«Как жили мы на Сахалине»

Как жили мы на Сахалине (fb2) - Как жили мы на Сахалине 11349K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Константин Гапоненко Когда-то в сердце молодом Мечта о счастье пела звонко… Теперь душа моя — как дом, Оттуда вынесли ребёнка А я земле мечту отдать Всё не решаюсь, всю бунтую… Так обезумевшая мать Качает колыбель пустую Д. Кедрин 15 июня 1941 г.

Посвящение:

Моим детям — Елене, Марине, Павлу;

моим внукам — Владимиру, Виталию, Ульяне, Петру, Ярославе, Константину;

моим правнукам — Виолетте, Вадиму — с преданностью и любовью.

«Пятьсот веселый» идет на Восток

I

В юности мне выпало совершить путешествие, которое по силе и богатству впечатлений прочертило в моей скромной биографии самый глубокий след.

Летом 1951 года старший брат Борис и его жена Клава завербовались на Сахалин. Было решено: я поеду с ними, чтобы завершить среднее образование.

Вечером 28 июля на одном из тупиков станции Белая Церковь при свете дальнего фонаря началась погрузка вербованных. Нам удалось занять в вагоне место просто превосходное — на втором ярусе нар у маленького окошечка, откуда виден был кусочек родного звездного неба. Вагонное пространство пульмана быстро заполнялось незнакомыми людьми, мешками, узлами, корзинами, чемоданами, к наглухо закрытым противоположным дверям поставили объемистый домашний сундук, две или три кадушки, даже однолемешный плуг. При свете карманных фонариков распределяли места, отгораживались друг от друга чемоданами, стелились. Затихли далеко за полночь, но с непривычки не спалось, мешали свистки, какие-то команды, доносившиеся снаружи, лязг буферов, покачивание вагона. Однако утром мы оказались на той же станции, к нам лишь подцепили два или три вагона.

— Ладно, веселей ехать будем.

Тронулись ближе к полудню. Паровоз сипло свистнул, эшелон заковылял по стыкам. Поплыли мимо домики с садами, за городом замелькали густые заросли акации, клена, ясеня. К ним издали подступал темный дубовый лес, потом густо высыпали навстречу стройные сосны, чьи макушки были наполнены светом. Внезапно полоса лесонасаждений прерывалась, и тогда открывались поля, простиравшиеся до самого горизонта.

Шла уборка хлебов. Во многих местах работали конными жатками. Женщины в белых платочках, рассыпавшись нестройным фронтом, вязали снопы, за ними вставали крестообразные копны. На другом поле гордо плыл степной корабль — комбайн. А то виднелась сплошная степа высокой кукурузы, или целое море отцветшего подсолнуха, или темно-зеленая ботва сахарной свеклы. На парах бродило колхозное стадо. Над полевой дорогой клубился столб пыли: куда-то семенила отара овец.

Со смешанным чувством я всматривался в знакомые картины. Мне ль было не знать, как пахнет скошенное поле, как стерня колет босые ноги, как допекает солнце, особенно после полудня, как долго тянется день и донимает голод. В сорок пятом году, бросив в апреле школу, я пять месяцев проработал подпаском в колхозе без единого выходного. На хоздвор мы входили с пастухом Василием до восхода солнца, а возвращались домой в сумерках. Позже я пас телят, выгонял овец на скошенные холмы. Поле было местом моих ранних трудов. Теперь я взирал на него сквозь дверной проем пульмана глазами стороннего наблюдателя.

Какой желанной оказалась эта дорога! С какой легкостью и безоглядностью я вырвался из родного села, покинул хату, в которой родился и вырос, оставил мать и друзей детства, речку, где мы хлюпались, как утята, шумную школу, дубовый лес за пей, укромные уголки, где читали книги и предавались детским и отроческим мечтам, где робко делились со сверстниками радостями трепетной полудетской любви.

Лишь через много лет все это окрасится таинственным светом дивных лунных ночей, наполнится незабываемым запахом весенних садов, окутается розовым туманом. И мне часто будет сниться родное поле, не раз вспомнятся боли и радости той поры. О, жаркое пламя давних надежд, сладкие сердцу мечтания, обманчивый блеск далекого горизонта!

Потом, изредка, я приезжал в отпуск в родное село, но все уже было другим. Я понял, что только раз в жизни так таинственно всходила для меня вечерняя заря, только раз так гулко билось сердце от неясных желаний, только в отрочестве можно было так безудержно парить в мечтах. Прошлое осело в сердце тупой болью, которая с годами тревожит все сильнее.

В те годы бедно жилось в селе. На трудодни давали мало, колхозники кормились со своих огородов и домашнего хозяйства. Огороды выделялись большие — по полгектара на семью. А семьи наполовину были такие: вдова с матерью старухой и двумя-тремя подростками; из живности — кошка да десяток куриц. Бабка топталась возле печи, а вдова ходила в колхоз на разные работы и вместе с детьми обрабатывала огород. Один клин засевали рожыо, ее потом жали серпами, обмолачивали цепом, провеивали на ветру, несли молоть на мельницу. Хлеб выпекали дома, для чего печь надо было натопить дровами, желательно дубовыми. А дубовые дрова могли привезти только ловкие люди за деньги или за добрый магарыч. Ради самогонки часть огорода засевали сахарной свеклой. Сеяли просо, чтобы кур кормить и пшенную кашу есть. Подсолнухи, посаженные по периметру огорода, давали всегда хороший урожай: хватало всю зиму щелкать семечки и получить несколько литров растительного масла — единственных жиров, употребляемых во вдовьей хате. Клип, расположенный поближе к речке, отводили под коноплю. Сначала стебли сушили, потом трепали, готовили на зиму мотки кудели. Во многих хатах в долгие зимние вечера жужжали колеса ручных прялок, глухо стучали ткацкие верстаки: из грубой нитки делали рядна, дорожки; из тонкой — полотно для сорочек. Чтобы заиметь копейку, вдова вставала в воскресенье ни свет ни заря и несла в город, за пятнадцать километров, что-нибудь для продажи: два десятка яиц, курицу, полмешка ржи или проса, фасоли или сушеного чернослива.

Нужно было не только купить обувь детям, мыла и ниток, но и выплатить казне госпоставки. Каждый двор облагался сорока килограммами мяса в год и одиннадцатью десятками яиц, независимо от наличия кур и поросенка. Не было возможности уплатить налог натурой — плати деньгами. А еще обязательными были страховые платежи за собственную хату.

Конечно, не все так жили. Двор, куда вернулся хозяин с войны, был богаче. Даже если у него покалечена была рука или йога, то выручали голова да седалище; поладил он с бригадиром и устроился рядовым возчиком, получив в свое распоряжение пару соловых кляч с обшорканными боками. Глядишь, через годик-другой и кобылки под его приглядом поправились, и подворье наполнилось гогочущей и кудахтающей живностью, в сарае замычало и захрюкало. Самое малое один раз в день приезжал он домой на обед и привозил под задницей то мешанки, то пол мешка сметок с тока, то немного проса, овса, половы, отрубей, а то хотя бы охапку соломы. Случалось, скажет ему бригадир: «Подкинь мне, Степан, мешок зерна, я выписал». Степан прекрасно знает, что ничего бригадир не выписывал, но мешок зерна ему подкинет, да и себя не обделит. Зато пригласит при удобном случае бригадира, угостит чаркой и шкваркой. А там и семьями подружатся, и детей поженят. Хотя, если правду сказать, детям крестьянской доли они не желали, снаряжали их в город на учебу, в любой техникум или институт, пед или мед, все равно, лишь бы не в селе, не быкам хвосты крутить. Любой парень, если он не был последний пентюх, демобилизовавшись из армии, имел право получить паспорт. И его манило в город, где давали аванс и получку, где был иной уровень жизни, иной мир.

Не я один, все мои сверстники полагали, что и детство наше, и война, и страшные годы оккупации, разруха, послевоенный голод, бедное школярство — все это пока не настоящая жизнь, а лишь ее преддверие, вроде как вступление к ненаписанной книге с интересным развитием и благополучным концом. Настоящая жизнь, полнокровная, наполненная подвигами, трудовой славой, сверкала в написанных книгах и снятых кинофильмах. Там процветали колхозы с ухоженными полями, образцовыми агролабораториями, высокими урожаями, тучными стадами на пастбищах. Там трудились умелые руководители, самоотверженные трактористы, женщины с добрыми лицами и ласковыми руками. Люди вдохновенно строили электростанции, участвовали в кружках художественной самодеятельности, а в часы золотого досуга писали письмо товарищу Сталину: «Дорогой Иосиф Виссарионович! С радостью докладываем Вам, что труженики нашего села…». Далее перечислялись достижения, каких у нас не было. Такие письма республиканская газета публиковала раз, а то и два в месяц. Верилось и не верилось в них. Казалось, стоит лишь райкому заменить пьянствующего бригадира, и у нас станет по-другому. Но перемен не происходило, а если что-то и меняли по форме, то ничего не менялось по существу.

Брат, вернувшись из Донбасса, куда вербовался после армейской службы, оценил обстановку и сказал определенно:

— В селе не останусь. Я рабочий человек.

Мать согласилась:

— Ищите, дети, свою долю в другом месте. В колхозе порядка нет. Того, кто не умеет заглядывать начальству в рот, кто не пьет с ними, того тут куры загребут.

II

Пассажиры поезда номер «пятьсот веселый», как именовали наш эшелон в насмешку, засыпали и вставали под стук вагонных колес, хотя тащились мы медленно, застревали на сутки в крупном городе, на узловой станции, а то и на каком-нибудь разъезде, где имелось три-четыре домика, затененных березами.

Я подолгу стоял у дверного проема или удобно устраивался на ступеньке тамбура, а то занимал там же одноместное сиденье и обозревал окрестности с любопытством человека, перед которым вдруг ожила географическая карта. Мне было интересно все: сосновые леса, тянувшиеся на километры и хранившие свет и тепло жаркого лета; деревеньки на опушках, холмы, покрытые перелесками и полями; бегущие навстречу пассажирские поезда; телеги у переезда, грузовики с водителями, изнывающими от жары; железнодорожные откосы, обрамленные побеленными кирпичами. Откосы часто украшала надпись, выложенная камешками: «Слава великому Сталину!». А то вдруг открывалась панорама городка, окаймленного речкой. И мне хотелось пробежаться по отлогому берегу, окунуться в речку, показать барахтающимся пацанам, что и я не последний пловец, запросто перемахну до другого берега. Мое внимание привлекал и отдельный домик с роскошным палисадником; и стрелочник, державший на вытянутой руке развернутый флажок; и старик, смотревший на нас из-под ладони; и женщины, шедшие с поля и остановившиеся, чтобы пропустить наш поезд; и парень с гармошкой, в фуражке набекрень, сопровождаемый двумя девушками; и торговки на маленьких станциях и полустанках.

Мы подъезжали к Москве, когда кто-то закричал, будто открытие сделал:

— Дачи! Дачи!

О дачах я имел представление по произведениям Чехова. Там вечерами собирались его герои, мечтали, спорили, разыгрывали спектакли, говорили о высоком предназначении человека на земле. Кто же там живет теперь?

Наш поезд остановился на каком-то полустанке, и прямо за забором я увидел двухэтажный деревянный дом, сад, беседку, две юные пары. Одна девушка сидела на перилах и беспечно болтала ногами, другая стояла рядом, грациозно опершись. Девушки были в легких цветастых платьях, на ногах у сидящей были белые туфельки и белые носочки. Юноши в картинных позах стояли напротив. Меня поразила их одежда — светлые отутюженные брюки. В таких брюках у нас в селе никто не ходил. Стоявшая грация о чем-то весело говорила, плавно жестикулируя. Она скользнула взглядом по нашему вагону, но на лице ее не отразилось ничего. Другие в нашу сторону даже не повернулись. По виду это были старшеклассники, мои ровесники, наслаждающиеся летними каникулами.

Дача давно уже исчезла за деревьями, а я все еще никак не мог объяснить себе, чем меня больно задели те дачники. Что же за жизнь была у них, если летом, в пору самых напряженных уборочных работ, они предавались праздности?

Неласковой оказалась к нам и столица. Я увидел лишь какие-то заборы, множество товарных вагонов, закопченные глухие стены. Наступили сумерки, дальние громады засветились желтыми окнами, над городом повисло огромное пугающее зарево. Мне стало совсем тоскливо.

Зато я радовался, встречаясь с тем, что было мне знакомо по книгам. Вот Волга, воспетая Некрасовым. На ее берегах выросли Горький и Шаляпин. Здесь встретились Телегин и Даша. Этим простором мы любовались в любимом кинофильме «Волга-Волга». Жаль, что по мосту поезд прогромыхал слишком быстро, я увидел лишь лодки у берега и фигурки людей возле них.

А вот Арзамас, городок-родина Аркадия Гайдара. К нашему вагону подошли женщины, предлагая хромовые сапоги. Они расхваливали свой товар, сбавляя цену, и мне сделалось обидно, что никто даже не вспомнил знаменитого писателя.

Наконец-то я впервые увидел горы — седой Урал, где обитали герои сказок Бажова, персонажи произведений Мамина-Сибиряка, тени рудознатцев и мастеров. Горы поразили своей угрюмостью, закопченными зевами туннелей. Когда мы проникали в них, то вагон погружался во тьму и наполнялся дымом. Одна из женщин в это время громко молилась. Мысленно я рассказывал оставшимся друзьям о беспредельной Западно-Сибирской равнине, о том, что видел собственными глазами хмурый Байкал, даже пил из него воду и расхваливал ее потому, что хвалили остальные. Тысячи станций и полустанков мелькали передо мной, я даже не подозревал, что их имеется такое количество, и везде было что-то новое: то чистая река, у которой было видно дно на большой глубине; то высокая скала, на вершине которой был высечен бюст Сталина одним заключенным; то самый длинный мост через Амур; то пограничники в зеленых фуражках, наследники легендарного Карацупы. Я был переполнен богатством внешних впечатлений, которые стали хмелем, вызывавшем брожение в моем худосочном сером веществе, еще больше осложняя и запутывая скудные мысли и незрелые чувства.

Когда поезд втягивался в большой город между темными заборами, длинными складскими помещениями, грязными мастерскими, кучами металлического хлама и надолго останавливался на запасной колее, я пробирался между вагонами на вокзал и бродил по залу ожидания. Меня поражали громады зданий, высокие лепные потолки, гигантские люстры под ними, больших размеров картины. Залы похожи были стандартной мебелью и убранством, в глубине помещали либо репинских «Запорожцев», либо «Охотников на привале» Перова, или «Утро в сосновом бору» Шишкина, называемое иначе «Медведи на лесозаготовках». А самое видное место занимали картины о Сталине. Особое впечатление производило на меня «Утро нашей Родины». На переднем плане, представлявшем широкое поле, в задумчивой позе стоял Сталин, перекинув через руку летнее пальто. Восходящее солнце золотыми лучами освещало лик вождя, необъятные дали, где дымили фабрики и заводы, кипела созидательная работа. Я смотрел и думал: есть в жизни что-то такое важное, такое ценное, такое высокое, как этот запечатленный миг, что все остальное кажется никчемным мельтешением. Надо лишь отрешиться от мелочных забот, осознать важность великих устремлений, проникнуться ими, и тогда люди и сама жизнь станут другими — лучше, красивее.

Но пассажиры были безучастны и к картине, и ко всему убранству зала. Они сидели, лежали на скамьях, на вещах; спали, ели, иногда вели разговоры. Я уже заметил, что все эти люди на вокзалах и те, что ехали в эшелоне, и оставшиеся в селе сводили свой интерес к простому, обыденному: к хлебу, урожаям и засухам, ценам на яйца и молоко, коровам и сенокосам, грибам, орехам, овощам, одежде и обуви, деньгам, несправедливостям начальников, недостойным родственникам, детям, позабывшим родителей, родителям, бросившим детей, изменяющим мужьям и обиженным женам, деспотам-старикам и выжившим из ума старухам, ко всякой всячине, казавшейся мне житейским сором. Человек, венец творения, представлялся слишком приземленным, каким-то стреноженным, он то и дело спотыкался, словно пробирался сквозь терновники и овраги, упорно не желая выходить на тот простор, который видел вождь.

Мне казалось, что многие люди жили неправильно и от этого в мире было слишком много зла, подлости, обмана, жестокости, несправедливости, заносчивости, вражды.

«Почему люди не хотят жить правильно? — выковыривал вопросы мой глупый ум. — То ли они не понимают, то ли не хотят понять, что неразумно тратить жизнь на пустую суету или посвящать ее сотворению зла на земле, подлости, всему, что нам мешает. Однако не может быть, чтобы это составляло смысл и тайну человеческого существования. Наверное, люди все-таки знают о жизни что-то очень важное, но не выставляют напоказ, а берегут, как исповедь, как первое объяснение в любви. Их тайна требует уединения, настроения возвышенного, как вот перед этой картиной».

Чтение давно стало моей страстью, у книг я постоянно спрашивал: ради чего живет человек? Книги повествовали все больше о чем-то необычном: о приключениях, войнах, сражениях, революционных потрясениях, интригах, любовных страданиях. Как только заканчивались приключения — заканчивалась и книга. Разве что в конце писатель добавлял о своих героях: дальше они жили счастливо до самой смерти. Но меня интересовала именно та, счастливая полоса! Что же такое счастье?

Удивительно: все говорили о счастье, но никто не объяснял, что это такое. Я заглядывал даже в соответствующий том БСЭ, но составители многомудрой энциклопедии почему-то уклонились от объяснения этого слова. А в жизни счастье и вовсе терялось. В школе заставляли заучивать тысячи правил, формул, вдалбливали то, что в практике никогда не пригодится — суффиксальные образования в русском языке или кровеносную систему лягушки, но о главном предмете даже не упоминали.

Я рассуждал: не обойтись без химии, физики, эти предметы нужны сталеварам и электрикам, строителям кораблей и самолетов. Но ведь важнее всех такой предмет, который главенствовал бы над остальными, нужен был химикам и физикам, врачам и агрономам, поэтам и солдатам, пастухам и чиновникам — это предмет о том, как стать счастливым самому, сделать счастливыми родных, друзей, соседей, всех людей на земле. Но люди, так мне казалось, упорно не желали этого делать. Учителя с каким-то злым бессердечием налегали лишь на свои предметы; вот научись сначала решать алгебраические уравнения, разберись хорошенько в законе Ома, научись отличать свойства ромба от других геометрических фигур, тогда уж и будешь думать о счастье. Но стоило с грехом пополам освоить одно, как наваливалось другое, еще более сложное и совсем уж далекое от жизни. А когда на смену школьным годам приходила армейская служба, то там и думать нечего было о личном. Наблюдая жизнь воинских лагерей, расположенных за селом, я видел, в каком бешеном темпе мчалась служба. Трубачи поднимали солдат с рассветом, а отбой играли, когда день уже совсем угасал. В промежутке бегали, стреляли, прокалывали чучела штыком, метали учебные гранаты, совершали форсирование водных преград. Вечерами усталым бойцам показывали фильмы, в которых герои и героини, одетые в невиданные одежды, пели, танцевали, страдали, заламывали руки, произносили страстные речи, то есть делали то, чего в жизни никогда не делали и не говорили.

После армейской службы надо было выполнять и перевыполнять производственные планы, и снова говорили: подожди! Вот восстановим разрушенное войной хозяйство, вот построим Волжскую ГЭС, пророем канал между Волгой и Доном, соединим моря, посадим гигантские лесополосы, сотворим то-то и то- то — тогда уж! Человек как бы между делом обзаводился семьей, что еще больше осложняло его жизнь, так как надо было кормить детей, одевать-обувать их, и времени совсем не оставалось, чтобы задуматься над своей судьбой. Приходилось довольствоваться плакатным девизом: труд на благо народа и есть подлинное счастье.

Эту бесспорную истину подтачивали гадкие мыслишки. Во-первых, рассуждал я, если каждый человек в стране будет работать на благо народа, то кто же будет составлять сам народ? И если это так, то почему же, во-вторых, большинство людей вовсе не думают о всенародном благе? И все, кого я знал ранее, и обитатели нашего эшелона думают каждый о своем заработке, своем благополучии. Юношам и девушкам на увиденной мною даче вообще ни до чего не было дела. Очутившись посреди безразмерного пространства на вокзале Новосибирска, я с тревожным недоумением глядел на огромный муравейник, где люди, совершенно безразличные друг к другу, сновали, суетились, слонялись, сидели, лежали, жевали, не проявляя никаких признаков ко всеобщему благу. Я вдруг ощутил свою малость, страшное одиночество.

Дубовый листок оторвался от ветки родимой И в степь укатился, жестокою бурей гонимый…

Как-то очутились в тамбуре мы с Гришей Шестаковым, готовым в промежутках между картежной игрой и сном говорить обо всем. Представлялся он человеком бывалым. Проезжали какую-нибудь местность, где дымили заводские трубы или катила воды могучая река, так Гриша тут же сообщал, ссылаясь на собственный опыт, какой хороший заработок на знаменитом заводе или у речных рыбаков.

— Ну, так что же не остался у них?

Гриша оправдывался какой-нибудь пустяковой причиной. Со мной он вновь заговорил о деньгах.

— Приедем на Сахалин, заколотим деньжат, потом можно и пожить в свое удовольствие.

— Вот-вот: что же это значит — пожить?

— Ну как что? Захотел — пивка попил пли пропустил стопочку, в кино сходил или на рыбалку подался. Л то засел с корешами на полдня в карты, и никакой тебя черт нс беспокоит. Были бы деньги, а уж как жить с ними — дело десятое, думать не надо.

Мне стало грустно. Зачем же человечество прошло такой мучительный путь, зачем совершались героические подвиги, миллионы людей орошали землю потом и кровью, зачем корпел над рукописями Толстой, скитался по Руси Горький — чтобы наследники довольствовались кружкой пива, стопкой водки, картежной игрой?

А может, мои рассуждения — бредни неотесанного деревенского недоросля, может, люди правильно делают, что не думают ни о каком предназначении, живут себе и все?

III

Разных людей поместил оргнабор под крышу пульмана. Центральной фигурой у нас оказался Константин Никитич Муляр, единственный партийный человек, рабочий большого завода. В дорогу его проводили с почетом, вручили путевку, как наказ: ударно осваивать новые места. Его назначили старостой вагона.

Рослый, улыбчивый, он всем помогал грузиться, размещал по нарам, весело командовал. Тут же утихомирил крикливую соседку:

— Ну, прямо как теща моя. Занимай место рядом, родней станем. Как тебя звать? Маруся?

Маруся покрикивала на мужа, невысокого худощавого мужичонку: «Пра-акоша!». Прокоша тотчас кидался выполнять ее команды, да все невпопад. Она кричала еще пуще, он таращил глаза, заикаясь, мычал нечленораздельно и величественным жестом поправлял роскошную укладку, модную в то время. Прическа оказалась, пожалуй, его единственным достоинством, под ней было пусто, руки к телу пристроены кособоко, ноги — и те с изъяном, одна вовсе не гнулась.

Константин Никитич и для него нашел доброе слово:

— В мужчине главное не руки и ноги…

Он умел погасить разгорающуюся ссору, дать тактично совет молодоженам, пошутить с женщинами, забавно рассказать, каким неуклюжим ухажером был в молодости. С мужчинами он вспоминал фронтовые годы, толковал о заработках, справедливых и несправедливых начальниках. Особенно интересными казались мне его беседы с лесоводом.

Лесовод расположился у наглухо заколоченных дверей со своим огромным сундуком, кадушками и однолемешным плугом. Его степенность и аккуратность вызывали уважение. На нем всегда был серый костюм с жилеткой и хромовые сапоги. Из кармашка он доставал часы, висевшие на цепочке, заводил их, щелкал крышкой, произнося одну и ту же фразу:

— Да, спешить некуда.

В вагонные разговоры он не встревал, большую часть времени отдавал детям, двум девочкам, похоже, погодкам. Мать их, выглядевшая немолодой женщиной, одевала их в одинаковые платьица, вплетала в косы одинаковые ленты, любовалась ими. Брак этих людей был, наверное, поздним, счастливым, они берегли свой мирок в неудобном быте. Девочки подходили к открытым дверям редко и только с отцом, а все больше играли в тихие игры, занимались с матерью рукоделием или слушали рассказы отца. Иногда к ним подходил сын Гриши Шестакова, но у него терпения хватало ненадолго, и он слонялся по вагону или отирался у отцовских колен, наблюдая за карточной игрой.

Константин Никитич и лесовод спокойно спорили. Лесовод подчеркивал значимость своей профессии:

— Вот вы едете рубить лес, я сажать. Разница.

— Кому-то и рубить надо.

— Конечно, рубить надо, да только с умом. Одно дерево срубил, а пять посади — вот тогда будет порядок. Вон вас сколько едет рубить, а сажать придется мне одному.

— Значит, так надо, — улыбался Константин Никитич. — Лес повсюду нужен: и на стройку, и на укладку железнодорожных шпал.

— Все так, но еще больше леса у нас изводят просто так, от бесхозяйственности, много уничтожается лесными пожарами, в которых повинен человек. А все потому, что люди не понимают одного: дерево — наш первейший защитник. Когда все леса уничтожат, на земле останется пустыня и никто не выживет.

Тогда еще не было знаменитого леоновского романа, и лесовод мне казался замшелым ворчуном. Разве может в нашей стране происходить что-то неправильное?

Гриша Шестаков, считавший нужным по всякому поводу высказывать свое мнение, не остался в стороне:

— Наше дело деньги зарабатывать. Хоть сажать, хоть рубить, хоть пень колотить — лишь бы день проводить.

Лесовод грустно качал головой, не скрывая своего пренебрежения к Грише и компании картежников, прочно устроившихся посреди вагона.

Едва миновали Киев, где был окончательно сформирован эшелон, как они уселись вокруг перевернутого ящика. Играли в «шестьдесят шесть», надевали «шубу», загоняли «хоря». Самым заядлым игроком оказался татарин Сергей, плотный экспансивный мужчина. Он сражался с рассвета до заката, ему наплевать было на всякие неудобства, на просьбы жены. Когда он ходил по взяткам, на весь вагон раздавался его повелительный возглас: «Кодыря!». Он не выговаривал букву «з», и это делало его похожим на ребенка. При благоприятных обстоятельствах широкое лицо его сияло, рот расплывался до ушей, маленькие глазки тонули в узких щелях. Он похлопывал себя по коленям, потирал руки или размашисто жестикулировал, подначивал соперников, подмигивая всему вагону, шлепал картами с таким усердием, будто гвозди заколачивал. При неудаче заводился, глаза сверкали, шея вздувалась от натуги, движения становились резкими, нетерпеливыми. Он придирчиво следил за каждой мелочью, при малейшем подозрении вступал в спор. Порой компания не выдерживала, все бросали игру.

— Ну тебя к черту! Когда-нибудь человека задушишь из-за карт.

Оставшись у ящика в одиночестве, он сникал. Женщины перемигивались:

— Хоть отдохнем маленько от картежников.

Жена татарина, высокая худощавая женщина, на один глаз слепая, робко подступалась к нему:

— Поешь иди, Сережа!

Он взрывался:

— Уйди, камбала одноглазая!

Им овладевала такая тоска, что он готов был повеситься на дверной перекладине. Заглядывая шахматистам через плечо, ворчал:

— Дурацкая игра! Ломают мозги по два часа. Я б за это время три «хоря» загнал и десять «шуб» повесил.

Он уходил в свой угол, проглатывая пищу, валился на бок, но сон его не брал. Через полчаса он дозревал окончательно, усаживался за ящик, тасовал колоду.

— Гриша, Михалыч, Петро!

На чурбаке он вертелся, как на еже, проигравшим обещал «амнистию», божился, что станет сдержанным. Игроки сходились, и вновь на весь вагон раздавалось:

— Кодыря!

На одной из станций, где-то уже после Москвы, к нашему вагону подошел демобилизованный. Погоны он снял, но с обмундированием не расстался, фуражку с малиновым околышем сдвинул с форсом.

— Куда, славяне, путь держите?

— На Сахалин.

— Куда-куда?

Он боднул головой, будто его оглушили дубиной.

— Куда вас несет нелегкая? Я служил три года в Корсакове…

— В Корсакове!

Все кинулись к дверям, самые ловкие спрыгнули на землю.

— Все мы едем именно в Корсаков. Как там, браток? Что это за Корсаков такой и с чем его едят?

У парня с губ соскользнула кривая ухмылка.

— Скоро сами узнаете, что такое Корсаков, что такое цинга. Запоете по-блатному: «Сахалин, Сахалин, чудная планета! Девять месяцев зима, а остальное лето!». Или на мотив «Рябины»: «Как бы мне, дивчине, к берегу добраться, я б тогда не стала больше вербоваться…». Корсаков — город только по названию, а на самом деле это лагерь заключенных, разделенный на две зоны: в одной содержат мужиков, в другой — женщин. Поймают мужики бабу — заездят до смерти, если охрана не успеет отбить. Но уж если и мужик попадет в женскую зону, то кранты ему, все хозяйство оторвут. А вербованных загоняют в глухую тайгу да в шахты.

— Сергей, Сергей! — кинулась к татарину жена. — Ты слышал? Господи, куда мы едем? Что с нами будет?

У Сергея оказался один из самых напряженных моментов. Он шел на «костюм», то есть на «шубу» и «хоря» сразу. В этом случае партнер в игре не участвует, а противники стараются побить у ведущего ловленую карту. Сергей ходит осмотрительно, карты прячет в широких ладонях, он даже высовывает язык и пыхтит, как при тяжелой работе. Наконец, последняя карта выброшена, противники скисают, Сергей с торжеством хлопает в ладоши, вскакивает, вновь садится, послюнив, прихлопывает сверху «шубу», а «хоря» заколачивает ногой.

— Вот так! Вот так! Чтоб не отыгрались до самого Владивостока!

Под хорошее настроение жена наступает смелее.

— Ты слышал, Сергей?

У картежников не дрогнул ни один мускул. Сергей обрадовался:

— Ха-ха! Как приедем, сразу сдам тебя в мужскую зону, чтоб не мешала мне, а сам добровольцем пойду в женскую. Фрицев не боялся, в разведку ходил, а то я баб испугаюсь. Весь лагерь перепущу!

Вагон хохочет, обиженная женщина уходит в свой угол.

С нами едет Анна, полногрудая, широколицая женщина лет сорока. Она всегда улыбчива, доброжелательна, услужлива. Мужики ее пугают:

— Бабочка ты аппетитная, уж на тебя налетят, как мухи на мед.

— Дай-то бог! Страшней того не будет, что за войну пережила.

Константин. Никитич подводит итог:

— Один дурак наболтал, а двадцать уши развесили. Да что ж там — советской власти нет?

Скромные мужички на такие байки не реагируют. Сойдясь где- нибудь в уголке, они подолгу говорят о своих профессиях, с гордостью рассказывают о случаях своего трудового отличия.

— Вот тот дурачок пугает лагерями или тайгой. Да не боюсь я ничего, потому что мои рабочие руки везде нужны. К механизмам поставят — пожалуйста, в любом разберусь. Плотницкое дело знаю. Жена у меня — пекарь, а нет — так швея, не хуже столичной модистки платье сошьет, для того и швейную машинку везем. Хоть куда нас пошли — не пропадем. Пускай пугается тот, у кого животик. Интересно, куда везет свои соцнакопления деляга из соседнего вагона? Что будет делать его жена со своими белыми ручками?

На ту семью с удивлением взирал весь эшелон. Как когда-то господ узнавали по покрою платья, осанке, речи, прическе, походке, жестам, лицу, так в главе сразу же определили большую птицу. Он выделялся роскошной фигурой: рослый, упитанный, холеный, барственный. Во время остановок он отходил подальше и одиноко застывал в глубокой задумчивости. Жена его, такая же дородная барыня, и дочка, откормленный подросток, всегда стояли поодаль, должно быть, берегли его нелегкие думы. На него пальцем показывал наш сосед по нарам Иван Алексеевич, бывший прокурор.

— Такие негодяи портят нам жизнь больше, чем преступники. Видишь, Константин Никитич, на нем барственную печать тыловика? На нас шрамы да седины, а на нем ни единой царапины. Он родился захребетником и всю жизнь захребетником живет.

Про прокурора говорили, будто и сам он не без греха, позарился якобы на взятки ради своей второй жены, веселой вертлявой красавицы, за что и был изгнан со службы. Взгляд его из-под лохматых бровей был суров, высокая костистая фигура и громкий голос внушали робость. Но с нами он был добр, а свою гневную речь, отшлифованную в судоговорениях, обращал на барственного пассажира.

— Спасибо советской власти, что выперла его из трехкомнатной квартиры, где были ванна и теплый клозет. Теперь пусть посмотрит, как живет простои народ, на чьем горбу он в рай ехал. Вместо пуховой постели пусть помнёт бока на нарах да почувствует скученность, где крестьянка Горпина громко, без стеснения, повинуясь природному позыву, испускает внутренние газы, сосед храпит по-лошадиному и где особенно отвратителен запах чужого пота. Свой он не замечает, а чужой разит его наповал. А на стоянках у него нет прислуги, надо самому собирать хворост и щепки, чтоб сварить на костре хлебово. Да жрать с колена, слушая, как рядом чавкает мужик, а его баба сморкается в подол нижней рубахи. Эх, хорошо, что его загонят на лесосеку, там мы его перевоспитаем…

Константин Никитич с сомнением покачивал головой:

— Такие люди везде найдут щель. Залезет он в теплое местечко, как таракан, и сам черт ему не брат.

— Пусть только залезет. Я такую телегу на него накачу, что вылетит он оттуда, как пробка. Я всю его пакостную подноготную знаю.

Мне трудно было понять, почему в новую жизнь люди везли с собой застарелую вражду. Я не знал, в чем она, подумалось, что груз прошлого надо было сбросить, как изношенную одежду.

Между тем большинство из тех, кого я видел, за зримой простотой таили свои думы. Так и остались для нас загадкой отец и сын, похожие друг на друга как две капли воды, оба рослые, большерукие, носатые. Отца отличали лишь поседевшие волосы и редкие, но глубокие морщины. Они никогда нс встревали ни в какие разговоры, не примыкали ни к каким компаниям, между собой обменивались парой слов за день. Что было у них на душе, никто не знал.

Ехал с нами франт в тюбетейке, для которого утреннее бритье и холение своего лица разворачивались в колоритную бытовую картину. Он удобно устраивался, тщательно намыливал щеки, подбородок, правил бритву на оселке, каждый раз напевая одно п то же:

— Будем бриться, умываться и к невестам собираться.

Бритву он прежде пробовал на клочке волос и только потом принимался за свои косые полубаки, подвергал каждый участок лица исследованию и тщательной обработке. Физиономия его всегда сияла, хоть в оправу вставляй. Всякие вагонные разговоры он воспринимал с улыбкой превосходства, делая вид, будто только ему известна и ясна какая-то, недоступная другим, мудрость. К упоминаемым невестам он не ходил, так как их не было, да и сам он, видимо, был женат, но широколицую Анну сумел чем-то пленить. Однажды, когда уже миновали Урал, они с наступлением сумерек пересели из вагона в тамбур и пробыли там весь перегон. Позже изредка это повторялось, однако на людях они даже не приближались друг к другу.

Зато не скрывали своих чувств молодожены, решившие строить самостоятельную жизнь подальше от сварливой родни. Верховодила длиннокосая жена, по с мужем обходилась ласково, часто стирала небогатый набор рубах, каждое утро принаряжая его заново.

Ближе к двери занимали нижнее место Лемешевы: он, она, его мать. Старуха старалась угодить и сыну, и невестке, и соседям, все время что-то делала, на стоянках готовила, мыла посуду, стелила и убирала постель, подметала, стирала. Невестка, восточного типа красавица, ярко накрасив губы, целыми днями стояла у перекладины, как часовой на посту, с той лишь разницей, что беспрестанно щелкала семечки.

Сидели, как мыши, в своем углу Маланья с глуповатой дочкой лет четырнадцати, боявшиеся отойти от вагона больше десяти метров. Маланья лишь изредка общалась с бабушкой Лемешевой, остальное время молчала, по весь вагон знал, что вербовщик с нее в качестве платы получил сулею самогонки и телесное удовольствие. А в третьем вагоне ехал Славка — балагур, весельчак, часто потешавший народ шутками да песенками. Он постоянно сыпал скоропалительным матерком, употребляя его, как он выражался, для связки слов. Сзади он походил на щуплого подростка, и было забавно, как он кричал здоровяку из соседнего вагона:

— Мироныч, держись, сейчас я тебе салазки загну и коки вырежу!

Он шел навстречу богатырю, засучая рукава, в трех шагах останавливался, картинно прижимал руки к груди.

— Мироныч, гад буду, извиняться пришел. Хочешь, я тебе песенку спою.

Приплясывая, он выдавал высоким голосом:

В Ереване на базаре, у больших ворот, Одна баба проигралась, плачет и орет. Муж ее кричит, хохочет: «Дура, не играй! Если деньги завелися, с ходу пропивай!».

Тут же без паузы он обращался к женщине:

— Отгадай, Зина, загадку: сверху черно, внутри красно, как засунешь — так прекрасно.

— Дурак!

— Отчего же я дурак, если это галоши?

Почти на каждой остановке вдоль вагонов проходил начальник эшелона, сутулый худощавый человек. Гимнастерка, галифе, мягкие парусиновые сапоги, широкий ремень, полевая сумка, фуражка, которую он часто снимал, вытирая совершенно лысый череп — все в нем выдавало бывалого армейского интенданта, незаметного трудягу, которого распекали все кому не лень. Он и тут терпеливо выслушивал различные претензии, морщил свое некрасивое лицо, разъяснял правила поведения в дороге:

— Вы теперь, друзья мои, люди вагонные. По мелочам не ссорьтесь, помогайте друг другу. Уверяю вас: по дороге так сдружитесь, что потом будете проситься только в одно место. Соблюдайте правила социалистического общежития и помните: на каждой станции кипяток бесплатный!

Поначалу он учил простейшим элементам:

— Разбегайтесь по кустам! Женщины — направо, мужчины — налево!

— Они и без того бегают налево!

— Так богом устроено, хотя, если правду сказать, и женщины маху не дают.

В переднем вагоне у него было отдельное помещение, где стояли походная кровать, большой дорожный чемодан, аптечка, умывальник. Где-то здесь хранились документы всех вербованных — паспорта, вторые экземпляры трудовых договоров. Был он вездесущ без суеты и ругани, часто бегал к станционному начальству, связывался с кем-то по телефону, чего-то требовал. И мы доехали до места назначения безо всяких ЧП, никого не потеряли за полтора месяца, не случилось у нас ни грабежей, ни насилий. А ехало много всякого люда.

IV

Тогда я не знал, что наш эшелон был лишь незначительным эпизодом в переселенческой эпопее, длившейся уже более пяти лет.

Послевоенная обстановка требовала перераспределения людских ресурсов. Новых хозяев ждали области, присоединенные к Советскому Союзу в результате Второй мировой войны. Такими были: Южный Сахалин, Курильские острова, Карельский перешеек, Калининградская область. Многие земли после войны обезлюдели и нуждались в пополнении, как полки, потрепанные в боях.

Целым рядом правительственных постановлений{1} был создан и запущен механизм переселенческого движения. При Совете Министров СССР образовали Главное переселенческое управление, которому подчинялись: управление по многоземельным районам, управление по переселению на орошаемые земли, управление по переселению в районы нового промышленного и железнодорожного строительства и лесных разработок. Ступенью ниже находилось Переселенческое управление при Совете Министров РСФСР. При облисполкомах огромной державы были созданы переселенческие отделы. В местах выезда они заключали договоры, формировали эшелоны, назначали сопровождающих, выделяли финансы, а в местах вселения обязаны были встречать переселенцев на станциях, в портах, распределять по местам трудоустройства, контролировать исполнение правительственных постановлений.

В Сахалинской области переселенческий отдел возглавил Н. А. Воробьев со штатом 30 человек, а в Корсакове, Холмске и Невельске были созданы приемно-переселенческие пункты.

Десятки, сотни тысяч людей снялись с мест. Переселялись в Ленинградскую и Псковскую области, Новгородскую и Архангельскую, Молотовскую и Калининскую, Саратовскую, Крымскую, Грозненскую, в Челябинскую, Новосибирскую, Иркутскую, в Алтайский, Хабаровский, Приморский края, в Литву и Узбекистан. В переселенческих маршрутах можно найти немало странностей: из Чувашии или Мордовии, к примеру, ехали в Сталинградскую область; в свою очередь переселенцы из Сталинградской области отбывали в Приморский край; приморцы — на Сахалин.

Переселенческое управление и областные отделы занимались переселением колхозников в сельское хозяйство и рыболовецкие колхозы. Это был один поток.

Второй поток формировало Министерство трудовых резервов, вербовавшее рабочих в рыбную, лесную, угольную и иные отрасли народного хозяйства.

Казалось, делали они одно дело, но отношения с переселенцами и вербованными строились по-разному.

Помню, начав работать в школе, я был удивлен, что одной учительнице не начисляли коэффициент и надбавки. Директор кратко пояснил:

— Она дочь переселенца.

— Ну так что же? Разве законы писаны не для всех?

— С детьми колхозников трудовые договоры не заключаются.

— Почему?

Директор криво усмехнулся.

— У них доходы и так слишком большие. Впрочем, то не нашего ума дело.

Я поселился у пожилой крестьянской четы на квартире, видел их «доходы».

Льготы у них определенные были: им выдали безвозмездное денежное пособие в размере 3000 рублей на главу и но 600 на иждивенца, предоставили кредит на строительство дома с рассрочкой на 10 лет и с погашением половинной суммы, нарезали 50 соток огорода, дали по низкой цене корову, а дальше они стали жить безо всякой государственной поддержки. Сахалинский колхозник от материковского отличался тем, что освобождался на длительное время от многочисленных налогов. «Переселенцы и вновь организуемые из переселенцев колхозы освобождаются в местах вселения от всех денежных налогов, страховых платежей, обязательных поставок государству продуктов сельского хозяйства и продуктов животноводства сроком на 10 лет со времени вселения».

Но по сравнению с колхозником рабочий был кум королю и сват министру. Его тоже везли бесплатно, выдавали то же безвозмездное пособие, но плюс к этому с момента выезда к месту посадки в вагон по день прибытия к месту работы ему начисляли заработную плату! Он всю дорогу играл в карты, спал или глазел в дверной проем, а ему платили деньги как за работу. Да еще выдавали суточные: 20 рублей главе семьи и пятерку иждивенцу. На новом месте колхозник должен был жить за счет трудодней, заработанных в колхозе, а рабочему через каждые шесть месяцев начисляли десятипроцентные надбавки к заработку, и по истечении пяти лет он получал «сто на сто». Ему полагался дополнительный отпуск в количестве 12 дней за каждый год работы, бесплатный проезд в любую точку Советского Союза раз в три года, при этом дорожное время в срок отпуска не засчитывалось. По окончании договорного срока рабочий с семьей при желании отбывал в родные материковские места по билетам, оплаченным предприятием. Колхозник сюда приезжал навечно, а в отпуск мог поехать лишь за свои кровные, которых у него не было. А что касается огорода и ссуды на строительство дома, то рабочий тоже мог их получить, было бы желание да умелые руки.

В общем, огромный государственный механизм по переселению с каждым месяцем набирал обороты, и уже в первомайском номере за 1947 год областная газета «Советский Сахалин» с воодушевлением писала: «К нам едут испытанные поморы Северного Ледовитого океана, степенные коренастые пензяки, неторопливые рязанцы, знающие море лишь понаслышке. Едут молодые и старые, семьями и в одиночку, тралмастеры и засольщики, бондари и плотники, шоферы и землепашцы, умудренные опытом хитроглазые бородачи и детски пухлогубые юноши и девушки, только выходящие из дверей школы. В массе простодушных русских лиц мелькают пышные пшеничные усы украинца, ястребиный нос грузина, пронзительный взор азербайджанца, бронзовый загар казаха или бурята».

Высокий стиль статьи отражал больше настроение, чем реальность. На самом деле людской поток был пестрым, сложным.

Ехали сюда по командировкам партийных, советских, комсомольских, профсоюзных органов, по направлениям министерств и ведомств, ехали демобилизованные солдаты и офицеры, выпускники вузов и техникумов, восторженные романтики и бесшабашные искатели приключений. Ехали изломанные войной люди, колхозники и рабочие, уставшие от тяжелого труда, постоянного недоедания, безденежья и наготы. Ударив шапкой оземь, уезжали строптивцы, не желавшие угождать негодному председателю колхоза или сволочному мастеру.

И как в иной таежный угол Издалека вели сюда — Кого приказ, кого заслуга, Кого нужда, кого беда.

Ехали мужья, бросившие постаревших жен и обретшие новых; ехали жены, бросившие спившихся мужей. Ехали рвачи, пьянчужки, авантюристы, пройдохи, перекати-поле мужского и женского пола, которым все равно было, куда ехать. Бдительный полковник Семенов из управления МВД по Сахалинской области докладывал обкому и облисполкому в 1947 году: среди прибывших по оргнабору 143 уголовника, 74 государственных преступника, 488 злостных неплательщиков алиментов. Расследуя в 1948 году деятельность начальника областного управления промысловой кооперации Голубева, партийная комиссия обращала внимание на подбираемые им кадры: «На должность начальника производственного отдела был принят Гавриленко В. И., морально разложившийся человек; на должность начальника сектора товарооборота — Гутис, ранее исключенный из членов ВКП(б); на должность главного бухгалтера — Юченко М. С., бездельник и проходимец, вдохновитель ряда незаконных и преступных операций; на должность начальника планового отдела — Попов, пьяница».

Нужда гнала больных, инвалидов, беременных. «Только в морское пароходство в этом году (1947) завезено 185 инвалидов первой и второй групп, 1009 женщин, глав семей, среди них много беременных, многодетных, непригодных к тяжелой физической работе на флоте», — докладывали наверх кадровики.

Поднимать сельское хозяйство на Сахалине, в зоне рискованного земледелия, ехали люди малограмотные, способные лишь к примитивному физическому труду. Вот прибыли в Корсаков эшелоном № 310 из Владимирской области после сорокадневного пути и стали разгружаться 122 семьи — 473 человека. Полистаем их документы: чета Матицыных — Федор Калииович, 1899 года рождения, неграмотный, специальность — рядовой колхозник; Дарья Ореховна, 1906 г.р., образование — 2 класса, рядовая колхозница; Пугачева Марфа Семеновна, 1892 года, неграмотная, рядовая колхозница; Булычев Дмитрий Максимович, 1896 года, 2 класса, рядовой колхозник; Родионов Тихон Михайлович, 1908 года, 2 класса, рядовой колхозник…

Из 1000 семей переселенцев, прибывших в сельское хозяйство в 1948 году, 303 семьи соприкасались с землей только ногами. Среди них были работники милиции — 10 глав семей, дамские портные — 2, художники — 4, артисты и композиторы — 3, железнодорожники — 8, вахтеры — 13, пекари — 15, учителя — 20, металлисты — 25. Приплюсуйте сюда парикмахеров, маникюрш, машинисток, пожарных, фотографов, чиновников, курьеров, продавцов мороженого и газированной воды, домработниц, лиц свободных профессий, умеющих только хорошо выпить и закусить. Не лучше было и в иных отраслях. В ноябре 1949 года в строительные организации Углегорска прибыла партия вербованных числом 110 человек; среди них лишь семеро имели строительные специальности.

Многие представляли себе, что на Сахалине деньги уж если не валяются под ногами, то сыплются сами в карман лишь за то, что человек осчастливил эту землю своим посещением. Когда выяснилось, что их надо зарабатывать, он с отвращением взирал на дикие сопки, черные японские фанзы и распалял себя: «Да я тут и дня не останусь!». Находились тысячи предлогов, чтобы повернуть назад. Самым расхожим был повод, что здесь ему или его жене «не климат». Начиналось обратничество. Слово это взято из резолюции республиканского совещания начальников переселенческих отделов при облисполкомах, принятой 25 июля 1947 года. Совещание рекомендовало в случае, если колхозник замышлял обратно навострить лыжи, принимать превентивные меры: «Вызывать переселенца на заседание правления колхоза, общего собрания колхозников, квалифицировать обратника как дезорганизатора колхозного производства, избегающего трудностей». Грозили ему судом. За период с 1946 года по 1950-й предъявлено было 605 исков на сумму 3 млн. 984 тысячи, но вряд ли взыскана хоть десятая часть.

И те, и другие меры давали слабый результат. Вот данные переселенческого отдела за 1949 год: из Краснодарского края прибыл 221 человек, туда же убыло 220; из Приморья сюда — 567, обратно — 513; из Крыма — 44, в Крым — 51; из Москвы — 246, обратно — 285; из Грузии — 23, в Грузию — 25; из Хабаровского края — 325, в Хабаровский край — 343. Статистические данные о механическом движении населения в Сахалинской области свидетельствуют о высоком уровне миграционных процессов. В 1950 году на Сахалин прибыло 135 тысяч, выехало 74 тысячи; в 1953-м прибыло 130,7 тысячи, убыло 115,3 тысячи человек. При этом надо учитывать, что убывающие — это те, у кого закончился срок трудового договора, семьи военнослужащих. Но бесспорным надо признать: не от хорошей жизни ехали сюда и не от лучшей — отсюда…

Однако пора наше путешествие привести к сахалинскому берегу. В сентябре пароход «Гоголь» доставил пас в Корсаков. Мы выгрузились вечером и всю ночь просидели у своих узлов. На лесоучасток предстояло выехать не скоро, и я пошел в город. Все мне показалось в нем чужим: убогие дощатые домишки, землистый цвет строений и неба, отвратительный запах недавно выгоревшего квартала и помоев, выливаемых прямо на улицу. Впрочем, вот и наше, родное: женщина, груженная авоськами, выходит из магазина, улыбаясь, здоровается со знакомой; по пыльной улице топает взвод солдат в баню, держат под мышками свертки; под пивным киоском валяется пьяный в грязной рубахе, один кирзовый сапог на ноге, второй лежит тут же… Никто никого никуда не тащит, никаких признаков, что рядом тут какие-то зоны. Мне никто не помешал взобраться на холм, откуда был виден весь городок и порт. Смотрел я на них с тоской: ради этого убожества стоило переться за десять тысяч километров? Нет, надолго здесь мы не останемся.

А остались навсегда.

Прошли десятилетия. Прожитое и пережитое запросилось на бумагу. Беседуя с людьми, роясь в архивных сокровищах, я памятую одно замечание Артура Шопенгауэра: «Каждый человек имеет в другом зеркало, в котором он может разглядеть свои собственные пороки, недостатки и всякого рода дурные стороны. Однако он большей частью поступает при этом, как собака, которая лает на зеркало в том предположении, что видит там не себя, а другую собаку».

Я старался рассказать о том, что меня удивило, возмутило, обрадовало или опечалило, навело на горестные размышления. Буду рад, если в пестрых заметках читатель найдет связующие звенья. А вдруг кому-то покажется, что материал подан предвзято, то это вполне возможно. Автор не свободен от недостатка, присущего собаке, которая гавкала на собственное изображение.

Венец терновый

I

Конверт был из Москвы, а письмо — из иной эпохи. Всмотритесь, уважаемый читатель, в эту фотографию: ей более ста лет. Даже если вы не питаете особого пристрастия к старине, ваш взгляд не останется равнодушным к чистым, светлым лицам, поразительным своей схожестью.

Перед вами дети Сергея Александровича и Александры Михайловны Песковых из Сергиева Посада, нынешнего Загорска Московской области. Сергей Александрович был настоятелем Ильинской церкви, имел сап протоиерея, иначе — протопопа, то есть старшего попа. Мать воспитывала детей и вела домашнее хозяйство. Отец был главой семьи, мать — душой ее. Она навсегда осталась «дорогой мамочкой» для детей, «дорогой бабушкой» — для внуков.

Невольно испытываешь смущение перед бездной лет, отделяющих 1909 год от года нынешнего: начало минувшего века — пылкие мечтания, великие надежды и начало нынешнего — тяжелый груз пережитого, горькие разочарования. Счастливые дети еще не ведают, что впереди их ждут революции, две мировые войны, одна гражданская, голод и разруха, великие нравственные потрясения. Мальчики посещали занятия в мужской классической гимназии, где существовали строгие правила поведения, система поощрений и наказаний, мундирчики со стоячими воротниками, стрижка под нулевку в младших и средних классах, чинопочитание. В качестве главного предмета преподавался Закон Божий, затем следовали древние языки — греческий и латинский, один из новых — немецкий или французский. Между прочим, на каждый из древних языков отводилось часов больше, чем на родной русский или на математику.

После гимназических занятий оживлялся просторный протоиерейский дом. Дети переодевались в повседневное платье и проходили в столовую, где у каждого было свое место: отец — во главе стола, матушка — по левую руку, по правую — старший сын. Читали короткую молитву и приступали к трапезе: на первое — щи с говядиной (если не постились), на второе — каша со сливочным маслом, в плодоносную пору — яблоки и груши на десерт. Обед состоял не только в ядении, чада вкушали пищу не только телесную, но и духовную. За столом обсуждали семейные и житейские новости, гимназические успехи, оценивали поступки без злословия. Часы семейного общения были уроками добродетели.

Из-за стола отец шел в опочивальню, дети садились за приготовление уроков. Вечером наступала пора забав и игр: рисовали, музицировали, пели, разгадывали шарады и головоломки, читали наизусть стихи русских поэтов — Пушкина, Кольцова, Некрасова, Никитина, Сурикова, сочиняли сами, разыгрывали домашние пьесы. Не томились пустопорожним бездельем, состязаясь, учились хорошо, все в дальнейшем получили не только среднее, но и высшее образование. В семье господствовал дух взаимного уважения, дружбы, незыблемых нравственных правил. Этот дух не поколебали никакие общественные потрясения, он переселился в квартиры второго, третьего, четвертого поколений.

Из запечатленных на фотографии жива была в период переписки Любовь Сергеевна (она сидит справа на стуле), ставшая в замужестве Королевой. Ей тогда было девяносто восемь лет. Она окружена заботами дочери и зятя, тринадцати внуков, многих правнуков. Ко всеобщей радости есть уже праправнучка. Любовь Сергеевна здорова и бодра настолько, насколько позволяют лета, и совсем не потеряла интереса к жизни.

В этой семье я вижу здоровую и крепкую ветвь огромного древа, именуемого русским народом. Знакомство с ней вселяет надежды на будущее.

II

Прямой интерес у нас вызывает мальчик, стоящий в центре, — Дмитрий Песков. Его имя теперь носит научно-промысловое судно Сахалинского отделения ТИНРО.

Пьянящий воздух февральской революции 1917 года пленил юношу, окончившего гимназию. В апреле состоялся выпуск, а в мае он поступил вольноопределяющимся в тяжелый артиллерийский полк. Вольноопределяющийся — доброволец, имеющий среднее или высшее образование. Ему позволено нести службу на льготных условиях.

Менее года ходил Песков в конной разведке за полком, менявшим позиции. Наступила демобилизация в связи со всеобщим развалом фронтов. Он подался в институт, но голод продиктовал свои условия — пришлось работать. В рядах Красной Армии, куда его призвали, судьба уберегла от пули, но дважды укладывала в тифозном бреду на госпитальные тюфяки. Долечивался он дома.

С окончанием гражданской войны наконец-то удалось засесть за учебу на рыбохозяйственном отделении агрономического факультета Тимирязевской академии. Способного выпускника командировали в Керченскую ихтиологическую лабораторию, однако должность старшего наблюдателя показалась пресной, и он попросился на Дальний Восток. Богатства слабо изученных морей сулили интересные перспективы. В августе 1925 года Дмитрий Песков прибыл в Николаевск-на-Амуре, работал в разных местах на разных должностях, а с апреля 1930 года прочно связал свою судьбу с рыбной промышленностью Сахалина. 1932 год внес крутые перемены в его судьбу: в январе приняли кандидатом в члены ВКП(б), а в июне назначили заведующим Сахалинского отделения ТИРХа — Тихоокеанского института рыбного хозяйства, позднее — ТИНРО (Тихоокеанского института рыбного хозяйства и океанографии). По сути, он был его создателем. Штат, состоявший поначалу всего из десяти человек, через полтора года увеличился вдвое.

На Сахалине Дмитрий Сергеевич обрел семью. Ольга Сергеевна Пескова, жена ученого, приславшая письмо, рассказывает трогательную историю их любви. К тому времени она успела выйти замуж, родить сына Олега, пережить смерть мужа, одного из перспективных ученых, выпускника лесного факультета. С работой было туго. Узнав, что в ТИРХ требуются лаборанты, Ольга, имевшая за плечами четыре курса естественно-биологического отделения педфака, оставила сынишку маме и полностью отдалась работе.

Их научно-промысловое судно дрейфовало в Татарском проливе. Предстояло идти в Охотское море, поэтому решили запастись углем. Но прежде под погрузку встало американское судно. Пришлось ждать своей очереди. Две лаборантки, Оля и Шура, отдыхали под жарким солнцем на палубе, любовались берегами Сахалина, рассуждали о городе Александровске. Им хотелось посмотреть дом, где останавливался Чехов, и тюрьму, в которой содержалась знаменитая Сонька Золотая Ручка.

Неожиданно к борту причалила моторная лодка с судовым начальством и несколькими пассажирами, среди которых выделялся молодой мужчина.

— Наверное, американец, — решила Шура. — И молод, и высок, и красив. А как одет!

На второй день им разрешили съехать на берег, но вовсе не для прогулок, а для встречи с директором Сахалинского ТИРХа, пожелавшего побеседовать с ними. Они с досадой подчинились. Шура посмеивалась:

— Директор, конечно же, низенький, толстенький, лысый. А уж зануда, каких мы никогда не видели.

Они присели на крыльцо и пригорюнились.

— Вас приглашает Дмитрий Сергеевич.

Первой порог кабинета переступила Ольга. И вспыхнула вся! Навстречу из-за стола поднялся вчерашний «американец», молодой, стройный, красивый, пожал им руки, попросил сесть поближе. Недавняя досада сменилась приливом радости, и через три минуты весело щебетали девушки, рассказывая о своих научных поисках, разных приключениях во время экспедиции. Расспрашивал он обо всем подробно, но не навязчиво, слушал внимательно, с доброй улыбкой.

Осмотрели они город, после чего Дмитрий Сергеевич лично отвез их на судно. Молодой директор очаровал их совершенно и надолго стал предметом приятных воспоминаний.

В конце года неожиданно он появился во Владивостоке, директора ТИРХа куда-то срочно перевели, годовой отчет завис, и на прорыв вызвали Пескова. Все сотрудники перешли на усиленный режим работы. В числе самых активных помощниц у Дмитрия Сергеевича оказалась Ольга. Молодые люди не могли не полюбить друг друга, но долго не признавались, проявляя чрезвычайную сдержанность.

Следующим летом она опять оказалась на Сахалине в числе двенадцати институтских сотрудников. Собирали материалы в районе Широкой Пади, жили веселой коммуной. При первой же возможности сюда наведывался Дмитрий Сергеевич. Когда отряд перебрался в Александровск, он объяснился ей и предложил руку и сердце. Так по-старинному и сказал. При этом обязательным условием брака поставил усыновление ребенка. Они откровенно рассказали друг другу о своих увлечениях, разочарованиях, ошибках, дали слово верности и после скромной вечеринки зажили счастливо.

«Какое это было замечательное время! Как дружно мы работали! Самые неимоверные трудности казались нам нипочем. Однажды наша экспедиция у полуострова Шмидта едва не оказалась последней. Нам предстояло выявить наличие сельди в заливе Куэгда, где предполагалось строительство рыбозавода. Мы успешно провели пробные обловы, как заметили приближение шторма. Спасаясь от него, мы поторопились к берегу. Наш кавасаки сел на мель. Шторм так трепал наше суденышко, что мы чуть не погибли. Нас спасли нивхские рыбаки. Коллектив наш был хороший, Дмитрия Сергеевича все уважали за его доброжелательность. Не было случая, чтобы он повысил на кого-нибудь голос или грубо кому-то ответил. Если и возникали недоразумения, просчеты служебного характера, то Дмитрий Сергеевич объяснялся с сотрудником с глазу на глаз в спокойном тоне, не давая повода для кривотолков.

Дмитрий Сергеевич задавал тон в работе и в быту. Он увлекался марафонским бегом и охотой, зимой — лыжами. Мы много читали, книжные и журнальные новинки, поступавшие в Александровскую библиотеку, не позволяли нам отстать от столичных коллег. А в отдыхе мы их превосходили, совершая коллективные культпоходы на природу.

Дмитрий Сергеевич обожал сына, зимой брал его на прогулки, приучал к лыжам. Сколько было восхищенных рассказов о следах настоящих диких зверей, когда они возвращались домой!..».

Александровск не был погружен в пучину окраинной скуки, жизнь в нем бурлила и кипела. Город не оцепенел от арестов. Абсолютное большинство жителей, если аресты не касались их лично, наивно видели в этих акциях подлинную заботу о честном труженике. Арестовывали начальников — так им и надо! Сорную траву с поля вон! Пусть не мешают нам строить социализм!

А жизнь текла своим чередом: люди работали, ходили в кино, горячо обсуждали новые фильмы, книжные новинки, участвовали в художественной самодеятельности. В 1937 году в стране было зарегистрировано 29590 самодеятельных хоров. Профессиональные театры (в их число входил и Александровский) дали 135516 спектаклей, на которых побывало свыше 67 миллионов зрителей! Особенно славился театр имени Евгения Вахтангова, где ставили «Отелло», «Короля Лира», пьесу Н. Погодина «Человек с ружьем». Огромное впечатление на избалованную публику произвел МХАТ имени Горького, выступавший на Всемирной выставке в Париже, где новую страну символизировала скульптура В. Мухиной «Рабочий и колхозница». Вся Европа рукоплескала Ансамблю песни и пляски Красной Армии под руководством А. В. Александрова. Именно в этот год на конкурсе скрипачей в Брюсселе и конкурсе пианистов в Варшаве первые места заняли выдающиеся советские исполнители Д. Ойстрах, Э. Гилельс, Р. Тамаркина. В начале года по всей стране проходили Пушкинские дни, посвященные столетию со дня гибели поэта, а в декабре широко праздновали 750-летие поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Празднованию 20-летия Октябрьской революции был придан невиданный размах. К этой дате вышли кинофильмы «Ленин в Октябре», трилогия о Максиме. Юбилею посвящались поэмы и кантаты, симфонии и романы, трудовые достижения, подвиги на земле, в небесах и на море, на Северном полюсе, куда высадились отважные папанинцы. Апофеозом торжества Советской власти стали выборы в Верховный Совет СССР 12 декабря. В городах и селах люди выстраивались в очередь с четырех-пяти часов утра (избирательные участки открывались в 6 часов), чтобы проголосовать первыми. С утра до позднего вечера во всех залах гремели концерты, танцы, стариков и молодежь катали на тройках с бубенцами, на самолетах-«кукурузниках». В подвалах опричники Ежова пытали свои жертвы, добывая признания, а наверху вся страна распевала песни на слова поэта-орденоносца В. И. Лебедева-Кумача:

Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек.

III

12 октября 1937 года Дмитрия Пескова арестовали. Ольга Сергеевна не могла, не хотела верить в то, что честного человека, каким был ее муж, безупречного в службе и в быту, хоть в чем-то могут заподозрить. Вот завтра, послезавтра недоразумение выяснится, и он вернется домой.

Через день ее пригласили в кабинет директора. За столом, где еще вчера была привычной фигура мужа, сидел другой человек. Глядя прямо в лицо оловянными бараньими глазами, он подчеркнуто официальным тоном предложил Ольге Сергеевне написать заявление об уходе «но собственному желанию». В таком положении разумным было отправить мать и сынишку на материк к сестре: навигация заканчивается. Пароход пришел, но долго болтался на рейде, ожидая какой-то важный груз. Ольга Сергеевна большую часть времени проводила у стен Александровской тюрьмы. Утром она готовила что-нибудь повкуснее — пирожки, пельмени, кашу с маслом, укутывала, чтоб не остыло, кастрюльку или глиняный горшочек плотной тканью и спешила запять очередь. В ответ ей выносили расписку — полоску бумаги, где рукой Дмитрия Сергеевича была учинена роспись, проставлены дата и время. Плача, она целовала бумажку.

Однажды среди знакомых женщин, таких же бедолаг, пошел слух о предстоящем этапировании арестованных. На сыром ветру они дежурили у ворот с раннего утра до позднего вечера. Действительно, в один из дней восемь грузовых машин покинули тюремный двор и двинулись в северном направлении. В каждой машине стояли по четыре охранника, держа винтовки с примкнутыми штыками. Ольга Сергеевна всматривалась в осунувшиеся серые лица. На третьей она увидела мужа, закричала ему, он, видимо, услышал ее голос, стал поворачиваться, но ему мешала фигура охранника. Она кинулась за машиной, долго бежала, скользя по грязному снегу, по лужам, и все звала, звала его. Он так её и не увидел. И его она больше никогда не видела.

Вдали от города арестованных погрузили на плашкоуты, затем на пароход. Лишь потом это судно подошло к Александрову и приняло вольных пассажиров. В их числе были Клавдия Владимировна, теща Дмитрия Сергеевича, и шестилетний Олежка, сын. Теща попыталась, взывая к человечности начальника конвоя, передать продукты и теплые вещи зятю, но бдительный служака грубо отказал и даже пригрозил ей.

Оставаться на Сахалине Ольге Сергеевне не было никакого смысла, она продала свое лучшее выходное платье и сумела сесть на борт ледокола, пробивавшегося на Советскую Гавань. Оттуда попутным судном она прибыла во Владивосток. От жены «врага народа» отворачивались, как от прокаженной. И все же нашлись люди, которые, рискуя своим положением, приняли Ольгу Сергеевну на работу. Она снова стала готовить мужу передачи.

Через какое-то время объявили, что в адрес заключенных можно пересылать лишь денежные переводы. Только через многие годы она узнала, что деньги она посылала покойнику, а получал их кто-то из живых.

Так продолжалось до июня 1938 года. Ольгу Сергеевну арестовали и осудили как жену изменника Родины, определив в лагерь усиленного режима без права переписки, свиданий и передач. Там она пробыла три мучительных года. Когда ее перевели в общий лагерь, она вновь стала искать мужа, но тут грянула война, и на ее письма перестали отвечать. В 1943 году окончился срок заключения. Но вместо паспорта ей выдали справку с указанием, что видом на жительство таковая не является. С таким документом на работу принимали только в зоне. В это время умерла мама, погиб от несчастного случая сын Олежка. Его могилу Ольга Сергеевна посетила только в 1947 году.

Лишь через 20 лет после ареста мужа она получила справку о том, что Дмитрий Сергеевич Песков был расстрелян 19 марта 1938 года. И до сих пор она кусает руки, представляя, как ему стреляют в затылок, как сапогом, испачканным в глине, сваливают тело в яму. Сообщили также, что его останки захоронены на городском кладбище в четырнадцати километрах от Владивостока. Там установлен памятник жертвам политических репрессий.

Ольга Сергеевна была бы обречена на безысходное одиночество, если бы не многочисленная родня Песковых. Около них она отогревает свое сердце.

IV

Дмитрия Сергеевича 5 октября исключили из кандидатов в члены партии, по сразу не взяли, и в течение недели он внушал Ольге Сергеевне надежду на благополучный исход.

Постучали в ночь на 12 октября. Вошли по-хозяйски, предъявили ордер на обыск, пригласили перепуганных соседей в качестве понятых. Обыск производили молча, многозначительно хмурили лица, с вещами обращались небрежно, рылись в чемоданах, даже в женском белье. Составили протокол, показали понятым, где подписать, забрали рабочие тетради, фотоальбомы, записные книжки. Дмитрию Сергеевичу коротко бросили:

— Пойдете с нами.

На побледневшую Ольгу Сергеевну даже не взглянули. Дмитрий Сергеевич оделся в повседневную одежду, в которой ходил на работу, коснулся жениного плеча и сдержанно улыбнулся.

За долгие годы многое забылось, потускнело, а тот взгляд и прощальная улыбка до сих пор жгут ее. Почему она тогда не кинулась ему на шею? Он осудил бы: при них унизительно было проявлять свои чувства.

Из камеры Дмитрия Сергеевича вызвали на десятые сутки, заполнили анкету, приступили к допросу. Первым камнем, брошенным в пего, стал «неправильно» построенный консервный завод.

— Вы знали о том, что нет базы для работы крабоконсервного завода в Широкой Пади?

— Я лично еще в Хабаровске доложил свои соображения. Я был против постройки крабоконсервного завода на Сахалине. Такое же заключение дали другие ученые, в частности Иоганн Гугович Закс, проводивший исследования в 1931 году, но к нашему мнению не прислушались.

— Обращались ли вы с протестом в вышестоящие директивные органы, чтобы воспрепятствовать вредительскому строительству?

Следователь знал, что спрашивать об этом нелепо. Планы по строительству и соответствующие решения принимались на уровне Хабаровского крайкома и крайисполкома, наркомата рыбного хозяйства. При чем тут был Песков? Исследователь, ученый, он не имел никакого отношения ни к капитальному, ни к жилищному строительству, ни к завозу на остров «контрреволюционного элемента». Тем важнее было повесить на него и порчу рыбы, и иные хозяйственные просчеты, действительные и мнимые. Чем меньше логики было в обвинении, тем ужаснее оно выглядело. Перед нелепостью человек оказывался беззащитным.

Показания против Дмитрия Пескова выбили из Пихлака и Ахмерзянова. Архивные материалы хранят многочисленные свидетельства об изощренных истязаниях арестованных. Признание обвиняемого, по иезуитской теории А. Вышинского, являлось главным доказательством его вины. И плох был тот следователь, который такого признания не добивался любой ценой.

Дмитрий Сергеевич свою вину не признал. Более того, он позволил себе усомниться в правильности действий сахалинских чекистов!

Из протокола допроса от 21 октября 1937 года:

«Вопрос. Следствие располагает материалами о том, что Вы являетесь членом диверсионно-вредительской организации в рыбной промышленности Дальнего Востока. Дайте по этому вопросу откровенные показания.

Ответ. Я никогда ни в какие контрреволюционные организации не входил и членом какой бы то ни было организации не являлся и не являюсь.

Вопрос. Следствию известно, что Вы вместе с Пихлак, Оскаром, Соловьевым и Линицким занимались контрреволюционной деятельностью в рыбной промышленности Сахалина. От Вас требуются откровенные показания.

Ответ. Я говорю откровенно, что никакого участия в контрреволюционной организации не принимал, если она вообще существовала. Это для меня совершенно незаслуженное обвинение.»

Чем выше был интеллектуальный уровень обвиняемого, тем важнее было сломать его. Неизвестно, как вели себя на допросах в отношении Дмитрия Сергеевича, но он остался непреклонен. Свидетельство его мужества и стойкости — коротенький протокол допроса от 12 марта 1938 года:

«Вопрос. Признаете ли Вы себя виновным по существу предъявленного Вам обвинения по ст. ст. 58-1, п. «а», 58-7, 58-8, 58-2 УК РСФСР?

Ответ. Виновным в предъявленном мне обвинении по ст. ст. 58-1, п. «а», 58-7, 58-8, 58-2 УК РСФСР не признаю.»

Теми же чернилами последние слова дважды подчеркнуты. Через неделю Дмитрия Сергеевича Пескова расстреляли. Он принял мученический венец, не уронив своей чести. Может быть, его научные труды к настоящему времени утратили свое значение (опубликовать он ничего не успел), но в наследство он оставил человеческое достоинство. На него всегда был спрос.

Пусть они останутся в нашей памяти такими — красивыми, жизнерадостными, полными светлых надежд.

Наркомовский момент

Не занимай более высокого положения, чем то, на которое ты способен.

Древнегреческое изречение

Нарком Жемчужина — кто такая?

В Сахалинском центре документации новейшей истории (бывшем партархиве) имеется любопытнейший документ — стенограмма совещания, которое вела нарком рыбной промышленности СССР П. С. Жемчужина в Александровске 14 мая 1939 года.

Нарком Жемчужина — кто такая? Что занесло ее на Сахалин? Как она добиралась сюда — пароходом, самолетом? Через Владивосток или Николаевск-на-Амуре? Рой вопросов — и ни одного ответа! Я кинулся в библиотеки, архивы, перечитал стенограмму снизу вверх, сверху вниз, посмотрел каждый листок на свет — и вот рухнула глыба времени в семьдесят лет. И моему воображению предстал зал заседаний Сахалинской областной организации ВКП(б) в поздний майский вечер. В зале собрались работники рыбной промышленности области, руководство рыбокомбината, политотдела (таковой функционировал при госрыбтресте), директора предприятий, замполиты, шкиперы, бригадиры, рядовые — передовики производства, стахановцы, представляющие ближайшие районы (с дальних в разгар путины добраться было невозможно).

На ярко освещенную сцену, украшенную большим портретом Сталина, выходит руководящий состав, все встают, приветствуя друг друга аплодисментами. Рядом с первым секретарем обкома Г. Шаталиным — женщина среднего роста в строгом светлом костюме. Григорий Иванович представляет гостью:

— В работе нашего совещания принимает участие народный комиссар рыбной промышленности СССР товарищ Жемчужина.

По имени-отчеству к людям такого ранга принято обращаться только в тесном кругу, для трудящихся масс она — товарищ нарком, товарищ Жемчужина, представитель Москвы, член ЦК, дочь партии, посланец товарища Сталина. Зал встает в едином порыве и приветствует ее бурными аплодисментами. Нарком отвечает:

— Ваши приветствия отношу на счет заслуг нашей партии, нашего ЦК, руководимого мудрым вождем, дорогим товарищем Сталиным.

Обрушивается шквал аплодисментов. Она первой опускается на стул, поправляет жакет, на лацкане которого сияют два ордена — Трудового Красного Знамени и Ленина, слегка касается искусной укладки коротко остриженных волос, раскрывает папку, достает карандаш и переводит пристальный взор на докладчика. Пока начальник Сахалинского госрыбтреста т. Петрушкин, вытирая пот, информирует наркома и всех присутствующих о положении на вверенных ему предприятиях, зал внимательно рассматривает женщину-наркома. Есть в Советской стране ученые-историки А. Панкратова и М. Нечкина, математик С. Яновская, писательницы М. Шагинян, Л. Сейфуллина, В. Кетлинская, скульптор В. Мухина. Вся страна гордится отважными летчицами Героями Советского Союза П. Осипенко, М. Расковой, В. Гризодубовой. За ними, как поется в песне, «хозяйский теплый женский класс» — 17 тысяч агрономов, зоотехников, ветеринаров, 44 тысячи инженеров, 18 тысяч экономистов, 85 тысяч врачей, 144 тысячи педагогов и работниц культурно- просветительных учреждений. А женщина-нарком — всего одна!

19 января 1939 года Указом Президиума Верховного Совета СССР наркомат пищевой промышленности разделили на три комиссариата: рыбной промышленности, мясо-молочной и пищевой. Тем же числом был издан указ о назначении народным комиссаром рыбной промышленности СССР Полины Семеновны Жемчужиной.

Руководящий состав области знает, что Полина Семеновна — жена председателя Совета Народных Комиссаров СССР т. Молотова, но вряд ли кто из них осведомлен, что она и не Жемчужина, и не Полина. По рождению — Перл Семеновна Кариовская, но происхождению — мещанка из небогатой еврейской семьи со станции Пологи Гуляйгюльского района Днепропетровской губернии. Выпускница гимназии увлеклась романтикой классовой борьбы и в возрасте 21 год вступила в ряды РКП(б), участвовала в боях с белогвардейцами на Украине. В один из критических моментов ей пришлось перейти на нелегальное положение и перебраться в Харьков. Там заведующий паспортным отделом городской подпольной организации, зашифровав по-своему ее имя (перл — жемчуг), в ноябре 1919 года выдал ей паспорт на имя Полины Семеновны Жемчужиной. С этим именем она и сошла в могилу 1 мая 1970 года.

С победой советской власти молодая общественница проявила кипучую деятельность, за что удостоилась представлять свою губернию на международном женском конгрессе в Москве. Ее яркая личность заинтересовала Молотова. В конце 1921 года она стала его женой. Круг семейных забот ей оказался тесен, и она быстро вышла на всесоюзную орбиту. Этому способствовали не только мужнино покровительство и близкое знакомство со Сталиным. Она обладала хваткой, природным умом, сильной волей. Чтобы иметь представление о ее характере, обратимся к свидетельствам современников.

Сразу же после войны дважды Герой Советского Союза генерал армии М. Катуков был назначен командующим бронетанковыми и механизированными войсками Группы советских войск в Германии. Семья переехала к нему. Жена Катукова позже вспоминала: «Я жила в Саксонии, где служил муж. По пути в Карловы Вары к нам заехали Полина Семеновна с дочерью Светланой, обе были роскошно одеты. Прилетели они самолетом со своими врачами и обслугой в пятьдесят человек. Жемчужина была очень умная, очень властная женщина».

В 1949 году Жемчужину арестовали якобы за связь с еврейскими националистами. «Дело» было сфабриковано с размахом, на допросы и очные ставки вызывали лиц, еще недавно занимавших солидные должности. Один из них во время очной ставки говорил ей: «Вы были чрезвычайно деспотичны. Вас боялись, потому что вы были люты, как боярыня Морозова». Другой утверждал: «Жемчужина обманывала правительство и добивалась показателей в работе путем злоупотребления своим положением жены Молотова».

Даже если сделать скидку на чрезвычайность обстоятельств, в которых давались показания, то все равно за Жемчужиной остаются качества человека неординарного.

Однако какое она имела отношение к рыбной промышленности? Никакого. Наркомом она стала потому, что была преданным членом партии и верным другом т. Сталина, имела опыт общего руководства.

Через два месяца после назначения она блестяще выступила на XVIII съезде партии, сообщив, что за последнее десятилетие улов рыбы в стране удвоился: с 7 миллионов 470 тысяч центнеров до 14,5 миллиона. Рыбная промышленность СССР заняла второе место в мире. Новый нарком представила съезду обширную программу дальнейшего развития отрасли: наряду с ростом добывающего и приёмотранспортного флотов предусматривалась модернизация берегового хозяйства. Капитальные вложения по береговому хозяйству на Дальнем Востоке направлялись на создание мощной базы в Петропавловске-Камчатском, Николаевске-на-Амуре, Владивостоке, на Сахалине, на увеличение холодильных емкостей в крупных рыбных портах, на строительство двадцати береговых сборных холодильников, консервных заводов и рыбообрабатывающих комбинатов. Стратегическим направлением становился активный лов. Особое ударение делалось на то, что развитие рыбной промышленности преображало лицо далеких окраин.

«Даже в таких диких в прошлом районах, как Сахалин, место бывшей царской ссылки, Камчатка, охотское побережье, далеко не редкостью являются теперь клубы, хорошие школы, больницы, детские ясли, библиотеки, столовые», — подчеркивала Жемчужина и приводила конкретный пример роста материального благосостояния человека: бригадир Швайковский И. С. из рыбколхоза им. Сталина на Камчатке выполнил годовой план на 156 процентов. Его личный заработок за сезон лова составил 10124 рубля. «В третьем пятилетием плане, — заключала нарком, — к рыбной промышленности предъявляются особые требования: решительно преодолеть отставание».

Начинать преодоление надлежало с предприятий, для чего и предпринята была далекая и трудная командировка.

Что у кого болит, тот про то и говорит

На совещании наркому выкладывали все подряд.

— Возьмем таростроение. Мы колем клепку у пня, и приблизительно тридцать процентов древесины используется, а остальная остается гнить. Нет транспорта, мы везем клепку на лошадях, на оленях, на собаках. Нам нужно 205 лошадей. Нет донника, нет лесопильных установок…

— В Зеленом Гае засольных цехов нет, строим их четыре года. А только и делов-то — завербовать плотников. Бухта там хорошая…

— Я работаю на Сахалине с тридцатого года, и с тридцатого года говорят, что нужно строить мастерскую, но ее не строят до сих пор. Катер простоял все лето, потому что заклепок нет, чугуна нет, сортового железа нет, нет нефти и масла. Пришло два токарных станка с базы Дальрыбснаба, так один из них простоял в МРС полтора года. Стали мы ходить по организациям, обменивать баббит на заклепки. Лето проходили, и пришлось катер ремонтировать в плохую погоду под палаткой…

— Дели нет! Поэтому невод дороже жизни. Спасая невод, погибли девять рыбаков. Нет спецодежды, глубокой осенью люди работают в рванье…

— Дальрыбсиаб надо расчихвостить. Рабочие живут по-скотски — всю путину в палатках, где антисанитарные условия. Ходят в уборную и в этих же сапогах топчут соль. Соль свалили прямо в грязь под открытым небом…

— Крыша в засольном цехе на рыбозаводе «Половинка» до сих пор не закончена, посольные чаны не промыты…

— Я выступаю четвертый раз на совещаниях при четырех управляющих, а положение дел не меняется. Суда простаивают, а рыбу гноят и закапывают. Шхуна «Пролетарка» простояла на рейде, поэтому все рыбозаводы Рыбновска остались без горючего. А сколько времени пароход «Шантар» болтался, но так и ушел неразгруженным. Во Владивостоке пароходы загружают долго, пригоняют их осенью, когда шторма, так они и уходят неразгруженными…

— У нас колоссальные богатства, а трест ежегодно терпит большие убытки. За свое существование трест сделал 35 миллионов убытков. За прошлый год мы имели убытков на 13 миллионов рублей да рыбной продукции не вывезли на 12 миллионов, выходит, что убытки составляют 25 миллионов рублей…

— Трест не понял, какое значение в стране имеет лед для сохранения качества продукции. Антиледовые настроения имеются не только у директоров предприятий, но и у руководителей треста. План льдозаготовок выполнен только на 47 процентов. Или это беспечность, или имела место злая воля…

— Организация труда отвратительная: наряды рабочим не выписываются, когда они приступают к работе, то не знают ни норм выработки, ни расценок. На рыбозаводе в Широкой Пади домик не успели достроить, а уже возникает текущий ремонт. В Мосии выстроили детские ясли на шесть комнат, а уже требуется 50 тысяч рублей на дополнительный ремонт. И какой организации труда ждать, если в Пильво за четыре месяца сменилось семь директоров, на другом рыбокомбинате — пять главных бухгалтеров…

— У нас нет четко продуманного плана. Только в этом году главк спускал восемь вариантов плана…

— Как только заканчивается путина, так сразу прекращается деятельность самого треста, начинается «канцелярия»: совещания, собрания, заседания, а результатов никаких…

— О товарище Петрушкине рабочие рассказывают анекдоты: мол, прислал бы свою фотографию, так как они его совсем не знают. Рассказов ни одним конкретным вопросом не занимался, кроме сплетен и склок. А товарищ Дьячков взял обязательство к открытию XVIII съезда ВКП(б) закончить заявки, а эти заявки он должен был сдать еще в ноябре 1938 года…

После выступлений секретаря обкома т. Воронова, начальника Главвостокрыбы т. Захарова, инструктора политуправления наркомрыбпрома т. Аксенова слово взяла нарком т. Жемчужина.

Наркомовская речь

Стенограмма сохранила особенности устной речи, не отредактированной наркомом, о чем свидетельствует надпись Шаталина: «Один экземпляр отправить т. Жемчужиной во Владивосток». Тем интереснее вчитаться в документ, «прислушаться» к отдельным репликам, уловить тон, дух выступления. Все ж таки нарком! Шаталин позволил себе всего две короткие реплики, остальные бросает Жемчужина.

Отдадим ей должное за соблюдение такта: реплики относились лишь к руководителям и специалистам треста, остальных она слушала не перебивая.

Ее выступлению присущи обороты речи номенклатурной верхушки, на ней налет риторичности, выспренности, ложного пафоса. Речь насыщена повторами разных видов, параллелизмами. Вот некоторые речевые пассажи:

«Я была на предприятиях и встретила там таких рабочих, которые не только готовы выполнить план, не только выполнить качественные задания, но если бы сегодня им партия сказала, что нужно свернуть руками гору — люди не посчитаются со своим трудом и своими возможностями и придут, и будут эту гору двигать».

«Как только я сошла с катера, я обратилась к рабочим. Я нарком и имею немалый опыт в работе, но я учусь у рабочих, рабочая масса не станет надувать, рабочие вскроют гнойник».

«Тов. Петрушкин работал, как может работать только кустарь, кустарь-одиночка»; «те недостатки, те ненормальности, та оплошность, те преступные действия»; «эта жуткая бесхозяйственность создана благодаря тому, что люди, сидящие здесь, жили вопросами настоящего дня, не занимались вопросами перспективы, не занимались вопросами завтрашнего дня».

По всему тексту небрежно рассыпаны штампы, корпоративный жаргон: «политический ляпсус», «политическая ошибка», «политическая близорукость», «масса была мобилизована», «указания ЦК относительно человеческого материала», «на судоверфи обсчитывают пачками», «директор неплохой, кулак крепкий, но партийная чуткость потеряна», «нюх у него достаточный», «он поставил вопрос как коммунист, который проштрафился, в этом сказалось все его нутро».

Словесное плетение является самодовлеющим. Создается впечатление, что не нарком владеет речью, а речь наркомом. Мал язык, а великим человеком шатает.

Бессилие наркома

И вот к трибуне с заключительным словом выходит парком рыбной промышленности СССР т. Жемчужина. Строгая и деловитая, она произносит речь, глядя в зал, в ряды ударников и бригадиров, и совсем не смотрит в листки. Говорить нс по бумажке — своего рода шик. Сначала она произносит скороговоркой, как нечто несущественное:

— В основном все было сказано т. Захаровым, который проанализировал существо положения в тресте, т. Аксеновым, указавшим на недостатки в партийно-массовой работе, и т. Вороновым, который совершенно правильно остановился на недостатках, имеющихся в тресте.

Никто не замечает повторов. Зал затих, ожидая чуда: в людях живет вера во всемогущество высокого начальства. Нарком, посланец Сталина, должен задать трепку местным бюрократам и навести порядок. Если все сказано предыдущими ораторами, то нарком произнесет сейчас нечто такое, чего никогда ни эти стены, ни эти люди не слыхивали.

Голос Жемчужиной крепчает:

— Мы приехали в Най-Най, рабочие заявляют: нет тачек. А судоверфь находится в двух километрах, там завод, где лесу сколько угодно, где тачек можно сделать сколько угодно, а выливка рыбы из- за этого задерживается. Рабочие говорят: нет сачков. Это же мелочь! А сколько мы теряем на этом производительности труда? Занялся ли кто-нибудь с карандашом в руках, сколько нам все это стоит?

Подобных примеров она приводит несколько, но особый гнев у нее вызывают условия быта рабочих. И она кроет:

— Вот все хвалили директора рыбозавода, у которого замечательный лабазик, где чисто, хорошо, чаны прекрасные. Но как этот директор заботится о человеке? За такое дело надо привлекать к ответственности, я удивляюсь, как райком партии так либерально относится к руководству завода, где так бесчеловечно, так невозможно относятся к рабочим. Там имеется квартира, где живут холостяки, и здесь же живут семейные. Есть еще одна квартира, где также живут холостяки и семейные. Семейные заявляют, что холостяки вшивые, они заразят детей. Спрашивается: почему нельзя поместить холостяков в один дом, а семейных — в другой? Семейные не имеют возможности дать своим детям чай из-за того, что ист кипятку. Спрашивается: неужели нельзя было поставить какой-нибудь котел, чтоб дать возможность рабочему и его детям выпить горячего кипятку? Спрашивается: где забота о человеке, о которой бесконечно говорит ЦК партии? Кто вам дал право так обращаться с рабочими? Другой директор поместил семейных в общежитие, где протекает крыша, кухня находится на улице, рядом с палаткой открытая уборная источает запахи. Спрашивается: где партийная чуткость? Товарищ Сталин сказал, что самым ценным капиталом является наш человеческий материал. А вы что для него делаете? Ничего! Партия учит заботиться о рабочих, а у вас этой заботы нет, рабочие живут в жутких палатках.

Далее нарком всыпала руководству треста за плохой учет на материальных складах, где она лично обнаружила недостачу двух килограммов баббита, за то, что не выполняются распоряжения ЦК о пересмотре норм и расценок.

Ее выступление построено по образцу классической симфонии, где есть увертюра, главная часть со страстями контрастов и финал. В финале звучит ода «К радости», утверждающая единение всех начальственных структур и рабочего класса.

— Сейчас все внимание должно быть обращено на выполнение производственной программы, на нормальное использование рабочей силы, на правильную расстановку рабочей силы, на сохранение качества и улучшение качества продукции, на правильное использование технического персонала, которого у вас так немного… Если своевременно ошибки выправить, то вы будете выглядеть замечательным коллективом… Я прямо обращаюсь к коллективу: на основе решений XVIII съезда партии, на основе указаний товарища Сталина коллектив должен в своей работе целиком перестроиться. Если вы возьметесь за дело по-настоящему, по-большевистски, по-сталински, то решения XVIII съезда вы выполните. Я, как нарком, выражаю в этом уверенность и желаю вам больших успехов.

Бурные аплодисменты достойно завершают симфонию. После них зачитали прозу: начальника Сахгосрыбтреста т. Петрушкина понизили до зама, на его место назначили т. Жукова, а бывшего заместителя Рассказова вовсе уволили из рыбной промышленности. Еще раньше был смещен начальник политотдела треста т. Шиндяпин.

Итак, поездка высокого должностного лица завершилась. Жемчужина добросовестно выполнила то, чего требовало от нее положение наркома и члена ЦК, искренне веруя в благо своих деяний и силу своего влияния. Однако детальное изучение событий и документов той эпохи свидетельствует, что наркомовские усилия потонули в пучине сахалинских вод, ушли в прибрежный песок. В ее власти было выделить деньги на строительство, на ремонт, на сооружение портового хозяйства, она могла заставить, чтобы пароходы из Владивостока своевременно доставили станки, металл, пилорамы, дель. Но она была бессильна переломить отношение «человеческого материала», рядового и начальствующего, к тому, чтобы доставленные станки не валялись на складах, а то и под открытым небом, чтобы улов не гноили в засольных чанах, чтобы соль не выгружали в грязь.

Она могла сколько угодно произносить заклинания относительно уважения к рабочему классу, взывать к долгу и совести руководителей, но это не меняло условий жизни быстро растущего населения Дальнего Востока. За 13 лет — от переписи населения 1926 года до переписи населения 1939 года — число жителей возросло на 329 процентов, и увеличилось оно не только за счет заключенных. Ехало немало добровольцев в надежде на лучшую жизнь. Проблемы их благоустройства решить могла лишь целенаправленная государственная политика. Ведь беда заключалась не в том, что семейных поселили вместе со вшивыми холостяками, а в том, что государство не желало тратиться на комфортное жилье для каждой семьи, для каждого холостяка, запихивая людей в палатки, на барачные нары и в клетушки. Это певца революции Владимира Маяковского восхищали строители города-гиганта, терпеливо переносившие лишения 1929 года:

Свела промозглость корчею — Неважный мокр уют, Сидят впотьмах рабочие, Подмокший хлеб жуют.

Палаточно-барачный люд проявил исключительную текучесть. Секретарь Сахалинского обкома докладывал в июне 1940 года пленуму Хабаровского крайкома ВКП(б): «Главными причинами плохой работы всей нашей промышленности являются: плохая организация труда на предприятиях, большая текучесть рабочей силы. В такой основной отрасли, как угольная, уже в 1936 году рассчиталось 219 человек. Текучесть рабочей силы есть результат плохих материально-бытовых условий. На рудниках Мгачи, Арково семьи, прибывшие в 1939 году, живут по две в комнате».

Не в квартире, а в комнате! Это в угольной промышленности, а там, где производство носило сезонный характер, условия были еще хуже. «На большинстве рыбозаводов, — продолжал секретарь, — жилая площадь представляет собой временные «фаршированные» бараки постройки 1930–1931 годов или здания с неоконченным строительством… Клубов, бань, столовых также на большинстве рыбозаводов нет. Такое положение ежегодно вызывает большую утечку кадров. Расходы на вербовку и завоз рабочих с материка ежегодно выражаются в сумме 2,5 миллиона рублей…».

20 января 1941 года в Александровске состоялось совещание стахановцев совместно с партхозактивом рыбозаводов и рыбокомбинатов Сахалинской области. На нем присутствовали председатель облисполкома Крюков, начальник госрыбтреста Карев, председатель межрыбакколхозсоюза Легенький. Выступающие подводили итоги хозяйственной деятельности за 1940 год, вскрывали различные недостатки.

Год для рыбаков оказался неудачным. При увеличении численности рабочих госрыбтрест уменьшил добычу рыбы по сравнению с 1939 годом почти на одну треть. Всего по области было реализовано рыбопродукции 109,5 тысячи центнеров при плане 215 тысяч. «Большинство колхозов план по вылову рыбы не выполнили, причиной чему послужили низкая организация труда колхозников, слабое руководство межрыбакколхозсоюза».

Выступающие сообщали:

— простои флота по госрыбтресту составили 65 процентов;

— рыболовные единицы отремонтированы исключительно плохо, приходилось их ставить на повторный ремонт;

— совершенно отсутствует снабжение колхозников спецодеждой, колхозов — строительными материалами;

— строительство цехов на рыбозаводе «Тык» не ведется;

— на судоверфи снабжение очень плохое — железа нет, заклепок нет;

— питание в столовых очень плохое;

— в магазинах Александровска нет ни свежей рыбы, ни соленой, ни копченой;

— рационализатор т. Кудрявцев живет в плохой квартире, стахановец Месячников живет в плохой холодной квартире…

Поездка наркома Жемчужиной на Сахалин явилась своего рода демонстрацией кипучей деятельности, близости к народу, к массе, заботы об этой массе.

Ее призыв «целиком перестроиться», чтобы ликвидировать бесхозяйственность, остался безответным. Никто не знал, что это значит. Даже через сорок шесть лет у Горбачева и высшего партийного руководства, затеявших перестройку, не было ясной программы. Весь пар ушел в свисток. Позже силы, разбуженные свистком, смели и инициаторов, и прорабов перестройки.

А ведь руководитель обязан предвидеть — это высшая способность человека. У распорядителей нашей жизни таких способностей нс оказалось. На окраинах, особенно на Дальнем Востоке, в местах новостроек десятилетиями царили бесхозяйственность, низкая культура труда и быта.

Перед ними были бессильны и наркомы, и министры.

С той поры пронеслись десятилетия, давно нет Жемчужиной, вся жизнь перевернулась, но прежними остались отношение московских чиновников к «человеческому материалу» да наша непобедимая бесхозяйственность. И бараки стоят до сих пор во многих населенных пунктах, включая областной центр. А там, где их ликвидировали, барачный дух переселился в многоэтажки.

В заключение еще одно наблюдение. Жемчужина побывала в Широкопадском и Александровском районах, но ни словом не обмолвилась о красотах сахалинской земли. То ли посчитала, что на совещании пейзажная лирика ни к чему, то ли душа оказалась глуха к ней. А скорее всего, одолел взгляд на остров, как на кладовую, из которой надо брать и черпать, черпать и брать.

Обвал

Оттоль сорвался раз обвал И с тяжким грохотом упал.

А. С. Пушкин

9 февраля 1945 года в 23 часа 25 минут на поселок, где жили рабочие шахты «Октябрьская» и их семьи, с большой высоты обрушилась снежная лавина объемом 170 тысяч кубометров. Она смела жилые дома, хозяйственные постройки и погребла под собой 236 человек. 105 из них удалось спасти. Что же произошло в ту роковую ночь?

Шахта «Октябрьская»

Теперь те места совсем одичали. По западному побережью острова от Дуэ до Пильво нет ни одной живой души. А прежде здесь кипела жизнь: шахтеры рубили уголь, лесорубы валили лохматые ели, на судоверфи строили катера и кунгасы, рыбаки брали богатые уловы в неспокойных водах Татарского пролива, консервщики и засольщики вырабатывали высококачественную продукцию, которой, как похвалялись старожилы, лакомились даже в Кремле.

Самым тяжелым был труд шахтера. В тогдашней областной столице располагался трест «Сахалинуголь», в чьем подчинении были шахты «Мгачи», «Арково», «Макарьевка», «Октябрьская», «Агнево», Шахта «Октябрьская» находилась на расстоянии 30 с лишком километров от Александровска. Вокруг образовался одноименный поселок, был создан поссовет, на его территории проживали, по данным Всесоюзной переписи населения 1939 года, 3837 человек. Обитали они в разных пунктах: 130 — на Бродяжке, 10 — на Васькином Ключе, в Дальней Медвежке — 378, в Средней Медвежке — 456, в Поселенке — 140, в Совхозе — 120, на Мерной Речке — 532 и в самом Октябрьском — 2076.

Поселок Октябрьский с внешним миром летом связывал морской транспорт, зимой — санная дорога вдоль побережья, если ее не загромождали сугробы. Имелась еще тропа через урочище Красный Яр, откуда уже шла дорога на Михайловку и далее на Александровск. Поселок располагался на берегу Татарского пролива, а от него в глубь острова петляла дорога в направлении Крутого хребта. С его отрогов сбегала небольшая речушка Чаша, на ее берегах и приютились Дальняя и Средняя Медвежки. Последняя еле втиснулась в узенькую долину, ширина которой в этом месте имеет от 8 до 60 метров. Северные горы с вершиной Маяк (524 м) здесь выше южных, отчего во время зимних ненастий происходит завихрение, что способствует скоплению снежных масс.

Шахта имела два участка — «Октябрьский» и «Медвежка». Возглавлял производство в годы войны Владимир Алексеевич Малючков, парторгом ЦК ВКП(б) на шахте был Владимир Дмитриевич Сорокин. «Октябрьская» числилась в тресте не на последнем счету. К 25 декабря 1942 года ее коллектив выполнил план по добыче на 121 процент, дав сверх нормы 23 тысячи тонн угля. В 1943 году план добычи был выполнен к 3 октября. Шахтеры сдали в фонд обороны 630 тысяч рублей, в первом квартале 1944 года — 105 тысяч, за что получили благодарность Сталина.

Однако знал поселок и черные дни. В первом полугодии 1943 года на шахте произошли два ЧП со смертельным исходом, а 49 случаев травматизма привели к потере рабочего времени в количестве 597 человеко-дней. Сентябрьский тайфун 1944 года повредил высоковольтную линию, что вызвало восьмичасовой простой участка «Медвежка». Восполнить потери за эти восемь часов удалось только к концу года.

Шахта славилась своими передовиками. На участке «Медвежка» в октябре 1944 года забойщики Реви лов, Кондрашов, Чудаев выполнили задание на 110 процентов. На другом участке забойщик Гордеев ежедневно выполнял нормы на 152 процента, а забойщик Худша давал 177 процентов. Но всех превосходил Жуков — 195 процентов! Это и была работа по-фронтовому.

4 февраля 1945 года — это было воскресенье — парторганизация заслушивала отчет В. Сорокина и обсуждала большой круг вопросов, сводя их к общему знаменателю: строго исполнять суточный график добычи, так как всякий срыв приходится наверстывать в выходные. План — закон.

Но через шесть дней добыча угля была прекращена на двое суток. И коммунистам, и беспартийным пришлось выдержать самое суровое испытание.

Обвал

Накануне произошло аномальное явление — оттепель, всегдашний предвестник беды. С юга целый день дул теплый ветер, облака закрывали горы, насыщая их влагой. Снега на северных склонах к ночи отяжелели — и вдруг рухнули огромной лавиной, будто кто-то отпустил тормоз, и в считанные секунды накрыли большую часть Средней Медвежки. Движение снежной массы достигало такой силы, что она выплеснулась на противоположный склон, там развалилась и пошла откатом вниз, изменив при этом направление. Эта обратная лавина разрушила еще несколько домов. Уцелела лишь часть поселка, где проживали 120 человек.

Страшный гул и треск разбудили Афанасия Королева, бойца первого взвода 24-го горноспасательного отряда, работавшего на шахте с 1936 года. Горняцкий опыт помог ему, малограмотному, оценить весь драматизм положения, он кинулся в Октябрьский и через 15 минут с коммутатора шахты доложил обстановку Малючкову. Через минуту над уснувшим поселком завыла сирена, а по радио была объявлена тревога. Немедленно поднялись бойцы военизированной горноспасательной части, бойцы местной противовоздушной обороны, шахтеры, свободные от смены. Согласно инструкции и по опыту проводимых ранее учений каждый знал, что взять с собой и куда явиться. Первый отряд возглавил главный инженер шахты Чехович. Спасатели скорым маршем двинулись к месту катастрофы.

О чрезвычайном событии были поставлены в известность районные и областные власти, руководство треста «Сахалииуголь». В Александровске отреагировали оперативно: были мобилизованы все транспортные средства, по тревоге подняли воинское подразделение во главе с капитаном Терехиным и медицинских работников. Вместе с ними выехали в Октябрьский секретарь Александровского горкома В. Силицкий, заместитель секретаря обкома М. Кондратенко, заместитель председателя горисполкома И. Шутов, управляющий трестом Ю. Панкратов. Отряд горноспасателей выслала шахта «Макарьевка». Не дожидаясь согласования с трестом, начальник шахты В. Малючков добычу угля прекратил и всех людей направил в Среднюю Медвежку.

Спасатели

В первом часу ночи 10 февраля начались поисковые работы. Сразу же приняли решение — немедленно эвакуировать жителей из уцелевших домов на случай нового обрушения и зарезервировать площадь для размещения спасенных. Ни у тех, кто оставлял свои квартиры со всем имуществом, ни у тех, кто принимал их в Октябрьском, не возникло никаких проблем материального порядка. Головной шахтерский поселок не спал несколько суток, посылая своих мужчин на спасательные работы, предоставляя кров, хлеб, одежду, обувь и душевное тепло эвакуированным и спасенным. Скупые документы не позволяют рассказать подробнее об этом замечательном акте человечности.

После полуночи погода резко изменилась: похолодало, влажный снег прихватило морозом, к утру поднялась метель, сила ветра северо-западного направления, по определению синоптиков, достигала 9 баллов. Однако это не помешало спасательным работам, только теперь чаще брали в руки кайло и лом. Местами толща снега превышала 10 метров, и работы приходилось вести по всем правилам шахтерской науки: били шурфы, прокладывали туннели, ставили крепление. В первые сутки было задействовано 380 спасателей, во вторые — 520. Требовалась четкая организация труда, чтобы избежать бестолковой суеты.

Умело руководил своими людьми начальник участка Александр Афонич; не определить, отдыхал ли за двое суток командир взвода военизированной горноспасательной части Иван Пильняков. Отмечено было старание главного механика шахты Василия Смирнова, его сметливая инженерная мысль и организаторские способности были кстати. Военрук Октябрьской средней школы М. Бахирев и десятиклассник Федя Афанасьев работали рука об руку. В списки особо отличившихся занесли десятника Александра Булыгу, забойщиков Зайнулина, Лукьяненко, Долгушина, Валиулова, красноармейца Матвеева, ефрейтора Свиридова, старшего сержанта Воробьева, столяра Медведева.

Настоящий подвиг совершил лесоруб Ниглядаян Шакирович Юсупов. Помещение, где он жил, засыпало, но полностью не разрушило. А за стеной, в той части дома, которая подверглась более сильному удару, плакали пострадавшие. Лесоруб топором прорубил стену и, как сказано в документе, освободил из плена 16 человек, выведя их затем на поверхность.

Конечно же, число самоотверженных спасателей гораздо больше, все заслуживают великой благодарности, но документы сохранили лишь эти немногие имена. Особого уважения удостоилась Анна Ивановна Рожкова, председатель шахткома. В годы войны она постоянно опекала семьи военнослужащих, заботилась об общественных огородах, о сытной зимовке скота в подсобном хозяйстве, чтобы детям доставалось по стакану молока. Здесь на ее долю выпала самая тяжкая миссия — принимать спасенных. Ей добровольно вызвались помогать домохозяйки Пантюхова, Старпева, Гаврилова, Семенкина, навалыцица Закирова. Вместе с врачами и медсестрами они отхаживали пострадавших, обогревали озябших, кормили проголодавшихся, утешали осиротевших, закутывали их в одеяла, в тулупы и отправляли в Октябрьский.

Им же досталось накрывать мертвых, среди которых были дети, задохнувшиеся, закоченевшие, иные в ночных рубашонках. К их ледяным ножкам боязно было притронуться. Всех мертвецов доставляли в поселковый клуб, тела укладывали прямо на пол. В зале стояли стон и плач, дежурный медперсонал отпаивал женщин валерьянкой, обморочным делали уколы. У любого нормального человека дыбился волос на голове, когда у мертвеца шевелились руки или ноги. А это оттаивало окоченевшее тело.

В первые сутки из-под снега освободили 65 человек живых и извлекли 74 мертвых тела. На вторые сутки достали еще 45 человек, чудом выживших, и 49 погибших.

Наперекор разгулявшемуся бурану поисковые работы велись даже ночью при свете мощных прожекторов. На смену уставшим приходили те, кто успевал подкрепиться и немного отдохнуть. Перелопачены были горы снега. К 13 февраля извлечено было 233 человека — 105 живых и 128 мертвых (в их число вошли пятеро, умерших в больнице). Ненайденными значились трое мальчиков из семьи Зинуровых — Хазимур (11 лет), Малинур (8) и Валинур (4 года). Несколько спасателей продолжали их поиски.

Похороны

14 февраля 1945 года, в среду, в 14 часов, как свидетельствует акт специальной комиссии, состоялись похороны погибших на кладбище поселка Октябрьский. Были они тяжелыми, духовой оркестр не мог заглушить стоны и плач. Детские гробики несли на руках — 51 ребенка дошкольного возраста хоронила шахта, самое молодое поколение. Директор Октябрьской средней школы Илья Григорьевич Миромапов, учителя, старшеклассники провожали своих друзей. Носатова Вера и Клецкина Катя должны были летом получить аттестаты зрелости; Сулеймановой Рушанье, Юпатовой Зое, Ибрагимовой Канифе было по 16 лет; Шакирзяновой Мануре, Федотову Коле, Клецкину Ивану, Степановой Маше — 15; 14 — Новицкой Лиде и Федоровой Рае; по 13 — Юсупову Адельяну, Фахурдинову Ахату, Бадержынову Зингуру, а Кате Петровой — всего 12. Спасенный глава семьи Зайнутдиновых хоронил свою жену Гарафу, 34 лет, и четверых маленьких сыновей: Кияма, 6 лет, Хамида, 5 лет, Мусавара, 4 лет, и годовалого Махмуда. С каким камнем на сердце шел он к кладбищу? Зачем ему было жить без них?

Из семьи Федотовых спасли мать и сына, они хоронили отца и кормильца — Андрея Павловича, забойщика, 43-х лет, 15-летнего Колю, семилетнюю Раю и шестилетиего Ваню. Шахтер Петров хоронил жену Анну Петровну, 12-летнюю дочь Катю, десятилетнего сына Колю и семилетнего Илюшу. Куда ему было вернуться с похорон — ни дома, ни семьи? Проходчик Нургалиев прощался с женой Мунирой и маленькими дочерьми — Рашидой и Цанифой. Хабирахмаиов хоронил жену Кафию и трех сыновей — Ахата, Таскира и Фахата; Мухамедзянов — жену Мамдуху, дочерей Нуреуфию и Равзю и десятилетнего сына Гильмухана.

В братской могиле был погребен 101 человек. Отдельно, по желанию родственников, выкопали могилу Бибиковым — учительнице Саре Сулейменовне и ее дочерям — четырехлетней Тамаре и годовалой Рае. Туда же опустили гроб с Сариной сестрой Рушаньей. Третью могилу семья Хлебородовых — спасенные родители и старшие дети — приготовили для своих младших: Маши, 11 лет, Алеши, 9 лет, Васи, 6 лет, и трехлетней Зины. В четвертую яму родственники опустили семью Юсуповых: сорокалетнего Гарифзяна, его жену Гаян и трех сыновей — Адельзяна, Фаика, Амерзяна. С ними же захоронили гробик с девятимесячной Фамурой Рахимовой.

Большинство погибших — татары, 71 человек. Это казанские татары, приехавшие на Сахалин по вербовке в нефтяную и угольную промышленность. Ехали, как и все, заработать деньги на лучшую жизнь.

В поселок Мгачи их первые партии прибыли еще в 1938 году, для них там, как рассказывают очевидцы, построили отдельный барак. Татары старались сохранить свою культуру, обычаи. Поначалу между подростками — русскими и татарами — случались стычки, потом соседи становились друзьями. Русские в татарских семьях встречали радушие родителей, особенно женщин, почитание детьми взрослых, трудолюбие и порядок. А когда пришла пора призыва на войну, юноши пошли рядом — русские, украинцы, татары. Так, видимо, было и в Октябрьском. Одно из свидетельств тому — собрание коммунистов 17 мая 1944 года. В члены ВКП(б) принимают Равилова Ахата, татарина, чья бригада забойщиков систематически перевыполняет производственные показатели. Его рекомендуют начальник шахты В. Малючков, знающий Равилова с 1940 года, забойщики Чудаев и Галимулла Займулин, работающие с ним с 1941 года. Никто ни в производстве, ни в быту не сортировал людей по национальному признаку.

Вместо сказок — печальные были

Стихия нанесла и материальный ущерб: за вычетом износа разрушенных зданий он составил 1 миллион 187 тысяч 434 рубля и 19 копеек. Пострадавшим семьям выдали по две тысячи рублей на взрослого и по тысяче на ребенка — общая сумма денежной помощи составила 143 тысячи рублей.

Отголоски пережитого в дальнейшем как-то стушевываются. Парторг В. Сорокин через полтора месяца на пленуме обкома докладывал: «Произошедшая на шахте катастрофа потребовала от парторганизации усиления агитработы среди пострадавшего населения, чтобы изгладить тяжелое настроение, вызванное потерей близких людей. Политической работой, заботой о пострадавших путем их трудоустройства и оказанием материальной помощи мы сумели поднять их моральный дух». Далее выражалась уверенность, что мартовский план шахтеры выполнят. Однако, как свидетельствуют отчеты за 1945 год, «Октябрьская» с плановым заданием не справилась, показатель составил 96,3 процента, главной причиной стала февральская катастрофа. В феврале участок «Медвежка» дал только 57,7 процента от плана, наверстать упущенное не смогли до конца года. Зато в 1946 году шахта план по добыче выполнила на 125 процентов и выдала сверхпланового угля 19595 тонн.

Заглянем в Октябрьский через 12 лет. В приказе по тресту «Александровскуюль» от 31 мая 1958 года находим: «За непринятие мер к подготовке жилищного фонда и культурно-бытовых объектов к зиме и несоздание нормальных условий в общежитиях помощнику начальника шахты «Октябрьская» т. Мамонтову И. А. объявить выговор». Однако начальник треста оказался слабоват, поскольку в приказе по комбинату «Сахалинуголь» от 7 декабря 1958 года записано: «На шахте «Октябрьская» не отремонтировано ни одного дома, общежития к зиме не подготовлены. В общежитиях на Дальней Медвежке, где проживают демобилизованные из рядов Советской Армии, окна не застеклены, двери не отремонтированы, вторые рамы не вставлены, общежития содержатся в антисанитарном состоянии, в них много клопов». Сумел ли т. Мамонтов вывести вредных насекомых, неизвестно. В 1962 году шахту «Октябрьская» закрыли, все населенные пункты Октябрьского поселкового Совета были брошены. Теперь там, как писал очевидец, все заросло высоким лесом. Ушедшие времена Сахалина не сложили сказок, оставив печальные были.

Кто теперь поверит, что в 1939 году на территории Александровского района было 91 поселение? В Кировском районе — 58 населенных пунктов, в Рыбновском — 45, в самом малолюдном Широкопадском — 31. Давно нет ни Широкопадского, ни Рыбповского районов, десятки населенных пунктов исчезли с острова. Одни поселки закрыли, объявив их неперспективными, другие закрылись сами, не вписавшись в рыночную экономику.

На этом можно было бы и завершить это печальное повествование, если бы не одно обстоятельство. В Средней Медвежке погибло 76 детей дошкольного и школьного возраста. Горько и больно. Но беду принесла стихия, хотя и человек виноват, неосмотрительно поселившись в таком опасном месте. Между тем изучение архивных документов высвечивает иную драму, многократно превосходящую описанную выше. В 1939 году в Сахалинской области умерло 2647 человек, из них младенцы в возрасте до года составили 1090 душ, от года до двух лет — 811. Без голода и чумы — будто косой выкосили 1901 младенца! Для сравнения отметим: в том же году семилетних умерло 7, шестнадцатилетних — 9. Всего же в области, где, по данным на 1 января 1945 года, проживало 96873 человека, за период с 1939-го по 1945 год умерло в возрасте до года 3108 младенцев. Доклады на пленумах, конференциях, сессиях предвоенных и военных лег переполнены цифрами о падеже телят, коров, свиней, овец, за что власти стегали нерадивых хозяйственников, отдавали их под суд. Но ни разу не встретился документ, где бы обсуждался вопрос о высокой младенческой смертности. Такие сведения подавались областным руководителям под грифом «совершенно секретно» всего в четырех экземплярах…

Дмитрий Крюков У истоков нового времени

2 октября 2009 года исполнилось 110 лет со дня рождения Дмитрия Крюкова, чьим именем названа улица в областном центре.

Становление

Семи лет мальчик остался без матери, в гроб ее уложила тяжелая женская доля. Отец стал заливать горе водкой, затем в дом привел молодую жену. Мачеха невзлюбила пасынка, била, перегружала работой, наконец, спровадила его на заработки. Отец отвез сына в Ярославль, устроив фонарщиком при пожарном депо. Из одиииадцатирублсвого жалованья пять он обязан был высылать домой согласно строгому родительскому наказу.

Подросток очутился один в чужом городе, но не потерялся, не пошел по кривой дорожке, не пропал. Сильна была нравственная закваска, да и рядом оказалось немало добрых людей, они помогли ему в пору становления. Однако главным учебником жизни для Дмитрия стала книга, он записался в городскую библиотеку имени Н. А. Некрасова. Книги помогли юноше выстоять в водовороте гражданской войны, перенести ранения и тиф.

В 1921 году демобилизованный краснофлотец вернулся в родную деревню Харитонцево. Отца уже не было в живых, мачеха с малыми ребятами едва не побиралась. Он не бросил их в беде, восстановил домашнее хозяйство и мог бы жить как все. Однако мечты о всеобщем благополучии подвигли его на большие дела. В марте 1922 года его избрали председателем Харитонцевского сельского совета. Лошадь под седлом, маузер на боку, длиннополая шинель, краснозвездная буденовка — все было у пего, чтобы, красуясь, упиваться властью над пятью деревеньками. Но гражданская война не ожесточила Крюкова, в первую очередь он позаботился о том, чтобы каждый двор засеял свое поле, чтобы во вдовьих семьях голопузым детям достались кусок хлеба и кружка молока. Для этого приходилось трясти налоги с зажиточных, конфисковывать церковную роскошь.

Главным же делом стала электростанция. В бедном захолустье он создал комитет взаимопомощи, поднял на общественную работу молодых и пожилых, совместными усилиями построили здание, сделали проводку, приобрели локомобиль. От железнодорожной станции до Харитонцево волокли его всем наличным гужтранспортом, и к пятой годовщине Великого Октября в деревенских избах зажглась «лампочка Ильича»! В разоренной стране свет нужен был так же, как хлеб.

В конце 1923 года Крюков стал председателем Каратского волостного исполкома. Здесь свирепствовали банды. Днем они прятались, отсиживались, зато под покровом ночи распоясывались. Налеты совершали на общественные амбары, на избы активистов, на партийных и советских работников, их убивали топорами, расстреливали в упор из обрезов. Одна из банд, которую возглавлял головорез Юшко, отличалась особой жестокостью, они не щадила пи женщин, ни детей. Чтобы поймать Юшко, мало было личной храбрости, требовались чутье разведчика, тактический расчет командира. Крюков с помощью верных товарищей сумел взять Юшко и отдать в руки беспощадного революционного трибунала.

А вообще он рвался не в бой, а в работу. В то время чертополохом проросла масса «радетелей», которые, нарядившись в партийные френчи, упивались цифрами побед и достижений. Многие, манипулируя показателями, делали себе карьеру. Мог бы зацепиться за столичный кабинет или хоть за дверной косяк в нем и Крюков, в 1931 году он уже служил в Москве, в наркомземе. Но он уехал на Дальний Восток, получив необычное задание: в Уссурийском крае построить опытную сельскохозяйственную станцию по выращиванию льна и конопли. В дальнейшем предполагалось создать на далекой окраине льнотрест, построить прядильные и ткацкие фабрики. Однако, обобщив опыт трех лет работы, Крюков доказал, что лен и коноплю здесь производить экономически нецелесообразно, льнотрест и прядильные фабрики окажутся миражом в пустыне. Дальний Восток слабо заселен, рабочих рук не хватает для производства картофеля и овощей, которые важнее тканей. Ткани можно завезти, а помидоры и картошку через весь Советский Союз не повезешь.

Осенью 1934 года по ходатайству Сахалинского обкома партии Дмитрий Николаевич был переведен на Сахалин и назначен директором областной опытной комплексной станции. Он проявил здесь свою зрелость как организатор, практик и исследователь. За два года в Кировском районе выросли научно-производственная база, учебный центр, поставлены опыты, проведены научные наблюдения, достигнуты значительные результаты. Эти годы в жизни Крюкова были самыми спокойными и самыми счастливыми…

Позже на ухоженных полях опытной станции сделали аэродром, а здания передали аэропорту Зональное.

Взгляд государственника

В скромной архивной папке, на которой когда-то стоял гриф «совершенно секретно», хранится интересный документ: «О строительстве железной дороги и морского порта на Сахалине». Адресовался он секретарю Хабаровского крайкома ВКП(6) Г. Боркову, скреплен двумя подписями — секретаря обкома и председателя облисполкома, но главным разработчиком документа надо считать Дмитрия Крюкова, п нс только потому, что черновик испещрен его рукой.

В 1940 году в Сахалинской области произошла очередная смена руководства. 3–5 марта состоялась V областная партконференция. Организационный пленум обкома избрал первым секретарем Г. Шаталина, но пробыл он на посту всего три с половиной месяца, на очередном пленуме 21 июня был подвергнут суровой критике сверху и снизу за бюрократический стиль руководства и снят. Хабаровский крайком перебросил на укрепление кадров Алексея Михайловича Спиридонова, занимавшего должность заместителя председателя крайисполкома. Он и стал первым секретарем. Перед этим, в мае, председателем облисполкома был избран Д. Н. Крюков.

После закрытия опытной станции Крюкова назначили начальником областного земельного отдела, затем — начальником облплана. Так что ко времени избрания председателем облисполкома Дмитрий Николаевич видел: экономика Северного Сахалина стреножена бездорожьем. Природные богатства таились за неприступным кордоном хребтов, марей, скалистых берегов. На площади 42 тысячи квадратных километров функционировала единственная железная дорога Оха — Москальво протяженностью 30 километров. Из шести районов только ближний, Кировский, был связан с областным центром гравийной дорогой. В остальные районы можно было добраться по тропам на своих двоих или верхом на лошади, в зимнее время — на собаках и оленях.

Главным транспортным средством были пароходы, доставлявшие основную часть грузов в Александровск. Выгрузка происходила на рейде при помощи катеров и кунгасов. Для этого содержали флот, обслугу в две тысячи человек, расходуя ежегодно 12 миллионов рублей. Из-за частых штормов погрузочные работы срывались, пароходы вынуждены были укрываться в Совгавапи или Де-Кастри. Суда, рискнувшие штормовать на рейде, подвергались смертельной опасности. За три года (1938–1940) на берег было выброшено девять крупных пароходов.

Крюков убеждал: железная дорога и порт откроют доступ к запасам нефти, угля, известняков, леса, к неограниченным рыбным богатствам. Всего лишь за 16 лет (с 1926-го по 1940 год включительно) Сахалин увеличил добычу нефти с 16 тысяч топи до 505 тысяч, угля — с И тысяч тонн до 550 тысяч, вылов рыбы — с 7,5 тысячи центнеров до 207 тысяч. Заготовки леса выросли в сто раз! Но пока их временно прекратили: заготовленный лес сплавляется по Тыми и ее притокам, затем с плашкоутов древесину грузят на пароходы, чему часто мешает погода. Более 60 тысяч кубометров лежат в штабелях на нижнем складе, приходя в негодность. Провоз одной тонны нефти из нефтепромысла Катаигли в Александровск и доставка обратно тонны извести или других материалов обходится в три тысячи рублей. На тонну груза затрачивается 24 человеко-дня, 48 коне-дней. Зима все затраты удваивает!

Руководители области утверждали: железная дорога и Александровский порт дадут мощный толчок не только экономическому, но и культурному развитию, оживят пустынные пространства, привлекут значительное количество новых людей. Если население советского Сахалина увеличилось с 12 тысяч в 1926 году до 117 тысяч в 1940-м, то с началом строительства оно удвоится, а затем — утроится.

Документ был датирован 3 июня 1941 года. Через три недели началась война, проекты сдали в архив. Во второй половине ушедшего века северный Сахалин начал приходить в запустение, Широкопадский и Рыбновский районы обезлюдели вовсе и перестали существовать как административные единицы. Александровский район опустел наполовину. Замыслам Крюкова осуществиться не суждено.

Укрощение вольницы

22 сентября 1945 года в Тойохара прилетел Д. Крюков вместе с десятью своими сотрудниками. Постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) он назначен начальником Гражданского управления Южного Сахалина и заместителем командующего войсками 2-го Дальневосточного фронта генерала армии М. Пуркаева.

В армии царил дух победителей, бурлила молодая удаль, подогреваемая несметными запасами сакэ, дорогу к которым русский человек находит внутренним чутьем. Коменданты, интендантская братия, штабники не стеснялись запускать руки в склады, полагая, что имущество стало трофейным, на звероводческих фермах отбирали для жен роскошные лисьи шкуры, конфисковывали без выдачи документов ящики масла, мешки с сахаром, забирали пиловочник для обустройства зимних квартир, угоняли скот. Только в городе Отиай было забито около ста племенных коров. В чем-то не зевали и японцы. В вышестоящие инстанции Крюков докладывал: «Бежавшее население, отступающие японские войска, а частью и наступающие советские, уничтожали связь, транспорт, скот, разрушали предприятия. За это время выгорело от 30 до 80 процентов построек в городах Сикука (Поронайск), Камисикука (Леонидово), Отиай (Долинск), Отомари (Корсаков), Эсутору (Углегорск), Тойохара (Южно-Сахалинск), сотни сел и предприятий… Советскими войсками бессмысленно разрушен целый ряд предприятий, научных учреждений, храмов, что привело к уничтожению и хищению оборудования, материалов и имущества со стороны отдельных подразделений, командиров и бойцов. Почти месяц до приезда Пуркаева и Микояна на Южный Сахалин здесь царила анархия. В городах оказались огромные запасы сакэ (до 202457 декалитров), это привело к разгулу, пьянству и своеволию во многих войсковых частях… И советские войска, и японцы растащили много материалов, продовольствия из складов и магазинов… Большинство фабрик и заводов, магазинов и учреждений прекратили работу или работали с перебоями».

Крюков имел звание полковника, но на военном совете его не смутило обилие генеральских звезд и орденов. Он потребовал от командующего фронтом наведения строгого порядка: «Южный Сахалин и Курилы — исконно русские земли; все, что тут есть, — фабрики, заводы, городское и сельское хозяйство, природные богатства — теперь принадлежат государству. Так сказал товарищ Сталин. Значит, на своей земле никаких трофеев быть не может. За хищение и порчу — под трибунал!».

Военный совет принял необходимое решение. Пуркаев издал соответствующий приказ. Армейская вольница закончилась. Конечно, полностью исключить армейские преступления было невозможно. Но теперь за преступлением следовало наказание!

Как с японцами спели «Катюшу»

Крюкову поручили управлять более чем трехсоттысячным японским населением в те дни, когда оно было потрясено пережитыми боями, разрушениями, потерями, страхом, деморализовано капитуляцией «непобедимой Японии», распадом прежнего уклада жизни. Многие, побросав обжитые места, с жалкими узелками устремились в южные портовые города с надеждой выехать в метрополию. В Отомари и его окрестностях в ужасных условиях антисанитарии скопилось около шестидесяти тысяч беженцев. Ни продовольствия у них не было, ни воды, ни теплых вещей, чтобы укрыться от дождя и ночного холода.

Предстояло вернуть беженцев к прежним местам проживания и запустить производственную машину. Стоял неубранным урожай, не работали девять целлюлозно-бумажных заводов, лесопильные и химические предприятия. Из районов докладывали: муки, сахара, жиров, мяса, табака нет, запасы риса и сои ничтожны. Заместитель начальника гражданского управления Найоси (Лесогорск) писал: «Прошу выслать валенок, теплой одежды, в зимний период наш район будет совершенно оторван от внешнего мира». В самом Тойохара положение почти чрезвычайное: частично разбомблен советской авиацией механический завод, полуразрушена фабрика по производству сельхозинвентаря, бездействуют оба кожзавода, погашены топки на сахарном заводе, закрыты семнадцать мастерских по производству скобяных товаров… Около семи тысяч чиновников и служащих ждут своей порции риса — 400 граммов в сутки, они определены карточками советского командования.

Пригласил Крюков губернатора Оцу Тосио для беседы по экономическим проблемам. Крюков имел начальное образование. Оцу Тосио был воспитанником привилегированного Токийского университета. Представитель армии-победительницы приглашал номинального губернатора, находящегося фактически под домашним арестом, к сотрудничеству. Оцу Тосио развел руками: «Губернаторство не вмешивается в дела частных фирм».

Крюков был осведомлен, что среди населения распускаются самые невероятные слухи о судьбе губернатора, что один из его ближайших помощников Эндо Макото давал установку промышленникам: работать так, чтобы только дым шел из труб. Примеров скрытого саботажа имелось достаточно, чтобы принять самые крутые меры.

Крюков поступил по-другому. Прежде всего он совершил с губернатором поездку — четыре города и тринадцать волостей увидели своего губернатора живым и здоровым, услышали его призыв сотрудничать с Красной Армией. Затем был созван съезд владельцев, руководителей и главных инженеров предприятий. У съезда было две части — деловая и неофициальная. Сначала вели разговор о взаимоотношениях с только что образованными трестами о сырье, кредитах, порядке сдачи выработанной продукции, о ценах и расчетах через банки.

Затем состоялся обед. Традиционную чашечку сакэ гости заели копченой колбасой и белым хлебом. Тут подали русскую водку. После нескольких рюмок японцы захмелели и стали уплетать все, что подавали.

В нужный момент появился баянист, наиграл мотив, и вскоре участники съезда, чувствительные к красивым мелодиям, распевали «Катюшу». Пели Крюков и Оцу Тосио, член Военного совета генерал-лейтенант Леонов и Эндо Макото, начальник Южно-Сахалинского госрыбтреста Джапаридзе и руководители товарищества рыбаков «Гио-Гиокай». Разоткровенничавшись, представители компаний высказали желание работать при любой системе — социалистической или капиталистической, лишь бы эта система скорее начала действовать.

Где мытьем, где катаньем, где с помощью военных хозяйственный механизм раскрутили. Некоторые предприятия заработали со скрипом, но на большинстве из них японцы принялись за дело с присущим им трудолюбием и 28-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции встречали ударным трудом. До сих пор кое-где в Японии старики хранят почетные грамоты за ударный труд с портретом Сталина в профиль.

Без идеологической зашоренности

Осенью 1947 года председатель Сахалинского облисполкома Д. Крюков приехал в поселок Ясноморский. Побывал он на рыбокомбинате, а ночевать остановился у главного инженера Геннадия Полякова. На ужин Мария Ивановна подала картошку, жареную рыбу, зелень с собственного огорода. За ужином гость больше слушал, расспрашивая о специалистах, рабочих, о взаимоотношениях с японцами. Началась их репатриация, а заменить хороших работников было некем.

Острым дефицитом в то трудное время были не гвозди, не кирпич, не оконное стекло, доставляемые из-за тридевяти земель, нс мыло и мануфактура, не кровати и умывальники — переспать можно было на топчане, физиономию ополоснуть в ручье или не ополаскивать вовсе — везде и повсюду требовались люди. Не хватало учителей и врачей, медсестер и бухгалтеров, инженеров, судоремонтников, бондарей, радистов, мотористов, судоводителей, технологов на консервное производство, печников, электриков. Сучкорубом или землекопом можно было поставить любого мужика, имеющего руки и ноги, а то и кряжистую бабу, но на паровоз нужен был машинист, за учительский стол — дипломированный преподаватель. Между тем на остров ехали эшелоны малограмотного люда, неслись стаи пройдох и рвачей, жаждущих скоропалительного обогащения, тысячи воров, авантюристов и карьеристов. В Правдинской МРС за короткий срок сменилось десять старших бухгалтеров, уволилось 44 материально подотчетных лица, оставив предприятию на память растрат и хищений на сумму 103740 рублей 19 копеек.

Завтрак гостю подали рано: он спешил, чтобы уехать поездом в Невельск. Галифе, гимнастерка, офицерская шинель без погон, комсоставский ремень с пистолетом в кобуре, полевая сумка через плечо — вот и вся экипировка. Он пожал руку хозяину, тепло поблагодарил хозяйку — таким он и остался в памяти Поляковых. Через год с небольшим его вызвали в Москву на учебу, затем десять лет он работал председателем Тюменского облисполкома. Но Сахалин он не забыл, а оказавшись на пенсии, написал свои воспоминания. Его записки, богатые архивные материалы могли бы лечь в основу интересной книги, но мы остановимся лишь на некоторых эпизодах.

В нем не было партийной зашоренности, он рассуждал здравым умом хозяйственника. В колхозном крестьянстве полагалось видеть преимущественно положительные черты, а он говорил на мартовской сессии 1948 года: «Дело дошло до того, что у нас больше половины колхозников сидели, ничего не делали, а председатели райисполкомов нам звонили: «Дайте денег, колхозники мрут с голоду!». Мы смотрим сквозь розовые очки, как колхозники бездельничают. В колхозе имени Чеплакова (так искажали тогда фамилию младшего сержанта Евгения Чапланова. — Авт.) колхозники раскопали сахарную свеклу, все занялись производством самогона, бросили колхозные дела…».

Коренные перемены должны были принести новые поколения, поэтому председатель облисполкома постоянно уделял внимание школе. Он стал душой первого съезда учителей Сахалинской области, который проходил в Южно-Сахалинске с 19 по 21 августа 1948 года. Сейчас трудно представить, каких усилий требовало решение организационных вопросов: собрать делегатов в условиях бездорожья, разместить при острейшем дефиците жилой площади, оформить педагогическую выставку, реализовать программу культурных мероприятий. Удивительно, но никто из делегатов съезда даже не заикнулся о личных бытовых неурядицах, скромной зарплате, неважном питании, о невозможности приобрести костюм, платье, обувь. Говорили о том, что не хватает методической литературы, учебных принадлежностей, детских книг, с болью называли цифру: в области шесть тысяч второгодников! А ведь решение этой проблемы зависит в основном от душевной чуткости учителя. Директор Макаровской средней школы Зырянова рассказала: «По окончании учебного года мы открыли летнюю школу для тех, кто приехал с материка и не доучился, кто получил переэкзаменовку на осень. Таких ребят у нас набралось сто пятьдесят. Мы занимались с ними не только по тем предметам, по которым ребята отставали, ио и читали с ними газеты, журналы, книжки, совершали прогулки познавательного характера. Мы хотим, чтобы у детей развивалась любознательность, стремление лучше учиться».

В конце третьего дня бурных дебатов слово взял Д. Крюков. «Учитель, — говорил он, — должен быть всесторонне образованным человеком, постоянно совершенствовать свои знания. Он должен быть самой передовой фигурой в селе, в рабочем поселке, в городе, должен знать все повое, любить музыку, пение, являть собой образец в поведении. Он должен любить школу, любить детей, свою работу». Прописные истины, да ведь на них зиждется вся основа просвещения!

Крюков соглашался с критикой властей: да, райисполкомы недооценивают важность заботы о школе, облисполком потребует от них иного отношения к делам народного образования. Уже намечен ряд мероприятий, которые поспособствуют ремонту школ, значительно улучшат быт учителя. Уже принято решение о снабжении учителей овощами. «Но есть работа, — обращался он к делегатам, — которую вы должны сделать сами. Это благоустройство школьной территории. Обидно становится, когда приезжаешь в село, в рабочий поселок и видишь: возле школы не посажено ни одного деревца, ни десятка цветов. Изгородь изломана, кругом мусор, грязь, навоз. А ведь школа должна быть самым красивым местом хоть в городе, хоть в селе».

Крюков не распекал, не стучал кулаком по трибуне. Он хотел достучаться до учительских сердец: «Вот Кировская средняя сельская школа. Участок пустой. А разве нельзя вокруг разбить парк, опытный показательный участок, где велись бы практические работы вместе с преподавателями естествознания? Я прошу принять меры, чтобы были высажены и деревья, и кустарники, и цветы, чтобы воздействовать на жителей поселка. В этой созидательной работе будут воспитываться и дети, и взрослые».

Любили у нас реальное воспитание детей подменять шумихой, заслонять отчетами. Восторженные реляции о массовых воскресниках Дмитрий Николаевич гасил отрезвляющей репликой: «Деревья, посаженные школами, ломаются для подметания классов самими же школами».

***

О необходимости и святости труда, особенно физического, теперь говорить неприлично. А Крюков понимал: посадка деревьев и цветов — это занятие для школьника и посильное, и облагораживающее его душу, и привязывающее его к тому уголку земли, где он встает на ноги. Это и есть наиболее действенный инструмент воспитания. Та практическая работа, которую с огромным напряжением проводил Дмитрий Николаевич Крюков, убеждает нас, что дело его нисколько не потеряло значимости и сегодня. Эту землю надо заселять, обживать, благоустраивать, чтобы островитяне не чувствовали себя обездоленными людьми.

За картошкой

Рассказ южно-сахалинского старожила А. С. Селиверстова

— Так вы из тех мест, где протекает река Лютога? — спросил Александр Сергеевич при нашем знакомстве. — Бывал я там, даже знаю, что станция Чапланово раньше называлась Футамата.

— Откуда такая осведомленность?

— Да ведь однажды я ездил туда за картошкой. Это целая эпопея, и если хотите, то я расскажу. Нет, никаких особых приключений тогда не произошло, а запомнилась эта поездка новизной впечатлений, может, еще тем душевным состоянием, которым мы были переполнены тогда. Нами владела необыкновенная приподнятость, вызванная сопричастностью к Великой Победе. Ведь мы освободили родную землю, мы принесли мир народам Европы и Азии! Это сейчас пигмеи, исходя слюной завистливой злобы, плюют на могилы богатырей, оскверняют памятники, им поставленные. А тогда на каких только языках не произносили слова благодарности нашим воинам! В госпитале, где я лежал после ранения, нам часто показывали кинохронику. Мы с завистью и гордостью, так, что многие не могли сдержать слез, смотрели, как болгары устилали цветами дорогу перед нашими солдатами, осыпая их фруктами, как в Белграде женщины целовали запыленных советских пехотинцев. Коль коротка память у людей, так надо издать фотоальбом со снимками тех лет и продавать на каждом углу во всех городах Европы. Впрочем, и у нас не мешало бы!

Мы горели желанием поскорее восстановить разрушенное войной хозяйство, сделать жизнь лучше, искоренить пороки, именовавшиеся пережитками капитализма.

Мы были молоды, любые невзгоды легко переносились, да и не голодали мы тогда на только что освобожденном Южном Сахалине. Можно даже сказать, что мы стали в некотором роде жертвами изобилия.

Не знаю, какими путями, скорее всего, по ленд-лизовской разнарядке, завезли сюда в избытке первосортной канадской муки, из которой нам ежедневно готовили лапшу. Это было какое-то глумление над желудком. На завтрак давали лапшу. В обед было две лапши: суп-лапша и лапша с мясной тушенкой. Ужинали снова лапшой. Редко в меню проскакивало что-нибудь крупяное, а борщ мог, как царское блюдо, присниться только во сне. Даже парадный обед в честь первой годовщины Победы состоял все из той же лапши. Впрочем, о том, как мы отметили в сорок шестом году праздник Победы, стоило бы в назидание нынешним устроителям фейерверков сказать отдельно.

Служащие военного трибунала Южно-Сахалинской железной дороги, в котором я занимал скромную должность секретаря, находились на довольствии во 2-м ордена Красной Звезды отдельном эксплуатационном железнодорожном полку. Полк этот прибыл сюда сразу после освобождения и принял всю Южно- Сахалинскую железную дорогу. Эксплуатировали ее совместно с японцами, поэтому на каждой станции, большой или малой, находилось два начальника, заступали на смену двое дежурных, на каждом посту сидели два стрелочника — японский и наш. Может, это была излишняя перестраховка, не берусь судить о целесообразности этой меры, но железная дорога оказалась под надежной охраной полка и в не менее надежных руках японских специалистов. Командовал полком полковник Валуев, имевший права командира дивизии, поэтому у него было несколько заместителей, свой политотдел. Видимо, по инициативе Валуева решено было День Победы ознаменовать добрым делом.

К десяти часам утра подразделения, дислоцированные в Тойохара, а также прибывшие с ближних станций, свободные от нарядов и дежурств, выстроились на привокзальной площади. Полковник поздравил всех с праздником, духовой оркестр грянул марш, и колонна двинулась вверх по улице Сталина. Впереди на лихом коне — сам Валуев, за ним — оркестр, дальше — подразделения со своими офицерами. Остановились напротив пустыря, где позже стал красоваться парк ДОСА, а еще позже выстроили Дворец пионеров и школьников. Весной сорок шестого года весь этот квартал представлял собой выгоревший захламленный пустырь.

К командиру подошел начальник штаба с докладом: приготовлено подручного инструмента — кирок, лопат, ломов, носилок — столько-то, транспортных единиц в таком-то количестве для вывозки мусора и подвозки земли, вода для полива в емкости завезена, команда за саженцами уехала и прибудет к такому-то времени, объем работ каждому подразделению определен, выделены три инструктора-лесовода, которые покажут, как надо сажать деревья. Словом, порядок был, как на железной дороге: все под рукой, все по графику.

Предоставив начальнику штаба руководить ходом работ, полковник Валуев, никогда не брезговавший чёрной работой, сиял китель, поскольку уже начало припекать, поплевал на ладони и взялся за ломик. Солдаты поснимали ремни, а позже и гимнастерки. Оркестр для бодрости исполнил сначала «Дунайские волны», так любимые командиром, потом с небольшими перерывами играл до самого окончания работ. Дело закипело.

На миру и смерть красна, а уж работа, да еще такая, как облагораживание земли, посадка деревьев, красна вдесятеро. Никто и не заикался о перекурах или кратковременной передышке. Не было солдата, который не хотел бы отличиться. Лица и спины, влажные от пота, лоснились под солнцем. Немногочисленные зеваки, в том числе и японцы, наблюдавшие издали, от восхищения всплескивали руками. Разве может быть что-нибудь прекраснее, чем коллективный труд на общую пользу?

Конечно, к обеду припозднились, зато квартал было не узнать. По периметру всего прямоугольника под шнурок сплошной стеной посадили кустарник. От центра разбежались дорожки, посыпанные песком. Вдоль них, как вкопанные, встали деревья, среди которых больше всего было белоствольных берез. Между ними грунт взрыхлили, засеяли травой, закатали деревянными катками.

Командир, облачившись в китель, произнес:

— Пусть ваши деревья останутся на память тем, кто будет строить новую жизнь на исконно русской земле. Благодарю всех!

Под звуки марша колонна возвратилась к вокзалу. Офицеров пригласили в столовую на прием.

Ну, прием — это парадный обед, на котором с речами выступили и Валуев, и начальник политотдела, и ветераны полка. Не хвастаясь, сказали, что и железнодорожники внесли свою толику в общую Победу, что железные дороги — это кровеносные сосуды фронта. Вспомнили военное лихолетье, погибших товарищей, провозгласили здравицу в честь великого Сталина.

Обед от обычного отличался не только торжеством момента, по и тем, что на столах в изобилии было спирта. Им были наполнены бимы — коричневые двухлитровые бутылки. Однако это вовсе не значило, что к вечеру все перепились. Ничего подобного, пьяных не было. Старших офицеров пьяными мы никогда не видели, и сами не позволяли себе нализаться в их обществе. Стыдно было! А уж если с кем-то случался грех, кто-то не рассчитал своих возможностей, перебрал лишку, то дежурный офицер или любой однополчанин отвозил его домой. Не допускали, чтобы товарищ, просто сослуживец попал в комендатуру, вляпался в драку или иное приключение, которое потом станет предметом партийного или служебного разбирательства.

В общем, по-праздничному выпили мы, похлебали лапши, заели хлёбово лапшой с консервированным мясом, а в завершение посмотрели замечательный концерт. Самодеятельные артисты исполняли песни фронтовые, народные, шутники ставили сценки, изображавшие педантичных заносчивых фрицев и хитрого Ивана, одержавшего победу именно вследствие своей хитрости. Пол импровизированной сцены ходуном ходил от солдатской пляски, от богатырских забав силачей, гиревиков, акробатов. Все это были свои таланты, полковые ребята.

Хороший получился праздник, только портила его муть, оседавшая комом в каждом желудке: завтра опять будут кормить лапшой. Нас мучил авитаминоз — пресквернейшая штука, от которой болели и кровоточили десны, стали выпадать волосы. Давали нам витамины драже, тридцать штук на месяц, так мы их съедали за день. Поили хвойным отваром, но он мало помогал. Стараниями интендантов в столовой появилась бочка с соленой черемшой, от которой разило тяжелым духом на всю округу. Человек, сжевавший пучок соленой черемши, употребивший полстакана спирту да выкуривший пару самокруток, выдыхал такую чудовищную смесь, что листья на деревьях в радиусе десяти метров сворачивались в трубочку. Хорошо, что тогда еще в городе не было девушек, а то бы после такой заправки только на свидание ходить.

В общем, председатель военного трибунала Южно-Сахалинской железной дороги капитан юстиции Предит, доведенный, как и все мы, до того состояния, когда лапша натурально стала поперек горла, почесал свою пышную шевелюру и высказал вожделенную мысль:

— Слушай, Селиверстов, а не совершить ли тебе экспедицию куда-нибудь за картошкой? Делами мы нс завалены, а картошки страсть как хочется. Закрою, черт побери, глаза, так затылком вижу на столе тарелку, полную вареной рассыпчатой картошки, от которой приятный пар валит. Открою — ист ничего. Закрою снова — сковородка с жареной картошкой. Не только вижу — ноздрей чую, всем кишечным трактом ощущаю. А то вспомню, как пацанами в угольях ее пекли. Выгребешь из самого жара, соскоблишь горслинку, разломишь, кинешь щепотку крупной соли…

— Не травите душу, Георгий Иванович, от таких речей может произойти обморок.

— Хотя б на базаре продавали, то пошел бы да купил.

Убогий рынок Тойохара ничего съестного не предлагал. Вернее, продавать — продавали, да все не наше: то ли осьминогов, то ли каракатиц, кальмара, морского гребешка, морскую капусту, — все то, с чем мы решительно не знали, как обходиться.

На базар ходили все равно, по магазинчикам шлялись, а там торговали всякой мелочью: палочками для еды — хаси, связками угольных брикетов для жаровни, веерами, коробочками, в которых японцы носят на работу свой обед, — бенто, коленами для печных труб и прочей дребеденью. Для тоскующего желудка можно было взять лишь жареную сою. Ее охотно покупали и наши, и японцы, грызли на ходу как семечки.

— Говорят, — продолжал председатель трибунала, — а говорят те, которые картошечку все-таки лопают, что можно достать сей продукт, если совершить глубокий рейд и найти подход к японцам. Обижать их — упаси боже, я первый подведу под статью. Надо сойтись на взаимовыгодном первобытном обмене.

Тут в разговор встрял Николай, шофер наш. Все трое мы были в одной упряжке с Читы. Оттуда, из трибунала Забайкальской железной дороги, Предита направили к новому месту службы. Он спросил тогда сотрудников: «Кто желает со мной?». Согласились было все, но когда он раскрыл направление, назвал Южный Сахалин, остались только мы с Николаем, остальные запросили пардону. Нам же было все равно, куда ехать, где служить, в каких краях искать счастья, потому что были мы молоды, ничем не обременены, а хотелось белого света повидать да и себя показать, причем не с худшей стороны. Николай и говорит:

— Деньги — тьфу, японцы их не берут. Большой спрос у них на табак, любое курево они по-нашему называют — табако. Но его мало, где-то доставать надо. Любят еще они сакэ. Зелье хорошее, сам пробовал. По крепости для нашего желудка, конечно, слабовато, зато вкусовые качества отличные. Протянешь стакан перед рейсом — как Христос в лапоточках протопает.

С сахаром и сакэ у снабженцев никаких проблем не было, приобрести эти продукты можно было в неограниченном количестве. Взяли мы немного сахару, два бочонка сакэ и майским хмурым утром выехали по направлению Рудака, в низовья реки Лютоги.

Это теперь ухари на иномарках расстояние в тридцать километров пролетают за двадцать минут. А мы к тому месту, где лежит мост через Лютогу, может, немного левее, добирались целый день. Полуторка наша была изношенной, дорога — узкой и разбитой, к тому же мы заворачивали чуть ли не в каждый хутор, вступали с владельцами в деловые переговоры при помощи разговорника и жестов.

— Вы нам картошки! А мы вам — сакэ!

То ли уровень общения был недостаточен, то ли картошки у них не было, а может, потому, что мужчины работали в поле и к нам выходили одни пожилые женщины, паши промысловые усилия не приносили желаемого результата. Женщины везде одинаково отвечали:

— Вакаранай! Не понимаем!

Добрались мы до Лютоги, остановились неподалеку от висячего моста. Николай пошел к речке, потыкал шестом, безнадежно махнул рукой.

— Не переедем сами. Застрянем, как пить дать, и будем куковать на середине реки всю ночь.

Насобирали мы сушняка, разожгли костер, погрелись, поужинали всухомятку, залезли в кабину, привалились друг к другу да и перекоротали ночь.

Смотрим утром — подъезжают два студебеккера, останавливаются. Выпрыгнули из кабин сержант и три солдата.

— Здорово, славяне! Давно ли загораете?

Пожимая руку, сержант заметил у меня на гимнастерке желтую нашивку — свидетельство о тяжелом ранении.

— Где получил?

— Под Яссами. Второй Украинский, четвертая гвардейская армия, сорок первая гвардейская дивизия, сто двадцать второй гвардейский стрелковый полк, командир стрелкового взвода.

— Ага, пехота-матушка! Кто в пехоте не бывал, тот войны не видал. Слыхали мы про дело под Яссами, там не обидно было и пострадать. А мне дырку сделала шальная пуля в Восточной Пруссии. Понимаешь, остановилась наша колонна возле какой- то деревеньки. Все вышли, ноги разминают — ничего. Только я вылез из кабины — бабах! — обожгло левое плечо. Приехал, понимаешь. Ну, ничего, хорошо еще отделался. Через три месяца зажило как на собаке.

После войны фронтовики сходились быстро. Через пять минут мы были приятелями, через десять — друзьями, а после двух кружек сакэ — родными братьями. Между фронтовиками всегда были отношения простодушия, открытости, бескорыстия. Те, кто прошел передовую, самое пекло войны, вспоминали не лихие атаки, когда немцев в плен брали пачками. Военная память воскрешала что-то такое, что для постороннего человека кажется совсем несущественным, пустяковым.

Тот же сержант рассказывал, как, сидя в обороне, питались мясом убитых лошадей. Веспа: то крепко ночью подморозит, то днем сильно пригреет. На нейтральной полосе — мертвые лошади. Ползли к ним под утро, вырезали финками куски, варили. С северной части конина мерзлая, а с южной, где солнце пригреет, в лошадином трупе копошились черви…

Эх, война, война! О, великое фронтовое братство!

Разговорились о мытарствах после госпиталя. Комиссия признала меня годным, но только к нестроевой службе и то в военное время. В двадцатилетием возрасте стал инвалидом, не имеющим никакой гражданской специальности! Однако унынию не поддался. Другим было хуже. С фронта пришло немало калек пострашнее меня, а многие из живых-здоровых имели знания и опыт только в одном ремесле — в военном. Впрочем, моя судьба определилась, когда начались августовские события на Дальнем Востоке. Меня направили на должность секретаря военного трибунала.

Мои собеседники у костра кто с испугом, кто с удивлением воскликнули:

— Ого! Вон куда взлетел! Кого же ты судишь и за что? Так и нашего брата можешь закатать?

В те времена было широко распространено мнение о суде, тем более о трибунале, как о какой-то жестокой колеснице, которая не знает пощады. Несется она бешеным вихрем, топчет и казнит каждого, кто попадается на пути. Прокурор слыл этаким страшилищем, а суд — орудием какой-то демонической силы. Однако к тому времени я уже знал несколько дел, которые могли бы представлять общественный интерес, если бы тогда было принято освещать судебные дела в печати.

По одному проходил бывший начальник станции Рудака, изнасиловавший японку. Дело, казавшееся кому-то деликатным, мне было противно своей скотской обнаженностью. Несмотря на молодость, а может быть, как раз благодаря ей у меня существовали взгляды на интимные отношения между мужчиной и женщиной как на святость, основанную на взаимной любви. Все иное я воспринимал как скотство. А насилие над японкой считал преступлением вдвойне, потому что оно оскверняло наши государственные помыслы и деяния. «Мы пришли сюда с великой освободительной миссией, а ты, офицер армии-победительницы, посчитал, что тебе все позволено, ты захватил в качестве добычи, как средневековый ландскнехт, эту женщину, которую некому защитить! — рассуждал я мысленно в гневе, поскольку в судебном разбирательстве голоса не имел. — Ты думаешь, что эго твое законное право? Ты же офицер Красной Армии, ты — советский человек, коммунист, как ты мог унизить так свое высокое звание?».

Я слушал подробности его действий, и во мне закипала злоба, потому что свою похоть он удовлетворил так же, как совершают естественные оправления в отхожем месте. Возникала тревога, что вдруг кто-то так же поступит с нашей Мияко, служившей у нас курьером.

Это была образованная девушка, закончившая недавно женскую гимназию. Одиннадцать классов в японской системе образования значили немало. Она знала английский язык, начала осваивать русский, я в школьные годы тоже изучал английский, старался хотя бы в пределах повседневного обихода понимать по-японски. В общем, когда нужно было куда-нибудь отправить деловые бумаги, то капитан Предит поручал мне объяснить Мияко суть задания. Я охотно делал это, мобилизуя арсенал своих познаний в английском и японском языках. Мияко старалась отвечать на русском, я поправлял ее произношение, она мне помогала в японском. Мы подружились. У нас сложились те отношения, в которых не было ухаживаний, многозначительных намеков, рукопожатий украдкой. И все-таки у нас друг к другу был взаимный интерес, выходивший за грань официального общения. Мияко была юной, красивой, многие офицеры невольно засматривались на нее, один старший лейтенант откровенно проявлял повышенный интерес сугубо плотского свойства. Мы ревниво следили за развитием событий, готовы были защитить нашу Мияко, но она сумела сама постоять за себя, чем вызвала еще большее наше уважение.

В то же время я чувствовал, что привлекательность девушки — эго лишь часть ее красоты, внешнее ее выражение. Однако в ней был еще и свой девичий мир, таинственный и незнакомый, которого нам никогда не дано понять. Разве можно было допустить, чтобы тот мир растоптали грязными сапогами?

Второе дело было настолько уникальным, что его только из-за этого стоит вспомнить.

На горной станции между Тойохара и Маока производили маневровые работы. Инструкции определяли строжайший порядок их проведения, без специального разрешения они не допускались вообще. Но инструкции писаны для японцев, а мы любым расчетам предпочитаем «авось» и прикидку на глазок, именуя их здравым смыслом. Без особых предосторожностей отцепили три вагона, оставили их на пути, а паровозик погнали, чтобы что-то куда-то перетащить. Беспечность и ротозейство тут же были наказаны. Три вагона потихоньку покатились под уклон. На станции закудахтали, забегали, послали машиниста за вагонами вдогонку. Вагоны догнать ему удалось, сцепные устройства столкнулись, по не сработали. Для полной сцепки нужно было довернуть рычажок, а операция эта делается вручную, так что на ходу ее выполнить было никак нельзя. От удара вагоны побежали еще прытче. Машинист сделал вторую попытку, что придало вагонам новое ускорение. А это, в свою очередь, только приблизило развязку. На крутом повороте вагоны не вписались в кривую, и их завалило на бок. В одном из вагонов находились рабочие, которые отделались испугом различной степени и шишками разной величины. С платформы с грохотом свалились какие-то железяки. Третьей была цистерна с бензином. Когда она опрокинулась, из открывшейся горловины бензин хлынул в речку. И понесло бы его по поверхности вод до самого моря-океана, если бы не одно, совершенно непредвиденное обстоятельство. Ниже по течению этой речки японская бригада путейцев заканчивала ремонтировать мост. День был холодный, и, чтобы согреться во время перекуров, рабочие развели костер. Будь тут наши, то все бы и обошлось, потому что костер бросили бы незатушенным. Но аккуратный японец не мог такого допустить. Он схватил горящую головешку и швырнул ее в речку. У рабочих глаза полезли на лоб и волосы под шапками встали дыбом, когда река вдруг полыхнула таким огнем, от которого затрещали деревья на берегу, а самому бригадиру чуть не опалило лицо. Отремонтированный мост очутился посередине бушующего пламени. Деревянная часть его сгорела. На какое-то время приостановилось движение поездов. Главным виновником вышел бригадир, кинувший головешку. Его за шкирку да к нам в трибунал: вредитель, мост поджег!

Не успели у нас еще ни с чем разобраться, как заявилась группа японских железнодорожников с большой дерматиновой сумкой, полной денег. К деньгам прилагался длинный список рабочих и служащих, внесших свою долю. Не ставя никаких предварительных условий, они подали председателю список и шлепнули на стол сумку с такими деньгами, которые ему не снились и во сне. Капитан Предит схватился за голову и немедленно послал за прокурором и переводчиками. Стали совместными усилиями втолковывать неожиданным просителям, что у нас так не принято, всякие подношения расцениваются как взятки, законом сурово преследуются и дающие, и берущие. Японцы твердят, что это не взятка, список суют.

Прокурор с председателем потребовали, чтобы деньги вернули согласно списку и с трудом выпроводили недоумевающих японцев за дверь. А дело бригадира вскоре было рассмотрено. Трибунал в его действиях не нашел состава преступления и вынес оправдательный приговор. Ошарашенного японца отпустили с миром.

В общем, за моими рассказами и несколькими кружками сакэ засиделись с новыми друзьями у реки Лютоги. А пора было поторопиться. Взяли нас на буксир, безо всяких приключений перетащили на правый берег. На прощание налили мы ребятам ведро сакэ, пожали крепко руки, и заковыляла наша полуторка по ухабам в глубь долины. Сержант предупредил нас, чтобы мы искали старосту, иначе из нашей затеи ничего не получится.

В самом деле, заглядывали мы то в одну, то в другую фанзу, подъезжали к очень видным домам, подходили к японцам, работающим на полях, сулили самые выгодные сделки, а нам отвечали одно и то же:

— Ийэ! Ийэ! Нет!

Было совершенно невозможно определить, где кончался один поселок и начинался другой. Дома стояли поодиночке, по два, по три, лишь кое-где выстраивались в улицу, и тут угадывался центр населенного пункта. Решили мы добраться до железнодорожной станции, а там уж видно будет, что делать дальше. Проехали по узенькой полоске земли, где Лютога задиристо билась о громаду срезанной сопки, взобрались на пригорок, глядь — слева дом, широкий двор, какая-то деревянная арка у въезда. Заворачиваем под арку. На шум выбежала старуха, впрочем, может, и не старуха, а просто пожилая женщина, замахала руками. Мы ей про картошку, про старосту, а она лишь руками машет. Покрутились мы, покрутились, улучили момент да и зашли в дом, предварительно сняв обувь. Заглядываем в комнату, а там японец сидит за столиком. Стоит перед ним фарфоровая бутылочка, пустая маленькая чашечка, всякая посуда со снедью, лежат хаси — палочки для еды. Хозяин голову не поднял, по лицу видно, что к бутылке прикладывался. Поздоровались мы по-японски, заговорили про картошку. Японец молчит. Кивнул я шоферу: тащи-ка бим, поговорим с ним по-нашенски. Николай обернулся в два счета. Хоть и незваные мы гости, а уселись за столик, наливаем себе, наливаем хозяину — все трое пьем. Японец молчит. Опорожняем второй бим — японец ни звука. Выпиваем третий — японец на бок и в храп. Тут же, на циновке, и мы уснули. На второй день, едва протерли глаза, заносим три бима сразу, чтоб потом не бегать. Посмотрим, кто кого! Осушили один бим — молчит; выдули второй — молчит; принимаемся за третий — наконец-то прорвало его. Заговорил! Да не по-японски, а по-русски! Конечно, речь ломаная, но достаточно понятная.

— Езжайте, — говорит, — по дороге сначала прямо, возле третьего дома будут для вас лежать три куля картошки. Потом свернете налево, у второго дома вам дадут пять кулей. Справа увидите один дом, там много дадут. Дальше поедете — еще дадут.

Поблагодарили мы его и поехали по указанному маршруту. Смотрим — возле третьего дома на самом деле приготовлены три куля картошки. Стоит японец, кланяется, улыбается. Кули, сплетенные из рисовой соломы, небольшие, килограммов по тридцать пять-сорок, по-нашему, входит туда ведра четыре. Кули зашитые, грузить их легко. Отмерили мы хозяину за каждый куль по биму сакэ: пей на здоровье! Он доволен, а мы на седьмом небе. Едем дальше — все по плану, все так, как староста сказал. Как и когда он успел передать свое распоряжение, не знаю, но картошка везде была приготовлена. В некоторых хозяйствах мы расплатились сахаром, японцев табачком угостили. Загрузили мы полный кузов, а у нас еще полбочки сакэ остается. Решили вернуться к старосте, отлили ему ведро. Он нас встретил уже по-дружески, пригласил на охоту, на рыбалку. Взаимные рукопожатия и благодарности были искренними.

Со станции Футамата мы созвонились со своими. В Тойохара результатами нашей поездки были так довольны, что немедленно снарядили за нами паровоз с платформой, и к вечеру мы были дома. Во всем нашем здании воцарилось приподнятое настроение. Размещались там наш трибунал, военный прокурор Южно-Сахалинской железной дороги, дорожный отдел милиции. Картошкой поделились мы по-братски.

Добавлю, что в тех местах мы побывали еще раз, хотя ездили не на рыбалку. На полях у японцев меня больше всего поразила кукуруза. Она стояла стеной. Думаю, если бы Хрущев в свой приезд на Сахалин в 1954 году увидел ту кукурузу, то шествие «королевы полей» по стране началось бы не со штата Айова, а с долины реки Лютоги.

Что говорить, японцы работать умели. Шутили, что японский рабочий берет с собой два полотенца. Одно становится мокрым от пота до обеда, второе — к вечеру. Об уровне их труда сужу по той скорости, с которой был сооружен пешеходный мост через железнодорожные пути. Старожилы города помнят его. Бригаде в пятнадцать человек была обещана отправка в Японию по окончании строительства. Так мост придирчивая комиссия приняла через неделю! Это был уже сорок седьмой год. Жизнь налаживалась, снабжение улучшалось, а после отмены карточной системы стало и вовсе неплохим.

Чем закончить рассказ о том времени? Конечно, лирической нотой!

Я встретил Машеньку, влюбился, сумел убедить ее, что без нее не смогу жить. И вот уже промчалось столько лет! Впрочем, счастливые часов не наблюдают.

А картошка по-прежнему мое любимое блюдо, и Мария Ивановна готовит его разнообразно и искусно.

Луч света над речкой Тухлянкой

Он решился на это помимо воли, поддавшись внезапно охватившему его чувству, которое было искренним.

Следствием этого неожиданного поступка оказался на редкость счастливый брак.

Стефан Цвейг. Нетерпение сердца

Эта трогательная история случилась в первые переселенческие годы, но узнал я ее недавно при обстоятельствах печальных.

Как-то одна из областных газет опубликовала мои заметки о переселенцах. В ответ пришло несколько писем. Наиболее содержательным оказалось письмо А. И. Кузнецова, которое я ниже приведу. По телефону я поблагодарил автора, пообещав поддерживать связь в дальнейшем. Но тут захлестнула меня срочная работа, а еще больше всякая полупустая суета, и по указанному адресу я пришел слишком поздно. Человек, так щедро поделившийся воспоминаниями, был болен. В первый раз оп поговорил со мной полчаса, во второй — минуту, в третий уже не разговаривал ни с кем, лишь временами звал жену.

Потом в газете появился некролог, потоком хлынули многочисленные соболезнования. Не по должности — по душе вспоминали сослуживцы, в большинстве его бывшие ученики, человека незаурядного, великого труженика, сумевшего на далекой окраине стать крупным специалистом, достичь высокого культурного уровня, воспитать не одно поколение юристов.

Я страшно сожалел, что не нашел для него времени раньше. На несколько встреч моей собеседницей стала его жена Клавдия Федоровна, уже вдова. Предваряя ее рассказ, привожу с некоторой правкой письмо Александра Ивановича Кузнецова.

I

Как я стал прокурором

Поздней осенью 1944 года я был вызван в Демский райком ВКП(6) г. Уфы. Инструктор привел меня к товарищу, ведавшему кадрами. Тот строго спросил:

— Почему не работаете по специальности?

— По какой?

— Вы закончили два курса пединститута, а засели в какой-то конторе. Наши школы испытывают острый дефицит кадров. Обстановка требует взять на строжайший учет каждого специалиста.

На фронт меня не брали из-за плохого зрения, я не годился даже в нестроевую службу. Жить было настолько трудно, что пришлось бросить институт и устроиться на работу. Однако учительствовать я нс пошел по причине, которую изложил райкомовцу откровенно:

— Тюрьмы боюсь.

— А при чем тут тюрьма?

— Как допекут меня пацаны, так я схвачу первого попавшегося, пришибу и пойду на отсидку.

Кадровик мои доводы посчитал просто глупыми.

— Направление в школу считай партийной мобилизацией и с завтрашнего дня приступай к делу, иначе выложишь партийный билет.

— У меня пока кандидатская карточка. Не гожусь — не принимайте, но в школу я не пойду.

Один из райкомовцев даже обрадовался моему упрямству.

— Есть предложение согласиться с доводами товарища Кузнецова. Не лежит у него душа к школе — не надо. У нас не закрыта вакансия районного прокурора.

— Помилуйте! — взмолился я. — О прокурорской работе у меня никакого понятия. На первых порах хотя бы следователем…

— Научишься, товарищи из горпрокуратуры тебе помогут. В случае отказа партия расценит твое поведение как дезертирство.

В тот же день я пошел в городскую прокуратуру. Там провели со мной часовой инструктаж, напихали в портфель юридической литературы и благословили:

— Действуй!

Почти всю ночь просидел я над книгами, а утром с больной головой занял прокурорское место. Днем работал, вечерами самостоятельно учился. Уже находясь на Сахалине, стал слушателем Всесоюзного юридического института, закончил сто, одолел аспирантуру, подготовил кандидатскую диссертацию. Учился всю жизнь, учусь и теперь, когда идет восьмой десяток. Жалею об одном: как велик океан человеческих знаний и как мало я почерпнул из него!

На Сахалин!

Среди моих любимых писателей был А. П. Чехов. В 1944 году широко отмечали сорокалетие его смерти. Вышли на экран фильмы «Медведь», «Свадьба», созданные на Свердловской киностудии. В первом играл знаменитый М. Жаров, во втором еще более знаменитая Ф. Раневская. На самодеятельной сцене ставили инсценировки по чеховским рассказам, великие артисты по радио читали лучшие его произведения.

У меня дома скопилась библиотека, где было собрано почти все, созданное писателем, за исключением книги очерков «Сахалин». Выручил случай. Узнал я, что у одного работника республиканской прокуратуры такая книга есть. Я проглотил ее за три ночи и тут же отнес владельцу. Очутившись в здании, я заглянул к помощнику прокурора по кадрам, с которым был дружен. В это время он с кем-то разговаривал по телефону, упоминая слово «Сахалин». Я насторожился и спросил потихоньку: «О чем речь?». Помощник, не отнимая трубки, пододвинул телеграмму, лежавшую на столе. Из прокуратуры РСФСР требовали командировать в распоряжение прокуратуры Хабаровского края для работы в Южно-Сахалинской области нескольких человек, одного из них — на должность районного прокурора. Последние слова я подчеркнул ногтем и показал товарищу. Он тотчас бросил трубку, схватил меня за рукав и потащил к прокурору Башкирии. Аудиенция длилась минуту.

— Не бывал раньше на Сахалине? Значит, съездишь, посмотришь и нам расскажешь… Подготовить приказ, выдать командировочное удостоверение сроком на два года.

Дома случился скандал. Жена стала требовать, чтоб не ехал, грозилась пойти к прокурору республики и расстроить мою командировку. Не знаю, какая муха меня укусила, но я вдруг загорелся таким желанием, что остановить меня не мог никто. Если бы вдруг прокурор Башкирии отменил почему-либо свой приказ, я бы отправил телеграмму в прокуратуру РСФСР, а то и Генеральному прокурору Союза, но на Сахалин уехал бы все равно. Мне тогда подумалось: вот представилась возможность совершить поступок, испытать себя, уйти от привычных обстоятельств, оставить друзей, соседей, прочное место и ринуться неведомо куда. Хуже будет? Но именно потому и надо ехать! На все упреки жены и матери я отвечал:

— Ну что, на второй день после моего отъезда деревья тут засохнут или речка обмелеет? А два года командировки пролетят быстро. Мы будем гордиться, что выезжали так далеко.

После майских праздников 1946 года я выехал на Сахалин пока без семьи. Забрал я своих осенью, когда устроился с квартирой.

От Уфы до Челябинска доехал пассажирским поездом, там познакомился с капитаном дальнего плавания. Решили мы ускорить продвижение и пересели на «пятьсот веселый»; однако пассажирский поезд нас обогнал на другой же день. В общем, с муками добрались до Хабаровска, где я вздохнул облегченно. Дальнейшие хлопоты взяла на себя краевая прокуратура. На военном транспортном самолете прилетели мы в Сокол, а на товарняке приехали в Тойохара.

От Тойохара до Эсутору

Столица южного Сахалина произвела впечатление удручающее. Весь город деревянный, домики из досточек, все кругом черно, из окон торчат гончарные трубы, будто это не жилые дома, а фабрики. Нигде ни кустика зелени, над квартирами полно воронья. Улицы пустынны, прохожие редки. Одежда на них темно-синяя, однообразная, с огромными иероглифами на спине. Завидев русского, моментально переламываются в поклоне. В городе нет ни машин, ни трамваев, ни автобусов. Иногда проедет повозка, в которую впряжена крупная лошадь. Жилища изнутри совсем непривычны: перегородки, оклеенные бумагой, раздвигаются или убираются вовсе, наподобие ширм; полы покрыты циновками; столики низенькие, садиться надо по-восточному, скрестив ноги. Идеальная чистота внизу и черные, закопченные потолки от печек-времянок.

В поисках областной прокуратуры совершил я экскурсию по городу и нашел некоторые кварталы иными, каждый двор ухожен, внутри растут деревья, выложены горкой камни. Видно, что тут люди состоятельные.

В прокуратуре Южно-Сахалинской области встретили меня доброжелательно, вручили приказ о назначении прокурором Эсуторского района, а как туда ехать — никто не знает. Глянули мы на физическую карту и решили: надо ехать до города Сикука (Поронайск), а оттуда добираться до Эсутору (Углегорск). Быть того не может, чтобы от восточного побережья до западного не существовало дороги. Авось доберусь!

В одном из вагонов нашел я русских — муж с женой ехали в Макаров. Мужа направляли на бумажный комбинат, а жена только гадала, какая работа ей сыщется. Время провели мы весело, у них нашлась кое-какая снедь, они меня угостили.

Сошли они, я остался один среди японцев. Из-за высоких спинок вижу только тех, кто сидит ко мне лицом. Сидят смирно, ни о чем не разговаривают. Лишь теперь я замечаю, что вагон мрачен, поезд ползет медленно, часто останавливается. Позже мне объяснили, что машинист тормозит в любом месте, где увидит пешехода с поднятой рукой.

Большинство пассажиров имеют за плечами рюкзаки таких объемов, что ноша возвышается над головой. Странно было видеть, как в вагон входит пара: японка с лошадиной поклажей за спиной и ее муж безо всякого груза, праздно заложив руки за спину.

В сумерках прибыли в город Сикука. Вышел я на площадь — своих никого. К редким прохожим обращаюсь — они кланяются, как заведенные: «Вакаранай, вакаранай!». Позже узнал: «Не понимаю!». Пришлось возвращаться на вокзал и с помощью железнодорожников искать гражданское управление. В те времена работали до глубокой ночи, и начальник управления оказался на месте. Относительно выбора моего маршрута высказался:

— Не зная броду, не суйся в воду. Дороги на Эсутору от нас нет. Надо возвращаться обратно. Хотя постой! Тут неподалеку, в Найро (Гастелло), стоит авиачасть. Летуны картошку возят из Ками-Эсутору самолетами. Утром поезжай к ним, может, повезет.

Дал он мне переводчика, который проводил в гостиницу. Поутру я приехал в Найро, быстро нашел летную часть, где меня накормили плотным завтраком и посадили в самолет, летевший по каким-то делам в Эсуторский район. Приземлились на полевом аэродроме, а гам как раз районная власть — начальник гражданского управления и его заместитель по политчасти, провожали они кого-то в Хабаровск. Обрадовались моему приезду:

— Нашего полку прибыло!

Дела и делишки

Ну-с, вот и стал я прокурором Эсуторского района. Есть помещение, которое надо ремонтировать, но нет ни помощников, ни следователей, ни секретаря. А дела уже повалили: в шахтерском поселке японец убил свою жену; в городе случился крупный пожар, есть подозрение в умышленном поджоге… И пошло, и поехало!

Поначалу моей правой рукой стал Коля Пак, хорошо владевший японским языком и сносно говоривший по-русски. Постепенно подобрал других сотрудников. Работали с огромным напряжением, многому учились по ходу. Готовых специалистов прибывало мало, с кадрами туго было везде. Что говорить о прокуратуре, если больше половины секретарей райкомов и горкомов имели семилетнее или даже низшее образование. В 1948 году девять райпрокуроров сдавали экстерном за среднюю школу, несколько сотрудников областной прокуратуры посещали вечернюю школу, чтобы получить семилетнее образование. В первые послевоенные годы по командировке республиканской прокуратуры прибыло на Сахалин семьдесят человек. Ровно половину из них уволили, причем большинство изгнали за различные злоупотребления. 15 июня 1948 года газета «Советский Сахалин» крепко отстегала прокурора г. Южно-Сахалинска Стеганцева, называя его пьяницей и бездельником. Виктор Иванович Царев, ставший с весны 1947 года прокурором объединенной Сахалинской области, был строг, к нечистоплотным работникам — беспощаден. Он составил из опытных специалистов группу, которая проверила работу всех районных прокуроров южного Сахалина. Нескольким было указано на неполное служебное соответствие, а кое-кого уволили.

В августе комиссия добралась и до меня, отметила целый ряд недостатков, главным из которых посчитали вредный либерализм. А у меня был такой принцип: не давать санкции на арест, если доказательства вины неубедительны. Однажды этот принцип чуть не сыграл со мною злую шутку. Попался на краже воришка, следователь пришел за санкцией. Я говорю:

— Возьми с него подписку о невыезде. Если первый раз украл, то не сбежит, а если настоящий вор — украдет еще раз, тогда уж возьмем.

Через неделю следователь докладывает: «Сбежал!». «Пусть бежит, — говорю, — нам хлопот меньше, а попадется он все равно». И вот месяцев через несколько прикатывает к нам начальник следственного отдела областной прокуратуры Константин Петрович Воронцов. Я сразу же почувствовал: что-то произошло. Сел он напротив меня, вперил взгляд и спрашивает:

— Давай, Александр Иванович, начистоту: взятки брал?

А я ему совершенно серьезно:

— Брал и беру, но чем? Борзыми щенками.

Не принял он подачи, присматривается ко мне со всех сторон, словно сватать собирается.

— Откуда у тебя этот костюм?

— Сшил в мастерской, которая находится в пятидесяти метрах отсюда. Там закройщиком работает один кореец, Сашей звать. Редкий мастер — столичным нос утрет. Желаете заказать — обслужат вне очереди.

— Ну что ж, пойду знакомиться с Сашей.

Вернулся Воронцов через час, улыбается.

— Извини, Александр Иванович, за подозрения, но дело закрутилось бы нешуточное. В Новосибирске поймали вора, приперли вилой к стене: почему воруешь в Сибири, если прописка сахалинская? Он и выложил: «Воровал по месту жительства, но попался. Отпустил меня, спасибо ему, углегорский прокурор Кузнецов за то, что я ему преподнес хороший костюм, тоже, конечно, ворованный». Назвал приметы костюма, что на тебе, в точности, рассказал, как передал. Из Новосибирска Цареву пакет спецсвязью, тот немедленно выписал мне командировку. Рад, что дело оказалось мыльным пузырем. Но тебе впредь урок: не потакай ворам, не либеральничай.

Ворам я не потакал, но и всех под одну гребенку не стриг.

А закон был суров, примеров жестокости хватало. Сам Царев иногда нас одергивал, приводил примеры излишнего усердия. Кладовщицу станции Корсаков Зуеву за хищение одной банки рыбных консервов и полукилограмма сахара приговорили к семи годам ИТЛ; солдаты Клюкин и Калюжный за попытку хищения на станции Холмск двух мешков овса получили по семь лет каждый; уборщица вокзала в Поронайске японка Итакура Киэко похитила буханку хлеба, пять пачек папирос, банку консервов — и ей семь лет.

В Углегорске знали: уж если Кузнецов дал санкцию на арест, то за дело. Очень суровые меры мы приняли к расхитителям продуктов из детского дома, сурово поступали с орсовскими работниками.

ОРС — отдел рабочего снабжения, ему выделялись значительные фонды, чтобы обеспечивать лесорубов, шахтеров продовольствием, промтоварами. В условиях бесконтрольности, халатности, пьянства заведующие базами, экспедиторы, завмаги, кладовщики, продавцы значительную часть товаров пускали налево и направо: дружкам, собутыльникам, спекулянтам. Проводили мы проверки, но они специально запутывали учет. Разбирать все их хитрости не хватало ни сил, ни времени, поэтому я часто привлекал одного специалиста экстракласса. Пил он, на производстве держался до первой получки, жил на иждивении жены. Но в бухгалтерском учете любую путаницу мог разложить по полочкам, надо было только взять его утром тепленьким и сказать: «Петр Степанович, дело у нас такое, что ни один бухгалтер не раскумекает, лишь тебе по плечу». Знаток наш перелопачивал горы документов, расписывая цифры по колонкам:

— Тут недостача не по его вине; здесь растрата по халатности, в этом случае — элементарная безграмотность, а это — воровство, отчетность запутана по злому умыслу.

Судебное разбирательство почти всегда подтверждало «диагноз» нашего помощника.

Часто прокуратуру использовали для наведения производственной дисциплины. Теперь редко кто знает, что такое трудгужповииность, а на одном из заседаний бюро райкома мне и народным судьям было поручено в определенный срок всех уклоняющихся привлечь к ответственности. К примеру, Краснопольский сельсовет должен был направить в тайгу 474 человека пеших рабочих, а послал лишь 408, а конных — 143 вместо 330. Это были колхозники, которых на зиму привлекали к обязательным работам: пешие кряжевали, штабелевали, грузили, а конные занимались вывозкой. Разбирались мы, но дело до суда доводили редко. За что было судить колхозников, если на лесосеках плохо был организован труд, люди часто простаивали, начисляли им копейки.

Вообще с прогульщиками поступали по-разному. Заинтересовались мы фактами на шахте 1/2. За 1948 год только учтенных прогулов оказалось свыше тысячи человеко-дней. Пошли в общежития, в бараки — там процветает пьянство. Оказалось, и руководители не отстают, во хмелю на работу приходят. С кого начинать?

Чаще всего причиной прогулов были очень плохие бытовые условия. Поступило письмо из Шахтерского портпункта. Еду разбираться, иду прямо к людям. Обступили меня, выкладывают: приехало 100 переселенцев, а жилья нет. Баня не работает более двух месяцев, пекарня не работает, вместо хлеба выдают муку. В столовой холодно и грязно, с потолка прямо в варево сыплется всякая труха. В Углегорском рыбокомбинате для приема 112 вербованных имелось только 10 квартир. В Орловском рыбокомбинате для ста семей не приготовили ни одной, людей поселили в бывшей конюшне. Помещение побелили, помыли, но запах оказался неистребимым. Рабочие шумят, требуют, чтобы их отправили назад. Директор рыбокомбината объясняет, что денег на обратный проезд нет, лучше приступить к строительству жилья. Случай этот запомнился потому, что один рабочий, узнав, кто я такой, страшно удивился: «Зачем же здесь прокурор? Ссылать-то дальше некуда!».

Я неоднократно обращался в райком партии, выступал на пленумах, доказывал, что нельзя рабочего судить за прогул, если он живет в плохих бытовых условиях и по нескольку месяцев. А платили что? Бригадир портового стройучастка Красавин заработал в месяц пятьсот рублей, а у пего на иждивении шестеро ртов. Женщины на подсобных работах получали по 70 рублей, и лишь после вмешательства райкома им начислили по 350. В то время это были сущие гроши. Нормальным считался заработок 2000 рублей. Только забойщики в шахтах получали по 5–6 тысяч.

На лесоучастках безобразий творилось еще больше. Поехали мы как-то с директором леспромхоза Лысаковичем на лесопункт Снежный. Про него Лысакович говорил, как про больной зуб. Треть рабочих пьянствуют, на работу не ходят, план трещит по всем швам.

Заходим мы в барак. Длинное, плохо утепленное сооружение с проходом посередине и двухъярусными нарами по обе стороны. В бараке хоть топор вешай: печи дымят, рабочие смолят махру, сырая одежда парит. Разгар рабочего дня, а люди в помещении. Начинаем поочередно выяснять, в ответ бубнят что-то невнятное, глаза прячут. Двое смельчаков жалуются, что держат их тут, как скотов. Замечаю, что от них сильно попахивает. Между тем из оцинкованного ведра, что на столе, мужички черпают кружкой, аппетитно крякают. Подхожу — в ведре спирт!

— Откуда?

Нехотя отвечают:

— Промерзли на лесосеке и купили для сугреву.

Нет, думаю, что-то тут нечисто. Идем в магазин. Там заправляет некто Антонов, расхристанный мужичонка. Увидев пас, вытянулся по-солдатски. Начинаем выяснять, кто покупал.

— Дак я в долг дал, пущай попьет народ!

Пришлось срочно вызывать ревизоров. Директор ОРСа за голову схватился: недостача свыше трехсот тысяч! Спрашиваю: как же такого разгильдяя допустили к торговле? Оказалось, что Антонов — инвалид войны, без ноги. Сумел завербоваться, а куда его? На лесосеку не пошлешь, назад — накладно, вот и сделали продавцом.

Конечно, не все было черно в той жизни. Повез как-то меня второй секретарь райкома на лесопункт Медвежий, пообещав чудо.

И вот зимним вечером заходим мы в барак, такой же, как на Снежном, только люди трезвые, отнеслись к нам доброжелательно, жалобы изложили по-деловому. Выступил перед ними секретарь, ответили мы на разные вопросы, потом попросили:

— Приехали послушать вашу Русланову.

Десяток человек сидит за столом, остальные — на нарах. Там матрацы, набитые сеном, байковые одеяла, верхняя одежда, в основном шинели. Ярко горит керосиновая лампа, потрескивают дрова в печке. В большом платке, наброшенном на плечи, подходит поближе к свету русская красавица с длинной косой и чудесной улыбкой. Просим ее спеть.

— А какую песню?

— Да ту, которая самой больше всего по душе.

Безо всякого жеманства блеснула она взглядом и запела: «Я на гору шла». Голос, как у Руслановой, интонации и ухватки великой певицы. За первой песней последовали другие. Потом встал рядом с ней лесоруб в гимнастерке, с орденом и гвардейским значком, да как запели они «Коробейников» — честное слово, растрогали до слез.

Ехали мы домой поздно, говорили о том, какие таланты таятся в народной толще. Подучить бы их — украсили бы они и столичную сцепу.

Оказалось, парень с девушкой решили пожениться, а жить негде, вот и двинули они на заработки. Назначили его бригадиром, отгородили в бараке фанерную клетушку, живут, пока иное жилье строится.

Не знаю их дальнейшей судьбы, но тот несенный вечер запомнился мне на всю жизнь.

В Углегорске произошло еще одно чудо: случайность свела меня с Клавдией Федоровной, с которой живем ладом уже сорок с лишним лет. Но о том расскажу как-нибудь после.

II

У моей собеседницы добрый взгляд, таящий печаль. Изредка улыбаясь, Клавдия Федоровна разматывает длинную нить совместной жизни.

— Нас, действительно, судьба свела. Все произошло настолько случайно, что я до сих пор удивляюсь, как мы не разминулись тогда.

Отработала я на должности фельдшера-акушерки три года сначала в Орлово, потом в Ударновской больнице и по окончании трудового договора собралась домой, на Волгу. Получила полный расчет, отправила две посылки с вещами, написала родителям, что скоро приеду. Оставалось пойти в горздравотдел, чтобы запись в трудовой книжке скрепить печатью. Принарядилась я в белое платье с оборочками, с вышивкой, сама чувствую, как идет оно мне, прохожие оглядываются. Туфельки на мне новые, приобретенные — страшно вымолвить! — за тысячу рублей, за два моих оклада. На улице теплынь, в начале сентября там все еще лето. Ну, думаю, последний раз пройдусь по Углегорску.

А давно ли мы ехали всем курсом в телятнике, спали на нарах и глядели на необъятные просторы Родины. На вокзалах пожилые женщины, глядя на нас, сердобольно качали головами: «Куда же гонят таких молоденьких?». Услышав про Сахалин, всплескивали руками. Но нас никто не гнал, мы ехали но направлению. Сколько радости было, когда нам выдали по две тысячи подъемных. Никому раньше такие деньги и не снились. Больше половины я отдала родителям, у них на руках еще оставалась орава. Вместе с нами ехали выпускницы педучилища. Кого в первую очередь на край света, кто самый легкий на подъем — педагоги да медики. Сопровождала нас одна преподавательница, она сдружила всех нас. Так потом коммуной и жили с учительницами все три года. Получала я меньше их, поэтому они с меня платы за питание не брали, а за это я им платья шила, кофточки, юбки, блузки вышивала.

Мы были в том возрасте, когда думают о замужестве. Ждали мы женихов, ходили в кино, реже — на танцы. Приглядывались ко мне кавалеры, но серьезных отношений ни с кем не сложилось. Так промелькнули три года, и собралась я уезжать в гордом одиночестве.

В Углегорске тогда были почти одни японские здания, темные, однообразные. И вдруг в одном из них — витрина, выставлены красивые фотографии девушек, женщин, мальчиков. Особенно впечатляли два мужских портрета крупным планом: один с тоненькими усиками и белозубой улыбкой, красавец писаный, похожий на артиста. Но мое внимание привлек другой: сквозь очки прямо на меня смотрел странный человек, я таких никогда не встречала. Темные волосы зачесаны назад с какой-то небрежностью, высокий лоб чист, губы сомкнуты; не сжаты, а именно сомкнуты в спокойствии. Выражение лица загадочно, глаза таинственны, проникали они в самую душу. Отошла я вправо — он на меня смотрит; передвинулась влево — следит за мной. Уже пошла, да обернулась — глядит, будто собирается мне что-то сказать.

Наконец, я в кабинете заведующей горздравотделом.

Кабинетик маленький, как клетушка. Вхожу смело: «Здрасьте, Анастасия Ивановна, пришла попрощаться с вами. Заодно попрошу вот сюда печать поставить». Подаю ей трудовую книжку, пальцем тычу, где она должна сделать оттиск. Заведующая взяла книжку, посмотрела, склонив голову направо, поворочалась на стуле, склонила голову налево и сказала: «Что же ты меня без ножа режешь?». Я ответила: договор у меня кончился, птица я теперь вольная. «Конечно, тебе домой надо, а у меня только в Шахтерске четыре вакансии, больных некому лечить. Поезжай в Шахтерск, дам тебе отдельную комнату и две ставки».

Я свое заладила: домой! Она свое: «Клавдия, ты же советский человек, комсомолка, войди в мое положение». Я вздохнула: «А кто войдет в мое положение?». Анастасия Ивановна взорвалась: «Ах, гак! Тогда вот тебе приказ: езжай в Шахтерск, а трудовую книжку я уберу под замок! — и захлопнула сейф. — Станешь упрямиться, так я знаю дорогу к прокурору, привлечем за дезертирство».

Пошла я, сама не знаю куда. Гордо несу свое горе, сдерживаю слезы, с вызовом всему белому свету стучу каблучками. Вдруг — вот-те на! — вывеска: «Прокурор г. Углегорска и района». Ага, так теперь и я знаю дорогу к прокурору, ходьбы тут десять минут. Конечно, понятие о прокуроре у меня было смутное, слышала только, как шутили: «Смотри, прокурор добавит!». Но раз уж меня им стращают, то лучше я сама пойду, чем стану ждать, когда к нему поведут.

Захожу в дощатый домик, оглядываюсь в темном коридоре, ничего не вижу с улицы. У раскрытого окна двое мужчин дымят папиросами. Увидали меня, подскочили: «Вы по повестке? К кому?». А я и не знаю, что такое повестка. Объяснила, что пришла сама по себе, хочу спросить у прокурора, как быть дальше. «Ну, это вот сюда, к Александру Ивановичу». Постучала я, переступила порог… Господи! Сидит передо мною тот самый странный мужчина, которого видела на портрете, смотрит сквозь очки тем же внимательным взглядом. Я смутилась. Он говорит спокойно: «Садитесь, пожалуйста. Я вас слушаю». Слова вроде казенные, а произнесены по-доброму. Рассказала я, что со мною случилось. «Напрасно вас пугают прокурором, — ответил он. — Анастасия Ивановна неправа. Я сейчас напишу записку и трудовую книжку вам выдадут».

Достал он блокнот, написал карандашом что-то такое: на основании статьи такой-то, пункта такого-то… Поставил число, расписался и говорит: «В любом случае, отпустят вас или нет, прошу поставить меня в известность».

Возвращаюсь я к Анастасии Ивановне, подаю записку. Та как прочитала, так и подскочила. «Значит, ябедничать вздумала, да? К прокурору побежала? Так вот тебе с твоим прокурором!». И разорвала записку на мелкие клочки. Я все же осмелилась сказать: «Прокурор такой же мой, как и ваш». Она еще пуще рассердилась и выставила меня за дверь. Ну, уж теперь-то я действительно пошла к прокурору ябедничать, выложила все подробности. Думаю, будет ей на орехи. А он как-то чересчур спокойно и говорит: «Ничего, мы завтра займемся вашим делом». Стал меня расспрашивать о работе, о жизни в Ударном. Потом, нисколько не смущаясь, предложил: «День сегодня необычный. Приехал к нам Хабаровский краевой театр музкомедии. Дают «Сильву». У меня заказано два билета, буду рад, если согласитесь составить компанию». Подняла я глаза, а он так серьезно смотрит. У меня во рту пересохло, я спросила деревянным голосом: «Вы каждой посетительнице такие предложения делаете?» — «Нет, только вам». Я не стала гадать, что обо мне подумает этот человек, взяла да и согласилась. Потопала в Ударный, переодела платье (а то еще решит, будто оно у меня единственное), взяла жакетку на руку и отправилась обратно. Иду, сама себя ругаю: «Ну, не дура ли я? Первый раз встретила человека, перемолвилась с ним всего двумя словами, да еще по служебным делам, и вот уже бегу к нему на свидание». А сама тороплюсь, боюсь опоздать, на солнце поглядываю, так как часов у меня не было. Прихожу к Дому культуры бумажников — стоит Александр Иванович, высматривает.

Встретил меня с улыбкой, пригласил в фойе. Там полно нарядных людей, многие приветливо здороваются с ним, со сдержанным интересом посматривают в мою сторону. Мне кажется, все об одном думают: «Где прокурор такую цацу отхватил?».

Спектакль ошеломил меня. Прекрасная музыка, яркие костюмы, смех, аплодисменты, цветы, запах духов — все смешалось в праздничную картину. Еще днем я была одинокой обиженной фельдшерицей, а вечером оказалась в гуще всеобщей радости, рядом с интересным мужчиной.

Естественно, он пошел провожать меня. До Ударного было километра три, но мы не торопились. Едва вышли на мостик через речку, именуемую в народе Тухлянкой, как из-за поворота выскочил паровозик, задиристо свистнул и ослепил прожектором. Зажмурившись, я ухватилась за перила. Когда паровозик прошел, стало темно, тихо. Рука Александра Ивановича лежала на моей. Я долго боялась пошевелиться. Наконец, мы пошли и так разговорились, что дорога оказалась коротка. Назавтра мы условились встретиться снова, он пожал мне руку и пожелал спокойной ночи.

Однако сон ко мне не шел. Все смешалось в моей взволнованной душе: дуэты опереточных героев и героинь, блеск речки под лучами прожектора, негромкий голос моего провожатого. В ту ночь я ощущала полнокровие жизни, почувствовала, как забродило во мне то главное, чего я давно ждала, что составляет сердцевину человеческого существования. И совсем неважно, что происходило это не в роскошном дворце, не на берегу Москвы-реки, а у речки Тухлянка.

Само собой, не пошла я в горздравотдел ни на другой день, ни на третий. Мне расхотелось ехать, да и прокурор не торопился восстановить попранную законность. Через полтора месяца он представил меня своей матери: «Я тебе дочку привел». Точь-в-точь, как пел в те далекие годы Леонид Кострица: «Помнишь, мама моя, как девчонку чужую я привел к тебе в дочки, тебя не спросив…». Помимо мамы, у Александра Ивановича было двое малолетних сыновей, оставшихся от первой жены, которая умерла по болезни.

Поздней осенью созвали мы небольшой круг знакомых на нашу брачную вечеринку. Пришла и Анастасия Ивановна, обняла меня: «Видишь, как мудро я тогда поступила!». Казалась она веселой, но посидела недолго, ушла раньше всех, пожелав нам счастья и добра. Только позже, когда мы переехали в Александровой, муж рассказал, что она имела на него виды, солидные люди подступались в качестве сватов.

Быстро завертелось колесо нашей жизни, навалилась на меня уйма хлопот, приятных и огорчительных. В любви у Александра Ивановича была своя позиция, он часто цитировал классиков- философов и поэтов о служении народу, доказывал, что тот, кто отдается одной лишь любви, — эгоист, ущербный человек, равно как и тот, кто отвергает любовь во имя самых благородных целей. Словом, мы не замкнулись в своем мирке, так и остались на всю жизнь открытой трудовой семьей, оба работали до недавнего времени.

С радостью вспоминаю ту далекую осень пятьдесят первого года и с горечью осознаю, что жизнь его закончилась. Он был больше, чем муж: толкователь жизни, прозорливый путеводитель по ней, мудрый человек.

* * *

Виктор Иванович Царев родился 15 января 1915 года в городе Кузнецк Пензенской области.

После безвременной смерти родителей был взят приемным сыном в семью крестьянина. Вырастила и воспитала его добрая женщина Домна Ивановна, так как глава вскоре умер.

В 1933 году В. Царев стал работать секретарем Алексеевского сельсовета Пензенской области. Через год был мобилизован на военное строительство и работал начальником отдела кадров военно-строительного участка Управления оборонительного строительства Тихоокеанского флота.

С 1935-го по 1937 год работал помощником директора Тымовского леспромхоза и секретарем комсомольской организации, затем председателем рабочкома совхоза «Свиновод».

В 1938 году его переводят на работу в областную прокуратуру и назначают помощником прокурора Сахалинской области.

В 1940 году назначается прокурором Кировского района, а через два года вновь возвращается на должность заместителя областного прокурора.

В мае 1944 года назначается прокурором Сахалинской области и исполняет эту должность до 11 октября 1961 года.

Член КПСС с 1939 года.

Закончил Всесоюзный юридический заочный институт в 1950 году.

С отличием закончил одногодичные курсы усовершенствования юристов в 1954 году.

***

Из акта обследования культурно-бытовых учреждений Углегорского района от 14 января 1952 года:

«Рабочие и служащие посёлка Шахтёрск II живут в следующих условиях. Квартиры японского типа, полуразрушенные, холодные, текут, нет русских печек, помещения требуют капитального ремонта, к зиме не подготовлены. В посёлке нет общежитий, молодёжь живёт вразброд, гигиена отсутствует, живут в грязи, прачечной нет, бани нет, клуба нет, столовой нет, нет больницы, нет хлебного магазина, за хлебом ходят на 2 км.»

***

Из акта обследования горбольницы № 1 г. Углегорска и Шахтёрской больницы от 14 января 1952 года:

«Имеется острый недостаток в медицинском персонале, нужны срочно: хирург — 1, терапевт — 1, невропатолог — 1, средний медперсонал — 3.

Особенно плохо обстоит дело с бельем: белье рваное, мужчины одеты в женские сорочки, совершенно нет обуви. Недостает тумбочек, матрацев, лекарств. Во многих местах штукатурка отвалилась, вторые рамы полностью не застеклены, полы не покрашены, в кухне вытяжного шкафа нет, стоит смрад. Работает только одна уборная, канализация засорилась, трубы замерзли. Финансовый учет запущен до такой степени, что нет возможности выяснить, сколько средств отпущено и на что.

Шахтерская больница. Здание совершенно непригодно. Постельное белье не меняется, халаты очень грязные, в палатах тесно и душно. Одно судно на всю больницу. Амбулатории нет, лаборатории нет, клопов и тараканов полно. Кухня непригодна для приготовления пищи: плита развалилась, в помещении дымно и грязно, стол требует замены. Мойка непригодна для мытья, посуда вся развалена. Уборная в очень плохом состоянии, холодная, грязная. Пользуясь этой уборной, больные заболевают еще больше. Комната для умывания холодная, водопровод не отремонтирован, туда нельзя зайти без резиновых сапог.»

Пришел солдат с войны

Бывало, забредешь в таежную глушь, остановишься в тишине и невольно подслушаешь нежный говор ключа, журчащего в двух шагах. Он чист и светел, влага его освежает и бодрит. Дома потом с радостью вспоминаешь эту встречу. Родничок долго звенит в душе благотворным звоном и будит мысли о вечном: о единстве человека и природы, о смысле нашего существования и возможности счастья на земле.

Такие ручейки питают речки, реки, озера, моря. Только кто в океанской массе разглядит капельку таежного ключа? Кто в жизни одного человека увидит судьбу народа, историю державы?

Речкины из деревни Речки

Сергей и Иван Речкины — родные братья, но встречаются нечасто: Иван живет в Холмске, Сергей — в Стародубском. Если же сходятся, то разговорам и воспоминаниям нет предела. Сергей Иванович достает аккуратно переплетенную рукописную книгу и докладывает, что переписал ее уже в пятый раз, вновь внес кое-какие коррективы. В век компьютерной техники, копировальных аппаратов усердный летописец, подобно древнему Пимену, пишет от руки. Повествование начинает по-старинному, как в незапамятные времена.

Не подчинившись новой, никонианской, вере, ушел на северо- восток из Нижнего Новгорода крестьянский сын Иван Речкин и в таежной глухомани на берегу светлой Чернушки построил не избу — дом, расчистил пространство под пашню и зажил вольной жизнью. Сыновья его, войдя в мужество, отделились. Так образовалась деревня Речки. 25 ноября 1893 года в семье Евстигнея Речкина родился сын, которого в честь прадеда крестили Иваном. Родители его умерли, едва он вступил в пору юности. Поэтому сватать девятнадцатилетнюю красавицу-соседку Аню Яблочкину пошел старший брат Кузьма. Соседи, хоть и были чуть побогаче, дочь на замужество благословили, потому что жених обладал трудолюбием и душевной добротой. Не успели молодые ни добра нажить, ни детей родить — пришла первая война с германцем. Проводила юная жена Ивана, оросив его рубаху слезами, и стала ждать вестей.

Первые два года получала письма, потом связь оборвалась. Жила Анна с отцом и матерью. Семь зим укрывали леса и поля обильными снегами, семь весен буйствовали цветеньем, пробуждая новые надежды. Уже отгремели революции и войны, уже вернулись все, кого пощадили кровавые побоища, а Ивана не было. Наконец в 1921 году явился, будто с того света, в чужой одежде, переступил порог дома Яблочкиных, не зная, ждут ли его здесь. Сбежалась вся деревня — родня, друзья детства, соседи. Не всех узнавал он: одни выросли, другие состарились.

Рассказ его был долгим: очутилась часть в окружении без боеприпасов и пищи, одних немцы побили, других полонили. Ивану, можно сказать, повезло — взял его к себе в работники бауэр, по-нашему — хозяин. Привычный к крестьянскому делу, пленный работал аккуратно и толково. Бауэр стал его одевать приличнее, лучше кормить, изредка разрешал поездки в близлежащий Дрезден, однако требовал, чтобы Иоганн разговаривал на немецком языке. Хозяйский замысел простирался далеко: подыскал он батраку добропорядочную немку и предложил полное содействие в женитьбе, лишь бы пленный дал согласие навсегда остаться в Германии. Чужой язык русский солдат выучил, но решительно отказался и от немецких благ, и от пышнотелой Эльзы, объяснив, что он женат и имеет твердое намерение вернуться домой. Вырваться с чужбины удалось только после настойчивых требований молодой Советской республики.

С какой радостью принялись Иван и Анна строить свой дом! Родня помогла заготовить лес, вывести сруб, смастерить крышу, напилить досок (а пилили вручную). Остальное делал Иван сам, осваивая столярное ремесло. За домом распахали участок, посеяли рожь, посадили огородину, фруктовые деревья. Кузьма выделил несколько ульев, увлек брата пчеловодством.

Дом получился теплый, светлый, просторный. Скоро он наполнился детскими голосами: в двадцать третьем родилась Аня, потом Василий, Сергей, Семен, Иван. Не разрушила семейное счастье коллективизация. Анна на любой работе в колхозе «Парижская коммуна» была ударницей, успевая управляться с домашним хозяйством, теребить лен, прясть пряжу, ткать холсты, обшивать детвору. Иван выделил в колхозную пасеку половину ульев, занялся пчеловодством, а кроме того, столярничал, убирал хлеб, слыл лучшим скирдовальщиком, во время молотьбы вставал на самую ответственную работу — подавал снопы в барабан.

Только стали дети подрастать, радовать родителей успехами в учебе — грянула вторая война с германцем. Ивану Речкину вручили повестку в марте сорок второго, когда шел ему сорок девятый год. Понимали: туго стране, если призывают такой возраст. Врага еле отогнали от столицы, обильно оросив кровью белые снега Подмосковья. На передовую он не годился, и его в составе войск НКВД переправили в осажденный Ленинград — охранять военные объекты, тушить пожары, вылавливать дезертиров и шпионов, убирать мертвецов.

В мае сорок третьего, в разгар полевых работ, семью Речкиных постигло большое горе — умерла мать, Анна Сергеевна. Не исполнилось ей и сорока восьми. Надорвала она свое здоровье в тяжелом крестьянском труде, в повседневных хозяйственных заботах. И накануне кончины последние слова ее были о детях:

— Пожить бы еще немножко, может, отец придет. Как вы будете одни?

Второе возвращение Ивана Речкина

Во время войны мир был недосягаемой мечтой. Мечтали изголодавшиеся дети о хлебном изобилии, измученные женщины ждали, что вернутся мужья, братья — легче станет. Солдат с нетерпением ждал того дня, когда можно будет просто жить, то есть дышать не гарью дымящихся развалин, а чистым воздухом родного перелеска, спать на постели, а не в окопе, купаться в речке без боевого охранения; выйти, не опасаясь артналета, на луговину покосить всласть, сесть с соседями за праздничный стол и запеть во весь голос.

И вот война закончилась. В миллионах человеческих сердец долгожданная победа отозвалась восторженным трепетом. Знаменитый прозаик тех лет И. Эренбург ответил стихами:

Все сто столиц кричали вдалеке, В ладоши хлопали и танцевали. И только в тихом русском городке Две женщины как мертвые молчали.

Что было не танцевать столицам, пышным городам, селениям, утопающим в зелени, млеющим под коричневыми черепичными крышами! Многие из них остались в целости и сохранности: кого фронт обошел стороной, кто откупился сотрудничеством с оккупантами, кого от разрушения спасли советские солдаты ценой своей крови и жизни. А на что было надеяться русской женщине, если за божницей лежали похоронки на мужа и двух сыновей? Что было делать вдове с оравой ребятишек, если у псе ничего не осталось, кроме старой землянки? Фашисты разорили свыше 70 тысяч наших сел и деревень, 1710 городов. Где было взять кружку молока, если в Германию угнали 17 миллионов коров?

Рядового Ивана Евстигнеевича Речкина только в сентябре уволили вчистую по состоянию здоровья и возрасту, вручили проездные документы, сухой паек на трое суток, продаттестат. Сердце радостно забилось: домой! А вокзалы переполнены военными — к кассам не пробиться. А вокруг масса калек, в пристанционных буфетах стучат костылями, машут пустыми рукавами, обнажают обрубки конечностей:

— Браток, дай допью! Угости папиросой! Искалечило еще на Воронежском фронте.

По вагонам водят слепых с изуродованными лицами, они поют хриплыми голосами, как в яростных атаках умирали их боевые товарищи, как выжили они сами не на радость, а на муки, снимают бескозырки или пилотки:

— Подайте, граждане, защитнику Родины!

До многих предприятий лучи победы совсем не достали, они работали по-прежнему в военном режиме. В декабре работник ЦК ВКП(б) докладывал из Тульской области, где располагались угольные предприятия: «Условия жизни исключительно тяжелые, особенно плохо живут мобилизованные рабочие. Они не имеют нательного белья, месяцами не получают мыла, спят на деревянных топчанах, за которые вынуждены платить 48 рублей ежемесячно. Питание в столовой очень плохое». Иван Евстигнеевич прибыл домой в октябре, достал из тощего вещмешка скромные гостинцы: банку американской тушенки, несколько кусков рафинада, буханку хлеба, хозяйственное мыло.

— Как жилось вам без матери?

За хозяйку в доме осталась двадцатилетняя Аня. Сергей и Семен пошли в колхоз работать, учиться в школе им больше не довелось. Работали на лошадях, а когда их не стало — на быках. Весной — пахота, боронование, летом — прополка, сенокос, зимой — лесозаготовки. Младшие ходили в лес за ягодой, собирали грибы, сушили их на зиму. Питались картошкой: пекли се в угольях, варили, стряпали драники. Ходила частушка:

Деревня Речки. Посреди деревни пруд. Деревенские девчонки День и ночь картошку трут.

В хлебную выпечку добавляли измельченный липовый лист, перетертые головки клевера. От такой пищи постоянно урчало в животе и все время сосало под ложечкой — очень хотелось есть.

Исчезло все: соль, спички, мыло, керосин. Головы мыли щелоком — древесной золой, чтоб не донимали вши; вечерами жгли лучину, огонь добывали кресалом, называли его «катюшей». Соль воровали на станции Буренино, через которую шли платформы в Горький. Посылали детей — если поймают, то ребенка в тюрьму не посадят. Наберет пацан сколько может унести и чешет, обливаясь потом, домой около десяти километров. А что делать — жить-то надо!

Крепко выручала Речкиных домашняя пасека. Отец оставил на попечение Сергея восемь ульев и умение обращаться с пчелами. Самим меду доставалось — языком лизнуть, все приходилось продавать. Наберется туесок-другой, Сергей на поезд и — в Горький, где цены на рынке повыше. Билетов было не достать, так ехал на крыше вагона — дешево и сердито. На выручку покупал самое необходимое, чаще всего ситчику на рубахи да обувь.

В долгие зимние вечера молодежь собиралась на посиделки. Девчата вязали для фронтовиков шерстяные носки и рукавицы. Подростки научились подшивать валенки, ремонтировать кожаную обувь, плести лапти. А между делом шутили, смеялись, пересказывали прочитанные книги, разные фронтовые события. Вспыхивали тут озорные взгляды, не в одном сердце от тайной искры возгоралось пламя первой любви. Самые отчаянные всерьез подумывали засылать сватов. Их балалаечник предупреждал:

Рано женишься, товарищ, Ты сваляешь дурака. Я женился, взял без сисек И теперь без молока.

Огляделся Иван Евстигнеевич — опустел колхоз, война выжала из него все соки. Полегли где-то Речкин Агафон, Речкин Василий, Речкин Липантий, Речкин Ераст, да Яблочкин Василий, да четверо Завьяловых — Михаил, Петр, Иван, Василий. Это только из родии. А всего по стране из 17 миллионов трудоспособных колхозников, числившихся в 1940 году, к концу сорок пятого осталось шесть с половиной миллионов. С теми, кто вернулся.

Экономика западных стран но «плану Маршалла» обильно подпитывалась американскими долларами, а Советский Союз мог полагаться только на собственные силы. И фронтовики совершили еще один подвиг — восстановили народное хозяйство, вывели его до высот гагаринского полета. Они стали работать, учась, учиться, работая, наверстывая в труде, в учебе, в любви все, что потеряли за годы войны. Сколько их, надорвав сердце, слишком рано ушло из жизни!

Восстановили бы раньше срока и «Парижскую коммуну» в Речках, но власть словно рехнулась — обложила такими налогами, каких не было даже во время войны. С коровенки, с кабанчика, с курицы, с улья, с яблони, посаженной еще в молодости, постановили брать такой налог, что выгоднее было живность пустить под нож, деревья вырубить, чем нести непомерно тяжелое бремя. Из колхозных закромов изымали даже семенной фонд.

Аня вышла замуж. Сергея послали на лесозаготовки. С малышами стало трудно. И тогда вдовец позвал к себе в дом вдову Анну Ивановну Одинцову, измученную одиночеством. Расписали их в сельсовете. И уж совместно решено было покинуть родимый край. Обмозговав слухи, что идет агитация насчет переселения, поехал Иван Евстигнеевич в райцентр и получил переселенческий билет № 7545 с печатью Горьковского облисполкома и датой от 30 августа 1947 года. Согласно договору, списали с семьи пять тысяч рублей долгу по налогам, выдали четыре тысячи пособия, а взамен переселенец обязался навечно переехать в Сахалинскую область. Продали Речкины дом, сдали в колхоз корову, получили документ, по которому на месте обещали выдать взамен другую, и всей семьей двинулись на край света.

О памяти светлой и печальной

Сергей Иванович рассказывает младшему брату, что старость к отцу пришла неожиданно, как первый снег на Сахалине.

— Помнишь, как привезли нас в Макаровский район поздней осенью? Тогда машина долго петляла по распадку вдоль речки Лазовой, пока сопровождающий не скомандовал:

— Речкины, выгружайтесь!

Всю семью охватил ужас, когда они вошли в предназначенное жилище. Большой японский дом пугал угрюмой пустотой. Единственным предметом, оставшимся от прежних хозяев, была жестяная печка, от которой гончарная труба выходила в окно. Когда ее затопили, дым повалил в комнату. Ночевать решили в сарайчике. Утром вышли на свет — снег! Падал первый снег — пушистый, мягкий. Над огромными пространствами страны начинался день 7 ноября, в городах и поселках готовились к праздничным парадам и демонстрациям, посвященным 30-летию Великого Октября, а здесь стояла изумительная тишина. И эта тишина, и первый снег походили бы на волшебную сказку, если бы не черный чужой дом, в котором предстояло жить. Мать даже заплакала. Отец по-военному распорядился:

— Всем — за дело!

По весне Иван Речкин поехал в Приморье за пчелами. Их появлению на Сахалине мы обязаны тогдашнему старшему агроному областного управления сельского хозяйства Николаю Ивановичу Мазулеву. Он удивился, что японцы не занимались пчеловодством, а ведь на островных травах и садах можно было брать немало меда. Послали бумагу в Москву, там инициативу одобрили и обязали Приморский крайисполком выделить сахалинцам тысячу пчелосемей. Приморцы заупрямились и дали только 670 семей. Но тут встали на дыбы моряки — не повезем! Пришлось обращаться в крайком партии. Ульи поместили в трюм парохода «Суриков», а там, когда вышли в море, температура поднялась до 30 градусов. В довершение всех бед нагрянул шторм, и в море, вместо трех дней, проболтались неделю. Какова была радость, когда выяснилось, что пчелы живы! Ульи разместили по колхозам южного Сахалина. Ивану Евстигнеевичу выделили 25 пчелосемей, и в тот же год он получил первый мед. К 1954 году колхозная пасека имела уже сотню ульев. Изучение специальных книг и журналов, исключительное старание пчеловода помогли получить до 60 килограммов меда с каждой семьи. Это был рекорд. Облисполком своим решением утвердил И. Речкина участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Но поехать ему в Москву не пришлось, так как не на кого было оставить пасеку. Зато на выставке побывал сын Сергей, разумеется, за свои, а не за отцовские заслуги. Его, бригадира полеводческой бригады Центрального отделения совхоза «Долинский», представили за высокие урожаи картофеля и овощей. До сих пор памятно Сергею Ивановичу июльское утро, когда директор совхоза Иван Иосифович Кравцов спросил на разнарядке молодого агронома:

— Еду вчера поздно вечером — твои работают на поле. Что ты им пообещал?

— Ничего, — ответил бригадир. — Я веду индивидуальный учет работы, ежедневно выписываю наряд, а утром сообщаю, кто сколько заработал. Зная это, они стремятся заработать больше.

— Молодец, коли так. Старанием в отца пошел.

Сыновья вспоминают: добрым и жизнерадостным был их отец. Любили они с Анной Ивановной приветить всякого человека. В колхоз наведывалось немало начальства — куда их? К Речкиным. Хозяева и за стол посадят, и медовухи поднесут, и постель мягкую приготовят. А уж если приезжали дети, внуки — дом сиял, стол ломился, задушевным разговорам не было конца. Вдруг в чью-то управленческую голову пришла шальная мысль: объединить все колхозные пасеки в одну и разместить ее на западном побережье острова, где климат благоприятнее. Малые ликвидировали быстро, а большую не создали и до сей поры. Затем пошли иные преобразования, поселок Лазо замер. Пришлось снова покидать обжитое место и ехать к сыну. Может, новое разорение и подкосило старого солдата. Не знают братья Речкины, стоит ли их родная деревенька на севере Нижегородской области. Как умерла тетка Пелагея, ездить туда они перестали. Нет давно колхоза имени Лазо, не жужжат пчелы над цветущими травами в долине речки Лазовой. Но память о старом колхознике Иване Евстигнеевиче Речкине хранят его сыновья, внуки, правнуки. Не совершил он подвигов, которые прогремели бы на всю страну, — исполнил честно воинский долг там, куда его определили. Рядовым числился и в колхозе, со старанием, с душой делал дело, за которое взялся согласно своим склонностям. Был он хорошим мужем, заботливым отцом, дедом, просто добрым человеком на земле. Из таких и состоит народ, который вынес на своих плечах Великую Отечественную войну, поднял страну из разрухи.

Пожар

В ту пору на Сахалине было еще одно страшное явление, сродни стихийным бедствиям. Легкие деревянные постройки и совершенно неприемлемая для пас система отопления, помноженная на беспечность, приводили к частым пожарам. Свирепствуя, они уничтожали огромные материальные ценности, а то и человеческие жизни. Чаще всего жертвами становились дети, оставленные без присмотра. О них вам расскажет любой сахалинский старожил. Где тогда не горело! Только в 1948 году в области произошло 264 пожара, в них сгорело 226 жилых домов, 72 общественных здания, 34 производственных.

Однако все затмила трагедия, случившаяся в первом часу ночи 12 января 1949 года в городе Долинске. Узнал я о ней от сахалинского старожила Сергея Ивановича Речкина. Живет в Стародубском такой удивительный человек, известен он там старому и малому, поскольку долго председательствовал в поселковом Совете, отличаясь человечностью и справедливостью.

Выйдя в отставку, Сергей Иванович устроился на спасательную станцию. На вахте не спал, свободное время коротал за книгами. Книги побуждали к размышлениям над собственной жизнью. Месяцев через несколько он стал брать на ночные дежурства чистые ученические тетради и заполнять их аккуратным убористым письмом. Писал Сергей Иванович для себя, своих детей и внуков, безыскусно рассказывал историю своей деревеньки Речки, своего рода, описывал раннюю взрослость. Со временем получилась объемистая рукописная книга. Автор сам переплел ее и поставил на полку для семейного потребления.

Узнав о такой достопримечательности, я отправился в Стародубское. Сергей Иванович смутился:

— Да ведь в моей жизни не было ни дерзких приключений, пи головокружительной карьеры. Описаны дела сугубо личные.

Книгу я все же прочитал. В рукописи, как в старом бору, оказался неисчерпаемый запас чистой родниковой воды. Таким бы книгам занять место в музеях, чтобы по ним прилежные исследователи собирали народную духовность.

Так вот в этой «личной» рукописи я нашел рассказ о событии, потрясшем молодого рабочего механического завода. «До сих пор в моей памяти и жуткое пламя, и дикие крики горевших заживо детей», — записал Сергей Иванович.

Подробных сведений он мне не сообщил, посоветовал найти в Долинске Рудольфа Александровича Шапошникова.

— У него тогда брат погиб, может, он знает, с какой стороны подступиться к поискам.

Поехал я в Долинск, разыскал и Шапошникова, и бывших учащихся ремесленного училища, поднял в архиве старое уголовное дело. Тогдашняя жизнь высветилась еще одной гранью.

I. Подруги

С душевным трепетом и робостью беру я снимки, с которых смотрят на меня юные девчонки, мои ровесницы, тоненькие, худенькие, большеглазые. Им хочется выглядеть солидно, но куда спрятать подростковую угловатость? Снимались они, когда заканчивали ремесленное училище, прощаясь, дарили друг другу фотографии с чувствительными строками на обороте: «Пусть на память тебе остается неподвижная личность моя». Разъехались они по сахалинским целлюлозно-бумажным комбинатам летом 1950 года, пополнили ряды рабочего класса, встали на трудовую вахту. Их руками выполнялись и перевыполнялись производственные планы, строилось и крепло государство. Где они теперь, ветераны труда?

— Из тех девчонок не расстались только мы вдвоем.

По моей просьбе ворошат альбомы и перебирают в памяти старину две подруги — Клавдия Дмитриевна Сухова, в девичестве Меркулова, и Зинаида Андреевна Колесникова, до замужества Каракуян. Мы только что побывали на том месте, где некогда располагалось училище, встретились с Шапошниковым, посетили братскую могилу и сидим у Клавдии Дмитриевны за чаем. Зинаида Андреевна показывает одну из фотографий:

— Это мы в форме. Полагалось нам для парада темное платье с белым воротником, берет, ремень, ботинки. На занятия и на работу ходили в синеньких платьицах, похожих на нынешние рабочие халаты. А вот на этом снимке я в ситцевом платье, сшитом собственными руками. Ситчиком меня премировали за активное участие в художественной самодеятельности. Самодеятельность наша славилась: в первый год на городском смотре мы заняли второе место, а на второй год — первое. Руководителем у нас был хороший музыкант, имевший свой аккордеон. К концертам мы всегда старательно готовились, украшали сцену красивыми декорациями.

На суде припомнят бывшему директору училища Сергееву, что держал он художника Милованова на ставке электрика незаконно.

— Это наша классная руководительница Тамара Ивановна Образцова. Была она и наставницей, и мамкой, и нянькой, все мы ее любили, а я так обязана ей тем, что попала в училище. Уехала я сюда от злой мачехи, от тяжелой домашней обстановки, чтобы получить специальность и самостоятельно строить свою жизнь. Пришел поезд в Долинск вечером, идти в темноте никуда не решилась, одна заночевала в пустом зале ожидания. Утром вышла на улицу, спросила у первого встречного, куда идти. Он ответил: «Это, наверное, возле ЦБК». Потопала я, ориентируясь на высоченную трубу. Подошла близко, опять спрашиваю. «Надо идти в другой конец города, — ответил человек. — Я иду на механический, держись за мной». Поспешаю я за провожатым, а сундучок хоть пустой, а тяжелый, из березы, бьет по ноге. Нашла я училище, постучалась в нужный кабинет, а мне отвечают: «Набор закончен, группы полностью укомплектованы, возвращайся домой». Была я робкой деревенской девчонкой, тихоней, не смела никогда и рот раскрыть. А тут осмелела. Стою голодная, усталая и представляю, как меня встретят дома. Собралась я с духом и рассказала обо всем незнакомой женщине. Мне, говорю, денег дали на билет только в одну сторону. Выслушала она меня и пошла к директору. Не знаю, о чем они говорили, но вот зовут меня. За столом сидит плотный, довольно пожилой мужчина, глядит вроде с сочувствием, по предупреждает строго: «Берем сверх штата. Будешь плохо вести себя — отчислим сразу». Это был наш директор Михаил Иванович Сергеев, дядька добрый и справедливый.

Засудили его после пожара, а я ему и сейчас благодарна. Не он виноват был, а лоботрясы из пятой комнаты. Все равно их потом Бог наказал.

Делится своей давней болью Клавдия Дмитриевна:

— Тебя мачеха донимала, а я бежала от сестриного сожителя с пятью рублями в кармане. Все мы тут были такие: кто сирота наполовину, кто вовсе без родителей. От бедности шли на все казенное. Того же Яшу Шапошникова старший брат определил сюда, чтоб он не голодал. Не так уж сыто кормили нас, по дома и того не видели. Тесновато мы жили, по два с половиной квадратных метра приходилось на каждого человека, зато тут о нас заботились: и вязать, и шить учили, на доброе наставляли, не давали в обиду. Шефы у нас хорошие были. Шефствовал над нами военный танкоремонтный завод. Офицеры перед нами выступали с докладами или рассказами о войне, солдаты в хозяйственных делах помогали, на танцы к нам приходили. Ну, они все взрослые были, относились к нам, как к детям, сами нас не обижали и другим не позволяли обижать. При них любой хулиганистый пацан смирной овечкой был. Шефы первыми кинулись пас спасать, когда загорелось общежитие.

— И вправду, мы были детьми, хоть и рано повзрослели, часто дурачились. В тот вечер мы так расшалились, ну, прямо, как перед бедой. Помню, пришел к нам Коля Чернов. Вообще парням запрещалось заходить в девчоночьи комнаты, а ему разрешали, потому что с памп жила его старшая сестра Маша, красавица с длинной косой. Все парни пялили на нее глаза, но она держала их на расстоянии. Коля был такой же симпатичный, мы все относились к нему по-сестрински, откровенничали при нем, он только глазами хлопал и смущенно улыбался. Заскочил к нам и Витька Петров из пятой комнаты, хотел тут сделать прикурку, но мы подняли крик и вытолкали его взашей. Уходя, он пригрозил одной девчонке, Вере: «Твоя койка у самой двери, мы вытащим ее ночью в коридор». Я его как староста выставила из комнаты, но мне он и слова не сказал, потому что я дружила с Алексеем Петрухиным из старшей группы. Вера спала одна. Взяла она свою койку, поставила между нашими да еще и полотенцем привязала. Наконец мы угомонились, погасили свет, собрались спать.

— Собрались, да не все, — возразила Клавдия Дмитриевна. — Я пробралась в соседнюю комнату, где спало большинство девчонок из нашей группы, решила подразнить подружек. Случалось, что усы кому-нибудь нарисую или полотенцем руку к койке привяжу. В тот раз девчонки стали воевать со мной, а чтобы я больше к ним не заходила, приставили ненавентенные двери и подперли их столом, баррикаду соорудили. Знали бы мы, какое нам готовится пробуждение.

II Братья

Мишу Петрухина в училище определил брат Алексей. Был он пятью годами старше — разница в том возрасте огромная. Миша любил брата беззаветной мальчишеской любовью за то, что он был рослый и сильный, мог защитить от обидчика, был наставником в житейских делах, родным и дорогим человеком, излучавшим тепло и радость. Алексей за время войны хлебнул житухи: работал в колхозе, пас скот, строил семейную землянку, когда вся деревня бежала в лес, спасаясь от жестоких боев. Из этой землянки они и уехали на Сахалин, куда завербовался отец, комиссованный из армии больным человеком. Поселились Петрухины в Поронайске, Алексей с отцом пошли на работу, Миша — в школу.

В сорок седьмом в области был объявлен первый набор в школу ФЗО и ремесленные училища. Набор проходил в добровольно-принудительном порядке. Вызывали повесткой, втолковывали: надо учиться. Тогда еще жили духом военного времени и не знали слов «не хочу!». Надо — значит, надо. Отправился Алексей в обносках, а на побывку приехал в форме.

Черная рубаха сияет белой каймой чистого подворотничка, брюки выглажены, шинель подпоясана ремнем с крупными буквами «РУ», фуражка с эмблемой трудовых резервов надета по- военному. Прошелся он по улице — вся поронайская шантрапа ахнула!

Братовы рассказы пленили Мишино воображение. Ему страстно захотелось в училище. К такому решению побуждали большие нелады в школе. Успеваемость по всем предметам была высокой, а вот русский язык стал камнем преткновения. Учительница испещряла его тетрадку красными чернилами и с удовольствием ставила кол. Правила она объясняла шиворот-навыворот: говорим так, пишем этак. Ничего невозможно было понять.

Алексей нашел выход:

— Айда в училище. Там глупостями башку не забивают, а обучают специальности.

Летами Миша до приемного возраста не дотягивал, но брат дал директору поручительство. Алексея уважали за смекалку и трудолюбие. Учился он по спецпредметам хорошо, практику схватывал на лету, ни в какие подлые делишки не встревал.

Училище Мише пришлось по душе. Утренняя зарядка, построение на осмотр, вечерняя проверка с докладами дежурных, строевая песня — все было похоже на военную игру.

Особую гордость вызвало участие в параде 7 Ноября.

Как прошли мимо трибун со своим оркестром да как грянули «ура!» — весь город рукоплескал.

Сориентировался парнишка и в житейской обстановке, понял, что все время братовым авторитетом жить не будешь, надо приобретать и свой. А простор был тут широк. Один лучше всех пел — уважали за пение; другой быстрее всех бегал — уважали за бег; третий ловчее всех играл в футбол, четвертый был лучшим рассказчиком сказок и прочитанных книг, пятый в совершенстве выполнял чертежи. Миша с головой окунулся в разнообразную жизнь училища, успевая играть в футбол и лапту, чертить, читать интересные книжки, изучать металловедение и слесарное дело, оборудование бумажного производства. Он вслед за преподавателем гордился, что осваивает самое сложное производство на Сахалине, поэтому учился охотно и старательно. И к нему шли, чтобы помог решить задачу, разобраться в чертежах, найти ответ на трудный вопрос. А еще Мишу уважали за то, что был просто хорошим парнишкой, компанейским и добрым, без зазнайства и хвастовства.

В тот зимний вечер у них в комнате получился маленький праздник. После отбоя закрылись они на крючок, а чтоб ловкачи не смогли крючок откинуть ножиком через щель, закрепили его двумя палочками.

Женька Мамкин, вернувшийся из дому, развязал свою холщовую котомку, а в котомке лежали хлеб и сало. У пацанов потекли слюнки.

Не сказать, что ремесленников плохо кормили. На завтрак давали кашу из гаоляна, пшенку или перловку, тридцать граммов масла; и обед был плотным, и ужин вовремя, по калорийности выходило, может, и неплохо, а по потребностям организма — неважно. Им всегда хотелось есть, особенно радовало душу что- нибудь домашнее, вкусненькое. Сами себя они поддразнивали: «Ремесло, ремесло, лопать хочешь?» — «Ого-го!». А тут сало!

По законам братства все привозимые яства подлежали разделу на равные части, и хозяину доставалось то же, что и остальным.

Разрезал Женька сало под бдительным взглядом десяти пар глаз, да так оно пошло с черным хлебом, что описать это удовольствие невозможно. Жует пацан, смакует, проглатывает в желудок, а результат отражается на роже: рот расплывается до ушей, глаза покрываются маслянистым блеском, наступает полусонное блаженство.

В училище поднимали по-военному — в шесть, поэтому ребята не высыпались. Отбой давали в десять, но кто ложился в это время?

Миша стал укладываться: поставил валенки на батарею, расправил брюки и положил их под матрац, чтобы прогладились. Лег к стене и уже стал засыпать — толкает его Женька, сует еще кусочек сальца. Это был знак особого расположения. Сальце само растаяло во рту, а шкурку он долго, наслаждаясь, жевал.

Накинули ребята поверх одеяла свои шинелишки, прижались по-братски друг к другу и уснули счастливым сном.

III Пятая комната

Загорание произошло в пятой комнате первого этажа, поэтому с ее обитателями познакомимся поближе.

Жили здесь учащиеся из группы сантехников. По возрасту они были самыми старшими (одному шел двадцатый год, остальные вступали в пору совершеннолетия), но имели самый низкий общеобразовательный уровень. До войны они успели закончить по два-три класса, а дальше обучала их иная школа: отступление или оккупация, работа в колхозе или на немца, голод и холод, ночные рейды но чужим огородам и сараям под руководством какого-нибудь Витьки Косого, преподававшего уроки дерзости, хитрости, наглости. Вдохнули они военной гари, рано познали пьянящий дурман табака и алкоголя, поэтому почитали больше неписаные законы гон-компании, чем писанные директором училища. В открытые конфликты они не вступали, им вовсе не хотелось, чтобы их выперли за ворота, а то еще и подальше. Только за короткий период директорства Сергеева исключили пятерых, трое из которых из зала суда пошли в зону. Училище давало кров и пищу, одежду и специальность, Сергеев был доброжелателен и справедлив: наказывал — так уж за дело, поощрял — так уж по заслугам.

У них была своя гордость за училище, за его блеск на параде, за победу футбольной команды, за успехи художественной самодеятельности. Они же горой вставали за каждого шкета в ремесленной форме, если его обижал чужак. Обычно городские обходили училище отдаленной дорогой, а на танцы не смели и нос сунуть, но изредка все же раздавался призыв: «Братцы, наших бьют!». И тогда вихрем вылетало все училище: первыми неслись, размахивая ремнями, сантехники, последними — желторотые малолетки (комар — и то сила!), за ними — мастера, чтобы предотвратить беду, не довести одних до увечья, других — до тюрьмы.

Все же основные интересы великовозрастной братвы таились за пределами училища. Они не игнорировали училищную дисциплину, но знали немало способов увильнуть от нее, солгать, не моргнув глазом, скрыть любой грех. Им известны были слабости преподавателей и административного персонала, знали они, с кем можно слукавить, кого и как можно обвести вокруг пальца, кого надо бояться, перед кем проявить показное послушание, но поступить по-своему. Почти все преподаватели и коменданты были тут новые, собранные с бору по сосенке, а они жили с сорок седьмого года, знали все входы и выходы, чтобы шастать в самоволку, приходить навеселе, возможно, приносить табак и спиртное в комнату. Главное — не попадаться!

Частенько они использовали запасные выходы, ставшие у директора бельмом на глазу. Он распорядился их забить, но вмешался пожарный надзор. Старший инспектор Кулаков 16 сентября 1948 года выдал директору РУ № 2 длинное предписание, из которого выделим лишь два пункта: «1. Здание РУ сгораемое, первичные же средства пожаротушения отсутствуют. В случае возникновения пожара ликвидировать его в зачаточном состоянии не представляется возможным. 2. Запасные выходы забиты, в случае возникновения пожара эвакуировать детей и имущество нельзя, что приведет к жертвам».

Сергеев дал соответствующее распоряжение завхозу Кокорину, но тот его не выполнил. 5 октября инспектор Кулаков вновь появился в училище, наложил штраф на Кокорина. Кокорин тут же уволился. 13 ноября Кулаков пришел в третий раз и оштрафовал уже самого Сергеева. Сергеев принял завхозом Лазарева и велел ему исполнить предписание. Упрямый Кулаков не оставил училище в покое. 2 декабря он выдал предписание Лазареву. Однако и Лазарев оказался нерасторопным: что ему скажут, то сделает, не скажут — просидит сложа руки. Никакого опыта хозяйственной работы у него не было, а Сергееву было не до завхоза. Он не успевал отбиваться от многочисленных комиссий, приезжавших по кляузам Ульянова.

Согласие занять должность директора ремесленного училища было, наверное, самой большой ошибкой Михаила Ивановича Сергеева, имевшего добрую рабочую репутацию. Прибыв с материка, он за три месяца «проявил себя дисциплинированным, чутким, требовательным к себе и своим подчиненным, хорошим организатором, руководителем группы слесарей. Группа под руководством т. Сергеева имела выполнение плана на 180 процентов ежемесячно». Так писал в характеристике директор ЦБК Звездов. Этого оказалось достаточно, чтобы вручить ему судьбу 250 учеников. Предыдущий директор проворовался, сняли его и отдали под суд. Вызвали Сергеева, члена партии с 1932 года, предложили тяжелую ношу. Только удушающим дефицитом кадров можно объяснить, что слесаря с семи летним образованием, ие имевшего опыта ни административной, ни педагогической работы, назначили на такую должность. Произошло это 21 июня 1948 года. Основной головной болью новоиспеченного директора стал ремонт училища, подготовка к зиме. А материалов нет, директор ЦБК Звездов людьми помочь не может, начальник управления трудовых резервов Новиков носа не кажет, хотя обещал помочь.

Между тем завуч Ульянов, имевший виды на директорский кабинет, стал писать. В очередном доносе, адресованном обкому партии, он на 24 страницах перечислял действительные и мнимые промахи Сергеева. Участь его была предрешена. Стало ие до запасных выходов. И когда Лазарев в очередной раз доложил, что в самоволку бегают через запасную дверь, Сергеев приказал:

— Так заколоти ее!

— Срывают, черти!

— Забей так, чтобы не срывали!

20 декабря Сергеев сдал училище и вернулся на ЦБК. Нового директора Ивана Дмитриевича Дьяченко захлестнула та же текучка. До забитых дверей руки не дошли.

Вернемся в общежитие. После вечерней проверки дежурный комендант Тихон Колундаев и заместитель по воспитательной работе Алексей Дмитриевич Сапов, ответственный администратор, прошлись по коридорам нижнего и верхнего этажей. Пытались заглянуть в пятую комнату, но дверь оказалась запертой на крючок. Постучали.

— Мы уже спим! — раздалось в ответ.

Делать было нечего. Колундаев работал комендантом три месяца, Сапов — всего полтора. Хотя каждый из них нес дежурство не первый раз, но ориентировались оба по внешним признакам: тихо — значит, нормально. Они не знали и, в силу своей ограниченности, знать не могли, что в неустойчивой массе подростков вызреет беда.

В половине двенадцатого Сапов прошелся по общежитию еще раз. Похоже, все спали. Он сказал Колундаеву:

— Пойду-ка я на кухню, вздремну.

Сапов покинул общежитие и прошел длинным коридором на кухню. У печки он соорудил из скамеек лежак и пристроился коротать ночь. Инструкция нового директора разрешала дежурному воспитателю бивачный сон с половины двенадцатого до пяти утра.

Переутруждать себя Сапов не стал.

Тем временем в пятой комнате кто-то курил. Загорелось там, где была «прикурка». Учащийся Анатолий Кузнецов следователю пояснил: «В комнате «прикурка» была под потолком, где было два оголенных провода. Если нужно было прикурить, то брали вату, соединяли отрывисто концы проводов. Я лично не прикуривал, так как не курю вовсе. Об этом знал мастер слесарной группы, который сам прикуривал таким образом».

Игра с огнем рано или поздно должна была привести к пожару. О том знали мастера, воспитатели, директор, но ничего поделать не могли. Спичек не было, даже взрослые «стреляли» прикурить, а каждый пацан, взяв у друзей-электриков один-два урока, считал нужным щегольнуть таким способом прикуривания, что и пытался сделать Виктор Петров в комнате девочек.

Вне всякого сомнения, «прикурка» стала источником пожара. Но кто ею пользовался, следствие не выяснило.

Учащийся Мурашов, 1929 года рождения, в училище с 1947 года: «Я проснулся первым, почуяв запах дыма, и увидел, что потолок горит вокруг розетки».

Водопьянов Анатолий, 1931 года рождения, староста комнаты: «Когда я проснулся, то увидел, что ученик Мурашов одеялом сбивает пламя с потолка. Я стал делать то же. Убедившись, что одеялами нам не потушить, я выскочил в коридор и стал криком звать коменданта. Прибежал комендант, увидев огонь, кинулся за водой. Мы вылили бачок воды, но результатов это не дало. После этого я стал будить своих товарищей. Когда я забежал в соседние комнаты, там тоже горели потолки».

Между потолком первого этажа и полом второго имелось пустое пространство, высотою до тридцати сантиметров. Ребята, прорезав отверстия, приловчились там делать всякие заначки. Потолок был обшит фанерой и оклеен бумагой, огонь свирепо накинулся на пересохший материал; сквозняки погнали его по всему полому пространству. Дым в считанные минуты заволок весь второй этаж.

Цупенков Николай, спавший на одной койке с Мурашовым: «Я проснулся оттого, что почувствовал, как печет мои ноги».

Селищев: «Я проснулся, когда на мне уже горело одеяло, пламенем был охвачен потолок».

На вопрос о первопричине пожара все обитатели комнаты разводили руками. Факт использования «прикурки» они отрицали категорически.

IV Огонь

В ветхом приспособленном здании, где огню суждено было вспыхнуть в любую минуту от искры или брошенного окурка, пожара никто не ждал. Не имелось ни инструкций, ни плана эвакуации, ни первичных средств пожаротушения. Единственное должностное лицо, оказавшееся на месте в момент загорания, проявило полную растерянность. На вопрос следователя, принимал ли он какие-либо меры, чтобы разбудить и спасти учащихся, проживающих на втором этаже, дежурный комендант Колундаев вынужден был признаться:

— Никаких мер я не принимал и на второй этаж не поднимался.

Наверняка истинными виновниками пожара были обитатели пятой комнаты. Но уж коль беда нагрянула, они же, проявив свои лучшие качества, подняли общую тревогу и организовали спасение учащихся. Селищев побежал будить мастера Шагу на и физрука Василевского. Анатолий Кузнецов кинулся в учебный корпус и стал звонить в пожарную охрану. Цупенков Николай бросился будить девчонок, выбил окно, помог им выбраться, потом стал выбрасывать их вещи. Завуч Ульянов рассказал следователю: «Проснулся я от крика ученика Бойчука, который сорвал дверь и проник ко мне в комнату. Он выбил окно, вылез, я подал ему дочь, потом жена выбросила зеркало и один ящик комода, вылезла сама, следом я. Здание общежития было охвачено пламенем почти полностью. Коридор, соединяющий общежитие со столовой, уже горел до половины. Солдаты, чтобы не допустить огонь к столовой, разламывали стены койками». Решительно действовал Водопьянов. Он ворвался в девчоночью комнату первого этажа в одних кальсонах, что было воспринято за наглую выходку. Девчонки подняли крик.

— Бегите все на улицу, горим!

Он пнул ногой дверь, забаррикадированную накануне, она не поддалась. Тогда он разбежался и ударил всем корпусом — баррикада разрушилась. Поднялась паника. Ученица Лида Верба, горевшая в родной хате на Украине в период неистовства карателей, упала в обморок. Юноши подхватили ее на руки и понесли на улицу. В это время дежурный комендант Тихон Колундаев топтался, растерянный, на своем посту. В обычной обстановке он умел немногое: давал звонки, следил, чтобы все ученики вовремя уходили на занятия. А что делать при пожаре, он не знал. Пробегавший мимо Водопьянов покрыл его матом:

— Буди ребят!

Колундаев сунулся было наверх, но там уже полыхало. «Я спустился вниз и стал кричать, чтобы нее выскакивали, выскочил сам на улицу и увидел, как ребята вытаскивали девочек из окна. Из верхнего этажа прыгали из окон», — показал он на следствии.

Не на высоте оказался и замполит Сапов. Он объяснял: «Когда меня разбудила повариха, то я вышел в коридор жилого корпуса н увидел там движение учеников. Горело в пятой комнате. Я побежал в учебный корпус звонить. Там уже был Кузнецов. Я взял трубку у Кузнецова и позвонил, по когда вернулся в общежитие, то зайти туда уже было невозможно. Из окон второго этажа выпрыгивали дети. Горела середина здания, выхода из него не было.

— Почему вы не вскрыли запасный выход?

— Да, я видел, что из окон второго этажа прыгают дети, но про запасный выход просто забыл. Если бы запасный выход был открыт, то через него часть учащихся могла бы спастись».

Раньше пожарной охраны примчались солдаты танкоремонтного завода, выметенные из постелей хлестким словом: «Тревога!». Благодаря их сноровке удалось отстоять спортзал и столовую. Они первыми пришли на помощь тем, кто выпрыгивал из окон. В сугробе подросток, полуголый, испуганный, опаленный, а то и раненый, глотнувший угарного дыма, застревал; сверху на него всякую минуту грозило обрушиться пылающее строение. И тут его подхватывали заботливые солдатские руки, укутывали бушлатом, шинелью, одеялом, выносили в безопасное место, доставляли в госпиталь.

Миша Петрухин очнулся на полу. Он никак не мог проснуться, и тогда Женька Мамкин вытряхнул его из постели. В комнате было дымно, на окнах плясали кровавые отблески, слышался треск горящего сухого дерева и громкие крики. Миша надел брюки, достал валенки, вынул палочку, стопорившую крючок, и отворил дверь. По коридору, тоже заполненному дымом, катился черно-красный клубок огня. Какие-то секунды Миша раздумывал, куда от него рвануть, ему в затылок дышали товарищи, готовые последовать за ним. Возможно, они кинулись бы в коридор, в кучу мечущихся ребят, но из огненного клубка раздался такой жуткий крик, какого они никогда в жизни не слышали. Крик был дикий, животный, какой вырывается из груди человека помимо его воли и рассудка. Миша захлопнул дверь, накинул крючок, поднял палочку с полу и задвинул ее на место, словно дверь и крючок могли спасти его. Дым ел глаза, забивал дыхание, оставляя пацанам всего одну минуту для принятия решения. Вопль из-за стенки подхлестнул старосту Сенникова Анатолия. Был он постарше остальных, по должности отвечал за них, поэтому скомандовал:

— Выбивай окно!

Женя Мамкин схватил тумбочку, ударил по окну. Со звоном посыпались стекла. Кто-то подскочил ему на помощь, вместе высадили раму.

— Прыгай!

Миша сиганул, как это делал во время ребячьих забав. Внизу было стекло, и он располосовал себе руку. Не было в тот момент ни боли, ни страха, а лишь упрямое желание вылезть из сугроба, в котором увяз по грудь.

Алексей вырвался из огня и бегал в поисках брата. Он видел, как со звоном вылетело окно, как прыгнул Миша, первым подскочил к нему, вместе они выползли из сугроба.

Страх пришел, когда Миша увидел в окне соседней комнаты Диму Борщева. Тот стоял в проеме: горела рама, горел Борщев, за ним видно было полыхающую комнату. Через несколько секунд Дима рухнул вместе с рамой. К нему бросились с одеялами мастера. Мишу затрясло крупной дрожыо. Алексей, зажав братишке рану, повел его в учебный корпус.

Помогали мастера, уводили ребят в учебный корпус. Михаил Шагун, мастер производственного обучения, рассказал: «Меня разбудил Целищев, босой и в нижнем белье. Я сразу оделся и выскочил. Увидев пламя, я кинулся к окнам своей группы. В это время как с нижнего, так и с верхнего этажей прыгали ученики. В окне я увидел Шорникова из другой группы. Схватив что-то в руки, я ударил по окну, и Шорников выскочил на улицу. Тут я увидел ученика, который катался на снегу. Я схватил брошенное кем-то одеяло, положил ученика и потащил его по снегу подальше от здания».

Рассказывают, что ученик Морозов крикнул ребятам, метавшимся по горящему коридору: «За мной!». Последним усилием он вышиб окно, выбрался наружу. Рухнувшая лестница обрушилась на остальных. Их крики потонули в треске пылающего здания.

В южной части Долинска бушевал гигантский костер, треск стоял, как на поле средневековой битвы. Когда пала крыша, искристый протуберанец взметнулся до самого неба.

Минут через пятнадцать все было кончено. Жизнь ремесленного училища разделилась на две половины: до пожара и после него.

Красивая девушка Маша Чернова всю ночь с плачем металась в поисках брата. Ее утешали:

— Где-нибудь в больнице.

Она пошла в больницу, в военный госпиталь, постучалась к знакомым.

Коли Чернова не было нигде. Маша не находила себе места. Вещим оказалось сестренкино сердце. Гибель брага настолько ее потрясла, что после похорон в училище она больше не вернулась.

Из заключения медэксперта (подпись неразборчива): «Осмотрев 16 трупов, распознать каждый в отдельности невозможно. Они представляют из себя обгоревшие останки туловищ: верхние и нижние конечности отсутствуют, видны лишь обгоревшие культи костей верхних частей бедер и плеч, легко ломающихся при исследовании. Кости черепа лишены мягких тканей, местами обнажено обуглившееся мозговое вещество».

V Похороны

Хоронили погибших на третий день. Накануне их обряжали: на дно гроба стлали одну простыню, второй накрывали; в ноги, которых не было, ставили пару новых ботинок, на останки клали гимнастерку, брюки, ремень, а на крышку гроба — новенькую фуражку. Рядом ставили табличку, исполненную черной тушыо, с полным именем-отчеством, с датой рождения и смерти. Обрамлял гроб хвойный венок с лентой и бумажными цветами.

Во второй половине дня к учебному корпусу стали стекаться люди. Зина Каракуян, Клава Меркулова и Катя Маршалка держались вместе. Одиночество в эти часы было невыносимо. Незнакомый холодок тревожил сердце, в душу закрадывался страх. Казалось, должно произойти что-то такое, чего они не выдержат.

— Девчонки, страшно, народу столько! — шептала Катя.

Зина во всей массе различала лишь платки, шапки, жакеты, поношенные полушубки, потертые шинели, закутанных старух и детишек. Прибыли какие-то руководители в пальто с каракулевыми воротниками и в белых фетровых валенках. Они с сосредоточенными лицами прошли в корпус. Прошли к крыльцу две группы музыкантов — знакомый училищу оркестр танкоремонтного завода и музыкантский взвод 218-го артиллерийского полка. Еще печальнее стало, когда Зина увидела шефов во главе с худощавым сутуловатым майором. Он часто бывал в училище, читал доклады, рассказывал о войне, шутил, называл их «дети мои!». Теперь он курил, громко кашлял и неприкаянно топтался на месте, смотрел на них и никого не видел.

На прилегающей к училищу улочке возницы разворачивали лошадей, выстраиваясь в колонну. Сани и лошади теснились, места не хватало, пришлось вытянуться на дорогу. Мастера и ученики, томимые мукой, поспешили снаряжать обоз: клали на сани лапник, застилали его одеялами.

Все больше росла толпа, все тяжелее давил гнет.

И вот произошло какое-то движение, все разом всколыхнулись и замерли. Сначала вышли и встали на крыльце знаменосцы. Громко запела медь. Жалобно-мучительная мелодия стала обволакивать толпу, девчонок, а голоса маленьких серебряных труб, щемящие, тонкие, пронзали трепетное сердце. Из здания выплыл первый гроб, его несли мастера.

С севера тянуло колючим ветром, но они были без шапок. Склонились знамена, повис черный креп на них. На фоне хмурого неба, темно-серой толпы красный гроб выделялся ярко, контрастно. Кто-то громко вскрикнул. Зина схватилась за Катин рукав. Из груди вырвалось рыдание, хлынули слезы. Вынесли второй гроб, третий, пятый, десятый, шестнадцатый. Плакали трубы, плакали девчонки, плакали люди в толпе.

Знаменосцы и пары с венками ушли в голову колонны, учащихся построили группами. Кто-то из мастеров с повязкой на рукаве торопливо прошел вперед, и вскоре вся процессия выплыла на главную улицу Долинска.

Город, взволнованный трагедией, всколыхнулся. Люди стекались к магистрали из домов, магазинов, контор, мастерских, торопились из засыпанных снегом окраин и переулков. Одни останавливались у обочин, другие вливались в поток, и вскоре людская река растянулась на несколько километров, остановив иное движение.

Никакой официальной информации в те времена давать не полагалось, поэтому весть разносилась по телефону, через сарафанное радио. Передавали жуткие подробности, называли трехзначные цифры погибших. Родители, побросав дела, кинулись к месту трагедии.

Когда миновали половину пути, навстречу медленно вышел поезд. Из кабины машиниста махали шапкой, давали знак остановиться. Колонна встала, поезд замер. Из первого вагона прямо в снег спрыгнуло несколько человек, за ними стала спускаться полная женская фигура в сером одеянии и черном платке. Из колонны побежали на помощь. Женщина сошла в снег, ее повели, держа под руки. От следующего вагона, где тоже сошло несколько человек, раздался истошный крик. Он подкосил полную женщину, и она рухнула на снег. Ее с трудом подняли, а когда она приблизилась, девчонки ужаснулись виду: искаженное лицо было черным. Женщину посадили на сани, она припала к гробу и стала гладить голой посиневшей рукой красную материю.

Процессия подходила к северной окраине города, когда над всем городом, над холодным пространством окрестностей раздался могучий рев заводского гудка. Вся масса народа вздрогнула. Сначала крикнул он коротко, потом, будто набрав воздуха полные мехи, заревел тяжело и надсадно. Целлюлозно-бумажный комбинат прощался со своей несостоявшейся сменой. Несколько десятков человек ждали процессию на развилке, и, когда она приблизилась, мужчины обнажили головы.

У поворота на кладбище сани остановились. Десятки мужских рук подняли гробы и понесли к могиле. Дорожка была старательно расчищена, но великое множество народа не вмещалось в нее. Брели по обочине, торили тропы в глубоком мягком снегу. И все шли и шли.

Ремесленники выстроились двумя плотными четырехугольниками у длинной глубокой ямы. На кучу свежей глинистой земли, где замерли знаменосцы, поднялся Иван Дмитриевич, резко сорвал шапку и крикнул громко:

— Простите нас, дети, что не уберегли вас, простите, матери!

Дальше говорить не смог и сошел, вытирая лицо тыльной стороной шапки. Выступали другие, но слова не воспринимались. Запомнилось, как мужчины в телогрейках и кирзовых сапогах спрыгнули в яму, разбросали там лапник, а потом стали принимать гробы и устанавливать их в тесный ряд.

В последний раз заиграл оркестр. Зина ощущала, как тупой болью в ее голове отражались удары барабана и стук земли, бросаемой горстями и лопатами. Уткнувшись подруге в плечо, Маша Чернова, выплакавшая все слезы, жалобно скулила:

— Им больно! Как им было больно!

В братской могиле захоронены:

1. Беликов Леонид Трофимович, 1933 года рождения, п. Быков Долинского района;

2. Бушманов Леонид Михайлович, 1932 г., г. Холмск;

3. Грибанов Виктор Федорович, 1934 г., г. Невельск;

4. Двинин Алексей Васильевич, 1933 г., г. Анива;

5. Дворчук Иван Васильевич, 1933 г., ст. Восточная Поронай- ского района;

6. Долбенкин Анатолий Петрович, 1934 г., колхоз «Амурец» Анивского района;

7. Коваленко Николай Миронович, 1934 г., п. Взморье Долинского района;

8. Королев Анатолий Федорович, 1933 г., п. Ясноморский Невельского района;

9. Кустов Алексей Федорович, 1934 г., г. Южно-Сахалинск;

10. Лазебный Александр Егорович, 1932 г., п. Пионеры Хол- мского района;

И. Маненов Утейса, 1934 г., п. Пригородное Корсаковского района;

12. Мочалов Леонид Васильевич, 1932 г., г. Поронайск;

13. Павленко Анатолий Иннокентьевич, 1933 г., п. Сокол Долинского района;

14. Токарев Дмитрий Иванович, 1932 г., с. Сергеево Холмско- го района;

15. Чернов Николай Григорьевич, 1932 г., ст. Арсентьевка Долинского района;

16. Шапошников Яков Александрович, 1934 г., г. Долинск.

Мир их праху!

V Эпилог

О каждом пожаре докладывали лично первому секретарю обкома Д. Мельнику. Размер трагедии был настолько велик, что Мельник поставил в известность Москву. Прилетела правительственная комиссия. Областному прокурору В. Цареву было поручено взять следствие под свой личный контроль, наказать виновных по всей строгости закона.

Бывшего директора Сергеева, замполита Сапова, завхоза Лазарева и дежурного коменданта Колундаева взяли под стражу 13 января, а в конце того же месяца судили. С обвинением выступил сам Царев, потребовавший Сергееву десятилетний срок. Суд ограничился восемью. Остальные получили от пяти до трех.

Виноват, конечно, Сергеев, что не предусмотрел многих обстоятельств, да разве нет вины того, кто поставил малограмотного слесаря на директорскую должность?

Не обошла судьба и пятую комнату.

Проведение первомайского праздничного концерта чуть не сорвалось по банальной причине: украли аккордеон. Пришлось временно попросить у военных. Больше недели ходил музыкант по толкучкам Долинска и Южно-Сахалинска, надеясь, что инструмент где-нибудь выплывет. Но нашелся он тут же, ворами оказались обитатели пятой комнаты. Далее следствие выявило, что причастны они к действиям банды, которая трепала городских обывателей. Анатолия Кузнецова осудили на 25 лет, получил свое и самый дерзкий из них — староста комнаты Водопьянов, не помогла ему мачеха, бывшая судьей в Долинске.

А ведь могли бы они избрать себе судьбу иную, но пересилила жажда легкой наживы, и понесло их по этапам, по зонам, надо полагать, навсегда.

18 лет отработала на Долинском ЦБК Зинаида Андреевна Колесникова. Клавдия Дмитриевна Сухова отдала ему всю жизнь. Когда на северо-восточной окраине города выстроили новое училище с просторными светлыми классами, кабинетами, мастерскими, спортзалом, общежитием, Клавдия Дмитриевна отправила туда свою дочь. Заканчивает училище и внук ее. Каждый год нынешние ученики ходят на братскую могилу, красят ограду, носят цветы.

Сенников Анатолий, смышленый староста, спасший своих тринадцатилстпих корешков, работал на Макаровском бумзаводе до самого выхода на пенсию. Стал он мастером высшей рабочей квалификации, гордостью завода. Рядом с ним прошла трудовой путь однокурсница Жанна, ставшая его женой вскоре после выпуска.

Михаила Петрухина после училища направили на Поронай- ский ЦБК. Проявил он завидное упорство и вскоре овладел своей профессией в совершенстве. Его портрет не сходил с Доски почета. Параллельно шла учеба в вечерней школе. Сложности русского языка одолел он самостоятельно, аттестат зрелости получил с хорошими оценками. Учеба стала профессиональной и душевной потребностью, закономерным был вузовский диплом.

Биография Михаила Лаврентьевича подтвердила еще давний наш вывод: если у человека на плечах не тыква, а светлая голова, в душе — благородные устремления, то карьера ему обеспечена. Пиком ее у Михаила Петрухина стала должность заместителя председателя Сахалинского облисполкома. Ушел он с нее по собственному желанию ввиду развала Советской власти.

В один из июльских дней, кружа по Долинску, попали мы на окраинную улицу, где под кронами огромных тополей, высаженных в пору романтических порывов, догнивают старые бараки. Последний раз их ремонтировали в пору молодости Зинаиды Ка- ракуян. В таком когда-то жила она сама. Теперь живут дети и внуки. Бараки держатся на энтузиазме ушедших лет, потому что все остальное сгнило: иструпела и покоробилась крыша, поросшая полянами зеленого мха; скособочились стены, обшитые рубероидом; крысы источили полы. Вот она, родимая сторонка!

Жизнь тут не городская и не деревенская, а барачная, обездоленная.

Прошло мимо этих бараков и развернутое строительство коммунизма, и эпоха развитого социализма, и уж вовсе не коснулась их капиталистическая революция девяностых годов.

Бараки расположены метра на три ниже дороги, и тут все лето киснет болото. Ничего отсюда не видно, кроме давно угасшей трубы бумзавода.

Но это так, мимоходом. К нашей истории бараки не имеют никакого отношения.

Бабушкин дом

I

Наверное, многие, кто въезжает в Холмск по южно-сахалинской трассе, обращают внимание на этот дом. Увидеть его можно справа, примерно за пол километра до центральной городской улицы.

Трасса в этом месте — сущее наказание: узенькая, двум машинам едва разъехаться, тротуара нет, и пешеходу хоть летай. Расширить ее невозможно: слева — речка, справа — сопка. Усугубляя это обстоятельство, по обе стороны поналепились домишки, уцепились за узенькие лоскутки земли. Люди строились тут еще в те времена, когда по дороге проезжал десяток колымаг за сутки, а теперь от дорожного рева и скрежета пришлось отгораживаться сплошными заборами и иными сооружениями, похожими на противотанковые эскарпы. Кто мог предполагать, что дорога застонет в этой узенькой горловине?

В период весенней распутицы или осенних дождей улица для здешнего обывателя превращается в ад. Если не раздавят, то уж обязательно окатят грязыо с головы до ног. Заборы, стенки сараев и гаражей, деревянные эскарпы — все в грязи. У домов слева даже крыши заляпаны. Сколько раз тут принимались наводить марафет, улицу бетонировали, недавно заасфальтировали, к торжественным дням красили заборы, однако через день-другой все по-прежнему приобретало грязно-серый цвет.

А этот домик на возвышенности в любое время года выглядит франтом. Печная труба сверкает такой белизной, будто вчера ее покрасили; крыша выделяется ярким вишневым цветом, стены радуют глаз розовым оттенком, а чистые окна в голубых наличниках весело перемигиваются бликами с полуденным солнцем. Весной куст жасмина рядится в белую шелковую накидку, зацветает сирень, полыхает разноцветьем палисадник.

По виду усадьбы воображал я и хозяина. Должно быть, это веселый человек, встречающий любого гостя с распростертыми объятиями. Ему известна главная мудрость жизни, он доподлинно знает, на какой ориентир держать курс посреди всеобщего содома, чтобы жить радостно и счастливо.

— Как бы не так, — возразил мне однажды спутник, когда я поделился своими соображениями. — Ворует, за счет того и живет. Вот и вся мудрость. Теперь кто вор, тот умей и богат, а кто красть не умеет, тот глуп и нищ.

Не хотелось верить, но, может, и вправду окопался там куркулистый мужик, состоящий кладовщиком на какой-нибудь снабженческой базе. Прет он оттуда темной ночью и среди бела дня все подряд: железо кровельное, уголок металлический, краски масляные, доску половую, брус еловый пятнадцать на пятнадцать. И за сараями у него да в домашнем бункере наворованного добра не меньше, чем на вверенном ему складе. Сунусь я, допустим, полюбопытствовать насчет того, как дом превратить в полную чашу, а он встанет на пороге кряжистым дубом, расставит пошире ноги в яловых сапогах, руки с пудовыми кулаками вопрет в бока, пронзит взглядом, как копьем, и рявкнет: «Чего надо?». Схватит, не медля ни секунды, за шкирку, поддаст пинка да следом спустит с цепи волкодава. Мало того, что лишишься последних штанов, так еще шмякнешься лягушкой под колеса прущего самосвала…

И все же я решился. В один из ненастных дней, когда зима уже прошла, а весна еще не наступила и по скользкой дороге можно было передвигаться лишь на четвереньках, подобрался я к калитке и нажал кнопку звонка. И звонок устроен по-куркульски, сверху прикрыт металлическим колпачком.

Отозвался женский голос:

— Иду, иду! Дерните за веревочку, калитка и откроется.

Оглядываясь, я стал подниматься по аккуратно расчищенным

ступенькам. Волкодава не было. На пороге показалась довольно пожилая женщина. Не смутившись от визита чужого человека, пригласила:

— Проходите, пожалуйста.

Миновав маленький коридорчик, я очутился в помещении, по обилию окон напоминавшем веранду, и попросил утолить мое любопытство насчет дома. Женщина отозвалась по-доброму:

— Раздевайтесь, гостем будете. Покажу я вам дом.

С просторной веранды одна дверь вела в такую же просторную кухню, другая — в комнаты.

Комнатки оказались небольшие, чистенькие, уютные; на кроватях — покрывала, на подушках — кружева. Я огляделся: жаром пышет печка, видно, как дверца накалилась; в доме сухо, по углам нет сырости, от стен не тянет волглостыо, пахнет сушеными травами.

Ничего не оставалось, как воздать хвалу хозяину-строителю.

Женщина мою реляцию перечеркнула:

— Бывший хозяин никогда ничего не строил, не жил тут и дня.

Дом построила я сама.

— Как?! — не сдержал я недоверчивого восклицания.

— Вот этими руками.

И она протянула ладони. Это были удивительно моложавые руки, с длинными пальцами, не крючковатые, не черные, какими они становятся к старости. Да и сама хозяйка держалась прямо, ходила свободно, а на лице без морщин сияла добрая улыбка, обнажая ровные крепкие зубы.

— И давно стоит ваш дом?

— Более сорока лет. Но осадки он не давал, капитального ремонта ему ни разу не делали. Стоит себе и стоит. Подбелим, покрасим и живем.

— Так-то оно так. Однако же дом построить — не в платок чихнуть. К примеру, один мой знакомый задумал курятником обзавестись, но на одних проектах разорился. А как же вы?

— Обыкновенно. Сначала все разузнала у сведущих людей, получила разрешение покойного товарища Деревянко, тогдашнего главного архитектора. Хороший человек был, помог советами. Только он велел дом ставить вот так, а я решила вот этак. Потом прикинули мы с детьми наши потребности, разровняли площадку, разбили колышки, натянули шпагаты. Поплевала я на ладони и приступила к делу. Выкопали траншею, сколотили опалубку, навозили песку, гальки, закупили цемента (он тогда дешевый был), в выходной попросили соседей на подмогу и фундамент поставили. А чтобы дом не получился набекрень, нашла уровень, выверили по горизонту.

— У вас что же — строительная специальность? Где-то образование получали?

— Образование мое — два класса, третий коридор. Всему учила жизнь. А я старалась, поэтому и усвоила всякую науку. И сейчас не ленюсь. Как весна наступает, выхожу в огород, копаю грядки. Под картошку копают дети и внуки, а под мелочь — сама.

— Сколько же вам лет?

— Восемьдесят пять.

Тут из комнаты выбежала внучка Лена с малышом, правнуком, поправила:

— Уже восемьдесят шесть, бабушка, восемьдесят шесть!

— Как будто не все равно, — махнула рукой женщина.

Потом наш разговор пошел в глубину. История дома, который

построила Елена Марковна Бескишная, показалась мне примечательной.

II

Весна червяка живит, а человек будто заново нарождается. Едва на склонах сошел снег, Елена Бескишная, рядовая работница Холмского хлебокомбината, начала стройку. Она решила жить по-своему.

В ту пору все мы служили государству, а оно нам платило зарплату, начисляло на нее островной коэффициент, выслуженные надбавки, оплачивало проезд на материк раз в три года по железной дороге, бесплатно лечило нас и учило наших детей, наконец, предоставляло жилье. Если все обязательства выполнялись безусловно, то с последним постоянно происходили сбои. Принимались по этому вопросу важные постановления, строили много, в городах вырастали новые районы, преображались села, а жилья все равно не хватало. Жилищный вопрос был оголенным нервом на теле государства, а у нас на Сахалине — открытой раной. Старые японские постройки рушились, горели, новые никак не поспевали, и распределение квартир напоминало многоактные драмы с массой действующих лиц: если выделяли медикам — не хватало милиции; получали учителя — обижали пожарных, работников госучреждений. А еще были многодетные семьи, инвалиды, ветераны, а еще прибывали молодые специалисты, которых закон требовал обеспечить квартирой. В очередях стояли годами, за продвижением в списках следили с болезненной бдительностью. Сражения за свои права на квартиру нередко тянулись дольше мировых войн. Битвы за них рождали своих «героев», чьи имена знали в редакциях центральных газет, приемных ЦК и Верховного Совета, а их появление в местных исполкомовских кабинетах вызывало всеобщую панику.

Елена Бескишная не кинулась пополнять толпы очередников и жалобщиков. Ее не устраивала ни барачная квартира, в которой жили, и никакая другая. Не по душе пришлись именно многоквартирье, теснота, какая-то неприкаянность обитателей. Двор был ничей, чужой, дети слонялись без дела, взрослые выпивали, курили, судачили, ссорились из-за пустяка. Нет, решила она, только свой дом!

Отважиться на строительство мог человек при деньгах или при материальной должности. Ей не досталось ни того, ни другого, зато у нее были руки и твердое житейское убеждение: деньги дает заря. Она вставала до рассвета и принималась за побочную работу — трясла мешки. На хлебокомбинате тогда складских помещений не имелось, муку хранили под навесом, под брезентом. Мука очень чувствительна к влаге, после дождей и туманов мешки брались коркой, зубами ее не отгрызешь, а мешкотару надлежало возвращать на базу в первосортном состоянии. Начальство шло на значительные расходы и платило за обработку мешков от пятидесяти копеек до рубля. Деньги по тем временам небольшие, но и немалые.

За мешки платили наличными и сразу, не надо было ждать аванса или получки. Однако в очередь на обработку мешков, как на квартиры, не записывались. Рубль, такой доступный и соблазнительный издали, доставался трудом. Далеко не всякий мог осилить за день десять мешков, у иных хватало терпения не больше чем на три. Елена Бескишная обрабатывала горы. Приспособилась, наловчилась: сначала, сложив их стопкой, колотила ломиком, потом бралась за специальные скребки, выколачивала о приспособление в виде жердей, мяла в руках, стирая пальцы до крови. Работала до трех часов, после чего бежала на смену. На эти деньги и приобретала лес, изыскивая доступных поставщиков.

В ту пору много ломали старых японских зданий. Среди гнилья и трухи предприимчивые мужики успевали отобрать годные доски и добротный брус. Брус был сухой, легкий, со специальным покрытием от шашля, годился он для чердачных перекрытий и внутренних перегородок, а доставляли его по цене вполне сносной.

Бревна на сруб доставала через одного мужика, жившего у берега. Туда прибивало волнами немало древесины. Он вылавливал, сушил, продавал на дрова, а отборную предлагал в дело. Ему копейка — и людям польза.

Навозила женщина кругляка и взялась за топор. Не сразу, а научилась тесать. Прихватывала скобами, чтобы бревно не ворочалось, отбивала ниткой линию и тюкала, осваивая плотницкое мастерство. И сруб сама повела. Мудреное ли это дело, знает только тот, кто строил. Вроде бы все просто: подогнал бревно, чтоб плотно легло, подмостил в меру пакли, надежно посадил на штыри, пристукнул сверху кувалдой. А все требовало умения, сноровки, физических усилий, терпения. Чего не знала — спрашивала у сведущих людей, что не получалось за первым разом — переделывала в другой, в третий. Больше всего хлопот доставляли оконные и дверные проемы. Трудно доставалось тонкое дело — состыковать сруб с оконным блоком, чтоб щелей не было.

Душу вложишь — все сможешь. Пришло время, и дом подвела под крышу. Дети дранковали стены, она штукатурила. Благо, лето оказалось щедрым на солнце, стены просыхали быстро. Сама перетирку сделала, побелила. Прошлась кистью по штукатурке первый раз — светлее стало в доме. Побелила повторно — совсем рассвело. Осмотрела придирчиво, где проступала чернота, побелила на третий раз, на четвертый — дом засиял изнутри! Не стали ждать, пока печь поставят, перебрались. Накосили бамбука, насушили, постелили на некрашеный пол — получилась постель лучше пуховика. Радости было!

Конечно, скоро сказка сказывается, но не так уж скоро шло дело. Каково ей было без выходных ломать спину, выполнять такую работу, которая не всякому мужику по плечу. Утром тело было как побитое: ломило поясницу, болели руки и ноги, думала, что не подняться, не сдюжить. Проходил час, пока втягивалась в заведенный ритм. Помогала дума о семье, доме.

В новом доме начался новый этап в их жизни. Дом стал стержнем их повседневных забот, их гордостью, семейным достоянием.

Елена Марковна и сейчас считает, что дом — это не только крыша над головой и кухонный очаг для приготовления пиши. Дом — это уклад жизни со своими привычками, обычаями, своим порядком и своей моралью. Дом — это свое мироустройство. Без дома даже собака дичает, человек же становится безродным перекати-полем.

Проходят годы, и, отряхивая шелуху повседневной суеты, мы воскрешаем в душевной памяти самое простое и дорогое: куст сирени, посаженный в детстве, скамью у окошка, залитого утренним солнцем, добрые руки матери, тепло родительского крова.

III

В погожий летний день решил я проведать Елену Марковну. Она встретила приветливо и доложила, словно на губернаторском совете, о дальнейшем развитии материально-технической базы своего хозяйства: растет столько-то корней чеснока, столько-то корней капусты и помидоров высажено в открытый грунт, неплохие виды на урожай огурцов, моркови, ягод. Повела по огороду возле дома и показала наглядно, как отяжелели ветви крыжовника, как млеет цветущий картофель, блестят нежным глянцем листья свеклы с ярко-вишневыми прожилками, распустил свои светло-зеленые зонтики укроп, какая густая завязь на огуречных стеблях.

— Есть еще огород вон там и вон где, — показала она. — Того, что уродит, хватит нам с запасом.

Пошли мы к хозяйственным постройкам, между кустом жасмина и оконным наличником потревожили толстого паука. Сплел он тут кружево и царственно угнездился в самом центре. Пришлось ему десантироваться по тонкой нитке.

Во дворе полным ходом идут ремонтные работы. Новой краской обновляется крыша. Уже готова банька, утепляется курятник, сохнут дрова. Заменены в погребе перегородки, полки и полочки, и он готов принять в свое бетонированное чрево на зимнее хранение припасы, соленья и варенья. Кстати, оно на кухне булькает в большой чаше, внучка Лена шумовкой помешивает, снимает пенки. Сладкий запах слышен даже во дворе.

Тут подоспел обеденный час, пригласили меня к столу, подали тарелку щей с зеленью и увесистой куриной ногой, напоили чаем со свежим клубничным вареньем и мягкой пампушкой.

— Конечно, спасибо за угощение (кто теперь откажется от дармового обеда!), а все же есть вопросы не менее важные, чем сытость желудка. Это вопросы душевной неустроенности. Где людям брать силы, чтобы выстоять в этой жизни?

— Не знаю. Сначала самой как-то хотелось устроиться, потом заботилась о детях, о внуках, правнуках. Только на свой труд надеялась.

Да, рано жизненные невзгоды взяли ее в оборот и стали шлифовать, как волны шлифуют прибрежный камушек. Шести лет лишилась матери. Отец привел мачеху со своими детьми, народились новые. Стала чужой в семье, ласковое слово да сытый кусок доставались маминым деткам, а отцовым — тумаки да объедки. Со временем пришлось уйти в люди. Хорошо, что на пути встретился добрый человек. Давно уже нет его в живых, а до сих пор помнит Елена Марковна его имя — Андрей Филиппович Калиниченко. Взял он временно к себе на базу плодосемовощ девушку в поношенном деревенском платьице. Отработали день, все уезжают домой, а она мнется.

— Почему не уезжаешь? — спросил начальник.

— Некуда ехать.

— Где же ты ночевать будешь?

— Тут где-нибудь.

Подумал он и дал ей ключ от конторки, разрешил примоститься на стульях.

Поутру приехали люди на работу и ахнули от удивления: двор выметен, столы выскоблены, кубы с водой нагреты, начищенные самовары кипят. Андрей Филиппович не просто похвалил. Минуя строгие запреты и препоны, оформил на работу, выхлопотал нужные документы, по-отечески наставил на правильный путь.

По тем наставлениям, как по компасу, от подростковых лет до нынешних дней Елена Марковна выдерживает курс — курс на добросовестный труд.

— Построили мы дом, а за душой ни копейки. Но тот уже не наг, кто лыком подпоясан. Решили так: дом есть, руки работают — выживем. Купила у соседа по мешку гороху и фасоли, а с весны дружно принялись за огород, картошку и овощи посадили. Пока своего хозяйства не было, дети пасли соседских коров, а я нанималась сено косить. В косьбе могла любого мужика за пояс заткнуть. Получала то молоко, то деньги, бывало, люди платили услугой за услугу. Сама не ленилась, к труду и детей приучала. Научились чушек держать, кур разводить. Свежее яйцо появилось к завтраку, на обед — наваристый борщ с косточкой. Дети убедились, что жить надо с умелыми руками да трезвой головой. А смотрю на нынешнюю жизнь по телевизору — чудно! Будто ополоумели в государстве: игры да пляски, пляски да игры! Букву угадал — миллион, покривлялся перед людьми — два. Мошенники да срамные девицы с экрана не сходят. Рабочего человека совсем забыли. А ведь одними игрищами сыт не будешь. Сегодня гуляшки, завтра гуляшки, так и останемся без рубашки.

— Это у них отдых такой.

— И я люблю отдыхать. Певуньей была, плясуньей. Но отдыхали после трудов, на октябрьские праздники или на Новый год. Собирались с соседями, друзьями, весело, душевно гуляли, всем радостно было. Ни ссор, ни драк в нашей компании не случалось, не напивались до умопомрачения. А я так и вовсе не пила.

— Выходит, вы совершенная трезвенница?

— За всю свою жизнь не пила ни разу. Соберутся иногда бабоньки горе вином утихомирить, зовут в компанию. Если отказаться не удавалось, то могла и посидеть недолго, песню первой заводила, но пить не пила. Одно время на пивзаводе работала, уж там жадным до выпивки было раздолье, пей — не хочу, а я избегала этого зелья.

— Что же удерживало?

— Стыд перед детьми, страх за их судьбу. Какой же я матерью буду, если запью? Чего хорошего в пьяном человеке? Понасмотрелась я в жизни и сраму, и дури, и буйства. Во многих семьях из-за родительской бутылки дети куска хлеба не видели, после и сами на пьяную дорожку сворачивали. У меня если праздный час выдавался, так я книжки читала. Люблю книжки, где правду про жизнь пишут, не врут, не выдумывают. И сейчас читаю, но что-то глаза стали побаливать, наверное, придется очки выписывать.

— До сих пор без очков читаете?

— Без очков читаю, без палки хожу, сама печь топлю, побольше всякой работы стараюсь делать. В работе и душа оживает, о хорошем думается, добро вспоминается.

IV

Домой я возвращался рейсовым автобусом. Водитель включил радио. Сначала пулеметной скороговоркой диктор стал выдавать новости: о начавшейся предвыборной кампании, о том, что пообещал тот политик, что посулил другой, взвешивал рейтинги партийных лидеров, выставляя их аргументы и контраргументы. Подробно сообщалось об успехах движения «Наш дом — Россия». В его создание сам президент заложил фундаментные блоки. Премьер-министр ведет кладку стен. Главы областных администраций дружно доставляют строительные материалы. Наступает экономическая стабилизация. Рубль укрепляется. Инфляцию уже укротили, осталось стреножить ее и обуздать. Это выглядело особенно убедительным как раз в тот день, когда в очередной раз повысили плату за проезд.

Я смотрел на белые облака, что плыли очень высоко над перевалом, и думал о том, что вся эта трескотня — как наша сахалинская погода. Сегодня вёдро, а завтра — слякоть, дождь или такой туман, что ничего не увидишь даже с включенными фарами. Закончится шабаш ряженых, выбросят они свои декорации, смахнут блестки, смоют румяна, и пойдет жизнь по зигзагообразным руслам: у них — своя, у нас — своя. У них будут заботы о державности и величии России, у Елены Марковны — о доме, об огороде, запасах топлива на зиму, о хлебе на столе и ладе в семье. Возведут ли политики в России новый дом, утвердят ли в нем согласие и благополучие, создадут ли достаток — трудно сказать. А вот рядовая женщина, великая труженица Елена Марковна Бескишная свой дом выстроила, обжила его, в нем тепло детям, внукам и правнукам.

После перевала стали передавать музыку, дорога убаюкала меня и погрузила в дрему. Приснилось, будто побывал я в родной хате, которой давно нет, погостил у родной матери, которая, увы, давно в могиле, вдохнул живительный воздух родной земли, где топали мои босые ноги.

Может, и в самом деле мудрость жизни так проста?

Шторм

Рыбная промышленность Сахалина за весь период ее существования ни разу не выполнила плана добычи рыбы. Выполнение годовых планов добычи за 5 лет составило только 69,5 процента, недолов рыбы против плана составил свыше 3 млн. центнеров. Выработка готовой продукции составила всего лишь 59 процентов к плану… Большинство рыбных предприятий ежегодно имели возрастающие сверхплановые убытки, которые в целом по Главсахалиирыбпрому за 5 лет составили 1 млрд 249 млн. рублей.

Из доклада секретаря обкома т. Кусова на VII пленуме Сахалинского обкома ВКП(б) 7 марта 1952 года

Эта драма чисто нашенская. Ее могло не случиться, более того, организаторы производства отдали необходимые приказы и распоряжения, составили толковые инструкции, основанные на многолетнем опыте, на своих и чужих ошибках, чтобы ее предотвратить. Для этого не требовалось ни героических поступков, ни гениальной прозорливости, ни молниеносных действий. Стоило лишь должностным лицам употребить свои начальнические права, а подчиненным — исполнить свои обязанности.

Но маленькие человеческие слабости незаметно подточили механизм могучей производственной машины, и она дала сбой. Права не употребились, обязанности не исполнились. Драма поражает своей предопределенностью: в тех обстоятельствах и с теми людьми она ДОЛЖНА БЫЛА ПРОИЗОЙТИ.

I

Из протоколов заседания бюро Холмского ГК ВКП(б) от 16–25 апреля 1952 года.

«§ 5. О гибели рыбаков на Северо-Холмском рыбокомбинате.

Заслушав сообщение директора Северо-Холмского рыбокомбината тов. Олейникова, зам. управляющего Западно-Сахалинским госрыбтрестом т. Лощинина, зам. прокурора Сахалинского морского бассейна т. Вайнберга и секретаря ГК ВКП(б) т. Колосова о гибели рыбаков в ночь с 15 на 16 апреля, бюро ГК ВКП(б) считает, что трагический случай гибели рыбаков стал возможным вследствие игнорирования руководством рыбокомбината штормовых предупреждений метеослужбы, отсутствия на комбинате должной государственной дисциплины и четкого плана спасения рыбаков на случай внезапного шторма и угрозы их гибели, а также в результате разноречивых указаний, непринятия должных мер и всех средств спасения в момент гибели рыбаков…

Подобная распущенность на комбинате, потеря бдительности и отсутствие заботы о людях, находившихся в море, привели в момент шторма к гибели 17 человек, 14 человек было доставлено в больницу, из них 4 человека — в тяжелом состоянии; нанесли материальный ущерб государству, парализовали работу коллектива.

Бюро горкома ВКП(б) считает, что Западно-Сахалинский госрыбтрест и его управляющий т. Альперин не установили должного контроля за исполнением своих приказов и указаний министра рыбной промышленности по обеспечению рыболовецких бригад спасательными средствами и соблюдению техники безопасности работы на море…

Бюро ГК ВКП(б) считает, что парторганизация рыбокомбината и ее секретарь т. Платыгин не обеспечили предоставленного ей Уставом ВКП(б) права контроля деятельности администрации, не создали чувства партийной и государственной ответственности у руководства комбината за судьбу вверенных им людей и не сделали политических выводов из факта гибели рыбаков…

Бюро ГК ВКП(6) постановляет:

1. За… непринятие мер по спасению рыбаков, за потерю бдительности и распущенность на рыбокомбинате, что привело к гибели 17 рыбаков в ночь с 15 на 16 апреля 1952 года, тов. Олейникова П. Н. из членов ВКП(б) исключить.

2. Считать невозможным дальнейшее оставление т. Олейникова на посту директора Северо-Холмского рыбокомбината. Просить обком ВКП(б) освободить его от работы.

3. Тов. Новикову объявить строгий выговор с предупреждением с занесением в личное дело.

Предложить управляющему Западно-Сахалинским госрыб- трестом т. Альперину освободить т. Новикова от работы зам. директора рыбокомбината.

4. За неудовлетворительную постановку партийно-массовой работы т. Платыгину объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку.

5. Предложить зам. прокурора Сахалинского морского бассейна т. Вайнсбергу ускорить проведение следствия по факту гибели рыбаков. Виновных привлечь к уголовной ответственности. О ходе следствия ежедневно информировать бюро ГК ВКП(б).

6. Обязать управляющего Западно-Сахалинским госрыбтрестом в течение суток разработать и утвердить план оказания помощи семьям погибших рыбаков и рыбакам, пострадавшим во время шторма».

Это были не все потери Западно-Сахалинского госрыбтреста. В ту же ночь погибли три рыбака Ясноморского рыбокомбината.

II

Список рыбаков Северо-Холмского рыбокомбината, погибших в ночь с 15 на 16 апреля 1952 года:

1. Венгренюк Степан Иванович, 1925 года рождения, из рядов СА. Захоронен в Холмске. Остались жена, сын, мать.

2. Маркин Александр Фадеевич, 1907 г., захоронен в Холмске. Жена, две дочери.

3. Галговский Виктор Григорьевич, 1926 г., из Владивостока. Умер 17 апреля, захоронен в Холмске. Одинокий.

4. Шишкин Александр Васильевич, 1919 г., из Краснодара. Труп не найден. Жена.

5. Малыгин Иван Иванович, 1928 г., из завода Чухвая Холу- ница Кировской области. Труп не найден. Одинокий.

6. Богомолов Михаил Андреевич, 1925 г., из Ростова. Захоронен в Холмске. Одинокий.

7. Торгашин Вениамин Константинович, 1923 г., из ст. Основа Харьковской области. Труп не найден. Жена.

8. Федоров (в др. документах Федир) Ян Климентьевич, 1895 г. Захоронен в Холмске. Жена.

9. Кравченко Василий Григорьевич, 1907 г., из Тамбова. Захоронен в Холмске. Жена, двое детей.

10. Петровский Константин Титович, 1921 г., из с. Новая Покровка Красноярского края. Труп не найден.

И. Кашин Иван Егорович, 1920 г., из дер. Ильинская Удмуртской АССР. Захоронен в Холмске. Жена, ребенок.

12. Горчаков Василий Александрович, 1925 г., из дер. Блудно- во Вологодской области. Захоронен в Холмске. Одинокий.

13. Сушков Григорий Григорьевич. Захоронен в Холмске. Других данных нет.

14. Гасенко Алексей Ильич, 1919 г., из Майкопа. Захоронен в Холмске. Жена, дочь.

15. Южанин Андрей Акимович, 1904 г., из г. Кропоткин Краснодарского края. Захоронен в Холмске. Жена, сын.

16. Чен Ен Сен.

17. Ким Хо На. Одинокие рыбаки из Северной Кореи. Трупы не найдены.

III. Штормовое предупреждение

Путина началась. Все западное побережье южного Сахалина кишит людьми. В море у выставленных неводов колышутся кунгасы. Весело тарахтят катера, волокут в ковши ваку-мешки, наполненные сельдью.

Рыба пошла! Это известие волнует и радует и сезонника, приехавшего из «тридевятого царства» за длинным рублем, и мастера, для которого эта путина уже двадцатая.

Круглосуточно работают в управлении Западно-Сахалинского госрыбтреста, не спят на девяти подчиненных рыбокомбинатах — от Томаринского на севере до Горнозаводского на юге; ждут рыбы на двадцати рыбозаводах и трех консервных заводах. Отсюда сводки идут в Главсахалинрыбпром, как фронтовые донесения. Принимает их дежурный, так как сам Валерий Александрович Джапаридзе и его замы выехали к месту «сражения», на самые сложные участки. Опустели отделы рыбной промышленности обкома и облисполкома. Все на путине!

К путинному пику добираются столичные газетчики, чтобы запечатлеть для истории энтузиазм рыбаков и ударить свысока по стратегическим просчетам руководства да по разгильдяйству сизоносых снабженцев. По их вине всегда чего-нибудь не хватает: то соли, то тары, лаврового листа или горюче-смазочных материалов, весел, сапог, палаточных каркасов, а если они есть, то нет самих палаток; фонарей, керосина, печных колен, канатов, троса…

В путинном пекле возникают тысячи прорех, куда, как в преисподнюю, проваливаются материальные ресурсы, даже живые люди. По итогам сезона докладывали 25 января 1948 года на пленуме обкома партии: «Было допущено 95 крупных аварий самоходного и несамоходного флота с большим количеством человеческих жертв. Во время аварий погиб 31 человек… Убыток по предприятиям рыбной промышленности Сахалинской области выражается в 82 млн. рублей против прибыли в 46 млн.».

Накал путинных страстей выплескивается мощными протуберанцами. На том же пленуме секретарь Сахалинского обкома ВКП(б) Колесников докладывал: «Была такая чехарда, что в течение одного дня сняли семь директоров. Кто только не снимал! Полтавский снимал, Джапаридзе снимал. 14 апреля пошла рыба, а 15 апреля снимают руководителей комбинатов, директоров рыбозаводов».

Ко времени описываемых событий положение в рыбной промышленности выправилось, экономические показатели стали иными, но достигались они высочайшим напряжением физических и моральных сил.

15 апреля 1952 года было вторым днем массового подхода к берегам нерестовой сельди. Работы шли успешно, и первые сводки, поступающие в управление Западно-Сахалинского треста, были многообещающими. В прошлом году трест впервые перевыполнил показатели, и теперь важно было закрепить достигнутые успехи. Многое от них зависело, в том числе судьба управляющего трестом Михаила Семеновича Альперина, над которым давно клубились тучи.

В десятом часу утра Альперину позвонил начальник бюро погоды Абибулаев:

— Синоптики передают ухудшение погоды.

— Вот уж некстати. Но на море безветренно, не снимать же людей. Рыба только пошла!

Тем не менее Альперин вызвал начальника отдела добычи Павла Леонова, единственного в тресте человека, имевшего высшее специальное образование. Коротко посовещались и решили: сообщение Абибулаева держать на уме, но тревогу не поднимать.

В 16 часов 38 минут Абибулаев позвонил вторично:

— Передаю, Михаил Семенович, не только дежурному, но и вам штормовое предупреждение. Ожидается ветер с усилением до 6–7 баллов.

— Ты уверен в прогнозе?

— Уверен или нет, а сообщаю, что ночью возможны порывы до 9 баллов.

Целый час Альперин и его специалисты были в нерешительности: синоптики в прогнозах часто ошибались, а мыслимо ли терять драгоценные часы, каждый из которых в буквальном смысле кормит страну?

Пока они взвешивают ситуацию, замолвим слово о Михаиле Семеновиче Альиерине. Он заслужил доброй памяти. Ровесник века, уроженец Одессы, выходец из рабочих. Образования никакого не получил, урывками посещал народную школу, позже занимался в кружках, но больше — самостоятельно.

В ВКП(б) вступил в 1920 году, в разгар Гражданской войны на юге, участвуя в ней рядовым бойцом. В 1920–1921 годах находился на оперативной работе в ВЧК. На фронте получил ранение правого глаза и правой ступни.

Далее дадим место документу:

«Служебная характеристика на управляющего

Западно-Сахалинским госрыбтрестом Альперина М. С.

Общий стаж работы — с 1912 года.

В рыбной промышленности — с 1929 года.

В занимаемой должности — с 1945 года.

Награды: орден Трудового Красного Знамени, медали «За трудовое отличие», «За победу над Японией», знак «Отличник рыбной промышленности СССР».

Звание — директор административной службы рыбной промышленности I ранга.

Тов. Альперин… специальных знаний и образования не имеет, но накопил большой опыт в руководстве хозяйственной деятельностью рыбопромышленных предприятий. В период работы в Западно-Сахалинском госрыбтресте многое сделал для укрепления и развития предприятий треста, добился восстановления разрушенных японцами предприятий по западному побережью Сахалина, реконструкции и механизации большинства из них, что создало условия для подъема добычи рыбы и улучшения качества ее обработки. По сравнению с 1946 годом добыча рыбы увеличилась на 384700 ц, посольиые емкости — на 364600 ц.

Однако на протяжении своей работы в Западно-Сахалинском госрыбтресте, несмотря на систематически увеличивающиеся ресурсы и возможности, хотя из года в год и добивался улучшения показателей, но до 1951 года выполнение плана не обеспечивал. В 1951 году с помощью министерства и главка впервые перевыполнил план, добившись следующих показателей: по заготовке рыбы-сырца — 104,2 процента, по выпуску рыбопродукции — 106,9 процента, по выработке консервов — 313,4 процента.

В работе энергичен, хорошо знает экономику предприятий, но излишне самоуверен и упрям, не всегда своевременно и точно выполняет распоряжения главка.

В общественной и партийной жизни участие принимает, был избран членом Холмского ГК ВКП(б) и Холмского горсовета депутатов трудящихся. Над повышением делового и политического уровня работает недостаточно. Из-за недостаточного общего образовательного уровня и отсутствия специальных знаний, а также по личным качествам обеспечивать в дальнейшем руководство Западно-Сахалинским госрыбтрестом не в состоянии. Может быть использован в тресте с хменьшим объемом хозяйственной деятельности».

Читатель без подсказки заметит назойливый субъективизм заместителя начальника Главсахалинрыбпрома В. Дедкова, подписавшего документ в феврале 1952 года. Завалили план — это Альперин, выполнили — это главк. Иного мнения был В. Джапаридзе, представлявший аттестационный лист на Альперина министру рыбной промышленности полутора годами раньше: «Занимаемой должности соответствует». Впрочем, известно, что характеристики у нас писали, исходя из потребностей текущего момента…

Добавим лишь, что Альперин был человек битый. Тогда награждали редко, а тычки и удары раздавали на каждом шагу. Еще летом 1948 года секретарь Холмского горкома Березняк на пленуме Сахалинского обкома партии говорил: «Единственные отстающие предприятия у нас в городе — это предприятия рыбной промышленности. Выполнение плана составляет только 40 процентов… У Альперина план жилищного строительства составлял 1 млн 116 тыс. рублей. Это очень мизерный план, а выполнен он так: за 4 месяца освоено лишь 20 тысяч, т. е. план жилищного строительства выполнен на 1,8 процента». Так или иначе, но в рыбную промышленность шли дипломированные специалисты, теснили стариков. Без сомнения, описываемая нами трагедия ускорила решение — 7 мая 1952 года Альперин от занимаемой должности был освобожден. Солдат партии, он уехал руководить Северо-Курильским госрыбтрестом, где и погиб геройской смертью на своем посту 5 ноября 1952 года.

С высоты своей должности Альперин многое предвидел и принимал меры, чтобы предотвратить любую беду.

Еще 7 февраля 1952 года всем предприятиям треста был направлен приказ № 44 «О нарушении правил технической эксплуатации самоходного и несамоходного флота на предприятиях Западно-Сахалинского госрыбтреста» — семь страниц убористого машинописного текста. В нем анализировались драматические факты.

«Линейный суд железнодорожного и водного транспорта Сахалинской области, — говорилось в приказе, — 6 января 1952 года в Невельске и 10 января 1952 года в Холмске рассмотрел в открытом судебном заседании дело об аварии катера ЗН-14 Северо- Невельского рыбокомбината (погибло 5 человек команды) и об аварии 60-тонного кунгаса Яблочного рыбокомбината в ночь с 4-го на 5 ноября 1951 года (погибло еще 5 человек).

…2 ноября катер ЗН-14 в числе других промысловых катеров Северо-Невельского рыбокомбината был отправлен в район Чехова для добычи рыбы. Вышеуказанные катера не были освидетельствованы инспекцией Регистра. Бывший капитан флота Северо-Невельского рыбокомбината т. Иванов, руководствуясь правилами технической эксплуатации флота рыбной промышленности, категорически запретил выход указанных судов в море. Главный инженер рыбокомбината Дудко дал письменное распоряжение портнадзирателю выпустить суда в море без удостоверения на годность к плаванию.

В пути следования из Чехова в Невельск катер ЗН-14 был настигнут штормом силой ветра до 10 баллов. При заходе в ковш катер был опрокинут, экипаж погиб, корпус судна выброшен на берег.

30 октября 1951 года катер Ж-98 под управлением капитана малого плавания Курбанова принял на буксир в ковше Яблочного рыбокомбината кунгас № 363 грузоподъемностью 60 тонн и снялся в Орлово за грузом картофеля, закупленного Яблочным рыбокомбинатом для своих рабочих.

При отходе судов из Яблочного бывший капитан катера Курбанов, бывший капитан флота рыбокомбината Тресцов и портиад- зиратель Лядов не проверили документов на годность плавания кунгаса № 363. В пути следования кунгас получил водотечность корпуса. По прибытии в Орлово команда катера совместно с командой кунгаса подняли кунгас на берег, наложили пластырь и без освидетельствования Регистра поставили кунгас под погрузку. 4 ноября 1951 года катер принял на борт 4-х представителей рыбокомбината, закупавших картофель, взял на буксир кунгас с картофелем и снялся по назначению в Яблочный.

Около 22 часов шкипер кунгаса потребовал приостановить буксировку. Катер подошел к кунгасу. Шкипер сообщил, что заболел матрос, и попросил Курбанова выделить одного человека из команды катера. Курбанов пересадил на кунгас трех пассажиров. Рейс продолжили. На кунгасе отличительных огней не было, поэтому наблюдение вели по натяжению троса. Около полуночи погода резко ухудшилась, усилился ветер, пошел снег. Курбанов дважды подходил к кунгасу, требуя, чтобы люди перешли на катер. Они отказались.

5 ноября в 8 часов 50 минут видимость улучшилась. Команда катера обнаружила, что кунгас следует в опрокинутом состоянии. Тут произошел обрыв троса. В Яблочное катер прибыл без кунгаса и без людей…».

«Авария кунгаса № 363, - заключал Альперин, — произошла по причине грубого нарушения правил судовождения и технической эксплуатации со стороны бывшего капитана катера Курбанова, бывшего капитана флота Яблочного рыбокомбината Тресцова и портнадзирателя Лядова».

Далее управляющий трестом, раздавая всем сестрам по серьгам, строжайше потребовал выполнения правил эксплуатации флота. 18 марта того же года, изучив готовность предприятий к путине и в порядке профилактики, Альперин издает приказ № 87 «Об организации аварийно-спасательной службы по предприятиям Западно-Сахалинского госрыбтреста на период весенней путины».

Директорам рыбокомбинатов и рыбозаводов предписывалось назначить из числа технически исправных судов аварийно-спасательный катер, снабдив его дополнительно спасательными кругами, нагрудниками, запасным пластырем, якорем, тросом, радиостанцией «Урожай»:

«…§ 3. Подчинить аварийно-спасательный катер капитану флота или начальнику цеха лова.

§ 6. Все кунгасы, эксплуатируемые на буксировке ваку-мешков, а также находящиеся на неводах, снабдить спасательными нагрудниками по количеству людей, находящихся на кунгасе, керосиновыми фонарями «летучая мышь», факелами.

§ 7. Имеющиеся на рыбокомбинате и рыбозаводах штормосигнальные мачты для оповещения о погоде ввести в действие с 15 марта с. г. и проинструктировать всех работников флота, бригадиров ловецких бригад и ловцов о значении поднимаемых дневных и ночных сигналов.

§ 8. Предупредить всех директоров рыбокомбинатов и рыбозаводов об их персональной ответственности за безаварийную и безопасную работу самоходного и несамоходного флота».

Трагические события, затем следствие и суд показали, что управляющий трестом как в воду глядел… Однако вернемся к нему в кабинет.

В 17 часов 30 минут было принято решение передать по всем видам связи штормовое предупреждение.

IV. Все решали кадры

Из поездки на рыбозавод «Светлый» вернулся Олейников. Едва он вошел в кабинет, как ему тут же передали телефонограмму за № 22327: «Вручить немедленно. Северо-Холмск, Олейникову. В связи с усилением ветра восточных направлений до 8 баллов предлагаю вам обеспечить снятие неводов, сохранность сетевых садков с рыбой, самоходного и несамоходного флота. Исполнение доложите сегодня не позже 24 часов. Альперин, 18 ч. 30 мин. Передал Сосновский. Принял Самосватов».

В кабинете Олейникова был его заместитель Новиков. Друг к другу они обращались по отчеству.

— Бери, Иванович, любой катер, который поймаешь в ковше, езжай к бригадам и передай распоряжение Альперина. Погода сейчас вроде нормальная, но на ночь людей в море оставлять нельзя.

Павел Иванович Новиков пошел в ковш. Как раз в это время катер № 01 Владимира Попова доставил очередной ваку-мешок с рыбой.

— Поехали к неводам, — велел Новиков.

На небольшой акватории в два — два с половиной километра было установлено 20 ставных неводов, обслуживаемых бригадами Цыбульника, Кулаева, Нефедова, Ю Де Нок и Бондаренко.

Сначала подошли к Цыбульнику. Новиков передал содержание телефонограммы и распоряжение Олейникова: снимать невода.

Иван Семенович Цыбульник к постоянно сменяемому начальству относился без почтения. Они были командирами на час, а он был настоящим рыбаком, слава о котором гремела по всему Сахалину, его имя не сходило со страниц областных газет. «Опыт бригады Цыбульника — всем рыбакам и рыбачкам!» — призывал «Советский Сахалин» летом 1949 года, публикуя серию материалов. Бригадир о себе говорил кратко: «Уехав из деревни, я добывал уголь в Донбассе, строил дороги на Памире, разводил хлопок в Средней Азии. Однажды в 1931 году на озере Балхаш сходил с рыбаками на лов — и решилась моя судьба. Рыбачил на Аральском море, а с 1934 года переселился с семьей на Камчатку. В 1948 году прибыл на Сахалин».

В лучшем своем бригадире начальник отдела добычи В. Судаков подчеркивал те черты, за которые особенно почитали Цыбульника руководители всех рангов: «Мастеру богатых уловов т. Цыбульнику и его бригаде присуще не только повседневное искание нового, но и упорство, настойчивость, отвага и смелость в достижении намеченной цели. Сейчас, в горячие дни путины, когда решается судьба плана всего года, бригада отбросила всякую штормобоязнь и выходит в море при любой погоде, даже при пятибалльном шторме».

На той же странице Николай Нефедов, рядовой ловец бригады Цыбульника, представлялся достойным его учеником: «Татарский пролив часто бушует, и если ждать от него милости — хорошей погоды, — то придется сутками просиживать на берегу. Мы решили покорить стихию и покорили ее!». Роковые слова! 18 июля 1949 года бюро Сахалинского обкома ВКП(б) приняло специальное постановление: «Об инициативе и успехах комплексной рыболовецкой бригады И. С. Цыбульника Севсро-Холм- ского рыбокомбината». В нем говорилось: «Сквозная бригада т. И. С. Цыбульника Северо-Холмского рыбокомбината, имея план добычи рыбы 6500 центнеров, выловила фактически 9087 центнеров, выполнив задание на 140 процентов и заработав 292970 рублей.

В июне и июле бригада в составе 20 человек на один большой и один малый ставные невода при плане 1500 центнеров добыла 8300 центнеров рыбы, выполнив план на 541 процент и заработав 1 миллион 250 тысяч рублей. Лично бригадир т. Цыбульник заработал 86 тысяч рублей, а ловцы но 52 тысячи рублей каждый. Всего бригада в первом полугодии выловила 17387 центнеров рыбы и заработала 1 миллион 542 тысячи 970 рублей».

В адрес И. С. Цыбульника была направлена телеграмма: «Сахалинский областной комитет партии, облисполком и Главсаха- линрыбпром горячо поздравляют коллектив Вашей бригады и Вас лично с большим успехом в борьбе за досрочное выполнение государственного плана добычи рыбы.

Желаем Вам новых трудовых подвигов в социалистическом соревновании за досрочное завершение плана послевоенной сталинской пятилетки. Ваш труд является примером для всех рыбаков Сахалина и Курильских островов.

Секретарь обкома ВКП(б) Голуб.

Председатель облисполкома Емельянов.

Начальник Главсахалинрыбпрома Джапаридзе».

Постановление бюро обкома и телеграмма имели такую весомость, которой теперь нет аналога. И бригадир имел все основания отвечать заместителю директора:

— Невода снимать не буду, пока не возьму из них рыбу.

В это время сюда же подошел «Ястреб», привезший обед. Рыбаки на кунгасах работали уже вторые сутки, харчились тем, что взяли с собой в узелках. Желудки требовали горячей пищи. Начальник цеха лова рыбокомбината Едемский доложил об этом Олейникову:

— Надо бы на море доставить обед. Люди намерзлись, жрать хотят. В столовой все готово, но у рыбаков денег нет.

Олейников распорядился выдать в качестве аванса по 50 рублей, спешно были составлены ведомости. К делу живо подключился парторг Платыгин, к которому прилипли два корреспондента, жаждавших запечатлеть рыбацкий труд на фотопленку. Платыгин был человеком на рыбокомбинате новым, рыбацкого дела не знал и с трудом находил свое место в хозяйственной суете. А тут как раз подвернулось хоть мелкое, но конкретное дело. Он проявил энергию, и в 15 часов 30 минут на «Ястреб» взошли кассир и две буфетчицы с термосами, в которых были щи, каша, котлеты и небольшая емкость со спиртом.

«Вопрос продажи спирта был согласован с секретарем горкома т. Колосовым», — покажет позже на следствии Платыгин.

В самый последний момент на судно заскочил начальник цеха лова Едемский, дружески покровительственно приветствовал корреспондентов:

— Выпьем?

Те отказались. Едемский кивнул буфетчице, она отмерила мензуркой полусоточку, подала котлету. Начальник, не разводя спирт, опорожнил посудину, закусил. Был он уже выпивши, и пятьдесят граммов лишь взбодрили его.

Рыбачил Александр Ильич с пятнадцати лет, тогда же впервые «принял» после первой рыбацкой удачи. Потом была война, которую он прошел с начала и до конца, где не брезговал сталинскими ста граммами. Не раз валялся в госпиталях, утоляя боль ненормированными дозами. В Холмске, куда приехал в 1946 году, спирту было — хоть топись в нем. Должность же Едемского отличалась тем, что без выпивки и матерной ругани исполняться не могла.

Поначалу «Ястреб» подошел к звену Плешакова из бригады Нефедова.

— Больше пятидесяти граммов никому не давать! — приказал Едемский.

Звеньевой нить не стал, обратился к начальнику:

— Рыба идет хорошо. Надо побыстрее доставить пустой ваку.

Рыбаки заправлялись обедом, к мензурке со спиртом некоторые делали но два, а то и по три захода.

Едемский и Новиков столкнулись в бригаде Цыбульника. На распоряжение Новикова Едемский взорвался руганью:

— Иди ты со своей телефонограммой… Слушай, Попов, что я говорю! Немедленно иди в ковш, возьми кунгасы с ваку и доставь к Нефедову, там с рыбой завал.

— Никуда Попов не пойдет, пока я не передам предупреждение всем бригадам!

— На море я хозяин! — матерно доказывал Едемский.

Этот экспрессивный диалог потом не раз будет всплывать в ходе следствия. Его начисто будет отрицать Едемский, но подтвердят все свидетели. Если бы Едемский принял распоряжение к исполнению, трагедии не случилось бы. Почему же он так среагировал?

Протоколы следствия и суда нс дают полной картины производственно-личностных отношений, но в документах можно уловить одно немаловажное обстоятельство.

Едемский на рыбокомбинате работал шесть лет, и у него были все основания считать, что именно он добывает рыбу, на нем держится самая важная часть производственного процесса. Начальники меняются чаще рыбацких штанов, а он, Едемский, ловит и ловит.

Это же подтверждал начальник отдела добычи Западно-Сахалинского госрыбтреста Леонов, выдавший характеристику Едем- скому 12 мая 1952 года, когда уже шло следствие и на подчиненного можно было валить все грехи.

«За период своей работы на Северо-Холмском рыбокомбинате т. Едемский показал себя как лучший организатор по обеспечению своевременной подготовки и проведения путины. Несмотря на большой объем работы, т. Едемский с работой вполне справлялся, к порученной работе относился добросовестно, был требователен к себе и своим подчиненным.

За хорошую организацию работы промыслового флота и неводных бригад на лову и перевыполнение установленных планов по добыче рыбы т. Едемский неоднократно премировался. Дисциплинарных взысканий не имел».

Олейников за своим недавним подчиненным признал и некоторые недостатки: «Отрицательные стороны в работе т. Едемского были: излишняя грубость с рыбаками и даже с вышестоящими по службе товарищами, а также факты некоторой изрядной выпивки в рабочее время».

Кто такой был Олейников для Едемского? Очередной проходной начальник, директорствующий всего полтора месяца, пришедший на все готовое. Новиков и вовсе ноль без палочки, десять дней как в должности, с которой не знает, что делать. Капитан флота Мельников — пацан, получивший корочки в Невельском учкомбинате в конце января, где всего год учился на курсах штурманов малого плавания. Синоптики их постращали, вот они и заметались…

Едемский решил: даже если шторм и нагрянет, то улов взять успеют.

Между семью и восемью часами погода присмирела, что дезориентировало Новикова. У следующих ловцов он был уже не так категоричен:

— Как рыба?

— Идет хорошо.

— Есть распоряжение Альперина снимать невода и людей, но вы смотрите по обстановке.

Около 19 часов Олейникову позвонил начальник отдела добычи Судаков:

— Павел Николаевич, что тут Новиков дезорганизует работу? Погода хорошая, рыба идет. Будем держать катера наготове. Если ветер усилится, людей снимем.

Через полчаса позвонил Едемский:

— Что вы там паникуете? Надо рыбу ловить!

Олейников и Судакову, и Едемскому повторил штормовое предупреждение.

Владимир Ермолаевич Судаков был, пожалуй, самой весомой фигурой на рыбокомбинате. Эту весомость определял диплом рыбного техникума, полученный еще в 1934 году, и одиннадцать лет нелегкой практики на Камчатке.

Альперин так характеризовал своего специалиста: «В процессе работы тов. Судаков проявил большое упорство и умение в деле обеспечения плана добычи, зарекомендовал себя как специалист с большим опытом работы в рыбодобывающей отрасли, как инициатор по внедрению на практике рыболовства усовершенствованных орудий лова, как передовой начальник по внедрению штормоустойчивых неводов…

В своей повседневной работе т. Судаков постоянно проявлял заботу в деле обеспечения неводных бригад и экипажей промысловых катеров… орудиями лова, проявлял заботу о рыбаках. В практике т. Судакова на рыбокомбинате нс было ни одного случая гибели людей…».

За месяц до случившейся беды Судаков со страниц холмской городской газеты «Сталинец» бил рабкоровской статьей в набат: «И по сей день рыбокомбинат не снабжен целым рядом остро необходимых материалов. Главный их поставщик — отдел снабжения ЗСГРТ (нач. т. Шеремет), который совершенно не считается с фактором времени… Для полной оснастки неводов не хватает около 26 тонн растительного каната, 13 тонн металлического троса. Нет якорей для неводных кунгасов, палаток для рыбаков, которые сутками будут находиться в море, переносных печей и труб, колеи к ним. Нет должного количества спецодежды… Из 9 принадлежащих комбинату катеров в рабочем состоянии находится только один. Остальные стоят на приколе из-за отсутствия аккумуляторов».

Заметим, что именно в силу последнего обстоятельства рыболовецкие катера не смогли выйти в море той трагической ночью.

В эпицентре драмы оказался еще один человек — тридцатитрехлетний бригадир Николай Демьянович Нефедов. Влепили ему вот какую характеристику: «В Северо-Холмском рыбокомбинате работает с 1948 года в качестве звеньевого, в путину 1952 года назначен бригадиром комплексной бригады. За время работы в качестве ловца тов. Нефедов работал добросовестно, но занимался пьянкой. Тов. Нефедов на протяжении всей работы в качестве звеньевого и бригадира был недисциплинированным, занимался пьянкой. Организаторских способностей не имеет, на бригаду действовал разлагающе».

Не спешите укорять начальство, которое назначило такого человека на бригадирскую должность. Он имел опыт, а другие не видели моря вообще. К тому же имеется на Нефедова характеристика другая, положительная, составленная теми же людьми. Какой верить? Да и той, и другой. Был Нефедов нс ангелом и не чертом, выдвинулся но случаю, а дальше не он повел дело, а дело повело его. Из 65 рыбаков его бригады только звеньевые и их помощники имели рыбацкий опыт, ну, возможно, еще пяток человек. Остальные приехали по оргнабору за месяц или за несколько недель до путины.

Альперин приказом № 64 от 25 февраля 1952 года обязывал «охватить всех руководящих и инженерно-технических работников, специалистов среднего звена, мастеров учебой по повышению деловой квалификации и политического уровня… Непосредственно на местах работы организовать производственный инструктаж всех прибывающих рабочих. Укомплектовать звенья и бригады из числа кадровых рабочих с расчетом пополнения их сезонными рабочими на периоды наибольшего напряжения в работе».

Судакова, посаженного на скамью подсудимых, спрашивали, почему не был выполнен приказ Альперина. Он отвечал: «Техминимум с новыми рыбаками проведен не был, не имелось времени. Люди прибыли перед самым началом путины». А что касается кадровых рабочих, возражал он далее, то их на рыбокомбинате осталось к началу путины менее 20 процентов, остальные разбежались из-за отсутствия жилья.

Теперь вспомним, как его строил Альперин — на 1,8 % от плана! — да прикинем, что специалисты всех звеньев всегда относились к «охвату учебой» как к болтовне и безделью, и дальнейшее развитие событий нам покажется закономерным.

V. Аврал

Документы только в определенной мере помогают восстановить хронику той ночи.

Из показаний Н. 3. Ремезова — ловца бригады Нефедова: «Около 7 часов вечера к месту, где мы подсушивали ваку-мешки, подошел пьяный Едемский, показал пальцем на четверых: «Ты, ты, ты и ты. Погоним в море кунгасы». «Погода плохая», — возразил Венгренюк. «Будем бороться со штормом», — сказал Едемский. По его указанию мы взяли весла и пошли на кунгасы».

Когда катер № 01 прибыл в ковш, Новиков позвонил Олейникову, доложил о выполнении его распоряжения и попросил разрешения отдохнуть до 22 часов. К старшине катера подошли Едемский и Нефедов. Нефедов, в чьем распоряжении находился Попов, приказал:

— Бери два кунгаса и веди в звено Плешакова.

— Так ведь велено снимать невода и людей!

— Тебе сказано ехать за рыбой — езжай!

— А как же телефонограмма? — пытался все-таки возразить Попов.

Полупьяный Нефедов показал на полупьяного Едемского:

— Рыбу ловить приказывает Едемский.

Парторг Платыгин, находившийся тут же, подтвердил, переступив с ноги на ногу:

— Раз Едемский говорит, то надо выполнять.

Попов отбуксировал кунгас с ваку-мешком. Нефедов переместился с катера на кунгас и стал помогать рыбакам переливать рыбу в мешок.

Попов спросил у Нефедова:

— Людей снимать?

— Подожди, пока нальем мешки рыбой.

Позднее Попов свидетельствовал: «Я отошел в сторону и встал у буйка, где ждал сигнала от Нефедова. Сигнала не поступило. В это время (около 20 часов 40 минут) я увидел факела: люди из другой бригады просили о помощи. Пришлось вести их в ковш. Кунгас был залит водой. Я оставил его в ковше и снова пошел в море, нашел два кунгаса из бригады Нефедова, с одного снял всех, на другом остался один, его чем-то придавило. Снять я его не мог, катер отбросило. Вторая попытка не удалась, было темно, кунгас куда-то исчез, факела гасли на ветру. Что-то намоталось на винт, мотор стал перегреваться. Я вынужден был уйти в ковш, где пересел на катер ТСК № 187. Мы вновь вышли в море».

Несколько свидетелей рассказали, как их вместе с бригадиром унесло в море.

Кунгас, на котором находился бригадир Нефедов, стали жестоко трепать волны. И все же бригадир упорно продолжал доливать ваку-мешок. Однако погода так ухудшилась, что мешок пришлось наскоро завязывать. Стали они звать свой катер, но Попова уже на месте не было, он помогал другим. Нефедов дал задание снимать ловушку, но увидел, что и эта работа бесполезна. Из кунгаса, который был внутри невода, рыбаки стали прыгать в кунгас к бригадиру. Сделать это смогли не все. Кунгас стало заливать, его никак не удавалось поставить против волны. Тогда бригадир обрезал конец, и кунгас донесло. Те, кто остался на кунгасе внутри невода, кричали, безнадежно звали на помощь. Нефедов велел сесть на весла, грести к берегу, однако ветер гнал их. Стали жечь факела, потом рвали и жгли фуфайки. Кунгас оторвался часов в девять вечера, а сняли их возле Яблочного лишь в два часа ночи.

Бригада Нефедова оказалась брошенной на произвол стихии.

Ловец Иван Васильевич Чернов: «Нефедов был пьян. Вообще он трезвым не бывал. Никаких указаний он не давал. Считаю, что люди нашей бригады не погибли бы, если бы Нефедов не сошел с катера на кунгас, а остался на катере и руководил спасением людей, как это сделали Цыбульник и Кулаев».

Да, Николай Кулаев снял своих рыбаков вовремя. «На катере я отвез три пустых кунгаса в ковш. Вернулся к звену Иванюты, где снимали невод. Однако из-за большого волнения и сильного ветра сделать это было трудно, мы провозились часа два. Видя, что шторм усиливается, я дал указание бросить невод и всем рыбакам идти на катер. Было уже половина десятого вечера. После этого я снял людей из звена Хан Тхя Дюн, взял на буксир кунгас, пошел в ковш. Высадив рыбаков, мы снова пошли в море. Было темно. Увидев сигналы о помощи, мы пошли на огни и спасли звено Степанова из бригады Нефедова».

Павел Алексеевич Леонов, начальник отдела добычи Западно-Сахалинского госрыбтреста, вернулся с ужина после двадцати часов. Его помощники сообщили, что не на всех предприятиях приступили к снятию неводов, в том числе в районе Холмска, Антоново, Яблочного.

— Почему?

— Невода хорошо рыбу берут.

Леонов пошел к Альперину. Тот вызвал Бугу, Григорьева, Со- сновского, Богомолова и потребовал, чтобы немедленно снимали людей. Были вызваны все рыбокомбинаты. Директор Красноярского рыбозавода Пак снимать людей отказался.

— У нас хорошая погода! — кричал он в трубку.

Только решительный окрик Альперина послужил для него веским доводом.

В это время позвонил Олейников. Говорил с ним Альперин недолго, потом, удовлетворенный, положил трубку:

— У Олейникова тоже хорошо рыба идет.

Буквально через полчаса Олейников снова вышел на связь.

— Прошу оказать помощь, нечем снять бригаду Нефедова. Как бы беды не было!

Альперин связался с пароходством, попросил два катера. Оттуда ответили, что высылают «Дружинника» и «Норд-ост». Позже выяснится, что к полуночи прибыл один, второго так и не дождались. Олейникову приказано было мобилизовать свой флот на спасение людей. Он тут же позвонил в ковш:

— Где Едемский?

— В столовой сидит, спирт глушит.

— К телефону его сейчас же!

Едемский позвонил около девяти. По речи было заметно: пьян.

— Я не ел целый день. Могу я поесть или нет?

— Немедленно выходи в море! — разъярился Олейников и тут же передал распоряжение капитану флота Мельникову, чтобы тот предупредил старшин промысловых катеров о готовности выйти в море.

В это же время Олейникову позвонил директор рыбозавода «Светлый» Марк Тимофеевич Барановский:

— Павел Николаевич, дайте катер. Только что пришел с моря Бондаренко, надо снимать людей. Судакова пет, куда-то ушел на «Петушке». Логутко отправлен с рыбой в Холмск-Южный.

Накануне у директора рыбозавода Барановского и начальника отдела добычи Судакова вышел спор. Судаков решил отправить катер Логутко, закрепленный за бригадой Бондаренко, с рыбой на Южно-Холмский рыбокомбинат. Там простаивали цеха переработки. Барановский возражал: в такую погоду нельзя оставлять рыбозавод без катера.

— Дадим другой! — заверил Судаков и выписал Логутко рейс.

Логутко все равно не дошел по назначению, запутался в сетях и вынужден был вернуться. Попутно он спас двух человек из бригады Югая. Они находились в кунгасе, залитом водой. С других кунгасов Логутко снял еще 16 человек и доставил в ковш.

Словом, беда приходит не одна, и рвет там, где тонко…

В. Поляков, портнадзиратель рыбокомбината: «Около восьми позвонил Судаков и сказал, чтоб людей с кунгасов пока не снимали. Одновременно он предложил старшинам рыболовецких катеров, чтобы они не уходили по домам. В это время в ковше находились 9 самоходных плавединиц. Старшинам катеров я передал распоряжение Судакова, но в диспетчерскую пришли только два человека, остальные разошлись по домам. Потом прибыл Судаков, стал предлагать Иночкииу, Гаврилову, а после и Епанешникову, за которым сбегал Едемский, чтобы они вышли в море снимать людей с кунгасов. Епанешников заявил, что у него на катере нет ходовых огней и не освещено машинное отделение. Гаврилов заявил, что у него нет света. Иночкин заявил, что у него нет не только света, но и заднего хода. Именно к этому времени с катеров были сняты аккумуляторы и поставлены на 76-часовую зарядку».

Мария Журавлева, техник отдела добычи: «Когда уже стемнело, я зашла в диспетчерскую. Там было полно народу, все ругались между собой. Судаков предлагал старшинам катеров выйти в море. Старшины отказывались: света нет, машина не работает. Судаков был трезв, Едемский — пьян».

Катера, находившиеся в ковше, согласно удостоверениям на годность к плаванию могли использоваться лишь в прибрежной зоне и в дневное время суток, при волнении не свыше четырех баллов.

А тут ночь, шторм.

В. С. Шевченко, старшина катера Зх-08: «В течение всего 15 апреля находился на лове рыбы, вернулся около 20 часов. В это время пришел Едемский и сказал, что пойдет в море со мной. В шторм с нетрезвым Едемским без света я идти отказался».

Некоторые рыболовные катера все же вышли, но главные спасательные работы вели катера буксирные.

Н. П. Белошапкин, старшина катера ДД-101: «Часов в девять шторм бушевал уже вовсю. Мы сняли свою бригаду (Бондаренко) к 23 часам. Потом сняли из бригады Югая 24 человека и двух из бригады Нефедова. В ноль часов Судаков пересел на наш катер, и мы вновь вышли в море, где пробыли до четырех утра, но людей больше не нашли».

В. М. Веселов, старшина катера Ж-187 Холмской транспортно-складской конторы: «В 9 часов бригада Кулаева продолжала выбирать ловушки. В это время ветер усилился до штормового. Кулаев распорядился: «Всем перейти на катер!». Перешло человек тридцать. Потом я подошел ко второму морскому неводу, где звеньевым был кореец, оттуда забрал всех людей, взял на буксир пустой кунгас, и мы ушли в ковш. Я высадил людей около 12 ночи. Подошел Едемский и сказал, что надо помочь каким-то людям из колхоза имени Суворова. Тут же меня вызвали в диспетчерскую, где капитан флота Мельников вручил мне письменное распоряжение немедленно выйти в рейс для спасения людей. Вместе со мной послали Попова, капитана катера № 01, который знал расположение неводов. Мы взяли 16 ракет и вышли. Обойдя все невода, людей мы не обнаружили. Вернулись в ковш около четырех утра. Мельников послал нас снова в море — разыскивать катер № 13, который ничего о себе не сообщал. Катер мы не нашли и вернулись. Нас снова послали искать людей».

Наиболее предусмотрительным в тот вечер оказался Иван Семенович Цыбульник. «Начал снимать невода по своей инициативе. Чтобы снять один невод, требуется 1,5–2 часа. Сняли два невода. Тут шторм разыгрался сильнее. Я приказал снимать людей. В моей бригаде 58 человек, в одиннадцатом часу вечера сняли всех. На катере № 217 пошли снимать рыбаков из других бригад. Поиски вели до четырех утра…

Если бы мне сказали не сниматься, я все равно бы снялся, так как на море отвечаю за судьбу людей. На море я хозяин!».

В ту ночь проявил самоотверженность капитан катера Ж-155 Южно-Холмского рыбокомбината Александр Канидиевич Соляков. «В 20 часов я вышел из ковша ТСК и повел катер в Калининский рыбозавод. На море уже крепко штормило. Ни о каком предупреждении Альперина я не знал, так как мне ничего не передали, хотя я имел 2 радиостанции. В Калинино я не дошел. На траверзе рыбозавода «Светлый» я увидел зажженные факелы на кунгасах. Я взял на буксир два кунгаса, на которых было 14 человек. Однако вести кунгасы было рискованно, поэтому пришлось людей взять на борт катера. Шел малым ходом. В 21 час получил указание начальника отдела флота треста т. Буга снять людей с невода. Сначала доставил уже снятых рыбаков, высадил в ковше ТСК, потом снова вышел в море. В районе Северного Холмска никого не обнаружил. Возвращаясь, увидел кунгас, на нем было 15 рыбаков из колхоза им. Суворова, в 2 часа 45 мин. доставил их в ковш. При подходе к ковшу снял еще одного человека с кунгаса Красногорской экспедиции. Тут же получил указание идти в район Поляково и снять людей с неводов. При следовании обнаружил катер ДД-129 Южно-Холмского рыбокомбината. Катер намотал сеть на винт. Я снял с борта катера 56 человек и еще трех человек с кунгаса. Доставил всех в ковш. Было 4 часа 20 минут 16 апреля. По указанию диспетчера треста еще раз вышел в море обследовать все невода от северных рыбозаводов до рыбобазы. В районе рыбобазы снял с двух кунгасов по два человека и доставил в ковш бумкомбината. По пути взял на буксир катер ДД-129, который доставил в ковш».

О том, что пережили в ту ночь люди на море, в малой степени может передать сухой протокол допроса свидетеля Владимира Лебедева, сорокалетнего рыбака: «Приблизительно в семь часов вечера к нашему звену подошел катер № 01, на котором находился Новиков. Он спросил: «Полный у вас ваку-мешок?». Мы ответили: «Полный. Мы голодные, ничего не ели со вчерашнего дня». Новиков пообещал, что кушать нам привезут. Катер ушел, больше мы его не видели. Стемнело, мы жгли факела, потом одежду. Никаких спасательных средств не было. Вскоре нас стало затапливать водой, мы вычерпывали ее ковшами, кричали, но наши крики тонули в бушующем ветре. Когда мы вымокли до нитки и обессилели, к нам подошел катер № 187. Сняли нас около 12 ночи. Больше мы бы не выдержали».

Точно не установить, в котором часу в ковш Северо-Холмского рыбокомбината привезли первые жертвы. Видимо, было одиннадцать вечера. Из кунгасов вынимали окоченевших рыбаков. Мельников вызвал «скорую помощь», доложил Олейникову, тот — Альперину. До утра никто не сомкнул глаз. Едемский и Судаков на катерах бороздили бушующее море.

VI. Суд

9 июня в Холмске начался суд. Обвиняемые Олейников и Нефедов сами явились к назначенному сроку. Едемского и Судакова доставили в зал заседания под стражей.

В зале находилось много народу: работники треста, рыбокомбината, капитаны катеров, бригадиры, рыбаки из бригады Нефедова.

Явку свидетелей проверили по списку и велели им удалиться в специальную комнату. Еще весной рыбаки, бригадиры, капитаны спорили, ругались с начальством, а теперь смотрели на подсудимых с сочувствием…

Суд стал перепахивать производственную ниву рыбокомбината, выворачивая на поверхность все скрытые организационные огрехи. Конечно, недостатки и до суда были видны невооруженным глазом, но тут о них заговорили зло и беспощадно.

Например, про тот же аварийно-спасательный катер. На рыбокомбинате он есть, это катер № 81, но к плаванию он был непригоден, так как имел пробоину. Руководители комбината долгое время добивались, чтобы его поставили на ремонт. Добились, катер спустили на воду 26 апреля.

Еще 19 февраля предшественник Олейникова Бутаков вынужден был издать приказ «О неудовлетворительной подготовке к путине 1952 года цеха лова». В нем приводились факты вопиющей халатности: весел гребных по плану надо было иметь 300, а изготовили вполовину меньше; черпаков для отливки воды надо было 120, а приобрели лишь 48; факелов не было ни одного из планируемых 250. И так по многим пунктам.

Цыбульник, знаток своего дела, утверждал: флот годен лишь на 30 процентов, кунгасы клепали всяким железом, от первой качки они приходили в негодность. Епанешников: «Все знали, что промысловые катера в штормовую погоду в ночное время в море выйти не могут. На катерах нет освещения и до сих пор, керосиновые фонари задувает, нет снаряжения противопожарного и водоотливного, корпуса плохие, по-нашему сказать — липовые».

Суд вычертил снабженческую кривую: если трест обеспечивал рыбокомбинат на 30–40 %, то главк и министерство — лишь на 15 %.

Поэтому спасательных средств на кунгасах не было, и трест рекомендовал в этом качестве использовать стеклянные шары и бочата, обтянутые сетью.

— Чепуха это! — возмущались рыбаки. — Бочата текут, как раз с ними дойдешь на дно. Шары пригодны лишь для минутной поддержки. А как же на них продержаться при снежном ветре в ледяной воде?

Спасательная мачта, которую Едемский после указаний установил лишь 13 апреля, имела чисто декоративное значение. Во-первых, никто никого не обучал знакам распознавания подаваемых сигналов, а во-вторых, зачем нужна мачта, если есть начальник цеха лова, бригадир, звеньевые, которые и должны дать необходимые команды!

И вообще по всем производственным вертикалям и горизонталям обнаружилась масса прорех, на которые можно было смотреть сквозь пальцы. Мельников объяснял: «Я знаю, что есть приказ министерства о создании на кунгасах и катерах НЗ пищи, воды, горючего, но никто ничего не создавал, гак как не было возможности. Я пытался не выпускать в море необеспеченные кунгасы, но меня обвиняли в срыве путины. Уже после шторма я запретил выход в море неоснащенного флота, двое суток стояли суда. Новый директор рыбокомбината сказал, что я занимаюсь вредительством. Я перешел на другую работу…».

К погодным прогнозам на всех предприятиях треста относились, как к карточным гаданиям. Сколько раз бывало так: дают штормовое предупреждение, а никакого шторма нет. И тогда начальство требовало: плевать на прогнозы, иначе не будет ни плана, ни денег! Даже такую болезнь прилепили — «штормобоязиь».

Еще 10 марта 1949 года всем директорам предприятий Западно-Сахалинского госрыбтреста было направлено письмо за подписью одного из заместителей Альпсрина (фамилия отпечатана неразборчиво). Документ требовал, чтобы руководители, капитаны и шкиперы не боялись штормовых предупреждений, принимали их с поправкой на обстановку: «Руководители предприятий, капитаны флота, начальники отделов, цехов лова… болеют штор- мобоязныо и получаемые прогнозы погоды, штормовые предупреждения принимают как закон. Во многих случаях даже ветер в 4–5 баллов считается штормовым, однако многие шкипера-стахановцы в такую погоду выходят на добычу и имеют хорошие уловы. Поэтому при получении штормового предупреждения директора рыбокомбинатов, рыбозаводов, начальники добычи должны штормовое предупреждение принимать как сигнал для принятия мер предосторожности. При отправке флота в море необходимо в каждом отдельном случае анализировать фактическое состояние погоды. Предлагаю… не допускать штормобоязни. Необходимо изучать и передавать опыт шкиперов-стахановцев, которые с успехом работают при неблагоприятной промысловой обстановке, однако аварий не имеют и с успехом организуют лов.

Всех нарушителей трудовой дисциплины, не выполняющих распоряжений руководителей предприятий, привлекать к строгой ответственности. Только такие меры могут обеспечить… безусловное выполнение установленного государственного плана».

Вот так по-сталински командовал ретивый администратор. Копию письма он направил заместителю начальника Главсахалинрыбпрома Полтавскому и прокурору Сахалинского бассейна Алексееву. От них никакого протеста не последовало. Тем самым разрешалось пренебречь всякими приказами, требованиями Регистра, «формальными» правилами ради выполнения плана. Требовалось работать на грани риска, проявлять героизм. Ориентир держали на сталинскую оценку: «Труд в СССР — дело чести, доблести и геройства». На фронте все списывала война, в мирное время все списывал план. Семьям погибших так и сообщили: «Трагически погиб при выполнении государственного плана по добыче рыбы».

В августе на 5-й Холмской городской партконференции представитель Северо-Холмского рыбокомбината Юферов отчитался достойно: «Госплан по добыче рыбы мы выполнили за 1951 год на 134 %, по обработке — на 150 %, по выработке консервов — на 250 %. Мы дали прибыли государству 9 млн. рублей».

О погибших не было сказано ни слова.

14 июня 1952 года линейный суд железнодорожного и водного транспорта Сахалинской области приговорил:

«Олейникову П. Н. определить окончательную меру наказания — три года лишения свободы в общих местах заключения без поражения в правах;

Едемскому А. И. - три года лишения свободы в общих местах заключения без последующего поражения в правах;

Нефедова Н. Д. подвергнуть исправительно-трудовым работам сроком на один год с вычетом 25 % по месту работы в пользу государства;

Судакова В. Е. подвергнуть исправительно-трудовым работам сроком на один год с вычетом 25 %… Время, проведенное в местах заключения с 24 апреля по 14 июня, засчитать из расчета один день заключения за три дня исправительно-трудовых работ. Из-под стражи Судакова освободить в зале суда».

2 октября того же года линейный суд в ином составе рассмотрел дело повторно. Изменили меру наказания Олейникову (год исправительно-трудовых работ) и Едемскому — пять лет в исправительно-трудовых лагерях без поражения в правах.

VII. Печальное эхо

Отголоском тех событий осталась переписка должностных лиц с семьями погибших и несколькими потерпевшими, оставшимися в живых. Семьям погибших было выплачено единовременное пособие по 5 тысяч рублей.

Насчет пострадавших в Западно-Сахалинский госрыбтрест направили бумагу следующего содержания: «На основании устного распоряжения начальника Главсахалинрыбпрома т. Джапаридзе из выделенных вам средств но оказанию помощи семьям погибших рыбаков тт. Кучмеева и Колесникова, кроме выданных бесплатных путевок, выплатить единовременное пособие по 2 тысячи рублей каждому, оплатить проезд до места курортного лечения и обратно стоимостью жесткого плацкартного билета;

пострадавшему рыбаку Галкину М. С. выдать единовременное пособие в сумме 2 тысячи рублей, а также бесплатный проезд до места курортного лечения из расчета жесткого плацкартного билета;

Ковалев, рыбак цеха добычи, во время стихийного бедствия получил полное помешательство и находится в психиатрической больнице г. Южно-Сахалинска. Оказать единовременную помощь в сумме 500 рублей для лечения, указанную сумму выдать его жене Агриппине Михайловне».

Долго еще жены погибших писали в контору рыбокомбината, городским властям, прокурору, добиваясь различных справок для получения пенсии…

9 октября 1952 года помощник холмского прокурора Емелина теребила директора рыбокомбината Тарасенко: «В прокуратуру города обратилась с жалобой гражданка Петровская Анна Лукьяновна о том, что она неоднократно обращалась к вам с просьбой о высылке ей документов о гибели мужа. Однако документы до сих пор не высланы, гр. Петровская лишена возможности получать пенсию на детей…».

По поводу справок для семьи Кравченко секретарь Ленинского райкома КПСС Тамбовской области дважды писал в Холмский горком: Тамбовский облсобес требует справку о зарплате за март-апрель с указанием количества рабочих дней по месяцам, акт о несчастном случае в двух экземплярах… Потребуйте своей властью от руководителей рыбокомбината, чтобы выслали необходимые документы!

Такую же переписку вели семьи погибших Шишкина, Южанина, Торгашина, Гасенко… Набралась целая папка, которая хранится в Сахалинском областном архиве. Сюда же чья-то заботливая рука приобщила частное письмо, написанное Ивану Малыгину престарелыми родителями за полтора года до его гибели. Вроде нс имеет это письмо никакого отношения к рассказанной выше истории, но именно им я решил закончить повествование.

«Добрый день, веселый час, пишу письмо — жду от вас!

Здравствуйте, дорогой наш Ваня! С родительским приветом до вас твой отец и мама, тетя Тася. Желаем всего хорошего в жизни, успеха в работе и сердечно благодарим за твое письмо, которое получили 17.10, а в нем были деньги — 25 руб.

Ваня, мы опишем свою жизнь. Живем очень плохо, можно сказать, на одной пенсии. Сапожной работы очень мало. Здоровье очень плохое. Занимали деньги на посадку картошки — около 200 рублей, а копка картошки была с найму. Бывает, не на что взять хлеба. Ваня, мы совершенно разделись и разулись, печка валится, крыша иструпсла и съезжает… Мы тебя потеряли, писали два письма. Ваня, все же нам очень тяжело и горько, как мы получили от тебя письмо и узнали о твоей жизни. Ваня, брось эти карты и вино. Ты знаешь, что мы старики, инвалиды, нам нужна помощь. Ты один на дальней стороне, поддержать тебя некому. Мы знаем, что у тебя пролетают тысячи, а мы маги и босы. Ваня, ты пишешь, что освободился, то подрабатывай денег и приезжай домой, женись, занимайся домом и хозяйством…

Ваня, выслушай меня. Если ты считаешь меня своей матерью, то брось картежную игру и вино. Правда, выпить немного можно для здоровья. Я очень слаба от непитания, если можно, то вышли немного денег…».

Бедные наши родители! Непутевые мы — их дети!

Северо-курильская трагедия

7 ноября 1952 года жители островной области праздновали 35-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.

В Южно-Сахалинске трибуна была установлена на перекрестке улиц имени Ленина и Сталина (теперь — Коммунистический проспект). К собравшимся с приветственной речью обратился первый секретарь Сахалинского обкома КПСС П. Чеплаков.

Солнечные лучи освещали портреты вождя, членов Политбюро, плакаты и транспаранты. Демонстранты размахивали флажками, кричали «ура!», а потом, согреваясь спиртным, пели и плясали.

Никто из них не знал, что на территории области стряслась катастрофа, погибли сотни, а может, и тысячи людей, что в Северо-Курильском районе нет ни самого города, ни Утесного, ни Прибрежного, ни Бабушкино, ни Подгорного с крупным кито- комбинатом, ни Козыревского с двумя рыбозаводами, все смыто и разрушено океанской волной невиданных размеров.

Стоявшие на трибуне многое знали, но не имели права нарушить течение праздника.

Беда нагрянула ранним утром 5 ноября 1952 года.

Михаил Альперин

Управляющего Северо-Курильским госрыбтрестом Михаила Семеновича Альперина в 3 часа 55 минут разбудило землетрясение.

Дом трещал, сыпалась штукатурка, валилась посуда, невидимая сила двигала кровати, стол, сбрасывала книги с этажерки. Проснулись жена и дети. Погас свет. Зазвонил телефон: с базы сообщили, что лопнули нефтепроводы, территорию порта заливает горючим, достаточно искры — и вспыхнет пожар. Перепуганной жене и встревоженным детям он сказал:

— Я скоро вернусь.

Ни он сам, ни семья не могли и вообразить размеров беды, тем более подумать, что больше не увидятся никогда.

Его звал долг службы. Он любил жену, обожал детей, семья была для него местом отдыха от трудов и ударов судьбы. А доставалось ему крепко. В 12 лет он пошел работать, в восемнадцать — на Гражданскую войну. Носился в коннице Буденного, потерял правый глаз. В 1937 году попал в «ежовые рукавицы» — спасло то ли чудо, то ли письмо жены, адресованное Сталину. Во время войны ценой ежедневного перенапряжения обеспечивал выполнение и перевыполнение фронтовых заданий — дать больше рыбы!

1952 год оказался для Альперина роковым. После гибели 16 рыбаков его с должности сняли. А исполнял он ее с сентября 1945 года, когда начал создавать трест с десятком сотрудников. За шесть лет на побережье от Горнозаводска до Ильинского выросли рыбокомбинаты, рыбозаводы, где трудились тысячи людей. Солдат партии, удостоенный ордена Трудового Красного Знамени, нескольких медалей, знака «Отличник рыбной промышленности СССР», звания «Директор административной службы рыбной промышленности» I ранга, он оставил Холмск, где выросли его дети, и отбыл к новому месту службы.

В Северо-Курильском районе имелось 19 школ, в том числе 2 средние, 4 больницы, 14 врачебных и фельдшерских пунктов, несколько библиотек, клубов. Госрыбтрест объединял 4 рыбокомбината, 7 рыбобаз, 4 консервных завода, имевших просторные цеха с цементированными засольными чанами. Коллективы рыбообработчиц умели делать по три оборота за путину, засаливая чрезвычайно вкусную курильскую сельдь, которую не стыдно было подать к столу кремлевским тузам.

Мало что успел сделать Альперин за короткий срок, но он кинулся спасать то, что имелось и стоило неимоверных трудов. Тогда он не знал, что трясет не только Парамушир, но и Шумшу, Алаид, Онекотап, что вулканическое извержение произошло в Тихом океане на глубине 7–8 тысяч метров в 200 километрах от Парамушира. Оно выбросило массу воды и погнало гигантскую волну к берегу.

Подземные толчки продолжались примерно полчаса. Затем наступила тишина, такой обычно в природе не бывает, тем более вблизи океана, названного Тихим по недоразумению. Такой тишине люди дали имя зловещая.

Тепло. Матово светит луна. Человеческая душа замирает от непонятной тревоги. Шкипер Алексей Яковлевич Мезис с небольшой группой людей находился в то время на Шумшу. Моряки были поражены и наступившей тишиной, и вдруг обнажившимся берегом пролива. Вода быстро вытекала в океан.

— Братцы, не к добру!

И в самом деле, вскоре стал виден несущийся на острова вал чудовищных размеров.

В Северо-Курильске поднялись крики и стрельба. Первым тревогу забил начальник отделения милиции старший лейтенант госбезопасности П. Дерябин, оповещая людей о большой беде:

— Идет волна! Бегите в сопки!

Вал похоронил многих жителей, в том числе и Михаила Альперина. Вот как описал его гибель известный журналист Арнольд Пушкарь, чья судьба долгие годы была связана с Сахалином: «Были люди, которые бежали не от волны, а навстречу ей. Одним из них был Альперин. Он бежал к зданию треста. И он еще успел бы спастись, если бы не увидел уборщицу из треста, о которой знал только то, что ее зовут тетя Маша. Она кричала бегущим: «Помогите! Дочку спасите!». Увидев ее, Михаил Семенович забежал в дом, взял ребенка, схватил ее саму за руку и потащил к пригорку. Придя в себя, тетя Маша крикнула: «Нас спасаешь, а твои где?». И тогда Альперин еще раз бросил вызов стихии — повернулся лицом к волне. Семья его спаслась, ей помогли другие, а он погиб».

Люди, успевшие убежать в сопки, были в нижнем белье, босые, они жались к кострам, которые тут наскоро развели. И когда вода отступила, естественным было их движение в город: живы ли родные, уцелел ли дом, можно ли найти хоть какую-то одежонку и обувь, чтобы спастись от холода. Их охватил ужас, когда они, потрясенные увиденным, минут через двадцать услыхали неистовый рев. То неслась новая волна, страшнее первой, она достигала высоты пятиэтажного дома. Подполковник милиции Смирнов в своей записке сообщал: «Как показатель огромной разрушительной силы второй волны характерен пример с кладовой Госбанка, представляющей из себя железобетонную глыбу весом в 15 тонн. Ее сорвало с бутового основания и отбросило на 8 метров».

Третий вал был слабее, он лишь выбросил обломки зданий на пустырь в несколько квадратных километров. О том, что здесь всего два часа назад был город, напоминали фундаменты строений, памятник воинам Советской Армии, центральные ворота бывшего стадиона. Удивительно, что их пощадила волна.

Старший сержант Самолюков

Старший оружейный мастер гвардии старший сержант сверхсрочной службы Геннадий Самолюков 24 октября вернулся в Се- веро-Курильск из отпуска. Во Владивостоке только благодаря армейской находчивости он достал на пароход «Крильон» палубные билеты, соорудил навес из брезента, предоставленного по доброте боцманом, однако ветер в Охотском море был силен, и жена Мария простудилась. Сначала отвезли ее в городскую больницу, а потом, учитывая заслуги сверхсрочника, перевели в отдельную палату военного госпиталя. За лечение взялись лучшие врачи, но болезнь пересилила их искусство. Мария умерла. Женсовет назначил похороны на 5 ноября, командир полка дал указание музыкантскому взводу. Обряженная покойница проводила последнюю ночь в квартире. Пятилетний сынишка измучился, и, чтобы он поскорее уснул, Геннадий, сияв сапоги, прилег с ним. Вскоре послышался гул: было похоже на войну, будто несутся снаряды, вырвавшиеся из тысячи орудийных жерл. Домик сильно тряхнуло, гроб заплясал на табуретках. Завыли собаки, истошно завизжали свиньи. Геннадий с тещей сняли гроб на пол.

— Надо уходить в сопки!

Он помог собраться теще, одел сына, взял его в охапку и поспешил покинуть дом. Однако убежать они не успели. Таранный удар сбил их и понес. Вода затмила все, переполнила рот, уши, ноздри. Гвардеец опомнился на крыше собственного дома. Рядом покачивало телеграфный столб с обрывками проводов, какие-то обломки строений. Уцепившись за них, жалобно мяукала кошка. Плавали свиньи, видимо, из подсобного хозяйства, колыхало труп лошади. Серым холмом несло стог сена. Плыли бочки, ящики, сорванные двери, деревянные кровати, набухшие тряпки. Полуобнаженные мужчина и женщина, похоже, чужие, порознь держались на обломках стены. Самолюков нашел в себе силы крикнуть им:

— Придвиньтесь спинами, согревайте друг друга, иначе замерзнете!

Дощечки чудом держали девочку в ночной рубашонке, которая звала маму. Потом установили, что это была трехлетняя Набережная Света. Ветер навевал ее длинные русые волосы на лицо, она озябшей ручонкой отбрасывала их.

Сметены были роддом с роженицами и новорожденными, больница с больными, врачами, медсестрами и нянями, обломки несли по проливу лишь главврача, еле живую женщину.

Разрозненные остатки того, что было городом, растекались двумя рукавами — в Охотское море и в Тихий океан. Самолюкова несло на восток. Мокрый, замерзший, потрясенный, он осознавал свою участь: прежде чем окоченеть, он сойдет с ума.

В это время показался самолет. Самолюков не знал, что по тревоге подняли военные самолеты, дана команда военным кораблям полным ходом следовать в район бедствия. Сталин ограничился коротким звонком в Сахалинский обком:

— Всех людей эвакуировать — под вашу ответственность. Держите связь с Василевским.

Министр обороны Маршал Советского Союза Александр Михайлович Василевский принял самое живое участие в спасении людей. Он звонил через каждый час командующему ДВО, в Южно-Сахалинск, Петропавловск, во Владивосток, Совгавань, выслушивал доклады, отдавал распоряжения, советовал, требовал. Людям, гревшимся у костров, сбрасывали с самолетов палатки, одеяла, одежду, обувь, продовольствие.

Документы сохранили имена отважных спасателей Северо-Курильского госрыбтреста. Экипаж катера Ж-227 в составе капитана Алексея Ивановича Никитина, механика Франца Яковлевича Борна, матроса Адама Кулеева спас 29 человек. «Жучок» Николая Павловича Орлова спас десятерых. Смелый радист катера № Ж-223 Аркадий Алексеевич Попов не побежал с судна вслед за капитаном и механиком. Он завел двигатель, к рулю поставил Раису Акимовну Миргородскую и вывел судно в пролив. Леонид Владимирович Ковалев, помощник капитана рыбпорта, «проявил свою энергию как в спасении катера, так и в самоотверженном спасении жителей города. Он бессменно работал при перевозке людей во время эвакуации». Всего в проливе, в Охотском море и в океане было спасено 192 человека, в том числе 15 детей.

Беда загнала в один кунгас 18 жителей поселка Левашово — мужчин, женщин, детей. Весел в кунгасе не было. Тогда неводчик Федор Александрович Зимовин невероятными усилиями оторвал две верхние доски от кунгаса и приспособил их вместо весел. Через семь часов кунгас коснулся земли, люди были спасены. Мало этого, Зимовин и его товарищ Пузанков мобилизовали своих жен, соседей, собрали по побережью различных материальных ценностей на сумму 150 тысяч рублей и сдали их по акту завмагу Овчаренко. Федор Зимовин не успокоился: он пригнал, пробиваясь сквозь метель, из соседнего поселка брошенный скот.

Самолюкова спас военный сторожевик. В кубрике его переодели в сухое, дали глоток спирту, горячего чаю. Холод и пережитый страх стали выходить сильной лихорадкой — его трясло, зубы громко стучали.

На волнорезе спасенных встречал генерал Михаил Иванович Дука:

— Бегите на Дунькин пуп, там общий сбор, есть горячая каша.

Горькой была встреча. К кострам жались жены без мужей, мужья без жен и детей, командиры без солдат, солдаты без командиров.

Вести передавались одна ужаснее другой: погиб саперный батальон, от двух полков — танкового и самоходных орудий — не осталось ни техники, ни людей.

В тот день старший сержант Геннадий Самолюков поседел.

Источники

Источники, которые могли бы глубоко осветить самую ужасную трагедию, случившуюся в области в середине прошлого века, крайне скудны. В Государственном архиве Сахалинской области хранятся всего два документа, в которых описаны события рокового утра. Оба принадлежат перу работников милиции. По горячим впечатлениям написал спецдонесение начальник Северо-Курильского отделения милиции старший лейтенант госбезопасности П. Дерябин. Более обширную справку составил заместитель начальника областного управления милиции подполковник Смирнов, вылетевший в Северо-Курильск 6 ноября в составе комиссии обкома КПСС. Он видел собственными глазами следы разрушений и имел возможность расспросить людей, переживших трагедию. На основе этих документов начальник управления милиции МГБ Сахалинской области полковник Наймушин составил донесение в Москву. Какие донесения ушли по линии обкома в ЦК, найти в бывшем партархиве не удалось.

В упоминаемых папках из областного архива находятся протоколы допросов, телеграммы, рапорты. В суровый час сотрудники милиции твердо встали на защиту народного добра, они ловили мародеров, жуликов, расхитителей. Те по должности должны были беречь государственное и кооперативное имущество, но по зову своего «нутра», используя чрезвычайные обстоятельства, хапали обеими руками. Приведем, опуская фамилии, немногие факты:

«Главбух райпотребсоюза и главбух торгбазы после катастрофы зашли на главный склад райпотребсоюза, оделись во все новое, обмотались дорогостоящими материалами, сверху надели по кожаному пальто, взяли баян и уехали на пароходе во Владивосток».

После первой волны кассир Северо-Курильского рыбокомбината совместно с главным бухгалтером и шофером открыли кассу и похитили 85 тысяч рублей. Старшина катера запустил руку в кассу Океанского рыбкоопа, выгреб 300 тысяч рублей и выехал в неизвестном направлении. На пароходе «Норильск», телеграфировал вдогонку Дерябин, следует инструктор-бухгалтер Северо-Курильского райпотребсоюза, похитивший в Шелиховском рыбкоопе 110 тысяч рублей. Член комиссии по эвакуации граждан, начальник отдела труда и зарплаты рыбкоопа, захватив много ценностей, выехал во Владивосток пароходом «Корсаков». В числе расхитителей оказались заместитель начальника райотдела связи, председатель рыбкоопа, работник военторга, старший товаровед, завмаги, зав- складом, завларьком, секретарь сельсовета и парторг. Бдительная милиция вернула государству суммарно 926 тысяч 445 рублей. К уголовной ответственности были привлечены 10 человек.

Покрыли себя позором некоторые военнослужащие, дорвавшиеся до неохраняемого спирта и коньяка — опивались до полусмерти.

Не пощадили в докладной и коллег: «Заместитель начальника райотдела милиции пьянствовал, группа работников милиции, поддавшись общей панике, самовольно покинула остров, на пароходе они пьянствовали, дебоширили».

Потери

У каждого были свои потери. Логгер-636 Северо-Курильского рыбокомбината вышел на промысел ночью 5 ноября, едва началось землетрясение. Большая волна догнала судно, подняла его до небес, потом опустила в преисподнюю и вытолкнула в Охотское море. Экипаж наловил 70 центнеров рыбы и стал возвращаться, когда радист Павел Смолин получил сообщение: «Идите спасать людей, волна смыла Северо-Курильск». В пролив вошли 6 ноября около двух часов ночи. На сопках горели огни. С рассветом моряки ужаснулись: города не было. Далее Смолин сообщает: «Около восьми часов утра мы высадились на шлюпке около того места, где был консервный завод. На месте, где стоял город, ходили люди, в том числе военные, собирали трупы. От барака, в котором я жил (улица Советская, барак 49, кв. 13), не осталось никаких признаков. В квартире у меня имелись одежда, швейная машина, сберкнижка с вкладом на 15 тысяч рублей, военный билет, семь медалей». Отнесемся с уважением к этим потерям: добро нажито нелегким трудом, а медали — боевыми заслугами. И все же Смолину несказанно повезло, так как в живых остались жена и сынишка, находившиеся в отпуске.

Иные потери — семейные и производственные — были неизмеримы.

Единственным обстоятельным документом в архиве оказалась докладная директора Океанского рыбокомбината Берникова. Он сообщает, что полностью уничтожены два консервных завода — лососевый в три линии и закусочный, цеха разделки и обработки с посол ьной бетонной емкостью на 4 тысячи центнеров, цеха икорный и жировой, кузнечный, строительный, бондарный, сетепошивочный. А чего стоила хорошо оснащенная механическая мастерская! А новенькая электростанция с двумя двигателями, а одиннадцать котельных с четырьмя резервными котлами! Уничтожен склад готовой продукции, где имелось 5700 ящиков консервов. Только стал налаживаться быт — построили школу на 130 учащихся, детсад на 60 мест, больницу, клуб, баню, три тысячи квадратных метров жилья — и все смыто одномоментно! Океанский лишился всех плавсредств — тридцати катеров и тридцати кунгасов. Вместе со зданием управления погибла вся документация. Но самой большой потерей были люди. Из тысячи жителей погибло 460 человек. Волны выбросили на берег 50 трупов, 29 похоронили, насчет остальных было дано указание бригаде — захоронить. О погибших — кто они: мужчины, женщины, дети — ничего не сообщается.

Вообще, о жертвах северо-курильской трагедии в милицейских документах сказано скупо и весьма приблизительно. Подполковник Смирнов вел пересчет так: в Северо-Курильске проживали около 6 тысяч человек, погибли около 1200 человек, а общее число жертв составило 1790 человек гражданского населения, военнослужащих: 15 офицеров, 169 солдат, 14 членов офицерских семей. Полковник Найму шин сообщает в Москву общую цифру людских потерь — 2336 человек, оговаривая: «по предварительным данным».

К великому сожалению, эта цифра позже пошла гулять по всем публикациям и даже употребляется в солидных научных трудах. Между тем она не вызывает никакого доверия.

Сначала об армейских потерях. Данные о численности личного состава в войсковых частях проходили под грифом «совершенно секретно» и в милицейские сводки попасть никак не могли. Генерал Дука обязан был передать их шифровкой, а затем подтвердить спецсвязью только вышестоящему командованию. Разглашение военной тайны грозило бы ему суровым наказанием. Кроме общевойсковых частей, на островах находились пограничники, имевшие свое командование, и сведения о потерях они доложили по подчиненности.

Отдельные солдаты и офицеры за мужество, проявленное при спасении людей, войскового и гражданского имущества, получили ордена и медали. Но кто удостоился наград, а кто — вечной памяти, мы не знаем. Такие сведения могут дать лишь военные архивы.

Теперь вернемся к цифре Наймушина. Откуда она взялась? Подполковник Смирнов оперирует округленными цифрами и употребляет слово «около», совершенно неприемлемое в статистике. Но даже если пойти ему на уступку и сложить данные им цифры, то не получится и двух тысяч — 1988 человек. Информация обтекаемого характера поступала из других населенных пунктов. Вот сообщение из Подгорного: «Проживало более 500 человек, в живых осталось 97, которые эвакуированы». Как считать погибших? Вычесть разницу? Но что обозначает «более 500»? Это и 501, и, допустим, 537. Вот данные из книги С. Антоненко «Трагедия Океанского», составленные уже знакомым нам Михаилом Александровичем Берниковым, директором рыбокомбината, на пароходе по пути во Владивосток: проживало в Океанском около трех тысяч населения, в живых осталось 390, в их числе рабочие из КНДР. В небольшом поселке Галкино не осталось ни души. Из пограничного отряда, расположенного рядом с Галкино, спасся один солдат-первогодок, которого вынуждены были отправить в дом умалишенных. Сумма только вышеназванных потерь превышает цифру, названную Наймушиным. А как определить число жертв в тех населенных пунктах, где вообще не велось никакого подсчета после катастрофы? А в самом городе, где люди грузились сразу на несколько пароходов? До счету ли было в условиях хаоса, деморализации, массовой эвакуации? Да никто ни перед кем и не ставил такой задачи — достоверно определить число погибших. Оговорка Найму- шина «по предварительным данным» должна была предполагать, что через какое-то время назовут точную цифру. Но ее не назвали да и назвать не могли. Власти не сочли нужным возвращаться к этому вопросу и строго засекретили все, что касалось северо-курильской трагедии.

После публикации 1 ноября 2002 года в «Советском Сахалине» моего очерка раздался звонок Н. Г. Смирнова, работавшего долгое время в Сахалинском обкоме КПСС. Он сообщил, что после перехода на работу в обком обнаружил сейф, часть которого была наполнена фотографиями. Их сделали в Северо-Курильском районе сразу после разрушений. Понимая бесценность этих снимков, он передал их в партийный архив. Куда они девались — неизвестно: нынешние работники архива ничего о них не знают.

Дом для пострадавших

Старшину Новикова достали из пролива военные. У него было ранено плечо, повреждена нога, имелась черепно-мозговая травма. В Холмском госпитале лечился он больше четырех месяцев. На прощание военврач, предостерегая от возможных последствий ноябрьской купели, посоветовал определиться в какой-нибудь «тихой» профессии — пчеловода или лесника. И Новиков, отслуживший срочно и сверхсрочно более 10 лет, стал лесником Пятиреченского лесничества. Человеку, можно сказать, повезло, другим пришлось много хуже, особенно тем, кто очутился в Приморье.

Согласно докладу полковника Наймушина, всего в Приморье было эвакуировано 26960 человек. Возможно, это были военнослужащие с семьями. Гражданского населения доставили на 16 пароходах в период с 12 по 21 ноября 7802 человека, в том числе 1358 рабочих из Северной Кореи, хотя по другим данным их значилось 808 человек. Эвакуированные оказались в положении тяжелейшем: у человека ни кола, пи двора, ни документов, ни денег, ни даже запасных кальсон в баню. Приморские власти делали все, что могли — размещали в школах, переселенческих поселках Второй Речки, обеспечивали питанием, постельными принадлежностями. Семья Мезис с большой группой курильчан месяц жила в клубе Уссурийского сахарного завода. Может, самым разумным в тех условиях было бы выписать пострадавшим документы, выдать деньги на проезд к материковскому дому и тем самым в значительной степени разрешить проблему. Но все курильчане были людьми вербованными, то есть обязанными отработать определенный срок в Сахалинской области. 1 декабря 1952 года принимается постановление Совета Министров СССР «О трудовом и бытовом устройстве населения, эвакуированного с островов Курильской гряды, и об оказании дополнительной помощи населению Камчатской области, пострадавшему при землетрясении». Пункт первый этого документа обязывал министерство рыбной промышленности и Сахалинский облисполком «направить всех трудоспособных эвакуированных для работы на предприятиях Сахалинской области, сохранить за ними непрерывный стаж работы». Каждому работнику выплачивали подъемные в размере месячного оклада или тарифной ставки и четверть оклада на каждого члена семьи. Зарплату начисляли с 5 ноября по день прибытия к новому месту работы. Разумеется, что никакой компенсации за утерянное имущество не предусматривалось.

И страдальцев снова погрузили на пароходы и по бурному зимнему морю повезли на Сахалин.

Бюро обкома партии принимает постановление: «Ориентировочно разместить по районам и городам следующее количество работников с семьями, прибывающих из Приморского края: Восточно-Сахалинский район — 50 семей, Александровский район — 220 семей, Широкопадский район — 90 семей, Томаринский район — 360 семей». Всего надлежало разместить 3585 семей.

Как ни странно, но вместо сахалинской дыры иные предпочли Северо-Курильск. Что их там ждало?

После массовой эвакуации по решению обкома партии была создана оперативная группа райкома и райисполкома в количестве 5 человек. Руководил ею первый секретарь райкома Иосиф Михайлович Орлов, избранный на августовской конференции 1952 года.

5 февраля 1953 года председателем исполкома Северо-Курильского райсовета избрали Ивана Александровича Беляева. В чрезвычайных условиях, мобилизуя небольшую часть оставшегося населения и опираясь на огромную помощь военных, курильчане восстановили работу почты, телеграфа, телефона, конторы Госбанка, развернули небольшую часть торговых точек. Удалось вывести на стоянку и ремонт уцелевшие катера и кунгасы, собрать некоторое поголовье скота, значительное количество материальных ценностей, в том числе 126 тонн муки.

Но все это и в сотой доле не удовлетворяло потребности людей, которые прибывали на восстановление разрушенного региона. Обстановку в какой-то мере обрисуют выдержки из выступления И. Орлова перед партхозактивом в марте 1953 года: «Совершенно неудовлетворительно работает рыболовпотребсоюз. До сих пор не закончена инвентаризация в торговой базе и базах рыбкоопа, из-за чего задерживается поступление товаров в магазины. На территории торгбазы до сих пор остаются разбросанные стихией товары, которые приходят в негодность и расхищаются. Снабжение населения хлебом, мукой, сахаром и другими продуктами остается неразрешенной проблемой. Столовая в порту восстанавливается уже больше месяца, там всего четыре стола и полное антисанитарное состояние. Рабочие вынуждены питаться кое-как.

Северо-Курильский госрыбтрест, во главе которого стоит т. Суслов, плохо занимается бытоустройством прибывающих рабочих. Люди вынуждены были несколько дней находиться в необорудованных помещениях, в грязи, без отопления, освещения и прочих, хотя бы минимальных удобств».

15 апреля райисполком принимает решение «О санитарной очистке территории города и населенных пунктов».

Извлечем всего два абзаца, от которых трудно остаться бесстрастным летописцем: «В результате стихийного бедствия территория города и речка сильно захламлены. Под снегом имеются неубранные трупы людей и животных, а также продукты питания. С наступлением тепла трупы и продукты будут разлагаться. В жилых помещениях появилось много крыс, и борьба с ними не ведется… Для захоронения трупов животных отвести район — бывшее место свалки… Просить начальника гарнизона тов. Есина для погребения трупов людей, обнаруженных на территории города и населенных пунктов района, и захоронения трупов животных… выделять военнослужащих».

С генералом Есиным, сменившим генерала Дуку, у местных властей складываются трудные отношения. Гражданских мало, военных много, солдаты пьянствуют и хулиганят, а командование им покровительствует. Сам генерал отличается грубостью. В марте 1953 года бюро райкома партии ставит вопрос «О политической работе в частях Северо-Курильского гарнизона». С отчетом выступает подполковник Карасик, старательно обходя острые углы. Присутствующие реагируют бурно, районный прокурор Валяльщиков разит политработника фразами: «Хождение солдат в выходные дни сопровождается групповыми пьянками, а именно: 7 марта 1953 года вечером большая часть солдат из подразделения майора Лопухова была пьяна. 8 марта на почве пьянки два солдата из части майора Коваля совершили хищение чемодана из частной квартиры; 15 марта группа патрулей напилась до потери сознания, такое же явление было 22 марта».

Обратим внимание, что после смерти И. Сталина, последовавшей 5 марта, страна жила в чрезвычайном напряжении: жители городов и сел были призваны к повышенной бдительности, силовые структуры переведены на особый режим, армия приведена в боевую готовность, страх охватил все общество: как будем жить без Сталина? А в гарнизоне пьянствуют, причем вовсе не от горя.

Послушаем прокурора дальше: «Со стороны отдельных военнослужащих имеет место присвоение социалистического имущества, по тов. Карасик на этом вопросе не остановился. Особенно характерен последний случай, произошедший 25 марта, при задержании солдат с ворованной капустой. Майор Лопухов лично содействовал солдатам в оказании сопротивления органам милиции. И тов. Есин встал на путь защиты преступников, угрожая начальнику милиции неприятностями… В вопросе сбережения и сохранения имущества, находящегося под снегом после стихийного бедствия, т. Карасик занял неправильную позицию. Он заявляет: «Что ж тут такого, если имущество подберут и привезут в часть? Имущество и продукты государственные, армия тоже».

Военный прокурор тов. Андреев заявил следующее: «Сколько бы милиция ни возбуждала уголовных дел по вопросу подобранного имущества, я их буду безоговорочно прекращать».

Генерал Есин и вовсе взбунтовался: «Райком партии хочет заняться обсуждением моей деятельности, так я официально заявляю, что райком партии не имеет на то никакого права… Все сказанные выше в мой адрес замечания я воспринимаю как личное оскорбление, попытку подорвать мой авторитет».

Тут бы не амбиции пестовать, а совместными усилиями обустраивать жизнь, в которой непросто и военным, и гражданским.

26 декабря на шестой районной партконференции подводятся итоги 1953 года. Северо-Курильский госрыбтрест сдал государству 28099 центнеров рыбопродукции — 18,8 процента плана. Убыток составил 34 миллиона 506 тысяч. Еще хуже сработало строительно-монтажное управление: план жилищного строительства выполнен всего на 8 (восемь!) процентов.

О причине хозяйственных срывов с болыо говорят делегаты. Печеник, главный инженер Северо-Курильского госрыбтреста: «Хочу подчеркнуть, что сложившаяся обстановка среди кадров плавсостава у нас сейчас самая неблагоприятная. Здесь самая низкая трудовая дисциплина, процветают пьянка и хулиганство, имеются прогулы, часты случаи невыполнения распоряжений и приказов, совершаются аварии. А ведь именно плавсоставу доверяются огромные материальные ценности и жизнь людей…».

Волович, секретарь парторганизации госрыбтреста: «На должность начальника отдела флота временно назначен тов. Судаков, прибывший сюда из Холмска. Судаков, не обладая никакими деловыми качествами, будучи в быту разложившимся человеком, ис способен обеспечить такой важный участок работы. Начальник одного из ведущих отделов треста, тов. Судаков вечно замешан в каких-то драках, лицо его всегда в царапинах и синяках. Недавно он был на Камчатке в командировке и вернулся с таким «фонарем» под глазом, что на него было страшно смотреть. Может ли такой человек пользоваться авторитетом?..».

С гневной речью обрушилась на работников торговли Светлова, редактор газеты «Курильский рыбак»: «Пора сказать о торговле на наших островах ту правду, которой она заслуживает. На первом плане у всех торговых работников — от председателя райрыболовпотребсоюза Литвинова до заведующей ларьком — спирт и выручка от него. До каких пор мы будем позволять беспринципным торгашам спаивать людей? Наше социалистическое государство не нуждается в прибыли от кабаков! Погоня за прибылями от спирта и водки — это погоня торговых работников за легким заработком. Вы разучились торговать! Отнимите спирт от вашего товарооборота, и вы вылетите в трубу через один-два месяца. Зато вам дела нет, что жителям района не во что одеться и обуться, при пашем дождливом климате у нас невозможно купить плащ. У нас постоянные перебои с самыми необходимыми товарами: то нет мыла, то нет спичек, то подолгу не бывает папирос. А как вы поступаете с лучшими товарами? Они расходятся через задние двери магазинов. Благ процветает в пашем РРПС. За примерами далеко ходить пс надо. С последней партией товаров прибыли меховые женские пальто. Кто их приобрел? Самое дорогое взяла жена Литвинова, следующее — заведующая торготделом Мельницкая, добрая половина досталась работницам РРПС, по две штуки отдали на комбинаты, где вещи попали опять-таки «своим» людям. А где больше всего растрат, хищений и убытков? В торговле, где все взаимоотношения основаны на круговой поруке… Я как-то спросила тов. Литвинова: «Почему в продажу не поступает свежее масло?» — «А мы его в продажу не пустим, пока не продадим старое, прогорклое!»…

Обратимся к иным документам. 24 апреля 1954 года на сессии райсовета обсуждаются бытовые условия жителей. «В данный момент, — сообщает докладчик, — в основном весь жилой фонд находится под снегом, попасть в квартиры можно только через снежные туннели, которые ежеминутно угрожают обвалиться. В квартирах большая скученность, большинство квартир текут. В общежитии Северо-Курильского рыбокомбината нет питьевых бачков, ведер, печи непригодные, топливо не подвезено, у 30 рабочих нет матрасов… Рабочие рыбного порта живут в самых тяжелых условиях, у них не только тяжело с жильем, у них нет поблизости питьевой воды, за водой приходится ходить на большие расстояния или прибегать к таянию снега. Поблизости нет бани, отсутствуют места общего пользования… Рабочие СМУ живут лучше других. Бывшая казарма батальона связи находится в антисанитарном состоянии, в общежитии процветают пьянка, игра в карты».

Выступающие дополняют докладчика: «Рабочие Подгорного китокомбината живут в палатках. В столовой беспорядок, рабочие часто остаются без обеда», «На рыбозаводе «Бабушкино» в зимнее время баня не работает, имеются перебои с топливом, уголь для рабочих не выписывается, так как его нет в наличии, за дровами рабочие ходят за 8 километров». Слово берет депутат Филатова, и. о. заврайздравотделом: «Общежития судорембазы, рыбпорта не обеспечены постельными принадлежностями, столами, табуретами. Нет сушилок, бачков для кипяченой воды, нет уборщиц, в общежитии грязно. В городе всего одна маленькая баня, нет ни единого санпропускника, приехавшие люди санобработку не проходят, поэтому в общежитии появилась форма-20 (завшивленность)».

Сердобольный депутат Вершинин приводил конкретный пример: «Учительница посетила квартиру неуспевающего ученика Сгшцына- Литвинова. Выяснилось, что мальчик живет в квартире, где нет ни полов, ни печки, ребенок в течение месяца не мылся в бане, не ел горячего… Школьные здания в районе, кроме Шелихово, требуют ремонта — настила полов, потолков, перекрытия крыш».

Главврач райбольницы жаловалась: в помещении постоянный холод, а 17 апреля водопровод придавило снегом, разрушило магистраль, трое суток больница была без воды. Нет лабораторий, рентгенкабинета, даже аппарата для измерения кровяного давления. Вместо 12 медсестер, положенных по штату, работают всего четыре, одна из них пьянствует.

Строители депутатам не сулят ничего хорошего. Кудасов, и. о. начальника ОКСа Северо-Курильского рыбтреста, отвечает: «Весь жилой фонд, оставшийся после стихии, очень ветхий… Отпущено на строительство бани 20 тысяч рублей. Это очень мало, и построить баню с санпропускником мы не сможем. Совершенно не отпущено денег на водоснабжение».

Сессия констатирует: «Госрыбтрест ведет строительство домов хозспособом. Не приступили к строительству бани, школы, клуба, на которые средства давно отпущены. План строительства за четыре года выполнен на 0,4 процента».

Небезынтересно заметить, что в таких условиях партийные организации проводили определенную идеологическую работу. Документы свидетельствуют: агитаторами района только в период предвыборной кампании 1953 года было проведено около тысячи бесед с охватом более 12 тысяч человек. Тематика лекций имела стремление к глобальным проблемам: «Братское содружество народов СССР», «Великий праздник румынского парода», «Две линии в германском вопросе», «Гениальный труд тов. Сталина И. В. «Марксизм и вопросы языкознания», «Борьба трудящихся в странах капитала за свои права». Особенно трогательно выглядели лекции о продлении жизни человека на земле. Не стоит думать, что лекторы были матерыми догматиками. Темы лекций определяли не они.

Так жили курильчане.

Пункт 15 правительственного постановления разрешал военному министерству израсходовать до трех миллионов рублей на выдачу пособий пострадавшим генералам, офицерам, сверхсрочникам, вольнонаемным работникам. Старшина Новиков получил 1500 рублей, на которые можно было купить хороший костюм. Сбережения, накопленные на Курилах, накрылись волной. А их хватило бы на хороший дом. Согласно тому же постановлению пострадавший мог взять ссуду до 10 тысяч рублей на строительство дома сроком на 7 лет, но такой возможностью он не воспользовался, а своими силами поставил у подножия сопки избушку на курьих ножках, в ней и вырастил детей. И только около двадцати лет назад лесник Григорий Викторович Новиков построил себе просторный дом, и тоже на свои кровные. Все награды и документы фронтовых лет пропали при катастрофе, и лишь когда пришли подтверждения из архива министерства обороны, он 9 Мая встал в строй ветеранов. К нынешнему времени строя уже нет, он один идет к памятнику, опираясь на палку.

Описанная катастрофа была самой ужасной в послевоенной истории нашей области. Забыты ее жертвы и страдальцы. Только стараниями бывшего начальника Сахалинрыбпрома Геннадия Полякова в Северо-Курильске поставили памятник Михаилу Семеновичу Альперину. Так у нас прививают «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Однако, как понял читатель, трупы, возвращенные морем, хоронили без гробов, без памятников, без надписей на них. Пиловочник там был в дефиците. Впрочем, не только пиловочник.

Сказание о Шуре Хан, знаменитой рыбачне, мудрой и трудолюбивой женщине, о ее отваге и душевной щедрости, а также о том, как она осуществила вековую мечту человечества

9 января 2006 года, садясь утром за письменный стол, я увидел над горой Большевик высокий луч, устремленный ввысь.

День обещал быть погожим, небеса радовали Южно-Сахалинск чистотой, только в голубой дали за хребтами кучковались белесые облака, не смея заслонить блеск заснеженных вершин.

Луч этот был удивительным: он сиял всеми цветами радуги, переливался под солнцем, взошедшим правее, загадочно манил, волновал, проникал в душу. От него невозможно было отвести взор. Стало радостно, как в детстве: на какие волшебства способна природа!

Солнце притягивало загадочный луч к себе, он стал постепенно перемещаться вправо, паря над сопкой, уменьшаясь, наконец превратился в розовое облачко, краски его померкли и растаяли.

Я как раз работал над очерком о Шуре Хан и невольно подумал: ведь ее жизнь была похожа на этот чудесный луч.

В наши тягостные, тревожные дни, когда повсеместно обнаруживается смута в умах, когда отсутствие великих целей, понятных каждому, ввергает человека в полную растерянность, есть настоятельная необходимость открыть страницы истории и призвать к себе на помощь личности незаурядные, близкие нам по духу. В годину тяжких военных испытаний обратились мы к подвигам Александра Невского, Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Александра Суворова и Михаила Кутузова. Их имена осенили знамена ратных полков, отстоявших родную землю.

И в наше время требуются талантливые оберегатели земли русской, державные мужи, а не пигмеи, чтобы помочь люду выбраться из болотной трясины, куда занесло нас по воле лукавых реформаторов. Позарез нужны личности, которые помогли бы нам встряхнуться от алкогольного и наркотического дурмана, очиститься от грязи бездуховности, спастись от растлителей, выливающих на нас ушаты помоев со страниц газет, журналов, романов, телевизионного экрана. Нам нужен свет гуманизма, как свет солнца.

Не будем тревожить тени великих людей, а обратимся к тем, кто жил среди нас. К когорте замечательных сахалинцев относится и рыбачка Александра Степановна Хан, Герой Социалистического Труда. 17 ноября 2006 года исполнилось 100 лет со дня ее рождения.

К сожалению, судьбы многих сахалинцев складывались так, что главная, самая содержательная часть их жизни проходила здесь, в островной области, затем они уезжали, выслужив пенсию, и след их терялся. Там не знали их заслуг, тут — забывали. Так случилось и с Александрой Степановной. В Подмосковье она уехала в зените своей славы. Выросли поколения, которые о ней ничего не знают, а надо, чтобы связи с прошлым нс прерывались, чтобы ее обаятельный облик всегда был перед нами и звал людей делать добро. Ее общественная работа не менее значима, чем перевыполненные производственные планы. Это самое дорогое наследство, что нам досталось, это источник целебной духовной силы.

Поступок

В начале 1948 года (точная дата не имеет никакого значения) к директору Севсро-Холмского рыбокомбината пришла переводчица Шура Хан и высказала соображение о том, чтобы создать рыболовецкую бригаду из корейцев. Переводчица рассуждала: рыбацким делом занимаются сезонники, завезенные из глубин огромной державы, моря они никогда не видели, как править веслом — не знают, рыболовство представляют по своим деревенским понятиям — портки скинул, бредень затянул и вари уху. Люд это в основном бессемейный, от бесприютности, барачной тоски и житейских неудач они впадают в пьянство, дуреют в сизом дыму забегаловок и чайных. Им мерещились «длинные» рубли, а тут заработка нет, потому что улова нет, а улова нет, потому что нет порядка. И государственные деньги тратятся впустую.

Директор рыбокомбината о производственных неполадках знал не хуже переводчицы, но он ее недолюбливал. Служебных обязанностей у нее набиралось на полчаса — утром растолмачить начальственные распоряжения, а дальше сиди в теплой конторе, хлебай чай и сплетничай напропалую: никакой черт тебя не спросит, даже если уйдешь домой. Она же совала нос в производственные дела, и это раздражало директора. Он ответил ей коротко и ясно:

— Не твоего ума дело.

Подчиненные к начальникам обращались на «вы», начальник подчиненным говорил «ты». Так было принято, начальнику всегда было виднее, обсуждать его мнение, спорить с ним — что против ветра плевать. Но тут нашла коса на камень.

Шура отправилась к управляющему Западно-Сахалинским госрыбтрестом Альперину. Михаил Семенович выслушал ее с вниманием. В гражданскую войну он лишился глаза, но даже одним видел вдесятеро больше того, о чем сказала переводчица. Сущей бедой была острая нехватка руководителей среднего и низшего звена, имевших организаторские способности, обладавших твердым характером, желавших крупных перемен в море толчеи и бесхозяйственности. Многие начальники свою должность воспринимали как возможность липший раз, включая рабочее время, хлопнуть стакан спирту.

В экспрессивной речи женщины он уловил характер. Дельное предложение могло послужить завязкой хороших перемен. В конечном итоге рыбацкий успех обеспечивал толковый бригадир.

— Ладно, бригаду создадим, но при одном условии: руководить ею будешь сама.

Шура колебалась не больше минуты:

— А что? Возьмусь!

Альперин в ее присутствии позвонил директору рыбокомбината.

На другом конце провода ему, видимо, энергично возразили.

— Нет! Я принял решение! — твердо сказал управляющий.

Хождение к вышестоящему начальству директор рыбокомбината воспринимал всегда за личное оскорбление, не выдержал и тут, спросив с ехидством:

— Юбкой будешь ловить рыбку?

Но приказ издал, ссылаясь на устное распоряжение Альперина. В душе он таил злорадство на обоих: «Пусть глупая баба попробует, живо она свернет себе шею, а расхлебывать будет управляющий трестом». С подачи директора новость на рыбокомбинате вызвала град язвительных насмешек.

Между тем у директора рыбокомбината были серьезные основания для сомнений. Как можно было ей доверить рыболовецкую бригаду, если раньше она вообще никогда не соприкасалась с производством, занимала, имея за плечами семь классов, должности канцелярские: заведовала детсадом, библиотекой, работала инспектором гороно, секретарем-кассиром, инспектором госстраха. А ведь рыболовецкая бригада — не детсад, рыбацкое дело, суровое и рискованное, не всякому мужику по силам.

Как же она решилась? Люди, хорошо знавшие ее, отвечали: так это же Шура Хан! В гражданскую она по-гайдаровски командовала бы полком, в Отечественную — стрелковой ротой или санитарным батальоном. В восемнадцать стала первой комсомолкой на весь Посьетский район, в двадцать — депутатом сельсовета. Еще до депортации корейского населения Дальнего Востока в Среднюю Азию и Казахстан, начавшейся осенью 1937 года, Шура успела побывать в составе хетагуровок на приеме у Н. Крупской. Ей написали речь, но она демонстративно отложила листки и сказала Надежде Константиновне обо всем, что волновало девушек Приморья.

Сильно ранили ее репрессии 1937–1938 годов. Ее первого мужа, Пак Василия Ивановича, секретаря райкома комсомола, арестовали и расстреляли, та же трагическая участь постигла двух ее братьев. С тавром родственницы «врагов народа» на фронт ее не взяли, несмотря на самые настойчивые просьбы.

На южном Сахалине Шуру поразил вид запуганных соплеменников. Советская власть освободила их от японцев, однако не смогла освободить от рабской психологии. Они не знали русского языка, безропотно терпели бытовые невзгоды, об условиях труда и размерах оплаты не смели и заикнуться. Среди них имелись опытные рыбаки, но как они могли использовать свой опыт?

Советская власть открыла корейские школы, стала издавать значительное количество переводной художественной литературы на корейском языке, в том числе «Мать» М. Горького, «Как закалялась сталь» Н. Островского, «Молодая гвардия» А. Фадеева. Но не по силам было ликвидировать трущобы, в которых оставалось жить корейское население. Процесс этот растянулся на десятилетия.

Шуре Хан шел 42-й год, в жизни она уже повидала немало, но даже репрессии не смогли укротить в ней дух романтических устремлений, жажду действий, не поколебали веру в идеи социализма. Она была убеждена, что воплощать эти идеи в жизнь можно только одним способом — трудом, в данных условиях — надеть робу и добывать рыбу. Она взяла на себя ответственность за судьбу бригады, за заработок, за благополучие людей, их безопасность, за план, за свою честь.

Сколько людей, вступая на извилистую тропу жизни, лелеяли мечту о том, как достигнут ее сияющих вершин. Но после первого же подъема жар сердца угасал, взгляд менялся, и они изрекали: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. Они не брали ответственности даже за приготовление обеда для собственного желудка, полагая, что государство, пусть даже в лице общепита, должно их накормить.

От ночной звезды до Золотой

Если кратко, то ее рыбацкая карьера выглядела так. 6 апреля 1948 года Шура Хан выставила в Татарском проливе первый невод, а восьмого пригнала на приемный пункт кунгасы с уловом. Вскоре рыбозаводу «Поляково» стало известно, что бригада, сформированная переводчицей, сдала две с половиной тысячи центнеров первосортной сельди и перевыполнила годовой план.

В 1949 году ее бригада выловила около 10 тысяч центнеров, выполнив три годовых плана.

В ночь с 13 на 14 апреля 1950 года на берег было доставлено 5400 центнеров сельди при весеннем плане 5370 центнеров.

Утром 22 апреля 1951 года она завершила выполнение путинного задания. Так было из года в год. За 12 лет бригада добыла 90 тысяч центнеров рыбы — эшелон в пятьсот вагонов.

2 марта 1957 года Александра Степановна Хан была награждена орденом Ленина. 7 марта 1960 года Указом Президиума Верховного Совета СССР ей было присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и Золотой медали «Серп и Молот». Слава о ней полетела легкокрылой птицей. Выходило почти по Цезарю: пришла, увидела, победила. Что это было — фортуна, везение, рыбацкая удача?

Заглянем на минуту в зал, где проходит XIII Холмская городская партийная конференция. Завершается 1959 год, и докладчик, первый секретарь горкома Леонид Главный, обращает внимание присутствующих на два новшества экономического характера: образовалось управление сейнерного флота и на базе четырех рыболовецких колхозов создан один — «Путь к коммунизму». Появление крупных предприятий обещало подъем районной экономики, по радоваться пока было нечему. За 11 месяцев недолов рыбы по управлению сейнерного флота составил более 50 тысяч центнеров. Промысловый флот из-за аварийных ремонтов, нарушений трудовой дисциплины и прочих причин потерял за 9 месяцев 480 судо-суток. 19 судоэкипажей (половина флота!) не выполнили государственных планов. Только в третьем квартале по продукции вновь созданного предприятия было получено 59 исков и рекламаций на сумму 4,5 миллиона рублей.

Не лучше обстояло дело и в колхозе. Из 27 судокоманд только 4 справились с производственными заданиями. Колхозный флот простоял у причалов свыше 1500 судо-суток по причине пьянства членов экипажей, поломок судовых механизмов.

«Правление колхоза, — подчеркивал докладчик, — плохо использовало благоприятную обстановку для организации неводного лова».

Так что достижения бригады А. С. Хан действительно были выдающимися.

Журналисты, местные и столичные, тянулись на ее огонек, все старались выпытать «секреты» ее достижений; ей предоставляли трибуну во время рыбацких совещаний, чтобы поделилась опытом. Она охотно рассказывала о себе, о членах бригады, о трудностях и способах их преодоления. Но далеко не каждый слушатель и читатель понимал самое главное и самое неуловимое ее достоинство — человечность.

Строитель начинает не с крыши, а с фундамента и только потом возводит стены, тщательно укладывая кирпич на кирпич и скрепляя их цементирующим раствором. Так и Шура Хан создавала бригаду. Бригада работала только сезон, людей набирали из разных предприятий, и на организатора ложилась уйма дел: во-первых, договориться с руководителями хозяйств, чтобы они отпустили на путину нужных работников; во-вторых, группу малознакомых мужчин сцементировать в целеустремленный коллектив, готовый подчиниться единой дисциплине, способный проявить сноровку, трудолюбие, отвагу, чтобы выполнить план и следом получить достойную зарплату. Далее надлежало обеспечить бригаду материальными средствами: неводом, канатами, грузилами, наплавами, кунгасами; невод перебрать, подремонтировать, кунгасы проконопатить и просмолить. Вместе с этим предстояло изучать рыбацкую пауку. Главным наставником стал старый рыбак Василий Яковлевич Лемешко, поверивший в звезду расторопной женщины. Он стал звать ее дочкой и консультировать по всем направлениям, заскорузлой рукой вычерчивал конструкцию невода и схему его установки. Оказалось, что невод — это гигантское сооружение длиною свыше километра, имеющее своп улицы, переулки и закоулки. Прежде всего его надо уметь поставить в море, где даже в хорошую погоду постоянно движутся невидимые струи подводных течений. Это не огород, колья тут не забить, поэтому на дно опускают до полутора тысяч пикулей — мешков с галькой. Но даже если поставил все ладом, так рыба не дура, может в невод и не пойти. А если и зашла, так она еще не поймана, надобны умение и проворство, чтобы улов взять и доставить на берег. Дед Лемешко и невод помог подготовить, и кунгасы подремонтировать, просмолить, и в море вышел. Лодку качает, Шуре и весело, и жутковато, смеясь, хватается она за борта. Василий Яковлевич учит, как держаться, как вести промер глубины, как ориентироваться по береговым огням и звездам, объясняет десятки мелочей, от которых зависит улов. Звезды здесь ближе и ярче, а свои береговые костры легко спутать с чужими.

Наконец Шура выставила невод, но Василий Яковлевич покачал головой:

— Неправильно.

— Что же ты видишь с берега?

— С берега я вижу больше, чем ты с моря. Поехали, исправим ошибки.

Шура живо усвоила урок старого рыбака. Он предупредил:

— Главное теперь — не прозевать.

Вся бригада находилась на берегу в полной боевой готовности. Грелись у костров и ждали сигнала дежурного. Шура стояла у самой воды, с трудом унимала внутреннюю дрожь: и холод пробирал, и волновалась изрядно. А вдруг дежурный прозевает или уронит спички, или случится с ним что-то непредвиденное? К костру она придвигалась спиной, боясь упустить самый ответственный момент.

Факел на дежурном кунгасе вспыхнул в два часа ночи.

— Весла на воду!

Шура впервые увидела, как фосфоресцирует море. Косяк был такой плотный, что когда молодой рыбак в преизбытке восторга свалился за борт, то страха не испытал:

— На рыбе лежу!

Буквально через полчаса пришлось закрыть ворота невода. Улов перегнали в садки, а затем стали загружать кунгасы.

Первый улов! Первая радость!

В тот самый день, когда Шура доложила о выполнении путинного задания, разбушевался шторм и не утихал две недели. Когда море угомонилось, рыбы не оказалось, косяки ушли далеко на север. Кто прозевал первый день — не взял ни хвоста. А Шура со своей бригадой выехала на экспедиционный лов за вторым планом.

На второй год бригада получила два невода. Едва их выставили, как передали штормовое предупреждение. Соседи стали снимать ловушки. Шура побежала к Василию Яковлевичу: что делать?

— По тому, как ломит мои кости, могу определить, что шторм будет не выше семи баллов. Потреплет, конечно, немного, но невод устоит. Надо только там дежурить.

И он показал туда, где уже играли на волнах белые барашки.

В бригаде заспорили: одни стояли за предложение деда Лемешко, другие считали, что лучше подстраховаться, чем потерять невода. Старый рыбак сказал:

— Страшен не шторм, страшен беспорядок на море. Без твердой дисциплины будет погибель.

Шура решила:

— Невода убирать не будем. На первую вахту поеду я.

Одну ее не хотели отпускать, но она твердо заявила, что обязана знать, что такое вахта на кунгасе, что нужно рыбаку, чтобы выдержать испытание.

И на два часа, до смены, она осталась в зыбкой посудине наедине с теменью и тяжелыми волнами. Экзамен она сдавала самой себе. Она старалась не отбывать тут время, а использовать его с толком, найти способ, чтобы побороть страх и преодолеть тоску одиночества. А способ один — заняться делом: вычерпывать воду, проверять прочность креплений, определять направление ветра, думать о людях, просчитывать планы на ближайшие дни, месяцы, определять все хорошее, что есть в коллективе, устранять недостатки. И два часа пролетели незаметно, смена прибыла вовремя.

В такой обстановке вахту несли почти неделю. Стихло к вечеру, с кунгаса дежурный подал сигнал — косяк! Шура на катере подошла вовремя и успела закрыть ворота невода. Она уже знала: если сельдь плотно забьет ловушку, то невод заляжет на дно и никакая сила его оттуда не поднимет.

Соседние бригады только устанавливали невода, а Шура гнала к пирсу улов. Упорство, мужество людей окупились сторицею. За ночь бригада добыла более четырех тысяч центнеров, что составило 120 процентов годового плана.

Однажды циклон налетел внезапно. Шура сдавала рыбу, когда ей подали радиограмму. Надо было спешно снимать людей, и она взошла на катер. А ее умоляли остаться, не подвергать себя смертельному риску, снять рыбаков шкипер мог и без нее. Но она пошла. Она предпочла бы погибнуть вместе с рыбаками, чем бросить их на произвол стихии. В тот вечер она думала только об одном: снять людей. Она обошла все звенья, отдала нужные распоряжения, как вдруг у самого дальнего кунгаса машина заглохла — на винт намоталась дель. Это одно из самых неприятных явлений, которые случаются с большими и малыми судами. Работающий винт, наматывая дель или канат, спрессовывает его до такой плотности, что острый нож берет с трудом. Двигатель глохнет, и судно оказывается во власти стихии. Наступила темень, вокруг лишь бесновалась снежная пурга, волны то вздымали посудину на гребень, то ввергали ее в пучину. Моряки ручной помпой откачивали воду, Шура страдала от качки, ее тошнило, разламывало голову, свинцом наливались ноги, но она, сжав нервы в кулак, стоически переносила испытание. Она думала о своих рыбаках, жгла факелы, промасленные фуфайки, резиновые сапоги, подбадривала рыбаков на кунгасе:

— Держитесь!

Те, кто пережил подобную ночь, знают, как спасителен человеческий голос в кромешном аду. Но ее люди на кунгасах держались не только стойкостью бригадира. Они уже имели опыт: отпустили кунгас на всю длину каната и «отыгрывались» на волнах, беспрестанно вычерпывая воду. На берегу никто из членов бригады всю ночь не сомкнул глаз.

Утром стихия ослабела, и пленников моря доставили на берег.

— Все живы? — спросила Шура.

— Все! — ответили ей с веселым смехом.

— Чему смеетесь?

— Глянь в зеркало, лицо все в копоти, словно в аду была.

— А я и была в аду!

Каждая путина обогащала Шуру опытом, и подобных происшествий она старалась больше не допускать. Вместе с тем она усваивала не только свой опыт, но и чужой: консультировалась со специалистами, беседовала с практиками, с членами своей бригады, изучала специальную литературу, становясь мастером своего дела.

Здесь уместно будет привести выдержку из доклада начальника Главсахалинрыбпрома В. А. Джапаридзе на коллегии Министерства рыбной промышленности Союза ССР, где слушался вопрос об итогах работы Главсахалинрыбпрома за 10 месяцев 1950 года и мероприятиях по выполнению плана 1951 года:

«На 1950 год был установлен план в количестве 21800 тыс. центнеров. На 20 ноября добыто 15012 тыс. 400 центнеров, или 69,3 %.

В весеннюю путину текущего года обстановка на западном побережье была чрезвычайно сложной. Подход сельди начался с опозданием на 6 дней. На третий день хода сельди (с 14 по 15 апреля) разыгрался шторм до 8 баллов. С установлением погоды сельдь дружно пошла, но 19 апреля шторм достиг 8-10 баллов, а в море находилось 528 ставных неводов, на закрытых и открытых рейдах было поставлено 208 садков с рыбой.

В условиях разыгравшейся стихии ловцы принимали меры к спасению неводов и флота.

Наибольшую часть неводов и флота удалось спасти, однако при этом погибло пять рыбаков, разбито 111 садков с рыбой, 119 неводов, 203 кунгаса, 11600 сетей.

В этом году общее количество рабочих в период путины составило 55333 человека, 59,2 % из них — постоянные кадры. Они оказывают огромное влияние на организацию производственного процесса.

Планом, составленным на основании лимитов министерства по производству и себестоимости, определен по главку убыток в 122 млн. 500 тыс. рублей. По предварительным подсчетам общий убыток составил 274 млн. руб.».

Далее докладчик представил список передовиков производства:

1. Хан Александра Степановна — бригадир ставного невода рыбозавода «Поляково». Годовой план выполнила на 177 %, добыла 8915 ц рыбы при плане 5300 ц.

2. Кавеньков Алексей Кириллович — старшина рыболовецкого катера Чеховского рыбокомбината. Выполнил годовой план на 209 %, добыл 2969 ц рыбы при плане 1420 ц.

3. Великжанин Иван Прокофьевич — капитан сейнера «Касатка» сейнерной базы. Выполнил годовой план на 164 %, добыл 3251 ц при плане 2000 ц.

4. Крысанев Иван Алексеевич — капитан сейнера Северо-Курильского рыбокомбината. Выполнил годовой план на 126 %, добыл 4480 ц рыбы при плане 4000 ц.

5. Попов Алексей Михайлович — капитан буксирного катера «Рыбак» Александровского портпункта. Квартальный план грузоперевозок выполнил на 150 %.

6. Авакумова Вера Васильевна — бригадир цеха обработки Ста- родубского рыбокомбината. Бригада нормы выработки выполняет на 150 % при отличном качестве.

7. Валтаев Дмитрий Иванович — судоплотник Невельской судоверфи. Нормы выработки выполняет на 300 %.

8. Частных Александр Михайлович — бондарь Ильинского рыбокомбината. Ежедневно выполняет нормы выработки на 180 %.

9. Круглов Василий Антонович — судоплотник Корсаковской судорембазы. Систематически выполняет нормы выработки на 278 %.

10. Бережнова Мария Васильевна — укладчица рыбы Чеховского рыбокомбината. Нормы выработки выполняет на 150 %.

Бригада

Однажды Холмский горком партии проводил совещание рыбаков. Первый ряд в зале заседаний выделялся особой подтянутостью, даже щеголеватостью. Костюмы на всех с иголочки, рубашки белые, галстуки модные, туфли кожаные. Секретарь не сдержал восхищения:

— Сразу видно, что это бригада Александры Степановны Хан.

Давно уже забыли того директора рыбокомбината, который не хотел принимать ее на работу, давно она стала маяком областного масштаба, имя ее не сходило с газетных страниц, но взгляд на достижения оставался однобоким. Как бригаду встречали по одеже, так и дела Шуры оценивали только по показателям. Сияющие цифры заслоняли огромную будничную работу, которая проводилась внутри бригады и в конечном итоге обеспечивала желанный результат. Руководствуясь своей женской душевной чуткостью, она определила, что главным делом должна стать забота о людях. Не сразу, но она сумела создать такие условия труда, обеспечить такой высокий заработок, а следом и жизненный уровень, что люди шли к ней с огромным желанием. Конечно, членам бригады льстили и производственные показатели, и упоминание их имен в газетных репортажах, но главные достижения заключались в том, что они стали хорошо жить — вкусно есть, хорошо одеваться, обеспечивать семью.

Прибрежное рыболовство — явление сезонное. Идет рыба — бригада в сборе; закончилась путина — разошлись по местам своей основной работы, сам бригадир используется на подсобных делах, на посылках. В те поры волны сезонников волею властей перекатывались весной на путину, зимой — на лесозаготовки. Производительность труда при этом оставалась низкой, трудовая дисциплина — плохой, ответственность — нулевой, дневного заработка едва хватало на стакан спирту без закуски. Шура на всех уровнях доказывала, что такое расточительство людских ресурсов пагубно, оно способствует лишь чрезмерной трате государственных средств. Сначала она добилась того, что основной костяк бригады (15–17 человек) стал штатным. Осенью и зимой они занимались подготовкой к путине, хотя в случае необходимости привлекались и к другим работам, особенно на уборку рыбной продукции. После весенней путины они продолжали промысел на летних неводах, затем выезжали на экспедиционный лов.

Рабочие, привлекаемые из других организаций на период весенней страды, вели промысел с одинаковым мастерством, так как они за несколько лет в совершенстве овладели методами прибрежного лова сельди. Все составляли единый дружный коллектив, каждый член которого хорошо знал свои обязанности.

Из-за сезонников в первые годы приходилось вступать в спор с руководителями предприятий — те не хотели отпускать людей: у тебя план — у меня тоже план. Раза два бегала жаловаться в горком, а потом нашла иной подход. Придет к начальнику, пошутит, посмеется:

— Давай посидим рядком, поговорим ладком. Неужто тебе в заводскую столовую свежая рыбка не нужна? Ну, то-то!

Загодя обходила она всех членов бригады, знала состав семьи и нужды каждого. За месяц до начала путины собиралось общее собрание. Шура докладывала, сколько будет неводов, каков план, каковы расценки, прикидывала примерный заработок. Накануне вся бригада переселялась на стан, разбивала палатки, в одной из них отводили уголок бригадиру. На стане все было в полной боевой готовности: постель, курево для курильщиков, свежие газеты и журналы, шахматы и шашки — пища духовная и телесная. В кассу каждый вносил двести рублей (после 1961 года — двадцать), Шура шла в городской торготдел и выписывала наряд на продукты. Продуктами ведал артельщик — доверенное лицо бригады. Нанятый повар готовил пищу. Для рыбаков оставалось одно — лов. И когда начинался рунный ход, бригада без суеты и аврала выходила в море. На первом кунгасе неизменно находилась сама хозяйка.

Общий труд сам по себе приносит огромную радость, если в нем слажены все звенья, если даже движения многих рук — одна рука. Апофеозом звучит старинная корейская песня, прославляющая богатый улов. И никто не замечал времени — день ли, ночь, никто не знал усталости, не ощущал голода: в случае необходимости горячую пищу доставляли прямо на кунгас. Никто не замерзал, так как Шура лично следила, чтобы под рыбацкой робой были фланелевое белье, шерстяной свитер, меховая душегрейка, а внутри резиновых сапог — чулок на меху мягкой выделки.

Болтали, будто в бригаде дисциплина была жесткой, даже суровой. Нет. Лишь поначалу после бурного обсуждения на собрании выставили одного или двух любителей спиртного и таким образом решили проблему с пьяницами и прогульщиками на двадцать лет вперед. В других бригадах, на рыбокомбинатах, в леспромхозах и колхозах, на фабриках и заводах — по всей стране шла ежедневная борьба за укрепление трудовой дисциплины: пропесочивали лодырей и выпивох на заседаниях и собраниях, изображали их в карикатурах, издавали грозные приказы, лишали премий, переносили на зиму отпуска, махали шашками налево и направо, рубя головы зеленому змию. Но вместо одной головы вырастало три, вместо трех — девять.

Шура не учиняла разносов, никого не отчитывала. Дисциплина в бригаде была естественным состоянием, ее не замечали, как не замечают воздух, которым дышат. Послушные и трудолюбивые корейцы обожали маму — омони, готовы были идти за ней в огонь и в воду. До начала зарождения бригад коммунистического труда у Шуры таковая уже существовала. И дело не в названии, а в сути. Бригада жила по гуманистическим артельным принципам: забота всех о каждом, а каждого — обо всех, взаимовыручка, общий трудовой и жизненный интерес. У кого случалась беда — вся бригада всколыхнется, помогут словом, делом, деньгами. Заболел кто — Шура не профсоюз посылает, а приходит в больницу сама, для больного любое лекарство из-под земли достанет, фрукты принесет, с врачами побеседует, рыбки подбросит. Тогда вся больница блаженствует: на обед наваристая уха, на ужин рыба жареная — трескают от пуза и больные, и доктора. Если радость в семье — родился ребенок или подоспела свадьба, поздравят от души, подарками завалят. Сейчас это покажется анахронизмом, лакировкой, а тогда ходили всей бригадой, с женами на концерты знаменитостей, на просмотры нового фильма, посещали спектакли областного драматического театра или Хабаровского театра музкомедии, приезжавших в Холмск на гастроли.

Такая бригада — не утопия, она существовала на самом деле: еще живы люди, работавшие в ней.

Говоря о бригаде А. С. Хан, следует обязательно сказать о старинных русских артелях, возникших из родового быта. В артели главенствовало равенство ее членов, вместе с тем артельная организация труда утверждала высокую меру ответственности каждого за общее дело. Один из договоров, составленный 5 июня 1869 года, гласил:

«Общаясь между собою ласково и дружелюбно, честно и добросовестно трудиться, заботиться общекупно, как лучше».

К началу Первой мировой войны рыбные хозяйства России давали около 65 миллионов пудов рыбы, 70 процентов из них добывали артели.

Вообще, в России очень глубоки традиции общинного хозяйствования и артельно-кооперативного труда. Кооперативное движение в России добилось в начале XX века больших успехов. Капиталистические фирмы в Сибири были вытеснены кооператорами. Объединения кооператоров обходились без посредников, они закупали для своих нужд даже пароходы, чтобы доставлять продукцию в Англию. Ими была создана сеть кредитных товариществ, по числу которых Россия к 1913 году вышла на первое место в мире. Выдающийся экономист А. Чаянов, гениальный химик и социолог Д. Менделеев, крупнейший предприниматель С. Морозов доказывали, что самым прогрессивным для России направлением было бы развитие артельно-кооперативного способа хозяйствования. Этот способ, писал Д. Менделеев, является «наиболее обещающим в будущем именно по той причине, что русский народ исторически привык и к артелям, и к общинному хозяйству».

Когда Хрущев на XXII съезде КПСС провозгласил программу построения коммунистического общества, то душу обывателя тронула больше всего самая лакомая часть этой программы — каждому по потребности. Приходи, значит, в магазин или прямо на базу, бери, чего душа желает, жри и пей досыта, до отвала. Тот же обыватель с лихорадочным блеском в глазах передавал соседу, какие деньжищи загребает Шура Хан. Но он решительно не желал вникнуть, из чего складывается ее заработок. И власти именно об этих главных сведениях деликатно помалкивали, полагая, что деньги — дело десятое, поскольку главным мотивом высокопроизводительного труда является сама идея всеобщего благоденствия, она и есть «архимедов рычаг», при помощи которого можно перевернуть мир. Между тем бригада являлась первичным звеном в многосложном производственном процессе, здесь осуществлялись или, напротив, хоронились все программные мечтания. На самом высоком уровне стоило изучить опыт лучших бригад, разложить его по полочкам и призвать остальные: поступайте так же. Что заработали — ваше! Заработали миллион — получайте! Вышел вам шиш — извольте им и довольствоваться.

Власть не захотела и в силу своей идеологической зашоренности не могла приступить к поискам глубинных факторов повышения эффективности производства. Иначе пришлось бы давать экономические, а следом и политические права низовым коллективам — бригадам, цехам, предприятиям, колхозам, делать крутой поворот и в центр экономической политики ставить интересы человека, а не отрасли. Что было бы, если бы министерства отчитывались не по количеству выплавленной стали, выкаченной нефти, выловленной рыбы, а по уровню жизни сталеваров, нефтяников, рыбаков?

Что касается заработка, Шура Хан рассказывала писательнице Антонине Коптяевой в 1966 году:

— Нынче мои рыбаки заработали по 4 тысячи рублей на человека только за три месяца путины. А ведь мы работаем круглый год: едем на север Сахалина, ловим кету в Рыбновске. Зимой корюшку берем на юге, по полтораста центнеров вытаскиваем неводом за один раз. Так что заработки у нас хорошие.

Руководители предприятий знали: в трудную минуту, когда скудели их банковские счета, Шура давала им взаймы, чтобы вовремя выдать зарплату рабочим. Без бумаг, без процентов, под честное слово.

Дом

В центре города Холмска высятся два железобетонных монстра — два вычурных сооружения, с гонором поглядывающих друг на друга. Начали их строить в тот период, когда мы, народ, развесив уши, внимали байкам о том, как можно разбогатеть на одних процентах и, подобно Лене Голубкову, попивать водочку, закусывая бутербродом с икрой (а чтобы вызвать у зрителя обильное слюновыделение, оператор выхватывал комок икры, небрежно роняемый на пол), покупать жене итальянские сапоги, норковую шубу. Эко счастье привалило: не надо пахать и сеять, ковыряясь в навозе, лезть в шахту, обливаться потом у плавильных печей…

Небылицы лопнули, строительство замерло, не достигнув крыши, коробки разинули рты, хозяева исчезли вместе с деньгами вкладчиков. Это — памятники российскому капитализму.

А в тихом переулке на улице Чехова, недалеко от районного Дома культуры, скромно притаился трехэтажный 40-квартирный дом. Ему уже больше сорока лет, но в нем живут. Это дом Шуры Хан — так называют его старожилы. История его создания такова.

Пост министра рыбного хозяйства в ту пору занимал Александр Акимович Ишков. Личность выдающаяся, явление в руководящем составе страны уникальное: шутка ли — тридцать восемь лет в одном кресле! Пощадили его сталинские репрессии, война, хрущевский волюнтаризм. Взял он бразды правления в 1940 году, сменив на этом посту П. С. Жемчужину, жену В. Молотова, высокий кабинет покидал лишь в 1950–1953 годах, конечно, не по своей воле. Поставили на его место одного за другим двух министров, но пришли к заключению, что оба не стоят одного, и вновь утвердили Ишкова.

В 1930 году 25-летнего слушателя сельскохозяйственной академии по призыву ЦК ВКП(6) направили в рыбную промышленность. Незаурядные способности вьдвинули его в первые ряды лучших специалистов, и уже через девять лет он стал заместителем наркома, а через год — наркомом.

Перечислить все заслуги министра А. А. Ишкова — значит изложить новейшую историю отечественной рыбной промышленности. Только осведомленный человек знает, с каким трудом возникли крупные индустриальные, научно-технические и производственные центры отрасли, как промысловые суда вышли в поисковые экспедиции — в западную часть Атлантики, на просторы Мирового океана. При нем был создан крупнотоннажный флот, шло его непрерывное техническое перевооружение, развивалась отечественная рыбохозяйственная наука. Учебные заведения Министерства рыбного хозяйства — школы, училища, вузы — как магнитом притягивали подростков и юношей со всего Советского Союза. Их брали на полное государственное обеспечение, учили мудреной рыбацкой науке. Многие из них стали высококлассными специалистами, кормили страну рыбой, а на кителя привинчивали ордена и медали.

Самого Ишкова наградили пятью орденами Ленина, а в 1975 году присвоили звание Героя Социалистического Труда.

Александр Акимович часто выезжал в самые отдаленные точки Советского Союза, досконально знал вверенное ему хозяйство, лично был знаком с руководителями разного уровня, учеными и инженерно-техническими работниками, изобретателями, рационализаторами, лучшими рыбаками страны. Не обошел он вниманием и сахалинскую знаменитость. После продолжительной, сугубо профессиональной беседы министр перешел на житейское:

— Какие просьбы у вас будут ко мне?

Александра Степановна удивленно вскинула брови:

— Я не поняла вопроса.

— В чем лично вы нуждаетесь?

Министру привычно было слушать просьбы насчет машины, квартиры, ковров, повышения в чине.

Рыбачка гордо ответила:

— Я лично не нуждаюсь ни в чем, а будет какая нужда — приобрету сама. А вот для моей бригады прошу построить дом. Рыбаки живут в ужасных условиях.

Министр дал слово.

Строили тогда медленно: уйму вопросов надо было прежде согласовать и утрясти, определить подрядчика, обеспечить его материалами. В общем прошло полгода, а о доме ни звука. Шура стала теребить Сахалинрыбпром, позвонила в министерство. Столица ответила, что слыхом не слыхивала ни про такую рыбачку, ни про дом.

Обладала Шура характером твердым, отличалась независимостью суждений, в рот начальству не заглядывала, высказывала то, что думала, хоть директору рыбокомбината, хоть партийному руководителю любого ранга.

В 1958 году (на шестом десятке!) она вступила в ряды КПСС, ее тут же избрали членом бюро горкома. Далее предоставим слово старому холмчанину Ивану Алексеевичу Гребенникову, проживающему в Ленинградской области. В одном из писем он рассказал:

«С Александрой Степановной я близко познакомился, когда работал диспетчером Холмского морского торгового порта. На период путины издавалось закрытое постановление правительства СССР о передаче во временное пользование части глубоководного причала № 6. Там устанавливались рыбонасосы, и по лотку гнали рыбу из кунгасов на рыбозавод. По делам службы мы с ней встречались постоянно и вынуждены были дружить. Иногда и следовало бы на нее осерчать и рявкнуть, да не получалось. Забежит к нам, чтобы поскорее поставить кунгасы к причалу, и уже через минуту находишься в ее власти. Росту была среднего, полноватая, в рыбацкой робе выглядела, как колобок, такая веселая, улыбчивая, жизнерадостная, осыплет тебя шуточками-прибауточками, околдует — ну, своя в доску! Выручали мы ее всегда. Выручила однажды она и нас. Не скажу, что отплатила угождением, поступила по совести, поскольку тут наши личные отношения были совершенно ни при чем.

Вызвали на бюро горкома начальника Холмского порта А. В. Кузнецова (позже стал председателем горисполкома), парторга И. Н. Курганского и меня за «неправильное» распределение квартир. В горисполком поступили жалобы, нас решили примерно наказать, по распоряжению первого секретаря горкома Л. Главного уже подготовили проект постановления — каждому по строгому выговору с занесением в учетную карточку. При обсуждении вопроса большинство членов бюро помалкивало, а Александра Степановна восстала: «Разбиралась я с этими жалобами. Жалобы справедливые, но еще справедливее были бы жалобы тех, кому дали, если бы их обошли. Надо строить больше жилья. Город производит продукции на сотни миллионов рублей, а большинство людей проживают в дощатых бараках. Всем нам стыдно должно быть за это». Ее поддержал А. И. Хижняк, в то время второй секретарь горкома. Главный вспылил, но Александра Степановна была не из тех, кого можно смутить начальственным окриком. Она живо поставила на место первого секретаря, заявив, что носят они партбилеты одного образца, имеют равные права и равные обязанности. Главный прервал заседание, потом где-то задержался, видимо, нарочно. Заседание повел Хижняк, объявили нам по выговору. И тут ворвался Главный, стал грозиться обкомом. Александра Степановна и Хижняк встали стеной. Рассмотрение вопроса сначала отложили, потом потихоньку замяли».

Живы свидетели и другого случая. Пригнала Шура кунгасы с рыбой, а на приемио1Ч пункте безалаберность: десяток судов томится в ожидании. Жара, рыба портится, бригадир мечется в поисках хоть какого-нибудь завалящего руководителя. Вся она кипит, а тут под горячую руку — Павел Артемович Леонов со свитой. Она давай прилюдно отчитывать первого секретаря обкома. Голос гремит на весь рыбный порт, у народа вокруг уши торчком. Наверное, впервые в жизни Леонова так драяли. Он пытается ее остановить:

— Успокойтесь, Александра Степановна, рыбу у вас примут первым сортом!

— Нет, не успокоюсь! Разве дело в том, каким сортом примут рыбу у меня? Возмущает бесхозяйственность, в которой виноваты и вы!

На чьи головы потом пала тяжелая рука первого секретаря, неизвестно, но не надо думать, что Шура относилась к той категории людей, кто на второй день после указа о награждении левой ногой открывает двери в высокие кабинеты, лезет во все щели, мозолит глаза, чтобы напомнить о себе и покрасоваться. Она не страдала заносчивостью, не демонстрировала панибратство с руководителями, напротив, относилась ко всем уважительно, будь это даже безусый инструктор горкома. Каждого приветит, обязательно к столу пригласит, обедом накормит, чаем напоит. А гнев в ней вызывало то, что люди, облеченные властью, не исполняли свой долг так, как исполняла его она.

Не стерпела Шура министерской забывчивости, полетела в Москву, потребовала у Ишкова приема. Можно только предположить, какой там произошел разговор, но она о нем никогда не обмолвилась ни словом. Однако не успела она сойти в Южно-Сахалинске с самолета, как к строительству дома приступили.

Видимо, к этому времени относится постановление бюро обкома от 25 ноября 1960 года. Параграф восьмой гласит: «Записка депутата Сахалинского областного Совета депутатов трудящихся, Героя Социалистического Труда А. С. Хан «О строительстве 40-квартирного жилого дома и столовой в г. Холмске».

Бюро обкома КПСС отмечает, что т. Хан А. С. правильно ставит вопросы об улучшении культурно-бытовых условий трудящихся в городе Холмске. В районе судоремзавода и других близлежащих предприятий с общей численностью рабочих и служащих более пяти тысяч человек расположена только одна столовая, не обеспечивающая обслуживанием обедами такого большого контингента этих предприятий.

В целях улучшения обслуживания трудящихся г. Холмска, а также улучшения жилищных условий в городе бюро обкома постановляет:

1. Принять к сведению заявление т. Маковсц о том, что облры- боловпотребсоюз включил в титульный список капстроительства на 1961 год тресту «Сахалинморстрой» строительство столовой в г. Холмске сметной стоимостью 1 млн 200 тыс. рублей с вводом ее в эксплуатацию в III квартале 1961 года.

…3. Принять к сведению заявление т. Дедкова о том, что Сахалинрыбпром предусмотрел в титульном списке на 1961 год тресту «Сахалиншахтострой» строительство жилого 40-квартирного дома в г. Холмске, в котором предоставит квартиры нуждающимся членам бригады т. Хан.

…6. Обязать Холмский ГК КПСС (т. Главного) установить контроль за ходом строительства столовой и 40-квартирного жилого дома с обеспечением ввода их в эксплуатацию в указанные сроки».

В 1961 году дом был сдан, большинство квартир в нем заселили рыбаки бригады А. С. Хан.

Свой частный дом Шура безвозмездно передала горисполкому, а в новостройке получила большую квартиру, сделанную по заказу. Для них с мужем хватило бы двухкомнатной, но с пей жили сестры, племянницы.

Шура теперь всегда была с бригадой. В доме ее стараниями и при полной поддержке обитателей был установлен порядок, который соловьи свободы злопыхательски назвали «казарменным социализмом».

По милости их предшественников на заре советской власти коммунизм изображался так: все живут под одной крышей, во время полевых работ — на стане. Вечером трактор натягивает одеяло — отбой; утром стаскивает — подъем. Еда из общего котла, работа и отдых — по команде. Жены и дети — общие, никаких сердечных переживаний, никаких драм.

При желании можно осмеять и оплевать все, даже самое святое.

С первого дня стараниями всех жильцов, включая детей, в доме поддерживалась идеальная чистота — ни царапины на светло-голубых панелях, ни соринки на чисто вымытых лестницах. В первую же весну вышли всем домом благоустраивать двор: убрали мусор, завезли землю, разбили клумбы, посадили цветы и кустарники, соорудили детскую песочницу. И в течение многих лет никто клумбы не топтал, цветов не рвал, не ломал кусты. Здесь не собирались компании, не распивали бутылки, не сквернословили, не сорили окурками.

Одна из квартир была оборудована под красный уголок, который функционировал без штатного работника. К услугам жильцов здесь были подшивки газет, популярных журналов, шахматы и шашки. Раз в месяц сюда собирались члены бригады, обсуждали текущие дела, намечали планы. Изредка Шура отчитывалась о своей депутатской работе. Тогда вели протокол, задавали уйму вопросов о работе общественного транспорта, хлебозавода, больниц. На такие собрания приходили представители горисполкома, горкома партии. В долгие зимние вечера собирались по-соседски, семьями: поговорить, почаевничать. Дети слушали воспоминания и рассуждения взрослых о труде, о жизни, взрослые радовались успехам детей в учебе. Им можно было запросто пошутить со знаменитой рыбачкой, потереться у ее коленей, ощутить прикос- иовение шершавых ладоней, услышать от нее ласковое слово. Радостный огонек общения многих манил сюда!

Нет, людей цементировал не «казарменный социализм», а жизнеустройство высокого порядка: комфортный быт, высокая культура досуга, взаимовыручка во всем, возможность учить своих детей, бесплатно лечиться, выезжать в санатории, наконец, защищенность от пьянства, хулиганства, грабежа, разбоя, наркомании. Чувства взаимопомощи, справедливости и нравственности укоренены в человеке вековыми опытами бытия, силой его инстинктов.

О предмете возвышенном

Бывают в жизни человека эпизоды, которые высвечивают его натуру больше, чем публичные выступления или плановые показатели.

Судьбе угодно было, словно в назидание потомкам, свести их на одной из московских улиц. В многомиллионном городе можно жить десятилетиями и не встретиться, а тут в редкий приезд в пестром людском потоке цепкий взгляд Шуры выделил фигуру, которая заставила ее вздрогнуть. Лицо было знакомо, хотя старческая блеклость сильно изменила его. Платьице старомодного покроя на узеньких худых плечах висело, как на вешалке, туфли неопределенного цвета еле держались на сухоньких ножках, сутулую спину прикрывал полушалок, который был когда-то белым. Женщина шла медленно, глаза ее были открыты, но в тусклом взгляде не было никакого интереса к многоцветной картине жизни. Шура остановилась перед ней:

— Это ты, Оля?

Женщина от неожиданности вздрогнула, вперила взгляд, пергаментное лицо ее порозовело. Она вскрикнула, уронив ридикюль, вскинула руки, хотела обнять, но из уст вырвался только стон:

— Шура! Господи, Шурочка!

Шура обняла ее, расцеловала, подняла сумочку, взяла под руку:

— Где тут ближайшее кафе или ресторан?

— Что ты, Шурочка, какой ресторан? В таком виде меня и не пустят. Я последний раз в ресторане была…

Плача и смеясь, она так и не могла вспомнить ни последнего ресторана, ни иных радостных и веселых застолий. Они заняли столик в кафе.

— Какая лее ты счастливая, Шурочка! Герой труда, вся в орденах! Я знала, я верила, что ты станешь знаменитой. Дай хоть полюбоваться на тебя…

И она трогала Золотую звезду, тоненькими пальцами гладила широкую кисть подруги и торопливо рассказывала:

— Помнишь, какими счастливыми мы были в молодости, как рвались в столицу, в большую жизнь?!

Шура так горячо любила Ольгу, что отдала ей свою путевку на рабфак. У Оли не было ни денег, ни одежды. Шура собрала необходимую сумму, сияла с себя единственное выходное платье. Расстались они с мечтой о скорой встрече. А состоялась она через три с лишним десятилетия совершенно случайно.

— Ах, Шура, какие передо мной открывались возможности! Но рабфак я бросила, вышла замуж за важного человека. Но он оказался совсем не тем, за кого себя выдавал. Вила уютное гнездышко, а оно оказалось омутом. Ни профессии, ни семьи у меня нет, теперь я одинока, больна и никому не нужна. Я живу так, что мне стыдно пригласить тебя в свою квартиру.

Ольга плакала, утиралась концом шали, жаловалась на чьи-то интриги и предательства.

— Помнишь, Шурочка, в дни нашей молодости часто говорили: человек — сам кузнец своего счастья. Я рада за тебя, ты сумела его выковать. И где — в дальневосточном захолустье! А я все порастеряла в столице.

Она бросилась целовать Шуре руки.

Шура проводила Ольгу, положила ей в сумку деньги. Расстались они навсегда. Оля не захотела дать свой адрес, и Шура понимала, почему. В эту встречу москвичка раскрылась вся, сказать ей будет больше нечего.

Совершенно закономерно: судьба человека, жившего только для себя, оказалась пустоцветом. Шура жила для людей и именно в этом нашла свое счастье, удовлетворение своих физических и духовных потребностей. Старались прилепиться к ней многие, но круг задушевных ее друзей был ограничен. В их число входила Клавдия Михайловна Рожкова, работавшая с незапамятных времен детским врачом в Холмске. Лет восемь назад я попросил ее поделиться воспоминаниями.

— Да разве о Шуре расскажешь в один присест? Приглашала она нас в гости по праздникам, собиралось несколько семей.

Шура вся сияла, когда мы приходили. Она знала наши вкусы, старалась угодить каждому, подавала на стол разнообразные блюда русской и корейской кухни, марочные вина, водку. Ни пьянству, ни чревоугодию мы не предавались и, конечно же, шли к ней не ради обильных угощений. Сама Шура не пила: нальет себе бокал шампанского, да так и не выпьет его за весь вечер. Шутили мы, смеялись, пели песни, слушали её интересные рассказы, делились своими семейными радостями и заботами. Какая искренность была в этих застольях, как все мы молодели в такие вечера!

Ее душевная щедрость не знала границ, к ней шли люди со всевозможными просьбами, любая баба могла остановить ее прямо на дороге: «Шура, помоги!». И она помогала: как депутат областного Совета, как член бюро горкома партии, как человек, которому редко кто отказывал в просьбе. Она вечно за кого-нибудь хлопотала: для многодетной семьи добилась квартиры, матери-одиночке помогла устроить дите в садик, воевала с руководителями автопарка, разбирала уйму жалоб, теребила горком, трясла горисполком. Чиновники и нерадивые начальники откровенно побаивались ее. Не обходилось и без курьезов. Поначалу пытались ушлые людишки достать через нее машину, попасть на базу за костюмом или шубой для женушки. Шура давала такой отпор, что проныры обходили ее потом десятой дорогой.

Зато охотно откликалась она на просьбы молодежи, учителей, школьников — побывать у них в гостях, рассказать о рыбацком труде, принимала участие в комсомольских конференциях, встречала делегации столичных гостей. Она не робела ни перед писателями, ни перед космонавтами. А что? Ее Золотая Звезда была отлита из металла той же пробы, что и Звезда Павла Поповича, и космонавты не обидятся, если я поставлю их в один ряд, как они встали на встрече 4 июня 1965 года на Холмском вокзале.

Она была лучшим представителем рабочего класса страны, гордилась этим великим званием, с честью носила правительственные награды как заслуженную оценку ее труда.

При всей популярности она оставалась скромным человеком: не требовала кабинетной должности, считая, что именно труд простой рыбачки составляет смысл ее жизни, является хранителем ее чести и достоинства. Дома у нее не было ни рижской мебели, ни хрустальных сервизов, ни персидских ковров. Она недоумевала: зачем человеку роскошь? Только один раз, и то по инициативе сверху, ей устроили торжество — 17 ноября 1966 года во Дворце культуры моряков отметили 60-летие. Приехали гости из области, прибыли руководители города, пришел со своими заместителями начальник Сахалинского морского пароходства С. Ф. Камышев, выступивший затем с горячей речью. Присутствовали члены ее бригады в полном семейном составе. Ее спрашивали: «Шура, когда же ты начнешь жить для себя?». Она смеялась: «А я для себя и живу». Такова была душевная потребность этой женщины, ей хотелось, чтобы везде был порядок, чтобы все жили в добре и достатке. Больше таких людей в городе я не знала. Обойдите старожилов, расспросите про Шуру, они вам скажут то же самое.

Да, все, кто помнит Александру Степановну Хан, свидетельствуют: 27 сахалинских лет являются ярчайшей страницей не только знаменитой рыбачки, но и частью нашей биографии. Душа ее была нараспашку, не таилось в ней ни хитрости, ни двойной морали. Ведь для одних нравственность — костюм, надеваемый при входе в приличное общество, а Шура и в рыбацкой робе была человеком высоких моральных качеств. Ее пример лишний раз подтверждает, что труд и нравственность нерасторжимы. Только духовное и живое способны решить проблемы социального мира на земле и, в конечном итоге, спасти человечество от самоистребления.

Шура Хан сделала то, чего не сумели сделать многие из нас по своей нерешительности, лености или душевной заскорузлости.

В 1970 году она уехала в подмосковные Химки, ведала там небольшим рыбоводным предприятием. Весть о ее смерти пришла на Сахалин через 18 лет.

Смерть переселенца

Мы урожая ждем от лучших лоз, Чтоб красота жила, не увядая. Пусть вянут лепестки созревших роз, Хранит их память роза молодая.

В. Шекспир

I

В длинной цепи педагогического стажа Антонины Семеновны Тюриной было одно особенное десятилетие. Началось оно 1 сентября 1963 года торжественной линейкой во дворе Яблочной средней школы, где самыми трогательными были се первоклассники. А закончилось воскресным вечером в июне 1973 года, когда прощались со школой юноши и девушки, у которых она оставалась классным руководителем, хотя к этому времени уже была перегружена сложными обязанностями завуча.

Те десять лет по плотности могли бы соперничать со сверхтвердыми сплавами. Они вместили учебу на заочном отделении филологического факультета, защиту диплома, обретение опыта в новом качестве учителя русского языка и литературы, десять тысяч уроков, горы тетрадей с домашними работами, диктантами, изложениями, сочинениями с грамматическими и стилистическими ошибками; классные часы, вечера, экскурсии, походы. Естественным составом в этом сплаве была семья, собственные дети, требовавшие ее рук и души. Как ее на все хватало!

Учитель не оставляет после себя материальных ценностей, его труд растворяется лишь в одном поколении, в тех учениках, которых он учил.

У Антонины Семеновны сохранился альбом, составленный в виде летописи. Туда учащимися заносились мимолетные впечатления, откровения, которыми переполнена юность, острые наблюдения, сомнения, подводились итоги, свидетельствовавшие о становлении характеров. Впечатлительные девушки писали лирические строки, юноши с самоиронией бичевали свои прошлые ошибки. Учительница вклеивала фотографии за каждый год, по разным случаям: вот они маленькие, вот подросли, тут уже подростки. Все интереснее, ярче, сложнее. Все радостнее от них, все больней ранят их отдельные проступки. Есть в том удивительном дневнике записи, сделанные через пять, через десять лет после выпуска. Все бережно хранит первая учительница, единственный классный руководитель за всю их школьную жизнь: поздравительные открытки, приглашения на свадьбу, семейные фотографии, трогательные письма зрелых людей, присланные из Находки, Охи, Пскова, Томска, Евпатории. Вот строки одного из них: «Наш поселок я всегда считаю самым родным, в нем началась моя жизнь и прошли самые счастливые годы. При воспоминании о нем всегда радостно бьется сердце. Я вместе со всеми говорю: «Большое спасибо Вам, дорогая Антонина Семеновна…».

Хулители прежней жизни с воровской торопливостью кинулись мазать грязью нашу историю, плевать в тарелку, из которой были вскормлены. Представляя с циничным злорадством советского человека «совком», полупьяным кретином, они принялись улюлюкать в его адрес, показывать пальцем, в том числе и на учителя. Общество и прежде не очень вникало в жизнь школы. Начальство снисходительно похлопывало учителя по плечу в торжественные дни, а по будням секло. Теперь школу, захлестнутую петлей безденежья и разрухи, и вовсе затолкали на задворки, подальше от глаз, чтоб не видно было обшарпанных школьных фасадов и не слышно, как скулит голодный учитель.

Между тем учительница Антонина Тюрина принадлежит к тому поколению, которое держало свой жизненный ориентир на интересы народа. Она искренне верила, что жизнь всех людей можно и нужно сделать счастливее, и личное благополучие ставила в зависимость от счастья всеобщего.

Учительское звание для нее не было мундиром, который надевают лишь на службу, а после вешают на гвоздик в прихожей. Оно требовало предельной честности: приучая детей, чтоб жили без лукавства, самой жить совестливо; приобщая к трудолюбию, неустанно трудиться самой; побуждая к познанию, самой учиться всю жизнь.

Лишь на празднике первого звонка все дети ангелоподобны. В будни обнаруживается, что они разные: есть неряхи и чистюли, избалованные и затурканные, хитрецы и простофили, эгоисты и добряки, есть хвастуны, драчуны, плаксы, ябеды, а чаще всего в одном и том же ребенке уживается доброе и злое. Учителю предстоит подвести их под общий знаменатель коллективных интересов, у забитого ребенка пробудить чувство собственного достоинства, в нахале — чувство стыда за дурной поступок, неряху приучить к чистоплотности, непоседу — к терпению…

Те десять лет растянулись в длинную череду будней, наполненных напряженным трудом учительницы и учащихся. Она устремлялась к душе ученика, чтобы он не просто заучивал стих Пушкина, а чтобы стих этот переплавлялся в нем, становясь инструментом самовоспитания, частью его духовной сущности. Чтобы юный человек, желая на себя примерить высокие чувства, искал и находил пути осуществления благородных порывов.

Ей рассказали, как одна ученица из того выпуска сдавала в столичный вуз вступительные экзамены. Кто-то из членов приемной комиссии съехидничал:

— У вас на Сахалине даже Толстого читают?

Абитуриентка живо отпарировала:

— За весь Сахалин сказать не могу, а в Яблочной школе Толстого не только читают, но и почитают, глубоко знают его творчество, равно как и Достоевского, Чехова, Пушкина и Лермонтова. Там преподает литературу Антонина Семеновна Тюрина, у которой не худо бы поучиться другим!

Жизнь своих детей она не ограничивала одними уроками, а ставила с ними сказки, пела песни, устраивала вечера, ходила в походы — за окрестности поселка, потом района, в разные уголки Сахалина и Курильских островов. В этом бурном потоке школьной жизни шлифовался человек.

Ей многое удавалось потому, что она сама каждодневно являла детям пример трудолюбия, самоотдачи, порядочности. Роль порядочного человека нельзя сыграть. Можно только быть им.

«У Вас никогда не было середины, — говорит одна из дневниковых записей. — Равнодушной мы Вас никогда не видели. Все на полную меру: и гнев, и радость, и слезы, и смех, и урок, и песня. Ничто тогда даром не пропало».

В ту пору ей особенно запало в душу убеждение Льва Толстого: «Лишь любовью к детям и истинным общением с детской душой можно создать счастливое человечество».

Не вина учительницы, что ее просветительская деятельность и душевная доброта не побороли в жизни зла. Учительское мнение игнорировали и прежде. Тем правителям показатели по выплавке чугуна и стали, по добыче угля и изготовлению оружия да блеск нагрудных побрякушек затмили детей. Не внемлют учителю и нынешние, помешавшиеся на воровстве, коррупции и военных разборках. Антонине Семеновне остается лишь верить, что ее ученики не изменят своим человеческим качествам, обретенным на ее уроках.

С того выпуска прошло более двадцати лет. Антонина Семеновна стала директором школы, подготовила смену в лице бывшей своей ученицы, сдала ей дела. Ко времени нашей переписки она делала скромную работу — вела занятия с самыми слабыми учениками. У других на такое дело не хватает терпения.

Из нескольких писем, которые я объединил в одно, станет ясно, что предопределило ее учительскую судьбу.

II

«Наше село Замьяны расположилось на правом берегу Волги в 75 километрах севернее Астрахани. Неуютным оно было, открытым и зимним ветрам, и палящему летнему зною, не баловало пас волей и негой, рано мы познали здесь труд и бедность, а все же это родное гнездо.

Небольшой приток Волги, ерик, пересыхавший летом, разрезал село на две части — луговую и горную. Большая часть его — торговый центр, столовая, школа — находились на луговине. Дальше шли сенокосы, за ними — овраги, поросшие ежевикой. Летом мы ходили туда гурьбой за ягодой, прятались в зарослях от солнца.

На луговой половине стоял и наш небольшой домик. Во дворе был сарай, за ним — огородик. В сарае мы держали корову, но в одну из зим ее зарезали, что спасло нас от голода.

В горной части села были пески, за селом, сколько видеть мог глаз, распростерлась ковыльная степь. Единственной преградой от свирепых суховеев являлись лесопосадки шириной в 100–150 метров. Там росли разные деревья, в том числе фруктовые, их плодами мы лакомились в пору созревания.

На возвышенности жили папины родственники — сестры, братья, иная родня. Зимой он ходил навещать их каждый вечер, а мы терпеливо ждали его в надежде, что баба Катя обязательно передаст какой-нибудь гостинец.

Рядом протекала Волга, наша кормилица, отрада, место детских забав, дивная красота, будоражившая наши мечты: какие те земли, откуда она течет, какое то море, куда она впадает, что за жизнь на пароходах, спешащих по водной шири туда и обратно?

С восторгом мы встречали весну. Волга освобождалась ото льда, и начиналась рыбная ловля. Рыбаки разбивали стан, обладавший для нас, детворы, особой притягательностью. Там можно было досыта поесть ухи и кое-что отвезти домой. До сих пор передо мной все живое, трепетное: и тоня, и стан, низенькие деревянные столы, куда выкладывалась всякая рыба (именно из разнорыбицы готовилась удивительного свойства уха!), добрая повариха, рыбаки, радующиеся хорошему улову. Нам дают по кусочку черного хлеба, наливают на гурт полную чашку ухи, подают рыбу, и мы едим, пьянея от сытой радости!

Папа наш, сколько я помню, все время работал в рыбацком колхозе, ловил рыбу: зимой — вентерями, летом — неводами. Специальность у него была необычная — пятчик. Когда надо было ставить невод, то на берегу оставляли нятчика и подпятника. Пятчик с помощью шеста и лямки, упираясь пятками в песок, должен был удерживать невод, когда его заметывали по реке, при этом медленно и чуть-чуть продвигаться навстречу неводчику. У неводчика был другой конец. Пятчику нельзя было торопиться, так как рыба могла не попасть в невод, но и не стоять на месте, а действовать, полагаясь на опыт и чутье. Пятчик и неводчик сходились часа через два с половиной и выбирали из мотни рыбу, подводя к ней лодку.

Пойманную рыбу в первую очередь сдавали на рыбозавод, лишь потом разрешали рыбакам взять домой по жереху или судаку. А пока мама отправляла меня за добычей на противоположный берег, где был стан. По возрасту я была вторая, четверо галчат были совсем маленькие, а мне уже шел восьмой год. Мама мне сшила кожаную сумку с ремнем через плечо, в нее я собирала на стане рыбьи потроха, привозила домой. Малыши прыгали вокруг меня: «Тоня пришла! Тоня пришла!». Мама все тщательно промывала и жарила. Бывало, усядемся вокруг сковородки, уплетаем за обе щеки, мама меня гладит по голове: «Кормилица ты наша!».

Однажды мы возвращались со стана в скверную погоду. Нашу большую лодку (называли ее «перевоз») зажали льдины, которые пригнал ветер с верховьев. Взрослых в лодке было человек десять, они яростно отбивались баграми от напиравших льдин. Лодка временами трещала, рыбаки молча работали, а я одна среди них, в стареньком пальтишке, со своей сумкой, сидела зверьком и сверкала глазами. Мне было любопытно. По детскому неведению я страха не ощущала…

Все село прибежало к берегу и замерло в испуге. Помочь никто ничем не мог. В толпе стояла и моя мама. Позже она рассказывала, как, плача, молилась о нашем спасении. Вздох облегчения вырвался из толпы, когда лодка пробилась. Рослый рыбак взял меня в охапку, сошел в воду по пояс и высадил на берег. Сумку я доставила домой. Мама, приготовив ужин, сама есть не смогла, все молча плакала от пережитого потрясения.

Что и говорить, голодно мы жили в Замьянах, нам все время хотелось есть. На младших жалко было смотреть. Они никак не понимали, почему в доме нет хлеба. Особенно страдали зимой. За окнами мороз трескучий, мертвое пространство кругом, стылость во всем. Мы убегаем от замороженного окошка, забираемся на печку, жмемся друг к дружке. Медленно текут тягостные часы. Чтобы не думать о еде, я рассказываю сказки, но они всегда сводятся к одному концу — к появлению скатерти-самобранки, на которой в изобилии разных яств. А на самом деле у нас всего чугунок с рыбьей ухой да два кусочка хлеба для близнецов. Из хлеба я готовлю жвачку, заворачиваю в тряпицы и даю им вместо соски. Горькое наше детство!

Ранней весной уже было легче. Мама и старшая сестра уходили вместе с соседками за Волгу, где росли корни растения, называемого у нас манцаем. Корни, покрытые мхом, подсушивали в печи, тщательно очищали кусочком стекла или ножичком и ели. Было вкусно и сытно. Чаще их мололи на камнях, из муки делали лепешки, а из крупы варили кашу. Тем и спасались. Голь на выдумку хитра.

Голод сорвал нашу семью с места. Решение приходило мучительно, разговоры про дальнюю дорогу шли долго. Не перед трудностями робели, а беспокоились за наши детские судьбы. Вдруг там даже школы нету? Вербовщик объяснял: где Советская власть есть, там и школа имеется. Посулам не было числа: и рыбы полно, и хлеба вдоволь, а деньги лопатой гребут.

Отец посмеивался: если б так, туда бы в первую очередь начальство кинулось, а если рабочих вербуют, значит, больше работы, чем денег.

В январе папа, мама и старшая сестра Лида пошли пешком в Енотаевск, райцентр, получили паспорта. В селе только учителя и врачи имели паспорта, для остальных основным документом была книжка колхозника без фотографии. Собирались недолго, торопливо и в середине февраля тронулись в путь. Провожали нас все родственники, соседи, некоторые всплакнули, а мы ничего не понимали. Все казалось: вот наступит вечер, и мы вернемся в родной домик. Привезли нас на станцию Икряная, и тут мы впервые увидели паровоз, много людей, которых расселяли по вагонам. В вагонах были нары и печки-буржуйки. Наша семья заняла нижние нары — пространства вполне хватило для всех. Паровоз крикнул раз несколько, и мы поехали в неведомый край.

Путешествие длилось почти два месяца. 13 апреля пароход «Оха» вошел в Холмский порт. На сопках еще лежал снег. Советскую улицу перегораживали лужи, а мы, ребятишки, были обуты в шерстяные носки и галоши. Нас папа переносил через лужи. Пешком мы дошли до южного вокзала, опять погрузились в товарный вагон и прибыли в колхоз «Заветы Ильича».

Жилье для пас не приготовили, подселили в дом, где уже обитала семья в пять человек, да нас восемь. Тесно, конечно, а как-то уживались. Только осенью 1950 года нам выделили отдельную квартиру в японском домике на берегу моря. Домик разделили перегородкой, с юга вход был для одной семьи, а с юго-востока — дверь в наше жилище размером не более 16 квадратных метров. До сих пор не приложу ума, как мы все там помещались. Справа, у окошка, стоял сундук, привезенный с материка, напротив — ящик, на нем была общая детская постель, далее плита да обеденный стол, за которым мы готовили уроки. Засыпные стены этого домика продувались холодными ветрами насквозь, но это нас не смущало. Главное — сытно стало. Мы сами себе не верили, что у нас на столе есть белый хлеб с маслом, рыба, даже икра! Не верили нам и в Замьянах, куда мы с радостью об этом сообщали. Долго еще мы скучали по родному краю, часто снилось мне наше село. Позже я приезжала туда в отпуск, оно как-то потускнело, его краски потеряли свою яркость, а 1МО>кет, у меня восприятие было не то. Меня уже тянуло домой, в Яблочный.

Весной мы получили землю в распадке, посадили картофель, посеяли сахарную свеклу, разработали небольшой лоскут возле дома. Все мы были заняты целое лето: копошились в огороде, заготавливали дрова, спиливали горелые пни, складывали их в кучу, чтобы зимой, обернув сеткой, тащить домой волоком. Хотя коровы у нас не было, сено мы косили на продажу; любая копейка была на счету. Работали мы и на рыбозаводе, в основном чистили сушеную морскую капусту. Нам говорили, что ее отправляли за границу. Даже четырех летние братишки помогали нам, поэтому мы сдавали за день по сто с лишним килограммов.

Осенью я пошла в пятый класс. До этого мне пришлось пропустить две зимы. В 1946 году мама родила двойню, чувствовала себя плохо, и ухаживать за мамой и малышами пришлось мне, так как старшая сестра Лида после семилетки работала вместе с папой на тоне. Так пропал один учебный год. Следующий я опять просидела дома, так как выйти из дому было не в чем. Теплые чулки поизносились, мама их штопала, штопала, но ничего не получилось. В галошах на босу ногу не побежишь, а другой обувки у нас там не было.

А как я любила школу! Для меня там был особый мир. По нынешнему взгляду, конечно, те школы были бедны, не хватало учебников и тетрадей, зато в классе была мудрая учительница. Я ловила каждое ее слово. Священными были те минуты, когда она объясняла что-то новое, читала нам рассказы. Мне нравилось писать, считать, заучивать стихи, придумывать предложения, составлять свои примеры. Не было случая, чтобы я пришла в класс с невыученным уроком или с нерешенной задачей. Я с огромным интересом, с какой-то жаждой набрасывалась на каждую новую книжку, так мне хотелось все знать. Я и сама чувствовала, как расту, будто обретаю крылья. Уже в седьмом классе учителя доверяли мне проверку тетрадей и по русскому языку, и по математике. Школа для меня и теперь все тот же святой дом!

На новом месте мы приободрились и зажили бы хорошо, если б на нашу семью не обрушилось большое горе. Летом 1950 года во время дождливой и ветреной погоды папа упал и ударился о перекладину кунгаса. Ему сделалось плохо, но к врачу он не пошел. Об этом мы узнали от его товарищей, когда он уже слег. А тогда он дома ничего не сказал. В подобных случаях он всегда отшучивался: до свадьбы заживет!

В тот раз не зажило. Через год, с наступлением осени, состояние его без видимой причины стало резко ухудшаться. Наконец, после настойчивых маминых уговоров он обратился к врачам. Его положили на обследование в Невельскую городскую больницу, потом зачем-то перевели в Горнозаводск. Здоровье его не поправлялось, и в начале марта 1952 года дали направление в Южно- Сахалинск. Отвезла его туда мама. После обследования врачи сказали: безнадежен. Папа попросил, чтобы его отпустили домой. Уезжая в Южно-Сахалинск, он передвигался на своих ногах. С вокзала мама привезла его на колхозных санях. В нашу хибару его привели под руки. Был он худ, слаб, улыбался жалкой и виноватой улыбкой. Острая боль пронзила мое сердце. Я впервые растерялась и не знала, чем и как помочь родному человеку. Чувство жалости к папе и ощущение своей бесполезности не покидали меня все двенадцать дней, пока он оставался жив.

Дня за три до его кончины нас всех свалил грипп. Мама металась между нами и умирающим отцом, не знаю, спала ли она, как успевала все делать. Последняя ночь была, наверное, самой трудной в ее многострадальной жизни. К вечеру папа потерял сознание, но вдруг около четырех часов утра пришел в себя и ясным голосом попросил: «Давай споем нашу любимую песню».

Мама и папа любили друг друга. В нашей семье царила необыкновенно спокойная и хорошая обстановка. Мы никогда не слышали размолвок или ссор между родителями, и сами между собой не ссорились и не дрались. В редкие часы отдыха отец и мать беседовали о прошлом, а то пели. Голос у папы был сильный. Бывало, запоет, возвращаясь с рыбалки, так слышно над всей волжской гладью. Мама выходила на берег, махала белым платком. После перенесенной болезни отец плохо слышал (поэтому его не взяли на войну), но пел хорошо, а мама подпевала. Славно сплетались их голоса, радостью светились лица. Была у них самая задушевная песня «Не в добрый час мальчик пустился». Слушали мы ее с какой-то смутной печалью, затаенной тревогой. Такие минуты были самыми трогательными, мы льнули к родителям. Думаю, они составляли ту породу людей, чья нравственность основывалась на простоте, откровенности. В них не было злобы, лукавства, праздности, пустой болтовни. Разве красота человеческая лишь в стройности ног да стандартном объеме бедер? В душе, в душе человеческой самая невидимая и самая чудодейственная красота, в доброте, в преданности!

И вот теперь, перед кончиной, он тихонько запел в последний раз. Мама вторила ему. Что ему вспомнилось в эти минуты? Родина его, молодость и сила?

Он надолго замолчал. Потом сознание покинуло его, он стал бредить, звал маму, не узнавая ее. Часа через полтора наш папа умер. Мама не заголосила, не забилась в истерике, она понимала, что на нее обрушилось не только горе, но и огромная ответственность. Она разбудила нас, отправила по соседям, а сама стала готовить отца в последний путь.

Во время похорон я была в жару, поэтому в памяти остались лишь отрывочные картины, мимолетные ощущения: холод, слякоть, посинелые лица братишек, мамин тяжелый стон, какая-то женщина настойчиво дает мне комок глинистой земли, чтобы я бросила на гроб. Земля холодная, скользкая, руки от нее зябнут, меня трясет от болезни и страха. Я знаю одно: сейчас яму закопают, и папы никогда с нами больше не будет…

После болезни мы медленно поправлялись, и сразу же на нас навалилась уйма забот: и уроки надо было учить (заканчивался учебный год), и огород копать, сажать картошку, в доме мыть, стирать, готовить еду. И на рыбозаводе мы старались хоть что-то заработать.

У мамы никакой профессии не было, она устроилась уборщицей в колхозную контору, стирала на вербованных. Она твердо сказала нам:

— Такова наша доля. Будем жить.

Мы почитали каждое мамино слово. Она умела утешить нас в печали, утолить боль при ушибе, приучила нас и терпению, и честности.

— Чужого не бери. Даже то, что по реке плывет, не твое. Наше только то, что заработали сами.

Она рассказывала какие-то притчи, сказания, в которых честный и бедный оказывался лучше богатого и спесивого. И мы трудились по-муравьиному. Работа спасла нас. Мы не пошли с сумой Христа ради, не ударились в воровство, не расползлись по белу свету. Даже во время учебы я нашла себе работу — стала нянчить детей учительницы начальных классов. У нее их было трое: шести лет, трех и полутора. Я прибегала после школьных занятий и ухаживала за ними, играла, в хорошую погоду водила гулять, в ненастье читала книжки, рассказывала сказки. Не знаю, что она заплатила за мою работу маме, а мне сшила платье к выпуску из семилетней школы. Наша семья, наверное, была самой бедной в поселке, а вот на выпускной вечер я пришла принаряженной, не хуже других. Еще большую гордость у меня и мамы вызвало то, что я среди выпускников была первой ученицей, в моем свидетельстве значилась лишь одна четверка, все остальные оценки были отличные. С ними я и пошла в Южно-Сахалинское педагогическое училище. О других профессиях я просто не думала.

Постепенно все мы ушли из нашей хибарки, а когда встали на ноги, то забрали оттуда и маму. Все мы выучились. Лида стала бухгалтером, Вера у нас — медсестра, отличник здравоохранения. Виктор закончил лесотехникум, потом ВЮЗИ, занимается юридической практикой. Наши двойнята Саша и Миша после службы в армии поступили заочно в ДВИМУ, помогая друг другу, защитили дипломы, Саша остался там же преподавать. Миша работает в Сахалинском морском пароходстве. Один лишь Саша во Владивостоке, все мы остальные — сахалинцы, холмчане.

В этом году мы схоронили нашу мамочку, нашу великую труженицу. На похороны собрались мы все: шестеро ее детей, одиннадцать внуков, девять правнуков. Мы увидели, как нас много, как глубоко пустило корни генеалогическое древо Макаренковых, каким стало ветвистым. Помня родительские заветы, мы живем в дружбе и взаимопомощи.

Я теперь часто думаю о прожитом и пережитом. В часы беспричинной бессонницы в сердце настойчиво стучится прошлое, а ум тревожит будущее. Как устроить жизнь, чтоб внуки и правнуки не знали бедствий, выпавших мне, но прониклись трудолюбием, которое досталось нам в наследство?».

* * *

ПЕРЕСЕЛЕНЧЕСКИЙ БИЛЕТ № 046942

Настоящий билет выдан переселенческим отделом при Астраханском облисполкоме гр. Макаренкову Семену Алексеевичу в том, что он действительно является переселенцем в Сахалинскую область.

Состав семьи переселенца: Макаренкова Ираида Андреевна, жена, 1912 года рождения; Лидия, дочь, 1931 г., Антонина, дочь, 1937 г., Вера, дочь, 1941 г., Виктор, сын, 1944 г., Михаил, сын, 1946 г., Александр, 1946 г.

* * *

Из протокола № 7 заседания правления рыболовецкого колхоза «Заветы Ильича» Невельского района от 27 апреля 1952 года.

Слушали: заявление тов. Макаренковой И. А. об оказании ей помощи ввиду тяжелого материального положения, сложившегося после смерти мужа.

Постановили: оказать помощь Макаренковой И. А. в сумме 300 рублей.

Из протокола заседания правления рыболовецкого колхоза «Заветы Ильича» Невельского района от 18 июля 1952 года.

За демонстрацию кинокартины «Тарзан» (третья серия) на общем собрании колхозников уплатить киномеханику 400 рублей.

Жалоба Сталину

В редакцию поступило письмо, в котором сообщалось, что лесорубы Маигидайского лесотарного комбината находятся в плохих бытовых условиях. Директор комбината т. Тетеревятников к запросам лесорубов относится безучастно.

Как нам сообщили из Александровского РК ВКП(б), проверкой установлена достоверность указанных фактов. Директор т. Тетеревятников от работы освобожден как не обеспечивший правильное руководство комбинатом. Приняты меры по улучшению культурно-бытовых условий лесорубов. В магазины комбината завезено большое количество различных товаров. Общежития лесорубов обеспечены лампами, культинвентарем, газетами.

Газета «Советский Сахалин» от 16 мая 1948 года

Более полувека назад поселок Мангидай, забытый богом и властями, вдруг выскочил на поверхность, как фурункул. Шутка ли! — письмо, написанное рабочим лесотарного комбината, дошло до самого Сталина. Не одна душа тогда вздрогнула на Сахалине.

История, закрутившаяся вокруг письма, может сгодиться нам и теперь.

I

Завесу над тамошней жизнью приоткрывает предисловие к промфинплану Маигидайского лесотарного комбината (ЛТК) на 1952 год: «Комбинат находится на берегу Татарского пролива на расстоянии 210 километров от железной дороги. Все грузы комбинат получает на ст. Победино и доставляет автомашинами и тракторами до г. Александровска, оставшиеся 30 километров представляют собой очень плохую дорогу, по ней невозможно ездить».

Дороги в общепринятом смысле слова не существует вообще, ездят по прибрежной полосе, пользуясь отливом. Время прилива и отлива все знают, как таблицу умножения: шесть часов прилив, шесть отлив. Настороже держит коварство прибрежной полосы. То она по твердости соперничает с асфальтом, то становится трясиной, цепко хватая за колеса. А что тут делается зимой, в пору морозов и метелей!

Перевозку грузов осложняет степень морального и физического износа техники. ЛТК имеет только одну новую автомашину — ГАЗ-51, остальное старье: два ЗИСа, уже снятых с производства, «студебеккер», два трактора С-80 да один НАТИ, которому место в музее.

В десяти километрах от поселка, у истоков речушек, бегущих с западных склонов Камышового хребта, размещен лесоучасток. Там комбинат ведет заготовку древесины, обеспечивая себя сырьем.

Страшнее бездорожья калечат технику люди, поставленные держать ее в исправности. В январе 1951 года, с которого мы начинаем хронику, партбюро обсуждало персональное дело тракториста Базарнова. Отправили его в Александровск за горючим — потерял бочки. Послали в тайгу — разбил картер, трактор простоял 5 дней. Поехал за углем — «по халатной распущенности произвел серьезную поломку, трактор надолго вышел из строя».

Единичный факт не заслонял общую картину бедствий. Начальник бондарного цеха на партсобрании 2 марта сообщал: «После решений горкома у нас много аварий. Я отношу их за счет работников мехцеха. Рабочие цеха к оборудованию относятся халатно». Янин, секретарь партбюро, подтверждал: «Февраль у нас был месяцем аварийным. Станция ПС-15 сгорела. Каргин на работе пьянствовал, разложил дисциплину».

Иногда нудную будничность расцвечивало какое-нибудь яркое событие, которое потом долго вспоминали. 29 октября того же года на станцию Победино за грузами ушли две машины — «студебеккер» и ГАЗ-51. Экспедицию возглавлял главный инженер Субботин, с ним ехали начальник цеха Морозов, экспедитор Столяров и другие.

Поездка в ту пору была отдушиной в скучной атмосфере мангидайского бытия. Едва человек вырывался за околицу поселка, как обретал волю, его наполняло ощущение восторга. Еще час назад он был главным инженером, мастером или еще кем-то, а в дороге — вольный казак! Восторг умели выразить только одним способом, поэтому компания на всю дорогу заваливалась в дикое пьянство. Этому способствовали столовые да чайные, расположенные в каждом населенном пункте. Функционировали они с утра до позднего вечера, проезжих встречали железными бочками со спиртом, ломтиками селедочки и горбуши, мясным ассорти с тремя бубочками зеленого горошку, борщом и гуляшом. Сюда заворачивали прокуренные и проспиртованные снабженцы, экспедиторы, толкачи, механики, завгары, техноруки, а то и большие киты — заведующие межрайбазами, директора крупных предприятий, их замы, парт- и совработники различного масштаба. Не проезжали мимо главбухи и плановики, совершавшие вояж в трест, чтобы что- то «согласовать и утрясти», свалить полугодовой, а то и годовой отчет, выдержать экзекуцию на балансовой комиссии. Пили тогда и водители, соблюдая, конечно, меру. Переступив порог, шофер командовал знакомой официантке; «Манюня, норму!».

У наших путешественников пьянка перешла в новую фазу, когда шофер Крашенинников встретил давнего дружка Николая из бывших заключенных. Стало не до груза. В Победино машину ГАЗ-51 оставили у знакомого под забором, а сами всем гамузом рванули в Буюклы. Ради приключений сорок километров в один конец — не крюк.

Вернувшись в Победино, они не нашли машины. Искали два дня, на третий ахнули: новинка автозавода им. Молотова была разграблена. Пришлось тащить се на буксире домой, сочинять объяснительные, составлять липовые акты. Крашенинникова вроде как сняли с машины, но зарплату ему платили исправно, даже выписали три тысячи по фиктивным нарядам для закупки запчастей. Испытание свалившимся на него счастьем шофер не выдержал. Через продолжительное время он вернулся из города без денег и без запчастей. Единственным приобретением оказались мешки под глазами и распухший нос. Раскуроченная машина, как бельмо на глазу, ржавела на хозяйственном дворе.

Нельзя сказать, что коммунисты мирились с недостатками. Они критиковали, невзирая на лица. 9 января 1951 года директор комбината Караваев говорил: «Вся политико-воспитательная работа была запущена бывшим секретарем парторганизации Леоновым, который сам занимался пьянкой и сам докатился до того, что его сняли с работы». 2 марта записывают вдогонку уволившемуся директору Крегеру: «Бывший директор комбината безответственно относился к производству, занимался пьянкой». Через год, 25 января 1952 года, в протокол заносят: «Партийная работа находится на низком уровне, со стороны коммунистов имеется пьянка в рабочее время». Еще через полгода, 14 августа: «Трудовая дисциплина находится на низком уровне, о чем свидетельствуют факты частых прогулов, выход на работу в нетрезвом состоянии, пьянки в рабочее время». Морозов, знакомый нам по запойной прогулке в Буюклы, возмущался: «На лесоучастке необходимо судить злосчастных прогульщиков по всей строгости советского закона. Низкие темпы ремонта автотракторного парка объясняются тем, что большую часть рабочего времени наши работники отсиживаются в мангалке».

Следствием производственного хаоса был полный провал плана. Коммунисты, подводя итоги 1950 года, честно признавали: «По бочковым комплексам план выполнен на 30,6 %. Тяжелое финансовое положение вызвало большую текучесть кадров. Из принятых 161 человека уволилось ПО…». Начавшийся 1951 год картину не меняет: квартальный план по бочкокомплектам вышел на рубеж 38 %, по ящичной таре всего на 14.

Директоров тут меняют чаще, чем рабочие рукавицы. Память о себе они оставляют нелестную. О Крегере мы уже осведомлены. Пришедший ему на смену Караваев признавался: «Я не специалист бондарного дела». Следующего обкомовский работник охарактеризовал так: «Директор Шаргородский впервые назначен на такую ответственную работу. До этого он около 8 лет работал на Колыме среди заключенных и перенял там некоторый «опыт», который перенес на комбинат. Он очень груб, несдержан».

Летом 1952 года его сменил Крупьянский.

По поводу других специалистов парторг Янин сетовал: «Начальники цехов и отделов не имеют спаянности, стараются один другого подкусить, оклеветать».

Дух Мангидая по-своему отразился в сочинении наивного школьника, который делился впечатлениями от майского праздника: «Было очень интересно. На улице было очень много пьяных».

II

Летом, на стыке июля и августа, 1951 года на лесотарном комбинате произошла очередная смена руководства. Директором назначен Шаргородский, главным инженером Субботин. 25 или 29 июля (даты в документах расходятся) в Мангидай прибыло 58 семей вербованных. Одновременно поселок покидали люди, у которых трудовой договор закончился. Они сидели на чемоданах и уже не работали, прибывшие сидели в школе и пока не работали, им велели чего-то или кого-то ждать. Уйма пустого времени позволяла одним выяснить у других главный вопрос: есть ли здесь тот длинный рубль, ради которого перлись за десять тысяч километров? Ответы удручали. Обиды, накопившиеся у отъезжающих, сводились к тому, что порядка нет, справедливости. Заработок зависит не столько от результатов труда, сколько от настроения начальника: что он «нарисует», то и получишь. А начальники пекутся о себе, любят закладывать за воротник. Директора, хоть старый, хоть новый, в постоянных разъездах. Мотаются куда-то и главный инженер, и главбух, и начальники цехов. Производство заброшено, до рабочего человека им никакого дела нет, потому что у них оклады, надбавки. Годовая зарплата директору начисляется в 62 тысячи, а рабочему предусмотрено всего 14 тысяч. На лесозаготовках или в бондарном цехе можно бы заработать больше, но душат простои. Слесаря получают по тысяче, а оклад кочегара всего 650 рублей. Так что жирок не нагуляешь, на хоромы не заработаешь.

Особый интерес к мангидайским порядкам проявил некто Черныш Яков Аникеевич, 50 лет от роду, мужик тертый, повидавший всякой жизни. Природа наградила его характером упрямым, натурой въедливой, настырной. Он живо сориентировался в обстановке и решил повернуть назад. Сначала Черныш потолкался по конторским кабинетам, где с ним никто не счел нужным разговаривать, а парторг Янин выставил за дверь, назвав нытиком и бузотером. Тогда, не приступая к работе, он поехал в Александ- ровск и 10 августа подал заявление в третий участок городского народного суда. Он просил, чтобы суд обязал Мангидайский ЛТК расторгнуть договор и оплатить ему обратный проезд, так как комбинатом не выполнены главные договорные условия: не предоставлена работа, на которую Черныш нанимался, и не выделено жилье. Суд в иске отказал. Черныш нанимался на морской сплав леса, которого в Мангидае не было и не могло быть. Что касается жилья, то больше половины всех вербованных его не имели, ютились в бараках. Удовлетвори иск Чернышу — завтра толпы придут осаждать суд.

Однако поездка рабочего в Александровский суд последствия имела. Чернышу на двоих с женой выделили комнату в 16 квадратных метров, что сочли за невиданную роскошь. Начальники тут же раззвонили но поселку, что объявился тип, который «качает права», ездит по судам, выбил себе жилье, а в это время семьи с детьми ютятся в барачных коридорах.

Потерпев поражение в лобовой атаке, Черныш совершает обходной маневр. Он стал, как выражались в те времена, сигнализировать в различные инстанции о производственных беспорядках и человеческих пороках руководителей. За короткий срок было отправлено восемь писем: в редакцию городской газеты «Красное знамя», в лесотарный трест, в обком союза работников рыбной промышленности, в горком и горисполком, городскому прокурору и депутату областного Совета, даже начальнику горот- дела МГБ. В письмах он сообщал: на Мангидайском лесотарном комбинате бесхозяйственность, злоупотребления, среди руководства процветает пьянство, а все покрывается семейственностью и круговой порукой.

Подобные сигналы поощрялись, письма трудящихся ласкали слух верхов: именно к ним обращался народ за помощью и защитой. Разбор жалоб и заявлений для функционеров становился профессией, одним из способов держать власть вышестоящей инстанции над нижестоящей. Особенно любили сигналы, в которых на первый план выступал общественный интерес. Черныш же требовал, просил, чтобы ему помогли расторгнуть договор, поэтому его жалобы были заведомо обречены. Руководители комбината вызов приняли и решили показать бузотеру кузькину мать.

Сначала его шпыняли по мелочам: фиксировали прогулы (те дни, когда он ездил в суд, в обком профсоюза), вскоре сняли с должности слесаря и перевели в кочегары, повесили на него чужую аварию и вычли из зарплаты 48 рублей. Потом ударили из тяжелого орудия — отдали за прогулы под суд. 22 ноября суд 3-го участка г. Александрова^, отказавший ранее Чернышу в иске к комбинату, теперь не отказал комбинату в иске к Чернышу. Ему припаяли «шесть двадцать пять», т. е. приговорили к шести месяцам принудительных работ с удержанием 25 % заработка в пользу государства. Комиссия под председательством члена президиума обкома союза работников рыбной промышленности Бакшецкого постращала: «Тов. Черныш является злостным прогульщиком. Он пытается за счет государства получить суммы на обратный проезд и за прогул в 59 дней… За клевету, шантаж и попытку сорвать с государства неположенные деньги тов. Черныш должен быть привлечен к уголовной ответственности».

22 ноября Черныш вырвал двойной лист из тетради в линейку и накатал, не заботясь ни о стиле, ни об орфографии, смешивая украинскую мову с русским языком, следующее письмо: «Секретарю Центрального Комитета ВКП(б)… Я, Черныш Яков Аникеевич, уроженец г. Пирятина Полтавской области, рабочий, беспартийный большевик, участник по борьбе во всех отношениях с безобразниками в пути.

Я завербован сроком на три года, прибыл 25 июня 1951 года, поселили нас в школе всех вместе, семейных и холостяков. К нам никто не заходил из администрации, бесед и собраний тоже не было. К кому в кабинет ни зайдешь — выгоняют, грубости со всех сторон. Ходим по заводу, толкаемся, работы нет.

Оказывается, работы полно, но бездельничают руководители. Только 7 августа прибыл юрисконсульт треста и управляющий, тогда был найден приказ о том, что приступить нам к работе 2 августа, но приказ отпечатан 6 августа. 8 августа вышли на работу, но с работой и расценками нас не ознакомили, работы дали не по договору. Тут полно безобразий: пьянка, директор тов. Шарго- родский всегда в отлучке, получает командировочные, помещается в гостиницах, гуляет в ресторанах».

Рассказав о своих обращениях к местным властям и суде над ним, Черныш описывал по пунктам злоупотребления:

«1. Жена директора по приказу числится слесарем, оклад 920 рублей, а работает в конторе, ничего не делает.

2. Жена начальника лесоучастка работает секретарем-маши- нисткой, а получает зарплату как рулевой кунгаса, которого нет.

3. Начальник отдела кадров по приказу — радист, оклад 1200 рублей.

4. Жена начальника отдела кадров — начальник пожарной охраны, ничего не делает.

5. Сестра жены директора — бухгалтер расчетного стола, по приказу — бухгалтер завода, которого нет совсем.

6. Муж бухгалтера — старший механик, слаб на деле.

7. Мастер завода 60 кубометров леса куда девал — неизвестно. Хорош мастер — всегда пьян.

8. Пригнали новую машину ГАЗ-51, которую разворовали.

9. Овес получали в Победино, 3,5 тонны распределили по ведомости, на 9 чувалов была бронь директора.

10. Сена заготовили мало, и то сгнило. Стадами голодных лошадей режут на мясо, на общее питание в лесу.

11. Общежитие холодное, необорудованное, в лесу, случается, и хлеба не бывает, люди голодают.

12. Заведующая магазином и ее муж, начальник снабжения, якобы машину пропили.

Если углубиться в дело, можно многое найти. Писал повсюду на Сахалине, но ответа нет. Обращаюсь к вам с просьбой: обратите внимание на вышеуказанные факты, поверьте действительному большевику. Пусть вызывают меня на собрание, доложу обо всем, что было. К сему Я. Черныш».

Удивительно, но факт: письмо дошло до Кремля, попало к Сталину! Его распоряжение, переданное в Сахалинский обком, гласило: «Проверить. Если факты подтвердятся, то в первую очередь наказать зажимщиков критики, потом остальных. О результатах доложить в Кремль и заявителю».

Так утверждает свидетель тех событий, поскольку на самом письме никаких резолюций не имеется.

III

Начало 1952 года для работников Александровского горкома ВКП(б) оказалось нелегким. 2 января на шахте «Мгачи» не вышло на работу 46 человек из-за массового новогоднего пьянства. Пришлось срочно готовить вопрос на бюро. Между тем в отдельной папке лежало письмо Черныша, доставленное из обкома. Оно требовало первоочередного ответа, поэтому второй секретарь Александровского горкома Ф. Г. Самохин срочно поехал в Мангидай. 7 января там прошло бурное партсобрание, Чернышу дали по всем пунктам полный отлуп. Все ярлыки, что вешали на жалобщика ранее, собрание закрепило. Филипп Гаврилович не устоял перед искушением согласиться с таким мнением. Дорого оно ему обошлось!

Бюро горкома, состоявшееся 15 января, остудило мангидайцев.

«Проверкой установлено, что факты, изложенные в заявлении рабочего Мангидайского ЛТК о вопиющей бесхозяйственности, злоупотреблениях, семейственности, нарушениях штатно-финансовой дисциплины и неправильном отношении к нуждам и запросам рабочих со стороны директора т. Шаргородского, подтвердились. Партийная организация стала на путь оправдания руководителей, замазывания их ошибок. Разбирая заявление тов. Черныша на партийном собрании 7 января 1952 года, коммунисты приняли совершенно неправильное решение, объявив Черныша клеветником и потребовав привлечения его к уголовной ответственности».

Конечно, при этом возникала определенная неловкость. Объявляя решение собрания неправильным, бюро молча укоряло Самохина: «А куда же ты смотрел, Филипп Гаврилович?».

Шаргородскому и парторгу Янину вкатили по строгачу с занесением в учетную карточку, Морозову — выговор, остальных крепко припугнули.

Обычно таким решением подводили под вопросом черту. На этот раз не обошлось. В Мангидай по поручению первого секретаря обкома 11. Чеплакова выехал заведующий отделом легкой промышленности Решетников. В Александровске он взял себе в помощники заведующего промышленным отделом горкома Сорокина и заведующего горфинотделом Александровского горисполкома Гибралтарского. Проверка письма началась заново.

По возвращении в Южно-Сахалинск Решетников представил отчет. Черныш по всем пунктам оказался прав. Да, прибывших в июле рабочих «работой не обеспечили, заработки были низкие, зарплата по два-три месяца не выплачивалась». Верно, что руководители ЛТК большую часть времени проводили в командировках: Шаргородский за пять месяцев находился в разъездах 79 дней, главный механик Войниченко — 69 дней, главбух Козырев (всего за три месяца работы) — 39 дней. И семейственность налицо: Луничева В. И., жена директора, получает ставку слесаря, парторг Янин — фиктивный радист, его жена — Щербинина — начальник несуществующей пожарной охраны. Подтвердилась правда о бытовых безобразиях: «Рабочие на лесозаготовках живут в исключительно плохих условиях, помещение захламлено, почти не отапливается. У многих рабочих нет постельных принадлежностей». Вывод был довольно жестким: «Считаю, что с решением горкома в основном нужно согласиться, однако секретаря горкома ВКП(б) т. Самохина необходимо привлечь к суровой партийной ответственности. Тов. Самохин Ф. Г. занимается промышленностью и ему должно быть известно, что комбинат систематически не выполняет производственного плана. Коммунисты — руководители цехов, отделов, мастера (Субботин, Столяров, Круглов, Савченко, Маков, Волков, Собко и др.) — в рабочее время пьянствуют, к работе относятся халатно, проявляют бесхозяйственность, а некоторые из них занимаются злоупотреблениями и хищением социалистической собственности. Такие кадры — прямая вина Самохина. Он не разоблачает разложившихся коммунистов-руководителей. Подобный либерализм и беззубость Самохин проявил в отношении руководителей шахты «Мгачи», к начальнику порта Винокурову, допустившему антипартийные дела, бездушие и бюрократическое отношение к рабочим».

Вопрос о мангидайских шкодниках развернулся и ударил по добросовестному партработнику Филиппу Гавриловичу Самохину. Объявили ему выговор с занесением в учетную карточку, сняли с должности и порекомендовали найти себе работу за пределами Александровского района. Последний гвоздь в деле забило бюро обкома партии, приняв развернутое постановление. Был снят с работы Бакшецкий. Прокурору области Цареву поручили опротестовать приговор Александровского нарсуда в отношении Черныша, а Шаргородского привлечь к уголовной ответственности за грубое нарушение штатно-финансовой дисциплины.

Итак, порок был наказан, справедливость восторжествовала, оставалось лишь сообщить об этом главному возмутителю манги- дайского спокойствия. Но на месте его не оказалось!

Разыскали Черныша компетентные органы в дебрях Смирны- ховского леспромхоза, доставили ни живого ни мертвого в обком партии. Сначала его расспросили, величая Яковом Аникееви- чем, как он доехал, потом объявили о принятых постановлениях, о полной его реабилитации и поблагодарили за качества непримиримого борца.

— А теперь вас проводят в нашу гостиницу, накормят, обеспечат билетом в обратную сторону. Можете в городе отдохнуть денек-другой, вот вам на расходы (подали конверт). Если что понадобится, позвоните по этому телефону (подали бумажку с записанным номером).

Больше о Черныше ничего не известно.

IV

Ну, а что же изменилось после такой бури в Мангидае?

А ничего! По-прежнему плохо организован труд, производственные цеха томятся в простоях, трактора и автомашины выходят из гаража после одиннадцати. Много прогулов. Пьянствуют рядовые и руководители, пьют на работе и после. И со штатным расписанием шалят, только нарушает его теперь новый директор Крупьянский.

И через два года ничего не изменилось. 31 марта 1954 года бюро Александровского горкома записывает в своем постановлении: «Партийная организация Мангидайского ЛТК не сумела добиться ритмичной работы предприятия, вследствие чего план первого квартала не выполнен… Среди нарушителей трудовой дисциплины имеются коммунисты Берш, Ахлюстин, Леонов, Наумец. Секретарь партбюро т. Ревунов производства не знает и не изучает его, допускает элементы зажима критики».

На горкомовскую голгофу волокут то одного, то другого мангидайского начальника. Вновь строго наказали Леонова, начальника лесопильного цеха: «На работу приходит в нетрезвом состоянии… В быту ведет себя недостойно, избивает жену».

7 апреля 1954 года бюро рассматривает персональное дело На- умца И. А., начальника бондарного цеха, через месяц — плано- вика-экономиста Берша Л. Э. Обоих наказывают за пьянку. Нет, мангидайскую крепость не поколебали ни проверки, ни наказания! Мангидай оказался не по зубам даже всесильному Сталину, перед которым трепетали народы и государства. Конечно, он мог бы поселок стереть с лица земли, законопатить Шаргородского и всю братию к черту на кулички, но барачно-спиртовый дух Ман- гидая был неподвластен и ему. Мангидай как явление, как образ жизни существует и теперь. Он посрамит не одно поколение реформаторов. Он в каждом районе, каждой области, он в Кремле. Мангидай — зеркало нашего общества. Всмотритесь: какие отвратительные физиономии отражаются в нем!

Из протоколов собрания партийной организации лесоучастка «Медвежье».

26.03.49 г.: «Мобилизовать лесорубов на ручную трелевку, а всем коммунистам быть в авангарде этого дела. Имеется 6 тыс. кубометров древесины, которую надо вывезти. Начальник участка «Столбцы» т. Якунин и мастер т. Кабак вместо того, чтобы по-настоящему болеть за спасение древесины, от этого самоустранились и занимались зачастую пьянкой».

06.08.49 г.: «Парторг Поснов частенько бывает в нетрезвом виде, но все же он выпивает в меру, не то, что другие начальники — Кузнецов, Кабак, Фокин и др. Из леспромхоза к ним приезжает начальство, но приезжают не помогать в работе, а пьянствовать в полном смысле слова. К таким начальникам относятся: директор леспромхоза Шиляев, главный инженер Меньшиков и др. Начальство ЛЗУ учится у них и продолжает пить без просыпу».

25.08.49 г.: «Строительство жилья идет медленно лишь потому, что организация труда плохая, руководители стройплощадки коммунисты тт. Фокин и Волков работой не руководят, занимаются систематической пьянкой. Бригады строителей простаивают из-за отсутствия леса и пиломатериала. Подготовительные работы к зимнему сезону ведутся плохо. План летних лесозаготовок выполнен на 38 %».

* * *

Из протоколов собрания партийной организации ЛЗУ «Чистоводное».

06.05.49 г.: «В бухгалтерии царит полный хаос. Если рабочий спросит, сколько он заработал, то бухгалтер Костюков обругает нецензурными словами. Бухгалтер Костюков приходит на работу пьяный. Кассир Языченко посылает рабочих к черту. То он ведомости дома забыл, то во время рабочего дня пьянствует».

Из объяснения коммуниста Максимова: «Я нервный, в танке горел. Долгое время не получал зарплаты. Бухгалтер Костюков имеет привычку спрашивать: «Если поставишь выпить, то получишь зарплату». Я подкараулил Костюкова и отлупил его».

13.07.49 г.: «План весенне-летней заготовки и вывозки леса выполнен на 8,3 %. По лесопункту с января месяца по 13 июля совершено прогулов без уважительных причин 1902 человеко-дня, к прогульщикам мер не принято».

06.08.49 г.: «У нас считается, что леса заготовлено 12 тысяч кубометров, а на самом деле 4500 кубометров. Сводки были дутые. Кто за это ответит? Погрузка у нас — больной вопрос. Как только рабочие получают зарплату, то не выходят на работу по три дня. На бригадиров погрузки тт. Копылова и Федотова материал передали в суд. Мастера с участков «Баханосова» и «Веселый» деньги получают для рабочих и пьянствуют до потери сознания, а рабочие в это время сидят голодные».

15.03.52 г.: «На лесопункте «Дружный» сорван план, там полностью отсутствует организация труда. За весь сезон мастер Пуй- ша был на лесосеке 4–5 раз, а если и приходил, то как американский наблюдатель. Начальник ЛЗУ Шинкарук на участке не был около 6 месяцев. Он с директором леспромхоза Дериненко вместе пьют, мастером сплава поставили бывшего попа Васина, чтобы сорвать сплав. Мастер Белов жулик, вор, проходимец, присвоил деньги рабочих. Мы полгода бьемся, чтоб Белова сняли и отдали под суд, но этого никто не делает… Все эти шинкаруки, пуйши, беловы со злобой смотрят на коммунистов».

* * *

Из протоколов собрания партийной организации ЛЗУ «Пятиречье».

20.01.48 г.: «Начальник ЛЗУ т. Овсянников вместо наведения должного порядка систематически грубит с рабочими. 4 января напился пьяный и ругал рабочих в магазине нецензурными словами. План за IV квартал 1947 года выполнен по заготовке на 66 %, по вывозке на 21 процент, январский план по существу сорван.

Овсянникову А. И. объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку».

15.02.48 г.: «Персональное дело Овсянникова А. И., 1914 года рождения. Т. Овсянников водку любит, без нее жить не может. К японцам относился грубо, занимался мордобитием. Окружил себя дружками и собутыльниками. Февраль объявлен месячником ударной заготовки, а Овсянников избил свою жену и со своим любимым кассиром и бимом водки поехал на участок пьянствовать.

Овсянникова А. И. с должности начальника ЛЗУ снять, из членов ВКП(б) исключить».

02.04.48 г.: «Жилищно-бытовые условия рабочих находятся в крайне неудовлетворительном состоянии. Квартир ощущается большой недостаток, рабочие живут исключительно плохо. Прибывающие промпереселеицы очень медленно и неорганизованно включаются в производственную работу».

10.09.48 г.: «Вопрос о выкатке и отгрузке древесины стоит крайне неудовлетворительно. Из плана 26 тыс. кубометров выкатано всего 5670 кубометров. Все это потому, что начальник пункта т. Вдовин не интересуется состоянием и нуждами своих рабочих. Нет учета работы, обезличка в выплате зарплаты. Как коммунист Вдовин не ведет никакой работы, занимается пьянкой, устраивает семейные драмы, потеряв всякий облик советского человека.

За плохую работу и систематическую пьянку Вдовина от работы отстранить и объявить выговор с занесением в учетную карточку».

27.09.48 г.: «Персональное дело Морозова И. А., 1914 года рождения, члена ВКП(б) с 1945 года. Морозов с техноруком Селивановым день и ночь ходят пьяные, притесняют рабочих, оскорбляют их нецензурными словами. Распределение квартир происходит за бутылкой водки с завхозом Скрипченко. Морозов устроил свояченицу Скрипченко продавцом в магазин. Морозов ведет себя слишком плохо, ходит постоянно в пьяном виде, с разбитой физиономией, часто устраивает драки. 3 сентября устроил скандал с заведующим медпунктом Калининым, обзывал его предателем и изменником Родины, грозился убить, но ему помешали. Медпункт ютится в маленьком коридорчике. На участки Морозов выезжает пьяный, приходит к рабочим с палкой в руке, грубит им.

За систематическую пьянку, за развал работы лесопункта, за грубость с рабочими т. Морозова от работы отстранить и объявить выговор с занесением в учетную карточку».

12.11.48 г.: «ОРС плохо организовал снабжение рабочих. На участке «Ягодное» два месяца стоит готовый магазин, но нет продавца, не завезено ни грамма продуктов. Поэтому из «Ягодного» народ убегает пачками. Все работники ОРСа обеспечили себя картошкой, а лесорубы ее не видят. Валенками обули всех работников ОРСа, а для остальных остались только детские размеры. Не работают котлопункты, ни на одном участке нет чая, сахару, табаку, спичек, фуражного овса. Не завозят керосина, поэтому люди сидят в темноте при лучинах и сальных плошках. Продавщица в магазине Пятиречья грубо относится к рабочим, на работу является пьяной. Продавщица на Сплавном Якушина груба. Лучший лесоруб Авдеев жалуется: «Год живу, а хорошего хлеба так ни разу и не поел. Я стахановец, а не могу попить чаю с сахаром». На лесопункте «Новое» в течение трех месяцев нет соли и сельди… Заведующему складом ОРСа объявить строгий выговор с занесениехм в учетную карточку».

05.09.49 г.: «Подготовка к зиме идет крайне неудовлетворительно. Построить должны были 15 домов, построили только три, остальные заложены. В настоящее время строительство прекращено из-за остановки шпалорезки. Решение строить из круглого леса не выполняется из-за плохой организации труда. Старые японские дома требуют капитального ремонта, но к ремонту руководство и не думает приступить. Магазин ОРСа к работе не пригоден, рабочая столовая требует капитального ремонта, пекарня к дальнейшему использованию не пригодна, овощехранилище требует капитального ремонта. Глубинный завоз продуктов не производится».

Гибель парохода «Баскунчак»

21 февраля 1955 года в Татарском проливе затонул пароход «Баскунчак». Погибли 45 человек команды и шестеро пассажиров. Это была самая крупная авария за всю историю Сахалинского морского пароходства.

Предлагаемые материалы, возможно, помогут раскрыть характер трагедии.

В море всегда есть место подвигу

История Сахалинского морского пароходства изобилует немалым числом примеров, достойных Книги мужества. Специфика профессии требует от моряка не только профессиональных знаний, совершенного владения своей специальностью, но и высоких моральных качеств. Он сродни военному, идущему в сражение. Как бы ни был подготовлен офицер или солдат, столкновение с реальным противником всегда внове, и каждый раз победа дается ценою высочайшего напряжения физических и духовных сил. За ошибки, беспечность, излишнюю самонадеянность приходится платить тоже по-фронтовому.

Перелистаем несколько страничек. Одна из них содержательно изложена в следующем документе.

«Начальнику Сахалинского государственного морского пароходства тов. И. А. Осипову капитана п/х «Шилка» Э. П. Стеркина рапорт.

Настоящим докладываю о работе, проделанной по подъему парохода «Шилка», который находился в бухте Де-Кастри в затопленном состоянии с 14.10.1946 года. На основании Вашего приказания я выбыл 27.08.1947 года из порта Холмск в бухту Де-Кастри для руководства работой по подъему парохода «Шилка» и прибыл на место 1.09.1947 года. Положение судна за год пребывания под водой резко ухудшилось, оно просело в грунт на 1 м 20 см. С прибытием партии ЭПРОНа 28.09.1947 года сразу обнаружилось, что проект, рассчитанный на прошлогоднее положение, в данном случае не применим. 4.10.1947 года прибыл пароход «Орджоникидзе», и сразу же было принято решение: производить выемку груза авралами во время сизигийных отливов и водолазами в иное время. Работа оказалась очень тяжелой и трудоемкой, люди по пояс в воде за полтора часа выгружали до 15–20 тонн, а водолазы находились под водой по 6 и более часов. Часть консервов оказалась пригодной к употреблению, и я мобилизовал местное население на перетирку и смазку банок. Спасено 7500 банок консервов.

С судна сняты все пять лебедок и бронь радиорубки, что уменьшило общий вес на 200 тонн.

Средства ЭПРОНа откачивали до 1200 т в час. Однако во время шторма 11.10.1947 г. был утоплен мотор «Танги» мощностью 400 кВт в час, и после подъема использовать его не было возможности. Кроме того, все моторы не засасывали столб воды более пяти метров, что не давало возможности откачать полностью воду из машины. 30.10.1947 года подошел буксир «Слава». На второй день, как только комингсы оголились, все агрегаты и «Слава» начали работать. В 20 часов «Шилка» стала медленно всплывать, а в 23 часа ее поставили к причалу.

Второй этап работы заключался в переводе судна на базу ремонта, для этого его надлежало выгрузить. Местный батальон, имея указание генерала Александрова, приступил к выгрузке 1.11.1947 г. Однако солдаты работали всего по б часов в сутки, работа оказалась очень трудоемкой, и мне пришлось мобилизовать все организации, имеющиеся в Де-Кастри. По ходу выгрузки обнаружилось, что вода поступает в трюм № 1 через горловину балластного танка, оказавшуюся незадраенной. После наложения внутреннего пластыря поступление воды резко уменьшилось. Когда судно облегчилось настолько, что можно было делать переход в Совгавань, руководители отряда ЭПРОН запротестовали и приказали своему представителю затопить судно на мелководье. Я принял ответственность за переход на себя.

21.11.1947 г. «Шилка», буксируемая пароходами «Кангауз» и «Багратион», вышла из Де-Кастри. Все шло благополучно, поступление воды не превышало 30 т в сутки. В 23 часа «Багратион» вошел в тяжелый лед и остановился. От толчков и нарушения пластыря поступление воды резко увеличилось и достигло 100 т в час. Я попросил помощи. Своевременно подоспел пароход «Дмитрий Лаптев» под руководством капитана Демидова. Капитан Демидов блестяще провел операцию по выводу «Шилки» из льда. В 12 часов 30 минут 23.11.1947 года «Шилка» была доставлена в порт Совгавань. Одновременно мы вывели из Де-Кастри буксирный пароход «Владивосток», чтобы не оставлять его там на зимовку.

Отмечаю огромную работу, проведенную ЭПРОНом, экипажами пароходов «Шилка» и «Орджоникидзе», капитаном последнего т. Голубом. Особенно отмечаю работу ст. лейтенанта Щербы, который, не щадя сил и здоровья, сделал очень много для подъема судна. Отмечаю исключительно смелую работу капитана А. Т. Демидова. Прошу особо отметить работу буксиров «Слава», «Багратион», «Кангауз».

Единственным человеком, не заинтересованным в подъеме «Шилки», оказался старший механик товарищ Шитов, который беспрерывно пьянствовал, за что я вынужден был посадить его на гауптвахту сроком на трое суток».

Из приказа начальника Сахалинского государственного морского пароходства от 24.12.1947 года:

«…За проявленную инициативу, четкое выполнение задания, умелую постановку работ по спасению парохода «Шилка» приказываю:

1. Капитана парохода «Шилка» Э. Л. Стеркина премировать месячным окладом и выделить в его распоряжение 1 тысячу рублей для премирования экипажа. Капитана парохода «Орджоникидзе» А. И. Голуба премировать полумесячным окладом и выделить в его распоряжение 2 тысячи рублей для премирования экипажа.

2. Капитана парохода «Дмитрий Лаптев» А. Т. Демидова премировать полумесячным окладом и выделить в его распоряжение 1500 рублей для премирования экипажа.

3. Капитана парохода «Багратион» Зубрицкого премировать полумесячным окладом.

Начальник СГМП Осипов».

Без поощрения остались экипажи «Славы» и «Кангауза», однако свое геройство капитан парохода «Кангауз» Виктор Привалов проявлял не раз. Вот что произошло в октябре 1948 года у острова Большой Шантар. Ночью пароход «Слава», буксировавший баржу, попал в десятибалльный шторм. С помощью якорей, подрабатывая машиной, судно продержалось до девяти утра. К этому времени давление пара упало, машины застопорились, судно стало дрейфовать к берегу. В 11 часов 30 минут стармех Бурзинский доложил, что в котле сгорел первый ряд трубок и пар поднять невозможно. Через четыре часа «Славу» выбросило на берег. На помощь уже спешил «Кангауз». Огромные волны, накрывающие пароход, не остановили капитана Привалова. 25 сентября, обследуя в условиях пурги остров, он обнаружил «Славу». Судно находилось в полузатопленном состоянии, шторм мешал принимать людей. Наперекор стихии команда «Кангауза» приступила к спасательным работам. Спустили вельбот и за два рейса сняли 27 человек. Однако волнами вельбот повредило. Тогда Привалов направил пятерых своих смельчаков, чтобы они вывели членов экипажа «Славы» к противоположному тихому берегу. Трудный переход состоялся. Экипаж «Кангауза» спас людей, снял с попавшего в беду судна ценное оборудование, вещи. Спасенные были переданы на борт парохода «Шота Руставели».

Из приказа начальника Сахалинского государственного морского пароходства № 610 от 6.11.1948 года:

«…За проявленную находчивость и хорошую организацию спасения людей с парохода «Слава» в тяжелых метеоусловиях приказываю:

1. Капитану парохода «Кангауз» Привалову объявить благодарность с занесением в личное дело.

2. За активное участие в спасении людей объявляю благодарность всему личному составу парохода «Кангауз».

3. Выделить в распоряжение капитана Привалова 5 тысяч рублей для премирования особо отличившихся, в том числе капитану Привалову 1 тысячу рублей.

Начальник СГМП Татаренко».

Осенью 1949 года суровый экзамен держал экипаж парохода «Павловск». Вахтенный помощник капитана записал в судовой журнал: «Дождь и ветер усиливаются. Машина не выгребает. Судно сносит к берегу». И тут в самый грозный час, когда шторм разбушевался вовсю, на «Павловске» произошла серьезная авария: дали течь четыре трубки правого котла. Судно сбавило ход… Капитан Анатолий Данилович Могучий никак не мог отвести судно от берега. Для оказания помощи готовился «Днепропетровск», однако ему требовалось 10–12 часов хода. Тогда капитан решил прикрыться от шторма крутыми берегами острова Монерон, отстояться и устранить течь. Судно изменило курс. Но пока пробирались к Монерону, ветер, как это часто бывает в Японском море, неожиданно изменил направление, и теперь пришлось от острова уходить… Долго длилась борьба за спасение судна, много раз меняли курс. День и ночь не смыкали глаз капитан и его помощники, члены команды. Лишь на третьи сутки в заливе Морж отдали якорь. Старший механик Супрунович вывел из эксплуатации правый котел, и, пока все отсыпались, машинная команда устранила неисправность. Погода утихла, судно снялось с якоря и благополучно прибыло в порт назначения.

А сколько раз приходили на выручку друг другу моряки и рыбаки! Январские ветры 1950 года хозяйничали над пространствами Японского моря, когда капитан Мель вел пароход «Иван Кулибин» из Владивостока в Корсаков. Густые снежные заряды и встречный ветер слепили глаза, однако вахтенные сумели заметить слабый огонек в стороне от курса. Берег находился далеко, значит, кто-то подавал сигнал бедствия. Капитан изменил курс, приказал включить прожектор. В его лучах вскоре моряки увидели обледенелый катер. На нем находились шесть человек, окоченевших от холода. Они жгли последнюю куртку, чтобы подать сигнал. Штормом их отнесло в море, двигатель вышел из строя, суденышко под тяжестью намерзающего льда погружалось в воду. У рыбаков уже не было ни сил, чтобы скалывать лед, ни надежды на спасение…

…Когда у причала Холмского порта ошвартовался пароход «Баскунчак», на него сбежались смотреть с удивлением и страхом. От носа до кормы он был закован в лед, как в панцирь. Даже бывалые моряки качали головами:

— Да, братцы, досталось вам!

17 января 1951 года «Баскунчак» вышел из Владивостока и взял курс к берегам южного Сахалина. Уже днем сопки приморского побережья начали куриться пургой. Вскоре ветер завыл над судном. К вечеру он усилился так, что впередсмотрящие на баке стали меняться каждые полчаса: вода и колючий снег слепили глаза, морозили лицо. Ночью разразился ураган. Сорвало антенну, вода стала проникать в левый бункер, подача угля в топки замедлилась, давление в котлах упало. Судно начало разворачивать, от бортовой качки ослабли крепления палубного груза. На Сахалин везли новенькие грузовики — продукцию автозавода имени Молотова. Старший помощник Куянцев, боцман Неволик, смельчаки матросы Чекрыго, Адамов, Шаров, Черганцев кинулись спасать груз. Ловко лавируя среди обледеневших машин, они ставили дополнительные крепления. В машинном отделении кочегары сумели ликвидировать повреждение двери, увеличить давление пара, и судно удалось повернуть против волны. Но обледенелый пароход получил дифферент на нос и крен на левый борт. Управляемость стала плохой. Всю ночь никто не смыкал глаз. К утру пурга стала стихать, зато мороз усилился до 25 градусов. Капитан Коновалов решил стать на якорь в бухте Джигит, но клюзы, лебедки и якоря сковало льдом. Аврал! Лед скалывали все, включая капитана. Одежда промокала и замерзала в считанные минуты. Уходили греться, поднимались вновь. Так прошли сутки. Казалось, в работе не было смысла — намерзало больше, чем успевали скалывать. И все же люди оказались сильнее стихии. Крен удалось выровнять. Настало утро третьего дня, подоспела помощь. Капитан Привалов привел «Кангауз», завели буксир. Правда, ночью буксир порвало, пришлось его заводить снова, но самое трудное было позади: уже приветливо мигали огни родного порта.

Лучше бы без героики

Особого внимания заслуживает еще один пример. 15 января 1949 года пароход «Ладо Кецховели», имея на борту 1555 тонн ценного груза для снабжения жителей Курильских островов и 40 человек пассажиров, следовал в условиях плохой видимости вдоль берега южного Сахалина в направлении пролива Лаперуза. В 18 часов 45 минут судно наскочило на каменистую плиту у мыса Кузнецова. Бушующее море принялось терзать пароход. Волны били по корпусу, переваливались через палубу и подталкивали судно к берегу. Казалось, трагический исход предрешен. Однако героизм, самоотверженный труд людей спасли корабль. Даже скупые газетные строки способны передать накал нескольких дней и ночей: «Не прошло и трех часов, как к месту аварии уже спешил пароход «Амур», следом двигались «Дмитрий Лаптев», катера, плашкоуты, доставлявшие ремонтную группу — токарей, слесарей, электросварщиков судоремонтных мастерских, грузчиков Холмского порта. Это был необычный переход: низкобортные суденышки в условиях бушующего моря смело кинулись спасать корабль, попавший в беду.

Первое, что надлежало сделать, — закрепить судно, уменьшить дрейф к берегу. Были заведены становые якоря, заполнены балластные танки. Третий помощник капитана товарищ Матяш с двумя матросами на небольшой шлюпке, которую швыряло, как скорлупу, делал промеры глубины. Приняв проводник манильского буксира со своего судна, они с трудом передали его на «Амур». Уже когда 12-дюймовый буксир был закреплен, набежавшая волна высоко подняла «Амур», и буксир лопнул. Пришлось все начинать сначала.

В это время в открытом море началась разгрузка судна. В этой непомерно тяжелой работе принимали участие все: грузчики, котельщики, плотники, мотористы, матросы. Нужно было во что бы то ни стало облегчить судно, снять с него свыше тысячи тонн генерального груза. Всего за 14 часов было перегружено на баржу и плашкоуты 500 тонн. Таких темпов не всегда добиваются даже в закрытых портах.

Освобождаемое от груза судно все сильнее и сильнее терзали волны. Вызванное на помощь спасательное судно ЭПРОНа запаздывало. Тогда роль спасателя взял на себя пароход «Дмитрий Лаптев». Быстро завели стальной трос и под руководством капитана тов. Чечехина закрепили его на «Дмитрии Лаптеве». Буксирный катер «Уран» в это время помогал пароходу удерживаться на месте. Настало 20 января. Участники спасательной операции с нетерпением ожидали полную воду. В 20 часов 15 минут начали выбирать якоря, заработали винты парохода «Дмитрий Лаптев» и буксира «Уран». «Ладо Кецховели» медленно начал разворачиваться в нужном направлении. Каждый градус разворота встречался радостными возгласами, криками «ура!». В течение 30 минут судно было выведено на безопасную глубину.

Успех спасения корабля обеспечило то, что всеми, начиная от аварийной группы и кончая береговыми службами, руководило единое стремление — сохранить корабль и груз. Решающее значение сыграли продуманность всей операции, правильное распределение обязанностей, четкое руководство заместителя начальника пароходства Демидова, начальника моринспекции товарища Глазачева, умелые действия капитанов товарищей Чечехииа и Гаврилова, самоотверженная работа боцмана товарища Танцуры, матросов катера «Уран» товарищей Аракчеева, Панченко, Калина, машинистов Ковалец, Иовец, грузчиков Холмского порта, рабочих судоремонтных мастерских, судовых экипажей «Дмитрия Лаптева» и «Амура» и, конечно же, всей команды парохода «Ладо Кецховели». Около ста участников этой операции приказом начальника пароходства товарища Татаренко поощрены премиями и благодарностями.

Когда «Ладо Кецховели» был уже на безопасной глубине, от начальника Главдальфлота товарища Коробцова была получена радиограмма: «Главдальфлот отмечает четкость, слаженность, инициативу, смелость проведенной операции по оказанию помощи «Ладо Кецховели». Объявляю всем участникам благодарность».

Героическая симфония стушевала вопрос: а как угораздило капитана «Ладо Кецховели» посадить пароход на камни? Ответ дал линейный суд Тихоокеанского бассейна, заседавший 18 июня — 2 июля 1949 года в Холмске.

Первым среди обвиняемых значился капитан Шкуро Василий Иванович, 1906 года рождения, русский, член ВКП(б) с 1943 года, работающий на морском транспорте с 1930 года.

Злополучный рейс в тексте приговора изложен так:

«Около 13 часов по распоряжению Шкуро пом. капитана Матяш с целью проверки счетчика выпустил лаг, но к моменту выпуска лага и в дальнейшем при изменении курса следования место нахождения судна Шкуро определено не было и поэтому показания лага во внимание не принимались, а скорость судна Шкуро считал, исходя из прошлых рейсов, 10,5 мили в час…

Следуя полным ходом, пренебрегая показаниями лага, не учитывая встречного приливного течения и не установив обсервован- ной точки нахождения судна, Шкуро в 18 часов 25 минут, считая, что находится на траверзе мыса Кузнецова, взял курс 146° с расчетом пройти мыс Крильон в 4 милях. Несмотря на плохую видимость, Шкуро не выставил на баке впередсмотрящего, не использовал лота Томсона и лага для определения нахождения судна, в результате чего 15 января 1949 года в 18 часов 45 минут пароход «Ладо Кецховели» с полного хода сел на каменистую банку, получив от этого повреждения корпуса и машины».

Однако эту аварию суд исследовал попутно, предъявив обвинение за гибель парохода «Ладо Кецховели».

29 января 1949 года представители Регистра СССР, осмотрев в Холмском порту пароход «Ладо Кецховели», выдали разрешение на переход во Владивосток, на базу ремонта, только в балласте и в сопровождении другого судна, при этом удостоверение на годность плавания было действительно лишь до 5 февраля.

Зная об этом, капитан Шкуро согласился на загрузку судна 1066 тоннами бумаги. Он лишь обратил внимание заместителя начальника пароходства по эксплуатации А. Демидова, что порт- надзор может не выпустить судно в рейс. Демидов дал на это письменное указание. 13 февраля в 17 часов капитан Шкуро послал своего помощника Матяша оформить отход. Матяш доложил, что портнадзор «добро» не дает. Тогда Шкуро решился на действия, граничащие с безрассудством: пренебрегши и указанием Регистра СССР, и запрещением портнадзора, зная к тому же о штормовом предупреждении, он вывел судно из порта 14 февраля 1949 года в 1 час 30 минут.

К восьми часам погода стала резко ухудшаться, в девять ветер достиг 11 баллов. Через час было установлено, что в трюмы № 1 и № 2 поступает забортная вода, которая откачке не поддается. Шкуро, вместо того, чтобы следовать под прикрытие приморских берегов, решил возвратиться в Холмск. Судно, следуя против ветра, подвергалось значительным воздействиям волн на корпус, и это резко уменьшило его ход. Положение усугублялось дифферентом на нос и неисправным рулевым управлением. Вода в трюмах прибывала, бумага размокла, превратившись в густую массу, забила храпки водоотливной системы. Груз мешал проникнуть к источникам водотечности корпуса и ликвидировать поступление воды.

15 февраля в 16 часов 30 минут на помощь «Ладо Кецховели» подошел пароход «Суриков», но взять его на буксир не смог. Через три часа подошел «Томск», но и ему не удалось произвести спасательные работы. В ночь на 16 февраля вода стала поступать в котельное отделение. Один котел вышел из строя. Давление пара в левом котле стало падать. Завести буксиры мешал шторм. В 19 часов Шкуро подал сигнал «sos» и стал готовить команду к эвакуации. На воду были спущены бот и пять плотов, два из которых оторвало и унесло в море. В бот сели 7 человек, через два часа их подняли на борт «Томска».

Капитан парохода «Суриков» Крицкий, маневрируя, предпринимал невероятные усилия, чтобы спасти команду гибнущего судна. При попытке передать бот с левого борта пароход «Суриков» навалился кормой на корпус «Ладо Кецховели». Два человека успели перепрыгнуть, а кочегар Гаврилюк оказался зажатым свалившейся кормовой надстройкой и согнувшимися фальшбортами к сектору руля. Никакие попытки освободить его не удались. Кочегар кричал, просил отрубить ноги, но на это никто не решился. Гаврилюк разделил судьбу судна. При следующих попытках капитан Крицкий снял сначала 14 членов экипажа, затем оставшихся 10 человек вместе с капитаном Шкуро. Получив указание Главдальфлота, «Суриков» взял курс на Корсаков.

Утром покинутый «Ладо Кецховели» обнаружили в четырех милях от японского острова Рисири-Сима в полузатопленном состоянии. Днем на том месте плавали лишь бочки, спасательные круги и иные предметы, свидетельствующие о гибели судна.

Вину за случившуюся трагедию суд возложил на заместителя начальника пароходства Демидова Александра Тарасовича и капитана «Ладо Кецховели» Шкуро Василия Ивановича. Демидова лишили свободы сроком на семь лет, капитана Шкуро — на шесть лет.

Славно начинал «Баскунчак»

Пароход «Баскунчак» был построен в г. Турку (Финляндия) в 1949 году, с ноября стал эксплуатироваться Сахалинским морским пароходством. С назначением на должность капитана Коновалова начались славные дни судна. Капитан понимал, что успех в работе обеспечивают вся команда, дух, которым она живет, ее целеустремленность. Настойчивая работа началась с общих собраний, на которых разрабатывались стратегические планы и рождались обязательства, цементировавшие дисциплину. Здесь родилось обращение ко всем экипажам судов Сахалинского морского пароходства, озаглавленное весьма выразительно: «Судно — наш дом, экипаж — наша семья!». Обращение гласило: «Дорогие товарищи! Наступил 1950-й год — последний год сталинской пятилетки. В предстоящую навигацию наш флот должен перевезти значительно больше грузов, чем в минувшем году. Это обязывает нас, моряков, сделать все для того, чтобы обеспечить выполнение планов грузоперевозок. В прошлом году мы с вами этот план не выполнили. Одной из основных причин этого явились текучесть кадров, частая смена экипажей на судах, низкая трудовая дисциплина, имевшая место на ряде судов. Поэтому наша задача — повести решительную борьбу за повышение трудовой дисциплины. Судно — дом моряка, экипаж — его семья. Только дружный, спаянный экипаж способен выполнять любые задания, сможет преодолеть любые трудности. Учиться, работать над собой, повышать свой культурный уровень каждый моряк — рядовой или капитан — сможет только в том случае, если пребывание его на судне будет длительным, если он будет чувствовать себя среди экипажа, как в родной семье, где ему всегда окажут помощь и поддержку. Именно из этих соображений мы исходили, когда обсуждали приказ министра морского флота о закреплении экипажей за судами. Мы опросили каждого члена экипажа, желает ли он работать на нашем пароходе. Собрание потребовало от моряков, за кем были нарушения трудовой дисциплины, строгого соблюдения Устава морской службы, чести и достоинства советского моряка. Экипаж парохода «Баскунчак» закрепляется на судне на длительное время и берет на себя следующие обязательства:

1. Соблюдать высокую трудовую дисциплину, содержать судовую технику в отличном состоянии, внедрять культуру в свою работу.

2. Широко развернуть среди экипажа политическую и техническую учебу, неуклонно повышать свой культурный уровень.

3. Выполнять все уставные положения службы на морском флоте, соблюдать культуру в быту, в обращении друг с другом, примерно вести себя на берегу.

4. Выполнить годовой план грузоперевозок к 33-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.

Обращаемся ко всем экипажам судов Сахалинского пароходства с предложением последовать нашему примеру.

По поручению экипажа капитан Коновалов, парторг Середа, предсудкома Бердников, старший механик Гамов, старший помощник Рубин, комсорг Созинов, стахановцы Григорьев, Чертков».

За словами последовали дела. Машинная команда, внедрив различные технические мероприятия, сумела сократить число котлочисток. Одна котлочистка длится шесть суток. Сократив их число, экипаж сумел перевезти сверх плана 12 тысяч тонн грузов. Уже в сентябре капитан Коновалов радировал: «Приняли груз, ведем на буксире «сигару»…выполнили годовой план по тоннам на 107,4 проц.

Обратным рейсом завершаем выполнение годового плана по тонно-милям…

Ответственный рейс посвящаем делу мира…».

В последний рейс

18 февраля 1955 года пароход «Баскунчак» встал на рейд портпункта Красногорск. Пока смены грузчиков доставляют на плашкоутах уголь и загружают трюмы, расскажем, что на судне к этому времени многое переменилось, причем не в лучшую сторону. По итогам социалистического соревнования к концу 1954 года экипаж парохода оказался почти на последнем месте. Годовое задание было выполнено лишь на 83,5 процента. Выветрился былой дух. В партийных документах отмечалось: «Повседневная кропотливая воспитательная работа с людьми подменена изданием многочисленных приказов капитана. Вместо того, чтобы побеседовать с моряком, выявить причины, приведшие его к нарушению дисциплины, парторг т. Четырбоцкий строчил рапорты и требовал от капитана издания приказов о вынесении административных взысканий. За 1954 год на моряков парохода было наложено 69 административных взысканий, из них 14 — только на матроса Асатурьяна. Совершенно по-иному подходил т. Четырбоцкий к поведению начальствующего состава. Часто бывает пьяным старший помощник капитана т. Бублик, но у капитана и парторга не хватило смелости призвать его к порядку. Появлялись в нетрезвом состоянии и другие начальники (Елисеев, Тырченков, Макаров)».

Опубликован этот документ всего за два месяца до описываемого момента, но на судне уже нет Тырченкова и Макарова. Георгий Елисеев, сорока двух лет, — третий механик, парторг Наум Четырбоцкий — второй помощник капитана. По партийной линии он обязан взыскивать с Ф. Бублик за выпивки и иные прегрешения, по Уставу — подчиняться ему. В подобной ситуации предпочитают не обострять отношений, чему, видимо, Наум Израилович и следовал.

Н. Четырбоцкий, как свидетельствует служебная характеристика, находился в рядах Военно-Морских Сил СССР с 1936-го по 1950 год, командовал катерным тральщиком, «морским охотником», отлично справлялся со своими обязанностями, умело передавал опыт личному составу. «Обладает отличными морскими качествами, — писал далее командир войсковой части № 20510. — Море и морскую службу любит».

К Федору Максимовичу Бублик судьба отнеслась не столь благосклонно, чему причиной были частью обстоятельства, частью — он сам. С января 1943 года он служил в одном из гвардейских авиаполков стрел ком-радистом, совершил 50 боевых вылетов. С пятьдесят первого в ноябре 1944 года самолет не вернулся. Из горящей машины Бублик выбросился на парашюте, попал в плен. Освободили его американцы, передали нашим. Госпроверка при 147-м фильтрационном лагере затянулась, и на работу в Мурманское морское пароходство он поступил лишь в апреле 1947 года. Далее следуют противоречивые документы. Комиссия Сахалинского морского пароходства, обследуя состояние дел на пароходе «Дмитрий Лаптев», записала: на судне ослаблена воспитательная работа, второй помощник капитана Бублик Ф. М. пьянствует, разлагает экипаж. Вывод последовал довольно жесткий: Бублик необходимо списать с судна и отчислить из системы Министерства морского флота. 26 февраля 1954 года Владивостокский линейный суд приговорил Бублик к четырем годам лишения свободы. От тюрьмы спасла амнистия. Его уволили из пароходства, однако восстановили в должности старпома. При аттестациях 1952–1954 годов он «проявлял хорошие знания, отрицательных характеристик от капитанов не имел».

Утром 20 февраля бригада Василевского занялась погрузкой угля в трюм № 2 и расштивкой угля в трюме № 3. Когда все работы были закончены, палубная команда с помощью грузчиков под руководством старпома Бублик и боцмана Трубина закрыла трюмы лючинами, затем брезентом. И тут обнаружилось, что один брезент с дефектом. По ширине имелся запас, чтобы взять его под шины и заклинить, а по длине его не хватало. Грузчик Соколов обратился к Вячеславу Путилову, третьему помощнику:

— Как же нам закрыть люк?

— Подтяни его ближе к кормовой надстройке, этого будет достаточно. Тут ходу всего ничего.

Брезент уложили таким образом, что передняя кромка не доходила около десяти сантиметров, задняя — около полуметра. По бокам комингса брезент взяли под шины, но клинья не забили.

Кто мог подумать, что как раз эта небрежность станет роковой! Однако и боцман Михаил Григорьевич Трубин, старый морской волк, и старпом Бублик, обязанные по должности вникать в каждую мелочь, проявили беспечность, хотя и знали о штормовом предупреждении.

Когда с погрузкой угля было покончено, подошло два плашкоута с лесом. Диспетчер Степанов предложил капитану Зеляни- ну (при наличии возможности!) принять на борт 100 кубометров леса в адрес Холмского порта. Лес был свежий: ель и пихта четырех- и шестиметрового стандарта общим весом 96 тонн. Погрузкой руководил Четырбоцкий. Он распорядился укладывать кругляк на палубу и люк трюма № 3 вдоль судна от борта до борта в один штабель торцами к кормовой переборке спардека. По каждому борту поставили стойки из четырехметровых бревен толщиной около 30 сантиметров. Вниз уложили шестиметровые бревна, поверх — четырехметровые, при этом высота штабеля превышала фальшборт более чем на один метр. Со стороны кормы штабель опоры не имел. В результате такой укладки на трюм № 3 часть люка осталась не загруженной бревнами, последний ряд лючип, как помним, и брезентом оказался не закрыт, и крепился лишь одной поперечной деревянной шиной сечением 12x13 сантиметров. Грузчики и команда закрыли люк № 4, раскрепили стрелы, но по-походному их не опустили. Ни от старпома, ни от боцмана, находившихся на палубе, замечаний не последовало. Грузчики были отпущены, так как боцман Трубин заявил старшему стивидору Бабкину, что найтовать штабель не будет. Силами судовой команды был закрыт брезентом люк № 1, заклинен, поверх брезента наложены шины и зажаты «барашками», а сверху установлен автомобиль «Москвич». На судне уже находился его владелец — лоцман Холмского порта Иван Афанасьевич Новиков, возвращающийся домой.

В 14 часов бригада Василевского и старший стивидор Бабкин отправились на берег. Было воскресенье, дома ждали к обеду с чаркой. На судне оставались старший диспетчер портпункта Васильев и заведующий угольным складом шахты 5/6 Петров, оформлявшие судовые документы. Васильев, прибыв на борт, первым делом сообщил Четырбоцкому о штормовом предупреждении. Затем заспорили о количестве погруженного угля. Петров насчитал 2700 тонн. Весов в Красногорске не имелось, считали грубо: плашкоут несет 60 тонн, 45 плашкоутов — вот и 2700 тонн. Четырбоцкий утверждал, что загружено меньше, об этом свидетельствует осадка судна. Для выяснения истины сели на катер, осмотрели шкалу осадки: осадка носа оказалась 5,6 м, кормы — 5,8 м. Дотошные Петров и Васильев вместе с судовым плотником замерили пресную воду в междудонных цистернах, определив запас в 434 тонны, вес бункерного угля — 480 тонн, все остальные судовые запасы приняли за сто тони. Стороны к согласию не пришли, Четырбоцкий подписал документ на 2600 тонн, оговорив, что вес определен но заявлению отправителя. Вместе с тем подсчеты показали, что судно перегружено на 195 тонн. Старший механик Константин Моисеенко намерен был устранить перегруз перекачкой за борт 200 тонн пресной воды. Перекачал ли он ее — неизвестно.

20 февраля 1955 года после 15 часов пароход «Баскунчак» снялся с якоря и взял курс на Холмск. Больше его никто не видел.

Ураган

В 15 часов 30 минут капитан Зелянин дал Холмскому порту п Сахалинскому морскому пароходству радиограмму, в которой сообщал грузовой план и предупреждал о приходе в порт в 24 часа 20 февраля.

Между тем ветер крепчал, шторм с каждым часом набирал обороты. В 23 часа 30 минут в гидрометеобюро Зелянин передал координаты и доложил обстановку: «Наблюдаю северо-восточный ветер силой до 9 баллов с пургой». К 24 часам «Баскунчак» находился в районе маяка Слепиковского. С двух часов ночи 21 февраля ветер принял северное направление и вскоре усилился до 11 баллов. Между 10 и 12 часами ветер переменился на северо- западный и достиг ураганной силы. В 11 часов 22 минуты радиостанция пароходства приняла от Зсляиина радиограмму с грифом «аварийная»: «Нахожусь около траверза Холмска 40 миль. Волной срывает трюмные брезенты, смыло матроса Уткина. Судно не управляется». В 11 часов 40 минут поступило новое сообщение: «Ветром оборвало антенны, аварийная и приемная антенны восстановлены. Главную восстановить невозможно, ветер 12 баллов, пурга, налипание снега». Зеляпину передали последнюю радиограмму, принятую судном. Начальник морской инспекции Глаза- чев рекомендовал следовать зюйд-вест, чтобы укрыться под приморским берегом. На этом связь с пароходом прекратилась. Через четыре часа, не имея от Зелянина никакой информации, главный инженер пароходства П. Лиманчук, исполнявший обязанности начальника пароходства, распорядился передать на «Баскунчак»: «Сообщите позицию, обстановку, подробности случая матросом Уткиным». Однако на многочисленные вызовы береговой радиостанции «Баскунчак» не отвечал. В 0 часов 20 минут 22 февраля начальник связи пароходства Черников радировал всем судам, находившимся в море: «Не имеем связи с пароходом «Баскунчак», на судне порвало антенны, судно испытывает жестокий шторм. Установите связь». Радиограмму приняли на «Якутии», «Комсомольце», «Палане», «Алтае», «Родине», «Павловске», «Енисее». Но «Баскунчак» не отвечал никому.

Над огромными пространствами северо-западной части Тихого океана 20–22 февраля разбушевался ураган, какого не могли припомнить работники Холмского гидрометеобюро. Явление это было названо чрезвычайным. В этом аду оказались вышеперечисленные суда, некоторые смотрели в глаза холодной смерти и боролись на пределе сил. Пароход «Павловск» потерял управление и дрейфовал на расстоянии одной мили от японского острова Ребун. «Нарва» штормовала в проливе Лаперуза. Там же трепало «Волховстрой», который имел на борту около тысячи пассажиров. Что они испытывали в бушующем море, вмещалось в одно слово — ужас. Буксир «Сталинградец» находился вблизи «Нарвы» и «Волховстроя», связь с ним временами прекращалась из-за обрыва антенн, управлялся он с трудом из-за обледенения. «Брест», находившийся около Сангарского пролива, передавал: «Судно несет в сторону берега. Прошу следить за мной». «Скала» с трудом держалась в южной части Татарского пролива, имея к тому же ограниченный запас топлива. Посланный на помощь «Павловску» морской буксир «Отпор» сам попал в бедственное положение. Капитан «Отпора» Виктор Привалов писал в рейсовом донесении: «Я поспешил, чтобы укрыться за Крильоном, но дующий норд-ост силою до 11 баллов стал заливать корму, что привело к интенсивному обмерзанию всего судна. Вышел из строя радиолокатор, антенны которого покрылись льдом. В 3.00 21.02 ветер зашел на норд-вест до 12 баллов. Волной сбило тумбу механического лота и банкет над сектором руля. Из-за сильного заливания вышли из строя радиопеленгатор и передатчик, сорвало антенну. Корма все время находилась под водой… Получил указание следовать на поиски парохода «Баскунчак». Форсируя ход, взял курс к приморскому берегу, куда предположительно должен был направляться «Баскунчак». Судно сильно обледенело, в 12.00 команда была вызвана на аврал, к мачте локатора возможен стал доступ. С антенного устройства счистили лед, промыли его пресной горячей водой, «Нептун» был запущен, море просматривалось на всех диапазонах, но никаких целей не обнаружилось».

Уже в час ночи 22 февраля доложили в Москву главмор- ревизору Министерства морского флота и во Владивосток начальнику инспекции Дальневосточного пароходства Лютикову о принятых мерах по поиску парохода «Баскунчак». В 9 часов утра связались с начальником военно-транспортной службы бассейна Абрамовым и попросили организовать наблюдение береговыми постами. В 12 часов было отдано распоряжение судам «Алтай», «Палана», «Лесогорск», следовавшим из Владивостока в Холмск, организовать тщательное наблюдение за морем и эфиром. По просьбе Сахалинского обкома КПСС военное командование направило два самолета на поиски потерявшегося судна. Ежедневно в Холмск звонил первый секретарь обкома П. Чеплаков, требовал подробных докладов. В течение трех суток — 22, 23 и 24 февраля судами пароходства, рыболовными сейнерами, самолетами были тщательно обследованы южная часть Татарского пролива и северная часть Японского моря. Поиски никаких результатов не дали. 25 февраля рыболовный сейнер № 556 в районе поселка Калинино подобрал в море пять трюмных лючин, характерных для пароходов финской постройки. В том же районе буксир «Норд-ост» нашел поломанные трюмные лючины. Немного южнее пароход «Палана» поднял иллюминаторную деревянную коробку финского изготовления. Позже разными судами, а также пограничными постами были подобраны различные предметы судового оборудования, в том числе спасательные круги с надписью «Баскунчак», спасательный вельбот в перевернутом положении с вырванной носовой частью. Сквозь тонкий слой белил просвечивала надпись: «Баскунчак». Капитан флота Ясноморского рыбокомбината Григорьев сообщил, что на берегу найдены дверная рама с табличкой «Румпельное освещение», дверь с иллюминатором, трюмная шина и несколько лючин, одна из которых переломана поперек.

Надежд на встречу с пароходом «Баскунчак» не питал больше никто. Приказом министра морского флота от 28 февраля 1955 года для расследования обстоятельств трагедии была создана комиссия, которую возглавил капитан-наставник Дальневосточного морского пароходства Г. Климентьев. 15 марта комиссия скрепила своими подписями документы, которые цитируются ниже.

Причины аварии

I. Материалы расследования показывают, что пароход «Баскунчак» вышел из Холмского порта в свой последний рейс в исправном состоянии и с действительными документами Регистра.

Экипаж был укомплектован полностью, командный состав соответствовал занимаемым должностям. Капитан и его помощники, за исключением третьего, прошли очередную переаттестацию в Морской инспекции Сахалинского морского пароходства. Судно снабжено было запасами топлива и воды для предстоящего рейса.

Спасательных шлюпок на судне имелось две, рассчитанных на 32 человека. Экипаж, согласно судовой роли, состоял из 45 человек, следовательно, вопреки правилам Регистра, вместимость шлюпок не обеспечивала высадку людей с одного борта. Сахалинская инспекция морского Регистра предъявляла требование о дополнительной установке шлюпок или плотов сроком до 5 февраля 1955 года, но судовладельцем это требование исполнено не было. Аварийная комиссия не располагает данными о роли этого обстоятельства в разыгравшейся трагедии, но полагаем вероятным, что оно могло иметь значение в гибели людей.

II. В Красногорске пароход «Баскунчак» не был должным образом подготовлен к переходу морем. При закрытии трюма № 2 были допущены грубые нарушения Правил технической эксплуатации и хорошей морской практики. Растянутый на люке короткий и рваный брезент, к тому же незаклиненный, не обеспечивал водонепроницаемости люка. Капитан Зелянин и его помощники Бублик и Четырбоцкий, по-видимому, были слишком уверены в благополучном исходе кратковременного рейса. Только их самонадеянностью и беспечностью можно объяснить, что закрытию трюма и укладке леса не было придано должного значения. Вопреки принятой в морской практике укладке леса по всей палубе, чтобы штабель не превышал фальшборт, лес был выложен на палубе трюма № 3 высотою более двух метров. Такая укладка полностью исключала возможность падежного крепления, так как со стороны кормы бревна опоры не имели. Стальные найтовы (даже если они и были заведены после выхода в морс), как бы туго пи были обтянуты, не могли предотвратить продольной подвижки бревен. Сопоставляя найденные в море обломок деревянной шины и переломанные поперек лючины с тем, каким способом был уложен лес на палубе, картина гибели парохода «Баскунчак» представляется следующей.

В разгар урагана, под воздействием волновых ударов и размахов стремительной качки, штабель леса постепенно расшатывался. В конце концов найтовы лопнули или ослабли — штабель разметало. Бревна изломали верхние шины, сорвали брезент. Через вскрытый люк № 3 волнами стало быстро заливать кормовой трюм. Агония судна продолжалась, видимо, недолго. Экипаж был бессилен предпринять что-либо. Мотавшиеся по палубе бревна крушили все на своем пути, не подпуская людей к люку. Вода беспрепятственно проникала в трюм. Приняв ее около тысячи тонн, «Баскунчак» потерял плавучесть и затонул, уйдя в море кормой.

Виновники аварии

1. Главным виновником гибели парохода «Баскунчак» является старший помощник капитана Бублик Ф. М.

2. Кроме старпома Бублик Ф. М., в гибели парохода виновны капитан Зелянин Я. Г., 2-й помощник Четырбоцкий Н. И. и боцман Трубин М. Г.

Вдова капитана В. Е. Зелянина посчитала, что комиссия расследовала дело предвзято, взвалив на погибшего чужие грехи. Она обратилась с жалобой к Председателю Президиума Верховного Совета СССР К. Ворошилову. В жалобе особый упор делался на то, что в перегрузке судна виновен был главный диспетчер порта Степанов, давший указание погрузить лес. Ответ из Министерства морского флота заслуживает внимания:

«Степанов дал указание принять лес «при возможности». Если капитан считал прием леса невозможным, он мог не принимать. Более того, даже если бы пароходство приказало капитану погрузить лес или выполнить любое другое распоряжение, грозившее безопасности плавания, капитан любого судна не только имеет право, но и обязан такое распоряжение не выполнять».

Яков Григорьевич Зелянин работал на судах торгового флота с 1936 года, три года ходил в морях Дальнего Востока, проявил себя грамотным специалистом, имел достаточно опыта и знаний, чтобы отстоять свои права.

Социальный аспект

Вопрос о гибели парохода «Баскунчак» в мае рассмотрели на заседании бюро Сахалинского обкома КПСС. К этому времени решением Совета Министров СССР уже был освобожден от должности начальника Сахалинского морского пароходства Арам Сафаров. Теперь воздали остальным: сняли с работы заместителя начальника пароходства по кадрам Серегина, начальника Красногорского портпункта Присяжнюка, ряду специалистов объявили по строгому партийному взысканию.

На бюро указали: причиной трагедии явилась низкая трудовая и производственная дисциплина среди личного состава флота. «Политотдел пароходства и баскомфлот, — отмечалось в постановлении, — неудовлетворительно занимаются воспитательной работой среди плавсостава, проходят мимо многочисленных фактов нарушений трудовой дисциплины».

Истоки любой трагедии, случись она на море или в небесах, на земле или под землей, на производстве или в быту, берут свое начало в социальных неурядицах. Коммунисты пароходства на закрытом партсобрании 19 мая докапывались до самой сути: «Трудно говорить об обучении и воспитании кадров при большой текучести плавсостава на судах. Бывают случаи, когда сменяется почти вся команда, люди, не успев познакомиться друг с другом, с новым судном, уходят в рейс. В 1954 году в пароходстве произошло 75 аварий, что принесло убытков на сумму 4 миллиона 168 тысяч 598 рублей. За 4,5 месяца 1955 года допущено 12 аварий, ущерб составил 2 миллиона 887 тысяч 444 рубля. Высокая аварийность судов в пароходстве вызвана низкой трудовой и производственной дисциплиной среди личного состава, случаями многочисленных нарушений основ судовождения, морской практики, правил технической эксплуатации и Устава службы на судах, запущенностью технического состояния значительной части судов, недостатками судоремонта, плохим обслуживанием в портах и неупорядоченностью материально-технического снабжения».

На собрании коммунисты откровенно говорили, как застарелая кадровая лихорадка терзает пароходство: «За 1954 год на флоте сменилось 1235 человек рядового и командного состава — 36 процентов!

Только за 4 месяца 1955 года на пароходе «Пятигорск» сменился 41 человек. На «Азове» за 1954 год и 4 месяца 1955 года сменилось 7 капитанов, на теплоходе «Глинка» — 4 капитана. За первый квартал 1955 года принято на работу в пароходство 193 человека, уволено — 172». Текучесть, отмечалось далее, вызвана отсутствием нормальных бытовых условий. И в этом была не вина, а беда пароходства! Из экипажа погибшего «Баскунчака» только капитан Зелянин, боцман Трубин и 50-летняя Мария Филипповна Зубкова, судовой кок, имели жилье в Холмске. Всего два человека указали сахалинский адрес: 20-летний Анатолий Поликарпов — Томари, его ровесник Виктор Епифанов — Синегорск. Остальные — кто откуда: из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Краснодарского края, Черниговской области, Казахстана, Молдавии. Возраст матросов и кочегаров составлял 20–22 года. Шестеро не указали никаких адресов. 45-летняя Дора Михайловна Щеглова, бухгалтер, записала: одинокая, родственников нет, домашнего адреса нет. Бесприютной была и Кондратенко Клавдия Гавриловна, пекарь. Для них, возможно, судно и было родным домом, экипаж — хоть и непутевой, а семьей. Остальным, приехавшим ради заработка, пароход представлялся, как и весь Сахалин, проходным двором: нынче — здесь, завтра — там!

Но даже если моряку удавалось где-то заиметь уголок, то не было времени отогреть в нем душу. При стечении обстоятельств он приглашал жену на судно. На ту беду к Ф. Бублик приехала из Владивостока П. А. Григорьева, к радисту — Т. С. Филиппова, к плотнику — В. М. Красикова. Вера Михайловна приехала с ребенком. В документе не указаны ни пол, ни возраст, ни имя. Так и неизвестно, чью ангельскую душу поминать.

Список членов экипажа и пассажиров парохода

«Баскунчак», погибших в феврале 1955 года

Зелянин Яков Григорьевич — капитан.

Бублик Федор Максимович — старший помощник.

Четырбоцкий Наум Израилович — второй помощник капитана.

Кутилов Вячеслав Семенович — третий помощник капитана.

Лауре Сергей Юрьевич — начальник радиостанции.

Моисеенко Константин Маркиянович — старший механик.

Мешков Леонид Иванович — второй радист.

Силкин Семен Игнатьевич — второй механик.

Елисеев Георгий Григорьевич — третий механик.

Томиленко Виктор Григорьевич — четвертый механик.

Щеглова Дора Михайловна — бухгалтер.

Клыкова Анна Григорьевна — метеоролог.

Трубин Михаил Григорьевич — боцман.

Красиков Сергей Сергеевич — плотник.

Щербаков Виктор Романович — матрос.

Воропаев Алексей Семенович — матрос.

Куликов Николай Николаевич — матрос.

Пронин Анатолий Павлович — матрос.

Аккимов Леонид Николаевич — матрос.

Сай Владимир Иванович — матрос.

Туяков Урумбасар Умарович — матрос.

Иванов Юрий Васильевич — матрос.

Поликарпов Анатолий Алексеевич — матрос.

Уткин Иван Степанович — матрос.

Еремеев Николай Иванович — матрос.

Беляков Сергей Гаврилович — машинист.

Кротов Александр Матвеевич — машинист.

Грудинин Иван Афанасьевич — машинист.

Адров Михаил Григорьевич — кочегар.

Брошейт Константин Викторович — кочегар.

Маслаков Петр Николаевич — кочегар.

Меркулов Анатолий Иванович — кочегар.

Мальцев Геннадий Михайлович — кочегар.

Чумичкин Валентин Федорович — кочегар.

Ортиков Николай Васильевич — кочегар.

Чмухин Иван Никитович — кочегар.

Епифанов Виктор Сергеевич — кочегар.

Марченков Евгений Александрович — кочегар.

Камышов Сергей Александрович — кочегар.

Шевцов Владимир Иванович — токарь.

Зубкова Мария Филипповна — повар.

Кондратенко Клавдия Гавриловна — пекарь.

Подрез Мария Кузьминична — буфетчица.

Ганишина Анна Ивановна — уборщица.

Новиков Иван Афанасьевич — лоцман Холмского порта. Бобков Георгий Ефимович — старший механик Красноярского портпункта.

Филиппова Таисия Степановна — жена радиста.

Красикова Вера Михайловна — жена судового плотника (с ребенком).

Григорьева П. А. (только инициалы) — жена старшего помощника капитана.

Жена капитана Привалова

В конце минувшего века ОАО «Сахалинское морское пароходство» приобрело полтораста экземпляров моей книги «Вслед за ушедшим днем», и заботливая хозяйка благотворительного фонда «Марина» Нинель Матвеевна Бакланова стала рассылать их ветеранам труда, уехавшим на материк. В ответ я получил больше десяти писем, в которых о моем скромном труде сказаны добрые слова.

Точнее, о самой книге всего два-три предложения: «Книга пробудила во мне…», а дальше шло описание собственной жизни, пережитых трудностей, в чем-то схожих с прочитанными, что были у меня, в остальном — о своих, неповторимых, горьких и радостных.

Письмо Нины Меркурьсвиы Приваловой выделялось не только тем, что было напечатано на машинке в один интервал. В тесных строчках густо была замешана жизнь, перевитая жгутами обнаженных нервов. Я тотчас ответил на письма далеким адресатам, а с ответом Приваловой все медлил. Наконец, я послал письмо с перечнем вопросов в две страницы. Ответ не заставил себя ждать. Завязалась переписка. Я складывал письма в отдельную папку, перечитывал, размышляя над ними. В них улавливалось желание высказаться, изложить свою судьбу с беспощадной откровенностью, отсутствовала всякая попытка выставить себя или своих близких подмалеванными и припудренными, не было и намека на желание прихвастнуть, прилгнуть. Страницы писем открывали фрагменты давно ушедшей жизни, где хватало всего с избытком: глупостей, заблуждений, ошибок, непомерных лишений. Вместе с тем в письмах отсутствовали старческое брюзжание, злоба на все и на всех, напротив, каждая строка искрилась дружелюбием. Я подумал: гуманизм высочайшей пробы существует не только в трудах великих мудрецов, но и ярко проявляется в обыденной жизни простой русской женщины.

Нынче (по-видимому, в связи с запросом времени) предметом пристального внимания стали великие изуверы, извращенцы, распутники, клятвопреступники, убийцы. Писатели дотошно исследуют их психику, принюхиваются к чаду тлена, пытаясь разгадать тайну человеческих пороков.

А меня тронуло безыскусное жизнеописание женщины, которая долго жила в Холмске, возможно, вы, читатель, встречались с ней не раз, и это обстоятельство пробуждает особый интерес. Это про нас с вами!

С согласия моего корреспондента я обработал письма, расположив события в хронологическом порядке. Нина Меркурьевна наказывала: «Если будете печатать, то переделайте все, чтоб получилось красиво, как в настоящих книгах». От исполнения такого наказа я уклонился, сохранив, по возможности, язык оригинала, ибо настоящая книга ценна двумя достоинствами: правдивостью и искренностью.

В каждой судьбе, даже очень знакомой, мы найдем радостные открытия, черты собственной драмы, улыбнемся забавному, задумаемся над печальным и поучительным.

Естественно, что повествование ведется от первого лица.

Детство

Родилась я 15 сентября 1924 года в селе Преображенка Тяжинского района Новосибирской области. Село было большое: сельсовет, школа-десятилетка, церковь, два магазина, широкие улицы, каждый дом походил на крепость.

Наша пятистенка стояла на главной улице за высоким забором, крепкими тесовыми воротами, пройти можно было лишь через калитку со щеколдой, а по широкому двору, гремя цепями, носились вдоль проволоки штук десять собак. Они охраняли различные хозяйственные постройки: коровник, конюшню, сарай для овец и кур. Мы имели две коровы, лошадь, штук шесть овец, десятка три кур, массу голубей, которым не знали счету.

С высокого крыльца входили в сенцы, потом в избу и в кладовку. Первой комнатой была проходная, где справа размещалась огромная русская печь. Печь была нашей колыбелью, местом нашего общения, первой школой, где мы слушали бабушкины сказки и песни. Печь согревала нас, уберегая от всяких хворей. С печи мы слазили на обширный топчан, где доски были отполированы долгим употреблением. Иногда топчан застилали домотканым рядном, но оно быстро комкалось, пачкалось, потому удобнее было на голых досках. В стену были вбиты кольца, штук семь или восемь, в них вдеты рушники, которыми подвязывали под мышки неходячих детей. Никаких штанов мы не знали, ходить учились в рубашонках до пупа, шлепались попками на доски, тут какали, тут же спали.

Опекала ребятню бабушка Прасковья Михайловна, прожившая 94 года. Ставила она нам посреди топчана миску с картошкой-толчанкой, либо густой картофельный суп с маком, или пюре. Пюре готовили так: клали в миску сухари, заливали подсоленной водой и заправляли сырым конопляным маслом. Уплетали все подряд — кто ложкой, кто руками. Маленьким давали жеванку: в марлечку бабушка нажевывала хлеб с сахаром, завязывала в маленький узелок и совала малышу в рот. Тот и причмокивал, пока не уснет.

В углу стоял огромный сундук с железными ручками и большим замком, под окнами, затененными густым палисадником, — широкие лавки. К ним приставлен был огромный стол. На скамьях днем крутилась малышня, ночью — спали взрослые. Угол был занят иконами, на которые мы всегда взирали со страхом. Для питья имелась большая бочка с водой, у печи привязывали теленка, рядом грелись ягнята, под печью зимовали куры. Из прихожей вела дверь в горницу, где три окна давали много света. Здесь были три кровати, занавешенные ситцевыми занавесками, сундуки, иконы, стол, две лавки. В горнице спали молодожены и вообще женатые.

В доме имелось несколько прялок, ткацкий верстак, каждая жена одевала свою семью в домотканую одежду. Ткали полотна, половички, мешковину, рядна, их стелили, ими укрывались. Все, как в старину, делали сами. Жили старинными правилами, слушали старинные сказки, пели старинные песни. Все было на виду, все было сложно и просто.

Дедушка умер лет пятидесяти. Было у них с бабушкой восемнадцать детей, почти все они умерли в возрасте от 13 до 35 лет. О причине смерти тогда не задумывались: Бог дал, Бог и взял. К 1938 году остались трое, в том числе две дочери — Екатерина и Мария. Тетя Маруся осталась старой девой, потому что младшая Катя раньше вышла замуж. Родила она девятерых детей, выхаживала их незамужняя тетя Маруся, которая по-простому рассуждала: «Да нехай родится еще. Где девять, там десятый не помешает». Дети выросли, тетки поумирали, остался в доме дядя Андрей. Дети его не любили, не могли простить за мать, так как был он мужик гулящий, любил баб, бабы его любили. Умер он страшной смертью. Видимо, курил, загорелась на нем одежда, выполз он в нижнем белье в сенцы да там и замерз в истлевшей одежде. А дом до сих пор стоит. Прочно строили в те годы.

Папа мой Меркурий Осипович Свирид был высок, строен, широкоплеч, его красивую голову венчала темно-русая шевелюра. Ловок был он в любом мастерстве: выделывал шкуры овец и собак, шил шубы, дохи, варил мыло, катал отличные валенки, портняжничал. А ведь на нем еще держалось поле: пахота, сев, косьба, молотьба, поездки на мельницу. Он никогда не сидел без дела, а все ж умел выкроить время сбегать к полюбовнице. Помню, как приходил он утром домой — невыспавшийся, с напускным несчастным видом. Мама плакала, бабушка брала ухват и колотила им отца, но видно было, что колотила вполсилы, для порядка. А я все равно его жалела. И маму жалела, но еще больше — отца.

Трудно сказать, что заставило нашу семью сорваться с места — отцовское ли гулеванье, трудная ли жизнь, но повез он нас к дальним родственникам в станицу Клипичиха под Алма-Ату, где будто бы были большие заработки. Но мы там не прижились из-за жаркого климата, и заработки оказались ниже желаемых. У мамы там умерла пятая дочка, и мы вернулись на родину, но не в Преображенку, а на высел Луговской (его так и звали — высел), что в двадцати километрах от Преображенки. Мамин отец Михаил Илларионович, как член партии, был избран председателем колхоза в другом селе, он нам и отдал свою избу.

На новом месте на нас свалились все двадцать два несчастья. Первой и самой страшной бедой стала смерть отца. На Пасху он пошел к своей матери в гости, а там все лежали в тифу. Папа ухаживал за ними, топил печь, готовил пищу, выходил всех, а сам умер. Нас привезли туда. Я со страхом и детским любопытством стала смотреть. Лежал он в простом сосновом гробу, как живой, только глаза закрыты. Я все ждала, что вот он откроет их, улыбнется, встанет, пригладит рукой свою шевелюру, и все перестанут хмуриться и плакать. Я всматривалась в лицо с огромным напряжением, силой своего взгляда хотела пробудить его, но ничто в его лице не дрогнуло, не шевельнулись густые брови, не улыбнулись уста. Он был мертв. Потом гроб стали выносить, плач усилился, я тоже плакала. Поразили слова односельчанина:

— Смотри ж ты: был человек — и нет человека!

Вскоре мы ощутили, что это значит. Все пришлось делать самим. Все работы легли на мамины плечи, а мы ей помогали. Накапывали до шестидесяти мешков картошки, засыпали в погреб, кормились ею сами и кормили корову Маньку, двух овечек. Мама еще успевала шить, перешивать свое и чужое, так что мы даже в холщовом не ходили.

Не стало отца — и некому нас было защитить. Украли у нас корову, мама по следам нашла за стогом сена только окровавленную шкуру, внутренности, которые тут же зарыли в землю. Не успели мы оплакать корову, как прямо в сарае выпотрошили обеих наших овечек. Мама слегла, стала ее трясти малярия, тут же свалились и три мои сестрички. Решила я сбегать к знахарке, чтобы она дала заговоренной воды. Знахарка жила в соседней деревне, выйти надо было рано, до восхода солнца. Все бы ничего, но дорога пролегала мимо большого черемухового куста, где пастухи обнаружили недавно убитую женщину. Мы все бегали глядеть на нее. Лежала она неловко, лицо ее уже тронула чернота тлена, рот был раскрыт, зубы в ужасе оскалены. Выяснилось, что два мужика перевозили учительницу с малым дитем к новому месту работы. Вряд ли у нее было какое богатство, а вот позарились, изверги, на скудные пожитки, ребеночка ударили о перилы, когда проезжали через мост, и бросили в речку, а учительницу убили и спрятали в черемухой куст. Выловили потом из речки изуродованное тельце, нашли убийц, увезли их куда-то. С той поры дичились черемухового куста, никто не ломал пахучих веток в пору цветения, не собирал спелых масляных ягод. И вот мне пришлось идти мимо. Храбрюсь, а сердце колотится, ноги подкашиваются, страх леденит душу. Чем ближе подхожу, тем явственнее вижу оскал мученицы. Знаю, конечно, что ее похоронили, а что, если тут тень ее или скелет! А идти надо, надо спасать маму и сестричек. Прошла я, крадучись и не дыша, потом как припустила! Бегу да оглядываюсь! Дала мне знахарка заговоренной воды, вернулась я тем же путем смело: солнце светило, люди шли, вода чудодейственная у меня была в руках. Только не помогла она, мама и сестры болели еще долго, я одна металась между ними и хозяйственными работами.

Дедушка Михаил Илларионович сжалился над нами и подарил нам рыжую корову Наташку. Была она худая, лохматая, зато послушная, и молока давала много. Доила я ее долго, нудно, бедная, стоит, осторожно переступает с ноги на ногу, а мои слабые ручонки никак не могут выдоить до конца. Ожили от молока мои больные. Стали мы готовиться к зиме — сено косить, дрова заготавливать. Наташка наша и кормилица, и тягловая сила. Запрягали мы ее в телегу, ехали в лес и пилили березу. Наташка пасется, мы с мамой пилим. Тяну я на себя пилу плохо, гнется она с моей стороны книзу, мама даст мне шлепок, а потом голосит на весь лес. Сено мама косила одна, мы помогали ворошить и сгребать, укладывать в небольшие стожки, потом вывозили на сеновал. Уставали. Бывало, солнышко печет, липкий пот глаза заливает, так хочется побежать к речке и искупаться, но надо работать, чтоб зимой не пропасть.

Выручали мы и денежку. Пекла мама из муки и картошки шанежки, делала ряженку, вручала нам и отправляла за семь километров на станцию. А я еще набирала колодезной воды и продавала по две копейки за кружку.

Наш высел Луговской — это всего девять изб — стоял на красивом месте: рядом речка, за ней роскошный лес. В речке водилось много рыбы, ее ловили плетеными корчагами, а то брали платок за четыре угла и черпали. В лесу собирали уйму всякой ягоды, грибов, которые сушили и солили. После лесных походов мы купались в речке. Старшие девочки советовали будущие сисечки мазать куриными какашками, чтобы они выросли большими. Мы намажемся, за пазухой преет, чешется, искупаешься в речке, а потом снова в погоню за курицей, пока мама не даст подзатыльник, потому что платье не отстирывается.

С нашей Наташки мы глаз не спускали. Знали мы, кто украл нашу корову, но мама заявлять побоялась — убьют и сожгут. В двух избах жили воры, взрослых ребят у них было много, но никто не работал. Мамин брат Митя женился на Анисье Гулевой из семьи воров, а через месяц четырнадцатилетняя мамина сестра Варя перебежала в жены к Исаку Гулеву. У мамы было еще два младших брата — Коля и Володя. Ходили они в сельскую школу мимо дома Гулевых, а когда возвращались, их уже поджидали, чтобы побить. Начиналась драка, в которую втягивались взрослые. Доставалось и тем, и другим. Каждый бился за свое: Гулевы — за то, чтобы быть главарями, чтобы их все боялись, остальные дрались с Гулевыми, чтобы жить нормальной жизнью.

По соседству с нами жила еще одна бедная семья. Мать их, красивая умная женщина Анисья, ходила по деревням, лечила скот и людей. Работала она не покладая рук, не зная покоя ни днем ни ночью, а брат ее Федя мало к чему был приучен. Минуло ему двадцать три года, самый возраст, чтобы создавать семью и браться за работу, а на выселке ни девок, ни работы. Вот Федю и решили женить на маме, хотя она старше его была на восемь лет. Ей без мужа тяжело с детворой, ему без жены плохо. Брак по обстоятельствам, по крайней нужде.

Отчима мы года два звали Федькой. Потом и мы повзрослели, и он стал посолидней, такое обращение уже было не к лицу, и мы говорили ему просто: «Эй!». И только лет через пять стали звать папашкой. Одела его мама в папину одежду, и отправился Федя в Николаевск-на-Амуре, куда вербовали людей на разные работы.

Из Луговского я бегала за четыре километра в школу. Девочек-ровесниц в выселе не было, я вынуждена была ходить в один класс с двумя мальчиками. Одного, высокенького, звали Иваном, другого — Ванькой. Иван, бывало, выйдет поутру, крикнет: «Мы уже пошли, догоняй!». Часов в доме не было, я наспех одевалась и бежала. Всю дорогу спешила, прибегаю — школа заперта, через часик и они являются, смеются надо мной. Идем обратно — они осиное гнездо расшевелят, сами успеют удрать, а осы на меня. Им, дурням, весело. Сестричка Оля, двумя годами моложе меня, во вторую смену ходила одна, возвращалась затемно. Я всегда выбегала встречать ее.

Школа в захудалом селе была такая же захудалая, ничем не примечательная. Среди голых стен было неуютно, холодно зимой, за партами сидели в верхней одежде, в валенках, на переменах жались к кирпичной печи, места всем не хватало, и сильные оттирали слабых. Училась я неплохо, но география мне никак не давалась. Учебников не было, надо было запомнить и пересказать то, о чем говорил учитель. Карту он принесет на урок, я не успею к ней присмотреться, как он ее уносит. Ничего понять не могу. Учителя звали Борис Михайлович, бился он со мной долго, наконец вышел из себя:

— Ты целый час домой идешь, вот и пой: север, юг, восток и запад…

Далее он в рифму произнес несколько неприличных слов. И что же — сразу все запомнила!

Когда наступили лютые морозы, мама сняла нам с Олей квартиру. За постой расплачивались сеном. В воскресенье мама собирала нам продукты: хлеб, картошку, замороженное молоко. Мы с Олей молоко и хлеб уписывали дня за два, а потом питались только картошкой. Жили у деда с бабой в избе. Дед был молчуном, относился к нам безразлично, а бабка, как яга, сверкала глазами, ждала, к чему бы придраться, за что прицепиться. Держали они двух коров, молоком кормили телят и поросят. Соблазн случился в декабре, был конец недели, мы с Олей на печи, нас уже мутило от голода. Мне страшно захотелось молока, а попросить я не посмела, знала, что бабка не даст. Выждала я, когда она выйдет, спрыгнула с печи, зачерпнула молока, а тут бабка с вытаращенными глазами. Меня обдало жаром, я с перепугу бросила кружку в бочку с водой. Хозяйка взорвалась:

— Воровка! Безотцовщина, чтоб моги тут больше не было!

Взяла она меня за шиворот и в одном платьице выкинула в

сенцы, следом вылетели Оля, наши пожитки. Оделись мы, обулись, повесили узелки через плечо, вышли за порог, как вслед швырнули чугунок, в котором я варила картошку. Подобрала я чугунок, а он накалился на морозе. Ночь темная, безлунная, мороз нас донимает, мы семеним, глотая слезы. Пришли домой, постучали. Мама и ахнула! А когда узнала, за что нас выгнали, то побила меня больно, нашлепала со злости и Олю, хотя та ни в чем не была виновата.

— Ходите пешком!

И мы ходили пешком.

Летом приехал из Николаевска отчим, гостинцы привез, вся семья стала собираться в дальнюю дорогу. Но прежде стали семейный совет держать: я уже закончила шесть классов, оставался седьмой, выпускной. Посчитали, что в городской школе я не потяну, семилетку надо заканчивать здесь, подтянуться в учебе, приобщиться к культуре. И меня привезли к дедушке с бабушкой.

Бабушка Мария Митрофановна и дедушка Михаил Илларионович меня любили, жалели. Так хорошо у них жилось! Но позже, приглядевшись, я поняла, что в их жизни имелась глубокая трещина. Дедушка дома бывал редко, потому что имел любовницу — учительницу. Гулять ей было не с кем, вот и уселась в председательские санки. Бабушка смотрела на это увлечение без особой ревности, все терпеливо сносила. Занималась она двумя ипкубато- рами, где выводилось сразу около трехсот цыплят. Я любила глядеть, как они, малюсенькие комочки, собирались под специальными лампами погреться. Кормили мы их поначалу вареными яйцами. Потешные цыплята клевали, копошились, начинали бегать, пищать.

Поселок Березовский, где дедушка председательствовал в местном колхозе, состоял из тридцати шести изб. Имелись правление да общественный амбар. Зимой я на всю неделю уходила на станцию Тяжны, где была двухэтажная школа. Близких подруг за одну зиму я там не приобрела, в субботу после уроков уходила домой. Поселковые парни и девки по вечерам собирались у кого- нибудь в доме, пели, плясали, пересказывали прочитанные книги, увиденные кинофильмы, но чаще просто дурачились. Летом толклись у колхозного амбара, плясали под балалайку или ходили по поселку и горланили частушки. Ватага парней запевала:

А в Березовском колхозе Зарезали мерина. Три педели мясо ели — Поминали Ленина.

Девки им отвечали:

Я теперя не твоя, Я теперя Санина! Он водил меня в Совет Слушать речи Сталина.

Закончила я семь классов, и меня стали собирать в дальнюю дорогу. Купили мне белые парусиновые тапочки, белое расклешенное платье в синий цветочек, дали подушку и домотканое рядно, бабушка подарила деревянный оранжевый чемодан, зашила вокруг талии платок с деньгами. Выглядела я лет на восемнадцать — а что? К росту в 164 сантиметра и средней упитанности я сделала завивку — и девица хоть куда! Я и боялась ехать, и стремилась. Хотелось увидеть дальние края, большие города, которые казались сказочными. И боязно было: ехать придется одной, кругом будут чужие люди. Я рвалась в свое незнакомое будущее. Потом, в старости, я часто буду вспоминать и речку, и лес, детские труды и забавы, дедушку и бабушку, их дом, где было так тепло, родного отца, на чыо могилу поставлю крест лишь через 21 год. А тогда было одно желание — скорее в дорогу!

Николаевск

Мир не без добрых людей, но и не без злых.

На станцию повез меня дядя-студент. Сидим мы трое суток, билетов до Хабаровска не давали. На мое счастье, дядя познакомился с моряком. Возвращался молодой морячок из отпуска, из Украины, останавливался тут у какой-то родни. Поскольку он был моряк военный, то через военного коменданта достал билет и мне. Разместились мы с ним на вторых полках, нас разделяла лишь невысокая перекладина. Я оглядываюсь: ехало очень много военных, гражданских оказалось всего две семьи да еще какой-то толстяк, который на меня поглядывал с жадностью. Мой спутник оказался очень хорошеньким, говорливым. Звали его Колей. Как только мы разместились, он сказал, раскрывая чемодан:

— А сейчас будем обедать.

В чемодане оказалось много яблок, всякой снеди. Мне показалось стыдным открывать свой оранжевый чемоданишко, где у меня было все домашнего приготовления: жареный гусь, колбаса бабушкиного приготовления да калачи. Коля угощал щедро, рассказывал про свою невесту Галю, какая она умная, красивая, как хорошо учится. Служба у него через год закончится, он вернется домой, и они поженятся. А еще он рассказывал про свою родную Украину, про новый клуб в селе, подробно излагал кинокартины, которые они смотрели с Галей. Деньги Коля не велел мне доставать, раз они зашиты, кормил меня своими запасами и тем, что покупал в буфете. А бабушкина кладь так и протухла в моем сундучке.

Коля ко мне относился по-братски, оберегал, даже до туалета меня провожал, ожидая, пока я выйду. Когда поезд делал длительные остановки, я в ручье стирала свое единственное платье и сидела под кустом, пока оно сохло, а Коля все это время меня сторожил. Так мы ехали 12 дней. Коля долго искал мне попутчика от Хабаровска до Николаевска, нашел в другом вагоне какого- то длинного неуклюжего солдата. Он мне сразу не понравился, и я стала плакать. Но делать было нечего. Коля простился со мной, пожал руку, пожелал, чтоб я благополучно добралась до своих родных. Еще целый год он мне писал письма. Интересовался моей жизнью, а потом уехал к своей Гале. Состоялось ли их счастье, пощадила ли их война, не знаю, но у меня и теперь теплеет в груди, когда вспоминаю его. Мир не без добрых людей! Но и не без злых. С нами в вагоне ехал какой-то толстый мужчина. Он часто открывал свой чемодан, чтобы я видела, как много у него денег. Как-то в отсутствии Коли он намекнул мне: если я сойду с ним в Свободном, то все это будет мое. Я ничего не испытывала, кроме страха и отвращения.

Новый попутчик Андрей сразу спросил, сколько у меня денег, велел все отдать ему, сказал, что купит на них два билета, поскольку он меня сопровождает. Купил он мне билет третьего класса, сунул булку черного хлеба и сам пропал. Денег у меня не было, платье было помятое и грязное, так что все три дня, пока шли по Амуру, я валялась на полке и ничего не видела.

Наконец, мы в Николаевске. Речная пристань для двух пароходов, бухта с причалами для морских судов. Деревянные двухэтажные дома, дощатые, местами сгнившие тротуары вдоль единственной улицы — Советской. Город черно-серый, только Амур величественный, красивый.

Стала я по-деревенски спрашивать у прохожих, где живут такие-то. Мне пояснили, что надо смотреть по номерам домов. Иду я по Советской, разинув рот, в одной руке несу свой сундучок, в другой — узелок с подушкой и подстилкой. Замочек от сундука я потеряла, пробой замкнула палочкой. И тут случилось маленькое происшествие, при котором в старинных романах впервые встречаются он и она. Палочка потихоньку выползла из пробоя, чемодан раскрылся как раз около магазина, и содержимое вывалилось на тротуар. Я кинулась собирать и лишь мельком взглянула на молодого моряка, с улыбкой взиравшего на деревенскую разиню. Это был мой будущий муж. Помогать он не кинулся, зато потом всю жизнь подтрунивал, а чемодан сохранил как семейную реликвию. Он и теперь стоит в гараже.

Нашла я номер дома, а это оказался облсуд. Я долго стояла в недоумении, пока мне подсказали:

— Во двор зайди!

Увидела я запасный вход и квартиру своих родителей. Дома были только сестрички. Какая теснота и убожество были в тесной каморке! Не обрадовала и встреча с родителями: отчим почему- то не работал, мама крутилась как белка в колесе: сутки убирала в одной больнице, сутки — в другой. На ночь мы относили ей ребенка, и она там прятала Лидку в шкафу, благо, та была спокойной.

Решено было, что я пойду в восьмой класс. Через три дня я вырядилась в мамину трикотажную юбку и белую кофту, накинула шелковую шаль с кистями, накрасила губы и в таком виде заявилась в школу. Там и остолбенели. Пожилая учительница прошептала мне:

— Голубушка!

Я все поняла сразу же, вернувшись домой, сняла с себя мамину одежду, надела свое платье, смыла помаду и на уроки пришла в нормальном виде. Но вскоре мне пришлось перевестись в вечернюю школу и устроиться уборщицей в облсуд, иначе нас выгоняли из квартиры. Мама плакала, мы бедствовали страшно, недоедали, у нас не хватало самого необходимого — мыла, посуды, белья. Однако сильнее угнетали страдания душевные. Кроме того, что я убирала все здание суда, я еще доставляла повестки, в получасовой обеденный перерыв разносила по кабинетам поднос с чаем, пончиками, пирожными. Городские барышни, скорчив гримасы, откровенно издевались над неотесанной деревенщиной: то чай не так заварила, то пирожное купила не такое, то пончики черствые. Я не понимала, как пирожное может быть «не таким». Мне, постоянно испытывавшей голод, все представлялось необыкновенно вкусным. Они знали, что я голодна, и просто измывались. Положение осложнялось еще тем, что в кабинеты приходилось ходить через зал суда, где всегда находились люди, видевшие во мне жалкую прислугу. Поэтому я испытывала жгучий стыд.

Жила я на клюквенном киселе. Вечером брала из квартиры постель, сдвигала в канцелярии два стола и стелилась. Но прежде приносила машинку и тайком училась печатать, снимая копии уголовных дел. А они все об убийствах и изнасилованиях. Жутко становилось! Ночью мое сердечко подколодной змеей обвивала тоска, и горючие слезы мочили подушку. Чего не жилось у дедушки с бабушкой, которые во мне души не чаяли? Зачем я поехала в такую страшную даль?

Однажды после очередного домашнего скандала, маминых слез я стала собирать свою постель для ночлега. И тут я увидела на окне трехгранную бутылку с уксусной эссенцией. Решение пришло мгновенно. Я ни о чем не думала, ни о ком не думала. Вся моя воля сосредоточилась на одном: надо выпить и умереть. Я видела в кино, как красиво умирали женщины, принимая отраву. Я причесалась перед зеркалом, последний раз посмотрелась, попрощалась с собой. Взяла флакончик, но тут же опустила руку. «Ты трусиха!» — сказала я себе, вылила содержимое флакона в стакан и с третьей попытки выпила. Все произошло совсем не так, как в кино. Я выронила стакан и дико закричала от страшной боли. Дальше ничего не помню. В больнице меня отхаживали несколько врачей. Утром пришел следователь, вызвали гинеколога. Предположили, что отчим меня изнасиловал. Когда это не подтвердилось, стали думать, что я потеряла какие-то документы или украла их и продала. Долго следователь терзал меня и родителей. Моя драма никого не интересовала. Возможно, ее понял пожилой председатель суда, он заступился за меня, и следствие прекратилось.

С больницы я вернулась на прежнюю должность. Теперь вдобавок ко всему на меня смотрели, как на помешанную.

Как-то в универмаге появились какие-то шарфики, женщины быстро собрали 57 рублей и заслали меня в очередь. Там у меня деньги украли. Вернулась я без шарфиков, в слезах. Работницы суда заявили: деньги вернуть через две недели. Сказать маме о таком долге я не могла, это убило бы ее, на счету была каждая копейка. Всю свою зарплату — это 270 рублей — я отдавала маме. Женщины посоветовали мне пойти в пароходство и по совместительству устроиться уборщицей. Пришла я к начальнику административно-хозяйственного отдела Василию Сергеевичу Чибисову. И вот стоит передо мной такой ослепительный красавец, что я далее онемела.

— Как тебя зовут?

— Нина.

— Чего ты хочешь, Нина?

— Пришла наниматься уборщицей.

— Не требуются нам уборщицы.

— Тогда, может, вы дадите другую работу — печатать на машинке. Я ночью отпечатаю, а утром принесу.

— Нету, голубушка, у меня такой работы.

Если бы он грубо отказал, я бы ушла. А теплое слово убило меня. Я горько зарыдала. Он бросился ко мне, давай утешать, подал стакан воды, шоколадную конфетку (первая шоколадка в моей жизни!). Он утешает, а я реву еще горше, никак не могу унять себя.

— Ладно, давай подумаем вместе, что делать. Скажи честно, ты больна чахоткой? У тебя ужасный вид.

— Нет у меня чахотки. Я голодаю.

И я ему коротко рассказала о своей жизни. Василий Сергеевич сдался:

— Ладно, возьму я тебя машинисткой.

Мне пришлось объяснять, что если я уйду из суда, то нас выгонят из каморки.

— Тогда пойди к маме и спроси, согласны ли вы переехать в неблагоустроенную барачную квартиру?

Мама была на дежурстве. Не чуя под собою ног, я помчалась к ней. Ее отпустили с работы, и мы, плача от радости, побежали в пароходство. Я и сейчас помню тот счастливый день — 17 мая 1940 года! На второй день Василий Сергеевич дал машину, и мы перевезли наши скудные пожитки и моих четверых сестер в комнату в сорок квадратных метров. Правда, в ней было всего одно окно, но это и к лучшему, так как не видно было нашего убожества. Авансом мне выписали два куба дров, привезли и разгрузили. Какое это счастье — иметь свой угол и работу! Василий Сергеевич помогал мне, как мог: где-то брал на стороне какие-то таблицы, я их перепечатывала, получая по пятьдесят копеек за страницу. Приходила на работу в семь утра, уходила в девять вечера.

Василий Сергеевич строго следил, чтобы я не сдружилась с легкомысленными девицами. Расчудесный он был человек, у него было двое своих детей, о которых он всегда подробно рассказывал с теплой улыбкой. Году в сорок третьем его отправили на фронт, где он вскоре погиб.

Стали мы жить лучше, мама присмотрела мне в комиссионке габардиновое черное пальто с воротником, шапочку из кроличьей шерсти и даже брезентовые туфли на каблучках. Не хватало мне только кудрей. И тут старшая машинистка решила надо мной подшутить:

— Чтоб у тебя были свои кудри, ты побрей голову три раза, завяжи туго марлей и не развязывай, пока волосы через нее не пробьются.

Придя домой, взяла ножницы и принялась кромсать перед зеркалом свои волосы. Мать, переступив порог, чуть в обморок не упала, подумала, что я рехнулась. Делать было нечего, отчим побрил мне голову. Напялили мне марлю, сверху повязали прабабушкин платок, вытканный малиновым бисером. Хожу долго, бреюсь второй раз, а волосы все не пробиваются. Наконец мама применила власть, содрала с меня повязки, заставила ежедневно мыть голову и ходить дома безо всяких накладок.

Замужество

Однажды в наш отдел пришел моряк за пропуском в столовую. Уж моряк так моряк! Рослый, стройный, наглаженный, светлый макинтош на руке. Выписала я ему пропуск, обменялись мы несколькими фразами. Ушел он, а у меня сердечко трепыхнулось. Недели через три к начальнику пароходства Степану Ефимовичу Маркелову пришел капитан буксирного парохода «Кангауз», повертелся возле меня, улыбнулся пару раз. Ну, думаю, и этот ничего, правда, в повседневной форме, не чета тому, но весьма подходящий.

Через несколько дней идем с подругой по парку, подходит парень, берет меня за руку и так радостно здоровается. Я резко вырвала руку:

— Отстаньте, я вас не знаю!

Вот такая я была серьезная девица. Еще в школе я вступила в комсомол, но там все было по-детски, а в пароходстве действовала крупная организация, моральный облик комсомольца ставился на первое место. Два, а то и три раза в месяц проводились собрания, на которых последним вопросом обязательно обсуждали персональные дела: кого за пьянку, кого за драку, а кого и за обманутую девушку. Вовсю у нас работали агитаторы, ежедневно проводились пятнадцатиминутные читки газет с обсуждениями последних известий. Все комсомольцы состояли в каких-нибудь кружках: «Ворошиловский стрелок», ПВО, ВОХР. Обстановка была военной, по два-три раза в неделю проводились учения. Заранее не предупреждали, часа в два ночи прибегал посыльный, стучал в окно, я вскакивала, за полминуты одевалась, опрометью бежала к следующему. А город был в темени, тротуары прогнившие. Стучу подруге в окно — та мчится дальше, по цепочке собирается вся группа, а руководитель фиксирует время, затраченное на сборы, строго отчитывает за малейшее промедление. Иногда занятия проходили днем. Прибегали по сигналу тревоги в склад, надевали защитный костюм, сапоги, противогаз. Хватали носилки и бежали на «атакуемую» территорию. Над портом летал самолетик, сбрасывал пакеты с песком. Если пакет разрывался, «бомбу» надо было «тушить»; не разрывался — саперы ее «обезвреживали». Мы подбирали «раненых» и мчались в санчасть.

Результаты учений подробно разбирались, затем издавались грозные приказы. Я дважды имела по выговору: один раз за то, что потеряла перчатку и «бомбу» «тушила» голой рукой; второй — за невнимательность, не заметила «неразорвавшуюся бомбу». А еще девчонок моего возраста военкомат обязал учиться на курсах медсестер и радистов. Посещение занятий было обязательным. Сначала я занималась на курсах медсестер, но там однажды показали мертвую мышку, мне стало дурно, и пришлось перейти в группу радистов. Однако, честно признаться, ни стрелять, ни перевязывать раненых, ни на ключе работать я так и не научилась, воина из меня нс вышло, потому что мое предназначение в другом: я жена, мать, бабушка, теперь прабабушка. Да и то, думаю: хватит воевать.

Значит, идем мы по парку, молодого нахала я отчитываю со всей строгостью, а он отвечает:

— Нина, да я же не раз заходил в контору, мы хорошо знакомы, я специально пришел в парк, чтобы встретиться.

И начал напоминать подробности наших встреч. Тут только до меня дошло, что все три парня — тот, с макинтошем, капитан буксира и этот — одно лицо.

Мы долго гуляли в тот день, потом стали встречаться при каждой возможности. А свидания выпадали нечасто, стоянка в порту длилась всего несколько часов.

У меня появились подружки, стали меня учить танцевать. На танцы надо было ходить в парк, а у Виктора не было времени. Бывало, приходит он ко мне на свидание как раз в такой час, когда мы уже на танцы собрались. Так хочется потанцевать! Однажды пришел он с радистом, решили посмотреть наши танцы. Веселые оба, разговорчивые, пошли они провожать меня и в два голоса стали уговаривать пойти к Виктору в каюту на чай. Я долго отказывалась, но они меня убедили, что их двое, поэтому я в полной безопасности. Согласилась я не потому, что их доводы были убедительны. Девушка всегда чувствует, что может произойти, и в конце концов сама решает, как ей быть. Во мне боролись два чувства: девичьей стыдливости и трепетной влюбленности. Я пошла, потому что была влюблена.

Зашли мы в каюту, радист тут же исчез, сказав, что отлучается на минутку. Виктор пошел готовить чай, я поднялась, собираясь уйти, как у двери каюты встал годовалый медведь. Он ласкался ко всем, но люто ненавидел женщин. Едва я выглянула, как он страшно зарычал. Я захлопнула дверь. Меня затрясло мелкой дрожью. Виктор принес чай, успокоил меня. Мы долго и задушевно беседовал и, он говорил такие слова, от которых теряешь голову только раз в жизни.

Утром он ушел в рейс, а я на работу. На работе все девчонки обратили внимание, что я сияю, как начищенный пятак. Стали ласково выспрашивать. Я не удержалась и рассказала, что стала женщиной. Они ахнули, побросали работу, стали выспрашивать подробности, как будто в этом деле может быть что-то новое.

Потом я рассказала о своей болтовне Виктору. Он засмеялся:

— Вот дурочка! А может, я на тебе не женюсь?

Я спросила упавшим голосом:

— А разве мы в ту ночь не поженились?

Витя в парк не хотел ходить, он встречал меня после работы и вел к себе в каюту. Так втихаря жили месяца три. Однажды утром он протянул мне пачку десяток:

— Купи себе что-нибудь.

Я ответила:

— Я люблю тебя бесплатно.

Упала на кровать и зарыдала.

Виктора перевели на другой пароход, рейс сначала был в Москальво, затем предполагался в Америку. Но случилась какая-то авария.

Собрался «Карага» В теплую Америку, Но прижало «Карагу» Льдами к берегу.

Там пароход остался на зимовку. Виктор списался и с главным механиком Сачковским пошел на лыжах в Николаевск. По пути ночевали у нивхов, а у них был обычай: дорогому гостю — жену на ночь. Потом они валили друг на друга, кто спал с гилячкой.

Друг оставил Вите квартиру, там мы с ним и встретились. Я уже боялась домой идти.

— Ну что ж, — сказал Витя, — начнем со сватовства.

Выфрантился он в макинтош, в начищенные корочки.

Я говорю:

— Обуйся в теплое, мама подумает, что у тебя пимов нету.

— Форс надо во всем блюсти!

Пришел он к маме и прямо с порога:

— Здравствуйте, я ваш зять.

— Идите отсюда, не нужны мне никакие зятья. Нинка еще ребенок.

— Да я с этим ребенком уже давно живу.

Мама вышла с детьми пилить дрова, Витя-зять — следом. Пилит, прыгая с ноги на ногу. Мать пожалела:

— Коли дрова, может, согреешься. А благословения я своего не дам, приданого за дочерью никакого нету.

Виктор смеется:

— Хорошая теща — лучше всякого приданого.

Зарабатывал он жену до вечера, а я белила комнату. Половину побелила хорошо, а потом что-то у меня руки опустились, и я просто поелозила полосами. Шевельнулась поганая мыслишка: «А что, если он не придет?».

Витя пришел, приголубил:

— Добрый вечер, дорогая жена!

Как я тогда была счастлива!

Через три дня мама пришла ко мне на работу. На ту беду я куда-то вышла, она ждет в коридоре, а «доброжелательные» товарки судачат погромче, чтоб она слышала:

— Нинка-то наша номер отмочила — вышла замуж за алкоголика, он только что из тюрьмы пришел, две жены у него, у каждой по ребенку, теперь прилепился к молоденькой дурочке.

Мама как услышала — бегом домой, прислала за мной отчима. Пошла я с подругой Олей. Оля начала первая:

— Брехня, никаких жен у него нет, детей нет.

Я подтверждаю, хотя знаю, что у него трое детей.

Мама склонила голову набок и по-бабьи изрекла:

— Доченька, конь на четырех ногах, да спотыкается. Ну, ошиблась ты, так не ты первая, не ты последняя, возвращайся домой. Родится ребеночек — воспитаем, за ошибку тебя никто не упрекнет.

Я ответила, что люблю своего мужа.

— Ну так выбирай: или мать — или муж.

Ушли мы с Ольгой, ревели обе. Дома обо всем рассказали Виктору. Он все взвалил на мою голову:

— Правильно мать говорит: решай сама.

И я решила навсегда стать женой Виктора Привалова. К тому времени я уже многое знала из его жизни. Наши судьбы были в чем-то схожи.

Родился он 4 ноября 1914 года в Самаре, в начале века, а умер в 1990 году — в конце. Родился при царской власти, незадолго до революции, умер при Советской власти, тоже незадолго до революции, только уже иной.

Мальчику не было и года, когда отца взяли на войну, где он и сгинул в безвестности. Мать умерла от скоротечной чахотки. Четырехлетний ребенок остался на руках у бабушки, работала она заведующей приютом, болела. Тогда болели все. Смерть человека была делом обычным, сиротство — делом привычным. Бабушка, чувствуя близкую кончину, стала настойчиво искать внуку приемных родителей. Выбор свой она остановила на семье Приваловых: Василий Петрович работал в ВЧК, Мария Петровна — там же фотографом, с ними жила еще мать Василия Петровича. Витю Приваловы усыновили, дали ему свою фамилию, новая бабушка крепко полюбила внука. Может, и сложилась бы жизнь у мальчика хорошо, но вскоре сотрудника ВЧК Привалова перевели в Читинскую область, где во время боевой операции он получил ранение и надолго заболел. Пенсию ему платили небольшую, денег не хватало, он стал злым, раздражительным, в нем забурлил гнев на свою болезнь, на беспомощность. Зло он сгонял на приемном сыночке.

— Выродок, подойди ко мне, я тебя костылем огрею! — кричал он, сверкая глазами и захлебываясь слюной.

Обитали все в однокомнатной квартире. Говорят, в тесноте — не в обиде, но тут были и теснота, и постоянная обида на отцовскую несправедливость. Мать ради заработка сумела оформить мужа на должность фотографа, сына — учеником, Витя все свободное время проводил в мастерской, часто там и ночевал с собакой.

Когда Витя перешел в шестой класс, бабушка умерла. Перед смертью она поведала внуку его тайну, сказала, что Мария Петровна сожгла все документы, выбросила вышитую подушечку, которую ему подарила родная бабушка.

Было лето, пора каникул, ребячьей воли. Он убежал из дому, две ночи ночевал в чужом сарае, где по песьему лаю и нашла его мать. Мир в квартире воцарился, но ненадолго. Чем тяжелее становилась болезнь отца, тем хуже он относился к приемному сыну. В конце концов атмосфера в доме стала невыносимой, и Витя убежал снова, теперь навсегда. Некоторое время беспризорничал, потом неожиданно нашел приют в одной многодетной семье. Туда привел его дружок, добродушные хозяева посчитали, что прибавление еще одного человека ничего не меняет. Вскоре семейство в поисках лучшей доли махнуло в Николаевск-иа-Амуре. Там Витя расстался с ними и уехал на Сахалин. Зачем? Представилась возможность — он и поехал. Интересно! Пароход большой, шторм, всех укачало, а пацану весело! В шахтерском поселке он облюбовал перевернутую лодку, жил в ней почти месяц, перебивался случайными заработками, питался хлебом да селедкой. Подвернулся случай — попросился на пароход к знакомым морякам. Его оформили, и стал он полноправным членом экипажа, нес вахты, познавал нелегкий моряцкий труд. Он решил учиться, списался на берег, устроился масленщиком на электростанцию, поселился в общежитии. На свою беду, а на чью-то радость превратился он в стройного юношу. Иногда всматривался в зеркало, спрашивал себя: «Каков? Будто бы и недурен». В этом ему помогла убедиться Настя, которая прибегала в общежитие будто бы помогать матери-уборщице, а сама больше вертелась возле Вити Привалова. Училась она в торговом училище, старше его была двумя годами, нить любовных отношений взяла в свои цепкие руки и живо окрутила парня. И когда квашня поперла через край, мать Вите приказала:

— Женись, голубчик!

Друзья поздравляли:

— Вот счастье привалило! Жена станет продавцом, конфеты будешь жрать от пуза.

Сделали пышную свадьбу, друзья-товарищи ели-пили, опустошая столы. Им же Виктор отдал свое скудное имущество, покидая общежитие:

— Все новое наживем!

Через два месяца после свадьбы родился первый сын. Был 1933 год. Еще через год двадцатилетний Виктор Привалов стал отцом двух сыновей. К своей досаде он обнаружил, что семейная жизнь вовсе не такая, какой он ее себе представлял. Воображалось все в общем виде: сияние глаз, улыбки, радость, вечный праздник, как на свадьбе. А тут оказалось, что жена постоянно раздражена, у нее какие-то свои болезни и капризы, о которых он раньше не имел никакого представления. Теща косилась на него из-за того, что не хватает денег, что печка в квартире дымит. Дети, на которых он смотрел с недоумением, постоянно плакали, жена на них кричала, одного кормила грудью, другого — молоком из бутылочки. В квартире сушились пеленки и стоял запах от их испарений. То, за что его полюбила Настя и вцепилась теща — за его легкий характер, веселый нрав, красоту, — теперь не принималось во внимание. Он нужен был, чтобы выполнять мелкие работы по дому и приносить заработок. Жизнь сузилась до этого тесного мирка, некогда было даже сходить в кино. Он был заперт в тесной клетке, где все чаще вспыхивали перебранки. Раньше он на всякие житейские неудобства не обращал внимания, считая: вот вырасту, все у меня будет по-другому. Но у него получилось еще хуже, чем у других. Другие гуляли, бегали на танцы, рассказывали, смеясь, о своих приключениях, хвастались успехами в учебе, в труде, уже кто-то пошел в гору, кого-то послали учиться, а он должен был идти домой, выслушивать попреки тещи и жены. Однако были такие, кто оценил его красоту. Как-то зазвала его к себе в комнату Любка, обцеловала его, отдалась, не потребовав ничего взамен.

Уже после рождения первого сына Виктор вернулся на судно, стал жадно учиться, работал матросом, кочегаром, выдерживал тяжелые вахты у прожорливых топок. В 1939 году Настя, по наущению матери, родила третьего ребенка, чем, как полагала, навсегда привязывала к себе Привалова. И вопрос поставила ребром:

— Переходи на береговую работу. Или я, или пароход!

Он выбрал пароход и оказался в Николаевске-на-Амуре. Сначала работал на «Двине», затем на других судах.

Итак, у нас с Витей получилась новая семья. Поначалу я совсем не задумывалась, что такое замужество — праздник, забава или что-то новое, мне неведомое. Он зрелый мужчина, десятью годами старше, я муха-цокотуха, несовершеннолетний ребенок. И Витя стал потихоньку преподавать мне семейные уроки. Прежде всего он ласково внушал, что жена не должна ходить в стоптанных тапочках, не должна носить засаленный халат, а должна следить за своим личиком не только тогда, когда собирается в гости или на работу, и даже не столько для мужа, сколько для самой себя. На мужа не рычать, не гавкать, а встречать его с улыбкой, с радостью. Женятся для того, чтобы доставлять друг другу удовольствие, дарить радость, вместе разделять беды и невзгоды.

И вот пароходы встали на зимовку, муж пошел в мореходную школу на учебу. Согласно усвоенным урокам, вечером я его встречаю с распростертыми объятиями и приготовленным ужином:

— Я тебе суп гречневый сварила.

Витя попробовал, улыбнулся:

— Что ж, садись, вместе ужинать станем.

Я зачерпнула — там каша вместо супа, взяла ложку — пересолено!

— Запомни, женушка, недосол на столе, пересол на голове.

Однако кашу он мне не вывалил на голову, сам заново все приготовил и покормил меня вкусным ужином.

Развела я как-то большую стирку, вывесила белье на веревку во дворе. Висело оно около недели. Витя спросил:

— Нина, ты вроде белье стирала. Где оно, мне пора в баню.

— На улице вымерзает.

— По-моему, оно уже совсем вымерзло.

Выбегаю — нет белья. Витя стал корить меня. Я схватила купоны и последнюю тридцатку и побежала покупать ему кальсоны. Продавщица спрашивает:

— Какой размер требуется?

Я ответила:

— Наверное, самый большой.

Подали мне 58-й размер, бросила я ему со слезами:

— Я вышла замуж не для того, чтобы твои кальсоны караулить!

Он развернул сверток и упал от смеха:

— Ну, молодец! Ну, удружила! Да мы вдвоем в них влезем и еще место останется!

Мария Петровна Привалова, когда умер ее муж-чекист, как-то сумела разыскать приемного сына и приехала в Николаевск. Все- таки родная душа рядом! Жить она стала отдельно, устроилась кассиром на электростанцию. За год до нашего брака она вышла замуж за Бориса Николаевича, работавшего врачом-терапевтом в колонии осужденных. Они прямо-таки молились друг на друга. Мария Петровна принесла мне всевозможные баночки-скляночки с пудрой, румянами, стала учить, как ухаживать за своим лицом. Когда-то она пела в Самарской опере, но сорвала голос, и из театра пришлось уйти. А моя мама все еще выдерживала характер, не ходила к нам. И вот мы решили ее пригласить, заодно познакомить с Марией Петровной и Борисом Николаевичем. Пошла я звать — мама ни в какую. Потом Витя уж какие слова нашел, но уговорил. Дома у нас стол накрыт, но ни пьянства, ни глупостей не было, зато разговоры интересные. А когда Мария Петровна запела, мама окончательно решила, что у таких родителей сын не может быть алкоголиком. Да Витя и не пил, пьяниц на судне не терпели.

Так мама окончательно смирилась с моим замужеством. Но тут случилось еще одно приключение.

Была у меня подружка Оля, вместе мы бегали на танцы. И вот Оля подралась с мачехой и со слезами прибежала к нам. Мы ее приютили. Была зима, пол холодный, Оля постелила себе в уголке, а я говорю:

— Витя, чего девчонка будет околевать, пусть ложится с нами.

Муж поглядел на меня долгим взглядом, покрутил пальцем у виска, а Оля уже гнездится между нами. Спали мы так недели три. Оле было 16 лет, каждый вечер она куда-то уходила, приходила замерзшая — и к нам греться. Виктор днем ремонтировал судно, вечером ходил на занятия в мореходную школу, а потом еще успевал приготовить еду. Оля у нас была на полном довольствии, мы ее как сироту жалели. Вечером Витя на занятия, а мы с Олей на танцы во Дворец. Однажды выходили из дому, замыкаю я двери, а тут парнишка передает хлебные карточки и хлеб:

— Это от дяди Вити.

Вернуться домой, убрать все в шкаф — удачи не будет, партнеров расхватают. Недолго думая, я карточки положила за фрамугу в коридоре. Побежали мы, повеселились от души, а дома Витя уже постель нагрел, я и забыла про все. Утром вышла — ни хлеба, ни карточек. Отпускные закончились, друзья ходить перестали. Тогда выдавали по карточке так: Вите — 800 граммов, мне пятьсот, иждивенцам по четыреста. И вот мы сидим месяц, зубами щелкаем, а Оля свой хлеб ест на работе.

Витя мне запретил на танцы ходить:

— Нечего там с чужими мужиками обжиматься.

А я каждый выходной в слезы: на танцы хочу!

Пришлось ему всерьез браться за мое воспитание. В пятницу он говорит нам:

— Готовьтесь, завтра вам кавалеров приведу.

В субботу мы с Олей гладились, мыли головы, накручивали волосы, красились и задолго до прихода партнеров были готовы — хоть на выставку нас.

Пришли три парня — высокие, стройные, красивые. Ну, думаем, на танцах все девки от зависти лопнут. Начинаем одеваться. А у нас плита и столик были отгорожены ширмой. Гляжу: Витя из-за ширмы пальцем манит. Я, сияя от счастья, влетаю к нему за ширму, а он мне пару шлепков:

— Вот тебе танцы!

Я в слезы, он меня за руки берет, целует и приговаривает:

— Ой, у моей милки живот схватило!

Я реву. Он меня к рукомойнику, смыл слезы. Я снова стала при парнях краситься, Ольга помогает. А он снова меня за ширмочку манит. Вхожу несмело. Он мне пару шлепков: «Вот тебе танцы!». Я из-за ширмы говорю:

— Идите сами, я на танцы не пойду.

Ольга влетает к Виктору:

— Ах ты, такой-сякой, за что жену бьешь?

— Иди отсюда, а то и тебе по дружбе подкину!

Все ушли, подвел он меня к рукомойнику. Пока я умывалась, он завязал узлом в простыню перину, надел на меня пальтишко, шапочку, обул беленькие фетровые ботинки, накинул мне на спину узел, приделал лямки и выставил за дверь:

— Иди и скажи матери, за что тебя муж выгнал.

На улице было еще светло, я метнулась в коридор, стала просить прощения, а он твердит:

— Иди к маме!

— Ну, сними с меня хоть перину.

— А нам с Ольгой и без перины будет жарко.

Поревела я под дверью, наконец он впустил меня и велел ложиться спать на полу.

Приходит Ольга:

— Ой, чего это Нинка на полу валяется?

Витя говорит:

— А мы с ней разошлись. Раздевайся, с тобой будем спать.

Ольга по-шустрому разделась — и шнырь в постель. Я вскочила и рысью вцепилась за него:

— Не отдам!

Больше Ольга у нас не ночевала, потом перестала ходить к нам, Виктор ее отвадил. Вышла она замуж и укатила куда-то.

20 октября 1942 года у нас родилась Виолетта. Девочка бабушку стала звать мамой, а меня Ниной.

Беда одна не ходит

Неожиданно мы получили известие, что первая жена Виктора осуждена на 5 лет с конфискацией имущества, а двоих сыновей поместили в детский дом. Виктор был в рейсе. Я решила ехать за сыновьями, оформила пропуск на Сахалин. Бегу в порт узнать, какое ближайшее судно пойдет в Алсксандровск, а мне навстречу знакомый моряк, раньше работал с Виктором, раза два был у нас:

— Слушай, Нина, в Александровске сняли Виктора с парохода, арестовали, собираются судить.

Я побледнела, вцепилась в его рукав:

— За что?

— Ничего не знаю, но то, что он под арестом, — точно.

Кинулась я домой к маме, а дома неожиданные гости: воспитатель детдома привез одного из сыновей Виктора, второй сбежал. Привезли его без сменного белья, а ведь это был сорок четвертый год, каждая тряпка была на учете. Расписалась я в приеме сына, поплакали мы с мамой (отчим был на фронте) и решили: надо мне ехать в Александровск и узнать, что мой муж натворил, кто он — убийца, вор, растратчик? Я не верила ни в то, ни в другое, ни в третье.

Собрала я котомку и пошла на пароход «Ковда», идущий в Александровск. Старпом там меня огорошил:

— Дура, кто тебя возьмет в каюту с таким пузом?

Я в рев. Сжалился стармех, уступил мне свою каюту, и через два дня я появилась перед начальником милиции города Александровска.

— Как же ты вернешься домой? На днях закрывается навигация на Амуре.

Свидание с мужем все же дал. Встретились мы, Виктор невесело улыбается:

— Не виноват я. Груз шел с сопровождающим.

Позднее Виктора полностью оправдали, поскольку выяснилось вот что.

Судно «Карага», где Виктор был грузовым помощником капитана, грузилось в Александровске. Часть груза сопровождал фронтовик с одной рукой. Документы у него были на запчасти. Потом оказалось, что он погрузил еще бочку спирту без пломбы. Муж у сопровождающего груз не принимал, да и не обязан был это делать. Однако, когда при сдаче груза в бочке вместо двухсот литров оказалось семьдесят два, сотрудники НКВД квалифицировали недостачу по законам военного времени как хищение в крупных размерах и арестовали Привалова, сопровождающего и двух моряков. Морячки признались, что спирт черпали ведрами, пили сами и поили корешков, но все это тайком от сопровождающего и помощника капитана.

Начальник милиции отдал мне шестьдесят рублей, изъятых у Виктора при аресте, и предупредил: в Октябрьском грузится пароход на Николаевск.

— Успеешь на него — твое счастье. А нет — будешь куковать в Александровске до следующей навигации.

До Октябрьского — двадцать пять километров вдоль моря. Шла я и ревела во весь голос. Я никого не ругала, никого не проклинала. Рыдала от обиды не знаю на кого, от злости, от своего безрассудства. Догнал меня расконвоированный зек, вел меня под руку девять километров. Потом он свернул в какой-то распадок, и я пошла одна. Вскоре заболел живот. Я умерила шаг. Боль перешла в ногу и стала такой сильной, что я не могла наступить. Тогда я стала ползти. Меня предупредили, что волной может смыть. Я села на мокрый песок. Шел снежок. Я ждала прилива, чтобы он захлестнул меня на этом месте, оплакивала маму, детей, своего мужа.

Потом что-то шевельнулось во мне, откуда-то прихлынули силы, с трудом, но все же встала я и пошла шажками. Попалась мне палка, стало легче, я ускорила шаг. Садилась, отдыхала, поднималась сначала на четвереньки, а потом уже вставала на ноги, опираясь на клюку. В четыре часа ночи я приползла к эстакаде, где меня остановил окрик: «Стой, стрелять буду!». Баба с ружьем вообразила, что шпионку поймала, и погнала меня на погранзаставу. Там проверили документы и сказали, как обухом огрели:

— «Карага» ушла в Николаевск!

Посоветовали идти на причал и там в курилке погреться. Поползла я на причал уже без конвоя. В прокуренном помещении было много грузчиков, подивились они моему явлению, освободили единственную скамейку, сняли с меня мокрое пальто, сапоги, принялись сушить их, греть мои ноги. Лежать на скамейке я не могла из-за сильных болен в животе, и нога не переставала болеть. Так и маялась я в курилке пять дней, питалась печеной мерзлой картошкой, которой подкармливали грузчики. Хлеба не было, его выдавали по карточкам. Тут еще на меня навалились вши. А я все ждала неведомо чего.

И вдруг появилась «Карага». Оказывается, она брала воду, а потом штормовала и вернулась, чтобы догрузиться. Наконец, меня, как барыню, на кунгасе с углем перевезли на пароход. Подпоясали меня веревкой, прикрепили к поясу могучего грузчика и так подняли на борт но штормтрапу. Капитан серчает, врача на судне нет, а ну как рожать начну! Прожила я на «Карате» четыре дня, тут меня отмыли, подкормили. Вдруг объявляют: вместо Николаевска «Карага» пойдет на Владивосток. Мне надо переходить на «Олу», но туда меня брать не хотят. Суда стояли лагом. Тогда меня взяли на руки и пересадили вместе с моим рюкзачком на «Олу». Это было 9 ноября 1944 года. Сижу я на рюкзаке, дрожу. На мостике не выдержали, поселили к дневальной. «Ола» вернулась в Александрова, где я осталась на зимовку. Ходила я в порт, собирала справки о правилах перевозки грузов, обивала пороги в судебных инстанциях, умоляла, чтоб мужа выпустили на поруки в связи с моим положением.

Витю выпустили на неопределенный срок. 6 декабря я родила сына, а в январе мужу дали пять лет лишения свободы с заменой фронтом. Но до мая, до открытия навигации, ему разрешили работать. Жили мы в гостинице, преподавал он в моршколе. В мае его увезли в штрафной батальон, который позже участвовал в боях с Японией.

Я с шестимесячным ребенком вернулась домой. Итак, мне двадцать лет. На моих руках орава детей, денег нет, специальности — никакой, у мамы — своих четверо.

Пошла я в родное пароходство к Степану Ефимовичу Маркелову. Ему было в то время лет пятьдесят, был он иногда вспыльчивый, но добрый, к нам, молодежи, относился по-отечески. А еще мы знали его семейную тайну: у него была красивая жена Нольде Ирина Арнольдовна, заведующая детсадом. Говорили, что Ирина Арнольдовна отбила Степана Ефимовича у своей родной сестры. Правда ли это, не знаю, но он души в ней не чаял, поэтому нам казался таким человеком, который поймет любую беду. Когда я временно работала у него секретарем, отчитал он меня однажды за оплошность, я ему нагрубила, он отправил меня в наказание снег чистить на причале. Но то все уже давно забылось, встретил он меня доброжелательно, выслушал и распорядился направить диспетчером в службу эксплуатации. Это было 21 июня 1945 года. Спасибо Степану Ефимовичу, спасибо родному пароходству, где я проработала еще 38 лет до самого выхода на пенсию. В те трудные дни он спас всю нашу семью от голода, от страшных лишений. Я не знаю, как бы мы выжили.

В Холмске

Вскоре Сахалинское морское пароходство перебазировалось в Холмск. В то время как раз мужу дали двухнедельный отпуск из армии. Я его встречала на крылечке. Ко мне с объятиями бросился тощий сержант в серой шинели, в пилотке, в ботинках с обмотками. Я поначалу шарахнулась от него.

— Нина, родная, это же я!

По просьбе пароходства он перегнал буксирный пароход «Кангауз». Дали мне отдельный домик по улице Морской у самого железнодорожного переезда. Домик хорош, крыша из железных квадратиков, по нет ни дверей, ни окон, ни полов. Моряки с «Кангауза» проявили находчивость и смекалку, откуда-то притащили маты, оконные рамы и двери. Привели меня с детьми, а тут прокурор. Оказывается, моряки распотрошили здание, отведенное прокуратуре. Пришлось извиняться, ребята все поставили на место, потом порыскали по городу и добыли материалы в другом месте. Обустроились мы кое-как, через три дня муж отбыл в часть, а я вышла на работу. Дети дома оставались одни. Годовалого Витю я оставляла на сутки с двенадцатилетним Виталиком, печурку разрешала топить только днем. Я Виталику так наказывала:

— Уснете, уголек выкатится, случится пожар, не успеете на улицу выскочить.

Сколько в городе подобных трагедий случалось.

И вот маленький заболел, у него менингит. Предлагали мне поехать с ним в Южно- Сахалинск, но передумали: там, возможно, вылечат, однако он навсегда останется слабоумным. И вот ребенок тает на глазах, я мечусь по поликлинике с плачем, а детский врач отчитывает меня. На помощь пришел японский доктор. Русская и японская поликлиники находились в одном помещении, которое позже сгорело. Японец спросил:

— Почему мадама плачет?

Говорил он по-русски неплохо, осмотрел ребенка и сказал, что менингита у него нет, просто он очень сильно простудился. Собрался консилиум, наши три врача стали высмеивать японца, а он мне говорит:

— Даю вам порошки, разведете их, будете давать питье через каждые четыре часа. Через три дня он будет кушать, по очень долго не будет стоять на ногах. Простуда уйдет в ноги.

Наши твердят японцу:

— Через три дня мадама будет хоронить маленького.

Терять мне было нечего, поступила я по совету японского доктора, поила сына, потом кормила кашей — и по сей день он жив-здоров.

В холоде, при скудных харчишках, а все же прожили мы до лета. Летом Виктора демобилизовали. В пароходство пришло определение Военной коллегии Верховного суда СССР от 15 февраля 1946 года: приговор суда по делу Привалова Виктора Васильевича по протесту главного военного прокурора Красной Армии отменили и дело за отсутствием состава преступления было прекращено. Он вновь был назначен капитаном. Жизнь начала помаленьку налаживаться.

Однажды в диспетчерскую прибежал сын и кричит:

— Мама, иди скорее домой! Мамка приехала, папка тебя зовет.

В зале прыснули. Вот так новость! Отпустили меня. Прихожу домой: муж картошку жарит, приезжая, бывшая жена Виктора, сидит, нахохлившись, в верхней одежде. Видно, ругались. Перед этим нас обокрали солдаты, но я все же собрала кое-какие тряпки и пригласила нежданную гостью с дороги в баню. Помылись мы хорошенько, потерли спины друг дружке. Возвращаемся в дом — стол накрыт, мой муж ждет нас. За ужином повели разговор о ее дальнейших планах. Она ответила:

— Хотелось быть поближе к детям. А остановиться пока негде.

— Ну поживи у нас, — великодушно предложила я. Я уже была беременна третьим ребенком, а тут помощница в доме. Пока я на работе, дома все сготовлено, прибрано. Приду, отдохну, возьмем мы друг дружку под ручку и на прогулку. Соседи хихикали, все ждали скандала с мордобоем, пальцем показывали:

— Жены Привалова пошли!

Не стали мы скандалить, прожили тихо-мирно месяца полтора, потом она устроилась на работу, получила жилье и попросила разрешения забрать сына.

В 1947 году я родила третьего ребенка, и уже через одиннадцать часов меня выписали домой, потому что роддом не отапливался, там стоял собачий холод, а дома можно было хоть печуркой спасаться. Мне трудно было, поэтому забрали мы в Холмск маму с семьей. Дом стал тесен, нас девять душ, для жилья приспособили чердак. Позже отчим построил себе домик, привез своих родных. А вскоре мне сестра прислала на исправление свою дочку, попавшую в дурную компанию. Так что семейные хлопоты захомутали меня, как заезжую лошадь, и я тянула тяжелую поклажу изо всех сил. С восьми лет мне пришлось заботиться о младших сестрах. Так это и осталось на всю жизнь.

Получив работу в службе эксплуатации Николаевского пароходства, я попала в интеллигентную среду. В диспетчерской только я не имела высшего образования. И я стала прилежно учиться у товарищей, впитывала все как губка, была трудолюбива, исполнительна, любое дело, которое мне поручалось, делала с особым тщанием, ночь не досплю, но исполню к сроку.

Упорный труд, штудирование учебной литературы, справочников, умение из услышанного и увиденного извлечь рациональное зерно — все я использовала для повышения своей квалификации. Моему становлению способствовало благожелательное отношение специалистов ко мне. Когда пароходство перебазировалось в Холмск, не все сюда поехали, а мне сам бог велел держаться за предприятие. Здесь поначалу сложился другой коллектив, нахлынули гастролеры «за длинным рублем», но даже в таких условиях от каждого человека я старалась почерпнуть что-нибудь полезное.

С пятидесятого года начали приезжать к нам молодые выпускницы Одесского института. Прибыли чудесные девушки: Болотова, Чайковская, Тимошенко, Карташова, Платонова. У них было мало практики — тут я им пригодилась, они обладали глубокими теоретическими знаниями — тут они пригодились мне. Я как-то сразу вошла в их среду. Хорошо помню Елену Павловну Чайковскую, все ценили и любили ее. И дело она хорошо знала, и доброй была, да прилепилась к ней какая-то коварная болезнь, пришлось ей вернуться на материк. Там умерла она в молодых летах. После нее начальником отдела стала Елена Константиновна Болотова.

В 1958 году меня перевели в службу материально-технического обеспечения, в отдел топлива. Кабинет был на двоих, но топливом я занималась одна. Меня так загрузили работой, что значительную часть бумаг приходилось прихватывать домой. И вот через какое-то время я впервые поехала в командировку во Владивосток, в Дальневосточное морское пароходство. Отправились мы вместе с главным диспетчером Сутиным, с которым долго работала прежде. Приехала я уладить конфликт по топливу. В Ванино у нас были емкости под жидкое топливо, снабжались там суда всех пароходств, а рассчитывались неаккуратно. В отделе топлива сидит начальница с таким неприступным видом, что и разговаривать со мной не хочет. Я ей вежливенько документами: отпущено вам столько-то, а до сих пор не оплачено по такой-то накладной, да вот еще по этой, да цифры тут не сходятся, да за месяц прошлого года не перечислено ни рубля. А речь ведь шла о громадных суммах. Пришлось гордячке поубавить спеси и перейти к деловому разговору.

Сутин поинтересовался, какую я теперь работу выполняю. А я составляла текущие отчеты, сводные отчеты по пароходству, отчеты по металлолому. Были отделы, занимающиеся поставкой и распределением, а отчеты почему-то делала я. Отчеты по топливу шли в министерство к определенному сроку, срывать их было недопустимо. Я делала сводные заявки по пароходству на топливо и ГСМ, по получении фондов — распределяла портам, предприятиям, я же должна была добиваться отгрузки ГСМ. Без моего подтверждения радиограммой базы не выдавали топливо судну. И эта работа тоже требовала срочного исполнения, тщательности и аккуратности.

После командировки Сутин немного облегчил мою работу — забрал у меня отчеты по некоторым материалам и по металлолому. Но все равно дел у меня хватало сверх меры. И вот на одном из совещаний начальник радиостанции пожаловался на меня, что я слишком загружаю радистов ночью. Мне сделали серьезное замечание. И тут я взорвалась и накатала жалобу начальнику пароходства Колесникову. Не рапорт, как полагалось, а жалобу. Написала примерно так: «Жалуюсь на вас, Геннадий Федорович, что вы несправедливый человек, и вместо благодарности мне вынесли порицание. Я делала работу за двоих, а в Дальневосточном пароходстве есть в службе эксплуатации специальный диспетчер по топливу». И далее в таком же духе.

Говорят, там здорово хохотали над моей жалобой, но в диспетчерской появился специальный человек, который стал заниматься топливом, а меня освободили от лишней головной боли и даже увеличили оклад.

В службе материально-технического снабжения коллектив был большой, имелось несколько отделов, но жили мы дружно, никаких конфликтов у нас не было. Ну не принято было наушничать, затевать склоки, разбирательства. Много лет у нас был хороший начальник — Василий Федорович Афонин. Он отличался вежливостью, никогда никого не ругал, пи на кого ни разу не повысил голоса, а если кто-то допускал какое-то упущение, то он приглашал на беседу и тактично с улыбкой делал замечание, так нажимал на совесть, что провинившийся запоминал эту беседу навсегда. За долгое время я им была наказана только единственный раз. Получалась какая-то неприятность с пароходом «Белоостров», вполне возможно, что и по моей вине. Я зашла в приемную и увидела проект приказа: снизить Приваловой премию на десять процентов за задержку парохода. Я беру радиограмму и влетаю к Василию Федоровичу: «Вот ваша пометка, вины моей нет». Он тогда берет проект приказа и «десять» исправляет на «двадцать».

— Во-первых, вы тогда должны были убедить меня, что я не прав. За это я вам снижаю премию на десять процентов. Пять процентов — чтоб не «выступали» перед начальником, а еще пять — чтоб не рылись в бумагах секретаря.

Правда, дело разговором и закончилось, премию я получила сполна. У меня были хорошие отношения со службой теплотехники, там работали замечательные специалисты Виктор Степанович Карнаух, Александр Григорьевич Малков, часто я к ним приходила консультироваться, они снабжали меня специальной литературой. Хорошо ко мне относился главный инженер пароходства Г. Боргомыстренко, он внимательно наблюдал за моей работой и, были случаи, не гнушался зайти ко мне в отдел, если у него возникали какие-то серьезные вопросы. Он, конечно, мог вызвать к себе в кабинет, но ему важно было посмотреть рабочее место сотрудника, порядок ведения документации, узнать его настроение. Чуткий он был человек! Хорошие контакты я имела с начальниками отделов снабжения портов.

И вот однажды меня бес попутал, и подала я документы в торговый техникум. Бабушка поперлась учиться — и куда?

В торговлю! Во время отпуска сдала я вступительные экзамены, а когда пришла пора ехать на сессию, потребовалась мне замена. Пригласил меня один умный человек, прикрыл поплотнее двери, сел поближе и говорит:

— Нина, ты, наверное, с ума сошла! С тобой на равных работают главные энергетики, начальники портов, инженеры, им далее в голову не приходит, что у тебя нет высшего образования. Если они узнают, что тебя черт понес в торговый техникум, с тобой разговаривать перестанут. Главное — качественно работать, иначе тебя никакой диплом не спасет.

С торговым техникумом было покончено.

Вспоминаю те годы — душа переполняется радостью! Столько знакомых, столько родных лиц встает передо мною. Поверьте — на работу как на крыльях летела! Интересно было! А с каким настроением приходили мы на торжественные собрания, посвященные знаменательным датам: наши красавцы-мужчины в форменных мундирах, с орденами на груди, нарядные женщины с сияющими улыбками. Скажет докладчик о достижениях — буря аплодисментов! Каждый понимал: это наше общее дело. Премий, наград, путевок в санатории удостаивались и капитаны, и боцманы, и матросы, и скромные конторские служащие. А сколько новоселий справляли! А с каким весельем ходили на демонстрации! Потом накрывали столы, праздновали семьями — тосты, шутки, смех, танцы. До сих пор все это передо мною.

Пароходство, если не считать краткосрочной службы в Николаевском суде, было единственным местом моей работы, единственной привязанностью.

За огромным коллективом я была, как за каменной стеной. Я не беспокоилась о своем будущем, о будущем своих детей, я знала, что в самую трудную минуту ко мне на помощь придут люди и по долгу службы, и по чувству братства.

Конечно, трудно было тянуться за моими сослуживцами, но я старалась не отставать от них ни в специальных знаниях, ни в общей культуре. Если Виктор был на берегу, мы не пропускали ни одной картины, много читали. У нас было много книг — русская и зарубежная классика. Перед отъездом нам пришлось продать библиотеку, себе оставили самые любимые книги. Когда приходили покупатели и начинали выбирать, Витя уходил из дому, ему каждую книгу было жалко. Свободного времени у меня не было и нет. Я никогда не сидела на скамеечке у крыльца, не шлялась по гостям. А если меня куда-то приглашали, то догуливать почему-то приходили ко мне. Я очень люблю принимать гостей, хотя морская поговорка гласит: «Если хочешь жить в уюте, пей, гуляй в чужой каюте». Я не боялась уборки, лишь бы людям было у меня хороню.

Около сорока лет проработала я в пароходстве, получила много благодарностей, премий, звание «Ветерантруда СМП», медали «За победу над Японией», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина», «50 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

Мои награды останутся на память детям, внукам и правнукам, если они проявят интерес, а для меня дороже всех медалей живая память о друзьях, сослуживцах, соседях, о моих родных и близких, о моем муже Викторе Васильевиче Привалове.

Только смерть разлучила нас

Похоронив мужа, я дважды оказывалась на больничной койке. Долгими бессонными ночами я разматывала все хитросплетения нашей жизни, развязывала узелки, мучалась, горевала о допущенных ошибках, но ни разу не раскаялась в том, что вышла за него замуж.

А ведь мы поначалу жили очень туго. Витин оклад в Николаевске составлял 750 рублей, тридцать три процента высчитывали на уплату алиментов, были еще какие-то вычеты — на заем, в фонд обороны, триста рублей выдавали мне по доверенности, ему оставались копейки, но он не жаловался. Он помогал моей маме воспитывать четырех моих сестер, не требуя отчетов об израсходованных деньгах. Он никогда не приходил без подарков к своей приемной матери. В Холмске наша семья состояла из девяти человек, когда мама жила с нами. Он ни разу не посетовал на какие-то неудобства. Мама, конечно, тоже не хотела быть нахлебницей, в основном на ее плечах держалось наше скромное домашнее хозяйство: корова, гуси, куры. И с отчимом моим он ужился. Отчим вернулся с войны инвалидом, умер на 67-м году жизни, а незадолго до этого ему ампутировали раненую ногу.

Жена капитана, помимо того, что работала на производстве, была в доме поваром и уборщицей, прачкой, бухгалтером и кассиром, завхозом и домашним доктором. В 39 лет я стала бабушкой, так мне еще и внука подкинули на воспитание. Жена моряка похожа на женщину, пришедшую к врачу: «Доктор, определите, кто я: кручусь, как белка в колесе, сумки таскаю, как ишак, гавкаю, как собака, и ночью муж говорит: «Повернись ко мне, корова!».

Да ведь и ему нелегко. Экипаж судна — это сложный коллектив, порывы каждого не угадаешь. Труд тяжелый, в штормовое время нет роздыху ни минуты. Длительное пребывание в одном коллективе, однообразие труда и несовместимость характеров налагают свой отпечаток на каждого, порождают иногда дикие выходки. Однажды я гостила у мужа на судне, а там случилось вот что. Был у них судовой кот, упитанный, важный, любил забираться на колени к матросам и мурлыкать. Во время обеда он залез на колени к одному человеку, да не в добрый час. Матрос задушил его. Ой, что было! Виктору и помощникам с трудом удалось предотвратить расправу над душегубом. Разъяренная команда избила и буквально выкинула его на причал. Тут же он был списан, а позже и вовсе уволен из пароходства.

А что мы испытывали, когда зимнее море бушует, а муж в рейсе! Сердце кровоточит: что там, как там? Постоянно звонишь в диспетчерскую: «Где мой?» — «Пока сведений нет, видно, антенну сорвало». А если случилось худшее?

В наше время певали такую песню:

Ветер гуляет по волнам простора, Небо в седых облаках. Женщины смотрят в открытое море, Держат детей на руках.

Сколько дней, сколько лет встречали суженых, да не всякая встреча была радостью. Хорошо, если муж не пьет, а то и не увидит жена его в период короткого пребывания. Ладно, если не закатывает сцены ревности и домой не приходят с доносами. Однажды заявились ко мне две бабенки, мы-де по серьезному делу. Ну что ж, готова выслушать, излагайте.

— Ваш муж сожительствует с буфетчицей, если не примите меры, то мы пойдем в партком.

Я спрашиваю:

— А почему ко мне пришли? Идите к капитану и предъявите ультиматум: либо пусть сожительствует с каждой из вас, либо — в партком. На том и до свидания.

Позже списали с судна всех их троих.

Я не следила за мужем, не собирала о нем слухи и сплетни, я глубоко любила его, а если что и случалось, то в партком не бежала.

Как-то накануне Восьмого марта он прямо-таки пристал ко мне:

— Ну что, мать, тебе подарить на праздник?

Работал он в то время капитаиом-наставником, ездил в командировки, бывал в разных портах, а тут прямо-таки счастье выпало: на праздник — дома!

Седьмого марта я пораньше ушла с работы, чтобы прибраться дома. Протираю, расставляю вещи по своим местам, гляжу: его портфель раскрыт, оттуда письма веером. Обычно я никогда не шарила по портфелям, по раз уж сами письма в руки попали, начала читать. Там такое объяснение в любви, как в романах! «Только ты дал мне почувствовать себя женщиной» и прочая чепуха. Заявляется муж, я ему письма на стол:

— Спасибочко за подарок и до свидания!

Оделась и пошла к старшему сыну, конечно, ничего ему не сказала, посидела, сколько надо для приличия, а у самой кошки скребут на душе. Сын проводил меня до дому и ушел. Я мужа на допрос с пристрастием, к покаянию.

— Ну, прости, мать, что так получилось. Приехал я в Николаевск, а мой друг Гошка помер, ему как раз девять дней отмечают. Катя узнала о моем приезде, позвала на поминки. Как не пойти? Помянули, поплакали, потому что Гошка давно болел. Когда гости разошлись, Катя и вовсе разревелась. Я стал утешать ее. Утешал, утешал да и утешил. Черт его знает, как оно получилось.

— Ну, после этого она перестала плакать?

— Ей-богу перестала!

Дважды ездили мы с Виктором ко мне на родину. В 1964 году дали нам путевки в Сочи, и решили мы сделать небольшую остановку — повидаться с родней. Проведали мы бабушку с дедушкой, одарили их подарками, всплакнули на радостях, а потом перебрались в Прсображенку. Идем по улице, а уже все окна облеплены:

— Ой, до кого ж цэ гости прыихалы?

Тут важно не прозевать, по какому случаю будет гулять вся деревня. Не успели мы вытряхнуться из дорожной одежды, как гостей нахлынула тьма.

— Нинка приехала со своим капитаном!

Взрослые, дети, старики — все любопытствуют, все с вопросами, щупают у Виктора сукно на кителе. В родном доме места не хватило, перешли в дом тетки.

Главным героем, конечно, стал мой муж, потому что они сроду не видели живого капитана, посадили его под божницу, стали любоваться им и произносить речи.

— Это же, смотрите, люди добрые, какая нам честь! Едет человек черт-те откуда и черт-те куда, а остановился у нас! Да за такого гостя, за такого золотого человека!..

И пошли хлестать!

— А вы же смотрите, бабоньки, какой он красивый! Как же это Нинка, зараза, отхватила? Хоть бы бочком к нему притулиться, хоть чуточку ущипнуть!

И все тянутся к нему чокаться, целоваться, да обязательно в губы, да обязательно трижды! Хозяин с хозяйкой обносят гостей с бутылями, у каждого гостя в руках гранчак, каждый пьет до дна — как же за такого гостя не выпить. Еда в общей миске, все берут ее руками, тут же миска, полная сметаны.

Виктор выпивкой не увлекался, пытался было уклониться — куда там! Как это — капитан да не пьет? Или брезгует нашей компанией?

Пришлось держать марку. Муж живо наклюкался, а закусывать стал почему-то сметаной. Берет миску и пьет прямо через верх. Нос у него в сметане, все застолье ревет от восторга:

— Ну, свой в доску!

Опять наливают каждому по гранчаку. Гомон, хохот, уже заводят песни — в каждом конце свою, а потом все подхватывают ту, чья сторона оказалась голосистее. Потом как пошли в пляс с вывертом — дом ходуном ходил! Хряпнут по гранчаку, закусят — и снова в пляс.

Свалилась я после двух — еще гуляют; проснулась в семь — уже гуляют. Сивуху они свою побоку и принялись за «казенку» — магазинную водку. Я каждый день с двумя носильщиками курсировала до потребиловки. Одно доброе дело успели сделать за неделю — поставили на папину могилу новый крест. Я стала умолять мужа:

— Давай уедем, я устала от этого содома, я не могу есть из одной миски.

Виктор мне:

— Ха, это твоя родня. Я ем из общей миски и, видишь, не помер.

А он приловчился: выпьет водки, сметаной запьет, выйдет за сарай, вытравит и сидит, как стеклышко, на него вся Преображенка молится.

Мы приехали туда, имея двадцать одну тысячу, уехали с двенадцатью. Когда я пришла с продавщицей попрощаться, та и скисла:

— Ой, побудьте еще денечек, я план выполню.

Не стала я ее спрашивать — квартальный или полугодовой, уехали мы, провожали нас всем селом.

Через четыре года мы снова ездили в отпуск. Муж сразу сказал:

— К хохлам заезжать не будем, нечего там пьянку разводить.

Я, конечно же, согласилась. Но, когда возвращались, Виктор дал телеграмму, что будем в Тяжине проездом. К поезду приехали дядя Андрей с искалеченной рукой, двоюродный брат Гриша с ампутированной ногой, дядя Володя с костылем и его беременная жена. К остановке муж заказал стол с шампанским, коньяком и хорошими закусками. В вагой вошли тетя Катя, дядя Володя, остальные только почеломкались. Ехали в вагоне-ресторане до Багодола два часа. Вдруг вбежал кондуктор:

— Дальше вас не повезу!

Муж высадился, забрал вещи.

Мы все побежали, гости спрыгнули, а я в купе все собираю, соседи помогают, а поезд уже тронулся. Я в тапках, на улице февральская стужа, муж бежит рядом с вагоном, кричит:

— Прыгай!

Стащил меня с подножки, следом выкинули из вагона обувь, пальто, я сижу на снегу, реву, а он митингует:

— Да не хочу я свиньею быть! Калеки, инвалиды войны приехали из-за нас в такую даль, а мы как баре поступили, разрешили им себя в уста поцеловать. Едем назад, извинимся перед ними!

Дождались мы обратного поезда в Тяжин, билетов не было, ехали в тамбуре. Ночыо воротились к дяде Володе. Утром дядя Андрей приехал за женой, крестится, четырехэтажным матом черта кроет:

— Неужто я допился до привидений?

— Не креститься надо, дядя, мы и вправду вернулись.

Он заплакал:

— Оцэ капитан! Оцэ уважил, так уважил!

Повез он нас к себе. Вся Преображенка закудахтала, а гульбу закатили пуще прежнего. Витю чуть не на руках носили:

— Радость ты наша! А то ведь мучаемся от праздника до праздника.

Больше мы к ним не заезжали и никогда не извещали, что едем мимо.

Среди семейных реликвий хранится у меня вырезка из газеты «Водный транспорт» за 10 сентября 1955 года. На первой странице — рассказ капитана морского буксировщика «Отпор» Виктора Привалова «На буксире — два плота»: «Экипаж морского буксировщика «Отпор» в середине августа выполнил годовой план и к концу месяца перевез дополнительно к навигационному заданию три тысячи тонн грузов.

Встав на трудовую вахту в честь XX съезда Коммунистической партии Советского Союза, моряки «Отпора» решили перевезти до конца года еще несколько тысяч тонн грузов, получить сверхплановую прибыль в сумме 150 тысяч рублей. Какими путями экипаж нашего судна добился досрочного выполнения годового задания? Что нового появилось в нашей работе?

Успеху способствовали дружная, слаженная деятельность всего коллектива судна, более четкое по сравнению с прошлым годом планирование рейсовых заданий, укрепившееся трудовое содружество с портовиками. Экипаж «Отпора» с большим интересом воспринимает опыт передовых коллективов судов, с готовностью применяет его на практике. Так, мы изучили опыт работы экипажа морского буксировщика «Дружинник», который раньше нас производил буксировку двух плотов-«сигар» по 2~3 тысячи кубометров каждый.

Перед началом навигации наше судно стояло в Мариинске-на-Амуре, где комплектовались «сигары». Готовясь к предстоящим буксировкам, наши моряки побывали на месте комплектования «сигар», ознакомились со способами их креплений. Это помогло нам в последующей работе: когда возникала необходимость, матросы при буксировке быстро и надежно устраняли повреждения. Однажды на траверзе бухты Де-Кастри оторвался центральный буксир «сигары». Матросы сделали обшлаговку, затем соединили ходовой конец обшлаговки со всеми продольными лежнями и таким образом восстановили крепления «сигары».

Нам приходилось буксировать одновременно две «сигары» объемом по 2,5–3 тысячи кубометров каждая. Это было нелегким делом, если учесть, что плавание, как правило, проходило в сложных условиях — в штормовую погоду, при плохой видимости.

Буксировка двух «сигар» осуществлялась таким образом. Общая длина буксира — 500 метров. Расстояние между «сигарами», 13 зависимости от состояния моря и дальности буксировки, составляет 100–200 метров. При начинающемся волнении длину буксирного троса увеличиваем, соответственно увеличивается и расстояние между «сигарами». Рабочая шлюпка подготовлена к немедленному спуску. Около нее дежурят матросы, которые по первому сигналу могут выйти к «сигаре».

Способы буксировки изменяются в зависимости от расстояния перехода. Так, на коротких линиях Хоэ — Холмск, Николаевск-на-Амуре — Холмск мы применяли более простой способ. Первая «сигара» крепилась своим буксирным тросом к основному буксиру на зажимах, которые при необходимости легко отдаются. Эта система крепления двух «сигар» на один основной буксирный трос применялась нами при небольших переходах вдоль побережья, где имеются защищенные пункты для осмотра «сигар».

На больших переходах, в открытом море, буксировка «сигар» производится на двух буксирных тросах. Для того, чтобы избежать при поворотах попадания буксира под «сигару», буксирный трос задней «сигары» проходит через переднюю, свободно скрепляясь на носу и корме с верхним лежнем большими скобами. Такое крепление предотвращает рыскание «сигар».

С начала навигации экипаж нашего судна отбуксировал 15 «сигар». Все они были доставлены в полной сохранности. Это достигнуто благодаря самоотверженному труду моряков, их умению действовать быстро и точно в любых условиях.

Однажды мы получили задание осмотреть поврежденную «сигару», чтобы выяснить возможность ее восстановления и буксировки от мыса Лазарева до Холмска. В это время у нас была на буксире одна «сигара». При осмотре выяснилось, что «сигара» сломана пополам, все поперечное крепление и правый бортовой лежень нарушены. Несмотря на сложность ремонта, экипаж решил восстановить «сигару». Следует отметить, что эта «сигара» была первой из доставленных нами сверх годового плана, поэтому экипаж трудился с особым подъемом.

В этом переходе, как и во время всей навигации, хорошо потрудились наши лучшие производственники — боцман товарищ Казаков, старший помощник капитана товарищ Кретов, второй помощник капитана товарищ Шелехов, плотник товарищ У ютов, матросы тт. Антоненко, Щербаков, кочегары тт. Проценко, Рисков, Сердюков, машинист т. Кривда.

В соревновании за достойную встречу XX съезда Коммунистической партии экипаж нашего судна полон решимости добиться новых успехов в труде на благо любимой Родины».

Особенно мне нравится снимок, помещенный в газете. Родные черты тут обретают новый облик, возвышают его. Его было за что любить и такого, каким он был дома и каким был на капитанском мостике.

4 августа 2004 года Нина Меркурьевна Привалова умерла в Екатеринбурге.

Живые звенья

I. Страницы богатой жизни

Благодарен судьбе за то, что свела меня с Алексеем Петровичем Татариновым! Он открыл многослойный пласт неизвестной мне жизни, проявив исключительную душевную щедрость.

Однажды мы встретились в музее трудовой славы Холмского рыбного порта, где Алексей Петрович состоял хранителем. Выйдя на пенсию, он целиком отдался новому делу: стал собирать экспонаты из истории холмских рыбаков, составлял альбомы из своих многочисленных фотографий, оформлял экспозиции.

Допускаю, что знаток фотоискусства найдет в трудах Татаринова несовершенство, но меня согревает святая их простота: вот запечатлен человек, его тело, его дело. А душа каждого из них раскрывается в рассказах Алексея Петровича. Повествование о своих товарищах по работе он начинает каким-нибудь житейским или производственным эпизодом.

С первых минут общения поразило искусство речи моего собеседника. Теперь, когда косноязычие, заикание и эканье государственных и ученых мужей стало приметой времени, я услышал великолепный русский язык — красочный, яркий, точный, даже изящный. Как тут было не вспомнить, что в дореволюционной России предмет, именуемый теперь литературой, преподавали как изящную словесность. В гимназиях ученики пробовали перья в стихах и прозе, издавали рукописные журналы. Однако Алексей Петрович вырос в глухой деревне. Участие в боях и походах Великой Отечественной войны, работа на плавбазах были замечательными университетами, но там речевой культуре первостепенного значения не придавали, фронтовая и рыбацкая лексика приобретала эмоциональную окраску особого свойства. Откуда же такое языковое богатство?

— От покойного родителя. Грамоты у него всего-то и было — три класса церковно-приходской школы. Но в нем горела неуемная страсть к книге, к знаниям. В творениях великих писателей искал он крестьянскую правду-истину, с помощью книг пытался выйти на новые пути жизнеустройства. Видимо, отец был по-своему одаренным человеком, поскольку самоучкой непринужденно впитывал в себя языковую культуру, умел выразить свои мысли не только грамотно, но и красочно. В тридцатых годах, когда развернулось колхозное строительство, в избу к нам приходило великое множество народу. Отец читал вслух, толковал прочитанное. Тогда книги читали по-особому, пристально, даже, пожалуй, придирчиво, каждого литературного героя просвечивали как реальное лицо, осуждая или восхваляя его. Читали Льва Толстого, Горького, Подъячева. Теперь не всякий выпускник вуза, полагающий себя культурным человеком, слышал имя Семена Павловича Подъячева. Это был писатель-мужик, днем он выполнял черную крестьянскую работу, а вечерами писал свои произведения у двадцатикопеечной керосиновой лампы.

Поражал он читателя в самое сердце, и не один мужик, вытирая шапкой слезу, восклицал: «Правильно пишет про нашу жизнь!». Распалялись души, кричали в споре прокуренные голоса. Но все стихали, когда начинал говорить отец. Его речь завораживала слушателей. Мне хотелось быть таким же оратором, как и отец. И я полюбил книгу, из нее черпал языковую культуру в течение всей жизни.

Со временем у Алексея Петровича появилась еще одна страсть — фотография. Много лет, пока позволяло здоровье, он не расставался с фотоаппаратом, снимая рыбацкие праздники и будни, стремясь запечатлеть производственные процессы и часы досуга. Снимков накопилось несчетное количество. Достанет Алексей Петрович любой из них — и засветится его лицо. Запечатлен кочегар, рыбообработчик или механик, или укладчица — для каждого находит он колоритные краски. Если кто-то из них потом спился или опустился, то сообщал он об этом в последнюю очередь, с великим сожалением.

Недавно сели мы смотреть серию снимков, и больной Алексей Петрович вспыхнул радостью.

— Давно это было, на «Менжинском». Обратите внимание на эту миловидную женщину. Знакомство наше состоялось при обстоятельствах в какой-то степени даже комических.

II. Происшествие на «Менжинском»

Хорошо помню вечер 25 мая 1962 года — роскошный закат над Татарским проливом, огромный малиновый диск солнца у мглистого горизонта, спокойная гладь притихшего моря. Катер, отчаливший от пирса Правдинского ковша, далеко погнал волну. Я единственный пассажир на нем, еду на борт плавзавода «Менжинский», на должность помощника капитана по производству. До сих пор я был береговым рыбообработчиком, а теперь открывается новая страница в моей жизни, и этот очаровательный вечер служит красочной иллюстрацией к ней.

Я взволнован: прошло шестнадцать лет с того дня, когда меня, демобилизованного офицера, никогда раньше не видевшего моря, на рыбацкое дело благословил сам Валерий Александрович Джапаридзе, тогдашний начальник Южно-Сахалинского государственного рыбопромышленного треста Наркомрыбпрома СССР. Уже давно существует Главсахалинрыбпром, уже девять лет, как Джапаридзе уехал с Дальнего Востока, а в памяти живо трудное начало моей рыбацкой судьбы. Что теперь ждет меня на этой громадине, по сравнению с которой катер кажется майским жуком?

Подали трап, на палубе меня встретил крепким рукопожатием капитан-директор Иван Илларионович Шелестов: «Заждались!». Время ужина уже прошло, но по рыбацкому гостеприимству меня накормили отменно и тотчас проводили в капитанскую каюту. Иван Илларионович контурно очертил ситуацию. Прежний капитан-директор ушел с судна и увел с собой зама по производству и старших мастеров. Мастера не ладили с рабочими, чересчур пеклись о своем авторитете, сейчас сидят на берегу, ждут судовую делегацию с низким поклоном.

— На поклон мы к ним не пойдем, — твердо сказал Иван Илларионович. — Вздорный характер хуже шторма. Основная тяжесть производственных забот ляжет на тебя, а о выдвиженцах посоветуемся с людьми сегодня же, после товарищеского суда.

— Кто же тут проштрафился?

— Женщина. Двоих мужиков отдубасила.

— Неужто? Что же это за мужики такие?

— Легче сказать, что за женщина. Одинокая, приехала с Алтая, имеет медаль «За трудовую доблесть» и медаль ВДНХ за успехи в животноводстве. Попытались двое проверить упругость ее грудей, так одному нанесла, как зафиксировано в документе, черепно-мозговую травму, другому вывихнула руку. Теперь им надо больничный оплачивать.

Спустились мы в судовой клуб. Это довольно просторное трюмное помещение, красочно оформленное. Здесь проводят собрания, читают лекции, демонстрируют кинофильмы, организуют вечера отдыха с танцами.

За столом с красной скатертью сидит первый помощник капитана Николай Маркович Аксененко, рядом женщина карандаш точит, готовясь вести протокол. Нам с капитаном поставили стулья сбоку, так что виден почти весь зал. Бегло оглядываю лица, пытаясь определить виновницу затеянного мероприятия. В моем воображении представлялась бой-баба с дюжими руками и физиономией мясника, обозленная на весь мужской род. Вижу, что и моя персона вызывает интерес, из рядов бросают любопытные взгляды — присматриваются к новому начальнику.

Потребовав тишины, помполит начинает:

— Сегодня нам надо рассмотреть дело о хулиганских действиях работницы Валентины Сериковой. В нашем коллективе не должно быть таких проявлений.

Тут же вскакивает добровольная защитница:

— Почему вы ставите вопрос о хулиганстве Вали Сериковой, а не о тех, кто к ней приставал? Дала по зубам — правильно сделала!

— А что получится, если каждый начнет чинить самосуд?

Аксененко обводит присутствующих строгим взглядом, но зал отзывается веселыми репликами. Дело хоть и щекотливое, но всяк мнит себя специалистом и спешит выкрикнуть свое мнение.

— Хорошо получится! Мало всыпала.

— Тоже недотрога нашлась, девочку из себя корчит.

— А почему в отношении работницы каждый может распускать руки?

— Возбудить уголовное дело о рукоприкладстве!

— Больничные им оплатить за ее счет, вот и все!

— Больничные им вообще не оплачивать, списать на берег — курам на смех!

Одна, бойчее всех, напирает на Аксененко:

— Вы, представитель партии, кого должны защищать — одинокую девушку или всяких нахалов?

— Я за порядок, за нормальную обстановку в коллективе, — держит линию помполит. — А подобные случаи порождают нездоровые отношения. Какие будут конкретные предложения?

— На цепь их сажать после смены!

Встал Геркулес, пророкотал басом:

— Беру ее на поруки, пускай коллектив резолюцию примет.

Смех, гвалт, остроты, подмигивание, подталкивание локтями,

ухмылки, откровенное зубоскальство. Новгородское вече!

— Товарищи, требую порядка! Нельзя серьезное мероприятие превращать в комедию. Высказывайтесь по одному. Товарищ Серикова, вам предоставляется слово.

Все уставились на главную героиню. Сидит в окружении подруг симпатичная особа отнюдь не богатырского сложения, волосы черной волной обрамляют лицо, открытая чарующая улыбка играет на губах. Вины за собой она не чувствует никакой, поэтому не считает нужным встать, смотрит смело, весело.

— А зачем мне ваше слово?

— Да не мое слово, а ваше слово!

— Я и говорю: зачем мне ваше слово?

Зал разражается хохотом. Помполиту ничего не остается делать, как улыбнуться и махнуть рукой.

— С вами совсем запутаешься.

Видя, что товарищеский суд превращается в фарс, капитан- директор встает. Устанавливается тишина.

— Будем считать вопрос исчерпанным. Представляю вам своего помощника по производству.

Я встал, отвесил легкий поклон. Зал ответил мне множеством улыбок.

— Потянем производство без прежних мастеров?

— Потянем!

— Кого на их место?

Давешний Геркулес сделал жест в глубину зала:

— Слесаренко Таисию Федоровну. И дело знает, и людей уважает. Лучшего мастера не найти.

— Что скажет вторая смена?

— Предлагаем Марию Григорьевну Гайнатулину.

— Все согласны?

— Все!

Назначить человека мастером мало, он еще должен стать им, утвердиться в практической повседневности. Для этого нужны знания и опыт, приобретаемые годами. Мы решили придать этому процессу ускорение и развернули экономическую учебу, вовлекая в нее мастеров, бригадиров, рабочих. Тогда повсеместно внедрялись школы передового опыта, кружки экономической учебы; на занятия слушатели приходили с тетрадями, вели записи, составляли конспекты, вникали в расчеты. Таисия Федоровна, обладая организаторскими достоинствами, имела недостаточную общеобразовательную подготовку и не могла на должном уровне вести отчеты. Нами было принято беспрецедентное решение — назначить ей в помощь учетчицу, с которой они вместе стали проходить курс наук.

Для нас важно было организовать работу на судне так, чтобы двенадцать часов тяжелого, напряженного труда не превратились в каторгу. Помните старинную притчу? Прохожий спросил у строителей: «Что вы делаете?». Один ответил: «Камни таскаю». «Зарабатываю на хлеб», — сказал второй. Третий воскликнул: «Строю храм, которому стоять века». Мы не строили храмов, всего лишь выпускали консервы согласно ГОСТу, на банках даже не стояла марка «Менжинского», но работали с тем же энтузиазмом. Мы нашли такое дело, которое преобразило весь коллектив. Таким делом стало внедрение безотходного производства. Нам показалось невероятным расточительством, что рыбьи головы выбрасывались в отходы, лососевая икра пропадала. Ее собирали в отдельные емкости якобы для сдачи на другие плавбазы, но, пока их ждали, икра портилась и шла в морскую пучину.

И вот мы на техсовете обсудили все детали изготовления нового продукта — рагу, обустройство икорного цеха. Сделать это на судне намного сложнее, чем на берегу, ибо нет лишнего пространства, ограничены людские ресурсы, до предела сжаты сроки. А предстояло приобрести технологическую линию, установить ее, отладить, обучить мастеров, рабочих, изготовить специальные тузлуки. Мы двинулись со своими расчетами в бригады, смены, люди загорелись новым делом — и оно пошло!

Нашлась замечательная женщина — Сицевич Зоя Степановна, которая раньше работала на Курилах, в икорном цехе, и знала технологию изготовления деликатесного продукта. Она и взяла на себя заботы старшего мастера. В тот год мы выпустили более двух тонн лососевой икры в баночках.

Не важно, кто сказал, что труд подливает масла в лампу жизни, а мысль зажигает ее. Это не коммунистическая выдумка, что сознание плодотворности труда есть одно из самых лучших удовольствий.

Сердце чувствует значение того, что творят руки. Труд облагораживает человека, в труде цель и смысл его жизни. Это мудрость веков. Все народы — японцы, немцы, американцы — добились гигантских успехов прежде всего напряженным, высокоорганизованным трудом. Я ужаснулся, когда по телевизору стали показывать идиотскую рекламу: акции купил — и сиди в безделье, попивай водочку.

Мы все трудились с огромным напряжением. Работа каждого из нас была на виду, у руководства не было интересов, отличных от интересов рабочих. Наша экономика была абсолютно ясной: вот столько мы произвели продукции, вот столько заработали денег, вот так, согласно коэффициенту, начислили каждому персонально.

В этой производственной страде отличилась наша героиня — Валентина Васильевна. В ней обнаружились и тяга к учебе, и незаурядные организаторские способности, и умение ладить с людьми, и чисто женская аккуратность. Любое дело она схватывала цепким взором, за собой и за рабочими замечала малейший промах, умела его тактично и быстро исправить. Поступила она в техникум на заочное отделение, успешно защитила диплом и стала высококлассным специалистом. Позже она работала старшим мастером на новой плавбазе «Кронид Коренов», в той же должности — на плавбазе «Маршал Мерецков», дважды награждена была орденом Трудового Красного Знамени. Устроилась и ее личная жизнь. Пусть уж простит меня Валентина Васильевна, что предаю огласке деликатные подробности, но вскоре все судно судачило о ее девственности. Подруги посмеивались: многие соплюхи в пятнадцать лет вкусили, а тут целомудрие в двадцать восемь — это уж совсем против человеческой природы. Мужчины чувствовали себя униженными: на судне — девица! Позор всему рыбацкому классу!

Рыбообработчик Василий Петрик, тот самый богатырь, что шутейно собирался брать ее на поруки, учтя опыт потерпевших, вместо штурма приступил к длительной осаде. Крепость пала. Судовые сороки разносили подробности, которые я опускаю. Василий гордился женой: «Ревностью страдать мне незачем. Знаю, что любой противник получит достойный отпор вплоть до черепно-мозговой травмы».

Родилась у них дочь. Свою счастливую жизнь они спланировали подробно до самой дальней перспективы, но вмешался злой случай. Вслед за женой поступил в техникум и Василий. Находясь на экзаменационной сессии, куда-то заторопился на мотоцикле и налетел на кучу гравия, который у нас оставляют на дорогах по безалаберности. Мотоцикл крутануло, и человек погиб.

Теперь пенсионерка Валентина Васильевна Петрик живет во Владивостоке. Как ей живется, не знаю. Наверное, как всем.

III. Тихий промышленный переворот

В другой раз Алексей Петрович достал портрет и торжественно произнес, словно с трибуны:

— Имя этого человека должно быть записано в историю рыбной промышленности золотыми буквами.

Со снимка на меня устремлен пристальный взгляд, на полуоткрытых устах словно бы замер вопрос: «Что, не верите?».

Алексей Петрович продолжил:

— Думаете, преувеличиваю? Нисколько. Он совершил переворот в рыбообработке. В этой истории все произошло как в настоящем производственном романе, которыми славилась советская литература. Были тут завязка, интриги, борьба людей долга и замшелых ретроградов, противостояние скромных героев и выскочек, папенькиных сынков-сибаритов и пахарей-кормильцев, высший накал трудового энтузиазма, решение сложных технических задач, радость победы, замалчивание имени главного героя. Его заслуги не оценили по достоинству ни в Сахалинрыбпроме, ни в Минрыбхозе. Ткнули тридцатку в насмешку.

Наша плавбаза «Кронид Коренов» стояла во Владивостоке, на ремонте. Внутрисудовой работой мы были завалены до предела, но все равно успевали общаться с рыбаками, обсуждать разные болячки, забегали изредка в коридоры Дальрыбы. И вот новость, горькая для любого специалиста: испытания машины ИНА-115, предназначенной заменить труд рыбоукладчиц, закончились безрезультатно, машина признана непригодной для суровых дальневосточных морей.

Надо иметь в виду, что вся рыбообработка держалась за счет ручного труда. Рыба — это не металл, не древесина, легко поддающиеся автоматике. Скользкое упругое тело никак не умещалось в рамки стандарта, поэтому головы и хвосты отсекались вручную, внутренности вынимались вручную, лишь оставшаяся тушка попадала под порционирующие ножи, отсекающие куски точно по уровню консервной банки. Дальше снова шел ручной труд: женщины укладывали рыбу в банки, даже щепотку соли и горошину перца опускала человеческая рука.

Роль укладчицы предельно проста: достать с полки пустую консервную банку, уложить в нее нарезанные кусочки тушки, поставить на весы и добавить, если нужно, граммульку. Вроде ничего хитрого, но этот примитивный труд держал укладчицу в постоянном напряжении, потому что каждая банка должна в точности иметь строго определенный вес. Потребителю нс объяснишь, что человек не автомат, что банка, которую он купил, выпускалась в конце смены, работница к тому времени была смертельно усталой. Даже выстоять 12 часов на ногах — не шутка: через три часа рябит в глазах, через шесть — темнеет, а что с ней происходит в конце рабочего дня, она и сама не соображает. При всем при этом многие женщины держались за работу обеими руками из-за хорошего заработка. Они тысячами приезжали на путину. Рыбоконсервные заводы работали круглосуточно. У ленточных транспортеров стояло по восемьдесят, а то и по сто человек за смену. На береговых заводах число их удваивалось. Скученность на плавбазах, особенно переоборудованных, как «Чернышевский», была ужасной, общая численность доходила до 750 человек. Их надо было кормить, поить пресной водой, мыть после рабочей смены, платить хорошую зарплату, начислять надбавки за сверхурочные часы и держать в рамках общепринятых норм поведения.

Идея замены ручного труда машинным настойчиво стучалась в разные кабинеты, вплоть до правительственных. Научно-исследовательским институтам и экспериментальным заводам спускались соответствующие плановые задания. Как они работали, судить не берусь, только машину по укладке рыбы под маркой ИНА-115 изобрели и внедрили в Калининградской области.

Но одно дело — Калининград, завод, расположенный на земной тверди, отряд конструкторов, готовых немедленно среагировать на любой каприз машины, и другое — Дальний Восток, суровые погодные условия дальних экспедиций, иной, более низкий, уровень квалификации технического персонала. Словом, изобретенную машину предстояло освоить и поставить, выражаясь высоким слогом, на службу народу.

Под покровительством Дальрыбы, головного органа всего Дальневосточного региона, решили создать специальную группу, выделили судно, открыли «зеленую улицу» в кредитовании и поставках — налетай, кто смел, зарабатывай орден.

Ну, желающих получить орден у нас всегда в избытке. Когда под алыми министерскими парусами показалась такая лафа, то на теплое место устремились не смелые, а нахрапистые, мало смыслившие в технике, зато в совершенстве знавшие систему взаимодействия межкабинетных связей, владевшие «телефонным правом» и приемами «подковерной» борьбы. Растолкав всех локтями, должность руководителя группы занял человек, чей высокочиновный папа имел в Дальрыбе «мохнатую руку». С ее повелительного жеста и подписали приказ. Руководитель по своему образу и подобию подобрал персонал. Никто из них ни за что не отвечал — ни за пустую трату времени, ни за план, ни за саму машину. Задачу они себе определили облегченную: внедрим — хорошо, не внедрим — тоже неплохо, пусть калининградцы расхлебывают. При таком подходе машина заранее была обречена, работа пошла через пень-колоду, и внедренческая эпопея завершилась тем, чем и должна была завершиться. Проваландавшись с машиной полтора года, группа заключила: не пойдет! Для утверждения акта из Дальрыбы прибыли эксперты, походили, изображая умных людей, плотно загрузили желудки, подписали необходимые документы — похоронили машину. Руководитель группы сдал бумаги в архив и укатил в отпуск. Позже он подался в помполиты.

Но нашелся человек, который утер нос им всем. Вот он, тогдашний старший механик плавбазы «Кронид Коренов» Юрий Леонидович Федоров, личность во всех отношениях незаурядная. Характер его был не медовый, сложный, с чертами строптивости, случалось, он взрывался, но людей никогда не оскорблял, никого ни разу не унизил. Пьяниц не терпел, сотрудников ценил за те качества, которыми обладал сам. Все мы ценили и любили Федорова за великолепное знание своего дела. Мне кажется, он и родился механиком. Ему присуща была необычайная зоркость, все сложное сплетение узлов он обнажал до деталей, до тонкостей, слабые звенья определял очень быстро и тут же начинал ломать над ними голову. Он смело вступал в спор с конструктором, многое улучшал в технологическом производстве, приспосабливал по-своему. Для него не существовало неразрешимых задач. Честь его не позволяла опустить руки перед механической головоломкой. Под стать ему были слесари, наладчики, токари, инженеры, понимавшие его с полуслова, умевшие читать чертежи с одного взгляда. За идеей в чужой карман они не полезут, в каждом трепетала изобретательская жилка. Были они в начальника — въедливые, дотошные, с гордецой, уж если исполняли заказ, то с точностью до микрона, как на заводе, строящем космические корабли.

На судне любую внедренческую политику определяют два человека — капитан и старший механик. Капитан головой отвечает за план перед Сахалинрыбпромом и за зарплату — перед людьми. Старший механик отвечает перед капитаном за работу всей рыбоперерабатывающей техники. Капитан Шелестов очень хорошо знал Федорова, а Федоров — капитана и видел в нем ту каменную стену, за которой можно было спокойно работать.

Вместе они решили: внедрить униженную машину! Никто их не обязывал, никто не отдавал им приказов, не предоставлял дополнительных материалов, не снижал планов на период обкатки. Они не имели и сотой доли тех льгот, которыми так щедро одарила своих любимчиков Дальрыба. Всю полноту ответственности они взяли на себя. Должна же быть у кого-то рыбацкая честь, должен же кто-то встать на дыбы и переломить положение в рыбообработке!

Сам Федоров с плавбазы в период ремонта отлучиться не мог, и в Калининград послали троих слесарей. Заметьте — не инженеров, а слесарей, настолько им доверяли. Рабочие поехали на завод-изготовитель, досконально изучили машину, попробовали каждую деталь на зуб, потом перебрались на плавбазу и поработали в условиях промысла. Вернувшись, доложили:

— Машина будет работать!

Им тут же вопрос для подстраховки:

— А если не будет? Если база останется без зарплаты?

— Мы гарантируем!

Они, слесари, гарантируют. Убедительно!

И вот мы закупили машины, отвергнутые Дальрыбой. Калининградский завод был рад-радешенек, что нашелся заинтересованный покупатель, с отправкой груза не замедлил, контейнеры пришли как раз к окончанию ремонта. На промысел мы вышли без укладчиц. Предстояло за время, пока мы следуем к району промысла, машины установить.

Надо было видеть, как федоровцы взялись за дело. Все у них в руках кипело. Только не представляйте «кипение» в виде суматохи, авралов с ломанием хребта и криками: «Взяли! Еще раз!». Не было никакой суеты, никакого показушного героизма. Трудовой энтузиазм мы видели в огромной самоотдаче, в том, что спали они по нескольку часов в сутки. Постоянно им приходилось решать какие-то технические задачи, и они решали их быстро и грамотно. Вот как было с подачей банки. Под автомат она должна была сама себя проталкивать, но для этого нужен был запас высоты, а его на судне не имелось. Не переделывать же судно! Федоров решил задачу блестяще: подал банку посредством горизонтальных ленточных транспортеров. Когда видишь их, кажется: эка невидаль, так и должно быть. Но ведь прежде эти приспособления возникли у него в голове, созданы были его инженерным воображением, потом воображаемый механизм надлежало в самые сжатые сроки воплотить в действующий, отладить все детали, чтобы работали, как часы. Да и сама машина, когда ее смонтировали, не пошла с первого нажатия кнопки. Устроена она была так: манипуляторы подавали разделанную рыбу в набивочный узел, рыба под тяжестью оседала на горизонтальный нож, который отрезал порцию. Эта порция точно соответствовала размеру банки, самые ловкие руки укладчицы такую точность соблюсти не могли. В минуту заполнялось 62 банки! Естественно, поначалу неполадки посыпались одна за другой: там перекосило, тут заело, где-то что-то застряло. Они останавливают, разбирают, щупают, подгоняют, шлифуют, вылизывают, запускают вновь. Да все это раз по двадцать за день, да все с терпеливостью. Уговаривали машину как капризную богатую невесту. Уговорили, на то они и мастера. За месяц сделали то, чего приморцы не сумели за полтора года. Машина заработала!

Это была великая победа, настоящий переворот. К нам на базу потянулись делегация за делегацией — перенимать опыт. Федоров давал консультации, все показывал, все разъяснял, подстраховывал, предупреждая о возможных поломках и капризах. Сотни людей выражали ему искреннюю благодарность, но начальство — и ведомственное, и партийное — молчало. Не ударили, как полагалось в таких случаях, в колокола, не мобилизовали прессу, чтобы поднять опыт на щит, не наградили орденом, да что там орденом — зряшной почетной грамоты хоть для приличия не сунули. Да и как же было Федорова поднимать на щит, если вся Дальрыба опростоволосилась, крупные специалисты расписались в собственном техническом невежестве.

Первой реакцией вышестоящего начальства на новшество было обвинение в том, что мы нарушили ГОСТ. По нормам ручной укладки в баночке должен быть цельный кусочек тушки, а у нас так не получалось. Но мы сумели самым придирчивым комиссиям доказать, что вкусовые качества консервов от этого нисколько не изменились. Пришлось чиновникам вносить изменения в нормы государственного стандарта. План нужен был всем.

Это всего лишь один эпизод из творческих исканий Федорова. А ведь Юрий Леонидович сконструировал автоматический соледозатор, потом дозатор перца, его автомат опускал в каждую банку одно зернышко нормальной величины или два маленьких. Он изобрел и изготовил в экспедиционных условиях машину для разделки голов на рагу. Машина справлялась с этой сложной операцией, независимо от размера рыбьей головы. Мы выпускали дешевый и вкусный продукт. Машина отлично работала два года, пока Федоров находился на судне. Ушел он — машину выкинули за борт, ни один завод ее не принял. При нашем изобилии головы перерабатывать?!

Так бездарно распорядились власти талантом незаурядного инженера. Под него надо было создать конструкторское бюро, крупные мастерские или завод, и он преобразил бы нашу рыбоперерабатывающую промышленность.

Найдите Федорова, он вам о многом порасскажет.

IV. Про ряд и лад

Найти Федорова оказалось делом несложным, но встреча все откладывалась. Работает он в фирме, где режим диктуется обстоятельствами: есть рыба — нет выходных, нет рыбы — есть выходные. Справляться надо поутру.

Пришлось ждать просвета. Наконец в одно воскресное утро мне отворил дверь стройный человек выше среднего роста, легко узнаваемый по фотографии: те же аккуратные бородка и усы, только уже совсем седые, те же густые брови, пристальный взгляд; исчезла лишь прическа.

Имя Алексея Петровича Татаринова как пароль: лицо хозяина озаряется светом давних лет, беседа сразу становится доверительной.

— Спасибо Алексею Петровичу за доброе слово. Все рассказал он в точности, но вспоминать ту историю не хочется. Зачем бередить старую боль? Меня ведь представили к званию заслуженного рационализатора, подготовили необходимые документы. По числу внедренных изобретений и рационализаторских предложений я имел довольно высокие показатели. Но вдруг наверху спохватились — не пущать! С женой разошелся, морально, видите ли, неустойчив! А мы с ней фактически не жили, потому что пять лет из семи я находился в морях. Попробовали бы те блюстители морали хоть пару годков так! У пас грустно шутили, что люди делятся на три категории: на тех, кто живет, кто не живет и кто болтается в море. В разводе ни ее вины нет, пи моей. Женился вторично, с Натальей Михайловной вместе работали на базах, с ней живем и теперь. В бесприютном судовом быту выстрадали свою любовь. Что касается недооценки моих трудов, то обиды давно забыты. Ну обошли меня со званием, ну не доплатили денег. Так с деньгами или без них я все равно остался бы верен своему ремеслу. Душа болит из-за того, что в нашем обществе человек труда унижен, обойден, обесценен, отодвинут на задворки. Будто все, чем пользуются люди, свалилось с неба. Посмотрите на уличные толпы, на телевизионные игрища: кто одет, обут лучше всех, у кого самая сытая физиономия? У политиков, болтунов, скоморохов, шутов гороховых. Все они садятся три раза в день за стол, жрут хлеб, взращенный сеятелем, лопают рыбу, выловленную рыбаками в суровом море, пьют вино, изготовленное виноделом. Но до этих тружеников никому дела нет.

За последние годы я немало передумал. Считаю, что одной из причин падения Советской власти был промышленный застой, экономическая отсталость. Десятилетиями не менялись орудия труда — станки, машины, оборудование. Застой предопределялся теми условиями, в которые были поставлены изобретатели и рационализаторы.

Изобретатель должен был не только подать идею, воплотить ее в рабочие чертежи, но и внедрить в производство, пробираясь сквозь тернии. А как мог рядовой изобретатель внедрить какое-то новшество? Унизительные хождения по кабинетам родного завода ничего не давали, кроме душевных мук. Один начальник отмахивался: «Я не стану подвергать выполнение плана риску из-за твоих бредней». Другой издевался: «Впишешь соавтором — будешь что-то иметь. Не впишешь — шиш получишь». В самом деле, какая была выгода заводским инженерам возиться с изобретением, подвергать коренной ломке сложившийся порядок, внедрять новые формы организации труда, учиться самим, переучивать весь персонал, рыскать в поисках дефицитных материалов, если компенсацией за все труды была премия стоимостью в два литра водки?

Изобретатель был зажат в железных тисках государственных объятий. В 1931 году советские изобретатели, движимые лучшими, патриотическими побуждениями, передали государству все права как на прошлые изобретения, так и на будущие. Судьбы сотен тысяч изобретателей от имени государства решали бездарные чиновники, тупые бюрократы, хороня в недрах научно-исследовательских институтов ценнейшие технические новшества. Миллионы изобретений, усовершенствований отвергались цинично: «Ты что, умнее меня хочешь быть?». До сих пор помню очерк «Лекала», опубликованный «Литературной газетой» в конце семидесятых годов. Один рабочий изобрел лекала для раскроя шкурок пушных зверей. Когда подсчитали экономический эффект от их внедрения, то оказалось, что рабочему надо выплатить сто тысяч рублей в виде вознаграждения. Весь научно-исследовательский институт, годами занимавшийся изобретением этих лекал, оцепенел: «Как! Мужику-вахлаку — и такие деньжищи? А мы?». Пересчитали, начислили пятнадцать тысяч. «Это что же, он «Волгу» себе купит?». Пересчитали в третий раз, ничего не начислили. Мужичок куда-то исчез со своими лекалами, скорее всего, спился. Через пять лет солидная делегация, в составе которой находились ученые мужи-эксперты из названного института, поехала во Францию. Там закупила подобные лекала за огромную сумму народных денег.

Данные Государственного комитета по делам изобретений в СССР свидетельствуют: даже в этих условиях ежегодно создавалось 75–80 тысяч изобретений, но внедрялась лишь мизерная часть, причем та, которая не затрагивала принципиальных основ производства. Зато нашими изобретениями охотно пользовались зарубежные фирмы без покупки лицензий. Они выписывали все технические журналы, выходившие в Советском Союзе, выбирали из них все ценное и внедряли в свое производство. Потом нам же наши новшества продавали за золото. Россия — щедрая душа! Знаменитый наш офтальмолог Святослав Федоров, кстати, заслуженный изобретатель СССР, говорил: «Нам очень нужны люди с изобретательным умом, они — залог прогресса. Есть умницы — непобедимая страна. Нет их — ничто нас не спасет: ни нефть, ни газ». Согласен с ним. Япония, не имея и тысячной доли тех природных богатств, что у нас, является передовой страной мира.

— Юрий Леонидович, однажды в компании, настроенной патриотически, я обронил подобную мысль, так на меня набросились: «Осточертела эта болтовня про Японию! Японцы лучше всех, японцы умнее всех! А кого миру дала Япония? За счет чужого ума живут!».

— Спеси нам не занимать. Однако же мы идем к Японии за кредитами. Страна-победительница униженно просит у некогда побежденной страны на пропитание. А японцы зарабатывают сами. У нас таланты да умы, зато у них есть то, в чем они нас превосходят стократно.

— В чем же это превосходство?

— В техническом уровне, в организации труда, в дисциплине, в порядке. Что такое порядок? В словаре Даля «ряд» и «порядок» находятся в одном гнезде. У него «ряд» и «лад» — синонимы. Ряд — так в старину называли договор; рядиться — договариваться. Договорились, уладили дело — это сильнее закона, это дело чести. Если я дал слово, что к такому-то сроку выполню работу, то я в доску разобьюсь, но выполню. У нас наем на работу был тоже трудовым договором, но он постоянно нарушался обеими сторонами. Наши руководители чурались ежедневной черновой работы, их привлекали кампанейщина, авральность. Посадка картофеля — кампания, затем следовали силосная кампания, уборочная страда. А сдача строительных объектов, завершение годового плана? Обществу был присущ какой-то зуд суетливости: конференции, пленумы, совещания, заседания, горячие речи. Все бегали, суетились, составляли справки, готовили постановления, резолюции. Гигантская машина крутилась, но результаты были слабые, в последние годы — нулевые. Да, у нас были передовики, стахановцы, ударники коммунистического труда. По идее они должны были, как маяки, освещать всем дорогу к светлому будущему. Вроде светили они ярко, но массы за ними не торопились.

— Почему?

— Я на все смотрю глазами инженера, поэтому мой ответ будет односторонним. Мне кажется, что руководители страны все время искали своего рода «золотой ключик», при помощи которого можно было завести экономику, чтоб дальше она крутилась сама по себе; искали такое волшебное слово, перед которым открылась бы дверь в заветную кладовую изобилия. Написали программу. Провозгласили лозунг перестройки, а дальше все должно пойти как по маслу. А на уровне конкретного цеха, завода не знали, с какого боку подступиться к научной организации труда. Ругань, мат, раздолбон были главными рычагами управления.

Совсем иную картину увидел я в Эстонии еще в советское время. Процветал там знаменитый рыболовецкий колхоз имени Кирова. В отдельно взятом хозяйстве был построен коммунизм. Все в нем поражало приезжего: красивый, чистый поселок из коттеджей, школа, бассейн. Масса различных спортсооружений, шикарный Дом культуры, свое подсобное хозяйство, дешевые продукты, бесплатное питание школьников — всего не перечесть. И вот в этом колхозе имелся завод, выпускавший машины по переработке рыбы. Машина рождается там, где есть интеллектуальная база. Интеллектуалы создают мощную машиностроительную базу. Завод этот выгодно отличался от других тем, что синтезировал два процесса — изготовление и эксплуатацию. Другие заводы, изготовив машину, спихивали ее на плавбазы с большими недоработками. Суда получали машины бесплатно, убирали в трюм, где нераспечатанные ящики стояли годами. Случалось, в таком виде их списывали и выбрасывали за борт. Никому не ведомо, сколько металла покоится на морском дне. Эстонцы каждую машину устанавливали сами, вводили ее в эксплуатацию, сдавали команде в отлаженном состоянии. Поэтому их оборудование работало безотказно.

Когда у нас на Сахалине стали появляться совместные российско-японские предприятия, меня пригласили в одно из них. Там как раз осваивали японскую машину по переработке минтая. Уровень ее может характеризовать такая деталь: движение ножа регулировали фотоэлементы! Во все узлы заложены новейшие разработки, металл высочайшего качества. И вот в этой непогрешимой японской машине я нашел изъян и внес предложение, как его исправить. Ямато-сан, представитель фирмы, внимательно выслушал мои доводы, доложил руководству, и на судно немедленно приехал ведущий инженер с бригадой специалистов. Все с собой привезли: ключи, инструменты, необходимые детали, сварочный аппарат, болты, гайки, металл — все новехонькое, все блестит. У наших слесарей глаза загорелись, в японские ящики руки запустили. Японцы на шкафы наварили цепи, повесили замки. Стыдоба! А воровали не от жадности или природной порочности, а потому, что такого инструмента у нас днем с огнем не сыскать.

Японцы машину разобрали, переоборудовали с учетом внесенного мною предложения, отрегулировали, опробовали. Машина стала обрабатывать семьдесят рыбин в минуту. Сдали они линию по акту: работайте! Вот это реакция, вот это забота о престиже фирмы, о качестве своей техники! У нас внедрение такого новшества, да еще предложенного чужестранцем, потребовало бы согласования в десяти инстанциях и растянулось бы на несколько лет.

После этого в составе группы инженеров меня пригласили на стажировку в Японию. Шестнадцать дней нас учили японскому языку, потом отправили на предприятия. Я попал в город Осака, на небольшой завод по изготовлению машин для рыбообработки.

Посчастливилось месяц поработать на монтажно-сборочной линии. Машины рождались на моих глазах.

Поражала культура производства. Рабочий день у них начинается так: ровно в восемь утра включается музыка, и все становятся на пятиминутную зарядку, в том числе генеральный директор. Возможно, кому-то надо прогнать остатки приятных сновидений, кому-то — размяться, но больше это похоже на ритуал, своего рода зачин, действо, объединяющее всех сотрудников, подчеркивающее единство целей. После короткой сирены все принимаются за работу. Директор наверху, в стеклянной кабине: все видят его, он видит всех; все видят, как он работает, он видит, как все работают. Впрочем, это я со своими мерками (у нас же принято, чтобы кто-то кого-то обязательно контролировал), вполне возможно, что там никто ни на кого не смотрит, так как каждый занят делом. Там ценят рабочую минуту, уважают фирму, фирма уважает рабочего, создавая ему все условия. Никто не мечется в поисках инструментов, деталей; средства механизации работают безукоризненно. На рабочем месте я ощущаю исключительную комфортность, совершенно не замечая, как летит время.

Сирена! Все механизмы отключаются. Поданы чай, кофе, печенье, мандарины, яблоки. Роскошествуй пятнадцать минут, сходи по надобности. После сирены механизмы включаются, рабочий день продолжается. Идет работа по доводке машины. У рабочих техническая грамотность высшего порядка, никому не надо по десять раз объяснять задание. Взаимоотношения доверительные, настроение у всех хорошее, работа ладится, результативность высокая.

К обеденному перерыву — минута в минуту! — автобус доставляет в упаковке 35 порций. Это старается какая-то фирма, исполняя договорные обязательства. Каждая порция состоит из двенадцати блюд: рыба, мясо, какие-то салаты, приправы, запакованные в пластмассовые посудинки. Спрашиваю: «В каком порядке все это потреблять?» — «Не имеет значения. Кто как хочет, так и ест». Любопытно, что одинаковая пища подается и рабочему, и директору. В течение последующего времени делается еще один перерыв, опять подают чай и фрукты. Кормят на заводе за счет фирмы.

Когда заканчивается рабочий день, я не ощущаю усталости. Удивительно: за целый день никаких неполадок, никакой нервотрепки. Ладно, думаю, это внешне все выглядит благополучно. А копну-ка я вас поглубже. Дней через десять спрашиваю: «А как у вас обстоят дела с рационализаторством? Уважают ли у вас изобретателей?». Изъясняемся, между прочим, на английском. Отвечают: «Юра-сан! У нас каждый рабочий размышляет над тем, как усовершенствовать производство. Заявки поступают коллективные и индивидуальные. Все они рассматриваются безотлагательно, самым дельным сразу дается ход, то есть идея воплощается заводскими инженерами в чертеж, в металл, опробуется, при положительных результатах внедряется в производство. Рационализатор и разработчики получают вознаграждение. Фирма платит даже за ту идею, которая не внедряется». — «Зачем же такое расточительство?» — «Это не расточительство. Поощряется старание. Придет время, и человек сделает важное изобретение, потому что постоянно упражняет свой ум». — «А все ли ваши машины работают на судах?» — «Наши машины работают исправно. Мы их сами устанавливаем, доводим до нормального режима. Престиж фирмы — превыше всего!».

За месяцы своей стажировки я убедился: есть у японцев «золотой ключик», открывающий двери в страну изобилия. Это повседневный высокопроизводительный труд. Свое наблюдение бесплатно передаю нашему правительству. Авось оно уразумеет.

Широкопадская рана

Поселок, где явился я на свет, Сегодня словно призрачная дата. Уже в архивах затерялся след Того, что было родиной когда-то. Теперь на пирсе нету ни души. Сюда не правят сейнеры с уловом, Никто не крикнет вслед: «Ну ты пиши, Не поленись черкнуть хотя бы слово!». Здесь все бурьяном сплошь позаросло, Тропинкой стала бывшая дорога… В. Плотников. Землякам-широкопадцам

I. Шкипер из «Мосии»

Неожиданный толчок исследованию старины дает иногда какая-нибудь второстепенная деталь. Зацепишь ее — и приоткроешь сундук с интересными вещицами, каждая из которых являет собой драгоценное свидетельство минувших десятилетий.

Выступая на январском пленуме Сахалинского обкома партии в 1948 году, секретарь А. Голуб с тревогой говорил о проблемах предстоящей путины: «Для того, чтобы успешно решить судьбу плана добычи и обработки более двух миллионов центнеров рыбы, требуется, включая рыбацкие колхозы, 63 тысячи человек, а фактически имеется 31 тысяча. В связи с репатриацией японского населения положение с рабочей силой, главным образом с рыбаками, становится более чем напряженным».

Только что, 15 декабря 1947 года, проведена денежная реформа, отменены продовольственные карточки, рынок требует массу разнообразных товаров, в первую очередь пищевых продуктов для изголодавшейся страны. Обком обязан обеспечить выполнение задач, поставленных правительством, и А. Голуб находит выход из создавшегося положения: привлечь на работу женщин! «Испокон веков, — развивал свою мысль Андрей Демидович, — женщины занимались прибрежным ловом, создавались специальные бригады, а в военное время работало до 50 процентов женщин. Мы имеем на рыбозаводе «Мосия» Широкопадского района женщину-шкипера, а почему не могут другие?».

«Стоп!» — говорю сам себе, это совсем не в духе лучших партийных традиций. Уж если солидный докладчик приводил в своем выступлении положительный пример, то называл героиню по имени-отчеству, подкреплял цифрами ее трудовые достижения. Ведь ничего не стоило дать поручение любому инструктору, и через час он выдал бы полную информацию о ней. А примеров было множество. Уже через месяц после начала войны колхозницы из артели «Восточная Тымь» организовали две женские рыболовецкие бригады и сутками не возвращались с моря. Все женщины колхоза «Новый быт» стали выходить на лов наравне с мужчинами. Особенно отличались бригады тт. Икроун, Нанту к, выполняя производственные задания на 500 процентов. Женская бригада ловцов Павловой из колхоза «Большевик» план 1941 года выполнила на 202 процента. На весь Широкопадский район славилась рыбачка Мария Ланцова. Ее бригада план 1943 года перекрыла втрое! Ей уступила Наталья Субботина из Александровского района, но ведь в зимних условиях работала. В колхозе «Восточное море», уже когда он переселился на южный Сахалин, отлично руководила женской бригадой прибрежного лова Мария Леонтьевна Орлова. А бригадир ставного невода Александра Степановна Фатеева с рыбозавода «Южный» в путину 1947-го выдала три годовых плана! Но места им в докладе не нашлось, зато сделан был жест в адрес некой Марии Проичуковой, бабенки, мягко выражаясь, нестандартного поведения.

Прибыла она на рыбозавод «Третья Падь» Корсаковского района, так о ней, видите ли, партийная, профсоюзная и комсомольская организации не проявили должной заботы, и она ударилась в загул. Ее пример отрицательно повлиял на других, и забеременели еще десять молодых работниц. Напрасно А. Голуб корил общественные организации. Как тут было не загулять, если бараки, куда впихнули рыбачек, трещали под напором сезонников и солдат, изголодавшихся по женскому телу.

После стакана спирта вербованная рябая Дунька с бородавкой на носу представлялась первой красавицей, и за право обладания ею молодые мужчины яростно дрались с применением подручных средств.

Такой ажиотажный спрос и потребности тела ни в какую не желали считаться с плановыми задачами рыбной отрасли. Ему было наплевать, что на рыбокомбинатах допускались огромные потери рабочего времени, была низкой производительность труда, более 50 процентов рабочих не выполняли производственных норм, не функционировали рыбонасосы и большое количество выловленной рыбы погибало. Цифры, которыми оперировал секретарь обкома, были тревожны: на путину требовалось 642 катера, а имелось всего 175; несамоходного флота наличествовало 33 единицы, а план предусматривал 816. В свое время Най-Найская судоверфь выпускала в год до 70 дрифтеров, около 300 кунгасов, теперь вступили в строй Невельская и Поронайская судоверфи, но все они вместе взятые не давали и трети того, что когда-то строила Най-Найская. Обстановка усугублялась возросшей аварийностью флота: в 1946 году произошло 85 аварий, 1947 год принес их 117 с общим убытком до двух миллионов рублей и человеческими жертвами.

Тем важнее был бы положительный пример: вот, мол, женщина, которая мужика за пояс заткнет по всем статьям. И трудолюбива, и бережлива, и мужественна в бореньях со стихией. Газетчики ударили бы в колокола, напечатали ее жизнеописание с портретом. Так нет же, о Маруське-гулене во весь голос, а о профессиональной рыбачке вскользь. Несправедливо! И я решил пусть даже через полвека, а все же разыскать ее имя. Лучше поздно, чем никогда.

II. Гидрологический проект

Женщина-шкипер — не военная тайна, ее имя обязательно встретится в документах. Но человек неотъемлем от среды обитания, а я ничего не знаю ни о рыбозаводе «Мосия», ни о Широкопадском районе, который более тридцати лет назад выпал из статистических сводок, исчез из газетных репортажей и с географических карт. Слышал раньше, что район был известен, как дыра, медвежий угол. Специалист, будь то учитель, врач или инженер, получивший туда назначение, считал себя заживо погребенным.

В Государственном областном архиве работают очень чуткие люди. Стоило мне в задумчивости почесать затылок, как тут же подошла Вера Дмитриевна Орлова:

— Надо в чем-то помочь?

Едва я заикнулся о предмете своих поисков, как Вера Дмитриевна руками всплеснула:

— Да ведь я сама из Широкопадского района! Там прошло мое детство, моя комсомольская молодость, весь район я пешком исходила, побывала во всех населенных пунктах. Еще в тридцать девятом мои родители приехали во Владимировку. Родной поселок мне снится и теперь.

— И там была Владимировка?

Вера Дмитриевна отлучилась на десять минут и вернулась с тоненькой папкой, в которой оказалась подробная карта, выполненная от руки.

— Вот, в глубине Агневского сельского Совета, моя родная Владимировка. Здесь трудились комсомольцы тридцатых годов, слава о них шла но всему Северному Сахалину. Строили они поселки, валили лес, сплавляя его по весенней реке Агнево — никаких других способов вывозки древесины не существовало. Во Владимировне я закончила начальную школу и стала ходить в поселок Агнево, там была семилетка. В субботу мы шли пешком после уроков домой, а в воскресенье, загрузив сумочки небогатыми домашними харчами, возвращались обратно… Мороз ли, пурга, распутица — шли. Позже, будучи работником райкома комсомола, я приходила сюда по делам в командировку. У нас в командировку не ездили, а ходили. Расстояние в двадцать километров считалось за коне-день. По числу коне-дней нам начисляли суточные. С пятьдесят четвертого по пятьдесят восьмой прошла по дорогам и тропам Широкопадского района около двух тысяч километров. После Александровского педучилища я попросилась в родной район. В комиссии по распределению удивились: другие готовы были податься к черту на кулички, лишь бы не в Широкую Падь. Боялись дикости, глухомани, но глухомани у нас не было, вы убедитесь сами, когда поближе познакомитесь с нашим районом.

На второй же день Вера Дмитриевна принесла папку с фотографиями и газетными вырезками:

— Отбирала только то, что касается широкопадского периода. Бережем с мужем наше богатство. Здесь запечатлена наша молодость, дух того, такого далекого теперь, времени. Ведь мы в Широкой Пади поженились.

После педучилища меня направили в Най-Найскую среднюю школу старшей пионервожатой, поселили в полублагоустроенное жилье вместе с пятью учителями, прибывшими с материка. Мы быстро подружились, нас сблизили неуемная энергия, желание принести людям как можно больше пользы. Днем мы работали в школе, а вечерами вели общественную работу: готовили программы для агитбригад, вечера отдыха, концерты.

В 1954 году меня пригласили на работу в райком комсомола, и я переехала в Широкую Падь, где сначала ведала отделом школ и учащейся молодежи, была избрана вторым секретарем райкома, а затем и первым. Но памятны те годы не должностями, которые мне доверили, а высоким трудовым подъемом, чувством ответственности, всеобщей приподнятости. Мы брались за любое дело и исполняли его. Когда к Широкопадскому пирсу подходили суда с рыбой, райком поднимал комсомольцев, жителей на выгрузку, обработку и засолку. Мы участвовали в заготовке льда для холодильников, очистке дорог и населенных пунктов от снега, в уборке урожая, погрузке овощей для Рыбновского района. Мы создавали комсомольско-молодежные бригады на лесоучастках, рыболовных судах, все лето работали в пионерских лагерях. И конечно же, весь досуг молодежи был на наших плечах. Там я прошла большую жизненную школу. Но и это не все. Именно там, именно в те годы мне выпало счастье познакомиться и подружиться с людьми просто удивительными. Мне кажется, их всегда как-то недооценивали, они не выпячивались и не считали свой труд, свои душевные качества чем-то выдающимся. Их порядочность, доброта были совершенно естественными.

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Райком пригласил меня на работу, но жилья не предоставил:

— Давай поселим тебя временно на квартире у хороших людей.

Я согласилась не раздумывая. И вот меня привели в дом, где обитали широкопадские старожилы — Ульян Алексеевич и Полина Алексеевна Верещак. Семья у них раньше была большая, но к тому времени дети уже жили отдельно. Мне предоставили комнатку. В их доме всегда было тепло и уютно, хотя рядом находился неласковый Татарский пролив. Я совсем не помню, сколько я платила за квартиру, видимо, совсем не много, так как моя зарплата была очень скромной. Но никакими деньгами невозможно было оценить их заботу, внимание, которыми я была окружена. В их небогатом хозяйстве водились только куры, и не было дня, чтобы Полина Алексеевна нс угостила чем-нибудь вкусненьким — жареной яичницей или картошечкой с грибами. Они обладали врожденной деликатностью. Ненавязчиво, будто невзначай, Полина Алексеевна выведывала, сыта ли я, тепло ли одета, все ли взяла с собой, отправляясь пешком в командировку. Никогда не забуду один случай. По заданию первого секретаря райкома комсомола я пошла в Комсомольскую среднюю школу, чтобы вручить молодому пополнению билеты. Путь предстоял, по тогдашним меркам, недалекий — всего 18 километров, но стояла вторая половина апреля, снега таяли, речки бурлили. На одном из шатких мостиков я упала в воду, промокла, но документы сумела сохранить. Солнце и быстрая ходьба высушили одежду, и на школьный вечер я пришла в нормальном виде. На торжественном собрании я вручила билеты, а утром отправилась в обратный путь. Неподалеку от Широкой Пади вдавался в море большой скалистый выступ. Препятствие можно было преодолеть либо взобравшись на гору, либо дождавшись полного отлива. До отлива оставалось часа полтора, карабкаться вверх по рыхлому снегу не хватило сил, и я решила пройти под скалой вброд. Разделась, подняла одежду над головой и ступила в воду. Меня словно обожгло, но я лишь заторопилась, насколько смогла. Одевшись на другом берегу, кинулась бегом домой. Ночью у меня начался жар, боль в спине, но я пошла на работу, а не в больницу. Через несколько часов пришлось вернуться. Увидев мое состояние, Полина Алексеевна кинулась ко мне. Я честно обо всем ей рассказала. Она велела мужу натопить баню, там крепко напарила меня, уложила в постель, растерла спиртом, налила в рюмку какой-то особой настойки, наконец, накормила меня варениками с картошкой, которые она умела делать особенно вкусными. В общем, спасли они меня.

У стариков, которых я стала звать своими, не случалось между собой никаких размолвок, а разговоры сводились к жизни детей, внуков. Постепенно я познакомилась, а позже и подружилась с семьей их сына Ивана Ульяновича. До сих пор не перестаю удивляться, как богата была паша Широкая Падь замечательными людьми, хорошими семьями, но даже среди них выделялась семья Ивана Ульяновича. После демобилизации он не поехал в большой город, а вернулся в родной поселок и здесь взял в жены красавицу Марию Федосовну Старовойтову. Немало было видных парней, готовых отдать ей свое сердце и хорошую рыбацкую зарплату. А она предпочла скромного служащего, имеющего лишь медаль «За победу над Японией» (освобождал Маньчжурию) и единственный гражданский костюм. Конечно, Иван Ульянович тоже был интересным кавалером, к тому же настойчивым, целеустремленным, но пленил он сердце красавицы не посулами, а такими душевными качествами, которые превосходили любую зарплату, — горячей любовью, верностью, честностью, трудолюбием. За это преподнесла Мария Федосовна мужу трех сыновей — Виктора, Александра и Сергея, а через одиннадцать лет, будто по спецзаказу, родила дочь Наталью. Это было уже в Лесогорске. После переезда в Южно-Сахалинск мы часто встречались с Марией Федосовной, вспоминали нашу молодость и Широкую Падь. Тогда она часто приходила к старым Верещакам с сыновьями, всегда приносила какой-нибудь подарочек. Старики любили свою невестку, гордились ею, обожали внуков, хотя это внешне не проявлялось бурными всплесками радости. Ну не принято было свою любовь выставлять напоказ! Весь уклад жизни и старых Верещаков, и молодых хранился какой-то внутренней спайкой. В отношении детей никогда не слышалось окриков, приказаний, наказаний, нотаций. Слово старших было для младших законом, потому что по-другому не мыслилось. Дети, едва встав на ноги, обретали свои обязанности, исполнять которые почиталось великой честью. Для них никакое дело не было обузой. Здесь все трудились — от деда с бабушкой до внуков. Каждый из детей, вступая во второе десятилетие, умел не только отварить картошку, но и приготовить вкусную пищу, мог прополоть грядки, накормить скотину, почистить стойло. Домашнее хозяйство Верещаки держали потому, что скромной зарплаты не хватало. Одежда от старшего переходила к младшим, зато все были всегда накормлены, одеты, обуты. Если кому-то из сыновей хотелось футбольный мяч, велосипед, что-то помодней из обуви и одежды, он шел на совхозное поле, в лесхоз — и зарабатывал.

Ребята были общительными, компанейскими, потому что в их доме всегда жили то племянники или племянницы, то какие-то родственники, друзья, а в зимние вечера приходили соседи поговорить про жизнь или насладиться пением. Иван Ульянович брал в руки гармонь, принаряженная Мария Федосовна садилась рядом, и голоса сплетались в чудный лад. Пели народные песни, фронтовые, с теплотой, поддерживаемые друзьями, исполняли «Летят перелетные птицы»:

…А я остаюся с тобою, Родная навеки страна, Не нужно мне солнце чужое, Чужая страна не нужна.

Кто тогда мог подумать, что всеобщая любимица Наталья через много лет выйдет замуж за голландца, уедет с мужем в чужую страну и заживет счастливой жизпыо, потому что солнце там не чужое, оно одинаково светит всем. Почти каждый год она приезжает на Сахалин, встречается со своими братьями. Они рано ушли из-под родительской опеки, получили среднее специальное образование, находясь на полном государственном обеспечении, заочно окончили вузы. Теперь Виктор — заслуженный юрист Российской Федерации; Александр — почетный радист СССР, его имя — в галерее славы Сахалинского морского колледжа; Сергей — бортмеханик в компании «САТ». За ними торопится в путь следующее поколение (как бы не сбиться со счета) — Никита, Федор, Варвара, и теперь Наталью встречает разновозрастная родня. В такие радостные дни вспоминают свою родословную, отца, мать, дедушку, бабушку, Широкую Падь, Лесогорск…

Вера Дмитриевна оставила документ, датированный тридцать пятым годом. Это был отчет специальной комиссии из управления гидрометеорологической службы восточных морей. Возможно, на Широкопадский район имели определенные виды, если сочли нужным проделать значительную исследовательскую работу. Находясь на крайнем юго-западе советского Сахалина, район упирался в просеку пятидесятой параллели, за которой находилась чужая сторона — Япония. От коварного врага жителей охраняли пограничники. Заставы, отгороженные высокими плотными заборами, стояли в Пильво, Широкой Пади, других населенных пунктах. Оттуда рослые ребята уходили в дозор, грозно сверкая штыками. Это были подразделения 52-го ордена Ленина и знака Почетного чекиста Сахалинского погранотряда. От его имени младший политрук Сибирцев заверял V областную партконференцию 5 марта 1940 года:

И если тревога охватит границы, То, в жаркую схватку идя, До полной победы готовы сразиться, Ни жизни, ни сил не щадя.

На границе шла таинственная жизнь, о которой говорили лишь тогда, когда в туманную погоду рыбацкий катер или кунгас заносило за невидимую черту. Через пограничный пост японцы возвращали людей, но уже без катера, без кунгаса, сетей. Шкипера в сопровождении строгого милиционера отправляли в Алек- сандровск, и о нем ни худых вестей, ни хороших не поступало.

Население района, отмечала комиссия, составляло около семи тысяч человек, полторы из них проживало в райцентре. Здесь находились моторно-рыболовная станция, имевшая собственный флот в пятьдесят единиц, и мастерские. В них ремонтировали для окрестных рыболовецких колхозов катера, кунгасы.

В районе пилили лес, добывали уголь, занимались земледелием и животноводством. В описываемый период все колхозы района имели 24 коровы, вола, 41 лошадь, 30 свиней, 20 овец, сотню кур. Сколько живности содержалось в личных подворьях, комиссия не зафиксировала, но старожилы говорят, что редкая семья обходилась без коровы и поросенка. Люди строились, благо, леса было вдоволь, разбивали огороды на суглинке, на гальке с супесью или на торфяниках. Картошку сажали между уйком или корюшкой, и урожай получался на славу, убирать его было одно удовольствие: каждый клубень, чистый, без парши и червоточины, розовел, как маленький поросенок.

Но главную ценность района составляла рыба. Широкопадские ловцы первыми встречали шедшие с юга косяки сельди, горбуши, которая здесь отличалась особыми вкусовыми качествами. Шкиперы района славились на всю область своей удачей, рыбацкие колхозы считались самыми зажиточными.

Гордостью была единственная на Сахалине судоверфь, расположенная в 13 километрах севернее Широкой Пади. Она подчинялась Главамуррыбпрому, ее продукция шла за пределы острова. В огромных цехах разделывали древесину, просушивали, строили катера, дрифтеры, кавасаки, кунгасы грузоподъемностью от трех с половиной тонн до шестидесяти. Именно в поселке Кунгасстрой находилась единственная в районе средняя школа. В райцентре такую открыли намного позже.

Головной болью Широкой Пади была деревянная пристань, уходившая далеко от берега. Поздней осенью Татарский пролив ярился и могучими валами разбивал ее вдребезги. Весной строить приходилось заново. Ежегодные убытки достигали 150 тысяч рублей. Перед гидрологами поставили задачу: продлить долговечность пристани.

Гидрологи определили: общая площадь бухты — 24 гектара; морское дно пологое, песчаное, плотный мелкозернистый слой составляет полтора-два с половиной метра. Берега, южный и северный, протянули друг другу две подводные каменные гряды, оставив створ, достаточный для прохода судов. Если эти гряды нарастить бетонными стенами, то они погасят волны и спасут пристань. Затраты окупятся через несколько лет.

Я обращаюсь к Вере Дмитриевне:

— Пытались ли строить намеченные гидротехнические сооружения?

— Вряд ли, иначе сохранились бы какие-либо документы. Когда на страну обрушились репрессии, многие хозяйственные вопросы ушли на задний план. Потом грянула война, надо было ловить как можно больше рыбы и кормить фронт. Район развивался, население росло, несмотря на призыв в армию. По состоянию на 1 февраля 1946 года, как представлено в отчете председателя Широкопадского райплана т. Лапшина, наличествовало 18 населенных пунктов, объединенных в четыре сельсовета: Пилевский, Широкопадский, Най-Най- ский и Агневский. Проживало в них 7543 человека, в том числе 1520 школьников и около тысячи малышей. На пяти рыбозаводах — «Пильво», «Широкая Падь», «Мосия», «Най-Най», «Агнево» — трудилось 976 рабочих и служащих.

— В их числе и женщина-шкипер?

— Должна быть и женщина-шкипер. Полистайте за тот период газеты и обязательно загляните в доклад Д. Мельника Хабаровскому крайкому ВКП(б) об итогах работы предприятий рыбной промышленности за 1945 год. Где-нибудь найдете.

III. Рыбалка сорок пятого года

Это в кадрах кинохроники сорок пятый год предстает в обрамлении победного салюта. На самом деле все было скромнее. Гигантский хозяйственный механизм огромного государства с окончанием войны не остановился для передышки. Люди все так же пахали, сеяли, доили коров, рубили уголь, варили сталь, производили ткани, ловили рыбу, восстанавливая, помимо этого, разрушенные города и села. Все так же строг был спрос за план, столь же обязателен был отчет о его исполнении.

Такой отчет в ноябре направил секретарь Сахалинского обкома партии Дмитрий Никанорович Мельник заместителю секретаря Хабаровского крайкома ВКП(6) по рыбной промышленности Н. Ф. Кусову. Через несколько лет, когда Сахалинская область выйдет из подчинения Хабаровскому краю, Н. Ф. Кусова переведут в Сахалинский обком на должность секретаря по рыбной промышленности, и уже он будет докладывать Мельнику о достижениях и просчетах вверенной ему отрасли.

Поразмышляем над докладом, дополняя его другими архивными материалами. В тот год погодные условия никак не способствовали промыслу: в период с 15 января по 12 февраля в районе Танги — Трамбаус унесло в море 1127 вентерей. В ночь с 6 на 7 февраля южные ветры в районе Хоэ — Уганда оторвали от берега льды и унесли 2500 центнеров уже добытой наваги. Областная газета дополняла общую картину в номере за 17 марта: «В этом году подледный лов проходит в исключительно трудных метеорологических условиях. Небывалые бураны и снежные заносы перемежаются с оттепелью и трескучими морозами. Льды то припаивает к берегам, то внезапно отрывает и уносит далеко за пределы районов лова. Вместе со льдами уплывают и орудия лова, наполненные рыбой. Сотни часов упорного труда сотен людей пропадали даром. Но передовые люди даже в этих условиях сумели добиться выполнения и перевыполнения плана. Таковы рыбаки бригады т. Кривосипицкого из колхоза «Красный яр». Их тони расположены у берегов пос. Хоэ — на самом неспокойном месте. Майны беспрерывно засыпало снегом, часто у берегов нагромождались огромные торосы и шуга, льды отрывало, и бригада оставалась без единого орудия лова. Трижды отрывало льды, трижды уносило вентеря, трижды бригадир организовывал пошивку новых. Отдельные бригады в таких условиях, не выдержав напряжения, приостанавливали лов. Не таков т. Кривосипицкий. Самоотверженный труд бригады окупился сторицею. При плане 1131 цнт. бригада сдала государству 1200 цнт. наваги».

Славную когорту сахалинских рыбаков составляли: команда дрифтера «Волга» (шкипер т. Кротенко), выполнившая годовое задание на 270 процентов, команда дрифтера «Боевой» (шкипер т. Пятак) — 230 процентов, команда дрифтера «Зюйд» (шкипер т. Супукарев) — 224 процента, команда дрифтера «Юпитер» (шкипер орденоносец т. Карташов) — 189 процентов. Все из Широкопадского района!

В тот же год они задавали тон в социалистическом соревновании. По инициативе шкипера Федорова из колхоза имени XVII партконференции развернулось движение за вылов на дрифтер 1500 центнеров, что составляло два годовых плана. Его призыв подхватили. Первыми завершили годовой план Марк Пятак и Василий Супукарев. 29 мая областная газета вышла с призывом во всю страницу: «Ловите рыбу так, как шкиперы Супукарев и Пятак!».

Если говорить о колхозе имени XVII партконференции, то никак нельзя обойти вниманием личность Бориса Алексеевича Та- линова, избранного председателем колхоза в январе 1942 года. Ярким созвездием в глубинах сахалинской истории сверкают комсомольские отряды начала тридцатых годов. В их числе — строители Агневского леспромхоза. Горнило, через которое они прошли, дало невиданный сплав. За короткий срок они обрели такой опыт, который другие не могли нажить за десятилетия. Они двинулись вместе с миллионами новобранцев индустрии, которых выталкивала перенаселенная деревня, и устремились туда, где зажигались огни светлого будущего. В стране развертывалось невиданное строительство: сооружены Днепрогэс, Горьковский автомобильный завод, Сталинградский тракторный, закладывались гиганты металлургии — Магнитогорский и Кузнецкий комбинаты. Молодые группы рабочих, объединяясь в ударные бригады, стремились «догнать и перегнать» быстроногую Америку и в первую очередь объявляли беспощадную войну пьяницам, рвачам, прогульщикам. Они свято верили в свои безграничные возможности: «Мы все добудем, поймем и откроем». И когда раздался призыв ехать на Сахалин, они ответили: «Даешь Сахалин!».

Первым был призыв «1200». В их числе прибыл на Сахалин и Борис Талинов, уроженец села Эльхотово Северо-Кавказского края. Тут он перепробовал разные профессии, хотя летуном не был. В тех обстоятельствах часто возникали заторы, прорывы в хозяйствах, и руководители просили: «Срочно пришлите хотя бы двух-трех комсомольцев!». Считалось, что комсомольцы могут все: потушить пожар и разгрузить баржу, спасти урожай и построить мост, а главное — заразить отсталые массы своим энтузиазмом, поднять их на трудовой подвиг. Два года Талинов находился на переднем крае Агневского леспромхоза — рубил лес. Затем работал на шахте «Макарьевка», стал ударником- забойщиком. Как бригадира стахановской шахтерской бригады имени Александра Косарева его избирают членом исполкома областного Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, посылают на V Дальневосточный краевой съезд Советов. Он удостоен чести сидеть в президиуме рядом с прославленными людьми — полководцем Василием Блюхером и писателем Александром Фадеевым.

Все эти годы он упорно и настойчиво учился.

Талинов с морем никогда не соприкасался, рыбацкой специальности не имел, но как член партии способен был взять ответственность за порученное дело. Колхоз имени XVII партконференции считался самым крупным на Сахалине, имел три бригады прибрежного лова, двадцать пять рыболовных ботов, засольные цеха, оборудование, подсобное хозяйство, что в общем давало сумму доходов до полутора миллионов рублей в год. Обстановка военного времени требовала: прежде всего не допустить спада производства в связи с призывом на фронт многих мужчин, все подчинить выполнению плана, а если план выполнен, то его надо перевыполнить, если перевыполнен наполовину, надо перевыполнить вдвойне. Его постоянно мучило сознание того, что ровесники там — на фронте, а он тут, в тылу, они ежедневно рискуют жизнью, а он в полном благополучии, и совесть его может быть чистой лишь тогда, когда он будет работать на пределе сил и возможностей. Используя прежний опыт комсомольской работы, он входил в каждый дом, жаром сердца и даром слова убеждал заменить на работе отцов, мужей, братьев. Он находил отклик повсюду, и женщины садились на весла, самые смышленые подростки становились мотористами, самые крепкие — ловцами.

— Потом доучитесь, ребята!

Председатель с пяти утра уже был на ногах. Ему надлежало не только организовать производство, но и самому поспеть в каждую горячую точку. Выходили на подледный лов — он помогал в выборке сетей и транспортировке улова. Выезжали на заготовку леса — он показывал пример, передавал личный опыт лесоруба; ремонтировали производственные помещения — брал топор. Страшные вести с фронта, суровые директивы сверху диктовали особую линию поведения — строгость. А председатель больше брал хорошим, доходчивым словом, личным участием в судьбе каждого человека. Он заходил в семьи всех фронтовиков, знал, где сколько рабочих рук и едоков, каково домашнее хозяйство, под чьим приглядом малыши, как учатся школьники, что муж пишет с фронта, если еще пишет. Под его особым вниманием были семьи, куда принесли похоронку. Сиротам с первого улова выдавалась рыба, кружка молока с подсобного хозяйства. В редкие выходные Талинов собирал мужчин на воскресники — пахали потерявшим кормильца семьям огороды, заготавливали топливо к зиме. Он наставлял всех, от малого до старого:

— Будем держаться вместе — одолеем нужду и горе.

Весеннюю путину сорок второго колхозники не прозевали, сети выставили вовремя, улов обещал быть богатым. А тут — шторм. Сети снимать уже поздно и бросить нельзя. Талинов видел с берега, как мечутся рыбаки. Он кинулся на катер к старому шкиперу: что делать?

— Возьми, Борис Алексеевич, продуктов, спирту по шкалику, курева и поедем к ним. Надо переждать, шторм к утру утихнет.

Появление председателя в бушующем проливе рыбаков приятно удивило:

— Никак, подмога идет. Ну, молодец, председатель! Наш улов будет!

К утру все стихло, начали выбирать сети. Всему колхозу был объявлен аврал. Две тысячи центнеров взяли!

Летом он организовал круглосуточный лов. Ночью брали жирующую сельдь, днем ставили переметы на треску. А началось все с того, что взял председатель лодку, вышел один в море. Колхозники зачесали затылки:

— Что же он там делает?

Не вытерпели, полюбопытствовали, а у него трески под завязку.

— Думаю, теперь каждому колхознику определим нормы дневного улова. Недоедим, недоспим, так ведь война идет!

Социалистическое соревнование среди судовых команд было организовано так: чтобы выйти победителем, надо было прийти на сдачу рыбы не позднее пяти утра, сдать не менее 100 центнеров сельди, из них не менее 95 процентов первым сортом, а днем на каждого члена экипажа поймать по 2 центнера трески. В течение всей военной поры первенствовала неизменно бригада Г. И. Репина, которая с гордостью носила звание «фронтовая». Все члены бригады были награждены медалью «За доблестный труд».

Колхоз имени XVII партконференции выдвинул предложение — собрать от сахалинцев эшелон со сверхплановой продукцией и послать на фронт. В райкоме поддержали, оформили, и областная газета опубликовала обращение ко всем трудящимся области. Люди откликнулись, иногда несли последнее. Старуха Пелагея собрала в мешочек всего-то четыре носовых платочка, два полотенца, вязаные носки да кусок туалетного мыла, которым сама ни разу в жизни не умывалась. Дед выложил скудные деньги:

— Оставлял на смерть. Решил пожить, покуда фашиста не разобьем.

Из старых сундуков доставали теплые вещи, женщины ночами вязали носки, рукавицы, кто-то принес семь золотых монет царской чеканки. Талиновы сдали все облигации, накупили подарков на месячную зарплату. 15 октября из Хабаровска ушел эшелон из 14 вагонов, где было 50 тысяч индивидуальных подарков, копченая и соленая рыбопродукция.

Всегда отличались колхозники Федоров, Красюков, Шилов, Пресняков. Их родной колхоз имени XVII партконференции за последние три года сдал государству 46290 пудов рыбы сверх плана, получив за это 800 тысяч премиальных надбавок. Колхозники построили и передали моторно-рыболовной станции разных судов на 300 тысяч рублей. Трудовой накал военной поры запечатлели протоколы партийных собраний, написанные на грубой оберточной бумаге. Собрание 20 ноября 1943 года отмечало: «Абсолютное большинство колхозников работали хорошо, все коммунисты и комсомольцы планы перевыполняли и занимали авангардную роль на производстве. Репин выполнил план на 232 процента, Гранин — на 221 процент, Супукарев — на 190 процентов, Заяц — на 188 процентов. Колхозники собрали более 150 штук теплых вещей для фронта, отправили посылок на 10 тысяч рублей, сдали в фонд обороны 91 тысячу рублей деньгами и 45740 рублей — облигациями; на эскадрилью самолетов и танковую колонну — 26946 рублей, подписались и досрочно погасили 50 тысяч госзайма».

За самоотверженный груд пятнадцать колхозников были награждены Почетными грамотами Наркомрыбпрома, 6 человек — значком «Отличник Наркомрыбпрома», шкиперы Красюков, Сухинов, Федоров — правительственными наградами.

В соревнование вступали все новые экипажи. 9 июня на рыбозаводе «Най-Най» состоялся митинг, посвященный вручению вымпела экипажу дрифтера «Двина» — шкиперу Ковалеву, мотористу Усакову, рыбакам Селезневу и Тимякову. Майский план они выполнили на 453 процента. 28 июня в честь награждения т. Сталина вторым орденом «Победа» команда Супукарева встала на сталинскую вахту. 30 июня экипаж выловил последние 16 процентов в счет тысячи. Василий Григорьевич Супукарев первым в победном году завоевал почетное право носить звание лучшего шкипера-тысячника Сахалинской области. 6 июля тысячу центнеров рыбы добыл знаменитый Кирилл Егорович Карнаух с рыбозавода «Най- Най». Своим именитым соперникам он уступил лишь потому, что его судно своевременно не подготовили ремонтники. В тот же день команда Юрия Григорьевича Кротенко доложила о выполнении двух годовых планов. Шкипер дал слово, что доведет улов до 2220 центнеров и таким образом даст три годовых плана. 3 сентября, в день Победы над империалистической Японией, два годовых плана выполнил Василий Супукарев. 5 сентября о выполнении двух годовых заданий доложил Марк Иванович Пятак.

В ночь на десятое сентября к берегам Широкопадского района подошли косяки жирующей сельди — тут уж никто не смог усидеть! Служащие рыбозавода «Мосия» вышли в нерабочее время на лов и сдали государству до 300 центнеров рыбы. (Все лишняя копейка в карман!) Главный бухгалтер Широкопадского рыбокомбината Шамухамедов организовал бригаду любителей и за ночь добыл 200 центнеров. Переполненные сети тянули школьники и домохозяйки.

Казалось, что трудовой порыв масс, вдохновленных историческими победами, принесет невиданные результаты. Но общие итоги рыбохозяйственной деятельности на Сахалине в 1945 году оказались неутешительны: план по гослову был выполнен на 54 процента, а по кооперативному не дотянул и до пятидесяти.

Причины отставания иллюстрировались значительным числом примеров. На рыбозаводе «Мосия» в путину было задействовано пять дрифтеров из девяти. Несколько недель потерял лучший шкипер области Федоров, так как его катер плохо подготовили ремонтники моторно-рыболовной станции. «Советский Сахалин» отмечал в дневнике путины за 29 мая: «В Александровском районе сельдь ловят только ставными неводами. Рыболовецкий флот почти никакого участия в добыче не принимает. В ночь на 27 мая были хорошие промысловые условия, однако на лов вышел только один дрифтер. Остальные встали на повторный ремонт». Из дневника за 5 июня: «Колхоз «Красный яр» на 1 июня план второго квартала выполнил всего на 22 процента. Из восьми тральщиков работало только два. У одного из катеров, отремонтированных в Александровске, каждый день выявляются все новые дефекты. 20 мая не работала машина. 25 мая наладили машину — у киля образовалась течь. Вытащили катер на берег, произвели ремонт, 1 июня спустили на воду и тут же обнаружили новую течь».

Все было повязано: плохое качество ремонта предопределялось слабой ремонтной базой и низкой квалификацией специалистов; не выполнялись планы лесозаготовок, срывая следом план по изготовлению бочкотары. Между тем в чанах простаивало 5 тысяч центнеров рыбы улова сорок четвертого года. С. Чумачен- ко, заместитель секретаря обкома по рыбной промышленности, бил тревогу за пол месяца до путины: «Директора заводов «Широкая Падь», «Пильво», «Черная Речка», «Половинка» медленно готовят пристанское хозяйство. Лес в нужном количестве к месту строительства не подвезен, пиломатериала для настила пристаней заводы не имеют, механизмы не собраны и не опробованы. Засольные цеха не только не отремонтированы, но даже не покрыты финской стружкой».

Д. Мельник писал в докладе: «В разгар путины на рыбозаводе «Люги» и РКЗ-40 обнаружили, что нет соли и крышки для консервных банок. Направленный в Нижние Пронги за крышкой катер «Рыбник» возвратился пустым лишь потому, что «Сахрыб- трест» не обеспечил получателя доверенностью».

Докладчик не удержался от красноречивого сравнения: экипаж Василия Супукарева добыл за год рыбы больше, чем три колхоза Александровского района. Однако он не объяснил, почему же колхозники не хотели (или не могли) работать так, как работал Супу карев.

Что касается женщины-шкипера, то пробел в докладе Андрея Демидовича Голуба удалось восстановить. В одном из номеров газеты «Советский Сахалин» за 1945 год сообщалось: «На рыбозаводе «Мосия» вторую путину работает шкипером на рыбнице № 439 Мария Ивановна Николаева. В 1944 году, не самом благоприятном для сахалинских рыбаков, за один месяц она выполнила годовой план».

IV. Роковая трещина

13 июля 1949 года в Широкопадском Доме культуры созвали районное совещание рыбаков. В празднично убранном зале встретились все знаменитости: Василий Никитович Купцов из Агнево, Виктор Иванович Авксененко с рыбозавода «Широкая Падь», его друг и соперник Марк Иванович Пятак, бригадир ставного невода Най-Найского рыбозавода Александр Иосифович Воробьев.

Настоящими именинниками выглядят представители колхоза имени XVII партконференции. Шкипер Иван Трофимович Недугов с середины мая уже работает в счет 1950 года. Раньше на добычу рыбы он выезжал с женой Еленой Ивановной, получившей медаль «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.». Теперь ловцом на дрифтере трудится сын Михаил. К 20 июня колхоз выполнил годовой план на ПО процентов. В адрес председателя правления Василия Фаддеевича Завгороднего и секретаря партийной организации Александра Ивановича Дюжева поступила приветственная телеграмма за подписью секретаря обкома Голуба и председателя облисполкома Емельянова. И хотя к 10 июля весь район выполнил годовое задание, именно Завгороднему в числе первых предоставляется слово для выступления:

— Наш колхоз выполнил полтора годовых плана. За сверхплановую рыбу, сданную во втором квартале, мы получили премию в сумме 320 тысяч рублей. Каждой команде рыбаков выдано от 15 тысяч до 35 тысяч рублей премии.

Своды Дома культуры сотрясаются от грома аплодисментов в честь колхозников, бригадиров, шкиперов, которые берут повышенные обязательства: к 32-й годовщине Великого Октября дать два плана!

Но вот председательствующий т. Губанов, первый секретарь Широкопадского райкома партии, предоставляет слово районному прокурору Бондаренко. Зал, насторожившись, затихает. К чему прокурор, если район выполнил годовой план?

А прокурор докладывает… о положении дел в отстающем колхозе «Красная звезда».

— Боевое доброе имя рыбацкого колхоза, — звенит его твердый голос, — позорит председатель Беглов. Из-за его беззаботности колхоз план добычи не выполнил. В колхозе часты факты прогулов и несвоевременного выхода на работу. 18 июня дрифтер «Маяк» не вышел на лов трески. 3 июля на лов не вышли дрифтеры «Скат» и «Судак». Дрифтер «Судак» был оставлен рыбаками без присмотра, его выбросило на берег, корпус был поврежден.

— Привлечь виновных к ответственности! — требует Губанов.

— Привлечем, спросим по всей строгости закона. В первую очередь спросим с председателя. Организацией труда он не занимается, факты простоя судов скрывает, пьяниц и прогульщиков покрывает, сам с ними собутыльничает…

Очень важно исследовать будничную производственную жизнь. Именно на уровне цеха, бригады, экипажа, звена в отдельном человеке, в мотивах его поведения, в его отношении к производственному процессу реализуется экономическая политика государства. Значит, этот пласт и скрывает вопрос: почему Широкопадский район перестал существовать?

Что возьмешь с отстающего колхоза, но и на передовом рыбозаводе «Широкая Падь» неблагополучно. Через две недели после упомянутого совещания районная газета «Новый путь» писала: «Из 35 рабочих и работниц засольного цеха большая половина не выполняет дневных норм. Нужна бочкотара, а засольный цех ею не обеспечен. Укладчицы тт. Яценко, Симоненко, Яцунова и другие часами простаивают в бондарном цехе, дожидаясь, когда бондари закончат отделку бочки. Здесь вошло в систему перебрасывать людей с одной работы на другую. Молодым работницам Анне и Александре Сапрыкиным приходится в день выполнять 5–7 различных работ».

Вернемся к первому послевоенному году. Из дневника путины за 12 июля: «План второго квартала Северо-Сахалинский трест позорно провалил. Из 104 тысяч центнеров выловлено только 27 тысяч. Александровская МРС вывела в море 10 судов. Они взяли по 2,5 центнера на судно. Дрифтеры вышли на сельдь без сетей и вернулись без улова… В колхозе «Восточное море» месячное задание выполнено на 19,3 процента».

Вот как подводил итоги 1947 года директор Широкопадского рыбокомбината Спиридон Серафимович Савельев: «Рыбная промышленность нашего района план по добыче рыбы не выполнила. Рыбаки недодали десятки тысяч центнеров рыбы, оставшись в долгу у государства… Был плохо организован траловый лов придонной рыбы, из девяти тральщиков на лов камбалы, разиорыбицы выходило два-три тральщика. Совершенно не производился лов весенней сельди ставными сетями, крайне слабо был организован лов трески. Плохая организация труда, неправильный подбор и расстановка кадров, бесконтрольность начальника лова и директоров рыбозаводов привели к позорному провалу плана».

Неправильный подбор кадров коммунисты-рыбаки ярко проиллюстрировали на III районной партконференции, состоявшейся осенью 1947 года. Они резко говорили о Шубине, начальнике лова МРС: «Парторганизация знала, что т. Шубин руководство экспедицией на южный Сахалин не обеспечит, и своевременно поставила в известность трест. Однако же начальником экспедиции был послан т. Шубин. С приездом на место он занялся личной наживой, обманом членов экспедиции, а потом пьянкой и развратом. Работа экспедиции была сорвана, план провален. По возвращении Шубина из экспедиции партийная организация приняла решение о снятии его с должности начальника лова, но райком на наше решение не обратил никакого внимания. Хуже того, на добычу кеты к берегам северного Сахалина послали экспедицию во главе с Шубиным. Там он снова занялся пьянкой. О таком поведении Шубина были поставлены в известность управляющий трестом, отдел кадров, райком, но мер к Шубину и по сей день не принято».

Надо полагать, что после таких речей Шубина выгнали, но Шубиных был легион. За этот же период на других предприятиях руководящий состав менялся по два-три раза. Кадровая текучесть захлестывала все предприятия района.

Надо помнить, что в это время оставался в силе указ от 26 июня 1940 года, по которому самовольный уход с предприятия расценивался как дезертирство. Однако и судебное преследование не могло остановить массовых увольнений.

Текучесть — следствие бесхозяйственности. Вот еще один красноречивый штрих к ней. В сорок четвертом году рыбная промышленность Сахалина получила 14 сейнеров, через год поступило еще восемь. Но не пришлись они ко двору. Капитан сейнера «Восток» рыбозавода «Широкая Падь» Н. Чернявский с горечью писал на страницах «Советского Сахалина» 31 мая 1946 года: «Путина в разгаре, а на лову 6 сейнеров, остальные стоят из-за отсутствия команд на них или из-за разного рода поломок. Руководители комбинатов смотрят на эти суда, как на обузу, не оказывают нам никакой помощи. Мы имеем только снюрреводы и ловим рыбу днем. Мы предлагали оснастить сейнеры сетеподъемниками, чтобы организовать ночной лов сельди. Такие сетеподъемники привезены с Николаевской судоверфи, но они валяются по всей территории рыбозавода».

Бесхозяйственность приносила огромные убытки. Только по Широкопадскому рыбокомбинату они составили в 1946 году 14 миллионов рублей, в 1950 году — 6 миллионов.

На VI районной партконференции, проходившей 25–26 июня 1951 года, отмечалось: «Значительная часть рыболовных судов не имеет полной производственной нагрузки. Часто суда становятся на повторный ремонт. Экспедиции на весеннюю путину из года в год отправляются с большим опозданием. Рыбаки нашего района до сих пор не отказались от старых дедовских методов работы. Инженерно- технический состав рыбокомбинатов и моторно-рыболовных станций вопросами технического рыболовства не занимается».

«Из года в год…». Со страницы на страницу, из постановления в постановление кочуют штампы: «плохая организация труда», «бесконтрольность». Так было в сорок седьмом году и пятьдесят втором, так было в Александровском и Широкопадском районах. Добавим: если рыбная промышленность района прихрамывала на одну ногу, то сельское хозяйство хромало на обе. Кое-какими достижениями мог похвастать разве что колхоз имени Цапко, получивший в 1950 году урожай картофеля 7,6 тонны с гектара. Колхоз имени 5 Декабря собрал 3,4 тонны, а подсобное хозяйство знаменитого рыболовецкого колхоза имени XVII партконференции больше посадило, чем собрало.

Так Широкопадский район заходил в тупик. Завели его туда не только бездорожье, хрущевский волюнтаризм и административная лихорадка, побудившая произвольно перекраивать границы районов и сносить неперспективные деревни.

Выход нашли самый простой — ликвидировать. В декабре 1962 года прекратил свою работу Широкопадский райком КПСС. 14 декабря Сахалинский облисполком принял решение № 474: «В связи с образованием укрупненных сельских районов и новых промышленных районов области просим Президиум Верховного Совета РСФСР упразднить Анивский, Кировский, Лесогорский, Макаровский, Томаринский, Чеховский, Широкопадский, Южно-Сахалинский районы».

Большую часть территории Широкопадского района присоединили к Александровскому району, поселок Пильво — к Смирныховскому.

V. Отчий дом

Край тот давно заброшен, почти сорок лет там нет ни одной живой души, но при воспоминании о Широкой Пади миловидное лицо Лидии Ивановны Клочковой светлеет и не гаснет даже тогда, когда по щеке бежит невольная слеза. Она тоже работает в архиве и, узнав про мой интерес, пришла сказать свое слово.

Чтобы не мешать сослуживцам, мы уходим в зал заседаний, где прохладно и мрачновато, несмотря на обилие окон.

— Не понимаю, зачем современные богачи строят многоэтажные особняки, дворцы с несчетным числом комнат? Неужели в хоромах человек становится лучше? Помните пушкинскую Татьяну Ларину? Больше всего меня трогают ее слова в последней главе «Евгения Онегина»:

Сейчас отдать я рада Всю эту ветошь маскарада, Весь этот блеск, и шум, а чад За полку книг, за дикий сад, За наше бедное жилище, За те места, где в первый раз, Онегин, видела я вас, Да за смиренное кладбище, Где нынче крест и тень ветвей Над бедной нянею моей.

Лидия Ивановна в смущении шепчет стихи, заученные когда-то для школьного урока. Оказалось, для нее они имеют сокровенный смысл.

— Мою маму звали Татьяной, в девичестве она носила фамилию… Ларина! Татьяна Ларина из Рязанской области. Во время войны мама схоронила в Широкой Пади двух малолетних сыновей. Скосила моих братиков эпидемия дизентерии, а если точнее, бедность и отсутствие догляда. Мама по шестнадцать часов работала в столовой, за ночь вымешивала мешок муки на лапшу, чтобы утром накормить рыбаков. Домой забегала на час, успевая сготовить скудное варево. Памятью о тех годах остались две могилки да медаль «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.», врученная маме б марта 1947 года председателем Широкопадского райисполкома Василием Михайловичем Поживиным.

И все же самые счастливые годы пашей семьи прошли в Широкой Пади, в нашем семейном доме, по которому я тоскую до сих пор. Отец мой, Иван Григорьевич Холии, начал строиться еще в 1937 году, как только высадился с группой вербованных на сахалинский берег. Он осушил болотистое место недалеко от сопки, и получился широкий двор, где вместилось все: и дом, и сарай, и погреб, и палисадник, и качели для нас. Дом сначала был небольшой, но по мере того, как росла наша семья, отец делал все новые и новые пристройки. Ко времени моего отрочества в нем было просторно, я имела отдельную комнату. Папиными мастеровыми руками была изготовлена вся домашняя мебель: столы, табуретки, лавки, этажерки для учебников, одежные шкафы, книжные полки. Отец покупал много книг, питая особую страсть к историческим сочинениям, в часы досуга увлеченно читал, размышлял — размышлял по-солдатски, по-рабочему, все доискивался до жизненной сути, доказывал, что жизнь наша пошла бы по другому руслу, если бы не мешали люди с корыстными устремлениями. Он глубоко почитал Иосифа Виссарионовича Сталина, в доме висел портрет вождя во весь рост в форме генералиссимуса. В семье не принято было говорить о нем в духе постановления ЦК о культе личности.

Читал отец долгими зимними вечерами, а с ранней весны до поздней осени работал на производстве и дома. Выходных у него не было, так как домашнее хозяйство требовало повседневных забот. Мы помогали родителям в меру своих сил. Какой радостью для нас был сенокос! Отец косил, а мы с сестрой ходили ворошить и грести сено. Отец обвязывал нас веревкой в талии, а второй конец прикреплял морским узлом к дереву. Сенокос наш находился на просторном плато, которое круто обрывалось у морского берега, и предосторожность была не лишней: оступись кто из нас, разбился бы о камни. Из сухого сена мы делали вязанки, отец их сбрасывал вниз и уж там ставил стог. Еще мы пололи и окучивали картошку, а осенью копали ее и убирали в погреб. Кажется, обычное дело, но мне оно радостно до сих пор. Радостно от ясной осени, от дружной семейной работы, от хорошего урожая. Жили мы не в роскоши, но сыто: в погребе стояли кадушки с огурцами, квашеной капустой, груздями, соленой рыбой. К столу всегда были свежее яйцо, молоко, творог, сметанка. И нам хватало, и продавали, чтоб живая копейка водилась в доме. А к зиме отец, бывало, и поросенка заколет.

Я родилась после войны, выросла на воле. В широкопадской тесноте были свои просторы — море, горы, тропы в сопках. Летом ватагами ходили мы в лес за грибами, за ягодами; истомившись, пили холодную воду из горного ключа. За кедровыми шишками приходилось переваливать через два-три хребта. Однажды там потерялись сестра с подругой, не пришли к ночи домой. С утра весь поселок был поднят на поиски. Нашли их, заблудившихся, перетрусивших, с мешочками, полными кедровых шишек. Попало им на орехи.

В конце июля — начале августа, когда день поворачивал на зиму, а лето на жару, когда небо отдалялось от земли, уходя в бесконечность, на побережье высыпала вся детвора, становилось шумно, как на птичьем базаре. На горячем песке мы жарились до черноты, потом неслись наперегонки в воду, взметая мириады золотистых брызг. Не было в поселке пацана, который не чувствовал бы себя как рыба в воде, не умел нырять и кувыркаться разными способами, не было девчонки, которая не умела бы плавать. После работы приходили на пляж юноши и девушки, тянулись взрослые, и тогда мы орали и шалили с новой неистовостью, потому что всем хотелось отличиться.

А какие там были роскошные вечера! Интересно было смотреть, как багровое солнце спускается к морю, окрашивая волны в вишневый цвет; ловить момент, когда оно ныряет, и тогда море сразу становится темным, долина покрывается легкой дымкой, и наступает чуткая тишина. Мы затихали в кустах, где прятались, чтобы посмотреть, кто с кем идет на танцы. От танцплощадки доносились звуки музыки, говор, смех. Домой никак не хотелось уходить, стоишь и ждешь: должно случиться что-то хорошее, волшебное. И вот далеко за сопками, как бы освещая их изнутри, загоралось вечернее зарево, оно ширилось, охватывая полнеба, наконец над хребтом всходила луна, и все попадало под ее колдовство.

На дворе страшно было только поздней осенью, когда свирепствовал шторм, черное море сливалось с мутным небом, все тонуло в холодной дождевой мгле. Тогда уютный дом становился особенно теплым и желанным. Уже к концу ноября зима полностью утверждала свою власть, засыпала снегом леса, долину, поселок. Наступала пора саночных забав. Недалеко от дома пролегала крутая дорога с поворотами, куда собиралась вся округа. Мы составляли «поезд», цепляясь друг за друга, и неслись с визгом, воем, хохотом до самой конюшни. Если передний плохо выруливал и заваливался, тогда весь «эшелон» летел под откос — где чьи ноги, головы, санки, шапки, валенки! Внизу у конюшни стояли розвальни. Вот вся орда впрягалась и волокла их на самую верхотуру. Насядем туда всей тучей: «Трогай!». Сани заскрипят нехотя, потом понесутся так, что дух замирает. Вот уж где куча мала, если кувырнемся! Не один домой с синяком приходил.

Как-то пришла к нам в дом учительница русского языка и литературы, посмотрела, как мы готовим уроки, как живем, поговорила с мамой да и спросила: «А нельзя ли к вам на квартиру?». Мама смутилась: «Квартирантов никогда не приходилось держать. Удобно ли вам будет? Люди мы простые, отец иногда шумнет маленько». И вправду, отец иногда, выпив с усталости или с морозу, мог повысить голос просто так, без причины, наверное, чтобы мы не забывали, кто в доме хозяин. Никто его не боялся, но никто ему и не перечил. «Вот то мне и нравится, — ответила учительница, — что все у вас просто. А с Иваном Григорьевичем мы славно поладим».

И вот поселилась у нас Алевтина Петровна, коренная москвичка, выпускница Московского педагогического института имени Ленина, обладательница красного диплома. Думаете, в широкопадскую глушь посылали захудалых троечников, полных неудачников? Ничего подобного! Наши судьбы вручали лучшим выпускникам ленинградских и московских вузов, чтобы дети рыбаков, лесорубов, колхозников, обитатели медвежьих углов получали образование не хуже столичного.

Надо ли говорить, что Алевтина Петровна стала нашим кумиром! Мы вставали вместе с ней и бежали на плато, где делали зарядку, после занятий посещали кружки, которые она вела, — гимнастический и танцевальный.

Мы любили ее предмет, учась яркости и стройности речи, перенимали манеру поведения, непроизвольно подражая походке, жестам, улыбке, впитывали ее обаяние и культуру. Мы полюбили Москву, потому что Алевтина Петровна неподражаемо рассказывала о столице, мечтали побывать там. Учительница нам платила взаимностью, ходила с нами в лес, в горы, влюбилась в нашу Широкую Падь, стала жить с нами полнокровной интересной жизнью. Наш танцевальный кружок дебютировал на Октябрьские праздники. Концерт получился великолепный, в одном танце я солировала, на мне было платье, сшитое по выкройке Алевтины Петровны. Мы сами выросли в собственных глазах и зрителям доставили немало радости. И с отцом она поладила, и с мамой сдружилась, стала в нашей семье родным человеком. Года через полтора вышла она замуж за учителя физкультуры и стала жить отдельно. Мама часто снаряжала меня с молоком, творогом или сметаной: «Снеси Алевтине Петровне». Позже, вернувшись в Москву, она долго писала нам письма, присылала к праздникам столичные лакомства. Писали и ее родители, благодарили за то, что мы приютили их дочь. У нас в семье говорили: «Наша Алевтина Петровна!».

Нет, не была Широкая Падь дырой: здесь проходили районные смотры художественной самодеятельности, устраивались по примеру столицы фестивали и слеты, спартакиады, расцвечивались флагами пионерские лагеря. Мне очень нравился лагерь возле Пильво, но здесь однажды случилась со мной беда — я заболела. Доставили меня в Широкую Падь на катере, врачи определили — аппендицит. Требовалась срочная операция, а хирург в отпуске на материке. Отец с дежурным врачом кинулись в райисполком, в райком. Уж не знаю, кто там распорядился, но часа через два прибыл вертолет и увез меня в Александровск. Больно, страшно мне, а все же превозмогла себя, прильнула к иллюминатору. Так ярко сверху видно было и берег наш, и песчаное дно, подводные скалы, водоросли. А сколько оттенков оказалось у морской воды!

Привезли меня на операцию вовремя. Врачи сказали: через несколько часов было бы поздно. Родных в Александровске не было, но в больнице я не ощутила одиночества. Все ко мне отнеслись сердечно, вылечили — проводили на пристань. В то время между Александровском и Пильво курсировал пассажирский катер «Алябьев». Заходил он в каждый населенный пункт района, к его прибытию на берег, как на праздник, высыпали все жители: «Алябушек» приехал!». Тут и новости, тут и встречи!

Добрались мы до Широкой Пади, но «Алябьев» к пристани подойти не мог из-за большой волны. Подали плашкоут; отец меня подхватил на руки. Дома мама ждала, не знала, куда посадить, чем угостить. Как ни хорошо было дома, но пришла и моя пора. Видно было, что производство сворачивают, все уже знали, что районного центра не будет. Подались мы с подружкой куда поближе — в Александровское педучилище. Училась хорошо, жили интересной жизнью, но домой так тянуло, что и высказать нельзя. Дождались мы зимних каникул, взяли билеты на самолетик и прилетели в Пильво. Там можно было заночевать, двадцать пять километров до Широкой Пади — не ближний свет, но мы решили — домой! Домой! Домой! Пришли измученные, часов в десять вечера, стучусь я в окно. «Кто там?» — спрашивает мама. У меня и сердце дрогнуло. Что значит мамин голос! Увидала она меня и заплакала. А дома пахнет родным теплом! Заповедный наш дом! В нем без нравоучений утверждалась родительская мораль, без понуканий приучали к трудолюбию.

И вот из этого дома мы ушли. Все там осталось: книжные полки с множеством книг, одежные шкафы, этажерки со старыми учебниками, мамины загашнички, где хранились семена и травы, плоды шиповника, лекарства, весь дом с его уютом и следами прожитой жизни, с метками на дверных косяках, как я росла. Опустел сарай, корову сдали. Многое мама вытерпела в войну, а такого разорения не перенесла. Переехали родители поближе к старшей сестре в Долинский район, там маму и похоронили. Отец вернулся на родину — в Рязанскую область, где он в молодости повстречал Татьяну Ларину.

Больше в Широкой Пади я никогда не была. Но всех, кому удавалось туда ненароком добраться, я всегда спрашивала: «Как там наш дом? Стоит ли? Знак на нем: улица Кирова, 3».

VI. Маршрут клуба «Пилигрим»

В селе Троицком живет Сергей Михайлович Первухин, руководитель клуба «Пилигрим». Каждый год он набирает группу школьников и отправляется с ними в поход по бывшему Широкопадскому району. Туристы исследуют побережье, собирают образцы пород, окаменевшие предметы, причуды природы, хранящие печать миллионов лет.

Однажды Сергей Михайлович показал мне видеозапись последнего похода.

В течение двух часов я внимал рассказу человека, очарованного красотой забытого края. Будто самому удалось пройтись по конным тропам, полюбоваться идеальным конусом горы Кинжал, наряженной в юбочку из сизого тумана, послушать шепот волн у столбчатых базальтов Круглого мыса. Легенды ведают, что у этой каменной громады с зеленой шапкой сходились нивхи севера и юга. Раскопки свидетельствуют: древние люди обитали здесь 5–6 тысяч лет назад.

Остались следы и нашего хозяйствования: на заброшенном руднике — шпалы, рельсы, паровозик-«кукушка», завалившийся набок; в открытом зеве топки запекся шлак.

По распадкам в диких зарослях можно легко определить улицы бывшего поселка. На одном из домов вывеска: Советская, 36. Просела кровля, покрытая финской стружкой. Блестит сруб, выбеленный дождями. Сквозь пустой проем видны в доме ржавая кровать, этажерка, запущенный палисадник полыхает цветами. Кусты малины и смородины свесили свои плоды. Столько лет без ухода, а живут!..

Остатки пирса в Мосии, куда причаливала с богатым уловом шкипер Мария Ивановна Николаева. Гора Китоуси. Туда, на высоту 826, ежегодно совершали восхождение выпускники Широкопадской школы перед дальней дорогой в большую жизнь. Юный взор охватывал редкие по красоте картины, чтобы запечатлеть их навсегда.

А вот и Широкая Падь. Цел забор на одной из улиц, калитка открыта. Может, отсюда бегала в школу девочка, нынешняя жительница Озерского Мария Дмитриевна Анциферова. Она прислала в адрес Веры Дмитриевны Орловой свои воспоминания. Вот несколько строк из них: «Я дружила с младшей дочерью шкипера Карташова — Сашей, вместе с ней ходила на отцепку рыбы. За двадцатикилограммовый ящик платили по 20 копеек, а то и ничего не платили, но мы работали, потому что знали: это наша помощь фронту. Как-то женщина-рыбачка выдала нам по двести граммов хлеба — рады были! Мы принимали участие в тимуровском движении, шефствовали над семьями фронтовиков, часто приходили к Ряснянским, у которых было много детей. Их отец воевал, а мать работала с утра до ночи. Мы гурьбой после школы взялись за распиловку дров. Бревна — толстые, едва не на всю длину двуручной пилы. Довелось нам попыхтеть. Зато какова была наша тайная гордость: пришла измученная женщина с работы, а дрова напилены, наколоты и сложены под навесом!

Однажды в весенний шторм погибли рыбаки. Их вздутые тела выбросили волны. Трупы складывали в сарае, мы тайком, дрожа от страха, глотая слезы от жалости, заглядывали сквозь щели.

В сорок седьмом моя подруга Саша Карташова умерла от туберкулеза. Суровым февральским днем ее хоронил весь класс. Гроб с телом несли на руках до самого кладбища. Все менялись, только я никому не уступила тяжелую ношу.

Там вышла я замуж за старшину пограничников Анциферова Виктора Григорьевича, бывшего фронтовика, воевавшего под Ленинградом и на Курской дуге. Прожили мы с ним в любви и согласии сорок два года, вырастили троих детей, семерых внуков. Умер Виктор Григорьевич от фронтовых ран. Нелегкой была наша жизнь, но дороже Широкой Пади для меня ничего нет…».

Поделилась своими воспоминаниями Мирошниченко Нина Николаевна из Корсакова:

«Мое знакомство с Широкой Падью произошло в сентябре 1946 года. Сотни молодых учителей, выпускников разных вузов страны, ехали по распределению на Дальний Восток. Месяц добирались до Хабаровска в вагонах с нарами в два яруса. Наш поезд, «пятьсот веселый», останавливался не по расписанию, бывало, в поле рвали цветы, варили на кострах супчик. В Хабаровском крайоно никто из нас не получил места в городах. Я со слезами вымолила Сахалин вместо Анадыря. Мне казалось, что Сахалин совсем близко, с материком разделял лишь пролив. Дальше мы плыли по Амуру. Нам на путь следования выдали дополнительные талоны на сахар и по огромной кетине, необыкновенно вкусной. В Николаевском порту девять учителей оказались единственными пассажирами на палубе парохода «Дон», доставлявшего на остров прессованное сено. Среди брикетов мы с помощью боцмана и устроились.

В Александровске нас распределили по разным местам, меня направили в Широкую Падь. На рыбацком катере «Максим» отправились к месту назначения, но до поселка не дошли из-за шторма, высадили нас на берег, дальше мы шли пешком через сопку, по камням и песчаному берегу.

Тепло меня встретили работники районо: заведующий Сизарев Виктор Петрович, инспекторы Токмакова Вера Гавриловна и Степанов Алексей Иванович. Определили на жительство в помещение, где были стол, 2–3 стула, этажерка для книг. Топила углем, воду носила из колодца, зажигала керосиновую лампу, если барахлила местная электростанция. Здание семи летней школы отапливалось углем, истопник носил его в ведрах, оставляя на некрашеном полу черные следы. Зимой нередко занимались в пальто. На большой перемене приносили из пекарни, находившейся поблизости, флягу с жидким, но горячим чаем. Мы, молодые учителя, устраивали чаепитие с селедкой и хлебом. Хлеб выдавали по карточкам. До сих пор помню своих коллег: Фету Николаевну Семенову, Анну Ивановну Бакурскую, Екатерину Алексеевну Степанову, Белякову, Розанову. Жив ли кто-нибудь из них — не знаю. Но многие годы мы работали интересно и плодотворно.

Продукты завозили из Александровска. Недостаточно было картофеля, овощей. Молоко привозили в замороженном виде из колхоза им. 5 Декабря, свежую капусту — из колхоза им. Цапко. Старожилы выращивали овощи сами. В магазине можно было полностью отоварить продовольственную карточку и получить хлеб, рыбу, сахар, американское сало, колбасный фарш в банках и даже питьевой спирт. Иногда по ордерам выдавали валенки и парусиновую обувь.

Постепенно прибывали учителя из Москвы, Владимира, Пятигорска, Иркутска. Работали усердно, набирались опыта. Москвич Пичугов Юрий Степанович стал ученым, занимал ответственный пост в министерстве просвещения СССР. Мамонтова Виктора Арамовича пригласили на работу в Южно-Сахалинский педагогический институт.

Школа, библиотека, клуб объединяли молодежь, мы создавали кружки по интересам, в нашей самодеятельности участвовали даже работники райкома партии. Во время праздников звучали стихи, песни. Горячо аплодировали зрители хору, струнному оркестру, которым руководил И. И. Арефьев. Приезжали и столичные артисты. Мне до сих пор помнится выступление Никиты Богословского. В центре поселка осушили участок, выкорчевали пни, обустроили посадочную площадку для вертолета. Возник целый парк с танцплощадкой. Был построен больничный комплекс, где работали врачи разных специальностей».

От имени большой семьи Матрениных откликнулась Алла Дмитриевна, теперь Ермолаева, родившаяся в Широкой Пади в 1940 году.

В 1957 году, после смерти отца, отличного плотника, ремонтировавшего рыболовные суда, Матренины переехали в город Тольятти. «Часто я рассказываю детям и внукам о нашей сахалинской жизни, о поселке, где я родилась», — пишет Алла Дмитриевна. Она даже высказалась о том, чтобы Широкопадскому району посвятить отдельную книгу или даже музей.

До сих пор над улицами заброшенных поселков витает чья-то жгучая память. Я допытываюсь у Сергея Михайловича: что влечет его к этим пустынным берегам?

— Одним словом не выразить. Чистота воздуха, морской воды, богатства и красоты края, обилие познавательного материала для учащихся, сложность маршрута. Что еще? Заброшенные поселки. Они — как рваные раны на теле острова. Каким коротким оказался век у Широкопадского района! При жизни одного поколения поселки построили, обжили и бросили. Разве такое наследство хотели нам оставить отцы?

В заключение остается добавить, что имя рыбачки Николаевой в документах больше не встречалось ни разу. Где она затерялась — не знаю. Что рыбачка — район потеряли.

Черная ночь над Бристольским заливом

Найдите, читатель, на карте Берингово море. (Бывалых рыбаков не приглашаю, они знают все его закоулки.) Два гигантских материка — Евразия и Северная Америка — пытались заключить его в свои объятия и, как утверждают специалисты, в доисторические времена успели сомкнуть могучие руки на крайнем севере, но море им не покорилось, разорвало оковы, соединившись с Северным Ледовитым океаном. С юга рука Творца рассыпала от Аляски до Камчатки цепь островов и островков, словно повесила на могучую широкую грудь Тихого океана разнокалиберные шаманские амулеты: острова Лисьи, Прибылова, Андреяновские, Крысьи, Ближние, Командорские. Командорские — наши, остальные принадлежат США, но русских названий достаточно. Здесь витает дух «Русской Америки» — свидетельство отваги и предприимчивости наших предков. У российских берегов глубины моря доходят до пяти тысяч метров, а восточная часть является относительно мелководной. В этой части сельдевые стада нагуливают свой жир. На банках залегают огромные скопления камбалы. Приходи и черпай. Но пройти сюда, тем более черпать — сложно, и не только из-за дальнего расстояния. Природа отдала огромную площадь Берингова моря (это свыше 3 миллионов квадратных километров) на растерзание всем ветрам, устроив своего рода адский полигон, где сталкиваются течения теплое и холодное, где неистовствуют в схватке циклоны, вздымая волны с трехэтажный дом. Льды держатся до 10 месяцев в году, серые туманы накатывают внезапно, снижая видимость до нуля. Маленькому человеку здесь зябко, неуютно, страшно, но он упрямо шел за богатым уловом. По мере развития флота сюда, к островам Прибылова, в Бристольский залив, снаряжались экспедиции приморских, сахалинских, камчатских рыбаков, как раз в декабре, чтобы выполнить и перевыполнить плановые показатели первого квартала по вылову и производству продукции. Если в 1963 году сахалинцами было добыто 2 миллиона 623 тысячи центнеров рыбы и произведено 40 миллионов 800 тысяч условных банок консервов, то в 1964 году эти показатели значительно возросли: улов составил 3 миллиона 499 тысяч центнеров, выпуск только консервной продукции — 51 миллион 900 тысяч условных банок. Весомую долю в эти цифры внесли берииговоморские экспедиции. Однажды они заплатили за них слишком дорогую цепу. В ночь с 18 на 19 января 1965 года под волнами были погребены сахалинские рыболовные траулеры «Себеж», «Севск», «Нахичевань» и «Бокситогорск» из Приморья.

С той поры прошло более 40 лет. На крутой сопке в Невельске поставили памятник, к нему ежегодно в январский холодный день приходят старые рыбаки, курсанты мореходки, жители, чтобы поклониться погибшим землякам. В который раз, будоража воображение, переживают они трагедию. В который раз размышляют: а можно ли было избежать жертв?

В ту роковую ночь в составе экспедиции Невельской базы тралового флота нес свою капитанскую вахту на СРТР «Углич» Валентин Павлович Лекус. Богата его рыбацкая биография: больше тридцати лет ходил на траулерах, малых и больших, забирался далеко в северные широты и спускался в южные, рыбачил в дальневосточных водах, у берегов Канады и США, Южной Америки и Новой Зеландии. Соленые океанские ветры выбелили его голову, подточили здоровье, однако же сумел он сохранить великолепную память, высокий уровень флотской культуры, преданность однажды выбранной профессии, тепло рыбацкой дружбы. Радостно приветствуют его знакомые, добрым словом вспоминает он всех, с кем делил радость и тревоги нелегкого труда, с кем на морских дорогах обменивался словами привета.

Валентин Павлович — интересный собеседник, его рассказы о рыбацкой жизни полны живости, и я не раз заводил разговор о драме в Бристольском заливе. Он уклонялся по причине, которая казалась ему весьма убедительной:

— Да ведь никто не знает, как они погибли! И я не знаю.

И лишь однажды, когда в малозначащей газете промелькнуло суждение берегового «моряка» о том, что катастрофу можно было предотвратить, следовало лишь сделать то-то и то-то, Валентин Павлович не выдержал:

— Как можно судить о том, чего не знаешь? Да был ли ты там? Знаешь ли, по чем фунт рыбацкого лиха? Однако уж если решили обратиться к той ночи, то начнем не с конца, а с начала. Надо воздать должное советским корабелам, которые умели строить замечательные траулеры. Мне вверен был «Углич» — траулер-рефрижератор, построенный в Киеве на заводе «Ленинская кузница». Судно имело стальной сварной корпус, мощный двигатель в 400 лошадиных сил, обладало отличными мореходными качествами. При умелом управлении на нем можно было выдержать даже ураган. Конечно, ни один капитан специально на рожон не полезет, постарается, если возможно, где-нибудь укрыться, но уж коль встреча со штормом становится неизбежной, смело вступает в единоборство. Шторм вымотает душу, кого-то вывернет наизнанку, не без того, — что ж, работа у нас такая. Не переносишь — ищи место на берегу. Где строили «Себеж» и «Севск» — в Киеве или в Хабаровске, — точно не знаю, но в принципе от «Углича» они вряд ли отличались. «Нахичевань» был постарше, двигатель имел послабее, 300 лошадиных сил, но и это судно было очень надежным. Командовал им опытный капитан Владимир Александрович Огурцов, штормом его было не запугать. Вряд ли уступал ему на «Себеже» Михаил Дмитриевич Дворянцев. На «Севске», говорили, был молодой капитан, но нас, таких молодых, в экспедиции набиралась едва ли не половина. Так что драма заключалась не в мореходных качествах судов, не в возрасте капитанов, наличии или отсутствии у них опыта, даже не в силе урагана. На нас тогда обрушилась не одна беда, а две одновременно — шторм и мороз в восемнадцать градусов. Ну не помнил никто такого дьявольского стечения обстоятельств! Обычно если донимал мороз, то стихал ветер. Если налетал шторм, то он приносил с собой теплый воздух, и тогда температура могла подняться до плюсовой. Да, зимой приходилось несладко, борьба с обледенением была привычной. В самые суровые дни объявляли аврал два-три раза. А в ту ночь в Бристольском заливе случилось невероятное: лед намерзал прямо на глазах. Это было какое-то наваждение! Смотришь на трос в палец толщиной — через минуту, другую, третью он приобретает размеры пожарного шланга. Телом ощущаешь, как судно теряет способность отыгрываться на волнах, как зарывается носом в воду. Тут свихнуться можно было от такого напора стихии. Что нас спасло? Рыбацкое счастье, мужество и стойкость экипажа и полная загрузка судна. Груз обеспечивал судну остойчивость, то есть способность возвращаться в прежнее положение после каждого удара волны, как это делает ванька-встанька. Люди работали на пределе своих сил по полтора часа. Коку было приказано приготовить горячий кофе и открыть консервы. На отдых выходило не более сорока минут. Стекло в рубке покрылось льдом, пришлось приспустить его, чтобы иметь обзор. Минуты летят стремительно, кажется, команда не успела проглотить по куску хлеба, как ее надо снова поднимать. А судно качается, волны набрасываются разъяренным зверем, все покрывается льдом: шлюпки, надстройки, мачты, реи, стрелы, такелаж, рукавицы, одежда, лом, топор. Радисты опускают антенны, сбивают лед деревянными колотушками. Самые ловкие карабкаются повыше. Полундра! Не зевай, братцы, такие глыбы летят с верхотуры, что и каска не спасет. Работают все, кроме меня и рулевого. В минуту, которая показалась мне критической, вызываю на мостик старпома и беру в руки лом. Однако критический момент наступает через час, обессиленная команда как раз ушла на отдых. Внезапно судно получило сильный крен на левый борт. Обледенение шло слева, откуда непрерывно хлестала волна. Я успел произвести маневр с одновременным увеличением оборотов двигателя. Судно выровнялось! Снова вызвал команду на борьбу со льдом. Мы облегченно вздохнули только тогда, когда вошли в лед. Ветер свирепствовал по-прежнему, но обледенение уже не грозило — не было брызг. Все попадали спать не раздеваясь. Прилег и я, строжайше наказав вахтенному помощнику, чтобы следил за обстановкой и разбудил меня, если судно начнет выносить изо льда. Ураган срывал льды и уносил вместе с судами в стихию бушующего моря, если те не успевали сманеврировать. Нам повезло, «Углич» прочно удерживался во льду. К утру ураган умчался дальше, море утихомирилось, капитанский час начался по расписанию. Тогда-то и обнаружилось, что на связь не выходят «Себеж», «Севск», «Нахичевань»: вызывал их флагман, вызывали все суда. Отклика не было. Вся экспедиция, разбив залив на квадраты, вышла на поиски. Тут мы узнали о гибели приморского «Бокситогорска». Ночью перевернутое судно увидел капитан «Урупа» Геннадий Львович Панфилов. За днище держался человек. Человека надо было спасать, волна могла смыть его в любую минуту, но подойти к погибшему судну значило подвергнуть себя смертельной опасности. Наверное, сейчас и сам Панфилов не скажет, чего стоило спасение утопающего. «Уруп» находился в крайне тяжелом положении, разворот в таких условиях казался немыслим, а тут еще несчастного ударом волны сбросило с днища, он бился в волнах из последних сил. Капитан Панфилов успел! Утопающий с трудом намотал скользкую выброску на руку, зажав конец зубами. Спасенным оказался рыбак Анатолий Охрименко. Он рассказал о трагедии «Бокситогорска». Картина гибели судна заставила нас еще раз содрогнуться от ужасов той ночи, так все было похоже. Экипаж «Бокситогорска» обессилел, капитан разрешил короткий отдых. Судно вынесло изо льда, на развороте последовал удар волны, судно получило сильный крен. Именно в этот момент море нанесло два мощных удара в тот же борт. Всего несколько человек успели выскочить наружу, их накрыл опрокидывающийся корпус, чудом на поверхности остался только Охрименко.

Десять дней мы утюжили море, о промысле не могло быть и речи. По правительственным каналам обратились к американцам, они подняли в воздух самолеты. Нашли мы лишь продуктовый ларь да шлюпочное весло без определения принадлежности. Как будто наших судов никогда и не было! Конечно, в разговорах между собою не раз приходилось возвращаться к той черной ночи, размышлять над причинами гибели своих товарищей. Большинство капитанов считали, что роковую роль сыграли пустые трюмы судов. Рыбу они только что сдали, горючего имели в обрез (танкер вот-вот должен был подойти). При переходе к новому месту лова полагалось взять балласт, но такого у нас не практиковалось. Балласт, забортную воду, легко закачать, да трудно выкачать! Какая-то доля воды остается, потом смешивается с топливом и может угробить двигатель. Знать бы наперед… Анализировали мы действия капитана «Бокситогорска». Может, он не вовремя отправил команду на отдых? Но как было угадать в той кутерьме, когда последует смертельный удар волны — сейчас или через двадцать минут? Почему нам удалось выровнять крен, почему «Нептуну», оказавшемуся на краю гибели (крен достиг сорока градусов), удалось спастись, а «Бокситогорску» не удалось? Капитан там был хуже пас? Да язык не повернется такое сказать! Нет ответов на эти проклятые вопросы! Случилось роковое стечение обстоятельств. Не питаю склонности к суевериям, по иногда невольно возденешь руки перед указующим перстом судьбы. За год до этих событий у меня на «Угличе» случилось ЧП: во время траления молодой штурман соскользнул за борт, но успел ухватиться за ваер и закричать. Моментально были приняты меры по его спасению, вытащили мы его, отогрели. Что вы думаете? Он утонул на «Нахичевани». Анатолий Охрмменко, единственный спасенный в ту ночь, через год погиб в морской пучине. Нс знаю подробностей, но весть эту передавали с судна на судно.

В конце января поиски прекратили, экспедиция продолжала промысел. Пошли будни, полные трудов и хлопот. Но где-то в глубинах сознания долго еще таились боль и тревога той ночи.

Шестьдесят пятый год запомнился еще и тем, что рейс мой надолго задержался. «Углич» ушел на ремонт, а мне приказали принять СРТ «Лазо»: его капитану срочно надо было вылететь на материк по семейным обстоятельствам. Отработал я на «Лазо» — новое распоряжение: принять сейнер «Олгуя», откуда капитана отзывали по состоянию здоровья. Едва прибыли в Невсльск — командировка в Находку: произвести передачу судна. Муторное дело длилось месяц, обе стороны старались завершить его поскорее, чтобы Новый год встретить дома, в семье. Так ведь не судьба! На Сахалин обрушилась метель, Южно-Сахалинский аэропорт не принимал самолеты несколько дней. Домой я попал только второго января 1966 года. Тот рейс мой длился 11 месяцев 13 дней.

Не поленитесь, читатель, найти на карте Бристольский залив.

Там в холодной воде покоятся останки наших рыбаков.

Вечная им память!

Дни и ночи Читтагонга

Нас позвала Бангладеш

В богатой моряцкой судьбе Роберта Борисовича Соколова Читтагонг, далекий теперь по времени и расстоянию, занимает особое место. Тогда тысяча советских моряков удивила весь мир. За 27 месяцев они расчистили акваторию главного порта Республики Бангладеш и спасли ее народ от неминуемого голода. Их тяжелый и опасный труд достоин высокого слова — подвиг. Предыстория его такова.

После Второй мировой войны начали рушиться колониальные империи. Из короны «Британского содружества наций» выпал самый драгоценный бриллиант — Индия. В 1947 году англичане, уходя с полуострова, разделили бывшую колонию на два доминиона — Индийский Союз и Пакистан. Пакистан состоял из двух частей — западной и восточной, совершенно разобщенных между собой. В восточной части, где проживало свыше 54 процентов всего населения страны, царила нищета. Государственные ассигнования и иностранная помощь оседали в западной части.

В декабре 1970 года состоялись первые всеобщие выборы, на которых победу одержала Народная лига (бенгальская национальная партия), требовавшая предоставления широкой автономии Восточному Пакистану и проведения в нем значительных социально-экономических преобразований. Правящие круги Пакистана во главе с Яхья-ханом результаты выборов не признали, разогнали законодательные власти в Восточном Пакистане, 21 марта 1971 года арестовали бенгальского национального лидера Маджибура Рахмана. Началось массовое истребление бенгальцев. Миллионы беженцев хлынули в Индию, которая оказала моральную поддержку бенгальскому национальному движению.

9 августа 1971 года Советский Союз заключил с Индией договор о мире, дружбе и сотрудничестве.

3 декабря 1971 года между Индией и Пакистаном началась война. Пакистан потерпел поражение. По инициативе Индии боевые действия прекратились 17 декабря. А днем раньше патриотические силы Бенгалии провозгласили образование независимого государства — Народной Республики Бангладеш. Беднейшая страна, заливаемая в период дождей разбухающими водами Ганга, Брахмапутры и Мегхны, теперь была разорена войной. Помощь извне поступить не могла, так как главный порт Читтагонг был разрушен, все подступы к нему заминированы и закрыты затопленными судами. Западные специалисты предрекали бенгальцам тяжелое будущее. И тогда шейх Маджибур Рахман, вернувшийся в страну в январе 1972 года и возглавивший правительство, обратил свои взоры к Советскому Союзу. Пусть это вызовет у нас, бывших граждан СССР, гордость за страну, готовую на бескорыстную помощь.

Решением Советского правительства в самые сжатые сроки была создана спасательная экспедиция. В ее состав вошли 26 судов Тихоокеанского флота и дальневосточных пароходств. Сахалинское морское пароходство командировало спасательное судно «Атлас» во главе с капитаном А. А. Знотиным. Одним из первых помощников у него был Р. Соколов.

И вот 31 июля 2002 года, через 30 лет после начала Читтагонгской эпопеи, у председателя совета ветеранов Сахалинского морского пароходства Р. Соколова собрались старые друзья, соратники по экспедиции: Виталий Васильевич Кузнецов, сменивший на «Атласе» старшего механика Юрия Ясько, боцман Борис Петрович Гребеньков, старший моторист-газоэлектросварщик Павел Семенович Леуш. Иные были далече.

Принесли моряки фотографии, различные документы и предались воспоминаниям.

Контр-адмирал Сергей Зуенко

Он был очень доступным человеком, к нему запросто подошел боцман с «Атласа» Николай Шабала:

— Сергей Павлович, вот для военных моряков из Сингапура привозят всякую мелочевку — бритву, то-се. А мы, гражданские моряки, вроде как и не ваши.

Контр-адмирал Зуенко улыбнулся своей щедрой улыбкой, при этом морщины от глаз разбежались лучами к седеющим вискам.

— Виноват, исправлюсь. Все вы наши, все вы мои. А к дальневосточникам питаю особое расположение.

Он был первым выпускником Тихоокеанского высшего военно-морского училища им. С. Макарова, двадцать лет отдал службе на дальневосточных рубежах, занимая должности старшего помощника, командира эскадренного миноносца, начальника штаба бригады миноносцев Тихоокеанского флота. На Черном море командовал бригадой эсминцев, на Северном флоте — вспомогательным флотом и аварийно-спасательной службой. Военно-морскую академию в 1958 году окончил с золотой медалью. С должности первого заместителя начальника вспомогательного флота и аварийно-спасательной службы Военно-морского флота СССР был назначен командиром советской спасательной экспедиции по расчистке порта Читтагонг. В кратчайшие сроки С. Зуенко сумел сформировать крепкое соединение со своей структурой, распорядком, отладить взаимоотношения военных и гражданских моряков, составить общий план, довести задачи до каждого экипажа, запустить механизм, который в дальнейшем обеспечил выполнение огромного числа работ — от ежесуточной выпечки хлеба до судоподъема. Он был в буквальном смысле слова отцом-командиром, высоким профессионалом, великолепным организатором. Для решения сложнейших дел у него непременно имелось три-четыре варианта. Оценивая в людях деловые и человеческие качества, он отдавал предпочтение последним. Его стремление создать подчиненным максимально возможные условия было естественным. Офицерам он вызвал жен, для рядового состава и гражданских лиц организовал клуб «Дружба», где можно было хорошо отдохнуть; удовлетворял скромные просьбы этих людей. Когда экспедиция покидала Читтагонг, он счел долгом стать у трапа и каждому участнику со словами благодарности пожать руку.

Ему приходилось быть дипломатом. Клеветнические выпады «желтых» газетенок он опровергал фактами: возил журналистов в порт, показывал результаты работы, терпеливо разъяснял задачи экспедиции. Нашу работу было с чем сравнить.

Порт Чална расчищала экспедиция консорциума ООН. Суда разделывались мощными взрывами, при этом крупные обломки оставались на дне и затягивались илом. Различимы были позиции и в другом. Капитан Серл, курировавший работу консорциума, спросил у Зуенко:

— Правда ли, господин адмирал, что все работы вы производите безвозмездно? Неужели вы такие богатые? Мы получили от ООН десять миллионов долларов.

— Господин капитан, — ответил адмирал, — человеческую беду у нас не принято измерять в денежном выражении.

В порту его звали «бигмэн» (большой человек), имея в виду не только рост, выправку, но и отзывчивость, доброту. На это обратил внимание и шейх Маджибур Рахман, когда принимал Зуенко:

— Я думал, что я большой, а оказывается, адмирал гораздо больше меня.

Гость не замедлил с ответом:

— Господин премьер-министр, я не больше вас, я выше ростом. Вы глава правительства, вы главнокомандующий армией страны, вы большой человек.

На второй день разносчики газет по всей республике кричали:

— Советский адмирал — лучший гость и друг отца нации! Почет и уважение адмиралу!

Капитан Альберт Знотин

Больше года капитан Знотин мучился с ногами. В субтропическом климате их обсыпало какими-то язвами. Пришлось носить шлепанцы с одним ремешком, а туфли обувать при выезде на совещание к адмиралу. Судовой доктор Анатолий Федорович Зайцев, бывший главврач Холмской больницы водников, колдовал с мазями, пробовал различные препараты — мало помогало. Только по возвращении в родные умеренные широты язвы стали засыхать, а после и вовсе исчезли, напоминая о себе лишь красными пятнами.

В таком положении капитан формально имел право поставить вопрос о замене и с легким сердцем отбыть домой. Но был он, как и теперь выражаются его сослуживцы, «безнадежно нормальным человеком», и такая мысль ему в голову не приходила. Его выпустило Ростовское-на-Дону мореходное училище имени великого упрямца Георгия Седова с похвальной рекомендацией: «Плавательную практику прошел с хорошей оценкой, свою специальность и море любит». Его трудовые успехи так были оценены официальным документом в 1971 году: «За добросовестное отношение к труду имеет 17 различных поощрений по службе… Командуя в 1970 году буксиром «Ударный», успешно справился с поставленными задачами, обеспечил безаварийную буксировку различных несамоходных судов в сложных навигационных условиях плавания».

В период весенних штормов он направился к берегам Бенгалии с заходом во Владивосток, где взял на буксир судно, которое надлежало провести через многочисленные проливы. Поэтому и шли к Читтагонгу около месяца, капитан ночами не сходил с мостика. Прежде чем следовать по узкому фарватеру через минное поле, капитан приказал тщательно загерметизировать «Атлас» и идти малым ходом. Тут на экипаж обрушились дикий тропический ливень, москиты, духота, липкая влажность. Оказалось, что судно совершенно не приспособлено для работы в субтропиках. Экипажу из 38 человек трудно стало в тесных каютах без кондиционеров. Открытые иллюминаторы не создавали прохлады, напротив, наружный воздух казался еще более душным и влажным. Москиты, большие злые комары, жалили немилосердно, кожа от укусов нестерпимо зудела. А ведь в таких условиях надлежало работать!

Первым делом Зиотин доложил адмиралу о благополучном прибытии, получил задание. В капитанскую каюту были приглашены первый помощник В. Подгайный, старший помощник А. Шарыпин, старший механик 10. Ясько, второй помощник Р. Соколов, корабельный инженер А. Груздев, специалист по подводным работам. Капитан высказал мысль о том, как важно сохранить хороший морально-психологический климат, значит, надо, чтобы хлеб выпекался отличного качества, пища готовилась вкусная и разнообразная, чтобы никакие мелочи не раздражали людей. Тут же было решено: судовым умельцам на баке соорудить тент, где не будет изнуряющей духоты. Затем до глубокой ночи стали просчитывать конкретные планы, чтобы в решение производственных задач включить энергию каждого человека.

Из приказа командира войсковой части 73051 от 21 июня 1972 года «О поощрении капитана спасательного судна «Атлас» А. Знотина в связи с днем рождения»:

«За время выполнения правительственного задания в порту Читтагонг экипаж с/с «Атлас» под руководством капитана Альберта Андреевича Знотина успешно выполняет план работ с высоким качеством, проявляя творчество и инициативу. На судне высокая организация службы, трудовая дисциплина и моральный дух членов экипажа…

Приказываю:

За умелую организацию судоподъемных работ при выполнении правительственного задания в Народной Республике Бангладеш капитану с/с «Атлас» А. Знотину объявить благодарность и наградить грамотой.

Командир в/ч 73051 капитан II ранга В. Коростелев

Начальник штаба капитан-лейтенант В. Поздоровкин».

Пекло

5 мая 1972 года адмирал С. Зуенко проинформировал офицерское совещание:

— Товарищи, сегодня спасатель «Атлас» под командованием капитана Знотина приступил к работам на объекте номер один. Это транспорт «Сонартари», затопленный у самой кромки речного фарватера, где он изгибается коленом.

Спасатель «Атлас» был едва ли не в три раза меньше затонувшего теплохода, но он смело взялся за дело. Главная фигура в судоподъеме — водолаз. Первым на глубину спустился корсаковец Владимир Пуртов. Когда его подняли, пот градом катился по его лицу.

— Там пекло! Не видно ни зги, вода кажется горячей.

Рваные раны теплохода требовали от водолазов предельной осторожности, так как можно было повредить костюм и шланги. «Река цветов» — Карнапхули — несла огромное количество ила, водолазам приходилось работать вслепую и по графику, который диктовала гидрологическая обстановка.

Под воду спускаться можно было четыре раза в сутки, когда морской прилив сталкивался с течением реки, образуя затишье. Такие периоды называли «стоп-вода». Для работы под водой мало было терпения, аккуратности, профессионализма — требовалась еще выносливость. Только в первые два месяца изнурительного труда некоторые водолазы потеряли до двенадцати килограммов веса. Шаг за шагом они обследовали судно. Наверху готовили железные пластыри для заделки пробоин — деревянные не годились. Древоточцы, мелкие жучки, превращали любые деревянные изделия в решето.

Ежедневно приходилось решать уйму задач, поскольку не все получалось так, как задумывалось. Попытки подвести под корпус стропы терпели неудачу. Пришлось искать другие пути. Трехмесячные труды, длившиеся без выходных, увенчались успехом. 15 августа 1972 года транспорт «Соиартари» был поднят четырьмя понтонами. К этому времени военные тральщики очистили залив от мин. Все порты мира были извещены: «Читтагонг открыт!». Осенью в порту груза стали перерабатывать больше, чем до войны.

А экспедиция принималась за новые объекты. Обретенный опыт позволил поднять буксир «Рашид», в котором острейше нуждались портовики, за 55 суток вместо 125 плановых. На подъем небольшого судна «Джалдака» потребовалось всего 12 суток вместо 50. Намного раньше срока подняли и убрали от зернового причала израненный танкер «Махтаб Джавед-2». Легкие суда, не подлежащие восстановлению, транспортировали на глубины залива и там топили.

Но самым сложным делом оказался подъем теплохода «Сур- ма». Даже московские эксперты, прилетавшие консультировать руководство экспедиции, выразили сомнение:

— Вряд ли с нашей техникой вы поднимете «Сурму».

Зуепко спокойно ответил:

— Приказано поднять — поднимем.

Теперь «Сурма» стала объектом номер один, предметом тщательного инженерного обследования. Была создана специальная группа из самых опытных водолазов во главе с флагманским водолазным специалистом Владимиром Бондаренко. На самые ответственные участки он спускался лично. Судно имело более ста пробоин, трюмы его отяжелял слежавшийся ил. По предварительным прикидкам, предстояло откачать 25 тысяч тонн ила! Чтобы закрыть трюмы, требовалось пять крышек, каждая в 15 тонн весом. Зуенко позвонил командующему ТОФ. Заказ приняли, крышки изготовили и доставили в Читтагонг.

23 апреля 1973 года «Атлас» подошел к затопленной «Сурме». Знотин выбрал удачное место для стоянки, надежно соединил спасатель с берегом мостками. Работы пошли полным ходом. Водолазы спускались в трюмы «Сурмы», устанавливали шланги, чтобы откачивать ил. Но груитососы весом в 800 килограммов быстро забивались, их через каждые три-четыре часа приходилось вручную вытаскивать и прочищать. А толща ила в трюмах доходила до девяти метров. Выбирали ил с большой аккуратностью, иначе он мог обрушиться и похоронить под собой водолазов.

Советский Союз закупил специально для экспедиции два восьмисоттонных плавучих крана. Их перевод из Гамбурга в Бенгальский залив вокруг Африки — редкий случай в мореходной практике, заслуживающий отдельного повествования. С подходом кранов операция по подъему «Сурмы» вступила в решающую фазу. Решено было сделать новогодний подарок — поднять «Сурму» до наступления 1974 года. Водолазы установили пятнадцатитонные крышки на люки, завели последние пластыри на раны. Мощные компрессоры стали закачивать в корпус воздух. И вот 28 декабря маленькие люди с помощью могучей техники подняли огромное судно на поверхность и отвели к месту разделки — восстановлению оно не подлежало.

— Судно решили разрезать на 16 частей и поднять их на берег 800-топными кранами. Применили знакомую технологию — подводную электрокислородную резку, мелкие взрывы. Задействовали одновременно шесть водолазных станций, двадцать водолазов. И все же работы шли медленно. Тогда для резки взяли якорные цепи. Давали нагрузку на гаки крана по 60–70 тонн, производили передергивание цепи, и металл разрушался. На долю «Атласа» досталось семь секций. К тому времени на смену Знотину прибыли капитан Алексей Яковлевич Кожухов, другие специалисты, но накал работ оставался прежним. Только на «Сурме» водолазы экспедиции отработали в общей сложности десять тысяч часов!

9 мая «Атлас» выполнил свою миссию. 21 мая 1974 года была поднята на берег последняя секция разделанного теплохода. Груды металла достигали высоты четырехэтажного дома.

Дальняя память

В их воспоминаниях и светлая радость, и глубокая печаль. Тогда они были счастливыми людьми, переполненными яркой жизнью. Теперь жизнь изменилась, они постарели.

— Какими мы были? Молодыми, работящими, сплоченными, веселыми, отзывчивыми. Самым старшим среди нас был капитан А. Кожухов, которому исполнился сорок один год. А больше половины экипажа состояло в комсомоле. Каждый старался помочь другому, внести что-нибудь новое хоть в организацию работ, хоть в проведение досуга. За 27 месяцев из двух смен нашего экипажа домой отправили двоих — лодыри были безнадежные! Остальных не приходилось понукать, мы легко поднимались на любое дело. Как-то в порту, где нефтяные причалы, вспыхнул пожар. Последовала команда: «Дежурному пожарному подразделению приступить к тушению!». У них бегают случайные люди, кричат да руками машут, не зная, что делать. Наши через два часа укротили огонь, не потребовав ни копейки. А судовые врачи? Мало, что они оберегали моряков. Река Карнапхули несла всякие отбросы, включая павших животных. Однако в экспедиции не случилось ни одного инфекционного заболевания. Нас обязывали тщательно мыть руки перед едой, дважды в день после несусветной жары принимать горячий душ. Врачи оборудовали на территории порта полевой госпиталь на 30 коек, принимали в нем и лечили сотни бенгальцев.

— На глазах экспедиции внезапно налетевший шквал затопил две баржи с японским листовым железом, в котором так нуждалось бедное государство. Начальник порта Гулам Кибрия попросил адмирала достать груз. Работы эти выходили за рамки подписанного соглашения, тем не менее они были выполнены. Поднимать начали обычным способом, сообразуясь с периодами «стоп-воды», и доставали по 7–8 пакетов в сутки. Подсчитали — схватились за головы! Чтобы поднять все железо, потребуется восемь месяцев. Тогда умельцы придумали выход: к трубе высотою в 13 метров приварили широкий раструб с дверцей, внутри устроили ступеньки, все сооружение прикрепили к борту баржи. Водолаз имел возможность спускаться в трюм в любое время, зацеплял стропы и уходил в свое укрытие. Стали поднимать по 35 пакетов! Достали все кровельное железо стоимостью около двух миллионов долларов. Подняли баржи. Оставили республике металлолом, стоивший по самым скромным прикидкам свыше десяти миллионов долларов.

Мы работали, не помышляя о собственной выгоде. Какими мы были, можно показать на примере стармеха Юрия Ясько. Из Одесской мореходки вышел он пекарем, но профессия ему показалась бесперспективной, он подался на Сахалин и в 1964 году получил в Холмске диплом техника-судомеханика. Через несколько лет он уже имел благодарности, звание ударника коммунистического труда и немалый опыт. Руководство сочло возможным назначить его на должность стармеха. Человеком он оказался своеобразным, прикидывался этаким простоватым хохлом, у которого на все случаи жизни имелись шутки да прибаутки. Когда ему предлагали вступить в члены партии, он склонял голову набок и поднимал руки: «Да я еще не дорос! Вот как созрею…». С ним было легко, люди сутками работали, не замечая перенапряжения. Возможно, это и свело его в могилу раньше времени. Многие из нас долго болели после экспедиции. Рано умерли капитан А. Кожухов, второй электромеханик В. Дзебан. Перед смертью Юрий Ясько написал начальнику Сахалинского морского пароходства С. Камышеву письмо: «Сергей Федорович! Обращаюсь к Вам за день-два до своей смерти. У меня рак желудка. Я об этом знаю. И принимаю жизнь такой, какая она есть. Принимаю смерть открыто, как моряк. Работал я честно и добросовестно в СМП 21 год. То, что не успел, доделает мой старший сын Петр Юрьевич Ясько, курсант II курса. Прошу Вас оказать ему отеческую поддержку в начале трудовой деятельности. Будьте счастливы!

Ветеран СМП, старший механик теплохода «Яиа», почетный работник ММФ Ясько Юрий Петрович.

1/II 1979 года, 2 ч. 10 мин.».

Резолюция гласила: «С письмом т. Ясько ознакомить все руководство пароходства. Взять под постоянный контроль прохождение учебы сына Ясько, дальнейшее его трудоустройство в пароходстве, в пределах возможности оказать помощь».

Сын оправдал надежды отца. Сейчас Петр Юрьевич Ясько работает старшим механиком на теплоходе «Пионер Холмска».

— Как относились к нам в далекой республике? По-разному. Были газетенки, которые поначалу поливали нас грязью, осыпали подозрениями. Находились и хитрые дельцы, они с изрядной долей нахальства говорили: «Вы передали нам спасательные суда, оснастили их водолазным оборудованием — это хорошо, мы вас за это уважаем. А вот если вы оставите нам оба 800-тонных крана, тогда будем уважать еще больше». Влиятельная столичная газета нашу работу оценила иначе: «Экспедиция отдала все силы и энергию для успешного выполнения судоподъемных работ. Русские моряки, военные и гражданские, трудились без устали, преодолевая трудности тропического климата». Пресса растиражировала слова Маджибура Рахмана: «Экспедиция оставила добрую память в нашем народе прежде всего своим честным трудом, культурным поведением, снискав уважение всех слоев населения». Комиссар города Б. Чоудри подтверждал: «Таких моряков я никогда и нигде не видел. У них безупречное поведение». В порту бенгальские специалисты выражались еще короче: «Вам можно доверять!». Группе наших моряков были вручены первые медали Республики Бангладеш. Их отлили из бронзового винта теплохода «Сурма». Город провожал нас празднично украшенными улицами, набережными. Тысячи простых людей пришли, чтобы пожать руки морякам, подарить цветы. Когда советские корабли покидали Читтагонг, начальник порта Гулам Кибрия приказал всем судам, включая иностранные, приспустить флаги и дать протяжные гудки в знак глубокого уважения к нам. Теплоход «Хабаровск», уходивший последним, засыпали цветами. Карнапхули, «река цветов», несла на волнах множество букетов.

У входа в порт Читтагонг, должно быть, и сейчас стоит серая памятная стела со звездой. Надписи, высеченные на трех языках — русском, бенгальском, английском, — гласят, что здесь моряки Советского Союза мужественно и самоотверженно работали, очищая «дорогу жизни» от мин и затопленных кораблей. Нас греет теплое чувство, что в числе этих моряков были и мы. Уж кто-кто, а советские люди очень хорошо знали, что такое «дорога жизни».

Капитанская честь

Леоновский перегиб

Узелок этой драмы завязался на борту плавбазы «Советский Сахалин» в Японском море, а толчок к ее развитию был дан 6 февраля 1971 года на XIII областной партийной конференции.

Зал драматического театра в Южно-Сахалинске. На темных костюмах делегатов сверкают ордена и медали, а то и Золотые Звезды. Здесь все руководители районов, всех отраслей народного хозяйства, директора крупных заводов, шахт, совхозов, рыболовных баз, портов, работники правоохранительных органов, просвещения, культуры, здравоохранения. Здесь знаменитые люди Сахалина.

Леонов рубит с трибуны: «Серьезные недостатки в работе рыбной промышленности объясняются прежде всего крупными ошибками в подборе, расстановке и воспитании кадров. Примеров, подтверждающих это, много. Вот некоторые из них. Капитан-директор плавбазы «Советский Сахалин» Кожевников и главный инженер управления тралового флота Ким… растранжирили 35 тысяч 486 инвалютных рублей. Без разрешения Минвнешторга СССР вступили в сделку с одной из фирм Японии и продали ей 76 тонн черного и 380 килограммов цветного металлолома. Сейчас по этим фактам ведется следствие».

Делегаты насторожили уши. «Жареные» факты были пикантной приправой к тяжеловесному докладу. Воображению присутствующих представлялись отпетые пройдохи, готовые продать акулам капиталистического бизнеса мать родную, не то что металлолом.

Сахалин переживал нс лучшие времена. Прошло десять лет, как у областного кормила власти встал П. Леонов, затрачены были огромные усилия, вложены в экономику большие средства, а хозяйственный механизм раскручивался с тяжелым скрипом. Урожайность картофеля за пятилетие поднялась всего на 2 центнера с гектара (со 107 до 109). Древесины в 1970 году вывезли 3 миллиона 404 тысячи кубометров — меньше, чем в 1951 году! Упала добыча нефти: с 2 миллионов 562 тысяч тонн в 1969 году до 2 миллионов 472 тысяч тонн в 1970-м. В дальнейшем ее добыча постоянно снижалась и только в 1983 году вернулась к уровню 1969 года. Добыча угля в 1970-м оказалась ниже уровня 1965 года, а себестоимость его значительно возросла, превысив дальневосточные и среднесоюзные показатели. За 11 лет население области уменьшилось на 34 тысячи человек. Эта цифра вдвое превышала число жителей не самого захудалого Анивского района! Уезжали квалифицированные рабочие и специалисты самых трудоспособных возрастов, полагая в более благоприятных климатических условиях и заработать не меньше, и жить не хуже.

И только рыбная промышленность постоянно наращивала добычу и переработку. Ни в одной отрасли народного хозяйства не было столько Героев Социалистического Труда, орденоносцев — и это справедливо! Награды отражали и сущность героической профессии рыбаков, и их реальные достижения.

За что же пал на них великопартийный гнев? Что за «злодеи» проматывали народное добро за границей?

Телеграмма

В ноябре 1970 года Роберт Петрович Кожевников отдыхал в Сочи с женой Светланой Петровной. Выбрались вместе в первый и, как потом оказалось, последний раз. Отдохнули, несмотря на непогоду, чудесно. После, когда жизнь начала пытать их на излом, они вспоминали сочинский отпуск как самое счастливое время.

На Сахалин возвращались через Херсон, где жили родители Светланы Петровны. Намеревались воспользоваться их радушием и погостить основательно, но Роберта Петровича уже две недели ждала телеграмма: управление тралового флота срочно отзывало его из отпуска.

— Что-то случилось? — участливо спросил тесть.

— Обычная практика. Некем кого-то заменить, вот и вызывают.

Кожевниковы поторопились домой.

Думаю, нелишне будет представить капитана. Семейное предание гласит, что прадед его пришел на Дальний Восток вместе с Ерофеем Павловичем Хабаровым и с товарищами в село Пермское, на месте которого через много лет комсомольцы построили город. Здесь разрослось ветвистое древо Кожевниковых — у деда было семнадцать детей. Отец Петр Григорьевич служил на границе, где основным транспортным средством была лошадь. Естественно, на Великую Отечественную войну призвали его в конницу Павла Алексеевича Белова, громившего когда-то беляков вместе с Буденным. Конечно, Белов уступал маршалу: и усы у него были покороче, и славы поменьше. Буденный в тылу командовал Резервным фронтом, а Белова крепко теснили немецкие танки. В одном из неравных боев Петр Кожевников с земли не поднялся. А сын в ту пору не достиг и пяти лет. Безотцовщина не изломала пацана, учился он настойчиво, после школы поступил в мореходное училище, получил диплом штурмана и быстро пошел в рост. В 32 года он поднялся на капитанский мостик крупной плавбазы. Зиму 1970-го Кожевников провел на ремонте в Японии. В мае его приняли в партию. В Невельском горкоме вместе с партбилетом ему вручили ленинскую юбилейную медаль и сказали много добрых слов в преддверии промысловой экспедиции. Через несколько дней плавбаза ушла в море. Дела шли успешно, планы перевыполнялись. Сентябрь поманил в давно запланированный отпуск, в Херсоне ждала его Светлана Петровна. Теперь, возвращаясь домой, он мысленно переносился на родное судно. В самом дурном сне не могло присниться, что суждено ему будет подняться на борт плавбазы через шестнадцать лет, полных горечи и унижений.

Первое обвинение

Переступив порог управления тралового флота, Кожевников почувствовал какой-то сквознячок. Похоже, встрече с ним были не рады. Из отдела кадров его уклончиво отослали в партком. В парткоме встретили весьма сдержанно:

— Ты в прокуратуре был?

— А что мне там делать?

— Вот там-то как раз и есть дело!

Кожевников отправился в прокуратуру. Следователь, сидевший спиной к зарешеченному окну, показалось, даже обрадовался, как долгожданному гостю, и достал из сейфа жиденькую папку.

— Что ж, скрывать не стану, — статья корячится. Днище загнал японцам?

— Как понимать — загнал? Загоняют на толкучке краденые сапоги. Я ни у кого ничего не украл, — ответил Кожевников, отвергая фамильярный топ.

— Но судовое днище вы продали?

— Я продал японской фирме металлолом. Поясняю: в 1969 году плавбазе «Советский Сахалин» планировался малый капитальный ремонт. Управление тралового флота оформило ремонтную ведомость. В соответствии с этой ведомостью объединение «Судоимпорт» заключило с японской фирмой контракт на проведение ремонта в порту Симоносеки. Стоимость определили в 600 тысяч рублей, или 665 тысяч долларов. В ведомости указано, какие работы обязана провести фирма, в том числе замену днища. Старое днище становится металлоломом. Согласно своим полномочиям я продал заводу металлолом. Сделка оформлена документально.

— Однако вы не имели права на такую сделку, вы нарушили закон о государственной монополии на внешнюю торговлю.

— А я не частное лицо, а представитель государства. По уставу капитан — законный представитель судовладельца в отношении сделок, вызываемых нуждами судна. Взамен мы получили запчасти, инструменты, краску. Пока шел ремонт, покрасили судно. Какой ущерб я нанес стране?

— Уж если на то пошло, то речь не об ущербе. Вы нарушили закон и должны за это ответить. Пока избираю меру пресечения — подписку о невыезде.

Без права на защиту

После встречи со следователем Кожевников долго размышлял. Чем абсурднее обвинение, тем труднее от него защищаться. «Днище продал?» — «Продал». Все, вопрос исчерпан!

Бюро Невельского горкома партии должно было рассмотреть персональное дело капитана Кожевникова, но те самые люди, которые десять месяцев назад улыбались ему и пожимали руки, слушать его не стали. Первый спросил:

— Товарищ Кожевников, партбилет у вас с собой? Покажите.

Не подозревая подвоха, капитан передал билет. Инструктор

зачитал представление прокурора. Первый убрал партбилет в стол.

— Есть предложение исключить Кожевникова из рядов КПСС.

— Я имею право на то, чтобы дать пояснения членам бюро? — спросил, бледнея, капитан.

— Пояснения дашь в суде. Иди!

Кожевниковы ночь провели без сна. Роберт Петрович метался в комнатах, Светлана Петровна безуспешно пыталась утешить его. Душило бессилие, угнетали тяжелые думы. Еще вчера он был уважаемым человеком, а сегодня он злодей и подлец. Завтра весь город будет на него показывать пальцем: «Вон тот Кожевников, что продал судно японцам!». Растопчут и ноги вытрут!

«Нет, не растопчете!» — решил он к утру и, пренебрегая подпиской, выехал в Корсаков, где стояла плавбаза. В капитанской каюте его встретил знаменитый Петр Станиславович Пан. Бывалый капитан выслушал молодого, побарабанил пальцами по столу.

— Скажи, Роберт, а кому надо было заварить всю эту кашу? Сколько судов мы ремонтировали в Китае, Корее, Сингапуре, Японии и всегда с металлоломом поступали одинаково: продавали его ремонтникам. А те либо снижали стоимость ремонтных работ, либо платили, как тебе, нужными материалами. Судить тебя собрались? Уверен в своей правоте — стой до последнего.

Кожевников собрал всю документацию по судоремонту и принес в прокуратуру.

— Вот судовые акты, сводный лист — на русском, японском, английском языках, необходимые подписи. Все, что получено за металлолом, передано под отчет второму механику. Если кому-то удалось у него украсть котелок краски, то это уже иная статья. Вот документ, подтверждающий, что металлолом продан по цене, соответствующей мировому уровню. Значит, я принес пользу государству, а не вред.

— А это мы еще посмотрим!

На ремонт! В Симоносеки!

Ремонт судна в иностранном порту — это «окно в Азию», возможность побывать в соседней стране, вкусить плодов «загнивающего» капитализма. Однако самой заманчивой была валюта, которую выплачивали за время нахождения за границей. На эту валюту можно было прилично одеться самому, приодеть семью, накупить немало вещей и вещиц, составляющих дефицит в Советском Союзе. Поэтому возле тех кабинетов, где определяли, какое судно и когда пойдет на ремонт, крутились люди, жаждавшие попасть на любую должность. Начальники, формировавшие состав команды, зачисляли в нее как своих спецов, так и чужих, втискивали «нужных» людей, родных. Формально капитан вправе был встать в позу и отказаться принять на борт «блатных». Однако тогда в позу могли стать и начальники! Щекотливость ситуации заключалась в том, что в команде оказывались люди, от которых потом многое зависело в судьбе и самого капитана, и вверенного ему судна.

Плавбаза стояла во Владивостоке, а в Невельске и Южно-Сахалинске готовили необходимую документацию. Наконец, Кожевникову вручили рейсовый план, штатное расписание численности экипажа на период ремонта, аккредитивное письмо и ходатайство администрации Сахалинрыбпрома об отключении камбуза на 45 суток. Согласно рейсовому плану, Кожевников должен был выйти из Владивостока 5 декабря, чтобы прибыть в Симоносеки 9-го. Аккредитивным письмом капитану предписывалось выплачивать инвалюту 54 членам экипажа по 37 рублей 62 копейки ежедневно за время перехода судна до Симоносеки и обратно, а также за 40 суток нахождения судна в ремонте. Тем же письмом предусматривалась выплата суточных в инвалюте в размере 6,76 процента их должностного оклада в случае отключения камбуза на срок, разрешенный начальником Дальрыбы. Ходатайство к нему имелось на руках у Кожевникова, и никто не сомневался, что оно будет подписано. Однако дальше началась какая-то бесовщина.

30 ноября во Владивосток вылетели начальник управления тралового флота Г. Поляков, главный инженер Г. Ким и капитан Кожевников. С утра 1 декабря они уже находились в приемной начальника Дальрыбы Дроздова. Прошел час, другой, третий — Дроздов их не приглашал. Наскоро перекусив, они вернулись в приемную, чтобы поймать начальника в момент возвращения с обеда. Он не остановился. Ждали до вечера — он торопливо пробежал и уехал. Наутро они прибыли задолго до начала рабочего дня, однако на прием не попали. Кожевников не находил себе места:

— Хоть разорвись! И судно надо готовить к отходу, и резолюция нужна.

Секретарша посоветовала:

— Оставьте ваше ходатайство, я подам его, когда понесу документы на подпись.

3 декабря после обеда Кожевников пришел за ответом. Поляков и Ким все еще ожидали приема. Секретарша вернула документ без подписи. Ни да, ни нет!

— Что же мне делать? — спросил Кожевников у Полякова. — Завтра сюда я уже прийти не смогу, потом — три дня выходных. А в Симоносеки надо прибыть не позднее 9 декабря.

— У тебя все необходимые документы на руках, с тобой главный инженер управления, с ним будешь согласовывать текущие вопросы. Собирайся, время не терпит.

Позднее обнаружилось еще одно обстоятельство. Когда сахалинцы ломились в недоступные кабинеты Дальрыбы, оттуда в Сахалинрыбпром была направлена радиограмма, составленная старшим инженером отдела судоремонта Филипским и подписанная первым замом Дроздова Стражинским. Их устами Дальрыба разрешила отключение камбуза и выплату суточных… не более чем на десять суток! 4 декабря радиограмму передали в управление тралового флота. Оттуда Кожевников радиограмму не получил и не мог получить, поскольку правила радиосвязи подвижной службы СССР запрещали работу радиостанции при нахождении судна в порту. Тем не менее именно эта радиограмма, содержание которой выходило за рамки здравого смысла, стала одним из весомых аргументов в предъявленном Кожевникову обвинении.

Накануне отхода из Владивостока состоялось собрание экипажа. Г. Поляков поставил общие задачи и подтвердил, что всем будет выдаваться валюта в течение 45 суток, отведенных на ремонтные работы. Представитель КГБ нацелил на то, чтобы там никто не посрамил чести советского моряка. Кожевников особо подчеркнул, что капитан управляет судном на основе единоначалия, все его распоряжения подлежат беспрекословному исполнению всеми лицами, находящимися на судне. Далее, как бы смягчая жесткие уставные положения, добавил:

— Мы — единый сплоченный экипаж, единая семья.

Часа через два после выхода в море в капитанскую каюту зашел старпом и доложил, что матроса Хватова из рулевых пришлось перевести в палубную команду, но выполнять распоряжение боцмана Хватов решительно отказался.

— Вызови его.

Человек, зачисленный на должность матроса, был лет пятидесяти, имел приятную наружность. Он со степенством пояснил:

— Я старший научный сотрудник солидного проектного института. Что ж, как пацан, буду палубу драить?

— Я вас сюда не звал, — ответил Кожевников. — Вы сами, по доброй воле, записались на должность матроса. Поэтому извольте исполнять обязанности согласно уставу.

— Да мало ли что! Между прочим, я могу оказывать консультационные услуги по механической части.

— Для этого существует судомеханическая служба. Кроме того, здесь находится главный инженер управления, так что обойдемся без вас.

— Ну, ты об этом пожалеешь!

О хлебе насущном

Вечером 9 декабря 1969 года плавбаза «Советский Сахалин» ошвартовалась в порту Симоносеки. Утром следующего дня на борт прибыли представители японских служб: карантинной, таможенной, полицейской. Каждый из них довел до сведения капитана необходимую информацию по своей части, в том числе правило, по которому вынос продуктов из судовых кладовых на берег допускался только с разрешения местных властей и в присутствии их представителя. Далее Кожевникова информировали, что после отключения камбуза кладовые на судне подлежат опломбированию, и вскрытие их возможно только с разрешения тех же властей. Через день представитель фирмы «Мицубиси» предупредил капитана о необходимости вывода паровых котлов с 20 декабря. Котлы обеспечивали паром все судно, включая камбуз.

Встал вопрос о питании команды. В капитанской каюте собрались старпом, бухгалтер, помполит, главный инженер управления Г. Ким. Стали ломать голову, как кормить людей экономно и в то же время сытно, соблюсти лицо страны социализма и не переступить за грань скаредной суточной нормы в 1 рубль 59 копеек на человека. Фирма предоставила помещение портовой столовой, судовые повара были готовы к работе, но где брать продукты? Ходить ежедневно в мэрию и просить разрешение на доступ в собственные кладовые унизительно. Еще не известно, дадут ли такое разрешение, какие продукты позволят вынести, а какие запретят. Приобретать продукты на средства судовой кассы по безналичному расчету было очень дорого, а покупать за наличные запрещали ведомственные инструкции.

Выход нашли в том, чтобы закупать продукты у частного торговца, но на личные средства членов экипажа. Инструкция разрешала при невозможности организации коллективного питания выплачивать суточные в размере 6,76 процента должностного оклада. А для полной прозрачности была образована комиссия, которой поручали приобретать продукты и держать отчет перед членами экипажа за расходование их кровной валюты.

Тут выяснилось, что требуется полная замена лопаток турбин. «Судоимпорт» и фирма «Мицубиси» заключили дополнительное соглашение, по которому срок ремонта продлялся до 19 апреля 1970 года. За 116 суток и набежала сумма, названная Леоновым в докладе. Она увеличивалась пятикратно в соответствии с постановлением Совета Министров СССР № 634 от 16 августа 1968 года. Поэтому управление тралового флота вчинило иск на 144 тысячи 983 рубля 85 копеек.

Кожевникова поволокли на голгофу.

Суд правый…

Жизнь капитана Кожевникова попала в полосу грозных штормов и бурь. На него обрушилась вся мощь партийно-государственной машины, перед которой никакой защиты не существовало. Он обратился к помощи адвоката Юрия Чернышева, но тяжелые волны готовы были раздавить их обоих. Правда, к этому времени прокуратура убедилась, что днище, при всей его тяжести, не затащит Кожевникова под статью. Зато обвинение в корыстном использовании инвалюты могло стать громким процессом. С одной стороны — фактический правитель области, обком, горком, прокуратура, милиция, суд; с другой — маленький человек, лишившийся опоры в коллективе, задвинутый в одночасье на ремонтные задворки, заклейменный изустно и печатно.

Клейменый, да не раб! Гордый капитан, как и подобает истинному моряку, мужественно вступил в схватку с разъярившейся партийно-бюрократической бурей.

И вдруг машина дала сбой. Спасательный круг Кожевникову бросил не кто иной, как председатель Невельского городского суда Владимир Исаакович Слонимский. Исследовав факты, заслушав показания свидетелей и специалистов, истцов и ответчика, он вынес решение, какого не ожидал никто:

— Капитана Кожевникова оправдать ввиду отсутствия в его действиях состава преступления.

Что тут началось! Возмущению «общественности» не было предела:

— Слонимский не борется с преступной бесхозяйственностью!

Судья коротко отвечал:

— Я ни с кем не борюсь, я отправляю правосудие.

Через 30 лет после того процесса я встретился с адвокатом Юрием Чернышевым. Помнит он и драматическую историю судебных мытарств своего подзащитного, и мужественный поступок судьи Слонимского, с которым он был хорошо знаком.

— Конечно, Владимир Исаакович вполне представлял все последствия принимаемого им решения. Но он руководствовался своим профессиональным опытом, судейской честью, человеческой порядочностью.

Не один раз беседовал я с работниками областного суда. Не забыли они Невельского коллегу, их стараниями была разыскана публикуемая фотография. В памяти остался и нагоняй, который давал Леонов на областном совещании работников правоохранительных органов. Забылись теперь общие задачи, поставленные первым секретарем, выступления, резолюции, зато помнится накаленная атмосфера, гневная речь:

— Нашелся, с позволения сказать, судья, который оправдал преступника…

Слонимский встал с места:

— Это я.

К сожалению, уже нет его в живых. В архиве управления юстиции областной администрации хранится личное дело.

Коренной москвич Владимир Исаакович Слонимский, получив однажды направление на Сахалин, проработал в нашей области до полного пенсиона — в Южно-Курильском районе, Поронайском, Невельском, Анивском. Биография его внешне скромна: учился в средней школе, окончил ее накануне рокового июньского воскресенья 1941 года, осенью сорок первого вступил в народное ополчение, ночами нес дежурства, добился отправки на фронт, хотя ему, «очкарику», был гарантирован «белый» билет. В критический момент при форсировании Днепра он обеспечил связь своего дивизиона с левым берегом, за что удостоился медали «За отвагу», особо ценимой фронтовиками. На «гражданке» он заседал в Таганском районном суде. Его вызвали в райком ВКП(б):

— Товарищ Слонимский, тут разнарядка пришла, требуются слушатели в двухгодичную юридическую школу. Мы утвердили вашу кандидатуру.

Потом жизнь обкатала его, рассеяв мечты о скором и успешном преображении общества, зато утвердила в правилах, почитаемых со времен римского права: пусть рушится мир, но торжествует закон. Именно «за успехи при отправлении правосудия» ему объявляли благодарности и вручали скромные денежные премии. А тогда он едва удержал голову на плечах. Леонов грозил, выступая перед партхозактивом Невельска:

— Вы думаете, народ изберет такого судью? Нет, не изберет!

Разумеется, приговор Невельского горсуда был немедленно опротестован прокурором и отменен областным судом. Дело передали в Анивский районный суд, но судья то ли заболел, то ли уклонился от рассмотрения под благовидным предлогом. Тогда материалы переправили в Южно-Сахалинский городской суд. Кожевникова начали обрабатывать: «Уйми гордыню, срок дадут условный, материально накажут по минимуму».

Городской суд вынес решение, по которому, казалось, и волки были сыты, и овцы целы: шесть месяцев условно; в счет погашения ущерба, нанесенного государству, взыскать одну тысячу рублей. Кожевников ответил:

— Не соглашусь даже на один рубль. Согласиться — значит признать себя преступником.

Адвокат подготовил апелляцию в Верховный суд РСФСР, где высказывалась просьба: отменить приговор и передать дело в любой областной суд, исключая Сахалинский. Здесь авторитет Леонова висит дамокловым мечом над каждым судьей. Просьбу Кожевникова удовлетворили, дело принял Приморский краевой суд. Три дня он заседал в Южно-Сахалинске, допрашивая свидетелей и экспертов, три дня — во Владивостоке. Первого марта 1973 года судебная коллегия по уголовным делам Приморского краевого суда под председательством Шабанова огласила приговор. Вот лишь несколько извлечений из убористого текста в одиннадцать страниц:

«Суд находит предъявленное Кожевникову обвинение необоснованным. В судебном заседании не добыто данных о совершении Кожевниковым злоупотреблений в корыстных целях и установлено, что вывод органов следствия в этой части не соответствует фактическим обстоятельствам дела».

«Нет вины Кожевникова в том, что он не добился ответа начальника управления «Дальрыба» на ходатайство администрации Сахалинрыбпрома об отключении камбуза на 45 суток, так как им были использованы все представившиеся возможности для получения такого ответа, но безуспешно».

«…Кожевников и не должен был дожидаться получения ответа на ходатайство, так как обеспечение его всеми необходимыми документами является обязанностью судовладельца».

«…Выплата суточных произведена в соответствии с требованиями инструкции, а не в результате злоупотреблений служебным положением, поэтому в действиях Кожевникова отсутствует состав преступления».

Суд приговорил: «Кожевникова Роберта Петровича оправдать… за отсутствием в его действиях состава преступления.

Меру пресечения в отношении Кожевникова в виде подписки о невыезде и арест на его имущество отменить.

Иск управления тралового флота на сумму 108547 рублей 93 коп. оставить без рассмотрения».

А ведь тропу такому оправданию проложил В. Слонимский!

…и неправый

В наши дни мы несколько раз встречались с Робертом Петровичем и вели длительные беседы. Прошлое он вспоминает неохотно:

— Ладно, если бы наказали за дело. Но ведь каша заварилась из-за грязной кляузы.

Рассказали мне об этом после суда в Невельске. Помните матроса Хватова? Мало ему показалось валюты, полученной за пятимесячное безделье в Симоносеки. Он еще хотел благопристойно выглядеть, поэтому привез счет от своего НИИ об оплате за услуги, якобы оказанные нашему судну. Догнал он меня в Южно- Сахалинске за день до вылета в отпуск, поймал на почтамте, сует бумагу: «Подпиши». Разумеется, я отказал. Если бы я подписал, никакого дела не было бы! Хватов вновь пригрозил: «Ты еще об этом пожалеешь!». Угроза его оказалась небеспочвенной. Он был родственником влиятельного партийца, члена бюро обкома, вхожего в кабинет Леонова. Донос попал в первые руки. Не заглянув в святцы, Леонов бухнул в колокола…

Получив на руки копию приговора, я обратился с заявлением о восстановлении членства в партии. На бюро обкома Леонов отрезал:

— Суд тебя оправдал — я тебя не оправдываю!

Мои обращения в ЦК заканчивались ничем, так как пересылались в обком, где непоколебимо стояли на своем. Я на свои деньги ездил в Москву, возил копию приговора. Там уклончиво ответили: «На месте виднее». Интрига оказалась сильнее партийного устава. После отъезда Леонова в Калининскую область я пошел по второму кругу: обращался в обком, в ЦК. И только в 1983 году разрешили принять меня в партию на общих основаниях. В декабре 1986 года, когда забурлила перестройка, обком утвердил положительную характеристику, представленную руководителями Холмской базы производственно-транспортного флота, и я занял должность капитана на плавбазе «Советский Сахалин». Через 16 лет!

Вполне допускаю, что первый секретарь обкома партии, подтягивая вожжи, руководствовался благими намерениями. Но какую выгоду получила рыбная промышленность от того, что меня, как собаку на цепи, держали в порту? После стали посылать в экспедиции на подмену, но ни выйти из порта, ни зайти в порт я не имел права. Нет, не хочу вспоминать, и без того сердце болит.

* * *

Эта история рассказана вовсе не для того, чтобы вслед рухнувшей власти бросить камень. Обстановка заставляет напомнить власти нынешней, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями.

Расстрельная статья Владимира Рытова

Жизнь и смерть — дело природы,

а слава и бесславие — наше.

Спартанский царь Леонид. V век до н. э.

Люди старшего поколения помнят, какие ходили слухи о роскошной жизни «отцов» рыбной мафии 70-х годов, о золотых ваннах и серебряных унитазах в их московских квартирах. Осенью 2000 года мне удалось познакомиться в Государственном архиве РФ с делом В. Рытова. Читать все сто пятьдесят томов не было времени, пришлось ограничиться обвинительным заключением и приговором. Выслушал я и воспоминания его друзей. Дело оказалось банальным, и я забросил документы в долгий ящик… Но избавиться от них оказалось не так-то просто. Чем больше я раздумывал над драмой Рытова, тем труднее было ответить, в чем он преступник, а в чем — жертва. Это суду все было ясно: используя свое служебное положение, он брал взятки из корыстных побуждений. Мне непонятно было, почему суд, скрупулезно исследуя факты взяток, совершенно не коснулся взяточничества как явления. Какие причины порождали его? Не собираюсь Рытова ни судить, ни оправдывать. Расскажу, как понял, почему незаурядная биография завершилась позорной развязкой.

Личность и карьера

В шахтерском крае вырастало смелое племя, опаленное войной, пытанное оккупацией и голодом. Их отрочество и раннюю юность ярко осветила слава Победы. Им было кому подражать: имена краснодонских молодогвардейцев, отважных разведчиков, легендарных летчиков и танкистов, лихих моряков были у каждого на устах. О героях запоем читали книги, с чувством глубокого сопереживания смотрели фильмы.

Белые паруса, о которых грезилось с детства, поманили Рытова из рудника Буров Макеевского района Сталинской области в Таганрогскую мореходку. Рослому юноше, на голову выше тощих абитуриентов, бойко отвечавшему на любой вопрос, поступить не стоило особого труда. Учился он с упоением, о чем свидетельствует документ: «За отличные успехи и примерное поведение в 1946–1947 учебных годах юнга 3-го класса судоводительского отделения Таганрогской рыбопромышленной мореходной школы Владимир Рытов награжден похвальной грамотой». Позже он учился на различных курсах, в Дальрыбвтузе и везде имел хорошие и отличные оценки.

Выпускнику Таганрогской мореходки Азовское море с его килькой показалось мелковатым, и он попросился на Сахалин, где стал работать на промысловых судах. В марте 1955 года он — участник совещания актива работников рыбной промышленности. Совещание, на котором присутствует первый секретарь Сахалинского обкома КПСС П. Чеплаков, должно дать ответ на вопрос: как рыбакам выйти из глубокого провала? В 1954 году только 22 процента общего календарного времени суда находились в море и лишь 12 процентов — непосредственно на лове. И вот выходит на трибуну добрый молодец с кудрявой золотистой шевелюрой и рубит невзирая на лица: «Из-за неумелого, неоперативного руководства флотом Главсахалинрыбпрома и управления активного лова наши усилия не дают желаемых результатов… Следует отметить, что и после слияния Томаринской сейнерной базы, Невельской базы морского лова и управления «Сахалинрыбфлот» в единое управление активного морского лова дело не улучшилось. Реорганизация прошла, а порочный стиль руководства остался. Работники управления тт. Бута, Шкуро и другие руководят флотом с помощью радиограмм и не знают положения на местах».

Молодого капитана заметили. Его посылают в годичную школу усовершенствования плавсостава г. Владивостока. В том же 1957 году начальник Главсахалинрыбпрома А. Бабаев назначает его флагманским капитаном. В 28 лет он занял должность, которую обычно вручали зрелым мореходам. Экспедиции, возглавляемые Рытовым, отличались четкой организацией труда, перевыполнением плановых показателей, отсутствием чрезвычайных происшествий. Правда, как-то случай неприятный вышел. С одного судна доложили: рыбак проворовался, матросов с трудом удержали от расправы. Рытов немедленно прибыл на судно, приказал выстроить команду и привести виновника.

— Я принял решение, — прогремел голос флагмана, — повесить его! Боцман, соорудите петлю!

Боцман вытаращил глаза.

— Выполняйте, я отвечаю!

Когда воришка понял, что зависшая петля и табурет под ней завершают его земные мытарства, он упал на колени и пополз к ногам Рытова, прося прощения. Строй стушевался. Рытов подошел к команде:

— Ну что, простим гада?

— Да не марайте рук! Только уберите его с наших глаз.

Рытов, предупреждая возможный донос, об этом казусе доложил работнику Холмского горкома Б. Касянюку. Тот решил не раздувать кадило, лишь спросил:

— А если бы моряки утвердили твой приговор?

— Во-первых, я был убежден, что они никогда этого не сделают. Во-вторых, запасной вариант решения у меня был. Какой? Капитанская тайна.

Отличался Рытов и тем, что любил «закинуть за воротник». О его ресторанных подвигах ходили легенды, его удар ввергал «противника» в состояние контузии. В вышестоящих инстанциях реагировали так: пьян да умен — два угодья в нем, умеет в лоб дать — так это достоинство мужчины, а не порок. Зато инициативен, трудолюбив, дело знает досконально, костьми ляжет, но слово сдержит, за чужую спину не прячется.

В феврале 1959-го тридцатилетнего Рытова назначают на должность заместителя начальника управления сейнерного флота, где он отвечал за добычу и состояние флота, был ломовой лошадью, которая везла самую тяжелую поклажу. Именно этот трудный период в пять с половиной лет стал стартовой площадкой, откуда он начал стремительный взлет. За труды в этой должности ему вручили орден «Знак Почета». В мае 1965 года его назначают начальником управления морского рыболовного и зверобойного флота, через полтора года — начальником управления океанического рыболовства. В Корсакове он пробыл всего полгода, видимо, ждали, пока получит диплом в Дальрыбвтузе.

В этот короткий период вплетается эпизод, характеризующий деловые качества Рытова. К нему прибыл инспектор областного комитета народного контроля Владимир Григорьевич Немцев:

— К нам поступила жалоба от жен ваших моряков: они не могут получить зарплату мужей…

Пробежав глазами бумагу из комитета, подписанную В. Лобановым, Рытов вызвал секретаршу:

— Меня ни с кем не соединять, ко мне никого не пускать, пусть немедленно придут… Сидите здесь! — обратился он к Немцеву.

Инспектор с интересом наблюдал. В подобных случаях руководящие лица отвечали: разберемся, в положенный срок дадим ответ. Рытов разрешил вопрос в течение двух часов. Он вышел на связь с судами, затребовал документы, выслушал приглашенных, кого-то отчитал, кому-то объяснил, погасил возникший было спор. Логика его была проста, как палка:

— Рыбаки заработали деньги? Заработали! Тогда почему их жены не могут получить? Виноват капитан — спрошу с капитана. Виновата бухгалтерия — спрос с вас. Сегодня после обеда приступайте к выдаче денег. Женщин оповестите по телефону, через сарафанное радио… Товарищ Немцев, сейчас секретарь вам подготовит ответ: с четырнадцати часов сего числа зарплата женам моряков управления океанического рыболовства выдается. Копия приказа о наказании виновных будет направлена в ваш адрес в ближайшие дни.

14 июня 1967 года Владимир Ильич Рытов занимает кабинет начальника Сахалиирыбпрома.

С первого дня сотрудники и рыбаки ощутили твердую руку специалиста и толкового администратора. Прежде всего, он взял на себя утренние переговоры с флотом, которые до него вели начальники экспедиций. Переговоры способствовали оперативному решению многих проблем. Без крутой ломки, без кадровых передряг он подтянул работу всех отделов. Каждый понял: к Рытову ходить без подготовки не следует, «очки втереть» ему невозможно, любой предмет знает досконально, мысль схватывает на лету, требует глубокой проработки любого вопроса. Лиц, прибывающих из командировки, на второй день приглашал к себе, выслушивал, вникая во все детали. Он умел работать в кабинетах, но еще больше стремился к живому общению с рыбаками и рыбообработчиками. В путину 1968 года на вертолете с группой специалистов он посетил все рыбацкие станы северного Сахалина — самые недоступные места, выслушал десятки, сотни людей. В командировках рождались идеи, которые через определенное время облекались в материальные формы. За короткий период с 1967-го по 1971 год включительно добыча рыбы возросла с 4,5 миллиона центнеров до 6 миллионов. Когда министр рыбного хозяйства СССР А. Ишков приехал на Сахалин, В. Рытов приятно поразил его уровнем своей подготовки, глубиной и ясностью суждений, четкостью распоряжений, умением охватить массу проблем, способностью определять пути их разрешения.

В декабре 1970 года Рытов и несколько специалистов Саха- линрыбнрома находились в Москве, в командировке. Командировка удалась, все вопросы были решены, и все рвались домой: до Нового года оставалось меньше двух недель. Министр разрешил специалистов отправить, а Рытова попросил остаться до понедельника. Так и сказал: прошу!

Рытов оставил с собой начальника лаборатории Корка, с которым был дружен:

— Юрий Иванович, я не желаю здесь торчать в одиночку!

До понедельника бродили по Москве, сидели у телевизора, делились столичными впечатлениями.

От Ишкова Рытов прибыл в необычном состоянии.

— Что случилось, Владимир Ильич? То ли ты выпил крепко, то ли тебя из-за угла дубиной огрели?

— Ни то, ни другое. Вот только не знаю, лучше это дубины или хуже.

Рытов заметался по гостиничному номеру, издавая тяжкие вздохи. Часа через два он не выдержал:

— Ишков мне предложил пост своего заместителя.

— Поздравляю!

— Не спеши. Я пока согласия не дал, попросил разрешения подумать до утра. И вот думаю, рассуждаю так и так, бросаю на весы и плюсы, и минусы. Посуди сам: на Сахалине я начальник, а тут — подчиненный. Там у меня нормальное, даже хорошее отношение с коллективом, с областным руководством. А тут Москва — грызня, склоки, подсиживания, доносы. Не успеешь охнуть — сожрут и выплюнут. С другой стороны — размах, постижение механизма государственного управления, возможность помочь нашему Сахалину, рыбакам. Ну и скажу так: не тот я человек, которого легко схряпать. Подавятся… А ты мне что посоветуешь?

— Чудак человек! Ничего я не посоветую, потому что ты все равно сделаешь по-своему. Тебе предлагают — ты и решай!

Рытов носился по номеру, как лев, запертый в клетку, долго ворочался в постели, а утром сказал:

— Иду сдаваться. Второй раз не предложат.

Нет, не «лохматая рука», а личные достоинства вознесли его в кабинет заместителя министра рыбного хозяйства СССР. Он занял его в феврале 1971 года.

Сахалинцы Рытова проведывали. Его старый друг Виктор Яковлевич Никулин, не раз водивший экспедиции в Охотское и Берингово моря, к южным Курилам, бывая в Москве по служебным делам или проездом в отпуск, останавливался у Рытовых. Тогда засиживались с хозяином за разговорами далеко за полночь. Однажды Рытов рассказал:

— Прежде чем утвердить меня в должности на заседании Совета Министров СССР, я прошел не одно собеседование в правительственных и цэковских кабинетах. Но самой странной была встреча на Лубянке. Серьезное учреждение! Пришел я туда в назначенный час — пропуск выписан, сотрудник провел в один из кабинетов. Сидят там двое за совершенно пустыми столами: и одежда на них одинаковая, какого-то темно-серого цвета, и возраст неопределенный — то ли им по тридцать, то ли по сорок. Не встали, не подали руки, пригласили сесть. Сидевший за начальническим столом сказал: «Товарищ Рытов, мы о вас знаем все, но вы идите и спокойно работайте!». И больше ни слова! Ну, хотя бы о чем-то спросили, в чем-то упрекнули, задали какой-то вопрос! А я до сих пор не успокоюсь: ведь там держат булыжник за пазухой! Когда же шарахнут меня по башке?

На переезд в столицу друзья-капитаны скинулись и вручили Рытову пять тысяч. В ожидании квартиры его поселили в гостиницу, однако бухгалтерия министерства оплачивала в сутки всего 2 руб. 50 коп., остальные расходы он должен был покрывать из своего кармана.

Деньги утекали, как вода из дырявого ведра. В целях экономии он перебрался в пустовавшую двухкомнатную квартиру Б. Копылевича, директора Холмской жестянобаночной фабрики, которую тот охотно предоставил безо всяких условий. Когда, наконец, выделили четырехкомнатную квартиру по улице Павла Корчагина, расходы резко возросли: помещение надо было обставить, дочерям и жене обновить гардероб. За вычетом взносов и оплаты коммунальных услуг на все про все оставалось триста рублей — на один заход в ресторан.

Между тем в системе рыбного хозяйства крутились нелегально бешеные деньги. У одних был их избыток, но не имелось рычагов управления, у других были рычаги, но не имелось денег. Рано или поздно эти должны были найти тех, а те — этих.

Один из гоголевских персонажей взяточничество обосновал убийственной логикой: «А пусть к тебе повадится черт всякий день иод руку, так вот и не захочешь брать, а он сам сует. А тут Прасковью Федоровну наградил бог такою благодатью, что год, то несет: либо Праскушку, либо Петрушку». Такою благодатью Мария Васильевна Рытова не обладала, она родила лишь двух дочерей, но денег катастрофически не хватало. А тут все чаще и все назойливее завертелись возле ее мужа начальник объединения «Мосрыба» Э. Плохотников и его заместитель, он же генеральный директор торгово-производственной фирмы «Океан» Е. Фельдман. Рассказывали, что в те времена Фельдман был в Москве человеком номер один, он мог все достать, разрешить любой вопрос. Фельдман после деловых бесед неоднократно приглашал Рытова на важный строящийся объект — рыбный магазин «Океан» на Комсомольском проспекте. Система магазинов «Океан» создавалась по всей стране, она должна была открыть новую страницу в потребительском деле и продемонстрировать ЦК, народу достижения минрыбхоза и советской торговли. Именно во время таких посещений, как позже установило следствие, «сложились хорошие отношения, принявшие доверительный характер…». Фельдман умел тактично спросить совета, тонко польстить, придать всему разговору тон искреннего расположения, незаметно оказать мелкие услуги. Наконец он доставил на квартиру Рытову перед майскими праздниками набор продуктов, где оказались мясные и рыбные деликатесы, фрукты, ранние овощи, кондитерские изделия, шампанское, водка, импортное пиво в баночках, тонизирующие напитки. Набор избавлял хозяйку от предпраздничных хлопот о столе, хозяина — от финансовых расходов, поскольку тянул на 250 рублей.

Продукты привез шофер. Рытов, всегда щепетильный при ресторанных расчетах, воспринял подношение как должное. Какой в том криминал, если кто-то кому-то принес гостинцы к празднику? Далее подношения стали регулярными: к дню рыбака, к 7 Ноября, к Новому году. В 1974 году был сдан в эксплуатацию магазин «Океан» на проспекте Мира, где директором стал Фишман, прекрасно осведомленный о взаимоотношениях Фельдмана и Рытова. Теперь и от Фишмана стали поступать наборы: к праздникам — стоимостью 100–150 рублей, к выходным дням поскромнее — на 20–30 рублей.

Не Фельдман и не Фишман изобрели подношения. Во многих столичных магазинах комплектовались заказы для «нужных» людей. Допрошенный в качестве свидетеля заведующий отделом фирмы «Океан» А. Каневский показал, что все их магазины ежегодно комплектовали наборы к праздничным датам с последующей доставкой на дом согласно списку, составленному Фельдманом.

— Так полагается! — утверждал Фельдман, который знал лучше других начальственную Москву, подпольное движение товарных и денежных потоков, великолепно налаженную систему покрытия этих расходов за счет массового покупателя. Позже следствие подсчитало, что только от Фельдмана за несколько лет Рытов получил таких наборов на общую сумму 3750 рублей. Нет никакой возможности подсчитать, сколько таких наборов комплектовалось по всей Москве, по всем городам государства, каков был размах всесоюзной обираловки.

Рытову предстояли командировки в Польшу, Норвегию, Аргентину для деловых переговоров по проблемам рыболовства. Фельдман и здесь оказался незаменимым. У него в столичном ателье № 7 по Художественному проезду был свой человек — Ган- зман, портной, работавший на европейском уровне. Комплекция Рытова требовала высокого мастерства, чтобы скрыть неприличную полноту. Ганзман сам подобрал материал, сам раскроил и сшил. Со временем он стал оказывать постоянные услуги, сшил Рытову еще два костюма, два пальто. Стоимость материала и работу оплачивал Фельдман. Он же при каждом выезде снабжал Рытова подарками: по три бочонка красногорской сельди, по 30 банок черной и красной икры, другими деликатесами вкупе с наборами отличной столичной водки.

В «разбойничьем вертепе»

Первые «живые» деньги Рытов получил осенью 1972 года от Федорченко. Знали они друг друга с шестидесятого года, со времени рыбацких успехов на Сахалине и удалых набегов на рестораны Холмска и Невельска. Ко времени их московской встречи Федорченко был начальником управления «Аз- черрыбсбыт», по служебным делам приезжал в министерство и рад был встрече с Рытовым. И совершенно естественным было его приглашение в ресторан «Ново-Арбатский» на Калининском проспекте. В один прекрасный вечер их там ждали Кохреидзе, Рейндам и Ларин. Состоялось знакомство. Застолье было приятным: старые друзья вспоминали сахалинскую молодость, новые — восхищенно внимали, выражая восторги витиеватыми тостами. Вечер повязал их тугим узлом. Рытов пообещал оказывать помощь в отгрузке рыбной продукции. Договор скрепили первым скромным взносом. Позже Рытов показал: «Это произошло в туалете. Деньги были без конверта, купюрами по 25 рублей. Эти деньги я положил в карман. Федорченко сказал, что он даст команду ребятам, чтобы они помогали мне и давали в месяц по тысяче рублей». Кохреидзе хорошо запомнил этот случай: «Когда мы выходили из ресторана, то я, Рытов, Федорченко и Рейндам пошли в туалет. Там никого не было. Я видел, как Федорченко положил Рытову в карман пиджака деньги. Я тогда подумал, что Федорченко сделал это демонстративно, чтобы показать мне и Рейндаму, что он сам несет дополнительные расходы».

Похоже, взяткодатель демонстрировал, помимо расходов, свою власть над Рытовым. Отныне выходило, что не Рытов, не Совет Министров становятся хозяином в стране, а те, кто их купил. Словно оправдываясь, Рытов отзывался о столице близкому другу так:

— Это не город, а разбойничий вертеп. Все там берут по-черному. Шайки грабителей с вежливыми мордами сидят в каждом учреждении и с нетерпением ждут, кого обчистить. Иначе не проживешь.

Эпизод с трехсотрублевой взяткой привлек внимание следствия как первый шаг в последующей цепи преступных деяний. Далее события развивались по классической схеме: Рытов подписывал документы, делал звонки, отдавал устные и письменные распоряжения, направляя потоки рыбной продукции в пользу взяткодателей. Вот лишь некоторые фрагменты. В начале августа 1977 года Фельдман вручил Рытову в его служебном кабинете 5 тысяч рублей. Рытов тут же позвонил заместителю начальника объединения «Каспрыба» Покровскому в Астрахань и дал указание об отгрузке фирме «Океан» двухсот тонн осетровых балыков.

Получал взятки Рытов и от Н. Кохреидзе, начальника объединения «Грузрыбпромсбыт». В сентябре 1973 года Рытов с женой отдыхал в Сочи. Кохреидзе посчитал долгом, чтобы у дорогих гостей было вдоволь фруктов, вина, чтобы и деньжата водились для развлечений. Кохреидзе и Асатиани подарили семье винный деревянный набор из восьми предметов на шесть персон, панно- чеканку и золотые серьги. Грузины давали деньги на покупку дома для родителей Рытова, которых он собирался перевезти из Донбасса в Подмосковье, на служебную поездку по Дальнему Востоку, на свадьбу дочери. Рытов звонил на Сахалин начальнику Сахалинрыбпрома Г. Полякову, директору Южно-Сахалинского рыбозавода Н. Ли и требовал отгрузки рыбопродукции по указанным адресам: «Срочно! Самолетом! С нарочным!».

Рытов на одном из допросов показал: «В начале 1973 года Кохреидзе приехал в министерство, попросил у меня помощи: Полякову я дал команду об отгрузке одной тонны красной икры. Ее доставляли в Тбилиси через Москву на самолете с сопровождающим… Кохреидзе передал мне 2000 рублей. Деньги были в конверте, я положил их в стол».

Летом 1975 года Кохреидзе и Асатиани были у Рытова дома. Обсуждались вопросы материально-технического снабжения, в

том числе о выделении грузового автомобиля для Кутаисского рыбозавода. Рытову передали три тысячи рублей, за что Кутаисский рыбозавод получил от «Дальрыбсбыта» 156 тонн 655 килограммов пристипомы и 136 тонн 800 килограммов горбуши.

Рытов вошел во вкус. Толстяк Кохреидзе после московского звонка жаловался жене:

— Он требует от меня сапоги-чулки для жены. Да ведь у меня не обувной магазин!

Кохреидзе доставал не только сапоги-чулки, но и деньги из кошелька, чтобы Рытов помог ему занять должность начальника объединения «Грузрыбпромсбыт». Гагуа платил, чтобы его родственник был назначен директором магазина в Гаграх. Мелу шев платил, чтобы Вороши л овградскому рыбозаводу выделили рефрижератор. Разные лица оплачивали стоимость финских спортивных костюмов, билетов на концерты, швейной машины «Веритас», золотых серег, мужских сорочек нестандартного размера, пошитых на швейном объединении «Москва», и каждый преследовал свои корыстные цели. Однако, как свидетельствуют документы, дело заключалось не в Рытове.

К высшей мере

«Прокуратурой Союза ССР произведено расследование по уголовному делу о взяточничестве и служебных злоупотреблениях некоторых ответственных должностных лиц системы Министерства рыбного хозяйства СССР: Рытова В. И., Кохреидзе Н. Д., Бондаренко В. П. и других.

При этом установлено: обвиняемый Рытов В. И., работая с февраля 1971 года по сентябрь 1978 года заместителем министра рыбного хозяйства СССР, вошел в преступную связь с рядом подчиненных ему руководящих работников подведомственных организаций и, используя свое ответственное должностное положение, в период 1972–1978 гг. неоднократно получал от них взятки за свое содействие в отпуске сверхплановой рыбной продукции, в том числе деликатесной и пользующейся повышенным спросом, в ускорении поставок разной рыбы, выделении транспорта, технического оборудования, строительных материалов, покровительстве по службе, назначении или перемещении по должности, а также в благоприятном решении некоторых финансово-хозяйственных вопросов и оказании иных услуг.

В числе тех, от кого Рытов неоднократно получал взятки, были: начальник объединения «Мосрыба» Плохотников Э. А., его заместитель, он же и. о. генерального директора торгово-производственной фирмы «Океан» Фельдман Е. Б., заведующий объединенным отделом № 4 той же фирмы Фишман С. Е., начальник управления «Азчеррыбсбыт» Федорченко В. Г., начальник областного производственного объединения «Ворошиловградрыба» Рейндам, директор Ворошиловградского рыбозавода Ларин И. И., заместитель директора гагрского фирменного магазина «Океан» Гагуа А. П., а также привлеченные к уголовной ответственности по настоящему делу: начальник производственно-сбытового объединения «Груз- рыбпромсбыт» Кохреидзе Н. Д., его заместители Шургая И. Ш. и Асатиани А. Г., директор сочинского магазина «Универсам» Скосарев А. С., директор сочинского магазина «Океан» Пруидзе А. С., директор сочинской оптовой базы «Рыбпромсбыт» Бондаренко В. П., начальник производственно-сбытового объединения «Куйбышеврыба» Прокопьев А. Л., начальник рыбоперерабатывающего цеха Донецкой базы-холодильника Милушев Ч. X., директор комбината «Грузрыбхоз» Нацвлишвили О. П., начальник объединения «Узрыбпромсбыт» Осипянц Р. Г. и другие.

В указанный период обвиняемый Рытов от них и некоторых других лиц разновременно получил в качестве взяток деньгами 123 тысячи 800 рублей, а также разных ценностей, промышленных и продовольственных товаров на сумму свыше 37 тысяч 900 рублей.

Кроме того, Рытов в 1974–1978 годах, вопреки интересам службы, занимался поборами, принимая от подчиненных, а также от представителей иностранных фирм разного рода подношения и ценные вещи, чем причинял существенный вред интересам государства, компрометируя свое высокое должностное положение.

Установлено, что обвиняемые Кохреидзе, Шургая и Асатиани на протяжении ряда лет давали взятки и. о. начальника объединения «Союзрыбпромстрой» Рогову А. И., начальнику управления «Союзрыбпромсбыт» Денисенко И. Ф., начальнику управления «Азчеррыбсбыт» Федорченко В. Г., начальникам отделов комплектации объединения «Союзрыбпромсбыт» Фатьянову А. С., Маку шину Ю. М., начальнику объединения «Краснодаррыб- промсбыт» Артамонову А. С., его заместителю Островерхому Н. Н., директору Адлерского рыбозавода Вайнштейну. От обвиняемых Бондаренко, Скосарева и Пруидзе взятки получал в числе других и председатель исполкома Сочинского городского Совета депутатов трудящихся Воронков В. А.».

Далее в документе подчеркнуто, что взяткодатели и сами получали взятки «от подчиненных им работников специализированных и фирменных рыбных магазинов, содействуя отпуску для них дефицитной рыбной продукции, пользующейся повышенным спросом».

10 октября 1978 года Владимира Ильича Рытова вызвали в генеральную прокуратуру, и домой он больше не вернулся. Следствие шло долго. В тюрьме он встретил свой полувековой юбилей. К его чести, перед следствием и судом он не юлил, от ранее данных показаний не отрекался.

18 августа 1981 года судебная коллегия Верховного Суда СССР огласила приговор: по совокупности совершенных преступлений на основании ст. 40 УК РСФСР окончательным наказанием Рытову В. И. назначить смертную казнь с конфискацией имущества.

Никто не знает, о чем он думал в тягостные дни, ожидая ответа на просьбу о помиловании, направленную в Президиум Верховного Совета СССР. Просьба была отклонена. В марте 1982 года на очередной запрос семьи пришел лаконичный ответ: «Рытова Владимира Ильича, рождения 29 октября 1929 года, считать умершим».

Остальные получили различные сроки тюремного заключения. Итак, порок был наказан, но это вовсе не означало торжества добродетели. Разве что какой-нибудь обыватель в глухомани, куда доходили ущербные слухи о расправе над взяточниками, злорадствовал:

— Так им и надо! Вот бы еще наших прищучили!

А умный человек понимал: ну посадили Плохотникова, упекли Фельдмана, законопатили Фишмана, загнали в зону вечной мерзлоты Федорченко, но ведь система, породившая их, осталась нетронутой! И их преемникам суждено будет делать то же самое: составлять списки, комплектовать наборы, развозить их по домам, приглашать нужных лиц в рестораны или на пикники, давать на лапу. Иначе не пойдет дело. Деликатесный продукт был «смазкой», без которой экономика страны плохо работала. Фельдман нисколько не преувеличивал, говоря, «так делают все». По выражению Брежнева, на одну зарплату в Советском Союзе никто не жил, включая самого генсека!

В своей книге «Они правили областью» сахалинский историк Н. И. Колесников, работавший более десяти лет в аппарате обкома, тесно общавшийся с первым секретарем П. А. Леоновым, описывает следующий эпизод: «Однажды (это было уже ближе к концу работы Леонова в Сахалинской области), войдя к нему в кабинет, я заметил, что он чем-то сильно расстроен… Оказалось, что он только что прочитал закрытый документ ЦК КПСС, в котором давалась острая оценка ряду вскрытых фактов взяточничества, воровства и пьянства среди руководящего состава некоторых территорий СССР. Его это сильно огорчило. Несколько успокоившись, он не без гордости заметил: «Но наш руководящий состав, наш актив этими болезнями не заражен».

Может, это и так. Но каждый раз, когда Павел Артемович (а еще чаще его жена) вылетал в столицу, «комендант Кремля», как именовал Леонов заведующего общим отделом, въезжал на обкомовском «газике» прямо на полосу аэродрома и загружал в багажный отсек увесистые коробки с дарами моря. Вполне возможно, что эти дары способствовали продвижению в высоких кабинетах сахалинских вопросов и именовались мелкими презентами, да ведь, как заметил еще городничий судье Ляпкину-Тяпкину, борзые щенки — тоже взятка.

И беда была не в скудости зарплаты. Ее можно было увеличить вдвое, втрое, но на производственные порядки это не повлияло бы никак. Был утрачен движитель трудового процесса. «Умение жить» оказывалось важнее умения трудиться. «За что нам дают заработную плату? — вопрошал въедливый читатель «Литературной газеты» тех времен. — За должность, за выслугу лет, за диплом, за звание, за разряд, за отдаленность, еще бог знает за что, но не за работу!». У более пытливого человека возникали еще более дерзкие вопросы: «Что это за страна, если заместитель министра вынужден продаваться лавочникам за сапоги для жены? А как тогда жить рядовому человеку?».

Напрасно казнили Рытова. Через пятнадцать лет после суда над ним известный журналист В. Белоцерковский написал: «Разгул коррупции и мафиозности на всех уровнях власти и бизнеса представляет собой, возможно, самый негативный результат реформ и самую большую, может быть, смертельную опасность для страны».

Дело взяточников живет и побеждает.

Была пора

Есть такое время, за которым никаким часам не уследить.

И. Жданов

14 августа 1949 года в Аниве, небольшом районном городке, все дороги вели к новому двухэтажному зданию, выросшему на берегу реки Лютоги. На фоне низеньких дощатых домишек оно выглядело океанским кораблем-красавцем, и к нему спешили стар и млад.

Возле здания уже стояло несколько легковых машин — это приехали представители областного комитета партии, комсомольские руководители, работники областного управления культуры. Их встречал сам Степан Никитович Холянов, первый секретарь райкома партии. Фотограф областной газеты выстраивал на ступеньках крыльца главных виновников торжества — организаторов и исполнителей стройки, среди которых были секретарь райкома комсомола Таисия Уткина, заведующий отделом политико-массовой работы Михаил Басарукин, старшина милиции Василий Лукьянов, молодые плотники и штукатуры, чьи имена он впопыхах не успел записать.

До начала торжества оставалось около часа, и приезжих пригласили осмотреть здание. Пояснения давал Борис Фомич Жук, автор проекта и главный производитель работ. В городе его ценили за трудолюбие и бескорыстие. До этого он построил двухэтажное здание школы, теперь выстрадал эту стройку. Долго пришлось убеждать районных и областных руководителей, что строить нужно с размахом, не скаредничать, поскольку зданию стоять не один десяток лет. Настойчивых энтузиастов поддержал лично Д. Н. Мельник, первый секретарь обкома партии. Борис Жук затратил сотни бессонных ночей на проектирование, все свои выходные и отпускные дни провел на стройке, десятки раз переругался с различными руководителями-поставщиками. Здание возводилось методом народной стройки, и за всем нужен был глаз профессионала. За свои неустанные труды он не взял ни копейки, хотя ему предлагали солидное вознаграждение.

— Все на стройке работают бесплатно, почему я должен получать деньги?

И он с гордо поднятой головой повел гостей по гулкому фойе, показал огромный зал, готовый вместить пятьсот зрителей; просторную сцену, которую предстоит обновить участникам концерта художественной самодеятельности; бильярдную, буфет, шахматную комнату. Вот на втором этаже уже обживается районная библиотека, оборудуется комната для кружковых занятий, обставляются кабинеты директора и методистов.

Представители области подчеркивали значимость постройки.

— Ничего подобного в других районах южного Сахалина нет, пусть ваш Дом культуры служит примером.

Между тем толпа перед зданием становилась все гуще, веселый рокот все звонче. Появился гармонист, сначала взвилась песня, потом раздвинулся круг, и несколько человек пустились в перепляс.

Наконец, наступила самая торжественная минута: руководители района и приезжие гости вышли на крыльцо; Степан Никитович, выждав тишины, поздравил анивчан с праздником районного масштаба и разрезал красную ленточку. Принаряженная толпа потекла в зал, здание сразу огласилось восторженными возгласами, веселым гомоном. Радость забушевала через край, когда на сцену стали вызывать ударников и вручать им почетные грамоты. Безусые ветераны стройки, смущаясь от щедрых аплодисментов, вспоминали, как валили лес, сплавляли его по Лютого, доставали из воды на берег, шкурили, смолили, как работали в жару и в холод, преодолевали массу трудностей, зато испытывают великую радость — вот он, результат общего труда!

Выступил и Борис Жук, с откровенностью признался, что самым трудным для него был первый день.

— Помните, как ровно два года назад, 15 августа 1947 года, на это место, где был пустырь, вы пришли с лопатами, ломами, кирками? Задали вы мне тогда задачу!

И он поведал, как вместе с горкомом тщательно готовился к этому дню, как из массы добровольцев заранее подбирал бригадиров, звеньевых, заранее обозначал фронт работ. И работа удалась, не было ни минуты простоя! По мере того, как подходили люди, им тут же давали задание, опытные рабочие брали к себе новичков, показывали, как делать, поясняли, что нужен не только энтузиазм, но и умение, терпение, трудовой навык, закалка, что на производстве важнее всего высокая организованность и результативность труда. Лучше ошкурить пару бревен, чем хвататься за десять дел и ни одного не исполнить. Еще важнее было вдохнуть в молодежную стройку дух братства, чтоб не было чинов и командирского гонору, зазнаек и выскочек. И в первый же день встали в одну упряжку секретарь райкома и старшеклассник, девочка-подросток и демобилизованный сержант, первая красавица города и робкий юноша. В другой раз она и не взглянула бы на него, рыжего молчуна, робевшего от одного ее взгляда. А поработала полдня рядом — оказался он и умел, и ловок, и надежен, и обходителен; произнес немного слов, да цена им — золото!

Стройка — не танцплощадка, тут ценили за иные качества: вовремя ли подставил свое плечо, помог ли отстающему, подменил ли уставшую девушку, дал дельный совет, оказался сноровистее других. Строительная площадка была тем местом, где можно было проявить свой характер, свои организаторские способности, научиться работать головой и руками и заиметь самых падежных друзей. Сознание общности труда окрыляло человека, участие в большом деле становилось важной вехой в его биографии. Тут был особый воздух, и паренек, однажды вдохнув его, торопился сюда каждый вечер, каждый выходной. Глаза сто и улыбка говорили: «Я тоже хочу в общество добровольцев, хочу, чтоб все меня заметили, чтоб черноглазая Катя обратила на меня свое внимание. Я буду работать до кровавых мозолей, лишь бы она взяла мои руки в свои ладони, бережно перевязала бинтом. Я жажду этой интересной жизни!».

Этот прекрасный по тем временам Дом культуры был дерзновенным порывом молодых, воплощавших свои мечты в реальном деле.

Была на Сахалине нора может наивной, по искренней веры в то, что этот край можно преобразить, сделать свой город, свое село счастливым уголком земли, надеялись, что в тигле этого трудового накала переплавятся человеческие души, перевоспитаются бюрократы и пьяницы, воры и бездельники, эгоисты и распутники. Нет таких крепостей, которых не взяли бы большевики, и человеческие пороки — не самая сильная из них. Уж если победили такого лютого врага, как фашисты, то с кучкой людей, цепляющихся за пережитки капитализма, справимся и подавно!

Стройка в Аниве — яркий, но не единственный факт проявления молодежного энтузиазма. Была пора, когда он увлекал тысячи людей. Николай Андреевич Козлов, первый секретарь Южно-Сахалинского горкома комсомола, ныне почетный гражданин областного центра, вспоминает: «В городе не было ни одной, даже самой кустарной хлебопекарни, жители перебивались галетами и сухарями. Горком комсомола бросил клич: «Все на строительство хлебозавода!». Работали в три смены — день и ночь, пока не получили теплую буханку хлеба… Не было воды, существовало всего 12 водоразборных колонок. Мы построили плотину, чтобы создать водохранилище. По улице Сахалинской разметили трассу прокладки, каждый комсомолец обязался прорыть один метр траншеи. Работали все — от старшеклассника до секретаря горкома. Каждый законченный метровый отрезок обозначался красным флажком. Вскоре вся улица заалела от кумача. В течение месяца несколько тысяч комсомольцев обустроили парк, из старого завода по производству сакэ построили кинотеатр «Совкино», который долго был любимым местом отдыха горожан».

Добавим: кого поднимали во время частых ночных пожаров? Кто по мобилизации выходил на расчистку улиц от снежных заносов, на заготовку дров для детсадов и школ? Комсомольцы! Кто шел к пассажирам, застрявшим в снежных заносах где-нибудь на 25-м километре перегона Южно-Сахалинск — Холмск? Комсомольский отряд! Подбирали лыжников повыносливей, вьючили их увесистыми рюкзаками с хлебом и консервами, и шли они спасать невольников стихии.

Была пора не только комсомольской романтики, ей поддавались и зрелые люди, в том числе земледельцы, обычно осторожные во всяких предположениях. Первая областная сельскохозяйственная выставка, открывшаяся в здании областного краеведческого музея 14 ноября 1948 года, вселяла надежды на продовольственное изобилие в ближайшие год-два. Корреспондент областной газеты восторженно писал: «Осматривая павильон базы Академии наук СССР, словно заглядываешь в будущее. Сотни экспонатов, начиная от пшеницы, озимой ржи и кончая фруктами, свидетельствуют, что на Сахалине можно выращивать культуры, присущие южным районам страны… Рассматривая представленные экспонаты, читая цифры невиданных для южного Сахалина урожаев, невольно задумываешься над судьбами колхозного крестьянства, над его будущим. Как прекрасно и светло это будущее! Как могуч порыв колхозной деревни вперед, к изобилию, если за каких-нибудь два года наши переселенческие колхозы достигли таких успехов. Звеньевая Мария Торопшина из колхоза «Тихий Дон» в первый год собрала 650 центнеров капусты с гектара!».

В то время широко практиковали отправку писем с Сахалина землякам. Своим друзьям и соседям в Воронежскую область председатель колхоза «30 лет Октября» В. Шлюпнев радостно сообщал: «Прошло всего восемь месяцев, как наш колхоз обосновался в деревне Ключи, а сделано уже много: в середине деревни красуется школа, построены детские ясли, магазин. Шумит густой листвой бор — разбит колхозный парк культуры и отдыха, отстроена летняя эстрада для выступлений кружков художественной самодеятельности. Строится помещение для библиотеки и читального зала, оборудуется волейбольная площадка… Мы взяли обязательство вырастить по 30 центнеров пшеницы с гектара и по 500 центнеров картофеля».

Таких урожаев ни в Союзе, им на Сахалине никто тогда не получал, но людям хотелось верить, мечта казалась осязаемой не только малограмотному председателю колхоза из сорока дворов, но и серьезным ученым. Директор научно-исследовательской базы АН СССР академик С. И. Миронов на страницах газеты «Советский Сахалин» приводил убедительные цифры: «Научный сотрудник Д. С. Барский вывел сорта ранней, среднеранней и поздней капусты, которая дает урожай соответственно 353 центнера, 437 центнеров и до одной тысячи центнеров с гектара. На Холмской опытной станции научные сотрудники Л. Е. Рыбак и Т. Г. Воронова заложили питомник ягодников, успешно ведутся работы над акклиматизацией и разведением винограда; создана коллекция косточковых — вишни, сливы. Но самое ценное достижение опытной станции — подготовка 6,5 тысячи саженцев яблонь и груш».

Агроном Иван Иванович Сидоров, назначенный директором плодово-ягодного питомника, горячо взялся за дело с первых дней. Только уход и обработка старого сада (оставшегося от японцев) дали прекрасный урожай яблок, слив. Сюда в 1947 году переселенец из Бессарабии Василий Долэ привез 400 чубуков винограда, более 500 саженцев черешни, семена яблок и груш. Весной следующего года произвели их первый посев. Результаты превзошли все ожидания: сто тысяч саженцев быстро пошли в рост. В питомнике прижился виноград. Уже на осень 1949 года колхозам южного Сахалина запланировали 40 тысяч саженцев фруктовых деревьев, пол миллиона кустов земляники. Сахалинские мичуринцы были твердо уверены, что в недалеком будущем многие колхозы и совхозы получат богатые урожаи фруктов и ягоды, а парниковое хозяйство позволит выращивать арбузы и дыни в достаточном количестве. На хорошо прогреваемых склонах сопок будут расти абрикосы. С прицелом на будущее плодово- ягодное изобилие поселок Рандомари переименовали в Яблочный.

Начальник управления сельского хозяйства Сахалинского облисполкома Нестеров в докладной записке председателю облисполкома Емельянову так оценивал начатую работу: «Организовано два государственных плодово-ягодных питомника, которые призваны решить у нас в области политико-хозяйственную задачу организации в каждом колхозе, совхозе, при домах рабочих и служащих фруктовых садов».

Еще более значимые достижения демонстрировались в животноводстве. Заведующий сектором животноводства и зоологии Сахалинского филиала АН СССР профессор Б. Васин, представляя на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку дояра Т. Е. Максимова, называл фантастические цифры: «В 1949 году от 8 коров при плане 5000 кг надоил в среднем 5662 кг и получил от 8 коров И телят (2 коровы принесли по два теленка, одна отелилась 2 раза — в январе и декабре). В 1950 году Максимов надоил от каждой коровы по 6029 кг при средней жирности 3,28».

То была пора безудержных мечтаний и дерзновенных планов, расцветавших под общим лозунгом: «Преобразим южный Сахалин, сделаем его цветущим советским краем!». Учителям виделись новые школы и Дворцы пионеров, рыбакам — суда новейшей конструкции, оснащенные умными приборами; летчики замышляли скоростные перелеты от Южно-Сахалинска до столицы. Самолет конструкции Ильюшина «СССР-Л-1378» уже открыл рейс до Хабаровска, преодолев расстояние за двое суток. Обратный путь до столицы занял всего 24 часа с посадками в Иркутске и Новосибирске… От имени сахалинских архитекторов В. Донцов, начальник по делам архитектуры Сахалинской области, вполне серьезно писал: «Беспорядочные портовые сооружения занимают всю линию берега, не давая места живописным набережным. В 1948 году все набережные приморских городов будут освобождены от случайных мелких устройств и сооружений. На их месте раскинутся скверы и парки, вырастут удобные здания морских вокзалов». Исследовались энергетические мощности сахалинских рек, и намерение их использовать воплощалось в конкретном пункте обкомовского документа: «Построить на Сахалине и Курильских островах в течение 1949–1952 годов 7 гидроэлектростанций мощностью от 50 до 125 кВт». Витали слухи о существовании проекта, по которому мощная плотина в самом узком месте Татарского пролива преградит дорогу холодным водам Охотского моря, и тогда на южном Сахалине установится климат наподобие сочинского…

Это был порыв людей, измученных военными лихолетьями, к новой, светлой жизни, которая казалась тогда близкой и вполне вероятной.

Нарушая хронологию событий, заметим, что не всем мечтам и научным предположениям суждено было утвердиться, но труд дер- зателей даром не пропал. На основе достижений сахалинских садоводов были созданы плодово-ягодные совхозы в Пятиречье, Яблочном и Новотроицком, они вплоть до конца 80-х годов снабжали население плодами смородины, крыжовника, черноплодной рябины, саженцами — всех дачников и огородников, спасая пас от цинги и авитаминоза. Сахалинские животноводы создали на острове лучшее дойное стадо, равного которому не было в Советском Союзе.

Мой родной совхоз «Чаплановскмй», не входивший в число знаменитых, в 1989 году на каждую фуражную корову получил 4200 литров молока, почти вдвое превысив общесоюзные показатели.

Ну ладно, не все же приехали сюда за романтическими призраками, большинство вербованных связывали свое будущее — светлое или туманное — с хорошим заработком. Немногим удавались бешеные деньги, выгоняемые на пивной пене, на разного рода махинациях, жульничестве, воровстве, остальные зарабатывали их своим нелегким трудом. В нем был смысл: жизнь, хоть и медленно, а все же менялась к лучшему, и сберкнижка пополнялась. С ней связывалась самая заветная мечта — купить на материке домик, свить уютное семейное гнездо по своему разумению, зажить по своему хотению. Ради этого люди готовы были переносить всевозможные лишения, ломать хребет на тяжелой физической работе. Поражает одно обстоятельство: многие женщины, завербовавшись в качестве главы семьи, шли на лесосеку, в рыбацкие бригады, на заводы и фабрики в качестве подсобных рабочих, путейцами на железную дорогу, грузчиками (употребление слова в форме женского рода наш язык не предусматривал), лишь бы выбиться из нищеты, обеспечить детей, одеться-обуться самой.

Вот Зина Куркина завербовалась в угольную промышленность, прибыла в 1947 году на шахту «Долинская», попросилась на денежную работу. Определили ее откатчицей — откатывать вагонетки с углем от забоя к электровозному штреку. Речь не о том, насколько тяжела работа сама по себе. Труднее в каждую смену облачаться в тяжелую шахтерскую робу, грубые сапоги, ехать почти час до рабочего места, лезть в сырое подземелье, наполненное кромешной тьмой, и там пребывать восемь часов. В это время ее сверстницы, находившиеся под родительским крылышком, сидели в конторах, в чистоте и тепле, а ей надеяться было не на кого: отец убит на войне, мать в разоренной деревне перебивается на горьком хлебе, замешанном с лебедой.

К каждой вагонетке приставлены три девушки. Пригляделась Зина к работе, покумекала, провела пробные испытания да и заявила мастеру: буду работать одна! У нее возникла страсть преодолеть житейские невзгоды, взять свою судьбу в собственные мозолистые руки. И за 5 месяцев 1948 года девушка выполнила одиннадцать месячных норм! И жизнь сразу повернулась к ней светлой стороной: стала она богатой невестой (начисляли более трех тысяч рублей в месяц), видной и знаменитой — ее портрет появился на Доске почета и в областной газете, в очередную годовщину Великого Октября ей выдали премию и вручили знак «Отличник угольной промышленности», которого удостаивался не всякий шахтер. Наконец, она получила квартиру — осуществилась недосягаемая мечта молодой работницы! Кем она была в деревне и кем стала на Сахалине!

Особые условия складывались на многочисленных лесоучастках. С одной стороны, там остро ощущался дефицит мужских рабочих рук, с другой — излишек женских. В школу и контору требовались специалисты, немногим удавалось устроиться в пекарню или столовую, а куда было деваться остальным? И самые отчаянные пошли на лесосеку.

Александре Гавриловне Веселовой еще повезло — стала работать вместе с мужем Дмитрием Трофимовичем Чистяковым. Вдвоем они вручную выполняют весь процесс заготовки, который в комплексной бригаде распределен по специальностям. Сначала расчищают снег вокруг ствола, чтоб не оставлять высоких пней, затем приступают к валке дерева. Это не так просто, как кажется. Неумелый и вовсе не спилит, оно так зажмет пилу, что никакой силой ее не выдернуть из запила. Они уже прошли эту науку: Дмитрий умело делает подруб, затем, встав на одно колено, дает волю двуручной пиле. Она с легким звоном приговаривает: тебе-себе-начальнику, тебе-себе-начальиику. Наступает момент, когда Дмитрий вбивает в запил клин, достает одноручную горбатую пилу, «японку», а Александра берет длинный шест с железной вилкой на конце, втыкает повыше в ствол и, напрягаясь всем телом, нажимает. Дмитрий энергично пилит. Дерево сначала по-стариковски кряхтит, затем, качнув на прощание вершиной, медленно клонится, наконец стремительно падает, гулко ухает, будто сбрасывает с себя огромную тяжесть. Оценив обстановку, валят еще пару стволов и приступают к обрубке сучьев. Вроде не женское это дело — махать топором, а ничего, приловчилась Александра. Здесь только надо знать один секрет: не клевать по сучку в одну точку, а, подрубив наискосок, следующим взмахом топора снести его начисто. Дальше она стаскивает сучья на кострище, чтобы лесосека оставалась чистой, а Дмитрий «японкой» кряжует хлысты. Заготовленные четырехметровки по покатам тобиками складывают в небольшой штабель, который и сдадут учетчику в конце рабочего дня.

В час дня садятся обедать. Обычно лесорубы берут с собой в сумку скудный обед: ломоть хлеба с маслом, бутылку холодного чаю, кто-то добавлял кусок сала или колбасы, если таковую привозили в магазин. А Александра придумала лучше: дома сготовит наваристый супешничек, положит туда по кусочку мясца, а тут подогреет в солдатском котелке над огнем, да и поедят всласть, да горячим чаем запьют. И вкусно, и питательно — заряда вполне хватает еще на полдня.

Вечером Дмитрий прикидывает: около двух норм. В прошлом месяце вдвоем заработали без малого шесть тысяч. Через два месяца пойдет очередная десятипроцентная надбавка. Надбавка к надбавке, зарплата к зарплате — через пять лет отсюда можно уехать с деньгами. Надо стараться, пока здоровье есть.

Тогда нашу безбрежную реку жизни питало несметное количество подобных живительных родников, пробивавшихся из-под завалов бесхозяйственности. Трудовой порыв поощрялся сверху, а возникал снизу. Душа и тело жаждали дела. Людям, измученным войной, голодом, отсутствием одежды и обуви, хотелось как можно скорее обновления, желанного изобилия. Как они радовались отмене карточек, новому костюму, платью, новой квартирке, кровати с панцирной сеткой, радиоприемнику, фабричному, а не самодельному шифоньеру. Он возвышал хозяев в собственных глазах, обозначая новый, более высокий и прочный уровень жизни. Какой гордый блеск видели в глазах хозяйки, когда она выставляла на чистую скатерть приборы на двенадцать персон — приглашенных соседей, вместе с которыми еще недавно хлебали из одной миски за фанерным ящиком.

— Как у людей!

Впрочем, что ж все о мозолях да рублях? Была пора какой- то особой общности и душевности сахалинцев. Оторванные от родного материковского древа, мы потянулись к знакомствам, пытаясь в новых соседях найти замену оборвавшимся прежним узам дружбы и родства. Бывало, плетешься по дороге от одного населенного пункта к другому, усталый, измученный, голодный, поглядываешь на хмурое предвечернее небо, не вытерпишь да и постучишься в первый попавший дом.

— Не пустите ли переночевать, добрые люди?

Распахнут двери, приветят, приютят, поставят на стол что есть, сами за компанию присядут.

— Из каких мест на материке, давно ли на Сахалине?

Хозяин воскликнет:

— Ого! Да ведь мы почти родня! Я сибиряк, но освобождал от немца ваши края, даже ненароком, не при жене будь сказано, влюбился в одну хохлушку. Так что за встречу давай и рюмочку опрокинем.

А потом пойдут подробные расспросы и разговоры, объяснения тамошней и здешней жизни, да все это задушевно, как с родным человеком. Хозяин покажет, как переделал по-своему японский дом, утеплил стены, сделал высокий цоколь, и теперь с полу не дует; вон какую печь смастерил — на пять оборотов, с духовкой, где жена при желании может испечь две буханки хлеба. А сколько трудов это стоило, потому что тес надо достать, кирпич надо достать, насчет транспорта договориться с надежным человеком… И через час ты уже свой в доску в этом доме и готов поклясться в вечной дружбе хозяину и щедрой хозяйке, веселому пацану и девочке-подростку, бросившей на тебя любопытный взгляд. И дороже угощения их участие в твоей судьбе, их душевная щедрость. Сколько было таких встреч!

Была пора, по которой сладко затоскует чье-то сердце, и седой старик, вспомнив народные стройки, дерзновенные замыслы садоводов, ударные вахты шахтеров, рыбаков, лесорубов, задиристо упрекнет внуков:

— Вы, нынешние, ну-тка!

Мы уходим

Поселок, где я долго учительствовал, пришел в запустение. Железную дорогу закрыли, рельсы сняли, совхозные поля забросили, и они заросли бурьяном, хозяйственные постройки превратились в развалины. Лишь школа пока уцелела, где обучается три десятка ребят. Здание в окружении деревьев, их больше тысячи — ели разных видов, лиственницы, клены, березы, сосны. Клены стали разлапистыми, ели вытянулись до поднебесья, кедрач густо закустился, сосны широко раскинули свои кроны. А вдоль окон с южной стороны мы посадили рябины, и по осени их красные гроздья манят птиц и взоры детей.

Деревья мы сажали с радостью и росли вместе с ними. По праздничным датам — 9 Мая и 3 сентября — я стараюсь приезжать сюда. Тянет. Глядя на деревья, вспоминаю радости и горечи некогда шумной жизни. Всего несколько бывших учеников приходят на встречу, остальные разъехались, специалисты подались на поиски лучшей доли, а квартиры продали горожанам, в основном пенсионерам. Среди них оказался и мой давний товарищ Иван Степанович — старый рыбак, капитан, личность редкого склада. Повидаться с ним — большая радость. И как-то в один из хмурых дней, когда лето совсем расквасилось, я приехал к нему с ночевой.

Хозяева меня ждут, их гостеприимство не знает границ: банька (последнее хозяйственное достижение Ивана Степановича) жарко натоплена, на столе — домашняя настойка, закуска с первой зеленью. Как хорошо, что на свете есть такие люди!

Зашел разговор о новостях.

— Все бы ничего, живем повседневными заботами, да вот тот месяц омрачился смертью моего, точнее сказать, нашего старого друга, капитана дальнего плавания Андрея Семеновича. Умер в День Победы. Сидел у телевизора, что-то нахлынуло на него, сдавило, захрипел и через десять минут отошел. «Скорая» оказалась ненужной. Ездили мы с Ниной на похороны, ездили на девять дней. В тяжком предчувствии сжалось тогда сердце и у меня.

— Успокойся, Ваня, — трогательно произнесла Нина Алексеевна, коснувшись мужниной руки.

— Успокаиваюсь понемножку. Но у меня в организме нет рубильника, чтобы враз отключиться от прошлого. Есть братство по крови, а у нас с Андреем было братство по судьбам. На одном судне начинали рыбацкую биографию, в один год стали капитанами, вместе хаживали в экспедиции, делились всем, в чем была взаимная нужда. Случалось даже такое: ведем промысел в одном районе, но он ловит по моим записям, а я — по его записям. Да так черпаем — всем на диво! Особенность в том, что косяки подвижны. Пока я дойду, он уже ускользнул, Андрей его берет на встречном курсе. А я беру его косяк! Впрочем, это так, эпизод. Андрей был замечательным человеком. Казалось, здоровьем его природа не обидела, а смерти своей Галочки не перенес, через восемь месяцев ушел следом. Окружили его заботой дети и внуки, а все равно без жены оказался одиноким. Вот так-то: человек приходит в мир один и уходит в одиночку.

Иван Степанович разливает чай, заваренный с травами:

— И польза, и экономия. Думал ли я в те далекие годы, что в старости придется экономить на чайной заварке? В ту пору мы были хозяевами жизни, работали с вдохновением, шагали в гору быстро, в тридцать лет становились капитанами. Повсюду нам сопутствовала удача, и с женами нам повезло. Ну, у нас с Ниной — обыкновенная история: встретились, понравились друг другу, поженились. А вот у Андрея началась с приключения, достойного попасть в роман.

Иван Степанович переглядывается с женой, лица их озаряются улыбками.

— Случилось это в пятьдесят седьмом. В Неводском была наша база сейнерного флота. А что такое Неводское? Три кола, два двора, контора, времянки, десять метров деревянного тротуара и вдоль него пять забегаловок, торгующих спиртом. А тут по каким-то делам прибыли мы в Холмск. Улицы хоть и застроены японскими хибарками, а все же город, люди снуют, у кинотеатра девушки улыбаются солдатским шуткам, ресторан «Утес» манит широкими окнами. Про него даже песню сочинили: «Есть во Холмске «Утес»…». Повод для посещения ресторана был подходящий — большую группу сахалинских рыбаков наградили орденами и медалями, наш капитан получил орден Трудового Красного Знамени. Не в ордене вес, а в самом факте награждения… Да и просто молоды мы были, зашли шикануть, людей посмотреть, себя показать. Сдвинули столы, заказали всякой всячины, выпили по первой рюмке да по второй, разговоры пошли о морских приключениях, о друзьях-товарищах, естественно, о девушках. В общем — обычная рыбацкая пирушка. Андрей сидел вполоборота, все поглядывал на столик, за которым какой-то пижон охмурял девицу. У пижона пышная шевелюра, косые полубакенбарды, ворот рубахи расправлен на пиджак — тогда такая мода была, во рту золотой зуб сверкает. Мне лично девица не показалась: пи косы, ни красы, чувствует себя чересчур стесненно, оттого слегка сутулится. Уж не знаю, сколько времени прошло, час или полтора, — наш Андрей встал и решительно двинулся к чужому столику. Мы обернулись. А там (это стало ясно через минуту) случилось то, за что виновному крепко надо было бы набить физиономию. Пижона уже не было, его и след простыл, на девушку наседала официантка в присутствии милиционера с требованием оплатить счет. У девушки, кроме честного слова, не было ни денег, ни документов, она, сгорая от стыда, заливалась слезами. На помощь наступавшей стороне спешило подкрепление в лице старшей официантки, этакой гром-бабы, издававшей рев иерихонской трубы. Андрей подоспел в самую критическую минуту: «Сколько должна девушка?» — «А вам какое дело?» — «Я заплачу». — «Да ты кто такой?». Им нужен был не только долг, но и скандал. Андрей обратился к милиционеру. Официантки скисли, но все же приврали крупно: «Сто восемьдесят рублей». — «Вот вам двести, только оставьте ее в покое». Девушка, сдерживая рыдания, Андрея схватила за рукав: «Скажите, пожалуйста, где вас найти, чтобы вернуть долг?» — «Долг не ваш, отдавать ничего не надо». Ей ничего не оставалось, как удалиться. Через час выходим мы — девушка ждет в вестибюле, снова к Андрею: «Скажите, пожалуйста…». Тут наш капитан не выдержал, пророкотал басом: «Да вы нам смертельную обиду нанесете, если еще раз заведете речь о деньгах. Чего доброго, вы подумаете, что все мужчины такие, как тот. Эй, такси!».

У ресторана стояла потрепанная лайба в надежде на крепко подвыпивших посетителей, готовых мчаться после полуночи в Невельск, Южный, Корсаков, в самую глухую деревню к закадычному другу или к зазнобе. «Тебе, друг, боевая задача: девушку отвезти домой, проводить до квартиры, об исполнении доложить через десять минут!». Желание капитана было исполнено, таксист вознагражден по-царски, а утром глядим — девушка у причала, Андрея зовет. Капитан расплылся в улыбке, снял свою фуражку, погладил лысеющую макушку и произнес пророческие слова: «Ну, Андрюха, от судьбы не уйдешь! Золотой женой тебе будет. Рыбаку опасна первейшая красавица, за которой охотятся толпы секачей. И уродина, конечно, не к лицу, а нужна душевная, терпеливая великомученица. Времени даю тебе в обрез, через два часа отходим».

Все сбылось по предсказанию капитана. Галя оказалась чудесной женой, мы потом крепко подружились семьями. Родила она Андрею трех дочек, вырастила их, считай, одна, выучила, отдала замуж, на руках у одной из них и скончалась. Теперь уже и Андрея нет. На его поминках я особенно остро ощутил, что мы уходим. Начали мы, старые капитаны, перебирать, кого меж нами нет — и тот умер, и другой. Уходим, покидая сначала мостик, судно, море, потом жизнь.

Нина Алексеевна снова успокаивает мужа:

— Ну, ладно, Ваня, хватит тебе об этом. Куда ж деваться, если состарились.

После длительной паузы Иван Степанович продолжает:

— Когда еще был старпомом, заступал на вахту с четырех. И теперь просыпаюсь задолго до рассвета. Выйду на улицу — сопки молчаливые темнеют, небо усыпано звездами. Раньше на небесный свод я смотрел глазами моряка, а теперь — глазами человека, по-новому познающего мир. Удивляют беспредельно прекрасная и величественная картина, богатство мироздания, гармония. Красота, покой, свобода, а я не могу уснуть, как не спит в тишине солдат, пришедший с войны. Ракушка есть у меня, приложу ее к уху — шумит море! То ли в ракушке, то ли во мне. Так и время шумит в моей душе. Ругают его, а оно живет и волнует по-прежнему.

— Когда наши дети росли, то росли и наши надежды на лучшее. Жизнь была ясная, понятная. Теперь я ничего не понимаю, — простодушно призналась Нина Алексеевна. — Все что-то говорят, говорят, вроде даже спорят, а мне кажется, будто они играют, как дети, в испорченный телефон.

— Все мы, капитаны, штурманы, производственники, кто непосредственно обеспечивал выполнение и перевыполнение планов, — все мы были выходцами из самой толщи народа, мы были его плотью и кровью, ни у кого из нас не было нигде никакой «мохнатой» руки. Свое право занимать должность мы доказывали постоянной учебой, умом, энергией, ответственностью, мозолистыми руками. Для нас запросто было скинуть мундир, надеть робу и взяться за любую матросскую работу, встать рядом с обработчиками. И это был не жест, как ныне принято говорить, популизма, это диктовалось внутренней потребностью — идти туда, где труднее. В то время, как многие отрасли народного хозяйства страны все глубже погружались в застойное болото, рыбная промышленность постоянно развивалась, приходили новые суда, оборудованные по последнему слову техники. В магазины все меньше поступало пищевой продукции, а мы наращивали производство и в значительной степени кормили страну. Не наша вина, что потом эта продукция становилась предметом разных спекуляций и мошеннических затей. В нашем рыбацком братстве все было по- другому, нас скрепляли особые узы. Мы были связаны не только ограниченным судовым пространством, производством, но и человеческими отношениями особого рода. Рыбаки, не однажды пережившие штормовую трепку, делившиеся в океанской пустыне сокровенными чувствами, навек роднились, как фронтовики. Жизнь, как я понимаю, не имеет ни мудрого, ни глупого, заранее заданного смысла. Смысл жизни становится ясен потом, когда она завершается. Если человек отдал ее на растерзание собственным порокам, прогулял, пропил, провалялся под забором, то это не предопределение. Мы посвятили жизнь любимому делу, прожили ее под высоким напряжением, и хотелось бы, чтобы она стала точкой опоры для других, чтобы потомок нашел в ней животворящий сок. Мы прокладывали новые дороги, мы хотели лучшего, искали его в процессе созидания, а не разрушения. И своим детям и внукам я передаю не мешок с деньгами, чтобы они сладко ели, пили, прожигали жизнь, а мой опыт, умение выбирать дорогу, жить по чести и совести.

Мы пьем чай, толкуем о житейском — о растущих ценах, о поселковой бедности и показушной роскоши в телеящике, о погоде, видах на урожай, о массовом браконьерстве. Рыбу шарпают на всех речных ямах, ведро необработанной икры продают за две бутылки водки. Потом Иван Степанович переходит к возвышенному.

— Времени у меня теперь вдоволь, перечитываю классику, некоторые произведения штудирую, смакую отдельными страницами, как гурман лакомится изысканными блюдами. С грустью жалуюсь Нине Алексеевне: в школе мы «проходили» «Евгения Онегина», «Мертвые души», «Войну и мир», «Ионыча», а ведь это учебники жизни. Перечитал «Пошехонскую старину» и удивился: почему забыта эта бесценная книга? Исписали горы бумаги, изобличая крепостное право, но тот, кто не прочитал Салтыкова-Щедрина, не поймет всего трагизма крепостного строя. Перечитываю рассказы и повести Чехова — трудно объяснить, что испытываю. Пронзает насквозь!.. В городе бываю нечасто, но обязательно захожу в городскую библиотеку, где выставляют на продажу за три рубля книги, не пользующиеся спросом. Среди хлама немало произведений русской и зарубежной классики. Взял «Американскую трагедию» Драйзера, читанную еще в юности. Прочитал и подумал: надо было в конце восьмидесятых годов издать ее миллионными тиражами, организовать в массовом порядке читательские конференции, а потом провести референдум: вы согласны променять советский социализм на американский капитализм? А то ведь никто и ахнуть не успел, как мы очутились у разбитого корыта. Прохвосты-реформаторы совершили переворот такой глубины, что разрушили сердцевину, без которой единение народа немыслимо. Они запустили в эту сердцевину самую ядовитую стрелу, объявив рубль, точнее — доллар, высшей ценностью. Все должны жить по законам экономической эффективности, то есть делать только то, что приносит доход. Мы не могли тогда и предположить, какую разрушительную силу обретет эта идея, овладевшая не массами, а кучкой хапуг и проныр. Массы получили шиш, хапуги получили все и стали миллиардерами, некоронованными королями. А ведь у нас была прекрасная мечта — построить общество, где главенствовали бы интересы страны, народа, а не эгоиста, желающего удовлетворить свои прихоти, часто самые извращенные, купить всех и вся. Не знаю, почему у нас не получилось. То ли это невозможно в принципе, то ли в нашем частном случае — не мне судить, ответ на это должны дать ученые. Но утверждаю решительно: не всё покупается, не всё продается! Никогда не были предметом торга рыбацкая взаимовыручка, морская дружба, наша человеческая порядочность. С нынешней точки зрения Андрей совершил глупость, уплатив двести рублей.

А тогда мы даже поступком это не посчитали, потому что любой из нашей компании сделал бы то же самое. Ну как можно пройти мимо страдающей девушки? К сожалению, из-за страданий миллионов обманутых никто ни в Госдуме, ни в правительстве не сгорел со стыда и не удавился.

В подтверждение своих слов Иван Степанович перебирает массу вопиющих новостей, восклицая: «O tempora! O mores! О времена, о нравы!». Потом едко усмехается:

— Нет, вы подумайте: служба в армии — не отправление гражданской обязанности, а торговая сделка; лечат не по сердоболию, а по денежному интересу. Муж с женой заключают брачный контракт! Да я бы его счел оскорблением! Мы с Ниной в загс пошли, чтобы носить одну фамилию и передать ее детям, и главным для нас были любовь, семья, а не меркантильность. А контракт априори предполагает развод. Мы с Ниной такого варианта не предусматривали. Конечно, у людей всякое случается, у моряков и рыбаков хватало семейных драм. Да не о них речь.

— А знаете, — по лицу Ивана Степановича скользит светлая улыбка, — знаете ли вы, что в экспедициях труднее всего было переносить? Нет-нет, не шторм, не те часы, когда поднимали пустые и рваные тралы. Невыносимыми были сутки перед встречей в родном порту. Все дела сделаны, идем домой. И вот тут начинается маета. За что ни возьмешься, все валится из рук. Все переполнены ожиданием встречи. Подойдешь к любому, спросишь о чем-нибудь, а от него слова отскакивают, как горох от стенки, он уже мысленно на берегу, прокручивает в сотый раз счастливые минуты свидания. Дело прошлое, теперь уже можно сказать вслух, а тогда стоял на мостике, словно аршин проглотил, и виду не подавал, что сам подвержен той же слабости. Всматриваюсь в лохматую поверхность моря, а вижу жену. В каюту надолго не захожу. Только прилягу на диван — кожей ощущаю, как прядь ее волос касается моего лица. Вдыхаю их запах и думаю: какое это великое счастье — встреча с любимой женой! Сколько раз я произносил строки поэта:

О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне, Чтоб я мог стать огнем или сгореть в огне!

Вот такими мы уходим. Старая рыбацкая гвардия умирает, но не сдается!

* * *

Я вновь приехал в Пихтовый. Я навещал брата и его семью почти каждый год, за исключением периода армейской службы. Было время — поселок рос, развивался, строился. Борис уже через год стал бригадиром, потом мастером, начальником нижнего склада, техноруком, начальником лесоучастка, дорожным мастером. Клавдия Александровна была мастером по строительству — под ее рукой тут возведены почти все двухквартирные жилые дома, детсад, здание средней школы.

Теперь Пихтовый одряхлел, как старик, и медленно умирает. Большинство обитателей — невыездные пенсионеры. Кто и где их, безденежных, ждет? А тут огородик, рыба в речке, грибы в лесу, соседи, которые из сердоболия снесут на погост.

— Видишь, часть брусовых домов брошена? — показывает Борис, когда мы идем по кривым поселковым улицам. — Когда-то счастьем было получить квартиру в таком доме. Теперь на лето кое-где селятся какие-то бродяги.

Вот памятное нам место: здесь стояла утепленная палатка, в которой пережили зиму 1951/52 года семь семей. Наша клетушка была торцевой и поэтому самой просторной. Недалече находилась пекарня, откуда запах свежего хлеба разносился на сотню метров. На месте больницы остался лишь фундамент. Не амбулатория — функционировала поселковая больница. У самой кромки леса — развалины детского сада, уютного гнезда, в котором росли дошколята. Повыше, на холме, стоит школа с заколоченными окнами, перед ней — заросший стадион. Не звенят детские голоса — и эта пустота драматичнее разрухи. Небольшую группу учащихся возят за двадцать с лишним километров в поселок Озерский, если не сломался автобус, не замело дорогу и имеется в наличии горючее.

В центре — бывшая столовая. Отсюда в прежнюю пору развозили по поселкам обеды в термосах: наваристый борщ, котлету или кусок жареного мяса величиною с лапоть — лесорубы отсутствием аппетита не страдали. Усердным поварам объявляли благодарности в одном приказе с передовиками производства.

— Разве я мог подумать в те годы, когда усилиями сотен людей строились лесовозные дороги, осваивались новые массивы, десятки тысяч кубов древесины поступали на нижний склад, когда лесозаготовительный конвейер работал как часы, — разве я мог подумать, что мне будет уготована такая старость? Я имел все основания полагать, что за сорок лет моего безупречного труда государство меня уважит. Но все мои сбережения оно превратило в труху, а нами, пенсионерами, тяготится, потому что надо пенсии платить, надо свет давать, топливо подвозить, покойников погребать, хоть изредка чинить дороги. И все разрушительные перемены совершаются для каких-то высших целей, которые мне, простому лесорубу, не по уму. Меня из «ящика» убеждают, что я неправильно жил, не на тех работал, не тем курсом шел. А вот они правильным курсом идут, особняки строят, дворцы покупают за границей. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понимать: строят и покупают за счет того, что ободрали миллионы таких, как я. Да, я работал на державу, но и держава заботилась обо мне. Не всегда внимательна была, но зарплату я получал вовремя, на жизнь хватало, а к роскоши меня никогда не тянуло. Я имел возможность поехать в отпуск, проведать родных, мне давали путевку на любой курорт страны, для детей создавали все условия, наши школьники на лыжных соревнованиях постоянно занимали в районе призовые места, выпускники поступали, кто хотел, в различные вузы, а те, что с ленцой, шли на лесосеку и там проходили свои университеты, становились толковыми рабочими.

— Отчего же все рухнуло в одночасье?

Борис вздыхает. Мы вспоминаем, что поначалу хватало тут запойной анархии, массовых прогулов после получки, барачных скандалов и потасовок. А потом за наведение порядка взялись все: начальники, парторги, мастера, бригадиры, да и сами рабочие убедились, что при хорошей организации труда и работать, и жить лучше.

— Не с моим умом отвечать на такие вопросы. Что я знаю, кроме жизни лесорубов? Хотя одну причину назвать могу.

Был у нас тут одно время директор леспромхоза, который никогда не появлялся на лесосеке, может, и не знал вовсе, как рубят лес, но в поселок раз в месяц приезжал обязательно. Его ждала теплая компания из спецов, набирали они коньяку, закуски, закрывались в квартире, занавешивали окна и садились за карты. Играли в преферанс, игра длилась двое-трое суток беспрерывно. Естественно, что возвращался он в город усталым и разбитым, брал два дня отгула, контора не смела его тревожить, полагая, что он на лесосеке жилы надорвал. А сколько таких начальников было по всему Сахалину?

Они прятались за цифрами плановых показателей и, вместо того, чтобы обживать Сахалин, строили свое благополучие на материке… Возьмем другую сторону. Сохранилась у меня фотография с лета пятьдесят третьего года, вот в такую же жару мы готовили лес для Озерского рыбокомбината, древесину трелевали к самому берегу, прибегал из Озерского катерок, нанизывал на трос сотню бревен и тащил по назначению.

После работы мы сбрасывали потную одежду и купались. Как- то пришел родственник одного рабочего и заснял нас. Гляжу я на снимок, перебираю в уме всех. На поселке остался я один. Кто ушел, кто уехал в другие леспромхозы. Живы ли они — не знаю, так как старше меня были лет на пятнадцать, двадцать. И только одному удалось построить кооперативную квартиру в Хабаровске, но прожил он в ней всего три года и помер. Вот потому, что у нас была одна линия, а у начальства — другая, и получился такой результат.

Но если по правде признаться, то и мы были хороши. Нам внушали: рабочий класс! рабочий класс! Это сила! А никому из нас тогда в голову не пришло вооружиться тобиками, повыбить окна и двери, где пьянствовала картежная братия, скрутить им руки за спиной, отвезти и сдать в горком партии: не нужны нам такие руководители! Тогда нас это даже устраивало — не лезут в дело, и то хорошо. Думали, что вечно так будет…

Водитель среднего возраста остановил видавшую виды машину:

— Еду на озеро. Не желаете составить компанию?

Большое Вавайское озеро все так же дивно, как и в пору нашей молодости, все так же нежно ластится легкая волна к длинной песчаной полосе. Солнце такое яркое и ослепительное, что все переполнено им. Лес разомлел и источает густой запах хвои и багульника. Волны горячего воздуха колышутся над неподвижными вершинами деревьев. Их разреженная тень не спасает от жары. Прибрежный песок раскален, и, ступая на него, я вскрикиваю. Визжит от восторга и ребятня, расположившаяся неподалеку. Они носятся по мелководью, вздымая мириады серебряных брызг, кувыркаются на песке. Так когда-то играли и мы на речке своего детства. Теперь и детство наше, и родное село недостижимо далеки…

В начале восьмидесятых собрался Борис покинуть Сахалин, поехал на родину, чтобы купить там домик. Приехал — нет прежнего села, его снесли и затопили водой, создав огромное водохранилище для шинного комбината. Новые улицы вынесли в поле, выстроили кварталами. Кроме названия, от села ничего не осталось, все чужое, начальство недоброжелательно, покупке жилья решительно воспротивилось: зачем селу приезжие пенсионеры, если своих полно, где-то шлялся всю жизнь, а теперь вернулся блудным сыном. Махнул он рукой и вернулся назад. Тут жизнь прожита, да и сыновья сказали: «Наша родина — Сахалин. Никуда не поедем».

Детвора враз, как по команде, выбежала из воды, все кинулись на песок и затихли. А справа появилась юная пара. Он был тонок и строен, девушка только что перешагнула порог отрочества. Они разделись и, взявшись за руки, медленно пошли в воду, но не сдержались и минут через несколько стали осыпать друг друга брызгами. Девушка погналась за юношей, юноша погнался за девушкой, раздался счастливый смех, радостный визг. Они пошли на глубину, поплавали, но в озере им показалось тесно, и они снова стали носиться по мелководью. Ими властвовала та ранняя влюбленность, когда совсем не думают о квартире, о завтраках и обедах, ценах на хлеб и электричество. Их полностью поглощало ощущение своей раскованности. Ослепляло не солнце, а щедрая улыбка, глубже и ласковее озера была бездонность очаровательных глаз, сильнее лесного аромата — манящий запах девичьих волос. И зачем им всеобщее человеческое счастье, некогда тревожившее мою душу, если им достаточно своего?

О всеобщем счастье теперь и я размышляю редко. Юношеские парения обескрылились, жизнь на самом деле оказалась грубой, сложной, непонятной, в чем-то хуже, в чем-то лучше воображаемой, а счастье призрачней.

Когда-то старый сельский учитель объяснял нам, что все пороки человека происходят от его неграмотности, невежества. В доказательство он приводил мудрые мысли великих французских просветителей и классиков марксизма-ленинизма. Но вот все выучились — и что же оказалось? Наибольшее зло причиняет человек обученный, знающий законы и потому умеющий их обойти, способный в силу своей образованности ловчее обмануть других, талантливо преподнести ложь, чтобы извлечь максимальную выгоду для себя. Наивное представление о том, что жизнь легко преобразовать, сменив плохих начальников на хороших, обернулось тем, что на смену плохим пришли оголтелые стервецы. Вспомним бурные девяностые! Да и сам человек, казавшийся мне в далекой юности понятным, одноцветным, либо черным, либо белым, теперь стал совсем непонятным: то он податлив, как воск, то упрям до безумия, то бесконечно добр, ангельски кроток, то жаден, груб, занозист, звероподобен; то мудр, то глуп, то прекрасен, то уродлив, то совестлив, то бесстыж. Упорно не желая видеть нависающей над ним угрозы, человек все глубже погружается в пучину противоречий, все сильнее, как рыба в сетях, запутывается в своих и чужих пороках. Он прекрасно осознает, что грабить и убивать — преступно, лгать — безнравственно, отравлять себя алкоголем и наркотиком — вредно, а все же устремляется и на то, и на другое. Мимолетная сладость дурмана кажется ему ценнее радости животворящей жизни. При наличии несметных духовных богатств, накопленных за тысячелетия, человек не совершенствуется, а дичает.

Долго мы с братом говорили, вспоминали, спорили в тот день. Борис не без грусти усмехнулся:

— Как ни крути, а всему приходит конец. Во время армейской службы существовал такой порядок: прошло восемь месяцев — сдай старые сапоги и получи новые! Даже если старые еще можно было носить, следовал приказ — списать, потому что срок носки вышел. Так списали нашу Пихтовку и всех жителей. На кладбище покойников больше, чем в поселке живых. Снесли мы с сыновьями и соседями туда и мою Клавдию Александровну. Срок вышел. Вот и все.

Мы оба понимали, что списали не только Пихтовку. Могучая река жизни вдруг вздулась, забурлила, забушевала, пробила новое русло и побежала к неизвестному морю-океану. А нам осталось лишь глядеть ей вслед, слушать шум молодого леса, выросшего на месте вырубленных делян, дыхание озера, мерно хлюпающего нежной волной.

День тот для нас с братом оказался таким памятным и волнующим, что я невольно вспомнил стихи великого Бунина:

О счастье мы всегда лишь вспоминаем. А счастье всюду. Может быть, оно Вот этот сад осенний за сараем И чистый воздух, льющийся в окно.

Сада тут нет, чистого воздуха — полное изобилие, а до осени чуть меньше месяца. Приближается пора грибов, молодой картошки, очаровательного сентябрьского убранства. Юные лиственницы тронет позолота, они похорошеют, под их сенью поднимутся крепенькие маслята. Хватит у нас сил — приедем побродить по щедрому лесу. Все-таки жизнь прекрасна!

Гонимые жарой, мы пошли в воду для очередного заплыва. Следом с гамом кинулась ребятня, не усидела юная пара. Эхо радостных криков понеслось над всем простором Большого Вавайского озера.

Может, это и есть счастье — теплый песок, ширь озера, ласковые волны, детское щебетание, игры влюбленной пары, щедрое солнце, запах родного леса, наша встреча, радость от того, что мы еще живы на этой Земле.

А что будет дальше, знать никому не дано.

Слова благодарности

Документальная книга создается не только автором. Весомый вклад внесли и те, кто щедро делился своими воспоминаниями, принес фотографии, документы. Мне помогали сотрудники Государственного архива Сахалинской области, Сахалинского центра документации новейшей истории, архивов Сахалинского морского пароходства, Сахалинрыбпрома, Невельской базы тралового флота, Корсаковской базы океанического рыболовства, Сахалинского областного суда, УВД Сахалинской области. Неоценимую пользу мне приносит творческое содружество с Сахалинской областной универсальной научной библиотекой, особенно с отделом краеведения, возглавляемого Галиной Нефедовой.

Большинство очерков первоначально публиковалось в газетах «Молодая гвардия», «Губернские ведомости», «Советский Сахалин», «Свободный Сахалин». Замечания и предложения, сделанные их сотрудниками, автор принимал с благодарностью. В коллективе Сахалинской областной типографии я нашел внимательных работников. Их бережное и вместе с тем требовательное отношение к тексту значительно улучшили качество книги.

Я благодарен спонсорам — холмчанам, анивчанам, южносахалинцам, особенно Виктору Буткову, Андрею Залпину, Саркису Акопяну, многим другим, кто в трудные годы оказывал материальную помощь и моральную поддержку.

Я обязан выразить сердечную признательность врачам — Александру Фадейкину, Наталье Ин, Андрею Павленко, Николаю Сапожникову, Ларисе Гончаренко, Екатерине Михайличенко, многим медицинским сестрам. Нисколько не преувеличиваю, говоря, что без их чуткости я не дожил бы до выхода этой книги.

Комментарии

1

Указ Президиума Верховного Совета СССР от 1 августа 1945 г. «О льготах для лиц, работающих в местностях Крайнего Севера», постановление СНК от 2 февраля 1946 г. «Об административном устройстве и введении советских законов на Южном Сахалине», постановления Совета Министров СССР от 4 апреля 1946 г. № 776, от 28 августа 1947 г. № 3014, от 2 июня 1948 г. № 1894, от 14 октября 1948 г. № 3862 и др.

(обратно)

Оглавление

«Пятьсот веселый» идет на Восток

  I

  II

  III

  IV

Венец терновый

  I

  II

  III

  IV

Наркомовский момент

  Нарком Жемчужина — кто такая?

  Что у кого болит, тот про то и говорит

  Наркомовская речь

  Бессилие наркома

Обвал

  Шахта «Октябрьская»

  Обвал

  Спасатели

  Похороны

  Вместо сказок — печальные были

Дмитрий Крюков У истоков нового времени

  Становление

  Взгляд государственника

  Укрощение вольницы

  Как с японцами спели «Катюшу»

  Без идеологической зашоренности

За картошкой

Луч света над речкой Тухлянкой

  I

    Как я стал прокурором

    На Сахалин!

    От Тойохара до Эсутору

      Дела и делишки

  II

Пришел солдат с войны

  Речкины из деревни Речки

  Второе возвращение Ивана Речкина

  О памяти светлой и печальной

Пожар

  I. Подруги

  II Братья

  III Пятая комната

  IV Огонь

  V Похороны

  V Эпилог

Бабушкин дом

  I

  II

  III

  IV

Шторм

  I

  II

  III. Штормовое предупреждение

  IV. Все решали кадры

  V. Аврал

  VI. Суд

  VII. Печальное эхо

Северо-курильская трагедия

  Михаил Альперин

  Старший сержант Самолюков

  Источники

  Потери

  Дом для пострадавших

Сказание о Шуре Хан, знаменитой рыбачне, мудрой и трудолюбивой женщине, о ее отваге и душевной щедрости, а также о том, как она осуществила вековую мечту человечества

  Поступок

  От ночной звезды до Золотой

  Бригада

  Дом

  О предмете возвышенном

Смерть переселенца

  I

  II

Жалоба Сталину

  I

  II

  III

  IV

Гибель парохода «Баскунчак»

  В море всегда есть место подвигу

  Лучше бы без героики

  Славно начинал «Баскунчак»

  В последний рейс

  Ураган

  Причины аварии

  Виновники аварии

  Социальный аспект

  Список членов экипажа и пассажиров парохода

Жена капитана Привалова

  Детство

  Николаевск

  Замужество

  Беда одна не ходит

  В Холмске

  Только смерть разлучила нас

Живые звенья

  I. Страницы богатой жизни

  II. Происшествие на «Менжинском»

  III. Тихий промышленный переворот

  IV. Про ряд и лад

Широкопадская рана

  I. Шкипер из «Мосии»

  II. Гидрологический проект

  III. Рыбалка сорок пятого года

  IV. Роковая трещина

  V. Отчий дом

  VI. Маршрут клуба «Пилигрим»

Черная ночь над Бристольским заливом

Дни и ночи Читтагонга

  Нас позвала Бангладеш

  Контр-адмирал Сергей Зуенко

  Капитан Альберт Знотин

  Пекло

  Дальняя память

Капитанская честь

  Леоновский перегиб

  Телеграмма

  Первое обвинение

  Без права на защиту

  На ремонт! В Симоносеки!

  О хлебе насущном

  Суд правый…

  …и неправый

Расстрельная статья Владимира Рытова

  Личность и карьера

  В «разбойничьем вертепе»

  К высшей мере

Была пора

Мы уходим

Слова благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg