«Лапти сталинизма»

Лапти сталинизма (fb2) - Лапти сталинизма 838K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Геннадьевич Кедров

Николай Кедров Лапти сталинизма Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы

От автора

Настоящая книга стала результатом длительных размышлений над природой советского политического режима 1930-х годов. Эти размышления совпали с определенными этапами моего научного взросления. Мысль о том, что советский политический режим зиждился на связи государства и общества, появилась у меня еще в то время, когда я был студентом исторического факультета Вологодского государственного педагогического университета. Тогда, на рубеже 1990-х — 2000-х годов, мы, студенты, зачитывались яркими статьями Ю. И. Игрицкого, обсуждали на университетских семинарах непримиримые баталии между отечественными «тоталитаристами» и поборниками социальной истории, в те годы нередко находившие свое отражение на страницах научных журналов. Именно тогда у меня возникло осознание недостаточности обеих этих исследовательских моделей для понимания истоков и характера драматических событий сталинского периода нашей истории. В эти же годы наметился и основной вектор моих будущих исследовательских поисков: познание природы сталинизма через изучение крестьянства. В этом отношении сложившаяся в Вологде историко-аграрная научная школа, ветвью древа которой я не без чувства сопричастности могу считать и себя, стала той питательной средой, где не только сформировались мои исследовательские навыки, но и сложилось понимание ключевых проблем отечественного крестьяноведения.

Следующим шагом стало обучение на факультете истории Европейского Университета в Санкт-Петербурге, где благодаря содержательным, основанным на анализе новейшей литературы курсам Б. И. Колоницкого, М. М. Крома, Е. В. Анисимова, Е. А. Правиловой, Н. Д. Потаповой и др. преподавателей произошло мое более глубокое знакомство с достижениями различных историко-антропологических направлений и с современной зарубежной русистикой. Так, именно из трактовки Н. Е. Копосова присущего Фернану Броделю способа рубрикации исторического повествования у меня впервые зародилась идея этой книги[1]. Особого упоминания заслуживает преждевременно ушедший от нас О. Н. Кен, который был не только незаурядным специалистом в области советской истории, но и обладал редким даром блестящего полемиста. Я хотел бы верить, что полученные у него уроки конфликтного изложения историографии не прошли для меня бесследно.

Важнейшим этапом профессионального становления стало обучение в аспирантуре Санкт-Петербургского института истории РАН, одного из немногих учреждений, где в полной мере сохранился дух академической науки. Несомненно, моему успешному научному творчеству как ничто иное способствовали бесконфликтная, доброжелательная атмосфера, царившая в эти годы в отделе современной истории России, внимание и советы его сотрудников: А. 3. Ваксера, А. П. Купайгородской, Е. М. Балашова, В. И. Мусаева, А. И. Богомолова. Особая благодарность С. В. Ярову, А. И. Рупасову и А. Н. Чистякову, поддержку которых я неизменно ощущал на протяжении всего периода моего пребывания в стенах Института истории. Не могу не упомянуть и коллег из других отделов и учреждений, щедро делившихся со мной своими суждениями, замечаниями и предложениями по поводу отдельных частей настоящей книги: Б. В. Ананьи-ча, М. А. Безнина, Л. А. Беляева, А. Берга, Б. Бонвеча, С. И. Быкову, А. П. Воробья, М. Н. Глумную, М. А. Головчина, А. В. Голубева, Т. М. Димони, Ю. И. Игрицкого, В. А. Ильиных, Н. И. Клепикова, И. И. Климина, В. И. Коротаева, И. В. Кометчикова, Л. А. Кузнецову, А. А. Куренышева, В. В. Лапина, И. А. Ломагина, В. В. Микши-на, Б. И. Миронова, В. М. Панеяха, А. А. Попова, И. С. Ратьковского, И. Л. Рогалину, В. А. Саблина, С. И. Савельева, В. Сало, И. В. Самойлову, Ч. Э. Сымоновича, В. Я. Филимонова, Д. О. Чуракова, Б. Шехтера, С. И. Шубина, А. В. Янынина. Отдельно отмечу В. П. Булдакова, чья «Красная смута» остается для меня практически недостижимым эталоном мастерства историка. Благодарю также А. Ю. Присяжнюка, оказавшего помощь в редактировании и составлении указателей книги. Теплые слова благодарности хочу сказать сотрудникам архивов, музеев и библиотек, в которых мне довелось работать в процессе сбора материалов. Хотелось бы поблагодарить моих друзей, чьим радушием и гостеприимством я пользовался во время своих бесчисленных скитаний по архивам разных городов: З. Н. и В. В. Синебрюховых, Н. М., М. И. и Д. Н. Медведевых, А Г. Заозерова, П. Н. Лебедева Особая благодарность семейству Авдеенко — их поддержкой я пользовался на протяжении всего периода работы над книгой. Наконец благодарю прекрасную Ю. Ф., под очарованием которой написаны лучшие разделы этой книги.

Возможно, кому-то из читателей покажутся слишком суровыми оценки крестьянской культуры, которые они встретят в этой книге. Вместе с тем звучащие на ее страницах нотки иронии я воспринимаю и как иронию по отношению к себе. Мои предки, как и предки многих современных горожан, были крестьянами. Еще в детстве, общаясь со старшими родственниками, я так или иначе сталкивался с многими из тех представлений, которые впоследствии, в ходе работы над темой, вынесенной в заголовок, отчетливо кристаллизовались как специфические черты крестьянской ментальности. В своей работе я стремился показать крестьянский мир в его ярком многоцветий, мир — порою жестокий, не без злобы, зависти и внутренних противоречий, но по большему счету добрый и простой, жители которого, несмотря на все тяготы 1930-х, с надеждой, а иногда и веселым задором смотрели в будущее. Именно поэтому книга посвящена моим, уже ушедшим из жизни родственникам.

Введение

Мысль о том, что человек в силу своей социальной природы включен в деятельность государства и тем самым выступает не только объектом, но и субъектом политики, не нова. Вспомним слова классика: «Поскольку, как мы видим, всякое государство представляет общение, всякое же общение организуется ради какого-либо блага (ведь всякая деятельность имеет в виду предполагаемое благо), то, очевидно, все общения стремятся к тому или иному благу, причем к большему других благ и к высшему из всех благ стремится то общение, которое является наиболее важным из всех и обнимает собой все другие общения. Это общение и называется государством или общением политическим»[2] — считается, что этими словами Аристотель начал свое сочинение «Политика». Возможно, человеку, привыкшему видеть в политике сферу деятельности государственных структур, партий и других организаций, ее определение как формы человеческой коммуникации, данное одним из основателей европейской политической мысли, покажется странным. Тем не менее современные исследователи все чаще обращаются к неинституциональному измерению власти, подтверждая мысль философа о том, что политика проникает во все поры человеческой жизни. Сам Аристотель, перенося акцент на антропософскую составляющую своей теории государства, писал: «…человек есть по природе своей существо политическое». Вне политики, согласно древнему мыслителю, может находиться лишь животное или божество[3].

Начиная с Нового времени исследования человеческой природы связываются непосредственно с феноменом сознания. Сам термин «сознание» был введен английским мыслителем Дж. Локком с целью более рельефного выражения человеческой природы человеческого — в противовес существовавшему ранее понятию души, анализ которой предполагал явные отсылки к божественной реальности[4].

И. Кант в своей «Критике чистого разума», поместив душу в число непознаваемых «вещей в себе», способствовал тем самым смещению познавательных акцентов в исследовании внутреннего мира человека в направлении изучения сознания[5]. Со времен «Феноменологии духа» Г. Гегеля сознание становится одним из ключевых понятий европейской философской мысли[6]. В XIX — начале XX веков происходит социологизация этого термина, начинается исследование общественного сознания. Однако варианты социологизации были различными. Если К. Маркс в своей трактовке общественного сознания отталкивался от динамической концепции исторического движения Гегеля, то Э. Дюркгейм исходил скорее из идей практического разума И. Канта. Для марксистского понимания общественного сознания были свойственны ступенчатость и прогрессизм. Маркс говорил о смене ряда исторических состояний, для каждого из которых характерен определенный тип общественного сознания. Соответственно, каждое новое состояние выше предшествующего[7]. В системе взглядов Дюркгейма развитие общества выглядит более эволюционным и менее дискретным (не разделенным набором последовательно сменяющих друг друга эпох), прогресс несет в себе и определенные ограничения. Воплощение его социологической модели в исторической практике исследования коллективного сознания акцентирует внимание ученого не на изучении возрастания различных проявлений сознательности и поиске критических точек перехода от более низших форм общественного сознания к более высшим, сколько на анализе конкретной специфики поведения индивида в ту или иную историческую эпоху, обусловленности последнего определенным набором факторов социального происхождения[8]. Таким образом, в данной трактовке своим субъективным пониманием политического (политическим сознанием) обладает любой дееспособный индивид.

Концепции К. Маркса и Э. Дюркгейма оказали существенное влияние на конкретные практики исторических исследований общественного сознания. В духе их воззрений сформировались целые историографические традиции. Наследие Э. Дюркгейма нашло применение в работах историков школы «Анналов», идеи К. Маркса стали методологической основой обширной марксистской историографии, существенной частью которой, в силу известных причин, являлась и советская историография. Проинтерпретированная В. И. Лениным применительно к условиям революции и Гражданской войны в России, марксистская коннотация термина «общественное сознание» прочно прижилась в отечественном обществознании.

Сегодня российская историческая наука остро нуждается в преодолении терминологических границ, отделяющих ее от опыта зарубежной историографии. Эта задача вполне осознана в практике крестьяноведческих исследований. В частности, подводя в 2003 году итоги исследований по аграрной тематике, российский историк Д. И. Люкшин писал: «Развитие дискурса отечественной аграрной истории сдерживается не столько нежеланием авторов обрести истину, сколько сложностями, возникающими в процессе ментального освоения членами научного сообщества основных категорий и традиции антропологических исследований»[9]. «Политическое сознание» также является одним из тех понятий, для которого в отечественной и мировой науке сложились различные трактовки. В западной науке под влиянием прежде всего исследований школы «Анналов» этот термин понимается преимущественно как отражение политических реалий мира в умах людей. В этом контексте политическое сознание, являющееся частью общественного сознания, присуще любому дееспособному индивиду и человеческой общности. Такой подход значительно отличается от наиболее распространенной в отечественной литературе трактовки политического сознания как некоего качественного уровня осознания людьми политической действительности, отличающего его обладателей от «примитивных» и «неразвитых» масс. В данном случае, однако, происходит подмена аналитических категорий, и мы имеем дело не с сознанием как таковым, а с сознательностью (то есть не с нейтральным аналитическим понятием, а категорией, имеющей морально-оценочную нагрузку). В настоящей работе мы склонны следовать пониманию политического сознания, предложенного школой «Анналов», полагая, что крестьянин обладал таковым вне зависимости от его способности понять и осмыслить всю «закономерность и необратимость» «Великого Октября». Исследование политического сознания крестьянства Русского Севера в таком контексте будет, по нашему мнению, способствовать преодолению терминологических границ, разделяющих отечественную и зарубежную историографию вопроса, интеграции различных интеллектуальных полей, творческому взаимодействию и взаимному идейному обогащению представителей научного сообщества.

Другим немаловажным поводом обращения к теме политического сознания может служить современное состояние историографии по проблеме природы политического режима СССР 1930-х годов. К настоящему времени в российской исторической науке в ходе длительных и во многом политизированных дебатов сложились два полярных блока оценок по этой проблеме. В рамках одной из этих трактовок акцент эпистемологических усилий исследователей делается на изучении сталинского государства, в другой — на изучении советского общества. При этом в обоих случаях практически за пределами основной проблематики остается изучение личности. Игнорирование субъективного фактора советской истории не вполне правомерно, поскольку «среднестатистический» индивид является таким же участником политической жизни социума, как государство или общественные организации и социальные группы. Именно поэтому, как нам представляется, изучение реакции «маленького человека» на «большую» политику, его мыслей и чувств является одной из приоритетных задач отечественной историографии — в силу ее важности для осмысления природы советского общественно-политического строя. Это особенно актуально в связи со значительным интересом современного российского общества к истории СССР.

Немаловажно и изучение социокультурного облика крестьянства в сталинский период. Сегодня остро ощущается сложившийся в последние два десятилетия дисбаланс исследовательского внимания к социокультурным сюжетам истории российского крестьянства. В ряде фундаментальных работ были рассмотрены особенности крестьянских движений, культурный код крестьянства, его политические представления в годы русских революций и Гражданской войны. Исследований, посвященных этой тематике применительно к колхозной деревне, значительно меньше. Подобная ситуация не вполне понятна, поскольку вопрос — революция 1917 года или же коллективизация принесли больше изменений в жизнь российского села — не лишен смысла. Тем не менее еще с советских времен рассмотрение социокультурных аспектов истории советского крестьянства было отдано в руки писателей-деревенщиков, многие из которых вплоть до сего дня пытаются излить свою неизбывную грусть по поводу исчезнувшей российской деревни. Не отрицая важности воссоздания подобного красочного образа, тем не менее все же следует признать, что «ностальгический дискурс» вряд ли способствует научному осмыслению истории российского крестьянства. Ибо острое чувство утраты далеко не всегда позволяет разглядеть в исчезнувшей деревне ростки новой социальной организации российского села. Эта задача в большей степени соответствует профессии историка, нежели художника.

Рассмотреть политическое сознание всего многомиллионного российского крестьянства сегодня не представляется возможным — в таком случае историк рискует утонуть в водах почти безбрежного океана информации. А ведь его задача не только собрать исторический материал, но и осмыслить его. Поэтому для большей конкретизации объектом нашего исследования было избрано крестьянство Русского Севера — устойчивого этнокультурного региона, сложившегося в процессе многовековой хозяйственной и культурной колонизации русскими окраинных территорий Восточно-Европейской равнины, общность и своеобразие исторических судеб которого было обосновано в трудах крупнейших отечественных ученых[10]. В исследуемый период его границы близки к административным границам Северного края, который существовал как отдельное административно-территориальное образование с 1929 по 1936 год. В конце 1936 года он был сначала преобразован в Северную область, из которой затем была выведена Коми область — на ее основе возникла новая административная единица — Коми АССР. В сентябре 1937 года Северная область была разделена на Архангельскую и Вологодскую области. В нашей работе будут рассмотрены лишь русские районы Северного края. Мы принципиально не затрагиваем проблему эволюции политического сознания населения Коми области и Ненецкого округа, поскольку оно значительно отличалось по своему национальному составу и другим социокультурным характеристикам. Хронологические рамки нашего исследования обусловлены двумя важнейшими как для судеб крестьянства, так и для всего Советского Союза событиями; это коллективизация российской деревни, повлекшая за собой коренную трансформацию социальной структуры, форм хозяйствования, общественных отношений в деревне, и начало Великой Отечественной войны, что привело к изменениям как в формах и содержании идеологического воздействия, так и в общественно-политических настроениях крестьянства. Эти события не могли не отразиться на повседневной жизни, на умах миллионов крестьян, став символическими границами, которые словно сами собой очерчивают историю крестьянства в судьбоносное десятилетие его истории.

Вместе с тем следует отметить, что я не ставил перед собой цель заново написать историю российской деревни 1930-х годов. По этой причине в книге не рассматривается столь болезненная тема, как голод 1932–1933 годов. В последние десятилетия этот сюжет весьма успешно изучается в отечественной и зарубежной историографии, вызывая оживленные, часто весьма политизированные споры среди историков и публицистов. Этот дискурс уже сам по себе представляет отдельную историографическую проблему[11]. В силу тех же причин за рамками нашего исследования остался ряд других аспектов, в целом важных для понимания общего контекста деревенской жизни 1930-х годов, но не имеющих прямого отношения к теме данной работы. В частности, это такие вопросы, как состояние села накануне коллективизации, ход коллективизации и ее движущие силы, сельскохозяйственное производство и агрикультура в 1930-е годы, государственная аграрная политика, организационная структура и кадровый состав коллективных хозяйств этого десятилетия, судьбы спецпереселенцев и репрессированных крестьян. Некоторые из этих сюжетов также были обстоятельно изложены в ряде серьезных исследований последних лет[12].

Глава I. Возможные контексты: историография и источники

Политическое сознание советского крестьянства 1930-х годов вплоть до сегодняшнего дня продолжает оставаться в числе малоизученных сюжетов. К настоящему времени мы можем отметить немногочисленные работы, посвященные политическому поведению крестьянства, его реакции на действия власти, в которых лишь фрагментарно характеризуются ментальные образы и представления, присущие советским крестьянам. Собственно говоря, восполнить эту историографическую нишу и призвана настоящая работа. Однако обращение к названной теме предполагает знакомство с несколькими значительными комплексами литературы: это исследования по истории политического режима в Советском Союзе 1930-х годов; советского крестьянства; работы в области изучения социальной психологии советского общества. Ниже рассмотрена эволюция историографии по трем отмеченным направлениям. Дискуссионные вопросы, имеющие непосредственное отношение к исследуемым в данной монографии проблемам, изложены автором во вступительных разделах к каждой из последующих глав. Сюжетом, требующим специального рассмотрения, является проблема источников. В этом отношении ситуация порою складывается так, что источниковедческие пристрастия отдельных авторов и ненавязчивый диктат существующих научных традиций сужают выбор исследователя, направляя его внимание по уже проторенному руслу — изучения определенного типа источников. В таком случае существует риск детерминированности выводов структурой и характером информации, имманентно присущих документам данного вида. Все это в итоге обусловливает необходимость пристального внимания к историографическим и источниковедческим аспектам нашего исследования.

1. Историография

Вплоть до начала 1990-х годов научное изучение советского политического режима оставалось исключительно прерогативой зарубежных историков. В работах отечественных авторов, посвященных политической жизни в СССР, — в силу их концептуальной и идеологической заданности — содержался в основном набор догматизированных аксиом (о строительстве социализма, росте демократии, международной пролетарской солидарности, творческой активности и самодеятельности народных масс, руководящей роли коммунистической партии и неизбежном построении коммунизма), имеющих мало общего с исторической реальностью 1930-х годов[13]. Зарубежная историография этой темы также имела политический подтекст, однако западные историки давали более объективное объяснении процессам политической жизни СССР. И главное: для зарубежной советологии были характерны широкий разброс мнений и жаркие дебаты по поводу советской действительности, что, во-первых, придало изучению проблемы научный характер, а во-вторых, сформировало круг проблемных вопросов вокруг темы политического режима в Советском Союзе. Наличие многочисленных, весьма содержательных историографических работ, специально посвященных как ходу этих дискуссий, так и отдельным направлениям в зарубежной исторической литературе[14], позволяет нам здесь остановиться лишь на нескольких принципиальных моментах, повлиявших на развитие историографии этой проблемы.

Общеизвестно, что первой концептуальной моделью осмысления советского прошлого в послевоенной советологии стала так называемая тоталитарная парадигма, заложенная историческими исследованиями М. Файнсода и Л. Шапиро, более знакомая отечественному читателю по теоретическим обобщениям X. Арендт и 3. Бжезинского[15]. Политический режим в Советском Союзе авторы этого направления характеризовали как тоталитарный[16], то есть как общественный строй, при котором чрезмерно усилившееся государство определяет ход всех исторических изменений и стремится к тотальному контролю и господству над обществом. Достигалось это, по мысли историков тоталитарной школы, посредством массового государственного террора, в результате которого происходило разрушение внутренних связей в обществе, его огосударствление и монополизация информационного пространства единой государственной идеологией при помощи контроля над СМИ. Историкам этого направления было присуще также резкое противопоставление политических институтов СССР и стран Запада как двух миров — свободы и рабства, результатом чего была своеобразная «демонизация» советского политического режима в общественном мнении.

Дальнейшее развитие зарубежной историографии этой проблемы связано с чередой концептуальных переоценок тех или иных сторон жизни СССР. По мнению известнейшего американского историка и политолога М. Малии, можно выделить четыре таких «ревизии» тоталитарной модели, каждая из которых концентрировалась вокруг какого-то одного из периодов советской истории[17]. Переосмыслению истории 1930-х годов посвящены две из этих «ревизий». Первая из них относится к периоду коллективизации и связана прежде всего с именем Ш. Фицпатрик, предложившей рассматривать 1928–1932 годы в советской истории сквозь призму сформулированной ею концепции «культурной революции»[18]. В своей работе американская исследовательница анализирует функционирование советского режима с точки зрения изменений, происходящих в обществе. Инструментом анализа для Ш. Фицпатрик в данном случае послужила теория социальной мобильности. По ее мнению, те динамические изменения, которые пережил Советский Союз на рубеже 1920-х -1930-х годов, были обусловлены появлением — в течение предшествующего десятилетия — новой технической и культурной элиты, ставшей впоследствии верной опорой сталинского политического режима. Драматизм периода «культурной революции», писала Фицпатрик, был обусловлен тем, что именно в это время повзрослевшие управленцы и инженеры — представители новой элиты — вступили в борьбу за свое место «под солнцем», в результате чего на какое-то время процессы вертикальной мобильности возобладали над процессами горизонтальной мобильности. Таким образом, коллективизация, индустриализация и начало сталинских репрессий объяснялись автором при помощи анализа социальных процессов. Другая «ревизия» тоталитарной модели была связана с появлением книги Дж. А. Гетти «Происхождение великих чисток», посвященной причинам Большого террора 1937–1938 годов[19]. В своей работе американский историк противопоставил почти всем идеям тоталитарной историографии противоположные оценки. Сталинские репрессии 1937–1938 годов он объяснил борьбой между центральной и региональными элитами внутри коммунистической партии, а их размах и масштабность несовершенством государственного механизма в СССР. Вслед за книгой Гетти последовала целая серия «ревизионистских» работ, в которых реальные практики функционирования советского партийно-государственного аппарата сравнивались с некой идеальной моделью властвования. В результате реализации данной аналитической модели ревизионисты пришли к нетривиальным заключениям о том, что в советской системе управления царил хаос, а власть в СССР была слабой. К концу 1980-х годов ревизионизм был представлен целой когортой исследователей: Ш. Фицпатрик, Дж. А. Гетти, Г. Ритерспорн, Р. Маннинг, Л. Виола, X. Куромия и др. Несмотря на различие в тематике работ этих авторов сближал общий интерес к социальной истории как ключу к советскому прошлому и неприятие оценок представителей тоталитарной школы. Свидетельством последнего может служить историографическая «баталия», которую дали ревизионисты своим идейным противникам на страницах журнала «Russian Review» в 1986–1987 годах[20].

Подобная идейная и внутрикорпоративная поляризованность сохранялась в западном (прежде всего американском) научном сообществе вплоть до середины 1990-х годов. Каждая из сторон, отстаивая собственное видение советской истории, не прислушивалась к аргументам своих оппонентов. Пожалуй, первым, кому удалось выйти из тисков тоталитарно-ревизионистской историографической дилеммы, стал С. Коткин. Его книга «Магнитная гора. Сталинизм как цивилизация», посвященная истории Магнитогорска 1930-х годов, стала платформой для формирования нового исторического направления в изучении истории СССР[21]. Расставляя эпистемологические акценты своего исследования, он писал во введении своей книги: «Взгляд, сосредоточенный на Магнитогорске, демонстрирует то, что отличительные особенности сталинизма лежат не в конструировании мамонта-государства посредством разрушения общества, а в создании вместе с таким государством нового общества, проявляющегося в отношениях собственности, социальной структуре, организации экономики, политической практике и языке»[22]. В такой логике снимались непреодолимые, казалось бы, противоречия тоталитарно-ревизионистских дебатов. Государство, по Коткину, создавало условия для формирования согласия общества (даже если такое согласие было вынужденным) по отношению к своей политике, положительной интеграции индивида в механизмы своего властвования. Советские люди, вынужденно или добровольно принимая эти условия, начинали сотрудничать с режимом, идентифицировать себя с теми или иными его аспектами, в конечном итоге становились его неотделимой частью, воплощая политику государства в своей повседневной жизни. Старый советский лозунг: «Государство — это мы», по сути стал idee-fixe, концептуальной и методологической предпосылкой работ Коткина[23]. Настоящая концептуальная рамка, как кажется, определила и приоритетный круг научных вопросов, на решении которых концентрируются Коткин и его последователи. (И. Халфин, Й. Хельбек, М. Стейнберг)[24]. Этих авторов прежде всего интересуют, во-первых, механизмы коммуникации индивида и власти в сталинском СССР и, во-вторых, мир «субъективных значений» простого советского человека. Вследствие этого данное течение получило уже ставшее устойчивым в историографии определение «школа советской субъективности». Помимо отмеченного концептуального единства, указанных авторов отличает также значительное внимание к языку как инструменту для познания реалий изучаемой эпохи[25].

Отечественные специалисты, получив в 1990-е годы возможность свободно высказывать свои суждения о характере политического режима в СССР, прошли путь, сходный с их зарубежными коллегами. В 1990-е в российской исторической науке также сложились два направления, полярные по своим оценкам реалий советской истории, подобные западным «тоталитаристам»[26] и «ревизионистам»[27]. На рубеже 1990-х — 2000-х годов между этими двумя «лагерями» шла бурная полемика, в том числе и на страницах отечественных научных журналов[28], при этом выдвигаемые обеими сторонами аргументы нередко заимствовались из работ зарубежных авторов. Из достаточно большого спектра литературы, посвященной истории 1930-х годов, тоталитарные и ревизионистские идеи, пожалуй, наиболее ясно кристаллизовались, соответственно, в монографии новосибирской исследовательницы И. В. Павловой и курсе лекций московского историка А. К. Соколова.

И. В. Павлова в своем анализе исходит из мысли, что для России, в отличие от стран Западной Европы, характерна «особая социокультурная роль власти». Поэтому основным инициатором всех масштабных исторических изменений в России выступает государство. В 1920-е годы, по ее мнению, сложился особый тип властвования — тоталитарное государство, основным способом действия которого выступали репрессии и нагнетание страха. Террор, считает И. В. Павлова, служил цели сохранения личной власти политического руководства СССР и мобилизации людских ресурсов для обеспечения политических проектов власти, что имело крайне негативные последствия — страна оказалась отброшена назад в своем развитии чуть ли не в эпоху Ивана Грозного[29]. Противоположные суждения высказывает А. К. Соколов в своем «Курсе советской истории». Уже на первых страницах своей книги он постулирует тезис, что «содержание [курса. — Н. К.] лежит в русле социальной истории». По мнению автора, «сталинский» режим имел свои социальные подпорки, и большинство людей были искренне ему преданы. Вслед за западными «ревизионистами» А. К. Соколов доказывает слабость центральной власти в Советском Союзе, которая вынуждена была делегировать на места значительные полномочия. В наступившем в силу этого административном хаосе Кремль оказался не способен ни на что более как слабо откликаться на различные движения внутри общества. Этими движениями автор объясняет и коллективизацию, и репрессии 1930-х годов. Однако же в целом, по мысли А. К. Соколова, сталинский режим соответствовал задачам модернизации страны и становления в СССР индустриального общества[30].

Дебаты отечественных «тоталитаристов» и приверженцев социальной истории, безусловно, оказали позитивное воздействие на развитие современной российской исторической науки, поскольку привлекли внимание исследователей к изучению механизмов взаимодействия между государством и обществом в СССР. Однако при этом значительно упрощается и сужается круг вопросов, задаваемых историком прошлому, что сводит историческое исследование к поиску аргументов для доказательства прогрессивности или регрессивности сталинизма. Сам по себе вопрос о том, что в прошлом было хорошо, а что плохо, по нашему мнению, глубоко внеисторичен, ибо априорно предполагает обращение историка не к анализу фактов и процессов, а к миру собственных субъективных оценок. К тому же в спорах представителей этих направлений все более сказывалось пренебрежительно-снисходительное отношение к историческим источникам. Российских приверженцев тоталитарной модели, как и их зарубежных предшественников, отличает тяга к сдергиванию завесы с тайн истории и разгадыванию сталинских секретов. Так, одной из основных идей И. В. Павловой, высказанных в ее монографии, стала мысль о законспирированности сталинской системы власти: «Механизм сталинской власти в 30-е годы — способ принятия решений и передачи их из Центра на места — представлял собой настолько законспирированную систему, что она не оставила практически никаких следов»[31]. Если от предмета изучения не осталось никаких следов — возникает вопрос: на основе чего автор строит свое исследование? С другой стороны, А. К. Соколов безгранично доверяет официальным советским источникам. Например, доказывая, что «содержание самой

Конституции [имеется в виду Конституция СССР 1936 года. — Н. К.] никак не соответствует тоталитарной модели», он пишет: «По демократизму своего содержания Конституция 1936 года превосходила все созданные до этого законодательные акты. В этом заключалась ее сила воздействия на общество»[32]. Сам по себе этот факт неоспорим, но какое отношение он имеет к реальным политическим практикам сталинизма? У обоих авторов критический анализ источников становится словно бы излишним. В первом случае, поскольку документы бездоказательно лживы, во втором, потому что они безоговорочно верны и не требуют предварительной критики. Учитывая эти особенности современных «тоталитаристко-ревизионистских» дискуссий, их продолжение в заданных рамках представляется нам занятием бессмысленным. Современное состояние дискуссий в вопросе о политическом режиме в СССР таково, что требует от обратившихся к этой проблеме исследователей поиска новой методологической платформы. Как нам представляется, выход из этой сложившейся ситуации возможен на основе обращения к изучению жизненного опыта «маленького человека» в условиях тоталитаризма[33], то есть той аналитической модели, которую предложил С. Коткин.

Вместе с тем следует отметить, что в 1990-е — 2000-е годы в российской исторической науке продолжалось концептуальное и эмпирическое осмысление проблемы сталинизма. Важное значение для понимания природы сталинского режима имеют работы О. В. Хлевнюка[34]. Своеобразным итогом исследований этого автора на сегодняшний день стала книга «Хозяин. Сталин и становление сталинской диктатуры», в которой проанализирован механизм принятия внутриполитических решений руководством СССР в 1930-е годы[35]. О. В. Хлевнюк приходит к выводу, что в основе функционирования этого механизма лежали не политические программы и пристрастия отдельных политических лидеров, а ведомственные интересы, личные взаимоотношения и клиентно-патрональные связи, невидимыми нитями опутывавшие советское политическое руководство. И. В. Сталин, выполняя в этой системе роль арбитра, сосредоточил в своих руках основные рычаги власти и являлся инициатором всех принципиальных политических решений. На сегодня эта работа О. В. Хлевнюка является, пожалуй, наиболее полным исследованием функционирования институтов власти высшего уровня и внутренней политики сталинского режима. В последние годы появились исследования и по другим важным аспектам советской истории «решающего десятилетия». Среди них вопросы функционирования советской экономики[36], место и роль ГУЛАГа в системе советского государства[37], проблемы внешней политики и внешнеполитические стереотипы советской политической элиты[38]. Особое внимание историков привлекает тема сталинских репрессий[39]. Исследователи в буквальном смысле проследили «вертикаль Большого террора» — от кремлевских кабинетов до застенков районных отделений НКВД. В итоге современная историография значительно расширяет наши представления о механизмах функционирования сталинского государства. Однако этого недостаточно для понимания природы сталинского режима. Дело в том, что характер последнего определяется соотношением трех системообразующих элементов политической системы: государства, общества и личности. Место двух последних в политической системе сталинизма также нуждается в объективном историческом осмыслении.

Отчасти именно на решение этой задачи и ориентированы труды историков «школы советской субъективности». В России подобные исследования еще только начинают появляться. Из крупных работ мы можем отметить прежде всего две книги. Во-первых, это монография политолога О. В. Хархордина, подготовленная им на основе своей диссертации, выполненной в одном из ведущих на территории США постструктуралистских научных центров — Университете Беркли[40]. Большое влияние на автора оказали работы М. Фуко, терминология и модели концептуализации этого философа. Личность в советском обществе О. В. Хархордин исследует в ее взаимодействии с коллективом через анализ практик обличения, товарищеского увещевания и отлучения. Сами по себе эти практики, по мнению автора, насаждались властью как инструмент взаимного (горизонтального) контроля и дисциплинирования общества, однако затем стали фактором индивидуализации личности. Проходя чистку в партии, составляя автобиографию или отчитываясь перед «коллективом товарищей» на «суде чести», то есть становясь субъектом действия, индивид невольно совершал рефлексию своей предшествующей деятельности. В этих условиях происходило формирование его представлений о самом себе, что в конечном итоге, по мысли О. В. Хархордина, и предопределило успех индивидуалистической психологии после падения Советского Союза. Другой работой, важной для понимания механизмов коммуникации индивида и власти в советской России, стала книга С. В. Ярова[41]. Несмотря на то обстоятельство, что работа основана прежде всего на богатом опыте отечественной исторической психологии, ее ключевая проблематика почти идеально соотносится с главным вектором научных поисков школы «советской субъективности». В частности в работах С. Коткина одной из центральных тем является анализ методов, при помощи которых сталинский режим вовлекал индивида в свою деятельность, делал его субъектом своей политики. Такая реакция индивида, которую американский исследователь характеризует как «коллаборационизм», очень близка по своей сути понятию «конформизм» — в качестве аналитического стержня — книги С. В. Ярова. Работа последнего, собственно, и посвящена формированию в рамках советского политического режима институциональных (система политического просвещения, политизации языка и досуга) и логических (системы аргументации) условий, предопределивших обращение индивида в «большевизм». Несмотря на появление этих, безусловно, интересных работ тема взаимодействия индивида и власти все еще продолжает оставаться мало изученной областью, обращение к которой, как думается, было бы весьма целесообразным и актуальным.

В современных аграрно-исторических исследованиях, как правило, выделяются три этапа в развитии отечественной историографии советского крестьянства: первый этап -1930-е — первая половина 1950-х годов; второй — вторая половина 1950-х — конец 1980-х; третий — конец 1980-х — до наших дней[42]. Хотя центральной проблемой крестьяноведческих исследований применительно к 1930-м годам оставалась тема коллективизации и ее последствий, оценки, методология и институциональные основы историографии на этих этапах значительно отличались.

Для работ по истории крестьянства на первом этапе была характерна значительная зависимость от официальной партийной литературы и установок «Краткого курса истории ВКП(б)»[43]: коллективизация характеризовалась как «факт всемирно-исторического значения», второй после Великой Октябрьской социалистической революции. Утверждалось, что только благодаря руководству коммунистической партии, вооруженной «гением» «любимого вождя» И. В. Сталина, был осуществлен переход страны от мелкокрестьянского производства к крупному производству социалистического типа. Сопротивление крестьянства коллективизации объяснялось происками кулачества и «троцкистско-бухаринской агентуры». Крайне редко упоминалось о «перегибах», которые оценивались как «искривления партийной линии» на местах. Коллективизация оценивалась как важнейшая предпосылка построения социализма. Двадцатью годами позже крупнейший советский историк-аграрник В. П. Данилов, подводя итоги этого этапа в изучении крестьянства, очень жестко охарактеризовал работы 1940-х — начала 1950-х годов: «В известной степени они были обязаны своим появлением 20-летнему юбилею революционного переворота в жизни советского крестьянина. Их содержание сводилось к комментированию положений “Краткого курса истории ВКП(б)”, к их подтверждению и иллюстрированию отдельными примерами»[44]. Важно также отметить, что в это время исследовательский интерес историков концентрировался преимущественно на политике партии и советского государства по отношению к деревне, при этом вне поля зрения оставались социально-экономические и социально-культурные проблемы села.

Во второй половине 1950-х годов происходит стремительный взлет отечественной аграрной истории. С этого времени изучение истории крестьянства становится, пожалуй, одной из важнейших тем исследований по истории советского общества, а крупнейшим центром изучения этой проблематики — Институт истории СССР Академии наук СССР. Огромную роль для внутрикорпоративного обмена опытом сыграло создание в 1958 году Симпозиума по изучению аграрной истории Восточной Европы, который сохраняет статус авторитетнейшего крестьяноведческого форума и по сей день. На этой институциональной основе выросло целое поколение отечественных историков-аграрников, среди которых были столь блистательные ученые, как В. П. Данилов, Ю. А. Поляков, Ю. С. Кукушкин, И. Е. Зеленин, В. В. Кабанов, Н. А. Ивницкий, Ю. А. Мошков, М. А. Вылцан, В. М. Селунская. Этот расцвет отечественной аграрной истории имел в своей основе объективные предпосылки. Обращение к ленинскому наследию, стремление уйти от идеологических доминант сталинского времени были частью официальной идеологии политического курса Н. С. Хрущева. В этом контексте важным стало обращение к ленинскому кооперативному плану и исследованию различных форм кооперации в Советском Союзе. Другим фактором, безусловно стимулирующим развитие крестьяноведения, стала собственно активная аграрная политика Н. С. Хрущева. Наконец нужно учитывать, что свобода исследований все же оставалась весьма ограниченной. В этом отношении история советского крестьянства для власти представлялась менее опасной, а следовательно, сулила относительно больше возможностей для объективного исследования, чем, например, политическая история СССР. Так, историки-аграрники обратились к методологии крестья-новедческих трудов экономистов-аграрников 1920-х годов (прежде всего А. В. Чаянова). Написанные с учетом достижений этих авторов две монографии В. П. Данилова, посвященные истории доколхозной деревни, являются образцовыми исследованиями, своего рода вершиной советской аграрной историографии[45].

Несмотря на значительное увеличение числа исследований по истории крестьянства и заметное повышение их качества общая концепция и оценки развития аграрных процессов, происходивших в Советском Союзе в 1930-е годы, в работах этого периода изменились не столь значительно. В трудах, посвященных непосредственно аграрной истории 1930-х годов, коллективизация, как и прежде, оценивалась как важнейший шаг на пути построения социализма в СССР[46].

Разумеется, в таком контексте ее проведение признавалось неизбежным, а жесткая государственная политика по отношению к «кулакам» оправданной ввиду их «непримиримого сопротивления». Тем не менее определенные изменения в историографии присутствовали. Прежде всего советскими историками-аграрниками был собран колоссальный эмпирический материал. Помимо этого, значительно расширилась проблематика крестьяноведческих исследований[47]. На этом этапе в поле зрения историков, помимо исключительно социально-политических сюжетов, оказались такие проблемы, как характер сельскохозяйственного производства колхозов, изменения в социальной структуре советской деревни, организации управления в колхозах, быте и социальной психологии советского крестьянства. Литература по истории советской деревни пополнилась рядом региональных исследований[48]. В редких случаях ответственность за «перегибы» переносилась с организаторов колхозов на местах на центральное руководство. Однако это были сравнительно робкие попытки критики отдельных политических инициатив коммунистической партии и советского правительства. Действительно коренной пересмотр оценок коллективизации стал возможен лишь с конца 1980-х годов.

Отмена цензуры позволила историкам-аграрникам отказаться от изначально заданной партийной концепции коллективизации, свободно высказывать собственные оценки. Помимо этого, отечественные специалисты получили широкие возможности для знакомства с научным опытом зарубежного крестьяноведения. Этому в значительной мере способствовало издание в России составленной Т. Шаниным знаменитой антологии крестьяноведческой мысли[49] и организация Т. Шаниным и В. П. Даниловым при Московской высшей школе социальных и экономических наук Международного центра крестьяноведения и сельских реформ. Важную роль в методологическом просвещении российских историков сыграл также теоретический семинар: «Современные концепции аграрного развития», материалы заседаний которого регулярно публиковались на страницах журнала «Отечественная история»[50]. К тому же к началу 1990-х годов вполне очевидным для отечественных специалистов стало явление, которое, выражаясь словами известного французского исследователя А. Мандра, можно охарактеризовать как «конец крестьянства». Многократно воспетая в произведениях советских «писателей-дере-венщиков» ностальгия по ушедшей в прошлое российской деревне стала общим местом и в научных сочинениях, посвященных истории крестьянства. Отечественные историки всерьез задались вопросом: в чем причины провалов советского сельского хозяйства? Ответы мало чем различались. Как правило, исследователи рубежа 1980-х — 1990-х годов называли в качестве причин аграрной катастрофы игнорирование Сталиным мнений крупнейших в стране специалистов-аграрников (А. В. Чаянова, Н. Д. Кондратьева и др.) и утрату у колхозных крестьян чувства собственника. Практически все сходились во мнении, что источником перманентного кризиса колхозного строя и советской экономики в целом является непродуманное вмешательство государства в экономическую жизнь советской деревни[51]. Тон дискуссиям задавал В. П. Данилов, пришедший в итоге к мысли, что проведение коллективизации было обусловлено внутрипартийной борьбой в ВКП(б) и дальнейшее развитие СССР могло быть инвариантным[52]. В исследованиях 1990-х годов, посвященных непосредственно процессу коллективизации в СССР, резко изменились оценки государственного вмешательства в жизнь деревни[53]. В этих работах коллективизация признана «антикрестьянской политикой», методы ее проведения «чрезмерно жестокими», государственные программы и планы — «авантюристическими», сталинское законодательство — «драконовским». Следствием коллективизации, по мнению этих авторов, стало начало кризиса зернового производства в стране. Специального рассмотрения удостоились другие аспекты взаимодействия власти и крестьянства в 1930-е годы: репрессивная политика[54], введение паспортной системы[55], налоги и повинности крестьянства[56], голод 1932–1933 годов в СССР[57]. Появились региональные исследования по соответствующей проблематике[58]. Подводя некоторые итоги изучения советской деревни 1930-х годов на данном историографическом этапе, можно заключить, что ученых в большей степени интересовали социально-политические аспекты ее истории, связанные с вмешательством государства. В результате история сталинской деревни предстает как череда таких малопродуманных и в конечном итоге неэффективных вмешательств со стороны власти. Именно взгляд сквозь призму отношений государство — крестьянство до сих пор является доминирующей парадигмой в изучении российской деревни 1930-х годов. Это отчетливо подтверждают публикации в академических журналах[59].

Стремление вырваться из этой концептуальной рамки исследования проблем аграрной истории 1930-х годов у российских историков наблюдается давно. В 1993 году, выступая на теоретическом семинаре «Современные концепции аграрного развития», И. А. Кузнецов призывал к изменению приоритетов: «Перспектива мне видится не в поисках альтернативы коллективизации и сталинизму, а в расширении самого проблемного поля исследования. <…> Проблема коллективизации шире проблемы отношений большевистского режима с крестьянством»[60]. Призыв прозвучал, однако тематика работ отечественных крестьяноведов изменилась незначительно. Тем не менее представляется возможным отметить ряд действительно новых явлений в историографии крестьянства.

Одним из наиболее ярких авторов, активно ратующих за привлечение методов зарубежного крестьяноведения, безусловно, является Д. И. Люкшин. Успешное применение этих достижений к локальным материалам Поволжья позволило ему совместно с другим историком — В. М. Бухараевым — еще в 1990-е годы выступить с концепцией «общинной революции», которая кардинально меняла осмысление крестьянских движений периода революции и Гражданской войны[61]. В 2006 году была опубликована и первая монография казанского историка[62]. В основе радикализации крестьянства, по мнению Люкшина и Бухараева, лежали не канонизированные советской историографией факторы (рост революционной сознательности крестьянства, влияние партийной пропаганды), а отсутствие дисциплинирующего насилия со стороны власти. Община выступила инструментом самоорганизации крестьянства, придавая социальную направленность крестьянскому движению. «Общинная революция» имела долгосрочные последствия, заключавшиеся в рурализации советского общества, консервации крестьянских традиций. В своих работах Д. И. Люкшин также рассматривает взаимодействие власти и крестьянства, но делает это сквозь призму антропологических и социокультурных характеристик жителей села.

Другой попыткой преодолеть традиционную для отечественной историографии схему изучения крестьянства является подход, предложенный вологодской исследовательницей М. Н. Глумной. Основным предметом ее исторического анализа стал институт колхозов, в силу чего в авторской редакции подход получил название институционального[63]. Такое название не вполне оправданно, поскольку исследовательница анализирует не столько организационную структуру колхозов, сколько внутренние отношения в среде различных групп колхозников. В серии статей, основанных на материалах деревни европейского Севера России 1930-х годов, М. Н. Глумная рассмотрела социальную структуру, отношение к труду и практики управления, бытовавшие среди представителей колхозного сообщества[64]. Как нам представляется, такой подход несет в себе значительные перспективы обновления аграрной историографии, поскольку рассмотрение колхозов как социального института, начиная с их появления в 1920-е годы и заканчивая событиями рубежа 1980-х — 1990-х годов, позволит проследить эволюцию аграрной подсистемы всего советского общества.

Еще одна новая модель анализа представлена в работах известных историков-аграрников М. А. Безнина и Т. М. Димони[65]. В ее основе — обращение не к политическим факторам развития советской деревни, а к непосредственной логике социально-экономических процессов. Фокусом концепции М. А. Безнина и Т. М. Димони является представление о капитале (под которым они понимают «обобществленный труд») как некой универсальной категории, применяемой для анализа любого типа хозяйствования. Поскольку само по себе создание колхозов предполагало концентрацию капитала (техники, инвентаря, финансов), а затем происходил его дальнейший рост, вологодские историки предлагают трактовать колхозный период в развитии аграрного строя России как капитализацию. Социальным следствием этих процессов являлось раскрестьянивание, которое предполагало: а) отток жителей села в город; б) превращение крестьян в наемных рабочих на государственных сельскохозяйственных предприятиях. Результатом этих изменений, по М. А. Безнину и Т. М. Димони, был переход российского общества от аграрной к индустриальной стадии развития.

Из трудов зарубежных авторов наибольшее значение на изучение истории советского крестьянства оказали научные исследования М. Левина и Ш. Фицпатрик. Если для работ отечественных авторов преобладающей проблематикой было изучение различных форм государственного вмешательства в жизнь крестьянства на протяжении всех 1930-х годов, то М. Левин и Ш. Фицпатрик пытались проследить обратное влияние общества на эволюцию государства и его политики. По мнению М. Левина, формирование жесткого авторитарного режима в СССР было обусловлено рядом факторов социальной этиологии. Так, партия большевиков, завоевав в ходе революции и Гражданской войны власть, несмотря на официальные декларации, оказалась оторванной от общества. В результате опорой власти стала бюрократия. Однако советские государственные и партийные служащие, происходили из социальных низов, были плохо образованы и мало подготовлены для своей профессиональной деятельности. Свою некомпетентность советские чиновники компенсировали, с одной стороны, раболепием перед верхами партии, а с другой — приверженностью грубым, силовым методам управления обществом. Индустриализация и коллективизация, способствующие распаду существовавших в обществе социальных связей и массовому оттоку крестьян в города, лишь усилили эту тенденцию. В ходе сталинской «революции сверху» крестьянство стало объектом экономической эксплуатации и юридических ограничений. Для самих крестьян была характерна архаическая правовая культура, в силу стереотипов которой единственным противовесом всесилия местных чиновников для крестьянина выступала высшая власть. В итоге характер советской бюрократии, возросшая социальная мобильность и архаическая политическая культура крестьянства, по мнению американского историка, и предопределили появление сталинской власти[66]. Важен также и сам по себе анализ М. Левина социальных представлений и религиозных верований, характерных для российского крестьянства в первой трети XX столетия[67].

Ш. Фицпатрик относится к другому, нежели М. Левин, поколению ревизионистов. Отталкиваясь от идей концепции «культурной революции», американская исследовательница также пыталась объяснить сталинскую «революцию сверху» и ее последствия с позиции ее обусловленности социальными влияниями. Однако в отличие М. Левина фактором эволюции режима в анализе Ш. Фицпатрик выступает не само по себе крестьянство с его специфической политической культурой, а противоречия и борьба между различными группами сельских жителей. В частности, в книге «Сталинские крестьяне» Ш. Фицпатрик отмечает острые конфликты, которые сложились в советской деревне накануне коллективизации. По мнению американской исследовательницы, для села были характерны две линии общественной напряженности: 1) между зажиточными и бедными крестьянами и 2) между традиционно настроенными представителями старшего поколения крестьян и воспитанной в советском духе деревенской молодежью. Выдвинутый властью призыв к коллективизации сельского хозяйства послужил основой для эскалации этих конфликтов. В ходе кампании по раскулачиванию произошло изменение властных полюсов в деревне. К тому же коллективизация стала причиной массового исхода крестьян в города и таким образом повлияла на рост социальной мобильности в других сферах жизни общества. Однако это революционное наступление было недолгим. Уже решения II съезда колхозников-ударников (1935), на котором, как считает Фицпатрик, столкнулись программы действий сельских активистов, ратовавших за продолжение политики «революции в деревне», и ЦК партии, настаивавшего на стабилизации положения, свидетельствовали об отходе советской политической элиты от прежнего курса. В итоге, естественно, победила линия ЦК, а вместе с ним и крестьянство, сумевшее не только адаптироваться к политике власти, но отчасти адаптировать и саму эту политику, что обусловило отход от политики «культурной революции» в деревне. Еще в большей степени адаптация касалась сферы повседневной жизни деревни, где крестьяне, по сути, смогли приспособить под свои нужды саму колхозную систему[68]. В целом же книга Ш. Фицпатрик «Сталинские крестьяне» на сегодняшний день является наиболее полным комплексным исследованием истории российского села в 1930-е годы. Значительно дополняют и расширяют в отдельных вопросах наши знания о сталинской деревне труды канадской исследовательницы Л. Виолы, посвященные движению двадцатипятитысячников, социальному протесту в крестьянской среде, спецпереселенцам[69].

В целом, подводя итог изучению истории советского крестьянства 1930-х годов на сегодняшний день, можно отметить, что как в отечественной, так и в зарубежной историографии преобладало обращение к анализу социально-экономических и социально-политических аспектов проблемы. В силу этого на настоящем этапе приоритетной задачей крестьяноведческих исследований представляется изучение социокультурной эволюции жителей села. Эта задача особенно актуальна применительно к 1930-м годам, когда под влиянием коллективизации в жизни крестьян происходили необратимые перемены.

Историческая психология как отдельная область советской исторической науки возникла в 1960-е годы, после публикации работ Б. Ф. Поршнева[70]. Ее появление на горизонте исторических исследований, как и «ренессанс» аграрных исследований, отчасти было вызвано обращением к ленинскому наследию, когда В. И. Ленина пытались представить как своеобразного основоположника советской исторической психологии. Действительно, в своих работах он нередко обращался к анализу психологии широких масс, акцентируя внимание то на стихийности, то на сознательности их действий[71].

Именно из работ В. И. Ленина эти парные аналитические категории пришли в советскую историческую науку и стали одним из основных стержней при изучении социально-психологических явлений. Тем не менее основная заслуга в институциализации исторической психологии как отдельного направления исторических исследований в отечественной науке, несомненно, принадлежит Б. Ф. Поршневу. Именно он разработал аналитический аппарат и принципы, которые затем использовали ученые, обращаясь к историко-психологическим сюжетам[72]. Работы Поршнева можно рассматривать как одну из первых попыток антропологизации отечественной исторической науки. В одном из своих сочинений ученый писал: «Любая закономерность общественной жизни, любой акт, осуществляется через поведение людей». Порой Б. Ф. Поршнев даже критиковал основы основ исторического материализма с его экономической детерминированностью исторических явлений. Он утверждал: «Величайшая порочность экономического материализма состоит в претензии описать человеческую историю без всего субъективного. Между тем открытие марксизмом объективного требует не отбрасывать, а объяснять субъективное»[73]. Это были слова достаточно смелые для своего времени, но все же автор вынужден был сгладить противоречие, возникшее между своими идеями и одной из догм советского мировоззрения. С этой целью Б. Ф. Поршнев стал разделять человеческие общности на менее и более устойчивые. Для первых (например, классов), по мнению историка, характерна социально-экономическая основа, для вторых (социальные группы) — социально-психологическая. Эта типология послужила для Б. Ф. Поршнева и основой для классификации социально-психологических явлений, которые он также разделял на две группы. В первую из них он включал явления, связанные с традицией и характерные для отдельных классов, называя их понятием «психологический склад», во вторую — более изменчивые психологические явления, присущие «менее укорененным общностям» («настроения»). Также Б. Ф. Поршнев активно призывал историков к использованию лингвистических методов исследования, однако не переоценивал их как инструмент познания социально-психологических явлений[74]. Напротив, он даже скорее противопоставлял появляющимся тогда на Западе постструктуралистским теориям достижения нейрофизиологии, указывая на возможность внеречевых влияний на психику человека[75]. В целом идеи Б. Ф. Поршнева оказали значимое влияние на развитие советской исторической науки и социальных дисциплин.

В 1970-е — 1980-е годы появилось большое количество методологической литературы, посвященной различным социально-психологическим проблемам[76], историческая психология как отдельное направление исследований была включена в учебные пособия, посвященные общим проблемам исторического познания[77], появились и отдельные конкретно-исторические исследования[78]. Из числа последних большое значение имела монография Г. Л. Соболева «Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда в 1917 году», написанная на основе широкого круга исторических источников. Автор рассмотрел эволюцию общественного сознания рабочих и солдат Петрограда от Февральской революции 1917 года к Октябрьской по шкале сознательности/несознательности этих слоев. Г. Л. Соболев выделил социально-психологические факторы — большевистская пропаганда, кризисы Временного правительства, порождавшие представление о хрупкости власти, недовольство условиями жизни, — которые, по его мнению, предопределили переход широких народных слоев столицы на «революционную платформу» и в конечном счете сделали возможным осуществление Октябрьской революции[79].

Что касается социально-психологических аспектов истории советского крестьянства, задача их всестороннего изучения была поставлена в историографических обзорах[80], но крупных работ на эту тему в советской историографии так и не появилось. В 1970-е -1980-е годы вышло в свет лишь несколько социально-психологических исследований, посвященных современному состоянию деревни, выполненных, как правило, не историками. Однако их концепция была изначально задана идеологическими установками и по сути сводилась к констатации позитивных изменений в жизни колхозников в «социалистическом обществе»[81]. Поэтому можно согласиться с мнением московской исследовательницы Т. П. Мироновой, которая подробно проанализировав практически все обращения к социальнопсихологическим сюжетам в отечественной историографии советского крестьянства, пришла к заключению, что актуальность изучения общественного сознания крестьянства была осознана исторической наукой, но не вылилась в специальные работы по этой теме[82].

В 1990-е годы историческая психология превратилась из узкоспециализированного направления в советской исторической науки в широчайшую отрасль социокультурных исторических исследований. Огромную роль в этом сыграл прежде всего общий интерес отечественных историков к социокультурной тематике, которая долгое время оставалась на периферии исторических изысканий. С 1990-х годов все больше отечественных специалистов обращается к изучению культуры, повседневности и духовной жизни в их исторической ретроспективе. В это время изменяются структура и стержневые сюжеты и проблемы исторической психологии. Значительное влияние на ход этих процессов оказало знакомство отечественных специалистов с достижениями западной историографии. Среди множества идейных потоков, обогативших отечественную науку, представляется возможным отметить несколько магистральных течений — более всего, как нам представляется, сказавшихся на ее эволюции, — в изучении социокультурных реалий XX века. Во-первых, отечественных ученых и ранее интересовал опыт школы «Анналов» в изучении менталитета и исторической антропологии. Однако, если в советский период его применение было делом преимущественно избранных медиевистов, то начиная с 1990-х годов подходы историков школы «Анналов» переносятся отечественными авторами и на другие периоды истории, представляются как универсальный инструмент познания прошлого. Общий интерес российского читателя к этим направлениям мировой исторической науки выразился в появлении ряда просветительских публикаций по теме[83]. Прежде всего ученых заинтересовала концепция менталитета, в котором многие авторы пытались отыскать истоки драматических и судьбоносных изменений, произошедших в российском обществе в XX столетии[84]. Во-вторых, большое влияние на историческую науку имела западная трактовка корней деспотического политического строя в СССР через обращение к различным теориям тоталитарного сознания[85]. Проблематика этих работ восходила к трудам X. Арендт, еще в 1950-е годы писавшей о политизации всех сфер человеческой жизни (в том числе и сферы общественного сознания) в тоталитарном обществе. Нередким в этих работах было использование психоаналитического инструментария как средства познания истории. В-третьих, это интерес историков к языку. «Лингвистический поворот» отразился и на изучении реалий сталинской России. К тому же активные усилия самого режима по внедрению в общество нового «революционного» языка оставили немало следов. В 1990-е годы появляются работы, авторы которых анализировали язык и поведение людей советской эпохи[86]. Таким образом, в первое постсоветское десятилетие — время серьезных перемен — значительно расширилась проблематика социокультурных исследований в России, изменились терминология и инструментарий исследований. Впрочем, следует отметить, что были ученые, которые продолжали плодотворно развивать свою научную деятельность в русле исторической психологии. Для нашего исследования особенно важны выполненные в таком ключе работы И. С. Кузнецова, Т. П. Мироновой и С. В. Ярова, посвященные исторической психологии крестьянства в 1917-1920-е годы.

Объектом изучения И. С. Кузнецова было сибирское крестьянство 1920-х годов, а основным методом анализа — сравнение традиций и изменений (которые он описывал преимущественно в негативных тонах) в крестьянской психологии. И. С. Кузнецов рассматривал отход от религии в 1920-е годы, анализировал процессы деформации трудовой этики и усиления уравнительных устремлений и стереотипов классовой вражды. Все эти факторы, по мнению историка, стало объективной предпосылкой становления в стране сталинского режима[87]. Для Т. П. Мироновой также характерно исследование общественного сознания крестьянина Европейской России в рамках анализа традиционности/инновационности его основных свойств. Изменения в крестьянском сознании, по ее мнению, были обусловлены двумя процессами, протекавшими в крестьянской среде в 1920-е годы: 1) оживление общины; 2) активное идейно-политическое вторжение государства в жизнь деревни. Эти влияния были причиной внутреннего конфликта в сознании крестьян, результатом которого стало изменение прежде всего политических стереотипов и установок крестьянства. Перемены в этой сфере, по версии московской исследовательницы, имели скорее позитивный оттенок. Т. П. Миронова отмечала рост активности жителей села, их правосознания, изменения представлений о высшей власти — ее десакрализацию крестьянской массой. Итогом этих процессов стало уничтожение к концу 1920-х — началу 1930-х годов «социального типа личности крестьянина традиционного общества»[88]. Возможно, Т. П. Миронова несколько преувеличила позитивные сдвиги, поскольку сегодня такой вывод представляется нам дискуссионным.

Несколько иная модель анализа предложена в небольшой книге С. В. Ярова «Крестьянин как политик». Автор не пытается вычленить традиционные и новые ментальные структуры в сознании крестьянства, не берется оценивать их изменения как позитивные или негативные. Более важным для него было скорее понять общие для крестьян коды мышления и поведения. В итоге С. В. Яров пришел к заключению о низкой политизации крестьянской жизни, аморфности и неопределенности представлений крестьян об институтах власти в 1917–1918 годах[89].

В целом 1990-е годы были временем благоприятного синтеза традиций отечественной историографии и достижений мировой исторической науки. Своеобразным научным итогом этого десятилетия стало появление на рубеже 1990-х — 2000-х годов ряда монографий, которые и сегодня в значительной степени определяют горизонт будущих исследований в области изучения социокультурных аспектов истории России XX века[90].

Несомненно, следует упомянуть те немногочисленные обращения к социально-психологической тематике, которые были осуществлены отечественными историками непосредственно на материале 1930-х годов. Одним из первых к изучению общественного сознания жителей советской России в сталинский период обратился С. А. Шинкарчук[91]. Его книге был свойственен определенный налет публицистичности, характерной для многих исторических работ первой половины 1990-х годов. Тем не менее автор, на основании значительного количества архивных источников, предпринял попытку реконструировать политические настроения различных социальных групп советского социума (рабочих, крестьян, интеллигенции) на протяжении всего периода 1930-х годов. Основная причина устойчивости большевистской власти, по мнению исследователя, заключалась в аполитичности советского общества, уставшего от войны и разрухи предшествующего периода. Вместе с тем выводы С. А Шинкарчука носили слишком общий характер и концентрировались главным образом вокруг темы отношения народа к политическому режиму. Другим автором, на протяжении двух последних десятилетий изучающим представления советских граждан о мире за пределами СССР, является известный московский историк А. В. Голубев[92]. Для понимания эволюции массового сознания населения СССР в 1930-е годы особенно важны его наблюдения о сокращении каналов поступления информации об окружающем страну мире и усилении цензурных ограничений, о создании информационного пространства, сформированного в основном официальными СМИ.

В 1990-2000-е гг. появился ряд диссертаций, в которых исследуется реакция крестьянства на жесткое государственное вмешательство во внутреннюю жизнь деревни[93]. Несмотря на то обстоятельство, что исходной категорией для Э. В. Гатилова является понятие «менталитет», для Б. О. Воронкова — общественное сознание, а для М. В. Левковой — социальный протест крестьянства, в основе всех трех диссертаций лежит традиционная для отечественного крестьяноведения схема анализа. Все три названных автора сходятся в мысли о том, что государственная политика в 1930-е годы оказала разрушающее влияние на традиции сельского мира, стала главным фактором трансформации жизненного уклада деревни и вызвала к жизни разнообразные формы крестьянского протеста. Подобный вывод можно встретить и в диссертациях, посвященных трансформации крестьянской психологии в период коллективизации[94]. Другой проблематике посвящена докторская диссертация Н. Б. Барановой, выполненная в духе «тоталитарного» подхода[95]. В основе этой работы лежит мысль о том, что господство тоталитарного государства зиждится на монополизации информационного пространства официальной идеологией. Средством такой монополизации может выступать создание различного рода идеологических концептов (мифов, по терминологии автора), которые затем внедряются в массовое сознание. Характеристика основных мифов советской культуры 1930-х годов (мифы о «новом человеке», «светлом будущем», коллективе, вожде, герое, «классовом враге» и «рае социализма»), а также практики их внедрения в массы и стали предметом исследования Н. Б. Барановой. Итогом этой мифологизации общественного сознания, по мнению исследовательницы, стало «упрощение личностной структуры», когда «человек искусственно задерживался в своем личностном и духовном развитии»[96]. Выводы Н. Б. Барановой несколько дополняет — в отдельном сюжете о концепте коллективизма — диссертация ее ученицы Н. А. Володиной[97]. Наконец, одной из лучших работ в области изучения социально-психологических аспектов истории 1930-х годов, как нам представляется, является диссертация С. И. Быковой, посвященная проблеме политических представлений горожан Урала[98]. Активно используя различные антропологические теории, она анализирует политику как социокультурное явление. По мнению С. И. Быковой, для советской политической культуры был характерен особый хронотоп, в котором прошлое и настоящее не имели самостоятельной ценности. В такой культуре смысл человеческой жизни определялся ее устремленностью в будущее. Эта особенность, по мнению уральской исследовательницы, имела два следствия: 1) формировала определенные маркеры для обозначения категорий социальной стратификации («бывшие», «новые» люди); 2) создавала новую этическую систему, в которой обесценивались ценности частной жизни. В итоге эти базовые предпосылки привели в 1930-е годы, с одной стороны, к появлению культа вождей и героев, а с другой, обусловили формирование в общественном сознании зловещего образа «врага народа», тем самым в какой-то мере способствуя эскалации репрессий. Суммируя вышесказанное, мы можем заключить, что несмотря на появление в 1990-е — 2000-е годы ряда интересных исследований, посвященных различным сюжетам социокультурной истории, так или иначе характеризующих те или иные стороны политического сознания крестьянства 1930-х годов, его комплексный анализ так и не стал предметом глубокого научного анализа.

2. Источники

К настоящему времени в изучении социокультурных аспектов истории советского периода в России сложились две научные традиции, представители каждой из которых предполагают обращение преимущественно к определенному кругу источников. Для одних исследователей таковыми являются разнообразные материалы политического контроля над населением страны (политические сводки, отчетная документация государственных и партийных структур, спецсообще-ния органов ОГПУ-НКВД, материалы перлюстрации). В частности, с преимущественной опорой на эти документы были написаны работы В. С. Измозика, С. В. Ярова, Н. А. Ломагина, А. В. Голубева и др.[99]

Другие историки в своих научных изысканиях опираются на такой источник, как «письма во власть» — широкий комплекс разнообразных обращений, заявлений, жалоб, доносов простых советских обывателей в органы государственной и партийной власти, а также политическим лидерам Советского Союза и в редакции советских газет. К числу этих исследователей прежде всего следует отнести Т. П. Миронову, А. Я. Лившина, И. Б. Орлова, С. Н. Тутолмина и др.[100] Разумеется, граница между этими традициями условна, и те и другие авторы не чураются использовать в своих работах различные типы документации, однако их предпочтения вполне очевидны, если взглянуть на содержание издаваемых под их редакцией сборников документов[101] или же на разработанные ими изощренные методики анализа избранных ими документальных комплексов[102]. Зарубежные историки «советской субъективности» нашли свой собственный путь понимания советского прошлого также через обращение к определенному типу документов. С. Коткин в одной из своих статей подчеркивал, что ни открытие ранее секретных советских архивов, ни многочисленные публикации последних лет сами по себе не могут привести к концептуальному переосмыслению советской истории. По его мнению, толчок дальнейшим исследованиям может дать широкое привлечение биографических и автобиографических материалов[103]. Историки данного направления сегодня активно изучают воспоминания, дневники, автобиографии, следственные дела, то есть материалы, дающие представления о роли индивида в жизни советского общества.

Все названные виды источников могут предоставить исследователю богатый материал для изучения социокультурных аспектов истории Советского Союза. Однако явное или неявное выделение одного круга документов в качестве базового, на наш взгляд, сужает исследовательские возможности, направляет мысль историка по уже заранее проложенному руслу. Политические сводки и другие материалы, содержащие свидетельства политического контроля над обществом, из этих трех комплексов источников являются наиболее деиндивиду — ализированным типом документов, поэтому сложно говорить — основываясь только на этих источниках — о политических представлениях и идентичности крестьян. Зато они представляют собой богатый материал для изучения общего социально-психологического климата в деревне. Заостренность авторов «писем во власть» на определенных проблемах своей жизни изначально требует от исследователя обращения к анализу представлений о тех общественных институтах, которые эти проблемы порождали и разрешали. Все это делает их наиболее репрезентативными для изучения образов власти, существовавших в массовом сознании крестьянства. Наконец, автобиографии, личные дневники, свидетельские показания — уже в силу самого жанра такого рода источников — подталкивают исследователя в направлении изучения проблем идентичности. Таким образом, каждый из названных видов документов с наибольшей степенью достоверности позволяет проанализировать лишь определенную грань ментального мира крестьянина. Для комплексного анализа изучаемого феномена требуется использование всех названных типов источников. Этот принцип, по нашему мнению, позволит более полно осветить феномен политического сознания, избежав при этом концептуальной детерминированности исследования вследствие предпочтения того или иного типа источника.

Материалы политического контроля над обществом включают в свой состав широкий круг документации местных государственных и партийных структур. Политическим контролем в Советском Союзе так или иначе занималось большинство организаций — от низовых партийных ячеек до органов ОГПУ-НКВД. Для работы над темой нами привлекались в основном политические сводки, информационные сообщения, докладные записки. Были использованы и материалы перлюстрации. Значительное количество документов политического контроля было выявлено нами в Государственном архиве Архангельской области (далее — ГААО) в фондах Севкрайисполкома (ф. 621) (с 1937 года — облисполкома (ф. 2063)), райисполкомов Северного края, Севкрайкома ВКП(б) (ф. 290), Архангельского обкома ВКП(б) (ф. 296) и ряда райкомов ВКП(б). Сходные документы были выявлены также в Государственном архиве Вологодской области, Вологодском архиве новейшей политической истории и Российском государственном архиве социально-политической истории.

При работе с данными источниками по теме политического сознания необходимо иметь в виду их следующие особенности. Во-первых, эти документы передают информацию о настроениях людей не из первых рук. Перед тем как быть представленной в итоговой сводке эта информация нередко проходит несколько редакций в различных структурах, при этом первоначальный текст мог переформулироваться и клишироваться. К тому же структуры, занимавшиеся политическим контролем, стремились представить перед вышестоящими органами ситуацию в выгодном для себя свете, нередко не договаривая и намеренно искажая факты. Во-вторых, сводки и информационные сообщения изначально создавались в соответствии с практическими потребностями власти в определенной информации. Эта особенность предопределяла характер информации включаемой авторами и составителями в документы. В-третьих, даже те сюжеты, которые в них включались, как правило, содержали информацию о крайних полюсах общественного мнения. Составителей докладных записок и сводок прежде всего интересовали реакция на тех действия власти — одобрения и поддержки или осуждения или же действия, которые они могли квалифицировать как недовольство и политический протест.

«Письма во власть» — под этим собирательным названием в современной исторической литературе принято понимать широкий комплекс различного рода заявлений, прошений, жалоб и ходатайств, отправляемых гражданами СССР в органы власти, партийным вождям и в редакции советских газет. В историографии существует несколько типологий данных источников, однако наиболее ясной и практически применимой, вероятно, следует признать типологию, предложенную С. И. Быковой, в основе которой лежит принцип разделения «писем во власть» в зависимости от их функционального назначения. В частности, она выделила следующие подгруппы: письма-прошения, письма-размышления, письма-предложения и письма-доносы[104]. Наиболее известный комплекс крестьянских писем ныне хранится в Российском государственном архиве экономики (ф. 396 — редакция «Крестьянской газеты»). По интересующему нас периоду в фонде «Крестьянской газеты» сохранились письма только за 1929 и 1938–1939 годы. Однако большой комплекс подобной документации был выявлен в фондах Рабоче-крестьянской инспекции (ф. 659), Краевой контрольной комиссии ВКП(б) (ф. 600) в ГААО, а также в фондах государственных и партийных учреждений, перечисленных выше. Несколько писем удалось обнаружить в личном фонде М. И. Калинина в РГАСПИ (ф. 78). Ряд писем, относящихся к территории Русского Севера, было издано в сборнике документов «Письма во власть»[105]. Положительной, в контексте нашего исследования, особенностью подобных источников является то обстоятельство, что они написаны непосредственно самими крестьянами. Нельзя не признать и их высокую информативность: в этих письмах содержатся сведения о повседневной жизни простых людей, их ежедневных заботах, представлениях об институтах власти и представителях последней на местах. Особенно важна негативная часть крестьянских оценок, поскольку там можно обнаружить информацию, не отраженную в официальных источниках. Обычно крестьяне обращались к власти в тех случаях, когда у них возникал какой-либо побудительный повод (самоуправство местных чиновников, крайняя нужда, недовольство отдельными аспектами государственной политики и т. д.), поэтому их письма часто имели протестный оттенок. Однако при анализе этого рода документов всегда следует помнить, что адресатом обращений являлась власть и ее корреспонденты в подобных случаях были, как правило, заинтересованы в том, чтобы найти с ней общий язык. Вряд ли в этой специфической ситуации диалога с властью авторы писем доверяли документу свои самые сокровенные мысли и наиболее критические суждения. Таким образом, «письма во власть» являются особым типом источников, в которых отразился не только определенный уровень социального недовольства, но и политический конформизм крестьян.

Наконец, третьим основным комплексом источников для нашего исследования выступили материалы политического следствия

1930-х годов. Состав следственных дел весьма разнообразен. Как правило, они содержат различные материалы, отражающие ход следствия (ордера, повестки), свидетельские показания, протоколы допросов обвиняемых, протоколы очных ставок, акты проведения обысков, обвинительные заключения. Следственные дела могут также включать в себя документы личного происхождения (личные письма, дневники, фотографии), изъятые у обвиняемых. В диссертации нами были использованы следственные материалы политических дел 1930-х годов из фонда Северного краевого суда (ф. 1470) ГААО. При работе с материалами политического следствия 1930-х годов нельзя не учитывать широко распространенную в этот период практику их фальсификации. Однако, по нашему мнению, в данном случае можно говорить о двух этапах фальсификации: 1) фальсификации политического обвинения (что было практически повсеместно); 2) фальсификации непосредственно следственных материалов. Первое не обязательно предполагало второе. В практике могло случаться так, что, собранные факты были столь очевидным — с точки зрения представителей следствия — доказательством вины, что дальнейшая фальсификация дела уже не требовалась. Так, например, найденные при обыске несколько финских монет послужили для сотрудников НКВД прямой уликой в том, что их владелец сотрудничает с иностранной разведкой[106]. Конечно, при работе со следственными материалами всегда встает вопрос о достоверности содержащихся в них сведений. К тому же следует помнить, что человек, дающий показания в ходе следствия, всегда оказывается в специфической ситуации, накладывающей отпечаток на его поведение и сообщаемую им информацию.

В качестве дополнительных источников привлекались также делопроизводственные документы государственных и партийных структур, документы личного происхождения и периодическая печать 1930-х годов. Несомненно, что личная переписка, дневники и записные книжки являются ценнейшим источником для изучения общественного сознания. Именно в них с большей степенью открытости могли быть выражены мысли и чувства простых людей. Однако невысокий уровень грамотности большинства крестьян, отсутствие в их культурной среде традиции ведения личных записей и низкая сохранность документов личного происхождения не позволяют сегодня выявить значительное количество таких документов. Несколько крестьянских дневников, охватывающих период 1930-х годов, ныне опубликовано[107]. В фондах государственных и партийных организаций нам удалось выявить несколько десятков частных писем крестьян 1930-х годов. Несмотря на незначительное количество этих документов они тем не менее дают исследователю важную информацию, наиболее конкретные и соответствующие реальному положению дел оценки жителей села, которые невозможно отыскать в других видах источников. Делопроизводственные документы государственных и партийных структур, за исключением сферы политического контроля, содержат значительно меньше информации, позволяющей исследовать сознание крестьянства. Зато они необходимы для изучения техники манипулирования, используемой властью в ходе процесса политической коммуникации с крестьянством. Нами были изучены протоколы Северного краевого бюро ВКП(б), различные циркуляры и распоряжения, служебная переписка. Периодическая печать 1930-х годов не оставляет никаких сомнений в том, что ее оценки отражали исключительно официальную точку зрения на происходящее в стране. Однако в советских газетах публиковались многочисленные факты, позволяющие исследователям характеризовать те или иные стороны жизни советской деревни и поведения сельских жителей. Поэтому периодическая печать может быть полезна для изучения общественного сознания крестьянства. В ходе работы над монографией нами были использованы материалы краевой газеты «Правда Севера» 1930-х годов. В целом все перечисленные источники позволяют считать тему исследования вполне обеспеченной документальным материалом.

Глава II. Власть и крестьянство: характер политической коммуникации

Ничто не вызывает столько споров, как прошлое, тусклые отсветы которого лениво играют на стенах современной действительности. По вопросу о природе советского общественного строя в сталинскую эпоху ведутся оживленные дискуссии на страницах отечественных научных журналов. Несомненно, дебаты современных российских историков являются своего рода повторением многолетних споров в западной историографии — представителями так называемых «тоталитаристского» и «ревизионистского» направлений. Несмотря на то что в западной исторической науке борьба «тоталитарного льва с ревизионистским единорогом» в основном уже завершилась и исследователи переходят к иным оценкам советской действительности, отечественные специалисты, напротив, продолжают яростно «ломать копья», обсуждая эти проблемы.

Существует несколько вопросов, которые сегодня вызывают принципиальные разногласия между отечественными приверженцами обеих научных концепций. Прежде всего это общая оценка изменений, происходящих в сталинском СССР. Если сторонники тоталитарной модели видят в советском эксперименте некое отступление от поступательного хода российской истории и формирование особого политического режима, рисуемого ими в черных тонах, то их оппоненты, напротив, объясняют происходившие в Советском Союзе трагические события особенностями российской модернизации. Другим судьбоносным в логике данного спора вопросом является проблема соотношения государства и общества как факторов российского исторического процесса. В этом отношении «тоталитаристов» в какой-то мере следует считать последователями школы русских ис-ториков-государственников. По их версии именно могучее и вездесущее тоталитарное государство определяло ход всех происходивших в стране изменений. Историки на другом полюсе, напротив, пытаются доказать слабость центральной власти в Советском Союзе. Отсутствие подготовленных кадров управленцев, коррумпированность партийной и советской номенклатуры, по мнению этой группы исследователей, порождали постоянный хаос в управлении государством, которое по этой причине было способно только безвольно откликаться на политические колебания тех или иных общественных сил. Наконец, исключительно важным в концептуальных построениях обоих направлений представляется вопрос о причинах репрессивной политики советского государства. Согласно «тоталитарному» концепту террор был инициирован политическим руководством страны в целях сохранения собственной власти и мобилизации людских ресурсов для «строительства социализма» и подготовки к войне. Оппоненты, как правило, объясняют феномен советских репрессий или заинтересованностью в них отдельных социальных слоев населения, или борьбой за власть между центральными и региональными элитами советского государства. Две эти противоположные точки зрения, каждая из которых представляет своеобразный набор аксиом, весьма поляризуют научное сообщество, разворачивая исследователей точно стрелку компаса лицом к одному из двух заранее известных ответов. Сам по себе спор «ревизионистов» и «тоталитаристов» являет собой очередной эпистемологический тупик. Вместе с тем он акцентирует внимание исследователей на изучении форм и механизмов коммуникации власти и общества в сталинском СССР. А это уже интересная и важная научная задача.

Настоящая глава посвящена одному из аспектов диалога государства и общества — восприятию идеологических концептов власти в массовом сознании советского крестьянства. Мы попытаемся выяснить, во-первых, структуру идеологических концептов, используемых властью в процессе политического манипулирования, оставляя при этом за рамками изучения механизмы и техники их внедрения в массы (что, по сути, является сюжетом, требующим отдельного рассмотрения), и, во-вторых, основные модели восприятия и использования этих концептов крестьянами.

Следует учитывать, что сама агитация являлась целенаправленной системой мер идеологического воздействия с целью получения от ее конечных адресатов определенной реакции. От характера этой реакции зависела оценка успешности (безуспешности) действий агитаторского корпуса и властных инстанций, занимающихся этой работой. Поэтому, говоря о восприятии политической агитации ее референтами, мы учитывали то обстоятельство, что представители власти на местах приложили немало усилий для фиксации именно такого — «позитивного» — результата своей деятельности. В архивах сохранилось огромное количество всевозможных резолюций различных собраний, поддерживающих основные акции советского правительства. Несомненно, что в оценках, звучавших в этих документах, присутствовал официозный налет, однако игнорировать их мы тоже не можем. С другой стороны, сохранилось немало информации, когда содержание пропаганды крестьянами отвергалось, воспринималось как явная ложь и надувательство. Кроме того, крестьяне могли запросто использовать язык советской политической агитации в своих целях, например для более убедительного обращения к власти. В силу этого в настоящей части работы мы будем рассматривать характер восприятия пропагандистских концептов крестьянами Севера по трем основным линиям: принятие, отвержение и опосредованное использование.

Проблемы взаимоотношений власти и общества в 1930-е годы также становились предметом анализа и в региональной историографии. Пожалуй, первым, кто обратился к этой тематике, был архангельский историк В. И. Коротаев[108]. Согласно Коротаеву до революции российское общество жило не по правовым нормам, а по обычаю, освященному пониманием природы власти как сакральной. После Октября одна религия сменилась другой, народ же, продолжая опираться на установки традиционного правосознания, продолжал верить в верховную власть. «Судя по всему, — писал В. И. Коротаев, — немалая часть народа в 30-е годы поступилась своей свободой, уповая на милость якобы справедливого, но сурового вождя-диктатора, нередко оправдывая его жестокости и массовые репрессии…»[109] По мысли автора, народ довольствовался утопией большевиков, поддерживающей веру в «доброго царя» и надежду на «светлое будущее». К совершенно иным выводам пришел в своей книге другой архангельский историк, С. И. Шубин[110]. По его мнению, «на смену власти идеалов на рубеже 20-х — 30-х годов приходила власть страха и пайка»[111]. Благодаря пайковой системе и различным привилегиям центральной власти удалось разделить общество. Выделив таким путем из основной массы народа касту управленцев, И. В. Сталин и политическое руководство СССР умело использовали в своих целях недовольство сложившимся положением трудящихся масс и порою по-макиавеллистски, лукаво возмущаясь злоупотреблениями местного чиновничества, обрушивали на него всю тяжесть «молота репрессий». Этим «Кремль» решал сразу две политические задачи: с помощью нагнетания страха держал «в узде» региональные элиты и поднимал свой престиж в глазах широких масс населения. Так, коварно используя римский принцип divide et impera в своей внутренней политике, И. В. Сталин и его соратники обеспечивали стабильность своей власти в стране. Однако в обеих концепциях обществу отводится пассивная роль в политической истории 1930-х годов. Оно или принимает утопию большевизма, или покорно поддерживает репрессии, обрушившиеся на зарвавшихся бюрократов. Взгляд с другого полюса общественной жизни 1930-х годов был представлен в упоминавшейся ранее кандидатской диссертации М. В. Левковой, посвященной социальному протесту северного крестьянства[112]. Под последним М. В. Левкова понимает, по сути, любую негативную реакцию крестьян на действия власти. В своей работе она показала, что в 1930-е годы народ (крестьяне) вовсе не безмолвствовал, просто в это время в связи с жесткой репрессивной политикой государства изменяется соотношение форм протестной активности крестьянства. По мнению Левковой, от активного выражения своего недовольства (нападения на представителей власти и местных активистов, антисоветская агитация и т. д.), преобладавшего в начале 1930-х годов, с середины десятилетия крестьяне переходят к менее радикальным и даже в отдельных случаях поощряемым властью пассивным формам (жалобы, уклонение от выполнения повинностей, захваты земли и т. д.). Однако несмотря на эти безусловно ценные наблюдения в работе М. В. Левковой присутствует социологическая механистичность, сводящая всю сложную реальность отношений крестьянства и власти к бихевиористской схеме: стимул —» реакция. В русле такого ведения за рамками исследования остаются ответы на вопросы как об осмыслении крестьянами акций власти, понимании и интерпретации ими ее языка, так и о возможном многообразии крестьянской реакции на действия власти. Таким образом, заканчивая рассмотрение этого сюжета в научной литературе, можно констатировать, что тема механизмов коммуникации власти и северного крестьянства еще слабо изучена в современной региональной историографии.

1. Восприятие крестьянством политической пропаганды в эпоху «великого перелома»

Коллективизация является центральным сюжетом в работах, посвященных изучению советского крестьянства 1930-х годов. Однако несмотря на сравнительно давние традиции изучения сталинской «революции сверху» качественно новое осмысление этой темы происходит в 1990-е годы[113]. После распада СССР и краха советского эксперимента российские историки получили наконец возможность говорить об этих трагических страницах в жизни советской деревни начала 1930-х годов относительно свободно, не будучи ограниченными идеологическими штампами. Западным исследователям открытие прежде недоступных советских архивов предоставило богатейший эмпирический материал. Но несмотря на значительные достижения в 1990-е годы в области изучения истории коллективизации основополагающие концептуальные векторы для отечественной и зарубежной науки оказались весьма различными, даже более, во многом идейно противоположными.

Среди российских историков-аграрников наибольшее признание получила концепция коллективизации, изложенная в трудах В. П. Данилова[114]. По мысли ученого, проведение коллективизации было обусловлено поисками политическим руководством Советского Союза материальных и людских ресурсов для осуществления форсированной индустриализации страны и стремлением И. В. Сталина и его окружения к укреплению своей личной власти. Последние удачно использовали существующие в обществе и партийных структурах страхи перед мнимой военной угрозой СССР в 1927–1929 годах для введения чрезвычайных мер в стране, инициирование которых в дальнейшем позволило Сталину без всякой оглядки диктовать свою волю. Таким образом, «великий перелом», по мнению В. П. Данилова, «не имел ничего общего с действительностью социально-экономического развития — ни с якобы огромным ростом производительности труда, ни с возникшим будто бы массовым колхозным движением в деревне»[115]. Коллективизация в этой схеме была системой мер государственного вторжения во внутреннюю жизнь деревни и зиждилась на двух основаниях — насилии и демагогии. Основными проводниками этой политики, по мнению авторитетного историка-аграрника, являлись структуры государственной безопасности, прежде всего ОГПУ. Местным же партийным и советским органам в построениях В. П. Данилова отводится лишь незначительная роль «соучастия» в акциях ОГПУ, заключающаяся в обеспечении демонстрации поддержки сельским населением идей, спущенных «сверху». О социальной базе коллективизации в такой схеме говорить и вовсе не приходится. В. П. Данилов по этому поводу однозначно утверждал: «Сталинизм по своей природе антисоциален, и поэтому бессмысленно искать в рабочем классе, крестьянстве и интеллигенции социальный слой, интересы и настроения которого требовали создания и в конце концов создали сталинскую диктатуру»[116]. В результате основной стержень общественно-политического катаклизма, охватившего страну в начале 1930-х годов, в концепции В. П. Данилова конституировался по линии государство-общество.

В зарубежной (прежде всего американской) историографии специальным исследованием коллективизации занимались по преимуществу авторы «ревизионистского» направления — Ш. Фицпатрик и Л. Виола. Одна из лидеров ревизионизма Ш. Фицпатрик в качестве предпосылок коллективизации рассматривает сложившиеся на селе в годы нэпа острые противоречия между богатыми и бедными крестьянами, прокоммунистически и атеистически настроенной молодежью и крестьянами-традиционалистами среднего и старшего поколений. Американская исследовательница описывает процесс формирования — из прежних отходников, вернувшихся в 1920-е годы в родные деревни, и сельской молодежи — своеобразной группы сельских активистов, ставшей носителем радикальных идей и противостоявшей консервативно настроенным верхам крестьянской общины, куда, как правило, входили наиболее зажиточные крестьяне. Таким образом, у Ш. Фицпатрик — в отличие от В. П. Данилова — главная ось конфликта, предопределившего коллективизацию, лежит не в сфере отношений между государством и крестьянством, а внутри деревни. Ожидание надвигающейся войны, по мнению исследовательницы, ужесточение хлебозаготовок и начало репрессий стало спусковым крючком для резкой эскалации внутренних конфликтов в деревне. Коллективизация, считает она (как и В. П. Данилов), осуществлялась «сверху» и представляла собой немыслимый всплеск насилия, однако главными инструментами этого насилия были уже не структуры высшей власти и напрямую подведомственные им органы ОГПУ, а сами крестьяне: деревенские активисты, охваченные «жаждой немедленных революционных перемен», при первом же сигнале «сверху» занялись преобразованием деревни, а их консервативные противники ответили различными формами радикального протеста, вплоть до вооруженных выступлений[117]. Внутренняя разрозненность и высокий уровень конфликтности сохранялись в деревне и после завершения сплошной коллективизации[118]. В этой системе факторов политическому руководству СССР Ш. Фицпатрик отводит иную, нежели В. П. Данилов, роль. В отличие от концепции последнего, в соответствии с которой власть инициировала практически все процессы, происходящие в деревне на рубеже 1920-х — 1930-х годов, власть, согласно выводам Ш. Фицпатрик, превращается в своего рода стороннего наблюдателя, которому, однако, время от времени приходится вмешиваться в текущую ситуацию, то инициируя и поддерживая революционные устремления одной, то вынужденно откликаясь на вспышки протеста другой из противоборствующих сторон этого повседневного конфликта.

Какими бы различными ни были оценки причин и природы коллективизации, все авторы сходятся в мысли о том, что она имела судьбоносное значение в жизни советской деревни, предопределила все ее дальнейшее развитие. Возникшая в результате сталинской «революции сверху» колхозная система обладала специфическими механизмами управления и правового регулирования, социальной структурой, трудовой мотивацией и политическими представлениями, характерными для колхозников. По своей сути коллективизация знаменовала собой приход советского эксперимента в деревню. В этой связи обе концепции — и В. П. Данилова, и Ш. Фицпатрик — представляются недостаточными для объяснения процессов, происходивших в жизни деревни на рубеже 1920-х — 1930-х годов. Первая из них исключает существенные механизмы низовой поддержки советского партийно-государственного аппарата, вторая преувеличивает возможности автономного вызревания в крестьянской среде идей революционного преобразования села.

Более однозначно в историографии трактуется характер крестьянской реакции на коллективизацию. Сегодня историки всех направлений признают, что политика сплошной коллективизации и раскулачивание вызвали острейшее неприятие крестьянского социума. Крестьянское сопротивление вмешательству государства в жизнь деревни действительно имело огромный размах. Этому сюжету сегодня посвящена обширная литература. Пожалуй, наиболее ярким исследованием крестьянского протеста является книга канадской исследовательницы Л. Виолы «Крестьянский бунт в эпоху Сталина». В своей работе она пришла к заключению, что коллективизация — как для крестьянства, так и для государства — превратилась в новый виток гражданской войны[119]. В той или иной степени этот вывод разделяют сегодня многие отечественные и зарубежные исследователи крестьянства[120]. Существуют и региональные работы на тему крестьянского протеста[121]. Сравнение данных, полученных в ходе этих исследований, с общероссийскими показывает, что реакция северного крестьянства на коллективизацию соответствовала общим формам крестьянского протеста. Принципиально важным для нас все же представляется другое обстоятельство.

В силу подобной концентрации исследовательского внимания слабо изученным остается вопрос о возможных мотивах поддержки или принятия крестьянами коллективизации. В свое время на эту историографическую лакуну обратил внимание еще М. Левин[122]. Правда, с тех пор ситуация мало изменилась. Поэтому представляется важным определить, имела ли вообще политика коллективизации поддержку в среде крестьянства; принималось ли крестьянами ее пропагандистское осмысление; какие элементы этого концепта были наиболее востребованы крестьянством Севера и какие оставляли крестьян безразличными? В вопросе же о крестьянском сопротивлении нас будут интересовать прежде всего не формы и динамика протеста (которые и так неплохо изучены), а скорее возможные стратегии его осмысления и оправдания крестьянством Севера.

Вопрос о хронологии — окончании НЭПа и начале коллективизации — долгое время относился к числу спорных, пока в начале 1990-х годов не стала общепринятой точка зрения В. П. Данилова, поддержанная, хотя и с некоторыми оговорками, В. С. Измозиком и Н. Б. Лебиной[123]. Согласно оценкам этих историков, водораздел между этими двумя крупными периодами советской истории приходится на весну 1929 года. Несколько ранее, в начале 1929 года, был образован Северный край. Впрочем, судя по протоколам бюро Северного краевого комитета (Севкрайкома) ВКП(б), вопросы политической пропаганды на первом этапе существования этой партийной структуры мало интересовали краевое руководство. Главными заботами оставались проблемы административного устройства, назначения на должности, а также борьба первого секретаря Севкрайкома ВКП(б) С. А. Бергавинова с политическими противниками в крае[124]. Поэтому директивы, связанные с широкой политической агитацией в массах, стали появляться на страницах протоколов бюро с лета 1929 года.

В это время, помимо решения хозяйственных задач, связанных с пропагандой сельхозналога, 2-го и 3-го займов индустриализации[125], внимание региональной власти привлекли еще два события, которые явились причиной проведения широкомасштабных агитационных кампаний. Первая из них — организация 1 августа Международного Красного Дня — революционного праздника, проведение которого было предложено VI Конгрессом Коминтерна в целях борьбы с «угрозой новой империалистической войны, которую подготавливают капиталистические правительства всех стран». В циркуляре бюро крайкома ВКП(б), посвященном подготовке к этому празднику, говорилось, что «империалисты» продолжают наращивать расходы на вооружение с целью последующего нападения на СССР. Практически все приводимые в циркуляре аргументы (агрессия на Востоке, отказ от сокращения вооружений на конференции в Женеве, приход к власти в Англии правительства Макдональда) в пользу агрессивного характера политики капиталистических держав должны были свидетельствовать о возможности агрессии: «События последних месяцев выпукло подчеркивают реальность военной опасности». В связи с этим трудящиеся Северного края должны были вспомнить об «ужасах белогвардейского террора» в годы интервенции и своей «беззаветной борьбе» за советскую власть[126]. Вторым важным для пропаганды событием стал так называемый разгром колхоза «Громобой» Грязовецкого района, который в постановлении Вологодского окружкома ВКП(б) от 27 августа 1929 года оценивался как «организованное кулачеством кровавое побоище» и «событие сугубо политической важности». По материалам этого дела планировалось организовать показательный процесс и массовую разъяснительную кампанию. В вышеупомянутом постановлении окружном подверг жесткой критике местные партийные и советские органы власти за недостаточную активность «в деле сплочения батрачества, бедноты и середняков против кулаков». Мотив классовой розни, присутствовавший в постановлении Вологодского окружкома ВКП(б), по мысли организаторов пропагандистской кампании должен был вызвать широкий отклик бедняцко-середняцких масс, заключавшийся в организации новых колхозов, вступлении в партию, принятии различных обязательств перед государством и требовании высшей меры наказания для «организаторов побоища»[127].

В действительности формулировка этого документа имела мало общего с реальными событиями в деревне Могилево Грязовецкого района. Случившийся там 19 августа 1929 года инцидент представлял собой скорее типичную деревенскую попойку, нежели заранее спланированный и организованный акт «кулацкой агрессии». В этот день изрядно выпившие с утра кулаки Павел Козлов и Федор Пыла-ев разгуливали по деревне и избивали всех встречных. Среди последних оказалось и несколько членов недавно организованного колхоза «Громобой». Следует отметить, что недовольство этим фактом действительно имело место в деревне — кулаки опасались передела земли, поэтому ненавидели новоявленных колхозников. К вечеру «герои» побоища собрались в доме Пылаева и продолжили обильные возлияния. В этой дружеской посиделке участвовали как кулаки, так и члены колхоза. Собравшиеся долго спорили о сущности коллективизации. Наконец уже ночью самые стойкие из участников застолья решили перебраться в дом к П. Козлову. Среди них было два колхозника. Пьянка продолжилась, вновь разгорелся жаркий спор о колхозах. Находясь в состоянии алкогольного опьянения, один из участников этих пьяных дебатов Константин Романов, не найдя, видимо, других аргументов в дискуссии, ударил колхозника Скорбеева. В завязавшейся после этого потасовке последний был убит. Второй из членов колхоза Малинин, увидев, что дело плохо, вовремя сбежал, избежав тем самым смерти, а вместе с ней и ореола мученика классовой битвы[128].

Следующей крупной пропагандистской акцией власти в Северном крае стало проведение 14 октября 1929 года Дня коллективизации и урожая — по решению, принятому бюро Севкрайкома ВКП(б) на заседании 12 сентября 1929 года[129]. В инструкции о проведении праздника говорилось о том, что «день урожая и коллективизации должен быть массовым праздником широких бедняцко-середняцких масс крестьянства и батрачества в деревне». Представляется возможным выделить три группы задач этой кампании. Во-первых, это знаменательное событие, по мысли его организаторов, должно было служить разъяснению сущности политики коллективизации, мотивировать к созданию новых колхозов и укреплению уже существующих. Во-вторых, способствовать поднятию урожайности, сбору средств у населения, развитию сельского хозяйства и промыслов и решению прочих народнохозяйственных задач. В-третьих, в структуре агитации присутствовал определенный классовый компонент: она содержала призывы «решительного наступления на кулацкие элементы деревни» и «очищения колхозов от чуждых элементов»[130]. Примерно те же мотивы классовой борьбы присутствовали также в решении бюро Севкрайкома «О ходе кампании по реализации 3 займа» от 23 сентября 1929 года и резолюции Вологодского окружкома ВКП(б), посвященной убийствам и избиениям сельских активистов в Биряковской волости Толшемского района[131].

Необычайно интенсивной была пропагандистская активность власти в период конца осени 1929 — начала весны 1930 года. В октябре этого же года отдел пропаганды и агитации Севкрайкома ВКП(б) дал указания о подготовке другого не менее значимого праздника — очередной годовщины Октябрьской революции. В письме Севкрайкома ВКП(б) на места отмечаются следующие факторы, определяющие политическую обстановку: 1) рост международного рабочего движения в капиталистических странах; 2) «форсированное наступление рабочего класса на капиталистический элемент внутри СССР»;

3) «рост военной опасности». Все это должно было показать, «что рабочий класс способен не только разрушить капитализм, но и строить социализм»[132]. Поэтому особое значение в ходе кампании придавалось демонстрации достижений строительства социализма в СССР и Северном крае «в условиях преодоления хозяйственных трудностей и обострения классовой борьбы», а внешнеполитическая ситуация в структуре пропаганды тем самым была подчинена задачам внутреннего развития.

Помимо этого, в конце 1929 года в Северном крае прошло еще несколько пропагандистских кампаний. В частности, несколько инструкций Севкрайкома были направлены на организацию агитационной работы на лесозаготовках, повышение «классово-политического уровня» и активности лесорубов, организацию соцсоревнования на этом «участке строительства социализма»[133]. Другой важной темой в работе агитпропа стала критика «правого уклона». Бюро Севкрайкома по этому поводу было принято два решения, суть которых сводилась к констатации индустриализации и коллективизации, которые со всей «очевидностью доказывают, что социалистическое строительство находится в верных руках и на верном пути — правые оппозиционеры пытаются подменить генеральную линию партии своей мелко-буржуазной платформой, сбить с ленинских позиций». В качестве панацеи от «искривления партийной линии» и прочих недостатков указывалась самокритика[134]. Актуальной для руководства края оставалась и пропаганда политико-хозяйственных задач. Так, один из циркуляров Севкрайкома был направлен против «искривления классовой линии при проведении землеустроительных работ», что, по мнению составителей циркуляра, являлось «одной из основных предпосылок, обеспечивающих наиболее быстрый подъем и социалистическую реконструкцию сельского хозяйства». Критическим оценкам была подвергнута прежняя практика землеустроительных работ в Северном крае. По мнению Севкрайкома, «вместо защиты интересов бедноты проводилась защита интересов кулачества», поэтому «все случаи искривления классовой линии» следовало предать гласности, а внимание общественности обратить на практику землеустроительных работ[135]. В другом циркуляре Севкрайкома, посвященном проблеме хлебозаготовок, содержался призыв провести широкую разъяснительную работу о политике партии в деревне, а также «воспитывать бедняцко-батрацкие массы и организовывать их для требований строгого суда над конкретными виновниками срывов (кулаками, подкулачниками, бюрократами, вредителями)»[136]. В пропаганде идей коллективизации в Северном крае принял участие даже известный советский писатель Аркадий Гайдар, написавший целую балладу о холмогорках (коровах холмогорской породы), которая была опубликована в «Правде Севера». В ней описывалось, как бедствующие в хлеву кулака животные обращаются с призывом к чиновникам Наркомзема: «Довольно нам мытарств в плену кулака, / Горьки нам коровьи слезы. / Плоха нам неволя. Плоха и тяжка. / Довольно о други валять дурака! / Давайте скорей нам колхозы»[137].

В том же духе пропаганды коллективистских начал выдержано и первое пропагандистское постановление Севкрайкома в 1930 году. К тому времени властям уже стало очевидно, что «успехи коллективизации» приводят к резкому сокращению поголовья скота. Сев-крайком в постановлении «О плане весенней сельскохозяйственной кампании 1930 года» констатировал: «…истекший хозяйственный год, прошедший под знаком жесточайшей классовой борьбы в деревне, бурного роста социалистических элементов в сельском хозяйстве, в то же время обнаружил ряд отрицательных явлений, в частности сокращение поголовья крупного рогатого скота, поголовья свиней и овец»[138]. Причиной этого называлась «правооппортунистическая практика в руководстве отдельных организаций». Постановление призывало предавать гласности все случаи «искажения партийной линии».

Следующей масштабной пропагандистской акцией стала объединенная кампания по празднованию десятой годовщины освобождения Севера от белых и двенадцатой годовщины создания Красной Армии. Торжественные мероприятия, посвященные этим событиям, должны были проходить с 19 по 23 февраля 1930 года. Политическая агитация в ходе этой кампании была подразделена на четыре тематических блока, которые можно обозначить как: исторический, международный, хозяйственно-политический и гражданской обороны. В первом блоке должна была раскрываться борьба трудящихся за советскую власть и «диктатуру пролетариата» на Севере. Во втором обрисовывалось современное международное положение — «усиление фашизма» — и интернациональные задачи пролетариата СССР в связи с этим. В третьем блоке — пропаганда хозяйственных и культурных достижений строительства социализма. Наконец, еще один пропагандистский блок был посвящен вопросам гражданской обороны, здесь говорилось о роли красных партизан в становлении советской власти, а также подчеркивалась необходимость «военизации населения и укрепления обороноспособности страны»[139].

Новый виток политической пропаганды датируется весной 1930 года. В частности, посредством пропагандистской сети Союза воинствующих безбожников критике было подвергнуто выступление папы римского Пия XI, в котором он осудил гонения на церковь в Советском Союзе. В пропагандистских циркулярах, изданных по этому поводу, обращение Пия XI вписывалось в контекст современной международной обстановки и связывалось, с одной стороны, с промышленным кризисом в капиталистических странах, с другой — с успехами социалистического строительства в СССР[140]. Параллельно шло обсуждение знаменитой статьи И. В. Сталина «Головокружение от успехов», осудившей «перегибы» в проведении коллективизации, и ряда других партийных документов, а также устава сельхозартели. Сама статья Сталина была опубликована в «Правде Севера» еще 4 марта (то есть спустя два дня после ее появления в центральной печати), однако Севкрайком еще долго не принимал какого-либо решения о борьбе с «перегибами». Лишь спустя месяц на заседании бюро, после доклада С. А. Бергавинова, было принято соответствующее постановление[141]. Тема колхозного строительства звучала и в одном из документов Севкрайкома, предписывавшем широкое разъяснение налоговых льгот, которые получили коллективные хозяйства — в отличие от единоличников[142]. В совокупности все эти составляющие нашли отражение в ходе первомайской агитационной кампании. Празднование Первомая проходило под лозунгами выполнения основных хозяйственно-политических кампаний, в том числе «решительного проведения политики ликвидации кулачества как класса на основе сплошной коллективизации» и «осуществления пятилетки в 4 года», «укрепления международной пролетарской солидарности и обороноспособности страны», «борьбы с правым оппортунистическим уклоном и левыми загибами и заскоками за генеральную линию партии»[143]. Таким образом, на протяжении всей весны 1930 года основными в структуре советской политической пропаганды оставались две темы: насаждение в обществе страхов перед внешней угрозой и обсуждение достижений и проблем коллективизации.

Летом 1930 года интерес к вопросам политической пропаганды у краевых руководителей, очевидно, снизился. Во всяком случае, нами обнаружено лишь несколько постановлений, требовавших развертывания широкой агитационной работы. В конце мая 1930 года бюро Севкрайкома ВКП(б) было издано постановление, посвященное восхвалению опыта рабочих двадцатипятитысячников, которые, согласно этому документу, показали «подлинные образцы пролетарской выдержки и энтузиазма». Посылка двадцатипятитысячников в деревню признавалась полностью оправдавшей себя[144]. На заседании бюро 3–4 июля 1930 года было принято решение о подготовке к хлебозаготовительной кампании 1930/31 года. Краевое руководство требовало «принять меры к мобилизации бедняцко-середняцкой в первую очередь колхозной общественности в деревне для преодоления упорного сопротивления кулака» в ходе уборочной и хлебозаготовительной кампаний. На этом же собрании было принято решение о проведении разъяснительной работы о займе «Пятилетка в четыре года». Постановление Севкрайкома ВКП(б) содержало своеобразное оправдание займа. По мнению его авторов, сбор средств должен был проходить «в обстановке роста благосостояния и культурного уровня рабочего класса»[145].

Осенью 1930 года интенсивность политической пропаганды вновь заметно усилилась. Основной темой агитации первоначально стало колхозное строительство. 13 сентября 1930 года Севкрайкомом было принято решение о проведении дня урожая и коллективизации. Содержание пропагандистских материалов предусматривало призывы к решению, главным образом, хозяйственно-политических задач. Среди них — «поднятие новой волны колхозного движения», выполнение плана лесозаготовок, развитие животноводства и промыслов, а также мобилизация масс на жесточайшую борьбу с кулачеством. В другом постановлении Севкрайком требовал от органов на местах развертывания пропагандистской работы по развитию молочного животноводства. В этом постановлении такая задача представлялась как необходимый шаг «на пути организации крупных специализированных колхозов и совхозов». Таким образом, в пропаганде исключительно хозяйственные цели напрямую увязывались с прогрессом коллективизации. Отдельное постановление бюро Севкрайкома было посвящено собственно колхозному движению. В документе отмечалось ослабление внимания местных органов власти к этой важнейшей задаче в летний период 1930 года, критиковалось «ослабление борьбы с возросшей активностью кулачества, пассивность и преступное равнодушие к делу коллективизации». От представителей местных советских и партийных организаций Севкрайком требовал массовую работу в этом отношении, при этом акцент ставился на разъяснении преимуществ коллективного ведения хозяйства и обещании льгот колхозникам. Наконец, еще одно постановление было направлено на ликвидацию «прорывов в деле колхозного строительства». Последних, по мнению власти, можно было избежать благодаря внедрению соцсоревнования и ударничества, распространению которых и должна была способствовать агитация[146].

По сравнению с содержанием предшествующих кампаний агитационные материалы конца 1930 года не отличались ни новизной лозунгов, ни особой оригинальностью. Со второй половины октября начались перевыборы в советы. В ходе их подчеркивалось, что настоящие выборы проходят в совершенно новой обстановке, «в условиях развернутого социалистического наступления по всему фронту». Таким образом, эта политическая кампания также увязывалась с ходом коллективизации. Параллельно ей примерно под теми же лозунгами проходила подготовка к 13-й годовщине Великого Октября. Помимо декларации успехов коллективизации и индустриализации в пропагандистских материалах вновь звучали идеи об углублении мирового экономического кризиса и росте военной опасности[147]. В партийной сети в то же время занимались разоблачением так называемого «право-левацкого блока» М. Рютина и др. В ходе этой кампании агитаторы вновь заговорили о «правом оппортунизме», «искажении генеральной линии партии», «широком развертывании самокритики». При этом подчеркивалось, что группа Рютина использовала для выступления «момент усилившегося сопротивления классового врага» с целью вести «предательскую, фракционную, двурушническую работу против партии»[148]. Следовательно, внутрипартийная борьба также вписывалась в агитационных материалах в прокрустово ложе «социалистического преобразования».

Подводя итоги, можно сказать, что на протяжении всего рассмотренного периода активность агитпропорганов оставалась на весьма высоком уровне. Об этом говорит хотя бы тот факт, что ими было организовано несколько экстраординарных торжественных кампаний перед праздниками, которые не являлись частью повседневного календаря советского человека. Однако важнейшей основой для развертывания властью пропагандистских акций, несомненно, была активная государственная политика в отношении деревни. Не случайно поэтому центральное место в системе агитационного воздействия на массы в Северном крае занимал сложный по своей структуре концепт коллективизации. На протяжении всего рассмотренного периода именно он оставался эпицентром внимания краевого руководства в деле пропаганды. Сама коллективизация в агитационных материалах понималась двояко. Во-первых, как качественный скачок в развитии хозяйства, революционный переход от мелкокапиталистических к социалистическим формам его ведения. С этим аспектом была связана пропаганда идей колхозного строительства и разъяснение хозяйственных мероприятий. Второй стороной коллективизации в советской пропаганде стала ее репрезентация как классовой битвы, предполагавшая трансляцию в массы представлений о социальной дифференциации и социальных антагонизмах. Все прочие агитационные концепты этого времени — народнохозяйственный, внешнеполитический и внутриполитический — в структуре политической агитации имели подчиненное значение. Два первых выступали в качестве оправдания коллективизации: народнохозяйственный концепт — поскольку демонстрировал необходимость индустриализации в стране, внешнеполитический — поскольку обыгрывал страх военной угрозы, исходящей от враждебно настроенного капиталистического мира. Внутриполитический концепт выполнял функцию своеобразного «громоотвода». Разъяснение материалов об уклонах и фракционных группах позволяло, пусть еще и не так прямолинейно, как в 1937 году, назвать конкретных виновников задержек и трудностей на великом пути построения социализма.

Несмотря на то что крестьянство в целом весьма остро и крайне негативно реагировало на осуществление коллективизации, поддержка определенных лозунгов также имела место. Впрочем, в 1930-е годы публичное повторение лозунгов власти зачастую выступало в качестве простейшего акта демонстрации политической лояльности государству. В политических сводках мы можем встретить зафиксированные высказывания крестьян, по своей форме почти дословно повторяющие клише советской политической пропаганды, а по своей сути — аналогичные официозным резолюциям и обращениям власти, в частности такие, как «только теперь мы переживаем революцию» или «я никогда не променяю колхоз на индивидуальное хозяйство»[149]. По общему пафосу с ними схожи и умилительные суждения стариков Черевковского района: «Хотел помирать, но жизнь впереди предвидится хорошая, объявляю смерти борьбу», «хорошую вещь придумали большевики — это соцсоревнование, и хозяйство хотел сдавать сыну, а теперь еще подожду»[150]. В этих словах содержался свой глубокий смысл. Похоже, что такой, казалось бы, ритуальный акт соприкосновения с властью действительно на какое-то время мог продлить жизнь, по крайней мере, спокойную. Однако в силу этих же «полумагических» свойств коммуникации индивида и власти слова одной холмогорской колхозницы, которая, споря с соседкой, говорила: «…теперь чувствую себя очень спокойно, что теперь записалась в колхоз, так это давно надо, и партия и правительство худого нам не пожелают»[151], могли иметь не только ритуальное значение. Вступление в колхоз давала крестьянину определенные гарантии того, что его и его семью завтра не раскулачат и не отправят за полярный круг строить «светлое» и «радостное» советское будущее.

В определенных случаях коллективизация могла дать и нечто большее, чем уверенность в завтрашнем дне. В том же Ломоносовском колхозе Холмогорского района колхозник Баранкеев следующим образом оценивал поведение своего односельчанина, отказывавшегося вступать в колхоз: «Очень печально слышать, что Варгосов не идет в колхоз — жил один, не поправил хозяйства и без колхоза не поправит никогда — колхоз единственный исход»[152]. На селе были люди, для которых вступление в колхоз если и не сулило значительных материальных приобретений, то и не становилось причиной серьезных потерь для хозяйства. Это, однако, не значит, что вся деревенская беднота автоматически становилась социальной опорой коллективизации, как стремились представить дело советские пропагандисты. Сводки часто демонстрируют совершенно иную ситуацию, но имущественный мотив явно присутствовал среди факторов, сделавших проведение коллективизации возможным. Ведь коровы, стоявшие в соседском хлеву, всегда казались упитаннее, а рожь, растущая на чужом поле, колосистее. Так считали многие, что хорошо заметно по протоколам заседаний деревенской бедноты. Выступая на одном из таких собраний, крестьянка Лешуконского района М. Андреева говорила: «Некоторые члены коммуны живут при хороших коровах, хорошо обеспечиваются молоком и обобществлять коров не согласны. Нужно всех привлечь». С ней соглашался односельчанин М. Ше-рыгин: «Обобществлять скот многие члены не желают. Я бы очень желал… Лошадей необходимо в одно место, когда и выделить сено, но некоторые члены своего сена не дают»[153]. Бедняки деревни Малые Ракулы Грязовецкого района следующим образом характеризовали ожидаемое начало коллективизации в их деревне: «Все равно передел у нас произойдет. Надо решительно наступать на кулака». «Мы пахали на грязи, так пусть теперь кулаки попашут»[154]. Важно подчеркнуть, что в последнем случае коллективизация прямо ассоциируется с переделом. Видимо, крестьяне пытались перевести лозунг «социалистического переустройства деревни» в традиционную для них систему координат. В связи с этим представляется возможным соотнести коллективизацию если и не с воплощением вековой крестьянской мечты о справедливом перераспределении земельных ресурсов с помощью силы («черном переделе»), то, во всяком случае, с практиками функционирования крестьянской общины, для жителей села близким и понятным. Таким образом, можно предположить, что поддержка коллективизации крестьянами нередко связывалась с актом перераспределения богатств при их создании.

Наконец, говоря о поддержке коллективизации в северной деревне, следует учитывать и низовой энтузиазм. Так, жители деревни Быстрокурье Холмогорского района, отвечая на вопрос о том, почему они не оставляют в домашнем хозяйстве по одной корове, разрешенной уставом сельхозартели 1930 года, говорили: «Раз уж пошли в колхоз, так нужно его и укреплять. А одна корова будет только связывать»[155]. Порою столь похвальные с точки зрения власти коллективистские устремления принимали полуанекдотические формы, и тогда объектами обобществления становились личные вещи, хозяйственные инструменты и даже нательное белье. Некоторые наиболее ревностные сторонники коллективизации пытались распространить полученный в ходе «социалистической реконструкции хозяйства» опыт и на сферу сексуальных отношений. В частности, председатель коммуны «Первомайская» на этой почве домогался своих колхозниц, а руководитель колхоза «Нива» вынес на собрание членов вопрос о некоей девице Антоновой и предлагал наказать ее только за то, что она имела близкую связь с крестьянином, не входящим в их колхоз[156]. Впрочем, следует признать, что отчасти такие эксцессы объясняются простым незнанием сельскими организаторами принципов деятельности колхозов.

Сколь бы бодрым по отношению к коллективизации ни было настроение составителей советской политической отчетности, тем не менее политические сводки и докладные записки содержат значительно больше информации о неприятии крестьянами хозяйственного аспекта пропагандистского концепта сталинской «революции сверху». В конце 1929 года и особенно зимой и в начале весны 1930 года крестьянский протест против коллективизации и раскулачивания принял почти всеобъемлющий характер. В это время на селе происходят массовые избиения колхозников, убийства и избиения представителей советской власти, разворачивается настоящая охота за сельскими активистами, поджигаются колхозные постройки, уничтожается имущество коллективных хозяйств, в отдельных случаях происходят массовые выступления крестьян. Массовое сопротивления коллективизации сегодня подтверждается во всей современной литературе. Но что стояло за этим сопротивлением? Ведь по наблюдениям известного историка-антрополога Н. Земон Дэвис даже самые жестокие акты насилия имели свою прагматическую основу[157]. В контексте настоящей работы важен не собственно крестьянский протест, а возможные стратегии его осмысления и оправдания жителями села.

Прежде всего бросается в глаза то, что переживаемая эпоха воспринималась крестьянами как неспокойное, смутное время. Об этом как ничто иное свидетельствуют материалы перлюстрации, сохранившие фрагменты частных писем рубежа 1920-х — 1930-х годов. Вот выдержки из писем родных и друзей военнослужащим Красной Армии, дошедшие до нас стараниями сотрудников ОГПУ. «У нас жизнь идет неспокойная, у зажиточных все отбирают, народ весь ревет, жизнь невеселая», — писали из Кадниковской волости; «В настоящий момент все не в спокое, ничто не интересует, только и жди, что вы кулаки» (Верховажье); «Жизнь такая неопределенная, кругом нас везде стали коллективы. У нас в деревне стали щупать кулаков, а нас потащать в колхоз» (Вологодский округ)[158]. Такую же мысль можно обнаружить в дневнике гшжемского крестьянина Ивана Глотова. Так, 20 (7) июня 1930 года он записал: «К вечеру положение жизни обострилось: пришла весть, что опять вводят в кулаки, выселение неизбежно. Вся энергия к работе пропала, и жизнь уже стала не радостной»[159]. Эти свидетельства достаточно точно передают взгляд «маленького человека» на события, происходящие в деревне, неопределенность его ближайших жизненных целей, неуверенность в завтрашнем дне. Примерно те же оценки звучат в кратких высказываниях крестьян, зафиксированных в политических сводках: «…ныне очистят 15 дворов, а потом за остальные возьмутся, чтобы загнать в коммуну», «советская власть эксплуатирует крестьянство»[160]. Резкое вторжение политики в повседневную жизнь и крушение внутренних устоев жизни также были заметны для крестьянства. Переживаемые человеком судьбоносные исторические изменения, как известно, всегда приводят к активизации его деятельности в различных сферах жизни. Не стал исключением в этом отношении и период коллективизации.

Нестабильности политической обстановки сопутствовали ухудшение экономической ситуации в деревне, падение уровня жизни крестьян. Так, в ходе Грязовецкой районной конференции бедноты и колхозников один из ее участников очень остро среагировал на ухудшение экономического положения, что называется, поставив перед лицом власти вопрос ребром: «Почему вино стоит 10 р. 50 к.?»[161] Конечно же, по большому счету это забавный пример, однако он отражает общую тенденцию. Документы этого времени пестрят жалобами крестьян на то, что страна идет к разрухе, в колхозах нет хлеба, там грабят мужиков, что, работая в колхозах, не купить ни штанов, ни платья, колхозники живут на полуголодном пайке или и вовсе голодают и т. д.[162] Эта информация была прямо противоположной официальным сводкам, в которых говорилось о росте благосостояния советских тружеников, широко транслируемым пропагандой. Совершенно ясно, что в северной деревне ухудшение экономической ситуации связывалось именно с введением колхозов. Нередко крестьяне сравнивали свое нынешнее положение с тем, как они жили до революции. Существовало две стратегии подобного сравнения. Первая из них предполагала идеализацию жизни при старом режиме, где присутствовали достаток и свобода хозяйственной деятельности. В соответствии со второй стратегией создание колхозов ассоциировалось непосредственно с введением второго крепостного права в деревне. Нет ничего удивительного в том, что мотив резкого ухудшения условий жизни большей части крестьянства мог служить оправданием девиантной активности.

Помимо подобного рода кратких, скорее эмоциональных оценок в отдельных случаях мы можем наблюдать и некое подобие массовых представлений крестьян о характере и перспективах экономической ситуации в стране. Во всяком случае, документы зафиксировали сравнительно частое выдвижение крестьянами лозунга свободы торговли, требования развития крестьянского хозяйства, снижения темпов индустриализации, признания негодности советской промышленной продукции[163]. В деревне Монастырь Плесецкого района сотрудники ОГПУ обнаружили листовку, содержащую элементы пародии на советский политический плакат того времени с явными вкраплениями официальной риторики. Дословно в ней говорилось следующее: «Объявление. Крестьяне довольно терпеть нам от хулиганских властей и законов, снова возьмемся ко братцы за дело, разобьемте весь прах до основания хулиганского совета, чтобы не вонял на свете не врал, не грабил и не врал [так в документе. — Н. К.] довольно с[м]отреть хулиганам и обманщикам в рот. Да будем добиваться полной свободы, до частной торговли, чтобы не смотреть более от хулиганов грабленого мужицкого куска. Да здраствует хулиганская лесозаготовительная заготовка на 50 % на 1929/30 году. Это должно быть выполнено»[164].

Впрочем, самостоятельное осмысление ситуации оставалось, вероятно, уделом немногих, более образованных жителей деревни. Ярким примером подобного мыслящего крестьянина может служить В. А. Тихомиров из деревни Корбаньга Свердловско-Сухонского района. Человек с богатым жизненным опытом, в свое время участвовавший в работе партийных съездов и лично слышавший речи В. И. Ленина, он внушал ужас местным партийным агитаторам, не способным противостоять ему в споре. Интересными представляются и его политико-экономические воззрения. В частности, один из идейных оппонентов В. А. Тихомирова, пусть и крайне тенденциозно, следующим образом пересказывает его выступление перед крестьянами Корбаньги: «Тихомиров первый заводит разговор. Политика партии и советской власти по отношению к крестьянству неправильна. Все время жмут и давят кр[естья]н. Чем все это кончится. И когда дадут нам свободу развития. Правительство должно дать крестьянину полную собственность на землю. Без этого мужик работать не будет и что бы не писали и не говорили, а мощность с[ельского] хоз[яйства] не поднять. Нужно строить политику так, чтобы кр[естьяни]н жил и развивался т. к. ему хочется, нужно мужика оставить в покое. Колхозы это все вздор и чепуха, на них никогда ничего не выходит и не выйдет <…> крестьянину нужно отбросить от себя все эти социалистические бредни, а нужно вернуть капитализм, без него кр[естьяни]н погибнет»[165]. Разумеется, подобные деревенские Ермилы Гирины[166] были немногочисленны, да и шанс разделить предполагаемую судьбу некрасовского героя в условиях сталинской юстиции 1930-х годов был у них значительно больше, тем не менее они обладали серьезным влиянием на крестьянские массы. Важно подчеркнуть и то, что наиболее вдумчивые из крестьян не могли не увидеть усиливавшейся конфронтации между властью и крестьянством. Тот же В. А. Тихомиров говорил: «Все же интересно, чем все это кончится. Или власть большевиков победит крестьянство, или крестьянство победит власть». Таким образом, конкретная ситуация оценивалась им в категориях военных действий. А ведь все это могло послужить импульсом для массовых выступлений. Услышав «правду-матку» от подобной Тихомирову харизматической фигуры, крестьяне запросто могли пойти чинить свой справедливый суд в деревне.

Еще одним важным мотивом неприятия крестьянством коллективизации была практика деятельности недавно созданных коллективных хозяйств Севера. В деревнях постоянно говорили о бесхозяйственности в колхозах, организованных, по мнению жителей, «местными лодырями», о падеже скота, отсутствии скотных дворов, кормов и инвентаря, о невозможности прокормить семью на колхозные заработки. Эта тема в политическом дискурсе крестьянства перекликается с отмеченными выше мотивами экономической разрухи, однако важным представляется отметить, что помимо бесхозяйственности крестьянам, по-видимому, претил в какой-то мере сам способ колхозной активности, в частности постоянные колхозные собрания. В ряде случаев были зафиксированы призывы игнорировать колхозные собрания, поскольку все вопросы все равно решаются без участия крестьян[167]. На территории Шуйского района собрания называли ругательным словом «блядка»[168]. В деревне Будринской Устьянского района даже существовала поговорка-присказка: «Умный бедняк на печке лежит, а дурак бедняк по два вечера на собрании сидит»[169]. Тема «отдыха на печи» как противопоставления колхозной активности присутствует и в ряде других документов. Она, видимо, имела достаточно широкое хождение в повседневной жизни селян Русского Севера. Так, единоличник Буракин, посмеиваясь над работающими над устройством скотных дворов колхозниками, как-то сказал им: «Вот вы вступили в колхоз и мерзнете на морозе, а я не в колхозе и лежу на печке»[170]. Крестьянин Лешуконского района П. А. Тенев писал в письме к своему сыну: «Ты велишь идти в коммуну, но я не пойду, пока хочу на своей печи лежать»[171]. Об этом же говорится и в частушке, бытовавшей на территории Каргопольского района: «Хорошо тому живется, / Кто записан в бедноту. / Хлеба на печь доставляют, / Как ленивому коту»[172]. Похоже, что именно русская печка, как в широко известной сказке про Емелю, на рубеже 1920-х — 1930-х годов стала символом крестьянской свободы в северной деревне.

Наконец, еще одной формой неприятия коллективизации стали слухи о приближающейся войне и неустойчивости советской власти. ТТТ. Фицпатрик высказала предположение, что эти слухи «возникали в результате чтения и толкования крестьянами советских газет»[173]. Догадка известной американской исследовательницы верна с тем лишь уточнением, что информацию об угрозе войны крестьяне могли почерпнуть не только из прессы, но и из уст агитатора или приезжающих в деревню горожан. Действительно, дошедшие до нас политические сводки наполнены всевозможными слухами о неизбежности падения советской власти. В отдельных случаях об этом говорилось уже как о произошедшем событии. Иногда возможные причины будущего краха советской власти в деревенской молве не указывались, но чаще в качестве таковых называлась приближающаяся война с капиталистическими государствами. (В одном из случаев причиной падения большевиков названа деятельность Керенского.) В ходе ожидаемых событий (иногда называемых Варфоломеевской ночью) всех коммунистов и колхозников должны были или перевешать или отправить на Соловки[174]. Действительно, в этой кальке деревенских слухов легко угадываются контуры агитпроповских материалов о сплочении капиталистических государств против СССР и росте военной опасности, только представленные озлобленными крестьянами в желаемом ими свете.

В церковных кругах, помимо предположений о непрочности советской власти, бытовали также эсхатологические представления о конце света и приходе Антихриста. Имелось и еще одно обстоятельство ментального порядка, превращающее «церковников» в непримиримых противников коллективизации, это нередко возникавшее противопоставление колхозников членам общины верующих. Вступившим в колхоз крестьянам могли отказать в исполнении обрядов, им приписывали некие демонические черты внешности. Так, монашка Буракина говорила про колхозников: «У них наросла собачья шерсть, значит общаться с ними нельзя». Иногда могли демонстрировать отсутствие всякого уважения по отношению к колхозникам, как это сделали воинственно настроенные женщины в Никольском районе. Во время одного из собраний по коллективизации они задирали на себе платья с криками: «Вот вам спереди коммуна, сзади колхоз»[175]. Можно предположить, что в среде верующих нередко рождалась жесткая антитеза: человек (член общины верующих) versus колхозник. С этим связан бытовавший в Няндомском округе слух о том, что «коммунаров впоследствии будут клеймить, будут заставлять расписываться кровью»[176], который выглядит как своеобразное описание обряда перехода из демонического в человеческое состояние. Церковная среда порождала собственные, отличные от распространяемых пропагандой толкования происходящих событий. Конечно же, подобная демонизация членов коллективных хозяйств все же оставалась уделом избранных фанатиков, но несомненно, что это был еще один действенный повод, способный радикализовать ситуацию.

Неприятие хозяйственной составляющей концепта коллективизации подтверждается и тем, что она редко использовалась крестьянами в собственных целях. В качестве примера рассмотрим случай с созданием коммуны имени С. А. Бергавинова в Грязовецком районе. В октябре 1929 года в Северный краевой комитет ВКП(б) на имя его первого секретаря С. А. Бергавинова поступило письмо от членов одного из новообразовавшихся коллективных хозяйств Грязовецкого района[177]. В письме рассказывалось об успехах коллективизации в районе, а также сообщалось, что С. А. Бергавинов избирается почетным членом Комьянской сельхозартели с присвоением ей его имени. Авторы письма льстиво просили высокопоставленного чиновника посетить артель. Весьма примечательно, однако, что в содержательном отношении письмо представляет из себя набор агитационных штампов. Прежде всего в письме подчеркивается руководящая роль партии, говорится о том, что инициативная группа по созданию артели пошла «навстречу решениям 15 съезда и 16 партконференции». Во-вторых, констатируется классово чистый состав артели: 9 батраков, 39 бедняков, 49 середняков и 3 служащих. Далее в письме идет речь о стремлении членов артели к борьбе за дальнейшее социалистическое переустройство хозяйства: «…поставлена задача добиться сплошной коллективизации района в радиусе до 2 1/2 километров» и укрепления своего колхоза «за счет вовлечения всех батраков, бедняков и середняков нашего района». Декларируется в письме и активная классовая позиция по отношению к кулачеству: «Наш классовый враг — кулак пытался и пытается вредит[ь] делу укрепления нашего колхоза, однако мы, руководствуясь решениями Краевой партконференции, дадим самый решительный и сокрушительный отпор всяким кулацким выходкам…» Наконец, в письме обозначена граница — между «коллективизированным» прошлым и новым социалистическим бытом. Это, безусловно, набор идеологических штампов, которые можно встретить почти в любом агитационном циркуляре, посвященном коллективизации. Прагматика авторов письма также очевидна. Таким образом они продемонстрировали свою лояльность власти. Кроме того, включая в состав почетных членов колхоза С. А. Бергавинова, надеялись на установление особой клиентельно-патронатной связи с крупным партийным боссом. Однако их надеждам, судя по дальнейшему развитию ситуации, не суждено было сбыться. Вскоре в Севкрайком поступило новое письмо из Грязовецкого района, на этот раз от бедняка Комьянского сельсовета В. М. Бушева[178]. В своем письме он доказывал, что в руководстве недавно созданной сельхозартели имени С. А. Бергавинова сплошь и рядом засели торговцы и спекулянты, «а бедняку входу в артель невозможно». Таким образом, имя «товарища Бергавинова» оказывалось только прикрытием для этой «кулацкой шайки». Видимо, доводы В. М. Бушева, отсылающие к распространяемому пропагандой лозунгу «очищения колхозов от чуждых элементов», возымели свое действие, поскольку в последующих документах артель имени товарища Бергавинова названа «кулацким колхозом»[179]. Не известно, каковы были взаимоотношения между руководством артели и В. М. Бушевым, но несомненно, что и первые, и второй прибегли для решения своих частных проблем к идейному оружию советской пропаганды.

Деление крестьянства на бедняков, середняков и кулаков было закреплено еще в 1920-е годы более чем витальной для крестьянства скрепой — разницей налоговых обязательств перед государством. Как показывают новейшие исследования, посвященные организации внутренней жизни крестьянского социума, после коллективизации с ее многократными чистками «кулацких элементов» и становлением колхозной системы деление крестьян по материальному признаку начало утрачивать свое прежнее значение. Оно постепенно заменялось другими маркерами социальной идентичности[180]. На рубеже 1920-х — 1930-х годов понятия «бедняк», «середняк» и «кулак» наделялись сложными экономическими, политическими и моральными смыслами и были общеупотребимыми в повседневной жизни северной деревни. Поэтому слова корреспондента из Грязовецкого района о том, «что идет сплошная коллективизация, у нас теперь в деревне три класса, кулаки, середняки и бедняки»[181], выглядят скорее исключением, чем правилом. Однако предлагаемая пропагандой того времени модель внутрикрестьянских отношений предполагала не только деление сельских тружеников на три класса, а активную классовую борьбу бедняков в союзе с середняками против кулаков. Представляется интересным рассмотреть, насколько очевидной была эта классовая битва для самих крестьян.

Как свидетельствуют многочисленные источники, классовая составляющая концепта коллективизации была широко востребована крестьянами Севера. Она звучала на бесчисленных митингах и собраниях. Вот типичная риторика таких выступлений: «довольно попили нашей крови», «я полагаю, что хорошим методом в постройке колхозов будет всех кулаков и подкулачников отсеять и не пускать в колхоз, а из старых колхозов исключить бузутеров», «считаю неверным такое положение, когда кулак, середняк и часть бедняков платит кооперативный пай одинаково», «вся беда в том, что нет еще тесного союза бедноты со середняком», «батрацко-бедняцкой части крепче сплотиться вокруг партии и советской власти и дать должный отпор по нашему врагу кулаку», «на стороне бедноты закон, а на той стороне не есть власть», «нашей задачей является зорко следить за каждым шагом классового врага, не допускать его к выборам в советы и мы это сделаем»[182]. Политические сводки того времени свидетельствуют, что деревенская беднота приняла активное участие в раскулачивании и разграблении зажиточных хозяйств. Активисты корбаньгского колхоза «Пионер», похваляясь своими успехами, писали в окружном ВКП(б): «Мы бедняки и середняки, объединенные в колхоз, провели основательную чистку своих рядов, вычистили 9 кулаков, взамен которых получили 68 бедняцких семейств»[183]. Зажиточные крестьяне, в свою очередь, ощущали свою обособленность и неприязнь к деревенской бедноте. В Воезерском сельсовете Няндомского округа дети местных кулаков при стычке с одноклассниками кричали следующие слова «Вы, бедняки, нас насильно заставили выйти из коммуны. Вы едите наш хлеб, вы нас ограбили и пьете нашу кровь»[184]. Известны и другие подобного рода высказывания: «вы беднота на нашей шее сидите, погодите мы вам это припомним» или «вы беднота с 1919 года пьете нашу кровь»[185]. Осознание своего превосходства зажиточных крестьян над беднотой порою вело к забавным случаям. Например, в Быковском сельсовете Приозерного района местные кулаки вызвали бедноту на соцсоревнование по сдаче хлеба государству[186]. Мы вряд ли сможем ответить на вопрос, какая мотивация стояла во всех этих случаях за актами поддержки лозунгов государственной пропаганды, однако несомненно, что тема классовой розни нашла себе широкую аудиторию среди крестьянства Севера.

Впрочем, сравнительно часто на рубеже 1920-х — 1930-х годов в документах звучит и мотив крестьянской солидарности, когда крестьяне не видели или не хотели замечать пропагандируемые классовые отличия. Эти взгляды были характерны и для представителей сельских органов власти. Председатель Прилуцкого сельского совета Усачева по вопросу о распределении налогов говорила: «…у нас нет кулаков». Коммунист Хаустов главный принцип дифференциации крестьянства усматривал не в экономической, а в политической сфере. На одном из партийных собраний он говорил: «Хороший обстоятельный мужик, как скажет нам не по шерсти, то мы ему ты кулак, подкулачник, а он за Советскую власть»[187]. Да и сами крестьяне часто считали: «…раз земля разделена по едокам, то мы все равны и кулаков никаких нет». Приведем наиболее характерные высказывания: «…нет никаких бедняков и кулаков, мы все равны. Налог надо брать с земли», «хлеба у нас нет. Мы все равны. Кулаков не выявляют и не выявить. Я сколько раз жаловался, всюду неправда. Нет ее, правды. Я покупаю каждый год на 138 р. хлеба, а другие продают. Это правильно», «зачем делить крестьян на группы, мы все в лаптях ходим, делите рабочих»[188]. Таким образом, очевидно, что крестьяне нередко отрицали внутренние антагонизмы в деревне, особенно явным становилось такое отрицание, когда на горизонте появлялся их подлинный антагонист — рабочий, служащий, интеллигент, одним словом, горожанин. В этом отношении показательна последняя из приведенных нами сентенций. В ней чувствуется не только некая толика пренебрежения, но черты зависти по отношению к пролетарию. Пролетариат не разделяется на классы, поэтому он доминирует — вероятно, так можно было бы продолжить эту мысль. В Уфтюжской волости Кад-никовского уезда местные землепашцы жаловались:«…до тех пор пока крестьянин не будет иметь свою организацию рабочий будет сидеть у него на шее, работая 7 часов будет пить крестьянскую кровь, а товаров не будет». Здесь же они говорили «Надо создать свою организацию, порвать смычку с рабочими не давать ни мяса ни хлеба»[189]. В том же духе выступал крестьянин Виноградовского района М. И. Истоник: «Напрасно лесорубы за такие цены в лесу работают, вот служащие безобразно больше жалование получают, а что они делают»[190]. Такие суждения, содержательно опровергающие известный пропагандистский лозунг смычки рабочего и крестьянина, были распространены и, несомненно, звучали, когда крестьянин сталкивался с чуждым ему миром города.

Однако распространяемые пропагандой идеи классовой битвы и внутренних антагонизмов становились актуальными для жителей села, когда дело касалось их личных интересов. Особенно четко это прослеживается по материалам «писем во власть». Именно на лозунги классовой составляющей пропагандистского концепта ссылался вышеупомянутый грязовецкий крестьянин В. М. Бушев в своем обращении в Севкрайком ВКП(б). Сходным с ним по мотивам является заявление Ф. А. Ануфриева в Харовский райком партии, в котором он описывает засилие семейного клана Домниных в Стожинском сельсовете. В письме подробно описывается предпринимательская и хозяйственная деятельность сразу нескольких представителей семейства Домниных за период начиная с революции 1917 года. В письме сложно не заметить нотки зависти к успешным дельцам нэповского времени. Тем не менее его автор, стремясь представить себя поборником революционной законности, особо подчеркивает, что Домнины, приписываясь к общественным организациям, стараются «будировать массы». Эта тема является сквозной для всего обращения. В конце своего заявления Ф. А. Ануфриев пишет: «А в настоящее время Домнины вошли членами в колхоз “Пионер” и председатели колхоза Домниным будут зяти, а потому слышу от бедноты, что мы говорят в колхоз не пойдем потому что тут большинство брат да сват, бывшие торговцы, да к тому же бывший белый офицер. Так часть бедноты и [на] данный момент остается за борту колхоза»[191]. Таким образом, сметливый харовский крестьянин при помощи нехитрых в общем-то приемов, прибегая к распространенному пропагандистскому клише, превращался из заурядного правдолюбца в борца за великое дело коллективизации.

Наиболее сильный всплеск петиционного движения во время коллективизации приходится на первые месяцы после публикации сталинской статьи «Головокружение от успехов», ставшей всеобщим сигналом для критики «перегибов», допущенных на местах в ходе раскулачивания. В среде северного крестьянства появление этой статьи было воспринято с почти безудержным ликованием. Крестьяне говорили: «…сам Сталин против коммун», называли вождя «вторым освободителем». За текст статьи Сталина прижимистые деревенские мужики выкладывали по 2–3 рубля, а иногда газету с ней прицепляли к рогам какой-нибудь коровы и триумфально водили последнюю по всей деревне[192]. Начался массовый отток крестьян из колхозов, а органы власти были завалены многочисленными заявлениями, ходатайствами, жалобами сельских тружеников на «перегибы», сделанные в ходе коллективизации, и прочие притеснения от местного руководства.

Показательно анонимное письмо «группы граждан» Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района. Анализ содержания письма позволяет сделать предположение, что его авторами были те, чьи хозяйства пострадали во время коллективизации[193]. Просители, «ища революционной правды», пытались пересмотреть результаты раскулачивания. Перед ними стояла двойная задача: во-первых, попытаться доказать, что раскулачивание было проведено неправильно, а сами раскулаченные не являются кулаками; во-вторых, дискредитировать инициаторов коллективизации в своей деревне. Для достижения первой цели анонимные авторы всячески попытались подчеркнуть трудовой характер происхождения своего имущества («трудится с малых лет», «все время работал день и даже ночь») и отсутствие богатства («сам себя оскудняет в пище», «последние годы до раскулачивания жил ничего средне»), О своих противниках инициаторы прошения пишут, что те поголовные пьяницы и имеют нетрудовое происхождение. Подчеркивалось также, что представители местной власти, не разбираясь в политических решениях, неверно проводили политику партии. В частности, авторы заявления писали: «А если бы они проводили коллективизацию путем разъяснения, путем агитации <…> то большинство населения чуть бы не все добровольно бы записались в коллектив <…> Вышло, что они не коллективизацию деревни проводили, а противоколлективизацию».

Клише советской пропаганды активно использовала жительница того же Холмогорского района Е. П. Корельская в своем письме в контрольную комиссию ВКП(б)[194]. Поводом для такого заявления стал острый конфликт между его автором и руководством сельсовета, причиной которого, судя по тексту документа, были неоднократные выступления Корельской против несправедливых с ее точки зрения действий местных руководителей, за что ее вскоре начало притеснять местное руководство; в конечном итоге она была исключена из колхоза. «Беднячке-труженице» Е. П. Корельской не было необходимости с помощью уклончивых формулировок доказывать свое трудовое происхождение, поэтому стиль ее письма более агрессивный. Она без всякого стеснения клеймит своих врагов. Своего главного недоброжелателя — секретаря местной партийной ячейки ВКП(б) Леонтьева — обвиняет в том, что он «свадебничал» и пьянствовал совместно с кулаками, крестил детей и «держал правый уклон».

Для нас не так важно, сколько выпивал «партиец» Леонтьев вместе с кулаками и разбирался ли он вообще в хитросплетениях внутрипартийной борьбы, однако показательно, что во всех рассмотренных случаях жители села пытались манипулировать агитационными клише в своих целях. Классовая составляющая пропагандистского концепта коллективизации оказалась востребованной крестьянами Севера, потому что позволяла им вне зависимости от своего социального статуса в деревне трактовать ситуацию при переговорах с властью в свою пользу. Это было особенно важно в нестабильных условиях «великого перелома», когда под угрозой зачастую оказывалось не только благополучие, но и жизнь просителей. Коллективизация действительно стала временем распада привычных социальных связей, вторжением насилия и хаоса в жизнь деревни. Но по мысли известного американского историка С. Коткина, «содействие в создании хаоса служило [для государства. — Н. К.] средством осуществления социального контроля»[195]. Именно в ходе хаоса коллективизации советская модель властвования, основанная на системе взаимного горизонтального контроля и различных коммуникативных практиках между властными институтами и простыми крестьянами, пришла в северную деревню.

2. Восприятие крестьянством политической пропаганды в условиях сталинского неонэпа

Сталинский (колхозный) неонэп — понятие более чем условное. Им, как правило, обозначают легкое потепление политического режима по отношению к крестьянству, произошедшее в середине 1930-х годов. Разумеется, о каком-либо возвращении к принципам подлинного нэпа и рыночной экономики в это время говорить не приходится, тем не менее сам термин «неонэп» уже прочно прижился в исторической литературе и прежде всего — в работах И. Е. Зеленина[196]. По мнению ученого, неонэп был итогом четырех политических акций власти (совещание по вопросам коллективизации в Кремле 2 июля 1934 года; отмена карточной системы; II Всесоюзный съезд колхозников-ударников; принятие нового примерного устава сельхозартели) и явился своего рода компромиссом между государственной властью и основной массой крестьян-колхозни-ков. Вместе с тем неонэп был периодом усиления налогового пресса в отношении единоличников. В региональной историографии идеи о неонэпе были развиты архангельским историком С. И. Шубиным и его учеником — политологом С. И. Рыжковым[197]. Они вписывают феномен неонэпа в широкий ряд событий политической истории 1930-х годов. Смягчение политического курса, по их мнению, было следствием «критического осмысления «штурма социализма»». Однако ростки неонэповской политики, направленной на развитие хозяйственного и культурного состояния Северного края, оказались не востребованы в условиях функционирования тоталитарной системы. Поэтому курс на неонэп был вскоре свернут, а его подвижники на местах стали жертвами последовавших затем политических репрессий. Таким образом, сталинский неонэп» в российской и региональной историографии изучался, как правило, через призму государственной политики. Такой взгляд неполон, поэтому актуальным представляется посмотреть, доходили ли политические лозунги неонэпа до простых колхозников? Как они были восприняты последними? Действительно ли в лучшую сторону изменилась атмосфера в северной деревне?

Вопросы политической пропаганды довольно часто обсуждались на заседаниях бюро Севкрайкома ВКП(б) в 1935 году. Первое подобное обращение состоялось на заседании 7 января, в связи с подготовкой к празднованию XI годовщины со дня смерти В. И. Ленина. По этому случаю бюро Севкрайкома ВКП(б) постановило организовать серию докладов на тему «В. И. Ленин — организатор и вождь ВКП(б) и Коминтерна»[198]. Несколько агитационных решений бюро было связано с необходимостью решения хозяйственных задач. Одно из таких решений было направлено на борьбу с «контрреволюционной агитацией» на забой скота, другое разъясняло отмену карточной системы, третье пропагандировало среди масс цели, связанные с развитием «социалистического животноводства»[199]. Еще одной темой политической пропаганды, правда только по линии партийных структур, стало обсуждение закрытого письма ЦК ВКП(б) «Об уроках событий, связанных со злодейским убийством тов. Кирова». Акцент в нем прежде всего делался на повышении «революционной бдительности» партактива и необходимости искоренения из советского общества различного рода классовых врагов и двурушников[200].

Отдельная пропагандистская кампания была связана с разъяснением принятого на II Всесоюзном съезде колхозников-ударников нового примерного устава сельхозартели, который на долгие годы предопределил типовую форму организации советского колхоза. В связи с этим Севкрайком ВКП(б) предписывал организовать трехдневную «поголовную читку» этого судьбоносного документа, который отныне должен был стать одновременно «Библией» и «Капиталом» для любого колхозника. Устав обсуждался на нескольких заседаниях бюро крайкома, его «проработка» даже стала частью пропагандистских акций, организованных по случаю празднования международного коммунистического женского дня 8 Марта[201]. Интересно, что проведение последнего и вовсе проходило под лозунгом мобилизации женщин на выполнение «политико-хозяйственных задач». Таким образом, можно сделать заключение, что в зимне-весенний период 1935 года в структуре пропаганды доминировала народнохозяйственная тематика.

Особое значение имеет решение бюро Севкрайкома ВКП(б) относительно празднования 1 Мая, поскольку в нем отразились практически все пропагандистские задачи, стоявшие перед региональными органами агитпропа[202]. Первые два раздела этого документа посвящены вопросам международного положения. Однако если в первом речь шла о пропаганде идей «интернациональной солидарности» трудящихся и акцент делался на бедственном положении рабочих в капиталистических странах, то во втором говорилось о необходимости донести до масс мысль о том, что разложение капитализма в ходе мирового экономического кризиса неизбежно ведет к росту военной угрозы нападения на СССР. Значительное место в решении отводилось народнохозяйственной агитации (посвященный этому вопросу раздел самый объемный). Задачи, указанные в нем, можно подразделить на две группы: 1) общие, такие как «популяризация достижений соцпроизводства под руководством коммунистической партии большевиков, во главе с великим вождем международной пролетарской революции тов. Сталиным»; 2) направленные на решение конкретных проблем: проведение сева, организация сплава, весенней путины. Подчеркивалась также «необходимость борьбы за большевистский колхоз… на основе сталинского устава сельхозартели». В четвертом разделе решения Севкрайкома разъяснялось «значение женщины в системе социалистического строительства». Пятый раздел решения можно охарактеризовать как «культурный». В нем была поставлена задача «решительной борьбы за улучшение жизни и быта рабочих и колхозников путем строительства новых столовых, бань, детских садов и магазинов». Два последних раздела содержали призывы к развитию системы политического просвещения и борьбе с «недобитками кулачества». В целом, однако, в отличие от первомайских лозунгов эпохи коллективизации общий тон этого решения был куда менее воинственный, основной упор в нем делался на пропаганду развития народного хозяйства и культуры, хотя, разумеется, и в партийном духе понимания этих задач.

Пропаганда народнохозяйственных задач была продолжена в летний период 1935 года. Стимулом для развертывания высокой пропагандистской активности в этом направлении послужило взятое краевым комитетом ВКП(б) обязательство вывести Северный край на первое место по урожайности среди регионов СССР. В связи с этим Севкрайком указывал на важность «исключительного внимания воспитанию, подготовке, подбору и расстановке кадров». Требование привлечь внимание общественности к задачам, связанным с уборкой урожая, неоднократно появлялось в материалах бюро крайкома[203]. Еще одной темой, привлекшей внимание краевого руководства, являлось ударничество. В частности, на заседании бюро 5 июля 1935 года обсуждался вопрос о травле «сталинской ударницы» колхоза «Красная звезда» Шенкурского района М. С. Ашунковой. Партийное руководство Северного края приняло решение организовать по этому делу показательный процесс[204]. Следует, правда, оговориться, что меры пресечения по отношению к виновникам травли не были столь уж суровыми. Председателям колхоза и сельсовета, где жила М. С. Ашункова, «за бездушное отношение» к сталинской ударнице всего лишь объявили выговор. Однако сам этот случай получил широкую огласку. Помимо этого, летом 1935 года региональным руководством был принят ряд решений о проведении предпраздничных агитационных кампаний по случаю дня Конституции и международного дня кооперации (6 июля), а также о дне авиации (18 августа)[205]. О значении народнохозяйственной составляющей в политической пропаганде свидетельствует и то обстоятельство, что такой сугубо политический праздник как день Конституции должен был проводиться под лозунгом «демонстрации международного значения социалистического строительства».

Цели политической пропаганды не изменились и позднее, вплоть до конца 1935 года. При этом приоритетной оставалась пропаганда народнохозяйственных задач и достижений СССР. Несколько решений бюро было посвящено мобилизации внимания населения к проходящим осенью 1935 года районным и краевым слетам сталинских ударников. В ходе этой масштабной кампании предполагалось посредством радиочиток и тематических бесед довести до всех колхозников края информацию о деятельности краевого слета. После завершения последнего бюро предписывало местным советским и партийным органам «широко развернуть проработку его решений»[206]. Еще одно решение бюро Севкрайкома ВКП(б) было вызвано директивой Л. М. Кагановича и В. М. Молотова «О форсированной уборке льна». В этом документе бюро потребовало от партийных и советских органов на местах «поднять колхозные массы на основе соцсоревнования и ударничества на досрочную переработку и сдачу льнопродукции государству с тем, чтобы Северный край имел возможность рапортовать ЦК ВКП(б) и Совнаркому СССР о выполнении плана льнозаготовок к 15 октября»[207]. В соответствии с этой задачей развертывалась и массовая агитработа.

Важное значение имела и агитационная кампания, связанная с проведением 18-й годовщины Октябрьской революции. Как и в случае с первомайской кампанией, содержание идей и лозунгов, которые должны были прозвучать в ходе празднования очередной годовщины Великого Октября, в решении Севкрайкома было разделено на определенные блоки[208]. Следует при этом отметить, что настоящее решение бюро почти не отличалось от первомайской директивы не только по своей структуре, но и содержательно. Правда, задача пропаганды хозяйственных достижений СССР в этом решении являлась первоочередной. В первом разделе решения предписывалось вести пропаганду «успехов социалистического строительства», «ставших возможными в результате всемирно-исторической победы социализма под руководством коммунистической партии и вождя трудящихся всего мира тов. Сталина». Нужно отметить, что во всем документе это была вообще единственная отсылка к теме собственно революции. Второй раздел содержал меры по мобилизации трудящихся на выполнение планов IV квартала текущего года второй пятилетки. Третий был посвящен задаче политического воспитания рабочих и колхозников, преодоления пережитков и «превращения [их] в активных строителей бесклассового социалистического общества». В четвертом разделе шла речь о пропаганде решений VII конгресса Коминтерна и значении борьбы за международную солидарность трудящихся, в пятом — о необходимости крепить мощь Красной Армии. Похоже, что в агитационной программе предстоящей кампании был совершенно забыт ее повод. Нельзя сказать даже, что события революции в структуре предполагаемой пропаганды отошли в тень, они вовсе в ней не упоминались.

В конце 1935 года региональное руководство обратилось к пропаганде стахановского движения в крае. Этому сюжету было посвящено два решения бюро. В первом суровой критике подверглись местные партийные организации за недооценку, по мнению краевых чиновников, «огромного хозяйственного и политического значения стахановского движения». Бюро потребовало активизировать работу по пропаганде среди населения методов работы стахановцев. Другое обращение бюро Севкрайкома ВКП(б) было связано с организацией разъяснения широким массам речи И. В. Сталина на Всесоюзном совещании стахановцев промышленности и транспорта[209].

Подводя итог, мы можем констатировать, что на протяжении всего 1935 года в центре внимания руководства Северного края оставалась задача пропаганды успехов и достижений «строительства социализма» и мобилизации населения на выполнение различных производственных планов. В определенной мере это подтверждает наблюдение

С. И. Шубина и С. И. Рыжкова о снижении в 1935–1936 годах накала классовых противоречий в Северном крае[210]. Во всяком случае, трансляция в массы идей повседневной «классовой битвы», игравшая важную роль в структуре политической пропаганды в период проведения коллективизации, не фигурирует в числе важнейших задач, вносимых региональной элитой в повестку практической работы агит-пропорганов края. В центре их деятельности оказывалась пропаганда народнохозяйственного концепта. Конечно же, актуальной являлась не только эта тема. В структуре пропаганды присутствовали также внешнеполитический, культурный и репрессивный концепты, однако они пребывали в тени основной доминанты агитационных акций и были связаны с ней тематически. Внешнеполитический концепт в 1935 году содержал главным образом установку на пропаганду международной солидарности трудящихся в условиях «кризиса капитализма». Культурный концепт актуализировал задачи улучшения быта и сферы общественной жизни масс в условиях успехов соц-строительства. Репрессивный концепт позволял объяснить издержки последнего. Сам же народнохозяйственный концепт, оставаясь центром политической агитации, претерпел в течение 1935 года определенную эволюцию. Если в начале года основной упор в пропаганде делался на проработку общего экономического положения СССР и необходимость выполнения народнохозяйственных планов, то со второй половины внимание агитпропа сосредоточилось на разъяснении ударничества и стахановского движения.

В рамках официозной модели рецепции агитационных материалов на различного рода собраниях нередко звучал мотив улучшения хозяйственного положения колхозов, который соответствовал пропагандистской формуле о «росте зажиточности». Например, колхозница О. Худякова из Леденского района на одном из таких мероприятий охарактеризовала текущую ситуацию такими словами: «Мы видим сейчас большие успехи в деле укрепления колхозов. Возьмем наш колхоз, особенно последний год. Все колхозники обеспечены хлебом. Я про себя скажу, что мы никогда раньше так не жили»[211]. Похожие высказывания содержатся и в других документах. Так, участник второго краевого слета сталинских ударников животноводства В. Ф. Ивков заявил: «Я получил на трудодни 8 кг масла и все наши колхозники также получили масла на трудодни и к тому же в этом году в нашем колхозе выросло больше пшеницы, чем в прошлом году». В том же духе говорил колхозник И. Лебедев из колхоза им. В. М. Молотова Вожегодско-го района: «Я теперь убедился в правоте партии и советской власти, которая выведет нас из нужды и нищеты на новый, светлый, культурный и зажиточный путь колхозов. Нам раньше не хватало хлеба — в нынешнем году имеются излишки»[212]. Помимо восхвалений власти, в этих высказываниях есть одна общая черта: все трое сравнивали текущий год с предшествующими. У нас нет оснований подозревать всех троих в лукавстве. Вероятно, по сравнению с первыми годами коллективизации хозяйственная ситуация действительно несколько улучшилась. В этом отношении безусловно благоприятное впечатление на крестьян Севера произвело разрешение колхозникам — в соответствии с новым уставом сельскохозяйственной артели — иметь приусадебные хозяйства, хотя в ряде случаев крестьяне и высказывали мысль о том, что такие участки должны распределяться не на двор, а по «едоцкому» принципу (то есть по количеству членов семьи). Позитивные эмоции у женщин вызывало и введение по новому уставу отпуска в связи с рождением ребенка[213]. Конечно, эти положительные сдвиги были более чем относительны. Например, неподдельное восхищение тех же крестьян, приехавших в 1935 году на второй краевой слет сталинских ударников животноводства, вызвали прилавки городских магазинов. Некоторые из них даже задавали риторический по тем временам вопрос: откуда столько товара? Этот вопрос весьма красноречиво свидетельствовал о реальной ситуации в деревне.

Помимо повторения крестьянами пропагандистских клише на всякого рода мероприятиях, важным показателем усвоения ими политической агитации считалось принятие ими производственных обязательств. «Мы… прочитав речь нашего великого вождя товарища Сталина, даем обещание еще лучше работать на пользу колхозного животноводства и добиться еще лучших результатов, чем теперь!» — писали в своем пропитанном официальной риторикой письме в газету «Правда Севера» ударники животноводческих ферм Емецкого района[214]. Им вторили и колхозники колхоза «Дружба» Подосиновского района: «Мы, ударники и актив 53 чел., обязуемся работать в уборочную кампанию так, чтобы провести ее в самые сжатые сроки и не потерять ни единого зерна»[215].

Такие обязательства могли быть как коллективными, так и индивидуальными и содержать как общие призывы к повышению производительности труда, так и обещания конкретных норм выработки. Вообще принятие на себя обязательств и участие в соцсоревновании открывали перед рядовым колхозником возможность стать «сталинским ударником» (стахановцем, тысячником), занять место в новой привилегированной и опекаемой властью субобщности внутри колхозного социума. В середине 1930-х годов ударничество для крестьянина было фактически чуть ли не единственным реальным способом повысить свой социальный статус и улучшить материальное положение. Под воздействием политической агитации, рисовавшей образ ударника-стахановца, и прочих усилий власти формировался и новый вид идентичности сельского труженика[216]. Важно, как нам представляется, отметить, что, видимо, в силу особого внимания к ударникам власти, этот образ получал определенную политическую окраску.

Так, на втором краевом слете сталинских ударников животноводства один из делегатов, Н. Табарский, утверждал: «Разве можно не быть сталинским ударником, это значит быть врагом тов. Сталину»[217]. В конечном итоге подобное понимание ударничества открывало перед обладателями данного статуса широкие возможности для апелляции к власти при разрешении своих личных проблем.

Хотя некоторые местные руководители на селе и пытались убедить крестьян, будто «коллективизация без вшей невозможна» (это утверждение впоследствии также было оценено властями как антисоветская агитация), сельчане все-таки мало верили подобным объяснениям. Пятилетний опыт колхозной жизни убеждал их скорее в обратном и воспринимался в целом крайне отрицательно. «Колхоз ничего не дает, только приводит к нищете и голоду», — говорил об этом крестьянин из колхоза «Восход» Сенчуков[218]. Особенно очевидным становилось различие в уровне жизни крестьян, когда они сравнивали его не с предшествующими годами, а с тем, как они жили до коллективизации. Нередко можно было услышать от крестьян, что «при старом правительстве было очень хорошее житье» или «в колхозах живут хуже, чем жили батраки у кулака»[219]. Какой бы плохой ни казалась колхозная жизнь сама по себе, однако самое сильное недовольство крестьян всегда вызывали две вещи: высокие налоги и лесозаготовки.

Налоги и прочие обязательства перед государством оставались в 1930-е годы подлинным бичом крестьянского хозяйства, часто лишая крестьян возможностей для его дальнейшего развития. Особенно сильно давил налоговый пресс единоличников, чьи хозяйства все еще оставались мелкими островками крестьянского уклада среди колхозного моря. «Ваши поставки вредительские, единоличников оставляют голодом и налоги платить не будем, я советской власти не признаю», — именно так высказала свой протест по этому поводу верховажская крестьянка М. Башкардина[220]. А группа единоличников из Ильинского сельсовета Харовского района даже разработала целую программу действий, в основе которой лежал дифференцированный подход к госповинности. По предварительной договоренности они решили послать ходока в Москву, для того чтобы выяснить условия взимания сельхозналога по постановлениям ВЦИК, выполнять все обязательства по хлебозаготовкам (дабы избежать возможных репрессий) и отказаться от участия в лесозаготовках[221]. Однако и колхозники отнюдь не чувствовали себя уверенно. Даже такая, казалось бы, прокрестьянская мера, предусмотренная новым уставом сельхозартели, как разрешение держать в личном хозяйстве несколько голов крупного рогатого скота, воспринималась порой с настороженностью. Крестьяне считали это хитроумным способом, при помощи которого государство увеличит долю изъятия произведенного в хозяйстве продукта: «До того с нас добрали, что голодные остались, сейчас опять хотят заставить держать 2–3 коровы, чтобы больше сорвать масла и мяса», — заявила крестьянка из колхоза «Вперед» Верховажского района С. К. Гостевская на одном из собраний по обсуждению устава[222].

Не менее обсуждаемой темой в деревне были лесозаготовки. Судя по всему, крестьяне Севера ненавидели их всей душой. Во всяком случае, крестьянские жалобы на низкие расценки, плохие бытовые условия и питание, сложность работы и практически принудительные методы привлечения жителей села к лесозаготовкам стали общим местом политических сводок 1930-х годов. Лесозаготовки казались столь бессмысленными, что некоторые из крестьян даже публично высказывались о своей готовности оказать вооруженное сопротивление власти, лишь бы избежать несения этой государственной повинности. Протестные настроения крестьян против работы в лесу находили свое отражение в различного рода слухах. Например, в Усть-Куломском районе циркулировала информация о восстаниях против советской власти, якобы происходивших в центральных районах СССР, а также о том, что на реке Печоре стоит крупный вооруженный отряд, готовый к началу вооруженной борьбы с советами в Северном крае. В. А. Попвасев, уличенный НКВД в распространении этих слухов, ссылался на них, призывая крестьян не выполнять государственные поставки и бежать с лесозаготовок[223]. В Кич-Городецком районе в связи с лесозаготовками и вовсе рассказывали сказочную историю о бродящей по лесам восьмиметрового роста женщине, которая давит всех, кто попадется ей на пути[224]. Ввиду этого обстоятельства лесозаготовки предлагалось сворачивать.

Наконец стоит отметить, что у противников лесозаготовок появился другой важный аргумент для прекращения работы в лесу. Активная пропаганда стахановского движения делала сталинских ударников в глазах остальных крестьян в большей степени ответственными и за выполнение обязательств перед государством. Колхозник Севастьянов на собрании по поводу проработки речи И. В. Сталина об ударничестве обратился к членам своей бригады со словами: «Тысячники взялись вырубить по тысяче кубометров, нам нечего делать, можно домой идти»[225]. Похоже, что обособленность ударников осознавали не только они сами, но и их недоброжелатели из числа крестьян.

Да и в целом ситуация на селе после завершения массовой коллективизации оставалась крайне напряженной. Судьбы слишком многих людей перемололи жернова «великого перелома». Сельские активисты продолжали повсюду искать «недобитки кулачества»; последние единоличники, борясь за свое выживание в условиях все возрастающего налогового давления, готовы были винить во всех своих бедах местных руководителей; возвысившиеся и материально укрепившие свое положение в ходе «революции сверху» председатели колхозов боялись возвращения вчерашних «кулаков», люто ненавидя оставшихся на селе родственников и друзей высланных; многие лишившиеся своего имущества крестьяне, на время затаив злобу, лишь ждали своего часа, чтобы поквитаться с обидчиками. И все они время от времени оглядывались на власть. В этой ситуации принятие нового устава сельхозартели имело важное значение. Ш. Фицпатрик писала о том, что его принятие на втором всесоюзном съезде колхозников-ударников ознаменовало поражение тех сил, которые стояли за продолжение испытанных в первые годы коллективизации насильственных методов борьбы за насаждение социализма в деревне[226]. Не могли не заметить эту слабость и на местном уровне. Для кого-то это обстоятельство стало поводом вернуть себе ранее утерянные позиции. Показательно в этом отношении поступившее в крайисполком заявление крестьянки деревни Палуги Лешуконского района К. С. Хахалевой. Она обращалась с просьбой о возвращении ей личного имущества (шкафы, самовары, швейная машинка), обобществленного в ходе коллективизации. При этом К. С. Хахалева ссылалась на то, что их «коммуна» перешла на новый устав сельхозартели, по которому предметы личного обихода должны оставаться у колхозников. Однако вместо того чтобы вернуть ей имущество (чего желала Хахалева), правление колхоза решило их продать. К. С. Хахалева безрезультатно пробовала обращаться в райисполком. И вот написав в крайисполком, она доказывала, что руководство колхоза и райисполкома действуют «в разрез новому уставу артели», «углубляют перегибы 1929 года». Заявление К. С. Хахалевой является примером того, как личные обиды приобретают политический характер: своих оппонентов лешуконская колхозница обвиняла отнюдь не в присвоении своего имущества, а в нарушении освященного именем И. В. Сталина документа.

Другим фактором напряженности в северной деревне середины 1930-х годов было развивающееся быстрыми темпами ударничество. Политическая пропаганда — помимо всяческой рекламы ударничества и ударников — представляла последних еще и объектами притеснения со стороны как врагов колхозного строя, так и «бездушных» и «погрязших в бюрократической рутине» руководителей колхозов. Обвинениями в адрес председателей и других представителей управленческого звена коллективных хозяйств наполнены выступления делегатов второго краевого слета сталинских ударников животноводства: «Предсельсовета и предколхоза бывают редкими гостями у меня на скотном дворе. Предколхоза не интересуется, не заботится о развитии животноводства, как этого требуют партия и правительство», — жаловалась ударница Некрасова из колхоза «Стрела» Холмогорского района. «Я должна пожаловаться, что председатель колхоза меня долго не отпускал» (на слет. — Н. К.), — заявила доярка колхоза «Озерки» Нюксеницкого района Конищева; «отношение к сталинским ударникам плохое, особенно со стороны отдельных руководителей колхоза», — утверждала Е. Кулакова, ударница из Пинежского района[227]. Складывается впечатление, что вражда между ударниками и аппаратом колхозов не была безосновательной. Ощущение собственной избранности и повышение личного социального статуса ударников способствовали тому, что они все чаще вмешивались во внутренние дела колхоза, нарушая тем самым сложившееся там status quo. Например, колхозница колхоза «Ленинские искры» следующим образом описывала свои разногласия с односельчанами: «Нас иногда травят в деревне враги советской власти. Был со мной такой случай, когда на 3 съезде колхозников ударников я выступила и говорила о дезертирстве и саботаже отдельных колхозников с лесоэкспортного фронта, то после когда я вернулась со слета, меня взяли в деревне в переплет. Стоило больших трудов доказать сознательной части колхозников правоту моих выступлений на слете. После этого наш колхоз стал работать лучше»[228]. Вряд ли выступление Сибирцевой на слете могло вызвать одобрение у большинства крестьян, при их отмеченной выше «любви» к лесозаготовкам. Вряд ли его позитивно оценивало и руководство родного колхоза, которому в любом случае приходилось отвечать за слабую организацию «наступления на лесоэкспортном фронте». Однако у Сибирцевой имелось завидное преимущество, будучи «на ты» с властью, она использовала популярные пропагандистские клише, объявив своих противников «врагами советской власти».

3. Восприятие крестьянством политической пропаганды в 1937 году

Сегодня 1937 год ассоциируется прежде всего с апогеем сталинских репрессий. В таком качестве он оказался вписан не только в учебники истории, но и в самосознание российского общества, став значимым, хотя и мрачным, «местом памяти» нашего социума. Этим обусловлены и многочисленные обращения исследователей к этой исторической вехе, и неоднозначность их оценок. В 2002 году в научной печати появилась статья московского историка Ю. Н. Жукова, в которой он доказывал, что Сталин и его соратники готовили конституционную реформу в СССР. Последняя, по мнению Жукова, предполагала демократизацию выборов в советы и партийные органы. У планировавшейся реформы, по его утверждению, было немало противников среди партийных деятелей, и первоначально инициированные Сталиным репрессии касались только узкого круга этих лиц. Однако опасавшиеся реформы широкие круги партийной номенклатуры (среди которых, по мнению Жукова, были и региональные лидеры) якобы перехватили инициативу и развернули массовые репрессии. В результате последующих событий конституционная реформа была забыта, а партократия фактически победила Сталина[229]. С Ю. Н. Жуковым полемизирует И. В. Павлова, оспорившая в своей статье практически все его выводы. Исследовательница утверждала, что «самая демократическая в мире» сталинская конституция не имела ничего общего с реальной жизнью, выборы в Верховный Совет не могли изменить политического строя в СССР, поскольку этот орган имел декоративный характер, репрессии начались задолго до 1937 года, а региональные руководители, осуществляя репрессивную политику на местах, исполняли прямые указания Политбюро[230]. С этими доводами И. В. Павловой в этом вопросе можно согласиться, однако ее объяснение также не дает ответа на вопросы: почему вообще стали возможны репрессии? как советское общество реагировало на эту политику? Сам же спор, развернувшийся на страницах журнала «Вопросы истории», свидетельствует о противостоянии в отечественной науке тоталитаристких и ревизионистских — в их российском, несколько политизированном прочтении — оценок сталинской политики 1930-х годов.

К настоящему времени существует большой комплекс литературы, посвященной сталинской репрессивной политике[231]. В частности, опубликован ряд принципиально важных работ о практике реализации печально знаменитого приказа № 00447 о начале так называемой «кулацкой» операции НКВД[232]. В этих работах опровергается ряд прежних оценок «большего террора». Прежде всего тезис о том, что крестьянство лишь наблюдало за репрессиями против представителей партийной бюрократии, местной власти и колхозной администрации. Современные исследователи показывают, что до 60 % арестованных в 1937–1938 годах были крестьянами. В частности, по данным Г. Ф. Доброноженко, на территории Северного края в ходе «кулацкой операции» было арестовано 4790 «бывших кулаков», что составляло 53 % от всех репрессированных в ходе этой акции НКВД[233]. Еще одним важным выводом современной историографии стало заключение о том, что репрессии были инициированы высшим руководством страны.

Последнее, правда, не снимает вопрос об осознанном или неосознанном соучастии крестьян в репрессивных акциях власти. Собственно, такого соучастия от крестьян добивалась и сама власть, организуя кампании по «мобилизации бдительности». В связи с этим важное значение для нашего исследования имеет ряд эпистемологических посылок, высказанных С. Коткиным[234]. Во-первых, предложение сместить фокус исторического анализа с вопроса о причинах и методах осуществления репрессий на условия, определившие возможность эскалации государственного насилия. Во-вторых, мысль о высоком значении политического языка в формировании репрессивных настроений среди части общества. Усвоение и использование крестьянами норм политического языка власти, так или иначе, включало их на уровне повседневности в борьбу с «вредительством» и «врагами».

Вопросы идеологической пропаганды в зимне-весенний период 1937 года, если судить по документам, несколько раз становились предметом обсуждения на заседаниях бюро Северного краевого комитета ВКП (б). Так, 11 февраля был поднят вопрос о состоянии политической агитации на Емцовской тракторной базе, где, по мнению краевого начальства, идеологическая работа находилась не на высоте. Бюро пришло к решению о необходимости широкого разъяснения массам новой советской Конституции, доклада И. В. Сталина «О проекте Конституции СССР» на VIII съезде Советов СССР и «итогов процесса антисоветского троцкистского центра»[235]. Примерно такие же требования были высказаны и на заседаниях бюро 7 марта и 3 апреля в ходе обсуждения вопросов об «извращении Сталинской Конституции в Емецком районе» и политической агитации на сплаве в навигацию 1937 года[236]. Помимо этих решений, в ряде секретных писем и телеграмм местным парторганизациям краевое партийное руководство потребовало организовать разъяснительную работу по изучению материалов судебного процесса над «антисоветским параллельным троцкистским центром», широко публикуемых в периодической печати. По мысли организаторов этой кампании, «изучение материалов процесса должно способствовать повышению революционной бдительности трудящихся масс, развертыванию самокритики и разоблачению заклятых врагов народа — троцкистов, зиновьевцев и их союзников правых отщепенцев». 19 марта 1937 года отдел пропаганды и агитации уже отчитывался перед своим руководством о проделанной в этом вопросе работе[237]. Отдельным циркуляром председателям райисполкомов было предписано проверить наличие на подведомственных им территориях объектов, носящих имена троц-кистов-зиновьевцев и прочих «врагов народа», и, если таковые имелись, срочно изменить их[238]. Наконец, отдельная агитационная кампания была связана, по всей видимости, со смертью Г. К. Орджоникидзе — «железного наркома, крупнейшего деятеля нашей партии, бесстрашного болыневика-ленинца». Целью этой кампании, судя по документам, должно было стать «сплочение своих рядов вокруг ЦК нашей партии и тов. Сталина и выполнение всех хозяйственных и политических задач»[239].

Особое значение имеет решение бюро краевого комитета ВКП(б) о политической агитации в связи с подготовкой к празднованию 1 Мая[240]. Но своей сути оно, как было принято, представляло программу действий власти в области политической пропаганды, отражающую структуру и приоритеты официальных идеологических концептов. Поэтому обратимся к анализу его содержания. В этом решении агитационные концепты, обусловленные «основным политическим содержанием международного пролетарского праздника 1 Мая», разбиты на семь тематических блоков. В первом указывается на необходимость разъяснять населению наиболее значимые на тот момент политические документы. К таковым относились Конституция СССР 1936 года, материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года и доклад И. В. Сталина «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников». Второй блок, вслед за основным тезисом сталинского доклада, посвящен задаче «воспитания масс в духе любви к родине и ненависти к врагам народа, к агентам японо-германского фашизма, троцкистско-зиновьевской банде и правым контрреволюционерам с тем, чтобы разоблачить и уничтожить всех врагов народа». Третий блок посвящен пропаганде народнохозяйственных задач: перевыполнению производственных планов, стахановскому движению и ударничеству, соцсоревнованию и превращению 1937 года «во второй стахановский». Четвертый блок можно охарактеризовать как «внешнеполитический». В нем содержится требование разъяснять массам смысл «борьбы рабочих масс капиталистических стран за единый пролетарский фронт, диктатуру пролетариата, против кровавой диктатуры фашизма»; говорится о возможности нападения «фашистских стран на Советский Союз». В пятом блоке идет речь о «безграничной любви» советского народа к Красной Армии и «беззаветной преданности Великой Социалистической Родине». Шестой блок — о ведении антирелигиозной пропаганды: подчеркивается необходимость ее усиления и «разоблачения классово-враждебной деятельности церковников, направленной на срыв основных задач хлебозаготовки, сплава и посевной». В заключительном, седьмом блоке говорится о важности подведения итогов социалистического строительства, демонстрации «величайших достижений победы социализма, <…> завоеванных за 20 лет борьбы <…> всеми трудящимися нашей великой родины под руководством партии Ленина-Сталина». В целом данная структура «первомайских» агитационных материалов отражала практически все сюжеты, ставшие предметом государственной пропаганды в 1937 году. Примечательно, что задаче борьбы с внутренним врагом в протоколе заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) отведено первостепенное место.

Летом 1937 года агитационная деятельность партийного руководства края — по сравнению с его активностью в зимне-весенний период и последующими крупными кампаниями осени этого года — несколько снизилась. Однако судить об общей структуре идеологического воздействия в этот период возможно на основании критических замечаний, высказанных на бюро обкома ВКП(б) по поводу состояния политической агитации в ряде колхозов Тотемского района[241]. В протоколе указаны наиболее важные на тот момент пропагандистские концепты. По-прежнему значимым оставалось разъяснение Конституции 1936 года. Помимо этого, обком настаивал на широком обсуждении в массах еще двух документов: постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О льготах колхозам и колхозникам Северной области» и обращения железнодорожников о выпуске нового займа обороны СССР. Наконец предметом массового изучения должны были стать «материалы о шпионско-вредительской деятельности банды Тухачевского». Несколько конкретизирует сущность агитации по последнему вопросу циркуляр отдела пропаганды и агитации Севобкома ВКП(б) от 15 июля 1937 года. В нем говорилось о том, что «до сознания всех трудящихся должно быть доведено, что пока есть капиталистическое окружение, будут и вредители, и шпионы, и диверсанты, и убийцы, действующие по заданиям разведывательных органов иностранных государств». Предполагалось также широко разъяснять населению методы «шпионской диверсионной и вредительской работы», тем самым косвенно давался сигнал искать «резидентов» иностранных разведок на местах[242].

С августа 1937 года развертывается широкая агитационная кампания, посвященная 20-летней годовщине Октябрьской революции. Ее первым этапом стало обсуждение среди рабочих и колхозников материалов, посвященных VI съезду партии. Обком особо указывал на необходимость разъяснять роль Ленина и Сталина «в руководстве Съездом и подготовке к Победе Великой Октябрьской революции»[243]. Первого сентября на бюро обкома было принято решение об организации предоктябрьского социалистического соревнования. В основу агитации должно было быть положено обсуждение письма колхоза «Победитель», выступившего с инициативой завершить все уборочные работы и выполнить план госпоставок к годовщине «Великого Октября». Целью этой кампании стала организация «колхозников на успешное завершение сельскохозяйственного года, на встречу двадцатой годовщины Октября новыми колхозными победами»[244].

Параллельно с «октябрьской» агитацией развернулась другая масштабная кампания, связанная с реализацией государственной репрессивной политики. Основным ее содержанием стало обсуждение материалов показательных процессов о вредительстве в сельском хозяйстве[245]. 2 сентября 1937 года бюро обкома постановило организовать показательный процесс над «контрреволюционной вредительской группой в Междуреченском районе»[246]. Предполагалось организовать участие крестьян в ходе процесса и обеспечить оглашение его итогов на территории всей области. В циркуляре, определившем характер политической агитации по итогам этого процесса, лица, проходившие по делу о вредительстве в Междуреченском районе, названы «троцкистско-бухаринской агентурой». Сущность их вредительской деятельности «заключалась в систематическом нарушении устава сельскохозяйственной артели и революционной законности, глумлении над работниками сельсоветов и колхозов, колхозниками». Они обвинялись также в том, что «искусственно создавали в районе затруднения, провоцировали низовой советский актив на беззакония, тем самым вызывали у трудящихся района недовольство политикой партии и советской власти»[247]. Циркуляр предписывал сделать «большевистские выводы» из процесса, «мобилизуя внимание всех колхозников на разоблачение, выкорчевывание врагов народа». Примечательна в нем также связь репрессивных задач с другими агитационными концептами. В циркуляре подчеркивалось, что страна к 20-й годовщине Октябрьской революции достигла величайших успехов, закрепленных в «Сталинской Конституции»: «растет зажиточность, культурный и политический уровень колхозов». Однако здесь же указывалось на то, что «победа в сельском хозяйстве не пришла сама по себе, она была достигнута в итоге разгрома врагов социализма».

Примечательно то, что практически такие же по содержанию пропагандистские лозунги присутствовали и в директивах, касающихся непосредственно «октябрьской» агитации. Например, в инструкции Каргопольского РК ВКП(б) первичным парторганизациям говорилось, что «день 20-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции должен стать грандиозным праздником побед социалистического строительства обеспечивать свободную и счастливую жизнь великому русскому народу. Победы социалистического строительства достигнуты под руководством Ленина-Сталина в боях с различными оппозициями и врагами народа, записанные в Великой сталинской Конституции необходимо разъяснить трудящимся»[248]. Этот идеологический штамп, ставший общим местом во многих инструкциях и циркулярах, звучавший на публичных читках и политических беседах, повторенный сотнями агитаторов, является, по сути, основным содержанием практики манипулирования массами со стороны властей. В преддверии юбилея партийные и государственные органы требовали организовать беседы с трудящимися, посвященные следующим вопросам: «Октябрьское вооруженное восстание 1917 года и победа Великой Октябрьской социалистической революции», «Чем была царская Россия и чем стал СССР», «СССР — оплот мира, родина трудящихся и угнетенных всех стран»[249]. Отдел пропаганды и агитации обкома ВКП(б) накануне 20-й годовщины революции и выборов в Советы также предписывал характеризовать «достижения нашей страны за 20 лет»[250]. Таким образом, фокус «октябрьской» агитации несколько смещался с непосредственной истории Великого Октября в сферу советского строительства и пропаганды успехов современного СССР.

Рассмотренные материалы в совокупности позволяют охарактеризовать структуру политической пропаганды в 1937 году. Несомненно, огромное значение в манипуляции обществом имел репрессивный концепт. Различные показательные процессы широко афишировались через сеть партийной пропаганды и периодическую печать. Кроме того, разъяснение вредительской деятельности врагов народа было включено в состав материалов всех крупных агитационных кампаний этого года. Параллельно велась пропаганда конституционного, или квазидемократического концепта, с разъяснением на протяжении всего года сталинской Конституции, доклада И. В. Сталина на VIII Съезде Советов. Еще одной важной составляющей воздействия на массы было восхваление побед советского строительства, улучшение благосостояния и культурной жизни широких слоев населения страны, пропаганда соцсоревнования и стахановского движения, то есть все то, что в совокупности можно определить как народнохозяйственный концепт государственной агитации. Менее значительное и отчасти подчиненное место в структуре политической пропаганды занимали внешнеполитический, антирелигиозный и революционный концепты. Первый из них демонстрировал исключительность существования СССР в капиталистическом окружении и служил главным образом для указания на источник, вдохновлявший «врагов народа». Второй раскрывал «контрреволюционную» сущность «церковников», его задача состояла в мобилизации масс на трудовые свершения. Третий подчеркивал достижения страны Советов в политическом, экономическом, социальном и культурно-бытовом отношениях и преимущества СССР перед «старым миром».

Пожалуй, наиболее важным событием политической жизни СССР 1937 года стали выборы в Верховный Совет — первые выборы, которые проводились в соответствии с правовыми нормами, зафиксированными в «самой демократической в мире» Конституции СССР 1936 года. В связи с этим органы политической пропаганды повсеместно подчеркивали рост сознательности и активности масс: «Отчетная кампания сельпо проходила в условиях огромного подъема активности колхозного крестьянства, вызванного обсуждением и принятием Великой Сталинской Конституции», — писала «Правда Севера» в феврале 1937 года[251]. Что же понималось под такой активностью? Выступления крестьян по поводу принятия новой конституции часто стереотипны. Жительница Емецкого района Карманова на собрании по этому поводу говорила: «Слушать и читать доклад любимого вождя [имеется в виду доклад И. В. Сталина «О проекте Конституции СССР». — Н. К.] для меня великое счастье, каждое слово великого Сталина зовет бороться и побеждать»[252]. Ей вторил другой докладчик — крестьянин из другого колхоза Емецкого района Тара-тин. После краткого рассказа о своих успехах в работе оба выступавших приняли на себя трудовые обязательства: Карманова обещала добиться увеличения суточного прироста телят, а Таратин заявил о своей готовности «с великим желанием» поехать на лесозаготовки[253].

Оба закончили здравицей в честь «любимого товарища Сталина». Примерно в тех же тонах выдержано выступление председателя колхоза Поташева из с. Лешуконское по вопросу о выборах в Верховный Совет. После ряда хвалебных слов в адрес конституции, давшей рабочему классу право выбирать, и небольшого рассказа о себе он выступил со следующим призывом: «Нужно нам, колхозникам, включиться в стахановское движение и быть передовыми, <…> нам нужно выполнить задание по лесопоставкам, которое нам дано»[254]. Конечно, в успешном выполнении последнего заинтересован был, прежде всего, он сам — как руководитель колхоза, но несомненно, что «демократическая» тематика часто оказывалась связанной с производственной. Не случайным кажется, что предлагая выбирать в Верховный Совет людей, «преданных советской власти», колхозник Аверин одновременно требовал «провести борьбу с лодырями» в своем колхозе[255]. В целом официозная модель восприятия конституционного концепта напоминает игру в символические подарки: власть обещала народу демократию и свободы, благодарный народ брался выполнить свои обязательства перед государством.

Однако даже простейшее сравнение лозунгов и реальности заставляло усомниться в честности одного из «игроков». Понятно, что в крестьянской среде звучали резко критические комментарии в адрес новой конституции. В частности, колхозники Г. Золотилов и Н. Дуркин, правда, будучи не очень трезвыми, заявили на пленуме Прилуцкого сельсовета Емецкого района: «Конституция обещает много, а ничего не выполняется, гонят всех в лес, ни с чем не считаясь»[256]. Похоже, их совсем не устраивали реальные условия этой «игры». По поводу советских политических порядков весьма радикально высказался крестьянин Федоровского сельсовета Шенкурского района Г. И. Песков. Причиной его недовольства стало отсутствие политических свобод в стране. На общем собрании колхоза он обратился к председателю колхоза, разъяснявшему колхозникам доклад

А. А. Жданова о выборах в Верховный Совет, с вопросом: «…почему до новой Конституции не давалось право простому народу проводить кандидатуры, какие им нужно, почему не давали говорить правды?»[257] Впрочем, после принятия конституции ситуация в этом отношении ничуть не изменилась, и вся фальшь советской псевдодемократии была очевидной для многих крестьян. Едомский колхозник Мартын Сохачев так охарактеризовал существующие в стране политические порядки: «…все ложь, никаких выборов не провести, газеты все врут». В том же духе высказывался его собрат — крестьянин из Пылемы Н. А. Листов: «Какая демократия, поскольку один кандидат так же, как в капиталистических странах»[258]. Несмотря на то что крестьяне, очевидно, понимали, что правила игры по отношению к ним повсеместно нарушаются, «поиски справедливости» в то время были все же делом опасным.

Но крестьяне и сами могли «сыграть» не совсем по правилам. Широкое обсуждение конституции и манипуляция власти лозунгами политических свобод способствовали активизации общественно-религиозной активности сельского населения. Верующие охотно использовали штампы советской политической пропаганды в своих целях. Колхозники Нижне-Кулойского сельсовета Верховажского района при обсуждении конституции «вели разговоры» о том, что «теперь никто не помешает открыть церковь». В Погореловском сельсовете Тотемского района образовалась группа, включавшая до 300 колхозников, которые, «истолковывая 124 статью Конституции совершенно в другом направлении», добивались открытия церкви. Один из членов колхоза «Чухчехоский конец» Емецкого района заявил на собрании: «Сталинская Конституция предоставила всем свободу слова, попы также имеют право агитировать за церковь». В том же районе крестьяне предлагали выдвигать кандидатами на выборах в советы представителей духовенства — как наиболее влиятельных людей, ссылаясь при этом на Сталина: «…тов. Сталин указывает выбирать наиболее авторитетных людей»[259]. Таким образом, одним из результатов политической агитации — неожиданно для власти — стало появление новой, не вписывающейся в планы власти логики. Авторы докладных записок с беспокойством сообщают об активизации верующих в различных районах Северной области: Подосиновском, Вилегодском, Харовском, Никольском и др.[260] «Оживление церковников» в конечном итоге заставило власти принять дополнительные меры как в плане усиления пропагандисткой работы, так и репрессивного характера.

Очевидная иллюзорность политических свобод и демократичности советской избирательной системы делала актуальной пропаганду достижений Советского Союза в других сферах общественной жизни. Особенно важную роль играла демонстрация изменений, произошедших в социальной сфере, в жизни каждого отдельного советского гражданина. Эти темы активно транслировались в ходе агитационных кампаний, посвященных 20-й годовщине революции и выборам в Верховный Совет СССР. Собственно революционные события, как уже ранее отмечалось, отходили на второй план, основное внимание уделялось пропаганде производственного ударничества, достижений системы образования, социального обеспечения и роста материального благосостояния населения. На сегодняшний день нам не известно, как именно крестьяне реагировали на собственно «революционный» концепт — за исключением забавного случая, произошедшего в дер. Нижняя Котовского сельсовета Емецкого района. Председатель тамошнего сельского совета И. И. Морев с группой товарищей, отметив революционный праздник, в полночь вломился в дом колхозника А. М. Григорьева и громогласно объявил себя единственной властью в деревне, тем самым повторив исторический опыт Великого Октября в локальном масштабе[261]. Тем не менее в архивных материалах и периодической печати сохранилось много нарративных описаний отдельными людьми своей жизни до и после революции[262].

Их сравнение позволяет выявить некоторые общие компоненты этих автобиографий (хотя наличие их всех в каждом из таких описаний было вовсе не обязательным). В начале автор обычно подчеркивает трудовое (бедняцкое) происхождение, при этом он часто указывал на многочисленность семейства, что, по-видимому, должно подчеркнуть степень нужды, в которой оно пребывало. Затем шло перечисление мытарств, испытанных в «старое время»: отсутствие каких-либо прав и возможностей (политические свободы, образование), низкая заработная плата и, как следствие, голодная жизнь, бесчеловечное обращение (героев «презирали», «стегали розгами», «выгоняли на улицу»), плохие бытовые условия жизни. Нередко прямо или обобщенно назывались также угнетатели. При изложении преимуществ советской власти по сравнению с дореволюционными порядками авторы биографий фактически просто меняли прежние минусы на плюсы. Часто в этих самоописаниях говорилось и о судьбах детей героя, получивших образование и успешно трудоустроившихся. Таким образом, для данной модели репрезентации советской действительности были характерны: во-первых, подчеркнутый контраст между жизнью при советской власти по сравнению с дореволюционной, и, во-вторых, установка на прогресс, динамичность и направленность в будущее.

Впрочем, существовали и диаметрально противоположные оценки этого идеологического концепта. При этом крестьяне могли использовать предложенную властью аналитическую модель сравнения дореволюционного и советского обществ. Тракторист Корельский говорил по этому поводу: «Живем хуже, чем при крепостном праве, дадут рубль на хлеб, ну и живи», а рабочий Холмогорского совхоза Девятов при обсуждении доклада И. В. Сталина заявил: «…раньше у кулаков лучше было работать, чем у государства. Кулак платил заработанные деньги аккуратно и была возможность купить, что бы ни хотел»[263]. В целом информация о недовольстве крестьян материальным обеспечением и условиями труда стала общим местом в ряде спецсооб-щений и информаций с мест[264]. Другое направление осмысления этого концепта заключалось в смене знаков крестьянских оценок достижений социалистического строительства на противоположные. В этом отношении интересен анекдот, циркулировавший среди колхозников колхоза «Новый строй» Шенкурского района: «На одном собрании слушатели задали вопрос: что такое темпы? Докладчик не мог ответить, тогда решили послать ходока к Сталину. Когда ходок спросил у товарища Сталина, что такое темпы, тогда Сталин, погладив рукой свою голову, посмотрел в окно и, увидав идущие автомобили, говорит ходоку, — вот, смотри, что такое темпы, — указывая на автомобили, — таких у нас скоро будут многие тысячи. Ходок вернулся домой, собрал снова собрание, чтобы сказать, что такое темпы, тоже смотрит в окно и видит, идет нищий, и говорит собравшимся, — вот, смотрите, что такое темпы, — указывая на нищего, — таких у нас скоро будут многие тысячи»[265]. Еще более сурово и однозначно высказался о происходящем в СССР веркольский колхозник Г. Ф. Ильин: «Братство и равенство с землей сравнялось, а блядство на поверхности осталось, вот так мать вашу и построите социализм»[266].

Чтобы четче выявить особенности опосредованного использования крестьянами данного идеологического концепта мы проанализируем письмо С. М. Храмовнина из колхоза «Имени товарища Енгель-са» Каргопольского района[267]. Его автор, оказавшись в сложнейшей жизненной ситуации, обращался к «товарищам и писателям крестьянской газеты» с мольбами о помощи и с просьбой дать объяснение происходящему. Общая стилистика, орфография, словоупотребление свидетельствуют о невысоком уровне грамотности С. М. Храмовнина, однако при этом передают неподражаемый колорит: наивность и в то же время прагматичность крестьянского мышления.

С. М. Храмовнин рассказывает свою биографию, прибегая к описанной выше официальной схеме репрезентации. Он пишет: «…жил до революции плохо». В большой семье отца все работали по найму и «все переносили от бывших кулаков». Е1аконец-то автор письма «дождался той светлой жизни, которую нам показал т. Ленин». После революции Храмовнин служил в Красной Армии, участвовал в организации колхоза в 1929 году, работал на заводе имени В. М. Молотова в Архангельске. Рассказывая о своей «счастливой жизни», он подчеркивает: «Сперва я жил хорошо. Хлеба хватало. Я думаю, что тов. Сталин вывел нас истой кабалы, в которой жили несколько лет наши отцы». Однако вскоре, подорвав здоровье, автор письма и его семья оказались на грани голодной смерти. «Думаю, что придется помереть зголоду», — замечает он. Затем описывает «счастливую советскую жизнь»: «Была одежда. Все пришлось променять на хлеб в колхозе, так что и ноги не носят. Выдают 7 кг. хлеба на 5 детей, на 7 человек. Как хошь живи». Думая о самоубийстве, автор письма тем не менее выражал надежду, что «наш учитель и вождь трудящихся не покинет и даст разъяснения». В этом письме предпринята попытка примирить две описанные выше противоположные системы аргументации. В этом отношении перед каргопольским крестьянином стояла непростая задача. Как представляется, С. М. Храмовнин хотел схитрить: с одной стороны, он использовал идеологические клише советской пропаганды, дабы продемонстрировать свою лояльность сталинской системе, с другой, описывал свое бедственное положение, чтобы получить конкретную помощь. Однако автору не хватило ни аналитических способностей, ни элементарной грамотности для того, чтобы правдоподобно соединить две противоположные оценки методов строительства социализма. Вопреки его намерениям, письмо по своей сути стало зеркалом глубоких противоречий, существующих в советском обществе.

Но то, что не удалось полуграмотному колхознику, легко преодолел советский агитпроп. У власти имелся действенный аргумент, одинаково эффективно объясняющий как собственные промахи и неудачи, так и полунищенское существование значительной части населения страны: все «шлаки» строительства социализма можно было списать на внутренних и внешних врагов. Вопрос о истоках сталинского террора не является предметом настоящей работы. Тем не менее мы считаем необходимым подчеркнуть самовоспро-изводящийся характер репрессивного механизма, в основе которого лежала сложная система взаимосвязей между государственными, общественными и индивидуальными интересами. Немаловажную роль в формировании этих взаимосвязей играла политическая пропаганда.

Как уже говорилось, агитация всегда имела целью добиться от аудитории определенного результата. В случае с репрессивным концептом пропагандистские усилия органов власти были направлены на получение нескольких типов ответной реакции. Во-первых, государство надеялось организовать таким способом низовую поддержку и, как следствие, моральное оправдание репрессий. Действительно, документы в массе своей содержат жестокие и безапелляционные, похожие на проявление массовой истерии, оценки деятельности «врагов народа», призывы к расправе над ними: «И вот такие гады презренные хотели отнять у нас эту счастливую и радостную жизнь. Правильно сделали, что их расстреляли»; «уничтожить гадов»; «целиком одобряем приговор суда над контрреволюционной бандой»; «нет пощады изменникам» — вот типичная риторика, звучавшая на различных собраниях, митингах, в резолюциях[268]. Здесь же, почти дословно повторяя основные клише советской пропаганды, содержалась характеристика вредительской деятельности «преступников». Так, в типичной резолюции членов колхоза «Красный октябрь» Холмогорского сельсовета говорилось, что Пятаков, Сокольников, Радек, Муралов и прочие «троцкисты» «подготовляли возврат к капитализму, безработицу и нищету»[269]. Другой ожидаемой властью реакцией было принятие рабочими и колхозниками трудовых обязательств. Считалось, что таким образом трудовой народ давал «достойный ответ» на козни «вредителей». Наконец, еще одним желаемым результатом должен был стать «рост революционной бдительности» населения. Подробное разъяснение методов «диверсионной и вредительской» работы вело к тому, что простые люди, усвоив эти несложные пропагандистские штампы, стали активно применять их в своих собственных целях. Конечным итогом пропаганды репрессий стала повсеместная череда разоблачений.

Возникает вопрос: неужели повсюду массы населения, доверяя советской политической пропаганде, воспринимали репрессии как благо? Документы зафиксировали и иные настроения. При обсуждении дела «троцкистского центра» в ряде районов (в сводке не зафиксировано, каких именно) были отмечены случаи «восхваления троцкистских бандитов» за их «революционное прошлое». В Подо-синовском районе циркулировали слухи о том, что «теперь мол всех так будут судить», «колхозников тоже так будут привлекать к суду»[270].

В ряде случаев крестьяне с жалостью отзывались о репрессированных «вождях». Однако это почти все к настоящему моменту имеющиеся в нашем распоряжении сведения об осуждении в северной деревне политики репрессий. Таким образом, свидетельств отрицания крестьянами Севера правомерности и обоснованности карательной политики сравнительно мало в общем потоке критических высказываний о вождях, партии, колхозах, конституции и т. п. Это лишь отчасти можно объяснить страхом перед возможными преследованиями (другие реалии советской жизни крестьяне ругать не боялись). Несколько иначе взглянуть на этот вопрос позволяет ряд дополнительных свидетельств, имеющих косвенное отношение к теме репрессий.

В ряде случаев были зафиксированы ожидания крестьян, связанные с верой в скорый крах советской системы. Так, счетовод колхоза имени Ворошилова А. А. Контяев, призывая убить своего непосредственного начальника — председателя колхоза, уверял своих единомышленников: «…бояться нечего. Пусть осудят, долго не просидите, потому что война неизбежна. Как Испанию разобьют, так Германия, Япония и Италия пойдут на СССР и против них не устоять»[271]. В Емецком районе «бывший кулак» Аверин, недовольный решением колхоза о сносе его гумна, переписал всех участников этой акции, говоря им при этом: «Белые придут. Вам первым голову с плеч снесут»[272]. В Черевковском районе сотрудники НКВД и вовсе раскрыли «контрреволюционно террористическо-повстанческую группу» (эта дефиниция даже для скорых на серьезные политические определения «чекистов» выглядит непривычно). Преступная деятельность «повстанцев», правда, заключалась лишь в том, что один из членов группы выбил стекла в помещениях сельсовета, правления колхоза, в квартирах их руководителей и школе. Однако «чекисты» смогли быстро выяснить все намерения заговорщиков. Как оказалось, во время «конспиративной встречи» один из членов группы — П. Д. Парагин призывал Н. А. Казакова (впоследствии и совершившего «диверсию» с битьем стекол) присоединиться к организации и так описывал последнему сложившуюся политическую ситуацию: «В колхоз не ходи, в 1937 году колхозов не будет и вся власть будет свергнута буржуазией»[273]. Допустим, слухи о назревавшей войне были отчасти справедливы, но откуда в 1937 году в Советском Союзе могли появиться белогвардейцы и буржуазия? Вероятно, исключительно из советской пропаганды, на всю страну трубящей о заговорах с целью реставрации капитализма. И похоже, находились те, кто верил пропагандистским «страшилкам». Во всех трех описанных выше случаях они, сменив знаки советской агитации, со злорадством воспроизводили образ Советского Союза как государства, ведущего беспрестанную борьбу с внешним и внутренним врагом.

Однако успех репрессивного концепта в широких слоях крестьянства нельзя объяснять лишь этим. Осмыслить этот феномен более рельефно позволяет взгляд сквозь призму жизни «маленького человека». Для этого рассмотрим более подробно два крестьянских письма во власть. Первое из них написано в конце 1936 года. Его автор — стахановка из деревни Пылема Лешуконского района У. К. Шумкова, которая жаловалась на «травлю» со стороны односельчан[274]. Как нам представляется, в основе ситуации, описанной в письме, лежал обычный деревенский конфликт между У. К. Шумковой и многочисленным семейством таких же, как она, крестьян Листовых. До того как написать это письмо затравленная стахановка неоднократно доносила правлению колхоза о нарушении трудовой дисциплины и мелком воровстве отдельными членами семейного клана Листовых. Последние же как умели, с грубоватой деревенской простотой мстили ей: замазывали навозом ее коров, писали подметные письма, распускали порочащие слухи об многочисленных альковных связях Шумковой — с председателем, животноводом колхоза и даже с начальником местного отдела НКВД. Однако к моменту написания письма ситуация несколько изменилась: Шумкова недовыполнила свои обязательства по надоям, и написала, что «причина невыполнения травля». Примечательно, что в письме рассказывается о деревенской вендетте языком советских газет и пропаганды. О своих врагах У. К. Шумкова пишет почти как о троцкистах: «эта сфора», «эта компания затаив злобу против меня начала вести травлю». Из ее письма следует, что Листовы имели цели чуть ли не общесоюзного масштаба: «Вся эта травля вела к тому, чтобы я Шумкова отказалась от обязательств тем самым чтобы я сорвала стахановское движение в животноводстве». Отсюда остается лишь один шаг до обвинений во вредительстве. Однако если в письме У. К. Шумковой до этого не дошло, то письмо Ф. А. Тетеревлева в комиссию партийного контроля при обкоме ВКП(б), написанное им в сентябре 1937 года на пике кампании по разоблачению вредительства в сельском хозяйстве, представляет собой откровенный донос. В нем говорится о «контрреволюционной деятельности» секретаря Леденско-Немировского сельсовета Шенкурского района П. О. Шалимова. Тетеревлев, не жалея красок, рисует образ врага народа: утверждает, что Шалимов имеет нетрудовое происхождение («сын торговца»), поддерживает сомнительные связи, занимается «вредительством по колхозу» (был «инициатором» замора скота, подрывал авторитет руководства колхоза, грубо обращался с посетителями). В заключение Ф. А. Тетеревлев делает следующий вывод: «Вообще Шалимов является врагом народа, не место бы ему в советском аппарате <…> надо выкорчевывать таких людей с треском, вместе с корнем»[275]. Как и в предыдущем случае, влияние официальной риторики также очевидно, однако использование ее словаря выглядит более уверенным, а апелляция к личному жизненному опыту менее необходимой. В ходе агитационной кампании, связанной с обсуждением различных судебных процессов и разъяснением населению методов диверсионно-вредительской работы, внутренние конфликты, всегда присущие деревенской жизни и особенно усилившиеся в связи с ухудшением материальных условий и тяготами строительства социализма в 1930-е годы, все более стали приобретать политическую окраску, личный враг становился «врагом народа». В феврале 1937 года колхозница из Емецкого района, «орденоноска» Карманова, всячески хваля благодеяния партии и тов. Сталина, заявила: «Но есть у меня враги, которые стараются подорвать мою честную работу. Весной этого года двух лучших моих телят привязали в лесу к дереву и заморили с голоду, но я не боюсь этих врагов. Знаю, что меня защитит партия и советская власть»[276]. 1937 год в конечном счете предоставил хорошую возможность свести счеты со своим соседом. Именно таким путем возрастала «революционная бдительность масс».

* * *

Политическая пропаганда выполняла одну из наиболее насущных функций советского политического режима. Подлинные ее результаты заключались даже не столько в объяснении широким массам населения страны простых и доступных истин о реалиях общественного развития СССР, сколько в конструировании этих реалий путем формирования соответствующих образов в сознании людей. Политическая пропаганда в условиях сталинизма претендовала на то, чтобы сформировать нужную режиму картину политической действительности в умах каждого индивида. Безусловно, это была крайне непростая задача. В частности, в северной деревне агитпроповским оценкам советских реалий суждено было столкнуться с набором коннотаций этих же событий, исходящих из среды общинных и приходских сообществ, которые доминировали в общественной жизни деревни вплоть до коллективизации. Столкновение и в определенном смысле конфликт подобных противоречивых оценок в вопросе о коллективизации мы можем наблюдать в северной деревне на рубеже 1920-х — 1930-х годов. Носителями неортодоксальных политических взглядов могли быть своеобразные крестьянские идеологи, выходцы из города, представители околоцерковной среды. Однако ко второй половине 1930-х годов доминирование советской политической пропаганды становится очевидным. Исключение в этом отношении, пожалуй, составлял лишь загнанный в подполье и потерявший существенное влияние на жизнь деревни околоцерковный микромир, где порой проскальзывали религиозно-эсхатологические образы политической и социальной действительности. С помощью мер как мани-пулятивного, так и репрессивного характера власть смогла навязать крестьянству свое видение происходящих в стране событий, смогла донести эту информацию практически до каждой крестьянской избы Севера, смогла заставить даже своих недоброжелателей и противников среди самого многочисленного слоя советского общества говорить на своем политическом сленге и оперировать агитпроповскими оценками. Последнее, помимо информации о способах политической коммуникации, дает возможность еще раз задуматься над вопросом о силе или слабости сталинского государства.

Представляя индивиду определенный «символ веры», агитпроп ставил человека перед сложным психологическим выбором: либо принять иллюзорный мир, рисуемый пропагандой, либо стать изгоем в сложившемся социальном организме. Мы не всегда можем объективно (в силу недостатка и неполноты источников, их идеологической заданности) судить о мотивах такого выбора. Тем не менее многочисленные документы свидетельствуют о том, что подобная поддержка, пусть нередко и показная, пусть отчасти и инспирированная самой властью, действительно имела место. Повторяя, даже если это делалось без особой охоты, лозунги из советских газет на всевозможных собраниях и митингах, участвуя в соцсоревновании или в выборах в советы, принимая на себя те или иные производственные обязательства, крестьянин, так или иначе, включал себя в мир пропагандируемой реальности со своими богами, героями и врагами, становился соучастником политических акций власти. Отрицание политических штампов в 1930-е годы было чревато опасностью репрессий и насильственного удаления из родных мест. Страх перед карательными органами оставался важным фактором в деятельности жителей села, но постепенно даже сам характер отрицания становился все более зависимым от содержания политической агитации. Самостоятельность критических оценок, и так характерная лишь для отдельных представителей крестьянского социума, практически полностью исчезает к концу десятилетия, будучи почти полностью заменена идеологическими клише, сформированными под воздействием пропаганды.

Впрочем, все это не означает, что северное крестьянство было всецело подчинено идеологическому контролю со стороны государства. При определенных обстоятельствах агитпроповские штампы оказывались выгодными самим крестьянам. Безусловно, власть манипулировала крестьянами, но и крестьяне могли попытаться использовать власть для решения своих частных проблем. Для этого нужно было совсем немного: употребить те же самые клише из арсенала пропагандистов в своих контактах с представителями власти. Наше исследование показывает, что наиболее поддержаны крестьянами были те аспекты политической пропаганды, которые предоставляли им возможность как-либо способствовать улучшению своего положения в мире деревни. В частности, идеи повседневной классовой борьбы помогали выжить в крайне нестабильных условиях коллективизации, пропаганда стахановского движения способствовала росту социального статуса отдельных представителей села, а репрессивный концепт идеально служил для сведения «личных счетов», тем самым являясь одним из механизмов регулирования межкрестьянских конфликтов на селе. Используя идейное «оружие» пропаганды, крестьяне придавали таким образом дополнительный толчок определенным политическим процессам, и вместе с тем сами становились соучастниками деятельности режима. Разумеется, порою использование крестьянами материалов политической пропаганды могло приобретать и вовсе неприемлемый для власти характер, как в случаях со слухами о неминуемом падении советской власти в связи с надвигающейся войной или апелляция к Конституции 1936 года в целях открытия храмов. Однако в этом случае право выбора, то есть право карать или миловать, оставалось за властью. Именно в такой «игре» и происходило формирование политических представлений крестьянства в 1930-е годы.

Глава III. Образы власти в крестьянском сознании: характер политической репрезентации

«Жалует царь, да не жалует псарь», — говорили в народе. Верификация модели крестьянского понимания власти, которая лежит в основе этой поговорки, в историографии стала предметом многочисленных научных дискуссий. Вопрос о характере крестьянской репрезентации центральной власти сегодня относится к числу давно дебатируемых и до сих пор однозначно не решенных проблем отечественного крестьяноведения. Дискуссии о так называемом «наивном монархизме», с собой остротой развернувшиеся в середине 1990-х годов, имели свою питательную почву в советской исторической науке. Дело в том, что неоднозначно о природе крестьянского восприятия власти писал еще сам первый руководитель советского государства. Конечно, строго говоря, В. И. Ленина в этом вопросе интересовали скорее практические, а не научные цели. С одной стороны, дабы показать готовность страны к политическим преобразованиям, он подчеркивал революционные настроения крестьянства, с другой, будучи вынужден объяснять неприятие крестьянами аграрной политики эпохи «военного коммунизма», отмечал инертность, традиционализм, собственническую природу крестьянина. Все это дало последующим исследователям вопроса действенное оружие в «войне цитат». Вместе с тем вслед за работами В. И. Ленина в отечественной науке сложился специфический подход к изучению общественного сознания, в рамках которого последнее, словно температура человеческого тела, оценивалось по виртуальной шкале его сознательности/несознательности.[277] Такой подход был теоретически обоснован в работах по исторической психологии и затем востребован в собственно исторических исследованиях. Эта теоретическая рамка во многом предопределила и характер последующих дискуссий.

Особо жаркие споры по вопросу о «наивном монархизме» развернулись в середине 1990-х годов, когда у российских историков появилась возможность осуществлять не обусловленные идеологическими догмами исследования и использовать достижения западных историков крестьянского движения. Тем не менее общая канва полемики по вопросу оставалась прежней. Важными вехами в этих дискуссиях стали два события. Первым из них была международная научная конференция «Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.) (Москва, 14–16 июня 1994 г.). Проблема «наивного монархизма» была поставлена уже в начале работы конференции одним из главных ее организаторов В. П. Даниловым. Несмотря на то что в их совместном с Л. В. Даниловой обобщающем докладе подчеркивался традиционализм крестьянских воззрений, связанный с влиянием общинной организации, политическая составляющая крестьянского менталитета, по мнению известных историков, претерпела наиболее радикальные изменения. После революции 1905 года «крестьянский менталитет становится республиканским с решительным отрицанием любой возможности единовластия», — писали авторы доклада. Именно в этом свойстве крестьянской ментальности, по их мнению, кроется причина признания крестьянами советов как формы «непосредственной демократии»[278]. Один из участников конференции задал вопрос о том, как же в таком случае оценивать культ Ленина, Сталина в Советской России и не стоит ли различать антиромановские и антицарские настроения? Отвечая, В. П. Данилов высказал мысль о том, что в отношении крестьян к Ленину или Сталину не хватало искренности, присущей «наивному монархизму»[279]. Обсуждался на конференции и вопрос о достоверности крестьянских петиций и наказов, как источника для изучения политических представлений крестьян. Противоположные суждения по данному вопросу были высказаны в докладах Л. Т. Сенчаковой и Э. М. Вернера. По мнению Л. Т. Сенчаковой, крестьянские обращения во власть свидетельствовали о политической активности жителей российского села в их стремлении «к пересмотру всех устоев общественно-экономической и политической жизни страны»[280]. Американский историк Э. М. Вернер, напротив, утверждал, что петиционная активность крестьян связана отнюдь не с политикой, а концентрацией в отдельных общинах крестьянской молодежи, ожидающей очередного земельного передела[281]. Проблема «наивного монархизма» была темой одного из итоговых обсуждений. В ходе обмена мнениями Д. Филд предлагал не принимать на веру заверения крестьян и более критично относиться к источникам, а Т. М. Димони настаивала на расширении Источниковой базы за счет политических сводок и фольклорных материалов[282].

Дебаты о «наивном монархизме» получили продолжение на теоретическом семинаре «Современные концепции аграрного развития» в ходе обсуждения книг Д. Филда «Повстанцы во имя царя» и Т. Шанина «Россия 1905–1907: революция как момент истины»[283]. Тон обсуждению задавал В. П. Данилов. Уже во вступительном слове он высказал мысль о том, что «наивный монархизм» в России исчерпал себя в начале XX века. Крестьянское движение в 1905–1907 годах и затем в эпоху революций 1917 года и Гражданской войны, по мнению ученого, происходило без монархических иллюзий. Сходную точку зрения высказала Л. Т. Сенчакова, по ее мнению, в 1905–1907 годах крестьянские выступления наглядно продемонстрировали подрыв всех самодержавных устоев российской государственности. Впрочем, остальные участники дискуссии не были столь единодушны в своих оценках. В частности, возражая Л. Т. Сенчаковой, П. Н. Зырянов обратил внимание на тот факт, что непременным условием крестьянских выступлений была нестабильность политического режима как такового. В качестве аргумента он сравнил 1891 и 1933 год, когда, несмотря на бедственное положение крестьян, масштабных протестов так и не случилось. По мнению Л. В. Милова, царистские иллюзии также не исчезли бесследно, просто «психологическая константа», определявшая отношение крестьян к власти после революции, «начинает находить другие проявления»[284]. Об этом, по мнению ученого, свидетельствовал поток писем, направляемых крестьянами в различные органы советской власти. На содержание крестьянских «писем во власть» 1920-1930-х годов, как подтверждение сохранения у жителей села царистских иллюзий, указывал в своем выступлении Ю. А. Мошков. Даже Л. В. Данилова высказала мысль о том, что культ вождя в Советской России есть прямое следствие традиционных для крестьянского менталитета представлений о власти. В этой дискуссии В. П. Данилова, пожалуй, полностью поддержали лишь его ученики С. А. Есиков и В. В. Кондрашин, что, тем не менее, не помешало известному ученому-аграрнику, подводя итог дискуссии, еще раз с непреклонной уверенностью заявить, что результат обсуждения показывает «крах идеологии наивного монархизма в годы первой русской революции»[285].

Несмотря на то что В. П. Данилов считал проблему «наивного монархизма» окончательно решенной, последующие исследователи, при обращении к конкретным материалам, были склонны несколько иначе оценивать характер отношения крестьян и власти, чем это делал известный историк-аграрник.

Наверное, самым известным на сегодняшний день исследованием, посвященным анализу различных обращений во власть 1920-х годов, является книга московских историков А. Я. Лившина и И. Б. Орлова[286]. Они считают, что настроения «наивного монархизма» в российском обществе в ходе революций вовсе не исчезли, а нашли свое воплощение в культе вождей. Последний, являясь порождением двух стихий — пропагандистской активности власти и стереотипов массового сознания — выполнял важные, чуть ли не системообразующие, функции в жизни российского общества. С одной стороны, апеллируя к традиционным представлениям широких масс, культ вождей легитимизировал новую власть. С другой — отвечал потребности индивида в покровительстве, служил одним из способов стабилизации общественного бытия и обузданию хаоса эпохи революции. Выявляют эти авторы и ряд характеристик власти, присущих представлениям крестьян. Во-первых, по мнению Лившина и Орлова, для жителей деревни был характерен соборный тип отношения к власти. Крестьяне не мыслили своего участия во власти, считали ее внешней по отношению к себе силой. Их попытки воздействовать на власть сводились или к делегированию ходоков, или к подаче жалоб. Другая важная черта — двойственность отношения крестьян к власти, в котором причудливо сочеталось исконное недоверие к ней и надежда, что она (в особенности центральная власть) сможет разрешить все насущные проблемы села. Наконец, еще одной важной доминантой, по мнению указанных авторов, было своеобразное разделение крестьянами власти на два принципиально различно репрезентируемых уровня: центральную и местную. Местная власть, с представителями которой непосредственно сталкивались крестьяне, воспринималась последними крайне негативно. Именно против злоупотреблений местных чиновников, считали Лившин и Орлов, было направлено острие крестьянского протеста.

Еще одним обращением к указанной проблеме мы обязаны С. Н. Тутолмину. На основе многочисленных крестьянских обращений в органы власти он подробно исследовал политические представления крестьян в годы Первой мировой войны[287]. Безусловным достоинством работ С. Н. Тутолмина является детально разработанная методика. В частности, он выделил традиционную и республиканскую парадигмы политической культуры крестьянства. Для первой из них, по мнению историка, характерны идеализация высшего начальства и недоверие к местному бюрократическому аппарату. Республиканская парадигма предполагает более осмысленное отношение к власти. Высшая власть в рамках этой парадигмы десакрализируется и, по мнению обывателей, также несет ответственность за проблемы, возникающие в их жизни. Тщательный анализ крестьянских «писем во власть» позволил С. Н. Тутолмину прийти к выводу о том, что политическая культура российских крестьян в исследованный им период была ближе к традиционной модели. Он утверждает, что для крестьянских представлений были характерны «склонность» к идеализации высшего начальства, персонификация институтов власти, монархизм, этатизм, общинность и управляемость. Зачатки представлений нового типа, по мнению ученого, начинают появляться в российской деревне, но это были скорее единичные явления, нежели данность и характерная черта эпохи.

Итак, вопрос о характере крестьянских представлений о власти сегодня вряд ли можно отнести к числу однозначно решенных проблем. Новое обращение к этой теме, на наш взгляд, продиктовано рядом факторов, которые на сегодняшний момент не учтены исследованиями в должной мере. Условно можно выделить три таких аспекта: источниковедческий, историографический, инструментальный.

До сих пор главным источником данных о политических представлениях крестьян остаются их обращения во властные структуры. Разумеется, последнее во многом обусловлено как массовостью данного рода документации, позволяющей создать исследователям репрезентативную и в то же время однородную источниковую базу, так и характером самих писем. Следует, однако, иметь в виду, что авторы писем были изначально нацелены на коммуникацию с властью. Трудно предположить, что крестьянин — автор письма, уповая на помощь своего адресата (например, И. В. Сталина), начал бы обращение с критики политического режима в стране. Такой поступок самими крестьянами был бы расценен как опасный и глупый! Таким образом, уже в самом характере обращений заложен набор ответов, которые представляются историками как специфические черты крестьянского понимания власти. В этом отношении нельзя не согласиться с мнением Т. М. Димони о необходимости расширения Источниковой базы вопроса, сравнения данных различных типов источников.

Отметим также, что в 1990-е годы вышел ряд работ, по-иному, нежели прежде, оценивающих природу российской революции. Наиболее яркой является широко известная монография В. П. Булдакова, который аргументированно показал, что проявления активности различных социальных групп российского общества не были обусловлены ростом «революционной сознательности», а наоборот, являлись стихийным проявлением первобытных, сохранившихся под спудом культуры свойств и инстинктов человеческой психики[288]. Применительно к крестьянству исследователями широко обсуждался вопрос о так называемой общинной революции, в ходе которой произошла консервация уже порядком расшатанных либеральными реформами устоев жизни российского крестьянства[289]. Рассмотрение массовых революционных процессов в таком контексте лишало всякого смысла тезис, являвшийся первоосновой дискуссии о «наивном монархизме».

Несмотря на появление работы В. П. Булдакова и других исследований по революционной психологии масс[290] многие авторы поныне пытаются отыскать точку перехода крестьян от низших форм политического сознания к более высоким, помещая крестьянские представления в чуждую для них систему координат. Так, еще Э. М. Вернер отмечал, что «в результате само их [крестьян. — Н. К.] существование и язык интерпретируются в рамках монархических или советских, народнических или марксистских, либеральных или социалистических, а не крестьянских представлений»[291]. Действительно, в большинстве случаев на крестьян переносятся современные представления о политическом процессе. Изучение образов власти в сознании крестьянства вне этой искусственно привнесенной шкалы, на наш взгляд, может стать новым толчком в исследовании характера осмысления крестьянами политической действительности.

Образ власти в настоящем исследовании мы рассматриваем не как сложившуюся константу ментального характера, а как совокупность крестьянских репрезентаций[292]. Под последними понимаются символические практики выражения своих представлений в дискурсе (в данном случае — политическом дискурсе северной деревни). Понимание репрезентации не только как речевого, но и мыслительного акта предполагает наличие прагматической стороны такого действия, его обусловленности потребностями текущей ситуации. В результате все это позволяет нам выделить три уровня политической репрезентации. Первый — уровень формальной репрезентации — соответствует представлению, выраженному индивидом в дискурсе (в нашем случае зафиксированному в источниках). Второй — прагматика репрезентации — связан с теми целями, которые ставил перед собой индивид в акте выражения образа. Наконец, третий уровень можно обозначить как надпрагматический. Он заключает в себе те представления индивида об объекте репрезентации, которые не были проговорены им в дискурсе, однако о наличии которых мы можем предположить исходя из прагматической составляющей акта. Целью настоящей главы является попытка, отталкиваясь от данных, сохранившихся в различных типах источников (то есть уровня формальной репрезентации), увидеть сквозь «одежды» крестьянской прагматики некие сущностные представления крестьянства о власти.

1. Представления о советских политических лидерах

В своей монографии «Сталинские крестьяне» Ш. Фицпатрик проанализировала характер крестьянских представлений о Сталине в 1930-е годы. Следствием этого анализа стал вывод о глубокой оппозиции крестьянства к вождю. Это наблюдение вряд ли возможно оспорить, однако, по нашему мнению, американская исследовательница все же несколько сгустила краски. Особенно это проявляется в ее трактовке крестьянских «писем во власть». В частности, она утверждала: «Авторы писем, даже ходатайств — редко рассыпались в похвалах и благодарностях Сталину и цитировали его изречения. Обычно они вообще избегали упоминаний о нем»; далее она описывает ряд исключений из этого общего правила. Конечно, крестьяне могли писать свои обращения непосредственно И. В. Сталину, М. И. Калинину, другим государственным деятелям, но не обязательно в «низкопоклонническом духе». Конечно, в «редких письмах» льстивые реверансы в адрес «вождя» все же присутствовали, но делались они, по мнению Ш. Фицпатрик, «двусмысленным образом»[293]. Эта ступенчатая система уступок и ограничений наводит на мысль об общем значении вышеизложенного тезиса в концепции Ш. Фицпатрик. Возможно, столь однозначная оценка крестьянского петиционного движения была отчасти продиктована концептуальными соображениями. В таком случае крестьянские «письма во власть» служили еще одним доказательством враждебности крестьянства сталинскому режиму и противопоставлялись фальшивому миру «потемкинской деревни» (идеализированному образу советского села, который транслировался пропагандой и был представлен на официальных мероприятиях). Отсутствие реальной массовой поддержки со стороны большей части советского общества, то есть фактическая слабость власти, заставляла правящую верхушку СССР во главе со Сталиным идти на определенные уступки (такие как разрешение крестьянам иметь личное подсобное хозяйство или репрессии в отношении непопулярных у жителей села местных руководителей в ходе показательных процессов 1937 года). Характеристика крестьянских «писем во власть» как формы социального протеста встречается и в российской литературе[294].

В контексте данного исследования нам сложно судить о мотивах поступков Сталина, однако рассмотренные нами материалы крестьянских обращений позволяют взглянуть на характер крестьянской репрезентации центральной власти, представленный в письмах, несколько иначе. Прежде всего следует иметь в виду, что крестьяне писали свои обращения, письма, ходатайства в адрес советских политических лидеров. И делали они это регулярно. Поток крестьянских писем в органы власти оставался действенным каналом политической коммуникации на протяжении всех 1930-х годов. Думаю, с этим утверждением согласится любой исследователь, работавший с личными фондами партийных лидеров или материалами Рабоче-крестьянской инспекции. Другое дело, что круг адресатов был ограничен незначительным количеством имен. Из лидеров союзного уровня это прежде всего И. В Сталин и М. И. Калинин. Последний был особенно популярен среди крестьян, вероятно, в силу своего крестьянского происхождения и кротости политического темперамента. Если Сталину писали как первому лицу государства, то в Калинине крестьяне зачастую видели своего непосредственного заступника. Нередко крестьяне писали и местным партийным функционерам, в частности секретарям крайкома ВКП(б) С. А. Бергавинову и В. И. Иванову. Последний, подобно Калинину, оценивался как защитник крестьянства на краевом уровне. Вероятно, также с его деятельностью жителями села связывалось легкое смягчение режима в годы «сталинского неонэпа». Хотя грамотные крестьяне могли читать газеты, а вся крестьянская масса подвергалась интенсивному пропагандистскому воздействию, круг активно фигурировавших в деревенской молве политических персонажей был сравнительно невелик. Так, житель деревни Красный Бор Тотемского района А. М. Дерябин, неожиданно для себя получив в феврале 1937 года премию в 2000 рублей, откровенно славословил в адрес Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова,

Калинина, Орджоникидзе, Жданова, Андреева, Чубаря, Постышева[295]. К числу лиц, имена которых были известны в деревне, следует добавить лидеров различных оппозиций: Троцкого, Бухарина, Каменева, которые, разумеется, не могли стать адресатами подобострастного письма тотемского крестьянина, но фигурировали в деревенских слухах, даже после того как утратили влияние в политической жизни страны. В целом уровень политической грамотности северного крестьянства оставался низким. Даже многие среди считавшихся политически более развитыми участников краевого слета ударников животноводства в 1935 году — по выражению региональных партийных функционеров — «не знали кем работают Сталин, Молотов, никогда не слышали о Димитрове, Тельмане»[296]. Если имена высших политических руководителей СССР крестьяне все же знали, то значение их должностей в системе власти и полномочия тех или иных лиц представляли с трудом. В этом отношении показателен вопрос делегата от Междуреченского района сталинского ударника Кашкина, прозвучавший на том же съезде: «Раз товарищ Сталин самый большой и дорогой для нас человек, то почему он секретарь, а тов. Калинин председатель»[297]. Примерно с той же проблемой столкнулись несколько жительниц деревни Никулинское Кубино-Озерского района. Свое письмо «отцу народов» в 1932 году они начали так: «В город Москву главному начальнику секретарю тов. Сталину», а затем, видимо, после момента раздумья вычеркнули из этого обращения слово секретарь[298]. Все это позволяет высказать предварительную гипотезу о том, что для крестьян не было характерно представление о власти как сложноорганизованной системе и они просто переносили реальность деревенской жизни, где свои председатели и секретари имелись в каждом сельсовете, на организацию власти в центре.

Форма обращений к вождям в «письмах во власть», за исключением анонимных посланий, оставалась крайне почтительной. Во всяком случае, нами не обнаружено заявлений крестьян Русского Севера, направленных непосредственно на имя какого-либо высокопоставленного деятеля государственного или регионального масштаба, которые были бы резко критичными или ироническими по отношению к своему адресату. Многие жители села просто не владели литературным языком, чтобы красиво, а в отдельных случаях адекватно выразить свои мысли, однако это не свидетельствует о формальном неуважении авторов к своим адресатам. Нередко последним авторы писем приписывали лучшие человеческие качества — такие как доброта и справедливость, часто называют их «вождь» или «учитель». При этом подобное обращение характерно не только по отношению к И. В. Сталину, относительно которого эти эпитеты постоянно звучали в пропаганде, но и к региональным партийным лидерам. Наконец, видимо, с целью придать письму дополнительный вес крестьяне ссылались на личную встречу, если таковая имелась (обычно этот аргумент действовал при обращении к краевым чиновникам) или на цитату из какой-либо работы (выступления) адресата. Например, обращаясь в 1938 году к первому секретарю Вологодского обкома П. Т. Прядченко, председатель Веп-ревского сельсовета Кубино-Озерского района писала: «Вы вспомните когда были в Кубине… в марте месяце на слете, я тогда дала вам слово свой с[ельский] с[овет], которым я руковожу вывести в передовые. После этого слета я не спала ночами, я искала лучший способ работы, чтобы свое слово сдержать»[299]. Подобная восторженно-патетическая форма выражения своих мыслей была вообще характерна при контактах крестьян с представителями власти выше местного и районного уровней. Недаром на втором краевом слете сталинских ударников делегация колхозников из Лешуконья удивила даже организаторов слета. Тогда на открытии слета при первом упоминании И. В. Сталина лешуконцы дружно встали и на весь зал закричали «Ура»[300].

Какие-либо описания вождей в письмах действительно редки. В этом вопросе можно согласиться с мнением Ш. Фицпатрик — с той лишь оговоркой, что крестьяне плохо, главным образом из пропагандистских материалов и слухов, представляли, что происходит в Центре, кроме того, давать оценку политическим лидерам не являлось главной целью крестьянских писем. Обращения во власть были вызваны потребностью разрешить конкретные проблемы в жизни конкретных людей. В тех же редких случаях, когда элементы такого описания присутствовали, можно выделить несколько устойчивых коннотаций, присущих образу вождя: вождь — проводник к новой жизни (в частности, этот момент неоднократно подчеркивал в своем письме каргопольский крестьянин С. М. Храмовнин[301]); вождь — объединитель, который сплачивает людей вокруг какой-либо цели (именно необходимостью сплочения бедняков, середняков своего района в деле создания колхоза объясняли желание назвать этот колхоз именем краевого руководителя С. А. Бергавинова члены Комь-янской сельхозартели Грязовецкого района[302]); вождь — покровитель, защитник и справедливый судья (например, житель деревни Багрино Кубино-Озерского района А. Талалов так обращался к М. И. Калинину: «И последний раз обращаюсь к вам [в данном случае он, вероятно, подразумевал, что обращается в последнюю инстанцию. — Н. К.] дорогой друг Михаил Иванович, поскольку если существует советская власть и борьба с искривлением классовой линии партии, то прошу откликнуться к безвинно терзающим [так в тексте. — Н. К.] людям, прошу расследовать это дело помимо РИКа и Края. Только на вас есть надежда ибо вы защита рабочих и крестьян…»[303]). Еще один мотив, рефреном проходящий почти через все письма, — это всесилие власти. Один из жителей Вилегодского района так прямо и писал И. В. Сталину: «Зная что вы все можете сделать просим вас усмотреть нашу просьбу, повысить продовольственные нормы»[304]. В таком контексте высшая власть приобретала почти сакральный оттенок. Интересно, но в одном из писем можно даже обнаружить интертекстуальную параллель с символом веры. В апреле 1938 года С. И. Баданин из деревни Балахонки Вохомского района направил в редакцию «Крестьянской газеты» письмо, в котором обращался с просьбой оказать ему содействие в приобретении сортовых семян фруктовых деревьев для создания у себя сада. При этом автор письма просил сотрудников редакции походатайствовать о его просьбе перед Сталиным или Калининым, характеризуя генсека следующими словами: «отца нашего Сталина, нашего творца и хранителя»[305].

Впрочем, обращение к столь хорошо известной крестьянам ритуальной формуле было отнюдь не обязательным, ибо сама традиция петиционного движения формировала набор аксиом и способов подачи информации в крестьянских письмах. Характерной для последних, например, была мысль о непогрешимости «вождя». Странно, однако, что некоторые авторы видят в этом устойчивый элемент крестьянских представлений о власти, а не составную часть конформистского механизма, обусловленного ситуацией самого обращения крестьянина к властям предержащим. Любая критика существующих порядков в такой ситуации приобретала специфический по своей форме характер. Для уяснения этого тезиса рассмотрим ряд писем, которые условно могут быть названы критическими. Так, житель села Городок Кич-Го-родецкого района И. Пестерев, намереваясь рассказать И. В. Сталину, «как у нас живут в деревнях», начинает свое письмо со ссылки на хорошо известную статью вождя «Головокружение от успехов». Затем описывает существующий в колхозе беспорядок (безответственность и пьянство правления, административные притеснения сельсовета) и, наконец, замечает, что за всем этим «районные организации не могут усмотреть»[306]. Другой случай: члены правления колхоза «Труженик» Вилегодского района с завидным упорством и последовательностью доказывали, что у них в районе не выполняется ни один из призывов вождя (сделать колхозы большевистскими, а колхозников зажиточными», «всех бескоровных сделать с коровами» (гак в тексте. — Н. К.) и заключали: «…район не правильно руководит и никаких предложений от колхозников не принимает»[307]. Подобные обращения, представляющие собой учтивую форму критики, направлялись и в адрес региональных руководителей. Примером такого обращения может служить анонимное письмо, автор которого определял себя как «беспартийный большевик самоучка», направленное в сентябре 1936 года из Шипяковского сельсовета Грязовецкого района в адрес В. И. Иванова[308]. Автор письма также ссылался на высказывание Сталина: «…у нас нет плохих заводов, а есть плохие руководители». Есть в письме ссылки и на В. И. Ленина. Однако в отличие от предыдущих корреспондентов вину за все беды колхоза и колхозников автор этого письма возлагает не на районные власти (возможно, он учитывал фактор непосредственной подчиненности районных чиновников адресату письма), а на руководство собственного колхоза и сельсовета. Суммируя эти наблюдения, можно заключить, что характеру критики в крестьянских письмах советским политическим лидерам были свойственны две взаимосвязанные черты: ссылка на непогрешимый авторитет вождя и поиск виновных среди местных руководителей, отстоящих от адресата письма, как правило, на несколько ступеней власти ниже. Казалось бы, это позволяет сделать вывод о том, что недалекие, политически неподкованные крестьяне во всех своих бедах винили чиновников местного или районного звена, дескать, у них был традиционный, а не парламентский тип представлений о власти. Такой вывод был бы логичным, если бы прочие источники не рисовали иную картину, а обе названные черты не являлись определяющими элементами крестьянских петиций. В рамках петиционного движения 1930-х годов крестьянское недовольство и крестьянский протест, своим острием направленные против низших уровней партийно-государственной системы власти, являлись неотъемлемой частью более масштабного по своим проявлениям конформистского акта.

Микромоделью стратегии этого конформистского акта может служить письмо десятника А. Н. Резвого из деревни Кулой Пинежского района[309]. В отличие от множества других подобных ему писем, оно не является ни жалобой, ни доносом, не содержит и намека на какие-либо проблемы в жизни рядового человека, побудившие его написать во власть. А. Н. Резвый начинает свое письмо «Многоуважаемому Михаилу Ивановичу» с утверждения, что ему известно, как Калинин принимает крестьянских делегатов, и поэтому уверен, что вождь обязательно ответит и ему. Затем автор письма дважды передает своему адресату привет от себя, желает здоровья и успехов. И только после всех этих словесных реверансов излагает формальную причину своего обращения. «Цель моего письма к вам такова — выразить сочувствие к вам в вашей великой работе». Но эта декларация, на наш взгляд, не является действительной целью корреспондента. Об истинной причине говорится в следующей части письма, где А. Н. Резвый снова пишет о желательности получить от М. И. Калинина ответ (иначе автор письма впадет в «аполитизм», то есть разочаруется) и наконец кратко излагает свою биографию. Это и есть, вероятно, наиболее вероятный мотив обращения. Автор был молод и стремился с помощью своего письма «убить сразу двух зайцев». С одной стороны, он ожидал, что видный партийный функционер обратит на него внимание, с другой — надеялся, получив ответ, словно орденом щеголять письмом Калинина перед своим начальством и товарищами. От многих других письмо отличается тем, что А. Н. Резвый не пытался решить каких-либо жизненных проблем. Его не выселили из дома в тридцатиградусный мороз, и его родные не умирали от голода. Для автора был важен сам факт соприкосновения с властью, поэтому это послание можно считать апофеозом конформистского акта. Оно тем более показательно при сравнении с другими письмами. Вряд ли можно ожидать большей критичности по отношению к своим адресатам от авторов, которые именно таким путем пытались решить свои насущные проблемы. Элементы протеста растворялись в различных конформистских стратегиях. Все это в итоге предопределяло репрезентацию в крестьянских «письмах во власть» советских политических лидеров как почти всемогущей, практически безгрешной, неустанно радеющей о судьбах малых мира сего силы.

Совершенно иначе центральная власть и советские вожди выглядели в деревенских слухах и фольклоре, представленных в сохранившихся в архивах материалах политического контроля. «Советская власть помойная яма, ни как не нагрузишь, только дай — подай, а от них ни фигу не получишь», — так образно выражались крестьяне Шенкурского района[310]. Прежде всего бросается в глаза оценка существующего в СССР режима как нелегитимного. Например, об этом говорил на одном из собраний по организации лесозаготовок житель Ровдинского района крестьянин Егор Лукин: «У сов. власти сидят самозванцы, которые умышленно истребляют наши леса, через свои лесозаготовки»[311]. Сам он, правда, объяснял позднее свои слова тем, что был пьян. Власти же доказывали, что пьяным он только «представлялся» с целью более успешной пропаганды своих взглядов. Тем не менее представление о нелегитимности власти имело широкое распространение в северной деревне. В политическом дискурсе крестьян обнаруживается несколько причин такого неприятия. Традиционно на протяжении всех 1930-х годов фигурировала неприязнь по этническим мотивам. Нередко крестьяне говорили, что у власти в Советском Союзе находятся евреи. Впрочем, иногда обыгрывалась и тема кавказского происхождения вождя. «По-армянски Сталин пляшет, по армянски и поет / Если мы его не спихнем, то он всех нас з…т», — пели в одной из частушек того времени[312]. Кроме этого, официальным лозунгам противопоставлялась оторванность власти от широких масс, ее корпоративная замкнутость. Порою в своих высказываниях жители северной деревни были не столь уж далеки от понимания реального положения дел в СССР. Так, на территории колхоза «Ударник» Верхне-Тоемского района некий административно высланный Пантелеев говорил колхозникам, что «советская власть, именуя себя рабоче-крестьянское правительство, носит только красивую вывеску. Фактически у власти стоит кучка привилегированных коммунистов, которые угнетают рабочих и крестьян…»[313] В деревне Замолье Подосиновского района местный житель Степан Загоскин на одном из собраний по хлебозаготовкам высказал мысль, достойную Л. Д. Троцкого: «В СССР руководит буржуазия а не рабочий класс»[314]. В религиозной среде бытовали собственные представления о природе нелегитимности власти. Среди верующих распространялись эсхатологические слухи, в которых Сталин, а иногда и Ленин фигурировали в роли Антихриста.

Видимо, отчасти именно такими представлениями о природе сталинского режима (хотя они, разумеется, и не были единственной причиной) можно объяснить раздававшиеся иногда среди крестьян Севера призывы к неповиновению власти. Чаще всего такое неповиновение проявлялось в форме отказа от выполнения налогов и других государственных повинностей. Крестьяне считали, что государство и так задолжало каждому «лапотнику». В колхозе «Крестьянка» в 1932 году на общем собрании колхозников по этому поводу даже было принято специальное постановление: «Выдвинутые директивы партии и правительства о хозяйственном укреплении колхозов проводить не хотим, а жить хотим»[315]. В Харовском районе один из крестьян, видимо, по аналогии с пятилеткой, предложил «объявить неуплату налогов в течении пяти лет»[316]. Звучали и более агрессивные призывы: «надо взять оружие и идти на них» (Шенкурский район), «были бы орудия мы бы вам показали» (Пинежский район), «даешь войну с победой над соввластью» (Подосиновский район»). Впрочем, такие воинственные лозунги были характерны главным образом для периода массовой коллективизации на рубеже 1920-х — 1930-х годов. По мере относительной стабилизации общественной жизни в деревне крестьянский протест приобрел более пассивные формы.

Данные из политических сводок и содержание крестьянского фольклора опровергают также и миф о вере крестьян в «безгрешность» вождя. В северной деревне на протяжении всех 1930-х годов политическое руководство страны оставалось объектом жесточайшей критики. Именно Сталина и его окружение винили крестьяне в своем бедственном положении. Это подтверждается многочисленными данными. Так, в 1930 году крестьянин В. В. Коптяков утверждал, что «у власти сидят головотяпы, отчего нет продовольствия». В том же духе выступали на деревенском собрании вологодские крестьяне А. Шеверев, В. Соколов и И. Сеницин, утверждавшие, что «с такими руководителями как у нас не стало ничего и чем дальше тем больше идем к разрухе». В 1932 году в деревне Артюшенская даже председатель местного колхоза «Новый путь», будучи пьян, ругался и кричал: «К такой-то матери я хотел соввласть. Она разорила фабрики и заводы, грабит людей». В 1936 году житель Вожегодского района А. В. Сиротин, исключенный в свое время из партии за пьянство, заявил, «что при теперешнем руководстве у Советской власти работать нельзя». Ф. И. Горбунов, уроженец деревни Климовская Ровдинского района, в 1937 году «блистал» среди односельчан следующими суждениями: «Сталин в вопросах сельского хозяйства ведет неправильную политику, организовал колхозы. Если бы их не было то крестьяне жили бы намного лучше»[317]. Показательна также частушка 1930-х годов: «Стоит Сталин на трибуне, не чего не говорит / С х… кожу обдирает, башмаки себе кроит»[318]. В 1937 году в редакцию газеты «Красный Север» (Вологда) поступило анонимное письмо, в котором его авторы называли конкретно виновника своих бедствий. Они благоразумно «забыли» указать свои имена, подписавшись коротко и ясно: «Колхозники Северного края». Описывая свое бедственное положение, они отметили, что своего рода девизом ленинского правления были слова «серп и молот», тогда как при Сталине их сменили «смерть и голод». Именно «отца народов» они назвали прямым виновником положения, в котором оказалась деревня[319]. Таким образом, приведенные выше материалы позволяют утверждать, что среди крестьян Русского Севера было широко распространено представление об ответственности высшей партийно-государственной верхушки и в особенности И. В. Сталина за результаты хозяйственного развития деревни и бедственное состояние большинства крестьян[320]. Важно подчеркнуть, что в деревенской молве редко можно встретить другие варианты объяснения ситуации в деревне. Почти не рассматриваются в качестве причин падения жизненного уровня различного рода конъюнктурные факторы (экономические и природные). Напротив, складывается впечатление, что крестьянам было свойственно искать и находить конкретных виноватых в лице «вождей». Учитывая, что еще в 1930-е годы материальное положение деревенских жителей было крайне тяжелым, легко представить чувства, которые они испытывали к руководителям государства. Авторитет политических лидеров СССР в 1930-е годы неизмеримо упал. В 1937 году один из жителей Приморского района, работая на путине, говорил своим землякам: «Тов[арищи] Сталин и Ворошилов — такие же воры как и я дурак»[321]. От сакрализации фигуры «вождя», если она когда-либо и имела место, не осталось и следа. Говорить о «наивном монархизме» крестьян в 1930-е годы не приходится.

Соответственно, те из большевистских вождей, которые в официальной пропаганде назывались «оппортунистами» или позднее «врагами народа», могли, напротив, обрести в деревенской молве ореол народного заступника. «Спасибо Сталину / Стали жить по старому, / Теперь Рыкова просить, / Чтоб ничего нам не платить», — такую частушку пела молодежь на деревенских вечерах в Каргопольском районе[322]. Крестьяне в тех случаях, когда речь заходила об оппозиционерах, обычно просто меняли на противоположный знак пропагандистские оценки, зачастую наделяя положительными качествами тех, кого вчера они готовы были ругать так же, как Сталина и людей из его окружения. Особенно распространены были такие высказывания на рубеже 1920-х — 1930-х годов, на пике массовой коллективизации. Например, арестованный в 1930 году А. П. Голенев, будучи вербовщиком (он должен был способствовать мобилизации населения на лесозаготовки и др. виды работ), ходил по деревням Заболотского сельсовета Вологодского округа и говорил о том, что «политика Сталина ведет к гибели, тот кто мог руководить страной их поисключа-ли из партии и объявляли врагами»[323]. В числе последних он называл Троцкого, Бухарина, Рыкова. Именно эти персонажи российской политики были наиболее популярными среди крестьян. С течением времени власти удалось навязать крестьянству свои правила игры, и количество таких слухов и высказываний значительно сократилось, но они не прекратились окончательно. Даже в страшном 1937 году упомянутый ранее Ф. И. Горбунов говорил: «Напрасно уничтожают хороших людей, расстреливают их. Они понимают и знают больше наших руководителей. Но теперь хороших людей не стало. Все руководители подобраны»[324].

Еще одним сюжетом, относящимся к внутренней жизни верхов партии и звучавшим довольно часто в крестьянских пересудах, была тема преемственности между Лениным и Сталиным. В сравнении этих двух личностей обычно (хотя и не всегда) образ Ленина представлялся позитивным, а Сталина негативным (как в случае с заменой «девиза правления» со слов «серп и молот» на слова «смерть и голод», упомянутом чуть выше). Обсуждались в крестьянской среде и причины смерти В. И. Ленина. Свои сомнения насчет достоверности официальной трактовки выражал житель Федоровского сельсовета Шенкурского района Г. И. Песков: «Я не верю, что Ленин умер, он был человек правильный, а этим людям жить не дают и, по-моему, его убили или отравили». Интересно, что своеобразного преемника Ленина Г. И. Песков увидел в А. А. Жданове. В связи с этим шенкурский крестьянин считал, «что и ему долго жить не дадут, найдутся люди, убьют»[325]. Несколько раньше, в 1935 году, был зафиксирован слух о том, что будто бы «Крупская стреляла в Сталина»[326]. В данном случае на образ «отца народов», вероятно, переносилась ситуация более чем пятнадцатилетней давности, связанная с выстрелом Ф. Каплан в В. И. Ленина. Однако важно другое. Распространение слухов о том, что супруга прежнего главы советского правительства стреляла в нынешнего руководителя государства, явно свидетельствует о том, что в сознании крестьян Севера отношения между двумя вождями представлялись далеко не такими безоблачными, как утверждала политическая пропаганда. Весьма показательна также деревенская частушка, рельефно высвечивающая отношение, по мнению крестьян, И. В. Сталина к своему предшественнику: «Сталин Ленина будил, по лицу метлой водил / Вставай Ленин — Сатана, пятилетка сорвана»[327].

Такое представление об отношениях вождей не добавляло легитимности власти в глазах жителей села.

Естественным образом из всего вышесказанного вытекала другая черта власти, как ее представляли крестьяне. Действительно, учитывая, что, по их мнению, страной управляют «головотяпы», природа власти которых по меньшей мере сомнительна, а все стоящие руководители давно уже устранены, то единственное, что такой власти остается — обманывать народ. Власть в представлении жителей северной деревни 1930-х годов видится исключительно лживой силой, причем как в политической (например, даже в 1937 году крестьяне говорили о сталинской конституции и выборах в Верховный Совет СССР: «все ложь никаких выборов не провести»), так и экономической сферах жизни страны. Крестьян часто раздражал неэквивалентный характер обмена между городом и деревней. Эту мысль весьма точно выразил А. В. Романов, житель деревни Хлызино Вологодского района: «Советская власть требует от крестьян хлеб, мясо, сено по низким ценам. Есть или нет подай. А продает в несколько раз дороже и товаров крестьянам никаких не дают, а если дают то по дорогой цене»[328]. Порою даже такие прокрестьянские меры, как разрешение держать в личном хозяйстве вторую корову во время так называемого «сталинского неонэпа», воспринимались крестьянами настороженно, как еще одна попытка увеличения объема государственных повинностей. Конечно же, власть сама давала крестьянам массу оснований для такого недоверия. Действительно, вся иллюзорность советской официальной риторики становится очевидной, когда на «самых демократических в мире» выборах выбирать приходилось из одного кандидата или когда полуголодным крестьянам агитатор пересказывал речь «вождя» о «счастливой, зажиточной колхозной жизни». Однако думается, что и за вычетом этих реалий у крестьян присутствовало желание подчеркивать лживость власти. Ведь такое понимание ее сущности служило своеобразным механизмом, снимавшим всякую моральную ответственность перед властями предержащими. Так, житель Чебсарского района И. Грибанов в 1934 году, разговаривая с колхозниками, заявил: «При нынешней власти надо петлю на шею надевать или перед государством жульничать»[329]. И крестьяне охотно использовали эту стратегию, вступая в игру с властью, используя категории ее политического языка для решения своих индивидуальных жизненных проблем. Впрочем, помимо недоверия, политическое руководство страны вызывало у крестьян и более сильные эмоции. Если судить по политическим сводкам, то таким чувством была устойчивая неприязнь, порою переходящая в ненависть. Ее основным объектом, конечно, являлась фигура И. В. Сталина — за исключением краткого периода весны 1930 года, когда после выхода статьи «Головокружение от успехов» его в северной деревне называли «вторым освободителем». Именно про Сталина крестьяне пели частушки и рассказывали анекдоты, именно его в первую очередь поминали бранным словом, сетуя на постигшие их беды, именно ему тайком выкалывали глаза на портретах (действие из области симпатической магии). Показательно, что недовольство крестьян Сталиным проникло даже в молодежную субкультуру деревни, в большей степени подверженную влиянию официального дискурса. Иногда в среде молодежи публичное изъявление готовности расправиться с вождем служило доказательством особой удали. В 1936 году житель Нюксеницкого района Р. В. Клементьев, нечаянно ставший фигурантом политического обвинения, гуляя вместе с друзьями по деревне, распевал песню, услышав которую местные жители спешили выглянуть из окон своих домов. Мало того что слова песни успешно рифмовались со всем известным русским выражением из трех букв, в песне звучала угроза человеку, к которому многие испытывали «трепетные» эмоции. «На х… на х… коммунистов, на х… Сталина — врага, попадутся на дороге не дрожит моя рука», — запомнили случайные слушатели[330]. Однако, пожалуй, еще более выпукло отношение крестьян Севера к политическим лидерам партии и советского правительства демонстрирует эпизод, связанный с убийством С. М. Кирова. Сам этот факт был широко распропагандирован как зловещая акция врагов партии и советского народа. В крестьянской же среде убийство Кирова было воспринято с очевидным злорадством. «Одним псом меньше стало», «коммунистов понемногу убивают, Кирова убили, Куйбышев умер, скорей бы все коммунисты подохли», «Ладно убили Кирова, хлеба надо платить меньше, еще бы убили Сталина, да еще человека 2–3 и я был бы доволен», — говорили между собой крестьяне[331]. Звучали и призывы определенного смысла. Колхозник колхоза им. Ворошилова Кич-Городецкого района так реагировал на известие о гибели партийного функционера: «Киров убит и здесь тоже не будем спать»[332]. И хотя дальше призывов к расправе дело в северной деревне не пошло, характер высказываний крестьян в связи с гибелью «любимца партии» красноречиво свидетельствует об их отношении к советскому политическому руководству.

Такими были представления о вождях центральной власти, судя по деревенской молве. По своему содержанию они противоположны тому образу, который рисуют нам крестьянские «письма во власть». Однако считать, что это и есть подлинная точка зрения крестьянства на власть в противоположность фальшивым оценкам, звучавшим в петициях и на официальных собраниях, было бы заблуждением. Данному типу крестьянской репрезентации власти также присуща определенная прагматика. Общаясь с односельчанами, то есть в большинстве своем c. хорошо знакомыми людьми, крестьянин стремился подчеркнуть свои достоинства: ум и критичность суждений, трезвость собственных оценок политической действительности (даже если он сам при этом был не вполне трезв), чувство юмора, а в отдельных случаях и личную смелость. Деревенские частушки уже в силу своего жанра имели иронично-гротесковую форму выражения мысли. Наверное, такой тип репрезентации власти в кругу хорошо знакомых лиц вообще характерен практически любому типу политической культуры. В данном случае мы должны отдать должное системе советского политического контроля, готовой фиксировать все вплоть до «шелеста тараканов», если бы те додумались вдруг поболтать между собой о Сталине. Оценка крестьянами высшей власти, полученная на основе деревенских слухов и фольклора, также неполна, поскольку не отвечает на вопрос, почему держался оцениваемый как нелегитимный, не пользующийся доверием и уважением и в конечном счете ненавидимый значительной частью населения режим — несмотря на все трудности и испытания? Почему и зачем, собственно говоря, сами же крестьяне продолжали писать свои «письма во власть»? Другими словами, открытым в таком случае остается вопрос, почему не работала так полюбившаяся Ш. Фицпатрик формулировка одной из политических сводок, в которой сообщалось о словах одного крестьянина: «Убили Кирова, убьем и Сталина».

Эти вопросы заставляют нас вернуться к анализу крестьянских «писем во власть», но уже в ином аспекте, чем это было сделано выше. Понять мотивацию крестьянского петиционного движения помогают отчасти сами обращения. Отправляя свое письмо в ту или иную властную инстанцию, жители села вольно или невольно подразумевали ее дальнейшее участие в своей судьбе, наделяя при этом адресата определенными реально существующими или воображаемыми полномочиями. Это обстоятельство позволяет реконструировать те функции, которыми обладали государственные органы согласно представлениям крестьян. Представляется возможным сгруппировать мотивы крестьянских «писем во власть» в четыре тематические группы. Итак, во-первых, в письмах присутствует мотив личной коммуникации с высокопоставленными представителями власти (выражение предельной почтительности, просьбы о личном [как субъекта действия, а не только представителя государственной власти] вмешательстве в ход дела. Во-вторых, возможно выделить тему недовольства теми или иными проявлениями государственной политики (например, высокие налоги или низкий уровень жизни). В-третьих, традиционные жалобы на представителей сельской и районной администрации. В-четвертых, особо часто встречающаяся в письмах тема участия представителей высшей власти в разрешении внутридеревенских противоречий (между колхозниками и колхозной администрацией или просто между отдельными жителями села). Собственно говоря, все эти мотивы крестьянских обращений во власть вряд ли станут откровением для современного исследователя колхозного крестьянства, поскольку они во многом отражают ту структуру проблем, которые пытался разрешить житель села. Важнее понять, каковы были ожидания крестьян в отношении реакции власти на ту или иную проблему.

Примечательно, что в 1930-е годы крестьяне Русского Севера зачастую обращались к вождям очень просто, почти как к своему соседу. Это, правда, не стоит рассматривать как признак неуважения. Напротив, грубоватые крестьянские письма порой не имели иной, более значимой цели, нежели просто выразить свою лояльность существующей власти. Нередко крестьяне просили «отписать» своих адресатов и разъяснить те или иные злободневные для них вопросы. Впрочем, иногда от политических лидеров крестьяне ожидали и конкретных действий. Иногда такие обращения принимали почти анекдотичный характер. Так, житель Павлино-Виноградовского района Евграф Минин в 1930 году просил ответственного секретаря крайкома ВКП(б) С. А. Бергавинова, лично хорошо знавшего Л. М. Кагановича, В. М. Молотова, К. Е. Ворошилова и других советских государственных деятелей, сходить в сберкассу и узнать, почему ему уменьшили размер пенсии. В другом случае несколько жительниц Кубино-Озерского района в своем письме к И. В. Сталину просили вернуть им корову, а великоустюгские крестьяне В. Беричевский и С. Замараев убеждали вождя написать статью в местную газету «Советская жизнь». В 1939 году лесоруб А. Архипов из колхоза «Юный Ленинец» добивался от первого секретаря Вологодского обкома ВКП(б) распорядиться прислать ему на всю бригаду «хороших лучковых пил»[333]. Все эти курьезные случаи отражают два важных свойства крестьянского восприятия власти: широта полномочий представителей высшей власти и своеобразное ощущение ее доступности. Относительно последней следует сказать особо. Вероятнее всего, одной из причин появления подобного рода просьб было не только непонимание крестьянами, как функционирует государственная машина, но и перенос на ментальном уровне деревенских традиций управления на более высокие эшелоны власти. В таком контексте первое лицо в крае или даже в стране воспринималось примерно как председатель сельсовета, (вынужденный в силу своих должностных обязанностей самостоятельно принимать решения практически по всем спорным ситуациям в жизни села), только несравненно более могущественное. В этом отношении интересно письмо сталинской ударницы

А. И. Задориной секретарю крайкома ВКП(б) Д. А. Конторину. Помимо описания перипетий деревенской жизни, в письме содержится просьба оказать его автору содействие в подготовке к сдаче экзамена на мастера животноводства. В подтверждение своей компетентности Задорина сообщала, что во время приезда некоей Лебедевой она производила обмеры скота. Читателю остается только гадать, кем собственно является эта самая Лебедева, поскольку в письме нигде не указана не только занимаемая последней должность, но даже имя. Тем не менее ударница уверенно пишет секретарю крайкома: «вы передайте Лебедевой, что бы она сообщила мне по телефону [вопросы к экзамену. — Н. К.], а то вы пожалуйста позвоните к нам в совхоз, мне сразу скажут и я прибегу к телефону с вами переговорю»[334]. Очевидно, что в соответствии с представлениями Задориной высокопоставленный чиновник должен лично знать всех служащих многочисленных государственных и партийных учреждений в Архангельске. В этом случае, по всей видимости, ситуацию тесноты и прозрачности, характерную для деревенской жизни, автор письма переносила и на мир краевого центра.

Интересно также и то, как в сознании жителей села конструировались отношения: государство — крестьянство. В своих письмах они нередко сетовали на отдельные аспекты государственной политики. Обычно это были жалобы на практику давления на единоличников с целью привлечь их в колхозы, на чрезмерность натуральных и денежных государственных повинностей, ежегодные лесозаготовительные компании, бедственный уровень жизни. Как правило, такие жалобы имели конкретный характер, обобщения встречались не часто, но они все же имели место. Важно подчеркнуть, что нередко авторы таких писем ссылались на какой-либо законодательный или рассматриваемый ими в качестве такого документ, оправдывающий их позицию (протест против притеснения). В начале 1930-х годов это были, как правило, статья И. В. Сталина «Головокружение от успехов» и Примерный устав сельскохозяйственной артели 1930 года. В середине 1930-х таким документом стал новый устав сельхозартели 1935 года, содержавший еще большие уступки. Наконец, они ссылались на Конституцию 1936 года, отдельные постановления советского правительства и ЦК партии. В тех случаях, когда крестьяне сомневались в своих правовых познаниях, они могли напрямую попросить вождя разъяснить интересующий их вопрос или содействовать в получении надлежащих законодательных актов. Например, житель деревни Кувшиново Приозерного района Афанасий Ляпшин в 1930 году просил И. В. Сталина: «Дорогой товарищ Сталин, будь добрый ответь следующие вопросы. Если не можешь письменно, то вышли мне законы наложным платежом, земельный кодекс, классовый принцип о бедняке и середняке и какие хозяйства к ним относятся по имущественному положению…»[335] Разумеется, таким способом крестьяне пытались легитимизировать свои требования, но показательно то, что в письмах совершенно отсутствуют какие-либо законотворческие инициативы. Даже обсуждение в 1936 году проекта новой конституции, судя по сводкам, не вызвало серьезного интереса у крестьян Северного края и прошло формально, как очередная массовая кампания[336]. Таким образом в 1930-е годы крестьяне, по-видимому, не только не стремились к реальному участию в законотворчестве, но и сами ощущали себя скорее объектом политики. Показательно в этом отношении и то, что именно государственные повинности являлись одним из наиболее волновавших жителей села вопросом функционирования в стране общественного механизма. Вопросы социального обеспечения или потребкооперации попадали в фокус крестьянского внимания несравненно реже. Похоже, что крестьяне Севера в данном случае строили свои отношения с властью по известной формуле: «государство ничего не может дать, государство может лишь меньше взять». Такое понимание власти было не столь уж далеко от упомянутого выше образа помойной ямы.

Естественно, постоянно звучавшей в «письмах во власть» темой на протяжении всех 1930-х годов были жалобы на злоупотребления на местах. При этом, учитывая нюансы, изложенные в предыдущем разделе настоящей работы, не стоит недооценивать критичность крестьян, будто бы видевших источник всех своих несчастий в действиях местной администрации и обелявших центральные органы. В данном контексте для нас более важен не вопрос о том, возлагали или нет селяне ответственность за происходящее с ними на И. В. Сталина и политическое руководство страны, а то обстоятельство, что они имплицитно наделяли их способностью разрешать существовавшие в жизни авторов писем проблемы. Таким образом, вожди становились для крестьян своеобразной апелляционной инстанцией практически по всем вопросам общественной жизни села. Жалобы на местные органы власти нередко переплетались в письмах с проблемами социальных отношений, их авторы нередко скатывались к выяснению мелких деревенских склок и разногласий. В начале 1930-х годов крестьяне, как правило, жаловались на неправильное, по их мнению, «окулачивание» (связанные с этим выселения, описания имущества, обложения индивидуальным налогом). В дальнейшем в обращениях появились и другие социальные мотивы. Например, селькор В. Шабаков из деревни Павловская Вожегодского района, сочиняя время от времени едкие статейки для местной прессы и колхозной стенгазеты, вызвал тем самым неприязнь председателя сельсовета и администрации колхоза. Последние, но словам активиста, «преследовали» его «экономически и физически». Селькор тоже не оставался в долгу и в ответ писал доносы в различные районные организации, обвиняя своих преследователей во «вредительстве» и воровстве колхозной собственности. Однако поскольку ни райзо, ни районное отделение НКВД ожидаемых мер воздействия так и не приняли, В. Шабаков обратился с просьбой рассмотреть это дело непосредственно к И. В. Сталину[337].

В другом случае сталинская ударница М. Т. Разгулова, свинарка из колхоза «Правда Севера» Грязовецкого района, по всей видимости решила заменить собой одновременно местного участкового и колхозного сторожа. По ночам она по собственной инициативе выходила на улицы родной деревни и отлавливала односельчан, несущих что-либо ценное с колхозного двора (воровство обычно ограничивалось ведром кормовой посыпки). Разумеется, в результате М. Т. Разгулова перессорилась с частью односельчан. Представители местной власти воспринимали ее активную деятельность с улыбкой, что тоже не устраивало бравую ударницу. В итоге вся эта ситуация и стала поводом для обращения за содействием к секретарю крайкома ВКП(б) В. И. Иванову[338]. Такие случаи были отнюдь не единичны, социальные противоречия по числу упоминаний занимают первую строчку в перечне тем крестьянских обращений вождям. И это не случайно. По-видимому, в представлениях крестьян вождь все более обретал черты независимого арбитра в деревенских конфликтах, той надсоциальной силы, которая способна адекватно оценить ситуацию. Этому способствовали два фактора. Во-первых, отмечаемый в современных исследованиях высокий уровень конфликтности в российской деревне 1930-х годов[339]. Во-вторых, разрушение в ходе коллективизации привычных для крестьян общинных механизмов разрешения деревенских противоречий.

Все эти грани крестьянских представлений о месте и роли вождей в жизни общественного организма в конечном итоге и предопределяли высокую интенсивность петиционного движения и его значение в качестве связи с высшей государственной властью, которое придавали ему сами жители села. В заключение, вероятно, следовало бы назвать все указанные выше черты традиционными, указав, что они были унаследованы «сталинскими крестьянами» от своих прямых предшественников, подданных российского императора. Последнее положение, вероятнее всего, верно, однако высказать саму дефиницию «традиционное» нам не позволяет ее неопределенность. Используя этот термин, исследователи, как правило, стремятся подчеркнуть динамизм рассматриваемых ими процессов по отношению к предшествующему периоду. При этом в «недра» традиционного общества обычно включают всю предшествующую историю российской деревни. Однако в таком случае нам пришлось бы допустить, что неизменными оставались и политические представления жителей села на протяжении всей истории России. Последнее маловероятно, и уж точно никак не следует из предшествующего анализа[340].

2. Представления о местной власти

В современной историографии бытует несколько устойчивых оценок относительно представлений крестьянства о местной власти. Первая — что крестьяне разделяли местный и центральный уровни власти. Однако при этом без ответа обычно остается вопрос, на каком уровне властных органов проходила эта символическая граница крестьянского восприятия. Во-вторых, считается, что крестьянство в целом негативно оценивало представителей местной власти, обвиняя их в бюрократизме, некомпетентности, грубости, пьянстве, мздоимстве и иных пороках. Наконец, нередко встречается тезис о том, что крестьяне винили именно местных чиновников в постигших деревню и лично их несчастьях, снимая при этом ответственность с высших руководителей коммунистической партии и советского государства.

Сложность вопроса о характере представлений крестьян о местной власти во многом заключается в тенденциозности источников по этой теме. Для политических сводок и других документов политического контроля тема отношения крестьян к местной власти не была главной. Их составителей интересовали другие проблемы, главным образом связанные с отношением крестьянства к советской (то есть центральной) власти и ее политике в деревне. В силу этого сведения об отношении крестьян к руководству на местах в этих документах не столь многочисленны. Следственные материалы сохранили данные о девиантном поведении крестьян в отношении представителей местной власти. Однако их нельзя считать нормой крестьянской повседневности. К тому же следует учитывать, что для советской юстиции 1930-х годов была характерна тенденция к политизации бытовых конфликтов. Главным источником изучения указанной темы до настоящего дня остаются «письма во власть». Они содержат многочисленные собственно крестьянские оценки деятельности советских служащих на местах. Однако из-за петиционного характера этих источников сведения, которые мы можем почерпнуть из «писем во власть», в основном имеют отрицательный характер. Дело в том, что именно представители местных органов власти были основными оппонентами крестьян в ситуациях, которые вели к появлению обращений. Апеллируя к более высокой инстанции, крестьяне, дабы придать больший вес своим аргументам, стремились подчеркнуть отрицательные качества местных начальников, дискредитировать их. Эта особенность «писем» требует еще более пристально взглянуть на имеющиеся документальные материалы. Возможно, наилучшим способом решения данной источниковедческой проблемы было бы проведение микроисторического исследования деятельности одного сельсовета. Не имея такой возможности, в настоящей работе мы проанализируем данные, которые содержатся в указанных источниковых комплексах, стараясь максимально учитывать отмеченную выше их специфику.

В 1930-е годы местная власть была представлена тремя уровнями администрации: сельской, районной и краевой. Разумеется, самым упоминаемым из властных инстанций в политическом дискурсе северной деревни 1930-х годов был сельсовет. Именно с ним наиболее регулярно приходилось сталкиваться крестьянину в своей повседневной жизни. После упразднения волисполкомов сельсоветы стали нижним звеном советского аппарата власти. В этом качестве они выполняли множество различных административных функций, так или иначе вторгаясь в частную жизнь крестьянина. Кроме того, в официальной риторике сельсоветы служили доказательством демократизма и народного характера власти, живым воплощением идей крестьянского представительства. Впрочем, сами крестьяне не были склонны оценивать существующую в стране власть как рабоче-крестьянскую. Под дефиницией «советская власть», как правило, понимали существующий в стране режим. Интересный случай произошел в Пуромском сельсовете. Там во время обсуждения вопроса о хлебозаготовках собравшиеся крестьяне спросили присутствовавшего при этом председателя сельского совета: «Ты тоже за советскую власть?» Последний, растерявшись, даже не знал, что ответить[341]. Конечно, этот забавный эпизод является скорее исключением из общего правила, однако не совсем случайным. Такое отделение представителя местной власти от существующей в стране политической системы давало крестьянину возможность оценивать служащих сельсовета с двух позиций: как членов местного деревенского сообщества и как проводников государственной политики.

Второе качество подтверждается многочисленными данными. Собственно говоря, само наличие петиционного движения во власть говорит о том, что крестьяне считали, что на уровне местной власти нарушаются определенные принципы государственной политики. Особенно рельефно это проявлялось в тех случаях, когда сама центральная власть, стремясь дистанцироваться от негативных результатов своего курса, давала сигнал для критики на местах. Таковой ситуация была, например, в 1930 году, после публикации сталинской статьи «Головокружение от успехов». Жители деревни Турово Раменского сельсовета Вожегодского района следующим образом характеризовали действия местных властей по проведению коллективизации в их деревне: «Это крупное отступление от линии партии по поводу раскулачивания, благодаря темноте деревенских масс, благодаря во многом личным счетам, благодаря злу. Здесь мы считаем, что это крупное непонимание или крупный перегиб»[342]. В аналогичном случае жители Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района для описания активности местных подвижников «великого перелома» придумали даже специальный термин «противоколлективизация»[343]. Несмотря на то что накал страстей по прошествии нескольких лет после начала сплошной коллективизации значительно спал, представление о том, что на местах неправильно осуществляют государственную политику, сохранилось. Колхозники Куляшов и Петухов из колхоза им. Ленина Харовского района, обосновывая свое недовольство практикой лесозаготовок, писали Сталину о том, что местные служащие соваппарата гонят крестьян в лес, не позволяя даже «валенок зачинить» — в ущерб подготовки к весеннему севу. Из этого они делали вывод: «Мы политически неразвиты, но видим, что колхозному строительству вредят и не дают развить крупного хозяйства»[344]. Разумеется, критические пассажи были отчасти обусловлены спецификой самого обращения крестьян к высшей власти и присущему такому обращению механизму критики, согласно которому все беды следовало возлагать на «нерадивых бояр». Важнее другое: служащие сельсоветов оценивались крестьянами именно как представители низшего звена системы государственной власти, призванные осуществлять общий курс государственной политики и ограниченные им в своей профессиональной деятельности.

Среди разного рода упреков, звучавших в крестьянских «письмах во власть», сюжетно можно выделить несколько групп. Пожалуй, чаще всего крестьяне сетовали на то, что сельсоветы нарушают классовый принцип политики советского государства. По роду своей деятельности сельсоветы занимались распределением налогового бремени среди жителей деревни. Величина последнего еще с 1920-х годов зависела от принадлежности хозяйства к той или иной имущественной группе. В 1930-е годы в силу повсеместного осуществления раскулачивания отнесение хозяйства к числу зажиточных могло иметь для крестьян фатальные последствия. Поэтому нет ничего удивительного, что они сравнительно часто обращались в различные властные инстанции с просьбой о пересмотре социальных категорий. Житель деревни Кувшиново Приозерного района в 1930 году, обращаясь к Сталину с просьбой разъяснить классовую политику, сообщал вождю: «Бедняков проводит с/совет, иной бедняк много крепче середняка»[345]. В другом случае крестьяне Великоустюгского района

В. Беричевский и С. Замараев сходным образом — как ошибочные — оценивали действия местного сельсовета. «Им [крестьянам. — Н. К.] прямо говорят, что за ними нет ничего предосудительного, кулацкого, но говорят вы переросли середняцкие хозяйства и вот вам твердые задания», — писали они. Используя сталинскую терминологию, они называли местных совслужащих «загибщиками», то есть фактически упрекали в искажении норм государственной социальной политики[346]. Аналогичным же образом как «антисредняцкий перегиб» оценивал отнесение своего хозяйства к категории зажиточных житель деревни Сурковской Вожегодского района М. С. Куперов[347]. В том же духе, указывая, что «местные власти здорово пересаливают на местах», писал в Окружной земельный отдел об отнесении своего хозяйства к кулацким крестьянин деревни Попчиха Ф. В. Спиряков[348]. Подобного рода обращения с легкостью можно продолжить, но и приведенных примеров вполне достаточно, чтобы показать, что функция осуществления социальной политики государства в деревне в понимании крестьян оценивалась как норма деятельности сельсовета. Более проблемным представляется другое. Исходя из данного типа источников, вряд ли можно точно сказать, действительно ли крестьяне оценивали описываемые ими «перегибы» как нарушения данной функции, или же это была их расчетливая стратегия разрешения собственных проблем. Однако в любом случае именно понимание сельсоветов как части аппарата власти открывало для них саму возможность поиска подобных несоответствий.

По мнению крестьян, сельсоветы несли ответственность за обеспечение сельской местности товарами. В 1930-е годы, когда прилавки сельских магазинов в большинстве своем оставались пустыми, отсутствие товаров селяне связывали с нерадивостью служащих низового звена соваппарата[349]. Другой нормой функционирования сельсоветов, с точки зрения крестьян, была функция контроля над земельными и лесными угодьями на данной территории: наделение землей единоличников, разрешение земельных споров, борьба с самопорубками леса, организация лесозаготовок[350]. Более важным нам представляется все же иной момент. Иногда к числу задач деятельности сельсоветов крестьяне относили не только административно-хозяйственные вопросы, но и вопросы непосредственно производственного свойства (то есть те, решение которых, по идее, должно было находиться в ведении колхозов и других хозяйственных субъектов в данной местности). Так, А. И. Шорохов из Междуреченского района уверенно писал в ЦК ВКП(б), что сельсовет принимает и изменяет планы посевной кампании[351]. В другом случае на одном из деревенских собраний житель Хоробрицкого с/совета Емецкого района М. М. Ла-духин, выступая, указывал на бездействие сельсовета как одну из причин затяжки уборочной кампании[352]. Пожалуй, наиболее подробно указанный вопрос рассмотрен в письме жителя деревни Корошаево Приозерного района А. М. Пирогова в краевой комитет ВКП(б) в 1933 году[353]. Утверждая, что территория их сельсовета смогла бы стать «житницей Севкрая», автор письма рисовал картину полнейшей бесхозяйственности, царящей в этой местности: запустение колхозной земли, сокращение поголовья скота, снижение урожайности. Причины последнего он видел в невнимании к агрокультуре. С искренним сожалением А. М. Пирогов пишет о том, что навоз с общих дворов, вместо того чтобы вывозить на поля, выбрасывают и удобрение пропадает зря. При этом всю ответственность за творящиеся безобразия он возлагал на руководство сельсовета, а не колхоза, что, кажется, было бы логичнее. Однако представление о хозяйственных функциях сельсовета соответствовало действительности сельской жизни 1930-х годов. М. Н. Глумная, проанализировавшая характер взаимоотношений между сельсоветами и колхозами на Европейском Севере в 1930-е годы, отмечала, что колхозы почти повсеместно являлись объектами административного воздействия со стороны сельсоветов. По ее данным сельсоветы активно вмешивались в колхозные дела — от наложения производственных штрафов до назначения (и соответственно снятия) на должности[354]. Возможно также, подобное расширение хозяйственных функций сельсоветов в представлениях крестьян Русского Севера объясняется практикой функционирования крестьянской общины — в предшествующий коллективизации период, — которая занималась не только распределением земельных ресурсов, но отчасти и регулированием собственно хозяйственной деятельности крестьян[355]. Вероятно, в условиях упразднения общины часть прежних ее функций переносилась крестьянами на сельсоветы. Этому способствовала обстановка нестабильности колхозного строительства, не позволявшая крестьянам в начале 1930-х годов оценивать нарождающиеся колхозы как устойчивый институт общественной жизни села.

Какими бы широкими ни казались крестьянам полномочия сельсоветов в сфере экономических отношений, главным для них оставалось выполнение административных функций. Помимо активной роли в осуществлении социальной политики, сельсоветы выполняли и определенные административно-милицейские функции, например, назначали штрафы. Порой последние также вызывали недовольство крестьян. Житель села Карпогоры Ф. И. Заверин сетовал на то, что местный сельсовет оштрафовал его за околевшего теленка, в смерти которого он не был повинен[356]. Другой крестьянин — И. П. Смирнов из Чебсарского района — вел длительную тяжбу с сельсоветом из-за штрафа, наложенного на него за отказ выехать на лесозаготовки. И хотя чебсарский колхозник после наложения денежного платежа «осознал» всю «важность» этой задачи, сельсовет отказывался отменить наказание. По этому поводу И. П. Смирнов обращался к И. В. Сталину с вопросом: «Правильно или нет действует совет или же он искривляет линию партии и советской власти»[357]. Крестьяне также обращались в сельский совет в случае выявления каких-либо административных проступков со стороны односельчан. Бравая ударница М. Т. Разгулова, публично уличив колхозницу Елисееву в воровстве, сразу же обратилась с просьбой о наказании последней в сельсовет, и только затем, видя бездействие представителей местной власти, она написала письмо секретарю крайкома ВКП(б) В. И. Иванову, которого просила дать «срочное распоряжение районным организациям» наказать виновных[358]. На представление о том, что сельские советы должны осуществлять административно-милицейские функции указывает и деревенская частушка: «К сельсовету посажу зелену елочку / Прокурору заявлю не выселяйте дролечку»[359]. Как видим, для того чтобы избежать выселения, жителю села следовало не только обратиться непосредственно к представителю советской юстиции, но и задобрить сельсовет.

Наконец следует отметить, что сельсоветы, по мнению крестьян, должны были активно заниматься разъяснительной и организационно-культурной деятельностью. В ряде крестьянских писем неудачи первых лет коллективизации объяснялись недостаточной степенью пропагандистской подготовки работников сельсоветов[360]. В. Пушкин из деревни Назаровская Коношского района с возмущением писал в редакцию «Крестьянской газеты» о недостатках просветительской деятельности местной власти: «Колхозники требуют от сельсовета, чтобы начали культурно-массовую работу, но с/совет на это дело смотрит сквозь пальцы, председатель с/совета тов. Павликов легкомысленно относится к этому делу»[361]. Таким образом, сельсоветы, согласно мнению крестьян, должны были выполнять многочисленные управленческие функции. Крестьяне понимали, что сельсоветы в своей деятельности вынуждены следовать некоему политическому курсу, и стало быть, должны быть ограничены в своей деятельности его рамками.

Еще больше нарицаний со стороны крестьян вызывали личные и деловые качества советских служащих. В целом эффективность сельского соваппарата оценивалась жителями деревни крайне низко. В Дмитревском сельсовете Северо-Двинского округа в 1929 году на одном из деревенских собраний некий крестьянин Рогачев публично высказывал свое недовольство: «У нас еще в учреждениях много волокиты, проверка исполнения [решений. — Н. К.] отсутствует, исполнительные листы не заполняются по году»[362]. Сходную мысль высказывал в своем письме М. И. Калинину житель Кубино-Озерского района А. Талалов. Он писал: «…надо прямо сказать, что у нас в сельсовете не советская власть, а бюрократизм, головотяпство»[363]. Впрочем, следует отметить, что головотяпами крестьяне называли не только работников сельсоветов, но и чиновников всех прочих уровней вертикали власти и даже советских вождей, поэтому бюрократизм в представлениях крестьян, вероятно, считался чертой имплицитно присущей власти как таковой. Однако в отличие от своих вышестоящих коллег служащие сельсоветов всегда находились на виду у жителей села. В силу «прозрачности» мира деревни их отрицательные качества стали притчей во языцех в деревне.

Сравнительно часто в крестьянских «письмах во власть» встречаются жалобы на грубость и административные методы работы сельсовета[364]. Интересны также сведения, содержащиеся в протоколах комиссий по чистке соваппарата 1930 года, поскольку в отличие от писем крестьян они менее тенденциозны в данном вопросе. Так, при обсуждении деятельности председателя Карпогорского сельсовета Л. А. Обросова, проходившей в его же присутствии, местные жители давали методам его работы следующие оценки: «т. Соснин: т. Обросов не сумел организовать работы, работа сельсовета была запущена предшественниками. Опыта работы у него нет. В работе энергичен пока его не собьют не дадут другой директивы… Грубость и отмахивание от некоторых вопросов есть. Работа сельсовета страдает, не от злова умысла, а от малой развитости его… т. Фокин. Не возражаю в заслугах, но нет гибкости у него той, которая должна быть в настоящее время. Заменить его нужно, работать в сельсовете он не может, его можно использовать в работе на одной линии»[365]. Таким образом, отсутствие такта и грубость также оценивались крестьянами как факторы, препятствующие эффективной деятельности данного института власти.

Другим профессиональным недостатком работников сельсоветов крестьяне считали их покровительство отдельным лицам в ущерб другим сельчанам или всему крестьянскому сообществу. При проведении чистки соваипарата в Веркольском сельсовете в упрек местному председателю сельсовета ставили следующее: «…т. Абрамов. Нет распорядка в работах со стороны с/совета. Более зажиточной части дается привилегия. На бедняков заявления не отвечают»[366]. Отсылка к имущественному положению «привилегированных» крестьян в данном случае, вероятнее всего, является эвфемизмом, служащим для усиления собственной аргументации автора высказывания. Поэтому судить о том, насколько зависит опека со стороны власти от социального положения крестьянина сложно, однако факты подобного покровительства упоминаются и в крестьянских «письмах во власть». Так, колхозник Воробьев из Чебсарского района в своем письме в Северный краевой комитет ВКП(б) писал о некоем бригадире их колхоза Смирнове, который постоянно охотился и пьянствовал вместе с председателем сельсовета, за что он, по мнению автора письма, был выдвинут «к руководству», а также получил от колхоза кредит в размере 500 рублей. Житель деревни Куницино Кубино-Озерского района П. Молодов писал о члене сельсовета Курочкине, который, с его точки зрения, явно несправедливо опекал беднячку Анну Красову, «год от года наделяя хлебным пайком». Считая эту меру совершенно излишней, П. Молодов сообщал, что последняя этот паек продавала[367]. Обратной стороной такого представления об избирательности власти можно считать часто встречающиеся в крестьянских письмах жалобы на сведение «личных счетов» как один из мотивов деятельности совслужащих[368]. При этом следует отметить, что в подобного рода апелляциях крестьяне нередко не раскрывали причин их вражды с представителями местной власти. По всей видимости, они полагали уже сам факт сообщения о сведении «личных счетов» достаточным для того, чтобы адресаты их писем могли разрешить конфликт в их пользу. Тем не менее, несмотря на всю ситуативность подобных писем, вероятно, все же следует признать, что крестьянам было свойственно представление о желаемой независимости местной власти от личностно окрашенных пристрастий и амбиций, что представлялось им залогом стабильности и внутренней непротиворечивости существования сельского социума.

Перечисляя проступки, негативно сказывающиеся на профессиональной деятельности работников сельсоветов, крестьяне прежде всего указывали пьянство. В 1930 году жители Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района в своем письме в рабоче-крестьянскую инспекцию весьма показательно, хоть и тенденциозно, описывали алкогольные «достижения» местных чиновников. «Теперь опишем кто служит у нас в сельсовете, как они себя ведут и как раскулачивали. Председателем в настоящее время служит Фролов Сергей Константинович бедняк, это хорошо, но что он за бедняк, очень любит выпить, а голова у него безумна. Спросишь у него, что такое председатель или что такое комсомолец, и мы ручаемся, что ему не ответить. Секретарь Онегин Борис Яковлевич бедняк, комсомолец, сын бывшего подрядчика, который имел свой очень хороший дом в городе Луге <…> Очень крупный пьяница, по улицам валяется, даже напивается до такой степени, что приходится отваживать. Члены с/совета Шабунин Клавдий Яковлевич, сын бывшего попа, учившийся в духовной семинарии, выпить любит <…> Есть у нас в сельсовете еще уполномоченный РИКа Клепин, партиец, крупный пьяница еще другие <…> Наотбирали кулацких коней, гоняют их сколько им вздумается. За вином ездят в Хол-могоры за 5 верст каждый день в обязательном порядке»[369]. Похоже, что в деле ликвидации спиртных запасов этот сельсовет мог претендовать на очень высокие показатели. О пьянстве местного руководства писал и колхозник Воробьев из Чебсарского района: «В с/совете все пьянствуют и председатель и секретарь и в особенности счетовод, который даже потерял портфель». Портфель в данном случае, вероятно, следует рассматривать как своеобразный атрибут властного статуса, и его утрата в глазах населения означала примерно то же, как если бы кто-нибудь из руководства страны потерял государственную печать[370]. Вообще пьянство было общей болезнью служащих низового соваппарата. Вопрос в том, насколько это явление расходилось с общими нормами жизни крестьянского социума? Разумеется, трезвость представителя власти оценивалась крестьянами с неподдельным восхищением. Так, при обсуждении в ходе чистки соваппарата личности председателя Веркольского сельсовета Д. Д. Ставрова первый же выступавший отметил: «…наш председатель всегда трезвый». Дальнейшее обсуждение показало, правда, что трезвым он бывал далеко не всегда, однако, вероятно, все же отличался от многих своих коллег меньшим пристрастием к спиртному, что крестьяне оценивали однозначно положительно[371]. Вместе с тем обращает на себя внимание то, что пьянство в целом, в ситуации иной нежели составление жалобы во властные структуры, где требовалось акцентировать внимание на отрицательных качествах служащих соваппарата, далеко не всегда расценивалось крестьянами как очевидное зло. На обсуждении служащего Еркомского сельсовета Г. К. Жигалова, который, по слухам, однажды будучи пьяным даже ходил покушаться на своих непосредственных руководителей — председателя и секретаря с/совета, один из выступавших говорил: «Здорово выпивает, но плохих сторон не вижу»[372]. Видимо, без особой необходимости у крестьян не было желания обвинять местных представителей власти в том, в чем многие из них сами были грешны. Крестьянские жалобы в этом отношении уже изначально ориентировались на суровую реакцию власти, со стороны которой пьянство совслужащих жестко осуждалось.

Еще один порок работников сельсоветов, о котором нередко упоминали крестьяне, — это корыстное использование служебного положения в своих целях. Порою даже участие низовых чиновников в самых что ни на есть антикрестьянских по своей природе акциях трактовалось жителями села как способ развития своего личного хозяйства. Например, среди жителей Дмитревского с/совета Сухонского района бытовало мнение, что председатель сельсовета А. Контяев занимался организацией колхоза с целью построить смолокуренный завод и заниматься на этой основе индивидуальной коммерческой деятельностью[373]. Однако наиболее часто встречающийся упрек — это присвоение представителями власти имущества, изъятого в ходе коллективизации или других административных акций. Весьма колоритно эту ситуацию описал А. Демашов из деревни Кобелиха Харовского района. В частности, он рассказывал следующее: «Председатель Мурашкин отбирал у кулаков яйца и масло и брал их себе и жарил в сельсовете селянки из яиц и масла. Крестьяне все это знают и спросили, куда дели масло, Мурашкин сказал, что отдали в больницу, а в больнице сказали, что не получали. Да еще когда продавались вещи, отобранные у кулаков, то все хорошие вещи скупила сторожиха из сельсовета, купила одних самоваров три или четыре штуки. За торги эта сторожиха купила больше чем на шестьсот рублей, и все удивляются, откуда у нее деньги, когда получает 18 рублей. И все думают, что все это получается председателю Мурашкину или для спекуляции…»[374] Автор письма рисует яркий образ подлинного мироеда (в отличие от кулаков, к которым обычно относили эту дефиницию), который прямо на месте службы практически на глазах своих односельчан поедает незаконно присвоенные им продукты. Упоминания о присвоении чужого имущества представителями власти в других письмах возможно менее ярки, но зато не менее конкретны. О фактах подобного рода писали в своих обращениях во власть жители Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района, В. В. Попов из Вымского с/совета Лальского района, Е. А. и А. И. Булины из деревни Шесто-во Сокольского района, Н. В. и Г. В. Шкутовы из деревни Семеново Сокольского района и др. жалобщики[375].

«Перевыполнение», или излишне ревностное, выполнение своих служебных обязанностей служащими сельсоветов в крестьянской молве касалось не только сферы имущественных отношений, но порой затрагивало интимную жизнь местных чиновников. Об одном из председателей Паниловского сельсовета Холмогорского района ходили слухи о том, что он не только присвоил часть изъятого у «местных мироедов» имущества, но и оставил у себя в доме в качестве прислуги невестку одного из раскулаченных мужиков, а впоследствии «завел с ней тесную связь»[376]. О председателе другого сельсовета этого же района рассказывали, что он окружил себя целой плеядой фавориток, которым за услуги сексуального свойства оказывал покровительство в различного рода вопросах (отдавал «кулацкое» имущество, выдавал справки, списывал недоимки по налогообложению)[377]. Интересно, что наличие властного статуса, с точки зрения крестьян, открывало возможность перед женщиной решить проблему замужества. В частности, один из корреспондентов крайкома ВКП(б) рассказывал о том, что председатель Шиняковского сельсовета Грязовецкого района Смирнова сроднилась таким путем с местными кулаками. Недоумение автора письма вызывала разница в возрасте этой семейной пары. «Ввиду замужества Смирнова уже сделалась родней бывшего арендатора, последние еще живы. Далее тов. Иванов [имеется в виду адресат письма — первый секретарь Крайкома ВКП(б) В. И. Иванов. — Н. К.] для меня подозрительно — 20-летний юноша взял жену 40 лет, мне думается тут чем-то пахнет»[378], — писал анонимный автор.

В целом крестьяне осуждали различные пороки служащих сельсоветов, однако, по-видимому, наиболее серьезное осуждение вызывали те профессиональные и личные качества совслужащих, которые в силу их властного статуса отличали их от рядовых членов сельского социума. В этом проявлялась вторая составляющая образа служащего сельсовета в крестьянском сознании. Вероятно, в силу традиции он оценивался не только как госслужащий, но и как такой же, как все прочие крестьяне, представитель мира деревни. В связи с этим представляется важным проанализировать, как конструировалась в воззрениях жителей села сама модель взаимоотношений между сельсоветом как институтом власти и крестьянским сообществом.

Еще на рубеже 1920-1930-х годов крестьяне активно пытались вмешиваться в процесс принятия административных решений на селе. Обычно в качестве нарушителей спокойствия фигурировали местные «кулаки». Даже если учесть тенденциозность оценок советской делопроизводительной документации, именно у зажиточных мужиков было для этого немало оснований. Во-первых, коллективизация ударила в первую очередь по ним и их хозяйствам, что порождало желание пересмотреть принятые местными органами решения. Во-вторых, «кулаки» по советскому законодательству были лишены избирательных прав и не могли принимать участия в функционировании власти официально. Поэтому они вынуждены были искать иные пути воздействия на ситуацию. Так, в «Правде Севера» был описан случай, когда кулак Комиссаров, недовольный тем, что сельсовет не выдавал ему какую-то справку, ворвался в здание сельсовета, избил председателя и выгнал из здания всех работников этого учреждения[379]. Кулак А. М. Гурьев из деревни Корбаково Онежского района, вопреки юридическим нормам советского законодательства, явился на отчетное собрание местного сельсовета и обратился к присутствующим крестьянам с вопросом о том, насколько правомерно он был лишен избирательных прав. В качестве аргумента в свою пользу А. М. Гурьев приводил тот довод, что, в отличие от многих дезертиров, сражался за советскую власть. По словам одного из свидетелей, выступление А. М. Гурьева вызвало среди собравшихся крестьян «много шуму»[380]. Примерно так же поступили в мае 1930 года и жители деревни Некрасовская Вологодского округа Смирнов и Зотиков. Они пришли на заседание Лукьяновского сельсовета, заявили председателю, что не признают его местной властью и «послали поматерно». Присутствовавшим на заседании крестьянам они предлагали не слушать «говорунов», ссылаясь на общее ухудшение жизни на селе:. «Смотрите до чего дожили, что в лавках ничего не стало»[381]. Впрочем, если вынесенный на обсуждение вопрос вызывал острое недовольство крестьянской массы, то свой протест могли выразить и не только кулаки. Так, в одном из сельсоветов Емецкого района в 1930 году при обсуждении вопроса о контрактации молока произошел интересный случай. Оппонентом представителю власти на собрании выступила А. Ф. Савина, считавшаяся чуть ли не беднячкой. Со словами «государство нам ничего не дает, валенки розны, а купить негде»[382], она сняла валенок и запустила им в выступавшего представителя власти. Подобного рода активность крестьянства была характерна для первых лет сплошной коллективизации. С течением времени такие выступления крестьян стали редкостью. Стремление к участию в деятельности власти на местах сменяется в крестьянской среде полнейшей апатией. И для этого были свои причины. Весьма точно ситуацию характеризовал в 1936 году один из жителей Усть-Кубинского района А. И. Аникин, член местного сельсовета. В кругу колхозников он так описывал работу сельсовета: «Нет надобности мужику ходить на пленумы и собрания, все равно на нас не обращают внимания и по нашему ничего не делают, приди да только придакивай, что говорят вышестоящие организации, я сам не хожу и никому не советую»[383]. Однако еще в начале десятилетия ситуация была совершенно иной: жители села не только стремились принять участие в принятии общественно значимых решений, но, по всей видимости, считали, что деятельность сельских советов должна отвечать интересам крестьянского сообщества. Об этом говорит хотя бы то, что в своих попытках воздействовать на местную власть нарушители спокойствия в деревне нередко пытались апеллировать к общественному мнению.

Ссылка на позицию крестьянского сообщества присутствует и в письмах крестьян «во власть», но уже как аргумент для пересмотра решений сельсовета. Обычно он использовался в письмах, содержащих жалобу на неверное (с точки зрения авторов писем) понимание сельсоветом своих задач в области социальной политики. В 1934 году крестьянки из деревни Шастово Сокольского района Е. А. и А. И. Бунины в своем письме в рабоче-крестьянскую инспекцию просили проверить действия сельсовета по окулачиванию их хозяйств. В подтверждение своих претензий они рассказали, что всегда выполняли все государственные повинности и «сочувственно» относились к мероприятиям советской власти. Помимо уверений в собственной благонадежности — в плане хозяйственном и политическом, — а также других семейств, пострадавших от окулачивания, Булины приводили еще один повод в свою пользу «Местное население [выделено нами. — Н. К.] подобным случаем со стороны сельсовета возмущены и остаются не довольны»[384]. Крестьянин А. В. Бурмистров из деревни Хлызино Грязовецкого района, также недовольный причислением себя к «кулацкой группе», просил пересмотреть это решение. В частности, он писал: «В виду явной неправильности зачисления в кулаки и обложения индивидуальным налогом, прошу настоящее мое заявление передать на расследование в Грязовецкую РКИ и поручить последней путем опроса всех граждан моей деревни [выделено нами. — Н. К.], выявить, что к кулацкой группе по составу семьи и по имущественному положению я принадлежать не могу»[385]. К подобным аргументам прибегает и кубиноозерский крестьянин А. Талалов в своем обращении к М. И. Калинину: «В каком порядке было окулачивание по существующему закону относятся к той или иной группе активом бедняков и середняков данного селения, протокольно, а не подпольно, как это делал наш Нефедовский президиум [сельсовета], без ведома нашего селения [выделено нами. — Н. К.][386]. Таким образом, с точки зрения крестьян, ссылка на мнение крестьянского сообщества должна была стать убедительным доводом в их споре с местной властью. В этом феномене возможно увидеть рудимент прежней, существовавшей в 1920-е годы системы отношений внутри сельского социума, когда, по наблюдению целого ряда исследователей, основным центром властных отношений на селе являлась крестьянская община со свойственной ей практикой сельских сходов. Зачастую община подчиняла (или подменяла собой) сельские советы, которые в таком случае превращались в своего рода исполнительные органы общинного организма[387]. В 1930-е годы положение дел значительно изменилось, однако, по всей видимости, какое-то время среди крестьян еще сохранялось представление о том, что сельский совет как институт власти должен быть не только проводником государственной политики в деревне, но и выражать интересы сельского мира.

На основании представленного выше анализа можно утверждать, что, согласно представлениям крестьянства Русского Севера, власть сельсоветов должна была быть ограниченной, как минимум, тремя различными по своему характеру нормативными рамками. Во-первых, служащие сельсоветов воспринимались крестьянами как низовые служащие госаппарата. Следовательно, их деятельность в целом должна была соответствовать политическому курсу государства, разумеется, в его крестьянском понимании. Во-вторых, в силу рудиментарности крестьянского восприятия власти служащие сельсоветов должны были соотносить свои действия с интересами всего крестьянского сообщества. В-третьих, как члены такового сельские чиновники оценивались с точки зрения норм крестьянской этики и морали. Разумеется, на практике в 1930-е годы ни одно из этих представлений не влияло на стиль профессиональной деятельности и поведения служащих на местах, однако вопрос в другом. Насколько обширным с точки зрения крестьян было пространство свободы в принятии тех или иных решений у служащих сельсоветов в представлениях крестьян? Наличие в крестьянских представлениях ограничительных характеристик говорит скорее о понимании жителями села зависимости совслужащих нижнего звена власти — как от государственной политики, так и от местных условий. Это, в свою очередь, ставит под сомнение нередко звучавшую в «письмах во власть» мысль об ответственности низовых работников за постигшие деревню в 1930-е годы бедствия.

Помимо того негативного образа совслужащего, который рисуют нам «письма во власть», в деревне существовало и иное отношение к работникам сельсоветов, которое проявлялось порой в виде жалости и сострадания к ним. Так, при обсуждении представителя Еркомского сельсовета А. Т. Кокорина при чистке соваппарата в 1930 году местные крестьяне характеризовали его довольно доброжелательно: «Семья большая со всем не уладить. Посади любого, все равно будет то же. В теперешнее время сельсовету работы хватает <…> Есть конечно много плохого как председателю [сельского] е[овета]. Огороды не загорожены, лес не сплавлен и т. д. В части коллективизации со стороны его много было сделано хорошего»[388]. О таком же отношении говорит оценка, данная в одном из частных писем того времени: «…братан Василий Терентьевич. Он служит в сельсовете счетоводом и уведомляет вас о том, что жизнь самая тяжелая»[389]. Подтверждает такое жалостливое отношение и одна из частушек того времени: «В сельсовете оклеили не шпанерой а кулькам / у Советской то у власти нету пуговки к порткам»[390]. Вероятно, односельчане понимали, что низовые совслу-жащие в большинстве своем, так же как и они сами, стали жертвами антикрестьянской политики государства. Факты подобного сочувствия крестьян к работникам сельсоветов — на материалах своего региона — отмечал тульский историк А. В. Федотов[391]. Однако единичность подобного рода крестьянских оценок не позволяет нам сегодня сделать далеко идущих выводов, тем не менее сомнительно, что основным своим врагом крестьяне считали служащих сельсоветов[392].

Вместе с тем следует иметь в виду и то, что в 1930-е годы значительно изменяется система властных отношений на селе. Из социального пространства деревни исчезают отдельные институты, господствующие в 1920-е годы, например, община. В этот период массово и в ускоренном темпе создаются колхозы, которым также были свойственны определенные административные функции. В то же время и сами сельсоветы существенно изменяются. Из органов, тесно связанных с крестьянским миром, они все более превращаются в основного проводника антикрестьянской по своей природе государственной политики в отношении деревни. Соответственно менялись и управленческие практики. Эти судьбоносные перемены в мироустройстве деревни не могли не коснуться каждого отдельного ее жителя. Рушились привычные представления о функционировании власти на селе. Новшества противоречили существовавшим традициям. Возможно, это обстоятельство также может отчасти служить объяснением того недовольства, а порою и гнева в отношении местной администрации, критики ее пороков, которые мы так часто обнаруживаем в политическом дискурсе северной деревни.

Значительно меньше в источниках сохранилось сведений, содержащих информацию, связанную с представлениями крестьян о чиновниках районных органов власти. Многие качества районного работника в крестьянском сознании были сходны с представлением о служащих сельсоветов. В большинстве случаев жители села отзывались о них также нелестно. «Районные работники ничего не понимают, головотяпят», — говорил о них один из жителей Черевковско-го района Михаил Воронов[393]. Так же как и в отношении служащих сельсоветов, крестьяне жаловались на несоблюдение чиновниками РИКов и других районных организаций норм советской законности и постановлений вышестоящих органов[394]. Так же как и представителей сельской администрации, крестьяне обвиняли их в административных методах работы и грубости. В 1937 году выступавшая свидетелем по делу о «вредительстве» в сельском хозяйстве Междуреченского района жительница Иванищевского сельсовета Зимина рассказывала о том, как однажды один из приехавших районных чиновников был так разозлен, что, отчитывая ее, вырывал паклю из пазов окна и бросал ей в лицо[395].

Отдельным сюжетом в крестьянских «письмах во власть» звучала тема покровительства районных служащих представителям низового соваппарата и администрации колхозов. Так, Е. А. Дуряги-на из Чебсарского района писала в Центральный комитет ВКП(б): «…дальше наши работники с/сов аппарата умеют районных работников забирать себе под крылышко и оставаться не виновными»[396]. О фактах покровительства председателю местного колхоза Н. П. Головкину со стороны районных работников рассказала в своем письме в редакцию «Крестьянской газеты» жительница Подосиновско-го района А. Г. Савина: «Благодаря слабости районных советских и партийных организаций, ранее орудовавших в районе чуждых людей Головкин пробрался к руководству колхоза и сейчас в колхозе творит свою гнусную работенку, мощь колхоза с каждым днем все падает» — писала она[397]. Картину круговой поруки рисует в своем письме и житель деревни Рикасиха Приморского района Циварев. В своем обращении в рабоче-крестьянскую инспекцию он писал о том, что один из его односельчан смог устроиться на работу в райисполком инструктором. Надо отметить, что подобное карьерное продвижение своих односельчан крестьяне воспринимали крайне негативно. Однако помимо своего перемещения «в начальство», судя по письму, новоявленный инструктор стал активно протежировать другим крестьянам из Рикасихи, которые вскоре тоже обрели желанные «портфели», чем автор письма был сильно недоволен. Намеков на иные мотивы (обычно крестьяне с помощью таких обращений пытались решить какие-либо свои проблемы) в тексте нет. В отличие от письма А. Г. Савиной, письмо Циварева было написано в 1932 году, поэтому фигуранты письма у него занимаются пока еще не «вредительством», а «хорошо на государственные средства производят выпивку»[398]. Поскольку таким путем в представлениях крестьян представители районной власти включались в систему субъективных отношений внутри мира деревни, то естественно по отношению к ним звучит и упрек в сведении личных счетов. В частности, механизм такого включения районного чиновника во внутренние противоречия представал в обращении в Революционный военный совет (РВС) СССР жителя села Лешуконское Г. М. Беляева[399]. Последний указывал, что из-за «личных счетов» с заместителем заведующего районным земельным отделом Пироговым был несправедливо исключен из своего колхоза. Причиной, по мнению автора письма, стал его конфликт с конюхом колхоза Ереминым, которого он в свое время обвинил в перерасходе кормов. В отместку Еремин вместе со своими родственниками сумел «подговорить» Пирогова во время проверки колхоза обвинить Беляева (автора письма) в нерадивом отношении к труду, что и стало причиной его исключения. Ради этого Пирогов использовал свой «административный ресурс». По уверениям Г. М. Беляева, последний даже угрожал присутствовавшим на собрании колхозникам, что исключит из коммуны и тех, кто будет выступать в поддержку автора письма. Таким образом, посредством подобного рода личных контактов представители районной власти словно бы врастали в мир деревни, становились частью сельской повседневности, фактором субъективных отношений внутри сельского социума. Все это в конечном итоге способствовало тому, чтобы служащие РИКов и других районных организаций оценивались крестьянами по параметрам, во многом сходным с теми, какими они оценивали сотрудников сельской администрации.

Тем не менее крестьянские оценки районной и сельской власти различались. Крестьяне отмечали, в частности, нерегулярность присутствия в деревне чиновников из района. Оценки крестьянами последних относятся, как правило, не к этим людям как таковым и их профессиональной деятельности в целом, а к моментам их приездов в деревню. Порой прибытие районных функционеров в село оценивалось его жителями как стихийное бедствие. Даже председатель ТТТе-кинского сельсовета Великоустюгского района Лоплевина, выступая на районном съезде советов, подчеркивала бессмысленность таких визитов: «От уполномоченных Иванинского и Паникаровского… кроме ругательств и матов ничего не слыхали. Побыли несколько часов и обратно в Устюг»[400]. Весьма показательные результаты череды подобного рода вмешательств в жизнь деревни описаны в письме М. И. Калинину жителя деревни Багрино Кубино-Озерского района А. Талалова[401]. Свою историю кубино-озерский крестьянин начинает с образования в этой деревне колхоза, первым председателем которого стал сектант евангелист Кувалдин. Талалов подчеркивает, что избрали его против воли крестьянского сообщества деревни, для которого, вероятно, важное значение имел конфессиональный фактор. Однако именно связи Кувалдина с местной властью помогли занять, по мнению автора письма, пост председателя колхоза. «Нефедовский сельсовет не пошел на встречу колхозу, а пошел на встречу классовому врагу, прибрал его под свои крылышки, ибо сам предрика с инспектором Бирюковым приехали ночью к сектанту и вызвали его в поле на совет», — писал А. Талалов. Позднее, уже при другом председателе, эмиссары районной власти также оказывали влияние (отрицательное, по мнению крестьян) на ход дел в колхозе. Каждый новый визитер из района запугивал нового председателя «судом» и «ответственностью», так что тот со страху решил свести счеты с жизнью. Убить себя ему не дали и от должности освободили. Третий председатель, сразу поняв, что дело «горит», уже на второй день своего председательства ушел в отпуск. В результате колхоз развалился, что, соответственно, спровоцировало очередной приезд районного начальства, которое потребовало от крестьян сдавать скот, на что жители Багрино отвечали: «Имеете власть берите». Видя безуспешность своих усилий, районные эмиссары решили передать земли колхоза вместе со всеми посевами соседнему совхозу, что, разумеется, вызвало недовольство крестьян Багрино. Последние послали в Архангельск ходока с жалобой. Вслед за этим в деревню приехал представитель краевой администрации Родин и отменил решение предыдущей комиссии, разрешив крестьянам делить собранный урожай в соответствии с заработанными трудоднями. Визит краевого чиновника стал причиной приезда в деревню новой комиссии из района, которая должна была расследовать причины развала колхоза, однако занялась сведением счетов с вдохновителями жалобы в краевые органы власти. Жертвой этого разбирательства и стал автор письма.

Описанные выше перипетии ярко высвечивают два свойства крестьянского восприятия районной власти. Во-первых, несмотря на всю схожесть образов районного чиновника и служащего сельсовета, властные полномочия первого признавались жителями села независимыми от мнения крестьянского сообщества. Крестьяне деревни Багрино, несмотря на всю непопулярность решений эмиссаров районной власти, все же не пытаются сами противодействовать им, закидав, например, валенками. Вместо этого они посылают «ходока» в краевые органы. Во-вторых, регулярные наезды служащих из района воспринимаются крестьянами как должное, своего рода неизбежное зло. Районные служащие оцениваются почти как «варяги», которые имеют право появляться в деревне когда угодно и как угодно вмешиваться во внутреннюю жизнь села. Такое понимание крестьянами природы власти порой приводило к курьезам. Сюжет почти из гоголевского «Ревизора» описывал в своей докладной записке командир одной из батарей 10-го артполка Макаров, посланный зимой 1930 года в район комплектования полка для пропаганды коллективизации. Прибыв в Исаевский сельсовет Кубино-Озерского района, он обнаружил, что колхозы там уже образованы — в результате деятельности некоего «товарища Кирова», рабочего фабрики «Сокол», которого, по словам Макарова, крестьяне почитают «не то вредителем самозванцем, не то человеком, имеющим громаднейшую власть». При этом следует учесть, что Макаров, возможно, мог быть несколько раздосадован тем, что опоздал со своей миссией, однако его рассказ о деятельности Кирова содержит столь колоритные детали, отражающие различные оттенки крестьянского восприятия власти, что мы позволим процитировать довольно большой отрывок из него:

«…Заехав в дер[евню] Исаево, остановившись у бедняка АЛЕКСАНДРОВА спросил как он живет. Он ответил, что живет ничего. 4-й день как в колхозе. Тут я попросил рассказать как у них организовывался колхоз, он говорит, что 3 дня тому назад ко мне в дом вечером пришел какой-то неизвестный человек, снял шапку и стал молиться богу и все начитывал «господи помоги», потом он обратился ко мне спросил меня “НУ В КОЛХОЗ ПОЙДЕШЬ ИЛИ НЕТ”. Я не знал, что ответить и долго ничего не отвечал, потом сказал, что если все пойдут, так и я пойду. Он ответил, если не пойдешь так опишу все имущество. “У меня батюшко нечего” — говорю ему — “писывать-то”. Пойдем ответил он, ну говорит собирай собрание да ЧТОБ СКОРЕЙ ШЛИ и тогда собрались крестьяне, он заявил кто хочет записаться в колхоз. Все молчат тогда он начал спрашивать с крайнего дома. Мужики стали просить дать срок до утра, надо говорят посоветоваться с домашними. Он ответил что никаких отсрочек — решайте сейчас и так поочереди дошел до последнего дома. Ни кто не записался и только хозяин последнего дома ответил, что я могу записаться, тогда он обрадовался и сказал, что вот, вот молодец всегда так, а он как-будто лишенец сведений не проверил. [Затем сказал] — а впрочем тот кто не идет так и не надо, тем место в Соловках, я их отправлю в Соловки богу молиться, ну так никто больше не хочет. Все молчат. Ну теперь товарищи свободны, кто записался в колхоз, а остальные не имеют права отсюда уходить, сейчас пойдем с описью имущества. Одевает шапку и хочет уходить, тогда один из крестьян встает и говорит, ну что ребята видно надо идти в колхоз, иначе нет выхода, тогда запишите меня и за ним стали писаться остальные. Крестьянин ГАВРИЛОВ спросил, что же нам обещают СОЛОВКИ можно узнать вашу фамилию. А [он сказал] кто мою фамилию кто там спрашивает. Я спрашиваю отвечает ГАВРИЛОВ. Так вот, что суши сухари и завтра приходи в с[ельский] с[овет]. Тогда мы уж стали бояться с ним и разговаривать…»[402]

Итак, неизвестный человек прибывает в деревню, от лица власти проводит собрание, организует колхоз, а местные крестьяне не знают не то что его полномочий, но даже фамилии. Как представляется, подобная ситуация стала возможной в силу привычки крестьян к периодическим наездам в деревню районного начальства. Важно подчеркнуть, что жители Исаева особо и не пытались оспорить действия не известного им представителя власти. Дело в том, что районные чиновники, за исключением тех случаев, когда они сами были родом из данной местности, являлись для крестьян носителями властного статуса, не связанного с миром деревни. На них не распространялись существовавшие в их сознании ограничения о зависимости действий представителей власти на местах от интересов крестьянского сообщества. Хотя крестьяне нередко критически осмысливали заезды таких визитеров, могли написать на них жалобу, однако все же за исключением особо острых конфликтов предпочитали повиноваться начальству. Именно на данном уровне власти, по нашему мнению, и пролегала символическая граница крестьянского восприятия местной власти.

Информация о том, как крестьяне представляли себе работу краевой администрации, встречается сравнительно редко. Обычно это незначительные упоминания тех или иных краевых организаций или региональных лидеров. По всей видимости, краевой уровень власти крестьяне представляли плохо. Краевая власть была достаточно далека от крестьян, чтобы являться фактором сельской повседневности и недостаточно высока для того, чтобы быть действующим лицом ходивших по селам политических анекдотов. В крестьянских обращениях в органы краевой власти, как и в письмах в центральные советские органы, сравнительно часто звучат патетические нотки, восхваление и лесть в адрес краевого руководства. Обращение к краевым лидерам в них подчеркнуто уважительное. Они, так же как и партийные «вожди», наделялись авторами писем лучшими человеческими качествами: умом, добротой, справедливостью. При случае крестьяне любили сослаться на факт личной встречи с тем или иным краевым чиновником. Примером подобного подобострастия может служить письмо сталинской ударницы К. П. Шевдиной из деревни Бревновской Ровдинского района, в котором она рассказала о приезде в их деревню инструктора крайисполкома Парамонова. По словам Шевдиной, Парамонов подошел и заговорил с ней: «Ну говорит, как живешь, какие созданы тебе условия, есть ли у тебя дрова и починилось ли крыльцо?» Визит краевого чиновника ударница трактует в контексте общих позитивных сдвигов в жизни села, о которых на все лады рассказывала политическая пропаганда периода «неонэпа». Следующим образом К. П. Шевдина характеризует деловые качества Парамонова: «…он оправдывает свое доверие, выезд из края, так как он человек умелый подойти к деревенской массе». В заключение она делает еще один «реверанс» в адрес краевой власти и, расписывая достоинства районных руководителей, замечает: «Не ошибся Крайисполком, наметил к нам людей вполне соответствующих»[403]. Так же как и в письмах в центральные органы, крестьяне в своих обращениях в краевые организации сравнительно часто жаловались на действия представителей низших уровней власти, обвиняя последних в нарушении норм советской законности и отходе от политического курса. Все это позволяет сделать заключение о том, что восприятие крестьянами краевых органов власти совпадало с официальной моделью репрезентации советских политических лидеров и центральной власти. Сложнее обстоит дело с критикой. В политическом дискурсе северной деревни 1930-х годов критические суждения о Сталине, о других советских вождях и политике партии встречаются значительно чаще, чем в отношении регионального руководства. Как правило, такие сравнительно редкие упреки в адрес регионального руководства или носят общий характер («в крае головотяпят»), или же касаются краевого чиновника, бывшего родом из деревни авторов писем, которым были известны определенные факты его биографии[404]. Это обстоятельство, однако, не отрицает отмеченных нами аналогий в восприятии крестьянством центрального и краевого уровней власти. Просто региональных лидеров, в отличие от руководителей партии и советского государства, не окружали столь хорошо разработанные пропагандой, политические мифы, пригодные для того, чтобы крестьяне могли, трансформируя пропагандистские клише, рассказывать о них анекдоты, петь частушки, критиковать в частных разговорах (хотя разумеется в отдельных случаях, все это и имело место). В конечном итоге краевая власть в 1930-е годы была для крестьянства Русского Севера по сути дела неведомой, а, следовательно, грозной политической силой.

3. Представления о коммунистической партии

В представлениях крестьян Русского Севера о коммунистической партии отразились те же особенности, которые были присущи крестьянской репрезентации центральной власти Советского Союза. В своих «письмах во власть» и на различного рода официальных собраниях крестьяне предпочитали славословить ЦК и партийных лидеров, указывая на злоупотребления местных партийцев. В личном общении, зафиксированном в документах политического контроля, крестьяне нередко желали расправы над всеми коммунистами[405]. Тем не менее в этих, отраженных в различных типах источников, формах репрезентации коммунистической партии есть нечто общее. На наш взгляд, в центре подобного рода конструкций лежало представление об избранности, обособленности представителей партии в мире деревни, даже если те формально принадлежали к крестьянскому сообществу. Источники позволяют выделить несколько признаков такой обособленности.

Прежде всего крестьяне отмечали нетрудовой, по их мнению, характер занятий представителей коммунистической партии. «При царе крестьяне работали на помещиков, а при советской власти на коммунистов», — говорили в 1929 году крестьяне в Вологодском округе[406]. В том же духе значительно позже в 1937 году высказывался и колхозник П. Н. Ворошилов: «Вся власть и ее руководители занимаются обиранием мужиков. Нам надо из колхозов всем бежать. Коммунисты их понастроили, пусть и работают в них»[407]. В таком отношении к членам партии отражалось крестьянское понимание социальной справедливости. Уверенность в том, что партийные работники должны трудиться наравне с остальными крестьянами, встречается и в других документах. Жительница деревни Великий Двор Мосеевского сельсовета Тотемского района А. Ф. Малевинская, выступая перед односельчанами на собрании по коллективизации, заявила: «Пускай все партийные и служащие пойдут в коллективные хозяйства, в коммуну»[408]. О подобном отношении к себе со стороны крестьян писал в своем письме, адресованном И. В. Сталину, председатель колхоза «Ильич» Никольского сельсовета, член ВКП(б) П. К. Забродин. Суть дела состояла в том, что на одном из партийных собраний при обсуждении вопроса об «укреплении колхоза» парторг местной партийной ячейки обругал автора письма «всяко, больше ехать некуда» (очевидно, в лучшем стиле «партийной самокритики»), сказав, что он ничего не делает для укрепления колхоза. П. К. Забродин, доказывая, что он «все время в борьбе», описывал печальные для себя результаты этого инцидента: «Как коммунист опровергнут парторганизатором Чудиновым Василием Александровичем, колхозники только и говорят, пусть он поработает, а мы поработали»[409]. Похоже, односельчане относились к провалу автора письма с нескрываемым злорадством, относя его к числу новых эксплуататоров.

Хорошо согласуются с этим и циркулировавшие в деревнях слухи о праздной жизни московских коммунистов. Так, один из жителей деревни Лыченица Алферовского сельсовета, ссылаясь на то, что он недавно был в Москве и поэтому знает текущую политическую ситуацию, рассказывал крестьянам, собравшимся из окрестных деревень: «Сами коммунисты сидят во дворце и там им хорошо»[410]. Похожие разговоры были зафиксированы в 1932 году в Зиновьевском сельсовете Котласского района. Там жители села передавади друг другу «новость» о том, что «в центральной партии в Москве был пир. Затратили много денег, много старых коммунистов вышли из партии»[411]. Примечательно, что по отношению к досугу представителей партии крестьяне использовали слова «дворец» и «пир», которые в языке пропаганды прочно ассоциировались с укладом правящих кругов дореволюционной эпохи. Представление о сибаритстве политической элиты царских времен переносилось жителями села и на современную жизнь. Иногда к этому образу праздных коммунистов, живущих за счет эксплуатации труда крестьянства, добавлялись и мазохистские нотки. Крестьяне считали, что их намеренно мучают колхозами, лесозаготовками и прочими «радостями» социалистического труда. В 1933 году среди членов колхоза «Победа» распространялись листовки под названием «Кривецкая правда», в которых весьма нелестно говорилось о политике партии в деревне: «Работайте колхозники, а все равно подохнете с голоду. Большевики выстроили арку, чтобы на ней вешались голодные колхозники»[412]. Похожее отношение к коммунистической партии можно обнаружить и в анонимном письме, поступипившем в редакцию «Крестьянской газеты»: «…Смотришь из сельсовета приходит бумажка 5 п. мяса нужно платить большевикам, так коровы то и не продал на хлеб, надо бить на мясо, да отдавать большевикам. Посмотришь крестьянину петля, а живодерам барство», — писал неизвестный автор[413]. Парадоксально, но мотив издевательства партийных боссов над простым человеком можно обнаружить и в анекдоте о жизни рядового коммуниста. «Был в одной парторганизации один рядовой коммунист, а остальные были портфельщики [выделено нами. — Н. К.]. И вот этого коммуниста посылали то на лесозаготовки, то на сплав, то на прорыв, то на разрыв и т. д. А этот коммунист все ходил, а в одно время пришел в парторганизацию и сказал “возьмите мой партийный билет, довольно поиздевались”»[414]. В этом образе рядового коммуниста легко увидеть черты той жизненной ситуации, в которой в 1930-е годы оказалось большинство сельских тружеников.

Еще одним признаком, отличавшим коммунистов от обычных членов крестьянского сообщества, согласно оценкам представителей последнего, было мнение, что «партийцы» используют свою принадлежность к партии в корыстных целях. Поскольку местные партийные кадры из числа сельских активистов, как правило, принимали самое непосредственное участие в коллективизации и раскулачивании, то не удивительно, что крестьяне обвиняли их, как и представителей сельсоветов, в присвоении «кулацкого имущества». В частности, на то, что местные партийцы проводили «ликвидацию кулачества в пользу себя», указывала А. М. Шестакова в своем письме в Кич-Городецкий райком ВКП(б)[415]. О том, что местная партийная активистка М. Корина гуляет в «кулацкой шубе», сообщалось в анонимном письме из деревни Устье Вожегодского района в ЦК ВКП(б)[416]. О присвоении «кулацкого имущества писала в своем письме беднячка Е. П. Корельская из деревни Климовская Холмогорского района. По ее сведениям, местный «партиец» Нагинов, являющийся членом комиссии по раскулачиванию, во время проведения кампании «взял себе часы ручные без всякой оценки, женскую шубу, которая стоит пятьсот рублей, а он оценил 170 руб.» В качестве примера для местных партийных работников Е. П. Корельская приводила В. И. Ленина: «Вот еще скажу вам, партийцы не должны ничего покупать из кулацких вещей, а не то бесценно брать, вот Ленин не стремится хорошо жить, одевать лисьи шубы»[417]. Партработники использовали и другие, неправильные с точки зрения крестьян, способы обогащения: «Имеем такие факты, что партийцы покупая заем его продают», — говорили крестьяне в Вожегодском районе[418]. О подобных и иных финансовых операциях местных партработников рассказывал в своем письме в краевую контрольную комиссию ВКП(б) житель деревни Шипицыно Котласского района Козловский. В частности, он сообщал, что местный партийный функционер Мелентьев собрал с колхозников из близлежащих колхозов «Заря», «Север», «Объединение» по подписке на 4-й заем индустриализации сумму не менее 1000 рублей, однако облигаций подписчики так и не увидели, несмотря на то что ко времени составления письма уже прошел первый розыгрыш тиража. Помимо этого, автор письма отмечал, что названный партиец «берет [в колхозе. — Н. К.] себе продукты сколько пожелает». Также поступает он и в кооперативной лавке, ничего не платя за полученные товары[419]. Таким образом, согласно представлениям крестьян Севера, членство в партии в 1930-е годы открывало дополнительные возможности для личного обогащения.

Особенно раздражало крестьян, когда члены партийной организации в своей повседневной жизни нарушали декларируемые ими же принципы «классовой» этики: наряжались в лисьи шубы, обзаводились родней среди прежних «зажиточников». Образ погрязшего в кулацкой родне партийца рисует в своем письме в газету «Правда Севера» колхозник Скорняков из Красноборского района. Главным «героем» письма является заместитель секретаря райкома ВКП(б) Клейцев, который, по словам Скорнякова, по причине «притупления классовой бдительности» женился на дочери кулака. Скорняков рисует картину полного морального разложения «партийца», который, поселившись в доме тещи, якобы всецело попал под влияние «нетрудовых элементов». По-видимому, Клейцев помогал своей теще решить ряд юридических проблем (сделка с продажей половины дома, восстановление в избирательных правах), в результате чего последняя «козыряла» перед колхозниками: «…я теперь никого не боюсь, у меня зять ячейка». Разложение коснулось и личной жизни партийца, пишет автор письма: «Личная жизнь Клейцева известна многим, так как его теща болтает среди родни. Вот и партийцы не лучше нашего брата и пьют и пульку играют»[420]. Показательно, что в данном случае, чтобы подчеркнуть аморальность Клейцева, Скорняков не выделяет его из общей массы жителей села, а наоборот, как бы уравнивает его с другими крестьянами. В таком случае (если учесть, что Клейцева он стремился представить как своего рода аномалию, как «чужого» среди «своих») можно предположить, что для крестьянских представлений о членах партии было характерно отделение их от рядовых членов крестьянского сообщества, понимание их особого статуса в деревне как носителей власти. Последнее вполне объяснимо, если учесть характер тех властных полномочий, которыми наделялись, с точки зрения крестьян, члены коммунистической партии.

Важно посмотреть, как крестьяне расставляли акценты во взаимоотношениях между партийной организацией и другими институтами, претендующими в 1930-е годы на осуществление властных полномочий в деревне: сельсоветом и правлением колхозом. Отношения партии и сельсоветов становились особенно очевидными в деревне во время кампаний по перевыборам местных советских органов. Выборы проводились под пропагандистский шум о не допущении в советы кулаков и прочих нетрудовых элементов. Применялись и меры административного воздействия. В 1930-е годы перевыборы в советы становятся, по сути, псевдодемократическим фарсом, и, конечно, крестьяне это понимали: «Опять шум разводят о перевыборах. Все равно коммунисты кого-нибудь пришлют или из местных лодырей назначат», — говорил житель Печниковского сельсовета Каргополь-ского района Андрушин[421]. Иногда крестьянское недовольство выражалось в лозунге «советы без коммунистов», который являлся очевидной инверсией официальных деклараций[422]. Важно, что первенствующая роль при осуществлении перевыборов в советы признавалась крестьянами за коммунистической партией. Примерно в том же ключе крестьяне оценивали роль партии в колхозах. Так, на различные виды административного давления жаловались в партийные инстанции сами председатели колхозов. В этом отношении весьма показательно письмо в Центральный комитет ВКП(б) П. Е. Бардеева, бывшего председателя сельхозартели им. Калинина из Вожегодского района. В основе этого обращения лежал острый конфликт между Бардеевым и парторгом Анушковым. Сложно сказать, что стало его причиной, однако каждый приезд Анушкова в колхоз заканчивался для Бардеева понижением в статусе. Сначала он был снят с должности председателя, а затем исключен из состава правления колхоза. Важно подчеркнуть, что в этой ситуации Бардеев не мог даже сослаться на мнение рядовых колхозников, которые, по его же словам, безропотно поднимали руки за вносимые Анушковым предложения[423]. В другом случае действующий председатель колхоза «Октябрь» Великоустюгского района М. П. Марков рассказывал, как вербовщик Соковцев, используя свой партийный билет, завербовал на сплав почти всех его колхозников, поставив тем самым под удар проведение посевной кампании[424]. В том же духе высказывались и рядовые колхозники. Так, Е. А. Дурягина из Кич-Городецкого района описывала ситуацию, когда местный парторг разъяснял крестьянам, каких телят из приплода нужно отдавать в колхоз, а каких оставлять себе[425]. О взаимоотношениях партячейки и колхоза писала и К. П. Шевдина в своем письме в Севкрайком ВКП(б): «Мы правление не можем противоречить партячейке»[426]. Именно парторганизация, по мнению крестьян Русского Севера, являлась доминирующим властным институтом в деревне, члены партячейки в глазах крестьянства обладали наиболее действенными властными полномочиями.

Крестьяне активно обращались в партийные структуры с жалобами на самые различные организации: сельсоветы, районные органы власти, милицию, потребкооперацию. Очевидно, что административные полномочия партии воспринимались крестьянами как довольно широкие, если учесть, что они считали, что партийные органы могут вмешиваться в работу самых различных инстанций — если судить по содержанию крестьянских обращений «во власть». Особо следует подчеркнуть, что среди этих обращений сравнительно много и жалоб на партийные организации и отдельных членов ВКП(б). Вероятно, крестьяне вполне осознавали, что на членов партии лучше всего жаловаться в организации самой партии. Эта направленность крестьянских петиций свидетельствует о том, что для образа коммунистической партии, как ее представляли крестьяне, были характерны черты закрытости.

Закрытость и исключительность, претензия на особый статус членов партии были присущи и самосознанию деревенских коммунистов. Это нередко сквозило в выступлениях членов низовых партячеек, ратовавших за проведение закрытых партсобраний. В частности, критикуя практику открытых партсобраний, коммунист Берданни-ков из деревни Верхние Матигоры Холмогорского района говорил следующее: «На таких собраниях смазывается партийная самокритика. Когда закрытое собрание, тогда друг друга мы лучше покритиковать можем»[427]. Обособленность коммунистов выражалась и в их претензии на лучшее место под солнцем. Например, кандидат в члены ВКП(б) Е. И. Иутин из Кубино-Озерского района, недовольный тем, что его отправляют на лесозаготовки, в 1932 году обратился к И. В. Сталину с просьбой о более подходящей для его статуса работе. Полуграмотный самоучка, он писал вождю: «Я мог бы работать и участвовать как таковые, как тов. Балаев, секретарь Несвойской организации. Дали [бы] мне место и соответствую [должность] как кандидат я располагаю, что можно перенести членам партии»[428]. Примерно ту же мысль, только более грубо, выразил коммунист Я. И. Кондратьев: «На х… ли мне партийный билет, если не созданы условия для работы»[429]. Впрочем, внутри партийной организации подобного рода проявления представлений «партийцев» о самих себе оценивались как «рвачество» или «шкурничество». С точки зрения официальной идеологии, рядового коммуниста от простых смертных все же должен был отличать более высокий уровень сознательности.

Смысловые структуры, связанные с образом коммуниста — борца за «светлое будущее», ясно представлены в обращении уроженца Кич-Городецкого района С. С. Лобанова в Архангельскую краевую контрольную комиссию ВКП(б). Поводом для письма послужило исключение его автора из партии при очередной чистке[430]. Лобанов, стремясь вернуть утраченный статус, подробно описывает свой жизненный путь и ступени приобщения к некоему идеалу (как он его видел) члена партии. Свой рассказ он начинает с описания негативного воздействия деревенской среды, в которой вырос: «Живя в своей деревне, я находился всецело под влиянием деревенской молодежи». Именно этим влиянием он объясняет причины своей прежней судимости. Дальнейшее повествование, по сути, сводится к описанию его пути, конечной целью которого было членство в ВКП(б). С. С. Лобанов пишет, что почувствовал в себе потребность «выйти из грязного положения», встать на «новую дорогу». И первое, что он сделал, это поменял среду — переехал на Урал в город Надеждинск. Следующий шаг — его участие в работе комсомольских организаций, что, по словам Лобанова, позволило ему принять «участие в проводимых мероприятиях заданных правительством и партией советского Союза». Третий шаг на пути саморазвития автор письма связывал с повышением своего политического уровня — он принимает участие в политучебе. Логичным итогом этого длительного процесса является вступление С. С. Лобанова в ряды ВКП(б). Об этом он пишет как о новом этапе своей внутренней эволюции и рисует картину своего полного социального перерождения: «Вот так из парня деревенского и сделали парня рабочего, то есть который на эту стружь и принялся строить и проводить решения на заводской территории». А затем — описание возвращения на родину, где его ожидало исключение из рядов ВКП(б), поскольку члены местной парторганизации решили, что «Лобанов уехал в город пробить кальеру» (так в тексте — Н. К.), представляется полной нелепостью. С. С. Лобанов, по-видимому, действительно неплохо усвоил уроки политграмоты. Во всяком случае, в его рассказе отчетливо проступают нарративные структуры, характерные для коммунистических автобиографий как жанра, те указатели пройденных километров на дороге, которую И. Халфин образно назвал путем «из тьмы к свету»[431]. И это была не только игра умопостигаемыми формами. Известно, что форма не существует без содержания, так же и в данном случае обращение С. С. Лобанова к определенному набору штампов из большевистского политического дискурса и оперирование ими свидетельствовали о приобщении к миру партии, связь с которым становилась частью идентичности и автора письма. И этим он, безусловно, отличался от остальной «деревенской молодежи».

Таким образом, обособленность членов коммунистической партии в северной деревне 1930-х годов осознавалась как рядовыми ее жителями, так и деревенскими коммунистами. Вероятно, особенно ощутимым это их отличие от простых крестьян стало после коллективизации, когда большинство жителей села, привыкших оценивать свое социальное положение в зависимости от результатов физического труда, волей-неволей оказалось в колхозах, где их труд был обезличен, а местные коммунисты, в 1920 годы в большинстве своем вынужденные наравне с остальными крестьянами заниматься сельскохозяйственным производством, постепенно приобрели привилегированный статус в рамках колхозной системы. Это изменение социальных ролей внутри мира деревни не осталось незамеченным ее жителями.

* * *

Подведем некоторые итоги. Рассмотренные выше материалы отчетливо показывают существование двух различных моделей формальной репрезентации центральной власти и лидеров советского государства крестьянами Русского Севера. Согласно одной из этих моделей, выделенной на основании информации, содержащейся в крестьянских петициях, Сталин и центральная власть в целом пользовались невероятным уважением и авторитетом у жителей села. Чувства, которые стремилось выразить большинство авторов крестьянских «писем во власть», не столь уж далеки от наивной веры в «доброго царя». В другой модели, бытовавшей в деревенских слухах и фольклоре, Сталин — как олицетворение высшей власти — не пользуется авторитетом, более того, эта власть презираема и ненавидима крестьянами, что, казалось бы, подтверждает высказанную В. П. Даниловым мысль об отсутствии искренности в отношении «маленького человека» к «вождям» в Советской России.

Однако никакого противоречия между этими двумя моделями репрезентации власти нет. Обе они могли вполне мирно уживаться в воззрениях одного человека. Например, следственные материалы одного из политических дел того времени отмечают вполне показательный эпизод. В декабре 1929 года, будучи на заработках в деревне Палкино Подосиновского района, некий Яблоков, катальщик, зашел в гости к своей знакомой. Увидев висевший на стене портрет В. И. Ленина, он сразу же высказал свое негодование по этому поводу: «А этот, зачем здесь? Для чего сюда посадили, ему тут не место, не надо его сюда». В другом же случае, выступая публично перед крестьянами во время хлебозаготовительной кампании, он предлагал следующее: «Последний хлеб отбирают, а вот я бы так сделал, в Москву бы съездил, но хлеба не сдал, нашел бы все законы»[432]. В его словах присутствуют и неприязнь к вождю и вера в доброе участие Центра в судьбе крестьян.

Граница между этими двумя моделями репрезентации проходила вовсе не в сознании людей, а зависела от характера конкретной ситуации, в которой находился индивид, и мотивов коммуникационного акта. В случае необходимости взаимодействия с властью он обычно использовал первую модель, при разговорах с равными себе — вторую. Это наблюдение рождает некоторое сомнение в плодотворности продолжения дискуссии о «наивном монархизме» крестьян в изначально заданных рамках, предполагающих получение на окончательной стадии исследования категорического ответа или/или. Вместе с тем такой подход нацеливает на поиск тех черт крестьянских представлений о власти, которые будут верифицироваться с точки зрения обеих систем координат. В настоящем случае отметим лишь несколько таких доминант надпрагматического уровня.

Показательно само соотношение протестных и конформистских форм крестьянского поведения. Петиционное движение, не прекращавшееся в течение всех 1930-х годов, свидетельствует о заинтересованности крестьян в диалоге с властью как способе решения своих проблем. С другой стороны, протест против государственного вмешательства в жизнь деревни (очень интенсивного в 1930-е годы), звучавший в деревенских слухах и фольклоре за исключением единичных случаев, в самом начале коллективизации не переходил в действие. Такое соотношение свидетельствует об устойчивости политического режима, один из источников которого, на наш взгляд, лежал в крестьянском представлении о силе существующей власти. Именно поэтому жители села, учтиво подбирая слова, кокетливо заигрывали с «вождями» в своих письмах, прекрасно при этом понимая, что власть согнула крестьянство в «бараний рог». Власть крестьяне оценивали прежде всего в двух категориях — силы или слабости, а не как монархию или республику, демократию или авторитаризм. Сталинская власть представлялась крестьянам Севера сильной. При этом, вероятно, убежденность в силе власти в среде крестьян на протяжении десятилетия возрастала. Об этом свидетельствует отмечаемый в современных исследованиях переход жителей села в 1930-е годы от открытого сопротивления к пассивным формам социального протеста[433]. Поэтому деревенские мужики, матерно браня между собой Сталина и других руководителей страны и суля им «всех благ» («Уже им покажем»), тем не менее несли из дома чуть ли не последний килограмм зерна, только бы выполнить обязательство перед государством и, хоть с великой неохотой, но шли валить лес, дабы обеспечить прорыв на «лесоэкспортном фронте». При непосредственном контакте с властью они стремились облечь свое недовольство в приемлемые формы, такие, например, как критика «загибщиков» и «перегибщиков» на местах, которую мы находим в их письмам «вождю народов» и властям предержащим.

Обращает на себя внимание еще одна черта. В крестьянских письмах «вожди» выглядят практически всемогущими, способными разрешить все волнующие деревню проблемы — от пересмотра государственной политики в отношении отдельных социальных категорий до покупки лучковых пил для бригады лесорубов-стахановцев. В деревенских слухах же они повинны во всех постигших жителей села несчастьях — от подорожания вина до воображаемого явления в мир Антихриста. (В деревенской среде не очень стремились найти другие объяснения трудностей в жизни страны.) В обоих случаях присутствует сфокусированность политических представлений крестьян на фигуре вождя. Олицетворением власти, по их мнению, являлись не институты, а лидеры. С точки зрения крестьянина, такой политический лидер своей личной волей решает все вопросы государственной жизни и сам отвечает за все последствия развития государства. У этого представления имелась и обратная сторона. Крайне примитивными были суждения крестьян о функциональном разделении властных инстанций. Они слабо представляли себе сложноорганизованные структуры, где присутствовали подчиненные звенья. По-видимому, практически совсем не осознавались крестьянами те или иные ограничивающие политического лидера рамки: институциональные, бюрократические, ресурсные, моральные. Власть — в представлении крестьян Русского Севера — была организована как сверхцентрализо-ванная вертикаль: Центр — край — район — сельсовет, действующие по образу и подобию друг друга. При этом реальная граница в восприятии крестьянами представителей различных ступеней власти проходила между сельским и районным уровнями. Служащих сельсоветов крестьяне оценивали не только как сотрудников аппарата власти, но и одновременно как членов крестьянского сообщества. Фактически именно они, по мнению сельских жителей, были ограничены в своих действия наибольшим числом сдерживающих факторов. Прочим «властям» крестьяне предпочитали повиноваться. Особым статусом крестьяне наделяли членов коммунистической партии. Очевидно, что несмотря на неразвитость своих представлений о структуре и функциях различных звеньев государственного механизма, крестьяне прекрасно понимали, в чьих руках находится реальная власть.

Помимо политического и организационного, крестьянские представления о власти имели и моральное измерение. Судя по крестьянским письмам, центральная власть — источник всех благ, согласно деревенским слухам — источник всех несчастий. Таким образом, власть — вечное добро и вечное зло. Власть понимается как априорная данность, трансцендентное, почти божественное начало. В таком качестве она никак не зависела от самих крестьян, да и вообще от общества. Соответственно крестьяне не представляли и какие-либо конкретные рычаги воздействия на нее, своего участия в ее деятельности. Согласно этой модели у власти крестьяне могли только просить. Константность власти как таковой, ее неподверженность, внутренней эволюции были особенно характерны для крестьянских представлений о центральной власти. Такая трактовка была далека как от пропагандистской версии, всячески подчеркивающей рост демократичности, народности и доступности власти в СССР, так и от современных концепций, стремящихся доказать развитие в крестьянском сознании идей модерного государства. Разумеется, мы не хотим сказать, что политические представления крестьян были нечувствительны к отдельным колебаниям политического курса — последние, как например, в случае со сталинской статьей «Головокружение от успехов», они улавливали очень даже хорошо. Дело в другом. Крестьянскому мировоззрению, со свойственной ему зависимостью от природно-хозяйственного цикла, не было присуще представление о поступательном развитии власти с последовательной заменой одних форм другими. Государственная власть мыслилась крестьянами как застывшая в своем историческом движении, словно ледяные озера дантова ада, оторванная от общества и практически никак не контролируемая последним сила. В таком понимании власти заключались простота и мудрость крестьянина. И оно сохранялось до тех пор, пока существовало само крестьянство.

Глава IV. Крестьянская идентичность: характер социокультурной эволюции

Многие отечественные историки вплоть до сегодняшнего дня продолжают судить о структуре сельского социума по старым «ленинским заветам», исходя из поголовья скота в хлеву крестьянина, игнорируя при этом его собственное понимание своего места в обществе. Поэтому тема крестьянской идентичности в советский период является сравнительно новым направлением исследований в российском крес-тьяноведении. Под идентичностью мы понимаем собственную характеристику индивида с точки зрения его принадлежности к какой-либо социальной общности (экономической, политической, этнической, возрастной, профессиональной и т. п.). Обращение исследователей к изучению идентичности (в том числе и крестьянской) в последние годы обусловлено как общим интересом к социокультурной тематике, так и рядом более конкретных историографических сдвигов, способствующих активному освоению этой темы сегодня. Прежде всего следует упомянуть о связи вопроса о крестьянской идентичности с более широкой проблемой — социальной стратификацией колхозной деревни. Последний сюжет советскими историками изучался сравнительно слабо (обычно о социальной дифференциации жителей села говорили применительно к доколхозной деревне[434]) — в силу того, что согласно идеологическим постулатам в Советском Союзе должно было формироваться бесклассовое общество. Сегодня постепенно происходит заполнение этой историографической ниши[435]. В зарубежной историографии интерес к идентичности советского человека связан с работами историков «школы советской субъективности», поставивших в повестку дня вопрос о характере коммуникации индивида и власти в Советском Союзе. Связь индивида с режимом была, по их мнению, чуть ли не главным звеном в цепочке факторов, способствовавших в конечном итоге устойчивости советского политического режима. Для нас тема крестьянской идентичности также чрезвычайно важна, поскольку позволяет понять, из установок какого рода исходили жители села в оценках власти, ее акций и эмиссаров? Другими словами, этот вопрос звучит так: продолжало ли российское крестьянство в 1930-е годы оставаться крестьянством в узком смысле этого слова, то есть сохраняло ли оно сословные в своей основе характеристики корпоративного сознания[436]? Взгляд сквозь призму идентичности позволяет понять природу политических представлений крестьянства.

Изучение идентичности «сталинских крестьян» сегодня только началось, поэтому преждевременно говорить о результатах, подводить итоги дискуссий. Анализ характера крестьянской саморепрезентации в большинстве своем является вспомогательным сюжетом в различных концепциях социальной истории российского села. Современное состояние историографического пространства в этом вопросе можно охарактеризовать, обратившись к четырем концепциям, которые образно можно назвать опорными столпами строящегося здания.

Одним из недавних обращений к теме идентичности российского крестьянства в 1920-е — 1930-е годы мы обязаны исследовательнице из Сыктывкара — Г. Ф. Доброноженко. Основным объектом изучения в ее объемном труде, подводящем итог длительных исследований истории северного крестьянства, стал многоаспектный анализ использования дефиниции «кулак» в политическом дискурсе и административных практиках центральных и местных органов власти[437]. Г. Ф. Доброноженко справедливо отмечает, что характерный для отечественной историографии подход, связанный с поисками некоего слоя деревенской буржуазии и выделением экономических признаков кулачества как социального слоя крестьянства, сегодня представляется тупиковым, поскольку современные исследования социального состава раскулаченных в 1930-е годы крестьян ясно показывают, что власть при определении социальных категорий далеко не всегда исходила из имущественных критериев. «Кулаки, — по мнению исследовательницы, — есть социальная группа сельского населения, сконструированная по идейно-политическим критериям для устранения потенциальных и реальных противников большевистской политики в деревне»[438]. В контексте настоящего исследования для нас особенный интерес представляет содержащийся в книге Г. Ф. Доброноженко анализ представлений крестьянства европейского Севера о бедности и богатстве в 1920-е годы. Автор справедливо указывает, что они отличались от официальных. Кулаком в деревне считали не просто зажиточного крестьянина, а того, чей материальный достаток был нажит «неправильным», с точки зрения крестьян, путем. Бедность в крестьянском сознании также имела свои градации. Крестьянское сообщество терпимо относилось к беднякам, ставшим жертвами различного рода конъюнктурных, природных и социальных факторов, и отрицательно — к беднякам-лодырям, не умеющим и не желающим работать. Таким образом, применение социальных дефиниций в деревне имело скорее моральный, нежели материальный оттенок. К сожалению, Г. Ф. Доброноженко не рассматривает представления крестьян о социальных группах в своей среде, существовавшие в более поздний период, в 1930-е годы. Вне ее внимания остаются и проблемы идейно-политической коммуникации власти и крестьянства, индоктринации пропаганды, использования крестьянством категорий большевистского политического дискурса. Социальные дефиниции в языке власти и языке деревни развиваются, словно они не пересекались, параллельно друг другу. Чуть ли не единственная взаимосвязь в этой схеме заключается в том, что государство навязывает крестьянскому сообществу различные классовые категории для того, чтобы дезинтегрировать его с целью дальнейшего осуществления репрессивной политики. В результате Г. Ф. Доброноженко, возможно, сама того не замечая, по сути, приходит к известному выводу В. П. Данилова об «антисоциальности сталинизма».

Как это ни покажется странным, но у Г. Ф. Доброноженко есть нечто общее с концепцией «приписывания к классу» Ш. Фицпатрик. Такое сходство заключается прежде всего в признании последней роли государства как основного фактора формирования социальной структуры общества, категорий социальной идентичности членов такового[439]. В основе этого стремления большевистского режима к классификации общества в соответствии с постулатами марксистской идеологии, по мнению Ш. Фицпатрик, как и у Г. Ф. Доброноженко, лежало стремление режима определить своих потенциальных друзей и врагов, стремление правящей партии укреплять собственную власть. Наиболее оригинальной идеей в концепции Ш. Фицпатрик является мысль о том, что объектом подобного «приписывания» являлись социальные группы, которые по своим базовым характеристикам (юридический статус, набор прав и обязанностей перед государством) более соответствовали прежним дореволюционным сословиям, нежели классам в марксистском понимании этого слова. В среде крестьянства Ш. Фицпатрик выделяет два таких квазисословия: колхозников и единоличников. В отличие от Г. Ф. Доброноженко, Ш. Фицпатрик все же предполагает наличие механизмов коммуникации между властью и обществом, делающих «советские сословия» не просто понятиями из большевистского политического дискурса, но и полноценными маркерами отдельных социальных слоев советского общества. Аргументируя этот тезис, американская исследовательница указывает, в частности, на практики стигматизации (то есть приписывания к негативно оцениваемой социальной группе, например, кулакам) как способ социальной борьбы и приписывание к положительно оцениваемому «трудовому» классу, как инструмент социальной мобильности. Вместе с тем, несмотря на то что Ш. Фицпатрик удалось довольно хорошо объяснить механизм появления социальных категорий в советском политическом дискурсе, она не показывает место этого механизма в реальной эволюции советского общества. Таким образом, вопрос о реальном классообразовании (если таковое имело место), по собственному признанию Ш. Фицпатрик, остается открытым.

Другого взгляда на природу социальной стратификации села в 1930-е годы придерживается в своих работах вологодская исследовательница М. Н. Глумная. Предметом анализа в серии статей стали колхозы (а точнее, колхозная система), которые, по ее мнению, «являлись не только производственными предприятиями, но и специфическим способом существования деревенского социума»[440]. По мысли М. Н. Глумной, создание колхозной системы вело к формированию новых для жителей села социальных статусов и ролей, каналов социальной мобильности. Таким образом, источником социальной стратификации в данной схеме выступает не столько государство, сколько появившиеся на селе на рубеже 1920-х — 1930-х годов социальные институты. М. Н. Глумная не отрицает большого влияния государственной политики и политической пропаганды на процессы социальной стратификации, но оно — в ее понимании — опосредовано колхозной системой. Выбор института колхозов как системообразующего для структуры деревенского социума тоже вполне оправдан, поскольку единоличные хозяйства к концу 1930-х годов практически полностью прекратили свое существование в северной деревне. М. Н. Глумная пишет о том, что прежнее деление крестьян постепенно теряло актуальность. Блестящий по своей глубине анализ внутренних отношений в колхозах европейского Севера позволил М. Н. Глумной выделить четыре основных группы среди колхозников 1930-х годов: управленцы, специалисты, передовики производства (ударники, стахановцы), рядовые колхозники. Каждая из названных групп отличалась степенью участия в управлении колхозом, возможностями доступа к материальным благам, характером трудовой деятельности, осознанием собственных интересов.

Еще одна модель социальной стратификации российской деревни была недавно предложена известными историками-аграрниками М. А. Безниным и Т. М. Димони. Не акцентируя особо свои идейные симпатии, эти авторы исходят из постулатов классической марксистской теории, а именно из тех ее разделов, которые были посвящены первоначальному накоплению капитала. В соответствии с этим формирование на селе новых социальных слоев в XX веке, по мнению М. А. Безнина и Т. М. Димони, является естественным следствием социально-экономических процессов развития деревни. Политический фактор отступает на второй план. Государственное влияние на социальную инфраструктуру села в этой концепции не просто опосредованно, оно выступает лишь в качестве инструмента объективных процессов первоначального накопления. В силу этих концептуальных рамок названные авторы пытаются обнаружить категории жителей села, соответствующие марксистскому классовому анализу, не только в политическом дискурсе (как это представлено в концепции Ш. Фицпатрик), но и непосредственно в жизни деревенского социума. В частности, в одной из своих публикаций М. А. Безнин и Т. М. Димони выделили следующие категории, присущие, по их мнению, сельскому социуму России 1930-х — 1980-х годов: протобуржуазия (председатели колхозов, директора совхозов, директора МТС); менеджеры (бригадиры, заведующие фермами); интеллектуалы (агрономы, зоотехники, механики); рабочая аристократия (механизаторы, комбайнеры, трактористы); сельский пролетариат и полупролетариат[441]. Ряд групп получили у авторов сравнительно более или менее развернутый анализ[442]. К числу прочих отличительных особенностей, характерных для «протобуржуазии», авторы концепции относят и наличие особого самосознания. М. А. Безнин и Т. М. Димони утверждают, что от других слоев сельского социума представителей протобуржуазии отличала высокая степень ответственности за сельхозпредприятие (восприятие его как «своего», «кровного»), склонность к теневым способам экономического регулирования (официально использовать многие приемы ведения хозяйственной деятельности в условиях СССР было невозможно), «тихое сопротивление» вмешательству в жизнь предприятий со стороны партийных и совет — ских органов (своего рода борьба за власть в сфере экономических отношений), внешний облик (стремление хорошо одеваться) и стиль поведения. В результате, по мнению авторов, в среде председателей колхозов и директоров совхозов формировался новый тип субкультуры и идентичности. В целом же, несмотря на всю оригинальность социальной модели, предложенной вологодскими историками, представляется, что их данным несколько тесно в рамках марксистской классовой схемы. Даже в приведенной структуре состава социальных групп деревенского сообщества проглядывают признаки более дифференцированной, скорее профессиональной, нежели классовой модели стратификации. Еще один упрек, который, вероятно, можно предъявить авторам этой концепции, заключается в том, что конечный результат они переносят на весь процесс социальной эволюции. Авторы так увлечены описанием характеристик социальных групп, которые должны сформироваться в результате процессов первоначального накопления, что порой, в силу наличия уже готовой модели стратификации, не замечают тех реальных общностей, которые существовали в 1930-е годы.

Таким образом, в современной историографии складывается проблематика непосредственно социальной истории российского села. Сегодня формируются узловые проблемы этого историографического поля. Разногласия вызывает вопрос о происхождении и основных движущих факторах формирования социальных групп в российской деревне, характере и формах участия власти в этом процессе. Другим вопросом, относительно которого также нет единого мнения, является вопрос о характере стратификационной системы сельского социума (то есть, по сути, о характере самого российского общества), то, какую структуру она отражала: социалистическую, квазисословную, протокапиталистическую или профессиональную. Ответ на эти вопросы чрезвычайно важен, поскольку он позволит понять природу советского крестьянства. В нашем случае с помощью анализа идентичности мы попытаемся взглянуть на социальную природу северного крестьянства его глазами.

При анализе категорий крестьянской идентичности следует учитывать, что исследователь вряд ли сможет получить окончательный ответ, определив набор строгих признаков, соответствующих той или иной социальной дефиниции в крестьянском сознании. Такой законченной полноты и определенности в крестьянских воззрениях никогда не существовало, поэтому, изучая указанную в заголовке тему, вероятно, следует учитывать, как минимум, три обстоятельства. Во-первых, это социальная, культурная, возрастная неоднородность самого крестьянства. Вряд ли следует ожидать, что стремящийся избежать гнета государственных повинностей крестьянин-единоличник и сельский активист, проникнувшийся под влиянием советской прессы духом «классовой битвы», одинаково понимали дефиницию «кулак». Другой шкалой градации социальных оценок являлся характер ситуации, в которой оказывался крестьянин. Один и тот же человек публично и в кругу близких мог высказывать различные, порой прямо противоположные оценки. Наконец следует учитывать, что на оценки крестьян оказывала влияние структура советского политического дискурса. Наполнение значений маркеров социальной идентичности менялось в зависимости от текущей ситуации. Все эти обстоятельства при анализе настоящей темы ограничатся следующими задачами: во-первых, рассмотреть базовые характеристики социальной и политической идентичности крестьянства Русского Севера в 1930-е годы, во-вторых, проследить изменения в этой сфере, происходившие в период формирования колхозной системы, определить их характер и основные векторы движения.

1. Социальная идентичность

Важнейшим маркером социальной идентичности для подавляющего большинства жителей села на протяжении всех 1930-х годов оставалось понятие «крестьянин» («крестьянство»). Несмотря на все превратности судьбы, изменения юридического статуса, характера производственной активности и социальной организации на селе, колхозники продолжали считать себя крестьянами. Вероятно, в сохранение устойчивости этой социальной дефиниции свою лепту внесли как сила традиции, так и высоко оцениваемый политической пропагандой статус крестьянства в иерархии социальных групп советского общества.

Крестьянская идентичность жителей села проявлялась прежде всего в их антагонизме по отношению к городскому населению. Порой такая трактовка расходилась с официальной пропагандой. В частности, в период сплошной коллективизации агитпроповская машина нередко вещала о союзе пролетариата и крестьянства в борьбе с эксплуататорским классом — кулачеством. В данном случае селяне готовы были скорее признать отсутствие антагонизмов внутри мира деревни (безусловно имевших место), нежели допустить мысль об общности своих интересов с жителями города (см. об этом в первом параграфе гл. 2 настоящей работы). Таким образом, представление о крестьянстве как о единой социальной общности порой оказывалось сильнее пропагандистских трактовок, в которых структура сельского социума трактовалась исходя из критериев марксистско-ленинского классового анализа. Противопоставление себя миру города было характерным и для периода формирования колхозной деревни. «Деревня сеет хлеб, но голодует, зато город торгует», «Коров держать — масло городу отдавать, а самим воду хлебать», — говорили между собой члены колхоза им. Калинина Шенкурского района в 1934 году[443]. В 1937 году та же мысль звучала в высказываниях жителей Нижне-Кулойского сельсовета Верховажского района. «Пролетариат перевыполняет план промышленности, а мы сидим голодные», — говорили они[444]. О неэквивалентности обмена между городом и деревней говорил на одном из собраний И. К. Тургин, крестьянин из Грязовецкого района: «Нас кругом обманывают, обвешивают, посылают запакованные товары неполновесные. Рабочему дают все, а мужику ничего»[445]. Этот антагонизм нашел отражение и в деревенской частушке 1930-х годов. «Ныне служащие ходят все в суконных пиджаках, пятилетку выполняют на голодных мужиках», — распевали школьники в Каргопольском районе[446]. География даже описанных выше случаев свидетельствует о распространенности подобных взглядов среди жителей села. Конечно, в первую очередь в них отражался протест крестьянства против политики государственного ограбления деревни, но не увидеть общности сельских жителей, их противопоставление себя миру города (вплоть до отдельных атрибутов последнего) здесь также трудно.

Другим важным признаком принадлежности к крестьянству в воззрениях жителей села была трудовая деятельность в сфере сельскохозяйственного производства. Иногда даже под словом «крестьянство» они понимали не определенный социальный слой, а вид трудовой активности. Так, например, описывая хозяйственную деятельность одного из фигурантов политического дела, свидетель И. говорил: «Ранее занимался крестьянством, потом имел подсобное предприятие»[447].

Особенно часто ссылка на трудовой характер деятельности встречается в крестьянских «письмах во власть». Показательно в этом отношении письмо группы жителей Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района. Пытаясь доказать несправедливость раскулачивания, проведенного в отношении их хозяйств, они следующим образом аттестовали характер своей деятельности: «Онегин Иван Егор[ович] с малых лег работает, трудится не покладая рук. Своими собственными руками построил дом со скотным двором и вся биография его трудовая», «Михаил Петров… с малых лет работал в чужих людях в работниках и все время работал день и даже ночь», «Леонтьев Николай Михайлович… трудовой крестьянин… никогда не выпьет вина, сам себя оскудняет в пище»[448]. Подобные характеристики можно обнаружить и в других письмах крестьян в государственные органы. М. Д. Ламов в письме в редакцию «Крестьянской газеты» так описывал свое хозяйство: «Самое трудолюбивое хозяйство, работая и день, и ночь и отказывая себе во всем и всю жизнь…»[449] М. Н. Улитин, житель Кубино-Озерского района, в письме в Севкрайком в 1932 году так объяснил свой материальный достаток: «…нажитое потом с мозолистых рук, перенося нужду и горе»[450]. Разумеется, в «письмах во власть» крестьяне, как правило, стремились доказать неэксплуататорский характер своих хозяйств, поэтому особо акцентировали свой трудовой статус, однако постоянство обращения к этому аргументу, проявляющееся вплоть до схожести формулировок, позволяет считать этот признак еще одним устойчивым «маяком» в крестьянском сознании.

Элементом крестьянского самосознания в 1930-е годы было также стремление к свободе хозяйственной деятельности. Именно это лежало в основе циркулировавших в северной деревне на рубеже 1920-х — 1930-х годов крестьянских лозунгов о необходимости отмены классового налогообложения, развитии индивидуального крестьянского хозяйства, введении свободы торговли и даже призывов к возрождению капитализма[451]. Распространенность в крестьянской среде подобных взглядов была одной из причин первоначального неприятия колхозов. Для жителя села, привыкшего видеть в крестьянском дворе центр хозяйственной жизни и основу благосостояния семьи, идея колхоза, основанного на непосредственной производственной деятельности, выглядела по меньшей мере странно. Сложнее обнаружить этот элемент крестьянского сознания в колхозной деревне, где свобода хозяйственной деятельности была в принципе невозможна. Тем не менее она есть. Об этом, в частности, говорит отмечаемая в современных исследованиях колхозной деревни широко распространенная практика «прирезок» земельных участков к личному подсобному хозяйству колхозников, с которой власти пытались безуспешно бороться в течение всего десятилетия[452]. Об этом же свидетельствуют и случаи «развода» колхозных коров, которые также имели место в северной деревне. Интересное описание такого «развода» скота содержится в следственных показаниях жены председателя одного из колхозов Кубино-Озерского района:

«3 или 4 апреля 1932 года утром во время обеда приходит к нам в квартиру гражданин нашей деревни Грудин Сергей Иванович с газетой в руках и после пришел Никаноров Александр. Грудин читает газету и говорит вот газета пишут, что у каждого колхозника должна быть корова, веди с колхозного двора Яковлевна корову и ничего не будет. После чего читал газету и Никаноров. А Сергей говорит твой муж председатель колхоза, то защищает свою шкуру, но не дает разводить коров. В это время к нам набежало баб более 10, то им Сергей читает газету и говорит понимаете бабы газету, что каждый колхозник обязан иметь корову и вышел с бабами вместе на улицу и я вышла с ними. То на улице уговорились вести коров… И с этого сразу же разбежались разводить коров и развели с ним вместе и я увела свою корову. Но на следующий день всех коров свели обратно на колхозный двор. И еще вместе с нами вновь коров Милешин Иван и Левашев Василий Васильевич на принципах добровольности. Но продержали на колхозном дворе 2 1/2 недели. Левашев Вас. В. увел корову со двора с женою Екатериной Ивановной. И только лишь сегодня 6 января 1933 года Левашев Василий вторично свел корову на колхозный двор»[453].

Документ хорошо передает внутреннюю борьбу в душе простого сельского труженика, показывает противоречия между установкой, основанной на историческом опыте независимого хозяйствования, и конъюнктурными обстоятельствами ситуации, в которой он оказался. Дилемма заключалась даже не столько в том, вести или не вести корову на колхозный двор, а скорее в сохранении основ крестьянской идентичности. С одной стороны, давила устоявшаяся практика крестьянского хозяйствования, с другой — страх наказания. Последний не был лишен смысла, поскольку государство старалось пресекать рецидивы прежних хозяйственных традиций. Документ отразил и определенный результат этого ментального противоречия. Коровы оказались на колхозном дворе, а участники их «развода» — на скамье подсудимых. В условиях сталинской юстиции 1930-х годов крестьянам нередко не оставалось ничего более, чем просто печалиться по утраченной свободе: «В скором времени все переменится и мы опять заживем по старому», «Доживем, что и мы опять будем хозяевами своего положения», — говорили между собой крестьяне в 1930-е годы[454]. Однако времени вспять не повернуть, а вместе с ним уходил в прошлое и тот социальный тип сельского труженика, который мы привыкли называть крестьянином.

Проживание в сельской местности, труд на земле и претензия на хозяйственную самостоятельность были основами идентичности большинства жителей села, нормой крестьянского общежития. Вместе с тем крестьянское сообщество обладало также специфическими представлениями о своей социальной неоднородности. Было бы наивным полагать, что деление крестьян на бедняков, середняков и кулаков привнесено в российскую деревню советским политическим режимом вместе с коллективизацией или же являлось следствием развития капиталистических отношений в пореформенной деревне, как полагал В. И. Ленин. Деление сельских жителей на «лучших», «середних», «худых» и т. п. фиксируется еще в источниках XIV–XV вв.[455] Как впоследствии оказалось, такая структура внутреннего деления крестьянства может быть легко интерпретирована в соответствии с категориями большевистского классового дискурса. Поэтому нет ничего удивительного, что такое разделение крестьянства всячески подчеркивалось в партийных дискуссиях и налоговом законодательстве 1920-х годов. Внутри сельского социума разделение на «бедняков», «середняков» и «кулаков» тоже было прочно укоренившимся. Особенно актуальной тема принадлежности к той или иной группе крестьянства стала на рубеже 1920-х — 1930-х годов в связи с волной государственного наступления на деревню. Государственные органы были завалены крестьянскими письмами с просьбой о пересмотре социальных категорий.

Поскольку в большинстве из них содержалась просьба о переводе в категорию середняков, есть смысл более подробно рассмотреть аргументацию одного из таких писем с целью определения социальных признаков группы середняков в крестьянском сознании. В 1931 году житель дер. Сурковская Вожегодского района М. С. Куперов обратился в Краевой исполнительный комитет с просьбой о выведении его хозяйства из числа зажиточных. В основе причисления его хозяйства к таковым, «как и в отношении других однодеревенцев-середняков» — по мнению Куперова — лежал «грубый антисередняцкий перегиб». В своем письме он ссылается на материальное положение семьи (1 лошадь, 1 корова), доказывает, что хозяйство обрабатывается трудовыми усилиями его семьи, говорит об отсутствии излишков сельскохозяйственного производства, пишет о своей политической благонадежности. Свое нежелание вступать в колхоз М. С. Куперов объясняет тем, что в последний вошел «ряд лиц резко враждебно настроенных» против него[456]. Это письмо интересно не только логичностью и систематичностью аргументации автора, но еще и тем, что в нем нашли отражение все названные выше основные характеристики крестьянской идентичности: ассоциация автора с такими же как он членами деревенского социума, трудовой характер деятельности, претензия на самостоятельность хозяйствования. По сути, М. С. Куперов доказывает (возможно, и не ставя перед собой такой цели), что его середняцкое хозяйство полностью соответствует норме крестьянских представлений о таковом.

Иначе относились жители села к зажиточным и бедняцким хозяйствам. Прежде всего обращает на себя внимание встречающееся порой расхождение между составом раскулаченных в первые годы сплошной коллективизации крестьян и теми, кого сами жители села сами уверенно считали кулаками. Так, в одном частном письме, адресованном брату-студенту, — источнике, сравнительно менее политически пристрастном, нежели «письма во власть» и документы политического контроля, мы читаем: «Митя, у нас в деревне раскулачены следующие: 1) Леня Анкиндюшков, 2) Федя Гришин, 3) Федор Гаврилов, 4) кулак Николай Михайлович, 5) Паша Блинов и выселены из домов все»[457] Рассматривая содержащуюся в письме социальную характеристику, следует учитывать, что ее автором был молодой человек, судя по письму, вполне благожелательно настроенный к идее колхозов. Последнее еще более подчеркивает различие в официальной и крестьянской трактовках кулачества. Сходная же мысль содержится и в письме С. А. Гусарина из Грязовецкого района в Рабоче-крестьянскую инспекцию, в котором просил исключить его отца из числа зажиточных. Доказывая незначительность торговых операций отца, С. А. Гусарин пишет, что при нэпе он «покупал корову-две и водил к кулаку д. Гора Матвею Сергееву. Последний давал рубля 4–5 прибыль»[458]. Таким образом, подразумевается, что сам отец автора письма, несмотря на мелкую торговлю, кулаком не считался. Крестьяне хорошо знали, к кому, по их мнению, действительно применима подобная дефиниция. И в этом нет ничего удивительного. В письмах-доносах рубежа 1920-х — 1930-х годов, где идет речь о подобного рода хозяйствах, совсем иначе характеризуются хозяйства крестьян-середняков. Таким является, например, описание коммерческой деятельности семейного клана Домниных из Харовского района. Автор письма Ф. А. Ануфриев следующим образом характеризует деятельность в годы нэпа одного из представителей этого семейства: «Этот [Николай Александрович Домнин. — Н. К.] был известный барышник скота и раньше тоже совместно торговал с братом Иваном Александровичем, а главное ездил по ярмаркам торговал мануфактурой и разным товаром, а также и во время советской власти спекулировал скотом и по нескольку годов нанимал работницу на все лето…»[459] В другом письме его анонимный автор, говоря о главном фигуранте своего послания — А. С. Контяеве, сомневался, кем следует считать последнего: «сыном зажиточника» или «вернее всего кулака» (следует иметь в виду, что в крестьянском восприятии эти определения имели различную смысловую нагрузку). Описывая характер хозяйственной деятельности отца А. С. Контяева, автор письма указывал, что тот «построил смолокуренный завод и стал жить поживать, да добра наживать. За дешевку скупал смолье и дорого продавал смолу»[460]. В обоих письмах их авторы подчеркивали неземледельческий характер деятельности как главный источник достатка таких хозяйств. Вероятно, такие хозяйства действительно значительно отличались от среднестатистических, что автоматически делало их владельцев известными на всю округу.

Бедняка в деревне севера практически повсеместно считали лодырем. В источниках подобная характеристика встречается столь часто, что дополнительная аргументация этого тезиса нам кажется излишней[461]. Властью такие характеристики оценивались как «кулацкие» и «антисоветские», однако они отражали восприятие деревенских реалий рядовым крестьянином, для которого бедняк был человеком, который не может и главное — не желает развивать свое хозяйство, интенсивному труду предпочитает пустое безделье. Помимо этого, в крестьянских оценках бедняков проскальзывают нотки снисходительного к ним отношения, как полузависимым, несамостоятельным хозяевам: «Ему нарезали покос, но он держится за кулака, дадут ему рюмку вина, а он что угодно для кулака сделает», «беднота в нашей деревне находится под влиянием кулаков»[462]. Такое отношение усугубляло понимание бедняка как неполноценного хозяина, а следовательно и неполноценного крестьянина. Таким образом, кулаками и бедняками крестьяне считали тех, кто при сохранении в большинстве своем черт крестьянской идентичности все же давали возможность увидеть некое пусть даже не столь значительное отклонение от ее норм. В основе этой градации лежали материальные факторы, однако трактуемые сквозь призму соответствия принципам необходимости личного труда на земле и хозяйственной самостоятельности, лежащих в основе крестьянского мировоззрения.

Распространенное среди жителей деревни понимание внутренней дифференциации крестьянства действительно отличалось от принятого в большевистском классовом дискурсе, хотя и использовало с ним одинаковые категории социальной градации. Однако это не значит, что эти две системы оценок развивались параллельно, независимо друг от друга. С одной стороны, представители низовых органов власти сами, по своей сути те же крестьяне, должны были осуществлять принципы классовой теории большевиков в деревне и могли привносить в нее элементы крестьянского понимания. С другой стороны, активно работавшая пропагандистская машина снабжала всех желающих из числа крестьян трактовками (и формулировками), исходящими из лексики партийных дискуссий и законодательства. Судьбоносные изменения, переживаемые деревней на рубеже 1920-х — 1930-х годов, делали актуальным обращение крестьян к различным маркерам социальной стратификации. Ведь порой от грамотного использования этих социальных «бирок» в прямом смысле зависели жизнь и благополучие рядового жителя села. В этом запутанном симбиозе могли сосуществовать самые противоречивые коннотации понимания социальных категорий. Вместе с тем происходило своего рода размывание представлений о границах социальных групп, отрыв дефиниций дискурса от каких-либо реально существующих признаков. Все это усугубляло и без того острые внутридеревенские противоречия. Даже обычно чуткие к проявлениям «классовых антагонизмов» составители политических сводок с удивлением отмечали: «Середняк смотрит на бедняка как на лодыря, бедняк на середняка как на кулака»[463]. Разумеется, общим для крестьян в этих условиях было желание избежать отнесения хозяйства к числу «кулаков», «зажиточных» или «деревенской верхушки».

Анализ ряда крестьянских писем во властные структуры, содержащих жалобу на неправильное «окулачивание», позволяет выделить две группы признаков, соответствие которым свидетельствовало о потенциальной возможности применения к ним репрессий как к «зажиточным» или «кулацким»[464]. Во-первых, это экономические признаки (владение мельницей, лавкой, заводом), наличие нескольких голов лошадей и крупного рогатого скота в хозяйстве, наличие сложного сельскохозяйственного инвентаря (веялка, сепаратор и т. д.), активная торговля или ростовщическая деятельность, использование наемного труда в хозяйстве, во-вторых, политические признаки (лояльность по отношению к советской власти, поддержка колхозного строительства, выполнение государственных повинностей). В этом перечне характеристик хорошо заметно влияние на представления крестьян советского политического дискурса. Другим проявлением влияния советских классовых принципов на мир деревни можно считать стремление некоторых крестьян попасть в группу бедноты, ранее не пользовавшуюся уважением в деревне. Опека, проявленная со стороны власти, вела к росту престижа социального статуса бедняка. Так, один из корреспондентов «Крестьянской газеты» в 1929 году писал о появлении так называемых «злоумышленных бедняков», которые использовали «авторитет бедняка» в своих корыстных целях. Автор письма рассказывал, что они «не хотят поднять свое хозяйство с целью полегче работать и это же кушать по сравнению своих товарищей середняков»[465]. В апогей сплошной коллективизации эта тенденция еще более усилилась. Сводки сообщают, что крестьяне не только не стремились развивать свое хозяйство, но и разными путями «разбазаривали» свое имущество (проводили «самораскулачивание» в терминологии власти). Порой зажиточники не находили для себя лучшего выхода, чем породниться с беднотой. Участившиеся случаи таких браков привели к тому, что в ряде районов местные власти даже пытались административным путем их запретить[466]. В целом используемые на рубеже 1920-х — 1930-х годов деревенскими жителями категории социальной градации были сложным симбиозом индоктринированных концептов большевистского классового дискурса и этических норм самих крестьян, в котором замысловато переплетались оттенки моральных, экономических и политических коннотаций. Провести строгие границы применения той или иной категории в этом хаосе оценок практически невозможно. Тем не менее все это позволяет говорить о кризисе социальной идентичности, переживаемом населением деревни. Вместе с ним из хаоса эпохи коллективизации возникало и здание новой социальной организации — колхозной системы.

Среди многих других важных изменений, которые принесла коллективизация в жизнь села, было деление крестьянства на колхозников и единоличников. Эти категории быстро стали важными маркерами крестьянской идентичности. Обособленность этих двух групп сельского социума особенно очевидна в первой половине 1930-х годов, в период становления колхозной системы еще не ставшей в то время устойчивой нормой сельской повседневности[467]. Отношения между этими двумя группами крестьянства далеко не всегда бывали добрососедскими. Иногда в их взаимном восприятии проскальзывали и нотки враждебности: «Колхозники не наши товарищи», — говорил в 1933 году один из жителей Няндомского района[468]. Более явно взаимная неприязнь проявлялась в среде деревенской молодежи. Бывало, что членов колхоза — мужчин и женщин — не пускали на деревенские вечеринки или с криками «даешь колхозников, где колхозники» нападали на них во время гуляния[469]. С другой стороны, колхозники считали, что именно их в первую очередь государство должно снабжать товарами; некоторые колхозники завидовали единоличникам — если те, несмотря на все трудности, имели больший достаток. В отдельных случаях антагонизм между крестьянами — членами колхоза и единоличниками принимал полуанекдотические формы. Например, в деревне Харитоновское Вельского района после создания там в 1929 году колхоза сельчане разделились на два враждебных лагеря: одни гордо именовали себя колхозниками, другие — с не меньшей гордостью — общинниками. Праздники они отмечали в разных концах деревни; при встречах колхозников и общинников постоянно возникали ссоры и потасовки, по этой причине женщины в гости друг к другу предпочитали ходить полем, а не деревенской улицей, где легко можно было столкнуться с враждебно настроенной «товаркой» из противоположного лагеря. В итоге столкновения — вплоть до рукопашных — между жителями деревни привели к тому, что в ситуацию вынуждены были вмешаться следственные органы, усилиями которых в деревне и был наведен относительный порядок[470]. Впрочем, не следует преувеличивать враждебность колхозников и единоличников по отношению друг к другу. И те, и другие понимали, что стали жертвами грубого административного вмешательства государства в мир деревни и продолжали считать себя крестьянами. К тому же этот антагонизм уже во второй половине 1930-х годов практически сходит на нет — как только крестьяне осознали, что колхозы «всерьез и надолго», признав тем самым неизбежность своего нового положения.

Даже единоличники, которые после коллективизации сохраняли прежние признаки своего крестьянского статуса, понимали, что они оказались в принципиально новых условиях, будучи объектами ограничительной политики государства. Это неоднократно подчеркивалось в «письмах во власть». «Если крестьянин не идет в колхоз, то его облагают налогом от 100 до 150 руб. и т. д. и сразу просят деньги. Если крестьянин не платит сразу денег, то продают последнюю корову или лошадь», — жаловался И. В. Сталину М. И. Данилов из Леденского района[471]. «Жизнь единоличника — насильно гонят в лес старых и малых на лесоработы, отбирают, зорят, продажа имущества до последнего», — так описывал бедственное положение крестьян И. Д. Пестерев из Кич-Городецкого района[472]. В условиях жесткого налогового и административного давления со стороны государства какая-либо активность в сфере сельскохозяйственного производства оборачивалась против самого крестьянина, то есть, по сути, утрачивался смысл самого крестьянского существования. Об этой проблеме сельского труженика точно написали в письме «отцу народов» В. Беричевский и С. Замараев из Великоустюгского района. В частности, описывая практику «твердых заданий» на единоличников, они спрашивали вождя: «…стоит ли после этого улучшать свое хозяйство, то есть, стоит ли стараться распахать и засеять лишнюю полосу, выкормить лишнюю скотину?… улучшишь свое хозяйство и попадешь в твердозаданцы, так уж не лучше ли жить как попало, да лишний рубль пропить, тогда уж не оверхушат и не дадут твердого задания»[473]. Показательно, что житейским идеалом в данном письме выступает модель отношения к труду, которая ранее считалась уделом лодырей да лентяев.

Если к единоличникам советское государство относилось как к своим потенциальным противникам, то колхозники оценивались в большинстве своем лояльными крестьянами. Это осознавали и сами жители села. Недаром в их «письмах во власть» нередко указывалась дата вступления в колхоз — как факт, по их мнению, должный иметь явную положительную оценку в глазах адресатов. Однако новый социальный статус имел свою цену. Вступая в колхоз, помимо имущественных потерь, крестьяне страдали и в ментальном отношении. Ценой политической лояльности для крестьянина стал отказ от свободы хозяйствования. Представление о колхозах как о форме крепостнической, по сути, зависимости было довольно широко распространено в северной деревне 1930-х годов. Его можно обнаружить и в высказываниях единоличников в адрес колхозников, и в характеристиках последними своего собственного положения. «Коллективами разоряете середняков, хотите сделать его рабом», — говорили крестьяне Черевковского района. «У нас теперь барин все отобрал и землю и сенокос и скот. Мы все теперь на барина работаем. Работай, работай, а все что соберешь отдай барину» (Вельский район); «совхозы и колхозы являются второго вида формами угнетения (Вологодский округ); «мы же являемся людьми мучениками ибо в колхоз мы зашли не по доброй воле, а по неволе. Житья нам по за колхозу не стало и таких как мы на всем свете много» (Кич-Городецкий район)[474]. Иногда крестьянское самоосознание как зависимых от колхоза касалось не только их хозяйственной деятельности, но переносилось на другие сферы повседневной жизни. Отражение представления о колхознике как о подневольном человеке можно обнаружить в частушке 1930-х годов: «Сероглазый на расстание поиграй в тальяночку / Из колхоза не отпустят боле на гуляночку»[475]. Разумеется, отсутствие хозяйственной самостоятельности и слабая материальная заинтересованность в развитии колхозного производства, внеэкономические методы принуждения со стороны власти и колхозной администрации — все это меняло отношение крестьянина к труду. Во всяком случае, на протяжении всего десятилетия государство вело активную и, по всей видимости, безуспешную борьбу с трудовым саботажем (так называемыми «волынками»), Как говорили сами крестьяне, «энтузиазм не рождается из рабства»[476].

Итак, можно констатировать, что в основе деления крестьян на единоличников и колхозников на ментальном уровне лежало представление жителей села о своем месте в системе отношений с государством[477]. Единоличники — в представлениях крестьян — сохраняли за собой, пусть и достаточно иллюзорно, статус независимых хозяйственных субъектов, колхозники же попадали в зависимость от государства, однако взамен приобретали статус лояльных граждан. Именно отношение крестьян к государству выступало в данном случае фактором формирования идентичности. При этом прежние доминанты крестьянской идентичности (такие, как отношение к труду и свобода хозяйственной деятельности) в силу новых обстоятельств частично теряли свою прежнюю роль. По сути происходило разрушение основ крестьянской идентичности жителей села.

Параллельно менялись и представления о внутренней дифференциации крестьянства северной деревни, постепенно теряло свое значение разделение по имущественному признаку. Нагляднее всего утрату прежнего значения социальных маркеров демонстрирует эволюция понятия «кулак» в политическом дискурсе 1930-х годов. По данным современных исследований, после сплошной коллективизации реальных кулаков на селе не осталось, «великий перелом» нивелировал крестьянство. Однако государство продолжало свое наступление на «зажиточные слои деревни»: на места рассылались строгие предписания об обложении в индивидуальном порядке, твердых заданиях и прочих «антикулацких мерах». Эти «меры» способствовали выявлению новых жертв — так же, как и активно проводившиеся в первой половине 1930-х годов чистки колхозов от «кулацкого элемента». Следует иметь в виду, что в этой «охоте» на очередных врагов колхозного строя принимали непосредственное участие и сами крестьяне. Вряд ли можно однозначно судить о мотивах последних (вероятно, в каждом случае они были индивидуальны), однако несомненно, что ярлык «кулак» активно использовался представителями крестьянского сообщества в своих целях. Порой при определении потенциальных противников колхозного строя жители села доходили до забавной эквилибристики. Критерием отнесения того или иного хозяйства в категорию «кулацкого» могло стать не только наличие каких-либо материальных и политических признаков, но само отношение человека к кулачеству. Например, в показаниях свидетеля по одному из политических дел в 1931 году был приведен ряд характеристик односельчан, которые, по всей видимости, непосредственно кулаками не числились.

Рассмотрим подробнее эти характеристики, дающие представления о своего рода степенях принадлежности к кулачеству[478]: «Вохмятин Сергей Емельянович брат кулака, хотя жил от него уже давно по разделу. Но и сам он крепкий середняк, судимый в 1930 году за растрату в кооперативе, был приказчиком. Дети его сейчас комсомольцы, один животноводом, а Павел счетоводом». Таким образом, автор этой характеристики подчеркивает тесные родственные связи Вохмятина с кулачеством и наличие материального достатка («крепкий середняк»), напоминает о его нелегальных операциях в кооперативе. Вполне вероятно, Вохмятин не был членом колхоза, поскольку это особо не оговаривается, а в качестве таковых названы только его дети. Другая характеристика: «Фукалов Борис Андрианович, личность неблагонадежная, вступив в коммуну в 1930 году, из нее выходил, организовал ТОЗ, там ничего не вышло. Развалив дело, снова влился в коммуну. Он родственник Тарасовым. Его сестра за Тарасовым Тимофеем Николаевичем». Герой этого описания является членом колхоза и активистом коллективизации, но, по мнению его односельчанина, против него говорят неблагонадежность и наличие родственных связей с кулаками. Третья характеристика: «Зам. председателя коммуны Кокорин Прокопий Иванович, в прошлом бедняк, но женатый на дочери кулака. Жена привела хорошее приданое и он сейчас крепкий середняк уже даже и идеологически отклонился от бедняка. Он хитрый и умеет подмазываться». Политическое лицо Кокорина, с точки зрения власти, почти безупречно. Он бедняк и занимает высокий пост в колхозе, однако автор характеристики пытается доказать, что это всего лишь маска, которой умело пользуется ее обладатель благодаря своей житейской смекалке. Как видим, в 1930-е годы в кулаки с легкостью мог быть зачислен любой житель села. Этому способствовала теснота и прозрачность мира деревни, где родственные связи, материальный достаток, политические убеждения и даже индивидуальные свойства личности были хорошо известны всему крестьянскому сообществу. При необходимости подобного рода оттенки неблагонадежности могли быть умело использованы при определении уровня налогообложения и осуществлении иных практических мероприятий.

Результатом такого, амбивалентного использования понятия «кулак» в первой половине 1930-х годов стала практика «окулачивания» самых разных в имущественном отношении крестьянских хозяйств. Так, если верить «письмам во власть», в число зажиточных попали даже крестьяне, которые до начала сплошной коллективизации числились бедняками и батраками[479]. Это явление весьма точно отразилось в частушке того времени: «Раньше по миру ходил, собирал краюшки / А советская власть перевела в верхушки»[480]. Крестьяне в шутку говорили, что таким образом партия собирается выполнить свой лозунг — сделать всех колхозников зажиточными[481]. Сам термин «кулак» постепенно начинает входить в обиход вне связи с какими-либо материальными признаками. Так, в письме членов Двиницкой парторганизации Тотемского района в Севкрайком ВКП(б) в категорию «кулак» попали и те, кто вообще не занимался сельским хозяйством. Судя по описанию занятий этих так называемых «кулаков», ими оказались бывшие крестьяне, после коллективизации не нашедшие себе места в новых условиях и жившие за счет банального разбоя и кражи скота. Тем не менее автор писема утверждает: «Кулачество — преступники, забирают под свое влияние остальную часть единоличников, которые их прикрывают. Запугивают, угрожают колхозников и сельскую общественность, продолжают расхищать скот, воруют имущество»[482]. Показательно, что между социальными маркерами «кулак» и «преступник» ставится знак равенства. Кулак по своей сути здесь — это антисоциальный элемент, оказавшийся за бортом колхозной системы. Впрочем, с не меньшей легкостью кулаками могли быть названы и руководители колхозов. Такую оценку руководителям своего колхоза им. Димитрова Вожегодского района дал В. П. Шабаков только потому, что те «все время празднуют религиозные праздники и в пьяном виде ходят по деревне и орут похабные частушки с матюгами»[483]. Ссылка на наличие кулаков среди колхозников присутствует и в других источниках[484]. Таким образом, слово «кулак» в 1930-е годы из социального маркера превращается в политической жупел, в обобщенном виде обозначающий любого противника власти и колхозного строя, становится инструментом стигматизации жителями села друг друга. Это понятие в 1930-е годы уже не имеет строгих социальных границ. Фактически кулаком мог быть назван любой житель села вне зависимости от имущественного положения, политических взглядов, места в колхозном социуме и т. д. Разумеется, в таком качестве его уже невозможно соотнести с какой-либо социальной группой в деревне. В результате терялся всякий смысл использования этого термина как категории социальной градации крестьянства. Вместе с тем высвободившееся ментальное пространство занимали новые социальные категории.

Пожалуй, самым показательным примером формирования нового типа идентичности в северной деревне 1930-х годов могут служить «сталинские ударники» (стахановцы, передовики производства). То обстоятельство, что образ ударников во многом конструктом советской политической пропаганды, нисколько не свидетельствует об искусственности черт идентичности данной социальной общности. Напротив, активное агитационное воздействие, помноженное на перспективу повышения социального статуса и материального благосостояния, довольно быстро принесло результаты. Уже применительно к середине 1930-х годов можно говорить о специфической социальной группе сталинских ударников внутри колхозного социума — со свойственными им представлениями о своем месте внутри колхозной системы. Ударники отличали себя как от рядовых колхозников, так и от представителей колхозной администрации. В деревне существовало даже выражение «выделиться ударником». Формированию чувства обособленности служили также периодически организуемые властью и различного уровня слеты ударников, и переписка с ними. Анализ ряда писем ударников в структуры власти позволяет выделить несколько черт, характерных для представителей данной общности[485]. Прежде всего это подчеркивание высокой значимости их личных трудовых усилий для общественного производства (перевыполнение норм выработки, участие в соцсоревновании). И конечно, для того чтобы стать сталинским ударником, необходимо было добросовестно трудиться. Другая характерная черта — социальная и политическая активность (поддержка советских хозяйственно-политических кампаний, займов, выборов в советы и т. п., выступления на собраниях колхоза). Еще одной характерной для ударников чертой было стремление к участию в управлении колхозом (участие в работе правления и различного рода комиссий). Порой ударники, пытавшиеся по делу и не без него вмешиваться в колхозные дела, а также не гнушавшиеся критикой колхозной администрации, вызывали острую неприязнь среди руководителей колхоза. Это их свойство являлось одной из важных причин конфликтов в колхозной жизни. Тем не менее думается, что в большинстве случаев и те, и другие могли вполне ладить между собой. В-четвертых, для ударников было характерно стремление к повышению своего профессионального уровня. Они просили партийных руководителей из числа своих адресатов направить их на сельскохозяйственные животноводческие курсы, прислать необходимую литературу по специальности. В письмах ударники подчеркивали свое участие в работе агрокружков, применение технических новшеств в своей практической деятельности. Наконец, еще одной, свойственной для данной группы чертой была забота о колхозной собственности, борьба с нерадивым отношением к ней и воровством. Так, сталинские ударницы М. Т. Разгулова и А. И. Задорина, каждая по собственной инициативе, готовы были по ночам выходить на улицу, дабы отлавливать мелких расхитителей колхозного имущества. Разумеется, подобное поведение становилось причиной неприязненного отношения односельчан к ударникам. Впрочем, у такой неприязни были основания более глубокие, чем это может показаться на первый взгляд. Сталинские ударники действительно обладали набором установок сознания, значительно их отличавших от рядовых колхозников.

Другая социальная группа, о формировании специфических признаков которой следует вести речь, это руководители коллективных хозяйств. В их отношении, в отличие от сталинских ударников, сложно сказать, осознавали ли они в 1930-е годы общность своих интересов, уж слишком пестрым был состав председательского корпуса в этот период. Среди них были и городские жители — рабочие-двадцатипятитысячники, присланные в деревню для создания колхозов, местные активисты и просто люди, случайно оказавшиеся во главе коллективных хозяйств при их создании. Так, М. П. Марков, председатель колхоза «Октябрь» Великоустюжского района, в 1933 году просил Севкрайком ВКП(б) освободить его от занимаемой должности: «…я совершенно малограмотный и руководить не могу». Он просил крайком прислать им опытного председателя, так как «из своей среды выбрать некого»[486]. Высокой оставалась и сменяемость председательского корпуса[487]. Однако в конце 1930-х годов в письмах председателей колхозов в структуры власти уже чувствуется заинтересованность в руководящей должности. П. Е. Бардеев, председательствовавший в сельхозартели им. Калинина Вожегодского района в 1929–1937 годах и снятый с должности в 1937 году, занялся «хождением» по различным инстанциям, сбором бумаг, инициацией работы комиссий для перепроверки своей деятельности с целью опротестовать решение правления, отказываясь работать на лесозаготовках как рядовой колхозник[488]. Руководящий пост не только позволял избежать тяжелого физического труда, но и открывал перспективы материального обогащения. На использование председателями колхозных средств в целях личной выгоды нередко обращали внимание крестьяне в своих «письмах во власть»[489]. С другой стороны, дабы заинтересовать крестьян работой в колхозном хозяйстве, председатели часто были вынуждены идти на незаконное, с точки зрения власти, авансирование колхозников до выполнения обязательств перед государством[490]. Это был оправданный риск, позволявший добиться определенных экономических результатов, интенсифицировать труд людей, слабо заинтересованных в развитии общественного производства. Таким образом, среди руководителей колхозов уже в 1930-е годы зарождалось чувство связи с подведомственным им хозяйством, претензия на особый статус, связанный с отрывом от постоянного физического труда, навыки деловой хватки.

В целом отношение в деревне как к сталинским ударникам, так и к представителям колхозной администрации было отрицательным. И те и другие в 1930-е годы не пользовались уважением в среде крестьянства. Правда, М. Н. Глумная считает, что отношение сельского сообщества к ударникам было все же более теплым, чем к «начальству»: «Высокий заработок передовиков давался им тяжелым трудом, и для многих это все же было очевидно, в то время как высокие доходы управленцев в глазах крестьян казались “легким хлебом”, вызывали злобу и зависть»[491]. Однако многочисленные материалы свидетельствуют о враждебном отношении жителей села к сталинским ударникам. Их высмеивали, их трудовой энтузиазм публично поносили матерной бранью, упрекали в особых отношениях с представителями власти и колхозной администрацией (совместное пьянство, интимные связи), вредили в работе (тупили пилы, замазывали коров навозом), угрожали, наносили мелкие телесные повреждения (бросались картошинами в лицо, обливали кипятком), избивали[492]. При этом следует учитывать, что в деревне передовиков производства считали людьми, находящимися под особым покровительством власти, открытое преследование которых чревато судебной ответственностью. В отношении рядового крестьянства к сталинским ударникам чувствуются злоба и зависть, ничуть не меньшие, чем к представителям управленческого аппарата колхозов, жалобы на которых властью поощрялись. В этом отчасти сказывалось стремление к уравнительности, присущее крестьянской психологии, в силу которого жители села воспринимали колхозное руководство как плохих начальников (то есть людей, которым — согласно их социальному статусу — доступны определенные привилегии), а ударников — как равных себе, но сумевших оторваться, выйти, что называется, «из грязи в князи». В целом в отношении сельского социума 1930-х годов к руководству колхозов и передовикам производства — помимо конкретных противоречий, существовавших в их жизни, — легко можно увидеть сопротивление изменению крестьянской идентичности, новым установкам в сознании отдельных представителей села, формирующимся в процессе изменения практики общественных и хозяйственных отношений в деревне, а также под воздействием пропагандистских лозунгов. Связь как колхозной администрации, так и ударников с общественным производством в крупном хозяйстве не соответствовала крестьянским представлениям о значении личных трудовых усилий в индивидуальном хозяйстве как факторе семейного благосостояния. Опора тех и других на власть, зависимость от последней — все это меняло представления о крестьянской самостоятельности, автономности по отношению к чуждому миру города.

Идентичности сталинских ударников и представителей председательского корпуса были новыми явлениями в жизни села. Именно поэтому, нарушая устоявшиеся стереотипы крестьянского сознания, они вызывали столь острое сопротивление крестьянского социума. Однако это было только начало происходящих в сознании жителей деревни изменений. Практики новых хозяйственных и общественных отношений, связанные с функционированием колхозной системы, так или иначе вторгались в повседневную жизнь крестьянства, требовали осмысления и оценки. Так, несмотря на негативное отношение к существовавшей в колхозах оплате по трудодням, звучавшее в деревенском фольклоре (например, в частушке: «Задушевная подружка не гонись за трудодням / Тебе на осень достанется соломы килограмм»)[493], вопрос об их начислении, судя по документам 1930-х годов, волновал крестьян. Разговоры о правильности начисления трудодней и влиянии на заработок колхозников разного рода субъективных отношений фиксируется в источниках еще первой половины 1930-х годов[494]. К концу 1930-х годов эта тема сравнительно часто встречается в крестьянских «письмах во власть» и других источниках, что свидетельствует об осознании колхозниками взаимосвязи между трудом в колхозном хозяйстве и личным благосостоянием[495]. Иногда фактором распространения представлений нового типа могли выступать и традиционные для крестьянской психологии уравнительные мотивы. Колхозники косо смотрели на тех, кто пытался уклониться от активного труда в хозяйстве колхоза или выполнения повинностей, особенно в тех случаях, когда им самим приходилось работать до «седьмого пота». Про таких говорили: «Он разлагал трудовую дисциплину. Когда задумал выполнить данный ему наряд, так выполнит, а не задумал так не пойдет»; «На работу эта группа выходила после всех, мы уже выходили на работу, а они еще только начинают завтракать»[496]. Пренебрежение работой, отлынивание вызывали явное раздражение у колхозников.

Постепенно новые практики отношений и связанные с ними оценки действительности проникали в повседневную жизнь жителя села, становились частью его внутреннего мира. В крестьянской среде постепенно начинали формироваться профессиональные идентичности, важными элементами которых становились место индивида в общественном производстве, взаимоотношения в трудовом коллективе, регулирующая роль государства в системе трудовых отношений. Этот процесс шел неравномерно. Кто-то быстрее воспринимал новые реалии (как сталинские ударники и председатели, руководящий аппарат колхозов), другие предпочитали жить по «дедовским заветам». Столкновение различных принципов и представлений о социальной действительности и месте в ней рядового жителя села рождало конфликт ценностей в их сознании. В определенной мере его следствием был рост конфликтности в повседневной жизни деревни 1930-х годов, присущая ей в то время атмосфера «неудержимой злобы»[497]. Разумеется, в 1930-е годы процесс формирования новых типов идентичности был далек от своего завершения. Но уже тогда в сознании жителей села стали заметны черты, свойственные для новой модели организации сельского социума, в своих основных характеристиках отличные от того типа идентичности, который следует называть крестьянским.

2. Политические ценности и приоритеты

Обращение к абстрактным политическим понятиям, партийным программам, умозрительным построениям и другим атрибутам «большой» политики практически не присутствовало — за отдельными исключениями — в политическом дискурсе северной деревни 1930-х годов. Этому было несколько причин. Прежде всего это оторванность крестьян от политической жизни, их малообразованность, присущая крестьянскому мышлению инертность. На свою политическую неподкованность указывали и сами крестьяне. Житель деревни Коротово Приозерного района А. М. Пирогов в 1933 году писал в Севкрайком ВКП(б): «Если товарищ найдете в моем письме что либо неподходящее с Вашими взглядами и постановкой дела, то я заранее перед Вами извиняюсь, так как я беспартийный, живу в деревне и в политике разбираюсь плохо, а потому в этой части мне надо учиться»[498]. Ссылку на политическую безграмотность можно встретить и в других крестьянских «письмах во власть». Другой причиной являлись особенности политического режима в стране с присущими ему гомогенностью официального дискурса, закрытостью дискуссий, претензией на тотальность пропагандистской картины мира, отсутствием всякой открытой политической борьбы. Во всяком случае, мы не обнаружили каких-либо следов деятельности среди крестьян организованной оппозиции в 1930-е годы — если последняя вообще имела место в СССР. В оценках политической действительности крестьянин исходил из своих, в большинстве своем примитивных, представлений о политике. К этому следует добавить, что проблемы политики, видимо, чаще всего не воспринимались крестьянами как что-то насущное, то, без чего нельзя обойтись в повседневной жизни.

Тем не менее политика иногда вторгалась в их жизнь. В своих «письмах во власть» крестьяне нередко апеллировали к понятию «справедливость». Колхозник из Лешуконского района Г. М. Беляев свою жалобу на исключение его из колхоза начинает так: «Во имя революционной законности, во имя правосудия и искоренения несправедливости обращаюсь к вам…»[499] Житель деревни Конищево П. П. Аркадьев взывал к справедливости, жалуясь на обложение его хозяйства чрезмерно высокой ставкой по хлебозаготовкам, и утверждал, что такое отношение к нему является антагонизмом между коренными и пришлыми жителями Конищева, поскольку все домохозяйства деревни, по его мнению, «имеют уравнение, как наделом землею пашни и колхоза, так и прочими касательно крестьянского быта угодьями в равном количестве»[500]. Ю. Ф. Логинова из Тотемского района писала в «Крестьянскую газету» по поводу возвращения несправедливо отнятого у нее во время коллективизации дома[501]. Житель Верховажского сельсовета Вельского района Г. И. Матов доказывал, что в силу «мести, злобы и личных счетов несправедливо обложен твердым заданием»[502]. Разумеется, в каждом подобном случае справедливость крестьяне трактовали в свою пользу, однако все же в подобного рода аргументации чувствуется отсылка к представлению о равноправии всех жителей деревни перед лицом власти. По-видимому, в еще более конфликтной форме этот мотив звучал, как ссылка на правду. В частности, на этот аргумент ссылались в своих жалобах раскулаченные крестьяне. Жители деревни Турово Вологодского района в письме к И. В. Сталину рассказывали о бесчинствах местных активистов «великого перелома», доказывали, что их письмо — «чистейшая и не опровержимая правда»[503]. В другом подобном обращении крестьяне Холмогорского района писали о том, что ждут «то время, когда действительно будет существовать революционная правда»[504]. Апелляцию к ценности правды можно встретить и в письмах колхозников. Так, сталинская ударница А. И. Задорина, поссорившись с руководителем местной партийной ячейки, писала в своем письме секретарю Севкрайкома ВКП(б) Д. А. Конторину: «Я борюсь за правду кто бы не был коммунист или рядовой»[505]. В. П. Шабаков из колхоза им. Димитрова, конфликтовавший с председателем и другими руководителями колхоза, рассказывая о ситуации, в которой оказался, писал: «Выходит, так что “Правда ходит в лаптях, а кривда в лакированных сапогах”»[506]. Во всех указанных случаях отсылка к правде звучит как аргумент против откровенной несправедливости, творимой людьми, облеченными властью, особое положение которых позволяет не только совершить неэтичный, с точки зрения крестьян, поступок, но и благодаря своему статусу скрыть следы своего деяния. Таким образом, категория правды в воззрениях крестьян, по сути, предполагала более чувствительное отношение к справедливости.

Упоминание других ценностей в политическом дискурсе крестьянства встречается значительно реже. Из свобод крестьян Русского Севера в 1930-е годы похоже волновали только свобода торговли и «свобода развития», то есть, по сути, только свобода хозяйственной деятельности[507]. Общие отсылки к закону и законности обычно не предполагали чего-то большего, нежели соответствия действий местных представителей власти довольно аморфно понимаемой и порой превратно трактуемой (опять же в свою пользу) государственной политике[508]. Упоминания о порядке связаны прежде всего с проблемой бесхозяйственности в колхозах. О социализме и коммунизме в 1930-е годы крестьяне Севера говорили, по всей видимости, редко, используя эти понятия главным образом как риторический прием в своих обращениях в органы власти. Последнее вряд ли можно объяснить только политической неразвитостью крестьян. Московская исследовательница Т. П. Миронова, изучавшая общественное сознание российского крестьянства в 1920-е годы, отмечала, что тема построения социализма являлась вопросом, широко обсуждаемым жителями села в период нэпа, однако к концу десятилетия крестьяне, похоже, разочаровались в идее светлого социалистического будущего. «В 1929 г. уже никто [на селе. — Н. К.] не обсуждал каким будет социализм, письма крестьян в основном отражали недовольство советской властью, неверие и неприятие социализма», — писала в своей диссертации Т. П. Миронова[509]. Это неверие точно выразил житель Усть-Кубинского района И. А. Лапин, критиковавший в 1936 году советских пропагандистов: «…вводят в заблуждение колхозников. Колхозники и без них понимают, что до социализма далеко, а о коммунизме и думать нечего»[510]. Действительно, реальные условия колхозной жизни плохо соотносились с образами рая на земле, которые рисовала советская пропаганда. Политические ценности крестьян Русского Севера в целом не выходили из рамок норм, обусловленных специфическими чертами крестьянской идентичности, были своего рода вторичными продуктами крестьянского мышления по отношению к ценностям земли, труда, равноправия, являвшихся главными доминантами общественного сознания сельских жителей. В 1930-е годы крестьянин продолжал осознавать себя человеком, далеким от большой политики, прибегающим к ее идейному инструментарию лишь по мере практической потребности, упрощая при этом его многообразие до ограниченного набора доступных своему пониманию идиологем.

Тем не менее определенные изменения в плане понимания жителем села своего места в политическом мире, пусть даже и не такие существенные, как в сфере социальной идентичности, все же происходили. И связаны они были прежде всего с усилением степени интеграции индивида и власти в процессе различного рода коммуникативных практик, а также деятельности новых социальных институтов (в частности, колхозов), в свою очередь, также предоставляющих индивиду определенный набор подобных практик. Поскольку мы рассмотрели ряд конкретных ситуаций подобной коммуникации во второй главе книги, то здесь не будем подробно рассматривать частные аспекты идейно-политического взаимодействия власти и крестьянства, а попытаемся обрисовать общую линию эволюции жителя села, как политического субъекта в 1930-е годы.

Наверное, наиболее существенным изменением в организации социального пространства северной деревни в 1930-е годы стало массовое создание колхозов. В это время каждый крестьянин был поставлен перед насущным выбором: вступать или не вступать в колхоз. Как мы уже отмечали выше, отношение к коллективным хозяйствам среди крестьянства Русского Севера на рубеже 1920-х — 1930-х годов было крайне отрицательным. В предельно сжатой форме мнение жителей села относительно вступления в колхоз можно выразить поговоркой, бытовавшей во время коллективизации в Вологодском округе Северного края: «Дурак тот крестьянин, который идет в колхоз»[511]. В ряде случаев для того чтобы сформировать коллективы, поборникам «великого перелома» приходилось в качестве альтернативы предлагать упорно не желавшим коллективизироваться крестьянам арест и отправку их на Соловки и прочие «перспективы» подобного свойства[512]. Не случайно в деревенской частушке 1930-х годов пелось: «Последний раз с милым гуляю в это воскресенице / Меня-то приняли в колхоз, его на выселение»[513]. Вероятно, не всегда этот выбор стоял так однозначно жестко, тем не менее власть с помощью репрессивных мер, а впоследствии налогового пресса в отношении единоличников добилась своего.

Уже вскоре после коллективизации жители села смогли осознать более выгодное положение обладателей статуса колхозника. Покидать колхоз они теперь не желали. Так, один из колхозников следующим образом описывал колхозные порядки: «…нас стариков гонят везде на работу. Такую дают не под силу, меня заперли в перевозочную артель за грузом, ездить где надо, мешки таскать, у меня опять образовалась вторая грыжа выше пупа, а то говорят с колхоза вон если не поедешь»[514]. Выходит, человек готов был терпеть лишения и физическую боль, лишь бы сохранить статус колхозника. Об этом же красноречиво свидетельствуют и письма крестьян, пытавшихся обжаловать их исключение из колхоза[515]. «За глаза» колхозную жизнь крестьяне могли поносить, однако за колхоз они предпочитали держаться. Членство в колхозе — при всех очевидных его издержках — все же предоставляло жителю села в 1930-е годы определенные гарантии (пусть даже минимальные) от возможных эксцессов государственной репрессивной политики, становилось залогом относительной стабильности в жизни. Вместе с тем, вступая в колхоз, крестьянин включался в социальный проект большевиков, присоединялся к массе таких же «строителей социализма» в деревне. Может показаться парадоксальным, но такое отношение к колхозам свидетельствовало о том, что власть выполнила важный пункт своей программы, доказав наконец упрямым крестьянам все преимущества коллективных хозяйств.

Другой формой интеграции крестьянина в советскую политическую систему являлось стахановское движение. Отношение большинства крестьян к труду вне своего личного хозяйства хорошо известно. Показательно в этом плане отношение жителей северной деревни к лесозаготовкам, на которые крестьян «загоняли из-под палки», порой используя ту же, как и в случае с принуждением к вступлению в колхоз, угрозу отправить на Соловки. В отдельных случаях крестьяне Севера публично изъявляли готовность нанести себе телесные повреждения или оказать вооруженное сопротивление представителям власти лишь бы избежать этого ярма[516]. Отношение к колхозному труду тоже стало «притчей во языцех». М. Н. Глумная даже написала специальную статью, посвященную бесхозяйственности в колхозах. По ее данным, в большинстве своем колхозники работали в колхозе «неспешно», без всякого внимания к агрокультуре и скоту, проявляя полнейшее безразличие к результатам своего труда. Исключение составляли, по мнению исследовательницы, только сталинские ударники[517]. Приобщение крестьянина к этой субобщности внутри колхозного социума творило просто чудеса в плане повышения производительности труда. Так, житель Усть-Кубинского района А. А. Архипов, страстно желая стать передовиком, писал секретарю Вологодского обкома ВКП(б) П. Т. Комарову: «…мне 25 лет, сейчас у меня средняя производительность за полмесяца 133 %, хочу быть передовиком, поэтому взял на себя обязательство поднять производительность труда [до] 160 % и выполнить за сезон 230 норм, вызвал всех лесорубов нашего участка, вызов мой лесорубы приняли и обязались выполнить план 4 квартала к дню выборов в местные советы депутатов трудящихся и мы это сделаем»[518]. О «волынке» в таких условиях не могло идти и речи. Показательно, что помимо обещания ударно работать, А. А. Архипов, подчеркнуто привязывал производственную деятельность к событиям в политической жизни страны. В этом — вся суть советской социально-политической модели, где успешная трудовая деятельность могла служить показателем лояльности государству, а социальный статус обязательно обладал своими политическими коннотациями.

Статус «сталинского ударника» также имел свою ценность. Несмотря на негативное отношение представителей крестьянского сообщества к носителям этого звания, за него боролись и стремились удержать. Интересные факты трепетного отношения к званию ударника содержатся в письме председателя колхоза «Новая жизнь» Кич-Городецкого района А. И. Лепихиной к первому секретарю Севкрайкома ВКП(б) В. И. Иванову. Поводом для письма послужило то обстоятельство, что А. И. Лепихина — ударница и председатель колхоза — не была выбрана на третий краевой слет сталинских ударников как представляется, по причине весьма банальной: число вакансий делегатов слета было ограничено, и на слет отправляли только одну бригаду. Однако это шокировало А. И. Лепихину. В эмоциональном порыве она писала краевому лидеру: «Я больше всех борюсь за животноводство и за все отвечаю целиком и полностью. Все таки я Владимир Иванович осталась недовольна, когда раздавали банты и книжки сталинским ударникам, так они веселятся, а я вышла в коридор да и заплакала, мою работу недооценили…»[519] Могло ли отсутствие банта до слез расстроить взрослого человека? Все дело в том, что бант — это символ, за которым стояли поездки на слеты и курорты, более высокий заработок и социальный престиж, забота и покровительство со стороны власти. Бант был символом перспективы и позитивной программой будущей жизни, одной из немногих возможностей, предоставленных властью жителям села, чтобы выкарабкаться из нищеты и социального бесправия колхозной действительности 1930-х годов. И крестьяне это прекрасно осознавали.

Интеграции с властью служили и многочисленные кампании репрессивного и полурепрессивного характера (раскулачивание, чистки колхозов, показательные процессы над вредителями). Если взглянуть на деревню 1930-х годов в целом, то может показаться, что ее жители в течение всего десятилетия непрестанно с кем-нибудь боролись — сначала с кулаками, затем с вредителями, наконец, в конце десятилетия с «врагами народа». Тем не менее отношение жителей северной деревни к государственной репрессивной политике все же изменялось и весьма значительно. Если на рубеже 1920-х — 1930-х годов в политическом дискурсе крестьянства среди прочих присутствовали и идеи крестьянской солидарности перед лицом власти, а помощь кулакам порой оказывали местные представители соваппарата и даже коммунисты[520], то в конце десятилетия свидетельства подобной взаимоподдержки встречаются крайне редко, более того, крестьяне почти повсеместно заговорили о «подрывной работе» и «вредительстве». Вообще рост конспиративистских настроений в деревне, как кажется, является темой, заслуживающей особого внимания. Здесь отметим лишь самые общие вехи эволюции этого феномена. Так, в середине 1930-х годов в среде деревенских жителей активно муссировалась тема вредителей, действовавших под прикрытием колхозной организации. Например, ударница Е. Кулакова из Пинежского района, выступая на втором краевом слете сталинских ударников животноводства, говорила: «В докладе Вашем [первого секретаря Севкрайкома ВКП(б) В. И. Иванова. — Н. К.] не отражены заслуги сталинских ударников в борьбе с классовым врагом, а у нас их много. Сами бригадиры не ведут борьбы с классовыми врагами. Бригадир наш, зная о классовых врагах, не хочет мне давать сведения о них»[521].

Следуя логике Кулаковой, бригадир должен был сообщать ей сведения о «врагах», о деятельности которых было не известно ей самой. Данный эпизод ясно показывает, насколько вероятностны были по своей природе такие конспирологические домыслы. В другом случае председатель колхоза «Октябрь» Великоустюжского района писал в Севкрайком ВКП(б): «Недавно исключили из колхоза 2-х хозяйств, которые систематически вели подрывную работу среди скотниц и других колхозников. Агитировали, чтобы колхозники не ходили на работу, хлеба и на деньги дадут, чтобы скотницы хуже кормили и ухаживали за обобществленным стадом»[522]. В данном случае прозвучавшие обвинения более конкретны, вполне возможно, что среди колхозников существовало недовольство работой в колхозе. Но есть ли в последнем что-либо политическое? В современном понимании политического проступка — вряд ли, однако в сталинском СССР, где общество и государство постепенно становились диалектическим единством, любое движение индивида вне общего вектора движения могло обозначать антигосударственный акт. В этих условиях сформулировать политическое обвинение становилось делом совсем не сложным. Пожалуй, ярчайшим примером этого может служить громкий политический процесс о «Контрреволюционном вредительстве в сельском хозяйстве Междуреченского района». Проходившие по делу свидетели из числа сельских жителей обвиняли лиц, оказавшихся на скамье подсудимых, в нарушении устава сельхозартели, мелком воровстве, грубости, матерной брани — во всем, кроме собственно контрреволюционной деятельности. В результате обвиняемые были осуждены за то, что «хотели парализовать хозяйственную жизнь колхозов, дискредитировать колхозный строй в глазах колхозников, <…> проводили ставку троцкистских и бухаринских реставраторов капитализма»[523]. Однако пропаганда, участие в обсуждении политических процессов меняли людей. Документы конца 1930-х годов демонстрируют чуть ли не суеверный страх перед деятельностью «врагов», их поиски везде и всюду. Так, в 1937 году житель Хоробрицкого сельсовета Емецкого района, выступая на колхозном собрании, так объяснял недостатки в организации уборочных работ: «…мало уделено внимания на политическую бдительность и не замечаем тех людей, которые тормозят этому положению, которые ведут свою политику, как например, церковная двадцатка, которая по видимому имеется и у нас. Как на 28 августа в праздник (Преображения) в 2 часа ночи мной было услышано в доме колхозника божественное пение (молитвы) в 3 голоса. <…> Затяжка [уборочной кампании. — Н. К.] получилась в том, что может эти люди внушали в колхозников ни колхозные речи, ни советские речи, а кулацкие речи, как ранний уход и поздний выход на работу»[524]. Таким образом, хозяйственные неудачи колхоза объяснялись возможной антисоветской агитацией возможно существующей церковной двадцатки. В другом случае работник Вохомской МТС, беспокоясь по поводу нехватки на станции запчастей для техники, писал в редакцию «Крестьянской газеты»: «Надо тут посмотреть откуда нам части идут. Тут вредят этому делу». И далее по тексту письма добавлял для пущей убедительности: «…еще не все враги народа вытасканы с корнем, стараются создать недовольство масс к Советской власти, оставить массы без хлеба и продукции, понизить трудодень колхозника»[525]. Возможно, политические обвинения отчасти служили для самооправдания, снятия ответственности с самих ораторов или авторов писем. Другим мотивом могло быть сведение «личных счетов» и борьба за «место под солнцем». Наконец, нельзя исключать того, что эти люди стремились обезопасить себя или просто шли «в ногу со временем». Причины поддержки репрессивных акций власти могли быть различными, так же как заботы, чаяния, порывы и страхи отдельно взятого человека. Однако в любом случае крестьянин вновь вступал во взаимодействие с властью, ждал от последней реакции на свои поступки. В 1941 году один из жителей Вельского района просил «проверить» члена местного сельсовета И. Ф. Трапезникова только потому, что узнал о его судимости в прошлом. «Я автор сего письма не знал хорошо, но теперь узнал и удостоверяю. А посему решился сообщить», — писал он[526]. В этих словах чувствуются заискивание и робость, словно у ребенка, совершившего поступок, который желали увидеть его родители и ждущего, что его теперь похвалят. Так же и советский политический режим, используя то «ремень», то «конфетку», осуществлял политическое воспитание крестьянства. В этой системе взаимоотношений главной политической ценностью крестьянства становились лояльность и связь с целями общества-государства.

* * *

Структурный кризис, пережитый Россией в первой трети XX века, сегодня все чаще связывается с кризисом идентичностей, обусловленным сменой моделей стратификации российского социума, переходом от сословного к профессионально организованному обществу. Новые типы идентичности, не связанные с сословной структурой, появились еще в конце XIX столетия[527]. В 1930-е годы вместе с коллективизацией эти процессы ворвались в российскую деревню, где вплоть до этого времени сохранялось немало рудиментов прежнего общественного строя. Само крестьянство, по сути, являлось последним, сохранившим свои основные социальные характеристики, сословием российского общества. Длительность процессов социальной эволюции в российской деревне можно объяснить событиями так называемой «общинной революции», в ходе которой, по мнению современных историков, произошла консервация институтов и практик, присущих крестьянскому сообществу[528]. В 1920-е годы эта тенденция выразилась в господстве крестьянской поземельной общины в общественной жизни села, индивидуального крестьянского хозяйства в сфере сельскохозяйственного производства, норм крестьянской идентичности в ментальности сельских жителей. Основные черты идентичности крестьянина состояли в его представлениях о связи с сельским образом жизни, необходимости непосредственно личного труда в сфере сельскохозяйственного производства, претензии на хозяйственную самостоятельность. Для данного типа идентичности была характерна и определенная модель внутренней градации сельского населения, основанная на представлениях о бедности и о богатстве, которые в свою очередь соотносились с принципами моральной экономики крестьянства.

Кризис идентичностей, охвативший российское общество в первой трети XX века, однако, был всеобъемлющ по своим проявлениям и необратим по последствиям — изменялась структура всего общества, и крестьянство как его часть также не могло избежать своей участи. В 1930-е годы, после завершения коллективизации, активизировались процессы социального перерождения крестьянства. В основе этого механизма лежало многоаспектное государственное вмешательство в жизнь села. Разумеется, власть преследовала цели укрепления собственного господства в стране, однако в качестве инструмента режим активно использовал социальную политику и политическую пропаганду. Устранение из общественной жизни крестьянства таких традиционных для него институтов, как община и церковный приход, повсеместное создание хозяйственных организаций нового типа — колхозов, вели к существенным изменениям в повседневности сельских жителей. Активная трансляция политической пропагандой социальных дефиниций, характерных для «социалистического» общества, меняли понимание крестьянами своего места в окружающей их социальной реальности. Интегрируя крестьянство в новую политическую реальность, режим изменял и его самосознание. В целях сохранения лояльности режиму, формирования позитивной жизненной перспективы крестьянин включался в деятельность новых институтов и практик, привнесенных на село властью, пользовался штампами и категориями советской политической пропаганды. В связи с этим менее приоритетными для него становились собственно крестьянские ценности — такие как земля, труд, хозяйственная свобода. В прошлое уходило традиционное деление на бедняков, середняков и кулаков. Сами эти понятия превращались в политические ярлыки, мало связанные с реальными социальными категориями деревни. Вместо них формировались новые социальные общности со свойственными для них типами идентичности. Проанализированные нами материалы позволяют говорить о появлении в деревне Русского Севера как минимум двух групп с новым типом идентичности сталинских ударников и представителей колхозной администрации. В сознании представителей этих групп все больший вес имели профессиональные навыки, постепенно осознавались разделение труда и ориентация на определенное место в общественном производстве, важное значение приобретали трудовые отношения внутри коллектива. Все это позволяет говорить о появлении у представителей этих общностей первых ростков профессиональной идентичности.

Вместе с тем следует отметить, что в 1930-е годы эти процессы были отнюдь не завершены. Крестьянский социум в большинстве своем продолжал ассоциировать себя с прежним социальным типом, с явной неприязнью воспринимая происходящие в деревне изменения. Сами характерные черты новых идентичностей даже у ударников и руководителей колхозов были еще весьма аморфны и слабо выражены. Тем не менее поддержанные властью процессы социальной трансформации крестьянства набирали обороты. Житель села, постепенно утрачивая характерные черты крестьянской идентичности, все более становился (в том числе и на уровне осознания себя) частью рождающегося в муках структурного кризиса профессионально стратифицированного сообщества.

Заключение. Сталинизм и крестьянство: социокультурный аспект

Сегодня в историографии советского крестьянства 1930-х годов, несмотря на ряд предпринятых в последние годы попыток коренного изменения историографического поля, доминирующим остается подход, суть которого в осмыслении отношений в системе государство — крестьянство. В рамках этой проблематики наиболее спорным является вопрос о характере, движущих силах и последствиях коллективизации. Дискуссии по этому поводу продолжаются. В частности, в программу проходившей в сентябре 2008 года, юбилейной XXXI сессии симпозиума по аграрной истории Восточной Европы были включены содержащие противоположные оценки коллективизации доклады известных российских историков аграрников Э. М. Щагина и Н. Л. Рогалиной[529]. Эти же вопросы активно обсуждаются на страницах российских научных журналов. Тем не менее, несмотря на продолжение дискуссий, историографическое пространство вопроса о взаимоотношениях советского государства с крестьянством сегодня определяют концепции, изложенные в трудах В. П. Данилова и американской исследовательницы Ш. Фицпатрик. В. П. Данилов, доказывая «антисоциальность сталинизма», писал о том, что советское крестьянство стало объектом и, как следствие, жертвой многоаспектного, насильственного по форме государственного вмешательства. Цели последнего лежали вне мира деревни и задавались амбициями И. В. Сталина и условиями внутриполитической борьбы в ВКП(б)[530].

Ш. Фицпатрик, напротив, подчеркивала наличие раздиравших деревню социальных, культурных и возрастных противоречий. Трагические страницы жизни российского села 1930-х годов, по ее мнению, были обусловлены скорее этим внутренним конфликтом, в котором государственная власть стремилась принять на себя роль внешнего арбитра[531]. Таким образом, в современной историографии данной проблемы сложились два противоположных подхода, приверженцы первого акцентируют исследовательское внимание на государстве, второго — на общественных группах как на факторах развития советской деревни. Эти подходы сегодня формируют круг обсуждаемых вопросов.

Вместе с тем в современных дискуссиях о характере взаимоотношений государства и крестьянства в 1930-е годы не всегда учитывается последующее развитие исторической науки. В связи с этим представляется важным отметить две тенденции. В российской историографии в последние годы все чаще поднимается вопрос об эволюции социальной природы крестьянства. Исследователи отмечают распад основ крестьянской повседневности, исчезновение институтов общественной самоорганизации жителей села в 1930-е годы, изменение типа социальной стратификации, появление внутри сельского социума новых социальных общностей и субобщностей с характерными для них чертами сознания. Обобщая, эти сюжеты можно обозначить как проблему выхода крестьянина из крестьянского состояния, утраты им прежних сословных по своей природе характеристик. Другая тенденция присутствовала главным образом в зарубежной историографии, для которой центральной остается проблематика советского политического режима, связанная с «ревизионистско»-«тоталитаристскими» дискуссиями второй половины 1980-х годов. Однако после публикации работ С. Коткина, которому удалось на уровне глубочайшего синтеза применить достижения этих двух концептов, она приобрела несколько иное звучание. Центральным местом в исследованиях многих зарубежных историков стала тема взаимодействия — посредством языка и различных коммуникативных практик — человека и режима в Советском Союзе. Во главу угла было поставлено явление, которое российский историк С. В. Яров очень точно определил как конформизм[532]. Применение этих новых подходов, как представляется, открывает возможность для обновления отмеченной выше традиционной парадигмы дискуссий в российском крестьяноведении. В контекст этих научных проблем очень логично укладывается осуществленный нами на материалах деревни Русского Севера анализ политического сознания российского крестьянства.

Хорошо известно то колоссальное значение в эволюции советского общества, которое М. Левин придавал крестьянской культуре. Огромные массы крестьян, покинувшие деревню в результате коллективизации, наводнили советские города. Они принесли с собой упрощенное понимание общественной жизни, что способствовало стиранию моральных норм и этических границ в повседневном поведении людей, росту насилия и преступности. В этих условиях формирование сильной центральной власти было естественным, поскольку, с одной стороны, она, дисциплинируя общественную жизнь, отвечала внутренним потребностям общества, с другой — жесткая политическая и социальная иерархия в целом соответствовала примитивным представлениям крестьянской массы об организации власти. Рурализация социального организма городов и архаизация советской политической культуры, по мнению исследователя, стали в итоге одной из причин, предопределивших формирование в России сталинского политического режима[533].

Рассматривая советский общественно-политический строй, следует однако учитывать обратную сторону этого процесса — советская власть также влияла на эволюцию социокультурного облика крестьянства. В частности, немецкий исследователь И. Баберовски в стремлении политической элиты СССР к культурной гегемонии видел одну из основных предпосылок коллективизации[534]. Само крестьянство по своей природе было последним сословием Российской империи, выжившим в огне революции и Гражданской войны. Его интеграция в социокультурное пространство новой России и социальную модель советского общества объективно было не менее сложной задачей, чем использование ресурсов деревни для форсированной индустриализации страны. Целям включения крестьянства в социальный и культурный проект большевиков во многом служили усилия советской политической пропаганды, которая в 1930-е годы играла важнейшую роль в процессе политической коммуникации власти и крестьянства. Значение пропаганды в замкнутом медийном пространстве деревни сложно переоценить. Прежде всего, она сообщала крестьянину доступную для его понимания информацию о событиях, происходящих в стране и мире. Пропаганда также предлагала жителю села возможные стратегии поведения в новой, непривычной для него ситуации. Этот аспект особенно важен, если учесть масштабность и необратимость перемен происходивших в жизни села в 1930-е годы. Рисуя яркие образы тех или иных социальных общностей, будь то «кулаки» или «сталинские ударники», пропаганда тем самым конструировала социальную реальность села, становилась фактором общественной эволюции. Наконец, политическая пропаганда давала «в руки» крестьянина грозное оружие для решения своих повседневных проблем, сведения личных счетов и борьбы за свое существование в непростой перенасыщенной злобой и конфликтами жизни деревни 1930-х годов. В конечном итоге пропаганда предоставляла индивиду определенный «символ веры», оставляя ему возможность в определенных границах формировать отношение к последнему.

Тем самым власть ставила крестьянина в ситуацию сложного психологического выбора. Этот выбор не являлся одномоментным, осуществлять его крестьянину приходилось практически ежедневно, в процессе повседневной жизни. Сталинское государство, в свою очередь, словно подталкивая индивида по ступенькам этой невидимой, состоящей из череды повседневных решений лестницы, способствовало тому, чтобы крестьянин дал приемлемый для власти ответ. Можно обозначить несколько граней такого индивидуального выбора. Во-первых, крестьянин был волен принимать или отвергать информацию, предлагаемую пропагандой. Однако последнее служило индикатором явной нелояльности советской общественно-политической системе. В этом случае человек рисковал стать жертвой карательной политики государства, быть насильственно удаленным из мира деревни, поставить под угрозу благополучие себя и своих близких. Другая грань выбора заключалась в том, что именно выбирать из идей, звучавших в агитационных материалах. Здесь крестьянство Русского Севера продемонстрировало изрядную избирательность. Так, на рубеже 1920-х — 1930-х годов из двух составляющих пропагандистского концепта коллективизации большей поддержкой пользовалась «классовая» составляющая, поскольку она позволяла крестьянам бороться за свою жизнь и благосостояние среди хаоса будней «великого перелома». В середине 1930-х годов оказались востребованы идеи ударничества, ставшего механизмом социальной мобильности крестьянства. Репрессивная пропаганда также находила свою аудиторию среди жителей села, поскольку могла выступать в качестве инструмента регулирования внутренних конфликтов в деревне. Разумеется, крестьянин чаще поддерживал те пропагандистские концепты, которые в той или иной степени соответствовали его потребностям. Все дело в том, что власть создавала условия, подкреплявшие пропагандистские лозунги и соответствующие этим потребностям индивида. Крестьянину нужно было сделать лишь правильный выбор. Наконец, еще одна грань выбора — как именно использовать полученную информацию. Крестьянин мог интерпретировать ее, пересказав как похабный анекдот своему собрату по деревне, подвергая себя тем самым риску, отмеченному выше. Крестьянин также мог просто поднять руку, голосуя на деревенском собрании и таким образом продемонстрировать свою лояльность власти. А мог и проявить активность, например, взяв повышенные обязательства в соцсоревновании или написав «письмо во власть» о «вредительстве» в своем колхозе. Выбор, как поступать, оставался за индивидом, но вообще-то власть поощряла подобную активность. Таким образом, шаг за шагом создавались условия для участия крестьянина в повседневных практиках власти. Характер политической коммуникации в 1930-е годы в целом служил подобного рода интеграции индивида и власти.

Здесь уместно задуматься над вопросом, как подобная коммуникация меняла личность самого крестьянина? Не следует, переоценивая адаптивные возможности крестьянства, полагать, что оно, сумев приспособить государственную политику под свои нужды, само осталось прежним. Соучастие в деятельности государства не происходило для индивида бесследно. Становясь частью колхозного сообщества, трудясь в сфере общественного производства, принимая участие в стахановском движении, поддерживая различные акции государства (выборы в советы, соцсоревнование, репрессии), крестьянин начинал иначе, чем прежде, осознавать свое место в обществе.

Так постепенно распадались нормы крестьянской идентичности. Переставали быть ценностью сам по себе сельский образ жизни, связь сельского жителя с деревней. В литературе отмечалось бытование еще в 1920-е годы среди крестьянской молодежи мнения о бесперспективности жизни в деревне[535]. Коллективизация значительно усилила эти настроения, и в северной деревне в 1930-е годы они распространились практически повсеместно[536]. Лучшим доказательством этого может служить массовое бегство крестьян в города, резко возросшие в 1930-е годы темпы урбанизации. Обесценивалось значение труда в сельскохозяйственном производстве. Подлинной обузой для крестьянина становилось его стремление к свободе хозяйствования. Единоличники, чуть ли не до последней возможности пытавшиеся отстоять этот элемент крестьянской идентичности, становились объектами жесткого налогового и полурепрессивного давления со стороны государства. По завершении коллективизации, в материальном отношении значительно нивелировавшей достаток крестьянских хозяйств, теряла значение для селян и прежняя модель внутренней дифференциации жителей деревни, основанная и на крестьянских представлениях о бедности и богатстве. Дефиниции «бедняк» или «кулак» становились политическими ярлыками, не имеющими в представлениях сельских жителей реального соотношения с какими-либо социальными общностями. Взамен уходящим в прошлое социальным группам приходили новые (сталинские ударники, администрация колхозов), с характерными для них признаками профессиональной идентичности. Постепенно все более значимым для носителей этих идентичностей становились связь с определенным местом в общественном производстве коллективных хозяйств, профессиональные знания (владение техникой, знание агрикультуры, управленческой стратегии), отношения внутри трудового коллектива. Разумеется, в 1930-е годы эти процессы были далеки от своего завершения, однако взаимодействие с властью в корне изменяло социальную природу крестьянина. Вместе с тем мы не можем обнаружить столь динамичных изменений в сфере политических ценностей крестьянства. В большинстве своем жители деревни Русского Севера продолжали оценивать власть, исходя из категорий справедливости, законности, порядка, в своей основе соответствующих нормам крестьянской идентичности.

Это дает повод усомниться в одном из выводов В. П. Данилова, полагавшего, что политическая сфера крестьянского сознания была наиболее подвержена изменениям[537]. Этой мысли, как нам представляется, противоречит сам уклад крестьянской жизни. Удаленность от центров политической борьбы, низкий уровень образования, патриархальность общественно-политической жизни в деревне (так, еще в 1920-е годы крестьянская поземельная община продолжала сохранять роль системообразующего института в жизни села) делали его субъектом, слабо заинтересованным в своем участии в политической жизни страны. В 1930-е годы этот индифферентизм только углубился. В период коллективизации крестьянин в значительно большей степени был заинтересован в том, чтобы не попасть в число «кулаков», чем разбираться в том, прав ли И. В. Сталин или его оппоненты в споре о путях развития сельского хозяйства. Впоследствии, став колхозником, крестьянин стремился скорее сохранить этот статус, нежели пытаться получить достоверную информацию об эволюции советской политической системы. По большому счету крестьянину были безразличны судьбы бывших «вождей», оказавшихся в конце 1930-х годов на скамье подсудимых (даже если нотки сочувствия к ним порой и проскальзывали в крестьянских разговорах), гораздо важнее для него было самому не оказаться случайно записанным во «вредители» или «враги народа». Крестьянин действовал, исходя из своих конкретных интересов, которые на тот момент были связаны со сферой социальных представлений в гораздо большей степени, чем с политикой. Собственно говоря, такого результата посредством различного рода коммуникативных механизмов от крестьянина добивалось и сталинское государство. Этим оно решало одновременно две задачи. Во-первых, катализируя процессы социальной эволюции крестьянства, оно подчеркивало прогрессивность и социальную ориентированность советского общественно-политического строя. Во-вторых, предоставляя возможности социального роста, ретушировало отсутствие политических свобод и реальное бесправие крестьянства, ставшего в 1930-е годы жертвой ускоренной индустриализации и милитаризации государства. Разумеется, все социальные дефиниции в Советском Союзе 1930-х годов имели свой политический подтекст, но само по себе это обстоятельство не девальвирует факт незначительности эволюции крестьянина как субъекта политики. Процессы трансформации социальных основ крестьянской ментальности развивались гораздо динамичнее.

Подтверждает это и рудиментарность политических представлений крестьянства Русского Севера. Один из участников дискуссии, посвященной двум работам: Т. Шанина — «Революция как момент истины» и Д. Филда — «Повстанцы во имя царя», на теоретическом семинаре «Современные концепции аграрного развития» высказал мысль о том, что для русского крестьянства были характерны две модели отношений с властью. В том случае, если власть оценивалась крестьянами как слабая, они бунтовали, если же жители села считали власть сильной, предпочитали повиноваться[538]. Крестьяне в большинстве своем не представляли себе другой модели участия в функционировании власти. Рассмотренные нами материалы 1930-х годов подтверждают жизненность этой парадигмы крестьянского мышления. Соотношение двух моделей репрезентации власти — критической и конформистской — показывает явное преобладание в 1930-е годы второй стратегии. Вспышка социального протеста, всколыхнувшая крестьянство на рубеже 1920-х — 1930-х годов, обусловленная грандиозным по своим масштабам и насильственным по формам государственного вмешательства в жизнь деревни в период сплошной коллективизации, сменилась стагнацией, отказом от активного протеста, апатией крестьянства в отношении государственной политики. При помощи различных форм коммуникации власти удалось направить общественную жизнь села в нужное русло. Этому служили многочисленные кампании, требовавшие от крестьян формального участия, ритуализированные советские праздники, «письма во власть». Последние в историографии, как правило, считались формой социального протеста крестьянства.

Однако проведенный анализ содержащихся в них формул обращения, описания институтов власти, механизма критики, присущего данному виду источника, свидетельствует скорее об обратном. Элементы протеста в таких письмах растворялись в стратегии более масштабного конформистского акта, принимали по отношению к нему подчиненный характер. Этому крестьян учила и многовековая практика петиционного движения, столь же древняя, как и само российское крестьянство. Собственно, социальный протест в 1930-е годы был вытеснен из общественной в сферу частной жизни крестьянства. Преимущественно в узком кругу своих близких крестьяне ругали власть, рассказывали о вождях политические анекдоты, пели матерные частушки, при этом публично продолжая славословить в адрес компартии и советского правительства. Этому их учили как сама жизнь, так и исторический опыт взаимодействия с государством. Победа советской политической элиты над крестьянством состоялась не только благодаря умелому использованию технологий социальной интеграции, но и в силу исторически заложенной в крестьянстве готовности принять сталинскую власть.

Этому способствовали и крестьянские представления, конституирующие в образе центральной власти всесильность и функциональную нерасчлененность, персонифицированный характер и надсослов-ность. Это не проявление «наивного монархизма». Крестьяне вполне осознавали, что государственная политика осуществляется «сверху», а политические лидеры несут ответственность за все ее возможные эксцессы. Тем не менее, если государственная власть соответствовала каноническому образу крестьянских представлений и была способна посредством манипулятивных и репрессивных мер поддерживать этот образ, то есть фактически демонстрировала «маленькому человеку» свою силу, то такой власти следовало повиноваться. Отчасти поэтому социальный протест крестьянства в 1930-е годы в большинстве своем носил формы, дозволенные самой властью. В умах сталинских крестьян продолжал существовать унаследованный от имперской эпохи стереотип подданного. Собственно, ничего иного и не следовало ожидать, поскольку, как показывают наши материалы, процесс социальной трансформации крестьянства, несмотря на все очевидные сдвиги в 1930-е годы, был еще далек от своего завершения. В силу этих особенностей восприятия власти крестьяне почти не представляли возможностей своего участия в деятельности политических институтов в СССР. Слабая заинтересованность в политической жизни обусловливала незнание ими структурной организации и реального механизма системы власти в СССР. Видимо, по этой причине для описания институтов центральной власти в Советском Союзе крестьяне Русского Севера иногда использовали перенос представлений о низших звеньях в цепочке государственного управления на более высокие. Интересно, что наибольшему динамизму в деревне Севера 1930-х годов были подвержены представления о низовом совап-парате и деревенских коммунистах, поскольку они были фактором локальной повседневности, будучи непосредственно связанными с изменениями в структуре сельского социума. Это обстоятельство может служить дополнительным аргументом, подтверждающим неравномерность эволюции основ крестьянского общественного сознания в 1930-е годы, в котором социальные представления динамикой своего развития явно опережали политические.

Абстрагируясь от логики субъективных переживаний индивида, которому волей судеб довелось жить в эпоху 1930-х годов, можно сказать, что взаимодействие государства и сельского населения в определенной степени соответствовало объективным задачам развития обеих сторон. Сталинское государство, интегрируя крестьянина в свой социальный проект, способствовало обновлению социальной структуры села, вытеснению из крестьянской повседневности и сознания элементов архаики, создавало механизмы социальной мобильности крестьян. Крестьянство, с его простыми, во многом рудиментарными политическими представлениями, посредством различного рода коммуникативных практик включалось в деятельность государства, служило своего рода рабочим материалом для социальной инженерии режима, тем самым становясь многочисленной и не особенно притязательной в политическом отношении социальной опорой сталинизма. Последнее особенно важно, если учесть массовый приток в 1930-е годы крестьян в города и общее окрестьянивание советского общества.

Сказанное позволяет сделать несколько более общих выводов. Политический режим есть сочетание трех необходимых элементов: государства, общества и индивида. Их соотношением в политической жизни страны определяется характер режима. Сталинизм в этом контексте являл собой связь государства и общества. Связующим звеном в этой системе отношений выступал индивид. И государство, и общество с его помощью пытались осуществить собственные объективные задачи. Сталинское государство — посредством включения индивида в свою деятельность — добивалось общественной поддержки собственных целей. Общество в силу происходивших под воздействием государственной политики и пропаганды изменений в идентичности субъекта обновляло свою структуру. Закономерен вопрос: насколько этот механизм взаимодействия соответствовал потребностям самого индивида? Нет сомнения в том, что посредством политической коммуникации «маленький человек» решал свои сиюминутные, насущные задачи. Однако насколько сталинский режим способствовал развитию личности? Существует мнение, что благодаря практикам индивидуализации сталинизм сыграл исключительную роль в ее формировании[539]. Нам все же представляется, что конформистский акт, который лежал в основе механизма политической коммуникации в эпоху Сталина, представлял собой скорее не индивидуализацию, а соотнесение себя с какой-либо общностью, обращение к общим местам политического дискурса. Участие в постепенно ритуализирующихся праздниках, поддержка советских политических и хозяйственных кампаний, использование штампов советской политической пропаганды в «письмах во власть» — все это в каждом конкретном случае предполагало отказ от собственной индивидуальности, растворение в коллективе. Этот вывод подтверждает и результаты сравнительного изучения феномена субъективности. В частности, французский исследователь И. Коэн — на основе сравнительного изучения СССР и Франции — утверждает, что правящая в Советском Союзе партия стремилась к тому, «чтобы партийное и личностное я слились воедино и объединенное я подчинило себе все остальные должностные я, оставив на них свой отпечаток»[540]. Испанский мыслитель X. Ортега-и-Гассет две возможные модели внутреннего отношения человека к обществу называл самоуглублением и самоотчуждением. Он писал: «Позволяя окружающему повелевать мной, я перестаю быть самим собой и предаюсь самоотчуждению. Человек самоотчужденный, существует вне себя, лишается своей подлинности, живет мнимой жизнью»[541]. Сталинский режим ставил индивида в ситуацию сурового жизненного выбора. Как ни парадоксально, тем самым он лишал человека свободы. Ибо выбор в онтологическом смысле этого понятия — это отсутствие свободы.

В конечном итоге возникшая в 1930-е годы система отношений сталинского государства с основной массой населения страны придавала известную стабильность советскому политическому режиму. Испытание войной подтвердило это хрупкое единство государства и общества. Однако это своеобразное равновесие не могло продолжаться сколько-нибудь долго. Оно уже изначально таило в себе изрядную долю будущих противоречий. Активное воздействие сталинского государства на крестьянство вело к необратимым последствиям: массовому оттоку сельских жителей в города и изменению социальной природы крестьян, оставшихся в деревне. Вслед за социальным перерождением должны были измениться и политические представления сельского жителя, исчезнуть те унаследованные от имперской эпохи сословные по своей природе формы сознания крестьянина, которые предоставляли сталинскому государству известную «свободу действий» в стране. Другими словами, используя технологии социальной инженерии, сталинский режим сам же планомерно аннигилировал свою собственную социальную опору. Возникающие в селе на месте «сталинских крестьян» новые социальные общности несли в своем корпоративном сознании чаяния и интересы, отличные от присущих крестьянству, верно послужившего сталинизму. Дефицит свободы развития личности со временем также превратился в дисбалансирующий систему фактор. Возникшее позже диссидентское движение предопределило моральное дряхление социалистического строя, изживание ценностей и практик повседневной жизни советского общества. Со времен Николая I о могуществе российского Левиафана было принято судить по состоянию нижних конечностей. К 1930-м годам колосс, разумеется, приобулся, однако обувкой этой оказались старые и порядком изношенные крестьянские лапти.

Библиография

Источники

Архивные фонды

Вологодский областной архив новейшей политической истории Ф. 1855. Вологодский окружной комитет ВКП(б)

Ф. 2522. Вологодский областной комитет ВКП(б)

Ф. 645. Междуреченский районный комитет ВКП(б)

Ф. 1252. Харовский районный комитет ВКП(б)

Ф. 1571. Грязовецкий районный комитет ВКН(б)

Ф. 1752. Кич-Городецкий районный комитет ВКП(б)

Государственный архив Архангельской области

Ф. 621. Северный краевой исполнительный комитет

Ф. 659. Северная краевая рабоче-крестьянская инспекция

Ф. 1470. Северный краевой суд

Ф. 2063. Архангельский областной исполнительный комитет

Ф. 967. Карпогорский районный исполнительный комитет

Ф. 1909. Емецкий районный исполнительный комитет

Ф. 1032. Красноборский районный исполнительный комитет

Ф. 1043. Лешуконский районный исполнительный комитет

Государственный архив Архангельской области. Отдел документов социально-политической истории

Ф. 290. Северный краевой комитет ВКП(б)

Ф. 296. Архангельский областной комитет ВКП(б)

Ф. 600. Северная краевая контрольная комиссия ВКП(б)

Ф. 144. Няндомский районный комитет ВКП(б)

Ф.275. Холмогорский районный комитет ВКП(б)

Ф.319. Шенкурский районный комитет ВКП(б)

Ф. 635. Каргопольский районный комитет ВКП(б)

Ф. 650. Пинежский районный комитет ВКП(б)

Ф. 654. Емецкий районный комитет ВКП(б)

Ф. 780. Виноградовский районный комитет ВКП(б)

Ф. 866. Карпогорский районный комитет ВКП(б)

Ф. 1596. Лешуконский районный комитет ВКП(б)

Государственный архив Вологодской области Ф. 521. Вологодский районный исполнительный комитет Ф. 826. Грязовецкий районный исполнительный комитет Ф. 903. Тотемский районный исполнительный комитет Ф. 1298. Междуреченский районный исполнительный комитет

Российский государственный архив социально-политической истории Ф. 5. Отделы ЦК ВКП(б)

Ф. 78. Личный фонд М. И. Калинина

Российский государственный архив экономики Ф. 396. Редакция «Крестьянской газеты»

Опубликованные источники

«Дневниковые записки» Усть-куломского крестьянина И. С. Рассыхаева (1902–1953). М., 1997.

На разломе жизни. Дневник Ивана Глотова, пижемского крестьянина Вельского района. 1915–1931 гг. М., 1997.

Письма во власть. 1928–1939: Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и советским вождям. М., 2002.

Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918–1939. Документы и материалы. Т. 3. Кн. 1–2. М., 2003–2005.

Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927–1939. Документы и материалы. Т. 1–5. М., 1999–2004.

Периодическая печать

Правда Севера (Архангельск), 1929–1937 гг.

Литература

Абрамов Б. Партия большевиков — организатор борьбы за ликвидацию кулачества как класса. М., 1952.

Алексанов П. А. Борьба за социалистическое переустройство деревни (крестьянская взаимопомощь 1921–1932 гг.). М., 1971.

Арендт X. Истоки тоталитаризма. М., 1996.

Аристотель. Политика //Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т. 4. М., 1983. Артемова О. В. Крестьянский двор на Европейском Севере России 1930-1940-е годы. Автореферат дисс…. канд. ист. наук. Вологда, 1997.

Она же. Борьба крестьян Европейского Севера за землю во второй половине 1930-х — 1940-х гг. // Сборник научных трудов к 50-летию Михаила Алексеевича Безнина. Вологда, 2004.

Бабашкин В. В. Крестьянский менталитет: наследие России царской в России коммунистической // Общественные науки и современность. 1995. №3.

Баберовски Й. Красный террор. История сталинизма. М., 2007.

Бакунин А. В. История сталинского тоталитаризма. Кн. И. Апогей. Екатеринбург, 1997.

Балашов Е. М. Школа в российском обществе. 1917–1927 гг. Становление «нового человека», СПб., 2003.

Баранова И. Б. Власть и воздействие на массовое сознание в тридцатые годы XX века. Дисс… докт. ист. наук. М., 1997.

Безгин В. Б. Традиции и перемены в жизни российской деревни 1921–1928 годов (по материалам губерний Центрального Черноземья). Дисс… канд. ист. наук. Тамбов, 1998.

Берхин И. Б. Создание развитого социалистического общества. М., 1975.

Безнин М. А., Димони Т. М. Аграрный строй России в 1930-1980-е годы. Тезисы научного доклада. Вологда, 2003.

Они же. Аграрный строй России в 1930-1980-е годы (новый подход) // Вопросы истории. 2005. № 7.

Они же. Капитализация в российской деревне 1930-1980-х годов. Вологда, 2005.

Они же. Менеджеры в сельском хозяйстве России 1930-1980-х годов (новый подход к социальной истории российской деревни). Вологда, 2009.

Они же. Протобуржуазия в сельском хозяйстве России 1930-1980-х годов (новый подход к социальной истории российской деревни). Вологда, 2008.

Они же. Российская аграрная модернизация 1930-х годов — начала XXI века // Актуальные проблемы аграрной истории Восточной Европы: историография; методы исследования и методология; опыт и перспективы. XXXI сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Тезисы докладов и сообщений. М., 2008.

Они же. Социальный протест колхозного крестьянства (вторая половина 1940-х — 1960-е гг.) // Отечественная история. 1999. № 3.

Безнин М. А., Димони Т. М., Изюмова Л. В. Повинности российского крестьянства в 1930-1960-х годах. Вологда, 2001.

Бжезинский 3. Большой провал. Рождение и смерть коммунизма в двадцатом веке. N. Y., 1989.

Бонвеч Б. Сталинский террор и революционный субъект // Тоталитарный менталитет: проблемы изучения, пути преодоления. Кемерово, 2003.

Бондарев В. А. Фрагментарная модернизация постоктябрьской деревни: история преобразований в сельском хозяйстве и эволюция крестьянства в конце 20-х — начале 50-х годов XX века на примере зерновых районов Дона, Кубани и Ставрополья. Ростов-на-Дону, 2005.

Борисов Е. В. Набросок психоонтологического анализа тоталитарного сознания // Тоталитаризм и тоталитарное сознание. Томск, 1996.

Буковская Н. В. Горизонт тоталитарного сознания // Тоталитаризм и тоталитарное сознание. Вып. 3. Томск, 2000.

Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997.

Бухараев В. М., Люкшин Д. И. Крестьяне России в 1917 году: пиррова победа «Общинной революции» // 1917 год в судьбах России и мира. Октябрьская революция от новых источников к новому осмыслению М., 1998.

Буховец О. Г. Массовые источники по общественному сознанию российского крестьянства (опыт применения контент-анализа при изучении приговоров и приказов 1905–1907 гг.) // История СССР. 1986. № 4.

Быкова С. И. Политические представления советских людей в 1930-е годы (на материалах Уральского региона). Дисс… канд. ист. наук. Екатеринбург, 2002.

Быстрова И. В. Советский военно-промышленный комплекс: проблемы становления и развития (1930-1980-е годы). М., 2006.

Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба: массовые операции НКВД в Кунцевском районе Московской области. 1937–1938 гг. М., 2004.

Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире. М., 1992.

Вернер Э. М. Почему крестьяне подавали прошения и почему не следует понимать их буквально. По материалам Юрьевского уезда Владимирской губернии // Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.). Материалы международной конференции. М., 1996.

Виола Л. «Долой антихриста»: крестьяне и представители Советской власти на собраниях по коллективизации // Сталинизм в российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков. Смоленск, 1999.

Волков И. М., Данилов В. П., Шерстобитов В. П. Проблемы истории советского крестьянства // История СССР. 1977. № 3.

Володина Н. А. Идеологема коллективизма и ее внедрение в массовое сознание в 1930-е годы (на материалах Средне-Волжского региона). Дисс… канд. ист. наук. Пенза, 2002.

Воронков Б. О. Восприятие крестьянством Центрального Черноземья политики партийно-государственного руководства СССР во второй половине 1920-х — первой половине 1930-х годов. Дисс… канд. ист. наук. Воронеж, 2003.

Вострова С. Н. Изменения в социальной психологии крестьян Восточной Сибири (1929–1933 гг.). Дисс… канд. ист. наук. Красноярск, 2005.

Вылцан М. А. Завершающий этап создания колхозного строя. М., 1978.

Он же. Советская деревня накануне Великой Отечественной войны. М., 1970.

Гатилов Э. В. Исторические и социально-психологические аспекты развития крестьянства Черноземья (1927–1941 гг.). Дисс… канд. ист. наук. Воронеж, 1998.

Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. Наука об опыте сознания // Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. Философия истории. М., 1997;

Он же. Энциклопедия философских наук. Ч. 3. Философия духа // Гегель Г. В. Ф. Сочинения. Т. 3. М., 1956.

Герасимов И. В. Российская ментальность и модернизация // Общественные науки и современность. 1994. № 4.

Глумная М. Н. Единоличное крестьянское хозяйство на Европейском Севере России в 1933–1937 гг. Автореферат дисс…. канд. ист. наук. М., 1994.

Она же. Колхозы и сельсоветы в 1930-е гг.: особенности взаимоотношений (на материалах Европейского Севера России) // Актуальные проблемы управления и экономики. Материалы научной конференции (г. Вологда, 31 марта — 1 апреля 2006 г.). Вологда, 2006.

Она же. К вопросу об институциональном подходе при изучении колхозов // Актуальные проблемы аграрной истории Восточной Европы: Историография; методы исследования и методология; опыт и перспективы. XXXI сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Тезисы докладов и сообщений. М., 2008.

Она же. К вопросу об определении категории единоличных крестьянских хозяйств, облагаемых сельхозналогом в индивидуальном порядке, в СССР в 1930-х гг. // Зажиточное крестьянство России в исторической ретроспективе. Материалы XXVII сессии симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Вологда, 2001.

Она же. К вопросу об организационной культуре колхозов Европейского Севера России в 1930-е годы // Стратегия и механизм управления: опыт и перспективы. Материалы научно-практической конференции. Вологда, 2008.

Она же. К характеристике колхозного социума 1930-х годов (на материалах Европейского Севера России) // XX век и сельская Россия. Российские и японские исследователи в проекте «История российского крестьянства в XX веке». Токио, 2005.

Она же. Отношение к труду в колхозах Европейского Севера России в конце 1920-х — 1930-х годах // Русская культура нового столетия: проблемы изучения и использования историко-культурного наследия. Сборник статей. Вологда, 2007.

Она же. Становление и развитие управленческого аппарата колхозов Европейского Севера России (конец 1920-х — 1930-е гг.). Вологда, 2011.

Голубев А. В. «Если мир обрушится на нашу республику…»: Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг. М., 2008.

Он же. Запад глазами советского общества (основные тенденции формирования внешнеполитических стереотипов в 30-х годах) // Отечественная история. 1996. № 1.

Горячева А. И., Макаров М. Т. Общественная психология (философская и социально-политическая характеристика). Л., 1979.

Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917–1933. М., 2001.

Грехнев В. С. Социально-психологический фактор в системе общественных отношений (социально-философские проблемы). М., 1985.

Гущин Н. Я. Сибирская деревня на пути к социализму (Социально-экономическое развитие сибирской деревни в годы социалистической реконструкции народного хозяйства. 1926–1937 гг.). Новосибирск, 1973.

Данилов В. П. Введение (Истоки и начало деревенской трагедии) // Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927–1939. Документы и материалы: В 5 т. Т. 1. М., 1999.

Он же. Коллективизация сельского хозяйства в СССР // История СССР. 1990. № 5.

Он же. Некоторые итоги научной сессии но истории советской деревни // Вопросы истории. 1962. № 2.

Он же. Об исторических судьбах крестьянской общины в России // Ежегодник по аграрной истории. Вологда, 1976.

Он же. Основные итоги и направления изучения истории советского крестьянства. Доклад на сессии по проблеме «В. И. Ленин и решение аграрного вопроса в СССР». М., 1969.

Он же. Советская доколхозная деревня: население, землепользование, хозяйство. М., 1977.

Он же. Советская доколхозная деревня: социальная структура и социальные отношения. М., 1979.

Он же. Сталинизм и крестьянство // Сталинизм в российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков. Смоленск, 1999.

Данилова Л. В., Данилов В. П. Крестьянская ментальность и община // Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.) Материалы международной конференции. М., 1996.

Доброноженко Г. Ф. Коллективизация на Севере. 1929–1932 гг. Сыктывкар, 1994.

Она же. Коми деревня в 30-е годы XX века: политические репрессии, раскулачивание. Сыктывкар, 2007.

Она же. Кулак как объект социальной политики в 20-е — первой половине 30-х годов XX века. СПб., 2008.

Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М., 1996.

Он же. Социология. М., 2006,

Жуков Е. М. Очерки методологии истории. Изд. 2-е. М., 1987.

Жуков Ю. Н. Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933–1937 гг. М., 2003.

Он же. Репрессии и Конституция СССР 1936 г // Вопросы истории. 2002. № 1.

Зеленин И. Е. Был ли «колхозный неонэп» // Отечественная история. 1994. № 2.

Он же. «Революция сверху»: завершение и трагические последствия // Вопросы истории. 1994. № 10.

Он же. Сталинская «революция сверху» после «великого перелома». 1930–1939. Политика, осуществление, результаты. М., 2006.

Земон Дэвис Н. Обряды насилия // История и антропология: междисциплинарные исследования на рубеже XX–XXI веков. СПб., 2006.

Земсков В. Н. Спецпереселенцы в СССР, 1930–1960. М., 2003.

Зотова О. И., Новиков В. В., Шорохова Е. В. Особенности психологии крестьянства (прошлое и настоящее). М., 1983.

Зубкова Е. Ю., Куприянов А. И. Ментальное измерение истории: поиски метода // Вопросы истории. 1995. № 7.

Иванова Г. М. История ГУЛАГа, 1918–1958: социально-экономический и политико-правовой аспекты. М., 2006.

Ивницкий Н. А. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса (1929–1932 гг.). М., 1972.

Он же. Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х годов). М., 1994.

Он же. Репрессивная политика советской власти в деревне (1928–1933 гг.). М., 2000.

Игнатова Н. М. Социальный протест крестьянства в спецпоселках в 1930-е — 1950-е гг. (на материалах республики Коми) // Северная деревня в XX веке: актуальные проблемы истории. Вып. 4. Вологда, 2003.

Игрицкий Ю. И. Концепция тоталитаризма: уроки многолетних дискуссий на Западе // История СССР. 1990. № 6.

Он же. Еще раз по поводу «социальной истории» и «ревизионизма» в изучении сталинской России // Отечественная история. 1999. № 3.

Измозик В. С. Глаза и уши режима (Государственный политический контроль за населением Советской России в 1918–1928 годах). СПб., 1995.

Измозик В. С., Лебина Н. Б. НЭП: уточненная хронология (историко-антропологический аспект) // Россия в XX веке. Сборник статей к 70-летию со дня рождения члена-корреспондента РАН, профессора Валерия Александровича Шишкина. СПб., 2005.

Изюмова Л. В. Колхозный социум 1930-1960-х гг.: социальная трансформация, идентификация, престиж // Известия Уральского государственного университета. 2008. № 59.

Она же. Стратификация колхозной деревни в 1930-1960-е гг. (по материалам Европейского Севера России). Вологда, 2010.

Ильин В. В. Человек в тоталитарном обществе // Социально-политический журнал. 1992. № 6.

Ильиных В. А. Выявление хозяйств, относимых к кулацким в ходе налоговых кампаний конца 1920-х-1930-х гг. // Зажиточное крестьянство России в исторической ретроспективе. Материалы XXVII сессии симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Вологда, 2001.

Он же. Единоличники Западной Сибири: социальные изменения, стратификация // Отечественная история. 2006. № 6.

Он же. Налогово-податное обложение сибирской деревни. Конец 1920-х — начало 1950-х гг. Новосибирск, 2004.

Он же. Хроники хлебного фронта. Заготовительные кампании конца 1920-х гг. в Сибири. М., 2010.

Камкин А. В. Правосознание и правотворчество государственных крестьян Европейского Севера: вторая половина XVIII века. Автореферат дисс…. канд. ист. наук. Л., 1983.

Кант И. Критика чистого разума. М., 1999.

Каревский Ф. А. Социалистическое преобразование сельского хозяйства Среднего Поволжья. Куйбышев, 1975.

Кен О. Н. Мобилизационное планирование и политические решения (конец 1920 — середина 1930-х годов). СПб., 2002.

Кип Дж., Литвин А. Эпоха Сталина в России. Современная историография. М., 2008.

Кирьянова Е. А. Коллективизация деревни Центра России (1929 1932 годы). Рязань, 2006.

Она же. Коллективизация Центра России (1929–1937 гг.) // Отечественная история. 2006. № 5

Климин И. И. Российское крестьянство накануне «великого перелома» (1928–1929 гг.). СПб, 2010.

Кодин Е. В. Смоленский архив и американская советология. Смоленск, 1998.

Козлов В. А. Человек революционной эпохи (к методологии исторического исследования) // Советская культура: история и современность. М., 1983.

Козлова Н. Н. Горизонты повседневности советской эпохи. Голоса из хора. М., 1996.

Она же. Социализм и сознание масс. (Социально-философские проблемы). М., 1989.

Колесников П. А. Вклад Русского Севера в материальную и духовную культуру России // Холодный дом России. Документы, исследования, размышления о региональных приоритетах Европейского Севера. Архангельск, 1996.

Коллектив колхозников. Социально-психологическое исследование. М., 1970.

Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры Российской революции. СПб., 2001.

Кондрашин В. В. Голод 1332–1933 гг. в российской деревне. Пенза, 2003.

Он же. Голод 1932–1933 годов: Трагедия российской деревни. М., 2008.

Коротаев В. И. Судьба «русской идеи» в советском менталитете (20-е -30-е годы). Архангельск, 1993.

Коткин С. Государство — это мы? Мемуары, архивы и кремленологи // Смена парадигм: современная русистика. (Нестор. № 11). СПб., 2007.

Коэн И. Сравнительный анализ режимов субъективности в период между двумя войнами (Советский Союз и Франция) // Человек и личность как предмет исторического исследования: Россия (конец XIX–XX в.). Материалы международного коллоквиума. СПб., 2010.

Красильников С. А. Серп и молох. Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-е годы. М., 2003.

Криницкая Г. С. Русская история и русский национальный характер как предпосылки тоталитаризма в СССР // Тоталитаризм и тоталитарное сознание. Томск, 1996.

Кром М. М. Историческая антропология: Пособие к лекционному курсу. СПб., 2004.

Кудюкина М. М. Органы управления в деревне: сельсовет и сход. 1926–1929 гг. // Историческое значение НЭПа. М., 1990.

Кузнецов И. С. Социальная психология сибирского крестьянина в 1920-е годы. Новосибирск, 1992.

Куратов А. А. Архангельский Север: от истории к современности // Куратов А. А. Археология и история Архангельского Севера. Архангельск, 2006.

Кукушкин В. Л. Социальный протест крестьянства Европейского Севера России в 1918-1920-х гг. (на материалах Архангельской, Вологодской и Северо-Двинской губерний). Автореферат дисс… канд. ист. наук. Вологда, 2002.

Кукушкин Ю. С. Сельские советы и классовая борьба в деревне. М., 1968.

Кутина Н. А. Тоталитарный язык. Екатеринбург-Пермь, 1995.

Левин М. Деревенское бытие: нравы, верования, обычаи // Крестьянове-дение. Теория. История. Современность. Ежегодник. 1997. М., 1997.

Левкова М. В. Письма крестьян Европейского Севера во власть в 1930-е годы // Русский Север: вариативность развития в контексте исторического и социально-философского осмысления. Материалы межрегиональной научной конференции. Ч. 1. Вологда, 2008.

Она же. Социальный протест колхозного крестьянства Европейского Севера России в 1930-х — первой половине 1940-х гг. Автореферат дисс…. канд. ист. наук. Сыктывкар, 2006.

Левыкин И. Т. В. И. Ленин о психологии крестьянства. Орел, 1968.

Он же. Теоретические и методологические проблемы социальной психологии (на опыте изучения психологии колхозного крестьянства). М., 1975.

Ленин В. И. Новые задачи и новые силы // Ленин В. И. ПСС. Т. 9.

Он же. Пять лет российской революции и перспективы мировой революции (Доклад на IV съезде Коминтерна) // Ленин В. И. ПСС. Т. 45.

Он же. Экономика и политика в эпоху диктатуры пролетариата // Ленин В. И. ПСС. Т. 39.

Лепешкин А. И. Советы — власть трудящихся. 1917–1937 гг. М., 1966.

Лившин А. Я., Орлов И. Б. Власть и общество. Диалог в письмах. М., 2002.

Они же. Социологический анализ «писем во власть» // Социс. 1999. № 2.

Лихачев Д., Янин В. Русский Север как памятник отечественной и мировой культуры // Коммунист. 1986. № 1.

Локк Дж. Опыт о человеческом разумении // Локк Дж. Сочинения: В 3 т. Т. 1. М., 1985.

Ломагин Н. А. Политический контроль и негативные настроения ленинградцев в период Великой Отечественной войны. Афтореферат дисс…. докт. ист. наук. СПб., 2005.

Люкшин Д. И. Вторая русская смута: крестьянское измерение. М., 2006.

Он же. Крестьяноведение в исследовательском поле аграрной истории // Исторические исследования в России II. Семь лет спустя. М., 2003.

Он же. 1917 год в деревне: общинная революция? // Революция и человек: социально-психологический аспект. М., 1996.

Малиа М. Из-под глыб, но что? Очерк истории западной советологии // Отечественная история. 1997. № 5.

Он же. Советская история // Отечественная история. 1999. № 3.

Мальцева С. И. Социально-политические преобразования Советской власти в западносибирской деревне: отношение к ним крестьянства (1923–1929 гг.). Дисс… канд. ист. наук. Барнаул, 2003.

Маннинг Р. Массовая операция против кулаков и преступных элементов: апогей Великой чистки на Смоленщине // Сталинизм в российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков. Смоленск, 1999.

Маркс К., Энгельс Ф. Фейербах. Противоположность материалистического и идеалистического воззрений (1 глава «Немецкой идеологии») // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения. Т. 1. М., 1985.

Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения. Т. 1. М., 1985.

Мерль Ш. Взгляд с Запада на советскую историографию коллективизации сельского хозяйства // Россия в XX веке: Судьбы исторической науки. М., 1996.

Миронова Т. П. Общественное сознание российского крестьянства в 20-е годы XX в. (по материалам Европейской части России). Дисс… канд. ист. наук. М., 1997.

Она же. Политическое сознание советского доколхозного крестьянства в обществоведческой литературе 70-80-х гг. (к историографии вопроса) // Проблемы историографии и истории культуры народов СССР. М., 1988.

Михайлов Ф. Т. Общественное сознание и самосознание индивида. М., 1990.

Мозохин О. Б. Право на репрессии: Внесудебные полномочия органов государственной безопасности (1918–1953). М., 2006.

Мостовая И. В., Скорик А. П. Архетипы и ориентация российской ментальности // Полис. 1995. № 4.

Мошков Ю. А. Зерновая проблема в годы сплошной коллективизации (1929–1932 гг.). М., 1966.

Надькин Т. Д. Деревня Мордовии в 1932–1933 годах: хлебозаготовки, голод, репрессии // Отечественная история. 2006. № 4.

Он же. Сталинская аграрная революция и крестьянство (на материалах Мордовии). Саранск, 2006.

Нарский И. В. Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917–1922 гг. М., 2001.

Некрасов К. В. Борьба Коммунистической партии за победу колхозного строя в Северном крае (1927–1937 гг.). Вологда, 1973.

Немаков Н. И. Коммунистическая партия — организатор массового колхозного движения (1929–1932 гг.). М., 1966.

Никитина О. А. Коллективизация и раскулачивание в Карелии (1929–1932 годы). Петрозаводск, 1997.

Общественное сознание и его формы. М., 1986.

Овсяников Г. Московские большевики в борьбе за коллективизацию сельского хозяйства (1930–1934 гг.). М., 1949.

Озеров Л. С. Строительство социализма в СССР и международная пролетарская солидарность (1921–1937 гг.). М., 1972.

Окуда X. О переделе приусадебной земли в российской деревне // Государственная власть и крестьянство в XX — начале XXI века. Ч. I. Коломна, 2007.

Олегина И. Н. Будем уходить от схематизма // Отечественная история. 1999. № 3.

Ортега-и-Гассет X. Вокруг Галилея (схема кризисов) // Ортега-и-Гас-сет X. Избранные труды. М., 2000.

Осинская О. Н. Время и пространство в политическом менталитете тоталитарного общества (20-е — 30-е гг.) // Тоталитаризм и тоталитарное сознание. Вып. 3. Томск, 2000.

Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия». Распределение и рынок в снабжении населения 1927–1941 гг. М., 2008.

Она же. Золото для индустриализации: Торгсин. М., 2009.

Павлова И. В. Власть и общество в 1930-е годы //Вопросы истории. 2001. № 10.

Она же. Современные западные историки о сталинской России 30-х гг. (критика ревизионистского подхода) // Отечественная история. 1998. № 5.

Она же. Механизм власти и строительство сталинского социализма. Новосибирск, 2001.

Она же. 1937: выборы как мистификация, террор как реальность // Вопросы истории, 2003. № 10.

Папков С. А. Сталинский террор в Сибири. 1928–1941. Новосибирск, 1997.

Политика раскрестьянивания в Сибири. Вып. 1–3. Новосибирск, 2000–2003.

Поляков Ю. А. Человек в повседневности (исторические аспекты) // Труды института российской истории РАН. Вып. 3. М., 2002.

Попов В. П. Паспортная система в СССР (1932–1976 гг.) // Социологические исследования. 1995. № 8,9.

Поршнев Б. Ф. В. И. Ленин и проблемы социальной психологии. Доклад на научной конференции по теме: «Ленинский этап в развитии марксистской философии». М., 1969.

Он же. Контрсуггестия и история (элементарное социально-психологическое явление и трансформация в развитии человечества) // История и психология. М., 1971.

Он же. Принципы социально-этнической психологии. М., 1964.

Он же. Социальная психология и история. М., 1968.

Поршнева О. С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период Первой мировой войны (1914 — март 1918 гг.). Екатеринбург, 2000.

Примчина Е. В. «Образ врага» как элемент тоталитарного сознания // Тоталитарный менталитет: проблемы изучения, пути преодоления. Кемерово, 2003.

Рикер П. Память, история, забвение. М., 2004.

Рогалина Н. Л. Коллективизация сельского хозяйства: итоги и перспективы изучения // Актуальные проблемы Аграрной истории Восточной Европы: Историография; методы исследования и методология; опыт и перспективы. XXXI сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Тезисы докладов и сообщений. М., 2008.

Она же. Коллективизация: уроки пройденного пути. М., 1989.

Рупасов А. И. Гарантии. Безопасность. Нейтралитет. СССР и государства-лимитрофы в 1920-х — начале 1930-х гг. СПб, 2008.

Рыбаков П. А. Антиколхозное движение крестьян в Московской области. 1930–1932 гг. // Вопросы истории. 2011. № 12.

Саблин В. А. Земельное общество и сельский совет на Европейском Севере России: характер взаимоотношений // Крестьянство и власть на Европейском Севере России. Материалы научной конференции. Вологда, 2003.

Он же. Крестьянское хозяйство деревни Европейского Севера России.

1917–1920-е гг. М., 2009.

Савельев С. И. Раскулачивание: как это было в Нижне-Волжском крае. Саратов, 1994.

Самойлова И. В. Идеологическое воздействие на крестьяне 1921–1925 гг.: формы и средства (По материалам Новгородской губернии). Дисс… канд. ист. наук. СПб., 2008.

Сахаров А. Н. 1930: год «коренного перелома» и начала большого террора // Вопросы истории. 2008. № 9.

Сенчакова Л. Т. Приговоры и наказы — зеркало крестьянского менталитета 1905–1907 гг. // Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.) Материалы международной конференции. М., 1996.

Селезнев В. А., Гутаров А. Н. Начало массового колхозного движения на Северо-Западе РСФСР. 1930–1932 гг. Л., 1972.

Селунская В. М. Борьба Коммунистической партии Советского Союза за социалистическое преобразование сельского хозяйства (октябрь 1917–1934 гг.). М., 1961.

Серебрякова И. Г. Социальная психология крестьянства Урала в период сплошной коллективизации (1929–1933 гг.). Дисс… канд. ист. наук. Екатеринбург, 2006.

Смирнов М. С. Борьба партии Ленина-Сталина за подготовку массового колхозного движения. М., 1952.

Соболев Г. Л. Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда в 1917 году. Л., 1973.

Советское прошлое: поиски понимания // Отечественная история, 2000. № 4, 5.

Современные концепции аграрного развития // Отечественная история.

1992. № 5; 1993. № 2, 6; 1994. № 2,4–5, 6; 1995. № 3,4, 6; 1996. № 4; 1997. № 2; 1998. № 1,6.

Соколов А. К. Курс советской истории. М., 1996.

Он же. Спасибо за науку // Отечественная история. 1999. № 3.

Социальная психология классов. Проблемы классовой психологии в современном коммунистическом обществе. М., 1985.

Телицын В. «Бессмысленный и беспощадный»? Феномен крестьянского бунтарства 1917–1921 годов. М., 2003.

Тепцов Н. В. Аграрная политика: на крупных поворотах 20-30-х годов. М., 1990.

Титова Т. А. Первичные детерминанты тоталитарного поведения //Тоталитаризм и тоталитарное сознание. Томск, 1996.

Трапезников С. П. Ленинизм и аграрно-крестьянский вопрос. Т. 1–2. М., 1967.

Тутолмин С. Н. Политическая культура российских крестьян в 1914 — начале 1917 гг. (по жалобам и прошениям в органы государственной власти). Дисс… канд. ист. наук. СПб., 2003.

Он же. Представления российских крестьян о коронной администрации в 1914 — начале 1917 гг: смена парадигмы или сохранение традиций? // Смена парадигм: современная русистика. (Нестор. № 11). СПб., 2007.

Упадышев Н. В. ГУЛАГ на Европейском Севере России: генезис, эволюция, распад. Архангельск, 2007.

Федотов Г. П. Письма о русской культуре // Мыслители русского зарубежья. Бердяев. Федотов. СПб., 1992.

Фейнсод М. Смоленск под властью советов. Смоленск, 1995.

Филатов В. В. Уральское село. 1927–1941 гг.: раскрестьянивание. Магнитогорск, 2010.

Фицпатрик Ш. Как мыши кота хоронили. Показательные процессы в сельских районах СССР в 1937 году // Судьбы российского крестьянства. М., 1996.

Она же. «Приписывание к классу» как система социальной идентификации // Американская русистика: вехи историографии последних лет. Советский период. Самара, 2001.

Она же. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 1930-е годы: деревня. М., 2001.

Фрезер Дж. Дж. Золотая ветвь. Исследование магии и религии. Т. 1. М., 2001.

Фриз Г. Л. Сословная парадигма и социальная история России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Имперский период. Антология. Самара, 2000.

Халфин И. Из тьмы к свету: коммунистическая автобиография 1920-х годов // Смена парадигм: современная русистика. (Нестор. № 11). СПб., 2007.

Хархордин О. В. Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. СПб.; М., 2002.

Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936–1938 гг. М.,

2009.

Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М., 1996.

Он же. Сталин и Орджоникидзе. Конфликты в Политбюро в 30-е годы. М., 1995.

Он же. Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М., 2010.

Он же. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992.

Чемоданов И. В. Была ли в СССР альтернатива насильственной коллективизации? // Вопросы истории. 2006. № 2.

Четверикова М. В. Радикальный протест крестьян в начале 1930-х гг. (на материалах северной деревни) // Северная деревня в XX веке: актуальные проблемы истории. Вологда, 2000.

Чубарьян А. О. Канун трагедии. Сталин и международный кризис. Сентябрь 1939 — июнь 1941 гг. М., 2008.

Шанин Т. Определяя крестьянство [реферат] // Отечественная история.

1993. № 2.

Он же. Понятие крестьянства // Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире. М., 1992.

Шаповалова Н. Е. Коммунистическая перспектива в представлениях крестьян Европейской части России (1921–1927 гг.). Дисс… канд. ист. наук. Армавир, 2001.

Шарова П. Н. Социалистическое преобразование сельского хозяйства в Центрально-Черноземной области (1928–1937 гг.). Автореф. дисс… докт. ист. наук. М., 1968.

Шаронов В. В. Психология класса (проблемы методологии исследования). Л., 1975.

Шарапов Г. В. Советское крестьянство за 50 лет. М., 1968.

Швейковская Е. Н. Критерии зажиточности в российской деревне XVI–XVII вв. // Зажиточное крестьянство России в исторической ретроспективе. Материалы XXVII сессии симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Вологда, 2001.

Шинкарчук С. А. Общественное мнение в Советской России в 1930-е годы (по материалам Северо-Запада). СПб., 1995.

Шубин С. И. Северный край в истории России. Проблемы региональной и национальной политики в 1920-е — 1930-е годы. Архангельск, 2000.

Щагин Э. М. Проблема альтернатив деревенской «революции сверху» в постсоветской историографии // Актуальные проблемы аграрной истории Восточной Европы: Историография; методы исследования и методология; опыт и перспективы. XXXI сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Тезисы докладов и сообщений. М., 2008.

Щербань Н. В. Наука или политическая конъюнктура // Отечественная история. 1999. № 3.

Щербина Н. Г. Триумф мифологического героя как фактор тоталитарной ментальности в России // Тоталитаризм и тоталитарное сознание. Вып. 3. Томск, 2000.

Щербинин А. И. Праздник как инструмент тоталитарной индоктрина-ции //Тоталитаризм и тоталитарное сознание. Вып. 3. Томск, 2000.

Юнге М., Бордюгов Г., Биннер Р. Вертикаль большого террора. История операции по приказу НКВД № 00447. М., 2008.

Яров С. В. Источники для изучения психологии российского общества в XX веке. СПб., 2003.

Он же. Конформизм в Советской России: Петроград 1917-1920-х годов. СПб., 2006.

Он же. Крестьянин как политик. Крестьянство Северо-Запада России в

1918–1919 гг.: политическое мышление и массовый протест. СПб., 1999.

Он же. Пролетарий как политик. Политическая психология рабочих Петрограда в 1917–1923 гг. СПб., 1999.

Davies S. Popular opinion in Stalin’s Russia: Terror, Propaganda and Dissent 1934–1941. Cambridge, 1997.

Fitzpatrick S. Cultural Revolution in Russia 1928–1932 //Journal of Contemporary History. Jan. 1974. Vol. 9. № 1.

Idem. Cultural Revolution Revisited // Russian Reviev. Apr. 1999.Vol. 58. № 2.

Getty J. A. Origins of the Great Purges. The Soviet Communist Party Reconsidered 1933–1938. Cambridge, 1985.

Halfin I. Between Instinct and Mind: The Bolshevik View of the Proletarian Self // Slavic Review. Spring 2003.Vol. 62. № 1.

Idem. Looking in to the Oppositionists Souls: Inquisition Communist Style // Russian Review. Jul., 2001.Vol. 60. № 3.

Idem The Rape of the intelligentsia: A Proletarian Foundational Myth // Russian Review. Jan. 1997. Vol. 56. № 1.

Hellbeck J. Working, Struggling, Becoming: Stalin — Era Autobiographical Texts // Russian Review. Jul. 2001. Vol. 60. № 3.

Kotkin S. Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. Berkley, 1995. Lewin M. Russian Peasants and Soviet Power. A study of Collectivization. NewYork, 1975.

Idem. The social Background of Stalinism // Lewin M. The making of the Soviet system. Essays in the social history of interwar Russia. Methuem. 1985. Schapiro L. The Communist Party of Soviet Union. N. Y., 1960.

Steinberg M. D. Stories and voices: History and Theory // Russian Review. Jul. 1996. Vol. 55. № 3.

Viola L. Best Sons of the Fatherland. Workers in the vanguard of Collectivization. Oxford, 1987.

Idem. Peasant Rebels under Stalin. Collectivization and the Culture of Peasant Resistance. Oxford, 1996.

Idem. The Unknown Gulag. The Lost World of Stalin’s Special Settlements. Oxford, 2007.

Указатель имен

Абрамов — 168

Абрамов Б. —28, 258

Аверин — 115, 123

Александров — 183

Алексанов П. А. — 29, 258

Андреев А. А. — 138

Андреева М. — 75

Андрушин — 192

Аникин А. И. — 174

Анкиндюшков Л. — 213

Антонова — 132

Ануфриев Ф. А. — 89, 213, 214

Анушков — 192

Арендт X. — 17, 43, 258

Аристотель — 10, 258

Аркадьев П. П. — 232

Артемова О. В. — 210, 258

Архипов А. А. — 154, 237, 238

Ашункова М. С. — 95

Бабашкин В. В. — 43, 258

Баберовски Й. — 247, 248, 259

Баданин С. И. — 141

Бакунин А. В. — 21, 259

Балаев — 194

Балашов Е. М. — 8, 250, 259

Баранкеев — 74

Баранова Н. Б. — 47, 259

Бардеев П. Е. — 192, 227

Башкардина М. — 101

Безгин В. Б. — 27, 259

Безнин М. А. — 8, 32, 35, 36, 58, 146, 147, 204, 205,210, 258

Беляев Г. М. — 8,180, 181, 231–233, 236

Бергавинов С. А. — 64, 70, 83, 84, 85, 137, 140, 154

Берданников — 193

Бердяев Н. А. — 18, 269

Беричевский В. — 154, 162, 219, 233

Берхин И. Б. — 17, 259

Бжезинский 3. — 17, 18, 259

Биннер Р. — 26, 107, 270

Бирюков — 182

Блинов П. — 213

Богданова У. К. — 236

Богомолов А. И. — 8

Бонвеч Б. — 8, 43, 259

Бондарев В. А. — 27,33, 259

Борисов Е. В. — 43, 259

Бровкин В. — 248

Бродель Ф. — 7

Буковская Н. В. — 43, 259

Булдаков В. П. — 8, 45, 134, 259

Булина А. И, — 172, 175

Булина Е. А. — 172, 175

Буракина — 83

Бурмистров А. В. — 175, 216

Бухараев В. М. — 34, 242, 260

Бухарин Н. И. — 138, 148

Буховец О. Г. — 41, 260

Бушев В. М. — 84, 85, 88

Быкова С. И. — 8, 47, 48, 51, 52, 260

Быстрова И. В. — 25, 260

Ваксер А. 3. — 8

Варгосов — 75

Ватлин А. Ю. — 25,106, 260

Вахтинов Н. Е. — 236

Великанов — 213

Вернер Э. М. — 130, 134, 135, 260

Виола Л. — 19, 38, 61, 62, 260

Волков И. М. — 30, 41, 260

Волов Г. Д. — 225

Володина Н. А. — 47, 260

Воробьев — 168, 170

Воронков Б. О. — 27, 46, 48, 260,

Воронов М. — 179

Ворошилов К. Е. — 154, 137, 148

Ворошилов П. Н. — 187

Вострова С. Н. — 47, 260

Вохмятин С. Е. — 222

Вылцан М. А. — 29, 30, 260

Гаврилов — 183, 184

Гаврилов Ф. — 213

Гайдар А. П. — 68

Гатилов Э. В. — 46, 260

Гегель Г. — 11, 260

Герасимов И. В. — 43, 260

Глотов И. — 54, 77, 258

Глумная М. Н. — 8,15, 34, 35, 70, 85, 100, 164, 202, 204, 218, 226, 227, 228, 237, 261

Головкин Н. П. — 179

Голубев А. В. — 8, 46, 48, 261

Горбунов Ф. И. — 146, 148, 149

Горячева А. И. — 40, 261

Гостевская С. К. — 102

Грациози А. — 62, 261

Грехнев В. С. — 40, 261

Грибанов И. — 151

Григорьев А. А. — 237

Григорьев А. М. — 118

Гришин Ф. — 213

Груздин С. И. — 210

Гурьев А. М. — 173,174

Гусарин С. А. — 169, 213, 216

Гутаров А. Н. — 30, 268

Гущин Н. Я. — 30, 261

Данилов В. П. — 28–32, 41, 59–63, 129–132, 176, 196, 200, 203, 245, 251, 260–262

Данилов М. И. — 179, 219

Данилова Л. В. — 129, 130, 131, 251, 262

Девятов — 119

Демашов А. (Демашев) -171, 236

Деревягин И. А. — 187

Дерябин А. М. — 137,152

Дерябины — 138

Димитров Г. — 138

Димони Т. М. — 8, 32, 35, 36, 58,130, 134, 146, 147, 204, 205, 259

Доброноженко Г. Ф. — 32, 33, 107, 201, 202, 203, 262

Домнин И. А. — 89, 213

Домнин Н. А. — 89, 213

Дуркин Н. — 115

Дурягина Е. А. — 179, 192, 193

Душенов Н. — 216

Дюркгейм Э. — 11, 12, 262

Еремин — 181

Жданов А. А. — 116, 138, 149

Жигалов Г. К. -170

Жуков Е. М. — 41, 262

Жуков Ю. Н. — 21, 22, 105, 106, 262

Забродин П. К. — 187, 188

Заверин Ф. И. — 165

Загоскин С. — 145

Задорина А. И. — 155, 225, 226, 232, 233

Зайцев Н. — 230

Замараев С. — 154, 162, 219, 233

Зеленин И. Е. — 15, 29, 32, 62, 92, 262

Земон Дэвис Н. — 77, 262

Земсков В. Н. — 32, 262

Зимина — 179

Зотиков — 174

Золотилов Г. — 115

Зотова О. И. — 41, 262

Зубкова Е. Ю. — 42, 262

Зырянов П. Н. — 131

Иван IV Грозный, русский царь — 22

Иванинский — 181

Иванов В. И. — 137, 139, 142, 158, 166, 172, 173, 186, 225, 238, 239

Иванова Г. М. — 25, 262

Ивницкий Н. А. — 29, 32, 263

Ивков В. Ф. — 98

Игнатова Н. М. — 63, 263

Игрицкий Ю. И. — 7, 8, 17, 22, 24, 263

Измозик В. С. — 48, 63, 263

Изюмова Л. В. — 32, 146, 147, 200, 250, 259, 263

Ильин В. В. — 43, 263

Ильин Г. Ф. — 120

Ильиных В. А. — 8, 15, 32, 202, 221, 263

Истоник М. И. — 88

Иутин Е. И. — 194

Кабанов В. В. — 29

Каганович Л. М. — 96, 137, 154

Казаков И. А. — 123

Калинин М. И. — 52, 136–138, 140–143, 152, 167,175,181, 186, 216, 234, 236, 258

Камкин А. В. — 156, 263

Кант И. — 11, 263

Каплан Ф. Е. — 149

Капустина — 74

Каревскин Ф. А. — 30, 263

Карманова — 114, 125

Касаткин — 100

Кашкин — 138

Климин И. И. — 8, 15, 264

Кен О. Н. — 8, 25, 263

Керенский А. Ф. — 82

Киров — 183

Киров С. М. — 93, 149, 151–153

Кирьянова Е. А. — 33, 264

Киселев А. М. — 216

Клейцев — 191

Клементьев Р. В. — 151, 274

Клепин — 169

Климин И. И. — 8, 15, 264

Кодин Е. В. — 17, 264

Козлов В. А. — 40, 41, 264

Козлов П. Т. — 65

Козлова Н. Н. — 43, 264

Козловский — 190

Кокорин А. Т. — 177

Кокорин П. И. — 223

Колесников П. А. — 14, 264

Колоницкий Б. И. — 7, 45, 264

Колосов П. А. — 179

Комаров П. П. — 154

Комаров П. Т. — 230, 237

Комиссаров — 173

Кондратьев Я. И. — 194

Кондрашин В. В. — 15, 33, 131, 264

Конищева — 104

Конторин Д. А. — 155, 225, 233

Контяев А. А. — 123, 171

Контяев А. С. — 214

Колосов Н. Е. — 7

Коптяков В. В. — 146

Корельская Е. П. — 90, 91, 190

Корельский — 119

Корина М. — 189

Коротаев В. И. — 8, 43, 57, 264

Коткин С. — 20, 21, 24, 27, 49, 50, 91, 107, 246, 247, 264

Коэн И. — 255, 264

Красильников С. А. — 32, 62, 264

Красова А. — 168

Криницкая Г. С. — 43, 264

Кром М. М. — 7, 42, 264

Крупская Н. К. — 149

Кувалдин — 181, 182

Кудюкина М. М. — 176, 264

Кузнецов И. С. — 44, 264

Куйбышев В. В. — 152

Кукушкин В. Л. — 58, 265

Кукушкин Ю. С. — 29, 30, 265

Кулакова Е. — 104, 239

Куляшов А. И. — 161

Купайгородская А. П. — 8

Куперов М. С. — 162, 212, 216, 223

Куприянов А. И. — 42, 262

Куратов А. А. — 14, 264

Куромия X. — 19

Курочкин — 168

Кутина Н. А. — 43, 265

Кучеров Н. — 217

Ладухин М. М. -164

Ламов М. Д. — 209, 216

Лапин И. А. — 234

Лебедев И. — 98

Лебедева — 155

Лебина Н. Б. — 63, 263

Левашев В. В. — 211

Левин М. — 36, 37, 63, 247, 248, 265

Левкова М. В. — 46, 58, 62, 137, 197, 265

Левыкин И. Т. — 38–40, 265

Леготин А. — 141

Ленин В. И. — 12, 28, 30, 38, 39, 80, 93, 110, 111,112, 120, 128, 129, 130, 142, 145, 149, 190, 196, 211, 262, 265, 267, 268

Леонтьев — 91

Леонтьев Н. М. — 209

Лепешкин А. И. — 17, 265

Лепихина А. И. — 238

Лепти Б. 135

Лещев Д. С. — 101, 151

Лившин А. Я. — 49, 132, 265

Листов Н. А. — 116

Листовы — 124

Лихачев Д. С. — 14, 265

Лобанов С. С. — 194, 195

Логинова Ю. Ф. — 232

Локк Дж. — 10, 265

Ломагин Н. А. — 8, 48, 265

Лоплевина — 181

Лукин Е. -144

Люкшин Д. И. — 12, 34, 134, 242, 260, 265

Ляпшин А. А. — 156, 162

Макдональд Р. — 64

Макаров — 183, 235

Макаров М. Т. — 40, 261

Малевинская А. Ф. — 187

Малиа М. — 17,18, 20, 265

Малинин — 65

Мальцева С. И. — 49, 265

Мамов П. И. — 216

Мандра А. — 31

Маннинг Р. — 19, 107, 265

Марков М. П. — 192, 226, 240

Маркс К, — 11,12,138, 266

Матов Г. И. — 169, 232

Мелентьев — 190

Милешин И. — 210

Милов Л. В. — 131

Минин Е. Н. — 154

Миронова Н. Д. — 169, 223

Миронова Т. П. — 42,44, 49, 234, 266

Михайлов Ф. Т. — 40, 266

Мозохин О. Б. — 26,106, 266

Мокшев А. В. — 225 Молодов П. — 168, 234,

Молотов В. М. — 96, 98, 114, 115, 120, 125, 137, 138, 142, 154

Морев И. И. — 118

Мостовая И. В. — 43, 266

Мошков Ю. А. — 29, 30, 131, 266

Муралов А. И. — 122

Мурашкин — 171

Мусаев В. И. — 8

Мырцев Г. И. — 122

Мякшин Г. В. — 236

Надькин Т. Д. — 33, 266

Нарский И. В. — 8, 45, 266

Некрасов К. В. — 30, 266

Некрасова — 104

Немаков Н. И. — 30, 266

Никитина О. А. — 33, 266

Николай I, российский император — 256

Никаноров А. — 210

Новиков В. В. — 41, 262

Обросов Л. А. — 167

Овсяников Г. — 28, 266

Озеров Л. С. — 17, 266

Окуда X. — 165, 266

Олегина И. Н. — 22, 266

Онегин Б. Я. — 169

Онегин И. Е. — 209

Орджоникидзе Г. К. — 25, 108, 138, 152, 269

Орлов И. Б. — 49, 132, 265

Ортега-и-Гассет X. — 255, 256, 266

Осинская О. Н. — 43, 267

Осокина Е. А. — 25, 267

Павликов — 166

Павлова И. В. — 17, 21, 22, 23, 81, 106, 112, 267

Пакина — 139

Паникаровский — 181

Пантелеев — 145

Пантелеев А. — 208

Панков С. А. — 25, 106, 267

Парагин П. Д. — 123

Парамонов — 185

Первушин — 120, 189

Песков Г. И. — 116, 149

Пестерев И. Д. — 141, 219

Петров М. — 209

Петухов А. М. — 164, 166

Петухов В. Н. — 161

Пий XI, римский папа — 69

Пирогов — 180, 181

Пирогов А. М. — 164, 166, 231

Писарев Р. А. — 236

Поляков Ю. А. — 29, 42, 267

Попвасев В. А. — 102

Попов В. В. — 167, 172

Попов В. П. — 32, 267

Попов М. Н, — 216

Попов П. А. — 169, 216

Попова Л. П. — 82, 148

Поршнев Б. Ф. — 38–40, 267

Поршнева О. С. — 45, 267

Постышев П. П. — 138

Потапова Н. Д. — 7

Поташев — 115

Примчина Е. В. — 43, 267

Прядченко П. Т. — 139

Пряченко Г. К. — 214

Пушкин В. Т. — 166, 229

Пылаев Ф. В. — 65

Пятаков Г. Л. — 122

Радек К. Б. — 122

Разгулова М. Т. — 158, 165, 166, 225, 226

Рассыхаев И. С. — 54, 258

Резвый А. Н. — 143

Резухина А. И. — 139, 225

Рикер П. — 135, 267

Ритерспорн Г. — 19

Рогалина Н. Л. — 8, 32, 245, 267

Рогачев — 166

Родин — 182

Романов А. В. — 150

Романов И. М. — 65

Романов К. И. — 65

Романов Н. Ф. — 65

Рупасов А. И. — 8, 25, 267

Рыжков С. И. — 92, 97

Рыков — 148

Рыков А. И. — 148

Рютин М. Н. — 72

Саблин В. А. — 8, 15, 176, 268

Савин В. Д. — 227

Савина А. Г. — 179, 180, 229

Савина А. Ф. — 174

Сальников М. И. — 168, 223

Самойлова И. В. — 8, 170, 268

Самуэльсон Л. — 26, 106, 269

Сахаров А. Н. — 33, 268

Севастьянов — 103

Селезнев В. А. — 30, 268

Селунская В. М. — 29, 30, 268

Сеницин И. — 146

Сенчакова Л. Т. — 130, 131, 268

Сенчуков — 101

Сергеев М. — 213

Серебрякова И. Г. — 47, 268

Сибирцева — 105

Сиротин А. В. — 146

Скиряков Ф. В. — 169

Скорбеев — 65

Скорик А. П. — 43, 266

Скорняков — 191

Смирнов — 168

Смирнов И. П. — 165

Смирнов М. С. — 28

Смирнова — 172

Смирнова Е. Л. — 230

Соболев Г. Л. — 41, 268

Соколов А. Г. — 216

Соколов А. К. — 21–24, 268

Соколов В. — 146

Сокольников — 122

Соловьев В. И. — 65

Сорокин Д. Ф. — 80, 210, 233

Соснин — 167

Сохачев М. — 116

Спиряков Ф. В. — 163, 216

Ставров Д. Д. — 170

Сталин И. В. — 17, 21, 25, 26, 28, 31, 57, 58, 60, 62, 69, 70, 89, 94, 97, 99, 101,103, 104, 106, 108–115, 117, 119,120, 125, 130, 134, 136–142, 144–157, 161, 162, 163, 165, 167, 179, 185, 187, 188, 194, 196, 197, 219, 224, 227, 232, 233, 245, 247, 248, 251, 255, 262, 263, 268, 269

Стейнберг М. — 21

Табарский Н. — 101

Талалов А. — 140, 167, 175, 181, 182

Тарасов Т. Н. — 222, 223

Тарасовы — 222

Таратин — 114, 115

Тельман Г. — 138

Тенев П. А. — 81

Тепцов Н. В. — 32, 268

Тетеревлев Ф. А. — 125, 167

Телицын В. Л. — 134, 268

Титова Т. А. — 43, 268

Тихомиров В. А. — 80

Тотников С. В. — 241

Трапезников И. Ф. — 241

Трапезников С. П. — 30, 268

Троцкий Л. Д. — 138, 145, 148

Тутолмин С. Н. — 49, 132, 133, 268

Тухачевский М. Н. — 110

Улитин М. Н. — 209, 224

Упадышев Н. В. — 25, 269

Усачева — 87

Файнсод М. — 17, 276

Федотов А. В. — 177

Федотов Г. П. — 18, 269

Филатов В. В. — 33, 269

Филд Д. — 130, 131, 252

Филинский И. В. — 185, 186

Фицпатрик Ш. — 18–20, 36–38, 60–62, 82, 103, 104, 111, 136, 140, 142, 153, 156,158, 203, 204, 205, 221, 230, 245, 246, 269

Фокин — 167

Фомин И. Н. — 88, 160, 214, 233

Фрезер Дж. Дж. — 147, 269

Фриз Г. — 242, 269

Фролов С. К. — 169

Фукалов Б. А. — 222

Фуко М. — 26,40

Халфин И. — 21,129,195, 269

Хархордин О. В. — 26,107, 255, 269

Хаустов В. Н. — 26, 87, 106, 269

Хахалева К. С. — 104

Хельбек Й. — 21

Хлевнюк О. В. — 24, 25, 49, 111, 269

Храмовнин С. М. — 120, 121, 140

Хрущев Н. С. — 29

Худякова О. — 98

Циварев — 180

Чаянов А. В. — 29, 31

Чемоданов И. В. — 33, 269

Черемхин П. Е. — 163, 227, 233

Четверикова М. В. — 63, 269

Чистиков А. Н. — 8

Чубарь В. Я. — 138

Чубарьян А. О. — 25, 269

Чудинов В. А. — 188

Чураков Д. О. — 8, 45

Шабаков В. П. — 157, 224, 227, 233

Шабунин К. Я. — 169

Шалимова П. О. — 125

Шанин Т. — 31,131, 201, 252, 269

Шапиро Л. — 17

Шаповалова Н. Е. — 49, 270

Шарова П. Н. — 30, 270

Шарапов Г. В. — 29, 270

Шашкова Л. — 216

Швейковская Е. Н. — 212, 270

Шевдина К. П. — 185, 193, 225

Шеверев А. — 146

Шерстобитов В. П. — 30, 41, 260

Шерыгин М. — 75

Шестакова А. М. — 189

Шинкарчук С. А. — 45, 46, 270

Шишкин В. А. — 63, 263

Шорохов А. И. — 164

Шорохова Е. В. — 41, 262

Шубин С. И. — 8, 57, 64, 92, 97, 270

Шкутовы (Н. В., Г. В.) — 172

Шумкова У. К. — 124, 225

Щагин Э. М. — 245, 270

Щербань Н. В. — 22, 270

Щербина Н. Г. — 43, 270

Щербинин А. И. — 43, 270

Энгельс Ф. 11, 138, 266

Юнге М. — 26,107, 270

Яблоков В. — 196, 235

Янин В. Л. — 14, 265

Яров С. В. — 8, 27, 44, 45, 48,49,134, 246, 270

Fitzpatrick S. — 18, 20, 270

Getty J. А. (Гетти Дж. А.) — 19, 270

Halfin 1.-21,271

Kotkin S.— 20,107, 271

Lewin М. — 36, 247, 271

Schapiro L. — 17, 271

Steinberg M. D. — 21,271

Viola L. — 15, 38, 271

Об авторе

Кедров Николай Геннадьевич — кандидат исторических наук.

Молодой российский историк, закончил исторический факультет Вологодского государственного педагогического университета (2002), аспирантскую программу Факультета истории Европейского Университета в Санкт-Петербурге (2008) и очную аспирантуру Санкт-Петербургского института истории РАН (2009). Преподавал в различных вузах Санкт-Петербурга.

В настоящее время работает старшим научным сотрудником Музея С. М. Кирова.

Автор публикаций по истории российского крестьянства, аграрной историографии, истории государственно-церковных отношений.

«В изучении истоков сталинизма до сих пор слабым местом является представление о динамике взаимоотношений личности-социума-государства в 1920-1930-х гг. Обращаясь к тематике рецепции власти традиционными крестьянскими слоями, автор смог по-новому подойти к вопросу о становлении авторитарного режима в СССР.

Это касается, прежде всего, его аргументированного вывода о том, что «советский строй» не мог существовать без пассивного «соучастия во власти» наиболее архаичных слоев российского общества. Равным образом крах возникшего режима связан с тем, что его модернизационные интенции базировались на рудиментарных, по авторской терминологии, политических представлениях, искусственно реанимировавшихся в ходе колхозного строительства».

В. П. Булдаков

Примечания

1

Впрочем, присутствие этой модели структурирования, связанной с трехчастным делением материала в зависимости от скорости протекания тех или иных исторических процессов, хорошо заметны и в других работах оте чественных историков. Наиболее ярким применением этого способа рубри кации, на мой взгляд, является широко известная работа И. В. Царского. См.: Нарский И. В. Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917–1922 гг. М., 2001.

(обратно)

2

Аристотель. Политика // Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т. 4. М., 1983.

(обратно)

3

Там же. С. 378–379.

(обратно)

4

Локк Дж. Опыт о человеческом разумении // Локк Дж. Сочинения: В 3 т. Т. 1. М., 1985. С. 380–402.

(обратно)

5

Кант И. Критика чистого разума. М., 1999. С. 98.

(обратно)

6

Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. Наука об опыте сознания // Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. Философия истории. М., 1997; Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. Ч. 3. Философия духа // Гегель Г. В. Ф. Сочинения. Т. 3. М., 1956.

(обратно)

7

Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения. Т. 1. М., 1985; Маркс К., Энгельс Ф. Фейербах. Противоположность материалистического и идеалистического воззрений (1 глава «Немецкой идеологии») // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения. Т. 1. М., 1985.

(обратно)

8

Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М., 1996; Дюркгейм Э. Социология. М., 2006.

(обратно)

9

Люкшин Д. И. Крестьяноведение в исследовательском поле аграрной истории // Исторические исследования в России — II. Семь лет спустя. М., 2003. С. 269.

(обратно)

10

Лихачев Д., Янин В. Русский Север как памятник отечественной и мировой культуры // Коммунист. 1986. № 1; Колесников П. А. Вклад Русского Севера в материальную и духовную культуру России // Холодный дом России. Документы, исследования, размышления о региональных приоритетах Европейского Севера. Архангельск, 1996; Куратов А. А. Архангельский Север: от истории к современности // Куратов А. А. Археология и история Архангельского Севера. Архангельск, 2006.

(обратно)

11

См. историографический обзор в книге В. В. Кондрашина: Кондрашин В. В. Голод 1932–1933 годов: Трагедия российской деревни М., 2008. С. 10–35.

(обратно)

12

См. следующие издания: Зеленин И. Е. Сталинская «революция сверху» после «великого перелома». 1930–1939. Политика, осуществление, результаты. М., 2006; Саблин В. А. Крестьянское хозяйство деревни Европейского Севера России. 1917— 1920-е гг. М., 2009; Климин И. И. Российское крестьянство накануне «великого перелома» (1928–1929 гг.). СПб., 2010; Ильиных В. А. Хроники хлебного фронта. Заготовительные компании конца 1920-х гг. в Сибири. М., 2010; Глумная М. Н. Становление и развитие управленческого аппарата колхозов Европейского Севера России (конец 1920-х — 1930-е гг.). Вологда, 2011; Viola L. The Unknown Gulag. The Lost World of Stalin’s Special Settlements. Oxford, 2007 и др.

(обратно)

13

Лепешкин А. И. Советы — власть трудящихся. 1917–1937 гг. М., 1966; Озеров Л. С. Строительство социализма в СССР и международная пролетарская солидарность (1921–1937 гг.). М., 1972; Берхин И. Б. Создание развитого социалистического общества. М., 1975.

(обратно)

14

Игрицкий Ю. И. Концепция тоталитаризма: уроки многолетних дискуссий на Западе // История СССР. 1990. № 6; Павлова И. В. Современные западные историки о сталинской России 30-х гг. (критика ревизионистского подхода) // Отечественная история. 1998. № 5; Малиа М. Из-под глыб, но что? Очерк истории западной советологии // Отечественная история. 1997. № 5; он же. Советская история // Отечественная история. 1999. № 3; Кодин Е. В. Смоленский архив и американская советология. Смоленск, 1998; Кип Дж., Литвин А. Эпоха Сталина в России. Современная историография. М., 2008.

(обратно)

15

Schapiro L. The Communist Party of Soviet Union. N. Y., 1960; Фейнсод M. Смоленск под властью Советов. Смоленск, 1995; Арендт X. Истоки тоталитаризма. М., 1996; Бжезинский 3. Большой провал. Рождение и смерть коммунизма в двадцатом веке. N. Y., 1989.

(обратно)

16

Важно подчеркнуть, что они были отнюдь не первыми, кто использовал эпитет «тоталитарный» применительно к сталинскому СССР. Впервые в данном контексте он встречается в работах 1936–1937 годов. См.: Федотов Г. П. Письма о русской культуре // Мыслители русского зарубежья. Бердяев. Федотов. СПб., 1992. С. 398.

(обратно)

17

Малиа М. Из-под глыб, но что? Очерк истории западной советологии // Отечественная история. 1997. № 5.

(обратно)

18

Fitzpatrick S. Cultural Revolution in Russia 1928–1932 // Journal of Contemporary History. Jan. 1974. Vol. 9. № 1. P. 33–52. He столь давняя попытка авторской рефлексии над этой концепцией (см.: Fitzpatrick S. Cultural Revolution Revisited // Russian Reviev. Vol. 58. Apr. 1999. № 2) свидетельствует скорее о приверженности автора своим прежним идеям.

(обратно)

19

Getty J. A. Origins of the Great Purges. The Soviet Communist Party Reconsidered 1933–1938. Cambridge, 1985.

(обратно)

20

Russian Review. Vol. 45. Oct. 1986. № 4; Russian Review. Vol. 46. Oct. 1987. № 4.

(обратно)

21

Kotkin S. Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. Berkley, 1995. Похоже, что книга устроила обе враждующие стороны. В частности, один из наиболее авторитетных и последовательных сторонников «тоталитарного» подхода М. Малиа следующим образом отзывался об этой работе: «…на уровне глубокого синтеза Стивен Коткин показал, как крестьянерабочие, сформированные “сталинской цивилизацией” 30-х гг., действительно “заговорили по-большевистски”» (Малиа М. Советская история // Отечественная история. 1999. № 3. С. 139). Ш. Фицпатрик поставила книгу С. Коткина в один ряд со своей монографией «Повседневный сталинизм» (Fitzpatrick S. Cultural Revolution Revisited // Russian Review. Vol. 58. Apr. 1999. № 2. P. 206.

(обратно)

22

Kotkin S. Magnetic Mountain. P. 2.

(обратно)

23

См.: Коткин С. Государство — это мы? Мемуары, архивы и кремленологи // Смена парадигм: современная русистика (Нестор. № 11). СПб., 2007.

(обратно)

24

Халфин И. Из тьмы к свету: коммунистическая автобиография 1920-х годов // там же. С. 216–247; Halfin I. The Rape of the intelligentsia: A Proletarian Foundational Myth // Russian Review. Jan. 1997. Vol. 56. № 1. P. 90–109; Hellbeck J. Working, Struggling, Becoming: Stalin — Era Autobiographical Texts // Russian Review. Jul. 2001. Vol. 60. № 3. P. 340–359; Steinberg M. D. Stories and voices: History and Theory // Russian Review. Jul. 1996. Vol. 55. № 3. P. 347–354; Halfin I. Looking in to the Oppositionists Souls: Inquisition Communist Style // Russian Review. Jul. 2001. Vol. 60. № 3. P. 316–339; idem. Between Instinct and Mind: The Bolshevik View of the Proletarian Self // Slavic Review. Spring, 2003. Vol. 62. № 1. P. 34–40.

(обратно)

25

О пересмотре «тоталитарной» парадигмы в зарубежной историографии см. также: За рамками тоталитаризма. Сравнительные исследования сталинизма и нацизма. М.: РОССПЭН, 2011. — Прим. ред.

(обратно)

26

См.: Бакунин А. В. История сталинского тоталитаризма. Кн. II. Апогей. Екатеринбург, 1997; Павлова И. В. Механизм власти и строительство сталинского социализма. Новосибирск, 2001.

(обратно)

27

Соколов А. К. Курс советской истории. М., 1996; Жуков Ю. Н. Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933–1937 гг. М., 2003.

(обратно)

28

Павлова И. В. Современные западные историки о сталинской России 30-х годов (критика ревизионистского подхода) // Отечественная история. 1998. № 5; Игрицкий Ю. И. Еще раз по поводу «социальной истории» и «ревизионизма» в изучении сталинской России // Отечественная история. 1999. № 3; Олегина И. Н. Будем уходить от схематизма // там же; Щербань Н. В. Наука или политическая конъюнктура // гам же; Соколов А. К. Спасибо за науку // там же; Советское прошлое: поиски понимания // Отечественная история, 2000. № 4, 5; Павлова И. В. Власть и общество в 1930-е годы // Вопросы истории. 2001. № 10; Жуков Ю. Н. Репрессии и Конституция СССР 1936 г. // Вопросы истории. 2002. № 1; Павлова И. В. 1937: выборы как мистификация, террор как реальность // Вопросы истории. 2003. № 10.

(обратно)

29

Павлова И. В. Механизм власти и строительство сталинского социализма. Новосибирск, 2001.

(обратно)

30

Соколов А. К. Курс советской истории. М., 1996.

(обратно)

31

Павлова И. В. Механизм власти. С. 20. В другом месте своей книги И. В. Павлова пишет: «События 30-х гг. в России еще долго будут вызывать споры и неоднозначную реакцию. В это десятилетие партийное государство, становление которого произошло в 20-е гг., настолько законспирировало свою деятельность, что до сих пор не только не удается подтвердить многие действия сталинской власти, но и понять их подлинный смысл» (Там же. С. 436). Если следовать этой логике, получается, что для того чтобы понять «подлинный смысл» событий, вовсе необязательно подтверждать их документально.

(обратно)

32

Соколов А.К. Курс советской истории. М., 1996 С. 225.

(обратно)

33

В вопросе о применимости термина «тоталитаризм» мы согласны с мнением Ю. И. Игрицкого, который на протяжении многих лет выступал беспристрастным арбитром в «тоталитаристско-ревизионистских» научных баталиях. В частности, он указывал на то, что популистски-критическое использование этого термина рядом российских и зарубежных авторов вовсе не отрицает его высокое познавательное значение (см. выступление Ю. И. Игрицкого на заседании круглого стола «Советское прошлое: поиски понимания» (Отечественная история. 2000. № 4. С. 112), а также его статью «Снова о тоталитаризме» (Отечественная история. 1993. № 1). Некоторые авторы как альтернативу «тоталитаризму» сегодня используют понятие «сталинизм». Однако последний термин, выводя всю объяснимую им реальность из одного единственного случая (СССР 1930-50-х годов), как и любая персонифицированно окрашенная дефиниция (например, цезаризм, бонапартизм, рейганомика и т. д.), не может претендовать на искомую научную универсальность. Сталинизм можно рассматривать как частное проявление тоталитаризма. Вместе с тем это не отрицает необходимости дальнейшего анализа и уточнения природы и сущности явлений, вкладываемых в это понятие.

(обратно)

34

Хлевнюк О. В. Сталин и Орджоникидзе. Конфликты в Политбюро в 30-е годы. М., 1995; он же. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М., 1996.

(обратно)

35

Он же. Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М., 2010.

(обратно)

36

Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия». Распределение и рынок в снабжении населения 1927–1941 гг. М., 2008; она же. Золото для индустриализации; Торгсин. М., 2009; Быстрова И. В. Советский военно-промышленный комплекс: проблемы становления и развития (1930-1980-е годы) М., 2006 и др.

(обратно)

37

Иванова Г. М. История ГУЛАГа, 1918–1958: социально-экономический и политико-правовой аспекты. М., 2006; Упадышев Н. В. ГУЛАГ на Европейском Севере России: генезис, эволюция, распад. Архангельск, 2007 и др.

(обратно)

38

Кен О. Н. Мобилизационное планирование и политические решения (конец 1920 — середина 1930-х годов). СПб., 2002; Рупасов А. И. Гарантии. Безопасность. Нейтралитет. СССР и государства-лимитрофы в 1920-х — начале 1930-х гг. СПб., 2008; Чубарьян А. О. Канун трагедии. Сталин и международный кризис. Сентябрь 1939 — июнь 1941 гг. М., 2008 и др.

(обратно)

39

Папков С. А. Сталинский террор в Сибири. 1928–1941. Новосибирск, 1997; Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба: массовые операции НКВД в Кунцевском районе Московской области 1937–1938 гг. М., 2004; Мозохин О. Б. Право на репрессии: Внесудебные полномочия органов го сударственной безопасности (1918–1953). М., 2006; Юнге М., Бордюгов Г., Биннер Р. Вертикаль большого террора. История операции по приказу НКВД № 00447. М., 2008; Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936–1938 гг. М., 2009; Петров Н. В. Палачи. Они выполняли заказы Сталина. М., 2011 и др.

(обратно)

40

Хархордин О. В. Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. СПб.; М., 2002.

(обратно)

41

Яров С. В. Конформизм в Советской России: Петроград 1917—1920-х годов. СПб., 2006.

(обратно)

42

Такую схему периодизации можно встретить во многих современных исследованиях по истории советской деревни. См.: Бондарев В. А. Фрагментарная модернизация постоктябрьской деревни: история преобразований в сельском хозяйстве и эволюция крестьянства в конце 20-х — начале 50-х годов XX века на примере зерновых районов Дона, Кубани и Ставрополья. Ростов-на-Дону. 2005; Безгин В. Б. Традиции и перемены в жизни российской деревни 1921–1928 годов (по материалам губерний Центрального Черноземья). Дисс… канд. ист. наук. Тамбов, 1998; Воронков Б. О. Восприятие крестьянством Центрального Черноземья политики партийно-государственного руководства СССР во второй половине 1920-х — первой половине 1930-х годов. Дисс… канд. ист. наук. Воронеж, 2003 и др.

(обратно)

43

Овсяников Г. Московские большевики в борьбе за коллективизацию сельского хозяйства (1930–1934 гг.). М., 1949; Смирнов М. С. Борьба партии Ленина-Сталина за подготовку массового колхозного движения. М., 1952; Абрамов Б. Партия большевиков — организатор борьбы за ликвидацию кулачества как класса. М., 1952.

(обратно)

44

Данилов В. П. Основные итоги и направления изучения истории советского крестьянства. Доклад на сессии по проблеме «В. И. Ленин и решение аграрного вопроса в СССР». М., 1969. С. 62–63.

(обратно)

45

Данилов В. П. Советская доколхозная деревня: население, землепользование, хозяйство. М., 1977; он же. Советская доколхозная деревня: социальная структура и социальные отношения. М., 1979.

(обратно)

46

Шарапов Г. В. Советское крестьянство за 50 лет. М., 1968; Ивницкий Н. А. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса (1929–1932 гг.) М., 1972; Алексанов П. А. Борьба за социалистическое переустройство деревни (крестьянская взаимопомощь 1921–1932 гг.) М., 1971; Кукушкин Ю. С. Сельские советы и классовая борьба в деревне. М., 1968; Мошков Ю. А. Зерновая проблема в годы сплошной коллективизации (1929–1932 гг.) М., 1966; Вылцан М. А. Завершающий этап создания колхозного строя. М., 1978; он же. Советская деревня накануне Великой Оте чественной войны. М., 1970; Трапезников С. П. Ленинизм и аграрно-крестьянский вопрос. Т. 2. М., 1967; Селунская В. М. Борьба Коммунистической партии Советского Союза за социалистическое преобразование сельского хозяйства (октябрь 1917–1934 гг.). М., 1961; Немаков Н. И. Коммунистическая партия — организатор массового колхозного движения (1929–1932 гг.). М., 1966.

(обратно)

47

Об этом можно судить, например, на основе историографических работ В. П. Данилова, в которых он с завидной периодичностью подводил итоги изучения советского крестьянства. См.: Данилов В. П. Некоторые итоги научной сессии ио истории советской деревни // Вопросы истории. 1962. № 2; он же. Основные итоги и направления изучения истории советского крес тьянства. Доклад на сессии по проблеме «В. И. Ленин и решение аграрного вопроса в СССР». М., 1969; Волков И. М., Данилов В. П., Шерстобитов В. П. Проблемы истории советского крестьянства // История СССР. 1977. № 3.

(обратно)

48

См., например: Шарова П. Н. Социалистическое преобразование сельского хозяйства в Центрально-Черноземной области (1928–1937 гг.). Автореф. дисс… докт. ист. наук. М., 1968; Селезнев В. А., Гутаров А. Н. Начало массового колхозного движения на Северо-Западе РСФСР. 1930–1932 гг. Л., 1972; Гущин Н. Я. Сибирская деревня на пути к социализму (Социально-экономическое развитие сибирской деревни в годы социалистической реконструкции народного хозяйства. 1926–1937 гг.). Новосибирск, 1973; Каревский Ф. А. Социалистическое преобразование сельского хозяйства Среднего Поволжья. Куйбышев, 1975; Некрасов К. В. Борьба Коммунистической партии за победу колхозного строя в Северном крае (1927–1937 гг.). Вологда, 1973 и др.

(обратно)

49

Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире. М., 1992.

(обратно)

50

См.: Современные концепции аграрного развития // Отечественная история. 1992. № 5; 1993. № 2, 6; 1994. № 2; 4–5; 6; 1995. № 3, 4, 6; 1996. № 4;

(обратно)

51

Рогалина Н. Л. Коллективизация: уроки пройденного пути. М., 1989; Тепцов Н. В. Аграрная политика: на крутых поворотах 20-30-х годов. М., 1990.

(обратно)

52

Данилов В. П. Коллективизация сельского хозяйства в СССР // История СССР. 1990. № 5; Данилов В. П. Сталинизм и крестьянство // Сталинизм в российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков. Смоленск, 1999.

(обратно)

53

Данилов В. П. Коллективизация сельского хозяйства…; Зеленин И. Е. «Революция сверху»: завершение и трагические последствия // Вопросы истории. 1994. № 10; Ивницкий Н. А. Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х годов). М., 1994.

(обратно)

54

Ивницкий Н. А. Репрессивная политика советской власти в деревне (1928–1933 гг.) М., 2000; Земсков В. Н. Спецпереселенцы в СССР, 1930–1960. М., 2003; Красильников С. А. Серп и молох. Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-е годы. М., 2003; Доброноженко Г. Ф. Коми деревня в 30-е годы XX века: политические репрессии, раскулачивание. Сыктывкар, 2007.

(обратно)

55

Попов В. П. Паспортная система в СССР (1932–1976 гг.) // Социологические исследования. 1995. № 8, 9.

(обратно)

56

Безнин М. А., Димони Т. М., Изюмова Л. В. Повинности российского крестьянства в 1930-1960-х годах. Вологда, 2001; Политика раскрестьянивания в Сибири. Вып. 1–3. Новосибирск, 2000–2003; Ильиных В. А. Налоговоподатное обложение сибирской деревни. Конец 1920-х — начало 1950-х гг. Новосибирск, 2004.

(обратно)

57

Кондрашин В. В. Голод 1932–1933 гг. в российской деревне. Пенза, 2003.

(обратно)

58

Доброноженко Г. Ф. Коллективизация на Севере. 1929–1932 гг. Сыктывкар, 1994; Савельев С. И. Раскулачивание: как это было в Нижне-Волжском крае. Саратов, 1994; Никитина О. А. Коллективизация и раскулачивание в Карелии (1929–1932 годы). Петрозаводск, 1997; Бондарев В. А. Фрагментарная модернизация постоктябрьской деревни: история преобразований в сельском хозяйстве и эволюция крестьянства в конце 20-х — начале 50-х годов XX века на примере зерновых районов Дона, Кубани и Ставрополья. Ростов-на-Дону, 2005; Кирьянова Е. А. Коллективизация деревни Центра России (1929–1932 годы). Рязань, 2006; Надькин Т. Д. Сталинская аграрная революция и крестьянство (на материалах Мордовии). Саранск, 2006; Филатов В. В. Уральское село. 1927–1941 гг.: раскрестьянивание. Магнитогорск, 2010.

(обратно)

59

Чемоданов И. В. Была ли в СССР альтернатива насильственной коллективизации? // Вопросы истории. 2006. № 2; Надькин Т. Д. Деревня Мордовии в 1932–1933 годах: хлебозаготовки, голод, репрессии // Отечественная история. 2006. № 4; Кирьянова Е. А. Коллективизация Центра России (1929–1937 гг.) // Отечественная история. 2006. № 5; Сахаров А. Н. 1930: год «коренного перелома» и начала большого террора // Вопросы истории. 2008. № 9; Рыбаков П. А. Антиколхозное движение крестьян в Московской области. 1930–1932 гг. // Вопросы истории. 2011. № 12 и др.

(обратно)

60

Современные концепции аграрного развития. Теоретический семинар // Отечественная история. 1994. № 4–5.

(обратно)

61

Бухараев В. М., Люкшин Д. И. Крестьяне России в 1917 году: пиррова победа «Общинной революции» // 1917 год в судьбах России и мира. Октябрьская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1998. С. 131–142.

(обратно)

62

Люкшин Д. И. Вторая русская смута: крестьянское измерение. М., 2006.

(обратно)

63

Глумная М. Н. К вопросу об институциональном подходе при изучении колхозов // Актуальные проблемы аграрной истории Восточной Европы: Историография; методы исследования и методология; опыт и перспективы. XXXI сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Тезисы докладов и сообщений. М., 2008. С. 127–129.

(обратно)

64

Глумная М. Н. К характеристике колхозного социума 1930-х годов (на материалах Европейского Севера России) // XX век и сельская Россия. Российские и японские исследователи в проекте «История российского крестьянства в XX веке». Токио, 2005; она же. Отношение к труду в колхозах Европейского Севера России в конце 1920-х-1930-х годах // Русская культура нового столетия: проблемы изучения и использования историко-культурного наследия. Сборник статей. Вологда, 2007; она же. К вопросу об организационной культуре колхозов Европейского Севера России в 1930-е годы // Стратегия и механизм управления: опыт и перспективы. Материалы научно-практической конференции. Вологда, 2008.

(обратно)

65

Безнин М. А., Димони Т. М. Аграрный строй России в 1930-1980-е годы. Тезисы научного доклада. Вологда, 2003; они же. Аграрный строй России в 1930-1980-е годы (новый подход // Вопросы истории 2005. № 7. С. 23–44; они же. Капитализация в российской деревне 1930-1980-х годов. Вологда, 2005.

(обратно)

66

Lewin М. The social Background of Stalinism // Lewin M. The making of the Soviet system. Essays in the social history of interwar Russia. Methuem, 1985. P. 258–285; idem. Russian Peasants and Soviet Power. A study of Collectivization. 1975. С рефератом последней работы можно познакомиться в материалах теоретического семинара «Современные концепции аграрного развития». См.: Отечественная история. 1994. № 4–5.

(обратно)

67

Левин М. Деревенское бытие: нравы, верования, обычаи // Крестьяноведение. Теория. История. Современность. Ежегодник. М., 1997. С. 84–127.

(обратно)

68

Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 1930-е годы: деревня. М., 2001.

(обратно)

69

Viola L. Best Sons of the Fatherland. Workers in the vanguard of Collectivization. Oxford, 1987; idem. Peasant Rebels under Stalin. Collectivization and the Culture of Peasant Resistance. Oxford, 1996; idem. The Unknown Gulag. The Lost World of Stalin’s Special Settlements. Oxford, 2007.

(обратно)

70

Поршнев Б. Ф. Принципы социально-этической психологии. М., 1964; он же. Социальная психология и история. М., 1968; он же. Контрсуггестия и история (элементарное социально-психологическое явление и трансформация в развитии человечества) // История и психология. М., 1971. С. 7–35.

(обратно)

71

Об этом см.: Поршнев Б. Ф. В. И. Ленин и проблемы социальной психологии. Доклад на научной конференции по теме: «Ленинский этап в развитии марксистской философии». М., 1969; Левыкин И. Т. В. И. Ленин о психологии крестьянства. Орел, 1968. Эти две работы, написанные, казалось бы, в одном русле, значительно качественно отличаются друг от друга. Если доклад Б. Ф. Поршнева действительно представляет собой анализ работ B. И. Ленина, то брошюра И. Т. Левыкина является типичной апологетической работой времен застоя. Их сравнение вполне рельефно демонстрирует вклад Б. Ф. Поршнева в развитие отечественной науки.

(обратно)

72

Работы Б. Ф. Поршнева действительно были ярким и интересным явлением в советской литературе 1960-х — 1970-х годов. Парадоксально, но при этом их автор пользовался полувоенным языком, характерным для работ сталинского времени. Нередкими для него были выражения: «научный фронт», «отряд советских историков», «рекогносцировка идей». Вот, к примеру, замечательный образец его риторики: «…как видим, научное мышление незримо состоит из гигантской неутихающей канонады наступления и обороны. Пусть противник мнимый» (Поршнев Б. Ф. Контрсуггестия и история… С. 33).

(обратно)

73

Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М., 1968. С. 8. Об этой же наступательной позиции автора свидетельствует и другой не менее примечательный пассаж: «Историки сильно отстают в изучении психологической стороны субъективных аспектов описываемых ими массовых явлений. Лишь безнадежные «экономические материалисты» могут думать, что заполнение этого пробела привело бы к психологизации истории (там же. C. 211).

(обратно)

74

По-видимому, Б. Ф. Поршнев был одним из первых отечественных ученых, который ссылался на работы так популярного ныне М. Фуко. Считая его выдающимся ученым, он, однако, не переоценивал значения идей французского философа.

(обратно)

75

Поршнев Б. Ф. Конрсуггестия и история… // История и психология. М., 1971. С. 7–35.

(обратно)

76

Левыкин И. Т. Теоретические и методологические проблемы социальной психологии (на опыте изучения психологии колхозного крестьянства). М., 1975; Шаронов В. В. Психология класса (проблемы методологии исследования). Л., 1975; Горячева А. И., Макаров М. Т. Общественная психология (философская и социально-политическая характеристика). Л., 1979; Социальная психология классов. Проблемы классовой психологии в современном коммунистическом обществе. М., 1985; Грехнев В. С. Социально-психологический фактор в системе общественных отношений (социально-философские проблемы). М., 1985; Общественное сознание и его формы. М., 1986; Козлова Н. Н. Социализм и сознание масс. (Социально-философские проблемы). М., 1989; Михайлов Ф. Т. Общественное сознание и самосознание индивида. М., 1990. Поскольку изначально эти труды не были конкретными, а терминология социальных наук в России коренным образом изменилась в результате семантической революции 1990-х годов, все эти работы в полной мере можно отнести к категории исторических реликтов.

(обратно)

77

См., например: Жуков Е. М. Очерки методологии истории. Изд. 2-е. М., 1987.

(обратно)

78

Соболев Г. Л. Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда в 1917 году. Л., 1973; Козлов В. А. Человек революционной эпохи (к методологии исторического исследования) // Советская культура: история и современность. М., 1983; Буховец О. Г. Массовые источники по общественному сознанию российского крестьянства (опыт применения контент-анализа при изучении приговоров и приказов 1905–1907 гг.) // История СССР. 1986. № 4.

(обратно)

79

Соболев Г. Л. Указ. соч.

(обратно)

80

См., например: Волков И. М., Данилов В.П., Шерстобитов В. П. Пробле мы истории советского крестьянства // История СССР. 1977. № 3. С. 14–15.

(обратно)

81

Коллектив колхозников. Социально-психологическое исследование М., 1970; Зотова О. И., Новиков В. В., Шорохова Е. В. Особенности психологии крестьянства (прошлое и настоящее). М., 1983.

(обратно)

82

Миронова Т. П. Политическое сознание советского доколхозного крестьянства в обществоведческой литературе 70-80-х гг. (к историографии вопроса) // Проблемы историографии и истории культуры народов СССР. М., 1988. С. 115–127.

(обратно)

83

См. Кром М. М. Историческая антропология: Пособие к лекционному курсу. СПб., 2004; Зубкова Е. Ю., Куприянов А. И. Ментальное измерение истории: поиски метода // Вопросы истории. 1995. № 7; Поляков Ю. А. Человек в повседневности (исторические аспекты) //Труды института российской истории РАН. Вып. 3. М., 2002.

(обратно)

84

Бабашкин В. В. Крестьянский менталитет: наследие России царской в России коммунистической // Общественные науки и современность. 1995. № 3; Герасимов И.В. Российская ментальность и модернизация // Общественные науки и современность. 1994. № 4; Мостовая И. В., Скорик А. П. Архетипы и ориентация российской ментальности // Полис. 1995. № 4; Коротаев В. И. Судьба «русской идеи» в советском менталитете (20-е — 30-е годы). Архангельск, 1993.

(обратно)

85

Ильин В. В. Человек в тоталитарном обществе // Социально-политический журнал. 1992. № 6; Борисов Е. В. Набросок психоонтологического анализа тоталитарного сознания // Тоталитаризм и тоталитарное сознание. Томск, 1996. С. 12–14; Криницкая Г. С. Русская история и русский национальный характер как предпосылки тоталитаризма в СССР // там же. С. 26–31; Титова Т. А. Первичные детерминанты тоталитарного поведения// там же. С. 35–41; Буковская Н. В. Горизонт тоталитарного сознания // Тоталитаризм и тоталитарное сознание. Вып. 3. Томск, 2000. С. 7–9; Осинская О. Н. Время и пространство в политическом менталитете тоталитарного общества (20-е — 30-е гг.) // там же. С. 52–54; Щербинин А. И. Праздник как инструмент тоталитарной индоктринации // там же. С. 111–115; Щербина Н. Г. Триумф мифологического героя как фактор тоталитарной ментальности в России // там же. С. 116–121; Примчина Е. В. «Образ врага» как элемент тоталитарного сознания // Тоталитарный менталитет: проблемы изучения, пути преодоления. Кемерово, 2003. С. 106–110; Бонвеч Б. Сталинский террор и революционный субъект //там же. С. 156–173.

(обратно)

86

Кутина Н. А. Тоталитарный язык. Екатеринбург — Пермь, 1995; Козлова Н. Н. Горизонты повседневности советской эпохи. Голоса из хора. М., 1996.

(обратно)

87

Кузнецов И. С. Социальная психология сибирского крестьянина в 1920-е годы. Новосибирск, 1992.

(обратно)

88

Миронова Т. П. Общественное сознание российского крестьянства в 20-е годы XX в. (по материалам Европейской части России). Дисс… канд. ист. наук. М., 1997. На наш взгляд, такой вывод несколько поспешен. В част ности, в 1920-е годы крестьянство продолжало ассоциировать себя с прежним социальным типом, т. е. с крестьянством. Даже насильственная коллективизация не смогла сразу разрушить этот стереотип крестьянской психологии. Подробнее см. гл. 4.

(обратно)

89

Яров С. В. Крестьянин как политик. Крестьянство Северо-Запада России в 1918–1919 гг.: политическое мышление и массовый протест. СПб., 1999.

(обратно)

90

Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революцион ного насилия. М., 1997; Яров С. В. Пролетарий как политик. Политическая психология рабочих Петрограда в 1917–1923 гг. СПб., 1999; Поршнева О. С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период Первой мировой войны (1914 — март 1918 г.). Екатеринбург, 2000; Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры Российской революции. СПб., 2001; Нарский И. В. Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917–1922 гг. М., 2001. Чураков Д. О. Революция, государство, рабочий протест: форма, динамика и природа массовых выступлений рабочих в Советской России. 1917–1918 годы. М., 2004.

(обратно)

91

Шинкарчук С. А. Общественное мнение в Советской России в 1930-е годы (по материалам Северо-Запада). СПб., 1995.

(обратно)

92

В частности, см. его работы: Голубев А. В. Запад глазами советского общества (основные тенденции формирования внешнеполитических стереотипов в 30-х годах) // Отечественная история. 1996. № 1; он же «Если мир обрушится на нашу республику…»: Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг. М., 2008.

(обратно)

93

Гатилов Э. В. Исторические и социально-психологические аспекты развития крестьянства Черноземья (1927–1941 гг.) Дисс… канд. ист. наук. Воронеж, 1998; Воронков Б. О. Восприятие крестьянством Центрального Черноземья политики партийно-государственного руководства СССР во второй половине 1920-х — первой половине 1930-х годов. Дисс… канд. ист. наук. Воронеж, 2003; Левкова М. В. Социальный протест колхозного крестьянства Европейского Севера России в 1930-х — первой половине 1940-х гг. Автореферат дисс… канд. ист. наук. Сыктывкар, 2006.

(обратно)

94

Вострова С. Н. Изменения в социальной психологии крестьян Восточной Сибири (1929–1933 гг.). Дисс… канд. ист. наук. Красноярск, 2005; Серебрякова И. Г. Социальная психология крестьянства Урала в период сплошной коллективизации (1929–1933 гг.). Дисс… канд. ист. наук. Екатеринбург, 2006.

(обратно)

95

Баранова Н. Б. Власть и воздействие на массовое сознание в тридцатые годы XX века. Дисс… докт. ист. наук. М., 1997.

(обратно)

96

Там же. С. 455.

(обратно)

97

Володина Н. А. Идеологема коллективизма и ее внедрение в массовое сознание в 1930-е годы (на материалах Средне-Волжского региона) Дисс… канд. ист. наук. Пенза, 2002.

(обратно)

98

Быкова С. И. Политические представления советских людей в 1930-е годы (на материалах Уральского региона). Дисс… канд. ист. наук. Екатеринбург, 2002.

(обратно)

99

Измозик В. С. Глаза и уши режима (Государственный политический контроль за населением Советской России в 1918–1928 годах). СПб., 1995; Яров С. В. Пролетарий как политик. Политическая психология рабочих Петрограда в 1917–1923 гг. СПб., 1999; Ломагин Н. А. Политический контроль и негативные настроения ленинградцев в период Великой Отечественной войны. Автореферат дисс…. докт. ист. наук. СПб., 2005; Голубев А. В. «Если мир обрушится на нашу республику…»: Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг. М., 2008; Воронков Б. О. Восприятие крестьянством Цен трального Черноземья политики партийно-государственного руководства СССР во второй половине 1920-х — первой половине 1930-х годов. Дисс… канд. ист. наук. Воронеж, 2003.

(обратно)

100

Миронова Т. П. Общественное сознание российского крестьянства в 1920-е годы XX века (по материалам Европейской части России). Дисс… канд. ист. наук. М., 1997; Лившиц А. Я., Орлов И. Б. Власть и общество. Диа лог в письмах. М., 2002; Тутолмин С. Н. Политическая культура российских крестьян в 1914 — начале 1917 гг. (по жалобам и прошениям в органы госу дарственной власти). Дисс… канд. ист. наук. СПб., 2003; Шаповалова Н. Е. Коммунистическая перспектива в представлениях крестьян Европейской части России (1921–1927 гг.). Дисс… канд. ист. наук. Армавир, 2001; Маль цева С. И. Социально-политические преобразования Советской власти в западносибирской деревне: отношение к ним крестьянства (1923–1929 гг.). Дисс… канд. ист. наук. Барнаул, 2003.

(обратно)

101

Ср., например: Письма во власть. 1917–1927. Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и большевистским вождям / сост. А. Я. Лившин, И. Б. Орлов. М., 1998; Письма во власть. 1928–1939. Заявле ния, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и советским вож дям / сост. А. Я. Лившин, И. Б. Орлов, О. В. Хлевнюк. М., 2002; Новгородская земля в эпоху социальных потрясений. 1918–1930 / отв. ред. С. В. Яров. СПб., 2006; Новгородская земля в эпоху социальных потрясений. 1928–1941 / отв. ред. С. В. Яров. СПб., 2008.

(обратно)

102

Лившин А. Я., Орлов И. Б. Социологический анализ «писем во власть» // Социс. 1999. № 2. С. 80–88; Яров С. В. Источники для изучения психологии российского общества XX века. СПб., 2003. Коткин С. Государство — это мы? С. 115.

(обратно)

103

Коткин С. Государство — это мы? С. 115.

(обратно)

104

Быкова С. И. Указ. соч. С. 29–30.

(обратно)

105

Письма во власть. 1928–1939: Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и советским вождям. М., 2002.

(обратно)

106

Архив управления ФСБ по Вологодской области. Фонд следственных дел. Д. 13580.

(обратно)

107

На разломе жизни. Дневник Ивана Глотова, пижемского крестьянина Вельского района. 1915–1931 гг. М., 1997; «Дневниковые записки» Усть-куломского крестьянина И. С. Рассыхаева (1902–1953). М., 1997.

(обратно)

108

Коротаев В. И. Судьба «русской идеи» в советском менталитете (20-е — 30-е годы). Архангельск, 1993.

(обратно)

109

Там же. С. 82.

(обратно)

110

Шубин С. И. Северный край в истории России. Проблемы региональной и национальной политики в 1920-е — 1930-е годы. Архангельск, 2000.

(обратно)

111

Там же. С. 396.

(обратно)

112

Левкова М. В. Социальный протест колхозного крестьянства Европейского Севера России в 1930-х — первой половине 1940-х гг. Автореферат дисс…. канд. ист. наук. Сыктывкар, 2006. Следует отметить, что диссертация М. В. Левковой продолжает серию исследований социального протеста в северной деревне, осуществленную вологодскими историками в других хронологических рамках. См.: Безнин М. А., Димони Т. М. Социальный протест колхозного крестьянства (вторая половина 1940-х — 1960-е гг.) // Отечественная история. 1999. № 3; Кукушкин В. Л. Социальный протест крестьянства Европейского Севера России в 1918-1920-х гг. (на материалах Архангельской, Вологодской и Северо-Двинской губерний). Автореферат дисс… канд. ист. наук. Вологда, 2002. В целом же изучение социального протеста в российской науке опирается на еще более значительную научную традицию — колоссальный опыт, накопленный советской исторической наукой в области изучения «классовой борьбы».

(обратно)

113

См. достаточно любопытный очерк Ш. Мерля, посвященный российской историографии коллективизации эпохи перестройки и начала 1990-х годов. См.: Мерль Ш. Взгляд с Запада на советскую историографию коллективизации сельского хозяйства // Россия в XX веке: Судьбы исторической науки. М., 1996.

(обратно)

114

Среди многочисленных работ этого блестящего историка, пожалуй, наиболее полно последняя редакция его взглядов на коллективизацию изложена в предисловии к фундаментальному изданию документов «Трагедия советской деревни» (Данилов В. П. Введение (Истоки и начало деревенской трагедии) // Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927–1939. Документы и материалы: В 5 т. / Т. 1. М., 1999. С. 13–67). С квинтэссенцией этих идей можно познакомиться в небольшой статье, опубликованной в одном из сборников (См.: Данилов В. П. Сталинизм и крестьянство // Сталинизм в российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков. Смоленск, 1999. С. 153–168).

(обратно)

115

Данилов В. П. Сталинизм и крестьянство. С. 162.

(обратно)

116

Там же.

(обратно)

117

Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 1930-е годы: деревня. М., 2001. С. 39–95.

(обратно)

118

Там же. С. 261–292.

(обратно)

119

Виола Л. Крестьянский бунт в эпоху Сталина. Коллективизация и культура крестьянского сопротивления. М., 2010. С. 286.

(обратно)

120

Данилов В. П. Введение… С. 52; Зеленин И. Е. «Революция сверху»: за вершение и трагические последствия // Вопросы истории. 1994. № 10. С. 35; Красильников С. А. Серп и молох. Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-е годы. М., 2003. С. 29. Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917–1933. М., 2001. С. 45–65 и др.

(обратно)

121

Левкова М. В. Социальный протест колхозного крестьянства Европейского Севера России в 1930-х — первой половине 1940-х гг. Автореферат дисс… канд. ист. наук. Сыктывкар, 2006; Четверикова М. В. Радикальный протест крестьян в начале 1930-х гг. (на материалах северной деревни) // Северная деревня в XX веке: актуальные проблемы истории. Вологда, 2000. С. 30–35; Игнатова Н. М. Социальный протест крестьянства в спецпоселках в 1930-е — 1950-е гг. (на материалах республики Коми) // Северная деревня в XX веке: актуальные проблемы истории. Вып. 4. Вологда, 2003. С. 87–96.

(обратно)

122

Современные концепции аграрного развития. Теоретический семинар // Отечественная история. 1994. № 4–5. С. 74–75.

(обратно)

123

Измозик В. С., Лебина Н. Б. НЭП: уточненная хронология (историко-антропологический аспект) // Россия в XX веке. Сборник статей к 70-летию со дня рождения члена-корреспондента РАН, профессора Валерия Александровича Шишкина. СПб., 2005. С. 62–63.

(обратно)

124

О создании Северного края см.: Шубин С. И. Северный край в истории России. Проблемы региональной и национальной политики в 1930-е годы. Архангельск, 2001.

(обратно)

125

Государственный архив Архангельской области (далее — ГААО). От дел документов социально-политической истории (далее — отдел ДСПИ). Ф. 290. Оп. 1. Д. 280. Л. 2 (Циркуляр бюро Севкрайкома ВКП(б) 5 июня 1929 г.); Д. 14. Л. 71 (Протокол заседания бюро Северного краевого комитета ВКП(б). 22 августа 1929 г.). Здесь и далее орфография и пунктуация в цитируемых документах сохранены.

(обратно)

126

Там же. Д. 280. Л. 6 (Циркуляр бюро Северного краевого комитета ВКП(б). 19 июня 1929 г.).

(обратно)

127

Там же. Д. 132. Л. 24 (Постановление бюро Вологодского окружкома ВКП(б) о кулацком нападении на колхоз «Громобой». 27 августа 1929 г.).

(обратно)

128

См.: Там же. Д. 74. Л. 20–20 об. (Обвинительное заключение на граждан Козлова П. Т., Романова К. И., Пылаева Ф., Романова Н. Ф., Соловьева В. И. и Романова И. М.).

(обратно)

129

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 16. Л. 21–25 (Протокол заседания бюро Северного краевого комитета ВКП(б). 12 сентября 1929 г.).

(обратно)

130

Там же. Д. 328. Л. 5–6 (Инструкция о порядке подготовки и проведения праздника Коллективизации и Урожая на территории Северного края).

(обратно)

131

Там же. Д. 16. Л. 35 (Протокол заседания бюро Северного краевого комитета ВКП(б). 23 сентября 1929 г.); Д. 132. Л. 43–44 (Резолюция бюро Вологодского окружкома ВКП(б) по докладу комиссии о расследованиях дел об избиениях и убийствах в Биряковской волости Толшемского района. 13 сентября 1929 г.).

(обратно)

132

Там же. Д. 25. Л. 27-27об. (Письмо Северного краевого комитета ВКП(б) о проведении 12 годовщины Октябрьской революции. 10 октября 1929 г.).

(обратно)

133

Там же. Л. 76–77 (Протокол заседания секретариата Северного краевого комитета ВКП(б) 26 ноября 1929 г.); Л. 79–87 (Протокол заседания секретариата Северного краевого комитета ВКП(б) 7 декабря 1929 г.).

(обратно)

134

Там же. Д. 16. Л. 91 (Протокол объединенного закрытого заседания бюро Севкрайкома и президиума Краевой Контрольной комиссии ВКП(б) 15–16 ноября 1929 г.); Л. 97–98 (Постановление Бюро Северного краевого комитета ВКП(б) «О дальнейшем развертывании самокритики и проведении в жизнь указаний партийных и беспартийных масс». 22 ноября 1929 г.).

(обратно)

135

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 283. Л. 1-1об. (Циркуляр Северого краевого комитета ВКП(б). Ноябрь 1929 г.).

(обратно)

136

Там же. Д. 282. Л. 33 (Циркуляр Агитационно-пропагандистского отдела Севкрайкома ВКП(б). 25 ноября 1929 г.).

(обратно)

137

Гайдар А. Стихи о корове // Правда Севера. 1929. 11 декабря.

(обратно)

138

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 356. Л. 7-10 (Постановление Бюро Северного краевого комитета ВКП(б). 6 января 1930 г.).

(обратно)

139

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 356. Л. 19 (Постановление Бюро Северного краевого комитета ВКП(б) о проведении десятилетнего юбилея освобождения Севера от белых и 12-й годовщины Красной Армии. 11 января 1930 г.).

(обратно)

140

Там же. Ф. 780. Оп. 1. Д. 34. Л. 35–36 (Циркуляр Агитационно-пропагандистского отдела Севкрайкома ВКП(б) всем райкомам ВКП(б) и райсоветам СВБ).

(обратно)

141

Сталин И. Головокружение от успехов // Правда Севера. 1930. 4 марта; ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 356. Л. 121–124 (Протокол внеочередного объединенного заседания Бюро Севкрайкома и президиума Краевой Контрольной комиссии ВКП(б). 6 апреля 1930 г.).

(обратно)

142

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 356. Л. 115–118 (Постановление Северного краевого комитета ВКП(б) «О колхозном строительстве в крае». 1 апреля 1930 г.).

(обратно)

143

Там же. Л. 153 (Резолюция Северного краевого комитета ВКП(б) «О 1-е мая». 21 апреля 1930 г.).

(обратно)

144

Там же. Л. 211 (Постановление Севкрайкома ВКП(б) «О работе двадцатипятитысячников. 23 мая 1930 г.). В современной историографии звучат скорее противоположные оценки их деятельности. См.: Глумная М. Н. Становление и развитие управленческого аппарата колхозов Европейского Севера России (конец 1920-х — 1930-е гг.). Вологда, 2011. С. 155–176.

(обратно)

145

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 357. Л. 22 (Постановление Севкрайкома ВКП(б) об организации хлебозаготовительной кампании на 1930/31 год. 3–4 июля 1930 г.). Л. 26 (Постановление Севкрайкома ВКП(б) о проведении кампании по займу «Пятилетка в четыре года». 3–4 июля 1930 г.).

(обратно)

146

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 373. Л. 34 (Протокол заседания секретариата Северного краевого комитета ВКП(б). 13 сентября 1930 г.); Д. 357. Л. 98 (Постановление Севкрайкома ВКГ1(б) о развитии в крае молочного животноводства. 18 сентября 1930 г.); Л. 131–132 (Постановление Севкрайкома ВКП(б) о колхозном строительстве. 16 сентября 1930 г.); Л. 105–107 (Постановление Севкрайкома ВКП(б) о реализации обращений ЦК ВКП(б) от 3 сентября 1930 г. и 7 сентября 1930 г.).

(обратно)

147

Там же. Д. 357. Л. 155–158 (Протокол заседания Бюро Северного краевого комитета ВКП(б). 10 октября 1930 г.); Л. 163 (Протокол заседания бюро Северного краевого комитета ВКП(б) 16 октября 1930 г.).

(обратно)

148

Там же. Л. 180 (Протокол объединенного заседания бюро Северного краевого комитета и Президиума краевой Контрольной комиссии ВКП(б) 6 ноября 1930 г.).

(обратно)

149

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 378. Л. 51 (Докладная записка Архангельского окружкома ВКП(б) о выполнении директив крайкома по коллективизации и раскулачиванию в Архангельском округе. 20 февраля 1930 г.); Д. 157. Л. 117 (Информационная сводка об итогах проведения первых районных конференций крестьянок по Вологодскому округу. 25 октября 1929 г.). Также примером подобного всецело официозного обращения можно назвать письмо колхозницы Капустиной в газету «Правда Севера». В частности, она писала: «Колхоз организовать было трудно. Теперь для нас стало ясным, что колхозная жизнь лучше, чем единоличное хозяйство, и работать стало легче и питаться стали лучше, чем питались прежде» (Правда Севера. 1929. 23 августа).

(обратно)

150

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 159. Л. 41 (Докладная записка Се-веро-Двинского окружкома ВКП(б) о ходе проработки решений апрельского пленума ЦК и ЦКК и XVI партконференции).

(обратно)

151

Там же. Ф. 275. Оп. 1. Д. 49. Л. 34 (Сводка Холмогорского РК ВКП(б) по организации Ломоносовского колхоза. 1930 г.).

(обратно)

152

Там же.

(обратно)

153

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 1596. Оп. 1. Д. 13. Л. 12 (Протокол организационного заседания группы бедноты при Кенгильгорской с/х коммуне «Восход» 30 марта 1930 г.).

(обратно)

154

Вологодский областной архив новейшей политической истории (далее — ВОАНПИ). Ф. 645. Оп. 1. Д. 22. Л. 31 (Протокол собрания бедноты деревни М-Ракулы. 30 сентября 1929 г.).

(обратно)

155

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 275. Оп. 1. Д. 52. Л. 95 (Материалы о ходе коллективизации по Холмогорскому району на 15 марта 1930 г.). Интересно, что ответ почти дословно повторяет советский лозунг об укреплении колхозного строя, присутствовавший в то время почти в любой «агитке».

(обратно)

156

Там же. Ф. 290. Оп. 1. Д. 242. Л. 3–6 (Докладная записка рабоче-крестьянской инспекции о колхозном строительстве. 1929 г.).

(обратно)

157

Земон Дэвис Н. Обряды насилия // История и антропология: междисциплинарные исследования на рубеже XX–XXI веков. СПб., 2006. С. 111–162.

(обратно)

158

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 378. Л. 58–62 (Сводка ОГПУ по выпискам из документов 1930 г.).

(обратно)

159

На разломе жизни. Дневник Ивана Глотова. 1915–1931 годы. М., 1997. С. 223–224.

(обратно)

160

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 159. Л. 92 (Доклад о ходе хлебозаготовок в Северо-Двинском округе); Д. 156. Л. 21 (Сводка Архангельского окружкома ВКП(б) о кулацкой и антисоветской деятельности и классовой бесхозяйственности по Архангельскому округу).

(обратно)

161

Государственный архив Вологодской области (далее — ГАВО). Ф. 826. Оп. 1. Д. 28. Л. 184–190 (Протокол Грязовецкой районной конференции группы бедноты и колхозников. 30 ноября 1930 г.).

(обратно)

162

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 16. Л. 46–52 (Докладная записка начальника Вологодского уголовного розыска); Д. 15. Л. 88-88об. (Спецсообщение ОГПУ о настроениях и действиях духовенства в связи с закрытием церквей. 24/25 января 1930 г.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 159. Л. 42 (Докладная записка Северо-Двинского окружкома ВКП(б) о ходе проработки решений апрельского пленума ЦК и ЦКК и XVI партконференции); Д. 158. Л. 21–35 (Информационная сводка о ходе хлебозаготовок но Няндомскому округу Северного края. 15 ноября 1929 г.); Д. 156. Л. 21–27 (Сводка Архангельского окружкома ВКП(б) о кулацкой и антисоветской деятельности и классовой боеспособности по Архангельскому округу); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 28. Л. 94-132 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по гор. Архангельску и округам Северного края за март месяц 1930 г. 10 мая 1930 г.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 242. Л. 40 (Анонимное письмо в редакцию «Крестьянской газеты». 1929 г.); ВОАНПИ. Ф. 645. Оп. 1. Д. 18. Л. 80-84об. (Сводка Шуйского РК ВКП(б). 7 сентября 1929 г.); ГАВО. Ф. 903. Оп. 1. Д. 26. Л. 213–220 (Информационная сводка о ходе отчетно-перевыборной кампании Советов по Северному краю в 1930/31) и др.

(обратно)

163

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 156 (Сводка Архангельского окружкома ВКП(б) о кулацкой и антисоветской деятельности и классовой боеспособности по Архангельскому округу); Д. 159. Л. 50 (Информационная сводка Северо-Двинского окружкома ВКГ1(б). 26 сентября 1929 г.); Д. 155. Л. 129–141 (Сводка Севкрайкома ВКП(б) «о правых делах»).

(обратно)

164

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 15. Л. 26 (Сообщение полномочного представителя ОГПУ по Северному краю. 11 ноября 1929 г.).

(обратно)

165

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 389. Л. 89-89об. (Показания свидетеля Д. Ф. Сорокина. 31 августа 1930 г.).

(обратно)

166

Персонаж поэмы Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». (Прим. ред.)

(обратно)

167

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 53. Л. 1–8 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях за ноябрь месяц 1930 года. 16 января 1930 г.). ГАВО. Ф. 903. Оп. 1. Д. 26. Л. 221-223об. (Информационная сводка о ходе отчетно-перевыборной кампании советов по Северному краю на 1 января 1931 г.).

(обратно)

168

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 782. Л. 57 (Отчет о работе командированного крайисполкомом в Шуйский район В. И. Павлова).

(обратно)

169

Там же. Д. 158. Л. 35 (Дополнение к сводке о хлебозаготовках на 15 ноября 1929 г.).

(обратно)

170

Там же. Д. 782. Л. 225-225об. (Материалы обследования колхозов «Молодецкий курган», «Красный пахарь», входящих в Высоковское кустовое объединение колхозов. 13 марта 1930 г.).

(обратно)

171

Там же. Ф. 1596. Оп. 2. Д. 1. Л. 141 (Письмо П. А. Тенева своему сыну К. П. Теневу. 6 октября 1930 г.).

(обратно)

172

Каргопольский районный архив. Ф. 178. Оп. 30. Д. 3. Л. 78–80. Автор благодарит сотрудника Каргопольского краеведческого краевого музея Л. П. Попову, предоставившую нам настоящий материал.

(обратно)

173

Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001. С. 82.

(обратно)

174

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 288. Л. 4–5 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по гор. Архангельску и районам Северного края за октябрь месяц 1930 года. 8 декабря 1930 г.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 155. Л. 183–187 (Сводка Северного краевого комитета ВКП(б) о классовой борьбе); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 28. Л. 88 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по гор. Архангельску и округам Северного края за апрель месяц 1930 г.); там же. Л. 101, 104–108 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по гор. Архангельску и округам Северного края за март месяц 1930 г. 10 мая 1930 г.); там же. Л. 140, 142 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по краевому отделу уголовного розыска за февраль 1930 г.).

(обратно)

175

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 782. Л. 225-225об. (Материалы обследования колхозов «Молодецкий курган», «Красный пахарь», входящих в Высоковское кустовое объединение колхозов. 13 марта 1930 г.); Д. 565. Л. 11 (Информационно-политическая сводка информационно-статистического сектора крайкома ВКП(б) по состоянию на 20 марта 1930 г.).

(обратно)

176

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 28. Л. 150 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по Краевому отделу уголовного розыска за февраль 1930 г.).

(обратно)

177

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 237. Л. бЗ-бЗоб. (Открытое письмо секретарю Северного краевого комитета ВКП(б) т. Бергавинову. 10 октября 1929 г.).

(обратно)

178

Там же. Д. 242. Л. Зб-Збоб. (Письмо В. М. Бушева председателю Севкрайкома ВКП(б). 15 ноября 1929 г.).

(обратно)

179

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 243. Л. 4 (Материалы для доклада о состоянии колхозного строительства в крае).

(обратно)

180

Глумная М. Н. К характеристике колхозного социума 1930-х годов (на материалах колхозов Европейского Севера России) // XX век и сельская Россия. Российские и японские исследователи в проекте «История российского крестьянства в XX веке». Токио, 2005. С. 265–285.

(обратно)

181

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 378. Л. 58–62 (Сводка ОГПУ по выпискам из документов).

(обратно)

182

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 157. Л. 9-16 (Информационная сводка об итогах перевыборов советов но Кадниковскому уезду); там же. Л. 117 (Информационная сводка об итогах проведения первых районных конференций крестьянок по Вологодскому округу в 1929 году. 25 октября 1929 г.); ВОАНПИ. Ф. 1571. Оп. 1. Д. 89. Л. 10 (Протокол собрания группы бедноты Зыковского сельсовета. 28 февраля 1930 г.); Ф. 645. Оп. 1. Д. 22. Л. 31 (Протокол собрания бедноты деревни М-Ракулы. 30 сентября 1929 г.); ГАВО. Ф. 903. Оп. 1. Д. 26. Л. 213 (Информационная сводка о ходе отчетноперевыборной кампании Советов по Северному краю в 1930/31 гг.).

(обратно)

183

ВОАНПИ. Ф. 1855. Оп. 1. Д. 199. Л. 86 (Письмо колхозников колхоза «Пионер» Вологодскому окружному комитету ВКП(б). 15 октября 1929 г.).

(обратно)

184

Спецсводка ПП ОГПУ по Северному краю о мероприятиях по проведению сплошной коллективизации, ликвидации кулачества и о политических настроениях в крае. 2 марта 1930 года // Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927–1939. Документы и материалы: В 5 т. Т. 2. Ноябрь 1929 — декабрь 1930. М., 2000. С. 281.

(обратно)

185

ГААО. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 11. Л. 7–8 (Протокол допроса свидетеля И… 4 августа 1929 г.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 639. Л. 38–56 (Краткий обзор хозяйственно-политического состояния Няндомского округа. Весна 1930 г.)

(обратно)

186

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 158. Л. 30 (Информационная сводка о ходе хлебозаготовок по Няндомскому округу Северного края на 15 ноября 1929 г.).

(обратно)

187

Там же. Д. 158. Л. 18–19 (Сводка о работе райкомов ВКП(б) и окружных учреждений за период с 9 по 17 октября 1929 г.); Д. 156. Л. 25 (Сводка Архангельского окружкома ВКП(б) о кулацкой и антисоветской деятельности и классовой боеспособности по Архангельскому округу).

(обратно)

188

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 156. Л. 25 (Сводка Архангельского окружкома ВКП(б) о кулацкой и антисоветской деятельности и классовой боеспособности по Архангельскому округу); Д. 157. Л. 9-16 (Информационная сводка «Об итогах перевыборов советов по Кадниковскому уезду». 8 мая 1929 г.); Л. 75 (Доклад заместителя Зав. КРАЙЗУ И. Н. Фомина в крайком ВКП(б). 2 октября 1929 года); Д. 290. Л. 195–197 (Докладная записка отдела пропаганды и агитации Севкрайкома ВКП(б) в связи с основными хозяйственно-политическими задачами).

(обратно)

189

Там же. Д. 157. Л. 14 (Информационная сводка об итогах перевыборов советов по Кадниковскому уезду. 8 мая 1929 г.).

(обратно)

190

Там же. Д. 156. Л. 21 (Сводка Архангельского окружкома ВКП(б) о кулацкой и антисоветской деятельности и классовой боеспособности по Архангельскому округу).

(обратно)

191

ВОАНПИ. Ф. 1252. Оп. 1. Д. 39. Л. 82-83об. (Заявление Ф. А. Ануфриева в Харовскиий районный комитет ВКП(б). 15 февраля 1930 г.).

(обратно)

192

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 639. Л. 451 (Краткий обзор хозяйственно-политического состояния Няндомского округа); Д. 655. Л. 6–8 (Докладная записка ответственного секретаря фракции ВКП(б) Крайкол-хозсоюза в Севкрайком ВКП(б). 26 марта 1930 г.).

(обратно)

193

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 275. Оп. 1. Д. 49. Л. 20-21об. (Письмо граждан Нижне-Матигорского сельсовета в Окружную рабоче-крестьянскую контрольную комиссию. 11 марта 1930 г.). Следует отметить, что коллективизация и раскулачивание в Холмогорском районе носили особенно жестокий характер. В частности, за десять дней зимы 1930 года в районе, имевшем на начальном этапе 9 % коллективных хозяйств, их число было доведено до 93 %. Перегибы и ошибки, допущенные в ходе коллективизации в Холмогорском районе, постоянно отмечались в докладных записках и отчетах краевого руководства. (См.: Там же. Ф. 290. Оп. 1. Д. 390.)

(обратно)

194

Там же. Ф. 275. Оп. 1. Д. 49. Л. 23-23об. (Письмо Е. П. Корельской в Контрольную комиссию ВКП(б) 14 марта 1930 г. (дата получения)).

(обратно)

195

Коткин С. Государство — это мы? Мемуары, архивы и кремленологи // Смена парадигм: современная русистика (Нестор. № 11). СПб., 2007. С. 103.

(обратно)

196

Зеленин И. Е. Был ли «колхозный неонэп» // Отечественная история. 1994. № 2. С. 105–121; он же. Сталинская «революция сверху» после «великого перелома». 1930–1939. Политика, осуществление, результаты. М., 2006. В частности, подчеркивая условность содержания термина, этот известный историк-аграрник писал: «Тоталитарная система на практике не смогла ни на шаг отступить от директивного планирования, отказаться от командно-административных методов руководства экономикой. Угрозу своему господству она без оснований видела в любых попытках установления реальных рыночных отношений в госсоциалистическом народном хозяйстве. Сферой компромиссов с крестьянством могло, пожалуй, стать только приусадебное хозяйство колхозника (Зеленин И. Е. Был ли «колхозный неонэп». С. 117).

(обратно)

197

Шубин С. И., Рыжков С. И. Неонэп (1935–1936 гг.) как одна из причин политических репрессий (рукопись). Автор благодарит С. И. Шубина, любезно предоставившего возможность познакомиться со своей неопубликованной работой.

(обратно)

198

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 282. Л. 12 (Протокол заседания Северного краевого комитета ВКП(б) от 7 января 1935 г.).

(обратно)

199

Там же. Л. 43 (Протокол бюро Севкрайкома ВКП(б) от 20 января 1935 г.); Л. 56об. (Протокол бюро Севкрайкома ВКП(б) от 25 января 1935 г.); Л. 82об. (Протокол бюро Севкрайкома ВКП(б) от 13 февраля 1935 г.). Следует отметить, что проблема развития животноводства в Северном крае представлялась руководству региона столь важной, что новые обращения к ней присутствуют в протоколах бюро на протяжении всей первой половины 1935 года. В частности, этот вопрос поднимался на заседаниях бюро от 26 февраля, 10 апреля, 23 мая, 23 июня, 14 октября.

(обратно)

200

Там же. Л. 60 (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 3 февраля 1935 г.).

(обратно)

201

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 282. Л. 111 (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 26 февраля 1935 г.); Л. 140 (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 5 марта 1935 г.); Л. 152об. (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 11 марта 1935 г.).

(обратно)

202

Там же. Д. 283. Л. 5об.-6 (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 14 апреля 1935 г.).

(обратно)

203

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 283. Л. 55-55об. (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 14 мая 1935 г.); Л. 113об.-114 (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 23 июня 1935 г.); Д. 284. Л. ЗЗ-ЗЗоб. (Обращение Крайкома ВКП(б) и Крайисполкома ко всем колхозникам, рабочим и работницам совхозов и пригородных хозяйств Северного края. 14 августа 1935 г.).

(обратно)

204

Там же. Д. 283. Л. 124об. (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 5 июля 1935 г.).

(обратно)

205

Там же. Л. 128об. (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 5 июля 1935 г.); Д. 284. Л. 17 (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 8 августа 1935 г.).

(обратно)

206

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 284. Л. 52об.-53 (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 28 августа 1935 г.); Л. 120–136 (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 3 октября 1935 г.); Л. 153 (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 14 октября 1935 г.).

(обратно)

207

Там же. Л. 91 (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 11 сентября 1935 г.).

(обратно)

208

Там же. Л. 147об.-148об. (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 10 октября 1935 г.)

(обратно)

209

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 284. Л. 181 (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 26 октября 1935 г.); там же. Д. 285. Л. 64 об. — бЗ (Протокол заседания бюро Севкрайкома ВКП(б) от 23 ноября 1935 г.).

(обратно)

210

См.: Шубин С. И., Рыжков С. И. Указ. соч. С. 1–3.

(обратно)

211

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 463. Л. 7 (Докладная записка Леденского РК ВКП(б). 30 марта 1935 г.).

(обратно)

212

Там же. Д. 711. Л. 16 (Информационная сводка № 1); Д. 715. Л. 7 (Справка о реализации нового устава с/х артели по районам на 25 февраля 1935 г.).

(обратно)

213

Об этом см. обширный комплекс информационных сводок о проработке нового устава сельхозартели по районам Северного края. См.: Там же. Д. 715, 716.

(обратно)

214

Великий лозунг вождя проведем в жизнь // Правда Севера. 16 мая 1935.

(обратно)

215

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 461. Л. 40 (Информация секретаря Подосиновского РК ВКП(б) о проработке решений июньского пленума ЦК и Севкрайкома ВКП(б)).

(обратно)

216

О месте ударников в структуре колхозного сообщества см.: Глумная М. Н. К характеристике колхозного социума 1930-х гг. (на материалах колхозов Европейского Севера России) // XX век и сельская Россия. Российские и японские исследователи в проекте «История российского крестьянства в XX веке». Токио, 2005. С. 265–285. Показательным примером конструирования подобного образа может служить письмо тракториста Касаткина, который подчеркивает свое стремление приобщиться к новому привилегированному слою т. н. «знатных людей», дает обязательство отремонтировать свой трактор к Международному юношескому дню, рассказывает о том, как он борется за дисциплину и производительность труда в своей бригаде, упоминает, что является участником соцсоревнования (Подарок тракториста Касаткина // Правда Севера. 24 августа 1935). Судя по этому и другим подобным самоописаниям ударников, данный статус был действительно важным атрибутом их исключительного положения в повседневной жизни. Следует отметить, что конструированию обособленности сталинских ударников внутри сельского социума — помимо постоянного освещения этой темы на страницах региональной и центральной прессы — служили также периодически организуемые слеты ударников и инициированная властью переписка с их ударниками. В отделе документов социально-политической истории Государственного архива Архангельской области сохранился обширный комплекс писем сталинских ударников в краевой комитет ВКП(б) за 1934–1935 гг. (ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 219–221, 729–732). Эти письма представляли собой своеобразный отчет о деятельности ударника после завершения слета, разъяснения им остальной массе крестьян идей и лозунгов, звучавших в ходе последнего. Несомненно, что такая переписка способствовала формированию у ударников как чувства обособленности, так и иллюзорного ощущения близости к власти.

(обратно)

217

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 711. Л. 33 (Информационная сводка № 4).

(обратно)

218

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 338с. Л. 16–17 (Сводка прокурора Северного края о делах, связанных с противодействием стахановскому движению. 1936 г.).

(обратно)

219

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 337. Л. 18 (Справка бывшего кандидата партии Д. С. Лещева в Краевой комитет ВКП(б) 1 января 1935 г.); Д. 312. Л. 107–110 (Докладная записка заместителя прокурора Северного края 1935 г.).

(обратно)

220

Там же. Д. 461. Л. 10 (Докладная записка Верховажского РК ВКП(б) «О ходе проработки решений Июньского пленума ЦК ВКГ1(б)» 9 июля 1935 г.).

(обратно)

221

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 337. Л. 106 (Докладная записка прокурора Северного края Секретарю Севкрайкома ВКП(б) и Председателю Севкрайис-полкома. 15 ноября 1935 г.).

(обратно)

222

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 716. Л. 48 (Докладная записка Верховажского РК ВКП(б) по вопросу о проработке и принятии нового устава сельхозартели. 25 июля 1935 г.).

(обратно)

223

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 340. Л. 3 (Справка о следственной работе УГБ УНКВД по Северному краю за 1935 г.).

(обратно)

224

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 462. Л. 7–8 (Докладная записка заместителя секретаря Кич-городецкого РК ВКП(б). 21 января 1935 г.).

(обратно)

225

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 338. Л. 16–17 (Сводка прокурора Северного края о делах, связанных с противодействием стахановскому движению 1936 г.).

(обратно)

226

Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советского Союза в 1930-е годы: деревня. М., 2001.

(обратно)

227

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 711. Л. 25–31 (Информационная сводка № 3); Л. 37 (Информационная сводка № 5).

(обратно)

228

Там же. Д. 467. Л. 11 (Докладная записка о ходе проработки закрытого письма Севкрайкома ВКП(б) «Об уроках в Коми областной парторганизации в связи с разоблачением и изгнанием из партии контрреволюционных троцкистско-зиновьевских и национальных элементов» по Няндомскому округу. 19 июня 1935 г.).

(обратно)

229

Жуков Ю. Н. Репрессии и Конституция СССР 1936 года // Вопросы истории. 2002. № 1. С. 3–28.

(обратно)

230

Павлова И. В. 1937: выборы как мистификация, террор как реальность // Вопросы истории, 2003. № 10. С. 19–37.

(обратно)

231

См.: Папков С. А. Сталинский террор в Сибири. 1928–1941. Новосибирск, 1997; Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба: массовые операции НКВД в Кунцевском районе Московской области 1937–1938 гг. М., 2004; Мозохин О. Б. Право на репрессии: Внесудебные полномочия органов государственной безопасности (1918–1953). М., 2006; Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936–1938 гг. М., 2009; Петров Н. В. Палачи. Они выполняли заказы Сталина. М., 2011 и др.

(обратно)

232

Маннинг Р. Массовая операция против кулаков и преступных элементов: апогей Великой чистки на Смоленщине // Сталинизм в российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков. Смоленск, 1999. С. 230–254; Юнге М., Бордюгов Г., Биннер Р. Вертикаль большого террора. История операции по приказу НКВД Ng 00447. М., 2008.

(обратно)

233

Доброноженко Г. Ф. Кулак как объект социальной политики в 20-е — первой половине 30-х годов XX века. СПб., 2008. С. 724.

(обратно)

234

Kotkin S. Magnetic mountain. Stalinism as a Civilization. Berkly, 1995. P. 280–354. Из отечественных последователей Стивена Коткина любопытный анализ механизма репрессий, представлен в книге О. В. Хархордина (См.: Хархордин О. В. Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. СПб., 2002. С. 141–200). По мнению этого политолога, масштабы террора предопределило изменение фоновых дискурсивных практик.

(обратно)

235

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 1269. Л. 66об.-67 (Протокол заседания бюро Северного Краевого комитета ВКП(б). 11 февраля 1937 г.).

(обратно)

236

Там же. Л. 83–88. (Протокол заседания бюро Северного Краевого Комитета ВКП(б). 7 марта 1937 г.); Д. 1270. Л. 9 (Протокол заседания бюро Северного Краевого Комитета ВКП(б) от 3 апреля 1937 г.).

(обратно)

237

Там же. Д. 1438 (Докладная записка отдела пропаганды и агитации Северного краевого Комитета ВКП(б) «О разъяснении и изучении судебного процесса над антисоветским параллельным троцкистским центром». 19 марта 1937 г.).

(обратно)

238

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 3. Л. 9 (Циркуляр Северного краевого исполнительного комитета от 29 марта 1937 г.).

(обратно)

239

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 635. Оп. 8. Д. 10. Л. 58 (Отношение Каргополь-ского районного комитета ВКП(б) ко всем первичным парторганизациям. 21 февраля 1937 г.).

(обратно)

240

Там же. Ф. 290. Оп. 2. Д. 1270. Л. 18об.-19 (Протокол заседания бюро Северного краевого комитета ВКП(б). 19 апреля 1937 г.).

(обратно)

241

ГААО. Отдел ДСГШ. Ф. 296. Оп. 1. Д. 31. Л. 125 (Протокол заседания бюро Северного областного комитета ВКП(б). 17 июля 1937 г.).

(обратно)

242

Там же. Д. 202. Л. 17–21 (Циркуляр отдела пропаганды и агитации Севобкома ВКП(б). 15 июля 1937 г.).

(обратно)

243

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 275. Оп. 1. Д. 18. Л. 84 (Циркуляр отдела пропаганды и агитации Севобкома ВКП(б). 5 августа 1937 г.).

(обратно)

244

Там же. Ф. 296. Оп. 1. Д. 32. Л. 110 (Протокол заседания бюро Северного областного комитета ВКП(б). 1 сентября 1937 г).

(обратно)

245

Об этом см.: Фицпатрик Ш. Как мыши кота хоронили. Показательные процессы в сельских районах СССР в 1937 году // Судьбы российского крестьянства. М., 1996. С. 387–415. Это работа, в которой автор переосмысливает «тоталитаристские» оценки террора в СССР. Однако, как нам кажется, высказанные Ш. Фицпатрик оценки основываются на определенном эпистемологическом разрыве, допущенном автором в трактовке изучаемых событий 1937 года Так, несмотря на неоднократные упоминания о «генеральном сценарии» процессов над сельскими «вредителями», американская исследовательница всячески подчеркивает отличие последних от общесоюзных процессов над «политической оппозицией». В результате получается картина, в которой показательные суды над «врагами народа» в районах оказываются словно бы в ином времени и пространстве по отношению к своим более громким московским аналогам. Это не совсем верно, поскольку: во-первых, материалы процесса над «троцкистами» и «зиновьевцами», как и других московских дел, широко использовались в ходе агитационного воздействия, одним из целей которого было «повышение революционной бдительности» и разоблачение «врагов народа» на местном уровне, во-вторых, собственно осенняя репрессивная кампания была следствием ряда телеграмм ЦК ВКП(б) (См.: Хлевнюк О. В. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992. С. 167; Павлова И. В. 1937: выборы как мистификация, террор как реальность // Вопросы истории. 2003. № 10. С. 29).

(обратно)

246

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 296. Оп. 1. Д. 32. Л. 114 (Протокол заседания бюро Северного областного комитета ВКП(б). 2 сентября 1937 г.).

(обратно)

247

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 3. Л. 71 (Циркуляр Архангельского областного исполнительного комитета. 16 октября 1937 г.).

(обратно)

248

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 635. Оп. 8. Д. 10. Л. 209-209об. (Инструкция Каргопольского РК ВКП(б) первичным организациям).

(обратно)

249

Там же. Формулировка последней темы выглядит по меньшей мере комично, однако авторы, вероятно, вкладывали в нее смысл, сопоставимый с лозунгом солидарности трудящихся всех стран.

(обратно)

250

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 296. Оп. 1. Д. 202. Л. 31 (Циркуляр отдела пропаганды и агитации Архангельского обкома ВКП(б)).

(обратно)

251

Отчеты сельских кооператоров // Правда Севера. 16 февраля 1937.

(обратно)

252

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 654. Оп. 1. Д. 118. Л. 29. (Докладная записка заведующего культурно-пропагандистским отделом Емецкого РК ВКП(б) «О ходе изучения доклада тов. Сталина о проекте Конституции, речи т. Молотова и текста Конституции» 20 февраля 1937 г.).

(обратно)

253

Там же. Л. 31 (Докладная записка заведующего культурно-пропагандистским отделом Емецкого РК ВКП(б) «О ходе изучения доклада тов. Сталина о проекте Конституции, речи т. Молотова и текста Конституции» 20 февраля 1937 г.). Ввиду плохой сохранности текста документа мы даем предполагаемое прочтение фамилии емецкого колхозника — Таратин.

(обратно)

254

Там же. Ф. 1596. Оп. 9. Д. 82 (Протокол общего предвыборного собрания колхозников и домохозяек участка нижнего конца с. Лешуконское Архангельской области. 4 декабря 1937 г.).

(обратно)

255

Там же. Ф. 654. Оп. 1. Д. 117. Л. 11–13 (Докладная записка заведующего культурно-пропагандистским отделом Емецкого РК ВКП(б). 21 сентября 1937 г.).

(обратно)

256

Там же. Д. 118. Л. 32 (Докладная записка заведующего культурно-пропагандистским отделом Емецкого РК ВКП(б) «О ходе изучения доклада тов. Сталина о проекте Конституции, речи т. Молотова и текста Конституции». 20 февраля 1937 г.).

(обратно)

257

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 319. Оп. 2 Д. 7. Л. 25 (Информация инструктора в Шенкурский комитет ВКП(б). 1 сентября 1937 г.).

(обратно)

258

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 621. Л. 182 (Отношение председателя Лешу-конского райисполкома в Архангельский облисполком. 29 ноября 1937 г.). Весьма примечательно, что в последнем случае автор использовал сравнение с «капиталистическими странами». Вряд ли можно предположить, что крестьянин с глухой окраины Архангельского севера был хорошо знаком с политическими институтами зарубежных стран. В таком случае он, несомненно, использовал штамп советской пропаганды, обращая его в данном контексте против самих авторов.

(обратно)

259

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 405. Л. 103 (Докладная записка о работе партийной группы Верховажского райисполкома. 7 июня 1937 г.); Там же. Л. 133–134. (Докладная записка о перестройке работы партийной группы Тотемско-го райисполкома в связи с задачами, выдвинутыми Сталинской Конституцией. 13 февраля 1937 г.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 654. Оп. 1. Д. 117. Л. 11–13 (Докладная записка заведующего культурно-просветительским отделом Емецкого РК ВКП(б). 21 сентября 1937 г.).

(обратно)

260

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 1438. Л. 12–26 (Докладная записка отдела пропаганды и агитации Северного краевого комитета ВКП(б) «О разъяснении и изучении материалов судебного процесса над антисоветским параллельным троцкистским центром». 19 марта 1937 г.). Интересны также слухи, бытовавшие в среде верующих. В частности, в Нижне-Кулой-ском сельсовете Верховажского района верующие распространяли письма религиозного содержания, в которых говорилось о том, что в Иерусалиме слышали голос Христа, призывавшего всех верующих молиться и каяться в грехах (ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 405. Л. 103. Докладная записка о работе партийной группы Верховажского сельсовета. 7 июня. 1937 г.). В Няндомском районе переписчики населения столкнулись со слухом, что в ходе переписи всем верующим «на лбу будут проставляться печати» (Вскрывать и разоблачать нелепость враждебных сплетен // Правда Севера. 1937. 4 января). Вообще характер религиозных настроений среди населения, каналы циркуляции подобного рода информации, функционирование инициативных сообществ верующих, действовавших после закрытия храмов, как и в целом феномен неформальной церковной жизни в СССР 1930-х годов, практически не изучен. Между тем верующие в 1930-е годы становятся своеобразной культурной субобщностью, со своей собственной картиной окружающего их политического и социального мира.

(обратно)

261

ГААО. Ф. 1909. Оп. 4. Д. 45. Л. 59 (Письмо А. М. Григорьева в газету «Путь к коммунизму». 22 ноября 1937 г.).

(обратно)

262

См. следующие образцы подобных официозных биографий: ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 1596. Оп. 9. Д. 82. Л. 175–176 (Протокол общего предвыборного собрания колхозников и домохозяек Нижнего конца с. Лешуконское Архангельской области. 4 декабря 1937 г.); Как мы жили при царизме // Правда Севера. 12 марта 1937; Не забуду проклятого прошлого // Правда Севера. 12 октября 1937; Старость не в тяжесть // Правда Севера. 29 октября 1937; Страшно вспомнить // Правда Севера. 5 ноября 1937.

(обратно)

263

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 412. Л. 24–25 (Спецсообщение НКВД. 4 марта 1937 г.).

(обратно)

264

Вот характерные образцы подобных высказываний: «Дураки те, кто работают в колхозе, все равно хлеб отбирает государство»; «коммунисты также фашисты, довели до такой жизни»; «наше правительство как овечью шерсть стрижет, зажало в бараний рог». (ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 412. Л. 12–15. Спецсообщение НКВД. 10 февраля 1937 г.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 1438. Л. 24. (Докладная записка отдела пропаганды и агитации Северного краевого комитета ВКП(б) «О разъяснении и изучении материалов судебного процесса над антисоветским параллельным троцкистским центром». 19 марта 1937 г.); Там же. Ф. 319. Оп. 2. Д. 7. Л. 26 (Информация инструктора в Шенкурский районный комитет ВКП(б). 1 сентября 1937 г.).

(обратно)

265

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 319. Оп. 2. Д. 7. Л. 7 (Информация инструктора Первушина в Шенкурский районный комитет ВКП(б). 27 августа 1937 г.).

(обратно)

266

Там же. Ф. 144. Оп. 18. Д. 30. Л. 25 (Докладная записка о положении по колхозам Шалавушкинского сельсовета. 31 мая 1937 г.).

(обратно)

267

Там же. Ф. 635. Оп. 8. Д. 9. Л. 113-113об. (Письмо С. М. Храмовнина в редакцию «Крестьянской газеты». 22 мая 1937 г.).

(обратно)

268

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2.Д. 1438. Л. 20 (Докладная записка отдела пропаганды и агитации Северного краевого комитета ВКП(б) «О разъяснении и изучении материалов судебного процесса над антисоветским параллельным троцкистским центром». 19 марта 1937 г.); там же. Ф. 275. Оп. 1. Д. 317. Л. 172–173 (Протокол собрания колхозников бригады дер. Обухово колхоза им. Ворошилова Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района. 24 октября 1937 г.); там же. Ф. 650. Оп. 9. Д. 33. Л. 5–6 (Протокол собрания служащих и колхозников д. Сояла Сояльского сельсовета. 13 июня 1937 г.).

(обратно)

269

Там же. Ф. 275. Оп. 1. Д. 317. Л. 14 (Резолюция работниц и работников фермы колхоза «Красный Октябрь» Холмогорского сельсовета). Почти теми же словами вторит этому документу письмо колхозника Г. И. Мырце-ва, опубликованное в «Правде Севера»: «Они думали отнять у трудящихся нашей страны все завоевания, возвратить фабрики и заводы капиталистам, а нашу колхозную землю богатеям, помещикам, отнять у нас, колхозников, зажиточную счастливую жизнь» (Они хотели отнять у нас колхозников зажиточную счастливую жизнь // Правда Севера. 28 января 1937).

(обратно)

270

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 1438. Л. 23–25 (Докладная записка отдела пропаганды и агитации Северного краевого комитета ВКП(б) «О разъяснении и изучении материалов судебного процесса над антисоветским параллельным троцкистским центром»),

(обратно)

271

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 412. Л. 14 (Спецсообщение НКВД. 10 февраля 1937 г.).

(обратно)

272

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 654. Оп. 1. Д. 117. Л. 11–13 (Докладная записка заведующего культурно-пропагандистским отделом Емецкого РК ВКП(б). 21 сентября 1937 г.).

(обратно)

273

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 412. Л. 43 (Спецсообщение НКВД. 25 марта 1937 г.).

(обратно)

274

Там же. Д. 417. Л. 6 (Письмо У. К. Шумковой в Краевой исполнительный комитет. 24 декабря 1936 г.).

(обратно)

275

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 417. Л. 157 (Письмо Ф. А. Тетеревлева в комиссию партийного контроля при обкоме ВКП(б). 11 сентября 1937 г.).

(обратно)

276

Там же. Ф. 654. Оп. 1. Д. 118. Л. 29 (Докладная записка заведующего культурно-пропагандистским отделом Емецкого РК ВКП(б) «О ходе изучения доклада тов. Сталина о проекте Конституции, речи т. Молотова и текста Конституции». 20 февраля 1937 г.).

(обратно)

277

В частности, о двух сторонах российского крестьянства см.: Ленин В. И. Экономика и политика в эпоху диктатуры пролетариата // Ленин В. И. ПСС. Т. 39. С. 277. Жонглирование категориями сознательность/несознательность также легко обнаружить в работах В. И. Ленина. В 1905 году, объясняя рост революционного движения, он писал: «Каждый из этих переходов подготовлен, с одной стороны, глубокими изменениями в условиях жизни, с другой, во всем психологическом укладе рабочего класса, побуждающем новые слои его к более сознательной активной борьбе» (Ленин В. И. Новые задачи и новые силы // Ленин В. И. ПСС. Т. 9. С. 294). Однако в 1922 году, говоря о крестьянских выступлениях, он давал уже иные оценки. «В первый и, надеюсь, в последний раз в истории Советской России, когда большие массы крестьянства не сознательно, а инстинктивно были против нас» (Ленин В. И. Пять лет российской революции и перспективы мировой революции (Доклад на IV съезде Коминтерна) // Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 282). Таким образом, суть ленинского понимания данных категорий заключалась в том, что ростом сознания масс вождь был склонен объяснять только те движения, которые объективно были выгодны большевистской партии. В противном случае народное возмущение представлялось следствием неразвитости политического сознания. Соответственно, категории «сознательность» и «стихийность» стали важными инструментами ленинского анализа текущей политической ситуации. Вскоре эта черта вообще стала свойственна большевистскому политическому дискурсу с его верой в прогресс и ступенчатость развития. В частности, это его свойство, на материалах множества саморепрезентаций коммунистов 1920-х годов, весьма красноречиво показал И. Халфин. Он писал: «Лейтмотив всех коммунистических автобиографий — это движение от несознательности (тьма) к сознательности (свет)». Далее он делал вывод: «Коммунистические автобиографии писались так, чтобы доказать партийным органам, что их авторы подняли себя до уровня коммунистического сознания. Они были пронизаны «большевистской эсхатологией» — термин, раскрывающий линейное представление о времени — предписанное движение души из «темноты» капитализма к «свету» коммунизма» (См.: Халфин И. Из тьмы к свету: коммунистическая автобиография 1920-х годов // Смена парадигм: современная русистика. (Нестор. № 11). СПб., 2007. С. 225–226, 247).

(обратно)

278

Данилова Л. В., Данилов В. П. Крестьянская ментальность и община // Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.). Материалы международной конференции М., 1996. С. 37.

(обратно)

279

Сокращенная стенограмма Международной конференции «Менталитет и аграрное развитие России». С. 367–369.

(обратно)

280

Сенчакова Л. Т. Приговоры и наказы — зеркало крестьянского менталитета 1905–1907 гг. // Там же. С. 173–182.

(обратно)

281

Вернер Э. М. Почему крестьяне подавали прошения, и почему не следует понимать их буквально. По материалам Юрьевского уезда Владимирской губернии // Там же. С. 194–208.

(обратно)

282

Сокращенная стенограмма… // Там же. С. 410–411.

(обратно)

283

Современные концепции аграрного развития. Теоретический семинар // Отечественная история. 1996. № 4.

(обратно)

284

Там же. С. 145.

(обратно)

285

Там же. С. 152.

(обратно)

286

Лившин А. Я., Орлов И. Б. Власть и общество: Диалог в письмах. М., 2002. По указанной проблеме см. главу 3 «Власть и общество: особенности дискурса» (С. 36–62).

(обратно)

287

Тутолмин С. Н. Политическая культура российских крестьян в 1914 — начале 1917 гг. (по жалобам и прошениям в органы государственной власти). Дисс… канд. ист. наук. СПб., 2003; он же. Представления российских крестьян о коронной администрации в 1914 — начале 1917 гг: смена парадигмы или сохранение традиций? // Смена парадигм: современная русистика. (Нестор. № 11). СПб., 2007. С. 186–215.

(обратно)

288

Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997.

(обратно)

289

См., например: Люкшин Д. И. 1917 год в деревне: общинная революция? // Революция и человек: социально-психологический аспект. М., 1996. С. 115–141.

(обратно)

290

Яров С. В. Крестьянин как политик. Крестьянство Северо-Запада России в 1918–1919 гг.: политическое мышление и массовый протест. СПб., 1999; Телицын В. «Бессмысленный и беспощадный»? Феномен крестьянского бунтарства 1917–1921 годов. М., 2003; Люкшин Д. И. Вторая русская смута: крестьянское измерение. М., 2006.

(обратно)

291

Вернер Э. М. Указ соч. С. 194.

(обратно)

292

Такой подход является сравнительно новым в мировой практике исторических исследований. Его появление связано с творчеством французского историка, представителя школы «Анналов» Б. Лепти. Известный французский философ П. Рикер назвал изучение репрезентаций «критикой прагматического разума». Он подчеркивал очевидные эпистемологические достоинства изучения репрезентаций. В частности, Рикер указывал, что социальное принуждение со стороны норм коллективного сознания в этой модели корректируется эффективностью — с точки зрения прагматики индивида — того или иного акта репрезентации. Помимо этого, понятие «репрезентация» более дифференцированно, нежели понятие «ментальность». Оно предполагает возможность участия индивида в нескольких сообществах с различным набором норм и ценностей (то есть фактически возможность различных моделей репрезентации в зависимости от конкретной ситуации и предполагаемых адресатов данного коммуникативного акта). Наконец, Рикер показывал применимость данного подхода для изучения исторических структур различного масштаба. Подробнее см.: Рикер П. Память, история, забвение. М., 2004. С. 304–328.

(обратно)

293

Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 1930-е годы: деревня. М., 2001. С. 320–330.

(обратно)

294

Левкова М. В. Письма крестьян Европейского Севера во власть в 1930-е годы // Русский Север: вариативность развития в контексте исторического и социально-философского осмысления. Материалы межрегиональной научной конференции. Вологда, 2008. Ч. 1. С. 196–201.

(обратно)

295

Письмо семьи Дерябиных М. И. Калинину // Письма во власть. 1928–1939. Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и советским людям. М., 2002. С. 332–333. Интересно отметить, что автор письма заново «открыл» сущность марксизма. На значительную часть из указанной в письме суммы он купил одежду для своих детей. Объясняя, что правительство поступает так в соответствии с учением Маркса и Энгельса, он писал: «Помогал Маркс Энгельсу, у Маркса детей не было, а у Энгельса были и помогали друг другу».

(обратно)

296

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 711. Л. 38 (Информационная сводка № 5).

(обратно)

297

Там же. Л. 34 (Информационная сводка № 4).

(обратно)

298

Там же. Оп. 1. Д. 1331. Л. 20-20об. (Письмо жительниц деревни Никулинское И. В. Сталину. 1932 г.).

(обратно)

299

ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 245. Л. 124–125 (Письмо председателя Вепревского сельсовета Кубино-Озерского района Пакиной П. Т. Прядченко 2 августа 1928 г.). Подобные же словесные отсылки легко обнаруживаются и в других письмах. Так, сталинская ударница А. И. Резухина в 1936 году писала В. Иванову: «Прослушав ваш доклад на II краевом слете сталинских ударников я по-своему оценила каждое предложение этого доклада и уяснила себе как нужно бороться за укрепление колхоза» (Письмо А. И. Резухиной В. И. Иванову 16 августа 1936 г. — ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 1179. Л. 6). В документальных материалах содержится масса и других подобного рода примеров.

(обратно)

300

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 711. Л. 28 (Информационная сводка № 3).

(обратно)

301

ГААО. Ф. 635. Оп. 8. Д. 9. Л 113 113об. (Информационная сводка № 3).

(обратно)

302

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 237. Л. 63-65об. (Открытое письмо членов Комьянской с/х артели С. А. Бергавинову. 10 октября 1929 г.).

(обратно)

303

ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 193. Л. 11-12об. (Письмо А. Талалова М. И. Калинину. 15 января 1933 г.).

(обратно)

304

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1615. Л. 68 (Письмо А. Леготина И. В. Сталину. 5 декабря 1933 г.).

(обратно)

305

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 14. Л. 185-186об. (Письмо С. И. Баданина в редакцию «Крестьянской газеты». 13 апреля 1938 г.).

(обратно)

306

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1615. Л. 21 (Письмо И. Д. Пестерева И. В. Сталину. 25 декабря 1932 г.). Следует отметить, что письмо И. Д. Пестерева представляет собой, пожалуй, один из наиболее редких из выявленных на сегодняшний день примеров резких замечаний в адрес Сталина. Так, далее И. Д. Пестерев говорит о том, что имя вождя (колхоз автора носил имя Сталина) необходимо оправдывать, а затем и вовсе приводит оригинальную для данного тина источников мысль. Он пишет: «Я объездил много места по СССР. Вы постепенно смягчаете к крестьянам, а то мало посуществует производство, встанет из-за продукта. Хотя Вы дальнозорки и учены и думаете правильно ведете массу, думаете масса чувствует себя хорошо и масса [вероятно, следует читать как «а масса». — Н. К.] расстроена и недовольна». Возможно, столь резкий тон объясняется очевидным низким уровнем грамотности автора, что не позволило ему соблюсти обычно присущую письмам политическую корректность. К тому же критика направлена не прямо в адрес Сталина. В письме скорее подразумевается, что вождь не знает реального положения дел в деревне. Видимо, на основании подобного рода единичных примеров Ш. Фицпатрик пришла к выводу о «двусмысленности восхвалений».

(обратно)

307

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1544. Л. 52 (Письмо правления колхоза «Труженик» И. В. Сталину, М. И. Калинину, В. М. Молотову. 15 декабря 1933 г.).

(обратно)

308

Там же. Оп. 2. Д. 1172. Л. 167–169 (Анонимное письмо В. И. Иванову. 21 сентября 1936 г.).

(обратно)

309

Письмо десятника А. Н. Резвого М. И. Калинину. 29 ноября 1929 г. // Письма во власть. 1928–1929. С. 101–102.

(обратно)

310

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 158. Л. 33 (Дополнение к сводке о хлебозаготовках на период с 15 ноября 1929 г.).

(обратно)

311

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 28. Л. 13 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях зарегистрированных, по районам Северного края за сентябрь 1930 г. 6 ноября 1930 г.).

(обратно)

312

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1198. Л. 80–81 (Информационные сведения прокурора Северного края. 2 ноября 1932 г.).

(обратно)

313

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 399. Л. 33 (Спецсообщение НКВД от 25 января 1935 г.).

(обратно)

314

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1196. Л. 206 (Спецсообщение НКВД о ходе хлебозаготовок в Северном крае по состоянию на 15 сентября 1932 года. 22 сентября 1932 г.).

(обратно)

315

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 79. Л. 13 (Справка об искривлении директив советского партийного руководства в колхозном строительстве отдельных районов Северного края. 5 мая 1932 г.). Формулировка этого постановления не была лишена фактических оснований. Современные исследователи повинностной системы российского крестьянства характеризуют уровень эксплуатации крестьянского двора в условиях функционирования колхозной системы, вплоть до середины 1950-х годов, как высочайший. В частности, выполнение работ в хозяйстве колхоза занимало до 70 % затрат рабочего времени российских колхозников. Доля изъятия продуктов приусадебного хозяйства колебалась от 10 до 50 % всего производимого в нем продукта (Подробнее см.: Безнин М. А., Димони Т. М., Изюмова Л. В. Повинности российского крестьянства в 1930-х — 1960-х годах. Вологда, 2001. С. 33–34).

(обратно)

316

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 517. Л. 46–49 (Докладная записка представителя крайкома ВКП(б). Б/д.).

(обратно)

317

Там же. Ф. 290. Оп.1. Д. 1195. Л. 104–105 (Внеочередное донесение ОГПУ. 8 июня 1932 г.); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 16. Л. 38–61 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по Северному краю за декабрь 1929 года. 4 февраля 1930 г.); Шенкурский краеведческий музей (Выписка из следственного дела Ф. И. Горбунова).

(обратно)

318

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1198. Л. 80–81 (Информационные сведения Прокурора Северного края. 2 ноября 1932 г.).

(обратно)

319

Безнин М. А., Димони Т. М., Изюмова Л. В. Указ. соч. С. 51–52.

(обратно)

320

Кстати, само утверждение о том, что понимание ответственности правителей является чертой, присущей более высокому (современному, или модерному, говоря словами эволюционного дискурса) обществу, весьма спорно. В рамках этой парадигмы считается, что для традиционного общества характерна сакрализация власти, не позволяющая якобы членам такого социума увидеть в носителях высшей власти источник своих проблем и бедствий. Тем не менее давние и хорошо известные исследования собственно сакрального в примитивных сообществах демонстрируют совершенно иную картину. В частности, вожди в представлениях членов таких коллективов несут ответственность не только за социальные, но и за природные факторы (см.: Фрезер Дж. Дж. Золотая ветвь. Исследование магии и религии. Т. 1. М., 2001. С. 229). Не будем далее углубляться в эту полемику, наивно пытаясь решить на полях узкоспециальной работы этот фундаментальный вопрос. Заметим лишь, что он еще раз наглядно показывает ограниченность эволюционной модели познания социальной реальности.

(обратно)

321

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 11. Л. 87 (Докладная записка. 15 июля 1937 г.)

(обратно)

322

Каргопольский районный архив. Ф. 178. Оп. 30. Д. 3. Л. 78–80. Автор благодарит сотрудника Каргопольского краеведческого краевого музея Л. П. Попову, предоставившую настоящий материал.

(обратно)

323

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 28. Л. 139 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях зарегистрированных по Северному краю за февраль 1930 г.).

(обратно)

324

Шенкурский краеведческий музей (Выписка из следственного дела Ф. И. Горбунова).

(обратно)

325

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 319. Оп. 2. Д. 7. Л. 25 (Информация инструктора РК ВКП(б). 1 сентября 1937 г.).

(обратно)

326

Там же. Ф. 290. Оп. 2. Д. 463. Л. 29–36 (Материалы по проработке закрытого письма ЦК ВКП(б) об уроках, связанных с убийством С. М. Кирова, по Приозерной парторганизации).

(обратно)

327

Там же. Оп. 1. Д. 1198. Л. 80–81 (Информационные сведения прокурора Северного края. 2 ноября 1932 г.). Существовал и другой вариант этой же по своему смыслу частушки: «Сталин ходит по могиле, сапогами топает / Выходи тов. Ленин, пятилетка лопает». ГААО. Ф. 1470. Оп. 1. Д. 814. Л. 49. (Протокол допроса свидетеля II… 29 января 1931 г.). Содержание этих деревенских частушек еще раз подтверждает критичность осмысле ния крестьянами государственной политики. Хорошо известно, что в январе 1933 года Сталин публично объявил о досрочном выполнении первой пятилетки. Современные исследователи сходятся во мнении, что это заявление было неприкрытой ложью. Похоже, что реальные успехи советской экономики в то время вполне адекватно действительности констатировали в своем фольклоре даже далекие от политики северные крестьяне.

(обратно)

328

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 11969. Л. 204 (Спецсообщение ОГПУ о ходе хлебозаготовок в Северном крае по состоянию на 15 сентября 1932 г. 22 сентября 1932 г.).

(обратно)

329

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 337. Л. 16–18 (Справка бывшего кандидата партии Д. С. Лещева в Краевой комитет ВКП(б) 1 января 1935 г.).

(обратно)

330

ГААО. Ф. 1470. Оп. 1. Д. 860. Л. 21–21 об. (Протокол допроса свидетеля И… 2 октября 1936 г.).

(обратно)

331

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 312. Л. 107–110 (Докладная записка заместителя прокурора Северного края. Б/д.); Д. 462 Л. 56–60 (Информационная сводка Великоустюжского РК ВКП(б) о фактах притупления классовой бдительности); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 337. Л. 373 (Постановление заместителя прокурора Северного края. 29 мая 1935 г.); Д. 339. Л. 64 (Спецсообщение НКВД. 2 марта 1935 г.). Принципиальным выглядит отличие этих суждений от тех, которые было принято демонстрировать официально. В качестве сравнения приведем отрывок из письма М. И. Калинину жителя деревни Красный Бор Тотемского района А. М. Дерябина. В 1937 году, узнав о смерти Г. К. Орджоникидзе, он хотя и несколько коряво, зато весьма красноречиво писал другому «вождю»: «Получая Правительственное сообщение -18 февраля в 17 часов 30 минут в Москве у себя на квартире в Кремле от паралича сердца скоропостижно скончался народный комиссар тяжелой промышленности, член Политбюро Центрального Исполнительного Комитета ВКП(б) г[оварищ) Григорий Константинович Орджоникидзе. И вся моя семья с такой жестокой оскорбленностью, что таких теряя заботливых вождей из рядов нашей партии, и вся моя семья дали свое твердое слово, что за такие способы многосемейным торжествовать всю нашу жизнь» (Письмо от семьи Дерябиных М. И. Калинину // Письма во власть. 1928–1939… С. 332–333). Это еще раз подчеркивает различие моделей формальной репрезентации в зависимости от условий коммуникационного акта.

(обратно)

332

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 462. Л. 7–8 (Докладная записка заместителя секретаря Кич-Городецкого РК ВКГ1(б). 21 января 1935 г.).

(обратно)

333

ГААО. Отдел. ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 453. Л. 13 (Письмо Е. Н. Минина С. А. Бергавинову. 6 марта 1930 г.); Д. 1331. Л. 20-20об. (Письмо группы граждан Кубино-Озерского района И. В. Сталину Б/д); Л. 72-72об. (Письмо В. Беричевского и С. Замараева И. В. Сталину. 25 августа 1932 г.); ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 86. Л. 73 (Письмо А. А. Архипова секретарю Вологодского обкома ВКП(б) П. П. Комарову. 22 сентября 1939 г.).

(обратно)

334

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 732. Л. 198–199 (Письмо А. И. Задориной Д. А. Конторину. 2 ноября 1935 г.).

(обратно)

335

ГААО. Отдел ДСГШ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 453. Л. 171 (Письмо А. А. Ляпшина И. В. Сталину. 20 июля 1930 г.).

(обратно)

336

См. подборку сводок по обсуждению проекта Конституции (ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 1203). Такую пассивность вряд ли возможно объяснить только свойственным крестьянам безразличием. Существовали исторические прецеденты заметной активности крестьян в вопросах формирования государственного законодательства. В частности, известный исследователь Русского Севера А. В. Камкин собрал богатый материал, относящийся к правотворческой деятельности крестьян в ходе подготовки работы Уложенной комиссии 1767 года (См.: Камкин А. В. Правосознание и право-творчество государственных крестьян Европейского Севера: вторая половина XVIII века. Автореферат дисс… канд. ист. наук. Л., 1983. С. 13–14). Тем более что сравнение инициатив екатерининского времени со съездами сталинских ударников уже звучало в литературе. См.: Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 1930-е годы: деревня. М., 2001. С. 136.

(обратно)

337

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 1171. Л. 2–3 (Письмо В. П. Шабакова И. В. Сталину. 12 декабря 1935 г.).

(обратно)

338

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 729. Л. 25-27об. (Письмо сталинской ударницы М. Т. Разгуловой В. И. Иванову. 6 февраля 1935 г.).

(обратно)

339

Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне… С. 261–292.

(обратно)

340

Вообще этот терминологический нюанс высвечивает еще один интересный парадокс эволюционистского дискурса. Предполагая наличие лишь двух состояний общества, традиционного и современного, такая модель изучения уже изначально нацеливает исследователей на поиск неких характеристик перехода, позволяя любое социальное изменение трактовать как модернизацию. Вместе с тем эта модель предполагает сами традиционное и современное состояния неизменными константами. В таком случае, ответ на вопрос о характере изучаемых историками изменений всегда будет до уныния однообразен.

(обратно)

341

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 157. Л. 75 (Доклад зам. начальника крайЗУ И. Н. Фомина. 2 октября 1929 г.).

(обратно)

342

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 453. Л. 28–29 (Письмо жителей дер. Турово И. В. Сталину. Весна 1930 г.).

(обратно)

343

Там же. Ф. 654. Оп. 1. Д. 49. Л. 20-21об. (Письмо группы граждан Нижне-Матигорского с/совета в Окружную рабоче-крестьянскую инспекцию. 11 марта 1930 г.).

(обратно)

344

Там же. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1331. Л. 2-2об. (Письмо колхозников А. И. Ку-ляшова и В. Н. Петухова И. В. Сталину. 5 апреля 1932 г.).

(обратно)

345

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 453. Л. 169–170 (Письмо А. А. Ляпшина И. В. Сталину. 20 июля 1930 г.).

(обратно)

346

Там же. Д. 1331. Л. 72-72об. (Письмо В. Беричевского и С. Замараева И. В. Сталину. 25 августа 1932 г.).

(обратно)

347

ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 16. Л. 346–347 (Жалоба М. С. Куперова в Северный краевой исполнительный комитет 1 октября 1931 г. (дата получения)).

(обратно)

348

ВОАНПИ. Ф. 1252. Оп. 1. Д. 39. Л. 117—117об. (Письмо Ф. В. Спиряко-ва в Окружной земельный отдел. 1929 г.).

(обратно)

349

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 157. Л. 9-16 (Информационная сводка об итогах перевыборов советов по Кадниковскому уезду. 8 мая 1929 г.); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 28. Л. 55 (Оперативно-информационная сводка о наиболее выдающихся преступлениях, зарегистрированных по Северному краю за май 1930 г. 1 июня 1930 г.).

(обратно)

350

См., например: ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1331. Л. 20-20об. (Письмо группы граждан Кубино-Озерского района И. В. Сталину. 1932 г.); ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 143. Л. 64-64об. (Заявление П. Е. Черемхина в Сев-крайком ВКП(б). 16 мая 1933 г.); Ф. 1470. Д. 71. Л. 7-8об. (Протокол допроса свидетеля Б… 1929 г.); Д. 81. Л. 47-48об. (Протокол допроса свидетеля П… 21 августа 1929 г.) и др.

(обратно)

351

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1331. Л. 47-47об. (Письмо Н. И. Шорохова в ЦК ВКП(б). 16 июня 1932 г.).

(обратно)

352

ГААО. Ф. 1909. Оп. 1. Д. 168. (Протокол общего собрания колхозников колхоза им. 1 мая Хоробрицкого с/совета. 22 октября 1937 г.).

(обратно)

353

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1615. Л. 23-24об. (Письмо А. М. Пирогова в Северный краевой комитет ВКП(б). 14 апреля 1933 г.).

(обратно)

354

Глумная М. Н. Колхозы и сельсоветы в 1930-е гг.: особенности взаимоотношений (на материалах Европейского Севера России) // Актуальные проблемы управления и экономики. Материалы научной конференции (г. Вологда, 31 марта — 1 апреля 2006 г.). Вологда, 2006. С. 219–234.

(обратно)

355

Тему рецидивов общинных хозяйственных традиций в колхозной деревне в ряде работ рассмотрел известный японский исследователь Хироси Окуда. В частности, одним из таких рецидивов, связанных на ментальном уровне с крестьянской этикой выживания, он считает стремление колхозников к наделению приусадебными участками в соответствии с «едоцким» принципом. Подробнее см.: Окуда X. О переделе приусадебной земли в российской деревне // Государственная власть и крестьянство в XX — начале XXI века. Ч. I. Коломна, 2007. С. 226–236.

(обратно)

356

ГААО. Ф. 967. Оп. 1. Д. 408. Л. 31-31об. (Письмо Ф. И. Заверина в Северный краевой исполнительный комитет. 2 августа 1934 г.).

(обратно)

357

Там же. Ф. 659. Оп. 5. Д. 20. Л. 96-97об. (Письмо И. П. Смирнова И. В. Сталину. 1932 г.).

(обратно)

358

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 729. Л. 28–30 (Письмо М. Т. Разгуловой В. И. Иванову. 6 февраля 1935 г.).

(обратно)

359

Там же. Оп. 1. Д. 1198. Л. 80–81 (Информационные сведения Прокурора Северного края. 2 ноября 1932 г.).

(обратно)

360

Там же. Д. 49. Л. 20-21об. (Письмо группы жителей Нижнее-Матигорского с/совета в Окружную рабоче-крестьянскую инспекцию. И марта 1930 г.); Д. 1615. Л. 23-24об. (Письмо А. М. Пирогова в Северный краевой комитет ВКП(б). 14 апреля 1933 г.).

(обратно)

361

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 5. Л. 3–4 (Письмо В. Т. Пушкина в редакцию «Крестьянской газеты». 26 ноября 1938 г.).

(обратно)

362

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Ori. 1. Д. 159. Л. 39 (Докладная записка Се-веро-Двинского окружкома ВКП(б) о ходе проработки решений апрельского пленума ЦК и XVI партконференции. 1929 г.).

(обратно)

363

ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 193. Л. 11—12об. (письмо А. Талалова М. И. Калинину. 15 января 1933 г.).

(обратно)

364

См., например: ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 453. Л. 28–29 (Письмо группы жителей дер. Турово Вожегодского района И. В. Сталину. Весна 1930 г.); ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 8. Л. 96–97 (Письмо В. В. Попова в Краевую рабоче-крестьянскую инспекцию. 19 июля 1931 г.); Ф. 621. Оп. 3. Д. 417. Л. 157-157об. (Заявление Ф. А. Тетеревлева в Комитет партийного контроля при обкоме ВКП(б). 11 сентября 1937 г.).

(обратно)

365

ГААО. Ф. 659. Оп. 6. Д. 16. Л. 1-16 (Протокол заседания комиссии по чистке советского аппарата с. Карпогоры. 19–25 августа 1930 г.).

(обратно)

366

Там же. Д. 14. Л. 1–3 (Протокол комиссии по чистке соваппарата Вер-кольского с/совета. 19–20 июля 1930 г.).

(обратно)

367

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1544. Л. 7 (Письмо колхозника Воробьева в Северный краевой комитет ВКП(б). 1 марта 1933 г.); ВОАНПИ. Ф. 1252. Оп. 1. Д. 39. Л. 97-97об. (Письмо П. Молодова в Харовский райисполком. Б/д).

(обратно)

368

ГАВО. Ф. 1298. Оп. 1. Д. 55. Л. 160 161об. (Письмо М. И. Сальникова во Всероссийский центральный исполнительный комитет. 1 сентября 1932 г.); Л. 170— 171об. (Письмо Н. Д. Мироновой прокурору Междуреченского района. 21 октября 1932 г.); ВОАНПИ. Ф. 1252. On. 1. Д. 39. Л. 117-117об. (Письмо Ф. В. Скирякова в окружной земельный отдел. 1929 г.); ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 55. Л. 16–17 (Письмо С. А. Гусарина в рабоче-крестьянскую инспекцию. 12 августа 1931 г.); Д. 134. Л. 81 (Письмо П. А. Попова в Краевую рабоче-крестьянскую инспекцию. 18 декабря 1933 г.); Д. 13. Л. 131 (Письмо Г. И. Матова в Краевую рабоче-крестьянскую инспекцию. 10 декабря 1933 г.) и др.

(обратно)

369

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 275. Оп. 1. Д. 49. Л. 20-21об. (Письмо группы граждан Нижне-Матигорского с/совета в Окружную рабоче-крестьянскую инспекцию. 11 марта 1930 г.).

(обратно)

370

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1544. Л. 7 (Письмо колхозника Воробьева в Северный краевой комитет ВКП(б). 1 марта 1933 г.). Вопрос об атрибутике власти в крестьянской среде является крайне интересной и малоисследованной проблемой. Например, И. В. Самойлова, изучая практики конструирования идентичности представителей агитаторского корпуса в новгородской деревне 1920-х годов, обратила внимание на то, что одной из деталей образа сельского пропагандиста было наличие у него сапог. Ради получения последних советские служащие готовы были идти на различные ухищрения (Самойлова И. В. Идеологическое воздействие на крестьян в 1921–1925 гг.: формы и средства (По материалам Новгородской губернии). Дисс… канд. ист. наук. СПб., 2008. С. 53–54).

(обратно)

371

ГААО. Ф. 659. Оп. 6. Д. 14. Л. 1–3 (Протокол комиссии по чистке соваппарата Веркольского с/совета. 19–20 июля 1930 г.).

(обратно)

372

Там же. Д. 15. Л. 1–8 (Протокол комиссии по чистке аппарата Еркомского с/совета. 16–17 июля 1930 г.).

(обратно)

373

Там же. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 253. Л. 6-6об. (Анонимное письмо в редакцию «Крестьянской газеты»); Л. 56-59об. (Протокол допроса свидетеля X… 6 апреля 1930 г.).

(обратно)

374

ВОАНПИ. Ф. 1252. On. 1. Д. 39. Л. 156-156об. (Письмо А. Демашова в редакцию газеты «Красный Север». 18 марта 1930 г.).

(обратно)

375

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 275. Оп. 1. Д. 49. Л. 20-21об. (Письмо группы граждан Нижне-Матигорского с/совета в Окружную рабоче-крестьянскую инспекцию. 19 июня 1931 г.); Д. 107. Л. 61–62 (Заявление Е. А. и А. И. Булиных в рабоче-крестьянскую инспекцию. 15 января 1934 г.); Ф. 621. Оп. 3. Д. 392. Л. 82 (Заявление Н. В. и Г. В. Шкутовых председателю краевого исполнительного комитета. 22 июня 1936 г.).

(обратно)

376

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 28. Л. 100 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по городу Архангельску и округам Северного края за март 1930 г. 10 мая 1930 г.).

(обратно)

377

Там же. Ф. 621. Оп. 3. Д. 325. Л. 176 (Докладная записка председателя Холмогорского райисполкома заведующему орготдела Крайисполкома. И октября 1935 г.).

(обратно)

378

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 1172. Л. 167–169 (Анонимное письмо первому секретарю Северного краевого комитета ВКП(б) В. И. Иванову. 21 сентября 1936 г.).

(обратно)

379

Кулак налетает, коммунисты ангельски смотрят // Правда Севера. 14 августа 1929.

(обратно)

380

ГААО. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 32. Л. 37-37об. (Протокол допроса свидетеля А… 16 июля 1929 г.).

(обратно)

381

Там же. Ф. 621. Оп. 3. Д. 28. Л. 55 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по Архангельску и округам Северного края за май 1930 г. 1 июня 1930 г.).

(обратно)

382

Там же. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 404 (Выписка из следственного дела по обвинению Савиной А. Ф. 18 января 1930 г.).

(обратно)

383

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 300. Л. 68 (Справка НКВД О характерных контрреволюционных проявлениях в связи со стахановским движением на 25 марта 1936 г.).

(обратно)

384

ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 107. Л. 61–62 (Заявление Е. А. и А. И. Булиных в рабоче-крестьянскую инспекцию. 15 января 1934 г.).

(обратно)

385

Там же. Д. 148. Л. 156-156об. (Заявление А. В. Бурмистрова в рабоче-крестьянскую инспекцию. 9 мая 1933 г.).

(обратно)

386

Там же. Д. 193. Л. 11—12об. (Письмо А. Талалова М. И. Калинину. 15 января 1933 г.).

(обратно)

387

Данилов В. П. Об исторических судьбах крестьянской общины в России // Ежегодник по аграрной истории. Вологда, 1976. Вып. 6. С. 128–129; Кудюкина М. М. Органы управления в деревне: сельсовет и сход. 1926–1929 гг. // Историческое значение НЭПа. М., 1990. С. 115–118; Саблин В. А. Земельное общество и сельский совет на Европейском Севере России: характер взаимоотношений // Крестьянство и власть на Европейском Севере России. Материалы научной конференции. Вологда, 2003. С. 110–117.

(обратно)

388

ГААО. Ф. 659. Оп. 6. Д. 15. Л. 1–8 (Протокол комиссии по чистке соваппарата Еркомского сельсовета. 16–17 июля 1930 г.).

(обратно)

389

Там же. Ф. 621. Оп. 3. Д. 392. Л. 82 (Частное письмо. 26 февраля 1936 г.).

(обратно)

390

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1198. Л. 80–81 (Информационные сведения прокурора Северного края. 2 ноября 1932 г.).

(обратно)

391

Федотов А. В. Отношение крестьянства к низовому аппарату управления в 1920-е годы (по материалам Тульской губернии) // Государственная власть и крестьянство в XX — начале XXI века. Ч. II. Коломна, 2008. С. 151–152.

(обратно)

392

Необходимо отметить, что противопоставление крестьянства и представителей местной власти в целом очень характерно для современной историографии. В этом вопросе сходятся мнения представителей различных направлений. В российской исторической науке начиная с 1990-х годов активно разрабатывалась тема крестьянского протеста против коллективизации и других форм государственного вмешательства в жизнь крестьянства. В этой схеме именно местные служащие оказались на острие этой своеобразной внутренней интервенции в мир деревни, вызвав тем самым закономерный гнев крестьянства. В другом случае антагонизм между рядовыми крестьянами и сельской администрацией вместе с активистами особенно рельефно подчеркивается в «ревизионистской» историографии сталинской России, поскольку именно процессы внутренней конфликтности сельского социума считаются одним из главных факторов развития советской деревни. Обнаружить подобного рода противоречия в переполненной злобой и ненавистью российской деревне 1930-х годов действительно легко. Однако не менее интересной и актуальной нам представляется и тема сотрудничества, формального и неформального, между низовой администрацией и рядовыми жителями села.

(обратно)

393

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 28. Л. 1–8 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по городу Архангельску и округам Северного края за октябрь месяц 1930 г. 8 декабря 1930 г.).

(обратно)

394

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 221. Л. 78-78об. (Письмо М. И. Данилова И. В. Сталину. 5 ноября 1934 г.); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 392. Л. 98–99 (Заявление Н. В. и Г. В. Шкутовых Председателю краевого исполнительного комитета 22 июня 1936 г.); Ф. 103. Д. 211. Л. 215–216 (Письмо К. С. Хахолевой в Краевой исполнительный комитет 28 марта 1936 г.); РГАЭ. Ф. 396. Оп. 11. Д. 5. (Письмо П. А. Колосова в редакцию «Крестьянской газеты». 22 января 1939 г.).

(обратно)

395

Контрреволюционное вредительство в сельском хозяйстве Междуречья. Показания свидетелей // Правда Севера. 21 сентября 1937).

(обратно)

396

ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 20. Л. 52-55об. (Письмо Е. А. Дурягиной в Центральный комитет ВКП(б). 11 июня 1932 г.).

(обратно)

397

РГАЭ. Ф. 369. Оп. 10. Д. 4. Л. 321 (Письмо А. Г. Савиной в редакцию «Крестьянской газеты». 23 сентября 1938 г.). Следует отдать должное этой проницательной колхознице. А. Г. Савина, по-видимому, не только очень внимательно читала советские газеты, но и понимала, как в практических целях можно использовать риторику советских публицистов. Вообще упрек в том, что «враги народа» приводили к управлению в хозяйственных организациях «своих людей» с тем чтобы те затем занимались «вредительством», является одним из общих мест советского политического дискурса времен «большого террора». Тому можно обнаружить и региональные аналоги. В частности, свидетели по делу о «вредительстве в сельском хозяйстве Междуречья», одного из самых известных политических процессов в Северном крае, также ссылались, что районные работники вопреки воле простых колхозников проводили к руководящим в колхозах должностям растратчиков, пьяниц, «классово чуждых элементов». (Контрреволюционное вредительство в сельском хозяйстве Междуречья. Показания свидетелей // Правда Севера. 21 сентября 1937).

(обратно)

398

ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 88. Л. 352–357 (Письмо Циварева в рабоче-крестьянскую инспекцию. 7 июня 1932 г.).

(обратно)

399

Там же. Д. 157. Л. 29-31об. (Письмо Г. М. Беляева в Революционный военный совет СССР. 28 марта 1933 г.).

(обратно)

400

О бумажных протоколах из райзо и гастролерах из райисполкома // Правда Севера. 3 января 1935.

(обратно)

401

ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 193. Л. 11–12 об. (Письмо А. Талалова М. И. Калинину. 15 января 1933 г.).

(обратно)

402

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 389. Л. 27-27об. (Краткие сведения о работе в районе комплектования 8-й батареи 10 артполка. 9 февраля 1930 г.).

(обратно)

403

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 731. Л. 141–142 (Письмо К. П. Шевдиной в редакцию газеты «Правда Севера». 10 июня 1935).

(обратно)

404

Примером этого может служить письмо колхозников колхоза «Красный пахарь», в котором описывался карьерный рост их бывшего председателя И. В. Филинского, переведенного на работу в крайисполком, что явно не устраивало авторов обращения: «…пролез в председатели, а теперь надо вот выше чем пред рик, член края», — раздосадованно заявляли они. Авторы письма доказывали, что Филинский не достоин этой чести, поскольку до коллективизации был кулаком, а в колхозе занимался воровством. Карьерному росту героя письма, по мнению не назвавших себя колхозников, способствовали личные связи Филинского с представителями власти, которых он исправно снабжал свининой. Авторы письма просили для расследования дела Филинского прислать «комиссию от Владимира Иванова», которого они называли «справедливым человеком». В противном случае они грозились пожаловаться М. И. Калинину (ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 325. Л. 81-81об. (Письмо колхозников колхоза «Красный пахарь» председателю Крайисполкома. Б/д.)).

(обратно)

405

Такие настроения были особенно характерны для рубежа 1920-х-1930-х годов, когда массовое создание колхозов, раскулачивание и закрытие сельских храмов непосредственно связывалось крестьянами с деятельностью представителей коммунистической партии. «Коммунистам все равно крышка, придем из леса посадим коммунистов на штыки», «власть переменится и тогда с коммунистов будут ремни вырезать», «всех бедняков и коммунистов перевешают», «всех колхозников и коммунистов повесят», — такова воинственная риторика крестьян этого времени (ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 74. Л. 40 (Докладная записка ПП ОГПУ по Северному краю «О ходе хлебозаготовок по Северному краю на 15 декабря 1930 г.); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 28. Л. 76-111 (Оперативно информационная сводка о более выдающихся преступлениях зарегистрированных по гор. Архангельску и округам Северного края за апрель месяц 1930 г.); Л. 133–161 (Оперативно информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по Краевому отделу уголовного розыска за февраль 1930 г.)). С течением времени накал страстей несколько спал, но весьма кровожадные высказывания в адрес коммунистов продолжали звучать. Например, житель Леденского района И. А. Деревягин в 1936 г. заявил, что «он с удовольствием послушал бы такую книжку, в которой писали бы, что коммунистов режут и вешают, как собак не годных» [Там же. Д. 338. Л. 16–17 (Сводка прокурора Северного края «О делах, связанных с противодействием стахановскому движению, возбужденных за период с 1 января по 15 ноября 1936 г.)].

(обратно)

406

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 155. Л. 184 (Сводка Северного краевого комитета ВКП(б) о классовой борьбе. 1929 г.).

(обратно)

407

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 412. Л. 14 (Спецсообщение НКВД. 10 февраля 1937 г.).

(обратно)

408

ГАВО. Ф. 903. Оп. 1. Д. 24. Л. 39–40 (Протокол собрания граждан деревни Великий Двор Мосеевского с/совета. 7 января 1930 г.).

(обратно)

409

ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 139. Л. 190–191 (Письмо П. К. Забродина И. В. Сталину. 10 октября 1938 г.).

(обратно)

410

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 28. Л. 4–5 (Оперативно-информационная сводка о наиболее выдающихся преступлениях, зарегистрированных по городу Архангельску и районам Северного края за октябрь месяц 1930 г. 8 декабря 1930 г.).

(обратно)

411

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 79. Л. 16 (Справка об искривлениях партийносоветского руководства в колхозном строительстве отдельных районов Северного края. 5 мая 1932 г.).

(обратно)

412

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 198. Л. 277 (Спецдонесение ОГПУ по Северному краю. 28 мая 1934 г.).

(обратно)

413

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 242. Л. 40. (Анонимное письмо в редакцию «Крестьянской газеты». 1929 г.).

(обратно)

414

Там же. Ф. 319. Оп. 2. Д. 7. Л. 7 (Докладная записка инструктора райкома ВКП(б) Первушина в райком ВКП(б). 27 августа 1937 г.).

(обратно)

415

ВОАНПИ. Ф. 1750. Оп. 1. Д. 462. Л. 85-85об. (Письмо А. М. Шестаковой в Кич-Городецкий райком ВКП(б). 21 апреля 1935 г.).

(обратно)

416

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1544. Л. 1 (Анонимное письмо в ЦК ВКП(б). 15 февраля 1933 г.).

(обратно)

417

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 275. Оп. 1. Д. 49. Л. 23-23об. (Письмо Е. П. Корельской в Губернскую контрольную комиссию ВКП(б) 14 марта 1930 г. (дата получения)).

(обратно)

418

Там же. Ф. 290. Оп. 1. Д. 157. Л. 117 (Информационная сводка об итогах проведения первых районных конференций крестьянок по Вологодскому округу. 25 октября 1929 г.).

(обратно)

419

Там же. Ф. 600. Оп. 5. Д. 157. Л. 135-135об. (Письмо Козловского в Краевую контрольную комиссию ВКП(б). 1933 г.).

(обратно)

420

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 259. Л. 121 (Письмо колхозника Скорнякова в редакцию газеты «Правда Севера». 14 августа 1935).

(обратно)

421

ГАВО. Ф. 903. Оп. 1. Д. 26. Л. 221-223об. (Информационная сводка о ходе отчетно-перевыборной кампании советов по Северному краю на 1 января 1931 г.).

(обратно)

422

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 157. Л. 14 (Информационная сводка об итогах перевыборов советов по Кадниковскому уезду. 8 мая 1929 года); Д. 756. Л. 31–35 (Информационная записка Каргопольского агитационнопропагандистского отдела Райкома ВКП(б) о перевыборах в советы. 17 января 1931 г.).

(обратно)

423

ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 139. Л. 71-72об. (Письмо П. Е. Бардеева в Центральный комитет ВКП(б). 24 апреля 1938 г.).

(обратно)

424

ГААО. Отдел ДСПИ. Оп. 1. Д. 1534. Л. 52-52об. (Письмо М. П. Маркова в Северный краевой комитет ВКП(б). 27 мая 1933 года).

(обратно)

425

ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 20. Л. 52-55об. (Письмо Е. А. Дурягиной в Центральный комитет ВКП(б). 11 июля 1932 г.).

(обратно)

426

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 221. Л. 47 (Письмо К. Шевдиной в Севкрайком ВКП(б). 24 ноября 1934 г.).

(обратно)

427

Там же. Д. 464. Л. 109. (Некоторгле итоги проработки решения Ленинградского горкома ВКП(б) «О задачах партийно-организационной и политико-воспитательной работы» в Северной парторганизации. 1935 г.). См. также следующие подобного рода выступления: там же. Л. 24 (Докладная записка Верхне-Вохомского РК ВКП(б). 29 апреля 1935 г.); Д. 467. Л. 10 (Докладная записка о ходе проработки закрытого письма Севкрайкома ВКП(б) «Об уроках в Коми-областной парторганизации в связи с разоблачением и изгнанием из партии контрреволюционных троцкистско-зиновьевских и национальных элементов» по Няндомской парторганизации. 19 июля 1935 г.).

(обратно)

428

ГААО. Отдел ДСПИ. Д. 1615. Л. 8 (Письмо Е. И. Путина И. В. Сталину. 1932 г.). Вообще малограмотность и «политическая неразвитость» деревенских коммунистов и комсомольцев стали всеобщей «притчей во языцех». На это указывали как крестьяне, так и сами члены партии. Один из советских служащих, выступая на собрании батрачества в 1935 году в Няндомском районе, приводил следующий пример: «На днях ко мне пришел комсомолец, стал проситься на работу избачем, он недавно окончил учебный пункт. Я задал ему ряд вопросов самых простых и он не сумел ответить. На вопрос «какая разница между коммунистом и большевиком он ответил «Что большевики не туда гнут, а коммунисты правильно линию ведут» (Там же. Оп. 2. Д. 462. Л. 50 (Докладная записка секретаря Няндомского РК ВКП(б). 21 февраля 1935 г.).

(обратно)

429

ГААО. Ф. 1470. Оп. 1. Д. 312. Л. 25 (Дополнение протокола допроса свидетеля С… 26 октября 1936 г.).

(обратно)

430

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 600. Оп. 3. Д. 20. Л. 30–33 (Письмо С. С. Лобанова в Краевую контрольную комиссию ВКП(б). 21 января 1931 г.).

(обратно)

431

Халфин И. Из тьмы к свету: коммунистическая автобиография 1920-х годов // Смена парадигм: современная русистика. (Нестор. № И). СПб., 2007. С. 216–247.

(обратно)

432

ГААО. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 119. Л. 6-6об. (Протокол допроса свидетеля С… 30 января 1930 г.).

(обратно)

433

Левкова М. В. Социальный протест колхозного крестьянства Европейского Севера России в 1930-х — первой половине 1940-х гг. Автореферат дисс… канд. ист. наук. Сыктывкар, 2006.

(обратно)

434

См. классическую в этом отношении работу В. П. Данилова: Данилов В. П. Советская доколхозная деревня: социальная структура и социальные отношения. М., 1979.

(обратно)

435

Изюмова Л. В. Стратификация колхозной деревни в 1930-1960-е гг. (по материалам Европейского Севера России). Вологда, 2010.

(обратно)

436

Знаменитое шанинское определение крестьянства: «Крестьяне это мелкие сельскохозяйственные производители, которые трудом своих семей, используя простое оборудование, производят главным образом для собственного потребления и для того, чтобы использовать свои обязанности по отношению к обладателям политической и экономической власти» (см.: Шанин Т. Определяя крестьянство [реферат] // Отечественная история. 1993. № 2. С. 7–8; Шанин Т. Понятие крестьянства // Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире. М., 1992. С. И) при всех своих достоинствах обладает одним существенным недостатком. По всей видимости, Т. Шанин, исходил из ментальной фигуры «раскрестьянивания», т. е. превращения мелких сельхозпроизводителей в наемных рабочих сельскохозяйственного производства. Таким образом, все отличительные черты первых вытекают из их принципиального отличия от вторых. Такой подход акцентирует внимание на одном из социальных переходов в развитии аграрной подсистемы общества, словно само собой разумеющееся исключает практически любые социальные изменения в этой сфере вплоть до периода генезиса капиталистического уклада (индустриального общества в современной трактовке). Это допущение нам представляется маловероятным.

(обратно)

437

Доброноженко Г. Ф. Кулак как объект социальной политики в 20-е — первой половине 30-х годов XX века. СПб., 2008.

(обратно)

438

Там же. С. 726. Вывод о гибкости социальных границ кулачества в практике государственных органов 1930-х годов можно обнаружить и в работах других исследователей. См.: Ильиных В. А. Выявление хозяйств, относимых к кулацким в ходе налоговых кампаний конца 1920-х — 1930-х гг. // Зажиточное крестьянство России в исторической ретроспективе. Материалы XXVII сессии Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Вологда, 2001. С. 339–350; Глумная М. Н. К вопросу об определении категории единоличных крестьянских хозяйств, облагаемых сельхозналогом в индивидуальном порядке, в СССР в 1930-х гг. // Там же. С. 229–238.

(обратно)

439

Фицпатрик Ш. «Приписывание к классу» как система социальной идентификации // Американская русистика: вехи историографии последних лет. Советский период. Самара, 2001. С. 174–207.

(обратно)

440

Глумная М. Н. К характеристике колхозного социума 1930-х годов (на материалах Европейского Севера России) // XX век и сельская Россия. Российские и японские исследователи в проекте «История российского крестьянства в XX веке». Токио, 2005. С. 265.

(обратно)

441

Безнин М. А., Димони Т. М. Российская аграрная модернизация 1930-х годов — начала XXI века // Актуальные проблемы аграрной истории Восточной Европы: историография; методы исследования и методология; опыт и перспективы. XXXI сессия Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Тезисы докладов и сообщений. М., 2008. С. 157.

(обратно)

442

Они же. Протобуржуазия в сельском хозяйстве России 1930-1980-х годов (новый подход к социальной истории российской деревни). Вологда, 2008; Они же. Менеджеры в сельском хозяйстве России 1930-1980-х годов (новый подход к социальной истории российской деревни). Вологда, 2009.

(обратно)

443

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 198. Л. 193 (Спецдонесение ОГПУ. 13 марта 1934 г.).

(обратно)

444

Там же. Ф. 621. Оп. 3. Д. 405. Л. 103 (Докладная записка о работе партийной группы Верховажского райисполкома. 7 июня 1937 г.).

(обратно)

445

Там же. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 81. Л. 31-32об. (Протокол допроса свидетеля К… 3 августа 1929 г.).

(обратно)

446

Там же. Ф. 621. Оп. 3. Д. 337. Л. 20–22 (Докладная записка инструктора А, Пантелеева в Севкрайком ВКП(б). 23 января 1935 г.).

(обратно)

447

Там же. Ф. 1470. Оп. 2. Д. И. Л. 2-2об. (Свидетельские показания свидетеля И… 20 сентября 1929 г.).

(обратно)

448

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 275. Оп. 1. Д. 49. Л. 20-21об. (Письмо граждан Нижне-Матигорского сельсовета в Окружную рабоче-крестьянскую инспекцию. 11 марта 1930 г.).

(обратно)

449

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 7. Д. 6. Л. 2 (Письмо М. Д. Ламова в редакцию «Крестьянской газеты». 8 октября 1928 г.).

(обратно)

450

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1331. Л. 76-77об. (Письмо М. Н. Улитина в Севкрайком ВКП(б). 7 июля 1932 г.).

(обратно)

451

Там же. Д. 156 (Сводка Архангельского окружкома ВКП(б) о кулацкой и антисоветской деятельности и классовой боеспособности по Архангельскому округу); Д. 159. Л. 50 (Информационная сводка Северо-Двинского окружкома ВКП(б). 26 сентября 1929 г.); Д. 155. Л. 129–141 (Сводка Севкрайкома ВКП(б) «О правых делах»); Д. 389. Л. 89-89об. (Показания свидетеля Д. Ф. Сорокина. 31 августа 1930 г.); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 15. Л. 26 (Сообщение полномочного представителя ОГПУ по Северному краю. 11 ноября 1929 г.).

(обратно)

452

Артемова О. В. Крестьянский двор на Европейском Севере России. 1930-1940-е годы. Автореферат дисс… канд. ист. наук. Вологда, 1997. С. 18–19; Она же Борьба крестьян Европейского Севера за землю во второй половине 1930-х — 1940-х гг. // Сборник научных трудов к 50-летию Михаила Алексеевича Безнина. Вологда, 2004. С. 134–144.

(обратно)

453

ГААО. Ф. 1470. Оп. 1. Д. 305. Л. 18-18об. (Протокол допроса обвиняемой К…).

(обратно)

454

Там же. Д. 250. Л. 69–73 (Обвинительное заключение по обвинению Б… и др. 20 марта 1933 г.); Ф. 621. Оп. 3. Д. 198. Л. 245–246 (Спецсправка ОГПУ. 29 апреля 1934 г.).

(обратно)

455

Швейковская Е. Н. Критерии зажиточности в российской деревне XVI–XVII вв. // Зажиточное крестьянство России в исторической ретроспективе. Материалы XXVII сессии симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Вологда, 2001. С. 40.

(обратно)

456

ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 16. Л. 346–347 (Письмо М. С. Куперова в Северный краевой исполнительный комитет. 1 октября 1931 г.).

(обратно)

457

ВОАНПИ. Ф. 1252. Оп. 1. Д. 39. Л. 179 (Письмо жителя дер. Оброчная Харовского района Великанова брату — студенту ЛГУ. Ранее 8 июля 1930 г.).

(обратно)

458

ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 55. Л. 16–17 (Письмо С. А. Гусарина в Рабоче-крестьянскую инспекцию. 12 августа 1931 г.).

(обратно)

459

ВОАНПИ. Ф. 1252. Оп. 1. Д. 39. Л. 82-83об. (Письмо Ф. А. Ануфриева в Харовский районный комитет ВКП(б). 15 февраля 1930 г.).

(обратно)

460

ГААО. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 253. Л. 6-7об. (Анонимное письмо в редакцию «Крестьянской газеты». 1929 г.).

(обратно)

461

Там же. Ф. 621. Оп. 3. Д. 16. Л. 43 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по Северному краевому отделу уголовного розыска за декабрь 1929 г. 4 февраля 1930 г.); Д. 325. Л. 81-81об. (Письмо колхозников колхоза «Красная горка» Председателю крайисполкома Г. К. Пряченко. Б/д.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 156. Л. 23 (Сводка Архангельского окружкома ВКП(б) «О кулацкой и антисоветской деятельности и классовой боеспособности по Архангельскому округу». Б/д); Д. 157. Л. 9-16 (Информационная сводка об итогах перевыборов советов по Кадниковскому уезду. 8 мая 1929 г.); Л. 75 (Доклад заместителя заведующего КРАИЗУ И. И. Фомина Крайкому ВКП(б). 2 октября 1929 г.); Д. 74. Л. 6 (Спецсводка Полномочного представителя ОГПУ по Северному краю «О ходе сельхозналоговой кампании 1929-30 гг. по Северному краю. 1 августа 1929 г.) Д. 290. Л. 195–197 (Докладная записка отдела пропаганды и агитации Севкрайкома ВКП(б) в связи с основными хозяйственными и политическими задачами в деревне. Б/д.); Ф. 275. Оп. 1. Д. 29. Л. 19об. (Отчет о проведении «Дня урожая и коллективизации» по Холмогорскому району за 1929 г.); Кулаки наступают // Правда Севера. 17 июля 1929; и др.

(обратно)

462

ГААО. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 54. Л. 4–5 (Протокол допроса свидетеля Н…); Д. 71. Л. 7-8об. (Протокол допроса свидетеля Б…).

(обратно)

463

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 157. Л. 9-16 (Информационная сводка «Об итогах перевыборов советов по Кадниковскому уезду». 8 мая 1929 г.).

(обратно)

464

ВОАНПИ. Ф. 1252. Оп. 1. Д. 39. Л. 7-7об. (Письмо А. Г. Соколова в Харовский райисполком. 1930 г.); Л. 8-8об. (Письмо А. М. Киселева М. И. Калинину. 1930 г.); Л. 117 117об. (Письмо Ф. В. Спирякова в Вологодский окружной земельный отдел. Ранее 1 марта 1929 г.); ГАВО. Ф. 521. Оп. 1. Д. 20. Л. 47-47об. (Письмо Л. Шашковой в Вологодский райисполком 18 октября 1929 г.); РГАЭ. Ф. 396. Оп. 7. Д. 6. Л. 2 (Письмо М. Д. Ламова в редакцию «Крестьянской газеты». Ранее 8 октября 1928 г.); Д. 2. Л. 10-10об. (Письмо Н. Душенова в редакцию «Крестьянской газеты». 1 февраля 1929 г.); Д. 4. Л. 44. (Письмо М. Н. Попова в редакцию «Крестьянской газеты». 2 февраля 1929 г.); ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 16. Л. 347–346 (Письмо М. С. Куперова в Северный краевой исполнительный комитет. Ранее 1 октября 1931 г.); Д. 55. Л. 16–17. (Письмо С. А. Гусарина в рабоче-крестьянскую инспекцию. 12 августа 1931 г.) Д. 134. Л. 81 (Письмо П. А. Попова в Краевую рабоче-крестьянскую инспекцию. 18 декабря 1933 г.); Д. 133. Л. 131 (Письмо П. И. Мамова в рабоче-крестьянскую инспекцию. 10 декабря 1933 г.); Д. 148. Л. 156-156об. (Письмо А. В. Бурмистрова в Народный комиссариат рабоче-крестьянской инспекции. 9 мая 1933 г.) и др.

(обратно)

465

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 7. Д. 3. Л. 35 (Письмо Н. Кучерова в редакцию «Крестьянской газеты». Ранее 7 мая 1929 г.)

(обратно)

466

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 565. Л. 10 (Информационно-политическая сводка Информационно-статистического сектора Севкрайкома ВКП(б). 20 марта 1930 г.).

(обратно)

467

По данным М. Н. Глумной, к концу первой пятилетки на Европейском Севере единоличное хозяйство продолжало вести до трети крестьянских хозяйств, к концу второй пятилетки их осталось всего около 7 %. См.: Глумная М. Н. Единоличное крестьянское хозяйство на Европейском Севере России в 1933–1937 гг. Автореферат дисс…. канд. ист. наук. М., 1994. С. 14.

(обратно)

468

ГААО. Ф. 1470. Оп. 1. Д. 235. Л. 8-9об. (Протокол допроса свидетеля 3… 12 февраля 1933 г.).

(обратно)

469

Там же. Ф. 621. Оп. 3. Д. 16. Л. 51 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по северному краевому отделу уголовного розыска за декабрь месяц 1929 г. 4 февраля 1930 г.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 156. Л. 23 (Сводка Архангельского окружкома ВКП(б) о кулацкой антисоветской деятельности и классовой боеспособности по Архангельскому округу).

(обратно)

470

ГААО. Ф. 1470. Д. 269 (Следственное дело по обвинению Д… и др. 1929 г.).

(обратно)

471

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 221. Л. 78-78об. (Письмо М. И. Данилова И. В. Сталину. 5 ноября 1934 г.).

(обратно)

472

Там же. Оп. 1. Д. 1615. Л. 21 (Письмо И. Д. Пестерева И. В. Сталину 25 декабря 1932 г.).

(обратно)

473

Там же. Д. 1331. Л. 72-72об. (Письмо В. Беричевского и С. Замараева И. В. Сталину 25 августа 1932 г.).

(обратно)

474

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 159. Л. 42 (Докладная записка Се-веро-Двинского окружкома ВКП(б). 1929 г.); Оп. 2. Д. 312. Л. 107–110 (Докладная записка заместителя прокурора Северного края. Б/д); Оп. 1. Д. 1196. Л. 206 (Спецсообщение ОГПУ «О ходе хлебозаготовок в Северном крае на 15 сентября 1932 г.». 22 сентября 1932 г.); ГААО. Ф. 1470. Оп. 1. Д. 250. Л. 69–73 (Обвинительное заключение по обвинению Б… и др. 20 марта 1933 г.).

(обратно)

475

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1198. Л. 80–81 (Информационные сведения прокурора Северного края. 2 ноября 1932 г.).

(обратно)

476

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 238. Л. 125 (Сводка № 6 по итогам обсуждения закрытого письма ЦК ВКП(б) от 29 мая 1936 г.).

(обратно)

477

Этот тезис мог бы служить дополнительным аргументом в пользу концепции «приписывания к классу» Ш. Фицпатрик, считавшей колхозников и единоличников двумя советскими сословиями. Поскольку сословная идентичность по своей природе связана с комплексом прав и обязанностей подданного по отношению к государству, такая трактовка не лишена оснований. Тем не менее следует иметь в виду переходный характер этого типа идентичности, в силу чего его можно оценивать как механизм социальной трансформации в более глобальном социальном процессе. Новосибирский исследователь В. А. Ильиных первым в отечественной историографии обратил внимание на проблему социальной природы группы единоличников. По его данным, в рамках этой социальной группы происходили процессы хозяйственной переориентации крестьянских хозяйств со сферы сельскохозяйственного производства на различные подсобные заработки, увеличивался удельный вес рыночных доходов. Другим важным социальным сдвигом являлся переход к однопоколенной семье, ставшей в 1930-е годы наиболее распространенным типом семьи среди единоличников. Таким образом, государственная политика в отношении единоличников вела к утрате последними производственных и демографических характеристик, присущих крестьянству (См.: Ильиных В. А. Единоличники в Западной Сибири: социальные изменения, стратификация // Отечественная история. 2006. № 6. С. 95–105). Парадоксально, но если говорить о самих крестьянах, то их стремление соответствовать норме крестьянской идентичности вело к противоположному результату — утрате других характеристик своего крестьянского статуса. Такова была объективная логика необратимых процессов трансформации российского общества.

(обратно)

478

ГААО. Ф. 1470. Оп. 1. Д. 253. Л. 113 114об. (Протокол допроса свидетеля Е…. 31 марта 1931 г.).

(обратно)

479

ГАВО. Ф. 1298. Оп. 1. Д. 55. Л. 160— 161об. (Письмо М. И. Сальникова во ВЦИК. 1 сентября 1932 г.); Л. 170 171об. (Письмо Н. Д. Мироновой про-курору Междуреченского района. 21 октября 1932 г.); ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 16. Л. 346–347 (Письмо М. С. Куперова в Северный краевой исполнительный комитет. Ранее 1 октября 1931 г.).

(обратно)

480

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1198. Л. 80–81 (Информационные сведения Прокурора Северного края. 2 ноября 1932 г.).

(обратно)

481

Там же. Оп. 2. Д. 462. Л. 59об.-60 (Информационная сводка Велико-устюгского РК ВКП(б) «О фактах притупления классовой бдительности и партийной неустойчивости»).

(обратно)

482

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 289а. Л. 82-83об. (Письмо членов Двиницкой парторганизации в Севкрайком ВКП(б). 14 июня 1935 г.).

(обратно)

483

Там же. Д. 1171. Л. 2–3 (Письмо В. П. Шабакова И. В. Сталину. 12 декабря 1935 г.).

(обратно)

484

Там же. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1331. Л. 76-77об. (Письмо М. Н. Улитина в Севкрайком ВКП(б). 7 июля 1932 г.); Оп. 2. Д. 462. Л. 62–76 (Сведения о проработке закрытого письма ЦК ВКП(б) от 18 февраля 1935 г. в Грязовецкой парторганизации на 1 марта 1935 г.); Л. 86–88 (Докладная записка Приморского РК ВКП(б). 1935 г.) и др.

(обратно)

485

См. в частности следующие документы: ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. On. 1. Д. 1534. Л. 27-27об. (Письмо Г. Д. Волова в Северный краевой комитет ВКП(б). 25 мая 1933 г.); Л. 222-222об. (Письмо А. В. Мокшева в Северный краевой комитет ВКП(б). Б/д); Оп. 2. Д. 221. Л. 43-45об. (Письмо К. Шевдиной в Северный краевой комитет ВКП(б). 24 ноября 1934 г.); Д. 729. Л. 28-30 (Письмо М. Т. Разгуловой В. И. Иванову. 6 февраля 1935 г.); Д. 731. Л. 141-142 (Письмо К. П. Шевдиной в редакцию газеты «Правда Севера». 10 июня 1935 г.); Д. 732. Л. 198-199 (Письмо А. И. Задориной Д. А. Конторину. 2 ноября 1935 г.); Д. 1179. Л. 6 (Письмо А. И. Резухиной В. И. Иванову. 16 августа 1936 г.); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 417. Л. 5об.-6 (Письмо У. К. Шумковой в Северный краевой исполнительный комитет. 1936. 24 декабря.).

(обратно)

486

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1534. Л. 52-52об. (Письмо М. П. Маркова в Северный краевой комитет ВКП(б). 27 мая 1933 г.).

(обратно)

487

Глумная М. Н. К характеристике колхозного социума 1930-х годов… С. 273–275; Она же. Становление и развитие управленческого аппарата колхозов Европейского Севера России (конец 1920-х-1930-е гг.). Вологда, 2011. С. 217–246.

(обратно)

488

ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 139. Л. 71-72об. (Письмо П.Е. Бардеева в ЦК ВКП(б). 24 апреля 1938 г.). См. также: ряд писем других председателей, собранных в данном архивном деле.

(обратно)

489

См., например: ГАВО. Ф. 903. Оп. 1. Д. 48. Л. 128-128об. (Письмо членов правления колхоза «Бедняк» в Тотемский райисполком. 13 мая 1933 г.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 64. Л. 84 (Письмо В.Д. Савина в редакцию «Крестьянской газеты. 2 марта 1934 г.); Д. 1171. Л. 2–3 (Письмо В. П. Шабакова И. В. Сталину. 12 декабря 1935 г.); ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 143. Л. 64-64об. (Письмо П. Е. Черемхина в Севкрайком ВКП(б). 16 мая 1935 г.).

(обратно)

490

Глумная М. Н. К вопросу об организационной культуре колхозов Европейского Севера России в 1930-е годы // Стратегия и механизм управления: опыт и перспективы. Материалы научно-практической конференции. Вологда, 2008. С. 137.

(обратно)

491

Глумная М. Н. К характеристике колхозного социума 1930-х годов… С. 273.

(обратно)

492

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 338. Л. 13–17 (Сводка Прокурора Северного края «О делах, связанных с противодействием стахановскому движению». 1936 г.); Д. 274. Л. 192 (Спецдонесение НКВД. 2 августа 1934 г.); Ф. 1470. Оп. 1. Д. 794. Л. 14–15 (Протокол допроса свидетеля Т… 10 января 1933 г.); Л. 20–20 об. (Протокол допроса свидетеля Б… 11 января 1936 г.); Д. 870. Л. 5–5 об. (Протокол допроса свидетеля К… 11 декабря 1935 г.); Д. 879. Л. 5–6 (Протокол допроса свидетеля С…. 3 сентября 1936 г.) ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 700. Л. 63–70 (Сводка НКВД «О характерных контрреволюционных проявлениях в связи со стахановским движением на 25 марта 1936 г.»); ВОАНПИ. Ф. 645. Оп. 1. Д. 230. Л. 68–73. (Докладная записка Междуреченского РК ВКП(б) по вопросу о выполнении решения Крайкома ВКП(б) по месячнику завершения лесозаготовок); Няндомский райком работал неудовлетворительно // Правда Севера. 9 января 1937 г.

(обратно)

493

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1198. Л. 80–81 (Информационные сведения Прокурора Северного края. 2 ноября 1932 г.).

(обратно)

494

ГААО. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 236. Л. 24-24об. (Протокол допроса свидетеля К… 15 февраля 1933 г.).

(обратно)

495

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 4. Л. 321 (Письмо А. Г. Савиной в редакцию «Крестьянской газеты». Ранее 23 сентября 1938 г.); Д. 5. Л. 3–4. (Письмо В. Т. Пушкина в редакцию «Крестьянской газеты». 26 ноября 1938 г.); Оп. И. Д. 5. Л. 27 (Письмо Н. Зайцева в редакцию «Крестьянской газеты». 24 января 1939 г.); ВОАНПИ. Ф. 2522. On. 1. Д. 86. Л. 80-80об. (Письмо Е. Л. Смирновой Первому секретарю Вологодского обкома ВКП(б) П. Т. Комарову. 1939 г.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 711. Л. 16 (Информационная сводка № 1 о проведении краевого слета сталинских ударников животноводства. 1935 г.); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 412. Л. 24–25. (Спецсообщение НКВД. 4 марта 1937 г.); Они хотели отнять у колхозников зажиточную счастливую жизнь // Правда Севера. 1937. 28 января.

(обратно)

496

ГААО. Ф. 1470. Оп. 1. Д. 253. Л. 113 114об. (Протокол допроса свидетеля Е… 31 марта 1931 г.); Д. 870. Л. 3–4 (Протокол допроса свидетеля В… 10 декабря 1935 г.).

(обратно)

497

Об этом см., например, Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 1930-е годы: деревня. М., 2001. С. 261–292.

(обратно)

498

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1615. Л. 24°6. (Письмо А. М. Пирогова в Севкрайком ВКП(б). 14 апреля 1933 г.).

(обратно)

499

ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 157 Л. 29-31об. (Письмо Г. М. Беляева в Революционный военный совет СССР. 28 марта 1933 г.).

(обратно)

500

ГАВО. Ф. 521. Оп. 1. Д. 20. Л. 44-44об. (Письмо П. П. Аркадьева в Пригородный ВИК. 10 октября 1929 г.).

(обратно)

501

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 11. Д. 5. Л. 131 (Письмо Ю. Ф. Логиновой в редакцию «Крестьянской газеты» 16 ноября 1939 г.).

(обратно)

502

ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 133. Л. 131. (Письмо Г. И. Матова в Рабоче-крестьянскую инспекцию 10 декабря 1933 г.).

(обратно)

503

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 453. Л. 28–29 (Письмо жителей деревни Турово Вологодского района И. В. Сталину. Весна 1930 г.).

(обратно)

504

Там же. Ф. 275. Оп. 1. Д. 49. Л. 20-21об. (Письмо жителей Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района в Окружную рабоче-крестьянскую инспекцию. 11 марта 1930 г.).

(обратно)

505

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 732. Л. 198–199 (Письмо А. И. Задориной Секретарю Севкрайкома ВКП(б) Д. А. Конторину. 2 ноября 1935 г.).

(обратно)

506

Там же. Д. 1171. Л. 2–3 (Письмо В. П. Шабакова Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) И. В. Сталину. 12 декабря 1935 г.).

(обратно)

507

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 15. Л. 26 (Спецсообщение полномочного представителя ОГПУ по Северному краю. 11 ноября 1929 г.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 157. Л. 75 (Докладная записка заместителя заведующего КрайЗУ И. И. Фомина в Крайком ВКП(б). 2 октября 1929 г.); Д. 389. Л. 89-89об. (Показания свидетеля Д. Ф. Сорокина 31 августа 1930 г.); Д. 1331. Л. 72-72об. (Письмо В. Беричевского и С. Замараева И. В. Сталину. 25 августа 1932 г.).

(обратно)

508

ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 392. Л. 98–99 (Письмо Н. В. и Г. В. Шкутовых Председателю краевого исполнительного комитета. 22 июня 1936 г.); Ф. 659. Оп. 5. Д. 143. Л. 64-64об. (Письмо П. Е. Черемхина в Севкрайком ВКП(б). 16 мая 1933 г.); Д. 157. Л. 29-31об. (Письмо Г. М. Беляева в Революционный военный совет СССР. 28 марта 1933 г.); Д. 193. Л. 11–12 об. (Письмо А. Талалова М. И. Калинину. Ранее 15 января 1933 г.); ВОАНПИ. Ф. 1252. Оп. 4. Д. 39. Л. 97-97об. (Письмо П. Молодова в Харовский райисполком. Б/д).

(обратно)

509

Миронова Т. П. Общественное сознание российского крестьянства в 20-е годы XX века (по материалам Европейской части России). Дисс… канд. ист. наук. М., 1997. С. 165.

(обратно)

510

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 300. Л. 69 (Справка НКВД «О характерных контрреволюционных проявлениях в связи со стахановским движением» на 25 марта 1936 г.).

(обратно)

511

Там же. Ф. 290. Оп. 1. Д. 155. Л. 184 (Сводка Северного краевого комитета ВКП(б) «О классовой борьбе». 1929 г.). Примечательный эпизод, красноречиво иллюстрирующий эту мысль, представят следственные материалы одного из политических процессов по агитации против колхозов. Процитируем показания одной из свидетельниц, проходящих по этому делу: «Когда я вошла в избу то катальщик которого звали Василий, фамилия кажется Яб-локов, ему и сказала, что я из коммуны. Тогда Яблоков и сказал мш, что ты в коммуну записалась? А я и сказала, что разве плохо что ли. А он сказал да! Не совсем хорошо, близко война, а там увидишь что будет. Я тггда стала спрашивать, но он больше ничего не сказал. Я тогда сказала, тас, что ведь раз война близко так я и выпишусь да и только. Тогда Яблоков ше и сказал и у тебя на плечах то была не голова, а жопа, когда ты писалась и больше говорить ничего не стал» (ГААО. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 119. Л. 2 — л>б. Протокол опроса свидетеля Б… 31 декабря 1929 г.). Помимо прочих шформативных достоинств, этот фрагмент рельефно демонстрирует сомненм «маленького человека» в условиях значительных изменений окружающейгго социальной реальности.

(обратно)

512

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 389. Л. 27-27об. (Докладная записка командира батареи п/пол. Макарова о проведении разъяснительной работы в районе комплектования полка. 9 февраля 1930 г.); ВОАНПИ. Ф. 1252. Оп. 1. Д. 39. Л. 156-156об. (Письмо А. Демашева в редакцию газеты «Красный Север». 18 марта 1930); Л. 177 (Частное письмо Н. Е. Вахтинова Р. А. Писареву. 26 марта 1930 г.); ГААО. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 253. Л. 56~59об. (Протокол допроса свидетеля X… 6 апреля 1930 г.) и др.

(обратно)

513

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1198 (Информационные сведения Прокурора Северного края. 2 ноября 1932 г.).

(обратно)

514

Там жз. Оп. 2. Д. 65. Л. 60 (Частное письмо колхозника Петровского своей дочери).

(обратно)

515

ГААО. О. 659. Оп. 5. Д. 85. Л. 468-469об. (Письмо Г. В. Мякшина в ЦК ВКП(б). 27 ионя 1932 г.); Д. 157. Л. 29-31об. (Письмо Г. М. Беляева в Революционный военный совет СССР. 28 марта 1933 г.); Ф. 1043. Ori. 1. Д. 211. Л. 124-125об.!Письмо У. К. Богдановой М. И. Калинину. Ранее 23 февраля 1937 г.).

(обратно)

516

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 565. Л. 44об. (Информационно-политическая сводка Северного краевого комитета ВКП(б) по состоянию на 30 декабря 1930 г.); Оп. 2. Д. 463. Л. 6 (Докладная записка Вохомского РК ВКП(б). 6 апреля 1935 г.).

(обратно)

517

Глумная М. Н. Отношение к труду в колхозах Европейского Севера России в конце 1920-х -1930-х годах // Русская культура нового столетия: проблемы изучения и использования историко-культурного наследия. Сборник статей. Вологда, 2007. С. 268–281. Об этом же говорили и сами крестьяне. Весьма показательно выступление колхозника колхоза им. 1 мая А. А. Григорьева при проработке нового устава сельхозартели, в котором он, желая подчеркнуть значение этого документа, невольно обозначил явное противоречие колхозной системы. «Этот устав заставляет нас жить зажиточно и культурно. Нам надо признаться, что мы работаем в колхозе еще худо. Когда жили в одиночку, то в сенокос и в жатву и в другое время работали почти полные сутки, а теперь в 7 часов утра вставали и кончали рано. Половину того недорабатывали, что раньше» (ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 715. Л. 31 (Докладная записка Няндомского РК ВКП(б). 8 марта 1935 г.)).

(обратно)

518

ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 86. Л. 73 (Письмо А. А. Архипова Первому секретарю Вологодского обкома ВКП(б). 22 сентября 1939 г.).

(обратно)

519

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 219. Л. 6–7 (Письмо А. И. Лепихиной Первому секретарю Севкрайкома ВКП(б) В. И. Иванову. 5 апреля 1934 г.).

(обратно)

520

См., например: ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 158. Л. 18–19 (Сводка по работе райкомов ВКП(б) и Окружных учреждений за период с 9 октября по 17 октября 1929 г.); Л. 33 (Дополнение к сводке о хлебозаготовках на 15 ноября 1929 г.); Д. 156. Л. 25 (Сводка Архангельского окружкома ВКП(б) О кулацкой и антисоветской деятельности и классовой боеспособности по Архангельскому округу. 1929 г.).

(обратно)

521

Там же. Оп. 2. Д. 711. Л. 37 (Информационная сводка № 5 о проведении 2-го краевого слета сталинских ударников животноводства. 1935 г.).

(обратно)

522

ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1534. Л. 52-52об. (Письмо М. П. Маркова в Северный краевой комитет ВКП(б). 27 мая 1933 г.).

(обратно)

523

Контрреволюционное вредительство в сельском хозяйстве Междуречья. Показания свидетелей // Правда Севера. 21 сентября 1937.

(обратно)

524

ГААО. Ф. 1909. Оп. 1. Д. 168. Л. 12–22 (Протокол общего собрания колхозников колхоза им. 1 мая Хоробрицкого сельсовета. 22 октября 1937 г.). На ряде других собраний в этом же районе говорили о том, что местные попы «давали сведения в «иностранные державы». См.: Там же. Л. 97–98 (Протокол общего собрания колхозников колхоза «Красный пахарь» Пиншенского сельсовета. 30 сентября 1937 г.); Л. 107–110 (Протокол общего собрания колхоза «Новый путь» Пиншенского сельсовета. 29 сентября 1937 г.) и др.

(обратно)

525

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 14. Л. 29–30 (Письмо С. В. Тотникова в редакцию «Крестьянской газеты». 12 августа 1938 г.).

(обратно)

526

ГААО. Ф. 2063. Оп. 9. Д. 14. Л. 25 (Письмо жителя Вельского района в Архангельский Облисполком ВКП(б). 10 марта 1941 г.).

(обратно)

527

Фриз Г. Л. Сословная парадигма и социальная история России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Имперский период. Антология. Самара, 2000. С. 148–152.

(обратно)

528

Бухараев В. М., Люкшин Д. И. Крестьяне России в 1917 году: пиррова победа «Общинной революции» // 1917 год в судьбах России и мира. Октябрьская революция от новых источников к новому осмыслению. М., 1998.

С. 131–142.

(обратно)

529

Щагин Э. М. Проблема альтернатив деревенской «революции сверху» в постсоветской историографии // Актуальные проблемы Аграрной истории Восточной Европы: Историография; методы исследования и методология; опыт и перспективы. XXXI сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Тезисы докладов и сообщений. М., 2008. С. 106–108; Рогали-на Н. Л. Коллективизация сельского хозяйства: итоги и перспективы изучения // Там же. С. 126–127.

(обратно)

530

Данилов В. П. Сталинизм и крестьянство // Сталинизм в российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков. Смоленск, 1999. С. 153–168.

(обратно)

531

Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 1930-е годы: деревня. М., 2001.

(обратно)

532

Яров С. В. Конформизм в Советской России. Петроград 1917-1920-х годов. СПб., 2006. Сам С. Коткин это своеобразное сотрудничество индивида и режима называет коллаборационизмом. (Коткин С. Государство — это мы? Мемуары, архивы и кремленологи // Смена парадигм: современная русистика. (Нестор. № 11). СПб., 2007. С. 108).

(обратно)

533

Lewin М. The social Background of Stalinism // Lewin M. The making of the Soviet system. Essays in the social history of interwar Russia. Methuem, 1985. P. 274–276.

(обратно)

534

Вообще следует признать, что в российской историографии преобладают однобокие, довольно однообразные объяснения причин коллективизации. Ответ на этот вопрос нередко зависит от собственных политических пристрастий тех или иных авторов и варьируется в идейном пространстве от признания потребностей хозяйственного развития страны (необходимости модернизации в современном прочтении) до объяснения коллективизации борьбой И. В. Сталина за власть. Такое однообразие неизбежно обращает исследователей к рассмотрению внеисторической реальности, так называемых альтернатив сталинской коллективизации. При этом историки, как правило, не задумываются, что такая постановка вопроса была заложена еще самим Сталиным в «Кратком курсе истории ВКП(б)». В нем вождь, критикуя своих противников «слева» и «справа», доказывал предопределенность коллективизации необходимостью построения социализма в СССР. Начиная с 1990-х годов отечественные историки взяли на вооружение этот подход, предварительно заменив оценки на противоположные. Зарубежная историографии в вопросе о причинах коллективизации демонстрирует куда большее разнообразие возможных предпосылок «сталинской революции сверху». Так, М. Левин, В. Бровкин, И. Баберовски и др. авторы уже давно обращают внимание на то, что российская деревня в 1920-е годы была местом, где влияние советских политических институтов было ограничено существованием общины, экономическое поведение крестьянина оказывалось почти непредсказуемым для советской политической элиты, а культурные нормы и ценности коренным образом отличались от заложенных в большевистском проекте строительства социализма. И. Баберовски, в частности, писал: «Нигде бессилие коммунистической власти не проявлялось так ярко, как в деревне». Это обстоятельство в конечном итоге «побудило большевиков прибегнуть к языку террора». См.: Баберовски Й. Красный террор. История сталинизма. М., 2007. С. 57–64.

(обратно)

535

Балашов Е. М. Школа в российском обществе. 1917–1927 гг. Становление «нового человека». СПб., 2003. С. 163–166.

(обратно)

536

В частности, этот аспект рассматривается в одной из работ Л. В. Изюмовой. См.: Изюмова Л. В. Колхозный социум 1930-1960-х гг.: социальная трансформация, идентификация, престиж // Известия Уральского государственного университета. 2008. № 59. С. 106–108.

(обратно)

537

Данилова Л. В., Данилов В. П. Крестьянская ментальность и община // Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.). Материалы международной конференции М., 1996. С. 37.

(обратно)

538

Современные концепции аграрного развития. Теоретический семинар // Отечественная история. 1996. № 4. С. 144–145.

(обратно)

539

Хархордин О. В. Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. СПб.; М., 2002. С. 287–290.

(обратно)

540

Коэн И. Сравнительный анализ режимов субъективности в период между двумя войнами (Советский Союз и Франция) // Человек и личность как предмет исторического исследования: Россия (конец XIX–XX в.). Материалы международного коллоквиума. СПб., 2010. С. 231.

(обратно)

541

Ортега-и-Гассет X. Вокруг Галилея (схема кризисов) // Ортега-и-Гас-сет X. Избранные труды. М., 2000. С. 299.

(обратно)

Оглавление

От автора

Введение

Глава I. Возможные контексты: историография и источники

  1. Историография

  2. Источники

Глава II. Власть и крестьянство: характер политической коммуникации

  1. Восприятие крестьянством политической пропаганды в эпоху «великого перелома»

  2. Восприятие крестьянством политической пропаганды в условиях сталинского неонэпа

  3. Восприятие крестьянством политической пропаганды в 1937 году

Глава III. Образы власти в крестьянском сознании: характер политической репрезентации

  1. Представления о советских политических лидерах

  2. Представления о местной власти

  3. Представления о коммунистической партии

Глава IV. Крестьянская идентичность: характер социокультурной эволюции

  1. Социальная идентичность

  2. Политические ценности и приоритеты

Заключение. Сталинизм и крестьянство: социокультурный аспект

Библиография

Указатель имен

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg