«Мародеры»

Мародеры (fb2) - Мародеры [Как нацисты разграбили художественные сокровища Европы] (пер. Мария Борисовна Людковская) 1486K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андерс Рюдель

Андерс Рюдель МАРОДЕРЫ Как нацисты разграбили художественные сокровища Европы

Посвящается Рут

Anders Rydell

PLUNDRARNA

Hur nazisterna stal Europas konstskatter

Печатается с разрешения автора и литературного агентства Salomonsson Agency.

Издано при поддержке Шведского совета по культуре.

© Anders Rydell, 2013

© М. Людковская, перевод, 2016

© Издание на русском языке. AST Publishers, 2017

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Предисловие

Осенью 2009 года затянувшиеся на несколько лет переговоры дали наконец результат: стокгольмскому Музею современного искусства пришлось расстаться с картиной немецкого экспрессиониста Эмиля Нольде «Цветочный сад в Утенварфе».

С этой работой, которую тогдашний директор музея Понтус Хюльтйн приобрел в Швейцарии в 1960-е годы, была связана темная история. Когда ее владельцы, немецкие евреи по фамилии Дойч, в конце 1930-х бежали из нацистской Германии, картина загадочным образом пропала. Более пятидесяти лет спустя, в 2003 году, в музей обратились наследники семьи Дойч, желавшие вернуть свою собственность. Так между музеем и наследниками завязался многолетний конфликт, обсуждавшийся не только в шведских СМИ, но и за пределами Швеции. Многие еврейские организации заявили, что это дело позорит репутацию Швеции. К переговорам подключилось шведское правительство.

Меня сразу заинтересовала эта история, в подлинном контексте которой шведские медиа, на мой взгляд, не до конца разобрались. Меньше чем за год до этого я стал главным редактором журнала Konstnären — издания, освещавшего события в мире искусства и культурную политику. С головой окунувшись в новости культуры, я то и дело натыкался на происшествия, напоминающие историю с картиной Нольде: в парижском Лувре, в нью-йоркском МоМА, в аукционном доме Christie’s тоже обнаруживались работы, похищенные нацистами или иным образом утраченные во время Второй мировой войны. О прошлом этих произведений музеи и аукционные дома ничего не знали — так они, по крайней мере, утверждали. Об очередной новости коротко сообщали в газете, но вскоре стало очевидно, что речь идет не о единичных случаях, а о сотнях работ, которые выставляются в самых известных музеях мира и продаются на аукционах с мировым именем. Спрашивается: как они там оказались? Почему никто не обнаружил их раньше? И почему их темное прошлое привлекло внимание именно сейчас?

В первую очередь меня заинтересовал тот факт, что произведения искусства, украденные более полувека назад, до сих пор порождают конфликты.

Перед этим я несколько лет занимался изучением схожих правонарушений в сфере интеллектуальной собственности, а также экономических, моральных и юридических последствий этих нарушений. В начале 2009 года вышла моя книга «Пираты: шведские торренты, разорившие Голливуд», написанная в соавторстве с Сэмом Сундбергом и посвященная шведскому пиратскому движению. Конечно, интернет-пиратство — это воровство другого толка, но существовали и некоторые черты сходства.

И в том и в другом случае были задействованы адвокаты по ту сторону Атлантики; и тут и там действовала длинная рука американского правосудия, легко приоткрывающая национальные границы. В обоих случаях стороны спорили, кто имеет право доступа к культуре и искусству, — конфликт, в котором столкнулись права индивида и общее благо.

Но главным образом меня интересовали сами воры, хотя я не проводил других аналогий между пиратами и нацистами. Стремление к наживе, безусловно, было неотъемлемой чертой пиратского движения, однако мы с соавтором убеждены, что развивалось оно благодаря иному, более мощному фактору — идеологии: пиратами двигала идея о свободе информации, сформировавшаяся несколькими десятилетиями раньше.

Когда я занялся нацистскими хищениями, я увидел тот же паттерн. Была тут и страсть к наживе, это неизбежно. Но главный мотив заключался в другом. Если бы нацистами руководила исключительно жадность, они бы не стали сжигать полотна Пикассо, Миро и Брака. Нацисты не только расхищали предметы искусства, они их и уничтожали, и создавали сами. В нацистском мировоззрении искусство занимало важное место.

В этой книге я попытался разобраться в причинах наиболее масштабного культурного мародерства в истории человечества. А также понять, почему эти события пока еще нельзя считать историей.

Андерс Рюдель Стокгольм, сентябрь 2013

Глава 1 Завещание Адольфа Гитлера

В начале ноября 1945 года в Берлине состоялась пресс-конференция. Вел ее долговязый близорукий англичанин лет тридцати. Генерал-майор Хью Тревор-Роупер был больше похож на ученого, чем на военного, — толстые очки, форма сидит мешком. Тревор-Роупер служил в британской разведке SIS, однако до войны изучал историю в Оксфорде. На пресс-конференции Тревор-Роупер должен был рассказать об исследовании, результатов которого ждал весь мир: действительно ли Гитлер мертв? Несколько месяцев Тревор-Роупер разъезжал по разоренной войной Германии, выискивая свидетелей и свидетельства, которые рассказали бы о том, что же на самом деле произошло в бункере фюрера в последние дни войны.

Новость о смерти Гитлера попала в мировую прессу через немецкое радио на следующий день после его самоубийства 30 апреля 1945 года. Но многие не верили, что он и вправду покончил с собой, поэтому Тревору-Роуперу поручили тщательно изучить этот вопрос.

Советская пропаганда утверждала, что Гитлера прячут западные союзники, хотя именно Красная армия штурмовала бункер и нашла весомые доказательства его смерти, которые от Запада скрывались.

Союзники тоже не были до конца уверены в его смерти. На одной из пресс-конференций летом того же года в Париже свои сомнения высказал даже верховный главнокомандующий армий союзников Дуайт Эйзенхауэр. Многие полагали, что Красная армия тайком переправила Адольфа Гитлера и Еву Браун из Берлина в Москву.

После войны постоянно звучали свидетельства, что Гитлера якобы встречали в самых разных частях света. Кто-то видел его в кафе в Амстердаме — необыкновенно высокого роста с очень длинными руками. Кто-то — в Цюрихе: он жил там затворником и состарился настолько, что волосы побелели. Кто-то сообщал, что Гитлер живет в Аргентине, в деревне Ла Фальда, но из-за пластических операций его не узнать. Французская газета Le Monde опубликовала статью, автор которой утверждал, что Гитлер скрывается на нацистской базе в Антарктиде.

Слухи не стихали, обстоятельства смерти Гитлера так и оставались невыясненными, и победителям было важно любой ценой остановить спекуляции и мифотворчество вокруг смерти рейхсканцлера.

Только в декабре 1945 года удалось поймать лидера гитлерюгенда Артура Аксмана, пытавшегося организовать группу подпольного сопротивления. Пламя нацистских идей еще теплилось на выжженных руинах Германии.

В своем выступлении на пресс-конференции Хью Тревор-Роупер представил новые доказательства уже общеизвестной версии, по которой Гитлер покончил с собой в берлинском бункере и тело его было сожжено вместе с телом Евы Браун. Не имея, в отличие от русских, доступа к уликам, обнаруженным в бункере, Тревор-Роупер построил свое расследование на интервью со свидетелями, в том числе с камердинером и секретаршами фюрера. Однако важнейшие свидетели смерти Гитлера в бункере — министр пропаганды Йозеф Геббельс и личный секретарь и заместитель фюрера Мартин Борман — отсутствовали.

Отчет Тревора-Роупера, безусловно, был очень убедителен, но в нем не хватало четких неопровержимых доказательств, которые могли бы положить конец слухам. Критики официальной версии утверждали, что в бункере было сожжено тело двойника Гитлера.

Однако вскоре после публикации доклада дело сдвинулось с мертвой точки. В Германии был задержан люксембургский журналист Жорж Тьер, документы которого вызвали подозрение у британских оккупационных властей. При личном обыске у Тьера были обнаружены важные бумаги, вшитые в одежду. Утверждалось, что это политическое и личное завещания Гитлера, заверенные подписью Геббельса. На допросе Тьер сознался, что его настоящее имя — Хайнц Лоренц, что он был пресс-секретарем Гитлера и находился в бункере фюрера в последние дни Третьего рейха. Ему приказали вывезти из Берлина часть документов, размноженных в трех экземплярах. Еще одну копию политического завещания Гитлера вывез адъютант фюрера Вилли Йоханмайер, в то время как штандартенфюрер СС Вильгельм Цандер покинул бункер с копиями обоих завещаний, а также свидетельством о браке Адольфа Гитлера и Евы Браун.

Именно такие доказательства нужны были Тревору-Роуперу, и если бы он смог разыскать Цандера и Йоханмайера, то легко залатал бы дыры в своем докладе и убедил критиков.

Йоханмайера нашли быстро, он жил у родителей в Изерлоне в Западной Германии. Несмотря на суровый допрос, преданный адъютант ни в чем не сознался.

Вильгельма Цандера найти оказалось труднее. Тревору-Роуперу удалось его разыскать только в самом конце декабря 1945-го. Оказалось, что он «переквалифицировался» в садовника и скрывался в маленькой баварской деревне Тегернзее под именем Фридрих-Вильгельм Паустин. В отличие от своего соратника Йоханмайера, Цандер не был фанатиком и признался быстро: он должен был доставить документы преемнику Гитлера Карлу Дёницу, но понял, что затея бессмысленна, и вместо этого ушел в подполье. Документы он хранил в ненадписанном конверте в потайном кармане чемодана из искусственной кожи, где также хранилась его черная форма СС.

После признания Цандера сдался и Йоханмайер. Он долго сопротивлялся, но в конце концов провел Тревора-Роупера на задний двор родительского дома в Изерлоне и при помощи топора извлек из промерзшей земли бутылку, содержавшую последнюю деталь пазла. Хью Тревор-Роупер разгадал загадку. Документы, датированные 29 апреля 1945 года, подтверждали официальную версию смерти Гитлера.

Адольф Гитлер составил два завещания: политическое и личное. В длинном политическом завещании он изложил свои политические деяния начиная с Первой мировой войны. Он предрекал возрождение национал-социализма и назначал Карла Дёница преемником.

Личное завещание Гитлера не столь пространно, как политическое, но куда любопытнее. Документ занимает всего три страницы, и он до банального прост. В нескольких коротких фразах Гитлер объясняет, что сейчас, когда борьба окончена, он решил вступить в брак с Евой Браун и что они предпочитают смерть капитуляции. Но хоронить их не нужно. Все личные вещи следует уничтожить. Тела сжечь «сразу же» после того, как они покончат с собой. Гитлер хотел, чтобы его постигла та же судьба, что и Германию.

В конце войны фюрер вел все более изолированное существование в бункере под рейхсканцелярией и 19 марта, за месяц до самоубийства, издал приказ «Нерон», названный так в честь римского императора, согласно легенде приказавшего сжечь Рим.

Третий рейх уничтожит сам себя. Германия должна быть сожжена, взорвана, раздавлена, немецкий народ должен исчезнуть. Гитлер не признавал никаких форм капитуляции. В его представлении в межрасовой войне возможна только победа или смерть — и немецкий народ обрек себя на последнее. Оборону Берлина вели старики и подростки из отрядов народного ополчения — фольксштурма. По завещанию Гитлера все должно быть уничтожено, за единственным исключением:

Картины из коллекций, которые я собирал все эти годы, никогда не покупались мною для личных нужд, а исключительно для создания галереи в моем родном городе Линц на Дунае. Искренне надеюсь, что это мое желание будет исполнено должным образом.

В последние месяцы в бункере, по мере обострения паранойи и депрессии, Гитлер все чаще уединялся в маленькой подвальной комнате, оформленной в светлых тонах. Там, сидя перед макетом родного города, проектом, который так и не будет осуществлен, он часами предавался своей последней мечте, хотя бы на короткое время отогнав от себя мысли о неминуемом конце.

При помощи встроенной лампы фюрер мог имитировать восход и представлять, как утреннее солнце отражается в медленном течении Дуная и встает между величественными белыми зданиями Линца. Он мечтал, что на старости лет будет каждый день любоваться этим видом. Именно в Линц он хотел перебраться, завершив свою политическую карьеру, когда Германия завоюет принадлежащее ей по праву место в истории.

По ту сторону реки находится мавзолей, где будут покоиться его родители. Здание напоминало римский Пантеон, построенный при императоре Адриане. Сам он тоже будет похоронен в Линце — городе, где он провел свою юность. Это были лучшие годы его жизни.

Он смотрел на бульвар, ведущий к площади, которая станет культурным центром Третьего рейха. В числе гигантских зданий в стиле неоклассицизма, расположенных вдоль главной улицы, — библиотека на 250 000 единиц хранения, грандиозный оперный театр на 2000 мест и концертный зал, носящий имя австрийского композитора Антона Брукнера.

Чтобы воплотить свою мечту, Гитлер решил сровнять с землей бо́льшую часть старого Линца. Он превратит этот сонный промышленный город в европейский, а впоследствии мировой культурный центр. Это будет Новый Париж или Новая Флоренция — для нового человека, апогей культурного величия национал-социализма. Гитлер, обожавший архитектуру, сам сделал эскизы; он работал над ними несколько десятилетий. Потом два главных архитектора нацистской Германии — Альберт Шпеер и Герман Гислер — превратили эти эскизы в градостроительные планы. К преобразованиям приступили еще в начале войны. В 1940 году был закончен мост Нибелунгенбрюкке, названный в честь средневекового героического эпоса «Песнь о Нибелунгах». После аншлюса (присоединения) Австрии в 1938 году в городе было построено более 10 000 новых квартир, более 50 000 людей перебрались в Линц — «город фюрера», одну из новых столиц Третьего рейха. Работы продолжались в течение всей войны, в то время как многие другие градостроительные проекты были приостановлены. Только на создание макета нового Линца ушло почти пять лет. Гитлер постоянно вносил изменения, поправки и новые предложения. Гислер установил макет в бункере 13 февраля 1945 года — в тот самый день, когда на Дрезден было сброшено 3500 зажигательных бомб и город с уникальным культурным наследием превратился в пылающий ад.

Гислер позднее описывал реакцию Гитлера, когда ему впервые показали макет: «Я никогда не видел, чтобы он так серьезно рассматривал макет… так задумчиво и растроганно». Гитлер пригласил генералов, партийных лидеров и посетителей, оказавшихся в тот момент в бункере, взглянуть на макет — в то время как бомбы продолжали падать на Берлин.

«Он показывал им макет города так, будто это была земля обетованная, путь в которую нам предстоит найти», — рассказывал Гислер.

В марте 1945-го Гитлер сказал начальнику Главного управления имперской безопасности Эрнсту Кальтенбруннеру: «Не будь мы оба уверены, что после окончательной победы вместе построим этот новый Линц, я бы прямо сегодня застрелился».

Но вот что в этом проекте увлекало Гитлера больше всего, вот что стало его настоящей страстью: Музей фюрера. Этот музей изобразительных искусств должен был не просто сравниться с Лувром, Эрмитажем или музеем Метрополитен. Он должен был переплюнуть их все. Дойдя до конца бульвара, изумленные гости города окажутся перед фасадом шириной сто пятьдесят метров, украшенным мраморными колоннами. Внутри посетителей будет встречать величайшая коллекция в мире — коллекция самого Гитлера. За годы войны она буйно разрослась. Два раза в год, на Рождество и в день рождения, Гитлер получал фотоальбомы в полукожаных переплетах. Он с энтузиазмом пролистывал страницы, разделенные шелковой бумагой, — фотографии последних приобретений. Это были шедевры мирового искусства: Микеланджело, да Винчи, Рембрандт, Вермеер, братья Ван Эйк и тысячи других. Шедевры, которые Гитлер оставит потомкам, его наследство.

* * *

Щель была такая узкая, что пролезть можно было только по одному. От взрыва туннель обрушился, вход в шахту перегородила стена из соли, щебня и пыли. Меньше чем за сутки австрийские шахтеры простыми кирками пробили небольшое отверстие сверху завала, под потолком туннеля. Первым внутрь проник Роберт Поузи, сорокалетний офицер из Третьей армии генерала Паттона. Поузи был человеком немногословным, коллеги считали его нелюдимым. Детство Поузи прошло на ферме в Алабаме, семья жила скромно, но Поузи повезло, он получил грант министерства обороны и выучился на архитектора. Вслед за Поузи в туннель пролез его помощник. Линкольн Кирстейн был личностью куда более неординарной, нежели его начальник: экстравагантный бисексуал, знаток искусства, выросший в богатой еврейской семье в Бостоне. Спустя несколько лет после окончания войны он вместе с хореографом Джорджем Баланчиным организовал балетную труппу «Нью-Йорк Сити балет».

Роберт Поузи и Линкольн Кирстейн служили в одном из самых необычных подразделений войск союзников — «Памятники, изобразительное искусство и архивы» (Monuments, Fine Arts, and Archives, MFAA). Это было особое подразделение, состоявшее из младших офицеров, в прошлом музейных кураторов, профессоров, библиотекарей, архитекторов и искусствоведов. Их задачей было спасти культурные сокровища Европы от разорения и уничтожения — как гитлеровскими войсками, так и союзническими. В историю эти люди вошли как «хранители памятников» (Monuments Men).

Всего за неделю до того, как Поузи и Кирстейн проникли в шахту, Германия безоговорочно капитулировала. Теперь на месте Третьего рейха была черная дыра, развалившаяся империя, из которой бежали миллионы людей. Поузи и Кирстейн вместе смотрели в темноту шахты, не зная, что их ждет внутри. Ходили разные толки, но правда ли все то, что говорят?

Месяцем раньше генерал Дуайт Эйзенхауэр отдал приказ англо-американским войскам остановиться у Эльбы, а не двигаться на Берлин, предоставив штурм немецкой столицы Красной армии. Вместо этого последний удар западных союзников был направлен на юг Германии — «малую родину» нацистов. Эйзенхауэр боялся, что Гитлер, СС и остатки вермахта переберутся в Баварию и используют Альпы как последний рубеж обороны. Укрывшись в горах, они смогут годами вести партизанскую войну. Но Эйзенхауэр и не догадывался, какие трофеи ждут американцев на юге.

Путешествие Роберта Поузи и Линкольна Кирстейна в Южную Германию было похоже на спуск в Дантов ад сквозь остатки цивилизации, исчезавшей с лица земли. Обугленные руины городов и деревень, разрушенных как бомбардировщиками союзников, так и самими нацистами, фанатично исполнявшими приказ «Нерон». На дорогах — сотни тысяч беженцев: советские узники трудовых лагерей, бредущие домой, на восток, немцы из Восточной Германии, бегущие на запад от Красной армии, заключенные концлагерей. Поузи сам ездил в только что освобожденный Бухенвальд. Кирстейн не смог.

Разрушения были настолько чудовищными, что оба американца сомневались, сможет ли Германия когда-нибудь подняться из руин. И тут перед ними неожиданно раскрылись земные недра. В конце апреля какой-то молодой солдат принес в американский штаб в Тюрингии державу и скипетр Фридриха Великого. Оказалось, они хранились в шахте неподалеку от местечка Бернтероде, где при более тщательном обследовании была найдена ниша с гробом самого короля. Там же стоял гроб его отца, Фридриха Вильгельма I, которого Гитлер считал основоположником современного немецкого государства. В ящиках из-под боеприпасов хранились регалии прусских монархов, личная библиотека Фридриха Великого и двести семьдесят одна картина из его дворца.

Но все эти находки меркли в сравнении с тем, что в тот день обнаружили Поузи и Кирстейн. Перед ними открылась огромная подземная система — старая соляная шахта возле деревни Альтаусзее в Австрии. Здесь добывали соль еще во времена Средневековья, а то и раньше. До сих пор добыча осуществлялась тем же древним способом — кристально чистую талую воду с альпийских вершин прогоняли сквозь шахту, вода вбирала в себя соль и несла вниз, после чего насыщенный соляной раствор выпаривали.

На склоне горы с XIV века жили семьи шахтеров. Они распределяли воду по лабиринту ходов и туннелей, пробитых в горе, и следили за исправностью всей системы.

Поузи и Кирстейн шагнули в полумрак, освещая себе путь такими же тусклыми фонарями, которыми сотни лет пользовались местные соледобытчики. Воздух был влажный. Первое, что они увидели, — взорванная железная дверь. Дальше — еще одна дверь. А за ней на простых ящиках лежало одно из величайших произведений искусства — шедевр нидерландского Ренессанса, Гентский алтарь.

«Волшебные драгоценные камни в венце Богоматери, казалось, притягивали дрожащий свет наших фонарей», — писал потом Линкольн Кирстейн. Огромный деревянный алтарь-складень размером (в раскрытом виде) 375Ч520 см, изначально состоявший из двенадцати живописных панелей, был начат Хубертом Ван Эйком, который умер, не закончив работу. Завершил ее в 1432 году брат Хуберта Ян. В центре верхнего ряда изображен Христос на престоле, а по сторонам от него — Иоанн Креститель и Дева Мария. На боковых панелях — поющие и музицирующие ангелы, еще дальше — Адам и Ева, прикрывающие наготу руками.

На центральной нижней панели на фоне уходящего вдаль пейзажа стоит Агнец на жертвеннике, окруженный молящимися людьми и ангелами. Эта панель и дала алтарю его первое название: Het Lam Gods, «Агнец Божий». Жертвенный Агнец символизирует жертву Иисуса. В Евангелии от Иоанна Иоанн Креститель указывает на Христа и говорит: «Вот Агнец Божий, который берет на себя грех мира».

Как ни парадоксально, мотив жертвы объясняет, почему нацисты были одержимы этим шедевром. Шесть створок алтаря в начале XIX века купил прусский король Фридрих Вильгельм III, несколько десятилетий они выставлялись в Берлинской картинной галерее. Во время Первой мировой войны немецкие солдаты похитили остальные створки из собора святого Бавона в Генте, где они находились с XV века. Однако по Версальскому договору Германии пришлось вернуть алтарь Бельгии в качестве репарации.

Итак, Агнец на алтаре — это символ Германии, несправедливо принесенной в жертву. Гентский алтарь стал одним из важных пунктов реваншистской политики национал-социалистов, его возвращение было вопросом политического престижа. И вот американцы видят алтарь перед собой — «безмятежный и прекрасный», как пишет Кирстейн.

Медленно, освещая путь фонарями, они спускались все глубже и глубже. Иногда перед ними открывались пещеры, ниши, выточенные талой водой и вырубленные кирками шахтеров. И повсюду вдоль стен — деревянные ящики, словно гробы. Вдруг в свете фонаря в глаза им бросилась характерная молочная белизна итальянского мрамора. На грязной подстилке лежала Дева Мария, меж ее колен — обнаженный младенец Иисус. Это была «Мадонна Брюгге» Микеланджело, единственное произведение этого мастера Позднего Возрождения, вывезенное из Италии при его жизни: его купили богатые фламандские купцы из Брюгге.

Поузи и Кирстейн прошли еще глубже, минуя ряды деревянных ящиков, и обнаружили тысячи картин. Перед ними открывались все новые и новые подземные комнаты, забитые шедеврами европейского искусства начиная с античности. Шахта была настоящим лабиринтом, из каждой галереи открывалось несколько боковых ответвлений. Самые дальние штреки уходили на два километра вглубь горы, и попасть туда можно было только на специальных вагонетках.

Поузи и Кирстейн поняли, что на исследование шахты уйдут дни, недели, а может, и месяцы. Не говоря уже о времени, которое понадобится для того, чтобы атрибутировать все эти произведения, составить их опись и эвакуировать.

Прошло около недели. Американцам удалось найти документы, при помощи которых они смогли составить список ценностей. Первая опись показала, что в шахте в Альтаусзее было спрятано 6577 живописных полотен, 954 гравюры, 137 статуй, 129 единиц оружия и воинского снаряжения, 122 гобелена, 78 предметов мебели, 1700 ящиков с книгами и 283 ящика с неопознанным содержимым.

Там были работы не только Микеланджело и Ван Эйка, но и любимых художников Гитлера — Вермеера, Рембрандта, Рубенса, Ватто, Брейгеля, Лукаса Кранаха Старшего и Дюрера.

Но находки Поузи и Кирстейна были только началом. Неподалеку от австрийской границы, в баварском замке Нойшванштайн с его причудливыми башнями, было найдено примерно столько же произведений искусства из более чем двухсот разоренных коллекций, в основном конфискованных у французских евреев.

За железнодорожной станцией в маленьком курортном городке Берхтесгаден была сделана еще одна находка — личный поезд Германа Геринга. Когда солдаты 101-й американской дивизии прибыли на место, они увидели, как местные жители растаскивают гобелены XVII века, арабские ковры, античную скульптуру и шампанское бывшего рейхсминистра.

Дома у нациста Ганса Франка в Нойхаузе, недалеко от Мюнхена, нашли известную картину Леонардо да Винчи «Дама с горностаем», а также работы Рембрандта и Дюрера.

По мере того как союзники продвигались на юг Германии, они находили все новые и новые сокровища из европейских коллекций — всего они обнаружили более тысячи тайников.

Сотни тысяч произведений искусства были отняты у евреев по всей Европе. Расовые законы, распространявшиеся и на оккупированные страны, позволяли шантажировать и грабить еврейское население — эти преступления предшествовали «окончательному решению». Одним из проявлений геноцида евреев на территории Европы было также разграбление и уничтожение их культуры. Но пострадали не только евреи — нацисты грабили всех, кто стоял у них на пути. На восточном фронте войска Гитлера вели войну против культуры славянских стран — и она была такой же беспощадной, как война против самих славянских народов. Одна только Польша лишилась сотен тысяч произведений искусства — половины своего культурного наследия.

В оккупированной Франции нацисты, по их словам, мстили за грабежи Наполеона более чем столетней давности. В Нидерландах, чтобы заполучить работы особо почитаемых ими старых голландских мастеров, нацисты использовали средства из местной государственной казны. Но гитлеровцы грабили не только другие страны, они опустошали и немецкие музеи. Уже после войны было подсчитано, что нацисты завладели одной четвертой частью всех произведений искусства в Европе.

Методы были самые разные — от прямого грабежа и шантажа до более или менее «законных» способов. Разными были и действующие лица этих преступлений: нацистское государство, относительно независимые организации, лично нацистские лидеры, арт-дилеры, предприниматели, аферисты и вообще все, кто решил воспользоваться возможностью нажиться на чужих страданиях.

Но все это мародерство объяснялось не только стремлением к наживе — за ним стояла определенная идеология. Для нацистов искусство было не только одним из способов построения империи, но еще и доказательством расового и духовного превосходства немецкого народа, манифестацией и оправданием нацистской идеологии. Нацисты не только расхищали произведения искусства — они их уничтожали и создавали. Горячо восхищаясь классической культурой, они так же рьяно преследовали все формы искусства модернизма.

Продвигаясь из стран Балтии в Восточную Германию, Красная армия тоже обнаруживала тайники с произведениями искусства. После бесчинств, учиненных немецкими войсками в Советском Союзе, красноармейцы не собирались церемониться с немецким культурным наследием. Роскошные царские дворцы под Санкт-Петербургом во время немецкой оккупации были разорены и разрушены. Знаменитая Янтарная комната из Екатерининского дворца в Царском Селе была демонтирована, вывезена нацистами и до сих пор не найдена.

В Восточной Европе и Советском Союзе нацисты разорили более 2000 музеев, культурных учреждений, библиотек и архивов. Выполняя задачу уничтожить культуру славянских народов, немецкие солдаты методично разрушали памятники, музеи и другие объекты культурного наследия.

Точно так же как у западных союзников, у Красной армии были свои подразделения специально обученных специалистов по упаковке и транспортировке трофеев. Так называемые трофейные бригады Сталина должны были переправлять в Советский Союз все, что имело какую-либо ценность. Речь шла вовсе не только об антиквариате, но и о мебели, продуктах питания, станках и целых заводах. Третий рейх должен был быть опустошен так же методично, как нацисты разграбили оккупированную часть Советского Союза. В Берлине Красная армия завладела музейными сокровищами, которые немцы не успели вывезти из столицы. Под строжайшей охраной по железной дороге из Берлина в Москву были переправлены древнегреческий Пергамский алтарь и более 1700 полотен Рембрандта, Тициана, Рафаэля, Гойи и Рубенса.

Но ни западным союзникам, ни Красной армии не удалось найти всего того, что похитили нацисты. Огромное количество произведений, которые нацисты укрыли в своих тайниках, бесследно исчезло, было испорчено или снова украдено. Сразу после войны на несколько десятилетий расцвел черный рынок искусства, на котором обращались тысячи похищенных работ.

Эвакуация произведений искусства из Альтаусзее растянулась на многие недели. Но для MFAA это было только начало. Все работы, найденные в Германии и Австрии — в шахтах, замках, туннелях, бункерах и церквях, — переправлялись в Мюнхен. Там их размещали в «Коричневом доме» — бывшем штабе Национал-социалистической партии. Работы продолжали прибывать, и уже через несколько недель пришлось искать новые помещения, которые быстро заполнялись до краев самыми разными памятниками — от египетских мумий до древнеримской скульптуры. Никогда еще в одном месте не сосредотачивалось столько сокровищ мирового искусства, как в Мюнхене летом 1945-го.

Оставалось самое трудное — административный кошмар реституции, и это при том, что Европа лежала в руинах и вскоре будет разделена железным занавесом. За шесть послевоенных лет более пяти миллионов произведений искусства было возвращено владельцам. В 1950-е, после смерти Сталина, даже Советский Союз вернул часть «трофейных» произведений в ГДР и другие социалистические страны.

Когда эта первоначальная работа была окончена, в Мюнхене оставались еще сотни тысяч произведений, чьих владельцев найти не удалось. С другой стороны, многие произведения — от ста до двухсот тысяч — так и не были найдены.

В то время мало кто понимал, что делать дальше с этим «беcхозным» и утраченным искусством. На пятьдесят лет о нем позабыли и только в 1990-е заговорили вновь. Оказывается, многие из этих «пропавших» работ висят прямо под нашим носом, на стенах главных музеев мира — в Париже, Берлине, Вене, Нью-Йорке, Лондоне, Санкт-Петербурге и Стокгольме. Когда в начале 2000-х годов нью-йоркский Метрополитен провел инвентаризацию своих фондов, выяснилось, что почти 300 картин, по всей видимости, происходят из нацистских коллекций. В Нидерландах был опубликован список из 4000 подобных произведений, размещенных в голландских государственных музеях. Во французских музеях, в том числе в Лувре, хранилось, согласно приблизительным подсчетам, около 2000 таких работ. В немецких музеях, по столь же приблизительным оценкам, насчитывалось до 50 000 подобных произведений. Картины с темным прошлым то и дело всплывали на торгах больших аукционных домов — в Лондоне, Токио, Берлине и Нью-Йорке.

Эти произведения стали предметом одного из самых острых и затяжных конфликтов в мире искусства. Конфликта, породившего бури протестов, кризис национальных идентичностей, многолетние правовые тяжбы по всему миру, дипломатические распри и скандалы, связанные с утаиванием информации. В центре конфликта оказались произведения искусства стоимостью в миллиарды долларов — и потомки жертв нацизма, пытавшиеся вернуть себе украденные у них шедевры. Музей фюрера погиб вместе с Третьим рейхом, но нам еще долго предстоит разбираться с его наследием.

Глава 2 Рождение трагедии

«Возрождение немецкого народа невозможно без возрождения немецкой культуры и особенно искусства».

Эти слова нового рейхсканцлера Германии прогремели, словно голос судьбы. Гитлер был хорошим оратором. Он умел создать у слушателей чувство общей сопричастности к важному историческому событию. Одно из таких исторических событий состоялось 15 октября 1933 года в Мюнхене.

Гитлер спустился с трибуны и вышел на середину сцены, к массивному блоку из дунайского известняка — материала, официально одобренного Национал-социалистической партией.

Сценография церемонии, как всегда, была тщательно продумана. Четкая симметрия, строгий порядок и пышный декор, отличавшие все нацистские мероприятия, продолжали главную мысль движения: «эстетизация политики», как несколько лет спустя скажет немецкий философ Вальтер Беньямин. Обещание порядка, стабильности и величия для страны, погруженной в экономический и социальный кризис.

Вокруг сцены — девятнадцать десятиметровых кроваво-красных знамен. Симметрию дополняют две шеренги штурмовиков СА в коричневых рубашках, в каждой по девять рядов в глубину. За ними — трибуны, заполненные зрителями. Сразу за трибунами по приказу Гитлера было возведено нечто вроде триумфальной арки, на которой крепились две горящие чаши. Три баварских ювелира в круглых черных шапочках и кожаных шортах открыли шкатулку и представили на суд фюрера серебряный молот с мощной деревянной рукояткой, напоминающий Мьёльнир, молот бога Тора. Молот был выкован по эскизу любимого архитектора Гитлера Пауля Людвига Трооста.

Каменный блок посреди сцены — непременно германского происхождения. Немецкий камень для немецкого «храма». Природный камень символизировал историческую преемственность, которой был одержим Гитлер. Романтик руин, приказывавший архитекторам учитывать, как будут выглядеть немецкие памятники тысячи лет спустя, он считал, что Третий рейх оставит в истории след не менее монументальный, чем Римская империя.

За два года до этого сгорел старый выставочный зал в Мюнхене — Стеклянный дворец, а вместе с ним сотни немецких картин XIX века, в том числе несколько работ любимого Гитлером романтика Каспара Давида Фридриха.

В тот же год именитый архитектор Адольф Абель выиграл конкурс на проект нового выставочного центра. В 1933-м, незадолго до начала строительства, новый рейхсканцлер остановил работы и распорядился построить «монументальный» художественный музей, Дом немецкого искусства — Haus der Deutschen Kunst. Проект поручили Паулю Людвигу Троосту, о котором тогда мало кто знал. Альберт Шпеер, будущий архитектор-фаворит Гитлера, рассказывает, что тот восхищался Троостом, как ученик мастером. Троост не был особенно знаменитым архитектором, в 1920-е годы он в основном разрабатывал интерьеры трансатлантических лайнеров. Однако Гитлер был преданным поклонником троостовского неоклассицизма, который станет основополагающим стилем архитектуры Третьего рейха.

Для опьяненных победой национал-социалистов Дом немецкого искусства был проектом первостепенной значимости — не просто их первым крупным строительным проектом, а важным элементом пропаганды нового режима, демонстрирующего служение высокой цели — немецкой культуре. После прихода к власти партия хотела показать, что способна не только на грубую антисемитскую риторику и уличные побоища, развязанные штурмовиками СА.

«Этот храм станет домом для нового немецкого искусства», — пообещал Гитлер. На церемонии присутствовал репортер New York Times. Это мероприятие, написал он, призвано «показать всем народам, что у Германии нет агрессивных военных амбиций и что она хочет служить миру своими художественными и культурными деяниями».

По замыслу нацистов церемония должна была также продемонстрировать политическую стабильность. Всего полгода назад горел берлинский Рейхстаг, но после поспешно проведенных очередных выборов позиции Гитлера заметно укрепились. В июне 1933 года была запрещена Социал-демократическая партия, другие партии принудили к самороспуску. Но в 1933-м никто не знал наверняка, насколько долговечен успех нацистов. Внутри партии шла борьба за власть — угрозу для Гитлера представляли могущественные отряды СА и их руководитель Эрнст Рём.

Дом немецкого искусства задумывался не только как пропагандистский проект — он должен был подчеркнуть уникальное отношение нацизма к искусству. Возрождение немецкого народа немыслимо без возрождения немецкой культуры. В мировоззрении Гитлера раса и культура были неразрывно связаны. Германия должна продемонстрировать как военное, так и культурное превосходство. Искусство, однако, призвано не только воспевать режим — искусство само по себе оправдывало претензии Германии на мировое господство. Американский историк Норман Рич пишет:

Считая себя единственными истинными творцами культуры, а также нацией, культура которой имеет всемирное значение, немцы также сочли, что имеют моральное право и на всемирность в территориальном смысле. Другими словами, они решили, будто имеют моральное право на мировое господство.

Именно так нацисты могли оправдать и самый крупный в истории искусства грабеж. Так же как немецкая культура освящала амбиции нацистов, экспериментальное искусство и культура других народов воплощали для них все самое презренное: расовую неполноценность, упадничество и большевизм. Гитлер ненавидел искусство модернизма и сравнивал его с психическим заболеванием.

В Третьем рейхе искусство будет служить важным индикатором идеологических убеждений и расовой чистоты. Скажи мне, что висит у тебя на стене, и я скажу, кто ты.

Планы нацистов в области культурной политики были не просто амбициозными: эта политика занимала центральное место в их идеологии, что не совсем обычно для других политических движений XX века.

Вплоть до конца войны на разграбление, уничтожение и политизацию искусства выделялись огромные средства. С точки зрения распределения военных ресурсов культурная политика была так же иррациональна, как и преследование и уничтожение евреев. Отчасти потому, что разграбление художественных сокровищ было колесиком того же самого механизма. Разграбление еврейского имущества и стремление покончить с еврейским влиянием на немецкую культуру — это идеологический проект, который стал первым шагом на пути к уничтожению более шести миллионов человек.

Гитлер, считавший себя главным арбитром Третьего рейха в вопросах архитектуры и искусства, был не единственным, кто осуществлял культурную политику нацизма. Среди нацистской элиты многие проявляли неподдельный — пусть и ограниченный — интерес к искусству. Они видели, что после 1933 года здесь открываются огромные возможности — искусство могло помочь в карьере, дать власть, статус, деньги. Для многих нацистских функционеров искусство было способом приблизиться к фюреру. Вовремя проявив интерес к культуре или преподнеся в дар Гитлеру изысканное художественное произведение, можно было стать влиятельным человеком.

Герман Геринг, Генрих Гиммлер, Йозеф Геббельс, Мартин Борман, Альфред Розенберг и Альберт Шпеер — вот лишь немногие из высокопоставленных нацистов, активно занимавшихся вопросами культурной политики.

Искусство вошло в нацистскую политику как риторический инструмент, как образ и метафора. Зачастую между политикой и искусством проводились прямые параллели. В 1933 году Геббельс в одной из своих речей заявил:

Политика — это высочайшее и самое грандиозное из всех искусств, и мы, все те, кто формирует современную политику Германии, чувствуем себя художниками. Задача искусства и художника — формировать, придавать форму, избавляться от нездорового и давать дорогу жизнеспособному.

Для нацистов главным в искусстве было совершенство человека, расы, тела. И главное, стремление к абсолютной красоте. «Искусство авангарда с его постоянно меняющейся перспективой и сознательным нарушением эстетических табу представляло угрозу основам нацистской идеологии, авангард был воплощением уродства», — рассуждают Арне Рут и Ингемар Карлсон в своей книге «Общество как театр». Эстетическое и биологическое уродство взаимосвязаны: уродливое искусство порождает уродливого человека, и наоборот. Тесная связь нацизма с искусством возникла не на пустом месте, идеи о расе и культуре, на которых нацисты строили свою культурную политику, имели глубокие корни. Эти идеи давно уже звучали в европейской культурной полемике. Но никто, кроме нацистов, не реализовывал подобные концепции столь систематично, и никогда это не имело столь масштабных последствий.

* * *

В октябре 1889 года в университетскую клинику нервных болезней в городе Йена в Центральной Германии приехал человек с густой бородой и взъерошенными волосами. Его звали Юлиус Лангбен, и в Йену он прибыл вовсе не в качестве пациента: он собирался спасти величайшего мыслителя XIX века. В январе того же года в Турине у философа Фридриха Ницше случился некий нервный припадок. Никто точно не знает, что произошло, но говорят, что однажды, гуляя по городу, Ницше увидел, как на площади Карло Альберто извозчик избивает свою лошадь. Философ бросился к лошади, обнял ее и расплакался. А после этого заболел.

Юлиус Лангбен не был ни врачом, ни психологом, а всего лишь ученым-неудачником. Он изучал историю искусств и археологию, но сколько ни пытался, так и не смог получить должность ни в одном университете — как из-за собственного сложного характера, так и из-за весьма слабых академических работ.

Лангбен был убежденным ницшеанцем и, узнав о болезни Ницше, решил, что нашел свое новое призвание. Лангбену удалось убедить мать Ницше Франциску, что он сможет вылечить философа, если та позволит ему разговаривать и гулять с ним. Несколько недель Лангбен провел в клинике, где подолгу беседовал с больным. От чего на самом деле страдал Ницше — была ли то деменция или шизофрения, — по сей день является предметом дискуссий.

Чем больше Лангбен общался с Ницше, тем более странным становилось его собственное поведение. Лангбен стал называть философа королевским отпрыском: «Он — как ребенок и как король, а потому с ним следует обращаться как с принцем, это и есть верный метод». После припадка сам Ницше считал себя инкарнацией Диониса и Христа одновременно. Вскоре Лангбен начал критиковать главного врача клиники, известного в то время швейцарского невролога и психолога Отто Бинсвангера. Антисемит Лангбен считал, что именно еврей Бинсвангер виновен в том, что в состоянии философа не происходит улучшения. Лангбен жаловался на Бинсвангера в письмах сестре Ницше Элизабет в Парагвай, куда та уехала, чтобы основать арийскую колонию Nueva Germania, и просил ее поддержки.

«Лечение» Лангбена было прервано, когда однажды в припадке ярости Ницше перевернул стол и с криками выбежал из комнаты. Лангбену пришлось покинуть клинику, однако он все же еще раз попытался оформить опекунство над Ницше и завладеть наследием философа. Попытка его провалилась, так как семья начала догадываться, что Лангбен болен не меньше, чем сам Ницше.

Но Лангбен еще дождется своего звездного часа. Он тут же увлекся новым проектом, на этот раз действительно поразившим мир. В 1890 году во всех книжных лавках Германии появилась книга анонимного автора «Рембрандт как воспитатель», которая сразу стала пользоваться успехом в интеллектуальных и артистических кругах Германии. За два последующих года эта работа, своим названием перекликавшаяся с трудом Ницще «Шопенгауэр как воспитатель», была переиздана тридцать девять раз, а спустя много лет оказала большое влияние на нацистов. Автором ее был тот самый Юлиус Лангбен, теперь уже успешный писатель. В этой книге Лангбен развивает ранние идеи своего кумира об искусстве. Ницше был приверженцем идеалов немецкого романтизма, противопоставлявшего субъективные и чувственные переживания науке, разуму и прогрессу. В работе «Рождение трагедии из духа музыки» Ницше рассуждает о том, что искусство возникает не на основе моральных или рациональных принципов, а из глубины народной души. В основу своих рассуждений он ставит греческие трагедии, которые, по его мнению, появились только благодаря греческой мифологии с ее пантеоном богов. В современном индустриальном обществе мифы утеряны, мы разучились их понимать, поэтому культура медленно умирает, а на ее место приходит материальное, эмпирическое мировосприятие. Наука может лишь объяснить оболочку нашего существования, но не его сущность. Проникнуть в суть вещей способно только искусство. В то время Ницше считал, что музыка Вагнера, например, является героическим возрождением мифа немецкого народа — и его души. Немецкая артистическая душа, считал Ницше, спасет европейскую культуру.

В книге «Рембрандт как воспитатель» Лангбен разделяет критический взгляд Ницше на современный мир и подчеркивает уникальную роль немецкой культуры, только на место Вагнера ставит Рембрандта. Главное отличие Лангбена от Ницше в том, что Лангбен помещает культурную тему в расовый контекст. Предки Рембрандта, по его мнению, были представителями народов Южной Германии, не запятнанных смешением с другими расами. Тот факт, что Рембрандт считается голландским живописцем, несущественен, так как он все равно принадлежит кругу германской культуры.

Рембрандт, считает Лангбен, мог смотреть на мир как истинный художник: он видел мифы. И Лангбен формулирует цель: «превратить немцев в художников» — но не в профессиональном, а в мировоззренческом смысле. Художник со своим мировоззрением противостоит современному «человеку-машине», бездуховному, искусственному человеку. Лангбен противопоставляет «культуру инстинкта» «культуре разума», утверждая, что германский инстинкт имеет превосходство над разумом.

Лангбен также развивает романтический миф об уникальном отношении немцев к земле: «Крестьянин, владеющий кусочком земли, напрямую связан с центром мира. Это делает его властителем Вселенной».

Лангбен называет эту таинственную связь «духом земли» и говорит, что наиболее сильно проявляет себя этот дух между Рейном и Эльбой.

Именно художники должны, по мнению Лангбена, стать во главе «трансформации» немецкого народа. Но не всякий художник может создавать искусство, спасительное для Германии, а лишь тот, кто «остался верен земле, сотворившей его». В упадке, в котором, по мнению Лангбена, пребывает Германия, следует винить евреев.

Теории Лангбена были извращенным и расистским толкованием идей Ницше, и великий философ вряд ли бы согласился с такой трактовкой. Отношение Ницше к евреям и расовым вопросам не столь однозначно. В одних сочинениях он рассуждает о том, что только смешение рас, привнесение свежей «славянской крови» может спасти Германию. В других — что смешение рас ведет к дегенерации и социальному упадку. Столь же неоднозначен его взгляд на европейских евреев. Вращаясь в кругах, близких к Вагнеру, Ницше придерживался принятых в этом обществе антисемитских убеждений. Позже, разорвав дружбу с композитором, он заявляет, что евреи принадлежат благороднейшей и сильнейшей расе, и желает смерти всем антисемитам. Непоследовательность высказываний Ницше затрудняла использование его идей нацистами, хотя некоторые идеологи нацизма пытались это делать. Кто-то предпочел от него откреститься. Нацистский идеолог Эрнст Крик писал:

Ницше был противником социализма, противником национализма, противником расового мышления. Если бы не эти три особенности, то, возможно, из него получился бы идеальный нацист.

Зато с Лангбеном проблем такого рода не возникало. В то время у него было гораздо больше читателей, чем у Ницше, который при жизни печатался совсем небольшими тиражами. Книгой Лангбена восхищались не только консервативные мыслители, но и ведущие культурные деятели того времени: например, историк искусства Вильгельм фон Боде, архитектор Герман Мутезиус и юный Карл Эрнст Остхауз, позднее ставший одним из главных меценатов авангарда. Книга привлекла интеллектуалов и за пределами Германии, например шведских писателей Августа Стриндберга и Улу Хансона, который назвал ее «высокой песнью пангерманизма».

Особенно широко книга разошлась в буржуазных кругах. Успех идей Лангбена, которые в дальнейшем будут развивать нацисты, может объясняться «особенным путем», которым шла Германия в XIX веке. Или «историческим своеобразием» ее национального развития, как пишут Рут и Карлсон.

В отличие от Англии и Франции, немецкой буржуазии не удалось совершить либеральную революцию, которая бы разрушила старые феодальные общественные структуры и открыла обществу путь в современный мир. Революция 1848 года в Германии провалилась. Немецкие земли еще на несколько десятилетий застряли в Средневековье. Феодальное право сохранялось во многих из них дольше, чем в других западноевропейских странах, а индустриализация запаздывала. Политическое и демократическое развитие также отставало. Превозносились такие патриархальные добродетели, как верность хозяину и послушание. Особенным было также представление о труде. Труд в Германии понимался скорее как «почетное служение нации». Феодальные отношения, жертвенность и немецкая рабочая мораль пришлись как нельзя более кстати в армии. Военная дисциплина стала образцом для отношений и в общественной жизни.

За границей над прусской дисциплиной часто посмеивались, взять хотя бы нашумевшую «кёпеникиаду». В 1906 году вор-рецидивист Вильгельм Фойгт, надев капитанский мундир, взял под командование целую роту ничего не подозревавших немецких солдат и с их помощью на глазах у публики ограбил ратушу города Кёпеник (сегодня это один из районов Берлина). Это происшествие стало широко известно и обсуждалось в основном в английской и французской прессе как пример косной военной системы, когда исполнение приказа ставится выше соображений здравого смысла. В немецких либеральных кругах эта история послужила поводом для критики военной элиты.

Демократические и либеральные идеи немецкая буржуазия часто воспринимала как чужеродные, чуждые немцам. Современный немецкий историк Ганс-Ульрих Велер считает, что в XIX веке развитие общества и государства в Германии пошло по «особому пути», Sonderweg, который в конце концов и привел страну к нацизму.

Одним из признаков этого «особого пути» была описанная выше отсталость, в которой националисты, однако, видели не недостаток, а достоинство, уникальную немецкую черту. Идеи свободы, равенства и братства, провозглашенные Французской революцией, Юлиус Лангбен называл «еврейскими и в корне чуждыми германскому духу». В противоположность британскому рационализму и французскому Просвещению немецкая культура якобы представляла собой нечто гораздо более глубокое и отвлеченное, она была пронизана духовностью, чувственностью, готовностью пожертвовать собой ради высокой цели. «Отрицание „западных“ ценностей и чувство собственного превосходства были главной чертой этой немецкой идеологии», — пишет американский историк Питер Гэй.

Корни этой политической философии следует искать у немецких романтиков начала XIX века. Заметную роль в ее становлении сыграл философ Иоганн Готлиб Фихте, который свел воедино пробуждающийся немецкий национализм и культурный идеализм. В 1807 году в переполненной аудитории Берлинской академии наук Фихте прочел первую революционную лекцию из цикла, изданного позднее под названием «Речи к немецкой нации». Фихте призывает немцев к национальному единению. Он возвеличивает немецкую народную душу и «дух», который, по его мнению, отличается от «духа» других народов. Для Фихте немецкий народ — это народ-избранник: «Вам выпала великая удача основать вообще империю духа и разума и уничтожить все грубое телесное насилие в качестве господствующего над миром»[1]. Германии, по мнению Фихте, предопределено стать ведущей европейской нацией.

Фихте читал свои «Речи» в Германии, разоренной наполеоновскими войнами. Сначала немцы встречали солдат Французской революции как спасителей от деспотии бесчисленных немецких князей и епископов. Но вскоре оказалось, что одни угнетатели просто сменились другими. Разобщенные немецкие государства оказались не в состоянии противостоять Наполеону. Покорив Германию, Наполеон заронил в немецкую почву семя пангерманского национализма, и Фихте дал этой политической концепции философское обоснование.

Идеи французского Просвещения, которые поначалу приветствовались народом, были отвергнуты как чужеродные. Истинная свобода достигается посредством освобождения «духа». Вечные истины надо искать не в науке, а в искусстве. Вместо политической революции предстоит революция духа. Вместо власти плебса — власть культурного народа (Volk), который, получив эстетическое воспитание, поднимется над материальной и мирской политикой. Поклонение красоте, центральное понятие в мире романтиков, — поклонение, в котором восхищение смешивается с немалой долей одержимости и самозабвения, — позднее будет в полной мере взято на вооружение нацистами.

* * *

Итогом следующей франко-германской войны (1870–1871), в которой Франция потерпела унизительное поражение, стало не только образование Германской империи под эгидой Пруссии, но и стремительная индустриализация немецкой экономики и мощный экономический рост. В истории Германии этот период получил название Gründerzeit, «эпоха основателей» (имеются в виду предприниматели — основатели новых предприятий и целых отраслей экономики). Всего за несколько десятилетий Германия из аграрного государства превратилась в одну из ведущих промышленных стран мира. В начале XX века 50 % всех электрических приборов на мировом рынке были немецкими. С 1871 по 1911 годы население Германии выросло с 41 до 65 миллионов. Население Берлина увеличилось вдвое — с одного до двух миллионов. Люди покидали деревни и ехали в города.

Однако объединение Германии, ускорившее индустриализацию, не было стихийным процессом — за ним стояла та же аристократическая элита, что управляла независимыми германскими княжествами. И новый государственный аппарат Германской империи исповедовал скорее аристократические, нежели либеральные ценности. Можно провести параллель с развитием Японии — страны, которая через много лет станет союзником нацистской Германии. Индустриализация Японии тоже была запоздалой и вынужденной, навязанной со стороны. Японская аристократия и дворянство (самураи) влились в новый государственный и военный аппарат. В обеих странах сохранились старые феодальные структуры власти, в то время как некоторые другие аспекты социального устройства буквально перепрыгнули в будущее. В обоих случаях это породило страдающее некоторой двойственностью общество, которое приняло модернизацию (экономический и технический прогресс), но отвергло модерн (прогресс социальный и индивидуальный).

Стремительное экономическое развитие вызвало в немецком обществе сильное социальное и политическое напряжение. Довольно быстро окрепло рабочее движение, представлявшее угрозу политической гегемонии грюндеров («основателей»). Индустриальное общество нуждалось в человеке нового типа, а появление таких людей грозило разрушить «естественный», «предписанный Богом» старый порядок. Духовный мир, основанный на религии и германской мифологии, терял свои позиции — и многие усмотрели в этом угрозу немецкой культуре.

Центральным понятием необыкновенно мощной обратной реакции стало понятие Völkische («фёлькише»), которое можно перевести как «подлинно народное». Слово Völkische стало паролем для многочисленных более или менее организованных групп, союзов и организаций, сочетавших идеи романтизма с фанатичным национализмом. Все они разделяли представление о немецком народе как о нации, объединенной кровным родством. Язык, раса, родной край (Heimat — Родина) и уникальный культурный дух, подобно цементу, связывали воедино немецкий народ. Главными носителями Völkische считались немецкие крестьяне, которых формировала немецкая почва с эпохи переселения народов.

Угрозу Völkische представляли города с их марксизмом, либерализмом и, конечно, инородной еврейской кровью. Веками живущие на своей земле крестьяне противопоставлялись «космополитичным», «безродным» евреям, обитающим в городах. Немецкие крестьяне часто изображались как жертвы хитрости и обмана со стороны «городских евреев».

Понятие Völkische сыграло большую роль в становлении фашистского движения в Германии. Один из ранних примеров — Пангерманский союз, основанный в 1891 году. В него вошли представители немецкой элиты, которые открыто пропагандировали идеи расового превосходства, агрессивный милитаризм и необходимость расширения жизненного пространства (Lebensraum) немецкого народа, а для этого требовались новые территории. Многие члены союза были учителями, распространявшими националистические идеи в школах.

Именно на этом фоне следует рассматривать успех книги «Рембрандт как воспитатель». Лангбен уловил дух времени, и книготорговцы, рекламируя его книгу, назвали ее самым важным политическим трактатом века.

Книга «Рембрандт как воспитатель» появилась в тот момент, когда слишком стремительное развитие страны породило у многих ощущение духовного вакуума, ощущение, что в «эпоху основателей» было потеряно что-то очень важное. Романтический идеализм с его верой в вечные универсальные ценности стал казаться противоядием от бездушного материализма эпохи индустриализации. Культура должна спасти душу. Лангбен считал, что на смену научной эпохе вскоре придет эпоха художественная. Он возлагал надежду на неиспорченную молодежь и предсказывал, что будущее — за лидером, который будет и политиком, и художником одновременно. Лидером, который поможет Германии занять место, причитающееся ей по праву, — место Magister Mundi, Владыки мира.

* * *

В начале декабря 1930 года Йозеф Геббельс в сопровождении нескольких молодых штурмовиков из СА вошел в берлинский кинотеатр на Ноллендорфплац, 5. Здесь показывали американскую экранизацию романа Эриха-Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен», вышедшую в прокат через год после появления книги.

Будущий министр пропаганды занял место на балконе, чтобы держать в поле зрения весь зал. Едва начался фильм, как штурмовики, рассевшиеся внизу, по приказу Геббельса стали выпускать белых мышей, бросать в зрителей зловонные бомбочки и осыпать их каким-то порошком, от которого люди начинали безудержно чихать. Публика в панике разбежалась.

То же самое повторилось и на следующий день. Суровые молодые люди в коричневых рубашках срывали сеансы и в других кинотеатрах. Не прошло и недели, как власти Веймарской республики рекомендовали прекратить показ фильма. Нацисты и другие правоконсервативные группы были возмущены пацифистским посылом Ремарка, а главное, тем, что он развенчивал так называемую «легенду об ударе кинжалом в спину» (Dolchstoßlegende) — популярный в народе и особенно среди нацистов миф о том, что Первая мировая война была будто бы проиграна не в окопах на полях сражения, а дома, на родине, из-за удара в спину, подло нанесенного немецкому народу саботажниками из числа марксистов и евреев (хотя на самом деле ноябрьский переворот 1918 года стал прямым следствием неудач на фронте, лишений военного времени и всеобщего недовольства военным командованием). В политической пропаганде Гитлера этой легенде отводилось центральное место.

В романе Ремарка война была проиграна на фронте. Такой подход противоречил идеологии милитаризма, воспевающего военные подвиги.

Цензура была тревожным знаком. За несколько месяцев до этого, в сентябре 1930 года, нацистская партия стала второй по численности политической партией Германии — и это притом, что еще два года тому назад НСДАП (Национал-социалистическая немецкая рабочая партия) была мало кому известной правоэкстремистской партией, которую поддерживали 2,6 % избирателей. В 1930 году голоса Гитлеру отдали уже более шести миллионов немцев. Финансовый кризис вынудил народ прислушаться к нацистам. Культурная война началась.

Уже в начале 1930 года книги Ремарка были запрещены в Тюрингии, где НСДАП вошла в местное земельное правительство. Также под запрет попали музыка Стравинского и фильмы Эйзенштейна. Но главным врагом было объявлено современное изобразительное искусство. Новый министр внутренних дел и образования Тюрингии, нацист Вильгельм Фрик, приказал убрать произведения Пауля Клее, Отто Дикса, Франца Марка и Эмиля Нольде из основной экспозиции Веймарского замка в подвал. Культурно-политическая программа Фрика шла под девизом «Против негритянской культуры за немецкую народность».

Неприятие модернизма усилилось еще в конце 1920-х. На национальном уровне самым непримиримым участником культурной войны был Боевой союз за германскую культуру (Kampfbund für deutsche Kultur, KfDK). Образованная в 1928 году, эта организация с воинственным названием привлекала в свои ряды нацистов, интеллектуалов и просто людей с консервативными вкусами. А главное, под крышей KfDK консолидировалась националистическая идеология Völkische. В многочисленных «подлинно народных» организациях состояли сотни тысяч членов, и нацисты изо всех сил стремились заручиться их поддержкой. Важной целью союза было подчеркнуть интеллектуальную и культурную составляющую нацистской идеологии. Боевой союз за германскую культуру проводил культурно-политическую программу в духе Юлиуса Лангбена. Среди наиболее известных членов союза была поклонница Гитлера Винифред Вагнер, вдова Зигфрида Вагнера, сына композитора. В союзе также состояла Ева Чемберлен, дочь Рихарда Вагнера и вдова британского философа-расиста Хьюстона Стюарта Чемберлена. Работа Чемберлена «Основания XIX столетия», в которой утверждалось, что немецкая («тевтонская») раса — преемница и носительница идеалов античности, входила в нацистский канон. Чемберлен утверждал, кроме прочего, что Ренессанс был явлением исключительно германским, что за ним стояло дворянство Северной Италии, по происхождению исключительно германское, которое лишь позже подверглось расовому смешению и деградировало.

Главным связующим звеном между различными «подлинно народными» движениями и нацистской партией был основатель Боевого союза Альфред Розенберг, главный нацистский идеолог, в чьем представлении идеи XIX века о расе, искусстве и антисемитизме идеально укладывались в систему Völkische.

Розенберг происходил из остзейской немецкой семьи, родился в Ревеле (Таллине), учился архитектуре в Москве. После Первой мировой войны перебрался в Германию. Розенберг создал мифический образ древней Германии, родины своих предков; большое влияние оказали на него идеи Чемберлена о германской расе. В 1918 году 26-летний Розенберг переехал в Мюнхен — кипящий политический котел, где в то время оказалось и немало контрреволюционеров из России. В начале 1919 года, вскоре после Ноябрьской революции, свергнувшей монархию, немецкие коммунисты захватили власть и в Мюнхене, провозгласив Баварскую Советскую республику. Мятеж был быстро подавлен: всего через месяц Баварская республика была уничтожена отрядами фрайкора (добровольческого корпуса) и воинскими частями, возвращавшимися с фронта. Однако то короткое время, что коммунисты были у власти, не прошло бесследно и лишь сплотило представителей правоэкстремистских кругов Мюнхена.

Среди тех, кто оказался в тот момент в центре политических событий, а позже стал частью элиты Третьего рейха, был не только Альфред Розенберг. В Мюнхене в те дни находились и Адольф Гитлер, и Генрих Гиммлер, и Рудольф Гесс, и Ганс Франк. Некоторые из них были близки к странной организации под названием «Общество Туле» (Thule-Gesellschaft), которая сыграла немалую роль в возникновении нацистской партии. Типичная völkisch-организация (ее полным названием было «Группа изучения германской древности») на самом деле служила прикрытием для подпольного оккультного «Германского ордена Вальфатер» (Germаnenorden Walvater), проповедовавшего арманизм (ариософию) — эзотерическое учение, пытавшееся воссоздать культы древних германцев. Чтобы стать членом общества, полагалось подписать обязательство, что в роду новичка нет еврейской или другой «чужеродной крови».

В революционном Мюнхене «Общество Туле» было видной политической силой. В 1918 году оно стало издавать антисемитскую газету «Народный обозреватель» (Völkischer Beobachter), для которой начал писать Розенберг. Эмблема общества с изображением кинжала и свастики позднее послужила для Гитлера источником вдохновения при создании символики нацистской партии. Древний знак свастики обнаруживается в самых разных культурах: свастику находили в Дании при исследовании орнаментов эпохи переселения народов, она была обнаружена Генрихом Шлиманом при раскопках Трои. Возникшие в эпоху романтизма историософские и теософские движения стали ассоциировать свастику с арийской расой.

В начале 1919 года несколько политиков из круга «Общества Туле» основали Немецкую рабочую партию, к которой в октябре того же года примкнул Гитлер. Розенберг на тот момент уже являлся ее членом. В феврале 1920 года Гитлер настоял на изменении названия партии: теперь она называлась Национал-социалистическая немецкая рабочая партия (НСДАП). В 1920 году НСДАП выкупила у «Общества Туле» газету Völkischer Beobachter и превратила ее в свой партийный рупор.

Розенберг, много писавший в газету, помог сформировать образ большевистской революции как еврейского заговора. Многие из большевистских лидеров действительно имели еврейское происхождение, например Лев Троцкий. Антисемитизм и антикоммунизм стали для нацистов практически синонимами.

Товарищи по партии считали Розенберга негибким и трудным человеком. А Гитлер якобы назвал его «самоуверенным прибалтом, который крайне путано мыслит»[2]. Розенберга считали никуда не годным вождем, и именно поэтому Гитлер назначил его своим заместителем, пока отсиживал свой недолгий срок в тюрьме после «пивного путча», неудачной попытки нацистов захватить власть в 1923 году. Гитлер опасался, как бы его не вытеснил еще более сильный лидер, но очевидно, что от Розенберга такого предательства ждать не приходилось.

Розенберг был нацистом-идеалистом, но никак не практическим политиком. Он не выдерживал конкуренции с такими стратегами и мастерами карьерной интриги, как, например, Йозеф Геббельс. Розенберга в первую очередь занимали идеи о чистоте расы и превосходстве немецкой культуры, и он стал связующим звеном между различными «истинно народными» движениями и «культурным департаментом» нацистской партии. В 1920-е годы на страницах Völkischer Beobachter он яростно нападал на цветущую культурную жизнь Веймарской республики, в том числе на искусство модернизма и набиравший силу немецкий экспрессионизм. Его художественным идеалом было искусство Древней Греции, о чем он написал в книге «Миф XX века», сделавшей его главным идеологом партии. К 1945 году она разошлась миллионным тиражом и по замыслу Розенберга должна была стать идеологической опорой политики национал-социализма. Многие идеи он непосредственно заимствовал у правоэкстремистских мыслителей XIX века, таких как Чемберлен. Но по части художественной критики Розенберг пошел дальше, осудив главные художественные течения своего времени. В его описании экспрессионизма звучат отголоски Ницше:

Трагизм, присущий лишившейся мифа эпохе, характеризует и последующие десятилетия. Интеллектуализм потерял свою привлекательность, постоянное разложение на цвета уже не вызывало ничего, кроме ненависти, а коричневым тонам картинных галерей и копиям Тициана было уготовано лишь презрение. В глубине души каждый жаждал свободы, стремился к раскрепощению и искал выразительности. Но рождение экспрессионизма, ставшее следствием такого сильного напряжения чувств, было сродни насмешке. За право на самовыражение боролось поколение, которому выражать было нечего; красоты требовали те, для кого идеала красоты больше не существовало. Желание запечатлеть жизнь, создав новые художественные техники, обернулось невозможным из-за потери подлинной изобразительной силы. Так, выразительность превратилась в манерность, а атомизация творческой жизни продолжилась, поскольку новые стилеобразующие силы так и не были разбужены. Общество, отличавшееся внутренней неустойчивостью, принялось жадно поглощать «примитивное искусство»…[3]

Эти слова звучат как приговор яркой культурной жизни Веймарской республики — миру, в уничтожении которого Розенберг вскоре примет личное участие. Немецкий экспрессионизм зародился до Первой мировой войны, но расцвет его пришелся на послевоенное время.

Как ни парадоксально, экспрессионизм тоже черпал вдохновение у Ницше. Работа Ницше «Так говорил Заратустра» считается провозвестником экспрессионизма. Отношения экспрессионизма и нацизма были неоднозначными. В нацистской партии были сторонники экспрессионизма, которые, как Геббельс, выступали за то, чтобы назначить экспрессионизм официальным искусством. Консерваторы во главе с Розенбергом утверждали, что экспрессионизм ведет к коммунизму и хаосу (большевики считали, что экспрессионизм ведет к фашизму). На самом же деле «антиидеалы» экспрессионизма не имели никакого отношения ни к коммунизму, ни к фашизму.

В немецком экспрессионизме доминировали две школы. В начале века появилась группа «Мост» (Die Brücke). Это было фигуративное экспрессионистское искусство, вдохновленное работами Мунка, Ван Гога и Гогена. Наиболее известными представителями группы считаются Эрнст Людвиг Кирхнер и Эмиль Нольде. Группа «Синий всадник» (Der Blaue Reiter) представляла второе направление, более абстрактное. В группу входили Франц Марк, Пауль Клее и Василий Кандинский. Обе группы распались еще до Первой мировой войны, но именно в послевоенные годы все эти художники приобрели широкую известность.

Любопытно, что и экспрессионистов, и крайне правых объединяло ощущение беспощадной дегуманизации нашего времени. Экспрессионисты реагировали на это отказом от традиционного реализма в пользу совершенно субъективного восприятия действительности. Искусство должно отражать не объективную реальность, а внутреннюю субъективную эмоциональную жизнь человека.

Для Розенберга экспрессионизм и другие направления модернизма означали в первую очередь потерю идеальной красоты:

Сущность этого хаотического развития лежит, в частности, в потере того идеала красоты, который, во всем своем многообразии, служил опорой для всего художественного творчества в странах Европы. Демократическая доктрина, оказавшая разлагающее влияние на человеческие расы, и появление мировых городов, обесценивших значение национального самоопределения отдельно взятого народа, совпали с методически осуществляемой деморализующей и вредительской деятельностью евреев. Последствием всего этого стал не только крах мировоззрений и национально-государственных идей, но и уничтожение искусства нордической Западной Европы[4].

Такой анализ был понятен и близок тем «истинно народным» группам, которые разделяли взгляды Розенберга. Новые направления в искусстве должны быть отвергнуты по расовому признаку как примитивные заимствования из Африки и Азии. Чужая кровь отравляет немецкую культуру!

Подобные художественные принципы наиболее рьяно отстаивал архитектор и теоретик искусства Пауль Шульце-Наумбург. В начале века Шульце-Наумбург был ведущим культурным критиком Германии и арбитром художественного вкуса для среднего класса. Но в межвоенный период, в годы расцвета модернизма, его буржуазные взгляды на культуру стали казаться все более старомодными. Шульце-Наумбург яростно критиковал все современные тенденции в искусстве, а в 1928 году вышла его книга «Искусство и раса», где он попытался связать теорию искусства и патологию, сравнив некоторые модернистские работы с тщательно отобранными фотографиями людей с различными физическими изъянами. Шульце-Наумбург утверждал, что модернизм — это симптом заболевания, особое психическое расстройство, при котором повышенное внимание уделяется человеческому уродству. Это искусство дегенеративное.

Попытка связать определенные формы искусства с психической патологией была не нова, подобные попытки предпринимал современник Юлиуса Лангбена, врач и писатель Макс Нордау. В книге «Вырождение», опубликованной в 1892 году, Нордау признает современное искусство «душевнобольным». Он критикует новые направления в искусстве, символизм и натурализм, и определяет «типичные для времени» заболевания — дегенерацию и истерию. Дегенерация характерна для творчества современных художников, истерией же страдают их почитатели.

Мысль о дегенерации возникла в мутном кильватере теорий Дарвина, продолжив идею о том, что человечество и морально, и физически находится в стадии регресса. Нордау предупреждал, что современное искусство может быть заразным и тогда дегенерация коснется и общества, в том числе молодой части населения.

Хотя Нордау был евреем и к тому же известным сионистом, это не помешало нацистам черпать вдохновение в его идеях. Пауль Шульце-Наумбург привнес в его теорию расовый элемент, утверждая, что только расово чистые индивиды могут создавать настоящую культуру.

Нацисты приняли Пауля Шульце-Наумбурга с распростертыми объятьями, и он вновь сделался влиятельным художественным и архитектурным критиком, вошел в правление Союза борьбы за германскую культуру и стал одним из самых активных его представителей. Вильгельм Фрик назначил его директором Веймарской академии художеств, которая пришла на смену знаменитой школе Баухаус Вальтера Гропиуса, упраздненной нацистами. Первым делом Шульце-Наумбург распорядился закрасить стены лестницы в здании Баухауса, расписанные немецким экспрессионистом Оскаром Шлеммером.

* * *

Адольф Вагнер, баварский министр внутренних дел и национал-социалист, торжественно вручил серебряный молот Тора Гитлеру. Этот молот символизирует будущее нацизма, сказал Вагнер.

Тремя громовыми ударами по известняку будет заложен фундамент храма немецкого искусства. А также новой немецкой культуры, которая уничтожит дегенеративное искусство Веймарской республики.

Крепко взявшись за рукоять молота, Адольф Гитлер изо всех сил ударил по камню. Удар был такой мощный, что головка молота отломилась и взлетела в воздух. Суеверный фюрер побледнел, над блестяще украшенной сценой повисла неловкая тишина. Быстро, будто ничего не произошло, Гитлер развернулся и занял свое место на трибуне, так и не произнеся заготовленную речь. Немецкие газеты промолчали о неприятном происшествии, зато New York Times опубликовала статью с ироничным заголовком: «Господин Гитлер сломал посвятительный молот».

Геббельс считал инцидент пустяком, но Гитлер воспринял его гораздо серьезнее: он был убежден, что это дурное предзнаменование. Когда через несколько месяцев после этого случая скоропостижно скончался Пауль Людвиг Троост, Гитлер, опасавшийся более серьезных последствий, с заметным облегчением сказал Альберту Шпееру: «Архитектор должен был умереть».

Глава 3 Дегенерация

Солнце играло на золотой короне Карла Великого, когда он, верхом на лошади, ехал по Кёнигсплац в Мюнхене. Тяжелая, изящно расшитая мантия ниспадала с плеч короля франков. В это солнечное воскресное утро 18 июля 1937 года на улицы Мюнхена вышли почти сто тысяч человек, чтобы полюбоваться на театрализованное представление.

В сопровождении Ричарда Львиное Сердце и короля Германии и императора Священной Римской империи Фридриха I Барбароссы Карл проследовал дальше в сторону Принцрегентенштрассе и Английского парка. За монархами по Кёнигсплац прошествовали художники — Лукас Кранах Старший, Ганс Гольбейн Младший и Альбрехт Дюрер. Лошади тащили двадцать шесть платформ с живыми скульптурами, а за ними шли скальды, прорицательницы и средневековые шуты. В честь «германских» астрономов, таких как Кеплер и Коперник, была возведена трехметровая небесная сфера, окруженная четырьмя полуобнаженными нимфами. На платформе, посвященной сотворению мира, Адам и Ева расслабленно прислонялись к двум низким, похожим на грибы деревцам.

Своей чрезмерной пышностью парад германских героев напоминал диснеевскую экранизацию произведений Вагнера. После театрализованного представления под названием «2000 лет германского искусства» по площади маршем прошли эсэсовцы в черных мундирах, штурмовики СА в коричневых рубашках и несколько частей вермахта — всего 4000 человек. «Ну разве они не братья — художники и солдаты?» — риторически вопрошала партийная газета Völkischer Beobachter.

Над Принцрегентенштрассе, расправив крылья, медленно парит над землей пятиметровый золотой орел, укрепленный на платформе, которую тащат шесть тяжеловозов арденнской породы. Отряд крестоносцев, приветствуя фюрера, вздымает свои кроваво-красные знамена. Адольф Гитлер сидит, подавшись вперед, сжав руки между колен. Фуражка сдвинута на лоб. Рядом — рослые эсэсовцы, позади Гитлера стоит Герман Геринг в белом мундире и высоких черных кавалерийских сапогах, слева сидит министр пропаганды Йозеф Геббельс с женой Магдой. Справа — рейхсминистр Рудольф Гесс.

Этого события Гитлер ждал с нетерпением — сегодня он открывал музей, фундамент которого был заложен в тот злополучный день четыре года назад.

Открытие предполагалось не менее пышное: был объявлен трехдневный городской фестиваль «Дни немецкого искусства» с парадами, речами и выставками в честь возрождения немецкой культуры. Для его проведения неслучайно выбрали Мюнхен. Именно здесь зародилось и пролило свою первую кровь национал-социалистическое движение. Кёнигсплац стала для нацистов культовым местом. С 1920-х годов площадь была центром массовых партийных митингов, а после прихода к власти в 1933 году Гитлер провозгласил ее «церемониальной осью национал-социалистического движения». Газоны исчезли, вместо них площадь замостили двадцатью тысячами массивных гранитных плит. На восточной стороне площади были возведены важнейшие культовые здания партии. Прежде всего два Храма почета, где покоился прах шестнадцати нацистов, погибших во время «пивного путча» и объявленных мучениками национал-социализма. Оба павильона были построены по проекту Пауля Людвига Трооста.

Он же перестроил выходящий на Бриеннерштрассе «Коричневый дом» (Braunes Haus), национальную штаб-квартиру нацистской партии. У Гитлера был в этом здании кабинет, где на стене висел большой портрет промышленника и антисемита Генри Форда. Здесь же хранилась важнейшая партийная реликвия — «Кровавое знамя» (Blutfahne), на которое, согласно нацистской легенде, попали капли крови мучеников «пивного путча».

На восточной части Кёнигсплац Троост спроектировал еще два больших объекта (которые, в отличие от Храмов почета и «Коричневого дома», сохранились до наших дней): Административное здание НСДАП и «Дом фюрера» (Führerbau) — мюнхенскую резиденцию нацистского вождя, вульгарно-помпезное здание с огромными «мертвыми» пространствами, созданными ради монументального эстетического эффекта, в ущерб функциональности. В этом здании через год Гитлер подпишет Мюнхенское соглашение и пообещает Европе мир в обмен на Судетскую область Чехословакии.

После парада Гитлер поднялся на трибуну, сооруженную перед главным входом в новый Дом немецкого искусства (это здание, также спроектированное Троостом при личном участии фюрера, находится неподалеку, на краю Английского парка). На фоне длинного ряда колонн его речь звучала особенно эффектно:

Заявляю здесь и сейчас, что я полон решимости — точно так же, как в случае с неразберихой в политике, — раз и навсегда вычистить художественный язык в Германии. Непонятные «произведения искусства», которые можно постичь только с помощью претенциозных инструкций […] не должны более навязываться немецкому народу!

Публика ликовала. Речи Гитлера часто начинались спокойно, тихо, почти робко, пока он постепенно не раскалялся в эмоциональном и агрессивном крещендо. С помощью этой ораторской уловки на партийных собраниях ему часто удавалось довести публику до исступления. Но сегодня агрессия не была предназначена для того, чтобы разжечь массы соратников. Речь фюрера была адресована не его верным партийцам в Нюрнберге — он выступал на открытии музея перед семьями с детьми солнечным воскресеньем в Мюнхене.

Кубизм, дадаизм, футуризм, импрессионизм и т. п. не имеют никакого отношения к немецкому народу. Все эти термины ни стары, ни современны, это всего лишь напыщенная болтовня людей, которым Господь отказал в истинно художественной одаренности…

— вещал фюрер. «С каждой фразой Гитлер распалялся все больше и больше. Он кипел от злости. Слюна летела брызгами изо рта, так что даже ближайшие соратники смотрели на него с ужасом», — пишет историк искусства Пауль Ортвин Раве, который в тот день был среди публики.

Закончив речь, раскрасневшийся оратор потряс кулаком на фоне синего неба: «С этой минуты мы будем вести беспощадную войну, дабы уничтожить все враждебные элементы, стремящиеся подорвать нашу культуру». Гитлер объявлял войну современному искусству, и вряд ли это можно было выразить более однозначно.

Первая Большая немецкая художественная выставка, Grosse Deutsche Kunstausstellung, была задумана как непосредственное воплощение замысла Гитлера создать новое немецкое искусство. Это должно быть чистое, ясное и понятное искусство. Долой странные смешения стилей и эксперименты модернизма! Ежегодные выставки в Доме немецкого искусства должны были стать образцом стиля для немецких художников.

Выставка состояла из восьмисот восьмидесяти четырех произведений, прошедших тщательный отбор, однако Гитлер остался недоволен, хотя и скрывал это от посетителей.

Перед самым открытием, пытаясь представить себе, как воспримет выставку публика, Гитлер сам обошел все залы. Увиденное привело его в страшное негодование. «Никакой выставки в этом году не будет. Присланные работы совершенно ясно доказывают, что у нас в Германии пока нет художников, достойных занять место в этом великолепном здании», — возмущенно заявил он своему другу и личному фотографу Генриху Гофману.

В гневе фюрер приказал немедленно снять со стен восемьдесят четыре картины. А немного успокоившись, сам провел окончательный отбор. Сотни работ, изначально одобренных для выставки, были отвергнуты. Все «не проговоренное до конца», то есть содержащее малейший намек на абстракцию, вызывало у Гитлера крайнее презрение. Надо сказать, что для участия в выставке приглашались все желающие, единственное условие заключалось в том, что конкурсант должен быть арийцем. Критерий, как видим, оказался недостаточно строгим, чтобы сделать каждого претендента истинным художественным мастером Третьего рейха.

Гитлер так нервничал, что позднее приказал Службе безопасности (Sicherheitsdienst, СД) следить за посетителями музея и составлять секретный отчет о том, как реагировала публика.

Гитлер был главным куратором нацистской Германии. Художественные приоритеты Третьего рейха во многом определялись его личными предпочтениями. Однако его вкус был переменчив и часто настолько непредсказуем, что даже ближайшие соратники не всегда могли предугадать, что вызовет восторг у вождя, а что его разгневает. Предугадать гнев, как правило, было гораздо проще, и у Генриха Гофмана это получалось лучше, чем у других. Поэтому вскоре он стал отвечать за отбор произведений, которым раньше занимались несколько уважаемых профессоров-искусствоведов.

Гофман был принят на должность придворного фотографа Гитлера еще в начале 1920-х годов. Со временем они сблизились, Гофман и его жена Тереза вошли в «ближний круг» людей, с которыми Гитлер общался ежедневно. Кроме того, Гофман представил Гитлеру свою помощницу по студии Еву Браун.

Публичный образ Гитлера строился по большей части через призму объектива Гофмана. Очень популярный в то время фотоальбом «Неизвестный Гитлер» как бы позволял заглянуть в частную жизнь диктатора: Гитлер позирует в кожаных шортах, Гитлер на пикнике, Гитлер в лодке, Гитлер посещает художественную галерею. Существовала целая серия подобных фотоальбомов. Названия и прозрачный образный язык сильно напоминают детские книжки, что делает эти альбомы еще более пугающими: «Гитлер строит Великую Германию» (1938), «Гитлер у себя в горах» (1938), «Гитлер в Польше» (1939), «Гитлер на Западе» (1940). На обложке последнего Гитлер сфотографирован на фоне Эйфелевой башни.

Фотомонополия Гофмана приносила большой доход и ему самому, и Гитлеру. Идея Гофмана брать авторские отчисления за те снимки, по которым делались рисунки на почтовых марках, приносила миллионы рейхсмарок в год. По данным Федерального статистического управления ФРГ (Statistisches Bundesamt), одна рейхсмарка 1939 года соответствовует примерно 3,5 евро. Эти доходы Гитлер потратил главным образом на свою художественную коллекцию. Каждый год на Большой немецкой художественной выставке он покупал до двухсот произведений искусства.

* * *

Любопытным посетителям, в июле 1937 года бродившим по залам Дома немецкого искусства, были представлены ничем не прикрытые фантазии и чаяния нацизма. Стены залов в основном украшали пейзажи, жанровые зарисовки из деревенской жизни, живописные портреты сильных мускулистых крестьян с плугом — настоящих богов, рожденных матерью-землей, безгрешных и в расовом отношении безупречных, и плодовитых женщин за простой домашней работой в окружении белокурых детей (кисть живописцев исподволь пропагандировала натализм — демографическую политику нацистов, направленную на поощрение рождаемости).

Эти картины в полной мере отражали идеалы Völkische. С полотен, изображающих ландшафты и интерьеры, струились образы доиндустриального мира, в котором машины, автомобили и фабрики казались явным анахронизмом.

С зарисовками из народной жизни контрастировали батальные полотна. Здесь машинам и войне придавался почти божественный статус. Идеализация фронтового опыта была характерна для так называемой «литературы фрайкоров» (участников добровольческих корпусов). В 20–30-е годы появилось много популярных романов, воспевавших войну. Фронтовые переживания описывались как мгновения, раскрывающие истинную сущность человека, возвышающие его и дающие выход внутренним стремлениям и экстатическим чувствам, неподконтрольным разуму. Это была идеализация борьбы и насилия, где морали не было места. В живописи это воплощалось как схваченный на лету миг: например, солдат, который встает из окопа навстречу верной смерти. Потому-то нацистов так и возмутил Ремарк, развенчавший романтический миф о войне. Но Гитлер и другие нацистские идеологи умело внушали людям, что такой «возвышающий» опыт можно обрести не только на фронте, ибо все человечество объято вечной расовой борьбой. Прозорливый критик наверняка разглядел бы в этих картинах те ужасы, которые вскоре станут реальностью.

Третья тема выставки была крайне далека от предыдущих и не имела ничего общего ни с пашней крестьянина, ни с полями сражения. Это были этюды обнаженной натуры, представленные в основном в отделе скульптуры. Звездой выставки был любимый скульптор Гитлера Арно Брекер, который участвовал и в работе жюри. Мощные фигуры арийцев максимально точно соответствовали представлению Гитлера о германском Ренессансе. Идеализированные портреты людей были выполнены в греко-римской традиции, способ изображения тела отражал расово-биологический подход художника. Нацистская художественная политика была столь строга в вопросах формы, потому что понимание важности формы было частью расового сознания. Физический дефект — нарушение законов формы — был нарушением расовых законов. Огромные, словно готовые взорваться лбы, широкие скулы и подбородки входили в расовый канон, хотя сегодня они и кажутся нам неестественными.

Был в этом и налет эротики. Взять, например, еще одного любимого нацистами скульптора — Йозефа Торака. В эссе «Магический фашизм» Сьюзен Зонтаг пишет:

Живописцы и скульпторы нацистской эпохи часто изображали обнаженную натуру, но им запрещалось показывать какие-либо недостатки или уродства. Их ню выглядят как картинки в спортивных журналах, похожи на плакаты — ханжески асексуальные и в то же время порнографические, поскольку их совершенство — плод чистой фантазии[5].

Героический реализм, который был частью нацистской эстетики, стал официальным стилем и в коммунистических тоталитарных государствах, но здесь есть расхождение в одном важном пункте:

Официальное искусство Советского Союза и Китая служит распространению и укреплению утопической морали. В основе фашистского искусства — утопическая эстетика физического совершенства.

Зонтаг указывает также на уникальный аспект притягательности нацизма, отразившийся в искусстве: «Идеал фашизма состоит в трансформации сексуальной энергии в духовную силу на благо общества». И продолжает: «Эротика [то есть женщина. — А. Р.] всегда присутствует как соблазн, и наиболее достойная реакция — героически подавить в себе сексуальное влечение»[6].

Сам Гитлер был убежден, что причина его успеха у женской части аудитории — его сексуальная привлекательность. Поэтому он до самого конца не позволял Еве Браун появляться на публике вместе с ним. Кроме того, ничто — а тем более отношения с женщиной — не должно было затмевать в восприятии общественности образ правителя, жертвующего собой ради государства.

Нацистскую эстетику, однако, нельзя назвать отдельным направлением в искусстве, как это порой утверждается. В ее основе — буржуазные художественные идеалы XIX века. Для достижения своих целей — формирование расовой мифологии — нацистам было удобнее использовать уже существующие художественные жанры, которые в сознании большинства и так ассоциировались с красотой и гармонией, нежели вырабатывать собственный «нацистский» художественный язык, — пишут Арне Рут и Ингемар Карлсон в книге «Общество как театр». Романтическая пейзажная живопись, буржуазный бытовой реализм и неоклассицизм были наиболее популярными направлениями для заимствования.

Иногда звучали и отголоски современности. В 1920-х годах Арно Брекер жил в Париже, где познакомился с Пикассо, Кокто и творчеством Ренуара, испытав на себе их влияние. В начале 1930-х Альфред Розенберг заклеймил ранние работы Брекера как дегенеративное искусство, но тот уже обрел более влиятельных покровителей в партии — в том числе в лице самого Гитлера. Вероятно, успех Арно Брекера во многом объяснялся тем, что его мелодраматический монументальный стиль идеально подходил для нацистской архитектуры.

Впоследствии Брекер был включен в пресловутый Gottbegnadeten-Liste — «Список одаренных от Бога», составленный Адольфом Гитлером и Йозефом Геббельсом в 1944 году. В этом документе перечислялись деятели культуры, которые внесли неоценимый вклад в национал-социалистическое искусство.

Но больше всего Гитлера радовали не работы, представленные на выставке, а само здание Дома немецкого искусства, спроектированное Троостом. Нацисты утверждали, что монументальный неоклассицизм наиболее адекватно олицетворяет национал-социалистическое движение. Они называли этот архитектурный стиль возрождением, считали его новым и уникальным, хотя с этим трудно согласиться. Стиль Трооста нацисты окрестили «тевтонско-германским». В действительности архитекторы того времени охотно заимствовали черты более ранних архитектурных стилей, которые отличала одна особенность: здание должно производить на зрителя ощущение величия. Воздействие архитектуры (как, кстати, и политической силы) определяется не в последнюю очередь размерами здания. Монументальность поражает воображение и приводит зрителя в трепет.

Иногда мегаломания нацистов принимала гротескный размах. Гитлер и его новый личный архитектор Альберт Шпеер планировали полностью перестроить Берлин и превратить его в столицу завоеванного нацистами мира. Новый город должен был получить название Столица мира Германия (Welthauptstadt Germania).

Главная парадная улица вела к гигантскому зданию высотой 320 метров для проведения народных съездов — Залу народа, увенчанному сферическим куполом. Источником вдохновения для него послужил римский Пантеон, высота которого составляет, однако, всего 58 метров. Зал народа должен был вмещать одновременно 180 000 человек.

Так что Дом немецкого искусства с его портиком шириной в 160 метров был всего лишь прелюдией грядущих перемен. Это первое монументальное сооружение нацистского режима и одно из немногих переживших сам режим. На потолке портика за колоннами до сих пор сохранились панели со свастикой.

Хотя Гитлер остался недоволен тем, что увидел в мраморных залах, об отзывах критиков он мог не беспокоиться. Kölnische Volkszeitung писала:

Повсюду чувствуется величие. Здоровые, бодрые и оптимистично настроенные художники демонстрируют свои работы, которые отличает разносторонняя индивидуальность. Началась новая эра в искусстве.

* * *

На следующий день после парадного открытия светлого неоклассического храма искусств неподалеку от него начала работу еще одна выставка. Она проходила в грязном каменном доме с крошечными окошками на Галериштрассе, 4, рядом с дворцовым парком Хофгартен. Посетители вспоминали, что залы, где выставлялись работы, были тесные, сырые и темные.

Контраст с просторными и воздушными залами музея в двух кварталах отсюда не был случайностью. Выставка Entartete Kunst, «Дегенеративное искусство», была эстетическим антагонистом Большой немецкой художественной выставки и пропагандистской инсталляцией, созданной при личном участии Йозефа Геббельса. Здесь было представлено около шестисот работ.

Геббельс не хуже Гитлера понимал, что многие из работ, представленных в Доме немецкого искусства, имеют весьма низкое качество. Поэтому он уже несколько недель готовил другую выставку, которая, в отличие от Большой немецкой художественной выставки, имела огромный успех у посетителей.

Публика была куда лучше знакома с художниками, представленными на Галериштрассе. Здесь были работы известнейших модернистов: Макса Эрнста, Марка Шагала, Василия Кандинского, Пауля Клее, Эрнста Людвига Кирхнера, Отто Дикса, Франца Марка и многих других.

Гвоздем программы был девятичастный полиптих Эмиля Нольде «Житие Христа», созданный им в период духовного смятения незадолго до Первой мировой войны. Это полотно одним из первых встречало посетителей, когда они поднимались по крутой узкой лестнице, ведущей на второй этаж. Картина Нольде занимала целую стену в первом зале, посвященном религии. В центре «Жития Христа» — сцена Распятия. Яркая вспышка красок прорезбла сумрак зала. От фигуры Христа исходил какой-то демонический свет, его широко раскрытые глаза, казалось, источают скорее безумие, нежели духовное величие.

Почти на всех картинах в этом зале был изображен последний день земной жизни Христа — ход, тщательно продуманный устроителями. Сложные отношения нацистов с церковью не помешали им использовать в своих интересах старое как мир антисемитское утверждение, что именно евреи убили Христа. Именно еврейское влияние, как бы намекали они, приводит к подобному богохульству в искусстве.

Следующий зал был отдан исключительно еврейским художникам. Тут Геббельс решил не деликатничать. Картины развесили без всякой логики, некоторые были без рам. На стенах между картинами были намалеваны издевательские рисунки, надписи и лозунги, высмеивающие работы: «большевистская пропаганда», «откровения расовой еврейской души», «безумие как метод», «природа, увиденная сквозь призму больного разума». Среди многочисленных посетителей выставки на Галериштрассе, 4 был и историк искусства Пауль Ортвин Раве:

Картины теснились длинными, тесными, вызывающими клаустрофобию рядами. Выставка была сознательно построена так, чтобы умалить достоинства работ. Свет был отвратительный. Полотна висели как попало, словно их развеску доверили детям или полным идиотам. До самого потолка все было увешано картинами. Никакого ощущения порядка, всюду, где только нашлось свободное место, втиснуты картины, между скульптурами, на полу, прислоненные к стене, на пьедесталах. Повсюду гневные комментарии, названия и скабрезные шутки.

В третьем зале висели картины, оскорбляющие, по мнению нацистов, немецких женщин, солдат и крестьян. Среди них — работы немецкого дадаиста Георга Гросса, в которых он запечатлел свои воспоминания об окопах Первой мировой; эти работы были ошельмованы как «марксистская пропаганда». Выставка представляла всех тех, кого нацисты презирали: евреев, коммунистов, анархистов, пацифистов.

Посыл был ясен: искусство модернизма — заговор, составленный и разжигаемый большевиками-евреями с целью развратить немецкую душу и ускорить вырождение нации. В центре заговора стоит «еврейство» — хотя из ста двенадцати художников, представленных на выставке, всего шесть имели еврейское происхождение. Больше всего картин для выставки — двадцать семь — отобрали у Эмиля Нольде, который поначалу даже сочувствовал национал-социалистам. Но примитивизм Нольде вызывал у «истинно народных» нацистов острое неприятие.

По отношению к искусству модернизма нацисты испытывали не только омерзение, но и вполне оправданное чувство тревоги. Унижая, нацисты пытались скрыть тот факт, что их самих унизили. Ведь художники-модернисты видели нацистов насквозь. Они обнажили нечеловеческую пустоту, скрывавшуюся за буржуазными ценностями, за которые так отчаянно цеплялись нацисты. Модернизм перетряхнул давным-давно закосневшие идеалы красоты и гармонии. Художники открыто говорили об унизительной и бессмысленной войне, которая стоила жизни миллионам солдат, погибшим в окопах Первой мировой.

Это было неугодное искусство. Оно изображало мир, который не только нацисты, но и многие в Германии не хотели и не были готовы принять. Отвращение было демонстративным и считалось здоровой реакцией, а не выходом неосознанно подавляемых чувств:

Мы видим на стенах вокруг нас порождения безумия, дегенерации и импотенции. Все, что показывает эта выставка, вызывает у нас гнев и отвращение[7],

— заявил в своей речи на открытии выставки «Дегенеративное искусство» ее куратор Адольф Циглер.

Геббельс отлично знал, как заинтересовать публику. Например, чтобы «защитить» молодежь, людям, не достигшим восемнадцати лет, вход на выставку был запрещен. Все было ловко срежиссировано министерством пропаганды Геббельса — подготовка заняла менее двух недель. Выставка «Дегенеративное искусство» имела успех. До закрытия в ноябре 1937 года в одном только Мюнхене ее посетило более двух миллионов человек (в то время как Большая немецкая художественная выставка собрала всего 400 000 посетителей). Геббельс сразу отправил «Дегенеративное искусство» в «тур позора» по Германии и Австрии: Берлин, Лейпциг, Зальцбург, Вена, Дюссельдорф. Идея оказалась такой успешной, что была использована в других областях искусства. В 1938 году в Дюссельдорфе открылась выставка «Дегенеративная музыка», бичующая «упаднический» джаз.

Выставке «Дегенеративное искусство» предшествовали самые кардинальные культурные реформы в истории Германии. 30 июня 1937 года, за несколько недель до открытия выставки, по приказу Геббельса состоялось «очищение» (Säuberung) всех немецких музеев от нежелательного искусства. В ходе этой акции, которую можно назвать «хрустальной ночью» модернизма, было изъято 5328 картин и графических листов. Акция была направлена не только против художников еврейского происхождения — Марка Шагала и Людвига Мейднера, в первую очередь это была эстетическая чистка. Жертвой пали все направления модернизма — работы Пикассо, Мондриана, Матисса, Ван Гога и Гогена, а также немецких модернистов. Наиболее жестко обошлись с картинами Эмиля Нольде.

В ноябре 1936 года Геббельс разделался со свободной художественной критикой, установив, кому и как дозволено писать об искусстве. Гитлер и другие нацистские лидеры были убеждены, что в успехе модернизма виноваты газетчики. В их извращенном понимании между прессой, «контролируемой» евреями, и рынком искусства, где доминировали работы художников-евреев, существовал сговор, обман с целью наживы.

Поэтому нацистам было необходимо установить контроль над художественной критикой. В 1937 году партия на собственные средства стала выпускать искусствоведческий журнал «Искусство в Третьем рейхе» (Die Kunst im Dritten Reich), дорогое издание, украшавшее рабочий стол многих нацистских лидеров. Редактором был Альфред Розенберг, и журнал точь-в-точь отражал его догматичные взгляды на искусство. Однако «Искусство в Третьем рейхе» стало скорее утешительным призом для партийного идеолога, который надеялся контролировать всю культурную политику государства. Розенберг выиграл войну за идеологию, но проиграл битву за культурную политику.

* * *

После прихода нацистов к власти весной 1933 года агрессия, которая копилась в некоторых слоях немецкого общества, вырвалась наружу и захлестнула Германию. Ненависть по отношению к искусству Веймарской республики, которую нацисты в ожидании прихода к власти не поощряли, теперь приобрела широчайший размах. По стране прокатилась нацистская революция, сопровождаемая нападками на культурные символы предыдущей эпохи. Революция должна была покончить с вырожденческой культурой Веймарской республики.

На издания немецкой левой прессы был наложен запрет, интеллектуальные враги, такие как публицист Карл фон Осецкий, были схвачены и отправлены в только что созданные концентрационные лагеря, которые в первые годы нацистской власти заполнились политическими узниками. Тысячи нежелательных сотрудников различных организаций, ведомств и академий лишились своих мест. Нацисты стремились не просто к полной политической власти, но и к тотальному контролю над обществом. Это проявилось и в области культуры, где люди, сочувствующие национал-социалистам, просочились в руководство организаций самых разных уровней — от любительских театров до киноклубов. Писатели Генрих и Томас Манны, а также многие выдающиеся деятели культуры лишились возможности публиковаться. Всех писателей, библиотекарей, издателей и переводчиков призывали вступить в недавно образованную Имперскую писательскую палату (Reichsschrift-tumskammer), заменившую Немецкий союз писателей. Тех, кто отказывался, или тех, кому отказывали в членстве, ждал запрет на профессию.

За чисткой неугодных работников культуры последовала чистка собственно искусства. Составлялись черные списки книг и музыкальных произведений, считавшихся чуждыми немецкой культуре или критиковавших нацистский режим. Это коснулось не только современного искусства — были запрещены даже некоторые оратории Генделя, так как в них затрагивалась еврейская тема, например «Иуда Маккавей». Самым ярким проявлением так называемого «очищения» немецкой культуры стало сожжение книг.

Костры запылали в университетских городах по всей Германии 10 мая 1933 года. Они имели символический характер, так как должны были напомнить о сожжении книг на «Вартбургском празднестве» в октябре 1817 года, когда после наполеоновских войн Германию захлестнула волна национализма. Тогда, в дни празднования трехсотлетия Реформации (Мартин Лютер опубликовал свои «95 тезисов» именно в 1517 году) и четвертой годовщины Битвы народов под Лейпцигом, немецкие студенты жгли книги реакционных авторов и различные символы Франции у Вартбургского замка, в котором в XVI веке Лютер переводил Библию на немецкий язык. Сжигая книги, студенты демонстрировали свое недовольство тем, что немецкие земли так и не смогли объединиться после победы над французами. Нацистские пропагандисты очень ловко умели использовать подобные символические события национального характера, чтобы придать собственному режиму историческую легитимность.

10 мая послушать речь Геббельса перед костром из книг на площади Опернплац (сегодня Бебельплац) в Берлине собралось 40 000 человек. Министр пропаганды говорил о том, что Веймарской республике с ее «экстремальным еврейским интеллектуализмом» пришел конец:

Перед нами рассыпается в прах интеллектуальный фундамент Ноябрьской республики, но на останках ее, словно птица феникс, поднимется новый торжествующий дух!

Огонь поглотил книги Карла Маркса, Бертольта Брехта, Эриха Марии Ремарка, произведения зарубежных писателей — Эрнеста Хемингуэя, Герберта Уэллса и многих других. Но это не было по-настоящему массовым сожжением. По всей Германии 10 мая было уничтожено всего 25 000 книг, то есть действо имело главным образом символический характер, олицетворяя революционно-очищающую силу нацизма. Костры походили на праздничные представления, во время которых студенты пели песни и приносили клятвы. Очищение огнем стало символом национального единства, возрождения Германии, которое обещали нацисты. Во главе нацистской революции, как и спустя много лет в Китае, стояла молодежь. Ведь только молодежь не была запятнана культурной грязью Веймарской республики, только она была совершенно свободна от прошлого.

Нацистская революция и недавно завоеванная власть развязали и внутренние конфликты в национал-социалистическом движении — как на личном, так и на идеологическом уровне. В области культуры борьба шла между Розенбергом и Геббельсом. У Розенберга как основателя Боевого союза за немецкую культуру и главного редактора главной партийной газеты были все предпосылки для того, чтобы встать во главе культурной жизни страны. Его неудача в конечном счете объяснялась тем, что он никогда толком не умел полностью посвятить себя одному делу и всегда хватался за новые и новые проекты. Это отразилось и на его союзе, с помощью которого ему удалось объединить различные «подлинно народные» (völkische) движения, но который он не смог превратить в политическую силу, действующую в его собственных интересах.

У Розенберга были амбиции контролировать не только культурную, но и внешнюю политику, в которой он также считал себя специалистом. Поэтому Гитлер назначил его руководителем внешнеполитического отдела партии, а весной 1933 года отправил в Лондон налаживать немецко-британские отношения. Но эта поездка не помогла карьере Розенберга. Гитлер хотел придать новому режиму международную легитимность и одновременно уверить международное сообщество в своих мирных намерениях. Розенберг провалил обе задачи, возложив венок со свастикой на могилу Неизвестного солдата в Вестминстерском аббатстве и вскинув руку в нацистском приветствии. Британцы негодовали. Ветеран войны Джеймс Сирс был так возмущен, что схватил венок и швырнул его в Темзу. На следующий день протестанты облили красной краской недавно изготовленную восковую фигуру Гитлера в Музее мадам Тюссо и повесили ей на шею табличку со словами «Hitler, the Mass Murderer»[8]. А самому Розенбергу возмущенные протестанты кричали: «Down with Hitler, down with fascism!»[9] Гитлер был разочарован.

Геббельс, никогда не упускавший возможности поиздеваться над своим противником, называл идеолога «почти» Розенбергом — кличка, намекающая на неугомонность Розенберга и желание проявить себя специалистом во всех областях. «Почти журналист», «почти академик», «почти политик», — шутливо говорил про него Геббельс. Всегда почти и никогда целиком и полностью.

После такого провала конкурента Геббельс укрепил свои собственные позиции. В этой конкуренции его главное преимущество заключалось в том, что он умел найти подход к Гитлеру. Геббельс манипулировал Гитлером, используя собственное чувство юмора, о чем свидетельствует Альберт Шпеер. Он заранее готовил свои шутки и розыгрыши и умел одновременно развеселить Гитлера и размазать по стенке своих соперников. Его любимой жертвой был Альфред Розенберг, человек, над которым Геббельс подшучивал так часто, что «его рассказы начали походить на разученный спектакль, в котором отдельные актеры дожидались своего выхода. Можно было почти наверняка предсказать, что ближе к концу Гитлер непременно произнесет следующие слова: „`Фёлькишер беобахтер` такой же скучный, как и его редактор Розенберг“».

Шпеер считал, что в конце концов «интриган Геббельс обвел вокруг пальца самого Гитлера».

В марте 1933 года Геббельс получил свое министерство — рейхсминистерство народного просвещения и пропаганды, которое вскоре возьмет культурную политику в свои руки. В противоположность Розенбергу Геббельс был откровенным прагматиком, гибко лавирующим между национал-социалистическими догмами. По мнению американского историка Джонатана Петропулоса, неверно говорить о Геббельсе как о человеке, совершенно не интересующемся культурой. Напротив, многое указывает на то, что он искренне восхищался экспрессионизмом. Альберт Шпеер рассказывал, что, обустраивая квартиру Геббельса, распорядился повесить несколько картин Эмиля Нольде, чем министр пропаганды остался очень доволен. Другие нацисты свидетельствовали, что Геббельсу принадлежали работы Кэте Кольвиц и Эрнста Барлаха — художников, которые позже будут заклеймены как дегенеративные. Кроме того, в 1935 году он заказал свой портрет импрессионисту Лео фон Кёнигу. Когда модернистское искусство было полностью запрещено, он спрятал эту картину в своем доме на острове Шваненвердер на одном из Берлинских озер.

В конце 1933 года немецкая культурная жизнь была централизована благодаря созданию Имперской палаты культуры (Reichskulturkammer). Теперь вся культура будет просеиваться сквозь мелкий фильтр ее подразделений (изобразительное искусство, театр, литература, пресса, радио, кино и музыка). Все служители культуры и их произведения будут проходить через палату культуры, находившуюся в ведении министерства Геббельса. Дирижерская палочка оказалась в его руках. Теперь он заведовал всей культурой Третьего рейха. Геббельс быстро распространил представление, что палата — гарант культурного возрождения нации. Однако Розенберг не упустил случая раскритиковать культурную политику соперника с точки зрения идеологии. И был отчасти прав. Геббельса гораздо больше, чем Розенберга, беспокоила международная репутация Германии: он понимал, что нельзя просто так бросать известных художников в концлагеря и вынуждать эмигрировать — если только они не являются открытыми противниками режима, евреями или коммунистами.

Геббельс также косвенно (но, разумеется, не в открытую) поддержал ту группировку в нацистском движении, которая в начале 1930-х годов выступала против слишком активного влияния Völkische на культурную политику, считая это реакцией буржуазной культуры. Противники Völkische, представленные главным образом в нацистском студенческом союзе в Берлине, заявляли, что именно экспрессионизм — истинно немецкое искусство. Они отвергали фигуративное искусство XIX века и восхваляли таких художников, как Эмиль Нольде и Эрнст Людвиг Кирхнер. Эта «берлинская оппозиция» считала, что экспрессионизм — это антилиберальное, чисто германское явление, возникшее благодаря тем же силам, что и национал-социализм. С этим движением был тесно связан Эмиль Нольде, который и сам вступил в нацистскую партию. Берлинских студентов поддержали нацистские студенческие союзы в других городах. Футуризм, процветавший в фашистской Италии Муссолини, был для них аргументом в пользу того, что национал-социализм и модернизм тоже вполне могут сосуществовать.

Геббельс был слишком хитер, чтобы в открытую поддержать студентов, но он часто и охотно критиковал эстетические взгляды Розенберга, которые, по его мнению, вели к созданию не искусства, а пустого политического китча, лишенного истинно художественного содержания. Геббельс поддерживал национал-социалистические «либеральные» силы, такие как журнал «Искусство нации» (Kunst der Nation), и предлагал высокие посты композитору Рихарду Штраусу и режиссеру Фрицу Лангу.

Дебаты между Геббельсом и Розенбергом велись вполне открыто в партийных газетах. Но эти разногласия раздражали Гитлера, который, несмотря на все интриги Геббельса, в конце концов вынес решение не в его пользу. В 1934 году Гитлер смог обуздать те силы в нацистской революции, которые начали выходить из-под его контроля после прихода нацистов к власти. Это касалось прежде всего могущественной военизированной организации СА, среди штурмовиков которой было много ветеранов Первой мировой, считавших, что революция еще не закончена и что элита НСДАП предает нацистские идеалы. Они требовали, чтобы СА был предоставлен контроль над регулярной армией, а также национализации крупных предприятий. Эти требования ставили под угрозу интересы наиболее влиятельных общественных групп, поддерживавших Гитлера. Если Гитлер хотел удержаться у власти и достичь своей ближайшей цели — восстановления военной мощи Германии, ему куда больше нужна была поддержка тяжелой промышленности и военных, нежели уличных бойцов СА. Тридцатого июня, в «ночь длинных ножей», лидер СА Эрнст Рём и несколько сот его соратников были убиты. Место СА заняла гораздо более организованная и лояльная Гитлеру служба СС, которую возглавил Генрих Гиммлер.

Культурная революция завершилась речью Адольфа Гитлера на Нюрнбергском партийном съезде 1934 года, запечатленном в фильме Лени Рифеншталь «Триумф воли». Гитлер осудил обе стороны культурной дискуссии. Он заклеймил экспрессионизм как искусство, чуждое немцам, но в то же время подчеркнул, что и в движении Völkische полно консервативных романтиков, которые могут тормозить эстетическое развитие нацистского искусства. В результате последовали чистки в обоих лагерях. Берлинская оппозиция была подавлена, а наиболее радикальные консерваторы, такие как Вильгельм Фрик и Пауль Шульце-Наумбург, отстранены от власти в творческих союзах. Незадолго перед этим был достигнут и организационный компромисс — Гитлер назначил Розенберга сторожевым псом партийной идеологии и создал для него отдельное Ведомство Розенберга (Amt Rosenberg, ARo). Это была позиция, специально скроенная для Розенберга, и она подразумевала контроль и оттачивание идеологической линии партии. Первым заданием ARo было разобраться с сотнями тысяч новых членов, примкнувших к партии после прихода к власти. Должность позволяла Розенбергу совать свой нос в разные структуры государственного аппарата и вмешиваться в вопросы и образования, и религии, и культуры, что как нельзя лучше устраивало непоседливого идеолога.

В сфере культуры он вступил в открытую конфронтацию с Геббельсом, который все еще оставался более сильным противником. Это соперничество было сознательно задумано Гитлером. Тем самым он ограничивал влияние Геббельса на культурную политику и сдерживал его либеральные наклонности. Гитлер часто создавал среди нацистской элиты внутреннюю конкуренцию, чтобы соперники зависели от него самого. В подчинении Розенберга со временем будут сотни служащих, и его ведомство сыграет значительную роль в нацистских хищениях.

Несмотря на посредничество Гитлера в дискуссии о направлении культурной политики, некоторые вопросы так и остались нерешенными. Если Гитлер критикует обоих оппонентов, то какое же направление в искусстве следует считать правильным? Дебаты продолжались еще около года, но в более приглушенных тонах. Убийство Эрнста Рёма было предупреждением для всех, кто слишком высовывался.

Геббельс был вынужден признаться себе, что его симпатии к экспрессионизму ставят под угрозу его позицию у власти, тем более что сторожевой пес Розенберг следил за каждым идеологически неверным шагом министра пропаганды. После 1935 года Геббельс окончательно примкнул к антимодернистской культурной политике.

В конце концов он стал таким же фанатичным противником модернизма, как и Розенберг. Геббельс охотно пользовался риторикой и методами своего конкурента. Строго говоря, идея выставки «Дегенеративное искусство» принадлежала не самому Геббельсу — подобные так называемые позорные выставки, Schandaus-stellungen, и раньше устраивали различные Völkisch-организации.

Последний, сокрушительный удар по модернизму Геббельс нанес только в конце 1936 года: он боялся, что нападки на искусство невыгодно скажутся на международной репутации Германии и повредят проведению берлинских Олимпийских игр летом того же года.

В октябре Геббельс закрыл отделение модернистского искусства во Дворце кронпринца в Берлине. В ноябре вышел пресловутый запрет на искусствоведческую критику и одновременно были уволены наиболее либеральные чиновники Имперской палаты культуры. В декабре новым президентом Имперской палаты изобразительных искусств (Reichskammer der bildenen Künste) был назначен ультраконсервативный художник Адольф Циглер. Этим назначением Геббельс ясно давал понять, что в мире искусства грядут перемены. В нацистских кругах Циглер прославился своими идеалистическими ню, модернисты же прозвали его «мастером германских лобковых волос». Когда Геббельс поручил Циглеру вычистить немецкие музеи, тот отыгрался за прошлые обиды сполна. Общенациональная чистка немецких собраний и музеев, начавшаяся летом 1937-го, проходила не совсем гладко. Директор берлинской Национальной галереи Эберхард Ханфштенгль пытался протестовать, но был тут же уволен Геббельсом. От Циглера и его конфискационной комиссии удалось спасти всего несколько работ. Основной «улов» для выставки «Дегенеративное искусство» принес первый музейный рейд в июне и июле.

Осенью 1937 года Геббельс провел вторую чистку. Из ста одного музея было изъято 11 500 произведений, среди них 1052 работы Эмиля Нольде. В общей сложности комиссия Циглера конфисковала у немецких художественных музеев 17 000 произведений искусства. В марте 1938 года министерство пропаганды официально заявило, что немецкие музейные фонды «вычищены».

Кампания Геббельса была успешной, и теперь борьба против модернизма приняла совсем другие масштабы. Чистка немецких собраний оказалась всего лишь устрашающей прелюдией.

Тем временем одна проблема оставалась нерешенной: что делать со всем этим конфискованным искусством? В ожидании решения работы свезли на склад на Кёпеникерштрассе. Но это, однако, не осталось незамеченным. Герман Геринг, чья собственная коллекция и так уже еле помещалась в его представительском имении Каринхалль на севере Бранденбурга, послал на Кёпеникерштрассе своего агента Зеппа Ангерера, чтобы «застолбить» несколько ценных работ Мунка, Ван Гога и Сезанна. Некоторые из них были потом тайно проданы голландскому банкиру Францу Кёнингу.

В январе 1938 года Гитлер сам посетил хранилище, чтобы решить судьбу коллекции. Он постановил, что правительство не станет компенсировать музеям ущерб и что коллекция будет использована в интересах партии. Геббельс в своем дневнике записал, что надеялся «с помощью этого говна заработать немного денег»[10]. С этой целью была образована новая комиссия под руководством Адольфа Циглера, Генриха Гофмана и арт-дилера Карла Габерштока. Карл Габершток сыграет ключевую роль в событиях последующих лет. В замке Нидершёнхаузен недалеко от Берлина устроили «галерею», где произведения были проданы избранным торговцам за иностранную валюту, в которой остро нуждалось правительство. В 1939 году в Люцерне, в отеле «Националь», прошел аукцион, на котором продали сто двадцать девять произведений. Среди них — знаменитый «Автопортрет» Ван Гога, «Любительница абсента» Пикассо и «Купальщица с черепахой» Матисса. Но на Кёпеникерштрассе все еще оставались тысячи работ. 20 марта 1939 года 1004 картины и скульптуры и 3825 акварелей свезли в берлинское пожарное депо неподалеку от хранилища. Во внутреннем дворе депо все эти произведения были сожжены в рамках учебной тренировки пожарных.

Глава 4 Дорога в Вашингтон

Большой мемориальный зал в Музее Холокоста в Вашингтоне был набит битком. В помещении, похожем на храм, собрались представители примерно сорока стран мира. Через узкие окна в стенах был виден освещенный Монумент Вашингтона. В зале царила полная тишина, пока гости подносили цветы к вечному огню в прямоугольной плите из черного мрамора. Внутри плиты, напоминающей гроб, хранится земля из тридцати восьми немецких концлагерей.

В зале собрались послы и представители разных государств, музейные работники, ученые и сотрудники аукционных домов. Они приехали, чтобы вместе изучить обстоятельства величайшего ограбления XX века. Памятный вечер 30 ноября 1998 года стал началом трехдневной Вашингтонской конференции по материальным активам времен Холокоста. Спустя более чем полвека после окончания Второй мировой войны участники выяснят подробности нацистских хищений — во всяком случае, так на это надеялись многие. На рубеже веков обстоятельства трагедии XX столетия должны быть наконец изучены и подшиты в дело. Пора наконец разобраться в одном из самых запутанных преступлений нацизма: хищении предметов искусства.

Слово взял Стюарт Эйзенстат, заместитель госсекретаря в аппарате Клинтона и один из устроителей конференции:

Быть может, это последний полноценный шанс для мирового сообщества собраться вместе и дописать наконец неоконченную заключительную главу этой величайшей трагедии нашего — да и не только нашего — века.

Для многих слушателей это было дело личного характера — например, для Уэсли Фишера, сотрудника Музея Холокоста, который организовывал конференцию совместно с Госдепартаментом США. Как заместитель директора конференции Фишер отвечал за ведение переговоров. Хотя Фишер рос в США, он с детства участвовал в борьбе с нацизмом. Отец Уэсли, раввин и адвокат Митчел Фишер, был главным юристом Межконфессиональной антинацистской лиги (Non-Sectarian Anti-Nazi League) — американской организации, начавшей бойкот немецких товаров после прихода Гитлера к власти в 1933 году.

«Когда я рос, мы смотрели на все, что было на столе, и спрашивали себя, немецкое это или нет», — рассказывает мне Уэсли Фишер почти через пятнадцать лет после конференции.

Сегодня Фишер руководит научными проектами Комиссии по еврейским материальным искам к Германии (Conference on Jewish Material Claims Against Germany, или просто Конференция по искам (Claims Confe-rence)) — организации, которая с 1950-х годов занимается распределением и выплатой компенсаций жертвам Холокоста. На Бродвее, в двух шагах от Таймс-сквер, находится головная контора организации, где около двухсот сотрудников занимаются выплатами пенсий жертвам Холокоста в более чем сорока странах. С момента основания в 1951 году Конференция по искам ведет переговоры о компенсациях с Германией и Австрией, а также с предприятиями, банками и другими организациями, наживавшимися на Холокосте. С 1951 года в результате переговоров с Конференцией по искам Германия выплатила пострадавшим около 70 миллиардов долларов. В течение последних десяти лет организация все больше занимается вопросами реституции похищенных предметов искусства — за это направление как раз и отвечает Уэсли Фишер.

Сам он занялся этим вопросом в 1970-е и 1980-е, когда участвовал в программе академического обмена между двумя супердержавами холодной войны. Профессор-славист Колумбийского университета, Фишер добрался в Москве до закрытых архивов, конфискованных Красной армией в Германии после войны. Эти архивы содержали новые факты о Третьем рейхе и Холокосте.

Среди организаций, которым пригодились эти архивные материалы, был будущий Музей Холокоста в Вашингтоне. Создать такой музей предложил в конце 1970-х президент Джимми Картер в связи с новой волной научного интереса к нацистской расовой политике, геноциду евреев, цыган и людей с различными душевными заболеваниями. Интерес объяснялся несколькими причинами. В частности, новое поколение хотело знать, что пережили их родители во время войны. Заметную роль сыграло телевидение. В 1978 году канал NBC показал сериал «Холокост» с Мерил Стрип и Джеймсом Вудсом в главных ролях, который повествовал о страданиях еврейской семьи в нацистской Германии. В ФРГ этот фильм посмотрели 15 миллионов зрителей.

«Сериал имел большой резонанс, — говорит Уэсли Фишер. — Все больше людей стали обращаться к прошлому, возрос интерес и к научным исследованиям, люди хотели копнуть глубже, узнать больше о Холокосте, о котором тогда говорили не так широко, как сейчас. Надо понимать и с уважением относиться к желанию выживших забыть, ведь эти люди не только испытали травму — многие из них чувствовали глубокий стыд. Они просто хотели отгородиться и начать жизнь заново. Многим удалось подняться на ноги и на пустом месте построить новую жизнь. Молодые люди потеряли годы, которые могли бы потратить на учебу. У них не было ни времени, ни возможности копаться в прошлом».

Но только после распада Советского Союза ученые занялись этой проблемой всерьез.

«Огромное значение имели падение Берлинской стены и конец холодной войны. В бывшем Советском Союзе открылись архивы, было обнаружено множество новых материалов. Некоторые отрицатели Холокоста ранее утверждали, что газовых камер вообще не существовало», — рассказывает Фишер.

В апреле 1993 года открылся вашингтонский Музей Холокоста. На открытии торжественную речь произнес Билл Клинтон, который за два месяца до этого принял присягу и стал сорок вторым президентом США. Администрация Клинтона придавала большое значение изучению Холокоста. Одной из задач музея было исследование новых материалов в связи с открытием архивов, и Уэсли Фишера пригласили на должность руководителя научных проектов. Среди множества тем, ставших актуальными после распада Советского Союза, был поднят и вопрос о возвращении частной собственности. «После падения Союза, — рассказывает Фишер, — в Восточной Европе прошла реприватизация, и тогда мы задались вопросом, что же будет со всей недвижимостью и имуществом, которые до войны принадлежали евреям и еврейским общинам. Исследователи узнавали о новых экономических аспектах Холокоста. В результате ряда договоренностей, в том числе с Германией, еще в 1960-е годы некоторым из выживших удалось получить индивидуальные компенсации за утраченное имущество, но о полном возмещении речи не шло. Теперь же стало очевидно, что к преступлениям нацистов была причастна не только Германия».

1995 год был годом примирения, после окончания войны прошло пятьдесят лет, и эта годовщина отмечалась во всем мире.

Событием, вызвавшим цепную реакцию, стала речь президента Швейцарии Каспара Филлигера, произнесенная в годовщину нацистской капитуляции 7 мая 1995 года. Филлигер просил прощения за то, как Швейцария обошлась с евреями во время Второй мировой войны: «Действительно ли мы сделали все, что могли, для преследуемых и для тех, кто был лишен своих прав?» Он говорил о строгом визовом режиме в годы войны, который помешал многим евреям найти убежище в Швейцарии.

Филлигеру представится еще одна возможность попросить прощения. Через месяц после этой его речи The Wall Street Journal напечатала статью о том, как трудно получить доступ к банковским счетам в Швейцарии родственникам их владельцев, убитых нацистами. С приходом Гитлера к власти многие еврейские семьи, опасаясь конфискации, перевели свои сбережения в швейцарские банки. С 1933 по 1945 год в Швейцарии было открыто приблизительно 60 000 таких счетов.

Однако банки не собирались нарушать банковскую тайну и открывать свои хранилища. Ведь в основе успеха швейцарского банковского сектора лежит именно принцип банковской тайны, какие бы темные махинации эта тайна ни покрывала. Но на этот раз тайна была уж слишком темной. Было похоже на то, что швейцарские банки не прочь присвоить себе средства жертв Холокоста.

Сначала банки сообщили всего о нескольких счетах и признали, что сравнительно небольшие суммы — десятки миллионов долларов — действительно были размещены в Швейцарии. Всемирный еврейский конгресс указал на недостаточность этих сведений и призвал американских политиков вмешаться в спор. Нью-йоркский сенатор-республиканец Аль Д’Амато провел в Конгрессе ряд резонансных допросов по этому делу. Вскоре к расследованию подключились Билл и Хиллари Клинтон и поручили Стюарту Эйзенстату изучить вопрос с банками. Политическое давление на Швейцарию росло. Как рассказывает Эйзенстат, «всё новые вопросы, возникавшие по мере расследования, в результате привели к большому скандалу. То, как швейцарские банки на них отвечали, вызывало у людей все новые подозрения: что еще они скрывают?»

За банковским скандалом последовал скандал со страховыми компаниями. Жизнь сотен тысяч жертв Холокоста была застрахована у европейских страховщиков. В большинстве случаев страховые премии так никогда и не были выплачены. Также был поднят вопрос о рабском труде: сотни тысяч узников концлагерей работали на немецких фабриках или предприятиях, которые существуют и по сей день, — например, на заводах промышленных концернов Krupp или Siemens.

Но вместе с делом о банковских счетах в первую очередь всплыла другая трагическая история: нацистское золото. Всемирный еврейский конгресс стал искать в американских архивах информацию, которая могла быть использована против швейцарских банков. Оказалось, что в Национальном архиве США хранится более двух тонн документов по этой теме; приблизительно с 15 000 документов лишь недавно был снят гриф «Совершенно секретно».

Документы касались забытой на тот момент американской программы Safehaven, «Надежное убежище», посвященной поиску немецких активов, вывезенных из Германии до и во время войны. Документы, в общем, так и пролежали нетронутыми в Национальном архиве пятьдесят лет — никто к ним не прикасался, а может, даже и не догадывался об их существовании. Это была настоящая золотая жила для исследователей, так как программа Safehaven прицельно изучала отношения между Швейцарией и нацистской Германией.

Вместе с сенатором Д’Амато Всемирный еврейский конгресс начал публиковать ранее засекреченные документы, раскрывавшие тайны швейцарских хранилищ. Оказалось, что швейцарские банки, юристы и дельцы тесно сотрудничали с нацистской Германией и активно прятали и охраняли нацистские активы. Исследователи обнаружили даже швейцарские счета, на которые Гитлер перечислял роялти от продаж своей книги «Майн кампф».

Кроме того, выяснилось, что с 1938 по 1945 год нацисты перевели на швейцарские счета средства в общей сложности на шесть миллиардов долларов в ценах того времени (в середине 1990-х эта сумма составляла 60 мил-лиардов). Значительная часть средств была вывезена в виде золота, украденного у евреев. Это запятнанное кровью золото оказалось в надежных подвалах швейцарских банков.

В конце концов банки были вынуждены слегка уступить, и для изучения их роли во время войны была созвана международная ученая комиссия. В октябре 1996 года выжившие жертвы Холокоста через нью-йоркский суд потребовали у крупнейших швейцарских банков выплаты компенсации в размере 20 миллиардов долларов. Одновременно Стюарт Эйзенстат опубликовал отчет, в котором Швейцария фигурировала как «банкир нацистской Германии».

После швейцарского банковского скандала многие страны поняли, что пора уже покончить с тайнами. Они открыли свои архивы и назначили специальные исследовательские комиссии. Состоялось несколько международных конференций, посвященных экономической стороне Холокоста, например Лондонская конференция по нацистскому золоту 1997 года, участники которой пытались разобраться, сколько золота было украдено, что с ним стало и как следует поступить с тем, что найдено. В конференции участвовала сорок одна страна, в том числе в скандал оказался втянут и Ватикан, так как банк Ватикана тоже был обвинен в хранении нацистского золота.

Во время войны нацисты разворовывали золотые запасы оккупированных стран, грабили и отдельных граждан, в основном евреев. После войны США, Франция и Великобритания учредили Трехстороннюю комиссию по золоту, которая перераспределила 337 тонн краденого золота, обнаруженного в Германии, между десятком европейских стран. Комиссия, однако, решила не возвращать золото отдельным гражданам, поскольку это представлялось невозможным с практической точки зрения.

Во время Лондонской конференции 1997 года был создан Фонд помощи жертвам нацизма, который выплачивал денежные компенсации людям, пережившим Холокост.

В 1998 году Стюарт Эйзенстат опубликовал второй отчет, в котором исследовались отношения между нацистской Германией и нейтральными странами, такими как Аргентина, Испания, Португалия, Турция и Швеция. Отчет описывал обширную торговую сеть и рассказывал о том, как именно активы переводились в «нейтральные» страны.

После банковских счетов, страховок и золота оставался еще один вопрос, настолько сложный, что многие, по мнению Уэсли Фишера, даже боялись о нем заговаривать:

После Лондонской конференции 1997 года министерство иностранных дел США решило провести конференцию, посвященную проблемам имущества в целом. Тогда-то и родилась идея Вашингтонской конференции. Однако когда люди собрались, вопросы с золотом, страховками и банковскими счетами уже понемногу стали проясняться. Оставалась по большому счету одна тема, не изученная и не затронутая ни одним международным соглашением. Я говорю об искусстве. Проблема с произведениями искусства всплыла на поверхность в последнюю очередь — потому что это был самый сложный вопрос.

* * *

Летом 1945 года американское подразделение MFAA («Памятники, изобразительное искусство и архивы») приступило к практически необъятной работе — расследованию величайшего в истории хищения произведений искусства. Для штаб-квартиры выбрали Мюнхен, политический центр нацистского движения, — выбор вполне символический, хотя и сделанный из практических соображений. В Мюнхен начали стекаться предметы искусства со всех уголков Германии. В качестве хранилища думали сначала использовать Дом немецкого искусства, однако было решено, что его залы недостаточно вместительны. Вместо этого музей превратили в столовую и клуб для офицеров генерала Паттона. В залах, предназначенных для гитлеровского расового искусства, звучали теперь дегенеративные звуки джаза.

В Доме фюрера и соседних зданиях начались работы. Надо было подготовить помещения к приему самых драгоценных шедевров мирового искусства. Поврежденные при бомбардировках здания следовало не только восстановить и защитить от сырости, но и обеспечить им надлежащую безопасность. Сначала Мюнхенский центральный пункт сбора (Central Collecting Point) — таково было его официальное название — следовало разминировать и освободить от неразорвавшихся бомб (одна из них взорвалась в здании в июле 1945-го).

Времени было в обрез. На Ялтинской конференции в начале февраля 1945 года президент США Франклин Д. Рузвельт, премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль и председатель Совнаркома СССР Иосиф Сталин решили судьбу послевоенной Европы. Германия будет поделена победителями на четыре оккупационные зоны.

В MFAA понимали, что Альтаусзее и несколько сотен других хранилищ находятся на территории, отошедшей по ялтинским договоренностям к СССР.

Войска не остановились у границ, определенных до окончания войны, и в результате американская армия на целом ряде направлений оказалась глубоко внутри советской зоны. Это грозило конфликтом, и Сталин потребовал, чтобы британские и американские войска покинули эти области самое позднее 1 июля. Тревожные новости с оккупированных советскими войсками территорий заставили американцев действовать быстро и начать немедленную эвакуацию произведений искусства в американскую зону. В качестве репараций Красная армия уже вовсю изымала немецкие ценности. По пути в Берлин трофейные бригады Сталина нашли огромное количество нацистских хранилищ. В самой же столице и окрестностях они добрались до настоящих сокровищ — берлинских музейных коллекций. Первые трофейные поезда из Берлина в Москву начали уходить еще до капитуляции Германии. В большом дворце за городом нашли собрания Национальной галереи. В шахтах и бункерах в пригородах Дрездена были обнаружены городские музейные собрания, эвакуированные до трагической бомбардировки города в том же 1945-м, превратившей город великой культуры в обугленный зловонный скелет.

Большую часть добычи переправили в Москву, в Государственный музей изобразительных искусств имени Пушкина. Остальное развеялось по ветру — было разграблено советскими солдатами и местными жителями, наткнувшимися на никем не охраняемые тайники с шедеврами. Ходили слухи, будто на черном рынке можно обменять гравюру Альбрехта Дюрера на пару ботинок.

В Альтаусзее офицеры MFAA, солдаты и шахтеры трудились дни и ночи напролет, чтобы успеть освободить шахту. Немцы свозили сюда сокровища более года, вывезти все надо было за несколько недель. Британские войска тоже начали эвакуацию предметов искусства в пункты сбора в британской оккупационной зоне. В июле тысячи работ были перевезены в Мюнхенский центральный пункт сбора, и скоро стало понятно, что просторных помещений Фюрербау и соседних зданий недостаточно. В Южной Германии были созданы дополнительные сборные пункты. Западные союзники начали разыскивать и допрашивать арт-дилеров, кураторов и других лиц, причастных к судьбе шедевров. В результате прояснились не только масштабы хищений, но и фанатичный замысел, стоявший за этими грабежами. Это было не обычное мародерство военного времени. Все было спланировано, организовано и санкционировано на высшем политическом уровне.

По понятным причинам в 1945 году это преступление оказалось в тени других, куда более жестоких нацистских деяний. По сравнению с фотографиями из освобожденных концлагерей хищения произведений искусства казались невинным мелким воровством.

Летом 1945-го судьба найденных работ все еще оставалась нерешенной. Французы хотели возместить утерянные или пострадавшие во время войны французские шедевры произведениями соответствующего уровня из немецких собраний. Многие, в том числе офицеры MFAA, надеялись, что будет образована международная комиссия и державы-победители примут совместное решение.

Этого не произошло. Советский Союз уже вывез свою добычу в Москву. А на Потсдамской конференции в середине июля отношения между недавними союзниками затрещали по швам. Военные не собирались канителиться с произведениями искусства в разоренной и голодной Германии, где миллионы людей остались без крова. Эту проблему надо было решить как можно скорее. Большинство понимало, однако, что процесс реституции растянется на годы, а то и десятилетия.

Один из генералов Паттона, Люсиус Клэй, который вскоре будет назначен главой администрации американской зоны, в общих чертах классифицировал порядок реституции. Клэй разделил искусство на три категории. В первую категорию (А) попадали украденные произведения искусства — произведения, прямо похищенные нацистами в оккупированных странах либо из публичных собраний, либо у частных владельцев (например, посредством так называемой «ариизации» еврейского имущества). В следующую категорию (B) входили произведения частных владельцев, за которые те получили от нацистов хоть какую-то компенсацию. Во многих случаях имел место шантаж: агенты Геринга или Гитлера делали владельцам коммерческие предложения, от которых мало кто смел отказаться. И в последнюю категорию (С) попадали работы, судя по всему, принадлежавшие немецкому народу, — в основном это были музейные коллекции, найденные в различных хранилищах. Произведения категорий А и В следовало как можно скорее вернуть в те страны, где они были украдены или приобретены. Переложить ответственность на другие страны было самым простым решением, которое, однако, имело серьезные последствия. Далеко не всем произведениям, оказавшимся в Мюнхенском центральном пункте сбора, удастся вернуться к своим законным владельцам или их наследникам.

Неблагодарная работа офицеров MFAA по спасению, транспортировке, сортировке и реставрации поврежденных работ усложнялась тем, что американское командование хотело разделаться с этой проблемой как можно скорее. Эйзенхауэр лично распорядился, чтобы максимальное количество произведений было переправлено в заинтересованные страны максимально крупными партиями. Американцы любой ценой стремились избежать запутанных разбирательств по вопросам собственности, которые неизбежны при полноценной реституции. Такие произведения, как алтарь Девы Марии, Гентский алтарь и «Мадонна Брюгге» Микеланджело, трудностей не вызывали, так как все знали, откуда взялись эти работы и где им следует находиться. Но это были исключения — куда хуже дело обстояло с несметным числом работ, которые нацисты «скупили» в оккупированных странах — главным образом во Франции и Нидерландах. Владельцев многих произведений найти пока не удалось (и некоторые так никогда и не будут найдены). Это была настоящая детективная история, в которой американская армия совершенно не желала разбираться. Пусть этим занимаются страны, в которых это искусство было похищено. В результате реституционные процессы проходили очень по-разному — в зависимости от того, какая страна и какое ведомство в этой стране за них отвечали.

Поздней осенью 1945 года работы начали вывозить из Мюнхенского и других пунктов сбора (в Марбурге, Висбадене и Оффенбахе), чтобы хоть как-то проредить скопившееся там огромное количество культурных ценностей.

Из замка Нойшванштайн, где нашли тысячи произведений искусства, награбленных нацистами во Франции, в Париж ушло несколько набитых до отказа поездов. Почти одновременно с тем, как предметы искусства прибывали в пункт назначения — в Париж, Гаагу, Вену, Амстердам и другие города, начинался процесс реституции. Откликнулись тысячи людей со всего мира, так или иначе лишившиеся своей собственности. Многие были разочарованы. Даже найдя свои утраченные работы, владельцы столкнулись с новыми трудностями — как доказать, что они действительно принадлежат им? Многим европейцам пришлось бежать от нацистского режима буквально с пустыми руками, не взяв с собой ничего. Вернувшись домой, они обнаруживали в лучшем случае, что дом разграблен, в худшем — что его вообще больше нет.

Далеко не все украденные вещи были найдены в Альтаусзее и других тайниках. В эти хранилища нацисты свезли только то, что считали самым ценным. Десятки тысяч произведений, заклейменных как дегенеративные, были проданы на антикварных рынках, обменены на работы старых мастеров или попросту уничтожены. Тысячи работ исчезли в частных коллекциях либо тайком были вывезены за границу. Парижский галерист еврейского происхождения Поль Розенберг вскоре обнаружил, что четыреста картин, похищенных у него нацистами, рассеяны по всей Европе. Многие были контрабандой вывезены в Швейцарию, где теперь выставлялись в ведущих галереях. Этот случай не единственный. Для целого ряда еврейских арт-дилеров и коллекционеров, ограбленных нацистами, началась долгая борьба за возвращение своего имущества.

Западные союзники ввели ряд запретительных мер, пытаясь ограничить свободное хождение похищенных произведений на рынке. Отныне запрещался экспорт произведений искусства из Германии, а обо всех торговых сделках на сумму свыше тысячи рейхсмарок следовало сообщать властям. Кроме того, были составлены черные списки дилеров, сотрудничавших с нацистами. Но в результате рынок искусства — как и многие другие рынки в Германии осени 1945-го — просто ушел в подполье. Кто-то решил повременить с продажей, пока не снимут ограничения — что и произошло в 1949 году.

Чуть дольше просуществовал закон, предписывающий всем немецким гражданам докладывать об имуществе, приобретенном или полученном ими за границей во время войны. А оккупационные войска получили право конфисковывать предметы искусства, которые в эпоху нацизма незаконно поменяли владельцев. Это была большая «серая» зона. В результате экономической политики Третьего рейха во время войны рынок искусства процветал. Чтобы скупать произведения искусства, нацисты залезали в государственную казну оккупированных стран. С немецкими дельцами заключались выгодные контракты, рейсхмарка ценилась выше местных валют. На волне покупательской истерии искусство, антиквариат и предметы роскоши непрерывным потоком текли в Третий рейх из Парижа, Амстердама и других городов.

После войны во Франции, Нидерландах и Австрии ввели законы, которые позволяли признать подобные сделки недействительными, но масштаб трагедии был настолько велик, что законы эти оказались практически бессильны. Они часто встречали жесткое сопротивление, особенно в Германии, где многие пытались свалить ответственность либо на погибших, либо на осужденных нацистов. В 1950-е большая часть дел была закрыта по истечении срока давности. Еврейские семьи, лишившиеся предприятий, жилищ, собственности, после войны будут вынуждены вести долгую и часто безнадежную борьбу за свое имущество.

В апреле 1946 года еще более 5000 предметов искусства вывезли из Мюнхенского центрального пункта сбора. Эйзенхауэр пытался ускорить процесс реституции, но он все больше напоминал бег на месте.

Работу планировали закончить в сентябре 1946-го, но вскоре стало очевидно, что это нереально. Центральный пункт сбора просто не справлялся с поступлениями. Постоянно обнаруживались новые хранилища, многие из них еще даже не начинали обследовать. Всего было зарегистрировано 23 000 «объектов». На деле же это значило гораздо больше, так как один «объект» мог оказаться целой библиотекой — несколько библиотек числилось и в Мюнхенском пункте сбора, — а некоторые библиотеки насчитывали миллионы книг. Десятки тысяч произведений так и оставались в сборных пунктах, потому что никто не знал, откуда они попали в Германию. В довершение всего офицеров MFAA отправили домой, а подразделение распустили.

Работа осложнялась еще и значительными политическими изменениями — на Европу, как туча, надвигалась холодная война. В 1947 году Сталин усилил контроль над Восточной Европой, а внешняя политика США была направлена на то, чтобы воспрепятствовать распространению коммунизма. Стал очевиден раскол между Востоком и Западом.

Работу в Мюнхенском центральном пункте сбора следовало закончить как можно скорее. В августе 1948 года генерал Клэй установил новый дедлайн, приказав очистить хранилища до конца года. Одновременно была проведена инвентаризация. Всего западные союзники обнаружили 1500 нацистских хранилищ, складов и бункеров и приблизительно 10,7 миллиона отдельных предметов искусства общей стоимостью примерно в пять миллиардов тогдашних долларов.

Но и на этот раз работу закончить не удалось — просто потому, что это было невозможно. Несмотря на недовольство генералов, сортировка и эвакуация продолжалась до начала 1950-х. Инвентаризация в декабре 1950 года показала, что 340 846 «объектов», то есть миллионы отдельных произведений искусства, антикварных изделий, книг, рукописей и других предметов, были возвращены. Но миллионы единиц все еще оставались в хранилищах Мюнхена.

Непонятно было, как поступить с «бесхозным» имуществом, принадлежавшим главным образом членам еврейских семей и общин, погибшим во время Холокоста. Отчасти это были предметы религиозного культа, которые нацисты украли для своих «исследований». Сотни тысяч свитков Торы, подсвечники и ткани были переданы в международную Корпорацию по восстановлению еврейской культуры (Jewish Cultural Recon-struction, Inc.), которая переправила эти вещи в еврейские общины США и Израиля.

В 1951 году американцы решили, что с них хватит, и прикрыли проект. К тому моменту прошло уже два года, как на территории Западной Германии был отменен оккупационный режим. Про войну никто вспоминать не хотел. В хранилищах все еще оставалось более миллиона произведений. Их передали в распоряжение новообразованной ФРГ, где еще лет десять будет продолжаться работа, начатая союзниками.

Если учесть обстоятельства того времени, то все, что было проделано в Центральном пункте сбора, заслуживало только восхищения, но в то же время оставалось много нерешенных проблем и вопросов. Хищения носили настолько масштабный характер, что восстановить все было просто невозможно.

Основная часть работы по реституции была закончена в 1950-е, истекали сроки давности, и рынок переполнился произведениями искусства с мутным провенансом. Мало кто задавался вопросом, откуда они взялись. Арт-дилеры, которые вместе с нацистами участвовали в мародерстве, как ни в чем не бывало вновь открывали свои галереи. Многие предметы искусства, возвращенные в разные европейские страны, так никогда и не попали к законным владельцам, а вместо этого оказались в государственных собраниях. Ужас преступления померк, и о нем позабыли.

* * *

О нацистских хищениях снова заговорили только в 1980-х годах. В декабре 1984 года в журнале ArtNews появилась статья «Постыдное наследие: нацистские хищения произведений искусств в Австрии» (A Legacy of Shame: Nazi Art Loot in Austria), где рассказывалось о предметах искусства и других культурных ценностях, после войны отправленных из Мюнхенского центрального пункта сбора в Вену и присвоенных австрийским государством. Оказалось, что власти особо и не пытались разыскать владельцев или их наследников. Вместо этого в 1955 году «бесхозные» произведения искусства попали в австрийские музеи. Далее в статье говорилось, что только спустя десять лет, после долгих переговоров, более 8000 произведений вернули еврейской общине в Вене. Исходя из того, что владельцы произведений погибли, работы в 1996 году были проданы на аукционе, а вырученные средства переданы выжившим жертвам Холокоста. Этот случай — и собственно сам аукцион — широко освещался в СМИ и привлек внимание общественности к хищениям нацистов. Проблема также освещалась в нескольких книгах, вышедших в 1990-е, в том числе в работе 1995 года американки Линн Николас «Изнасилование Европы»[11].

«Я занялась этой темой в начале 1980-х, когда работала в вашингтонской Национальной галерее, — рассказывает Линн, когда мы сидим у нее дома в Джорджтауне в Вашингтоне. — Музейный мир тесен, и мне довелось познакомиться со многими из Monuments Men — теми, кто служил в MFAA и спасал культурные ценности во время войны. В 1980-е эти люди в основном занимались научной или преподавательской деятельностью. Одновременно в те годы возрос научный интерес к Холокосту, и новое поколение исследователей занялось изучением нацизма на более серьезном уровне. Эти исследования открыли много нового. Меня интересовало, что происходило с искусством. Тогда об этом мало что знали, к тому же мне повезло: архивы, вывезенные США, находились в Вашингтоне. Почти десять лет я читала эти документы. Нацисты дотошно вели свою бухгалтерию: сохранились чеки, счета, договоры».

Другая книга, всколыхнувшая общественность, — это «Потерянный музей» Эктора Фелициано[12]. Во Франции, где книга была впервые опубликована в 1997 году, она вызвала горячую полемику, так как автор утверждал, что украденные нацистами произведения искусства украшают стены главных музеев страны.

Не только во Франции, но и во многих других странах стало известно, что ведомства и комиссии, которым были доверены работы из Мюнхенского центрального пункта сбора, в результате не справились со своей задачей. В Нидерландах 4000 предметов искусства — из них 1600 картин, украденных у евреев во время войны, — так и не были возвращены владельцам, а некоторые попали в музеи. Выяснилось, что после отправки из Мюнхена их дальнейшую судьбу никто не отслеживал.

* * *

Участники Вашингтонской конференции 1998 года должны были решить, как быть с имуществом, расхищенным или утраченным в годы Холокоста. Причем не только с произведениями искусства, но и с материальным имуществом вообще. Тем не менее обсуждалось в основном искусство. До сих пор эта тема казалась столь запутанной, что за нее просто боялись браться. Но в 1998-м, на волне всеобщего энтузиазма, когда заговорили о нацистском золоте, страховках и банковских счетах, ничто не казалось невозможным. На пороге нового тысячелетия администрация Клинтона поставила перед собой честолюбивую задачу разобраться с некоторыми нерешенными конфликтами ХХ века. Так, Клинтон активно пытался урегулировать палестино-израильский конфликт, результатом чего стал саммит в Кэмп-Дэвиде в 2000 году.

Участники Вашингтонской конференции тоже не были лишены политического идеализма последних лет миллениума — они пообещали больше, чем смогли выполнить.

Почти никто не сомневался, что проблема хищения произведений искусства нуждается в международном урегулировании. За пятьдесят лет утерянные работы по нескольку раз меняли владельцев. Украденные нацистами шедевры хранились во многих художественных собраниях мира, в том числе в США.

В отличие от нацистского золота, банковских счетов и страховок, с искусством были сопряжены специфические политические, моральные и экономические вопросы, которые сильно усложняли дело. Обычное экономическое соглашение, как в остальных случаях, не решило бы проблему хищений, и в этом заключалась главная проблема. Речь шла об уникальных произведениях, и ущерб не мог быть возмещен так же просто, как в случае с золотом. Для многих семей с этими произведениями были связаны семейная история и воспоминания, которые не возместишь материально. Иногда это были портреты членов семьи. Поэтому предстояло пойти трудным путем, начав отдельный процесс реституции для каждого отдельно взятого произведения.

Другая сложность заключалась в увеличении стоимости некоторых работ. Например, одна и та же картина Пикассо в 1938 году оценивалась совершенно иначе, чем в 1998-м.

Учитывая все эти обстоятельства, участники Вашингтонской конференции попытались выработать основную концепцию нового процесса реституции, в результате чего была принята резолюция — так называемые Вашингтонские принципы, подписанные представителями сорока четырех стран. Резолюция состояла из одиннадцати пунктов. Страны-участники должны были открыть свои архивы для ученых, обследовать музейные собрания на предмет украденных предметов искусства и, главное, принять «справедливые и обоснованные» решения по работам, подлежащим реституции. Принципы эти, однако, налагали скорее моральные обязательства, нежели юридические. Отчасти это было проявлением духа времени, отчасти объяснялось тем, что далеко не всех участников устроил бы договор, связывающий их юридически.

Несмотря на необязательный характер резолюции — а по мнению многих критиков, даже ее неполноценность, — договор поначалу был встречен очень оптимистично и были предприняты реальные попытки запустить процесс реституции. Даже Россия обещала вернуть украденные нацистами произведения, вывезенные трофейными бригадами в СССР. Швеция, которую представлял статс-секретарь Пер Нюдер, также признала резолюцию.

В заключительной речи Стюарт Эйзенстат сказал, что «потрясен» достигнутыми результатами:

Отношение мира искусства к конфискованным нацистами произведениям никогда уже не будет прежним. Это великое достижение эхом прокатится по нашим музеям, галереям и аукционным домам, оно останется глубоко в сердцах людей, которые наконец смогут вернуть себе то, что по праву принадлежит им.

Глава 5 Фабрика Адольфа Эйхмана

Адольф Гитлер пересек австрийскую границу на черном «мерседесе». Он ждал этого мгновения почти всю свою жизнь. Он заранее решил, что это произойдет в небольшом, ничем не примечательном городке Браунау-на-Инне. Если где австрийцы и примут фюрера с распростертыми объятьями, так это здесь, в городе, где он родился. Утром того же дня, 12 марта 1938 года, перешел границу Австрии и вермахт. Немецкие солдаты были встречены ликующей толпой, размахивающей цветами и вымпелами, выкрикивающей нацистские приветствия. Поэтому это «вторжение» получило название Blumenkrieg, «цветочная война», а сам захват Австрии именовался «присоединением» (Anschluss).

У городка Браунау-на-Инне — так же как и у самого Гитлера — была двойная идентичность. Австрия и Бавария в течение сотен лет оспаривали его друг у друга, но теперь имперского двуглавого орла, украшавшего мост над рекой Инн и обозначавшего границу, сменил большой нацистский флаг. Время двойственности осталось позади. Гитлер ехал по Браунау в открытом «мерседесе», и тысячи жителей встречали его как освободителя.

Однако надолго он не задержался — всего через час-другой его кортеж двинулся дальше на восток. Для фюрера это была не только поездка по новой великой Германии — это было путешествие в детство. Он ехал в Линц — город, который всегда считал своим настоящим домом.

Когда Адольфу было одиннадцать, семья переехала из Браунау в Леондинг, небольшой городок недалеко от Линца. В Линце Гитлер провел почти десять лет — годы, о которых он потом вспоминал как о самых счастливых в жизни.

В прочувственной речи, произнесенной с балкона ратуши, Гитлер провозгласил, что его мечта о едином германском народе сбылась. Внизу собрались десятки тысяч людей, и начальник штаба верховного главнокомандования вермахта Вильгельм Кейтель вспоминал, что настроение в публике царило «заряженное и возбужденное до невероятного». Очевидцы свидетельствовали, что, произнося свою речь, Гитлер плакал.

Мечта Гитлера объединить Германию и свою родную Австрию действительно сбылась. Но была у него и другая мечта. В марте 1939-го она еще не оформилась окончательно, но присутствовала в его сознании уже не один десяток лет: сперва в виде простых рисунков и акварелей, а позже — набросков зданий, со временем приобретавших все более монументальный вид. Похоже, Гитлер мечтал преобразить Линц, еще когда был подростком. В шестнадцать он бросил ненавистную школу и несколько лет вел праздное богемное существование. Его строгий, склонный к садизму отец Алоиз скоропостижно умер, тем самым освободив сына от необходимости идти по его стопам — стать чиновником, государственным служащим. Вместо этого Гитлер убедил мать, что ему предначертано стать художником. Вероятно, в эти годы сформировались его художественные идеалы. В Линце он открыл для себя Вагнера и решил избрать стезю художника. Позже один друг семейства вспоминал, как за столом Гитлер часто делал какие-то наброски — здания, колонны, арки. Друг детства Август Кубичек писал, что Гитлер постоянно возмущался архитектурой Линца и в длинных монологах излагал свои идеи о том, как должен выглядеть город. Уже будучи взрослым, он продолжал рисовать — театры, музеи, мосты. Когда в марте 1939 года Гитлер торжественно вступил в город, отдельные разрозненные архитектурные идеи уже начали складываться в единый градостроительный план.

В начале ХХ века Линц с его многочисленными заводами, теснящимися по берегам Дуная, был не слишком привлекательным городом; таким он остается и сейчас. Но дело было не только в том, что Гитлер мечтал превратить эти промышленные задворки Третьего рейха в культурную святыню, — им руководила жажда мести. Он мечтал отомстить городу, который отверг его художественные амбиции, — Вене. Городу, чью цветущую космополитичную культурную жизнь он ненавидел. В Вене Гитлера не приняли в престижную художественную академию, здесь ему пришлось зарабатывать себе на хлеб, рисуя почтовые открытки.

Идея полной перестройки Линца стала актуальной через два месяца после аншлюса, когда Гитлер поехал в Италию, чтобы встретиться с Бенито Муссолини — человеком, которому против собственной воли пришлось разрешить Гитлеру присоединить к рейху Австрию.

На протяжении многих лет до «присоединения» Германия выдвигала Австрии все более агрессивные требования. Вторжение едва не случилось уже летом 1934-го, когда во время попытки путча австрийские нацисты убили канцлера Австрии Энгельберта Дольфуса. Тогда Гитлера остановили не протесты других государств и не австрийская армия, а Муссолини. Итальянский диктатор опасался — и не зря, — что Гитлер замахнется на господство в Европе. Главным образом Муссолини боялся потерять ту часть Южного Тироля, которая досталась Италии по Версальскому договору после Первой мировой войны. При фашистах местное немецкоязычное население подверглось жесткой «итальянизации». В 1934 году Муссолини в случае германского вторжения угрожал войной и даже послал свои войска к перевалу Бреннер на итало-австрийской границе. Но четыре года спустя он дал согласие на аншлюс. Отношения между диктаторами к тому времени наладились, сформировалась ось Берлин — Рим.

Муссолини и Гитлер сблизились главным образом во время гражданской войны в Испании, когда оба поддержали Франсиско Франко. Кроме того, Гитлер встал на сторону Муссолини в 1935-м, когда Италия напала на Эфиопию, чем вызвала осуждение мирового сообщества.

Но фашистский пакт объяснялся не столько дружбой диктаторов, сколько расчетом и конкуренцией, которые в свою очередь коренились в глубокой взаимной подозрительности. Гитлер тайком переправлял оружие эфиопскому императору Хайле Селассие, чтобы продлить африканскую войну, отвлекавшую внимание Запада, в то время как сам фюрер укреплял свои позиции в Центральной Европе.

Интенсивное перевооружение Германии, которое начал Гитлер, сказалось и на балансе сил. Италия больше не могла соперничать со все более агрессивной Германией. В этом итало-германском альянсе Австрия стала как бы приданым, которое Муссолини позволил забрать Гитлеру. Государственный визит Гитлера в Италию в мае 1938 года был зрелищной демонстрацией мощи обеих фашистских держав. Четыре бронепоезда Гитлера прибыли на вокзал Остиенсе в Риме, построенный специально для его визита. Это было здание в стиле монументального классицизма, которому отдавал предпочтение Гитлер. От вокзала в город вела новая улица, также проложенная в честь фюрера и названная виа Адольфо Гитлер.

Гитлера сопровождали около пятисот человек: партийные чиновники, дипломаты, журналисты и охранники из СС и гестапо. За несколько недель до визита более ста офицеров СС прибыли в Рим, чтобы исследовать возможные риски. Вместе с Гитлером приехала и нацистская верхушка: Генрих Гиммлер, Йозеф Геббельс, Рудольф Гесс, Ганс Франк, а также возлюбленная Гитлера Ева Браун.

Гостей ждала торжественная экскурсия по Риму и демонстрация его величия — в основном былого. Гитлера не очень впечатлили парады итальянских войск и новая фашистская архитектура с элементами футуризма, который он не любил. Гитлера интересовала Римская империя, и с его точки зрения немцы были более достойными ее наследниками, чем итальянцы.

Государственный визит продолжался неделю и состоял в основном из бесконечных осмотров памятников и музеев, в которых Гитлер хотел увидеть буквально все. Дуче, настроенный не столь восторженно, всюду сопровождал его и во время одной из таких экскурсий якобы даже пробормотал: «Ох уж эти картины».

В Вечном городе Гитлер видел прототип своего будущего Берлина — Столицы мира Германии. В январе того же года Шпеер представил Гитлеру план монументальной реконструкции города. The New York Times назвала его самым амбициозным градостроительным планом современности. Так же как Рим, Берлин однажды возвысится над другими городами и станет величайшим символом Тысячелетней империи.

Через несколько дней во Флоренции состоялся финал «гранд-тура» Гитлера по Италии. Визит был тщательно спланирован таким образом, чтобы удовлетворить возвышенные эстетические запросы Гитлера. В роскошном парке эпохи Ренессанса — садах Боболи, принадлежавших дому Медичи, — вниманию гостей были предложены исторические игры, после чего последовал осмотр городских достопримечательностей. Шедевры галереи Уффици привели Гитлера в такой восторг, что он застрял в музее на четыре часа. Неподдельный интерес Гитлера к живописи подтвердил искусствовед и археолог Рануччо Бьянки Бандинелли, которого против его воли назначили гитлеровским чичероне.

В отличие от Рима, во Флоренции Гитлер увидел свой Линц. Здесь, в этом городе эпохи Возрождения в Центральной Италии, его идеи приняли более четкую форму. Во Флоренции европейская культура вновь открыла для себя античные идеалы красоты и восстала из тьмы Средневековья. Линц должен стать Флоренцией Третьего рейха, местом, куда сотни, а то и тысячи лет подряд будут стекаться паломники, чтобы полюбоваться на неогерманский ренессанс. В Линце «германский дух» воспрянет, расцветет и спасет западную цивилизацию от иудейства, большевизма, духовного разложения и упадка, которые несет с собой капитализм.

Линц будет не просто соперничать с Флоренцией — в воображении Гитлера австрийский промышленный город ее переплюнет. В центре культурной столицы будет возведен музей для лучшей в мире художественной коллекции. Исторические памятники и шедевры искусства Флоренции создавались веками — но Гитлер так долго ждать не собирался.

* * *

Луи (Людвиг) Натаниэль де Ротшильд обедал в своем дворце на улице принца Евгения в Вене, когда в здание ворвались шестеро гестаповцев. У них был приказ схватить барона и доставить в полицию. Ротшильд, похоже, отнесся к их визиту с юмором и попросил подождать, пока он закончит трапезу. Быть может, дело было в обаянии барона, а может, грубых громил восхитил роскошный интерьер дворца одного из самых состоятельных людей в Европе — как бы то ни было, они позволили барону закончить обед.

Накануне вермахт вступил в Австрию, и теперь по широким бульварам Вены маршировали немецкие солдаты. Из всей австрийской ветви Ротшильдов Людвиг был единственным, кто еще не покинул страну. Возможно, как глава семьи он чувствовал, что должен остаться и охранять семейный банк и имущество, а может, как и многие другие австрийцы еврейского происхождения, он просто не разгадал истинных намерений нацистов. Антисемитизм существовал в Австрии всегда. Когда Соломон Майер Ротшильд, второй сын родоначальника династии, поселился в Вене в начале XIX века, ему как еврею не разрешалось владеть ни землей, ни недвижимостью. Многие годы, пока он налаживал свой бизнес в Австрийской империи, ему приходилось жить в отеле. Но Соломон Майер Ротшильд был не из тех, кто легко сдается, и именно с него ведет свое начало очень успешная австрийская ветвь семейства. Он получил баронский титул, стал самым крупным землевладельцем страны и заложил основу одного из самых больших частных капиталов в Центральной Европе. Он финансировал строительство первой железной дороги в Австрийской империи и был одной из ключевых фигур эпохи индустриализации.

При его наследниках финансовая империя разрослась еще больше, но главное, они создали одну из величайших частных коллекций произведений искусства и антиквариата в мире, разместившуюся в пяти больших дворцах в Вене. В конце XIX века внук Соломона, Натаниэль, передал все дела своему брату Альберту, чтобы целиком и полностью посвятить себя коллекционированию. Все три этажа дворца Натаниэля Ротшильда были заполнены шедеврами искусства. В его собрании живописи XVII и XVIII веков были, например, картины Шарля Андре ван Лоо, принадлежавшие в свое время фаворитке Людовика XV маркизе де Помпадур. Натаниэль Ротшильд также владел одной из лучших европейских коллекций французских гобеленов эпохи «короля-солнца» Людовика XIV, собранием средневековой скульптуры из слоновой кости и мрамора, мебели Марии-Антуанетты. Жемчужиной коллекции были картины мастеров нидерландского и итальянского Возрождения.

Хотя брат Натаниэля Альберт занимался семейным бизнесом, его коллекции не особенно уступали собранию Натаниэля. Альберт построил самый известный дворец Ротшильдов в Вене на улице принца Евгения, неподалеку от дворца брата.

Новый дворец был апофеозом нового центральноевропейского великолепия. Он напоминал изящно декорированный средневековый замок с большим садом в духе Версаля. Интерьер был не менее роскошным, стены украшены гобеленами, зеркалами и картинами, а потолок расписан итальянскими мастерами. Повсюду позолоченная лепнина и искусная резьба. Золотой бальный зал дворца считался одним из самых великолепных в Вене. Во дворце была даже собственная обсерватория — Альберт увлекался астрономией. Как и брат, Альберт отдавал предпочтение работам классических мастеров и собрал потрясающую коллекцию, куда вошли картины Франца Хальса, Антуана Ватто и Ганса Гольбейна Младшего. Дворец и коллекция перешли по наследству одному из сыновей Альберта — Луи (Людвигу) Натаниэлю. Второй сын Альфонс унаследовал дворец дяди Натаниэля. Через сто лет после того, как династия обосновалась в Австрии, крупнейшие капиталисты своего времени австрийские Ротшильды создали одну из лучших художественных коллекций в мире.

Нацисты не пощадили Ротшильдов не только потому, что те были евреями, но и потому, что они разделяли увлечение нацистов классической европейской живописью. В тот же день, когда Гитлер вошел в Вену, гестапо «взяло под охрану» дворцы обоих братьев и начало разыскивать других членов семьи. Более осторожный Альфонс уже покинул страну. Он хотел спасти лучшее из своей коллекции — всего девятьсот сорок произведений. Работы были упакованы и готовы к отправке на венском вокзале Остбанхоф, но на вокзале появились нацисты, и ящики так и не успели вывезти.

Шестеро гестаповцев отвезли Луи Натаниэля в полицейское управление, где его продержали почти месяц, пока представители нового режима пытались разобраться в активах банкиров. Это было не так-то просто. В завещании, составленном в 1812 году, основатель династии Майер Амшель Ротшильд заложил традицию, согласно которой сводные реестры имущества последовательно уничтожались, — и его наследники успешно эту традицию поддерживали. Это было задумано как мера безопасности, как раз для того, чтобы защитить имущество семьи от подобных вмешательств. Почти год ушел у нацистов на то, чтобы восстановить реестр.

За аншлюсом последовала волна массовых арестов — в одной только Вене было схвачено 76 000 человек. Луи Натаниэля перевели в отель «Метрополь», где гестапо специально переоборудовало под камеры несколько номеров. Однако Луи Натаниэль де Ротшильд, вне сомнений, был не обычным узником, а самым ценным заложником режима.

Пока он сидел в заточении, нацистская бюрократия плела юридические сети, чтобы безнаказанно разграбить имущество Ротшильдов и других австрийских евреев. В Австрии нацистской бюрократии удастся блестяще отточить свои методы.

В 1938 году повысился градус политической агрессии. В первые годы режима создавалось впечатление, что намерения у новой Германии мирные, что ее амбиции направлены в основном на решение внутриполитических проблем — привести в порядок экономику, сломить оппозицию и укрепить дух нацистской революции в обществе. В знаменитой «Речи о мире», произнесенной в мае 1933 года, Гитлер изобразил Германию как миролюбивейшую из наций: «Применение насилия в какой бы то ни было форме не исправит ни экономическую, ни политическую ситуацию в Европе». Одновременно он призывал европейские нации к разоружению.

Апофеозом демонстрации мирных намерений стали берлинские летние Олимпийские игры 1936 года. Через два года ситуация изменилась. Немецкая экономика окрепла, нацистская революция достигла своего апогея, враги нации гибли в Дахау и других концентрационных лагерях, военная машина была уже практически самой сильной в Европе. Вопреки условиям Версальского договора, позволявшего Германии иметь не более 100 000 солдат, весной 1935 года Гитлер ввел всеобщую воинскую повинность.

В 1938 году нацисты уже не скрывали своих истинных намерений, и политическую жизнь отличала все более открытая агрессия. Это касалось как внешней, так и внутренней политики, а главным образом еврейского вопроса.

В январе 1938 года немецким евреям запретили заниматься коммерческой деятельностью. Так называемый арийский параграф в Нюрнбергских расовых законах, по сути, лишал их возможности заработка. Первые антисемитские Нюрнбергские законы были введены еще в 1935 году. Среди прочего они запрещали смешанные браки и отношения между евреями и «арийцами». Кроме того, евреям нельзя было принимать на работу немецких женщин младше сорока пяти лет, а также вывешивать флаг рейха на своих домах и предприятиях (и вообще использовать цвета флага). Но главное, Нюрнбергские законы содержали новое определение гражданства, основанное на расовых принципах и разделявшее население Германии на неарийцев, которые становились «подданными государства», Staatsangehörige, и арийцев — «граждан рейха», Reichsbьrger. Уже с приходом к власти нацисты лишили евреев права заниматься общественной деятельностью. Правда, тут возникли юридические сложности. Как определить, кто еврей, а кто нет? И с какого колена считать? Эти вопросы вызывали бурную дискуссию внутри нацистского движения, но теперь Нюрнбергские законы вносили ясность, а новый закон о гражданстве делал законной дискриминацию, естественным продолжением которой стали концентрационные лагеря.

Но это происходило постепенно, а пока что евреи (а вслед за ними и цыгане) шаг за шагом исключались из общественной жизни. Евреям запрещалось быть юристами, врачами, журналистами. По достижении четырнадцати лет дети евреев не имели право на государственное образование. Им нельзя было обращаться в государственные лечебные заведения, появляться в городских парках, библиотеках и на общественных пляжах. Все евреи, носившие нееврейскую фамилию, обязаны были добавить к своему первому имени еще одно, еврейское, — Сара для женщин и Израиль для мужчин.

Дополнения, внесенные в Нюрнбергские расовые законы в 1938 году, имели своей целью разорить немецких евреев. Процесс отъема собственности назывался «ариизация», Arisierung. Еще до прихода национал-социалистов к власти еврейские предприятия становились жертвами бойкотов и вандализма. После 1933 года это приняло массовый характер, и многие предприятия, особенно в сельской местности, разорились. В городах евреи-предприниматели еще держались на плаву, но в 1938 году рухнул и их бизнес.

С радикализацией расовой политики в Германии начались перемены и в жизни австрийских евреев, которые до сих пор были избавлены от участи своих немецких соплеменников. 10 апреля австрийские евреи (а с ними и другие «нежелательные элементы») были лишены избирательного права. Дальше шло по нарастающей: 26 апреля всем евреям следовало зарегистрировать свое имущество, если его оценочная стоимость превышала 5000 рейхсмарок (что сегодня соответствует приблизительно 17 500 евро). Еще один новый июльский закон принуждал евреев перерегистрировать свои предприятия, причем они оценивались гораздо ниже рыночной стоимости. Далее использовались различные юридические и бюрократические рычаги, чтобы заставить владельцев продать свои фирмы «арийцам» — немцам или австрийцам — или же просто переписать на них.

В мае с активной подачи Йозефа Геббельса по всей стране начался бойкот еврейских предприятий. Решающий удар последовал в ноябре с принятием закона, практически вводившего для евреев запрет на профессию на территории рейха. Евреи больше не могли владеть предприятиями и вынуждены были иметь заместителей-арийцев, зачастую назначенных нацистской партией.

Из 3000 еврейских магазинов, существовавших в Берлине в начале 1938 года, к концу года осталось менее пятисот, остальные же закрылись или перешли в руки арийцев. В общей сложности 100 000 еврейских предприятий сменили владельцев или обанкротились.

Нацисты создали кафкианское бюрократическое общество, где ограбления не избежали даже те евреи, которые решили покинуть страну. Главным орудием вымогательства был так называемый эмиграционный налог — изначально его ввели еще в 1931 году, чтобы предотвратить утечку капитала из страны после финансового кризиса. Этот закон позволял нацистам выкачивать деньги из эмигрирующих евреев. Поначалу налог составлял 25 % капитала, но в 1934 году был поднят до 50 %[13]. Такая высокая ставка вынуждала людей, чьи активы были завязаны на предприятиях, недвижимости или материальных ценностях, продавать их, и зачастую по сильно заниженным ценам. А ужесточения валютного законодательства привели к тому, что многим эмигрантам пришлось оставить все свои сбережения в Германии.

Эти меры заметно обогатили нацистскую казну. До конца войны один только эмиграционный налог принес государству сумму, соответствующую сегодняшним 10 миллиардам евро.

Государственный аппарат по выколачиванию средств у граждан имел в своем распоряжении почти четыреста антиеврейских законов. Эта изобретательная машина будет также использоваться для хищения произведений искусства. Чистка немецких музеев была всего лишь генеральной репетицией. Начиная с Австрии, можно уже говорить о формировании стратегии.

* * *

20 августа 1938 года во дворце Луи Натаниэля де Ротшильда на улице принца Евгения поселился новый гость — офицер СС Адольф Эйхман. Во дворце разместилась канцелярия нового отделения СС — Центральное бюро еврейской эмиграции (Zentralstelle für jьdische Auswanderung). Формально канцелярия должна была решать вопросы эмиграции евреев, покидающих страну после аншлюса. На деле создавалась бюрократическая система экономического вымогательства. Чтобы работать в промышленных масштабах, процесс должен был быть максимально простым и эффективным. Начинание Эйхмана было крайне успешным и послужило образцом не только для других оккупированных стран, но и для самой Германии. Офицер СС Вильгельм Хётл, посетивший Эйхмана в ротшильдовском дворце в 1938 году, описал эту модель так:

Это похоже на автоматизированную фабрику, скажем, мельницу с хлебопекарней. Заводишь с одной стороны еврея, у которого еще есть капитал, завод, магазин или счет в банке, и он проходит через все здание, от стола к столу, из кабинета в кабинет, и, когда он выходит с другой стороны, у него нет ни денег, ни прав, только паспорт, в котором написано: «Вы должны покинуть страну в течение двух недель, в противном случае вы будете отправлены в концентрационный лагерь».

Метод был стандартизирован, и к началу войны в 1939 году 80 000 австрийских евреев были вынуждены пройти эту вымогательскую бюрократическую волокиту.

«Фабрика» Эйхмана была шагом на пути к «окончательному решению» еврейского вопроса. По данным переписи населения 1934 года, в Австрии проживало 192 000 евреев, из них 176 000 — в Вене. Еврейское меньшинство сотнями лет находилось в центре культурной жизни города. К этому меньшинству в начале XX века принадлежали важнейшие культурные деятели и мыслители эпохи — Зигмунд Фрейд, Стефан Цвейг, Карл Поппер и Густав Малер. В 1942 году в Вене осталось около 2000 евреев. Примерно 65 000 погибли за годы войны в концентрационных лагерях.

Конфискация предметов искусства требовала более утонченных методов, чем конфискация предприятий и капитала. В том числе потому, что добычу предстояло поделить между несколькими партийными лидерами. Обосновать законы, легализующие конфискацию и экспроприацию в пользу государства, было сравнительно просто. Грабеж по личным мотивам требовал иных методов. Нацисты с почти фанатическим рвением стремились придать своим действиям видимость законности. Как отметил консул США в Вене, все полагалось фиксировать письменно:

На удивление уважительно относятся здесь к юридическим формальностям. Обобрать человека невозможно без его подписи, даже если для того, чтобы заставить его подписаться, придется отправить его в Дахау.

Эта внешняя легитимность была важна и для самого Гитлера. Он культивировал и пропагандировал образ самоотверженного политика, «отдавшего все» ради величия Германии.

Никакие подозрения в коррупции или личной наживе не должны бросить тень на этот образ самоотверженности. Поэтому конфискация предметов искусства требовала исключительной юридической чистоты и бюрократической щепетильности.

Летом и осенью 1938 года кольцо вокруг Луи Натаниэля де Ротшильда и его огромного семейного имущества сжимается. На кону стоит банк Ротшильда, который с давних пор был оплотом австрийской экономики, сталелитейный завод и, разумеется, художественные коллекции Альфонса и Луи. Музею истории искусств в Вене было поручено составить каталог коллекций братьев. Сотрудники музея доложили, что Луи владеет 919 ценными произведениями искусства, а коллекция Альфонса состоит из 3444 предметов: 500 живописных полотен, бесценных инструментов, ковров, канделябров, ваз, оружия и так далее. По приблизительной оценке стоимость обеих коллекций составляла 80 миллионов рейхсмарок, что сегодня соответствовало бы почти 300 миллионам евро.

12 декабря 1938 года с визитом к Луи Натаниэлю явились самые высокопоставленные лидеры служб безопасности рейха: Генрих Гиммлер, Эрнст Кальтенбруннер и Карл Вольф. Они пришли сделать Ротшильду предложение, от которого он не сможет отказаться: искусство или жизнь.

Луи Натаниэль Ротшильд не один получил такое предложение. Вскоре после аншлюса Генрих Гиммлер издал приказ конфисковать все значительные художественные коллекции, принадлежащие евреям. Ответственными за выполнение были назначены гестапо и Служба безопасности (СД), находившиеся в подчинении Гиммлера. Гестапо быстро разыскало самые ценные еврейские коллекции в Австрии. Одна из них принадлежала семейству Блох-Бауэр. Глава семьи, 74-летний Фердинанд Блох-Бауэр, ведущий австрийский промышленник, и его покойная жена, знаменитая Адель Блох-Бауэр, собрали потрясающую коллекцию произведений искусства и антиквариата.

Фердинанд питал особую страсть к фарфору XVIII ве- ка — в его собрании, одном из лучших в мире, были даже образцы фарфоровой мануфактуры Аугартен (второй в Европе после Мейсенской). Кроме того, Блох-Бауэр владел полотнами таких австрийских художников XIX века, как Франц Эйбль, и произведениями Огюста Родена. Но наиболее ценными в коллекции были картины Густава Климта — несколько самых известных работ «золотого периода». У Блох-Бауэров с художником были особые отношения. Адель Блох-Бауэр познакомилась с Климтом еще до замужества и стала его музой. Первый набросок портрета Адели Климт сделал еще в 1900 году. Самое известное ее изображение — это «Портрет Адели Блох-Бауэр I», на котором Адель купается в море золота. Супруг Адели Фердинанд станет одним из главных меценатов художника и будет поддерживать Климта вплоть до самой смерти последнего в 1918 году. Фердинанд заказал еще несколько портретов жены и другие картины. После смерти Адели в 1925 году Фердинанд Блох-Бауэр продолжал коллекционировать работы Климта.

Гитлера не особо интересовал Климт, который казался ему чересчур декадентским. В коллекции Блох-Бауэра он положил глаз на работы австрийского пейзажиста Рудольфа фон Альта. Фон Альт был одним из самых любимых художников Гитлера, его городские и сельские пейзажи оказали сильное влияние на фюрера как на художника. Картины Гитлера можно назвать незатейливым подражанием фон Альту.

Как еврей и богатый предприниматель, Фердинанд Блох-Бауэр понимал, что станет мишенью для нацистов. Вечером 15 марта, всего через три дня после вторжения, ему удалось бежать из Вены в Чехословакию. Однако коллекцию пришлось бросить.

На фабрикацию обвинений, необходимых для того, чтобы заполучить все имущество Блох-Бауэра, ушло чуть меньше месяца. Его обвинили в неуплате налогов и в том, что в 1927–1937 годах он скрыл часть своих доходов, подлежавших налогообложению. Был назначен штраф в 1,43 миллиона рейхсмарок. Через несколько недель все имущество Блох-Бауэра было официально конфисковано в счет погашения налоговой задолженности.

Такая судьба постигла всех коллекционеров-евреев, не избежали ее даже семьи, которые владели всего одной или двумя картинами. Геринг закрыл государственные границы, и теперь таможенники имели право вскрыть любую посылку или бандероль, которые могли содержать ценные вещи.

Большая часть конфискованных в Австрии произведений искусства свозилась на склад в охотничий замок Ротшильдов в городке Вайдхофен-на-Ибсе, а также в Музей истории искусств и в императорский дворец Хофбург в Вене. Коллекции Ротшильдов были настолько огромны, что окончательно «узаконить» кражу и подписать договор нацисты смогли только летом 1939 года.

Все австрийское и немецкое имущество Ротшильдов перешло в собственность рейха. Луи отпустили, но он «добровольно» провел в камере еще одну ночь, потому что ночевать ему было негде. На следующий день барон Луи Натаниэль де Ротшильд покинул Австрию нищим.

Хранилища конфискованных произведений искусства переполнились настолько, что к Вене, словно падальщики, устремились высокопоставленные нацистские лидеры в надежде ухватить себе кусок. Искусство не просто указывало на статус внутри партийной элиты, это была еще и валюта — очень удобная и ликвидная в годы войны и кризиса. Большинство не сомневалось, что такие времена скоро наступят.

Не упустили шанса пополнить свои собрания не только партийные лидеры, но и некоторые австрийские музеи, в том числе Музей истории искусств.

Судьбу коллекций решил Гитлер. В середине 1938 года Генрих Гиммлер приказал, чтобы силами СС все работы были перевезены в Берлин и Мюнхен. Однако Гитлер отменил этот приказ и отдал особое распоряжение Гиммлеру: коллекции не должны попасть в руки партийных лидеров. Копии приказа были разосланы Йозефу Геббельсу, Вильгельму Фрику и другим высокопоставленным чиновникам. Этим приказом Гитлер ясно давал понять, что распоряжаться конфискованным искусством будет он сам. В мае того же года вступил в силу новый нацистский нормативный акт — Закон о конфискации произведений дегенеративного искусства (Gesetz über Einziehung von Erzeugnissen entarteter Kunst), дававший рейхсканцлеру исключительное право распоряжаться произведениями, переданными государству. Прошло всего несколько недель после посещения Гитлером Флоренции. Его мечта о Линце начала сбываться.

* * *

Для людей вроде Ганса Поссе будущее новой Германии представлялось весьма темным. Поссе, сын уважаемого архивариуса из Дрездена, был предприимчивым и одаренным директором музея, чья карьера в немецком музейном мире началась очень рано. Прослушав курс истории искусств и археологии в Вене в самом начале века, он на добровольных началах устроился в берлинский Музей кайзера Фридриха и вскоре заслужил репутацию талантливого ученого. Поссе был учеником известного немецкого историка искусств Вильгельма фон Боде, который взял активного молодого человека под свое крыло.

Прослужив несколько лет в Немецком институте искусств во Флоренции и в немецкой Герцевской библиотеке (Bibliotheca Hertziana) в Риме, за несколько лет до начала Первой мировой войны Поссе оказался в знаменитой Дрезденской галерее, а вскоре возглавил ее и оставался на посту директора почти двадцать лет, до самого 1938 года. Приход к власти нацистов в 1933 году стал началом конца для многих директоров культурных учреждений. Поссе был типичной жертвой. Он не состоял в нацистской партии и не симпатизировал художественным идеалам Völkische. В то же время активной антипатии к нацистам он тоже не испытывал. Он был далек от политики, а когда разобрался, куда дует ветер, было уже слишком поздно.

В 1931 году он открыл в Дрезденской галерее отдел, посвященный немецким импрессионистам, а на следующий год — галерею модернистского искусства. Несмотря на нападки местной партийной организации, даже после прихода нацистов к власти Поссе удалось продержаться еще целый год. Но ему не простили его прегрешений, и в 1937-м, собирая свою выставку «Дегенеративное искусство», Геббельс изъял из Дрезденской галереи пятьдесят картин. Поссе приобретал для собрания работы модернистов — Пауля Клее, Василия Кандинского, а также художников еврейского происхождения, таких как Макс Либерман. Да еще отказывался вступать в нацистскую партию. В результате активисты Völkische все-таки настояли на том, чтобы гауляйтер Саксонии Мартин Мучман в начале 1938 года избавился от Поссе. Ученый к тому времени уже достиг предпенсионного возраста, и все могло быть оформлено просто как чуть преждевременный уход на пенсию уважаемого музейного работника. Не окажись он знаком с торговцем искусством Карлом Габерштоком. Это знакомство изменило его судьбу.

Габершток был противоположностью Поссе — беззастенчивым оппортунистом, заносчивым и грубым. В отличие от Поссе, он отлично понимал, куда дуют политические ветры. Габершток держал галерею в Берлине и еще в 1920-е годы начал поставлять своим правоконсервативным и антисемитски настроенным клиентам произведения немецких мастеров XIX века — Вильгельма Трюбнера, Ансельма Фейербаха и других. Он рано сообразил, какую выгоду сулит приход нацистов к власти арт-дилеру с хорошими связями.

После победы национал-социалистов он быстро вступил в партию, вошел в круг Розенберга и начал снабжать новых клиентов произведениями, которые их интересовали. У Габерштока были неплохо развитая международная сеть контактов и контора в Лондоне.

Настоящего прорыва Габершток достиг в 1936 году, продав Гитлеру картину итальянского маньериста Париса Бордоне «Венера и Купидон». Это было одно из первых крупных приобретений Гитлера, за которое он расплатился деньгами, полученными от продаж «Майн кампф». Гитлер повесил картину в гостиной в Бергхофе — своем знаменитом доме в Альпах, где она оставалась всю войну. Благодаря удачной сделке Габершток стал одним из личных «художественных агентов» Гитлера, что в свою очередь позволило ему продавать произведения искусства и другим нацистским лидерам — Геббельсу, Шпееру и Герингу.

Связи, навыки и бесцеремонность Габерштока пригодились и в 1937 году, когда нацисты решили разделаться с модернизмом. Уж кто-кто, а Габершток отлично знал, как превратить «дегенеративное» искусство в доллары и другую столь желанную иностранную валюту. Вместе с Альфредом Розенбергом, Генрихом Гофманом и Йозефом Геббельсом он вошел в Комиссию по утилизации (Verwertungskommission), образованную в 1938 году для сбыта конфискованных произведений «дегенеративного» искусства. Габершток был одним из устроителей аукциона в Люцерне в июне 1939-го, на котором многие знаменитые полотна были проданы иностранным покупателям.

Габершток знал, что, несмотря на свои «дегенеративные» художественные вкусы, такой человек, как Ганс Поссе, будет очень полезен нацистам и ему самому. Ведь Поссе был известен благодаря великолепной дрезденской коллекции немецкой живописи XIX века с особым акцентом на романтиках. Он отлично разбирался в классической европейской живописи: еще в Италии он написал работу о потолочной фреске итальянского барочного мастера Пьетро да Кортоны в палаццо Барберини. В Дрездене Поссе опубликовал ряд исследований о Возрождении и нидерландских художниках. Другими словами, он был экспертом именно в тех областях истории искусств, которые интересовали нацистов.

Итак, Поссе был известен в академическом мире — именно этого не хватало самоучке Габерштоку, начавшему свою художественную карьеру в фарфоровой лавке. Габершток понимал, что если он хочет стать главным арт-дилером Третьего рейха, то должен привлечь Поссе в качестве партнера. Гитлер все больше прислушивался к советам своего художественного агента, и Габершток постепенно сблизился с фюрером. Когда Гитлер в июне 1938 года спросил Габерштока, чем его порадовать в день рождения, тот сказал: «Верните Гансу Поссе его должность». Так Поссе снова стал директором Дрезденской галереи и написал Гитлеру подобострастное письмо, в котором благодарил фюрера за то, что благодаря ему снова обрел смысл жизни — работу в галерее, «одном из важнейших памятников немецкой культурной воли». Время покажет, что выдвижение Поссе было даже более удачным стратегическим ходом, чем Габершток мог ожидать.

Вскоре после аншлюса Гитлер послал Габерштока в Вену, чтобы там, на месте, он стал личным художественным агентом фюрера по вопросам конфискованного искусства — задача, которая окажется торговцу не по силам. Габершток станет жертвой бумажной войны нацистской бюрократии — бесконечных распрей между конкурирующими ведомствами Третьего рейха, а в данном конкретном случае — еще и конфликтов с австрийскими музеями, которые сами надеялись заполучить конфискованное искусство. Хотя Габершток и получил мандат лично от Гитлера, он был в Вене чужим и не имел доступа к музейным собраниям. Одного лишь благословения Гитлера не всегда было достаточно, чтобы перед его подчиненными распахивались все двери. Местные власти и другие нацистские лидеры часто игнорировали таких, как Габершток, который, по сути, был простой пешкой. Конечно, последнее слово всегда оставалось за Гитлером, но он редко вникал в детали, если в этом не было острой необходимости. (Существуют разные теории относительно того, был ли Гитлер сильным или слабым диктатором. В любом случае очевидно, что он, более или менее осознанно, создавал вакуум власти, порождая тем самым разногласия среди своих приближенных. Историки, считающие Гитлера сильным диктатором, утверждают, что это была намеренная стратегия — разделяй и властвуй.)

Другими словами, мандат Гитлера давал право, но не всегда возможность действовать. Тех, кто не справлялся с поручением, считали слабаками — причем не только местные начальники, но в конце концов и сам Гитлер — и отбраковывали. Габершток был чужаком, которому ставили палки в колеса как функционеры СС, так и сами музейщики. К тому же новость, с которой он прибыл, была не из приятных: Гитлер решил передать основной массив венских шедевров в провинциальные музеи Австрии. Вена лишалась своих сокровищ. Это и было местью Гитлера. Вена никогда больше не сможет соперничать с Берлином — так он решил.

В конце концов Габершток не смог продолжать работу — ему прямо отказались выдать списки архивированных произведений. Надменность и наглость арт-дилера мало помогали делу, и в начале 1939 года он вынужден был признать поражение. Выбор преемника был неожиданным, но, как окажется впоследствии, верным — на место Габерштока Гитлер назначил Ганса Поссе. Новоиспеченный директор музея, похоже, оставил все свои сомнения и готов был беззаветно служить нацистам. К тому же Гитлер сделал ему предложение, от которого было трудно отказаться.

Осенью 1938 года идеи относительно Линца оформились в конкретный план. Особые надежды Гитлер возлагал на галерею, которую мечтал подарить городу. Главным архитектором этого монументального сооружения был назначен Альберт Шпеер. Галерея — или Музей фюрера — станет богатейшей художественной коллекцией в мире. Отбирать работы для коллекции будет особая тайная комиссия, «Cпецпроект Линц» (Sonderauftrag Linz). Гитлер еще в конце 1938 года начал присматриваться к Поссе и в июне 1939-го официально назначил его руководителем спецпроекта.

Затраты на Музей фюрера Гитлер во многом покрывал из собственных средств. Доход от продаж «Майн кампф» составлял до двух миллионов рейхсмарок в год, роялти с продажи почтовых марок с его портретами — еще больше. Все деньги шли в культурный фонд, которым распоряжался глава спецпроекта. Кроме того, Гитлер получал «культурную поддержку» от людей, сделавших себе состояние в нацистской Германии. Например, щедрые пожертвования в фонд поступали от семейства Крупп. Семья промышленников была тесно связана с нацистским режимом, и во время войны на их фабриках работали до 100 000 рабов — военнопленных и заключенных концлагерей.

Поссе и Гитлер оба разделяли страсть и амбиции в отношении «Спецпроекта Линц». Обоих мало интересовали деньги. Гитлер был уверен, что они никогда не иссякнут, Поссе же в них не нуждался, к тому же его профессия никогда не приносила ему больших денег. Главной движущей силой было желание построить культурную империю — чего бы это ни стоило.

Тем временем Габершток, хоть и потерпел неудачу, оказался в очень выгодном положении. На самом деле собирать картины для Гитлера он не хотел — он хотел торговать. А с таким другом, как Поссе, это было проще простого.

Ганс Поссе с головой погрузился в работу. Все дела он вел из своей галереи в Дрездене. Почти каждый день он переписывался с личным секретарем Гитлера Мартином Борманом. В распоряжении Поссе были огромные ресурсы, одно только первое ассигнование составило 10 миллионов рейхсмарок, что сегодня соответствует 30 миллионам евро.

Первым делом Борман и Поссе залатали юридические дыры, из-за которых провалилась миссия Габерштока в Вене. Все конфискованное искусство объявлялось неприкосновенным, «зарезервированным для фюрера» (Führervorbehalt), пока Гитлер лично не отберет нужные ему произведения. Такова была новая политика. В отличие от Габерштока Поссе быстро добился успеха и даже на какое-то время смог склонить венских музейщиков на свою сторону, пообещав им кусок общего пирога (договор, который Гитлер потом порвет, сославшись на то, что «в Вене и так полно картин»). Осенью 1939-го Поссе прибыл в Вену, чтобы сделать первый отбор. Сто восемьдесят две картины из венских собраний были тут же отправлены в Мюнхен, в Дом фюрера. Поссе также наметил основные принципы распределения остальных произведений между музеями.

Как только стало ясно, что мебель и ковры не относятся к предметам, «зарезервированным для фюрера», тут же налетели стервятники. Старинная мебель из дворцов Ротшильдов вскоре украсила интерьеры общественных зданий и частных жилищ нацистской элиты.

То же самое повторилось в Германии, где под контролем гестапо многие из конфискованных у немецких евреев произведений искусства были свезены в Мюнхен. Поссе ездил и туда, чтобы отобрать нужные ему работы. После чего остатки добычи поделили между собой гестапо, СС, Геринг, немецкие учреждения культуры и местные нацистские лидеры.

Поначалу Гитлер думал, что в Музее фюрера будет представлена только немецкая живопись XIX века. Но по мере того как искусство становилось «доступным», его амбиции росли, причем не без участия Поссе, который задумал собрать коллекцию артефактов начиная с древних времен до XIX века. Поссе знал, где искать те или иные работы. Он предложил Гитлеру создать галерею готического и романского искусства из произведений, конфискованных у австрийских монастырей. В монастырях также хранились бесценные шедевры немецкого Возрождения. Еще Поссе подумывал о французской галерее для картин, мебели и гобеленов из дворца Натаниэля Ротшильда. Но главным номером по-прежнему оставались любимые Гитлером живописцы XIX века, хотя Поссе считал, что некоторые работы фаворитов фюрера явно недотягивают до музейного качества.

В первый год на новой должности Поссе собрал коллекцию из пятисот произведений, в которую вошли такие классики Фландрии и Голландии, как Франц Хальс, Питер Пауль Рубенс и Ян Вермеер. Поссе имел свободный доступ ко всем конфискованным коллекциям и параллельно начал скупать живопись по всей Европе.

Его не волновали заботы, обычные для любого директора музея, — скромный бюджет или недостаток доступных произведений высокого уровня. Ни частные коллекционеры, ни музеи не могли отказать Поссе, поскольку понимали, чьи интересы он представляет.

Но сам Поссе остался если не разочарован, то во всяком случае не вполне удовлетворен той коллекцией, которую собрал за первый год. Однако надвигающаяся катастрофа вскоре поможет его амбициям осуществиться более полно.

Глава 6 Уничтожение

На рассвете 1 сентября 1939 года над городом Велюнь на юге Польши, недалеко от немецкой границы, появилось двадцать девять самолетов. Как и многие другие сельские поселения в Польше, Велюнь был городком со средневековой историей. Старинный центр украшали готический собор и руины замка, построенного при короле Казимире.

Как стая хищных птиц, завидев жертву, самолеты — это были бомбардировщики Ju-87 Stuka — вдруг заложили резкий вираж и спикировали. Жители города слышали низкий грохочущий звук, который постепенно перерастал в жуткий рев, в механический скрежет, становившийся все громче и невыносимее по мере того, как приближались самолеты.

Вой шел от сирен, которые приводились в действие потоком воздуха и были установлены на шасси пикирующего бомбардировщика, разработанного для люфтваффе Германа Геринга. Сирены служили исключительно для устрашения противника и больше никакой практической функции не имели. Этот вой стал страшным символом немецкого блицкрига.

Вскоре сирены заглушил грохот бомб, разрывающих камни, деревья, человеческую плоть. Штурмовики бомбили не польскую армию, а средневековый центр Велюня. Первые снаряды попали в больницу, двадцать шесть пациентов погибли под завалами. Разрушения были колоссальные: при первой же атаке 20 тонн бомб сровняли центр города с землей.

Для жителей городка это было страшное пробуждение. Большинство из них даже не знали, что началась война. Чуть позже над Велюнем появилась вторая эскадрилья бомбардировщиков, после полудня — третья. К этому времени старинный город превратился в дымящиеся руины. Погибло 1300 человек, сотни были ранены.

Это воздушное нападение было началом войны нового типа — не просто военных действий между двумя враждующими регулярными армиями, а террористической войны против мирного населения. За два года до этого Геринг уже показал миру, что такое воздушный террор, когда во время гражданской войны в Испании люфтваффе разбомбило священный город басков Гернику (этому событию посвящена знаменитая картина Пикассо).

В Польше трагедия Герники повторилась столько раз, что мы сразу и не вспомним названий всех уничтоженных нацистами городов. 1300 немецких истребителей и бомбардировщиков быстро сломили польское сопротивление. Военно-воздушные силы Польши не шли ни в какое сравнение с современными самолетами люфтваффе.

Польша стала триумфом Геринга. Позже в тот же день, когда Велюнь еще был объят пламенем, Гитлер произнес в рейхстаге речь, в которой назвал его своим преемником.

Бесстрашный ас Первой мировой к тому времени и так уже заправлял почти всем государственным аппаратом. Именно Геринг инициировал тайное возрождение военно-воздушных сил Германии (что было запрещено Версальским договором) и в середине 1930-х начал подготовку Германии к войне. В 1936-м он был назначен уполномоченным по четырехлетнему плану — эта позиция позволяла ему подчинить себе и несколько политических ведомств, таких как министерства труда и земледелия, а также, косвенно, министерство финансов и Рейхсбанк. Вскоре Гитлер сделает его рейхсмаршалом Великогерманского рейха — особый титул, который ставил его выше всех военачальников, за исключением самого Гитлера.

Геринг выделялся на фоне даже самых эксцентричных нацистских лидеров. Он словно был из другого времени — его экстравагантность скорее подошла бы декадентскому Берлину 1920-х. Его вычурный, почти барочный стиль и вкус резко контрастировали с аскетизмом Гитлера в одежде и в быту. У рейхсмаршала был целый гардероб роскошных, специально пошитых костюмов и мундиров, одним из самых любимых был белый.

Управляя экономикой страны, Геринг мог распоряжаться крупными суммами, а кроме того, не гнушался взятками.

В отличие от многих нацистских бонз Геринг имел аристократическое происхождение. Его отец, Генрих Эрнст Геринг, потомок обедневшего дворянского рода, был генерал-губернатором Германской Юго-Западной Африки (современной Намибии), затем консулом на Гаити. Однако семья не была богатой, что позднее, возможно, стало причиной безмерной алчности сына.

Геринг провел детство неподалеку от Нюрнберга, в замке Фельденштайн у своего крестного (и любовника своей матери) Германа фон Эпенштайна. В начале Первой мировой войны Геринг почти случайно попал в Имперские военно-воздушные силы, скоро проявил себя как отличный летчик-истребитель и к концу войны стал командиром легендарной эскадрильи «Красного барона» — Манфреда фон Рихтгофена, погибшего в апреле 1918 года. После войны он выступал с показательными полетами, в том числе в Швеции, где служил в авиакомпании «Шведские воздушные линии», выполнявшей рейсы между Стокгольмом и Таллином.

В Швеции, в замке Роккельстад в Сёдерманланде, он встретил свою будущую жену, Карин фон Канцов, которая тогда была замужем за бароном Нильсом Густавом фон Канцов. Карин была старше Геринга на пять лет, и Геринг ее боготворил. Они поженились в 1922-м — в том же году Геринг познакомился с Гитлером. Роман Геринга и Карин стал сюжетом фельетонов в немецкой вечерней прессе и охотно эксплуатировался нацистами в качестве рекламы своей партии. В 1923 году во время пивного путча Геринг был ранен в ногу, и Карин тайно вывезла его из страны. Однако лечение привело к зависимости от морфина, от которой Геринг так и не смог избавиться до конца жизни. Какое-то время он даже лечился в психиатрической клинике Лонгбру в Швеции.

Карин тоже была очень болезненна — страдала эпилепсией, туберкулезом, сердечной недостаточностью. В 1931 году она скоропостижно скончалась, и, когда Геринг построил недалеко от Берлина уже упоминавшееся поместье Каринхалль, он назвал его в честь покойной жены. Позже Геринг возвел в имении мавзолей и перенес туда останки Карин.

В Каринхалле Геринг мог позволить себе все. Он питал слабость к таким культурным символам статуса, как антиквариат и искусство. Геринг был единственным нацистом, посмевшим тягаться с Гитлером в страсти к коллекционированию. Однако их страсть имела разную природу: если Гитлер был мечтателем-эстетом, то Геринг, скорее, считал себя кем-то вроде правителя эпохи Возрождения. Геринга интересовало не столько культурное величие Германии, сколько его собственное. Каринхалль, поначалу довольно скромный охотничий домик, со временем сильно разросся. Перестройку Каринхалля Геринг поручил Вернеру Марху, автору проекта берлинского Олимпийского стадиона.

Реконструкция была настолько масштабной и дорогостоящей, что Геринг превратил поместье в государственное представительское имение, распоряжаться которым, однако, по-прежнему мог только он один.

В роскошных постройках в древнескандинавском стиле нашлось место для всевозможных эксцентричных увлечений Геринга: в одной из комнат он держал модель железной дороги, в другой — ручных львят. В поместье был также кинозал, кегельбан, кабинет стоматолога, баня, спортивный зал и пивной домик. Посетителей Геринг принимал в большом охотничьем зале с камином, бревенчатыми стенами, увешанными медвежьими шкурами, мечами и рогами королевских оленей. Многие иностранные гости, приезжавшие в Германию с государственным визитом, заглядывали в «домик» Геринга. Его навещали знаменитый американский летчик Чарльз Линдберг, симпатизировавший нацистам, и Бенито Муссолини.

Каринхалль был не единственным поместьем Геринга. Ему принадлежал еще и замок Фельденштайн, где он провел детские годы, а также замок XI века Маутерндорф в Австрии, недалеко от Зальцбурга. В Альпах, в Берхтесгадене, у него был домик недалеко от Бергхофа — резиденции Гитлера, а кроме того, три охотничьих домика и обширные охотничья угодья вокруг поселка Роминтен в Восточной Пруссии, издавна служившие местом королевских охот. Так же как и домик в Альпах, владения Геринга, как правило, находились неподалеку от резиденций Гитлера. Роминтен, например, располагался рядом с главной ставкой Гитлера — «Волчьим логовом» (Wolfsschanze).

Каринхалль в основном служил хранилищем для коллекции Геринга. На картины и другие произведения искусства рейхсмаршал тратил несметные суммы — гораздо больше, чем ушло на перестройку самого имения. Спустя год-другой после начала войны Геринг уже владел одной из лучших художественных коллекций в мире. Ему принадлежало примерно 1400 живописных полотен, 250 произведений скульптуры и 168 старинных гобеленов. Геринг не разделял ни интереса Гитлера к немецкой живописи XIX века, ни его желания встать у истоков нового германского искусства. Геринга, в отличие от других нацистских лидеров, редко можно было увидеть на ежегодном открытии Большой немецкой художественной выставки в Мюнхене. Он отдавал предпочтение классическому европейскому искусству — от средневековой немецкой резьбы по дереву до французских гобеленов XVIII века. Но главное — живопись Северной Европы. Геринг хотел иметь лучшее из лучшего и часто получал желаемое. В 1943 году у него уже было пять картин Рембрандта и 73 произведения его любимых художников — отца и сына Кранахов. После войны «художественный агент» Геринга Вальтер Хофер подсчитал, что рейхсмаршал потратил на свою коллекцию более 100 миллионов рейхсмарок, то есть примерно 300 миллионов евро. В основном эти средства брались из художественного фонда Геринга, который постоянно пополняли немецкие предприниматели. Одним из главных спонсоров был Филипп Реемтсма, владелец табачного концерна, контролировавший всю табачную индустрию в Германии. Этим успехом Реемтсма был, в свою очередь, обязан Герингу. Когда нацисты проводили мощную кампанию против курения, Геринг встал на защиту табачной промышленности.

От алчности Геринга страдали и его подчиненные. Он нередко задерживал зарплаты и гонорары сотрудников и — с их согласия или без — покупал на эти деньги произведения искусства для своего собрания.

Когда Гитлер только отбирал первые картины в свою коллекцию, Геринг уже запустил целую сеть коллекционирования произведений искусства с «художественными агентами» по всей Европе и со специальным секретарем, координировавшим закупки. Эта организация использовала все возможные средства — от прямых хищений до шантажа. Идеология не должна мешать заполучить желанную картину, считал Геринг. Он охотно мог поменять приговоренное к уничтожению произведение «дегенеративного» искусства на какой-нибудь вожделенный шедевр или давал еврейскому семейству ускользнуть из лап нацистов, если выяснялось, что у них дома есть картина Рембрандта. Бывало, агенты Геринга и Гитлера бились за одни и те же произведения, и рейхсмаршалу нередко удавалось выиграть.

Чтобы политически оправдать неуемную страсть к коллекционированию, Геринг обещал в будущем подарить свое собрание рейху. Для коллекции проектировалась галерея длиной в 300 метров — один из флигелей Каринхалля. Здесь 12 января 1953 года, в день шестидесятилетия рейхсмаршала, должен был открыться Музей Германа Геринга.

* * *

Для Польши, зажатой между двух империй, нападение Германии стало очередным кровавым эпизодом польской исторической трагедии. Но никогда еще судьба не обходилась с этой страной так жестоко. За неделю до нападения между Германией и СССР был заключен пакт Молотова-Риббентропа, согласно которому Сталин и Гитлер договорились не нападать друг на друга и при этом тайно поделили между собой Восточную Европу.

17 сентября Советский Союз без объявления войны ввел в Польшу полумиллионную армию. Сталин решил довершить уничтожение польского государства и присоединить его восточные части к Советскому Союзу. В своей жестокости Сталин ничем не уступал Гитлеру. Более миллиона поляков было отправлено в ГУЛАГ, а на следующий год после вторжения жертвами массовых казней стали почти 22 000 польских офицеров. Один из самых известных эпизодов этой трагедии — расстрел в Катынском лесу под Смоленском, где были убиты больше 4000 человек.

Планы Гитлера на Польшу были еще более чудовищными. Уничтожению подлежала не только Польша как государство, но со временем и весь польский народ, обреченный на вытеснение «расой господ». Главным врагом нацистов были евреи, но избавление от них было только первым шагом. Чтобы освободить «жизненное пространство» для новой германской расы, десятки миллионов славян должны быть изгнаны. Поляки будут порабощены, а со временем уничтожены.

Третий рейх тут же аннексировал бо́льшую часть оккупированной территории Польши, на оставшейся части было учреждено новое административное образование — Генерал-губернаторство. Почти миллион поляков, проживавших на аннексированных территориях, вошедших в состав рейха, были депортированы в Генерал-губернаторство. По приказу Гитлера любое сопротивление должно было быть жесточайшим образом подавлено. Гиммлер образовал пять специальных подразделений — айнзацгрупп (Einsatzgruppen), которые следовали на восток за пятью армиями вермахта и осуществляли массовые казни по малейшему подозрению в противодействии. В ближайшие месяцы были убиты 60 000 поляков из числа гражданских лиц.

Важным пунктом плана было искоренение польской культуры, и нацисты подошли к делу основательно. Намеренно разрушались важные национальные памятники, например Королевский замок в Варшаве.

Вопросами культуры ведали три безжалостных человека: Герман Геринг, Ганс Франк и Генрих Гиммлер. СС Гиммлера, ставшее уже как бы государством внутри государства, грабило польские музеи при посредничестве общества «Аненербе» (Ahnenerbe — «Наследие предков»). Это общество, основанное в 1935 году Гиммлером, было своеобразной кузницей идей, где занимались крайне сомнительными с научной точки зрения антропологическими, археологическими и культурно-историческими изысканиями. В частности, общество пыталось доказать, что в древности на Земле господствовала германская цивилизация. Якобы это был золотой век арийской расы, преданный забвению. В поисках доказательств этой гипотезы «Аненербе» снаряжало экспедиции в разные концы света: на запад Швеции, чтобы сделать слепки рунических камней в области Бухюслен, в Англию, чтобы записать английские народные песни, и в Тибет, чтобы измерить черепа местных жителей. Планировалась также экспедиция в Анды: сотрудник «Аненербе» Эдмунд Кисс утверждал, что археологический комплекс Тиауанако в Боливии — это не памятник цивилизации, предшествовавшей империи инков, а руины построек неких нордических народов, возведенных 17 000 лет назад. «Аненербе» также пыталось воссоздать магические ритуалы этих прагерманских народов. Гиммлер даже подумывал о том, чтобы заменить христианство новой языческой религией, во главе которой, как некий духовно-рыцарский орден, встанет СС.

Сам Гиммлер был убежден в существовании древней арийской расы, однако его идеи поддерживали не все нацистские лидеры. Так что, скорее, это была одна из ветвей большого дерева причудливых теорий, сосуществовавших внутри нацистского движения. По мнению Альберта Шпеера, Гитлер считал неприличным увлечение Гиммлера археологией и мистицизмом:

Почему мы наводим весь мир на мысль, будто у нас нет исторического прошлого? Мало нам, что римляне возводили гигантские сооружения, когда наши предки обитали в глиняных хижинах, так Гиммлер еще приказывает откапывать эти глиняные деревни и приходит в восторг при виде каждого глиняного черепка и каждого глиняного топора, которые удалось выкопать. Этим мы лишь показываем, что метали каменные дротики и сидели вокруг костра, когда Греция и Рим уже находились на высшей ступени культурного развития. У нас есть все основания помалкивать насчет нашего прошлого. А Гиммлер трезвонит о нем на весь свет.

Однако Гитлер позволил Гиммлеру и дальше заниматься своими историческими «исследованиями». А Гиммлер видел большие возможности для изысканий «Аненербе» в Польше, и члены общества прибыли туда еще до окончания боев. В первую очередь их интересовали археологические коллекции, архивы и памятники, имеющие ценность для исследований. Если грабежам в Австрии — и позднее в Западной Европе — пытались придать хотя бы видимость легитимности, то на востоке грабили в открытую.

СС искала артефакты, подтверждающие культурные связи аннексированных провинций с Германией, которые можно было бы использовать для легитимации аннексии Польши, а также книги, произведения искусства и другие предметы польской и еврейской культуры для расовых исследований «Аненербе». Чтобы возглавить охоту, было создано особое подразделение — зондеркоманда под руководством профессора археологии и офицера СС Петера Паульсена. Он тут же составил список самых важных культурных объектов в Польше, которые его группа планировала посетить.

Всего через неделю подразделение обнаружило «немецкий» национальный шедевр, алтарь Вита Ствоша в Мариацком костеле в Кракове. Этот тринадцатиметровый готический алтарь считается североевропейским шедевром переходного периода между готикой и Ренессансом. На создание двухсот резных позолоченных фигур, при помощи которых излагается житие Девы Марии, у немецкого скульптора Файта Штосса (польская версия имени — Вит Ствош) ушло двенадцать лет (1477–1489).

Большая центральная часть изображает драматическую сцену Успения Богородицы в присутствии двенадцати апостолов. Трехметровые фигуры вырезаны из липы. Немецкое происхождение Вита Ствоша позволяло считать алтарь шедевром немецкой культуры, что поляки отлично понимали и сами. Когда войска вермахта приблизились к Кракову, алтарь успели демонтировать и спрятать створки в тридцати шести разных тайниках в сельской местности. Но Паульсену с помощью спецслужб удалось установить местонахождение всех деталей алтаря. В начале октября 1939 года алтарь, более пятисот лет простоявший в Мариацком костеле, был погружен на поезд в Берлин. В Германии его встретили словно блудного сына. Немецкая пропаганда превозносила алтарь Вита Ствоша как доказательство давнего культурного присутствия Германии в Польше.

В остальном же СС не церемонилась с польскими церквями, монастырями и другими святынями. Католическая церковь считалась очагом сопротивления, исповедь на польском языке и паломничества были запрещены, сотни священников казнены, из церквей конфискованы золотые и серебряные предметы, а сами церковные здания использовались как гаражи для военной техники, склады и солдатские клубы.

Тяжелее всего пришлось тем областям, где Гиммлер отвечал за «германизацию» населения, что, в частности, подразумевало депортацию поляков. Из вещей позволялось взять с собой одну сумку со всем необходимым — остальное доставалось СС. Любые напоминания о том, что область когда-то была польской, уничтожались.

Эсэсовцы прочесывали каждый дом, каждый дворец в поисках ценных предметов. В Познани в одной из церквей устроили склад, на который привезли 2,3 миллиона книг, изъятых из частных библиотек. СС конфисковала огромное множество польских и еврейских произведений искусства, пометив их как «культурный китч». В перспективе готовились пропагандистские выставки наподобие «Дегенеративного искусства», которые продемонстрировали бы низкопробность славянского и еврейского искусства и оправдали бы завоевание Польши.

После успешного захвата алтаря Вита Ствоша группа Паульсена занялась опустошением археологических и естественнонаучных собраний Польши. Одной из первых жертв стал варшавский Археологический музей, из которого были изъяты и переправлены в Германию все экспонаты, представлявшие интерес для нацистов. Витрины и фонды Национального музея, Зоологического музея, Военно-исторического музея и Национальной библиотеки Варшавы были вычищены. Из дымящихся руин Варшавы эсэсовцы вынесли мечи викингов, черепа неандертальцев, ритуальные топоры, чучела нильских крокодилов, масонские регалии, череп носорога ледникового периода и Codex Suprasliensis — Супрасльскую рукопись, древнейший польский документ XI века, написанный на старославянском. Нацистская Германия больше не рассматривала Польшу как нацию, так что польские коллекции остались бесхозными. Но, полагая, что руки у них полностью развязаны, СС и «Аненербе» заблуждались.

* * *

В октябре 1939 года, в день капитуляции Польши, в Варшаву прибыл австрийский историк искусства Каэтан Мюльман. Он стал свидетелем того, как немецкие офицеры выносят серебряные приборы и мебель из разбомбленных королевских дворцов, а эсэсовцы взламывают витрины городских музеев. Он также узнал, что алтарь Вита Ствоша уже отправлен в Берлин. Казалось, Мюльман опоздал на один день, но ему удалось быстро исправить это недоразумение.

СС пользовалась практически неограниченной властью в Польше, и, хотя Геринг не хотел уступать всю добычу Гиммлеру, он понимал, что не сможет противостоять всей мощи СС. Выйти из положения ему помог властный и вспыльчивый Каэтан Мюльман, всего тремя днями раньше назначенный на должность «особого представителя по защите и охране произведений искусства на оккупированных восточных территориях». Мюльман был штурмбаннфюрером СС и познакомился с рейхсмаршалом через сестру Геринга Ольгу. Такие, как Мюльман, нравились Герингу: жадный и грубый человек с криминальным прошлым (он несколько раз сидел в тюрьме за мелкие преступления). Но у Мюльмана был еще один крайне важный талант — он умел вынюхивать ценные художественные коллекции, чем успешно занимался в Вене, пока его не отстранили за «чрезмерную предрасположенность к Австрии» (он предложил оставить все конфискованное искусство в Вене).

Каэтан Мюльман оказался ловким политическим игроком, особенно хорошо ему удавалось ставить палки в колеса конкурентам. Он быстро заключил соглашение с Гансом Франком, главой только что образованного Генерал-губернаторства, раздраженно и бессильно наблюдавшим за тем, как Гиммлер разоряет его новые владения. Франк поспешно выпустил несколько приказов, которые ограничивали полномочия СС и давали больше возможностей Мюльману. Паульсен и другие офицеры СС бурно протестовали, но ничего поделать не могли. В конце концов самому Гиммлеру пришлось вмешаться и осадить своих подчиненных, которые продолжали вывозить ценные предметы искусства на склады СС в Германии.

Разобравшись с СС, Геринг и Мюльман начали прочесывать Польшу в поисках художественных шедевров. Чтобы вести административный учет хищений, Геринг учредил организацию под названием «Генеральное посредничество „Восток“» со штаб-квартирой в Берлине. Был создан штаб историков искусств, и две команды, отвечающие за Южную и Северную Польшу, начали разорять музеи, университеты, церкви, монастыри и частные собрания. Штаб Мюльмана действовал очень методично: они прочесали пятьсот замков, сто две библиотеки и пятнадцать музеев, не оставив после себя ничего. Всего через шесть месяцев «Генеральное посредничество „Восток“» «зарезервировало» 95 % всех польских коллекций.

После этого организация Мюльмана с такой же тщательностью занялась классификацией награбленных произведений. По своему художественному качеству работы разделялись на три категории. В первую попадали предметы искусства, имеющие «высокую государственную ценность», — их резервировали для рейха. Каждое произведение первой категории было сфотографировано и внесено в пятитомный каталог, который представили Гитлеру. Ко второй категории относились произведения высокого качества, но не «национального значения». Работы этой категории украсили дома и рабочие кабинеты новых хозяев Польши.

Среди конфискованных произведений можно было найти все что угодно — от столового серебра князя Радзивилла до старинных итальянских фонтанов. Особенно выделялись две коллекции. Во-первых, собрание варшавского Национального музея, из которого Геринг отобрал себе картину Ватто «Прелестная полячка», а Ганс Франк — «Портрет Мартина Солманса» Рембрандта для своей новой резиденции — Вавельского замка в Кракове.

Во-вторых, коллекция Чарторыйских в том же Кракове, начало которой было положено польской княгиней Изабеллой Чарторыйской, яркой и влиятельной личностью. Она была знакома с великими мыслителями XVIII века — Вольтером, Руссо и Франклином, и благодаря ей в Польшу проникли многие либеральные и прогрессивные идеи Просвещения. В 1796 году княгиня Изабелла основала музей Чарторыйских под девизом «Прошедшее — будущему». Коллекция задумывалась как «храм памяти» польского культурного наследия, однако со временем она разрослась, и в нее вошли артефакты и шедевры искусства со всего мира. Изабелла Чарторыйская была особой весьма романтичной, и в собрание вошли, например, стул, якобы принадлежавший Шекспиру, прах легендарного испанского рыцаря Эль Сида и фрагмент надгробия Ромео и Джульетты. Среди предметов, исторически более достоверных, имелись трофеи из лагеря турецкого султана, добытые во время Венской битвы 1683 года.

Дети и внуки Изабеллы пополнили коллекцию римской и египетской скульптурой, греческими и этрусскими вазами и японской бронзой. К тому моменту, когда нацисты заняли Польшу, собрание Чарторыйских насчитывало более 5000 живописных полотен, статуй, графических листов и иных предметов искусства.

Наиболее ценные произведения попали в коллекцию в 1798 году, когда сын княгини Изабеллы принц Адам Юрий Чарторыйский привез из Италии одну из самых известных картин Леонардо да Винчи «Дама с горностаем». В той же поездке он приобрел «Портрет молодого человека» Рафаэля. Эти две картины, а также «Пейзаж с милосердным самаритянином» Рембрандта с тех пор известны как «три столпа» Чарторыйских.

Собрание пережило многие европейские войны, случалось, его надолго приходилось вывозить за пределы Польши. Перед началом Первой мировой войны самые ценные шедевры коллекции были эвакуированы в Дрезден, чтобы спасти их от русской армии. Там экспонаты попали под защиту уже известного нам Ганса Поссе, который с большой неохотой вернул их после окончания войны в Польшу.

В 1939 году, еще до начала войны, наследник Изабеллы Августин Юзеф Чарторыйский сложил наиболее ценные работы в ящики и спрятал их в родовом гнезде семьи — Синявском дворце, а остальные произведения перенес в подвалы музея. Но гестапо быстро вышло на след, и спасти коллекцию не удалось.

Той же осенью коллекцией Чарторыйских завладел Ганс Поссе. В конце ноября Поссе прибыл в Польшу для того, чтобы отобрать работы для Музея фюрера. Он выбрал восемьдесят пять произведений. «Трех столпов» среди них, однако, не было, так как по приказу Геринга их уже отослали в Берлин. Это недоразумение вызвало недовольство генерал-губернатора оккупированной Польши Ганса Франка, который приказал Мюльману немедленно вернуть шедевры, а это, в свою очередь, привело в ярость Геринга. Ссора кончилась компромиссом, и Франк временно украсил этими полотнами свое жилище, хотя позднее Мюльман утверждал, что все три картины, без всяких сомнений, предназначались для Музея фюрера в Линце.

Ганс Поссе, однако, остался не очень доволен польской добычей. После осмотра произведений он написал Мартину Борману:

Кроме работ высшего качества, которые и так уже известны в Германии, и нескольких картин из Национального музея в Варшаве, мало что из этих коллекций могло бы обогатить немецкие художественные собрания.

Это высказывание свидетельствует о презрительном отношении нацистов и многих немцев вообще к польскому искусству и культуре. После того как Поссе произвел свой отбор, остатки добычи были отданы «на растерзание волкам». Свои заявки поспешили прислать многие немецкие музеи.

В отчете для Бормана Поссе сожалеет, что было упущено несколько очень ценных шедевров — двадцать семь рисунков Дюрера, хранившихся во Львове, который после раздела Польши достался Советскому Союзу. Эти рисунки считались частью германского наследия, тем более что когда-то Наполеон похитил их из венской галереи Альбертина. Но Поссе не пришлось долго ждать своего Дюрера.

В июне 1941-го, через шесть дней после нападения Германии на Советский Союз, Мюльман прибыл во Львов, где еще звучали выстрелы, и забрал рисунки. Оттуда он отправился прямиком в Каринхалль, где передал их Герингу, который в свою очередь еще через несколько часов представил их Гитлеру. Фюреру рисунки так понравились, что он отказался с ними расставаться.

Глава 7 Рембрандт и немцы

В одно воскресное апрельское утро 1923 года в берлинский Цейхгауз вошли три человека. Один из них, словно экскурсовод, сразу провел своих спутников к стеклянной витрине с мундиром Фридриха Великого. Прусский король-воин и просветитель был кумиром Адольфа Гитлера.

Гитлер приехал в Берлин вместе с другом Эрнстом Ханфштенглем собирать деньги на свою маленькую, но постепенно растущую экстремистскую партию. Всего полгода спустя Гитлер попытается захватить власть в Германии во время «пивного путча», но потерпит неудачу. Сбор денег в Берлине тогда тоже не удался: в 1923 году мало кто хотел слушать человека, одержимого прошлым. Однако благодаря этому провалу Гитлер, Ханфштенгль и еще один соратник по партии смогли посетить некоторые музеи столицы.

В нацистских кругах Ханфштенгль был белой вороной. Он закончил Гарвард, военные годы провел в Нью-Йорке, где общался со знаменитостями, среди которых были медиамагнат Уильям Рэндольф Хёрст и Чарли Чаплин, был помолвлен с американской писательницей Джуной Барнс. Кроме того, он водил дружбу с тогдашним сенатором от штата Нью-Йорк, а позднее президентом Франклином Делано Рузвельтом.

В 1922 году он вернулся в Германию, и один его гарвардский приятель, служивший военным атташе при посольстве США, предложил ему «пошпионить» за некоей националистической партией, набиравшей популярность в Мюнхене. Ханфштенгль посетил одну из пивных, где выступал Гитлер. Это выступление, надо полагать, произвело сильное впечатление на Ханфштенгля, и он быстро стал одним из самых верных соратников фюрера. Как и многих других интеллектуалов, Ханфштенгля больше привлекала сама личность Гитлера, нежели программа национал-социалистов. Позднее и Альберт Шпеер признавался в похожих чувствах к фюреру.

Осмотрев мундир Фридриха Великого, экскурсанты двинулись дальше, а Гитлер продолжал сыпать бесконечными подробностями военной истории Пруссии. С особенным упоением он рассказывал о двадцати двух головах умирающих воинов — рельефах немецкого скульптора эпохи барокко Андреаса Шлютера на арках во внутреннем дворе Цейхгауза. Гениальность Шлютера, утверждал Гитлер, может постичь лишь тот, кто побывал в окопах Первой мировой. Правда, Гитлер не увидел, а может быть, сознательно проигнорировал явный антивоенный пафос этих произведений.

После Цейхгауза товарищи по партии проследовали в Национальную галерею, где Гитлер решительно прошел мимо большей части работ и внезапно остановился возле одного полотна, написанного маслом. Это был портрет старика на черном фоне. Взгляд опущен, грубые черты подчеркнуты светом, исходящим от золотого шлема, неодолимо притягивающего взгляд зрителя. Гитлер словно заметил что-то в лице старика и сказал Ханфштенглю: «А вот кое-что уникальное. Взгляни на это героическое выражение на лице солдата. Доказательство того, что Рембрандт, несмотря на многочисленные изображения амстердамских еврейских кварталов, сердцем был истинный ариец и немец».

Портрет «Мужчины в золотом шлеме» Рембрандта ван Рейна долго считался лучшим произведением голландского живописца, хотя сегодня многие специалисты считают, что писал его не сам мастер, а кто-то из его учеников. Об этом Гитлер, разумеется, ничего не знал — для него Рембрандт был великим художником Северной Европы. В словах Гитлера звучали отголоски рассуждений Юлиуса Лангбена, автора книги «Рембрандт как воспитатель», которую фюрер читал. Под влиянием Лангбена нацисты чувствовали особенное родство с Рембрандтом, чьи драматические светотеневые эффекты нашли отражение в драматизме нацистских факельных шествий и ночных партийных съездов в лучах прожекторов. Кроме того, нацисты считали Рембрандта лучшим выразителем идеи «крови и почвы» (Blut und Boden) — кровной привязанности германской расы к своей земле. Согласно Лангбену, Рембрандт был самим воплощением германской художественной души, художником, полностью свободным от интеллектуализма и декаданса.

Как и Лангбен, Гитлер отлично знал об отношении Рембрандта к еврейской общине Амстердама. Поэтому любовь нацистов к голландскому мастеру не была безоговорочной. Ребмрандт не только писал амстердамских евреев — он жил среди них и тесно общался с ними. В альбоме, изданном в Германии в 1937 году, примерно на каждом четвертом портрете были изображены люди, «которых можно идентифицировать» как евреев.

Многие исторические сюжеты Рембрандта были заимствованы из Ветхого Завета и навеяны новым прочтением Библии, которое предложила Реформация. Кроме того, Рембрандт использовал еврейскую историю как фон для современной ему действительности, например символически связав завоевание евреями Ханаана и борьбу Нидерландов за независимость. В XVII столетии в Северной Европе трудно было найти художника, связанного с еврейством более тесными узами, нежели Рембрандт. Сегодня историки искусства не уделяют столь пристального внимания еврейским сюжетам у Рембрандта, однако нацистам, чтобы «оправдать» художника, пришлось прибегнуть к исключительным мерам.

Многие из них, правда, отвергли Рембрандта как «художника гетто». Но это не остановило волну повального увлечения Рембрандтом, которая захлестнула Германию в 1940 году.

К маю 1940-го Вторая мировая война продолжалась уже восемь месяцев. Два решительных броска в апреле — и Германия обрела контроль над Данией и большей частью Норвегии, которая, однако, продержалась до 10 июня. Но на Западном фронте с сентября 1939 года, когда произошло несколько боев местного значения на франко-германской границе, и до мая следующего года не прозвучало практически ни одного выстрела. Неприятное многомесячное затишье породило несколько журналистских названий новой войны. В Германии ее прозвали «сидячей войной», Sitzkrieg, в Великобритании — «фальшивой», the phoney war, во Франции — «странной войной», drôle de guerre. Но тишина была обманчивой. Мало кто успел понять, что такое тактика блицкрига, «молниеносной войны»: нацисты внезапно наносили мощный удар авиацией и танковыми войсками, не давая противнику возможности опомниться и консолидировать свои силы.

Большинство жителей Парижа, Амстердама и Лондона чувствовали себя относительно спокойно — линия фронта пока пролегала на безопасном расстоянии. Разгром Польши — другое дело: в представлении союзников ее отсталая армия не шла ни в какое сравнение с французской, которую считали лучшей в мире (хотя на самом деле ее вооружение и стратегии давно устарели). Западные державы не сделали никаких выводов из польского поражения, и эта ошибка имела серьезные последствия.

Даже когда немецкое наступление все-таки началось, его не сразу приняли всерьез. Вечером 9 мая немецкие войска вошли в Люксембург, утром 10 мая перешли границу Нидерландов. Чтобы занять стратегически важные объекты, на нейтральную страну был сброшен многотысячный воздушный десант, в то время как 18-я немецкая армия продвигалась все дальше вглубь голландской территории. После трех дней наступления нидерландские войска оказали неожиданно жесткое сопротивление под Роттердамом и на время остановили немцев. В ответ последовал акт воздушного террора. Люфтваффе имело безусловное преимущество в воздухе, и голландцы оказались совершенно беспомощны, когда немцы сбросили на Роттердам примерно сотню тонн бомб, убив около тысячи человек и оставив без крова более 70 000. Похожая участь грозила Утрехту, но в тот же вечер Нидерланды подписали акт о капитуляции. Немцы двинулись дальше, на Бельгию, где к сопротивлению уже готовились франко-британские войска. Никто не знал, что нападение на Нидерланды и Бельгию было ловушкой, чтобы заманить войска западных союзников на север, тогда как главное наступление — при помощи танковых войск — готовилось через Арденнский лес, считавшийся непроходимым для танков. Несмотря на численное превосходство британских и французских войск, атака стала для них неожиданностью. Всего через две недели за спиной сосредоточенных в Бельгии сил немцы добрались до Ла-Манша, окружив на берегу полмиллиона французских и британских солдат. Битва на Западном фронте была окончена, едва успев начаться.

В то время как Дания и южные области Франции сохранили собственные правительства, а Бельгия была переведена в управление немецкой военной администрации, страну Рембрандта стали готовить ко включению в состав Третьего рейха. Поэтому оккупационный режим в Нидерландах был гораздо мягче, чем во многих других странах. Рейхскомиссаром (гражданским губернатором) страны был назначен австриец Артур Зейсс-Инкварт.

До этого Зейсс-Инкварт успешно провел аншлюс Австрии, и предполагалось, что интеграция Германии и Нидерландов под его руководством пройдет не менее удачно. Гитлер считал голландцев чистокровными арийцами, и его удивило, насколько холодно местное население приняло приглашение войти в общегерманскую семью. Нацисты хотели завоевать симпатии голландцев, используя в качестве общего символа великого Рембрандта, создать с его помощью новую нидерландско-немецкую идентичность. Подобные «культурные проекты» проводились и в других оккупированных странах, с которыми немцы признавали расовое родство. В Бельгии с той же целью использовался Рубенс, а чтобы завоевать сердца датчан и норвежцев, немцы прибегли к наследию викингов. Но затея с Рембрандтом была самой масштабной. Сразу после вторжения в Нидерланды пропагандистская машина Геббельса начала извергать все новые проекты, связанные с именем художника. Стремясь склонить на свою сторону голландцев, Геббельс использовал самый эффективный в то время пропагандистский инструмент — кино. В 1941 году в Амстердам приехал немецкий кинорежиссер Ганс Штайнхофф с целой командой актеров, операторов, костюмеров и сценографов. С точки зрения немецкой пропаганды Штайнхофф был абсолютно благонадежным режиссером. Известность ему принесла картина 1933 года «Квекс из гитлерюгенда» — первый официальный нацистский фильм, где рассказывается о молодом человеке, члене молодежной нацистской организации, который погибает от рук коммунистов. Выбор Штайнхоффа был очень верным стратегическим решением. Перед отъездом в Нидерланды он как раз закончил другую пропагандистскую картину — «Дядюшка Крюгер»[14]. Речь в ней шла о том, как британцы угнетали буров (голландских поселенцев) в Южной Африке. Немцы надеялись, что следующий фильм Штайнхоффа — историческая драма «Рембрандт» — понравится голландцам еще больше. Это была попытка «обелить» Рембрандта за его связи с евреями. Нацисты решили не отрицать эти отношения, а показать их порочную подоплеку. В фильме «Рембрандт» именно евреи становятся причиной банкротства великого арийского мастера и, в конце концов, его смерти. В крахе художника виноваты именно евреи, ободравшие его как липку, — это было распространенной темой антисемитской пропаганды. Такие карикатурные еврейские черты, как хитрость и алчность, противопоставлялись чистой энергии и гению Рембрандта. Во всем проекте, связанном с Рембрандтом, звучал отголосок слов Лангбена:

Немцам нужна свобода действовать по-своему, и никому это не свойственно в такой степени, как Рембрандту. В этом смысле он — самый немецкий из всех немецких художников.

Но нацистам показалось, что одного фильма недостаточно, поэтому сценарий переработали в либретто и поставили одноименную оперу. Немцы также прибегли к помощи нидерландского Национал-социалистического движения (НСБ), которое превозносило Рембрандта как национального героя и проводило торжественные ритуалы у его надгробия в церкви Вестеркерк в Амстердаме. Один из ведущих членов НСБ Тоби Гудеваген заявил во время подобной церемонии:

Нация Рембрандта чтит своего лучшего сына, который является для нас не только национальным символом, но и величайшим и благороднейшим порождением немецкого духа.

Нацисты даже выпустили почтовые марки с портретом Рембрандта и учредили ежегодную премию его имени «за вклад в национал-социалистическую культуру». Но самым смелым проектом нового режима была попытка заменить национальный символ Нидерландов. До сих пор таким символом была королевская семья. Нацисты хотели сделать символом Рембрандта. Королева Вильгельмина, голос голландского Сопротивления, жила в изгнании в Лондоне. В отличие от многих других представителей правительства в изгнании, она отказалась вести переговоры с оккупационными властями. В ответ на это нацисты запретили традиционное празднование Дня рождения королевы и вместо этого учредили другой национальный праздник — День рождения Рембрандта (15 июля).

Попытки нацистского режима использовать имя Рембрандта для укрепления «общегерманских уз» обернулись полным провалом. Наоборот, это только усилило антигерманские настроения. Большинство голландцев возмутились тем, что немцы хотят «украсть у них Рембрандта», и художник стал символом национального объединения. Только 1,5 % голландцев вступили в местную нацистскую партию, движение Сопротивления крепло с каждым днем, а оккупационный режим в свою очередь становился все более жестоким и агрессивным.

В оккупированных Норвегии и Дании старания немцев завоевать симпатии населения посредством культуры тоже ни к чему не привели. У нацистов были большие планы, особенно на Норвегию, которая должна была стать частью великой германской империи. Гитлер хотел превратить Тронхейм в «северный Сингапур», и архитектор Альберт Шпеер работал над особым проектом, который назывался Nordstern, «Полярная звезда».

Гитлер был убежден, что скандинавскую молодежь тоже волнует проблема расовой чистоты и она захочет объединиться с другими «германскими племенами» внутри большой империи, пусть даже пожилая часть населения и окажет нацистам временное сопротивление. Поэтому грабежи и конфискации в оккупированных Норвегии и Дании приняли немного иные формы, чем на континенте.

Здесь для этих целей не было создано никакой специальной организации. Отчасти по той причине, что евреев в этих двух странах проживало совсем мало, но главным образом потому, что датское правительство сразу решило сопротивляться антисемитской политике немцев.

В первые годы войны Дания, в отличие от других оккупированных стран, по сути, сохраняла самоуправление. К оккупационным властям датчане старались относиться прагматично, без ненужных конфликтов. Благодаря этому датчанам долго удавалось не допускать сегрегации датских евреев посредством введения антисемитских законов. Однако в 1943 году, после поражения немцев под Сталинградом, на фоне все более частых забастовок и активизации Сопротивления немецкое давление на правительство усилилось.

Почти всех датских евреев, 7800 человек, удалось переправить на рыбацких судах в нейтральную Швецию. Ответственность за их имущество взяло на себя датское государство, и те, кто вернулся домой после окончания войны, нашли свои жилища по большому счету нетронутыми. Конечно, случалось, что владелец недосчитывался каких-то ценных вещей, но это было ничто по сравнению с тем, что творилось в других оккупированных странах.

В Норвегии преследования были более серьезными, хотя там проживало гораздо меньше евреев, чем в Дании, — чуть больше 2000 человек. Уже в 1941 году гестапо начало отбирать у евреев магазины и лавки, а с 1942-го — любую другую собственность. Бо́льшая часть имущества шла в доход норвежского нацистского правительства, но золото, серебро и украшения поступали в военное казначейство Германии. Приблизительно 1300 норвежских евреев успели перебраться в Швецию, но более 700 были депортированы в Аушвиц и другие лагеря смерти, где большинство из них погибли. Произведения искусства, мебель и антиквариат были проданы на аукционах, переданы норвежским властям или же подарены Национальному музею в Осло.

Безуспешные попытки нацистов привлечь на свою сторону «германских братьев» в конце концов вывели из себя самого Гитлера. Особенно раздосадовали его голландцы, которых он назвал «самым наглым и неуправляемым народом на Западе». И тогда нацисты решили не церемониться с населением страны Рембрандта: за время войны погибли 300 000 граждан Нидерландов, из них 100 000 евреев. И пусть нацистам так и не удалось убедить голландцев, что Рембрандт принадлежит Германии, — они в любом случае могли его присвоить.

* * *

Спустя несколько дней после капитуляции Нидерландов сюда прибыл из Польши Каэтан Мюльман. Здесь он повесил в шкаф свою черную форму СС и переоделся в гражданскую одежду — правила поведения на востоке и на западе были разные.

Работа Мюльмана в Польше была по большому счету окончена, а в Нидерланды его пригласил друг и земляк, Артур Зейсс-Инкварт, под начальством которого Мюльман работал в Вене. Эффективная чистка польских музеев создала Мюльману хорошую репутацию. Исследовательское общество Гиммлера «Аненербе» уже пыталось нанять его для руководства проектом по вывозу германских культурных ценностей из итальянского Южного Тироля. Гитлер и Муссолини договорились о том, что Южный Тироль останется итальянским, но немецкоязычное население переедет в рейх. Гиммлер хотел, чтобы заодно из Тироля были вывезены «германские» культурные памятники. Но предложение Зейсс-Инкварта было куда заманчивее Южного Тироля. У Мюльмана было немало оснований покинуть Польшу, где он постоянно становился мишенью то Геринга, то Ганса Франка, то Гиммлера. Геринг даже грозился бросить Мюльмана в тюрьму за то, что тот передал картины из собрания Чарторыйских Франку.

В Голландии, обещал Зейсс-Инкварт, Мюльман сможет работать в гораздо более цивилизованных условиях. Со свойственной ему эффективностью Мюльман тут же открыл в Гааге бюро своей новой организации — Агентства Мюльмана (Dienststelle Mühlmann). Зейсс-Инкварт предоставил агентству полномочия, которые позволили ему занять особое место в иерархии расхитителей.

В отличие от Польши, где можно было грабить, ни перед кем не отчитываясь, в Нидерландах требовались более тонкие методы.

Голландские национальные музеи и собрания нацисты вообще не трогали, ибо и так считали их собственностью рейха. Более того, нацисты тратили огромные средства на защиту памятников культуры Нидерландов и даже строили особые теплоизолированные бункеры, чтобы спасти произведения искусства от бомбежек.

Здесь, как и в Австрии, бюрократия была инструментом более важным, чем оперативные группы. Нацисты считали, что в Западной Европе нужно придать хищениям некоторую видимость законности — например, заплатить за конфискованные произведения. Цены были часто сильно занижены, тем не менее на рынке искусства обращались огромные средства. Объяснялось это тем, что экономика Нидерландов была в то время частью немецкой экономики: в 1941 году голландский гульден привязали к немецкой рейхсмарке, и Нидерланды стали открытым рынком внутри рынка Третьего рейха. Приток рейхсмарок на голландский рынок искусства вызвал покупательскую истерию среди полыхающей войны.

Торговые связи между Германией и Нидерландами существовали сотни лет. Но после финансового кризиса 1929 года эти связи сократились во много раз, в том числе из-за строгих валютных ограничений, введенных в Германии. Теперь же все препятствия рухнули. К тому же нацисты завладели и активами государственных банков оккупированных стран, что сразу же привело к появлению на рынке лишних денег. Поскольку вывести активы за рубеж или приобрести что-либо за пределами Германии и других стран «оси» было практически невозможно, искусство и антиквариат стали очень ценным капиталовложением. Трудно представить себе более надежную инвестицию, чем картина золотого века нидерландской живописи — 1620–1670 годов.

Помимо хищений, Агентство Мюльмана занималось очень успешным бизнесом по продаже конфискованных предметов искусства. Право первенства при покупке, разумеется, принадлежало Гансу Поссе.

Зейсс-Инкварт выпустил декрет, обязующий нидерландских евреев регистрировать и сдавать ювелирные украшения, антиквариат и произведения искусства в «ариизированный» банк «Липман, Розенталь и Ко». Банк переводил полученные ценности в особое ведомство по управлению капиталом, которое, в свою очередь, переправляло их в Агентство Мюльмана. Организация играла роль посредника, и Мюльману не приходилось самому марать руки так же, как в Польше. Однако он имел полномочия вскрывать посылки, которые готовились к отправке в голландских портах, и изымать ценные предметы.

Произведения, попадавшие в Агентство Мюльмана, продавались с 15-процентной комиссией. Клиентами Мюльмана были не только Гитлер и Геринг: Гиммлер, Франк и Генрих Гофман также не упустили случая заключить несколько сделок. Некоторые украденные произведения открыто продавались на аукционах в Вене, Берлине и Мюнхене.

В Музее фюрера Ганс Поссе намеревался собрать большую коллекцию мастеров голландского золотого века. Чтобы действовать быстро и без посредников, он устроил свою контору прямо в штаб-квартире Зейсс-Инкварта в Гааге. Однако открытый рынок искусства в Голландии не очень устраивал Поссе: на его взгляд, цены были неоправданно завышены. Он попросил Гитлера вмешаться: например, запретить немецким арт-дилерам въезд в страну. Его просьба осталась без внимания. Впрочем, в распоряжении Поссе было гораздо больше средств, чем у любого другого потенциального покупателя, так что при необходимости он мог перебить любое предложение. В Нидерландах Поссе, а затем его преемник Герман Фосс потратили на произведения искусства порядка 20 миллионов рейхсмарок.

В первую очередь Агентству Мюльмана предстояло составить список частных коллекций, которые можно было конфисковать или каким-то иным образом изъять у владельцев. Список, составленный сотрудником Мюльмана, искусствоведом Эдуардом Плицшем, был отослан Борману и Гитлеру. В частности, Плицш выяснил, что в одном из музеев Лейдена хранится большая коллекция живописи, принадлежащая немецкому еврею Альфонсу Яффе.

Яффе эмигрировал из Германии еще до войны и, пытаясь спасти коллекцию, передал ее на хранение музею в Лейдене. Для Агентства Мюльмана это была легкая добыча, как, собственно, и другие еврейские коллекции, владельцы которых в 1930-е годы переехали из Германии в Нидерланды. Шесть картин из собрания Яффе отложили для Линца, девять забрал себе фотограф Гитлера Генрих Гофман.

Самым крупным приобретением Ганса Поссе в Нидерландах стала коллекция Фрица Маннгеймера, насчитывающая 3000 предметов искусства — начиная с готических гобеленов и кончая мейсенским фарфором и серебряными бюстами из кафедрального собора в Базеле. В собрание также входили работы Рембрандта, Ватто, Рубенса и Шардена. Из наиболее ценных стоит назвать «Врача-еврея» Рембрандта и «Мыльные пузыри» Шардена.

Фриц Маннгеймер, немецкий еврей-банкир, получил гражданство Нидерландов в 1936 году, но всего за несколько месяцев до начала войны скончался.

Конфискация его коллекции была бы очень простым делом, если бы Маннгеймер не оставил долгов — он маниакально скупал произведения искусства для своего собрания и делал это на деньги, взятые в кредит. Поскольку кредиторы не были евреями, то и «ариизировать» коллекцию в обычном порядке оказалось невозможным. Ганс Поссе опасался — и не зря, — что его опередят и коллекция достанется кому-то другому, а именно Герману Герингу, который в данном случае действовал через подставное лицо. Голландский партнер Геринга, Алоиз Мидль, предложил кредиторам 7,5 миллиона рейхсмарок за всю коллекцию. Но Поссе удалось убедить Гитлера, что собрание Маннгеймера исключительно ценно, что и решило дело. Зейсс-Инкварт зарезервировал за фюрером исключительное право на это собрание, и Поссе удалось сбить цену до 5,5 миллиона. Заодно Зейсс-Инкварт разграбил огромный винный погреб Маннгеймера и на армейских грузовиках перевез всю добычу к себе домой.

Коллекция Маннгеймера была настолько велика, что одна только фотосъемка предметов и составление каталога обошлись конторе Мюльмана в 200 000 рейхсмарок.

Другая большая коллекция, изъятая Мюльманом, принадлежала нидерландскому банкиру Францу Кёнигу. Он владел одним из богатейших в Европе собраний рисунков, включавшим более 2700 листов. Из-за финансовых трудностей Кёнигу пришлось продать коллекцию нидерландскому угольному магнату Даниэлю Георгу ван Бёнингену, который не собирался расставаться с этим приобретением. Но когда агент Гитлера сделал ему предложение, тот не посмел отказаться. Компания Бёнингена импортировала немецкий уголь и зависела от благорасположения нацистов. Поссе отобрал и купил пятьсот лучших рисунков.

Поссе добрался и до еще одной коллекции, которой владел еврейский арт-дилер Натан Кац. У Каца были связи в среде французских коллекционеров, и ему на некоторое время позволили и дальше заниматься своим бизнесом. Именно с помощью Каца Геринг раздобыл картину Рембрандта «Портрет Саскии» и «Семейный портрет» Ван Дейка. Наконец, Ганс Поссе приобрел у вдовы швейцарского консула Отто Ланца большую коллекцию итальянской живописи, которая временно хранилась в амстердамском Государственном музее.

Натан Кац отдал свою коллекцию за швейцарскую визу. К тому моменту, когда началась депортация евреев в лагеря смерти на востоке, обмен искусства на жизнь стал обычной сделкой. В обмен на картину Рембрандта, проданную Гитлеру, Кац вывез в Испанию более двадцати родственников. А за картину, которую некий офицер СС купил в подарок на день рождения фюрера, Кац смог освободить мать из Вестерборка[15].

В то время подобные сделки заключались часто. Арт-дилер Питер де Бур отдал четыре картины Яна Брейгеля Старшего в обмен на свободу своего сотрудника-еврея Отто Буша и его подруги.

Этот обмен искусства на жизнь в первую очередь был связан с именем Геринга. Если Поссе старался держаться незаметно, то появление Геринга в амстердамском мире искусства незаметным не назовешь.

* * *

Герман Геринг обычно приезжал в Амстердам на личном поезде, похожем на небольшой дворец на колесах, с двумя спальнями для супругов Геринг, ванной и вагоном-кинозалом. В отличие от Гитлера он любил лично участвовать в отборе картин и по многу раз ездил в Амстердам и сам посещал галереи. Местные торговцы искусством ожидали его со смешанным чувством страха и надежды: Геринг всегда получал то, что ему было нужно, но зато буквально сорил деньгами, тратя сотни тысяч рейхсмарок. Удачные приобретения он отмечал в ресторанах вместе с друзьями.

Геринг быстро обзавелся собственной организацией в Нидерландах — сразу после капитуляции страны сюда прибыл его агент Вальтер Хофер. Геринг был известен тем, что добывал искусство не вполне традиционными для нациста методами. У более принципиальных членов партии его сделки вызывали раздражение. Взять, к примеру, спасение великого историка искусства еврея Макса Якоба Фридлендера. Первыми жертвами нацистов в Нидерландах стали немецкие евреи, в 1930-е годы искавшие убежища в соседней стране. Одним из них и был Фридлендер — в свое время генеральный директор картинной галереи Музея кайзера Фридриха в Берлине и одна из важнейших фигур в немецком и мировом искусствознании. Его ученик Виталь Блох был также схвачен нацистами.

Узнав о том, что Фридлендер, которому на тот момент исполнился семьдесят один год, отправлен в концлагерь в Оснабрюке, Геринг немедленно послал туда Хофера, чтобы добиться освобождения ученого. Официальное объяснение, представленное Герингом, гласило, что произошла ошибка и арестован не тот человек. На самом деле жизнь Фридлендеру спасла его научная специализация — он был величайшим знатоком классической живописи Нидерландов. И Фридлендера, и Блоха Геринг назначил своими личными экспертами в Гааге и провозгласил «почетными арийцами», тем самым освободив от обязанности носить желтую звезду, что в 1942 году обязаны были делать все евреи Голландии. Эсэсовцам, отвечавшим за депортацию 140 000 нидерландских евреев, было предписано не мешать Фридлендеру и Блоху в их работе.

Геринг широко практиковал обмен старых мастеров на «дегенеративное» искусство — Ван Гога, Дега и Ренуара. Самой крупной «сделкой» Геринга в Голландии стало приобретение имущества Жака Гудстиккера. Однако известно об этой махинации сравнительно мало.

После Первой мировой войны Жак Гудстиккер унаследовал небольшую галерею своего отца в Амстердаме и вскоре стал крупнейшим торговцем классической нидерландской живописью в мире. Гудстиккер любил жить на широкую ногу и в своем замке Ниенроде устраивал шикарные приемы, на которых выступали знаменитые музыканты и оркестры со всей Европы. Он женился на австрийке, сопрано Дезире Хальбан. Гудстиккер и Хальбан были одной из самых блестящих пар Амстердама. Гудстиккеру принадлежала восхитительная художественная коллекция — всего более тысячи полотен, среди которых были работы таких художников, как Вермеер, Босх, отец и сын Кранахи.

Как и многие другие, Гудстиккер слишком поздно осознал опасность и вместе с Дезире и новорожденным ребенком бежал из Голландии морем в тот день, когда немцы уже бомбили Роттердам. Почти всю коллекцию, кроме нескольких картин, которые хранились в Лондоне, пришлось бросить в Голландии. Гудстиккерам удалось сесть на одно из последних судов, покидающих континент. Прогуливаясь ночью по темной палубе — все огни были выключены, чтобы корабль не заметили немецкие бомбардировщики, — Гудстиккер провалился в открытый грузовой люк и погиб. Был ли это несчастный случай или самоубийство, выяснить так и не удалось. Адвокат, который должен был позаботиться об имуществе семьи, умер от сердечного приступа двумя днями раньше. Одно из величайших голландских собраний осталось бесхозным — правда, совсем ненадолго.

Геринг с самого начала положил глаз на коллекцию Гудстиккера и готов был пойти на все, лишь бы она не досталась Агентству Мюльмана (а значит, в конечном счете Гансу Поссе). Чтобы заполучить коллекцию, Геринг объединил свои усилия с немецким дельцом Алоизом Мидлем, который и сам интересовался имуществом Гудстиккера. Мидль работал в Голландии с начала 1930-х и с Герингом был знаком давно. Он сразу понял, какие возможности открывает немецкая оккупация.

Присвоение имущества Гудстиккера — довольно темная история. Известно, что два бывших сотрудника арт-дилера убедили его престарелую мать и банк-кредитор назначить их представителями фирмы и тут же занялись распродажей. Одновременно пошел слух, будто имущество Гудстиккера обременено долгами (это было неправдой — слух, вероятно, пустил Мидль, чтобы сбить цену). Мидль и купил все имущество Гудстиккера за 2,5 миллиона гульденов — то есть за треть его истинной стоимости. Вдова Гудстиккера, которой удалось через Англию перебраться в Швейцарию, ничего поделать не смогла.

Геринг получил шестьсот лучших картин коллекции, в том числе Рубенса. Все остальное, включая недвижимость Гудстиккера — две загородные виллы и замок Ниенроде, — Мидль забрал себе. Он завладел также огромной амстердамской галереей, где под брендом Гудстиккера начал собственное дело. В последующие годы Мидль распродал остатки коллекции примерно за шесть миллионов гульденов. Мидль щедро платил тем, кто помогал ему в этом деле, например бывшим сотрудникам Гудстиккера, которые получили по 180 000 гульденов каждый. Они остались служить в фирме уже под руководством Мидля. Все было улажено уже через несколько недель после вторжения.

Дело Гудстиккера, однако, выглядело настолько подозрительно, что Зейсс-Инкварт попытался выяснить, что же все-таки произошло. Он даже задержал Алоиза Мидля, но расследование топталось на месте, пока Геринг не вмешался лично и не запретил любое дальнейшее дознание. Мидля отпустили.

Гитлер и Геринг могли быть вполне довольны своими «сделками» в стране Рембрандта. Но дальше на юге их ждали еще более драгоценные сокровища. Прибытие мародеров в Париж не пройдет бесследно.

Глава 8 Месть Наполеону

В половине шестого утра в аэропорту Ле-Бурже в Париже тайно приземлился самолет: в столицу Франции в первый и последний раз в своей жизни прилетел Гитлер. Накануне вечером, 22 июня 1940 года, в Компьенском лесу в нескольких десятках километров от Парижа была подписана капитуляция Франции.

Месть была тщательно продумана: Гитлер выбрал для этого действа то же самое место, где была официально завершена Первая мировая война, — железнодорожный вагон, в котором 11 ноября 1918 года была подписана капитуляция Германии. Для этого пришлось взорвать стену павильона, специально построенного для компьенского вагона на Поляне перемирия. Затем Гитлер приказал сровнять с землей мемориал о победе Франции в Первой мировой. Вагон в качестве трофея был доставлен в Берлин.

Однако, символически отыгравшись за Первую мировую, Гитлер не собирался останавливаться. В аэропорту его ждали три больших открытых «мерседеса». Гитлер по своему обыкновению занял место рядом с шофером. Его сопровождали отнюдь не генералы, подарившие ему Париж, а мастера искусств. На заднем сиденье расположились архитекторы Альберт Шпеер и Герман Гислер, а также скульптор Арно Брекер. Чтобы увековечить визит фюрера, в путешествие отправился также постоянный спутник Гитлера фотограф Генрих Гофман. Художники Гитлера были одеты в серую полевую форму, как и все немецкие солдаты-победители в только что оккупированном Париже. Из аэропорта кортеж двинулся по парижским предместьям, освещенным утренним солнцем. Город был мертвенно тихим, словно лишенным всякой жизни, кроме как на изрезавших город заграждениях, где сонные немецкие солдаты вскидывали руку в нацистском приветствии.

Первая остановка была у величественного здания Парижской оперы — творения Шарля Гарнье. Гитлер давно мечтал своими глазами увидеть это монументальное произведение в стиле beaux-arts. Он настолько хорошо изучил здание оперы, что тут же заметил следы более поздних перестроек. Несмотря на раннее утро, было включено все освещение, опера сияла, как перед премьерой. Как и двадцать лет назад в Национальной галерее в Берлине, Гитлер взял на себя роль гида. Опера потрясла его, и, по словам Шпеера, он мечтательно рассуждал о ее великолепии.

От оперы кортеж проследовал на площадь Согласия и медленно обогнул Луксорский обелиск, так, чтобы фюрер мог оглядеть его со всех сторон. Он даже привстал в машине, чтобы лучше видеть. Когда автомобили двинулись в сторону Елисейских полей и Триумфальной арки, Гитлер подал рукой знак сбросить скорость, чтобы в полной мере насладиться впечатлениями. У Эйфелевой башни они сделали небольшую остановку, чтобы сфотографироваться, — Гитлер восхищался этим знаменитым сооружением, для фюрера оно знаменовало начало новой технологической эпохи. Он хотел, чтобы архитектура совмещала современные технологии и классические формы, и намеревался воплотить это в своей будущей столице.

От Эйфелевой башни они поехали к гробнице человека, которого Гитлер боготворил и в то же время ненавидел. В Доме инвалидов он долго и молча стоял у просторной крипты, глядя на массивный саркофаг Наполеона Бонапарта, высеченный из красного кварцита. Позже он признался, что гробница Наполеона произвела на него сильное впечатление, словно «околдовала» его. Потом он взял за руку Гислера, привлек его к себе и тихо сказал: «Ты сделаешь мою гробницу, обсудим это позже».

Двойственные чувства Гитлера к Наполеону объяснимы. Он восхищался Наполеоном-полководцем, человеком, который, как и он сам, поднялся из низов и завоевал Европу. Но при этом Бонапарт причинил огромный ущерб Германии, захватил Центральную Европу и действовал по принципу «разделяй и властвуй». После наполеоновских походов галереи Лувра заполнились трофеями из немецких замков и городов.

Ненадолго остановившись у собора Парижской Богоматери и в последний раз взглянув на город сверху, от базилики Сакре-Кёр, напоминающей торт со взбитыми сливками, Гитлер в девять утра покинул Париж. Потом он говорил Альберту Шпееру, что увидеть Париж было «мечтой его жизни»: «Я часто думал о том, что Париж не следует разрушать. Но, когда мы закончим начатое в Берлине, Париж по сравнению с ним станет просто тенью».

В атмосфере чрезвычайной секретности Гитлер приступил к проекту, который должен был стать его ответом Наполеону. В 1940 году на стол историка искусств Отто Куммеля лег тайный приказ от высшего руководства. Куммель, достигший уже предпенсионного возраста, был правым консерватором-националистом, вступившим в нацистскую партию и за это назначенным директором Берлинских государственных музеев. Специалист по искусству Азии, Куммель состоял в дружеских отношениях с будущим шведским королем Густавом VI Адольфом, увлекавшимся историей, и часто ездил к нему в гости.

Задание, которое получил Куммель, могло исходить лишь от режима, строившего планы мирового господства. Куммелю предстояло составить список произведений искусства, исчезнувших из «Великого Рейха» с конца Средневековья. Куммель, имевший в своем распоряжении команду специалистов, подошел к делу основательно. По окончании работы он опубликовал результаты исследования в трех томах, описав исторические обстоятельства каждого «исчезновения». Эти три тома должны были стать нацистским обвинительным актом по отношению к тем, кто в течение пятисот лет разорял, расхищал и грабил немецкое культурное наследие.

Теперь настала пора вернуть то, что по праву принадлежит немецкому народу. Отчет Куммеля не ограничивался европейской перспективой. Список можно будет также использовать как основу для будущих реституционных требований. Определение «произведения искусства» было самым широким, под него подпадало все — от антиквариата и старинных предметов до фарфора и античных монет, от знамен Имперской армии, взятых как трофеи шведами во время Тридцатилетней войны, до картин, приобретенных музеем Метрополитен у немецких музеев в 1920-е годы. От американцев, в частности, требовали вернуть «Жатву» Брейгеля Старшего и «Портрет мужчины» Рембрандта.

Однако никто так не провинился перед Германией, как французы, и главным грабителем был Наполеон. В списке значилось более 1800 работ, которые сейчас находились во Франции. Куммель дотошно и возмущенно описывал продвижение Наполеона по немецким княжествам. Из Касселя во время кампании 1807 года Наполеон похитил двести девяносто девять картин, из которых не менее шестнадцати принадлежали кисти Рембрандта и четыре — Рубенса. Кроме того, Наполеон увез во Францию коллекцию Фридриха Великого. Часть работ удалось вернуть в результате Венского конгресса 1815 года, когда страны-победительницы попытались навести порядок в Европе после хаоса наполеоновских войн. Но что-то бесследно пропало, кое-что так никогда и не было возвращено. Многие работы Лувру удалось сохранить, спрятав в провинциальных замках.

Нацисты требовали, чтобы Лувр вернул «Автопортрет» Рембрандта и семь работ Дюрера, вывезенные Наполеоном из галереи Альбертина в Вене.

В отчет Куммеля вошли не только произведения искусства из французских музеев, но и работы, принадлежавшие немецким и австрийским гражданам, конфискованные французскими властями в Первую мировую войну. А еще работы, которыми владели немецкие евреи, в том числе произведения «дегенеративных» художников — Брака, Пикассо и Леже. Что нацисты собирались с ними делать, было пока непонятно.

Одним из шедевров, который, по мнению Куммеля, имел особенно важное значение для рейха, был Гентский алтарь Хуберта и Яна Ван Эйков. Считалось, что немецкому народу принадлежат все панели алтаря, хотя раньше Германия владела только шестью створками. После Первой мировой войны их вернули Бельгии в числе других репараций, и теперь Гентский алтарь стал частью нацистской политики реванша. Бельгийцы отлично это понимали и, перед началом войны разобрав алтарь, переправили створки в «безопасное место», во Францию, в замок По к югу от Бордо.

В январе 1941 года Отто Куммель представил свой список рейхсканцелярии, которая, однако, решила его пока не разглашать, опасаясь возмущения в оккупированных странах. Нацисты в конце концов похитят лишь малую часть из тысяч произведений, перечисленных в трехтомном списке Куммеля. Отчет был в первую очередь документом для будущего — будущего, в котором Германия выиграет мировую войну. И тогда оставшееся можно будет затребовать у проигравших стран в качестве репараций. Но было в списке несколько произведений, которые не могли ждать окончания войны.

* * *

Жизнь в Париже во время «странной войны» продолжалась в общем и целом как обычно. Так же как в Амстердаме, мало кто предвидел, чем это все закончится. Открывались выставки, устраивались концерты, и многих известных парижских интеллектуалов все еще можно было встретить в городских кафе и бистро. Рынок искусства процветал, хотя война и повлияла на конъюнктуру, так что многие художники спешили продать свои картины, а это было на руку покупателям — например, богатой американке Пегги Гуггенхайм, приехавшей в Париж собирать свою ставшую знаменитой коллекцию. Решив покупать «по одной картине в день», она фланировала по мастерским и галереям и скупала по дешевке Дали, Ман Рэя и Танги.

Крупные музеи Парижа все же решили перестраховаться. В ноябре 1939 года «Мону Лизу» тайно вывезли из города в неприметном грузовике, привязав ее для надежности к медицинским носилкам. К тому времени и многие другие из самых ценных сокровищ Лувра были уже эвакуированы в замки на юге Франции. Улыбающаяся красавица Леонардо да Винчи отправилась на Луару, где ее «поселили» в замке эпохи Возрождения Шамбор — правда, ненадолго.

Когда в начале лета немецкие войска неожиданно подошли к Парижу, началась паника; миллионы французов бежали на юг.

Многие художники и интеллектуалы тоже пустились в бега. Кубист Жорж Брак уезжал на машине, битком набитой картинами. Ман Рэю удалось добраться до США, но большую часть работ пришлось оставить во Франции. Сальвадор Дали и Гала тоже перебрались через Атлантику с пересадкой в Лиссабоне, где они нашли судно, доставившее их в Нью-Йорк. В 1940 году это было рискованное плавание, так как повсюду рыскали немецкие подводные лодки.

Жоан Миро неохотно покинул Париж и уехал в Испанию.

Философа Жан-Поля Сартра призвали в армию в качестве метеоролога, и он попал в немецкий плен, где прочел «Бытие и время» Мартина Хайдеггера — книгу, которая стала поворотным пунктом в его собственном философском мировоззрении.

Пегги Гуггенхайм тайком вывезла новоприобретенные картины из Парижа в замок на юго-востоке Франции и спрятала их на сеновале.

Чтобы избежать разрушений, Париж был объявлен «открытым городом», и 14 июня вермахт беспрепятственно вошел в столицу. Немцы разделили Францию на две зоны. На юго-востоке, который не был оккупирован немцами, было приведено к власти марионеточное правительство — так называемый режим Виши. Северная Франция, Париж и все атлантическое побережье, включая Бордо, были заняты немецкими войсками.

Только в начале 1941 года Пегги Гуггенхайм удалось тайком погрузить свои картины на грузовое судно и переправить в США. Сама она бежала в Марсель, ставший последней надеждой для всех, кто любой ценой хотел избежать нацистских когтей, — для евреев, коммунистов, политических беженцев из Германии и самых разных иностранцев, отчаянно пытавшихся добраться домой.

Прежде чем уехать, Пегги удалось спасти немецкого сюрреалиста Макса Эрнста, которого без конца преследовали неудачи. Хотя он еще с 1920-х годов жил в Париже и, безусловно, был представителем «дегенеративного искусства», в начале войны французская полиция арестовала его и как гражданина враждебного государства отправила в лагерь для интернированных лиц под Экс-ан-Провансом вместе с другим немецким художником — Хансом Беллмером. За Эрнста вступились французские коллеги, и он был освобожден, но сразу после вторжения немецких войск художника схватили гестаповцы и на этот раз отправили уже в настоящий концлагерь. Эрнсту чудом удалось бежать и добраться до Марселя, где он встретил Пегги Гуггенхайм, которая в свое время покупала у него картины в Париже. В обмен еще на несколько картин она купила ему билет в Америку. Но и здесь бесприютному Эрнсту не были рады — в качестве немецкого гражданина иммиграционная служба задержала его на острове Эллис в нью-йоркской бухте. Пегги Гуггенхайм часто его навещала, добираясь до острова на катере. Собрав множество рекомендаций от известнейших деятелей культуры США, ей в конце концов удалось добиться освобождения Эрнста. Вероятно, Пегги хлопотала не только из уважения к свободе художника — чуть позже в том же году они поженились.

Некоторым другим художникам, также застрявшим в Марселе, тоже протянули руку помощи из-за океана. Всего через несколько дней после падения Франции для помощи французским художникам, писателям и философам был образован Чрезвычайный комитет по спасению. Комитету удалось быстро получить поддержку таких известных писателей, как Джон Дос Пассос и Эптон Синклер. Но больше всего комитету помогла первая леди США, жена президента Элеонор Рузвельт. Благодаря ей комитет приобрел вес в политической среде, что было крайне важно, так как многие консервативные политики не хотели впускать в страну «отъявленных коммунистов, анархистов и нигилистов».

Для организации акции спасения комитет послал в Марсель своего агента, журналиста Вариана Фрая. У Фрая были обширные связи во Франции, и он в совершенстве владел французским и немецким. Трудно было придумать кого-то более подходящего на эту роль. Фрай снял виллу под Марселем вместе со своим товарищем по Гарварду Линкольном Кирстейном, с которым они в свое время основали и вели гарвардский литературный журнал Hound & Horn (Кирстейн позже войдет в состав подразделения «Памятники, изобразительное искусство и архивы» (MFAA)). Вилла вскоре превратилась в колонию художников во главе с Андре Бретоном и его женой, художницей Жаклин Ламба Бретон.

Всего за один год, с августа 1940-го по август 1941-го, Фрай и Чрезвычайный комитет по спасению вывезли в США 2200 человек. Как правило, сперва беженцев переправляли в нейтральные Испанию и Португалию, а затем на корабле через океан. Кто-то из Марселя отправлялся во французскую колонию Мартинику в Вест-Индии, а уже оттуда в США. Фрай вел постоянную борьбу не только с режимом Виши, но и с миграционными властями Соединенных Штатов. В 1930-е годы он побывал в нацистской Германии и уже тогда смог предсказать судьбу евреев в оккупированной нацистами Европе. Среди тех, кому Фрай помог бежать, были политический философ Ханна Арендт, художники Марсель Дюшан и Марк Шагал, писатели Артур Кёстлер и Генрих Манн.

Кто-то, несмотря на уговоры Фрая, остался в Париже — как, например, Пабло Пикассо, который заперся в своей мастерской на улице Гран-Огюстен и просидел там до конца войны. Когда же нацисты запретили художникам использовать бронзу, которая требовалась для военной промышленности, борцы Сопротивления продолжали тайком поставлять ее знаменитому кубисту, чтобы он мог отливать свои скульптуры.

Писательница Гертруда Стайн тоже отказалась покинуть страну. Квартира на улице Флёр, которую она делила со своей возлюбленной Элис Бабетт Токлас, с начала XX века стала главным местом встреч писателей и художников. Тут бывали Эрнест Хемингуэй, Джеймс Джойс, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Пабло Пикассо, Гийом Аполлинер и многие другие великие люди. Перед Второй мировой войной Стайн и Токлас уехали в загородный дом недалеко от Экс-ле-Бен возле границы со Швейцарией.

Анри Матисс, больной 70-летний старик, недавно переживший развод, на перекладных добрался из Парижа в Ниццу, но из Франции уехать отказался: «Если все одаренные люди покинут Францию, — объяснял он, — страна обеднеет». Он поселился на вилле под Сен-Поль-де-Ванс и, точно так же как Пикассо, всю войну занимался живописью.

Фрай, к сожалению, смог помочь далеко не всем. Ученик Матисса, талантливый немецкий художник Рудольф Леви, погиб в Аушвице. Та же судьба постигла Рене Блюма, основателя Театра оперы и балета Монте-Карло, и поэта Бенжамена Фондана.

Многие художники еврейского происхождения попали в печально известный пересыльный лагерь Дранси под Парижем. Здесь погиб Макс Жакоб — французский художник, поэт и критик.

Нацисты не только лишили Францию ее художественных шедевров — они уничтожили то, что в каком-то смысле было даже более ценно. Захват нацистами Парижа означал конец парижского золотого века. Город лишился — и лишился навсегда — своей роли культурной столицы мира. Эта роль перешла к Нью-Йорку, получившему мощный культурный импульс благодаря прибывшим из Европы дадаистам, сюрреалистам и кубистам.

* * *

Немецкую армию, вступающую в Париж, ждал город-привидение. Те из парижан, кто еще не сложил чемоданы и не присоединился к потоку беженцев, заперлись в своих жилищах. Двери домов были закрыты, заколочены, свет потушен. Но это, похоже, не беспокоило победителей, которые быстро откупорили шампанское в отеле «Ритц» и удобно расположились в брошенных парижских квартирах. Немецкий генштаб разместился в шикарном старинном отеле «Крийон» на площади Согласия. Неизвестно, было ли это сознательным выбором, но с точки зрения истории символично, что именно на площади Согласия (называвшейся тогда площадь Революции) в 1793 году был казнен французский король Людовик XVI.

В отличие от Нидерландов, во Франции, как и в Бельгии, была введена военная администрация. Новое немецкое начальство, тут же всадившее свои когти во французов, взялось и за культурную политику. В условия нового Компьенского перемирия входили два важных положения. Во-первых, Франция обязывалась выдать всех беженцев из Германии, «предавших свою страну», а во-вторых, запрещалось перемещение имущества между оккупированной зоной и юго-восточной Францией, которую контролировало правительство Виши.

Добыча, которую сулило разграбление Франции, вызвала ажиотаж среди нацистских мародерских организаций, и все они немедленно были приведены в боевую готовность.

30 июня Гитлер отдал устное распоряжение «зарезервировать» все произведения искусства на территории оккупированной Франции — государственные, частные и особенно еврейские. Первым исполнять приказ поспешил министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп, который еще в июне отправил в Париж своего друга и коллегу Отто Абеца, который стал личным представителем министра иностранных дел при руководителе оккупационной администрации. Как и сам Риббентроп, Абец был франкофилом и в Париже отвечал за взаимодействие с вишистским режимом. Еще недавно Абец присутствовал при разграблении Варшавы и поэтому отлично понимал, что надо действовать как можно быстрее.

Геббельс, со своей стороны, тайно послал в Париж Отто Куммеля и его сотрудников, которые должны были разузнать, что можно вывезти «на родину». Но французские музейщики не собирались легко сдаваться. Сотрудники Объединения национальных музеев (Réunion des musйes nationaux) — организации, координирующей деятельность крупнейших государственных собраний Франции, — лишь под дулом пистолета открыли Абецу и его подчиненным доступ к инвентарным спискам.

Еще более серьезное сопротивление грабителям оказал один немецкий офицер. Дело в том, что вермахт учредил собственную организацию, Службу охраны культурных ценностей (Kunstschutz), которая занималась искусством во Франции. Возглавлял ее историк искусств граф Франц Вольф-Меттерних. У него был несколько иной взгляд на то, как следует обращаться с французскими шедеврами. Офицер вермахта, он, хоть и присягнул Гитлеру, сохранил в то же время достоинство прусского дворянина. (Офицеры вермахта, многие из которых имели дворянское происхождение, презрительно относились к «выскочкам» из СС. Отчасти это была классовая ненависть, так как для нацистов чистота крови была важнее титулов. До конца войны между партией и вермахтом сохранялись напряженные отношения. Неслучайно за попыткой убийства Гитлера в 1944 году стояли именно офицеры вермахта.)

Армия все еще считала, что Германия признает Гаагскую конвенцию (во всяком случае, на Западном фронте), а следовательно, должна защищать памятники культуры.

Служба охраны культурных ценностей возникла как реакция на вандализм немцев во время Первой мировой войны. В 1914 году немецкие солдаты сожгли богатейшую библиотеку в бельгийском Лёвене, уничтожив тысячи рукописей эпохи Средневековья и Возрождения. В том же году от немецкой артиллерии пострадал готический Реймсский собор. Служба охраны культурных ценностей была призвана восстановить репутацию немцев как «культурной нации», и она снискала определенное уважение за вклад в спасение памятников культуры в годы войны.

Понятно поэтому, что философия Франца Вольфа-Меттерниха полностью противоречила логике нацистских мародерских организаций. Он считал конфискации не только незаконными, но и губительными для репутации вермахта. Для Вольфа-Меттерниха на кону стояла честь армии, и он запретил всякое перемещение памятников. Приказ Гитлера он истолковал по-своему: «зарезервировать» означает не конфисковать, а скорее, защитить.

Без поддержки вермахта Абец был бессилен, ведь он зависел от военного транспорта. Но он таки нашел лазейку — французские евреи считались «врагами государства» и потому были совершенно беззащитны.

Составили список главных еврейских коллекционеров, и рабочая группа Абеца начала прочесывать частные галереи и дома. На грузовиках, которые подогнала французская полиция, Абец за короткое время вывез — «зарезервировал» — более 1500 картин. Хранилище устроили в здании рядом с немецким посольством в Париже.

Кроме Абеца, активность проявили и гестаповцы Гиммлера, всегда охочие до наживы. Они уже вовсю опустошали дома и лавки евреев, покинувших страну. А известное своей жестокостью подразделение по защите национальной валюты (Devisenschutzkommando, DSK) взламывало банковские ячейки в поисках золота, украшений, драгоценных камней, а заодно и произведений искусства. Эта группа состояла из нескольких эсэсовцев, чья задача заключалась в конфискации золота и других ценностей у евреев — если требовалось, с применением пыток. Контролировал подразделение Герман Геринг.

В посольстве Абец начал разбирать и сортировать конфискованное искусство по системе «трех категорий» Каэтана Мюльмана. Риббентроп прислал в помощь Абецу эксперта из Берлина, который должен был решить, какие работы следует отправить в Германию. Но Франц Вольф-Меттерних был человеком принципа. Он заявил, что картины не могут покинуть Францию без разрешения вермахта и каким-либо иным путем, кроме как на военном транспорте. Это решение поддержал генерал-фельдмаршал Вальтер фон Браухич. Таким образом военные соблюдали Гаагскую конвенцию, запрещавшую перемещение частной собственности. Вольф-Меттерних также заставил Абеца перевезти работы из посольства в Лувр в надежде, что там они будут сохраннее.

Геббельс решил воспользоваться затянувшимся конфликтом между Вольфом-Меттернихом и Абецем и в августе 1940-го попытался взять контроль над хищениями в свои руки. Он собрал общий совет, пригласив к участию Ганса Поссе и представителей штабов Геринга и Риббентропа. Однако попытка создать функционирующий совет не удалась. Возможно, Гитлер не хотел наделять министерство пропаганды Геббельса еще большей властью. Вместо этого на сцене появился старый игрок, которого многие уже списали со счетов. Не исключено, что это было проявлением социал-дарвинистской политики Гитлера в отношении кадров. 17 сентября рейхсканцелярия издала приказ, согласно которому координация всех действий, связанных с конфискацией предметов искусства, поручалась Оперативному штабу рейхсляйтера Розенберга. Этот приказ, направленный в том числе Вальтеру фон Браухичу, обязывал вермахт оказывать Розенбергу любое необходимое содействие.

Проиграв Геббельсу битву за культурную политику Третьего рейха, главный партийный идеолог начал медленно, но верно вновь укреплять свои позиции через ведомство Amt Rosenberg, на которое был возложен контроль за идеологией. Штаб-квартира ведомства Розенберга размещалась в Берлине на Потсдамерплац, и в подчинении у него находился ряд дочерних организаций — таких как Северное общество, развивавшее сотрудничество Германии со скандинавскими странами, Боевой союз за германскую культуру, а также важнейший проект Розенберга — Высшая школа НСДАП. Это была попытка создать элитный нацистский университет, который поставлял бы рейху идеологически зрелые умы.

Розенберг планировал построить по проекту архитектора Германа Гислера большое университетское здание на озере Кимзее в Баварии. Кроме того, он задумал открыть несколько исследовательских институтов по всей Германии. Институт во Франкфурте должен был заниматься еврейским вопросом, институт в Мюнхене — индогерманскими штудиями, в Штутгарте — расовой теорией и так далее.

Именно из этого амбициозного проекта и родился Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга. Для работы институтов нужен был исследовательский материал, и Гитлер разрешил Розенбергу конфисковывать необходимые ему материалы в оккупированных областях. В первую очередь речь шла о научных архивах, библиотеках, рукописях, но также о предметах, принадлежащих еврейским общинам и масонским орденам.

В Польше, Бельгии и Нидерландах Розенберг, по большому счету, свой шанс упустил, но во Франции он собирался наверстать упущенное. Летом 1940 года его штаб получил право экспроприировать на оккупированных территориях фонды библиотек и архивов, принадлежащих «врагам рейха». Сотрудники Ведомства Розенберга тут же принялось за дело, не хуже других понимая, что действовать надо быстро, пока добычу не увели из-под носа. Исследовательское общество Гиммлера «Аненербе» и Высшая школа НСДАП охотились за одними и теми же источниками.

Принято считать, что нацисты всегда были высокоорганизованы и эффективны, но зачастую все было ровным счетом наоборот. На примере истории с разграблением культурных памятников видно, что различные нацистские организации, ведомства и лидеры вели между собой непрерывную борьбу, которая снижала эффективность их усилий и приводила к параличу системы. Постоянные подковерные стычки требовали больших ресурсов и решались бюрократически, это была бумажная война — Papierkrieg. Часто не существовало никаких четких директив по поводу того, каким документом следует руководствоваться и кого лично считать ответственным. Нередко цель конкурентов заключалась лишь в том, чтобы обманом, предательством и всевозможными уловками опередить друг друга.

Но как только кто-то из соперников добивался успеха в этой внутренней борьбе, он сразу демонстрировал свою прославленную эффективность — часто просто потому, что боялся потерять первенство.

Взять, к примеру, ведомство Розенберга, поспешившее открыть контору в Париже — Оперативный штаб рейхсляйтера (Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg). Уже 26 августа этот штаб отправляет в Германию 1224 ящика в одиннадцати вагонах. В ящиках — несколько библиотек, в том числе знаменитая парижская Тургеневская библиотека, основанная в 1875 году, крупнейшее собрание русской литературы за пределами Советского Союза. Тот же поезд вывез библиотеку, принадлежавшую французской ветви Ротшильдов.

Приказ Гитлера от 17 сентября, позволивший штабу Розенберга грабить не только библиотеки, но также музеи и художественные коллекции, стал полной неожиданностью для остальных мародеров. Розенбергу быстро удалось развить эффективную деятельность, и это, видимо, повлияло на решение Гитлера. Но историк Джонатан Петропулос отмечает, что сказалась и слабая позиция Розенберга среди партийной элиты. В отличие от Геринга, Гиммлера и Риббентропа, Розенберг в большей степени зависел от Гитлера.

Розенберг получил возможность грабить не только французских евреев: нацисты объявили, что все французы, покинувшие страну, больше не считаются ее гражданами и их имущество может считаться бесхозным.

Похищенные предметы искусства концентрировали в музее Жё-де-Пом на площади Согласия, в двух шагах от штаба нацистов. Туда же свезли произведения, которые Абецу пришлось разместить в Лувре, более четырехсот ящиков. Французских сотрудников Жё-де-Пом выгнали, за одним важным исключением: историку искусств сорокалетней Розе Валлан позволили остаться. Нацисты считали ее безобидной, но, как оказалось позже, они сильно ошибались.

И все же работа Розенберга шла не совсем гладко: Франц Вольф-Меттерних все еще пытался остановить мародерство. Уговаривать графа было бесполезно: он не стал бы помогать Розенбергу с вывозом похищенных произведений из Франции, но Розенберг быстро нашел себе поддержку в лице человека, с которым он был готов поделиться добычей. Этим человеком был Герман Геринг. Всего через несколько дней после того, как Розенберг получил свой мандат, он связался с рейхсмаршалом. Из Лувра в Жё-де-Пом, а потом и в Германию ящики с картинами доставил не вермахт, а люфтваффе. Геринг предоставил Розенбергу все необходимое: самолеты, поезда, конвой. И хотя благодаря этому союзу алчный Геринг получил некоторое представление о деятельности Розенберга, это заметно укрепило позиции рейхсляйтера и предопределило успех деятельности его штаба во Франции.

* * *

Как и в Австрии, во Франции жертвой мародерской бюрократии нацистов стали в первую очередь Ротшильды. Французские потомки европейской династии банкиров были не только самыми известными, но и самыми богатыми. Благодаря вековой истории успеха Ротшильдов само их имя стало синонимом слова «богатство». Как и в Австрии, основой благосостояния французской ветви был семейный банк. После того как родоначальник династии Майер Амшель Ротшильд в начале XIX века разослал пятерых своих сыновей в крупнейшие города Европы, один из них, Джеймс (Якоб) Майер, оказавшийся в Париже, в середине столетия века заложил основу одного из крупнейших состояний в мировой истории. Ротшильды помогали Бурбонам финансировать войну против Наполеона. Будучи советником при дворе Бурбонов, а затем у короля Луи Филиппа, Джеймс Майер был ключевой фигурой французской индустриализации — он строил железные дороги и инвестировал в угольную промышленность. Ротшильд занимался и производством вина, причем не менее успешно — в 1868 году он купил виноградник Шато-Лафит в Бордо, один из лучших в мире. Но основную прибыль ему приносил банк, обслуживавший правительства крупнейших держав Европы, — нечто вроде европейского центрального банка того времени.

Хотя Джеймс Майер, следуя семейной традиции, всячески скрывал размеры своих доходов, считается, что в пересчете на сегодняшние деньги его состояние превосходило состояние Билла Гейтса.

Французская ветвь столь же активно, как и австрийская, участвовала в культурной жизни. Ротшильды поддерживали художников, писателей и композиторов — Эжена Делакруа, Оноре де Бальзака, Фредерика Шопена. В благодарность Шопен посвятил дочери Джеймса Ротшильда одно из своих произведений, вальс до-диез минор (Op. 64, no. 2). Кроме того, Джеймс Майер Ротшильд начал собирать художественную коллекцию.

Когда нацисты оккупировали Францию, три ветви семьи Ротшильдов проживали в Париже, неподалеку от музея Жё-де-Пом. Глава рода барон Эдуард, управлявший семейным банком, жил в самом осином гнезде, в доме на северо-восточном углу площади Согласия. Это был один из самых фешенебельных домов Парижа, когда-то принадлежавший известному дипломату, министру иностранных дел Талейрану. Эдуард, внук Джеймса Майера, получил в наследство величайшее достояние мировой культуры — художественную коллекцию Ротшильдов, которая собиралась на протяжении ста лет. В ней были работы лучших европейских мастеров — Рубенса, Рембрандта, Рафаэля, Тициана, Ван Дейка, Ватто, Энгра, а также знаменитый «Портрет мадам де Помпадур» работы Франсуа Буше. Жемчужиной коллекции считался «Астроном» — очень необычная работа нидерландского мастера Яна Вермеера. Отец Эдуарда, Альфонс Джеймс Ротшильд, купил ее у некоего торговца в Париже в 1880-е годы. Для Гитлера судьба этой картины была предопределена — она должна была попасть в Музей фюрера. Интерес Гитлера объяснялся несколькими причинами. Во-первых, сюжет: мужчина, предположительно нидерландский ученый Антони ван Левенгук, в восхищении протягивает руку к небесному глобусу. Эта работа датируется приблизительно 1668 годом и отображает важную веху в истории европейской цивилизации — научную революцию XVII века. В этом столетии Иоганн Кеплер и Галилео Галилей раскрывали тайны Вселенной, в том же году, когда Вермеер закончил своего «Астронома», Исаак Ньютон изобрел телескоп-рефлектор, а Людовик XIV, «король-солнце», учредил обсерваторию в Париже.

Новые знания о небесных телах сыграют важную роль в развитии навигации и будут способствовать европейской экспансии. В те времена Нидерланды располагали лучшим в мире торговым флотом.

Вермеер интересовал Гитлера еще и потому, что наследие художника не так уж велико — известно порядка тридцати его работ. «Астроном» к тому же был одним из двух одиночных мужских портретов. Второй портрет — похожая по содержанию картина-близнец «Географ». Над картой склонился тот же самый ученый с циркулем в руке. С конца XIX века «Географ» находился в Штеделевском художественном институте во Франкфурте. В Третьем рейхе близнецы непременно должны были воссоединиться.

Две другие линии Ротшильдов, возглавляемые баронами Робером и Эдмоном, тоже владели художественными коллекциями, которые несильно уступали собранию барона Эдуарда. В их замках старые мастера (Рембрандт, Ван Эйк и Фрагонар) соседствовали с модернистами — Браком и Дереном. По оценкам Оперативного штаба Розенберга, коллекции французских Ротшильдов насчитывали более 5000 произведений; кроме того, им принадлежали ценнейшие библиотеки, недвижимость и антиквариат.

К началу войны Ротшильды начали эвакуировать свои многочисленные парижские коллекции. Они не столько боялись разграбления своих сокровищ, сколько хотели защитить их от бомбежек люфтваффе. Мало кто мог представить себе тогда, что Геринг будет пить коктейли в отеле «Ритц».

Однако, узнав, как ограбили их австрийских родственников, французские Ротшильды на всякий случай разделили коллекции: что-то было спрятано в банковских ячейках, что-то переправлено в один из бесчисленных родовых замков. Самые ценные произведения отдали под защиту «Национальных музеев» и отвезли в Лувр. Организация «Национальные музеи» изготовила подложные документы, согласно которым эти работы якобы были переданы в дар Лувру еще до начала войны. Чтобы окончательно ввести немцев в заблуждение, документы были старательно оформлены на старой бумаге и снабжены всеми печатями и подписями.

Другие еврейские коллекционеры поступили так же. Галерист Поль Розенберг, эксклюзивный дилер Пикассо и некоторых других модернистов, отправил триста картин на юг Франции и закрыл галерею, которая со дня основания в 1880 году была местом встреч и общения парижских художников. К счастью, картины Пикассо Розенберг еще до начала войны передал в Музей современного искусства в Нью-Йорке (МоМА). Но многие из лучших работ его собрания — картины Моне, Делакруа, Ренуара и Сезанна — остались во Франции.

Похожая история случилась с еврейской семьей арт-дилеров Бернхейм-Жён. Они торговали искусством чуть ли не со времен Французской революции. Успех им принесли импрессионисты — Бернхеймы рано заметили и сумели правильно представить на рынке их работы. Среди художников галереи Бернхейм-Жён были Ренуар и Матисс, а со временем Бернхеймам удалось собрать одну из лучших коллекций в Париже — в семейной гостиной висели «Святой Мартин и нищий» Эль Греко, «Пруд с лилиями» Моне и известная работа неоимпрессиониста Жоржа Сёра «Цирк». Их парижский дом, скорее напоминавший музей, нежели обычное жилище, украшали шесть картин Тулуз-Лотрека и примерно двадцать работ Сезанна. Самой знаменитой в доме была так называемая комната Ренуара, где висело сорок пять работ мастера. Бернхеймы также владели собранием римской и греческой скульптуры, египетских статуэток и медальонов семейства Медичи. Перед вторжением немцев некоторые картины удалось эвакуировать в Монако, но основная часть коллекции осталась в Париже.

Еврейский банкир Давид Давид-Вейль успел вывезти в США свои лучшие картины, в том числе Ренуара и Гойю, до того как нацисты заняли Париж. Но, как и во многих других случаях, эвакуировать все не удалось — коллекция была слишком велика, а капитуляция Франции оказалась слишком неожиданной. Давид-Вейль в юности учился вместе с Марселем Прустом в элитном лицее Кондорсе в Париже и еще подростком начал собирать миниатюры. Маниакальная страсть к собирательству будет преследовать его всю жизнь. Часто, направляясь на работу в банк, он по дороге заглядывал в какой-нибудь из аукционных домов или в одну из галерей.

Давид-Вейль тоже передал свою коллекцию «Национальным музеям» — почти десять лет он возглавлял правление этой организации. Еще в 1939 году сто тридцать ящиков с самыми ценными картинами были отправлены в замок Сурш недалеко от Ле-Мана, где они перемешались с произведениями из государственных французских музеев. Как и Ротшильд, он хотел спасти коллекцию, оформив ее как дар, сделанный до войны.

Семья Шлосс, владевшая одной из лучших коллекций нидерландских и фламандских мастеров в Париже, смогла тайком перевезти картины из дома на авеню Анри-Мартэн в замок Шамбон в южной Франции. Коллекцию собрал еврейский предприниматель Адольф Шлосс, в нее входило более трехсот картин Рембрандта, Франца Хальса, Рёйсдала и других художников Северной Европы. Такое собрание не могло не заинтересовать нацистов.

Несмотря на то что в 1940 году большинство французских коллекционеров хорошо представляли себе политические планы и художественные амбиции нацистов, внезапная оккупация Франции застала их врасплох. Но богатые еврейские галеристы и арт-дилеры, по крайней мере, могли бежать сами — а ведь такая возможность была далеко не у всех французских евреев.

В руки штаба Розерберга рано попала большая коллекция еврейского торговца искусством Альфонса Канна. Сам он уехал из Франции еще до начала войны, но его картины, хранившиеся в Сен-Жермен-ан-Лэ, к западу от Парижа, уже в октябре 1940-го достались Розенбергу. 1200 работ — все собрание, начиная с мастеров итальянского Ренессанса и кончая Пикассо, перевезли в Жё-де-Пом.

Для Оперативного штаба делом первой важности была собственность Ротшильдов, оставшаяся бесхозной после того, как хозяева покинули Францию. Но когда сотрудники Розенберга добрались до парижских резиденций Ротшильдов, там уже было пусто. То, что не припрятали хозяева, захватил Абец. Осенью 1940 года штаб Розенберга начал систематично прочесывать все, что осталось от знаменитой банкирской империи: банковские ячейки, подвалы и чердаки замков. Первой находкой подразделения по защите национальной валюты, по распоряжению Геринга помогавшего Розенбергу, был банковский сейф, а в нем — шесть ящиков ювелирных украшений, средневековых миниатюр и рукописей. Вскоре штабу стало известно и о попытке «Национальных музеев» спрятать произведения, принадлежащие Ротшильдам.

В 1940 году во Франции нашлись люди, готовые сотрудничать с нацистами и доносить им о припрятанных коллекциях. Это могли быть бывшие конкуренты коллекционера, его сотрудники и даже друзья. В 1940-м Сопротивление еще не окрепло, и 84-летний маршал Филипп Петен, возглавлявший правительство в Виши, не сомневался, что победа немцев над англичанами — вопрос времени. Коллаборационистское правительство пассивно наблюдало за тем, как нацисты грабят и убивают французских евреев, а в некоторых случаях охотно в этом участвовало.

К февралю 1941-го штаб Розенберга провел масштабное детективное расследование и разыскал большинство предметов из коллекций Ротшильдов. Все произведения, в том числе «Астронома» Вермеера, свезли в Жё-де-Пом. Розенберг сообщил Борману, что Вермеер теперь у них в руках, и выразил надежду, что Гитлер наверняка обрадуется этой новости.

Всего несколько предметов ускользнуло от Розенберга. В подвале своего дома на авеню Мариньи барон Роберт де Ротшильд сделал тайник, где спрятал несколько ценных статуй. Генерал люфтваффе Фридрих Карл Ханессе, въехавший в этот дом, тайника не обнаружил, как не заметил и того, что прислуга Ротшильдов, доставшаяся ему вместе с домом, припрятала столовое серебро. Но это было исключением; в остальном французское имущество Ротшильдов разграбили так же безжалостно, как австрийское.

Арт-дилер Поль Розенберг бежал на юг, ему удалось добраться до Испании. Перед тем как уехать, он спрятал половину принадлежащих ему работ, сто шестьдесят две картины, в банковском сейфе в небольшом городке Либурн на юго-западе Франции. По настоянию Розенберга его друг Жорж Брак поместил в тот же сейф и свою коллекцию, куда входили в том числе работы Кранаха.

Остальные картины, многие из которых были слишком большими и в сейф не поместились, Розенберг оставил в загородном поместье во Флориаке неподалеку от Либурна. Перед тем как уехать, он попросил своего помощника и шофера Луи ле Галя отправить коллекцию на корабле в Нью-Йорк, куда сам прибыл в сентябре. Коллекция же до Америки так и не доехала: 15 сентября в поместье уже орудовали нацисты. Наводку Оперативному штабу дали два парижских антиквара, в качестве вознаграждения получившие несколько картин Камиля Писсарро. «Дважды дегенеративный» Писсарро — импрессионист и к тому же еврей — не представлял для нацистов никакого интереса.

В парижском мире искусства, где все знали всех, было не так-то трудно раздобыть нужные сведения шантажом и взятками. Несколько месяцев спустя нацисты разыскали и коллекцию, спрятанную в Либурне, — приятным бонусом оказались картины, принадлежавшие Браку.

Поль Розенберг, который к тому времени уже лишился французского гражданства, о судьбе коллекции узнал лишь в марте 1941-го, когда сотрудница его парижской галереи мадемуазель Руано прислала ему по почте печальную новость: «Все пропало». В отчаянии Розенберг спросил, может ли он что-то сделать, чтобы спасти коллекцию. Его наивность говорит о том, что для многих еврейских арт-дилеров конфискация имущества была полной неожиданностью.

Нацисты захватили и большую часть коллекции семейства Бернхейм-Жён. Абец и штаб Розенберга обчистили их парижский дом, забрав картины, скульптуры и антиквариат. Вся семья, за исключением одного из сыновей, Клода Бернхейма, уже перебралась в Швейцарию. Клод был схвачен во французских Альпах и отправлен в Аушвиц.

Кроме работ, высланных в Монако, около тридцати ценных картин спрятали в шато де Растиньяк под Бордо (говорят, это здание вдохновило Томаса Джефферсона на перестройку Белого дома в Вашингтоне). Замок принадлежал приятелям Бернхеймов, англо-американской семье Лоувик. Холсты сняли с подрамников, свернули в рулоны, упаковали в коричневую бумагу, сложили в секретный ящик старого сундука и спрятали под крышей замка. Там они благополучно пролежали до тех пор, пока однажды в марте 1944 года в замок не прибыла немецкая полиция безопасности и не арестовала всю семью Лоувик. Замок основательно обчистили — соседи видели, как оттуда выехали пять грузовиков, груженных мебелью, персидскими коврами и постельным бельем, после чего здание подожгли. Неизвестно, удалось ли гестаповцам найти спрятанные картины, среди которых были работы Сезанна, Ренуара, Тулуз-Лотрека и Ван Гога, или же все они погибли в огне.

11 апреля 1941 года нацисты захватили сто тридцать ящиков Давида Давида-Вейля, которые тот спрятал среди работ из Лувра в шато Сурш. За несколько дней Служба охраны культурных ценностей Вольфа-Меттерниха, все еще пытавшаяся противостоять грабежам, предупредила «Национальные музеи» о предстоящей конфискации. Но те не успели ничего предпринять.

Коллекцию нидерландских мастеров, принадлежавшую семье Шлосс, найти было труднее. В награду за сведения о ней нацисты обещали большое вознаграждение. Многие нечистоплотные коллекционеры пытались угрозами и подкупом выяснить, где спрятаны картины, но безуспешно. Одновременно за коллекцией охотился Карл Габершток. Многие подозревали, что Шлоссы спрятали картины где-то на юге страны, в неоккупированной зоне, поэтому в охоте приняло участие и правительство Виши. В вишистской Франции действовали расовые законы немецкого образца, и евреи, полагавшие, что в южной Франции им ничего не грозит, ошибались. Для евреев существовал запрет на многие профессии, проводилась также «ариизация» еврейской собственности. Конфискуя и распродавая еврейское имущество, режим Виши надеялся вывести экономику из кризиса. Деньги, вырученные за коллекцию Шлоссов, должны были пополнить государственный бюджет, но у нацистов были на ее счет другие планы.

В Виши преследованиями евреев занимался Генеральный комиссариат по еврейским вопросам. Эта организация приложила немало усилий, пытаясь разыскать исчезнувшую коллекцию. Например, были допрошены сотрудники нескольких транспортных компаний, которые, по мнению сыщиков, могли перевозить имущество Шлоссов. При содействии парижского арт-дилера Жана-Луиза Лефранка комиссариат выследил и задержал и самих Шлоссов, которые в конце концов признались, что коллекция спрятана в замке Шамбон в неоккупированной зоне.

Замок сразу же оцепили французские жандармы. Все произведения было решено перевезти в Виши для сортировки и продажи. Но не успели жандармы приступить к работе, как возле замка появился какой-то грузовик.

Выскочившие из него люди предъявили полицейские удостоверения, утверждая, что они — французские полицейские, которым приказано забрать все картины. На самом деле это были члены пресловутой банды Бонни — Лафона — уголовников-коллаборационистов, сотрудничавших с гестапо. Когда жандармы, оцепившие замок, все же заподозрили неладное, бандиты взяли их комиссара в заложники, быстро упаковали картины и увезли на ближайшую немецкую военную базу. Это был заговор, организованный парижской конторой Генерального комиссариата по еврейским вопросам, Оперативным штабом Розенберга и двойным агентом Жаном-Луизом Лефранком. Сотрудник штаба Розенберга писал Герману Герингу: «Эти французы, между прочим, предают собственную страну. Предатели должны быть вознаграждены».

В Париже заговорщики поделили коллекцию. Парижская контора Генерального комиссариата, обманув своих коллег в Виши, продала несколько произведений Лувру. Таким образом, эти работы остались во Франции. Штаб Розенберга отобрал себе двести шестьдесят работ, а остаток, в основном современное искусство, достался Лефранку в благодарность за работу.

В годы немецкой оккупации «Национальные музеи» пытались получить доступ к «бесхозным» коллекциям и даже основали комитет, отстаивавший право Франции на конфискованное искусство, правда, не особенно успешно. Иногда им что-то перепадало от штаба Розенберга, но чаще всего по остаточному принципу — то, что самим немцам было не нужно. С другой стороны, сотрудники «Национальных музеев» знали, что играют в опасную игру — они точно так же могли стать жертвой штаба Розенберга. Отчет Куммеля так и не был опубликован, но французы не питали никаких иллюзий относительно дальнейших планов нацистов. Более 2000 экспонатов уже вывезли из парижского Музея армии в качестве репараций, а люфтваффе похитило ценные предметы из Музея авиации. Аппетита нацистов это не утолило. Главное, им не хватало одного шедевра — Гентского алтаря.

Однако дело это было настолько политически тонкое, что Гитлер не доверил его ни одной из команд грабителей, а дал тайное задание Эрнсту Бюхнеру конфисковать алтарь, хранившийся на территории Виши. Бюхнер, возглавлявший баварские музеи, организовал небольшую спецгруппу, которая в начале августа 1942 года прибыла на грузовике в замок По, где прятали алтарь и коллекции из французских музеев.

Смотритель-француз, отвечавший за коллекцию, отказался отдавать алтарь без подтверждения из высшей инстанции, которое, однако, вскоре поступило от премьер-министра правительства Виши Пьера Лаваля. Это был бюрократический блицкриг. Пока грузовик стоял под стенами замка, немецкая рейхсканцелярия надавила на правительство Виши и получила нужное разрешение. За несколько недель до этого Франца Вольфа-Меттерниха уволили, чтобы не мешал. Когда «Национальные музеи» и Служба охраны культурных ценностей узнали о пропаже, алтарь был уже в Германии.

Несколько недель спустя Бюхнер возглавил аналогичную экспедицию в Бельгию, в лёвенский собор Святого Петра, и конфисковал алтарь Дирка Баутса «Тайная вечеря». Операция в точности напоминала захват Гентского алтаря — так же как были похожи истории двух алтарей в последние десятилетия: до Первой мировой войны несколько створок «Тайной вечери» хранились в Германии, в мюнхенской Старой пинакотеке. И немцам, так же как и в случае с панелями Гентского алтаря, пришлось вернуть створки Бельгии в качестве репарации.

Нацистам, как они ни пытались, не удалось скрыть похищения. «Национальные музеи» потребовали вернуть Гентский алтарь, а бельгийцы обвинили французов в том, что те слишком легко уступили его немцам. The New York Times написала, что алтарь «был подарком Герману Герингу на день рождения». На самом деле же он предназначался для музея в Линце.

«Национальные музеи», правительство Виши и Служба охраны культурных ценностей пытались бороться с Оперативным штабом Розенберга за то, чтобы конфискованное искусство осталось во Франции, но силы были неравны. С подачи Службы охраны культурных ценностей режим Виши предпринял последнюю отчаянную попытку и потребовал официального письменного разъяснения, на каких правовых основаниях произведения вывозятся в Германию.

Ответ Оперативного штаба был типичным примером нацистской риторики. В нем было указано, что вторжение Германии во Францию спасло французов от «международного еврейского заговора». Нацисты заключили мир с французским народом, но не с евреями, существовавшими во Франции, как государство в государстве. Поскольку большинство французских евреев были родом из Германии и столетиями выкачивали из нее экономические и культурные ресурсы, конфискация их собственности теперь может считаться хотя бы частичной компенсацией за причиненные немцам страдания.

Операция, начатая в январе 1942 года, должна была компенсировать эти страдания сполна. Штаб Розенберга, вдохновленный собственным успехом, расширил программу действий, рассчитывая обобрать еврейское население до нитки. Новый проект назывался M-Aktion (сокращение от Möbel-Aktion — «Операция „Мебель“») и был придуман потому, что немецкие солдаты на Восточном фронте остро нуждались в самой разной хозяйственной утвари, поскольку советские войска, отступая, использовали тактику «выжженной земли», не оставляя после себя ничего.

Идея принадлежала Альфреду Розенбергу, который 17 июля 1941 года был назначен главой нового Имперского министерства по делам оккупированных восточных территорий. В ходе масштабной операции, в которой были задействованы 1200 грузчиков-французов и 150 грузовиков, нацисты разграбили 30 000 парижских жилищ. Каждый день из квартир, домов и замков вывозились стулья, столы, продукты, мыло, стекло, одежда, лампы, диваны. Семьсот еврейских заключенных чинили и реставрировали конфискованную мебель. Постепенно операция распространилась на Бельгию и Нидерланды. В Париже это разграбление продолжалось вплоть до августа 1944 года, когда западные союзники уже стояли под Парижем. К тому времени на восток ушли 30 000 вагонов, груженных в общей сложности миллионом кубических метров мебели и другого конфискованного имущества.

Через полгода после запуска M-Aktion, 16 июля 1942 года, начались массовые аресты французских евреев. В ходе операции «Весенний ветер» 76 000 человек было отправлено на восток в таких же товарных вагонах, что и их имущество. Из них выжили лишь 2000.

* * *

В ноябре 1940 года напряженная работа по сортировке и каталогизации произведений искусства в Жё-де-Пом была на несколько дней приостановлена — ящики убрали, полы застелили персидскими коврами, в залах расставили пальмы в горшках. На стенах развесили работы художников, достойных лучших музеев мира, — Рембрандта, Ван Дейка, Вермеера и других старых мастеров, которых так любили нацисты.

Пока охлаждалось шампанское, прибывали офицеры в наутюженных мундирах и начищенных сапогах. Но это был вернисаж не для парижан. В тот вечер в Жё-де-Пом ждали одного-единственного гостя — Германа Геринга.

В 1940 году Геринг находился на Западном фронте, где руководил воздушными бомбардировками Великобритании (там эту кампанию иронически называли Blitz). Это, однако, не мешало ему время от времени наведываться в Париж и проверять «новые поступления». В благодарность за поддержку, которую Геринг оказывал штабу Розенберга, в Жё-де-Пом устроили королевский прием. Геринг, в виде исключения одетый в штатский костюм, опираясь на трость, в восхищении разглядывал выставку. Она превосходила все, что он видел в Австрии, Польше и Нидерландах. Осенью продолжали поступать новые работы, и шестьдесят сотрудников музея уже не справлялись с таким потоком. Каждый день у дверей Жё-де-Пом разгружались по нескольку грузовиков с коллекциями, о происхождении которых музейщики не имели ни малейшего представления.

Работ было столько, что Геринг специально продлил свой визит, чтобы лично присутствовать при инвентаризации. Тем более что дела на воздушном фронте шли заметно хуже, чем на художественном. Люфтваффе начиная с июля 1940 года проводило регулярные и все более агрессивные налеты, пытаясь сломить противовоздушную оборону и моральный дух британцев. Но к концу октября «битва за Британию» обернулась полной катастрофой для немцев, потерявших более 2000 самолетов. Неудача заставила Геринга обратиться к искусству. В то же время Розенберг провел куда более успешное наступление на французские художественные коллекции. Во Франции его штаб конфисковал более 22 000 произведений из 203 коллекций стоимостью в 500 миллионов рейхсмарок (примерно 170 миллионов евро).

В начале ноября Геринг отобрал себе двадцать семь картин — в том числе Ван Дейка и Рембрандта. По сюжетам картин можно составить представление о вкусе рейхсмаршала. Четыре из них изображали римскую богиню любви Венеру. Было и несколько охотничьих сцен. Эротика и насилие — вот основные темы произведений, украшавших Каринхалль. Для новых флигелей Геринг также отобрал скульптуры, мебель и гобелены.

В Жё-де-Пом и в Оперативном штабе Геринг пользовался гораздо большим влиянием, чем первоначально рассчитывал Розенберг. У рейхсмаршала был даже собственный штат сотрудников. Но окончательный выбор Геринг всегда оставлял за собой. В 1941 году он посетил Жё-де-Пом двенадцать раз, в 1942-м — еще пять.

Дележка сокровищ, поступавших в Жё-де-Пом, происходила по жестко установленному порядку, которому подчинялся даже Геринг. Первоначальный отбор делал Ганс Поссе для будущего Музея фюрера в Линце. Сам Поссе в Жё-де-Пом не ездил, все работы ему показывали в каталоге. Как всегда, его интересовали только самые ценные произведения, прежде всего работы из коллекций Ротшильдов — «Астроном» Вермеера, «Портрет мадам де Помпадур» Буше и «Портрет Изабеллы Койманс» Франца Хальса. За все время оккупации Ганс Поссе, а затем его преемник Герман Фосс отобрали в Жё-де-Пом всего пятьдесят три работы, однако среди них было несколько шедевров мирового значения.

Далее выбирал Геринг. Он был не слишком привередлив. Из Жё-де-Пом в Каринхалль перевезли более шестисот произведений, в том числе «Диану» Буше, «Портрет инфанты Маргариты-Терезии» Веласкеса и «Девочку с китайской статуэткой» Фрагонара. Геринг даже заплатил за свои приобретения, чтобы придать им видимость законности — ведь картины предназначались для частной коллекции. Однако цены были сильно занижены. Вырученные деньги предполагалось впоследствии направить в фонд помощи детям-сиротам, однако деньги до фонда так и не дошли.

Геринг, не любивший платить наличными, понимал, насколько ценны произведения «дегенеративного искусства», собранные в Жё-де-Пом. Поэтому рейхсмаршал ввел особую систему бартера, чтобы обменивать эти работы на более желанные произведения. Немецких и французских арт-дилеров, участвовавших в подобных сделках, ждало крупное вознаграждение. Например, немецкий торговец искусством Густав Рохлиц в обмен на одну картину Тициана и нидерландского художника Яна Веникса получил одиннадцать произведений Сезанна, Дега, Матисса, Брака, Пикассо и Коро из собраний Альфонса Канна и Поля Розенберга.

Для нацистов эти работы не имели никакой ценности, и многие готовы были просто от них избавиться. Однако Рохлица этот обмен вполне устраивал — впоследствии он участвовал в семнадцати подобных сделках и приобрел в общей сложности восемьдесят две картины. В основном Рохлиц получал работы современных художников, таких как Пикассо и Матисс, в обмен на второстепенные произведения XVII и XVIII веков, часто анонимные. Свои приобретения Рохлиц выгодно продавал, в частности одному арт-дилеру в Швейцарии.

В начале февраля 1941 года личный поезд Геринга отбыл из Парижа, груженный сорока двумя огромными ящиками, помеченными именами своих новых владельцев. В ящиках Н1–19 были произведения, отобранные в Жё-де-Пом для Гитлера, двадцать три ящика, помеченные G1–23, предназначались для Геринга. В контейнере Н13, на задней стенке которого на всякий случай нарисовали свастику, чтобы ни у кого не возникло сомнений относительно его владельца, лежал «Астроном» Вермеера.

13 февраля поезд прибыл в Германию. Ящики Гитлера переправили в замок Нойшванштайн недалеко от австрийской границы. Нойшванштайн станет одним из главных хранилищ Оперативного штаба Розенберга. Выбор был символичен — Нойшванштайн, построенный Людвигом II Баварским, находится на горной вершине у подножия Альп и представляет собой романтическую интерпретацию идеального средневекового замка. Искусственный грот с водопадом и даже зал с озером и так называемой «радужной машиной» — одной из первых в Европе систем электрической цветной подсветки — вот лишь некоторые из интерьеров, оформленные в сказочном, фантастическом духе, имеющем мало общего с настоящим средневековым убранством. В общем и целом двести залов общей площадью почти в 6000 квадратных метров — этого вполне хватало для коллекции Гитлера.

После Гитлера и Геринга право выбирать из оставшихся работ предоставлялось Розенбергу. В отличие от Геринга, Розенберг не стремился к личному обогащению. Для него штаб был способом финансирования его ведомства, Amt Rosenberg. Контролируя хищения и продажи произведений искусства, штаб Розенберга получал средства, необходимые для проекта Высшей школы. Розенберг открыл своего рода агентство — он пустил в Жё-де-Пом нескольких не слишком щепетильных арт-дилеров из Германии и Франции и позволил им скупать произведения искусства по бросовым ценам. Поскольку штаб нуждался в пространстве и в деньгах, то музей больше напоминал стоковый склад, нежели галерею. Крупными партиями скупал искусство французский торговец Шарль Колле. После войны у Колле нашли столько наворованных нацистами шедевров, что для их транспортировки потребовалось пятьдесят грузовых машин.

Так же как и Геринг, Розенберг охотно менял современных мастеров на классику. Подобные сделки проворачивались, например, при участии арт-дилера Роже Декуа, завладевшего галереей еврейского коллекционера Жоржа Вильденштейна, когда тот бежал в США. Декуа очень выгодно променял семь небольших работ Юбера Робера, Франческо Гварди и Джованни Панини на пятьдесят две картины «дегенеративных» художников. Приобретенные Декуа работы стоили бы в десятки раз больше на мировом рынке.

Все остатки, не оприходованные штабом Розенберга, доставались немецким и французским музеям. А спецтранспорт люфтваффе тем временем продолжал вывозить искусство из Жё-де-Пом за пределы Франции. Геринг охотно брал себе не только картины, но и другие вещи, поступавшие в музей: персидские ковры, диваны XVIII века, средневековые витражи, письменные столы, скульптуры, медальоны, миниатюры и эмали. С 1941 по 1943 год из Парижа в Германию в ста двадцати вагонах было переправлено 4000 больших ящиков, которые разместили в шести хранилищах штаба Розенберга (одно из них — в замке Нойшванштайн).

Штаб Розенберга во Франции не только пополнил коллекции Геринга и Гитлера. Хищения имели и другие последствия, за пределами Жё-де-Пом. Разорение коллекций с многовековой историей, приток немецкого капитала и нацистские нувориши, готовые платить любые деньги за классическое искусство, — все это способствовало процветанию рынка искусства прямо среди полыхающей войны.

* * *

В октябре 1940 года в отель «Ритц» прибыл Карл Габершток. Он стал разыскивать еврейских коллекционеров, еще не покинувших Францию, а с теми, кто уже уехал, устанавливал связь через их друзей и родственников. Габершток ездил и в вишистскую Францию, где пытались укрыться многие французские евреи. Им было сделано предложение, в равной степени прямолинейное и зловещее: продайте свои картины мне, пока к вам не явился штаб Розенберга. Некоторые соглашались, особенно когда из Парижа начали доходить слухи о конфискациях.

Самой большой удачей Габерштока во Франции была коллекция Вильденштейна, которую он увел из-под носа у Розенберга. В период между войнами галерея Вильденштейна была самой успешной еврейской галереей в Париже, и Габершток заключил сделку напрямую с главой фирмы Жоржем Вильденштейном и его сотрудником Роже Декуа, взявшим управление в свои руки после того, как фирма была «ариизирована», а сам Вильденштейн уехал в США. Согласно тайной договоренности, Вильденштейн должен был продолжать вести дела из США, однако это оказалось очень трудным делом. «Ариизированная» коллекция была недоступна для штаба Розенберга. А Габершток мог скупать самые лакомые куски и с большой выгодой продавать их Гансу Поссе и Гитлеру. Кроме того, Габершток превратил галерею Вильденштейна в свой парижский офис.

В мире бушевала война, а французский рынок искусства переживал свои лучшие годы за весь XX век. Старинный французский аукционный дом Drouot («Друо») начал свою деятельность после вторжения немцев в сентябре 1940-го. Залы тут же заполнились покупателями и зрителями, желавшими взглянуть на произведения, которые продавались по рекордно высоким ценам. В одном лишь 1941 году Drouot продал свыше миллиона предметов искусства, в 1942-м дела обстояли еще лучше. Даже «дегенеративные» художники продавались на удивление хорошо. «Гора Сент-Виктуар» Сезанна ушла с молотка за пять миллионов франков. Как ни странно, работы еврейских художников тоже продавались вполне открыто.

Нацистское вторжение ознаменовало конец депрессии, в которой пребывал французский рынок искусства после биржевого краха 1929 года. Ось Париж — Нью-Йорк уже долгие годы была его жизненным нервом — торговым путем, существовавшим главным образом благодаря еврейским арт-дилерам, таким как Поль Розенберг. В 1920-е годы это направление процветало, но после краха Уолл-стрит так и не достигло прежних высот. В 1930-е годы цены на искусство упали на 70 %, и треть городских галерей закрылись.

Оккупация проложила новую ось: Париж — Берлин. В течение нескольких месяцев после вторжения немецкие и австрийские арт-дилеры стекались в Париж наравне с военными, партийными бонзами, дипломатами, банкирами, коллекционерами и предпринимателями. В первую очередь покупателей привлекал выгодный обменный курс, навязанный французам после перемирия: 20 франков за рейхсмарку. Во всех оккупированных странах нацисты привязывали местную валюту к рейхсмарке, что чаще всего давало немцам большие экономические преимущества и являлось частью политики по перекачиванию средств в Германию.

Другой причиной расцвета арт-рынка был просто-напросто дефицит предметов роскоши и отсутствие надежных способов инвестирования внутри стран гитлеровской коалиции. Денег у нацистов было достаточно, но предметов роскоши — автомобилей и одежды — не хватало. К тому же искусство в годы войны было более надежной инвестицией, чем любые государственные бумаги. Этот ажиотаж быстро взвинтил цены на рынке, и все больше людей стремились продать свое имущество. Французский рынок, однако, имел свои ограничения. Чтобы получить визу и разрешение на вывоз, надо было преодолеть множество бюрократических препятствий и к тому же заплатить пошлины. В результате появился огромный черный рынок, на котором произведения искусства покупались за наличные и вывозились из Франции контрабандой.

Сделки часто заключали через агентов и посредников, предоставлявших покупателям доступ к парижским коллекциям. Среди таких агентов выделялся князь Феликс Феликсович Юсупов, бежавший из России после революции и в 1920-е годы осевший в Париже. Известен он, пожалуй, больше всего тем, что участвовал в убийстве Распутина. Имея обширные связи в высшем обществе, Юсупов открыл французские коллекции для немецких коллекционеров.

Твердой валютой на этом новом рынке искусства стали, разумеется, «идеологически правильные» художники Северной Европы — Рембрандт, Дюрер, Гольбейн, Ван Дейк, отец и сын Кранахи. Произведения этих мастеров стоили целых состояний. В 1942 году винодел Этьен Николя продал в коллекцию Линца две картины Рембрандта за три миллиона рейхсмарок. Высокие цены привели к тому, что рынок заполонили подделки и анонимные работы, которые дилеры пытались приписать известным мастерам. Однако, судя по результатам аукционов Drouot, спросом пользовались также и импрессионисты, и модернисты. Далеко не всем покупателям была близка эстетическая программа нацистов. Тех, кто вывозил современное искусство на мировой рынок или планировал перепродать его после войны, ждала большая прибыль.

Одними из самых активных участников французского рынка были немецкие художественные музеи. Они увеличили свой закупочный бюджет и не упустили шанса воспользоваться выгодным валютным курсом. Одним из первых появился во Франции эссенский музей Фолькванг, тяжело пострадавший в результате кампании Геббельса против «дегенеративного» искусства: из коллекции музея были изъяты более 1200 произведений таких художников, как Матисс, Мунк и Брак. Зато теперь музею представилась возможность «залатать дыры» и пополнить и так уже обширную коллекцию французской живописи. Весной 1941 года музей приобрел в Париже около сорока произведений, в числе прочих — величественное полотно Гюстава Курбе «Скала в Эртрета после шторма» и несколько гравюр Делакруа. Ряд работ музей купил в галерее Фабиана, которая покупала и перепродавала произведения из Жё-де-Пом. Как и большинство покупателей в то время, музеи мало интересовались провенансом работ.

Еще одним завсегдатаем парижских галерей стал Дюссельдорфский музей, скупавший произведения Рубенса, Фрагонара и Юбера Робера. Всего весной 1941 года музей приобрел около шестидесяти работ, многие — мутного происхождения. Дюссельдорфский музей покупал и другие предметы искусства — китайский фарфор, статуэтки из слоновой кости, часы, украшения и ценные старинные книги. Отделы египетского и восточного искусства Берлинских музеев тоже пополнили свои фонды в Париже, где, казалось, распродавалось все.

Но самым экстравагантным покупателем на парижском рынке искусства после Геринга был, пожалуй, Рейхсбанк. Это заведение имело такие финансовые возможности, что с ним мало кто мог соперничать, и оно охотно демонстрировало свою мощь, скупая золото, искусство и антиквариат. Деньги поступали в банк не только из государственных банков оккупированных стран, но также из более темных источников. В 1942 году директор банка и министр экономики Вальтер Функ заключил соглашение с Генрихом Гиммлером, согласно которому банк становился прямым соучастником массового уничтожения евреев. Из лагерей уничтожения в Восточной и Центральной Европе поступали в Рейхсбанк золотые зубные коронки, украшения и часы, а также наличные деньги, которые банк в прямом смысле слова отмывал от крови.

Вальтер Функ и другие высокопоставленные банкиры регулярно наведывались в Париж ради закупок для банка. Главным образом они искали произведения искусства и антиквариат, который соответствовал бы высокому статусу государственного банка Третьего рейха. В Париже они нашли ровно то, что искали, — королевскую роскошь. Банковские чиновники питали особое пристрастие ко всему, что имело отношение к французскому двору. К примеру, банк приобрел картину Франсуа-Юбера Друэ «Портрет графини Дюбарри», изображавшую последнюю фаворитку Людовика XV. Это было только начало — каждый месяц в Берлин отправлялось несколько крупных транспортов, содержавших различные предметы роскоши. Рейхсбанк потратил в Париже 40 миллионов франков. В списке покупок были гобелены XVIII века с мотивами из «Дон Кихота», сотканные при испанском дворе, кресла из дворца Людовика XV, фарфоровый сервиз на семьдесят персон, когда-то принадлежавший французскому королю Луи-Филиппу I, и четыре подноса, которые Наполеон подарил своему маршалу Жану-Батисту Бернадоту, будущему королю Швеции. Рейхсбанк купил даже фонтан из Версаля, который разобрали и тоже переправили в Берлин. В дополнение к художественным сокровищам королевского двора банковские чиновники в огромных количествах посылали домой дорогие ткани, салфетки, одежду от лучших французских производителей, шампанское и фуа-гра. Пожалуй, сильнее всего Рейхсбанк скомпрометировал себя, украв у Банка Франции золото ради изготовления столовых приборов на сто пятьдесят персон.

Рейхсбанк воспользовался услугами парижской фирмы интерьерного дизайна Maison Jansen, которая превратила штаб-квартиру банка в Берлине в миниатюрный Версаль. Maison Jansen обслуживала и других высокопоставленных нацистов — например, генерал-губернатора Польши Ганса Франка.

Спрос немецких чиновников на предметы роскоши из Франции был настолько велик, что Риббентроп учредил при немецком посольстве в Париже особую экспертную службу. Это была группа художественных экспертов из Германии, получивших звание «коммерческих атташе». Они должны были отслеживать любопытные предметы искусства, всплывавшие на французском рынке, — задание нетрудное, так как посольство на улице Лилль, 78 окружали лучшие художественные галереи. Коммерческие атташе поддерживали постоянную связь с основными арт-дилерами, а также выполняли закупки и переводили средства от лица немецких учреждений.

Однако сновавшие повсюду агенты Геринга и Поссе не пропускали ни одного ценного произведения. Большинство конкурентов предпочитали держаться подальше от той или иной работы, узнав, что Геринг или Поссе положили на нее глаз. Однажды Карл Габершток увел картину Рубенса прямо из-под носа у Геринга. Разъяренный рейхсмаршал приказал немедленно разыскать Габерштока, и тот был вынужден тут же вернуть добычу.

Помимо приобретений в Жё-де-Пом, Геринг делал большие закупки на рынке. Его часто водили на частные «показы» — например, в галерею Шарпантье, где как-то раз в 1941 году после быстрого осмотра он решил «купить все». А однажды приобрел у Поля Гувера целиком небольшую часовню XVIII века с шестью мраморными колоннами.

Не менее активно действовали агенты Гитлера. Некая фрау Дитрих, познакомившаяся с Гитлером через Еву Браун, купила в Париже более трехсот картин, из которых примерно восемьдесят передала в Линц. Фрау Дитрих занимала уникальное положение, так как могла продавать предметы искусства напрямую Гитлеру, минуя Ганса Поссе, но этим ее преимущества и ограничивались, так как обычно ей доставались произведения невысокого качества, а часто и подделки. Придворные художники Гитлера тоже ни в чем себе не отказывали. И Альберт Шпеер, и Арно Брекер отправляли домой картины, скульптуры, мебель, вино и духи.

У процветавшей оси Париж — Берлин было одно важное ответвление — неофициальный торговый путь в Швейцарию. Нейтральная альпийская страна стала прибежищем для многих произведений «дегенеративного» искусства, которые в большом количестве хранились в Жё-де-Пом, но которыми нацисты не желали марать германскую землю. Со швейцарскими арт-дилерами был заключен ряд сделок, в первую очередь при посредничестве торговца Теодора Фишера, чья галерея отмывала ворованное искусство. Фишер, который и раньше скупал «дегенеративных» художников после чисток в немецких музеях, без зазрения совести решил разделить с нацистами и французскую поживу. В апреле 1941 года Вальтер Хофер устроил для Геринга обмен с галереей Фишера в Люцерне: около двадцати работ импрессионистов из Жё-де-Пом обменяли на четыре картины любимого рейхсмаршалом Кранаха и еще две работы немецких художников. Друг Фишера, арт-дилер Ханс Вендланд, обменял одного Рембрандта и два гобелена на двадцать три картины модернистов из собрания Поля Розенберга и одного Ван Гога из коллекции Ротшильдов. Во время войны Вендланд шесть раз ездил в Париж и провернул еще несколько сделок, благодаря которым украденное искусство оказалось в Швейцарии.

Чтобы избежать бюрократических осложнений и неудобных вопросов на таможне, Геринг часто посылал картины в немецкое посольство в Берне дипломатической почтой. Вальтер Хофер забирал их оттуда и доставлял клиентам. Из Швейцарии произведения потом часто попадали на международный рынок или оседали в частных коллекциях.

Судьба «дегенеративного» искусства, остававшегося в Жё-де-Пом, была гораздо более плачевной. Несмотря на то что из музея постоянно уходили в Германию поезда, груженные предметами искусства, залы и запасники все еще были настолько переполнены, что для хранения пришлось воспользоваться залами Лувра. Склады Розенберга в Германии тоже были набиты до отказа. В течение 1942 года штаб Розенберга в основном экспроприировал все крупные французские коллекции, считавшиеся «пригодными для конфискации». Однако штаб продолжал свою деятельность вплоть до ухода немцев из Парижа, хотя после первых интенсивных лет его активность заметно ослабла. Теперь внимание штаба все более привлекал Советский Союз.

В июле 1943 года сотрудники штаба Розенберга начали проводить инвентаризацию произведений искусства, хранившихся в музее. «Менее дегенеративные» произведения Моне, Курбе, Дега и Матисса сохранили для обмена и поместили в отдельное помещение. Оставалось искусство, по мнению нацистов, совершенно лишенное коммерческой ценности или же «крайне дегенеративное». Эти холсты изрезали ножами, а потом сожгли в саду Жё-де-Пом. Более пятисот полотен исчезло в огне — среди них картины Матисса, Дали, Клее, Миро и Леже.

Глава 9 Адвокаты

Зеленый лев скалит зубы, грозно глядя на меня со стены. Я сижу на диванчике для посетителей в приемной адвокатской конторы «Херрик и Фейнштейн». Трудно представить себе более откровенный символ юридической мощи, чем зеленоватый от окиси медный лев, которого словно содрали с какого-нибудь парижского фонтана.

Офис «Херрик и Фейнштейн» находится на двадцать втором этаже здания по адресу Парк-авеню, 2 — одного из изящнейших нью-йоркских небоскребов в стиле ар-деко. Именно здесь, в бюро строителя здания, архитектора Эли Жака Кана, писательница Айн Рэнд собирала материал для своего романа «Источник» о молодом архитекторе-идеалисте, который борется с угнетающим его окружением.

Дом в каком-то смысле сохранил дух жесткой деловой культуры, описанной Рэнд. Здесь расположены офисы многих адвокатских контор, оказавшихся на передовой юридических баталий, которые развернулись после Вашингтонской конференции 1998 года.

Кроме того, в здании по адресу Парк-авеню, 2 работают некоторые из ведущих мировых экспертов по реституции собственности, украденной нацистами.

Несмотря на идеализм последних лет XX столетия, отразившийся в том числе и в резолюции конференции, вскоре стало ясно, что реституция произведений искусства — область весьма конфликтная.

В результате Вашингтонская конференция выработала не международный свод юридических норм, а нечто гораздо более расплывчатое — моральный мандат.

Чарльз Голдштейн — приземистый человек с хитрыми собачьими глазками и жидкими волосами, зачесанными на лысину. Он спокоен, но решителен, его жесты свидетельствуют о непререкаемом авторитете. Голдштейн специализируется в конторе «Херрик и Фейнштейн» по вопросам недвижимости — обычный бэкграунд для адвоката, который ведет дела о реституции предметов искусства, украденных во время Второй мировой[16].

Вот уже десять лет Голдштейн возглавляет Комиссию по виндикации произведений искусства (Commission for Art Recovery) — некоммерческую организацию, созданную в 1997 году миллионером Рональдом Лаудером, наследником империи Эсте Лаудер. Сегодня предприниматель и бывший политик Лаудер возглавляет Всемирный еврейский конгресс и финансирует работу Комиссии, в штате которой числятся два адвоката и около пятнадцати ученых.

Лаудер играл важную и порой неоднозначную роль в процессе реституции произведений искусства, развернувшемся в 1990-е годы. Кроме того, он является одним из ведущих коллекционеров немецкого и австрийского искусства XX столетия.

В середине 1980-х Рональд Рейган назначил республиканца Лаудера послом в Австрии. Лаудер провел на этой должности всего один год, но в течение этого короткого времени много занимался историей произведений искусства из Мюнхенского центрального пункта сбора. Как утверждал журнал Art News в 1984 году, после войны эти произведения не вернулись к владельцам или их наследникам — их присвоило австрийское государство.

«Лаудер, аукционный дом Christie’s и еврейская община Австрии убедили правительство страны в том, что необходимо продать эти произведения с аукциона и перечислить вырученные деньги жертвам Холокоста», — рассказывает Голдштейн, усаживаясь в кресло в конференц-зале. У него за спиной простирается Манхэттен, между небоскребами видны Ист-Ривер и Бруклин. Я сажусь напротив, расстояние между нами по-американски огромное.

«После этого процесса Лаудер понял, что правительства разных стран не в состоянии самостоятельно решить эти вопросы и нуждаются в сторонней помощи. Поэтому он основал Комиссию по виндикации. Мы не помогаем отдельным физическим лицам вернуть свою собственность, наша задача — убедить правительства выполнять свои обязательства. Если же они этого не делают, мы направляем дело в суд и пытаемся заставить их это делать».

Другими словами, Комиссия по виндикации — своего рода лоббистская организация, которая борется за возвращение владельцам предметов искусства, украденных нацистами.

Комиссия взаимодействует со Всемирным еврейским конгрессом и работает только с пострадавшими еврейского происхождения, а также с еврейскими общинами. По словам Голдштейна, основные методы их организации — это переговоры и сотрудничество, в ходе которых правительствам оказывается помощь, например, в создании рабочей комиссии. Комиссия по виндикации также может участвовать в судебном разбирательстве по какому-то конкретному делу ради создания прецедента.

«Участвуя в конкретном судебном разбирательстве, мы пытаемся создать прецедент, который облегчит подготовку и ведение подобных дел. Хотя на самом деле суд — это крайняя мера. В основном мы все же стараемся добиваться своего путем взаимодействия и переговоров».

Я спрашиваю Голдштейна, чем же так уникальна именно эта проблема. Он внимательно смотрит на меня. «Хищения произведений искусства во время Второй мировой войны не имеют ничего общего с обычными кражами. Это не то же самое, что кража картины из музея. Почему? Да потому что эти хищения имели целью уничтожить целую культуру. Цель этнических чисток — не просто убийство людей, но еще и уничтожение их культуры. Нацисты хотели уничтожить еврейскую культуру, славянскую культуру, польскую культуру. А это преступление против человечности. С юридической точки зрения это совершенно иное преступление, нежели обычная кража», — говорит Голдштейн. Он объясняет саму суть процесса реституции. Можно ли рассматривать хищения нацистов во время Второй мировой войны просто как заурядное преступление, или же это преступление исторически уникально, и обычные юридические нормы и сроки давности в этом случае неприменимы? Это вопрос, который постоянно поднимается на всех судебных процессах, которых после Вашингтонской конференции 1998 года состоялось уже больше сотни.

Хищения культурных ценностей сопровождают большинство войн и часто ведут к затяжным и запутанным юридическим конфликтам. Музеи Европы и США были бы куда беднее, если бы не экспонаты, за многие века отнятые силой, украденные или провезенные контрабандой с Ближнего Востока, из Азии, Латинской Америки и Африки. В наши дни все больше стран требуют возвращения своих культурных ценностей — среди них Египет, Турция, Камбоджа, Италия и Греция, требующая вернуть мраморное убранство Парфенона, которое с XIX века выставлено на обозрение в Британском музее в Лондоне.

Многое из того, что сегодня считается шведским национальным достоянием, было награблено шведскими войсками на континенте во время Тридцатилетней войны. Только в 1974 году Улоф Пальме вернул Польше «Стокгольмский свиток» — бумажную полосу длиной более 15 метров, на которой гуашью и акварелью запечатлены исторические события начала XVII века. Пятнадцатиметровый фриз был украден во время осады Варшавы шведами в середине того же столетия. Тем не менее решение Пальме возмутило многих шведских ученых.

Как правило, большинство стран и культурных учреждений жестко отклоняют требования о реституции. Вряд ли мы когда-нибудь станем свидетелями громкого процесса по отчуждению собственности какого-либо крупного западного музея, за исключением особых случаев, когда речь идет о произведениях исключительной ценности. Часто «преступление» само по себе уже стало частью истории, как в случае с грабежами времен Тридцатилетней войны.

Хищения произведений искусства в годы Второй мировой войны выделяются из общего ряда не только масштабом и систематичностью, но и, как указал Голдштейн, своей связью с Холокостом. Вашингтонская конференция должна была подтолкнуть многие страны и учреждения к тому, чтобы открыть архивы и изучить свои собственные коллекции.

Многие крупные американские музеи начали исследовать провенанс своих работ. В начале 2000 года нью-йоркский музей Метрополитен представил список из двухсот девяноста трех картин, судьба которых с 1933 по 1945 год оставалась неясной. Это стало своего рода поворотным пунктом. Примеру «Мета» последовали многие: Музей изящных искусств в Бостоне опубликовал подобный список из двухсот картин, а Институт искусства в Чикаго — из пятисот сорока восьми. Находки других музеев были поскромнее. Нью-Йоркский МоМА обнаружил у себя всего пятнадцать краденых полотен, а Национальная художественная галерея в Вашингтоне — лишь одно-единственное произведение, принадлежащее кисти фламандского художника Франца Снейдерса. Но хотя никаких доказательств пока не имелось, на самом деле в американских музеях вполне могли храниться тысячи произведений, украденных нацистами, и скоро выяснилось, что в некоторых случаях дело именно так и обстояло. Масштаб явления указывал, в частности, на то, что, приобретая картины, музеи мало интересовались их возможным темным прошлым во время Второй мировой войны.

В Европе Вашингтонская конференция тоже вызвала некоторое оживление. Здесь в центр внимания попало в первую очередь искусство с особым провенансом — произведения из Мюнхенского центрального пункта сбора и других пунктов сбора в Германии. После войны западные союзники переложили всю ответственность за реституцию на те страны, из которых были украдены произведения. Но многие европейские правительства не имели возможности или просто не хотели заниматься такой работой. Европу предстояло поднять из руин, и реституция произведений искусства в этих условиях не казалась приоритетной задачей.

Десятки тысяч работ так никогда и не вернулись к своим владельцам или их наследникам. В большинстве случаев ведомства, ответственные за расследование, исходили из того, что владельцев нет в живых, а наследники отсутствуют. Многие из этих «бесхозных» произведений вскоре оказались в национальных собраниях.

В социалистических странах Восточной Европы эту проблему решили еще проще: вся вообще частная собственность была национализирована.

Во Франции министерство культуры опубликовало список из двух тысяч произведений, которые Объединение национальных музеев после войны сочло «бесхозными», после чего все эти работы оказались в Лувре, музее Орсэ и Национальном музее современного искусства. До сих пор владельцам вернули лишь около полусотни из них. Кроме того, в 2000 году во Франции была создана специальная историческая комиссия под руководством Жана Маттеоли — ветерана Сопротивления и узника концлагеря Берген-Бельзен.

В Нидерландах тысячи произведений, переданных властям после войны, также не нашли своих хозяев. Бюро под названием Herkomst Gezocht («Происхождение неизвестно») занимается возвращением предметов искусства владельцам и созданием цифрового архива, в который включено уже более 4000 работ. Оказалось, что и в этом случае найти хозяев или их наследников не так-то просто. В 2006 году в Еврейском историческом музее в Амстердаме прошла выставка, на которой бюро представило часть этих работ. Название выставки говорило само за себя: «Украденное, но у кого?» На сегодняшний день бюро вернуло владельцам около пятисот произведений.

В Чехии, также подписавшей Вашингтонские принципы, была тоже создана особая комиссия, и в результате ее работы появился закон, обязывающий учреждения культуры вернуть похищенные работы владельцам. Кроме того, министерство культуры опубликовало список из трех с лишним тысяч предметов искусства с неясным провенансом.

Как того и следовало ожидать, самая активная деятельность развернулась в Германии. Еще до Вашингтонской конференции здесь появилось ведомство, ответственное за возврат культурных ценностей. После 1998 года стартовало еще несколько подобных проектов. Для немецких музеев были разработаны директивы, предписывающие, как поступать с экспонатами, подлежащими реституции. Существует комиссия, единственная задача которой — выполнять роль посредника в переговорах между бывшими и нынешними владельцами. В 2006 году в министерстве экономики был образован особый федеральный департамент, Ведомство центральных служб по открытым имущественным вопросам (Bundesamt für zentrale Dienste und offene Vermцgensfragen, BADV). Его сотрудники имеют дело с предметами искусства, оказавшимися в собственности ФРГ после войны. В их число входят 2300 картин, скульптур и графических листов из коллекций Гитлера и Геринга.

Следует отметить, что эта новая волна исследований, нацеленных на выяснение происхождения произведений, совпала с развитием интернета. Раньше архивы Второй мировой войны были по большому счету недоступны для широкой общественности. Корпус документов был огромен. В США около тридцати учреждений во время и после войны занимались изучением и возвращением похищенной собственности. В результате этой деятельности было накоплено 30 миллионов документов. Кроме того, существовали немецкие архивы. Американские солдаты обнаружили почти весь архив Оперативного штаба Розенберга в туннелях под замком Нойшванштайн — в том числе тридцать девять альбомов с фотографиями произведений искусства, отобранных для Адольфа Гитлера.

Для оцифровки этих архивов и создания баз данных было запущено несколько масштабных проектов, в результате чего документы стали доступны для исследователей и общественности. На сегодняшний день существует около двадцати подобных баз данных. Американская музейная ассоциация создала сайт, на котором представлена информация о провенансе работ из ста семидесяти трех музеев. Сегодня там числится почти 29 000 произведений, предположительно украденных нацистами. Подобные проекты существуют и в Европе, в том числе в Германии и Франции. Одну из самых крупных баз данных составил Немецкий исторический музей в Берлине. Она охватывает более 4747 произведений, отобранных для будущего Музея фюрера в Линце. Вместе с Немецким государственным архивом берлинский музей оцифровал 125 000 архивных карточек из Мюнхенского центрального пункта сбора. В Нидерландах и в Австрии были созданы похожие электронные реестры работ, конфискованных или поменявших владельцев во время войны. Следует назвать еще один, пока не законченный проект Конференции по искам (Claims Conference) по оцифровке архива Оперативного штаба Розенберга. В 2010 году Конференция совместно с вашинтонским Музеем Холокоста разработала базу данных, содержащую отчеты и фотографии из музея Жё-де-Пом и перечень более 20 000 произведений, которые были зарегистрированы в этом учреждении. Таким образом удалось собрать воедино документы Оперативного штаба, которые раньше хранились в разных архивах Германии, Франции и США. Конференция по искам также участвовала в оцифровке сотен тысяч листов документов штаба Розенберга, обнаруженных впоследствии в немецких и украинских архивах. Эти базы данных позволили жертвам и наследникам собственноручно искать необходимую информацию.

Однако, по мнению Чарльза Голдштейна, после Вашингтонской конференции самой важной проблемой оказалось отнюдь не выяснение провенанса: «После конференции все думали, что главное — это расследование, а значит, надо просто открыть архивы, найти украденные произведения, установить их прежних владельцев и проследить историю перемещения этих предметов искусства. После этого произведения будет легко вернуть наследникам настоящих владельцев. Но это оказалось не так-то просто. Самое трудное, как выяснилось, — это не доказать факт хищения произведения, а заставить нынешних владельцев вернуть его. Так это дело и попало к нам, адвокатам».

* * *

То, что реституция в первую очередь станет вопросом юридическим, многие подозревали еще до Вашингтонской конференции. Больше всего мир искусства взволновали два громких судебных процесса. Оба они продемонстрировали, какую юридическую и политическую неразбериху может повлечь за собой требование о реституции. Первый процесс — дело Бонди Ярай — начался еще зимой 1998 года. В это время в нью-йоркском МоМА проходила большая выставка австрийского художника Эгона Шиле. На выставку привезли работы Шиле из Австрии, в том числе «Портрет Валли» из Музея Леопольда в Вене. Прямо во время выставки в МоМА обратились наследники австрийской галеристки Леи Бонди Ярай, которые потребовали, чтобы музей не возвращал портрет в Австрию. Истцы утверждали, что картина была украдена у Бонди Ярай непосредственно перед аншлюсом Австрии в 1938 году.

Еврейка Лея Бонди Ярай бежала из Вены в 1939 году, вынужденная бросить и галерею, и бесценную частную коллекцию. Позже и то и другое было «ариизировано». Но еще до того, как она уехала, австрийский арт-дилер Фридрих Вельц вынудил ее продать ему «Портрет Валли». По мнению наследников, Вельц был связан с австрийскими нацистами и Лее пришлось пойти на сделку, так как они с мужем опасались, что в противном случае Вельц не даст им уехать. Кстати, Вельц шантажировал вовсе не только Бонди Ярай: например, он вынудил коллекционера Генриха Ригера продать принадлежавшие Ригеру картины Шиле. Вскоре после этого Ригер был депортирован в концлагерь Терезин, где и погиб.

После войны «Портрет Валли» таинственным образом оказался у коллекционера Рудольфа Леопольда, чье огромное собрание со временем превратилось в государственный Музей Леопольда. По странному совпадению Лея Бонди Ярай после войны писала Рудольфу Леопольду из Лондона и спрашивала, не может ли он помочь ей вернуть картину. Леопольд, влиятельный человек в мире искусства, ничего ей не ответил, и Лея Бонди Ярай так до самой смерти и не узнала, что картина попала в его руки. Исследование, проведенное в 1998 году, показало, что Леопольд владел еще десятком произведений, когда-то принадлежавших жертвам нацизма.

Требование наследников Бонди Ярай поставило Музей современного искусства в Нью-Йорке перед трудным выбором: в сущности, ему предлагали нарушить договор аренды с Музеем Леопольда. Для любого человека, связанного с миром искусства и арт-рынка, было очевидно, что если один из крупнейших музеев мира нарушает договор, то под сомнение ставится вся международная выставочная практика. На такой конфликт МоМА пойти не решился, даже несмотря на то, что председателем совета директоров музея в то время был Рональд Лаудер. Лаудера выручил окружной прокурор Манхэттена Роберт Моргентау, который быстро вмешался в дело и арестовал картину. Так началось долгое и жаркое судебное разбирательство. Над резолюцией Вашингтонской конференции черной тучей нависло дело Бонди Ярай. Идеалистический дух всеобщего взаимопонимания тут же испарился, и на смену ему пришли бесконечные расследования, допросы и судебные прения. Только спустя двенадцать лет вопрос наконец разрешился мировым соглашением сторон (в дальнейшем это стало частым исходом подобных дел). В июле 2010 года Музей Леопольда выплатил наследникам Бонди Ярай компенсацию в размере 19 миллионов долларов за то, чтобы картина осталась в музее. Это решение послужило прецедентом для многих других дел в тех случаях, когда похищенные нацистами произведения оказывались в собственности государства.

Но наибольшее внимание к проблеме реституции привлекло дело Блох-Бауэра. То, что в центре событий снова оказалась именно Австрия, — не случайность. После войны в Австрии долгое время господствовало представление, что эта страна стала первой жертвой нацизма. На деле все было не столь однозначно. Да, нацистская Германия действительно аннексировала своего южного соседа, однако, напомним, это было не завоевание, а «присоединение» (Anschluss) к которому бо́льшая часть населения отнеслась положительно. Мультикультурная Австро-Венгерская империя распалась в результате Первой мировой войны, и с тех пор в стране укреплялись политические силы, выступавшие за союз с Германией. После аншлюса австрийские военные, политики, чиновники и интеллектуалы стали считать себя частью «новой Германии», и разделить австрийцев и немцев стало довольно сложно. До и во время войны многие австрийцы ощущали себя немцами, однако после поражения Германии это самоощущение быстро изменилось.

В отличие от Германии, где союзники попытались полностью искоренить нацизм в обществе, в политике, в культуре, в правовой системе, прессе, в Австрии процесс денацификации никогда не был столь всеобъемлющим. По мнению Александра Хауслера из Центра по изучению неонацизма Университета Дюссельдорфа, это не могло остаться без последствий: «Политическая культура Австрии развивалась иначе, чем в Германии, поскольку процесса денацификации Австрия по большому счету избежала. В результате австрийские политики часто позволяют себе высказывания, которые были бы неприемлемы в Германии». Только в 1990-е годы австрийцы начали разбираться со своей историей эпохи нацизма.

Примечательным в деле Блох-Бауэра было не только то, что речь шла о произведениях, считавшихся национальным достоянием Австрии, но и то, что истцом в процессе выступила Мария Альтман (1916–2011), племянница Адели Блох-Бауэр — музы и модели Густава Климта. Мария Альтман сама была жертвой нацизма: сразу после аншлюса ее муж Фредерик был отправлен в Дахау, однако вскоре освобожден, и в конце 1930-х годов супругам удалось бежать в США.

В 1998 году австрийский журналист Хубертус Чернин работал в австрийских архивах, пытаясь разобраться в сложных отношениях Австрии и нацистской Германии. В то время господствовала версия, что еще до аншлюса Фердинанд Блох-Бауэр подарил пять картин Климта государственной австрийской галерее во дворце Бельведер. Адель Блох-Бауэр, скончавшаяся в 1925 году, в своем завещании подтвердила, что картины, в том числе оба ее знаменитых портрета кисти Климта, после смерти ее мужа должны достаться галерее. Чернин же выяснил, что еще при жизни Фердинанда Блох-Бауэра (он умер в эмиграции в 1945 году) картины были конфискованы нацистами. Это сильно усложняло дело. Более того, одна из конфискованных работ — «Адель Блох-Бауэр I» — была, пожалуй, не только самой знаменитой картиной Климта, но и самой знаменитой австрийской картиной вообще. «Золотая Адель, стала символом музея, ее часто называли „австрийской Моной Лизой“».

Поскольку эти произведения были конфискованы нацистами и официально так и не переданы в дар музею, Мария Альтман сочла, что они по-прежнему принадлежат семье. В 1999 году она вступила в переговоры с австрийскими властями. Она просила вернуть ей несколько пейзажей Климта из той же коллекции, но готова была оставить «Золотую Адель» (а также еще один знаменитый портрет своей тетки — «Адель Блох-Бауэр II») музею. Австрийские власти от предложения Альтман отказались, и это стало поводом к началу судебного процесса «Австрийская Республика против Альтман». По сути дела, предстояло решить, правомочно ли завещание Адели Блох-Бауэр.

Дело рассматривалось одновременно в австрийском и в американском суде. Поначалу Альтман думала ограничиться австрийским судом, но в Австрии истец, выдвигающий имущественные требования, обязан предварительно оплатить пошлину в размере одного процента от стоимости спорного имущества. Поскольку пять картин, о которых шла речь, оценивались в 150 миллионов долларов, то даже 1 % от этой суммы Альтман не могла себе позволить.

Впоследствии процент был снижен, но Альтман все равно обратилась в американский суд, так как и новая пошлина была ей не по карману. Дело дошло даже до Верховного суда США. Но прежде чем Верховный суд вынес решение, стороны согласились передать дело в третейский суд в Австрии, пригласив для участия в нем независимых экспертов.

Решение было принято в начале 2006 года и потрясло австрийскую общественность — эксперты единодушно признали, что право на картины принадлежит Альтман: в момент конфискации картины еще находились в собственности Фердинанда Блох-Бауэра, а после войны их незаконно присвоило австрийское государство. Это было одним из первых громких решений по проблеме «двойной экспроприации», от которой пострадали многие жертвы Холокоста. Принадлежавшие им произведения искусства были сначала захвачены нацистами в процессе «ариизации», а после войны их присвоило государство, не пожелавшее или не сумевшее разыскать владельцев.

В марте 2006 года Австрия вернула картины Марии Альтман (к тому времени истица претендовала уже не только на пейзажи, а на все пять картин, и не оставила музею вообще ничего). Решение суда вызвало патриотический ажиотаж — многие все еще верили, что картины так или иначе останутся в стране, — и даже политический кризис: оппозиция обвиняла правительство, что оно не пошло навстречу Марии Альтман с самого начала, когда истица была готова оставить портреты в галерее Бельведер. На улицах Вены висели плакаты со знаменитым портретом и надписью «Чао, Адель». Было организовано несколько «спасательных акций», различные арт-дилеры и банкиры пытались выкупить картины.

Мария Альтман, которой было уже за девяносто, решила продать картины на аукционе Christie’s в Нью-Йорке и разделить деньги между своими наследниками. В июне 2006 года «Золотая Адель» была продана за рекордную сумму в 135 миллионов долларов. Аукцион был закрытым, а покупателем стал уже известный нам Рональд Лаудер. Решение сделать аукцион закрытым было связано с тем, что Альтман хотела, чтобы после продажи картина осталась доступной для публики. Сегодня «Золотая Адель» занимает почетное место в нью-йоркской Новой галерее (Neue Galerie) — музее, который Лаудер открыл в 2001 году, посвятив его искусству, которое любил больше всего: немецкой и австрийской живописи начала ХХ века. Остальные четыре работы Климта были проданы на аукционе Christie’s в том же году за 192,7 миллиона долларов.

Особенности дел Бонди Ярай и Марии Альтман — продолжительность процесса и вмешательство американского правосудия — будут неизменно сопровождать и другие дела по реституции. Участие США объясняется тем, что многие евреи эмигрировали туда из Европы — и до, и после, и во время войны.

Кроме того, для дел о реституции имеют большое значение особенности американского правосудия, в котором важную роль играют досудебные переговоры и сделки сторон. Наконец, очень важно, что в США (и других странах англосаксонской правовой семьи) в основе судебных решений лежит прецедент, в то время как в континентальной Европе суд исходит из кодифицированных правовых актов, а прецедент хотя и принимается во внимание (в случае, например, пробелов в законодательстве), но не обязательно влияет на решение суда. Соответственно, в рамках этих двух правовых систем один и тот же факт преступления (в частности, нацистские хищения) может быть расценен по-разному. В американском суде проще вести дела о преступлениях, совершенных много лет назад, в то время как в Европе строго применяется понятие срока давности (отчасти поэтому Вашингтонские положения и не имеют юридической силы).

Чарльз Голдштейн сожалеет о том, что проблема реституции стала предметом судебных разбирательств: «По нашему мнению, реституция — это в первую очередь моральный вопрос и участники путем переговоров должны достичь „справедливого и обоснованного“ решения. Проблема в том, что в суде важна не истина, а доказательства. А это далеко не самый рациональный подход — скорее, крайняя мера. Однако многие страны и не собирались следовать Вашингтонским принципам, несмотря на то что подписали резолюцию. Поэтому приходится обращаться в суды».

Одним из следствий упомянутых громких дел о реституции в Австрии стал тот факт, что здесь всерьез занялись проблемой украденного искусства.

«Австрия решила основательно разобраться с этим вопросом, — говорит Голдштейн. — И на сегодняшний день добилась лучших результатов. Австрия работает „на упреждение“: они прочесывают свои коллекции — нет ли там украденных работ, — а обнаружив таковые, пытаются разыскать владельца. Так и должно быть».

С 1998 года австрийские музеи вернули десятки тысяч предметов искусства, но на сайте -tion.at перечислено более 6000 произведений, все еще не нашедших своих настоящих владельцев.

Дела Бонди Ярай и Марии Альтман показали, насколько запутанными могут быть подобные случаи. Положения Вашингтонской конференции пронизаны идеализмом и духом взаимопонимания, но понятно, что действительность не всегда столь радужна. Мы то и дело обнаруживаем «серые» зоны. Лишь в редких случаях процесс реституции бывает простым и бесконфликтным. В некотором смысле это естественно, если учесть, что значительная часть нацистских хищений оказалась в «серой зоне»: конфискации, вымогательства, вынужденные продажи вовсе не обязательно документировались.

Однако бывало и так, что возникали крайне сомнительные реституционные требования.

Процессы Бонди Ярай и Марии Альтман, к сожалению, бросили некую тень на репутацию исторического процесса реституции. Там, где участники Вашингтонской конференции видели способ распутывания исторических узлов и восстановления справедливости, другие усмотрели угрозу опустошения государственных музейных коллекций. А поскольку в обоих процессах фигурировали многомиллионные суммы компенсаций, зазвучали и обвинения в жадности — особенно неприятные, учитывая исторический контекст преступлений.

* * *

Двумя этажами ниже конторы Чарльза Голдштейна на Парк-авеню, 2 находится офис Дэвида Роуленда. По сравнению с Голдштейном Роуленд — человек более скрытный. Он встречает меня в мерцающей золотом приемной в стиле модерн, которая вполне могла бы послужить фоном для какой-нибудь картины Климта.

Роуленду около пятидесяти, у него приятное округлое лицо, седеющие волосы и усы как у моржа. Черная майка-поло и очки в круглой стальной оправе делают его больше похожим на художественного критика, чем на акулу-адвоката с Манхэттена. Правда, и сама его работа — нечто среднее между искусствоведением и юриспруденцией. После Вашингтонской конференции Роуленд стал жертвой всеобщих нападок (или же героем, мужественно защищавшим передовую, — это как посмотреть). Чарльз Голдштейн едко замечает: «Роуленд ведет дела о реституции за деньги».

Если переговоры с тем или иным музеем ни к чему не приводят (что чаще всего и случается), люди звонят Роуленду. Он помог сотням наследников вернуть утраченные произведения, и таких, как он, проигравшая сторона называет nazi bounty hunters — «охотниками за нацистскими сокровищами». Иными словами, Роуленд зарабатывает на реституционных процессах. Как и многие адвокатские конторы подобной специализации, бюро «Роуленд и Петрофф» проводит собственные расследования — они сначала находят похищенные работы, потом связываются с наследниками и предлагают представлять интересы последних в суде. Такие адвокаты известны еще и тем, что берут огромные комиссионные — до 50 % от стоимости произведения.

«Роуленд и Петрофф» — одна из самых известных в мире адвокатских контор, специализирующихся на реституции, а Роуленд — один из лучших адвокатов в своей области. Он участвовал в самых громких процессах 2000-х.

Роуленд, как и многие его коллеги, человек очень закрытый, особенно для журналистов. Я много раз безуспешно пытался поговорить с ним и только когда объяснил, что я прямо сейчас стою под окнами его конторы, он наконец согласился встретиться со мной и пригласил на ланч.

Он привел меня в маленький и скромный с виду, но дорогой итальянский ресторан на углу Лексингтон-авеню. Прежде чем что-то сказать, Роуленд тщательно взвешивает каждое слово. Я кладу на стол диктофон, но он тут же просит его выключить — он предпочитает вести разговор не под запись: мало ли как в будущем эта запись может быть использована против него. Как именно, Роуленд не уточняет.

Пока мы усаживаемся, он рассказывает, что у него есть маленькая квартирка в Берлине — в германскую столицу он ездит несколько раз в год в командировки. Кроме того, в Берлине он на паях с друзьями держит еще и небольшую галерею современного искусства. Как и Чарльз Голдштейн, Роуленд в прошлом занимался вопросами, связанными с недвижимостью. Реституцией он начал заниматься, по его словам, «из-за географической случайности». Закончив университет в США в конце 1980-х, Роуленд поехал в Европу, где изучал немецкий и несколько лет практиковался в разных адвокатских конторах в Западной Германии. Через три месяца после его возвращения домой пала Берлинская стена, и опыт Роуленда, его знание немецкого языка и хорошие связи с немецкими адвокатами неожиданно превратились в ценный юридический актив. После объединения Германии на первый план вышли имущественные вопросы. Недвижимость, конфискованную нацистами, а потом национализированную ГДР, теперь предстояло снова приватизировать. Более 2,5 миллионов жилых помещений следовало по возможности вернуть законным владельцам, и тысячи из них теперь проживали в США. От реституции недвижимости до реституции произведений искусства шаг невелик, хотя пройдет еще несколько лет до конца 1990-х, когда искусство окажется в фокусе внимания общественности.

После громких процессов Бонди Ярай и Марии Альтман все больше людей начали разыскивать имущество своих предков, утраченное до и во время войны. Многие даже знали, где находится то или иное произведение, но полагали, что требовать его возвращения бессмысленно — ведь срок давности по этому преступлению уже давно истек. Иногда владельцы или их наследники даже пытались вернуть свою собственность, но получали отказ или же их иски просто были проигнорированы. Вашингтонская конференция дала этим семьям надежду, и сразу после нее в суды хлынул поток исков, до этого десятилетиями лежавших без движения. А дело Марии Альтман показало, что даже один человек может противостоять государству.

Герта Зильберберг-Бартницки, невестка промышленника и коллекционера Макса Зильберберга, была в числе первых, кто после Вашингтонской конференции смог вернуть себе семейные произведения искусства. Когда нацисты объявили бойкот еврейским предприятиям, материальное положение еврейской семьи Зильберберг сильно пошатнулось, и уже в 1934 году Макс Зильберберг вынужден был продать часть своей большой коллекции. Хотя формально это и не было хищением, но, по мнению Вашингтонской конференции, именно нацистское преследование стало непосредственной причиной продажи. Имущество Макса Зильберберга было «ариизировано» в 1940 году, а сам Зильберберг и его жена впоследствии погибли в Аушвице.

После войны около сорока картин из коллекции Зильберберга оказались в различных музеях Германии, Израиля, США, Швейцарии, Польши и СССР. В 1999 году Герта Зильберберг-Бартницки вернула себе часть произведений — в том числе работы Ван Гога и Ханса фон Маре. Иногда вопрос решался путем переговоров, как в случае с «Бульваром Монмартр» Камиля Писсарро, который хранился в Национальном музее Израиля в Иерусалиме. Картину вернули наследнице, однако договорились, что она оставит ее в экспозиции музея по договору долгосрочной аренды. Но далеко не все обнаруженные работы из собрания Зильберберга удалось вернуть. Хуже всего дело обстояло с произведениями, попавшими в частные коллекции или в музеи стран Восточной Европы.

Еще один громкий процесс рубежа веков — дело о собрании нидерландского коллекционера-еврея Жака Гудстиккера, которым в свое время завладели Геринг и Алоиз Мидль. В 1946 году Дезире Гудстиккер, вдова Жака, погибшего в 1940 году, когда супруги пытались бежать в Англию, вернулась в Нидерланды, чтобы вернуть утраченное имущество. Она привезла с собой небольшой блокнот, в который ее супруг, прежде чем покинуть страну, переписал всю свою коллекцию — 1241 предмет искусства. Каждый пункт сопровождался данными о размерах, цене и провенансе произведения. Несмотря на столь подробную информацию, Дези Гудстиккер уперлась в бюрократический тупик. Поскольку Геринг и Мидль формально «купили» картины и стали их владельцами, то после войны власти Нидерландов просто конфисковали работы. Действия Геринга и Мидля формально не считались «ариизацией» (и тот и другой сознательно избегали подобного метода присвоения), а потому картины после войны были обращены в собственность государства как «собственность врага».

После тяжбы, растянувшейся на шесть лет, в 1952 году Дези Гудстиккер по финансовым соображениям пришлось заключить с Нидерландами мировое соглашение. Ей выплатили лишь половину стоимости коллекции, причем без учета инфляции. На эти деньги ей удалось выкупить всего сто шестьдесят пять картин. Пройдет много лет, прежде чем в 1997 году Нидерланды признают, что послевоенная реституция была проведена неправильно. Дело Гудстиккера стало горьким уроком для Нидерландов. В конце XX века наследница Гудстиккеров Марей фон Захер столкнулась поначалу с тем же равнодушием, что и Дези Гудстиккер за пятьдесят лет до этого. Только в 2005 году, после вмешательства Всемирного еврейского конгресса и бюро Herkomst Gezocht («Происхождение неизвестно»), правительство наконец сдалось. Через год Марей фон Захер вернули двести картин, находившихся в государственных собраниях. Еще более семисот предметов были утрачены в ходе бесконечных обменов и перепродаж, совершавшихся Герингом и Мидлем. Некоторые из них всплыли со временем в музеях Германии и других стран, но многие так до сих пор и не найдены.

Дэвид Роуленд лично участвовал в первых немецких процессах в конце 1990-х. Одно из самых громких дел касалось картины Каспара Давида Фридриха «Вацманн», которую немецкий коллекционер-еврей Мартин Брюнн продал в 1937 году берлинской Национальной галерее, чтобы получить деньги на эмиграцию семьи в США. В 2002 году картину передали наследникам Брюнна, но вскоре она снова стала общественным достоянием: наследники продали ее банку Dekabank, а тот, в свою очередь, снова передал «Вацманн» Старой национальной галерее в Берлине. На подобные сделки, когда произведение искусства остается в музее, а наследники получают денежное вознаграждение, часто соглашаются обе стороны.

Многие из дел Роуленда не дошли до суда, а были урегулированы именно в результате мирового соглашения. Судебное разбирательство сопряжено с рисками для обеих сторон, а в результате досудебной сделки музеям часто удается сохранить произведение у себя, и они не рискуют потерять его навсегда, как это было в случае с картинами Климта из собрания Блох-Бауэра. В то же время отыскать исторические доказательства, которые и семьдесят лет спустя суд все еще сочтет действительными, — огромный (а часто и непосильный) труд для наследников и их адвокатов. Как правило, расследование ведут обе стороны, но нет никакой гарантии, что суд примет во внимание свидетельства, указывающие на то, что данное произведение было утеряно именно вследствие нацистских преследований.

Музеи стараются избегать судебных разбирательств еще и потому, что это часто выставляет их в невыгодном свете — что, конечно, нежелательно для публичных заведений, которые призваны служить интересам общественности.

«„Справедливое и обоснованное“ решение конфликта, как того требуют принципы Вашингтонской конференции, — говорит Роуленд, — как правило, наилучший выход для обеих сторон. Многие наследники часто готовы продать произведение музею или пытаются найти какой-то иной способ сохранить работу в его экспозиции. Произведение может быть продано по цене ниже рыночной, если только наследник не хочет во что бы то ни стало сохранить картину у себя. Многие наши клиенты (правда, не все) хотят, чтобы произведение было доступно для публики. Это зависит от клиента».

«Лучше всего, когда такие конфликты решаются путем переговоров, но если это невозможно, должна существовать некая система, позволяющая урегулировать подобные дела. Это должен быть справедливый процесс, основанный на серьезных расследованиях, причем с обеих сторон. Следует учитывать конкретные обстоятельства каждого дела. Нельзя отказывать истцу только из-за того, что истек срок давности по его иску, или нынешний владелец был добросовестным приобретателем и ничего не знал о прошлом картины, или же потому, что наследники слишком затянули с процессом. Предпочтительнее, чтобы решение выносила третья сторона, например какая-нибудь независимая комиссия, а не сам музей».

Сегодня контора Роуленда представляет интересы примерно тридцати — тридцати пяти наследников коллекций, утраченных в годы нацизма.

«Некоторые собрания насчитывают тысячи произведений, так что это очень долгий процесс. Разыскивая то или иное произведение, мы ведем постоянные расследования. Но самое трудное — это установление провенанса. Историческое исследование — необходимая часть работы над каждым делом. И каждое дело уникально», — добавляет Роуленд.

Хотя процесс, который описывает Роуленд, кажется относительно понятным, дела редко бывают такими уж простыми. Однажды Роуленд сам оказался в центре одного из самых громких, неоднозначных и запутанных разбирательств 2000-х годов, в результате которого в адрес самой идеи реституции зазвучала еще более острая критика.

Речь шла о картине экспрессиониста Эрнста Людвига Кирхнера «Берлинская уличная сценка». Картина имеет для Германии большое культурное значение, это настоящее национальное достояние — как работы Климта для Австрии. Работа входит в цикл из одиннадцати полотен, которые Кирхнер написал перед самым началом Первой мировой войны. Эти изображения навсегда ушедшей в прошлое действительности считаются шедеврами экспрессионизма. Кирхнеру удалось отразить двойственное отношение к модернизму, отличавшее экспрессионистов из группы «Мост» (Die Brücke). «Берлинская уличная сценка» — самая известная картина цикла. Это сиюминутная уличная зарисовка. В центре изображения две женщины — изящно одетые, экстравагантные, яркие. Рядом с ними стоят мужчины — в невзрачной одежде приглушенных цветов. Картину пронизывает атмосфера нервной напряженности.

После Первой мировой войны картину приобрел еврейский предприниматель и коллекционер Альфред Гесс, собравший одну из лучших коллекций экспрессионистов. Гесс обожал Кирхнера и отвел для его картин отдельную комнату в своем большом доме в Эрфурте. По иронии судьбы этот дом спроектировал архитектор и критик Пауль Шульце-Наумбург — правда, еще до того, как в 1920-е годы увлекся расовой теорией и стал одним из главных нацистских культурных идеологов.

Во время экономического кризиса конца 1920-х года семья Гесс понесла серьезные финансовые потери. В 1931 году Альфред Гесс внезапно скончался в возрасте всего пятидесяти двух лет. Его жена Текла осталась одна с сыном Гансом. Еврейские промышленники, владеющие большой коллекцией «дегенеративного искусства», Гессы сразу стали мишенью антисемитской пропаганды нацистов. С приходом национал-социалистов к власти ситуация еще больше осложнилась. Ганса Гесса уволили с работы, а обувную фабрику, которая кормила семью, должны были «ариизировать». Чтобы выжить, Гессам пришлось по частям, через посредников, продавать свою коллекцию. Текле Гесс удалось хитроумным способом вывезти бо́льшую часть картин в Швейцарию, предоставив их в аренду цюрихскому Кунстхаусу. Но это не осталось незамеченным, и Теклу Гесс посетили два агента гестапо. По воспоминаниям родственников, гестаповцы под страхом смерти заставили вдову вернуть картины в Германию.

В художественных кругах скоро стало известно о том, что картины из собрания семьи Гесс выставлены на продажу, так как принадлежат евреям, которые не смогут покинуть страну с такой большой коллекцией. Многие немецкие коллекционеры задешево скупали картины у евреев, которые бежали за границу, спасая свои жизни. Текле и Гансу тайком удалось вывезти несколько картин в Лондон, остальное было утеряно, продано или конфисковано. Как, кому и за сколько продали «Берлинскую уличную сценку» и было ли на это согласие Гессов, точно неизвестно. Через какое-то время картина оказалась в Кёльнском художественном обществе, а затем его директор Вальтер Клюг уступил «Сценку» коллекционеру и другу Кирхнера Карлу Хагеманну. После войны семья Хагеманна передала картину Эрнсту Хольцингеру, руководителю Штеделевского художественного института во Франкфурте, в благодарность за то, что тот помог спасти коллекцию Хагеманнов от бомбежек в конце войны. Сам Хольцингер при Гитлере состоял в национал-социалистической партии и служил советником в комитете по конфискации еврейского имущества в провинции Гессен-Нассау.

Картина Кирхнера оставалась в собственности семьи Хольцингер до тех пор, пока в 1980 году они не продали «Уличную сценку» в берлинский Музей группы «Мост» (Das Brücke-Museum), основанный в конце 1960-х и располагающийся в районе Берлин-Далем на краю Груневальдского леса, рядом с бывшей мастерской Арно Брекера. Тогда никто не исследовал провенанс картины.

В начале 2000-х годов Анита Хальпин, дочь Ганса Гесса, предложила Дэвиду Роуленду представлять ее интересы. Так дело Кирхнера попало к нему на стол. В 1950-е годы Ганс Гесс пытался вернуть коллекцию, но он не имел ни малейшего представления, где ее искать. За всю коллекцию семье Гесс выплатили символическую компенсацию в размере 75 000 марок. Это была максимально возможная по тем временам сумма, но она отнюдь не покрывала реальную стоимость всех работ.

В 2004 году Роуленд начал переговоры с муниципалитетом Берлина, которому принадлежит Музей группы «Мост». Город перенаправил вопрос двум экспертным комиссиям, которые тщательно изучили весь материал. Обе группы, независимо друг от друга, пришли к заключению, что непосредственной причиной продажи картины было преследование семьи нацистами. Существенным оказалось и время — сделка состоялась сразу после вступления в силу Нюрнбергских законов. После двух лет переговоров было решено, что музей «Мост» должен вернуть картину Аните Хальпин. О компенсации сторонам договориться не удалось — отчасти потому, что городской бюджет в то время и так трещал по швам и город не мог заплатить даже части той суммы, в которую оценивалась «Берлинская уличная сценка». В конце концов город предложил за холст шесть миллионов евро. Хальпин потребовала 15 миллионов. Многие немцы, интересовавшиеся делом, сочли эту цифру скандально высокой. Но им еще придется убедиться в том, как они ошибались.

Картина Кирхнера, по мнению многих берлинцев, должна была остаться в Берлине — точно так же как «Давид» Микеланджело должен оставаться во Флоренции, а «Мона Лиза» — в Париже. Как и в случае с картинами Климта из коллекции Блох-Бауэра, работу Кирхнера хотели выкупить, ради чего было запущено несколько проектов по сбору средств, но все они провалились. В Германии крупные немецкие банки часто выкупали произведения искусства после реституции и отдавали их в пожизненное пользование музеям. Но даже банки не были готовы выложить 15 миллионов евро.

Дело Кирхнера вызвало горячие споры, причем не только на культурных страницах газет. Решение вернуть картину наследникам было жестко раскритиковано, ставили под сомнение даже правдоподобность истории семьи Гесс. Среди прочего критики утверждали, что Гесс продал картину вовсе не из-за преследований, а из-за финансового кризиса, пошатнувшего дела семьи. Критики также считали, что 3000 рейхсмарок, которые Текла Гесс выручила за картину, — это более чем достаточно. (Позже оказалось, что эти утверждения необоснованны, так как договор о продаже не был обнаружен. Нельзя было доказать даже то, что Текла в принципе получила какое-либо вознаграждение.)

Тем не менее критики были людьми влиятельными в немецком мире искусства: Лютц фон Пуфендорф, бывший статс-секретарь министерства культуры, Петер Рауэ, известный юрист и коллекционер, и Берндт Шульц, директор аукционного дома «Вилла Гризебах». В открытом письме Шульц назвал «дело Кирхнера» «нелепым недоразумением», добавив, что «теперь все люди искусства с недоумением качают головой». Несколько немецких газет присоединились к критике.

Особенно жестко критиковали американских адвокатов (то есть прежде всего Дэвида Роуленда), которые, мол, наживаются на немецком культурном наследии. Эти же адвокаты якобы саботировали заключение договора, позволившего бы картине остаться в Музее группы «Мост».

Протесты еще усилились, когда стало известно, что «Берлинская уличная сценка» выставлена на аукционе Christie’s в Нью-Йорке. Восьмого ноября начались торги. Начальная сумма составила 12 миллионов долларов, но всего через три минуты работа Кирхнера была продана за 38 миллионов.

Имя покупателя — Рональд Лаудер — вызвало новую волну протестов. Теперь «Берлинская „Мона Лиза“» окажется в компании с «Золотой Аделью» в его Новой галерее.

Международное художественное сообщество тоже было возмущено продажами картин Кирхнера и Климта — работы были проданы с промежутком всего в несколько месяцев одним и тем же аукционным домом одному и тому же покупателю. Однако Лаудер купил их вовсе не по бросовой цене — за эти произведения он во всех случаях заплатил гораздо больше их реальной рыночной стоимости на тот момент. А столь высокие цены, в свою очередь, породили разговоры о новом рынке.

The Art Newspaper опубликовала нашумевшую статью Джорджины Адам The Nazi Bounty Hunters («Охотники за нацистскими сокровищами»). Адам писала, что реституция превратилась в богатейшую индустрию и даже венчурные капиталисты готовы инвестировать в этот бизнес, рассчитывая на прибыль при дальнейшей перепродаже картин.

Адам утверждала также, что адвокаты истцов часто получают огромную, многомиллионную комиссию — в случае выигрыша комиссионные могут составлять до 50 % от продажной цены. И делала вывод, что память о Холокосте превратилась в «машину по выкачиванию денег».

В немецких медиа господствовало мнение о том, что вообще вся эта реституция — жульничество, что алчные американские адвокаты хитростью лишают немецкий народ культурного наследия и потом продают это наследие на международном рынке искусства. Директора многих немецких музеев, которым пришлось вернуть картины из своих фондов владельцам, теперь выступали в медиа, ставя под сомнение принцип реституции в целом. Например, директор одного дрезденского музея в комментарии газете Die Zeit сказал, что «всех интересуют только деньги и спекуляция». Немецкий арт-дилер Йоахим Виттрок иронично предложил музеям повесить на дверях табличку «Самообслуживание» — пусть все желающие сами снимают картины со стен.

Культурные дебаты вскоре переросли в политические. Бургомистр Берлина Клаус Воверайт и политик Томас Флирль, ответственные за передачу картины Кирхнера наследникам, обвинялись в том, что действовали опрометчиво. Во время следующих выборов оппозиция не упустила случая высказаться, и пресс-секретарь Партии зеленых по вопросам культурной политики заявил, что реституция — проявление «наивного идеализма» и проводится «чересчур поспешно».

Спустя почти десять лет после Вашингтонской конференции картина Кирхнера стала знаменем сопротивления реституции, которой, по мнению многих, движет преимущественно алчность. Президент Немецкого союза музеев Михаэль Айссенхауэр назвал дело Кирхнера «катастрофой» и потребовал введения новых правил, дающих музеям преимущество при выкупе картин.

Критики также требовали ввести срок давности в делах о реституции, запретить вывоз спорных произведений искусства из страны и освободить музеи от бремени доказывания, переложив его на наследников. Политическая оппозиция в Берлине добилась назначения специальной комиссии, которой предстояло проверить правомерность реституции картины Кирхнера. А в 2007 году в бундестаге даже прошли слушания по этому вопросу.

Но звучали и более взвешенные голоса. Например, главный редактор Der Tagesspiegel Бернхард Шульц осудил оппозицию, сказав, что играть на этой теме в предвыборной кампании — позорно, и добавил, что реституция должна продолжаться: «Это цена, которую мы должны заплатить за несправедливость, совершенную от имени Германии».

Комиссия экспертов постановила, что при возвращении картины наследнице нарушений допущено не было. Прокурор Карл-Хайнц Дальхаймер, проверявший, не противоречит ли реституция немецкому законодательству, снял обвинения. В своем отчете он сделал морально-философский вывод: Германия может и не следовать Вашингтонским принципам, но такое решение «приуменьшит культурное значение этих произведений для публики и этическую и моральную ценность этих культурных сокровищ».

Не случайно, что многие из наиболее упрямых противников реституции картины Кирхнера оказались арт-дилерами или представителями аукционных домов. Как пишут авторы книги «История „Уличной сценки“» Гуннар Шнабель и Моника Тацков, скандал вокруг картины продемонстрировал одну закономерность: «люди искусства», которые, по словам Берндта Шульца, якобы «недоуменно качают головой», — это, по сути дела, те же самые люди, которые вот уже десятки лет торгуют произведениями, похищенными у евреев, совершенно об этом не задумываясь.

Дэвид Роуленд не может рассказывать о подробностях дела Кирхнера и других своих дел, так как тем самым он нарушил бы адвокатскую тайну. Обсуждать проценты, которые берет его бюро, он тоже отказывается: по его словам, это распространенная практика, такие ставки приняты и в других областях — например, в реституции недвижимости.

Анна Веббер, основательница независимой Комиссии по вопросам разграбленного искусства в Европе (Commission for Looted Art in Europe), недовольна тем, как развивается процесс реституции. Ее некоммерческая организация располагается в Лондоне и существует за счет пожертвований и исследовательских грантов. Комиссия помогает пострадавшим от нацизма и их наследникам проводить поиски утраченных произведений, вести переговоры с музеями и государственными ведомствами и, если необходимо, участвовать в судебных процессах. Веббер считает, что методы работы адвокатских бюро и их гонорары — это наследие процессов по реституции недвижимости, проходивших на территории бывшей ГДР в 1990-е годы.

«Внезапно обнаружилось, что существует множество семей, интересы которых никто не представляет, — вспоминает Анна. — У них не было средств, чтобы обратиться к юристу, они не знали, как им действовать. Многие адвокаты этим воспользовались: они стали разыскивать эти семьи и заключать с ними договоры, обязуясь взять всю работу на себя за определенное вознаграждение — как правило от 30 до 50 % от стоимости недвижимости. Когда же речь зашла об искусстве, подобные комиссионные стали применяться и тут». По мнению Анны Веббер, подобная практика только вредит делу: «Большинство семей не может оставить произведение себе, приходится сразу продавать его, поскольку адвокаты требуют свою комиссию. Если семья небогата — а чаще всего так и бывает, — картину приходится продать».

«Поскольку адвокаты заинтересованы в повышении комиссии, — продолжает Анна, — им нет никакого расчета разыскивать или пытаться вернуть работы, не представляющие особой материальной ценности. Многие из тех, кто к нам обращается, жалуются: „Подписывая договор, мы не сообразили, что нам с этого ничего не достанется“. Другие же говорят: „Мы хотели, чтобы картина осталась в музее. Могли бы просто повесить табличку, что она принадлежит нашей семье. Теперь же мы вынуждены ее продавать“. Наследникам картин Кирхнера и Климта тоже пришлось продать отвоеванные произведения. У них на счету не было десяти миллионов долларов, чтобы заплатить адвокатам».

Но Анна Веббер не перекладывает всю ответственность на адвокатские бюро. Музеи часто сами вынуждают наследников обращаться к адвокатам: «Не так давно мы обнаружили одну картину, и наследники были не прочь оставить ее в музее. Но музей повел себя просто отвратительно. Они не сочли нужным ответить ни на один наш запрос, а потом выпустили пресс-релиз, в котором утверждали, что самостоятельно нашли картину и теперь ищут наследников, — а нас будто бы и не существует. Владельцы картины были в свое время депортированы и убиты. Музей делал все возможное, чтобы отложить процесс. Хотя они сразу признали, что картина была похищена, на ее возвращение ушло пять лет. Такое мерзкое отношение озлобляет людей, а подобные случаи не так уж редки. Многие музеи занимают оборонительную позицию», — поясняет Анна Веббер.

Споры вокруг картины Кирхнера постепенно улеглись, но они, безусловно, плохо отразились на общем отношении к реституции. Критики порой даже не стеснялись ставить под сомнение сам факт преследований евреев в годы нацизма и косвенно обвиняли наследников в предательстве.

В 2008 году в Германии хотели провести юбилейный конгресс в честь десятилетия Вашингтонской конференции. Но немецкий Бундестаг отклонил это предложение, решив ограничиться более скромным мероприятием: конференцией для исследователей и специалистов в области реституции. Критика в адрес жадных американских адвокатов и наследников снова зазвучала в полную силу. Ее эхо отозвалось и на других процессах. Например, на том, который привел Дэвида Роуленда в Стокгольм.

Глава 10 Цветочный сад

Из влажной темно-коричневой земли поднимаются пышные золотые соцветия и темные мясистые листья. Посреди этого яркого великолепия лежит светло-зеленый островок, на котором распускаются розовые и кроваво-красные цветы. Возможно, это розы, разобрать трудно. Когда я впервые пришел в Музей современного искусства в Стокгольме, я не обратил внимания на картину Эмиля Нольде «Цветочный сад в Утенварфе», которая висит в углу небольшого продолговатого зала с небесно-голубыми стенами. Да и потом я всегда проходил мимо. Эта небольшая работа, чуть меньше метра в поперечнике, не сразу бросается в глаза. Гораздо более заметны ее соседи. Справа висит «Марцелла» Эрнста Людвига Кирхнера (1909). На этом холсте изображена обнаженная девочка лет десяти с большим бантом в волосах. В 1905 году Кирхнер с несколькими коллегами основал в Дрездене группу «Мост». На следующий год к группе примкнул Нольде, но по сравнению с экспрессивным портретом Кирхнера поначалу кажется, будто «Цветочный сад» принадлежит другой, более ранней художественной эпохе. Картину вполне можно приписать кому-то из французских импрессионистов конца XIX века. В другом конце зала висят шесть рисунков немецкого художника и карикатуриста Георга Гросса — уличные зарисовки Берлина 1920-х годов: ветераны-инвалиды, изможденные рабочие, голодные люди с ввалившимися глазами и дымящие сигарами тучные буржуа. Нетрудно понять, почему нацисты терпеть не могли откровенные карикатуры Гросса и напористый, провокационный экспрессионизм Кирхнера. Гросс, который в придачу ко всему был еще и коммунистом[17], эмигрировал в США в том же году, когда нацисты пришли к власти. Кирхнера же изгнали из Прусской академии искусств, объявили «дегенеративным художником», а его работы были удалены из музеев, проданы, а частично уничтожены. Эти преследования стали одной из причин ухудшения психического состояния художника, и 15 июня 1938 года Кирхнер покончил с собой, пустив пулю прямо в сердце.

Висящий между трагическими образами Кирхнера и Гросса «Цветочный сад» Нольде будто пришел из другой эпохи. Но если приглядеться внимательней, в этой работе тоже замечаешь какую-то тревожность. Сад Нольде не похож на легкомысленные цветы Клода Моне. Мазок более энергичный, а гамма более мрачная. На заднем плане, словно темные тучи, вздымаются фиалки, похожие на цветную капусту. Цвета перенасыщены, сад, кажется, находится на грани загнивания.

Эмиль Нольде писал цветущие сады и раньше — еще до Первой мировой. Тогда его цветы были светлыми и солнечными. Когда после долгого перерыва Нольде снова начал писать садовые пейзажи на своей даче недалеко от границы с Данией, весь мир, да и сам Нольде, навсегда изменились. Шла война. Картины художника «переполняла тоска», как писал сам Нольде в своем дневнике. «Сад в Утенварфе», написанный в 1917 году, прекрасен и одновременно таит угрозу. Такие контрасты характерны для экспрессионизма, и в первую очередь для Нольде. В его работах всегда есть противостояние — тьма и свет, тепло и холод, мужчина и женщина, ангелы и демоны.

В случае с «Садом» эта противоречивость выражена не только внешне — она характерна и для судьбы картины. Я держу в руке каталог выставки Эмиля Нольде, купленный в стокгольмском букинистическом магазине за двести крон. Каталог был напечатан к выставке, которая открылась в Музее современного искусства в Стокгольме 14 января 1967 года — в год, когда художнику исполнилось бы сто лет.

Выставка охватывала все творчество Нольде, начиная с ранних ксилографий, ярких мифологических сцен из Нового Завета и кончая знаменитым циклом «Ненаписанные картины», который Нольде создавал тайком в годы Второй мировой войны, когда нацисты запретили ему писать. «Цветочный сад в Утенварфе» оказался в Стокгольме еще в 1964 году, когда директор Музея современного искусства Понтус Хюльтен взял картину в аренду у Романа Норберта Кеттерера — арт-дилера из швейцарского Лугано. После войны Кеттерер активно продвигал и перепродавал картины немецких «дегенеративных» художников. Во время выставки 1967 года аренда завершилась сделкой: Музей современного искусства приобрел картину за 162 150 крон. Продавец казался надежным, но провенанс картины оставался неясным: непонятно было, где она находилась во время Второй мировой войны. Однако в 1967 году это мало кого волновало.

* * *

В краткой биографии Нольде, включенной в каталог, я читаю, что «1052 произведения мастера были конфискованы из музеев». Ни один другой художник не пострадал от нацистской цензуры так, как Эмиль Нольде. Когда в июле 1937 года в Мюнхене открылась выставка «Дегенеративное искусство», работы Нольде заняли на ней главное место. Нацистской расовой эстетике в первую очередь претил его примитивизм. Во время путешествия на Новую Гвинею в 1914 году Нольде познакомился с искусством местного населения — это было событие, которое, по его собственным словам, перевернуло его жизнь. Нольде открыл для себя искусство более искреннее, неиспорченное и не испытавшее влияние современного мира и цивилизации. Нольде пытался и сам соприкоснуться с этим естественным состоянием. Он верил, что здесь ключ к рождению нового, мощного немецкого искусства, неподвластного французскому влиянию, которое Нольде презирал. С Новой Гвинеи он писал своему другу Гансу Феру:

Коренное население здесь живет в окружении своей природы, являясь одним с ней целым и частью всего окружающего мира. Иногда меня посещает чувство, что только они и есть настоящие люди, а мы же — просто какие-то дефектные куклы, искусственные и полные несовершенств.

Нацистов, которые, как и Нольде, хотели создать новое германское искусство, не устраивали ни интерес художника к примитивизму, ни его экспрессионистские средства выражения, столь непохожие на «классический» мелкобуржуазный художественный стиль, который нравился большинству членов НСДАП.

Эмилю Нольде запретили рисовать, писать и даже покупать бумагу, холст и краски. Запрет свидетельствует о том, что нацисты понимали, какой властью наделен художник. Вопреки запрету Нольде продолжал писать тайком. Сотни акварелей составили цикл «Ненаписанные картины».

После войны Эмиль Нольде вышел из подполья. Он получил звание профессора, приз Венецианской биеннале и высшую гражданскую награду Западной Германии — орден «За заслуги перед Федеративной Республикой Германией». Эмиль Нольде считался героем, борцом с фашизмом, самобытным, ярким художником, чьи образы обладают почти магической силой.

Но за яркими красками «Цветочного сада» скрывается кое-что гораздо менее привлекательное — некая серая зона, на которую исследователи часто не обращают внимания.

До того как Йозеф Геббельс начал гонения на экспрессионизм, в его гостиной висели акварели Нольде. Работы развесил там Альберт Шпеер, которому было поручено оформить квартиру министра пропаганды. Сам Шпеер считал акварели восхитительными.

В 1933 году Национал-социалистический союз студентов Германии устроил в Берлине персональную выставку Нольде. Так называемая берлинская оппозиция (см. стр. 82) отвергала мелкобуржуазные художественные идеалы Völkische и хотела, чтобы эстетическое развитие Третьего рейха возглавили именно такие художники, как Эмиль Нольде. Сам Нольде считал себя духовным наследником Северного Возрождения и немецкой готики. Однако никто не смог спасти его от ненависти Гитлера к абстрактному и «незаконченному».

Большинство модернистов восприняли нацистские гонения как неизбежное и ожидаемое зло, но для Эмиля Нольде проклятия и запрет на профессию стали личной катастрофой. 12 июля 1937 года он пишет председателю Прусской академии художеств, чтобы обжаловать присвоенный ему штамп «дегенеративный художник»:

Когда в Северном Шлезвиге была образована Национал-социалистическая немецкая рабочая партия, я вошел в ее ряды. Мои мысли и вся моя любовь отданы Германии, немецкому народу и его идеалам.

Хайль Гитлер,

Эмиль Нольде

Итак, Нольде с 1934 года был членом нацистской партии (впоследствии отделение Северного Шлезвига вошло в состав датского отделения НСДАП). И хотя его родители имели датские и фризские корни, сам Нольде считал себя немцем.

Художник также выступал с явными антисемитскими высказываниями, в том числе по отношению к коллегам-евреям. В письме председателю художественной академии Нольде заверял последнего, что всю жизнь «выступал против еврейских художников, таких как Макс Либерманн». После прихода нацистов к власти Нольде подписал манифест, прославляющий новый режим, и наивно надеялся, что сможет возглавить новое художественное направление в Третьем рейхе. В 1938 году, то есть уже после признания его «дегенеративным художником», он в одном из писем заверяет Геббельса: «Мое искусство — немецкое, сильное, строгое и искреннее. Хайль Гитлер!» Далее Нольде сообщает о том, что он уже давно один на один борется с чуждым (читай — еврейским) влиянием на немецкое искусство. Однако Геббельс к тому времени уже не интересовался экспрессионизмом и не удостоил Нольде ответа. В 1942 году Нольде снова попытался добиться реабилитации у нацистов, но снова был отвергнут.

Именно это спасло репутацию художника после войны. В каталоге стокгольмской выставки 1966 года нет ни следа этих не столь известных фактов из жизни Эмиля Нольде. Я вновь и вновь перечитываю текст, чтобы убедиться, не ошибся ли я. Но нет, я ничего не пропустил.

Некоторые исследователи считают, что Эмиль Нольде был кем-то вроде Кнута Гамсуна — политическим идиотом, далеким от жестоких реальностей политики и не разобравшимся в истинных намерениях нацистов. Когда Гитлер пришел к власти, Нольде, как и Кнут Гамсун, был уже немолод — в 1937 году ему исполнилось семьдесят. Гамсуна, который послал свою Нобелевскую медаль в подарок Геббельсу, после войны поместили в психиатрическую клинику (хотя его последняя его книга, «На заросших тропинках», доказывает, что писатель не страдал ни старческим слабоумием, ни каким-либо душевным расстройством). Эмиль Нольде тоже до конца жизни не проявлял никаких признаков деменции и в 1950-е еще активно работал.

Ученые до сих пор спорят, в самом ли деле Эмиль Нольде был лишь жертвой собственной политической наивности. И все же его увлечение идеями национал-социализма родилось не на пустом месте. В основе его художественного ви́дения лежит то же чувство, тот же порыв; как и нацисты, он пытался заполнить духовную пустоту, якобы свойственную культуре модернизма. Творец, взращенный своей родной землей (Heimat), — это центральная тема самоощущения Нольде как художника. Его также привлекал миф о превосходстве немецкого искусства и немецкого духа.

Когда в 1967 году Музей современного искусства в Стокгольме впервые по-настоящему представляет Нольде шведской публике, об этой стороне личности художника умалчивают: ведь образ великого экспрессиониста никак не вяжется с нацистскими взглядами. Вместо этого посетителям рассказывают о страданиях гонимого художника — о «Ненаписанных картинах» и так далее. Куратор выставки Карин Бергквист Линдегрен во вступительной статье к каталогу выражала надежду, что Нольде наверняка найдет «отклик у шведской публики».

Этот образ художника-жертвы преобладал и в рецензиях на выставку. Газета Nerikes Allehanda писала:

Судьба Эмиля Нольде отражает судьбы многих других немецких художников. Изгнание, на которое его обрекли в его собственной стране, сказалось на нем вдвойне: ему запретили писать, тем самым задушив или замедлив художественные импульсы, которые он мог бы передать молодому поколению в Германии и за ее пределами.

Автор, однако, ни слова не говорил о том, что «молодое поколение» в представлении Нольде, скорее всего, исповедовало бы национал-социализм.

Рецензия в Dagens Nyheter кажется еще более странной. Ее автор называл Эмиля Нольде «мистиком земли»: «он имел доступ к „первоисточникам“, у него была связь с природой и природными силами». А о том, что эта «мистика земли» подозрительно напоминает нацистский культ «крови и почвы» (Blut und Boden), рецензент умолчал.

* * *

В начале апреля 2003 года в стокгольмский Национальный музей пришло письмо из Франкфурта, от человека по имени Рикардо Лорка-Дойч. Письмо сразу переслали Ларсу Ниттве, директору Музея современного искусства.

На двух страницах письма Лорка-Дойч рассказал о том, что в конце 1930-х его семья вынуждена была бежать из нацистской Германии из-за своего еврейского происхождения. Во время бегства пропала семейная коллекция. Это было предметом большой печали всех членов семьи. Они долго пребывали в уверенности, что картины были уничтожены во время бомбежек. Однако в 1970-е годы до семьи дошли слухи, что по крайней мере часть коллекции пережила войну.

Теперь же члены семьи, разбросанные после войны по трем континентам, решили вместе разыскать и вернуть коллекцию. Лорка-Дойч писал, что его тетя по отцовской линии в 1970-е годы узнала, что некоторые работы оказались в Стокгольме, в Музее современного искусства. Так ли это? Речь шла о двух картинах Эмиля Нольде. Лорка-Дойч также просил музей рассказать, при каких обстоятельствах картины попали в музей.

В конце письма он сообщал, что семья хотела бы установить прямой и личный контакт с музеем и по возможности не впутывать в это дело адвокатов. И если музею и наследникам удастся прийти к какой-то договоренности, семья готова предоставить эти работы в вечное пользование музею.

Музею ничего не стоило вычислить, какие именно работы разыскивает Дойч. На самом деле речь шла не о двух, а об одной картине. Координатор Музея современного искусства Ильва Хильстрём немедленно связалась с Фондом Ады и Эмиля Нольде в Зеебюле (Северная Германия), чтобы выяснить, что известно о провенансе «Цветочного сада в Утенварфе». Вообще-то музей и так уже знал, что картина была утеряна во время войны. Об этом Карин Бергквист Линдегрен (куратору юбилейной выставки Нольде 1967 года) еще в 1978-м сообщил Фонд Нольде, уже тогда поддерживавший связь с теткой Рикардо Лорки-Дойча. В ответ на новый запрос Фонд подтвердил, что произведение действительно принадлежало семье Дойч. В июне Ларс Ниттве направил Рикардо Лорке-Дойчу краткий и сдержанный ответ:

В Музее современного искусства есть только одна картина Эмиля Нольде: «Цветочный сад в Утенварфе» 1917 года. Холст, масло, 73Ч49 см. Картина была приобретена в 1967 году у галереи «Норберт Роман Кеттерер», Лугано.

Ниттве, однако, умолчал о том, что ему уже было известно: картина когда-то принадлежала семейству Дойч, и во время войны картина исчезла.

Только спустя два года, осенью 2005-го, наследники снова вышли на связь с музеем. На этот раз через Акселя Биндернагеля, адвоката из нью-йоркской конторы Дэвида Роуленда, который сообщил, что он представляет интересы семьи Дойч.

В письме на трех страницах с приложениями Биндернагель пересказывает историю семьи, каковая, по мнению адвоката, должна объяснить «стремление семьи вернуть картины, которые в свое время принадлежали Отто Натану Дойчу».

Судьбы семьи Дойч — это трагическая, но в то же время во многом типичная история немецко-еврейской семьи в годы нацистского режима. Отто Натану Дойчу, успешному предпринимателю из Франкфурта, в 1933 году было уже почти семьдесят. К этому времени он собрал небольшую коллекцию произведений известнейших художников того времени: Макса Либерманна, Пабло Пикассо и Эмиля Нольде.

С приходом нацистов к власти семья стала жертвой бойкота, дискриминации и вымогательств, целью которых было постепенно исключить евреев — в том числе семейство Дойч — из экономической и общественной жизни Германии.

Как и все немецкие евреи, в 1938 году Отто Натан Дойч был вынужден зарегистрировать всю свою собственность. Эти сведения потом использовались нацистами для разного рода поборов. После «хрустальной ночи» — погромов в ноябре 1938-го — на еврейскую общину Германии наложили штраф в размере более миллиарда рейхсмарок. Из них на долю семьи Дойч пришлось более 24 000. Когда в 1939 году семья наконец эмигрировала в Нидерланды, Дойчу пришлось заплатить еще около 30 000 марок в качестве налога на эмиграцию, и тогда Дойч продал часть своей недвижимости — по цене ниже рыночной. В конце 1930-х еврею в Германии не приходилось торговаться.

Чтобы получить разрешение на выезд, Дойч был также вынужден представить список имущества, которое он собирался вывезти. Частью этого имущества была коллекция из десяти картин маслом и примерно дюжины акварелей и гравюр.

Власти сразу заинтересовались искусством и решили отдать на экспертизу коллекцию, хранившуюся пока что во Франкфурте, на складе транспортной фирмы Вильгельма Хуна, которая должна была перевезти имущество Дойчей в Амстердам. Работы осмотрел некий Вильгельм Эттле, сотрудник немецкого министерства пропаганды. Три картины особенно привлекли его внимание, и он их конфисковал.

Однако три работы Эмиля Нольде, которыми владел Дойч, остались в коллекции — Нольде не представлял никакой ценности для рейха. Эттле гораздо больше понравился немецкий пейзажист Эдмунд Штеппес (1873–1968), который был членом нацистской партии и приобрел известность, когда в 1937 году одну из его картин купил сам Гитлер.

Однако остатки коллекции Дойчей так и не добрались до Амстердама, а скоро семье стало и вовсе не до картин. Амстердам недолго оставался безопасным убежищем: в мае 1940 года Германия оккупировала Нидерланды, а еще через месяц Отто Натан Дойч скончался.

Одну из его дочерей, Гертруду, с мужем и двумя детьми впоследствии депортировали в Аушвиц, и все они там погибли. Вторую дочь, Анн Мари, тоже с мужем и двумя детьми, отправили в Берген-Бельзен. Анн Мари и дети выжили, муж погиб в лагере. Третий ребенок Дойча, сын Фриц, пережил войну и эмигрировал в Чили.

В 1945 году Анн Мари попыталась выяснить, что стало с имуществом отца, и связалась с транспортной компанией Хуна, которая так и не переправила вещи в Голландию. Из Франкфурта ей сообщили, что имущество пострадало от бомбы, попавшей в городской Центральный вокзал во время одного из воздушных налетов. Что случилось на самом деле — неизвестно: документы за этот период во франкфуртской компании отсутствуют — вероятно, они также были уничтожены во время войны. Картины могли быть конфискованы или же украдены сотрудниками самой транспортной фирмы. Полагая, что имущество утеряно, семья потребовала у немецких властей компенсацию и получила 31 370 бундесмарок, из них 4000 — за картину Нольде.

Лишь полтора десятилетия спустя семья узнала, что коллекция, вернее ее часть, пережила войну. В 1964 году «Цветочный сад в Утенварфе» всплыл на рынке искусства — он был выставлен на продажу в Штутгарте, в аукционном доме Вольфганга Кеттерера — брата галериста из Лугано. Тогда картина проходила под названием «Цветочный сад с синим забором». Она была представлена цветной иллюстрацией в каталоге под номером 998. В том же 1964 году Роман Норберт Кеттерер отдал ее в аренду Музею современного искусства.

Через два года, в 1966-м, Кеттерер продал на аукционе в Кампионе-д’Италия, швейцарско-итальянском курортном городке недалеко от Лугано, вторую картину Нольде из коллекции Дойча — «Маки и розы». Картина поступила на аукцион от некой Гертруды Эрберле из Мадрида и была куплена неким Эрнесто Блумом из Венесуэлы. Затем о картине ничего не было слышно вплоть до 2006 года, когда она вновь появилась на одном из аукционов в Швейцарии.

Как «Маки и розы» оказались в Мадриде и почему именно Кеттерер продавал обе работы Нольде из исчезнувшей коллекции Дойча — никто не знает. По словам представителей аукционного дома Кеттерера, никакой документации за период Второй мировой не сохранилось. В архиве Музея современного искусства тоже нет никаких сведений о провенансе этих произведений.

Но едва ли можно считать случайностью, что «Цветочный сад в Утенварфе» всплыл на поверхность именно в 1960-е, когда вопрос о реституции в большинстве стран был уже закрыт и вина Германии и ее союзников за военные преступления в целом считалась искупленной. Возможно, владельцы и продавец что-то знали о происхождении картин и посчитали, что теперь можно безопасно выставить их на рынок. В 1960-е на рынке искусства вообще появилось много работ, не видевших свет с момента окончания войны.

Хотя установить, кто, когда и как украл картины из собрания Дойча, так и не удалось, их пропажа была прямым следствием преследования семьи нацистами. Возможно, коллекцию конфисковали в какой-то момент после 1941 года, когда был принят новый закон, согласно которому все евреи, покинувшие страну, лишались гражданства, а их оставшееся в Германии имущество переходило к государству. Это могло случиться и раньше, когда рейхсминистерство безопасности экспроприировало всю еврейскую собственность, хранившуюся на складах. А вся документация, касавшаяся «ариизации», конфискации и экономического вымогательства, в конце войны была уничтожена — и во Франкфурте, и во многих других городах Германии.

В письме Музею современного искусства адвокат Биндернагель настаивает, что, «учитывая исторический контекст, потерю „Цветочного сада в Утенварфе“ следует рассматривать как следствие нацистских преследований», а поэтому картина должна быть возвращена владельцам.

На этот раз музей подошел к делу более основательно и попросил небольшой отсрочки для ответа. В конце января вопрос обсуждался на совещании в министерстве культуры, в котором участвовали, помимо прочих, Ильва Хильстрём, начальник отдела по связям с общественностью Сесилия фон Шанц и начальник правового департамента министерства Кнут Вейбулль. Изучив имеющийся материал, министерство культуры решило, что «с уверенностью утверждать, будто картины из коллекции Дойча были конфискованы нацистами, нельзя» (так записала Хильстрём в протоколе встречи). Это важная деталь. Биндернагель ведь тоже не утверждает, что «Цветочный сад» был украден нацистами, — он всего лишь говорит, что картина пропала в результате нацистских преследований.

На совещании в министерстве участники определяют позицию музея в этом деле: биться за картину до конца. Из протокола встречи, составленного Хильстрём, видно, что в основном обсуждались возможные тактические решения. Например, если семья не откажется от иска, надо будет напомнить им, что «они, между прочим, уже получили свою компенсацию».

Основная стратегическая линия такова: «Швеция готова сотрудничать и выполнять существующие директивы, но мы не должны сдаваться без боя, иначе мы столкнемся с целым рядом подобных требований».

В середине февраля 2006 года Ларс Ниттве отвечает адвокату Биндернагелю, предварительно проконсультировавшись с Яном Видлундом из адвокатской конторы «Винге». Эта адвокатская контора — один из спонсоров Музея современного искусства, а сам Видлунд — заядлый коллекционер. В этом деле он выступит как адвокат музея и сыграет очень важную роль в разрешении конфликта между музеем и наследниками.

В ответе Биндернагелю Ниттве пишет: мы не отрицаем, что картина принадлежала Отто Натану Дойчу, но музей купил ее в еще в 1967 году в качестве добросовестного приобретателя «у аукционного дома, пользующегося хорошей репутацией». Ниттве пишет также, что музей в свое время предпринимал серьезные попытки выяснить, «не попала ли картина в аукционный дом незаконным путем», но установить это так и не удалось.

Далее Ниттве сообщает, что посетители музея очень ценят картину Нольде, и заканчивает свое письмо такими словами: «Тщательно взвесив все за и против, мы решили, что картина не может быть возвращена наследникам Отто Натана Дойча».

* * *

На обложке — черно-белая фотография: две женщины стоят на опушке леса. Между ними — дети лет четырех-пяти. Отчетливо видно, что они чего-то ждут, одна из женщин отвернулась от объектива, прижав руку к груди, ее лицо искажено ужасом или горем. Каждый участник Вашингтонской конференции 1998 года получил экземпляр этой шведской книги, которая называется «Передайте об этом детям вашим… История Холокоста в Европе в 1933–1945 годах».

«„Передайте об этом детям вашим“ — квинтэссенция шведской информационной кампании о Холокосте», — сказал шведский статс-секретарь Пер Нюдер, выступая на конференции. И добавил, что в Швеции удалось распространить 800 000 экземпляров книги. Информационная кампания «Живая история» получила международное признание еще до конференции, но в Вашингтоне в феврале 1998-го книга имела невиданный успех.

Через год человечество шагнет в новое тысячелетие. ХХ век заканчивается, мы вступаем в век XХI. Какой урок мы можем извлечь из прошлого? И что оставим после себя в минувшем тысячелетии? —

торжественно вопросил Пер Нюдер и закончил свою речь словами Юнатана из «Братьев Львиное Сердце» Астрид Линдгрен: «Есть вещи, которые нужно делать, чтобы быть человеком, а не ошметком грязи»[18].

Но кампания «Живая история» родилась не на Вашингтонской конференции, а благодаря отчету, составленному шведским Центром миграционных исследований и Государственным советом по профилактической борьбе с преступностью в 1997 году. Опрос шведской молодежи о Холокосте показал, что только 66 % респондентов полностью убеждены, что массовые убийства в самом деле имели место. Этот печальный результат и заставил правительство Йорана Персона начать кампанию «Живая история», которая в 2003 году была реорганизована и стала называться «Форум „Живая история“». Штаб-квартира организации находится в Старом городе Стокгольма.

«Живая история» призвана была укрепить представление о Швеции как об активном участнике международного сообщества и толерантной нации, образце для подражания. В своей речи Пер Нюдер умолчал, однако, о роли Швеции в годы Второй мировой войны.

Летом 1998 года, накануне конференции, Госдепартамент США опубликовал отчет об экономических отношениях нейтральных стран — Испании, Португалии, Аргентины, Турции и Швеции — с нацистской Германией в годы Второй мировой войны. Швеция в этой истории выглядела далеко не лучшим образом. Шведская руда, шарикоподшипники и лес были важнейшей составляющей немецкого военного производства: «По сравнению с участием других нейтральных стран шведский экспорт железной руды оказался наиболее ценным вкладом в немецкую военную промышленность», — сообщают авторы отчета. В 1940 году Швеция поставляла в Германию 40 % всей железной руды. Благодаря своему качеству шведская руда была незаменима в производстве сложной военной техники. Во время войны нацистская Германия широко эксплуатировала месторождения железа в оккупированных странах, но шведская сталь была необходима для производства высококачественных изделий, таких как шарикоподшипники.

Примерно половина всех подшипников поступала со шведской фабрики в Баварии, принадлежавшей Валленбергам. Союзники считали производство подшипников узким местом немецкой военной промышленности и в 1943 году совершили налет на фабрику — одну из самых рискованных воздушных атак за всю историю войны. Более пятидесяти американских бомбардировщиков было сбито в ходе атаки, но производство было остановлено — правда, лишь на время. Впрочем, потери скоро были возмещены импортными подшипниками из Швеции.

Позиция Швеции в то время была такова: экспорт необходим, чтобы страну не втянули в войну. В начале Второй мировой эта позиция вызывала у союзников даже некоторое сочувствие. Ни Черчилль, ни Рузвельт не хотели подталкивать Швецию к прямому конфликту с нацистской Германией, в результате чего Гитлер с большой вероятностью оккупировал бы страну и получил полный контроль над всеми шведскими месторождениями.

Но чем дольше шла война и чем очевиднее было грядущее поражение Германии, тем меньше понимания вызывал у союзников шведский нейтралитет. Швеция продолжала защищать свое право на экспорт до самого конца войны, когда все уже знали, каков будет ее исход. Еще в начале 1943 года США потребовали, чтобы Швеция ради поддержки союзников остановила экспорт в Германию и транзит немецких войск через свою территорию. Однако шведы, наоборот, отказались даже пропустить британцев и французов через Швецию в Финляндию, подозревая, что истинное намерение союзников — захватить месторождения руды и остановить шведский экспорт в Германию. Позднейшие исследования подтвердили эти подозрения.

В 1943 году и Рузвельт, и Черчилль понимали, что у Германии уже недостаточно ресурсов для вторжения в Швецию. Если бы Швеция в этот момент вступила в войну, это ускорило бы поражение Германии.

Но на отношение Швеции к рейху влияли в первую очередь краткосрочные интересы — во-первых, избежать германского вторжения, а во-вторых, продолжать импортировать из Германии уголь и кокс, от которых зависела шведская промышленность. Клас Омарк, профессор Стокгольмского университета, пишет в своей книге «Жить по соседству со злом»:

Шведы, похоже, не особо задумывались, что будет, если Германия победит в войне. В этом случае Швеция едва ли продолжила бы свое существование как демократическое государство — и даже как независимое государство вообще. В долгосрочной перспективе Швеции следовало как можно быстрее сократить экспорт руды в Германию. Но в то время никто так не рассуждал.

Швеция разорвала отношения с нацистской Германией только в ноябре 1944 года, когда западные союзники уже стояли на немецкой земле. США, которым давно надоел шведский «нейтралитет», даже планировали конфисковать шведские предприятия и после войны прекратить поставки в Швецию такого необходимого сырья, как нефть и каучук.

Осенью 1944 года шведский риксдаг проголосовал за участие Швеции в англо-американской операции Safehaven («Тихая гавань»), целью которой был поиск активов нацистской Германии в нейтральных странах и последующая передача этих активов в гуманитарные организации союзников. В то время многие опасались, что немецкие ресурсы, спрятанные за границей, могут быть использованы для возрождения нацизма в Германии. В результате выяснилось, что Швеция не только принимала на хранение краденое золото — шведские предприятия активно поддерживали немецкую военную промышленность. В частности, это происходило при посредничестве банка Валленбергов, Stockholms Enskilda Bank (нынешний SEB). Например, в США банк служил прикрытием немецкого предприятия Bosch, препятствуя тем самым его конфискации. После войны активы банка и Валленбергов в США из-за сотрудничества с нацистами были заблокированы. Банк также выдавал кредиты норвежской компании Norsk Hydro, которая в годы оккупации была реорганизована, и ведущую роль в ней стало играть немецкое предприятие IG Farben, широко использовавшее труд заключенных. Одна из фабрик IG Farben располагалась прямо в Аушвице, а дочернее предприятие компании производило газ «Циклон Б», которым были задушены миллионы людей в нацистских лагерях смерти.

К 1946 году благодаря программе «Тихая гавань» удалось обнаружить все немецкие активы в Швеции. США и Великобритания решили их конфисковать и использовать для восстановления послевоенной Европы. Швеция пыталась возражать, заявляя, что нельзя конфисковать имущество, принадлежащее немецким гражданам, которые необязательно представляют немецкое государство. Тем не менее под нажимом США Швеции пришлось уступить.

Для распределения немецких активов в Швеции было образовано особое ведомство, Бюро по контролю за иностранным капиталом. До 1956 года оно ликвидировало нацистские активы общей стоимостью в 380 миллионов крон.

Когда встал вопрос о нацистском золоте, оказавшемся в Швеции, правительство тоже стало тянуть с ответом. Швеция потребовала доказательств, что золото, в том числе бельгийское и нидерландское, действительно было украдено. Небольшая часть золота, которое Государственный банк Швеции купил у немецкого банка, вероятно, тоже принадлежала погибшим узникам концентрационных лагерей.

В конце концов Швеции пришлось уступить и в этом вопросе, но последний транш в шесть тонн золота, украденного нацистами у Государственного банка Нидерландов, Швеция перевела только в 1955 году. Перед этим семь тонн золота было возвращено Бельгии.

В то время мало кто задавал вопросы: а не оказалось ли в Швеции также и похищенное искусство? Американское Управление стратегических служб, которое изучало немецко-шведские отношения, интересовалось в основном нацистским золотом.

Только в 1997 году шведское правительство образовало комиссию, чтобы «добиться максимальной ясности в вопросе о том, что происходило в Швеции с имуществом, попавшим в страну в связи с преследованиями евреев». Создание комиссии было отражением событий на континенте — таких, например, как все новые процессы о еврейских счетах в швейцарских банках. Швеция, как и Швейцария, была нейтральной страной, которая, однако, пошла на значительные уступки нацистской Германии. А что, если в Швеции тоже остались активы, которые до сих пор не удалось обнаружить — именно потому, что они были сознательно спрятаны? Образовали еще одну комиссию, на этот раз по инициативе министерства иностранных дел.

Правительству нужен был быстрый ответ, результатов ожидали в течение двенадцати месяцев, но это оказалось непосильной задачей. Только весной 1999 года появился 350-страничный отчет «Швеция и еврейское имущество».

Комиссия, в частности, исследовала отчеты американской миссии в Стокгольме, предоставленные разведывательной службе во время войны. Из них следовало, например, что немецкая миссия в Стокгольме помогала тайно вывозить из Германии драгоценные камни. Сообщалось также, что шведские предприятия получали золото из нацистской Германии — например, ювелирная компания «К. Г. Хальберг», тогдашний владелец которой, Отто Деккер, немец по происхождению, был активным нацистом и имел тесные связи с представителями немецкой миссии в Стокгольме.

Относительно искусства были получены еще более удивительные сведения. Комиссия поручила музейщику Гуннару Линдквисту изучить данные американской разведки и интервью с лицами, имевшими отношение к миру искусства во время войны.

Американский отчет 1945 года сообщает, что Герман Геринг, вероятно, тайком вывозил искусство в Швецию при содействии Карла Густава фон Розена — племянника Карин Геринг. Помогал ему также председатель немецкой торговой палаты в Швеции Генри Коукс. В отчете говорилось, что в порту Фрихамн в Стокгольме должны находиться ящики с украденным искусством. Несколько раз в отчете встречается имя Карла Габерштока: этот арт-дилер тоже подозревался в том, что прятал искусство в Швеции. Но никакой информации о количестве или местонахождении спрятанных работ не приводится. Американцы сообщали также и о том, что многие стокгольмские галереи и арт-дилеры, по всей видимости, принимали украденное искусство: например, галерея Раппа, по сведениям разведки, хранит «целые штабеля картин в стокгольмском порту Фрихамн».

Стокгольмская галерея Святого Луки в 1945 году провела выставку произведений нидерландского искусства, происхождение которых теперь тоже казалось подозрительным. Но поскольку и Рапп, и «Святой Лука» уже давно прекратили свою деятельность, Линдквист не смог проверить эти сведения. Однако он считает вполне правдоподобным, что многие произведения искусства, продававшиеся в 1944–1945 годах на выставках и аукционах, «так или иначе связаны с нацистскими хищениями».

Расследование Линдквиста показало также, что шведские музеи покупали не так уж много работ на международном рынке, однако предложений о продаже произведений, скорее всего похищенных, поступало много. Например, Карл Габершток предлагал Национальному музею купить картину художника шведско-французского происхождения Жоржа Демаре (в результате сделка не состоялась).

Гётеборгскому музею изобразительного искусства в августе 1939 года предложили картины Эмиля Нольде. Продавал работы брат жены художника, датской актрисы Ады Вильструп. Картины были выкуплены у немецкого министерства пропаганды и, судя по дате продажи, с большей вероятностью имели отношение к выставке «Дегенеративное искусство». Семья Нольде, видимо, пыталась таким образом спасти часть произведений художника. Но гётеборгский музей тоже ничего не купил.

Комиссия и Гуннар Линдквист в конце концов констатировали: «Ничто не указывает на то, что в Швеции проводилась сколько-нибудь масштабная торговля произведениями искусства, украденными нацистами». Маловероятно, утверждала комиссия, что предметы искусства переправлялись в Швецию или перевозились через ее территорию в том же объеме, как это было, например, в Швейцарии. Будь этот процесс более активным и организованным, он оставил бы больше следов в немецких архивах.

Однако очень вероятно, что похищенные произведения искусства все-таки попадали в Швецию разными другими путями. В литературе на эту тему Швеция упоминается лишь изредка, например в работе Мартина Дина «Ограбление евреев: конфискация еврейского имущества во время Холокоста в 1933–1945 годах»[19]. Автор анализирует случаи хищения еврейской собственности в каждой отдельно взятой стране. Произведения, оказавшиеся в Швеции, попали сюда усилиями частных лиц и в сравнительно небольшом количестве.

В черном списке частных лиц и арт-дилеров, составленном союзниками после войны, Швеция и шведы встречаются несколько раз. В частности, есть подозрения, что массажист Генриха Гиммлера Феликс Керстен, проживавший на Линне́гатан в Стокгольме, по приказу лидера СС провозил и прятал украденное искусство. Немка по имени Эдита Людмилла Лоппих Лундквист, эмигрировавшая в Швецию и получившая шведское гражданство, подозревалась в том, что исследовала возможности для продажи в Швеции китайского фарфора, награбленного во Франции, Голландии и Германии. Сообщалось также, что она была любовницей Геббельса. Имеется несколько подобных упоминаний о подозрительных частных лицах, однако ни в одном случае нет документальных подтверждений факта преступления.

Шведская комиссия решила, что более тщательного изучения требует и вопрос о депозитах в зарубежных представительствах Швеции. Во время войны шведские посольства и консульства в разных странах принимали на хранение имущество частных лиц — иногда это были люди с двойным гражданством — по самым разным причинам, но часто исключительно из гуманитарных соображений. Какова судьба этих депозитов, остались ли они до сих пор в собственности Швеции?

В 2000 году по инициативе министра иностранных дел Анны Линд было начато расследование. В 2002-м — получены результаты. Оказалось, что шведские зарубежные представительства действительно принимали на хранение собственность лиц еврейского происхождения. После войны почти все вещи и произведения искусства были возвращены владельцам. Но один случай стоял особняком.

В 1938 году, после аншлюса Австрии, некая Франциска Ротенберг, гражданка Польши еврейского происхождения, проживавшая в Австрии, передала сорок пять картин и пять ковров на хранение в польское консульство в Вене, а сама бежала в Краков. После нападения Германии на Польшу в 1939 году все имущество Ротенберг было передано в шведское консульство, так как эта дипломатическая миссия представляла теперь интересы граждан оккупированной Польши.

Пятнадцать лет спустя, в 1954 году, в консульство поступил запрос из Парижа от Антуанетты Корн — единственной выжившей родственницы Франциски Ротенберг. Корн интересовалась, что стало с коллекцией. Оказалось, консульство еще в октябре 1939 года передало картины и один ковер управляющему недвижимостью Ротенберг, который был оставлен следить за имуществом хозяйки (в том числе он должен был сдать в аренду ее венскую квартиру). Управляющий потребовал выдать ему имущество, объяснив это тем, что квартиру проще сдать, если в ней есть картины. Картины были выданы под расписку экономке Франциски Ротенберг. Расследование, проведенное консульством в 1950-е годы, показало, что собственность Ротенберг в 1942 году была конфискована властями под предлогом неуплаченного налога на наследство.

Антуанетта Корн, считавшая, что шведское консульство не имело права отдавать картины, потребовала денежного возмещения. И спрашивала также, что стало с остальными четырьмя коврами. Ответить на этот вопрос консульство не смогло. В письме Корн 1957 года министерство иностранных дел признает, что не знает точно, куда девались ковры. Возможно, их также передали нацистским властям, поскольку позже, после прекращения существования польского государства, Швеция заключила соглашение, по которому обязывалась передать всю польскую собственность Германии.

Если же ковры остались в консульстве, то, возможно, они были уничтожены во время бомбежки или украдены мародерами в конце войны, когда помещение дипмиссии пустовало. Министерство иностранных дел отклонило требование Корн о возмещении убытков, настаивая, что решение передать картины человеку, который официально управлял имуществом Ротенберг, было верным. Антуанетта Корн не получила ни денежного возмещения, ни извинений.

Исследование материалов Мюнхенского центрального пункта сбора в архиве Немецкого исторического музея показало, что одна из картин Франциски Ротенберг попала к Гитлеру и была отложена для его будущего музея в Линце. Это был «Двойной портрет мужчины и женщины» немецкого художника XIX века Франца фон Ленбаха. В каталоге работ, предназначенных для Линца, портрет обозначен как «Гитлер 3066»; указано, что он был приобретен у Главного управления по опеке (Haupttreuhandstelle), проводившего конфискацию, за восемьсот рейхсмарок, то есть приблизительно за 3000 евро. Цена удивительная, учитывая, что Геринг на одном из аукционов купил другую картину Ленбаха за 74 000 рейхсмарок (и подарил ее потом Гитлеру на день рождения). Гитлер любил Франца фон Ленбаха и держал в своей коллекции несколько его работ. В Бергхофе, альпийской резиденции Гитлера, висел портрет Отто фон Бисмарка кисти Ленбаха.

В 1957 году Германия вернула «Двойной портрет» Антуанетте Корн. О том, что произведения, которые шведское консульство выдало нацистам, попали в коллекцию Линца, ранее не было известно.

После отчета «Швеция и еврейское имущество» Шведский совет по научным исследованиям запустил исследовательский проект «Отношение Швеции к нацизму, нацистской Германии и Холокосту». Исследование, завершенное к 2006 году, представило новые факты активного соучастия Швеции в нацистских преступлениях. Германия, к примеру, вела политику «ариизации» и в Швеции, вынуждая шведские предприятия, сотрудничавшие с Германией, увольнять евреев. Клас Омарк, ссылающийся на это исследование в своей книге «Жить по соседству со злом», делает вывод, что «шведская политика уступок зашла слишком далеко». Приведем один трагикомический пример: шведская цензура вырезала из фильма «Касабланка» сцену, в которой один из персонажей отшвыривает ногой бутылку минеральной воды «Виши», — ведь этот эпизод мог быть истолкован как критика в адрес вишистского режима.

После презентации результатов проекта многие заговорили о том, что исследования отношений Швеции и нацистской Германии необходимо продолжать. В статье, опубликованной в разделе «Дебаты» газеты Svenska Dagbladet, тогдашний председатель Народной партии Ларс Лейонборг и его коллега по партии Эрик Улленхаг писали, что «мы так и не разобрались со своим отношением к нацизму — причина же в том, что эта позорная часть истории не сочетается с официальным образом Швеции как Народного дома и апофеоза добра». Улленхаг и Лейонборг говорят о необходимости создания новой комиссии, которая ответит на вопрос, «почему Швеция так часто шла на поводу у нацизма».

Однако никаких новых комиссий образовано не было. И мало кто проводил параллели с тем, что́ в те же самые годы происходило в Музее современного искусства. Странно, что ни одно расследование до сих пор не было посвящено вопросу о том, не оказались ли похищенные нацистами произведения в шведских коллекциях в послевоенный период. Например, если говорить об американских музеях, то сотни работ, предположительно украденных нацистами, оказались там не во время войны, а много позже.

* * *

11 мая 2006 года Музей современного искусства получил ответ, на этот раз лично от Дэвида Роуленда. Адвокат сообщал, что его клиенты не согласны с решением музея оставить картину у себя. Нельзя согласиться, что, покупая картину, музей действовал как «добросовестный приобретатель»: ведь он так и не смог изучить ее провенанс. Если картина не будет возвращена, клиенты обратятся в суд, а также предадут дело огласке (до сих пор все переговоры наследников с музеем шли конфиденциально).

Одновременно Роуленд написал тогдашнему министру юстиции Швеции Тумасу Бустрёму, вкратце пересказал суть конфликта и попросил, чтобы в дело вмешался статс-секретарь министерства. Роуленд, по-видимому, не знал, что в Швеции, в отличие от США, вмешательство государственного чиновника в гражданский судебный процесс считается незаконным самоуправством и превышением полномочий.

Письмо вызвало в музее бурную активность. На заседании 12 мая члены правления решили, что «не имеют полномочий и компетенции самостоятельно принимать решения по этому вопросу», о чем и сообщили в министерство культуры, предоставив последнему решать вопрос о судьбе картины.

В обращении в министерство приводится три причины, по которым музей не может принять решение самостоятельно: 1) дело касается принципов Вашингтонской конференции, принятых международным сообществом; 2) вопрос о собственности затрагивает международное право, а музей в этой области некомпетентен; 3) музей не имеет полномочий самостоятельно отдавать произведения из коллекции.

В то же время авторы обращения уточняют, что в данном случае «нет необходимости применять принципы Вашингтонской конференции», так как нет оснований думать, что «аукционный дом приобрел картину нечестным путем».

Это совершенно безосновательный вывод. Как мы видим, руководство Музея современного искусства с самого начала уделяло больше внимания тому, как картина была приобретена, нежели тому, как она оказалась у продавца. В течение нескольких лет музей упрямо повторяет, как мантру, одно и то же: музей выступил как «добросовестный приобретатель, купив картину у аукционного дома с хорошей репутацией».

Адвокату Музея современного искусства Яну Видлунду поручают разобраться в юридических и исторических обстоятельствах и составить рекомендацию для министерства культуры. Но Видлунд слишком тесно связан с музеем и сам является заинтересованной стороной. Он завершит свою работу только к 2007 году. Тем временем Дэвид Роуленд при посредничестве немецкого партнера бюро раздобыл документы, подтверждающие, что «Цветочный сад» действительно входил в коллекцию Дойча. Правда, в этих документах не говорится, где находилась картина с конца войны до начала 1960-х, когда она вдруг всплыла у Кеттерера. Музей современного искусства связался с Лозанной, но тоже не добился ответа.

Видлунд в первую очередь попытался выяснить, какое законодательство применимо в этом деле: шведское (поскольку картина сейчас находится в Швеции), швейцарское (работа была куплена в Швейцарии) или немецкое (так как ее, возможно, украли в Германии). В феврале 2007 года Видлунд встретился с Роулендом в его офисе на Манхэттене, чтобы «собрать воедино всю информацию». В электронной переписке, предшествовавшей встрече, Роуленд настаивал на том, что следует применить немецкое законодательство: именно оно наделяет жертв нацизма наибольшими правами. «Если бы картина Нольде оказалась в немецком музее, — пишет Роуленд, — ее бы вернули владельцам».

Ян Видлунд напомнил, что в 1962 году наследники получили от немецкого государства денежную компенсацию за картину — 4000 бундесмарок. Роуленд возразил, что эта сумма не покрывает всей стоимости картины, а для Германии это был просто способ избавиться от угрызений совести. Роуленд уточнил, что обычно, когда произведение возвращается наследникам, те возвращают государству полученную ранее компенсацию; Видлунд же считал несправедливым, что деньги в этом случае достанутся немецкому государству, а не Музею современного искусства. Вопрос «о справедливости» останется центральным и в дальнейших переговорах.

Несколько недель спустя Роуленд сделал новое предложение: наследники могли бы возместить музею 162 150 крон, которые музей заплатил за картину в 1967 году, однако без поправки на инфляцию, так как музей «имел счастье использовать картину на протяжении сорока лет».

На встрече Роуленд ссылался на прецедентные процессы в Германии и Австрии, которые, по его мнению, должны были служить образцом для ведения дел по реституции и в Швеции. Видлунд же считал, что эти прецеденты «в данном случае нерелевантны». Подводя итоги встречи, он писал:

Роуленд утверждает, что вплоть до сегодняшнего дня практически все страны рассматривали реституционные дела так же, как Германия. Но когда мы стали изучать это более детально, оказалось, что он не прав. Венгрия, например, отклонила несколько требований по реституции и выиграла эти дела в суде.

В апреле Видлунд составил меморандум, в котором заявил, что дело должно рассматриваться в соответствии со швейцарским законодательством. Он объяснил директору музея Ларсу Ниттве, что «вернуть произведение, хранившееся в Швейцарии, может быть очень непросто» и что существуют «веские юридические причины для отказа в реституции».

Тем временем министерство культуры совместно с министерством финансов решили вновь переложить всю ответственность за принятие решения на плечи руководства музея, заявив: хотя Музей современного искусства отклонил требования наследников, «не найдя для выдачи картины юридических оснований», музею следовало «разрешить спор о картине, приняв во внимание Вашингтонские принципы».

В такой ситуации становится уже не столь важно, какое именно законодательство следует применить. Как именно стороны должны прийти к соглашению, министерство не поясняет, но ясно, что переговоры теперь будет вести музей. Правительство также решает предать дело огласке, и в июне 2007 музей публикует пресс-релиз, который, правда, содержит неточности. К примеру, там говорится, что в 2003 году с музеем связался «американский адвокат», хотя на самом деле первым в музей написал Рикардо Лорка-Дойч (адвокатское бюро Роуленда вышло на руководство музея только два года спустя). Далее в пресс-релизе сообщается, что музей выступил как «добросовестный приобретатель» и что семья Дойч ранее уже получила денежное возмещение, которое «по состоянию на то время полностью компенсировало утрату произведения».

Это заявление не очень-то соответствует действительности, так как в 1962 году семье выплатили за картину всего 4000 марок. Через два года, когда Музей современного искусства арендовал картину, Роман Норберт Кеттерер написал Понтусу Хюльтену, что картина стоит 125 000 марок. Если исходить из цены, названной галеристом, семья Дойч получила всего 1/30 часть рыночной стоимости произведения. Что при всем желании полной компенсацией не назовешь. В августе 2007 года заведующая одним из отделов музея Анн-Софи Нуринг говорит в интервью газете Dagens Nyheter: «С юридической точки зрения закон на нашей стороне, но в этом деле есть и политический подтекст». Ясно, что руководство музея не желает расставаться с картиной. Закон на стороне музея, но по «политическим» причинам ему, возможно, все же придется вернуть произведение наследникам.

Дальнейшие переговоры проходили главным образом между двумя адвокатами — Яном Видлундом и Дэвидом Роулендом. Позиция музея и Видлунда была такова: выступив как «добросовестный приобретатель», музей тоже заслуживает какой-то компенсации и не может просто так вернуть картину, не предъявив ответных требований. В письме, написанном в августе 2007-го, Роуленд возражает, что бессмысленно говорить о «добросовестности» сделки, если речь идет о произведении, украденном нацистами.

Переговоры вовсе не были выдержаны в духе Вашингтонской конференции — дело Нольде стало одним из самых скандальных реституционных разбирательств начала XXI века. Правда, поначалу все шло мирно. В августе Роуленд вместе с двумя наследниками Дойча посетил Музей современного искусства. Ларс Ниттве лично показал им картину. После этого Роуленд написал Видлунду, что наследники готовы обсуждать вариант, при котором произведение останется в музее. Роуленд предлагает музею выкупить картину за 1 650 000 фунтов — по его словам, со значительным дисконтом, — напоминая, что подобная картина Нольде в 2002 году была продана на аукционе Christie’s за 2 150 000 фунтов.

Однако музей не считает это решение приемлемым: лучше продать картину и поровну разделить вырученную сумму между музеем и наследниками. Роуленд немедленно отклоняет это предложение: «Картина содержится в государственном учреждении и в соответствии с Вашингтонскими принципами должна быть беспрепятственно возвращена законным владельцам».

В том же письме Роуленд снова говорит о выкупе — наследники готовы снизить цену до 1 500 000 фунтов, что, согласно подсчетам Роуленда, составляет всего 75 % от рыночной стоимости картины.

Видлунд вновь пишет Роуленду, что, по мнению музея, «справедливым и обоснованным» решением было бы разделить вырученные средства поровну. Одновременно в электронном письме директору музея Ларсу Ниттве Видлунд предлагает: давайте спросим Роуленда, «как будет рассчитываться его собственное вознаграждение», если музей не примет его предложения.

Только через три месяца, в декабре 2007 года, Роуленд ответит, что наследники не согласны с предложением продать картину, так как оно означает, что музей «хочет извлечь выгоду от продажи произведения, похищенного нацистами».

Роуленд предлагает обратиться в Немецкую консультационную комиссию — федеральную организацию, в которую входят искусствоведы, юристы и философы и которая действует как посредник между музеями и наследниками жертв нацизма. И добавляет, что стороны должны снова встретиться в Стокгольме и попытаться договориться. Роуленд подчеркивает, что «время для реституции настало».

Видлунд, однако, продолжает настаивать на решении «50/50». Дело не сдвигается с мертвой точки. В начале февраля Дэвид Роуленд пишет министру культуры Швеции Лене Адельсон Лильерут и сообщает, что переговоры провалились и что «шведское правительство и Музей современного искусства сделали все возможное, чтобы воспрепятствовать возвращению картины».

Наследники Дойча потеряли терпение, пишет Роуленд. Картину Нольде следует немедленно вернуть. Письмо заканчивается словами: «Швеция должна выполнить свои международные обязательства, в противном случае это пятно навсегда останется на ее репутации».

Копия письма направляется в Комиссию по еврейским материальным искам к Германии (Claims Confe-rence), в Музей современного искусства, в Комиссию по виндикации произведений искусства и в Центральный еврейский совет Швеции. Не получив ответа, Роуленд через несколько недель пишет еще одно письмо министру культуры, в котором требует «государственного расследования» и просит Адельсон Лильерут встретиться с ним в Стокгольме.

Министр культуры Адельсон Лильерут тут же отвечает Роуленду, разъясняя ему позицию министерства: «Дело находится целиком в ведении Музея современного искусства, а следовательно, вне моей компетенции».

Тогда Дэвид Роуленд рассылает в СМИ заявление, в котором говорит, что музей до сих пор не смог договориться с наследниками. Заявление транслируют как шведские, так и иностранные медиа. В газете Svenska Dagbladet Видлунд оправдывается: «Мы не можем просто так отдать картину, потому что она была куплена на деньги налогоплательщиков, к тому же наследники уже получили компенсацию от немецкого государства».

Очевидно, что письмо Роуленда министру культуры и внимание СМИ загнали руководство музея в угол. Чувствуется, что вся эта шумиха чрезвычайно раздражает министерство культуры. В интервью той же Svenska Dagbladet пресс-секретарь министерства Маркус Хартманн говорит: «Мы уже просили музей разобраться с этим вопросом и рассчитываем, что они именно так и поступят». В интервью американскому деловому агентству Bloomberg Хартманн высказывается еще яснее: «Мы велели музею решить этот вопрос. Мы дали им четкие указания».

Ян Видлунд недоволен тем, что Роуленд связался напрямую с министром. Он пишет Роуленду, что Музей современного искусства вовсе не отказывался возвращать картину и не «затягивал переговоры». Не следует обращаться в Комиссию по виндикации в Германии, потому что ситуация в Германии иная и немецкая комиссия «не является нейтральным посредником». Видлунд продолжает настаивать на своем предложении: продать картину и поделить вырученные средства — именно такое решение будет «справедливым и обоснованным». Однако делить, возможно, следует не пополам, а оговорить некоторую «единовременную сумму, которую наследники уплатят музею», пишет он.

Роуленд отвечает, что «стороны слишком по-разному понимают, что такое „справедливое и обоснованное“ решение». 50 % от продажи — «аморальное и неприемлемое предложение: похоже, музей требует выкупа за имущество, принадлежащее семье Дойч». В конце письма Роуленд говорит, что он «не прекратит атаки на музей и шведское правительство — как лично, так и посредством СМИ, — пока картина не будет возвращена владельцам без каких-либо встречных условий».

Видлунд передает все это Ларсу Ниттве и добавляет собственный длинный комментарий о том, что повышенный тон дискуссии свидетельствует о тактике «если нет аргументов — говори громче». Видлунд продолжает настаивать, что для возврата картины нет законных оснований, но, судя по всему, говорит он, правительство все же готово пойти навстречу наследникам. Однако, принимая решение, напоминает адвокат, следует обязательно учитывать все те же аргументы: «добросовестность сделки», сумму, которую музей заплатил за картину, и компенсацию, полученную наследниками. Видлунд добавляет: «Хотелось бы понять, в какой все же степени нацистское мародерство отличается от обычной кражи со взломом».

«Мы уже привели все свои аргументы, и спорить с Роулендом бессмысленно», — говорит он.

В конце марта 2008 года Роуленд, Видлунд и Ниттве встречаются в Нью-Йорке на Международной выставке современного искусства. Но дело так и не сдвигается с места. После встречи Видлунд посылает Роуленду очередное письмо, в котором еще раз повторяет, что музей хочет получить свои 50 % и что «принципы, принятые другими странами, в данном случае неприменимы». В данном случае нужно шведское решение, и неважно, как дела о реституции решаются в других странах.

Однако при этом Видлунд делает Роуленду новое предложение: из денег, полученных за картину, можно будет сначала вычесть его адвокатское вознаграждение, а уж остаток поделить пополам между музеем и наследниками. Руководство музея и Видлунд явно больше интересуются размерами будущего гонорара Роуленда, чем правом наследников на картину.

Роуленд отвечает, что «ни одна цивилизованная западная страна еще никогда не заявляла, что украденное нацистами искусство не должно быть возвращено владельцам». Однако, добавляет он, наследники готовы заплатить 200 000 долларов, если музей немедленно вернет картину. Роуленд также требует, чтобы в переговорах приняло участие правительство, и настаивает на встрече в Стокгольме — с руководством музея и министром культуры.

Видлунд снова пересылает письмо Роуленда Ларсу Ниттве со своими комментариями и предлагает медиастратегию:

На мой взгляд, важно здесь то, что музей не может принимать субъективных решений по поводу собственности, добросовестно приобретенной на средства налогоплательщиков. Поэтому — ради себя же самого — не забывайте, что Вы государственный служащий, и если к Вам обратятся СМИ, Вы, безусловно, должны сказать, что, как государственный служащий и руководитель музея, Вы обязаны следовать шведскому законодательству независимо от своего личного мнения. Я считаю, что это сильный аргумент, который объяснит Вашу позицию.

В остальном же, полагаю, можно подчеркнуть, что музею не видать своих денег, пока картину не выставят на аукционе, отняв у публики. Тем самым мы выразим благородную заботу о людях, которые в случае продажи произведения искусства лишатся возможности им любоваться.

Мы знаем, что: а) Роуленд, скорее всего, получит значительное вознаграждение; б) картина спустя некоторое время будет продана наследниками и в) семья готова выкупить картину за некоторую — разумеется, небольшую — сумму. Учитывая, что Роуленд получит гонорар примерно в 300 000 долларов, мы должны просить за картину два миллиона долларов, тогда как Роуленд предложил 200 000.

Видлунд вызывается поговорить с начальником правового департамента министерства культуры Кнутом Вейбуллем, чтобы узнать мнение министерства культуры относительно того, как музею действовать дальше. После разговора он пишет мейл Ниттве. В нем слышится совсем иной тон:

У меня сложилось впечатление, что правительство не будет возражать, если музей согласится на 200 000 USD. Для них самое важное — сохранить репутацию Швеции. Для меня это тоже становится все более очевидным: главное — не результат, а лицо Швеции.

Видлунд предлагает такое решение:

Думаю, уместно было бы покорнейше просить Роуленда согласиться на наши условия, заверив его, однако, что Швеция готова последовать примеру других стран. Мы должны действовать, как все европейские страны. Мы скажем об этом Роуленду и попросим его помощи. Как известно, от друзей пользы больше, чем от врагов.

Правда, эта уступчивость ни к чему не приводит. В ответ Роуленд присылает письмо на десяти страницах, в котором приводит примеры реституции в Канаде, США, Австрии и Германии, где музеи точно так же приобретали произведения искусства, не зная обстоятельств дела, но потом вынуждены были вернуть их наследникам, не требуя компенсации и не выдвигая никаких условий. Решение «50/50», говорит Роуленд, идет вразрез с принципами Вашингтонской конференции, и потеря музеем картины с моральной точки зрения несопоставима с нацистскими преследованиями, которым подверглась семья Дойч. Наследники и так сделали музею более чем щедрое предложение.

Делом тем временем заинтересовались международные организации. В апреле Уэсли Фишер из Claims Conference пишет письмо в министерство культуры Швеции, критикуя предложение музея продать картину и разделить вырученные средства поровну. По мнению Фишера, это неверное истолкование принципов Вашингтонской конференции.

Видлунд пишет Ниттве: «Я уже начинаю немного раздражаться, когда слышу, что в соответствии с Вашингтонскими принципами музеи обязаны возвращать картины безвозмездно». И приводит пример, когда решение «50/50» было-таки достигнуто. В 1998 году наследники Фридриха Гутманна, голландского коллекционера и банкира, убитого нацистами, обратились к американскому коллекционеру Дэниелу Сирлу с требованием вернуть им картину Эдгара Дега «Пейзаж с дымовыми трубами». Переговоры кончились тем, что картина стала общей собственностью наследников и Сирла и была продана. Анна Веббер из Комиссии по вопросам разграбленного искусства в Европе участвовала в этих переговорах и сняла документальный фильм «Сорвать куш» (Making a Killing) о том, как наследники Гутманна пытались вернуть всю его коллекцию.

Следует отметить, что договор о картине Дега был заключен до Вашингтонской конференции. Позже Сирл подарил свою половину картины Институту искусства в Чикаго, который выкупил вторую половину у наследников Гутманна.

Но есть и другое обстоятельство, отличающее дело Дега от Нольде. И в одном из писем Роуленд указывает на это обстоятельство Видлунду. Дело Дега было гражданским иском, и в нем участвовали «два частных лица». Его нельзя сравнивать с делом Нольде, так как тут замешано государственное учреждение. «До сих пор ни один музей не требовал денег за картину, украденную нацистами, и ни один государственный музей не держал в заложниках произведение искусства».

Видлунд снова отвечает, что решение «50/50», по его мнению, вполне соответствует Вашингтонским принципам и что юридически Швеция не обязана возвращать картину наследникам. Музей, пишет далее Видлунд, мог бы рассмотреть предложение, прозвучавшее на встрече в Нью-Йорке: картина возвращается безвозмездно, если наследники согласятся отдать ее «в долгосрочную аренду какому-либо уважаемому государственному музею». Предлагаемый срок — двадцать лет. Другими словами, Музей современного искусства (или какой-то другой музей) на это время оставит картину у себя.

В мейле директору музея Ниттве Видлунд пишет: «Мы сделали хорошее предложение, и пусть он (Роуленд) делает что хочет», — и завершает письмо словами: «Я считаю, что не следует поддаваться на вымогательство. Now is the time not to give in[20]».

В середине мая переговоры зашли в тупик. Роуленд предложил встретиться в Стокгольме, Видлунд сказал, что это «бессмысленно», пока музей не получит от Роуленда нового предложения. Теперь обе стороны считают себе жертвами вымогательства. На последнее письмо Видлунда Роуленд отвечает коротким мейлом:

Мы уже сделали вам предложение и не будем действовать вопреки собственным интересам ради того, чтобы угодить вам. Если вы отказываетесь встретиться с нами, мы будем обсуждать это с правительством и прессой.

Разговор вскоре продолжился на страницах газет. В начале июня Dagens Nyheter публикует статью под заголовком «Музей современного искусства обвиняют в вымогательстве». Журналист Турд Эриксон начал расследовать дело и впоследствии сделал ряд скандальных публикаций о Музее современного искусства. Уже в названной статье музей подвергается жесткой критике, в частности со стороны Анны Веббер из Комиссии по вопросам разграбленного искусства в Европе, которая согласна с Роулендом: дело Нольде нельзя сравнивать с делом Дега, так как в последнем участвовали исключительно частные лица. В интервью Dagens Nyheter она говорит:

Швеция, ранее демонстрировавшая солидарность в подобных вопросах, вдруг заняла особую позицию. В то время как другие европейские и американские музеи, также получающие государственное финансирование, безвозмездно возвращают украденные произведения, Швеция идет всем наперекор, пытаясь нажиться на картине. Это возмутительно.

Гуннар Шнабель, автор книги «Искусство, украденное нацистами»[21], пишет, что «шведы, очевидно, не очень хорошо усвоили принципы Вашингтонской конференции. Везде в мире слова „справедливое и обоснованное решение“ до сих пор означали, что произведение должно быть возвращено законным владельцам».

Видлунд также защищает свою позицию в прессе: требования семьи Дойч имеют экономическую подоплеку: «Если бы не подскочившие цены на рынке искусства, никаких требований бы и не возникло, — говорит он и продолжает: — Покупая картину Пикассо на Sotheby’s или Christie’s за 200 миллионов, вы не можете знать, не принадлежала ли она какой-нибудь еврейской семье. Неужели в таком случае ее тоже следует безвозмездно вернуть наследникам? Не уверен, что безвозмездная передача картины из Музея современного искусства обрадует шведских налогоплательщиков».

Статья Эриксона подняла такой шум, что Музею современного искусства пришлось публично выступить в свою защиту. Ларс Ниттве пишет длинный текст, в котором предлагает свое ви́дение происходящего. Он говорит, журналист понял позицию музея «отчасти совершенно неверно, отчасти неполно. Поэтому комментарии, приведенные в статье, бессмысленны».

Далее Ниттве объясняет, что музей предлагал вернуть картину в обмен на долгосрочную аренду, то есть делал «то же самое предложение, что и сами наследники в письме 2003 года». Иными словами, Ниттве ссылается на первое письмо Рикардо Лорки-Дойча, которое в то время не удостоил ответа. Теперь же, пять лет спустя, он решает использовать это письмо в качестве аргумента.

Ниттве снова повторяет, что решение «50/50» не противоречит Вашингтонским принципам, что случай с картиной Нольде «никак не похож на типичное дело о нацистском мародерстве» и что в 1970-е годы, когда музей «связывался с фондом Ады и Эмиля Нольде, ничто не указывало на то, что у картины есть какое-то темное прошлое». Тут Ниттве грешит против истины, потому что куратору тогдашней выставки Карин Бергквист Линдегрен как раз-таки сообщили, что во время Второй мировой войны картина была утеряна.

Ниттве также пишет, будто с конца 1970-х годов наследники знали о том, что картина находится у них в музее, «однако связались с нами только в 2003 году». Причину этого прояснила одна статья в Dagens Nyheter. Дело в том, что только после Вашингтонской конференции наследники «решили, что стоит попробовать выдвинуть требования о реституции» (напомним, что юридические расследования Яна Видлунда подтвердили: у семьи мало шансов вернуть картину обычным законным путем).

Но больше всего внимания Ниттве уделяет фигуре Дэвида Роуленда и объясняет свое предложение поделить средства от продажи картины поровну:

Помимо всего прочего, Музей современного искусства предлагал заплатить гонорар (конечно, адекватный) американскому адвокату, взявшемуся за это дело. Скорее всего, это решение с экономической точки зрения было бы так же выгодно наследникам, как если бы музей уступил картину безвозмездно. Разница в том, что в этом случае музей получил бы определенную компенсацию за утрату картины. Как это возможно? Дело в том, что такие адвокаты работают за процент от сделки. Эти «охотники за нацистским наследством», как их называет газета The Art Newspaper, обычно берут 40–50 % от суммы, которую им удается выбить из ответчика. То есть в случае выигрыша Роуленд получит 12–15 миллионов крон.

Проблема с прекрасной картиной Эмиля Нольде не юридическая, так как нет сомнений, что закон на стороне Музея современного искусства. Это проблема моральная, и только поэтому мы участвуем в этих переговорах, несмотря на неприятности, которые грозят нам только из-за того, что мы не желаем «прогибаться» перед жадным до наживы адвокатом.

Итак, по версии Ниттве, музей стал жертвой алчности американского юриста. Газете Dagens Nyheter он говорит: «Как государственному служащему, мне проще всего было бы отдать картину, но я считаю, что с моральной точки зрения это неверно».

По мере того как конфликт накалялся и звучали все более хлесткие слова, неожиданно начала вырисовываться альтернатива. Роуленд предложил новое решение: некий «спонсор» выкупает картину у наследников и отдает ее в аренду музею. Видлунд отвечает, что музейное руководство такой вариант устраивает и что они сами попробуют найти спонсора. Однако это не удается. Тогда спонсора находит Роуленд: он обращается к Чарльзу Голдштейну, который в начале 2009 года представляет обеим сторонам потенциального анонимного покупателя, имя которого не раскрывается общественности.

Похоже, стороны наконец-то, спустя столько лет, смогли договориться — но вдруг разгорается новый конфликт, из-за которого вся сделка оказывается на грани срыва. Спор теперь идет о том, сколько времени музей сможет держать картину у себя. Музей и тут начинает упираться — они хотят оставить «Цветочный сад» на 10–20 лет. Покупатель, анонимный коллекционер, готов предоставить произведение на 3–5 лет. Спор о сроке аренды приобретает настолько серьезный характер, что стороны уже готовы отказаться от сделки. В марте 2009-го Роуленд признает в интервью газете Fokus: «Мы вернулись к тому, с чего начали».

Но теперь уже сам Рикардо Лорка-Дойч пишет министру культуры Швеции и просит ее вмешаться. На протяжении всей тяжбы Лена Адельсон Лильерут старалась держаться в стороне и избегала отвечать на вопросы. Однако ей приходится ответить на письменный запрос, который подает член Народной партии, депутат риксдага Фредрик Мальм:

Через своего адвоката музей требует, чтобы наследники либо разделили с ним средства от продажи картины, либо предоставили картину в пользование на долгий срок. Другие государственные музеи в США и Европе, как правило, возвращают произведения безвозмездно. Учитывая этот факт, я хотел бы спросить, что Вы планируете сделать для того, чтобы шведские музеи вообще и Музей современного искусства в частности следовали Вашингтонским принципам, касающимся реституции произведений искусства, украденных нацистами во время Второй мировой войны?

В своем ответе Лильерут дает понять, что она на стороне музея:

Бывало, что произведение возвращали законному владельцу безвозмездно, однако Вашингтонское соглашение не предполагает во всех случаях безвозмездную реституцию. […] Государственный музей выступил как добросовестный приобретатель, поэтому право собственности на картину принадлежит шведскому государству. Кроме того, наследники ранее получили компенсацию от немецкого государства.

Хотя наследники в течение всей тяжбы лично принимают участие в деле, музей настаивает, что конфликт у него в первую очередь с адвокатом Роулендом. По словам Ниттве, музей несет моральную ответственность за то, чтобы произведения искусства не попадали в руки «алчных адвокатов». Руководитель пресс-службы музея Мария Муберг говорит в интервью газете Sydsvenskan в марте 2009 года, когда переговоры в очередной раз заходят в тупик:

У американского адвоката наследников Дэвида Роуленда нет никаких юридических аргументов. В противном случае он бы давно обратился в суд. Но ему приходится использовать другие средства, чтобы достичь своей цели. Поэтому он просто поливает оппонентов грязью, утверждает, что мы упрямы и не готовы к сотрудничеству.

В Швеции разгорается такая же дискуссия о реституции, как в свое время в Германии, хотя и не столь масштабная. Вопросы, однако, возникают те же. Критик Ингела Линд пишет небольшой комментарий в Dagens Nyheter под заголовком «Музей современного искусства не идет на переговоры. Наследники уже получили компенсацию». Она считает, что «музей не обязан торговаться, раз семья в 1960-е годы уже получила компенсацию от немецкого государства. Если наследники недовольны размером компенсации, им в первую очередь следует потребовать у немецкого государства больше денег». Линд считает, что «подобные тяжбы с музеями будут привлекать все новых корыстных адвокатов, лично заинтересованных в том, чтобы искусство приносило больше прибыли».

Главный редактор отдела культуры газеты Dagens Nyheter Мария Шоттениус высказывается еще более резко: «Не пора ли установить срок давности для такого рода дел, пока подобные иски не опустошили все музеи? Адвокаты богатеют, а искусство беднеет».

На дискуссионном форуме Newsmill ей отвечает Катарина Ренман Классон, специалист по авторскому праву и праву в искусстве: «Странное высказывание, учитывая, что Европа и весь мир стремятся к прямо противоположным решениям. Интересно, что за искусство, по мнению Шоттениус, хранится в наших коллекциях?» Классон хочет сказать, что проблема не в «доходах адвокатов, а в том, чтобы облегчить возврат украденных произведений законным владельцам. Странное мнение — выходит, чтобы не обеднеть, культура должна признать законность нацистских краж».

Многие были согласны с Классон. Историк Ингрид Лумфорс, также принимавшая участие в работе Комиссии по еврейскому имуществу в Швеции во время Второй мировой войны, пишет в разделе культуры газеты Expressen:

Более сорока лет кураторы, ученые и общественность могли изучать картину, совершенно не интересуясь ее провенансом. Как такое возможно? Думаю, причина в неведении. Шведы наивны в своем отношении к нацистским хищениям. Мое поколение росло в убеждении, что Швеция была непричастна к войне и Холокосту. Поэтому никто никогда и не задумывался, не могло ли «бесхозное» еврейское имущество каким-то образом попасть в Швецию.

Лумфорс затрагивает важный аспект. Во время тяжбы Музей современного искусства настаивал, что требования наследников не имеют силы, так как они знали о местонахождении картины с 1978 года, а написали в музей только через двадцать пять лет. Но разве сам музей не должен изучать провенанс произведений из своих коллекций?

Турд Эриксон в журнале Fokus пишет, что политики не проявили к этому вопросу никакого интереса: «Потрясающая пассивность по сравнению с тем, как участвует в подобных делах Госдепартамент США».

Такое же представление сложилось у Уэсли Фишера из Claims Conference, который еще в 2007 году был в Швеции, где участвовал в совещании в министерстве культуры. В Стокгольме он общался с Хелен Нильсон — ведущим специалистом министерства, Торстеном Гуннарсоном — начальником отдела коллекций Национального музея изобразительного искусства и Анной-Гретой Эриксон из Государственного управления по охране памятников культуры. Обсуждали возможность создания исследовательского проекта, чтобы выяснить, не попало ли в послевоенные годы в шведские музейные коллекции искусство, украденное нацистами. Результаты расследования предполагалось разместить либо на специальном сайте, либо на . «Я устроил эту встречу, — рассказывает Фишер, — потому что было ясно: Швеция почти не занимается исследованием провенанса. А без этого нельзя. Случай с картиной Нольде очень симптоматичен».

Правда, ничего из этого не вышло — ни систематических исследований, ни сайта с открытой информацией об их результатах. В музейном мире дело Нольде скорее отпугнуло, нежели вдохновило исследователей на новые изыскания.

В сентябре 2009 года Музей современного искусства, наследники Дойча и анонимный покупатель наконец достигли договоренности. Это был компромисс. Картина останется в музее всего на пять лет, но взамен в течение еще пяти лет музей сможет брать у покупателя в аренду другие аналогичные картины. Наследники Дойча вернули правительству ФРГ сумму, эквивалентную 4000 бундесмарок, которые они получили в качестве компенсации в 1960-е годы. Анонимный покупатель, гражданка Израиля, живущая в Лондоне, заплатила за картину 3 150 000 долларов.

В конечном счете проигравшим оказался музей. Пострадала и его репутация, поскольку дело обсуждалось СМИ во всем мире. Чувствуя, что пора уже поставить точку, 9 сентября 2009 года Музей современного искусства выпустил пресс-релиз, в котором сообщалось: «Музей современного искусства доволен исходом дела», правда с небольшим уточнением: «Дальнейших комментариев не будет».

Обе стороны договорились не обсуждать дело публично. Все стихло.

* * *

Даниэль Бирнбаум сидит в кафе Музея современного искусства за чашкой кофе. Весеннее солнце отражается в заливе Нюбрувикен. Мы смотрим на большие дома из песчаника на Страндвэген.

«Швеция — богатая страна. Здесь всегда покупали много искусства», — говорит Бирнбаум, глядя на здания. Очевидно, что «Цветочный сад в Утенварфе» — не самая любимая тема для преемника Ларса Ниттве. Хотя прошло уже много времени, для руководства музея это все еще больное место.

Ларс Ниттве ушел со своей должности в 2010 году и теперь работает в Гонконге, строит китайский художественный музей. Ян Видлунд тоже больше с музеем не сотрудничает. Когда я хочу взять у него интервью, он отвечает, что связан адвокатской тайной и, прежде чем делать какие-либо высказывания, должен получить разрешение музея. Через неделю мне вдруг звонит Даниэль Бирнбаум. Он хочет поговорить, и мы договариваемся о встрече.

Бирнбаум предупреждает меня, что прочел по делу картины Нольде далеко не все. Он заказал в архиве лишь одну папку, которая теперь лежит перед ним. В то время как в музейном архиве хранятся целые ящики, тысячи документов по делу Нольде.

Но хотя Бирнбаум и не изучил все архивные материалы, ему эта тема близка — как профессионально, так и лично. Его отец, еврей Карл Бирнбаум, бежал от нацистов в 1939 году. Сам Даниэль долгое время учился и работал в Германии. Почти десять лет он был ректором Штеделевского художественного института во Франкфурте. Бирнбаум следил за реституционными процессами в Германии, а его знакомые музейщики сталкивались с похожими требованиями.

«Все это очень непросто, — говорит новый директор Музея современного искусства. — Картины в музее не принадлежат ни мне, ни Ларсу Ниттве, ни собственно музею. Они принадлежат шведскому народу. Эти произведения имеют огромную культурно-историческую ценность, здесь есть работы, которые стоят больше миллиарда крон. Любое происшествие вроде того, что случилось с картиной Нольде, вызывает очень острую реакцию. Ведь никто здесь не имеет права решать, можно ли вернуть картину владельцам. К тому же ни в министерстве культуры, ни в других шведских музеях и учреждениях никто с такими вещами не сталкивался. Мне кажется, надо все это учитывать, когда рассматриваешь подобное дело». Впрочем, говорит Бирнбаум, некоторые из прозвучавших аргументов его обеспокоили: «Что нам до того, что адвокат получил большой процент? Так уж они работают».

Международные организации, которые занимаются реституцией, все еще не могут забыть, как шведы отнеслись к этому делу. В какой-то момент в переговоры пытался вмешаться даже Чарльз Голдштейн из Комиссии Всемирного еврейского конгресса по виндикации произведений искусства. «Я связывался с Музеем современного искусства, — рассказывает Голдштейн. — Я думал, что смогу помочь им увидеть это дело в международном контексте, но ощущение было такое, будто я говорю со стеной. Пожалуй, из всех музеев, с которыми я сталкивался по этому вопросу, Музей современного искусства произвел на меня самое мрачное впечатление. Мы словно вновь оказались в 1942 году. Тебе как будто говорят: „Это не наша проблема, это была не наша война“. Остался очень неприятный осадок после всего этого разбирательства — как от музея в частности, так и от Швеции вообще».

Уэсли Фишер считает, что в Швеции так, по сути дела, и не поняли, что такое реституция. «Когда я разговаривал с министерством культуры, меня не оставляло ощущение, что для них это исключительно вопрос денег. А значит, они ничего не поняли. Ведь это прежде всего моральный, этический и эмоционально очень тонкий вопрос. Ты имеешь дело с родственниками людей, которых преследовали и убивали. Учитывая неоднозначную позицию Швеции во Второй мировой войне, можно было бы предположить, что к подобным вопросам здесь отнесутся с бо́льшим пониманием. Нельзя забывать, какую потрясающую работу проделала Швеция: книжка „Передайте об этом детям вашим“ стала одним из самых заметных явлений в области изучения Холокоста. Но дело Нольде заметно подпортило репутацию Швеции».

Некоторые специалисты из мира искусства полагали, что правительство, подписавшее вашингтонские положения, не должно было передавать дело музею, а само с ним разобраться. Такого мнения придерживалась, например, художественный критик газеты Dagens Nyheter Ингела Линд. В 2008 году она писала: «Правительство, а не музеи должно принимать решения по компенсациям за нацистские преступления». Даниэль Бирнбаум с ней отчасти согласен.

«Но в данном случае вопрос „отфутболили“ обратно музею, — говорит он. — Может, кому-то это и не показалось странным, но вообще-то музейщики обычно заняты тем, что готовят выставки или собирают деньги, чтобы купить какое-нибудь произведение. Мы не привыкли решать запутанные юридические вопросы, которые к тому же находятся вне области музейного права. Да еще затрагивают такую сложную для многих стран этическую проблематику. Могу представить себе, что моему предшественнику пришлось нелегко. Что со всем этим делать? Музею, пожалуй, ничего и не оставалось, как перенаправить вопрос правительству. Эти произведения не принадлежат нам лично, они принадлежат всем шведам. Это государственная собственность. Мы не можем продавать работы из такой коллекции. Но министерство культуры устранилось от решения вопроса, а у нас даже нет штатного юриста. Обычно нам приходится решать простые юридические вопросы, связанные с арендой произведений, — а это детский лепет по сравнению с делом Нольде. В тот момент показалось естественным задействовать адвокатскую контору „Винге“, которой мы даже не платим — наоборот, у нас с ними своего рода договоренность о спонсорстве. Это одна из самых известных адвокатских контор в Швеции, но они занимаются экономическим правом. А здесь речь идет о совершенно других вещах».

Бирнбаум признается, что и сам некомпетентен в подобных делах: «Если бы я попал в подобную ситуацию, я бы просто развел руками: извините, понятия не имею, как с этим быть, но давайте попробуем разобраться! Никто не заинтересован в том, чтобы картина из собрания музея оказалась ворованной или попала в собрание еще каким-то нелегальным образом. Это непорядочно и с этической точки зрения непростительно. Если станет известно, что работа оказалась в музее незаконно, мы лишимся поддержки всех тех, кто помогает нам пополнять наши фонды».

Однако после дела Нольде никто в музее специально не исследовал провенанс других работ с целью выявить произведения, похищенные нацистами. Бирнбаум говорит, что, наверное, этим стоило бы заняться.

«Я не исключаю, что в музее есть еще работы с похожей историей, — говорит он. — Хотя бо́льшая часть коллекции — это американское искусство. В любом случае проверять провенанс, разумеется, должен именно музей, это наша моральная ответственность. Так я считаю».

Договор сторон о том, чтобы не разглашать подробности дела, Бирнбаум считает «не слишком мудрым решением». Кроме того, он подумывает провести семинар в связи с тем, что картину возвращают наследникам, а в экспозицию музея поступит одно или несколько новых произведений.

«На мой взгляд, картина Нольде занимала не самое важное место в нашей коллекции. Она мне даже и не очень-то нравится. Мы делаем акцент на другом. Но договор был компромиссным и, на мой взгляд, учитывал интересы публики. Надеюсь, из всего этого выйдет что-то хорошее».

Когда я под конец разговора отмечаю парадоксальность этой истории — что стороны боролись за картину художника, который сам исповедовал нацистские взгляды, Бирнбаум, криво усмехнувшись, говорит: «Я буду даже рад избавиться от него».

Глава 11 «Каждый следующий шаг буквально убивал меня»

Анатолий Кучумов еще никогда так не спешил. Его быстрые шаги отдавались эхом в огромных залах Александровского дворца. На плечи молодого музейного работника было возложено трудное задание по спасению русского культурного наследия.

В этот день, 22 июня 1941 года, в половине четвертого утра, Советский Союз атаковала гигантская армия — четыре миллиона солдат в составе 207 дивизий. Это была самая страшная и сокрушительная военная сила со времен Чингисхана.

Вот как звучала философия агрессии Гитлера: «Внушить населению противника такой страх, чтобы оно потеряло всякое желание обороняться». Фюрер даже выбрал музыкальное произведение, которое следовало исполнять перед нападением, дабы разжечь в сердцах солдат безжалостность: «Прелюды» Франца Листа. Эта эпическая поэма будет звучать как победные фанфары, говорил Гитлер Альберту Шпееру.

Анатолий Кучумов и его помощники работали день и ночь напролет: надо было упаковать тысячи произведений искусства, мебель и другие ценные предметы, оказавшиеся в собственности царской семьи на протяжении пяти веков. 24 июня Кучумов пишет в своем дневнике:

Работали без отдыха сорок восемь часов. У товарищей идет кровь из носа от того, что приходится все время склоняться над упаковочными ящиками. Кончились ящики и бумага… Приходится использовать царские сундуки, а ценности заворачивать в царскую одежду…[22]

Вскоре после того, как Петр I отвоевал у Швеции Ингерманландию[23] и заложил в устье Невы Санкт-Петербург, к югу от новой столицы, на территории современного города Пушкин, появилась и очередная загородная царская резиденция — Царское Село. Петр подарил это красивое место своей супруге, будущей императрице Екатерине I, которая приказала заложить там дворец, поныне носящий ее имя. Впоследствии, уже при императрице Елизавете, великолепный Екатерининский дворец, перестроенный архитектором Франческо-Бартоломео Растрелли, стал символом подлинно царской роскоши. Трехсотметровый фасад, золотые купола дворцовой церкви, залы, богато украшенные в стиле пышного елизаветинского барокко… Только на золочение лепнины ушло сто килограммов чистого золота.

Со временем в Царском Селе появились еще несколько дворцов и парков, в том числе Александровский дворец, который Екатерина II построила для своего внука — будущего императора Александра I. В этом дворце, выстроенном в стиле классицизма, после революции 1917 года находилась под домашним арестом семья Романовых. Затем царская семья была сослана большевиками в Сибирь, а впоследствии — на Урал, где они все и были расстреляны в 1918 году.

Весь июль и август 41-го Анатолий Кучумов вместе с другими хранителями трудился не покладая рук, эвакуируя сокровища из огромных дворцов. Картины, зеркала, хрусталь, слоновая кость, изысканный фарфоровый туалетный прибор, подарок Людовика XVI, — все это было спешно уложено в большие ящики. Первую партию, тридцать четыре ящика, вывезли из Царского Села на телегах, запряженных лошадьми, всего за несколько дней до прихода немцев. Но некоторые предметы требовали более внимательного подхода: часы, канделябры и мебель приходилось перед упаковкой разбирать. Это была долгая и трудоемкая работа.

Отдельные крупные экспонаты вывезти оказалось невозможно. Так, например, статуи, украшавшие изящные дворцовые парки, закопали в землю, а коллекцию античной скульптуры спрятали в подвалах Александровского дворца. Из бесчисленных предметов мебели пришлось отобрать самое ценное, а остальное оставить на произвол судьбы.

Причина такой неподготовленности кроется в том, что Сталин еще до войны запретил любые приготовления к возможному вражескому вторжению. Война должна была идти малой кровью на территории врага, и всякое другое мнение рассматривалось как измена.

Труднее всего было эвакуировать знаменитую Янтарную комнату — самый известный шедевр Екатерининского дворца, кабинет, полностью отделанный янтарем. Эту драгоценную комнату прусский король Фридрих Вильгельм I подарил Петру Великому в ознаменование союза, заключенного между Россией и Пруссией в ходе Северной войны в начале XVIII века. Позднее Екатерина II велела перевезти Янтарный кабинет из Зимнего дворца в Санкт-Петербурге в Екатерининский дворец. Янтарная комната была создана немецким скульптором Андреасом Шлютером — автором тех самых рельефов с головами умирающих воинов, которыми восхищался Гитлер во дворе берлинского Цейхгауза. Комната с самого начала считалась шедевром, иногда ее называли восьмым чудом света.

«Глаз […] изумлен и ослеплен богатством и теплотой этих оттенков, которые представляют всю гамму желтого, от дымчатого топаза до светлого лимона», — писал французский поэт Теофиль Готье, видевший комнату в 1866 году.

Для Анатолия Кучумова и его коллег эвакуация Янтарной комнаты была непростой задачей. Упаковать отдельные предметы интерьера, также сделанные из янтаря, было нетрудно. Но как демонтировать сорок шесть наборных стенных панелей? В своем дневнике Кучумов в отчаянии пишет: «Попытка снять одну из панелей закончилась катастрофой. Янтарное покрытие выпало и разбилось вдребезги. Мы не можем перевезти Янтарную комнату. Мы не решаемся трогать ее. Что нам делать?»

Войска вермахта подступали все ближе, и Кучумову пришлось найти другое решение. Он не будет эвакуировать Янтарный кабинет, он его спрячет. Он создаст внутри кабинета новую комнату: укроет янтарные панели марлей и ватой, возведет фальшивые стены и обклеит их обоями.

К концу августа Кучумов и его коллегии успели эвакуировать несколько крупных партий произведений искусства, мебели, антиквариата, но времени у хранителей уже не оставалось. Мимо Царского Села день и ночь шли беженцы, спасавшиеся от наступавших немцев.

Кучумов продолжал упаковывать произведения искусства, а в Александровском дворце уже разместился штаб отступающих частей Красной армии. Ничего хорошего это не сулило. Вскоре штаб был отрезан от Ленинграда — блокада города при участии финской армии, замкнувшей окружение с северо-запада, уже началась.

На Советский Союз наступали три крупные группы немецких войск. Группа армий «Юг» должна была прорваться через Украину, взять Киев, а вслед за тем захватить месторождения нефти на Кавказе. Группа «Север» оккупировала Прибалтику и должна была занять Ленинград. Армии группы «Центр» прошли через Белоруссию и подступали к Москве. Гитлер лично следил за операцией из своей новой ставки «Волчье логово» (Wolfsschanze) — надежно охраняемого комплекса бункеров в Восточной Пруссии. Гитлер обещал, что война окончится еще до Рождества, и поначалу казалось, что так оно и будет. Стремительное наступление застало Красную армию врасплох, хотя Гитлер и говорил о своих планах еще в книге «Майн кампф», первое издание которой вышло в 1925 году. Новую германскую империю фюрер предполагал расширять главным образом на восток.

В «Волчьем логове» Гитлер развивал свои планы относительно русских степей в бесконечных монологах, которые по приказу Мартина Бормана стенографировались. Восточная Европа станет жизненным пространством, Lebensraum германского народа, а славяне будут либо заморены голодом, либо оттеснены за Урал, в Сибирь. Покорение востока, с точки зрения Гитлера, было восстановлением исторической справедливости — ведь еще в IV веке пришедшие с востока гунны вытеснили из Причерноморья германское племя готов. На теплом и плодородном Крымском полуострове, где готы когда-то основали процветающую цивилизацию, будут заложены арийские поселения. Полуостров предстояло очистить от евреев, татар, украинцев и русских. Вторжение в СССР, которое в стратегических планах именовалось «Операция „Барбаросса“» — в честь средневекового германского короля-крестоносца, императора Священной Римской империи, — было началом расовой войны. Такая война в представлении нацистов могла быть только войной на уничтожение — противника предполагалось изгнать или полностью истребить. Основание Петербурга, по мнению Гитлера, стало в свое время катастрофой для Европы, поэтому город следовало сровнять с землей.

В знаменитом Эрмитаже работа по эвакуации экспонатов шла так же интенсивно и отчаянно, как в Царском Селе. Собрание насчитывало более двух с половиной миллионов экспонатов, от мумифицированных мамонтов и древнегреческих ювелирных изделий до полотна Рембрандта «Возвращение блудного сына». Когда на Ленинград начали падать бомбы, музейные хранители перенесли самые ценные экспонаты в бомбоубежища, устроенные в подвалах Эрмитажа.

В первых числах июля из Ленинграда на Урал отправился первый эшелон, на котором вывезли полмиллиона экспонатов. До начала блокады удалось отправить еще только один состав. Остальное — более половины экспонатов — спустили в бомбоубежища под музеем.

В Царском Селе музейщики продолжали работать до середины сентября, когда в дворцовых парках появились немецкие солдаты. Уходя, хранители видели, как немцы подожгли Китайский театр возле Екатерининского дворца. Несмотря на все усилия, музейным работникам пришлось оставить врагу тысячи предметов искусства — все, что не успели эвакуировать.

Кучумов зря надеялся, что немцы не доберутся до Янтарной комнаты, так хитроумно им спрятанной. Ни он, ни его коллеги не учли, с какой маниакальной одержимостью нацисты грабили все, что попадалось под руку. В тайном списке Куммеля Янтарная комната, вполне естественно, значилась одним из первых пунктов — а следовательно, ее надо было немедленно «вернуть» нацистской Германии.

Методы разграбления Советского Союза не шли ни в какое сравнение с относительно цивилизованной французской кампанией, во время которой офицеры СС пили шампанское и посещали художественные галереи. На востоке не было ни тщательной регистрации, ни организованного транспорта, ни «ариизации», ни Службы охраны культурных ценностей. Здесь был просто грабеж.

В качестве рейхсминистра по делам оккупированных восточных территорий Альфред Розенберг сыграл ключевую роль и в грабежах на востоке. В распоряжении Розенберга по-прежнему был его штаб — оперативная мародерская организация, и эксперты штаба могли быть мгновенно переброшены из Парижа на Восточный фронт. В сентябре 1941 года восточное подразделение штаба открыло контору в только что занятом Смоленске и начало строить планы масштабного разграбления Советского Союза. Но мандат от Гитлера штаб получит только весной 1942 года, почти год спустя после вторжения. На этот раз сам Розенберг пал жертвой той же политики разделения власти, благодаря которой он в свое время заполучил Францию. В ожидании мандата на конфискацию художественных ценностей штаб начал грабить библиотеки, архивы и исследовательские институты.

Гитлер назначил Розенберга министром по делам восточных территорий, так как считал его экспертом — ведь Розенберг был родом из Прибалтики и даже учился в Москве. Новый министр стал тут же убеждать своих соратников по партии, что в Советском Союзе есть много угнетенных народностей — в первую очередь украинцы, которых можно настроить против большевиков. В отличие от Гитлера и Гиммлера, Розенберг считал славян арийцами, пусть и более удаленной ветвью. Большинство нацистов, однако, не были согласны с таким подходом.

Главным конкурентом штаба Розенберга на Востоке снова стали эсэсовцы Генриха Гиммлера и его же исследовательское общество «Аненербе», которое интересовали те же библиотеки, архивы, музейные фонды и произведения искусства. Так же как и во Франции, штаб Розенберга страдал от одного существенного недостатка: у рейхсминистра не было собственных войск.

От Геринга, который предпочитал парижские салоны кровавой слякоти Восточного фронта, толку было теперь немного. После неудачи люфтваффе в «битве за Британию» рейхсмаршал впал в немилость у Гитлера и уже не пользовался такой же свободой действий, как раньше.

Гиммлеровская СС, напротив, на протяжении всей войны постоянно укрепляла свои позиции. Растущее недовольство Гитлера люфтваффе и вермахтом привело к тому, что он стал все больше доверять представителям этих элитных частей — одержимым собственным расовым превосходством молодчикам в черных мундирах. Из личной охраны Гитлера СС превратилась в настоящую армию, которая к концу войны насчитывала более миллиона солдат и офицеров. СС не испытывала недостатка в ресурсах: по аналогии с пресловутыми командами убийц — айнзацгруппами — были созданы особые мародерские подразделения для охоты за культурными сокровищами.

Кроме того, на востоке у Розенберга появился еще один конкурент. Министр иностранных дел Риббентроп не забыл о своем поражении на фронте художественных ценностей во Франции и создал собственную мародерскую организацию в Советском Союзе. Единственной функцией зондеркоманды Риббентропа было культурное мародерство. Возглавлял это особое военное формирование офицер СС барон Эберхард фон Кунсберг, который участвовал в первых конфискациях, организованных Отто Абецем в Париже. Кунсберг так же жаждал реванша, как и сам Риббентроп. Группу Кунсберга, насчитывающую сто человек, разделили на три части и отправили в Советский Союз — по одной команде на каждую группу армий.

На восточном фронте у вермахта не было Службы охраны культурных ценностей, и армия тоже принимала активное участие в разграблении и уничтожении памятников на Восточном фронте, хотя действовала и не так организованно, как остальные ведомства. Розенберг, по крайней мере теоретически отвечавший за изъятие культурных ценностей в целом, пытался остановить вермахт, «Аненербе» и зондеркоманду Риббентропа, однако не слишком преуспел в этом.

Первой к царскосельским дворцам подоспела группа Кунсберга «Север». Спрятанная Кучумовым Янтарная комната была найдена уже через несколько часов. Хорошо экипированные художественные эксперты зондеркоманды демонтировали панели, упаковали их в двадцать девять ящиков и отправили в Кёнигсберг (нынешний Калининград). Возвращение Янтарного кабинета в столицу древнего Прусского герцогства стало сенсацией: немецкие газеты описывали, как немецкие солдаты спасли шедевр. После этого группа Кунсберга начала прочесывать царскосельские дворцы один за другим, в результате чего более 30 000 предметов было переправлено в Германию — в том числе мебель, фарфор, гобелены и тысячи томов ценных книг, которые советские музейные хранители не успели эвакуировать. Другой драгоценностью, которую потом гордо демонстрировали в Германии, был большой Готторпский глобус-планетарий XVII века, также полученный в дар Петром Великим во время Северной войны.

Впрочем, солдаты вермахта хватали все, что попадалось под руку: срывали золоченую лепнину и вскрывали паркетные полы. То, что нельзя было украсть, уничтожалось. Дворцы Царского Села как культурные и исторические памятники должны были быть разрушены.

Фондам Эрмитажа повезло немного больше. Сотни тысяч экспонатов, которые успели эвакуировать на восток, оказались вне досягаемости для немцев. Остальное охраняли умирающие от голода ленинградские музейные работники. В бомбоубежищах под Эрмитажем вместе с двумя миллионами экспонатов прятались от бомб и снарядов около двух тысяч человек. Здесь, под землей, музейщики продолжали упаковывать произведения искусства, читать лекции, проводить научные семинары — а после них заделывать дыры в стенах Эрмитажа, пробитые осколками бомб и снарядов. Мизерный паек дополнялся в основном «похлебкой» из разведенного столярного клея. Гитлер приказал заморить ленинградцев голодом, и только за первую блокадную зиму 1941–1942 года погибли сотни тысяч человек.

Специальные команды мародеров, следовавшие за группами армий «Центр» и «Юг», тоже обогащались как могли. В завоеванном Минске они так основательно обчистили музеи и библиотеки, что сотрудники штаба Розенберга, прибывшие сюда чуть позже, не нашли ничего ценного. Надежды Розенберга завоевать сердца украинцев потерпели крах из-за стремительного продвижения вермахта и СС на юге Советского Союза. В тот же день, когда войска заняли Царское Село, пал Киев.

Зондеркоманда Риббентропа развернула настолько активную деятельность на завоеванных территориях, что численность группы пришлось увеличить в несколько раз. В месяц в Германию отправлялось по 40–50 товарных вагонов с похищенными произведениями искусства, антиквариатом, книгами, рукописями. Почти все это доставлялось в хранилище на Харденбергштрассе в Берлине.

Общество «Аненербе» в Советском Союзе в первую очередь интересовали археологические коллекции, которые можно было бы использовать в идеологической борьбе. Исследователи «Аненербе» были одержимы идеей доказать историческое право германцев на завоеванные территории. Руководил исследовательскими отрядами штурмбаннфюрер СС Герберт Янкун, один из ведущих немецких археологов. Научные интересы Янкуна были как раз в русле нацистского исторического канона: тевтонские рыцари и готы. Гиммлер отправил Янкуна на Украину с личным поручением: доказать, что на ее территории в самом деле существовала процветающая империя готов. Янкун возглавил поиск доказательств на Крымском полуострове, где СС тем временем хладнокровно уничтожала еврейское население. Но хотя полуостров был прочесан вдоль и поперек, археологи Гиммлера не нашли ни единой щепки, которая могла бы свидетельствовать о существовании готской империи. Зато Янкун отправил в Германию несколько эшелонов, нагруженных артефактами из античных городов Причерноморья и другими древностями.

Когда в 1942 году штаб Розенберга наконец получил мандат на изъятие произведений искусства и музейных коллекций, конкуренция стала еще более острой. Повсюду, по всей фронтовой линии, растянувшейся почти на пять тысяч километров, орудовали конкурирующие мародерские подразделения.

Грабежом частной собственности занимались те же самые айнзацгруппы, основной задачей которых было массовое истребление евреев. Личные вещи изымались у жертв непосредственно перед казнью. Каждый день погибали тысячи людей. В овраге Бабий Яр под Киевом только за два дня 29–30 сентября было убито более 34 000 евреев.

Точных ответов на вопросы, что именно, кем и в каком количестве было похищено, до сих пор не существует, потому что на востоке грабежи и мародерство носили более спонтанный характер и участвовало в них гораздо больше людей. Кроме того, никто не вел тщательного учета награбленного. На западе в основном грабили частных лиц, и это требовало хоть какого-то оформления, а значит, и наличия специальной бюрократии.

На Востоке основную часть работы по ограблению частных лиц уже давно проделали большевики. Недвижимость и другая частная собственность, в том числе и коллекции, и так уже была национализирована. Другими словами, владелец был чаще всего один и тот же — государство, а получать разрешение за подписью Сталина нацисты не собирались.

Среди нацистских чиновников и военных, орудовавших на территории Советского Союза, была шире, чем в Западной Европе, распространена и коррупция: и подчиненные, и начальники могли в равной степени рассчитывать на обогащение без риска быть наказанными. Призыв Гитлера к беспощадности по отношению к местному населению только поощрял такое поведение.

Местные ведомства, учрежденные на новых территориях, использовали мародерство как своего рода налог для финансирования своей деятельности. А в ограблении еврейских общин нередко участвовали их соседи-славяне, столь же охотно участвовавшие и в массовом истреблении евреев.

После войны Советский Союз заявил, что из девятисот девяноста двух музеев, оказавшихся на оккупированной территории, четыреста двадцать семь были полностью разрушены (на Нюрнбергском процессе Советский Союз представил тридцать девять томов документов, фиксирующих ущерб). В некоторых случаях, в частности на Украине, разрушениям сильно способствовала Красная армия: библиотеки и церкви были подожжены еще до прихода немцев или, как в Киеве, заранее заминированы и впоследствии взорваны.

Нацисты переправляли в Германию и картины художников славянского происхождения. Гитлер хотел построить для этих работ специальный музей в Кёнигсберге, чтобы проиллюстрировать недоразвитость большевистского искусства, — что-то вроде постоянной экспозиции в духе «дегенеративной» выставки 1938 года.

Еще одной стороной деятельности мародерских организаций на территории СССР было систематическое уничтожение. То, что не имело для немцев никакой ценности, подвергалось вандализму или просто уничтожалось. Особенно пострадали русские культурные символы и памятники. Первый этаж дома-музея Чайковского в подмосковном Клину был приспособлен нацистами под гараж для мотоциклов, оригиналами нотных рукописей топили печи. Та же участь постигла усадьбу Гончаровых в Яропольце, принадлежавшую теще Пушкина, и знаменитую усадьбу Льва Толстого в Ясной Поляне, где был устроен военный госпиталь. Рукописи и другие ценные вещи были разграблены, испорчены, сожжены. Новоиерусалимский монастырь в подмосковном городе Истра, основанный в XVII веке, был взорван, а древние могильные плиты осквернены свастикой. Отступая, немецкие войска уничтожали памятники с особенным ожесточением. Они использовали ту же разрушительную тактику «выжженной земли», что и Красная армия в начале войны. Уходя из Киева, Новгорода, Смоленска, Полтавы, Курска, вермахт оставлял за собой призрачные, черные от пожара руины.

Блокада Ленинграда длилась больше двух лет, до января 1944 года (хотя блокадное кольцо было прорвано на год раньше). Фонды Эрмитажа были спасены, но страшной ценой. Зимой 1941–1942 годов в день от голода умирало в среднем около трех тысяч человек. В городе не осталось ни домашних животных, ни крыс, повсюду на улицах лежали тела, у многих из которых были отрезаны куски плоти — было зафиксировано множество случаев людоедства. За время блокады умерли от голода и других лишений не меньше полутора миллионов человек, еще сотни тысяч погибли при бомбежках и артиллерийских обстрелах.

Когда Анатолий Кучумов в 1944 году вернулся в Царское Село, от некогда роскошных дворцов остались одни остовы. Паркетные полы были взломаны, статуи обезглавлены. Под ногами лежали горы обожженных балок и разбитого кирпича. Немецкие солдаты использовали дворцовые залы как стрельбища, сортиры и конюшни. Фонтаны в парках были разрушены, деревья срублены, многие мелкие постройки пострадали от снарядов. Екатерининский дворец был спален до основания, потолочные фрески Стефано Торелли и Луки Джордано погибли в огне. «Каждый следующий шаг буквально убивал меня», — в отчаянии пишет в своем дневнике Кучумов.

* * *

Адольф Эйхман прибыл в Будапешт во вторник. За два дня до этого, 19 марта 1944 года, немецкие войска пересекли границу Венгрии и всего за несколько часов оккупировали страну. Для большинства венгров вторжение было полной неожиданностью — ведь Венгрия считалась союзницей Германии.

В качестве собственного штаба Эйхман выбрал отель «Мажестик». Мы оставили Адольфа Эйхмана в Вене 1938 года, где он чрезвычайно эффективно организовал работу Центрального бюро еврейской эмиграции. С тех пор Эйхман успел дослужиться до оберштурмбаннфюрера СС и превратился в главного нацистского эксперта по еврейскому вопросу. Теперь перед ним была поставлена задача «окончательного решения» этого вопроса. Еще в конце 1930-х годов Эйхман посетил Палестину, чтобы изучить возможности высылки сюда евреев из Европы, но пришел к выводу, что на Святой земле слишком высока вероятность того, что депортированные евреи не вымрут, а построят сильное государство. Лучше отправить их в более удаленные и скудные края.

Вскоре после падения Франции Эйхману было поручено доработать так называемый «Мадагаскарский план» (Madagaskarplan), подготовленный нацистским дипломатом Францем Радемахером. Согласно этому плану, предполагалось создать на острове Мадагаскар, бывшем в то время французской колонией, еврейское «супергетто» под управлением СС. Каждый год на остров планировалось отправлять по миллиону европейских евреев. Идея в конце концов была отвергнута: хотя поверженная Франция и вынуждена была согласиться принять евреев в своей колонии, депортация оказалась невозможной, поскольку океаны по-прежнему контролировал британский флот.

И в январе 1942 года на тайной конференции в Ванзее был представлен новый и последний вариант «окончательного решения»: евреи из Европы будут депортированы в лагеря смерти в Польше и там поголовно уничтожены.

Эйхман обладал бюрократической сноровкой и большим талантом организатора, поэтому логистику — доставку евреев в лагеря — поручили именно ему. В том же году начались депортации из Нидерландов, Франции и Бельгии. Когда в 1944 году Адольф Эйхман прибыл в Будапешт, дело было по большому счету сделано. Многие лагеря смерти, например Треблинка, где было убито 800 000 евреев, уже были закрыты. Нацисты ликвидировали лагерь, а его территорию засеяли люпином.

Венгерских евреев эта катастрофа пока еще не коснулась. Еврейское население в Будапеште было, пожалуй, самым ассимилированным в Европе. В двуединой Австро-Венгерской империи будапештские евреи процветали. В начале ХХ века еврейские предприниматели, адвокаты, врачи и художники играли большую роль в социальной, культурной и экономической жизни города. Еврейское население было весьма лояльно по отношению к императору Францу Иосифу I, который, в свою очередь, даровал дворянство многим выдающимся гражданам еврейского происхождения. Среди евреев Европы Будапешт прославился как «иудейская мекка», антисемиты же прозвали его Иудапештом.

Падение монархии в результате Первой мировой войны и растущий венгерский национализм тяжело ударили по преданному императору еврейскому меньшинству. В 1920 году к власти пришел консервативный вице-адмирал Миклош Хорти, провозгласивший себя регентом при отсутствующем короле и установивший авторитарный режим; еврейское население стало все более частой мишенью для нападок националистов. Был введен ряд законов, ограничивающих общественные права и свободы евреев, и прежде всего это коснулось образования — раньше среди выпускников юридических и медицинских факультетов преобладали выходцы из еврейской среды. В 1930-е годы в Венгрии расцвели фашистские организации, такие как Партия скрещенных стрел, созданная по примеру немецких и итальянских партий. В 1938 году были введены новые антиеврейские законы по образцу Нюрнбергских, которые лишили венгерских евреев права на определенные профессии и запретили еврейско-венгерские браки.

Миклош Хорти, который считал Советский Союз главной угрозой для Венгрии, сблизился с нацистской Германией. Под давлением Гитлера в 1941 году Венгрия присоединилась к странам нацистского блока и приняла участие в операции «Барбаросса». Но несмотря на все это, большинство из 800 000 венгерских евреев не опасались за свою жизнь. Хорти был убежденным антисемитом, однако к еврейскому населению страны относился исключительно прагматично. В октябре 1940 года он писал своему премьер-министру:

Невозможно за год или два снять с должностей евреев, в чьих руках сосредоточено все, и на их место посадить некомпетентных бестолковых болтунов. Это приведет к банкротству. Для такой смены требуется не одно поколение.

Однако присоединение Венгрии к гитлеровской коалиции обернулось катастрофой. Более 200 000 венгерских солдат участвовали вместе с 6-й армией генерала Паулюса в роковой для нацистов битве под Сталинградом. В этом сражении, которое стало поворотным в ходе войны, венгерская армия была почти полностью уничтожена. Помимо венгерских солдат, погибли тысячи узников венгерских трудовых лагерей — евреев и политических заключенных, принудительно отправленных на Восточный фронт. После катастрофы под Сталинградом Гитлер обвинил в поражении именно венгерские части и потребовал, чтобы Хорти примерно наказал венгерских евреев, якобы подрывавших боевой дух армии. Прагматичный Хорти понимал, куда ветер дует. В июле 1943 года западные союзники высадились на Сицилии, Красная армия постепенно приближалась к венгерской границе. То, что немецкие генералы использовали венгерских солдат как пушечное мясо, тоже не лучшим образом сказывалось на отношениях Венгрии и Германии.

Хорти начал тайно искать контактов с западными союзниками, чтобы заключить сепаратный мир. План заключался в том, чтобы подписать безоговорочную капитуляцию, как только войска союзников войдут в Венгрию, тем самым защитив себя и от нацистской Германии, и от Советского Союза. Венгерские дипломаты думали, что союзники начнут вторжение в Германию через Балканы и Венгрию, и никак не рассчитывали, что те пойдут на рискованную высадку на пляжах Нормандии.

План провалился. К тому же Гитлер к этому времени устал от саботажа Венгрии и давно подозревал измену. Немецкое вторжение в Венгрию 1944 года означало немедленное ужесточение политики в отношении еврейского меньшинства. Правоэкстремистские группы, которые Хорти до сих пор сдерживал, получили полную свободу действий. Запрещенная с начала войны Партия скрещенных стрел была легализована и тут же приняла активное участие в уничтожении евреев.

Адольфа Эйхмана послали в Будапешт, чтобы курировать депортацию и уничтожение последней крупной группы евреев в Европе. У Эйхмана был хорошо обученный штаб, состоявший из более двухсот человек, досконально изучивших механизмы массовых убийств. Меньше чем за восемь недель команда Эйхмана запустила машину Холокоста: первым делом евреев заставили носить звезду Давида, потом загнали в гетто, а вскоре в Аушвиц потащились первые товарные составы. В начале июля более 400 000 венгерских евреев были отправлены в газовые камеры. Каждый день убивали 12 000 человек. Среди тех, кого депортировали в Аушвиц, были чудом спасшиеся будущие нобелевские лауреаты Эли Визель и Имре Кертес.

Систематическое мародерство тоже было частью бюрократической системы Эйхмана. Всем евреям было приказано зарегистрировать свою собственность, если ее размеры превышали определенный порог. Но депортация происходила так стремительно, что многим семьям пришлось просто бросить свои жилища.

Среди евреев Будапешта (как и в еврейской общине Вены) было много выдающихся коллекционеров и меценатов. Одной из лучших коллекций владел барон, промышленник и банкир Мор Липот Херцог. Сказочно богатый человек и страстный любитель искусства, Херцог собрал коллекцию, которая по своему размеру могла бы соперничать с лучшими европейскими собраниями. В 1934 году, когда он скончался, она насчитывала более 2500 предметов: римские надгробные рельефы, египетские скульптуры, средневековые статуэтки, серебряные монеты, драгоценные камни, портсигары, золотые кольца и медальоны. Но главной жемчужиной была живопись. Херцог увлекался как классическими, так и современными мастерами. Работы Лукаса Кранаха Старшего, Ван Дейка, Веласкеса, Франсиско де Сурбарана соседствовали с картинами Коро, Курбе, Ренуара, Мане, Сезанна и Гогена.

Херцогу принадлежали и настоящие шедевры, например «Моление о чаше» Эль Греко — одна из известнейших картин художника, изображающая Христа в Гефсиманском саду. Вообще у Херцога была, пожалуй, самая богатая коллекция Эль Греко за пределами Испании; барон особенно любил испанских мастеров, в его коллекции было целых три картины Гойи.

Его страсть к коллекционированию была настолько неуемной, что во многих залах огромных, как дворец, апартаментов Херцогов на проспекте Андраши было тесно от предметов искусства.

После того как в 1934 году скончался барон, а в 1940-м — его супруга, коллекцию разделили между собой дети Херцогов — Андраш, Иштван и Эржебет. В 1943 году они попытались передать коллекцию в аренду в Лондонскую национальную галерею, но венгерское правительство не разрешило вывезти картины из страны. Тогда наследники решили спрятать ее в подвале одной из семейных фабрик в Будафоке, пригороде Будапешта.

Присвоение собственности венгерских евреев, так же как и сами депортации, были совместным делом СС и венгерских властей. Конфискациями руководила венгерская полиция, она же взламывала банковские ячейки, принадлежавшие евреям.

Чтобы завладеть наиболее ценными еврейскими коллекциями, был принят закон, который вынуждал евреев задекларировать все произведения искусства, находящиеся в их собственности. Венгерская государственная Комиссия по произведениям искусства должна была, как говорил закон, «защитить» эти сокровища (на деле это означало конфискацию). Начальником комиссии был назначен директор Будапештского музея изобразительных искусств Денеш Чанки.

В мае 1944 года венгерские помощники гестапо обнаружили коллекцию семьи Херцог. В статье в пронацистской газете Magyarság Денеш Чанки сообщил о том, что картины обнаружены, и добавил, что «если бы эти сокровища достались государству, то коллекция Будапештского музея изобразительных искусств уступала бы разве что мадридскому Прадо».

Но Чанки не позволили решить судьбу коллекции. Картины сразу же были отправлены в отель «Мажестик», где Адольф Эйхман лично отобрал лучшие работы. Некоторые из них он повесил в «своей» будапештской квартире, настоящий хозяин которой был депортирован в концлагерь Маутхаузен. Некоторые работы были отосланы в Германию. Лишь то, что не пригодилось немцам, отдали в Будапештский музей изобразительных искусств.

Еще одной жертвой нацистов стал родственник Херцога, будапештский коллекционер и художник еврейского происхождения Ференц Хатвани. Хатвани в свое время учился в академии Жюлиана в Париже и собрал потрясающую коллекцию французских мастеров XIX века — от Энгра и Делакруа до Ренуара и Сезанна. В собрании было и несколько лучших картин Курбе. В 1910 году Хатвани купил в парижской галерее Бернхейм-Жён скандальную работу Курбе «Происхождение мира» (1866) — знаменитый этюд женского лона. Хатвани принадлежала и почти столь же скандальная «Спящая обнаженная» Курбе. Перед тем как покинуть Венгрию, Ференц Хатвани спрятал триста пятьдесят лучших работ из своей коллекции в трех разных банковских сейфах, но многие картины пришлось оставить в будапештском доме семьи, в том числе «Борцов» того же Курбе — полотно было слишком большое и не поместилось в банковскую ячейку.

Чтобы завладеть состоянием еврейского промышленника барона Морица Корнфельда, его тоже отправили в Маутхаузен. В руки нацистов попала его коллекция средневековых деревянных скульптур и ценных рукописей.

К концу войны, когда большинство нацистов поняли, что «тысячелетнему рейху» приходит конец, хищения приобретают все более индивидуальный характер: пытаясь обеспечить свое будущее, эсэсовцы охотятся за вещами, которые не упадут в цене после войны: сильно вырос спрос на драгоценные металлы и камни, ювелирные украшения, произведения самых известных художников. Картина грабежей и конфискаций в Будапеште все больше покрывается туманом по мере приближения к городу Красной армии.

15 декабря 1944 года, когда советские войска уже стояли под Будапештом, из венгерской столицы отправился в Германию последний эшелон. Сорок два вагона вещей, украденных у убитых евреев, тысячи килограммов золота в виде монет, обручальных колец и часов, сумки, набитые купюрами, бриллиантами, жемчугом и серебром, более двухсот картин и три тысячи персидских ковров. Плюс еще шубы, коллекции марок, фарфор, пишущие машинки, фотоаппараты, шелковое нижнее белье… Поезд шел на запад, в Третий рейх, который вот-вот должен был рухнуть.

Глава 12 Холодная война

Я достаю телефон и пролистываю несколько нечетких изображений, которые загрузил из интернета. Лицо музейной смотрительницы озаряется светом.

— Кранах?!

Ее волосы такие седые, что кажется, будто яркая живопись Ренессанса в зале десятилетиями вытягивала из них цвет. Смотрительница указывает рукой и, прихрамывая, немного провожает меня в ту сторону, откуда я только что пришел, — в другой конец огромного здания в стиле неоклассицизма, где разместился будапештский Музей изобразительных искусств.

В этом музее на Площади героев находится самая крупная и ценная в Венгрии коллекция произведений искусства от античности до XIX века. Более трех тысяч работ европейских мастеров, в числе которых Рафаэль, Гойя, Веласкес. В ее основе — знаменитое собрание венгерских князей Эстерхази, проданное государству в конце позапрошлого столетия.

В правом флигеле, в маленькой комнате, примыкающей к другому залу, побольше, я нахожу то, что искал. Святой Иоаким стоит коленопреклоненный под деревом, слушая весть архангела Гавриила о том, что его жена Анна зачала дочь, Деву Марию. Но ландшафт не похож на пейзаж Палестины библейских времен — каменный замок на горе больше напоминает средневековую Европу. Картина «Благовещение Иоакима» была написана немецким художником Лукасом Кранахом Старшим в 1518 году.

В Музее изобразительных искусств в Будапеште хранится не меньше восьми работ этого мастера Северного Возрождения. Картина, которая висит передо мной, едва достигает пятидесяти сантиметров в высоту и двадцати в ширину. Я легко мог бы вынести ее за пазухой, под пальто, если бы не строгая смотрительница у меня за спиной, сразу обнаружившая мой интерес. Эта картина — пример того, как после 1998 года проходила реституция в Восточной Европе и России. Вернее, того, как она по большому счету не проводилась.

В Восточной Европе смотрят на реституцию совсем иначе, чем в Западной, — исторический опыт и политическая культура здесь совсем иные. Венгрия, возможно, самый яркий тому пример. Картина Кранаха когда-то принадлежала барону Мору Липоту Херцогу. Его знаменитая коллекция сейчас является предметом последнего нерешенного спора о реституции, корни которого уходят во времена Второй мировой войны.

27 июля 2010 года в Апелляционный суд по федеральному округу Колумбия в Вашингтоне поступило исковое ходатайство на тридцати семи страницах. После многих лет бесплодных переговоров терпение наследников барона Мора Липота Херцога лопнуло. Иск был адресован не конкретному музею, а Венгрии в целом и главным художественным музеям страны. Ответчики обвинялись в том, что владеют произведениями, похищенными из коллекции Херцога во время Второй мировой войны. Речь шла о сорока работах, многие из которых были выставлены публично. Стоимость работ была оценена истцами более чем в 100 миллионов долларов. Такую цифру назвали наследникам арт-дилеры и аукционные дома после оценки работ по фотографиям. В коллекцию, на которую претендуют наследники, кроме Лукаса Кранаха Старшего, входили такие семейные сокровища, как произведения Густава Курбе, Франциско де Сурбарана и «Моление о чаше» Эль Греко. В будапештском Музее изобразительных искусств картина Эль Греко висит всего через несколько залов от «Благовещения Иоакима». «Моление о чаше» — это почти экспрессионистская работа: Иисус смиряется со своей судьбой под бурным небом Эль Греко.

Отношения Венгрии и нацистской Германии отчасти напоминают немецко-австрийские отношения. После войны Венгрия, точно так же как и Австрия, говорила о себе как о жертве нацизма, хотя в действительности все было не так просто. Венгрия стала союзником нацистской Германии не только для того, чтобы избежать возможной агрессии Советского Союза: венгерские фашисты считали нацистов образцом для подражания и более чем охотно помогали им в деле уничтожения венгерских евреев. В Партии скрещенных стрел, созданной по образцу НСДАП, насчитывалось более 300 000 фанатично настроенных членов.

Дело Херцога выделялось еще и тем, что Денеш Чанки, директор будапештского Музея изобразительных искусств в 1940-х годах, лично участвовал в конфискации коллекции. В мае 1944-го, когда Комиссия по произведениям искусства разыскала коллекцию Херцогов, почти все члены семьи уже бежали из страны — сначала в Португалию, потом в США и Аргентину.

Иск, поданный наследниками, на самом деле касался лишь небольшой части коллекции барона Мора Липота Херцога (в целом, как мы уже говорили, собрание насчитывало 2500 работ). После конфискации коллекцию поделили. Часть ее осталась в венгерских музеях, часть была вывезена в Германию и потом попала в руки Красной армии. Часть коллекции, обнаруженную западными союзниками, возвратили в Венгрию, и сразу после войны наследникам Херцога удалось что-то из этого вернуть себе — в тот короткий промежуток времени, пока в стране не сменился режим. Хотя Венгрия и государственные музеи официально признали семью Херцог собственниками коллекции, они чинили всяческие бюрократические препоны, чтобы удержать бо́льшую часть произведений в стране. С приходом коммунистов все переговоры были прекращены. Когда в конце 1940-х Европу разделил железный занавес холодной войны, эта коллекция, как и многие другие, на сорок с лишним лет оказалась вне досягаемости.

Только в 1989 году, после падения Берлинской стены, наследники смогли возобновить переговоры с Венгрией. Их вела дочь барона Эржебет Вейсс де Чепель. Сорок лет спустя произведения по-прежнему были выставлены в государственных музеях, но на табличках было указано, что они принадлежат семье Херцог.

Эржебет умерла в 1992 году, и перед смертью ей удалось вернуть шесть небольших картин и одну деревянную скульптуру. Но шедевры Кранаха и Эль Греко так и оставались в музеях.

После смерти Эржебет дело продолжила ее дочь, Марта Нейренберг. В 1998 году Венгрия участвовала в Вашингтонской конференции и одобрила ее принципы. Венгерская делегация признала, что Венгрия была союзником Германии, но что в преступлениях против евреев виноваты в первую очередь немцы и венгерский марионеточный режим, навязанный нацистской Германией. Был признан также и тот факт, что в государственных музеях есть работы, отнятые у венгерских евреев, и делегация обещала «вернуть их или возместить ущерб жертвам Холокоста». Но эти слова так и не были подтверждены конкретными действиями.

Наоборот, в 2008 году венгерский суд постановил, что коллекция не будет возвращена семье и все дальнейшие требования по реституции следует отклонить. Суд ссылался на договоренность между США и Венгрией от 1973 года, согласно которой Венгрия обещала выплатить еврейским семьям компенсацию за утерянное имущество. Такую компенсацию, по мнению суда, должны были получить и наследники Херцога.

Начиная с 1950-х годов многие еврейские семьи в разных странах получали финансовое возмещение за имущество, утраченное во время войны. Компенсация, как правило, выплачивалась в том случае, когда удавалось подтвердить, что имущество утеряно, но реституция не представляется возможной по практическим или политическим причинам. Компенсация чаще всего имела символический характер и редко возмещала реальный ущерб. Однако впоследствии в делах по реституции эти компенсации часто становились причиной осложнений в суде: вопрос заключался в том, можно ли считать эту компенсацию полным возмещением за утраченное произведение? И если да, то не следует ли отклонить дальнейшие притязания наследников?

После того как наследники Херцога в 2010 году подали свой иск в суд в Вашингтоне, дело начало перерастать чуть ли не в политический конфликт между США и Венгрией. Наследники были американскими гражданами уже не в первом поколении. Их противостояние с венгерскими властями было освещено в газетах, в том числе в The New York Times, и получило поддержку политического истеблишмента. В дело вмешались несколько американских политиков, в том числе сенаторы Хиллари Клинтон и Эдвард Кеннеди. В 2008 году Клинтон лично писала об этом деле тогдашнему министру иностранных дел Венгрии Кинге Гёнц, однако результатов это не имело.

В феврале 2011 года Венгрия отвергла иск, заявив, что Апелляционный суд по федеральному округу Колумбия не обладает юрисдикцией в данном споре, — с чем американский суд не согласился. Венгрия подписалась под Вашингтонскими принципами в 1998 году и, кроме того, поддерживает торговые отношения с США. Апелляционный суд посчитал, что налицо конфликт собственников, который может нанести ущерб торговому сотрудничеству двух стран. При этом суд вычеркнул из списка одиннадцать произведений, вошедших в соглашение 1973 года, согласно которому наследники получили приблизительно 100 000 долларов в качестве компенсации.

«Венгрия предпочла истолковать это соглашение таким образом, что американские граждане в будущем не смогут предъявлять венгерским музеям никаких реституционных требований, — говорит Чарльз Голдштейн из Комиссии по виндикации произведений искусства. — Поэтому собственность семьи Херцог была конфискована. Но это в корне неверный подход! Затем они также стали утверждать, что никакие реституционные требования относительно конкретных произведений искусства в годы коммунистического режима предъявлены не были и, следовательно, срок давности по этому преступлению истек. Но это абсурд, так как никакие требования такого рода в коммунистическую эпоху предъявлены быть не могли. И уж точно не американцами. Венгрия — самый яркий отрицательный пример реституции».

Весной 2013 года американский суд согласился принять иск наследников к венгерскому государству, и венгерское правительство было вынуждено пойти на переговоры. Политическое давление на Венгрию также усилилось. Специфика ситуации заключается в том, что истцы, похоже, могли выиграть дело только в американском суде. Так, Апелляционный суд федерального округа Колумбия, в свою очередь, объявил упомянутое решение венгерского суда от 2008 года неправомочным. Сам факт оспаривания американским судом решений венгерского суда создает риск, что общественное мнение будет настроено еще больше против реституционных процессов. В конце концов исход дела Херцога определит, вероятно, политика, а не юриспруденция.

Однако за годы, прошедшие с крушения коммунистического режима в 1989 году, Венгрия так и не смогла до конца разобраться со своим нацистским прошлым. И шовинизм, и антисемитизм до сих пор здесь широко распространены. На парламентских выборах 2010 года ультраправая партия «За лучшую Венгрию» (более известная как «Йоббик») получила 16,7 % голосов. Многие члены партии открыто высказывают антисемитские и неофашистские взгляды.

Несмотря на свою позицию в деле Херцога, Венгрия не замедлила воспользоваться Вашингтонскими принципами, чтобы вернуть себе предметы искусства, похищенные из венгерских музеев солдатами Красной армии. В 1998 году венгерский исследователь Ласло Мравик составил каталог пропавших произведений под названием Sacco di Budapest — «Разграбление Будапешта». Итальянское название отсылало к печально знаменитому эпизоду из истории Рима — Sacco di Roma, разграблению Рима войсками Карла V в 1527 году. В каталоге перечислено 80 000 исчезнувших произведений, большая их часть, по мнению Мравика, оказалась в Советском Союзе. Тот факт, что Венгрия сама потеряла во время войны огромное количество произведений искусства, отнюдь не упростил процесс реституции для венгерских евреев.

В Восточной Европе вопрос часто сводится к тому, кто именно является жертвой и, следовательно, имеет право на реституцию. Многие восточноевропейские страны неохотно признают себя агрессорами, так как считают, что прежде всего были жертвами и нацистской Германии, и Советского Союза. По мнению Уэсли Фишера из Claims Conference — он следит за развитием стран Восточной Европы с 1970-х годов, — это очень распространенная проблема в регионе.

«В Восточной Европе многие страны подошли к решению этого вопроса односторонне, — говорит Фишер. — Например, Польша борется за то, чтобы вернуть себе произведения искусства, похищенные из музеев страны. В то же время они отнюдь не спешат разобраться с работами, которые были украдены у других и теперь входят в польские коллекции. Так же обстоит дело со многими восточноевропейскими странами, в том числе прибалтийскими государствами. Считая себя жертвой геноцида, учиненного Советским Союзом, они рассуждают примерно так: почему мы должны что бы то ни было возвращать евреям, когда мы сами столько страдали?»

Польша — одна из тех стран, где реституция была наименее успешной. Польша избегает разговора не только о произведениях искусства, но и вообще о любом имуществе. До войны почти треть варшавской недвижимости принадлежала евреям. Довоенные активы польских евреев — это очень щекотливый политический вопрос в Польше.

Никакой реституции — в тех масштабах, что провели в бывшей ГДР, — в Польше не было, хотя этот вопрос обсуждается еще с конца холодной войны. Речь идет о собственности, которая сегодня стоила бы многие миллиарды. Дело усложняется тем, что бо́льшая часть этой собственности «бесхозная». До войны еврейское население в Польше было самым многочисленным в Европе, половину жертв Холокоста составляли польские евреи — три миллиона человек.

Во многих случаях семьи были уничтожены целиком, и уже некому потребовать возвращения земли и имущества. Многие страны Восточной Европы до сих пор не разобрались с недвижимостью, а искусство тем более отодвинулось на второй план.

В 2009 году в Праге и Терезине — там, где находился концлагерь Терезиенштадт, — прошла конференция по реституции. Похожее событие в Восточной Европе состоялось еще в 2000 году — это был Международный вильнюсский форум по похищенным культурным ценностям времен Холокоста — однако с тех пор на бывшем Восточном фронте мало что изменилось. Проведение пражской конференции по материальным активам времен Холокоста инициировало чешское правительство. Чехия — одна из немногих стран Восточной Европы, где наиболее активно занялись вопросами реституции. На конференции, в которой участвовало сорок семь стран, обсуждалась реституция в Европе вообще, но главное внимание участников было сосредоточено на ситуации в Восточной Европе. Так же как в Вашингтоне, участники составили декларацию, дополняющую и закрепляющую Вашингтонские принципы. Терезинская декларация была подписана через год, в 2010 году, сорока шестью странами. Участники обещали юридически и организационно содействовать процессу реституции произведений искусства. В декларации также говорилось, что страны должны решать проблемы с «бесхозной» собственностью путем создания фондов, оказывающих материальную поддержку жертвам Холокоста — в первую очередь в Восточной Европе, где выжившие жертвы, за некоторыми исключениями, не получали никаких компенсаций до конца холодной войны.

Так же как Вашингтонские принципы, Терезинская декларация накладывала на участников не юридические обязательства, а в первую очередь моральные. В некоторых странах, например в Чехии и Словакии, были введены реституционные законы, специально разработанные для того, чтобы урегулировать вопросы, связанные с нацистским искусством, но в большинстве стран Восточной Европы проблема похищенного искусства почти не затрагивалась.

Польша участвовала в Пражской конференции и обещала ввести закон о реституции, но в 2011-м внезапно передумала. В интервью польскому радио в том же году министр иностранных дел Польши Радослав Сикорский раскритиковал агрессивную тактику США в вопросах реституции и вмешательство во внутренние дела Польши: «Если США хотели помочь польским евреям, то единственный подходящий для этого момент был в 1943–1944 годах, когда большинство из них все еще были живы».

Это высказывание вызвало бурю критики, в том числе со стороны еврейских организаций. К тому же министр допустил неточность — уже в 1942 году приблизительно 1,3 миллиона польских евреев генерал-губернаторства были отправлены в лагеря смерти.

Горячо обсуждалось, в какую именно сумму обойдется реституция государству. Щекотливым был также вопрос о компенсации евреям за преступления, в которых поляки не считали себя виновными. Во время государственного визита в Израиль в 2011 году Сикорский заявил: «Холокост учинили на нашей земле другие люди против нашей воли». Это высказывание также было раскритиковано несколькими еврейскими организациями, так как оно приуменьшает роль антисемитизма в Польше, а также игнорирует еврейские погромы, которые сами поляки устраивали во время войны. Не говоря уже о преследовании евреев после войны: согласно приблизительным подсчетам, в первые годы коммунистического режима боевиками подпольного сопротивления были убиты почти 2000 евреев, переживших Холокост, — их обвинили в том, что все они поголовно коммунисты. Позже, в 1960-е годы, коммунистический режим сам запустил антисемитскую кампанию, обвинявшую евреев в шпионаже в пользу Запада. В результате многие евреи, в том числе и пережившие Холокост, были вынуждены эмигрировать.

Первое препятствие для реституционного процесса в сегодняшней Восточной Европе — это антисемитизм, который до сих пор себя не изжил. В 2011 году берлинский Фонд Фридриха Эберта провел в восьми странах Евросоюза опросы об отношении к евреям, мусульманам и другим меньшинствам. Из опубликованного отчета видно, что антисемитизм наиболее распространен в тех странах, которые наименее охотно участвуют в процессе реституции. В среднем 24,5 % от общего числа опрошенных во всех восьми странах были полностью или же частично согласны с утверждением, что «евреи оказывают слишком сильное влияние на политику». При этом в Нидерландах с этим утверждением согласились только 6 %, в Польше — 49 %, а в Венгрии — 69 %! Респондентов также спрашивали, «пытаются ли евреи извлечь выгоду из того, что были жертвами нацизма». На этот вопрос утвердительно ответили 72 % опрошенных в Польше, 68 % — в Венгрии, 49 % — в Германии (показатель, вызывающий особое беспокойство) и 17 % в Нидерландах.

Столь широко распространенный антисемитизм до сих мешает многим странам Восточной Европы разобраться с проблемами своей истории 1930–1940-х годов. Другая проблема — это травма советской оккупации. Коммунистическая эра с ее насилием и отъемом частной собственности — препятствие, не позволяющее до конца проработать проблематику Холокоста. Это травма, спрятанная за другой травмой.

По мнению Уэсли Фишера, важно не только разграничить исторический опыт Западной и Восточной Европы, но и не забывать о конфликте агрессора и жертвы, присутствующем в отношениях бывших стран восточного блока и современной России. Ведь Восточная Европа пострадала не только от нацистов, но и от Советского Союза.

«Советские трофейные бригады хватали все подряд, — говорит Фишер. Многое из того, что сначала было похищено нацистами в Венгрии, Польше и Чехии — как у евреев, так и из государственных музеев, — потом забирали советские бригады и переправляли в Советский Союз. Известен, к примеру, целый ряд таких работ в Пушкинском музее и Эрмитаже, но полной информации о том, что хранится в России и где именно, у нас нет. Это большая черная дыра».

* * *

В феврале 2013 года Владимир Путин посетил Еврейский музей и центр толерантности в Москве — комплекс, который обошелся в 30 миллионов евро и который называют самым большим еврейским музеем в мире.

Путин в черном костюме ходил по залам с непроницаемым лицом в сопровождении главного раввина Российской Федерации Берла Лазара, который показывал президенту интерактивные инсталляции музея и рассказывал об истории евреев в России. Еврейский музей и центр толерантности считается новой вехой в русско-еврейских отношениях, попыткой положить конец долгой истории антисемитизма в России с ее вековыми традициями еврейских погромов. В годы холодной войны в евреях часто видели угрозу национальной безопасности СССР, а сионизм рассматривался как идеологически враждебное течение. С 1970 по 1991 год, когда коммунистический режим наконец рухнул, страну покинули почти 650 000 евреев.

Пытаясь представить Россию в более выгодном свете, Владимир Путин пытается выстроить дружеские отношения с еврейскими организациями. Он был первым лидером России, посетившим Израиль, и однажды даже участвовал в богослужении в московской синагоге. Еврейский музей, открывшийся в ноябре 2012 года, стал важной вехой в строительстве этих отношений. Путин сделал символический жест, пожертвовав на строительство музея свою месячную зарплату. В основном же расходы оплатил родившийся на Украине олигарх Виктор Вексельберг.

Хотя музей очень важен для еврейского сообщества в России, он оказался в центре сложного конфликта, который связан с огромным массивом произведений культуры и искусства, захваченных Красной армией в конце Второй мировой войны. Посетив музей в феврале 2013 года, Путин произнес слова, которые тут же попали в заголовки международной прессы: «Если мы согласимся, что такая собственность российского государства будет передана кому-то, мы откроем ящик Пандоры». Этот комментарий касался архива древних еврейских книг, рукописей и артефактов — так называемой библиотеки Шнеерсона, из-за которой практически началась новая «холодная война» в области культурных отношений между США и Россией.

Конфликт, прокомментированный Путиным, привлек всеобщее внимание в 2010 году, когда суд в Вашингтоне потребовал, чтобы Россия вернула хранившуюся в Москве часть библиотеки Шнеерсона иудейскому ортодоксальному движению «Хабад», штаб-квартира которого находится в Нью-Йорке. Россия в ответ заморозила все российские выставочные проекты в США, объяснив это тем, что боится ареста экспонатов американским судом. Американские власти, в свою очередь, заверили, что Россия обладает иммунитетом против таких требований. Но это не изменило позиции российского правительства, потому что дело тем временем свелось к борьбе за политический престиж. Многие совместные проекты — с музеем Пола Гетти и Художественным музеем в Лос-Анджелесе, с нью-йоркским музеем Метрополитен — не были осуществлены из-за запрета, наложенного на вывоз российских экспонатов.

Библиотека Шнеерсона насчитывает 12 000 книг и 50 000 ценных документов, в том числе почти 400 рукописей. Архив собирали пять поколений раввинов из религиозного движения «Хабад» (любавичские хасиды), основанного на территории Российской империи в XVIII веке.

Значительная часть архива была национализирована большевиками после Октябрьской революции и в конце концов оказалась в Библиотеке им. Ленина (ныне Российская государственная библиотека, РГБ). Другую часть раввину Йосефу Ицхаку Шнеерсону удалось вывезти из СССР в Ригу, а затем в Польшу. После начала Второй мировой войны Шнеерсон с частью книг сумел добраться до Нью-Йорка, где теперь находится новый центр движения.

Оставшаяся в Польше часть архива была найдена нацистами, вывезена в Германию, а через несколько лет захвачена советскими трофейными бригадами и тоже вошла в собрание РГБ. В 1991 году Высший арбитражный суд РСФСР постановил вернуть коллекцию в Нью-Йорк, однако библиотека опротестовала это решение, и собрание Шнеерсона так и осталось в Москве.

После прихода к власти Путина Россия прекратила участие в обсуждении проблемы реституции произведений искусства. Поскольку Российская Федерация отказалась выполнить требование Апелляционного суда в Вашингтоне, суд наложил на российское государство ежедневный штраф в 50 000 долларов — до тех пор, пока библиотека не будет возвращена. В ответ российский министр иностранных дел Сергей Лавров пригрозил судебным разбирательством Библиотеке Конгресса в Вашингтоне, которая в 1994 году помогла «Хабаду» вывезти из России семь книг из архива Шнеерсона. Эти книги так и не были возвращены.

Путин же заметил, что библиотека Шнеерсона не принадлежит ни одной из еврейских организаций, а является собственностью российского государства. Во время визита в Еврейский музей в феврале 2013-го он сообщил, что коллекцию передадут из фондов Российской государственной библиотеки в музей.

С точки зрения России, суть конфликта заключается вовсе не только в еврейском архиве — и это объясняет, почему история библиотеки Шнеерсона сразу перешла в разряд политической. Вопрос заключается в том, а не должно ли все имущество, национализированное после Октябрьской революции, быть открыто для реституции? Сам Путин при посещении музея выразился в том духе, что нельзя, мол, сказать, правильно ли поступило советское правительство, национализировавшее после революции 1917 года огромный объем частной собственности. Однако с тех пор прошло почти сто лет, и этого нельзя не учитывать.

Большевистская национализация и трофеи Второй мировой войны — это, по большому счету, две стороны одной и той же проблемы, и архив Шнеерсона — просто частный пример. Заденешь одно — рухнет все сразу. Кремль боится, что возвращение архива Шнеерсона спровоцирует лавину подобных требований.

В Западной Европе нацисты грабили в основном частных лиц, в СССР — главным образом уже национализированную (то есть отнятую у законных хозяев) собственность. С другой стороны, когда Советский Союз в конце войны захватывал немецкие коллекции, в них часто входили произведения, которые нацисты перед этим похитили у евреев.

По некоторым подсчетам, Красная армия после войны вывезла из Германии 2,5 миллиона произведений искусства и 10 миллионов книг. Немецкие музеи потеряли приблизительно 180 000 предметов искусства. В конце 1950-х годов многое было возвращено в Восточную Германию и другие восточноевропейские государства — в том числе картины из собрания Дрезденской галереи и Пергамский алтарь (и то и другое хранилось в Пушкинском музее в Москве). Однако многое так и осталось в Советском Союзе. Десятки или даже сотни предметов искусства, вывезенных из Германии, сегодня предположительно находятся в Пушкинском музее, Эрмитаже и других российских собраниях и архивах.

Одно из самых известных сокровищ, которое требует вернуть Германия, — так называемый «клад Приама» («золото Трои»), найденный археологом Генрихом Шлиманом во время раскопок Трои в конце XIX века. Сокровища, хранившиеся в берлинском Пергамском музее, бесследно исчезли после падения Берлина и обнаружились только спустя почти полвека, в 1993 году, в Пушкинском музее. Россия заключила с Германией договор, согласно которому обещала вернуть клад в Берлин, и долгое время казалось, что это вот-вот произойдет. Однако в 2010 году музей передумал и решил оставить золото Трои у себя в качестве компенсации за ущерб, который Германия причинила Советскому Союзу во время войны.

«Трофейные» произведения искусства — до сих пор крайне щекотливая тема для россиян, особенно для тех, кто еще помнит войну. В 2012 году директор Пушкинского музея, девяностолетняя Ирина Антонова, сказала в интервью журналу Der Spiegel, что «трофейное искусство» — это в первую очередь вопрос этики, морали, а не материальной компенсации. Нельзя вторгаться в чужую страну, разорять ее музеи и втаптывать в грязь ее культуру. Это исторический урок для всего мира.

Антонова начала работать в Пушкинском в 1945 году и помнит, как немецкое трофейное искусство оказалось в музее. Похоже, ее позицию разделяют многие русские. Во время Второй мировой войны погибло почти 25 миллионов советских граждан, стране был нанесен невосполнимый культурный и материальный ущерб. После войны императорские дворцы под Санкт-Петербургом были восстановлены, но беспощадное и разрушительное мародерство немцев — до сих пор кровоточащая рана для русских.

В 2008 году российское министерство культуры составило перечень произведений искусства, исчезнувших во время войны из четырнадцати советских музеев и нескольких библиотек из-за нацистских грабежей. Перечень занял пятнадцать томов и был также опубликован в интернете. Всего он насчитывал 1 148 908 предметов. Но установлено еще далеко не все, что было утрачено, работа по составлению перечня до сих пор продолжается.

Кое-что со временем всплыло в музеях Европы и США. В 1998 году выяснилось, что исчезнувшую картину русского художника Ореста Кипренского в 1996 году купил на аукционе Рональд Лаудер. Для аукционного дома, который выставил на торги «бесхозную» художественную коллекцию из Австрии, это было неприятное открытие — оказалось, что «бесхозное» искусство вовсе не бесхозное и украдено вовсе не у австрийских евреев, как некоторые предполагали. Рональд Лаудер без всякой компенсации вернул картину санкт-петербургскому Русскому музею, которому она принадлежала.

Одна из проблем с реституцией в России состоит в том, что здесь гораздо труднее вычислить происхождение коллекций и отдельных работ. Ни нацистские мародерские организации, действовавшие на Восточном фронте, ни трофейные бригады особо не интересовались провенансом. Разграбление на Западном фронте собирались узаконить в возможных будущих переговорах о сепаратном мире с западными державами в качестве частичного возмещения ущерба, который понесла в ходе войны Германия. Но с Советским Союзом никто не собирался вести мирные переговоры.

После Вашингтонской конференции 1998 года и Германия, и Россия были готовы к двусторонней реституции. В 2000 году в Бремене нашли и вернули в Россию наборную панель из Янтарной комнаты. Кроме того, Германия финансировала реконструкцию знаменитого кабинета в восстановленном Екатерининском дворце. Одновременно российская сторона заявила, что так называемая Балдинская коллекция будет возвращена в Германию. Коллекция из бременского Кунстхалле, насчитывающая триста шестьдесят два рисунка и две картины, в 1945 году была вывезена офицером Красной армии Виктором Балдиным из замка Карнцов под Берлином. Новость о предстоящем возвращении Балдинской коллекции вызвала шквал возмущения в России, и в конце концов Министерство культуры отозвало свое решение о возвращении. Это остановило дальнейший обмен с Германией.

Россия не выделяет в составе «трофейных» коллекций, изъятых у немецких музеев, произведений, ранее принадлежавших еврейским семьям. Чарльз Голдштейн считает, что это отчасти связано с тем, что в СССР о Холокосте практически не говорили: «В России до сих пор о Холокосте знают крайне мало. В коммунистическую эпоху даже слова такого не было. Понятия „Холокост“ в Советском Союзе не существовало, здесь все затмила великая патриотическая война СССР против нацистской Германии. В России и сегодня господствует мнение, что мы, мол, не должны никому ничего отдавать, потому что сами лишились слишком многого».

Но хотя проблема с архивом Шнеерсона, безусловно, часть общей проблемы реституции в России, это все же особенный случай. Не все еврейские организации единодушно поддерживают требования нью-йоркской штаб-квартиры «Хабада». Некоторые представители этого движения в России согласны с позицией Путина и хотят, чтобы архив остался в Москве. «Это США должны заплатить России за то, что она спасла архив от нацистов», — говорит Зиновий Коган, вице-президент Конгресса еврейских религиозных общин и организаций России, имея в виду штраф, который вашингтонский суд наложил на Россию.

Уэсли Фишер из Claims Conference опасается, что конфликт может осложнить дальнейший процесс реституции, так как существуют и другие, не менее легитимные требования.

Важная составляющая конфликта — политические отношения России и США. Многих в мире возмущает, что американское правосудие вмешивается в национальные судебные процессы в Австрии, Германии и Венгрии. В России толерантность по отношению к американскому «юридическому империализму» еще ниже. Поэтому ответ России на требования любого американского суда в первую очередь политический. Можно провести прямые параллели с делом Магнитского. Российский юрист и аудитор Сергей Магнитский разоблачил преступную коррупционную схему, после чего был заключен под стражу и умер при невыясненных обстоятельствах в тюрьме «Матросская тишина» в 2009 году. В декабре 2012 года в США был принят закон, запрещающий въезд в Соединенные Штаты лицам, подозреваемым в причастности к смерти Магнитского. В ответ Путин в том же месяце запретил усыновление российских детей гражданами США.

Чем более охлаждаются отношения между Кремлем и Белым домом, тем меньше вероятность дипломатической развязки. Владимир Путин в первую очередь не хочет допустить, чтобы вопрос об украденных произведениях искусства, находящихся в России, решался в американских судах. Поэтому архив Шнеерсона, скорее всего, останется в Москве. Путин по-прежнему не хочет открывать ящик Пандоры.

Глава 13 Нерон

На Йозефе Геббельсе было длинное черное кожаное пальто, у его ног лежал огромный венок, почти два метра в диаметре. Вокруг гроба — море цветов. Четырнадцать офицеров несли почетный караул у подиума, на котором стоял гроб, осененный шестью высокими мраморными колоннами с горящими лампадами. Геббельс воздел руку в последнем нацистском приветствии Гансу Поссе.

Все места в Мраморном зале дворца Цвингер в Дрездене были заняты высокопоставленными нацистами и директорами музеев, прибывшими со всей Германии, чтобы отдать последнюю дань покойному. Выбор места был символичен. Дворец только что обновили — стенные панели, наборный паркетный пол и картины были вывезены из королевского дворца в Варшаве.

Гитлер устроил своему куратору похороны на высшем государственном уровне. Это лишний раз подтверждало, какую блистательную карьеру Поссе сделал в нацистской Германии. Некогда уволенный с работы директор музея дослужился до самой высокой позиции в немецком мире искусства, став практически единовластным распорядителем проекта Музея фюрера в Линце и выстроив уникальные отношения с Гитлером. Поссе был одним из немногих, кто не боялся открыто усомниться в художественном вкусе фюрера, благодаря чему, возможно, и пользовался его уважением. Поссе отвергал многих мастеров XIX века, которых любил Гитлер, как «низкопробных».

В декабре 1942 года после нескольких лет болезни Поссе умер от рака полости рта. Поссе работал маниакально, не щадя сил, до самого конца, невзирая на болезнь. Он проявил себя как эффективный и одновременно безжалостный коллекционер. Кроме того, Поссе отлично понимал, что лучшую коллекцию в мире нельзя просто скупить. Ее можно составить только из похищенных произведений.

На своем посту Поссе ревниво следил за тем, чтобы никакие конкуренты-мародеры, главным образом Геринг, не смели нарушить право первенства фюрера в отборе произведений искусства.

Надо полагать, Поссе вдохновляла заманчивая перспектива: ему предложили собрать величайшую художественную коллекцию, предоставив практически неограниченные средства и полную свободу в выборе методов.

Как пишет американский историк Джонатан Петропулос, Поссе руководило «фаустовское стремление к бессмертию». Вероятно, ему бы понравился некролог во Frankfurter Zeitung, где говорилось: «То, что создал Поссе, в будущем станет объектом всеобщего восхищения».

Своей жене он оставил довольно скромное наследство — из чего следует, что он не слишком обогатился за счет «Спецпроекта Линц».

Смерть Ганса Поссе в конце 1942 года означала новую эпоху в деятельности мародерских организаций. Кроме того, его кончина совпала с изменением хода войны. Гитлер даже не присутствовал на похоронах, он был поглощен событиями на Восточном фронте. Всего за несколько недель до смерти Поссе 6-я армия вермахта была полностью окружена советскими войсками в Сталинграде. Геринг обещал фюреру, что люфтваффе будет снабжать с воздуха сотни тысяч солдат, попавших в «котел», и наладит их эвакуацию. Однако спасательная операция провалилась. Десятки тысяч немецких солдат умерли от голода и лишений или же покончили с собой в разбомбленном городе. Порядка ста тысяч попали в плен. Сталинградскую битву принято считать поворотом в ходе войны.

Блицкриг, однако, был остановлен еще зимой 1941–1942 годов. В конце ноября 1941-го немецкая армия подошла к окраинам Москвы, но дальше так и не продвинулась. С приходом мощного холодного фронта температура понизилась до –30 °C. Более ста тысяч немецких солдат, все еще одетых в летнюю форму, получили обморожения. Гитлер считал, что никакого специального обмундирования армии не потребуется, потому что война закончится до наступления русской зимы.

7 декабря 1941 года Япония напала на Перл-Харбор, вынудив США вступить в войну. 11 декабря войну Соединенным Штатам объявили Германия и Италия. Меньше года спустя, 8 ноября 1942-го, американские и британские войска высадились в Алжире и Марокко. Американская военная промышленность в течение всей войны снабжала оружием, амуницией и продовольствием как СССР, так и союзников на Западном фронте.

После Сталинграда все больше людей в Германии начали понимать, что война может быть проиграна. Трудности на фронте привели к радикализации и ужесточению режима в самом Третьем рейхе и на оккупированных территориях. В то время как сопротивление оккупационным властям усиливалось и становилось более организованным, стала более жестокой и ответная реакция немцев на выступления партизан.

Немецкое гражданское население тоже столкнулось с войной лицом к лицу. В 1942 году западные союзники провели первые ковровые бомбардировки немецких городов, в налетах участвовало более тысячи самолетов. Кельн, Бремен, Эссен и другие города все чаще подвергались массированным атакам с воздуха, а военно-воздушные силы Германии, которыми руководил Геринг, слабели на глазах и мало что могли этому противопоставить.

Неспособность отразить вражеские бомбардировки наряду с проигранной «битвой за Британию» (люфтваффе так и не смогло добиться превосходства в воздухе над Британскими островами) и провалом спасательной операции в Сталинграде сильно подорвали позиции рейхсмаршала Геринга. Гитлер начал постепенно передавать его полномочия другим, в частности архитектору Альберту Шпееру, назначенному в 1942 году министром вооружений — быстро выяснилось, что Шпеер, блестящий организатор, просто создан для этой должности, и его вклад, как полагают, позволил Германии, насколько было возможно, продлить войну. Геринг продолжал коллекционировать искусство, но дни, когда он всерьез мог бросить вызов амбициям Гитлера, остались в прошлом.

Выбор преемника Поссе на посту главы «Спецпроекта Линц» вызвал большой переполох в иерархии мародеров и удивил мир искусства еще больше, чем в свое время назначение самого Поссе. Самая престижная музейная должность в нацистской Германии досталась директору провинциального Висбаденского музея Герману Фоссу: его рекомендовал незадолго до смерти сам Ганс Поссе. Надо полагать, карьера Фосса неслучайно напоминала карьеру самого Поссе.

Герман Фосс никогда не входил в нацистскую партию. Более того, он был откровенным противником нацистов, имел множество друзей-евреев и, по мнению гестапо, оказывал на окружающих опасное «космополитическое воздействие». Поговаривали и о том, что он морфинист и гомосексуалист.

После прихода нацистов к власти в 1933 году Фосс был уволен из знаменитого берлинского Музея кайзера Фридриха (сегодня Музей Боде). После неудачной попытки эмигрировать в Англию он занял малозаметную позицию директора музея в Висбадене недалеко от Франкфурта.

В феврале 1943-го Фоссу позвонил Йозеф Геббельс и попросил на следующий же день приехать в Берлин. Геббельс предложил ему заменить Поссе на обоих постах — и директора Дрезденской галереи, и руководителя «Спецпроекта Линц». Фосс тут же согласился. Это назначение немало удивило окружающих, потому что все знали о том, что Фосс не приемлет нацизм, но, похоже, в данном случае его «космополитизм» мало кого волновал. Основанием для назначения служила в первую очередь высочайшая квалификация Фосса. В Музее кайзера Фридриха он работал с двумя лучшими в мире знатоками классической живописи — Вильгельмом фон Боде и Максом Фридлендером. Первый был учителем Ганса Поссе, второго забрал к себе Геринг.

В 1943 году Фосс был одним из лучших специалистов по живописи Ренессанса и барокко; кроме того, за то время, что он директорствовал в Висбаденском музее, ему удалось собрать замечательную коллекцию немецкой живописи XIX века.

Назначение Фосса демонстрировало, насколько амбициозно Гитлер относится к своему проекту. Музей в Линце, с точки зрения национал-социалистов, должен был соответствовать самым высоким стандартам. Никто не посмеет усомниться в качестве его коллекций: ни французы, ни американцы.

Так же как это было в случае c Гансом Поссе, высокое назначение заглушило все моральные сомнения Фосса. Даже если он и не догадывался раньше, сейчас он быстро понял, как собиралась коллекция для Музея фюрера. Как и Поссе, «антифашист» Герман Фосс не устоял перед поистине дьявольским искушением и превратился в лояльного и преданного мародера. После войны, на Нюрнбергском процессе, Особый штаб изобразительного искусства, руководивший проектом «Линц», был объявлен преступной организацией — наряду с СС и другими спецслужбами.

Спустя неделю с небольшим после встречи с Геббельсом в Берлине Герман Фосс лично встретился с Гитлером в его «Волчьем логове» — ставке на Восточном фронте. Гитлер произнес часовой монолог, в котором изложил свои планы относительно Музея фюрера. Основное внимание, вещал Гитлер, должно быть уделено немецким мастерам XIX века, особенно мюнхенской и венской школам. Ганс Поссе последовательно протестовал против включения этих художников в коллекцию, но на этот раз Гитлер настаивал. Фосс не должен был его разочаровать.

Новый руководитель проекта «Линц» окажется менее самостоятельным и менее эффективным, чем его усердный предшественник. Его влияние на Гитлера тоже будет ограниченным — как, впрочем, и круг обязанностей. Поссе отвечал за весь музей в целом, а теперь коллекцию книг, монет и военных регалий курировали два других эксперта, Фосс же занимался только живописью.

Однако у него все же было достаточно полномочий, чтобы подбирать себе агентов. Со смертью Поссе подошли к концу и золотые деньки Карла Габерштока. По всей видимости, между Фоссом и Габерштоком и раньше были какие-то трения. Во всяком случае, Фосс немедленно отстранил Габерштока от проекта «Линц» и запретил своим подчиненным заключать сделки с этим арт-дилером. Впрочем, жадность Габерштока, сделавшего состояние на продажах для Линца, говорят, начала раздражать и самого Гитлера. Спустя год галерея Габерштока в Берлине была уничтожена при бомбардировке, и это положило конец его деятельности.

Фосс отстранил от дел и Генриха Гофмана — личного фотографа и друга Гитлера, тоже разбогатевшего благодаря Поссе: по мнению Фосса, Гофман совершенно не разбирался в искусстве.

В отличие от своего предшественника, Герман Фосс выделял гораздо больше ресурсов на то, чтобы покупать произведения искусства (а не похищать их), поскольку многие крупные коллекции, конфискованные на оккупированных территориях, уже и так достались Линцу. С 1943 по 1945 год Фосс купил более 1200 картин, бо́льшая часть которых принадлежала кисти немецких мастеров XIX века.

Однако отдельные случаи мародерства все-таки имели место по мере того, как Германия предпринимала все более отчаянные попытки удержать в своей власти «державы оси» и других союзников. В ответ на высадку англо-американских войск во французских колониях Алжир и Марокко в ноябре 1942 года немцы оккупировали всю территорию Франции (южная часть которой до сих пор находилась под номинальной властью правительства Виши).

Германское вторжение в Венгрию чуть более года спустя было продолжением той же стратегии. Захват новых территорий и во Франции, и в Венгрии открывал новые возможности для грабежей, главным образом еврейского населения. В то же время отступление немцев по всем фронтам в последние годы войны стало причиной еще более широкого мародерства.

Ось Берлин — Рим тоже была далеко не такой надежной, как раньше. Еще в феврале 1941 года немцам пришлось отправить войска в Ливию, а в апреле того же года — в Грецию, чтобы поддержать итальянских союзников, терпевших неудачу за неудачей. В самой Италии заметно окрепла оппозиция войне, фашистскому режиму и диктату Германии. Весной 1943-го в Северной Италии прошли забастовки, а Муссолини тем временем предпринял отчаянную, но тщетную попытку уговорить Гитлера заключить сепаратный мир со Сталиным.

В начале июля 1943 года западные союзники высадились на Сицилии. Череда военных поражений привела к заговору и смещению Бенито Муссолини — он был посажен под домашний арест на лыжном курорте Кампо-Императоре. Новым главой правительства стал генерал Пьетро Бадольо, заверивший Гитлера в том, что остается союзником Германии и что ось Берлин — Рим по-прежнему существует. Однако, как и в случае с венгерским диктатором Хорти, это была двойная игра с целью предотвратить немецкое вторжение — а тем временем заключить сепаратный мир с западными союзниками. Восьмого сентября было объявлено, что Италия подписала акт о безоговорочной капитуляции, и в тот же день немецкие войска начали оккупацию Италии, быстро захватив северную и центральную область Апеннинского полуострова вплоть до Салерно к югу от Неаполя. Еще через четыре дня немецкие десантники освободили Муссолини из-под ареста. Гитлер заставил деморализованного экс-диктатора сформировать новое правительство и возглавить марионеточную Итальянскую социальную республику на северо-востоке полуострова. На самом деле вся власть была сосредоточена в руках у немцев, которые тут же начали депортацию итальянских евреев в Аушвиц. Мечта Муссолини о воссоздании Mare Nostrum[24] — империи, которая, подобно Римской, объединила бы все Средиземноморье — рухнула. Со стороны еще казалось, что бывший диктатор контролирует ситуацию, но на деле он вел все более изолированное существование в своем доме на озере Гарда.

Мародеры на Апеннинском полуострове использовали как «западные», так и «восточные» методы — странное сочетание откровенных грабежей и мер по спасению культурного наследия.

Ганс Поссе и Герман Геринг к тому времени уже многие годы проворачивали сделки на итальянском рынке искусства. Хотя крупные итальянские музеи теперь были в руках немцев, для военных действий на территории Италии было характерно пропагандистское противостояние воюющих сторон. И немцы, и западные союзники пытались выставить друг друга как мародеров и варваров, угрожающих итальянскому культурному наследию. Казалось, немцы даже всерьез возмущены обвинениями в мародерстве. С другой стороны, англо-американская пресса высмеивала взгляд нацистов на культуру. Распространенная карикатура изображала, как немцы депортируют «Моисея» Микеланджело в Дахау, потому что он еврей.

Гитлер обещал Муссолини, что итальянские шедевры останутся на родине, и в Италию прибыл Бернгард фон Тишовиц — преемник Франца Вольфа-Меттерниха на посту руководителя Службы охраны культурных ценностей (Kunstschutz). В ответ на публикации в иностранной прессе немецкие газеты начали печатать статьи о спасательных операциях. Многие ценности были эвакуированы в Ватикан, который обеими сторонами рассматривался как нейтральное государство.

Правда заключалась в том, что культурному наследию угрожали не только нацисты, но и союзники — на войне как на войне. Однако основной ущерб причинили все же американские и британские бомбардировщики. Самым жестоким воздушным атакам подверглось основанное в VI веке аббатство Монтекассино в 120 км к югу от Рима — место рождения бенедиктинского монашеского ордена. 15 февраля 1944 года союзная авиация совершила налет на монастырь, в котором, как считалось, укрепились немцы, причинив обители серьезнейшие разрушения. Во время бомбардировки погибло более 250 гражданских лиц, искавших укрытие в стенах монастыря, а бои под Монтекассино продолжались еще несколько месяцев, в течение которых от обители остались лишь руины.

От бомбежек пострадало несколько итальянских городов, больше других — Милан, входивший в Итальянскую социальную республику Муссолини. Центр города был сильно разрушен, некоторые предместья полностью уничтожены, возник пожар в здании театра «Ла Скала».

Разрушен был также средневековый центр Пизы, артиллерийский огонь союзников вызвал пожар, охвативший знаменитое кладбище и часовню Кампосанто с фресками XIV века. Свинцовая кровля расплавилась, и свинец начал капать вниз, уничтожив большую часть старинных изображений. Чудом не пострадала Пизанская башня, хотя первоначально союзники хотели направить на башню, служившую для немцев наблюдательным пунктом, артиллерийский огонь.

Флоренция и Рим избежали больших разрушений, так как обе стороны старались этого не допустить. Гитлер не был готов пожертвовать своей обожаемой Флоренцией, хотя, отступая, немецкие войска взорвали прекрасный ренессансный мост Санта-Тринита. Но вообще немцы особо не церемонились с итальянской культурой. Офицеры и солдаты войск СС, прибывшие в Италию прямиком с Восточного фронта, привезли с собой самые зверские методы «войны на уничтожение». Продвигаясь по сельской Италии, эти солдаты оставляли за собой пожарища и смерть.

На сопротивление итальянских партизан немцы отвечали с неописуемой жестокостью. В маленькой деревеньке Санта-Анна-ди-Стаццема нацисты расстреляли сто тридцать два мирных жителя, их тела были свалены в кучу и подожжены огнеметами.

Войска СС уничтожили также многие церкви и памятники культуры, и Служба охраны культурных ценностей, как обычно, мало что могла с этим поделать. Спланированные конфискации случались реже, чем обыкновенные грабежи и вандализм, но все же имели место. Например, СС завладела нумизматической коллекцией итальянского короля. Король Виктор Эммануил III поддержал заговор против Муссолини, и Гитлер жестоко наказал его за это. Дочь короля, принцесса Мафальда, погибла в Бухенвальде. Некоторые произведения из галереи Уффици во Флоренции «в целях безопасности» отвезли поближе к австрийской границе.

Монастырь Монтекассино, как и Ватикан, считался безопасным местом и использовался как хранилище государственных коллекций из Рима и Неаполя. Немцы успели их эвакуировать до начала битвы при Монтекассино, но к несчастью, эвакуацию проводила парашютно-танковая дивизия «Герман Геринг». Бо́льшая часть работ была в целости доставлена в Ватикан, но пятьдесят ящиков с картинами и изделиями из бронзы эпохи Возрождения бесследно исчезли. Когда итальянские музейщики это заметили, ящики находились уже по другую сторону Альп. На этот раз, однако, предприятие затеял не сам Геринг — инициатива исходила от офицеров его дивизии, которые собирались преподнести похищенные сокровища рейхсмаршалу на день рождения. Несколькими годами раньше Геринга, вероятно, восхитил бы подобный подарок, но теперь наступили иные времена. Чтобы избежать пересудов, Геринг решил сохранить дело в тайне, а потом тихонько переслал ящики в коллекцию Музея фюрера.

* * *

Летом 1943 года в Европу прибыл первый участник программы «Памятники, изобразительное искусство и архивы» (Monuments, Fine Arts, and Archives, MFAA). Мэйсон Хэммонд, профессор-античник из Гарварда, высадился на Сицилии вместе с войсками союзников. Отдел военной администрации, который должен был заниматься программой MFAA, был только что учрежден, и, собственно, других сотрудников, кроме Хэммонда, в нем не было. Хэммонд сразу принялся за работу — предстояло спасти итальянское культурное наследие от собственных братьев по оружию. Высадившиеся на Сицилии солдаты уже начали собирать «сувениры» и оставлять свои имена на античных мраморных колоннах.

Войсками командовал генерал Паттон, известный своей дерзкой военной тактикой. Паттон обосновался в Палермо во дворце нормандских королей Сицилии — палаццо деи Норманни. Он не любил старины и потребовал денег на то, чтобы «привести здание в порядок», в чем ему, к счастью, отказали.

Английские и американские генералы не разделяли одержимости немцев искусством. Инициатива образования MFAA возникла благодаря усилиям нескольких общественных объединений, таких, например, как «Оборона Америки, Гарвардская группа» (American Defence Harvard Group). Эта организация была создана несколькими профессорами Гарварда после падения Парижа летом 1940 года. Группа считала своей задачей информирование американцев об опасности, которую представляет собой Гитлер, и пропаганду помощи американским союзникам в Европе.

Хотя и было понятно, что вступление США в войну — всего лишь вопрос времени, нападение японцев на Перл-Харбор 7 декабря 1941 года стало настоящим потрясением — атакована была непосредственно территория США.

На Восточном побережье всерьез опасались немецких подлодок, которые нападали на американские торговые конвои, шедшие в Европу. Сегодня это может показаться странным, но в конце 1941 года директора американских музеев допускали, что бомбы скоро начнут падать и на Манхэттен. Такие музеи, как МоМА, Метрополитен и вашингтонская Национальная галерея, начали эвакуировать свои коллекции вглубь страны.

Ученых и музейщиков также волновал вопрос, не возникнет ли дополнительной угрозы для культурного наследия Европы после вступления Америки в войну. Эта проблема стала актуальной, когда в ноябре 1942 года англо-американские войска высадились в Северной Африке — не прошло и года после нападения на Пёрл-Харбор. Считалось, что для большей эффективности программой по охране памятников должна заниматься не какая-нибудь гражданская организация, а регулярная армия. Весной начали подбирать сотрудников, которые не только были бы знатоками истории искусства, но и умели держать в руках винтовку — сочетание довольно редкое. К примеру, директору музея Метрополитен Фрэнсису Генри Тэйлору отказали, сочтя его слишком грузным. Оказалось, что проще нанять специалистов, которые уже прошли военную подготовку, и выбор в первую очередь пал на Мэйсона Хэммонда.

Организации вроде вышеупомянутой Гарвардской группы при помощи эмигрантов из Европы — норвежской писательницы Сигрид Унсет и известнейшего парижского галериста Жоржа Вильденштейна — начали составлять списки значимых памятников Европы, нуждающихся в охране.

В июне 1943-го, когда Хэммонд уже находился в Европе, президент Рузвельт формально назначил его руководителем программы. Осенью Хэммонд получил подкрепление — около дюжины офицеров стали сотрудниками его отдела. В подразделение также вошли несколько британцев. Одна из главных задач группы состояла в том, чтобы информировать армию о местоположении ценных памятников и произведений искусства, чтобы по мере возможности избегать боев в этих местах. Однако командующий союзническими войсками генерал Эйзенхауэр не очень-то хотел ограничивать себя в выборе тактики. Хотя президент Рузвельт пообещал папе римскому, что военные действия не затронут Ватикана, а экипажи бомбардировщиков получили подробные карты, на которые были нанесены важнейшие памятники Рима, несколько бомб по ошибке все же было сброшено на папский анклав. Когда союзнические войска стали продвигаться по Апеннинскому полуострову, отдел MFAA завалили отчеты о мародерстве и вандализме в собственных рядах.

Говорят, что сам Эйзенхауэр, занимавший в какой-то момент кампании один из королевских охотничьих домиков XVIII века в Казерте, не постеснялся открыть пальбу в прекрасных интерьерах, обнаружив у себя в комнате крысу. В конце концов бесконечные скандалы, возникавшие из-за вандализма войск союзников, вынудили главнокомандующего в декабре 1943 года издать первый приказ, обязывающий англо-американские войска тщательно охранять памятники культуры. Один пункт приказа звучал вполне однозначно:

Мы обязуемся уважительно относиться к памятникам, насколько это возможно в условиях войны. Но если понадобится выбирать между знаменитым архитектурным сооружением и жизнями наших людей, то последние для нас несравнимо более ценны, и в этом случае зданием придется пожертвовать.

Меньше чем через два месяца после этого был уничтожен монастырь Монтекассино. MFAA приходилось сражаться на двух фронтах — против немецкой армии и против собственной военной бюрократии. Ученые, служившие в подразделении MFAA, в основном имели младшие офицерские звания и поэтому могли давать вышестоящим командирам лишь рекомендации о защите памятников, а не прямые распоряжения. Однако после декабрьского приказа Эйзенхауэра уважение к подразделению выросло. Заметно ужесточилась и воинская дисциплина.

Хотя с войсками в Италии находились всего около десяти сотрудников MFAA, их работа — в том числе и консультации — сыграла очень важную роль. Прежде всего они снабдили сухопутные войска и авиацию удобными и актуальными «культурными картами».

С точки зрения возможности бомбардировок города были поделены на три категории: 1) те, которые бомбить нельзя ни при каких обстоятельствах, — это Рим, Флоренция и Венеция; 2) города, бомбардировки которых разрешены лишь в случае крайней необходимости, — Равенна, Урбино и Сполето; 3) города, которые разрешается бомбить без ограничений (в этот раздел, в частности, вошли Милан, Пиза и Падуя).

Когда союзники дошли до Северной Италии, круг задач MFAA был расширен. Только что прибывший в распоряжение отдела искусствовед из Йельского университета Дин Келлер немедленно приступил к работе — спасению и консервации того, что осталось от фресок Кампосанто в Пизе.

Другие офицеры MFAA в июне 1944 года вместе с англо-американскими войсками вошли в Рим и к своей радости обнаружили, что художественные коллекции города почти не пострадали от немецких мародеров. Правда, итальянские музейщики встретили офицеров MFAA несколько настороженно: немецкая пропаганда распространяла слухи, что истинная цель этого подразделения — переправить итальянские шедевры за океан.

Со временем подразделение MFAA в Италии научилось работать более организованно и эффективно, хотя до конца войны группа испытывала постоянный недостаток состава и ресурсов. Летом 1944 года в подразделении служило чуть больше двенадцати человек — и это на все союзнические армии, насчитывавшие несколько миллионов солдат. Но итальянский опыт оказался неоценим, ибо Италия была лишь прелюдией. Союзники освободили Флоренцию 4 августа 1944 года, и к этому моменту во Франции уже почти месяц был открыт второй фронт. В Нормандии офицеры MFAA смогли оценить истинный размах грабежей. Про «ариизацию» в Америке уже знали — многие евреи, жертвы нацистских преследований, еще до войны бежали в США. Тем не менее союзники были поражены масштабами нацистского мародерства.

Первый офицер MFAA во Франции, архитектор Бэнсел Лафарж, прибыл в Нормандию всего через неделю после высадки союзнических войск. Здесь картина разрушений была совсем иной, нежели в Италии. Нормандский город Кан напоминал лунный ландшафт. Две трети города были полностью уничтожены бомбардировщиками западных союзников непосредственно перед высадкой. Лафарж проезжал деревни, где колокольни средневековых церквей на его глазах уничтожались артиллерийским огнем, потому что на них прятались немецкие снайперы.

К Лафаржу вскоре присоединились другие офицеры MFAA, в том числе директор «Клойстерс» (средневекового отдела музея Метрополитен) Джеймс Роример и Роберт Поузи, и они тут же начали маркировать особенно ценные памятники. Установить постоянное наблюдение за ними было трудно, таблички, предупреждающие о том, что здание имеет историческую ценность, не могли остановить вандалов, и тогда офицеры придумали более эффективный метод маркировки: они стали натягивать вокруг строений белую ленту, которая обычно предупреждала об опасности мин.

Довольно скоро офицеры MFAA обнаружили во Франции первые хранилища похищенных произведений искусства. В середине августа Роример прибыл в замок Сурш, где его встретил главный хранитель отдела живописи Лувра Жермен Базен. Базен испытал огромное облегчение: четыре года он провел в постоянном напряжении, охраняя так называемую «Галерею Медичи» — серию из двадцати четырех полотен, в мифологических сценах представляющих жизнь Марии Медичи, произведение, которое она сама заказала Рубенсу в начале XVII века. В большинстве случаев немцы оставили французские хранилища нетронутыми, правда, отступающие войска СС обстреляли замок Валансэ в долине Луары, где, в частности, были спрятаны Венера Милосская и Ника Самофракийская из Лувра. Произведения не пострадали, однако один из французских солдат, охранявших замок, погиб.

* * *

В начале августа 1944 года штаб Розенберга начал эвакуировать парижский музей Жё-де-Пом. Все компрометирующие документы были сожжены, последние ценности вывезены — оставшиеся работы в спешке бросили в грузовики, ожидавшие возле музея. Картины уже не упаковывали в защитный материал — солдатам было не до того — и просто кучей сваливали в кузов. Роза Валлан взволнованно наблюдала за погрузкой.

Главную и, без сомнения, самую самоотверженную борьбу с мародерством нацистов во Франции провели не офицеры MFAA, а эта скромная, но решительная француженка. Роза Валлан четыре года тайно следила за деятельностью штаба Розенберга в Жё-де-Пом. Она стала единственным сторонним свидетелем того, как работала мародерская машина. То, что Розе Валлан удалось удержаться в музее, было чудом, но в то же время признанием ее чрезвычайной добросовестности. Четыре раза ее выгоняли с работы, но всякий раз она возвращалась, настаивая на том, что какой-то важный отдел требует ее присмотра. Мадам Валлан, которую немцы считали безобидным администратором, тайком вела записи и зарегистрировала тысячи произведений, прошедших через Жё-де-Пом: откуда их привезли и, что еще важнее, куда их переправили.

С апреля 1941 года 4174 ящика, содержащих более 22 000 произведений искусства, были отправлены из Франции в Германию. Валлан часто засиживалась в музее допоздна, когда немецкие искусствоведы уже уходили домой или в кабак. Чаще всего именно ночью она могла тщательно изучить новые поступления. Иногда она тайком таскала домой негативы отснятых произведений искусства и просила знакомого напечатать снимки. Валлан собирала также информацию о своих соотечественниках, которые занимались транспортировкой и упаковкой ценностей или охраной музея.

Она несколько раз встречалась с Жаком Жожаром из «Национальных музеев», который был тайным участником французского Сопротивления, и с представителями правительства Шарля де Голля в изгнании в Лондоне, чтобы передать им информацию. Важными были сведения о поездах, на которых вывозили искусство. Одними из главных участников Сопротивления были железнодорожники, Résistance-Fer, устраивавшие диверсии на железных дорогах. Информация Валлан была нужна для того, чтобы поезда, нагруженные произведениями искусства из французских музеев, не были подорваны и не сошли с рельс.

Роза Валлан отлично понимала, что рискует жизнью. Один из агентов Геринга в штабе Розенберга, Бруно Лозе, дал ей понять, что ее немедленно расстреляют, если заподозрят в шпионаже. Чем ближе западные союзники подходили к Парижу, тем опаснее становилась работа Валлан. Нацисты начали вычищать Жё-де-Пом, существовал риск того, что скоро они начнут избавляться и от свидетелей. Тем не менее Роза Валлан оставалась в музее до самого конца — это была рискованная игра, но она стоила свеч.

В ходе кровопролитных боев западные союзники прорвали оборону немцев в Нормандии и двинулись к Парижу. Тем временем на востоке первого августа началось Варшавское восстание. Немцы отступали по всем фронтам, но восстание было подавлено с невероятной жестокостью, погибло более 200 000 поляков. Охотясь за повстанцами, немцы бомбили один варшавский квартал за другим, в результате уцелела только одна седьмая часть города.

В начале августа казалось, что Париж ждет похожая участь. Гитлер приказал бороться за французскую столицу до последнего, а в случае неудачи уничтожить город. Инженерные войска заложили мины на мостах через Сену. Собор Парижской Богоматери, Дом инвалидов и Люксембургский дворец были забиты взрывчаткой. Минировались ведомственные здания, электростанции, водохранилища и другие объекты инфраструктуры. Даже в канализационной системе под городскими улицами были заложены адские машины. Париж в буквальном смысле слова превратился в пороховую бочку, которую могли подорвать в любой момент. Гитлер решил, что город достанется противнику только в руинах. Французской столице предстояло ответить за сокрушительные воздушные налеты союзников на немецкие города. Годом раньше был почти полностью уничтожен Гамбург — пожалуй, только атомная бомбардировка могла вызвать более страшные разрушения. Тысячи зажигательных бомб превратили город в гигантский факел, образовав огненный смерч высотой в триста метров. Людей засасывало в огонь, как сухие листья. Не спаслись даже те, кто успел добраться до бомбоубежища, — они задохнулись, поскольку в раскаленном воздухе выгорел весь кислород.

Роза Валлан наблюдала, как солдаты укладывают последние картины из Жё-де-Пом в грузовики. Скоро ей удалось выяснить, что машины направляются не прямо в Германию, а в Обервилье, северо-восточный пригород Парижа. Там картины перегрузят на поезд.

Роза Валлан переписала транспортную накладную, в которой был указан не только номер поезда, но и номера вагонов, в которых штаб Розенберга собирался перевозить картины. Всего из Жё-де-Пом вывезли сто сорок восемь ящиков. В них было по меньшей мере шестьдесят четыре картины Пикассо, двадцать девять картин Брака, а также много работ Дега, Сезанна, Ренуара и Модильяни. Большинство этих произведений относились к коллекции Поля Розенберга. В остальных вагонах везли мебель и домашнюю утварь, награбленную в ходе «Операции „Мебель“» (M-Aktion). Такие составы с похищенным имуществом уходили из Франции на восток в течение всей войны.

Четыре года Роза Валлан незаметно для окружающих собирала информацию в Жё-де-Пом. Так же незаметно она и исчезла. А через два дня передала участникам Сопротивления информацию о поезде.

Из Обервилье состав № 40044 отправлялся в Австрию: часть драгоценного груза предполагалось спрятать в замке Когль в 50 км к востоку от Зальцбурга (в этом замке располагался один из штабов Розенберга). Но войска западных союзников уже стояли под Парижем: Жожар и Валлан были твердо убеждены, что поезд удастся остановить. Только не с помощью артиллерии, а куда более эффективным оружием. Договорились с железнодорожниками — участниками Сопротивления, и 10 августа, когда эшелон был готов к отправке, железная дорога забастовала. Состав № 40044 простоял в Обервилье несколько недель. А потом железнодорожные пути до самой границы были заблокированы воинскими эшелонами с возвращающимися домой немцами: ни один нацист не хотел оставаться в Париже, когда придет час расплаты.

Тем временем вокруг Парижа шла напряженная и опасная игра. Эйзенхауэр не хотел штурмовать город, зная, что это задержит продвижение союзных войск к Германии, а значит, продлит войну. Шарль де Голль и другие командиры Французской армии освобождения считали иначе. А Париж в эти дни находился на грани хаоса. 15 августа немцы арестовали больше 2500 участников Сопротивления, евреев и просто случайных прохожих и тут же отправили их всех в Бухенвальд. В ответ горожане начали всеобщую забастовку. На следующий день немцы схватили и тут же расстреляли несколько десятков партизан в Булонском лесу. Участники Сопротивления теперь боролись в открытую — они прокалывали шины на немецких автомобилях, снимали дорожные знаки, совершали налеты на немецкие посты. Французы начали строить баррикады на улицах, а на крышах засели немецкие снайперы. 24 августа, после нескольких дней вооруженных стычек между бойцами Сопротивления и немецким гарнизоном, Французская армия освобождения вошла в Париж. Гитлер отдал приказ поджечь фитиль: Париж должен сгореть, мосты упадут в Сену, собор Парижской Богоматери рухнет, гробница Наполеона будет похоронена под руинами Дома инвалидов.

Но именно в тот момент, когда город, по замыслу фюрера, должен был взлететь на воздух, командир немецкого гарнизона генерал Дитрих фон Хольтиц неожиданно сдался французской армии, приказав капитулировать всем своим 17 000 солдатам. Что произошло на самом деле, до сих пор остается предметом споров. В Германии считают, что фон Хольтиц намеренно ослушался Гитлера и тем самым спас Париж. Во Франции склоняются к тому, что у немцев просто не оставалось другого выхода. Истина, скорее всего, где-то посередине. Известно, например, что председатель муниципального совета Парижа, коллаборационист Пьер Теттенже (винодел, производитель знаменитого шампанского), при посредничестве шведского консула Рауля Нурдлинга вел с фон Хольтицем напряженные переговоры, пытаясь уговорить его пощадить город.

Эшелон № 40044 в последний момент все же вышел из города, но через несколько километров остановился из-за «механической неполадки». Французские железнодорожники объяснили немецкой охране, что вагоны перегружены. В конце концов поезд снова тронулся, но в предместье Оне-су-Буа — новая остановка: на этот раз с рельсов сошел локомотив. После этого поезд так и не сдвинулся с места, пока не прибыли бойцы Французской армии освобождения. План Розы Валлан и французских железнодорожников сработал. Загадочным образом исчезли только два ящика, все остальное более или менее было цело.

Эти события воспроизведены в фильме Джона Франкенхаймера «Поезд» (1964), сценарий которого основан на мемуарах Розы Валлан «Фронт искусства». В фильме эшелон с сокровищами искусства останавливает боец Сопротивления, которого играет Берт Ланкастер. Его противник — главный злодей фильма, нацистский полковник фон Вальдхайм (Пол Скофилд), помешанный на искусстве, говорит перед смертью: «Красота принадлежит тому, кто может ее оценить».

* * *

Зима 1944 года. Караван грузовиков ползет вверх по опасной дороге над отвесным обрывом. В грузовиках — ящики, помеченные инициалами Гитлера. Дорога ведет к старой соляной шахте возле австрийской деревни Альтаусзее в регионе Аусзеерланд — природной крепости, окруженной вершинами Известняковых Альп, поднявшихся из земной коры десятки миллионов лет назад. Когда-то здесь, в месте столкновения двух древнейших тектонических плит, расстилался океан, и светло-серый известняк, характерный для альпийских вершин этого региона, образовался в глубинах этого древнего океана. Теперь этому горному региону предстояло стать последним оплотом нацистов, где они смогут спрятать свою самую драгоценную добычу.

Снежные сугробы высотой до пяти метров укрывали склоны вокруг входа в шахту. Небольшая группа солдат, инженеров, шахтеров и музейщиков вот уже несколько месяцев работала под землей. Они прибыли в сонную альпийскую деревню летом 1943 года, вскоре после того, как шахту осмотрел австрийский искусствовед Герберт Зайберль. На специальной вагонетке Зайберль проехал по штреку почти на два километра вглубь горы, записывая температуру и влажность воздуха.

Бродя по бесконечным коридорам шахты, он сделал неожиданное открытие — часовню, посвященную святой Варваре и построенную в 1930-х годах местными шахтерами-католиками. Святая Варвара жила в III веке и пострадала за свою веру — отец-язычник отрубил ей голову. Но, когда палач возвращался домой после казни дочери, он был убит молнией. Поэтому святая Варвара считается покровительницей всех, кто рискует внезапно погибнуть — как, например, шахтеры.

Алтарный образ, написанный маслом, висел на своем месте со дня освящения часовни и, судя по всему, совершенно не пострадал от воздействия окружающей среды. В обычном сыром подземелье красочный слой быстро испортился бы, но соляные стены поглощали влагу, обеспечивая постоянный уровень влажности.

Зайберль сразу понял, что нашел идеальное место для австрийских музейных фондов, которым с тех пор, как западные союзники вошли в Италию, постоянно угрожали воздушные налеты. Однако отчет Зайберля скоро попал в руки Гитлера, который решил распорядиться шахтой иначе — спрятать в ней коллекцию своего будущего музея в Линце.

Вся Германия стала теперь уязвимой перед налетами союзников, и безопасность художественных коллекций была под угрозой. До 1943 года коллекция будущего Музея фюрера размещалась в нескольких хранилищах, в том числе в Мюнхене, в замке Нойшванштайн и в Дрездене. Но теперь все эти три точки считались возможными мишенями противника.

В конце 1943 года Гитлер издал приказ свезти все коллекции в одно место — в шахту в Альтаусзее, которая получила кодовое наименование «Хранилище Дора» (Depot Dora). Под километровым слоем известняка и соли произведениям искусства ничего не грозит, даже если гору начнет бомбить весь воздушный флот союзников.

Под землю спрятался не только будущий Музей фюрера. В 1943-м стало ясно, что нацистская Германия проиграла битву за господство в воздухе. Люфтваффе и войска ПВО не в состоянии были помешать англо-американским бомбардировщикам изничтожать немецкую военную промышленность. Военное производство все чаще приходилось перемещать под землю. В Совиных горах на территории Польши более 10 000 рабов из Аушвица построили огромный подземный производственный комплекс. На подземном ракетном заводе «Миттельверк» в горе Конштайн в Тюрингии погибло двадцать тысяч человек — узников специально созданного при заводе лагеря, который также носил название «Дора». Альберт Шпеер, министр вооружений нацистской Германии, несмотря на бомбардировки, смог увеличить производство танков, самолетов и подводных лодок более чем в два раза.

Шахта в Альтаусзее была не единственным подземным хранилищем произведений искусства. Эвакуация музейных фондов шла уже с начала войны. Еще в 1940-м, во время одного из первых налетов англичан на Берлин, в Пергамский музей угодила бомба, что стало сигналом для других музеев, до поры до времени веривших нацистам, что немецкие города неуязвимы. Коллекции многих берлинских музеев поначалу разместили в так называемых зенитных башнях (Flaktürme), построенных в разных районах города. Гигантские наземные бункеры из монолитного бетона, похожие на донжоны средневековых замков, использовались как площадки для крупнокалиберных зенитных батарей, командные пункты и бомбоубежища (в шести берлинских башнях могло укрыться до 50 000 человек). Утверждалось, что зенитная башня способна выдержать любую воздушную атаку. Поэтому большинство коллекций из Берлина не вывозили, и эвакуация началась только тогда, когда нацисты осознали, что в город скоро войдет Красная армия. Сокровища искусства были также спрятаны под землей — в частности, в шахте старинного золотого рудника в поселке Меркерс в Тюрингии. После того как в здание рейхсбанка в Берлине попала бомба, в Меркерс также свезли золотой запас Германии. Но многое, например «золото Трои», Пергамский алтарь и сотни картин и скульптур, так и осталось на своих местах в музеях, брошенных на произвол судьбы в городе, который вскоре превратился в поле битвы.

Гитлер куда больше волновался за коллекцию, предназначенную для Линца, нежели за национальные собрания. В Альтаусзее приготовления начались еще в 1943-м. В шахте настелили деревянные полы и оборудовали реставрационные мастерские. Вдоль стен штреков возвели огромные деревянные стеллажи, чтобы разместить самые большие картины (некоторые из них достигали нескольких метров в высоту). В некоторые местах стеллажи были трехъярусными. Идеальный микроклимат шахты позволял хранить там искусство десятилетиями, а если понадобится — веками.

Первые ценности прибыли в Альтаусзее в январе 1944 года. Два горных перевала с крутыми подъемами делали доступ в шахту зимой почти невозможным. Когда грузовики не справлялись, ящики везли на воловьих упряжках и даже на танках. В первый год из Дома фюрера в Мюнхене было доставлено 1687 картин, из замка Нойшванштайн — 922 ящика. Осенью 1944-го прибыл Гентский алтарь. Для шедевра братьев Ван Эйков было приспособлено отдельное помещение. В Альтаусзее оказались также работы, захваченные немцами при отступлении из Западной Европы, такие как «Мадонна Брюгге» Микеланджело. В начале сентября 1944 года, всего за несколько дней до освобождения Брюгге британскими войсками, немецкие солдаты вытащили статую из церкви Богоматери и вывезли ее из города в фургоне Красного Креста под грудой старых матрасов. В глубинах шахты Альтаусзее была также спрятана личная коллекция Гитлера — скульптуры, гобелены, антиквариат, книги, обмундирование и оружие. Металлические предметы смазали жиром, чтобы уберечь от ржавчины. Последние произведения доставили в шахту всего за несколько недель до капитуляции нацистской Германии.

Примерно 10 апреля 1945 года в шахту внесли восемь больших ящиков с надписью «Vorsicht — Marmor — Nicht stürzen!» («Осторожно — мрамор — не бросать!»). На самом деле содержимое этих ящиков было куда страшнее: в них лежали пятисоткилограммовые бомбы, сброшенные английскими или американскими бомбардировщиками, но не разорвавшиеся.

Гитлер занимался проектом «Линц» до самого конца. 2 января 1945 года он попросил Мартина Бормана составить перечень всех произведений коллекции. Только что провалилось Арденнское контрнаступление, последняя отчаянная попытка нацистов изменить ход войны на Западном фронте. Теперь территория самой Германии была открыта для вторжения. Тогда же, в январе, немцы потерпели поражение в Польше. Это означало, что Красная армия рано или поздно подойдет к Берлину. Около двух недель спустя, 13 февраля, Герман Гислер установил в бункере Гитлера под рейхсканцелярией макет Линца, работа над которым продолжалась в течение всей войны.

Планы перестройки Линца и Берлина не были чистой фантазией. Если бы Германия победила в мировой войне, эти проекты так или иначе были бы осуществлены, хотя Гитлер в определенный момент запретил Шпееру делать точные экономические расчеты. Тем не менее подготовка к превращению Берлина в Столицу мира Германия (Welthauptstadt Germania) уже началась. Некоторые здания снесли, чтобы освободить место для гигантского купольного Зала народа, задуманного лично Гитлером, и озера перед ним — самого большого искусственного бассейна в мире (1200 х 400 м). Со временем предстояло снести целые районы центрального Берлина. Согласно расчетам городского строительного управления, под снос должны были пойти 50 000 жилых помещений. Старый Рейхстаг, пострадавший от пожара в 1933 году, будет сохранен, правда, только в качестве исторического дополнения к новому монументальному зданию. Предстояло разбить площадь, на которой смогут построиться в парадные колонны одновременно миллион человек, и воздвигнуть триумфальную арку высотой в 125 метров (также по собственноручным эскизам Гитлера), на которой будут высечены имена всех немецких солдат, погибших в Первой мировой войне.

Гитлер хотел, чтобы новая столица была отстроена к 1950 году, к этому году была приурочена и очередная Всемирная выставка. К тому времени сам фюрер уйдет со сцены и проведет свои последние годы в Линце. Однако, судя по воспоминаниям Шпеера, личный архитектор Гитлера понимал, что построить город за такое короткое время нереально. Одно проектирование займет лет десять, и для работы потребуются огромные ресурсы — как строительные материалы, так и рабочие руки.

Практические приготовления к строительству в Берлине были остановлены только в 1942 году. Впрочем, Гитлер предпочитал относиться к бомбардировкам Берлина и других немецких городов как к своего рода продолжению подготовительных работ. Осуществить столь масштабные планы строительства после войны будет только проще — новая имперская столица вырастет на руинах.

Преобразования должны были коснуться не только Берлина, но и целого ряда других важных для фюрера городов Третьего рейха. Но, по словам Шпеера, под конец Гитлера интересовал только Линц:

Найти забвение он пытался в работе над планами реконструкции родного города. Об этом свидетельствовал его неувядаемый интерес к ним. Главного архитектора Линца Германа Гислера на завершающей стадии войны все чаще вызывали в ставку. Напротив, проекты перестройки Гамбурга, Берлина, Нюрнберга или Мюнхена, которые когда-то так много значили для него, Гитлера уже почти не интересовали. Как-то он даже с мрачным видом заявил, что смерть избавила бы его от страшных мук, которые он вынужден сейчас терпеть. Рассматривая представленные ему Гислером планы реконструкции Линца, Гитлер очень часто останавливал взор на проекте своего склепа, который предполагалось соорудить в одной из башен предназначенного для партийных органов комплекса зданий. Он не скрывал, что даже после победы не желает покоиться рядом со своими фельдмаршалами во Дворце солдатской славы в Берлине.

Гитлер желал быть похороненным как художник, а не как полководец. И похоронить его следовало в городе, сыгравшем в жизни диктатора самую большую роль. Не в Мюнхене, где он стал политиком. И не в Берлине, где он стал фюрером. А там, где он стал «художником».

Гитлер придавал такое значение Линцу и коллекции еще и потому, что рассматривал эту коллекцию как свое наследие, то, что он передаст потомкам. И в конце концов только эти произведения — в отличие от величественных планов фюрера — действительно пережили его.

Немецкая общественность ничего не знала о проекте по перестройке Линца до 1943 года, когда Генрих Гофман описал этот проект в художественном журнале «Искусство — народу» (Kunst dem Folk). Статья была частью пропагандистской кампании, направленной на то, чтобы успокоить немецкий народ после поражения под Сталинградом. Однако саму затею с Музеем фюрера не стоит считать исключительно пропагандой. Для Гитлера это был в высшей степени личный проект, который, как правило, обсуждался только с самыми приближенными лицами. Гитлер не раз выражал свое нежелание сводить искусство к инструменту пропаганды, это противоречило его идеалистическим художественным взглядам. То, что на Большой немецкой художественной выставке ежегодно выставлялось плоское и идеологически ангажированное искусство, было скорее случайной неудачей, а не задуманной целью. Гитлер никогда не был до конца доволен результатами этих выставок. Собрать коллекцию, в основу которой легли бы работы старых мастеров, было куда проще.

Основная часть макета музея строилась по эскизам, которые сделал сам Гитлер в середине 1920-х, когда был еще далек от власти и лишь мечтал о создании новой национальной галереи. Музей фюрера должен был стать не только символом нацистского режима, но и наглядной демонстрацией духовной гегемонии арийской расы. Это наследие будет передано грядущим поколениям, а может быть, доживет и до того времени, когда национал-социализм возродится в Четвертом рейхе. Шпеер и Гитлер планировали, что задуманные ими здания сохранят часть своей ценности даже в виде руин — тысячи лет спустя. Гитлер мечтал создать нечто, что переживет само время, подобно Парфенону Иктина и Калликрата. Он сделал наброски не только экстерьера, но и внутренних помещений музея и показал эти наброски Шпееру и Гислеру. Фюрер продумал даже то, как именно будет падать свет из окон, и набросал эскизы мебели. Большой средний зал будет украшен скульптурным фризом длиной сто восемьдесят метров.

Гитлер решил, что зал с работами мастеров Возрождения и барокко будет примыкать к залу немецкой живописи XIX века. В отличие от Ганса Поссе Гитлер считал, что эти южнонемецкие и австрийские мастера недооценены и рано или поздно займут свое место в пантеоне великих художников, это лишь вопрос времени. Поэтому назначение Фосса в качестве преемника Поссе было решением последовательным и стратегическим: если Ганс Поссе отобрал для коллекции старых мастеров, то Фосс дополнил ее работами художников, к которым Гитлер питал особое, личное пристрастие: Арнольд Бёклин, Франц фон Штук и Эдуард фон Грютцнер. Последнего Гитлер считал немецким Рембрандтом. Фосс раздобыл для коллекции многих любимых художников Гитлера, и к концу войны собрание немецкой живописи насчитывало более 5000 полотен.

Когда Гитлер пытался стать художником и поступить в художественную академию в Вене, Бёклин был для него образцом для подражания. Однако будущий фюрер дважды провалил вступительные экзамены — в основном из-за неумения рисовать людей. Поражение зародило в нем желание отыграться, которое не оставляло его всю жизнь и отчасти получило выход в проекте «Линц» и постоянном стремлении досадить Вене. Однако некоторые считают, что представление Гитлера о себе как художнике недооценено. Что он был не столько политиком, одержимым искусством, сколько художником, одержимым политикой. Многое указывает на то, что он смотрел на мир как художник, взять, к примеру, «озвучивание» военных операций — в случае с Советским Союзом это были «Прелюды» Листа.

Альберт Шпеер часто вспоминал, что Гитлера гораздо сильнее трогали донесения о разрушенных бомбами «ценных строениях», нежели о человеческих жертвах:

Меньше всего он думал об удовлетворении социальных нужд людей: их бедственное положение его вообще не волновало. Поэтому теперь он сразу же требовал немедленно приступить к восстановлению сгоревших зданий театров.

Фюреру, казалось, были совершенно непонятны простые человеческие нужды. Люди голодали, оставались без крова, а он предлагал поддерживать дух народа театральными представлениями, вспоминал Шпеер. Геббельс тоже констатирует в своих дневниках, что никакое военное поражение не могло удержать Гитлера от длинных рассуждений об опере и искусстве.

Британский историк Пол Джонсон считает, что эта особенность Гитлера объясняет его успех:

Художественный подход Гитлера был главной причиной его успеха. Слепой фанатизм Ленина никогда бы не сработал в Германии. Немцы были одной из самых образованных наций в мире. Завоевать их интеллект было крайне трудно. Но их сердца, их эмоции были более доступной целью.

Тот факт, что Гитлер непременно настаивал на восстановлении театров, символичен. Арне Рут и Ингемар Карлсон показывают, что нацистские манифестации, факельные шествия, массовые митинги, архитектура и искусство — все это было театральной площадкой, где разыгрывалось политическое действо, которое большинству немцев помогло заполнить душевную пустоту и избавиться от чувства потери, столь остро переживаемого со времен эпохи романтизма. Вместо французского Просвещения, английского рационализма, американского капитализма и «прозаической» демократии нацисты предложили народу помпезный, захватывающий дух театр. Вместо свободы людям дали чувство единства и превосходства. Культура, по мнению нацистов, в наибольшей степени отличала немцев от всех остальных. Из речи Гитлера, произнесенной на съезде партии в 1937 году, явно следует, что культура была и высшей целью войны:

Это государство не должно быть властью без культуры или силой без красоты. Ибо вооружение нации нравственно оправдано лишь тогда, когда ее мечом и щитом руководит высшая цель. Поэтому мы стремимся не к неприкрытому насилию Чингисхана, а к миру власти, в котором мы сможем создать более сильное общество, служащее покровителем высокой культуры.

Эстетика, к которой питал слабость Гитлер — красочные безвкусные пейзажи, вагнеровский размах и романтическая пышность, — оказалась близка многим немцам.

Но национал-социалистическому движению в целом был свойствен некоторый эстетический и идеологический дуализм. Такие члены партии, как Альберт Шпеер и Роберт Лей, были более современными людьми, открытыми для новых эстетических и технических идей, в то время как Альфред Розенберг и Генрих Гиммлер были погружены в расовые мифы XIX века, идеологию «крови и почвы» и мечтали о возрождении патриархального, аграрного общества. Иными словами, в нацистской Германии сосуществовали оба этих подхода: принятие достижений технического прогресса и одновременно отстранение от них. Эту двойственность можно увидеть и в прагматизме Гитлера: он мог восхищаться как патриархальным образным миром своих любимых художников XIX века, так и инженерной мыслью, породившей Эйфелеву башню.

Однако отчасти именно благодаря идее романтизма о том, что культура — это «душа нации», идеология национал-социализма стала вполне респектабельной. Идеи Юлиуса Лангбена, который считал, что немцы духовно превосходят все остальные народы и поэтому призваны править Европой, были широко распространены во многих слоях немецкого общества задолго до прихода Гитлера к власти. И не был ли Гитлер как раз таким гибридом немецкого художника и политика, который, согласно Лангбену, и должен был стать властителем Вселенной?

Точно так же как Гитлер стремился объединить всех представителей арийской расы в одной «пангерманской империи», все культурное наследие этого народа он задумал собрать в Музее фюрера. Но коллекция не ограничивалась немецкими и североевропейскими мастерами. Перед музеем стояла и другая задача — продемонстрировать превосходство Германии, на века подчинившей себе Европу. Поэтому коллекционирование итальянской барочной живописи, перенасыщенной религиозной символикой, или же аристократического французского искусства XVIII века было не эстетическим лицемерием, а продуманным политическим ходом. Ни итальянцев, ни французов национал-социалисты не любили, но, собрав у себя произведения всех великих художников Европы, Германия заявляла о себе как о западноевропейской супердержаве. С этой точки зрения проект «Линц» не отличался оригинальностью, это была точно такая же демонстрация политической и культурной мощи, как Лувр Наполеона, викторианский Британский музей или нью-йоркский Метрополитен 1920-х годов.

Нацисты планировали распространить германское искусство и на завоеванных территориях: например, предполагалось устроить музей «арийского» искусства в парижской галерее Вильденштейна. В оккупированном Париже, Кракове и Брюсселе нацисты устраивали временные выставки: например, в музее Оранжери состоялась личная выставка Арно Брекера. Кроме того, они снова решили поиграть на контрасте — как в 1938 году, когда они противопоставили Большую немецкую художественную выставку «Дегенеративному искусству». В 1941 году во дворце Берлица в Париже открылась гротескная выставка Le juif et la France, «Еврей и Франция». Она апеллировала к французскому антисемитизму и показывала, как евреи якобы коррумпировали французскую культуру, общество и ценности. В основу выставки легла книга швейцарско-французского антрополога и коллаборациониста Жоржа Монтандона «Как распознать еврея». Выставку посетили порядка 200 000 человек.

По замыслу Гитлера, Музей фюрера должен был перекроить историю искусства, возвысив северных мастеров, подчеркнув второстепенное значение французов, итальянцев и испанцев и вовсе вычеркнув славянских, еврейских и «дегенеративных» художников.

Жемчужиной коллекции была немецкая живопись. Настоящее искусство может возникнуть лишь из души нации, из кровных уз, связывающих немецкого художника с немецкой почвой. Поскольку у евреев и цыган никакой связи с немецкой почвой нет, их культура навсегда останется чужеродной и «ненастоящей». Даже некоторые арийские художники, увлекшиеся модернизмом, подхватили заразу, дегенерировали и утеряли свой истинный язык.

Художественной политике придавалось особое значение также из-за влияния, которое, по утверждению нацистов, евреи оказывали на мир искусства. Вездесущий еврей завладел важнейшим средством выражения немецкого духа. Именно пресса, давно оказавшаяся в еврейских лапах, подняла шумиху вокруг модернизма, именно еврейские торговцы навязали немецкому народу это вырожденческое искусство. Война нацизма с евреями рассматривалась как глобальная битва против «мирового еврейства» — и ради победы в этой войне можно было не обращать внимания на национальные суверенитеты. Именно таким образом организации наподобие Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга могли оправдать мародерство во Франции и в других странах. Нацисты расценивали роль евреев в искусстве, их меценатство и коллекционирование как способ проникновения в самое сердце германской культуры. Конфискация еврейской собственности и изгнание евреев из культурной жизни были также и символическим жестом, призванным прекратить это проникновение.

Гитлер, размышлявший над макетом Линца даже в последние свои месяцы в бункере, — это Гитлер-художник, а не Гитлер-политик. По мере того как гибель Третьего рейха становилась неизбежной, Гитлер все более самозабвенно мечтал о будущем. Что он оставит потомкам?

Фюрер считал, что его музей будет по достоинству оценен не столько современниками, сколько потомками. Гитлер видел Третий рейх в тысячелетней перспективе. В его личной коллекции был портрет Фридриха Великого — человека, которым фюрер восхищался. В своих речах Гитлер неоднократно повторял, что могут пройти сотни лет, прежде чем люди в полной мере оценят величие германской нации. Современникам, возможно, не так легко принять уничтожение евреев, цыган, поляков и славян, но потомки только поблагодарят фюрера за то, что он разобрался с этими важнейшими вопросами. Музей Линца будет прекрасным подарком потомкам, которые, надо надеяться, уже научатся ценить немецкую живопись XIX века, а также новое германское искусство, пропагандируемое ежегодной Большой немецкой художественной выставкой. В 1938 году Гитлер пять раз съездил в Мюнхен и лично отобрал на выставке двести две работы. Неизвестно, сколько из них попало бы в Музей фюрера, — многие были отправлены в различные учреждения и ведомства, например в Дом фюрера в Мюнхене. Как сказал Гитлер на открытии Дома немецкого искусства в 1937 году, современное немецкое искусство тоже следует рассматривать в «вековой перспективе».

Альберт Шпеер вспоминает:

Даже в апреле 1945 года я иногда встречался с Гитлером, чтобы поговорить о планах реконструкции Линца или просто посидеть молча рядом, предаваясь былым мечтам.

* * *

Кто уж точно не был готов строить планы на вечность, так это Геринг. Правда, представление рейхсмаршала о действительности было таким же извращенным, как у самого фюрера. Геринг всерьез рассчитывал, что даже после поражения гитлеровской Германии он вполне сможет остаться в политике. Он полагал, что западные союзники захотят воспользоваться его политическим влиянием, чтобы остановить продвижение Сталина на континенте и сохранить единство Германии. Как и многие нацистские лидеры, Геринг был убежден, что надо лишь еще немного продержаться — и западные союзники заключат сепаратный мир с нацистской Германией, а затем вместе с ней объявят войну Советскому Союзу.

В начале 1945 года, когда Геринг понял, что Красная армия скоро займет Каринхалль, он начал эвакуацию своих коллекций. Переполненные залы поместья опустели, работы были переправлены на железнодорожную станцию неподалеку от Ютербога, где их поджидали два личных поезда Геринга. Чтобы разместить все сокровища рейхсмаршала, заказали одиннадцать дополнительных вагонов. Коллекция Геринга была меньше, чем у Гитлера, но тоже не уступала лучшим собраниям мира: она насчитывала 1375 картин, 250 скульптур, 108 гобеленов, 200 предметов старинной мебели, 60 персидских и французских ковров и 75 витражей, в том числе средневековых. Геринг отдавал явное предпочтение старым мастерам, в его собрании было не меньше шестидесяти произведений отца и сына Кранахов.

Геринг отдавал себе отчет в том, что некоторые работы из коллекции после падения нацистского режима могут создать ему проблемы. Произведения, которые рейхсмаршал приобрел при посредничестве штаба Розенберга в Нидерландах и во Франции, Геринг хотел оставить в Каринхалле, однако Вальтер Хофер уговорил его спрятать ценности от Красной армии. По той же причине Геринг отправил в Альтаусзее произведения из Монтекассино, подаренные рейхсмаршалу его офицерами. В исторической перспективе тот факт, что Геринг, непосредственно замешанный в уничтожении миллионов невинных людей, так заботился о «своих» (то есть похищенных) картинах, представляется как минимум жутким абсурдом.

Произведения, которые не уместились в вагонах — главным образом скульптуру, — закопали в саду. Несколько миниатюр Геринг уложил в багаж своей жены Эмми — неприкосновенный «валютный запас» на случай, если что-то пойдет не так. Туда же он упаковал одну из своих самых любимых работ: «Христа и грешницу» Вермеера, за которую он дорого заплатил. Ему так хотелось иметь в своей коллекции Вермеера, что он не разобрался, что картина была подделкой, которую выполнил современник Геринга — нидерландский художник-фальсификатор Ханс ван Мегерен. Геринг уже в тюрьме узнал, что его обожаемый Вермеер — подделка: по словам офицера MFAA Стюарта Леонарда, который сообщил об этом бывшему рейхсмаршалу, тот принял известие так, «словно впервые в жизни узнал, что в мире существует зло».

Последний транспорт ушел из Каринхалля всего за несколько недель до конца войны. Геринг не намерен был оставлять свой охотничий замок Сталину. Огромное поместье было заминировано инженерами люфтваффе. 20 апреля Геринг в последний раз увиделся с Гитлером на мрачном торжестве по случаю дня рождения фюрера в рейхсканцелярии в Берлине.

Альберт Шпеер отметил, что Геринг приехал на праздник в необычно скромном для него одеянии:

Он всегда придавал огромное значение внешнему виду и в эти дни поразил нас тем, что сменил свой традиционный серебристо-серый мундир на сшитую из серо-коричневого сукна форму. Заодно он заменил огромные — шириной пять сантиметров — с золотым плетением погоны на обычные матерчатые…

Гитлер решил встретить свой конец в Берлине. Геринг — бледный, взмокший, «выпучивший глаза» — извинился, сказав, что у него важные дела в Южной Германии, пожал фюреру руку и исчез. Уже на следующий день он был в Берхтесгадене, по ту сторону альпийских вершин. Его уже ждали поезда, которые проехали через всю страну, битком набитые искусством. Там же был и Вальтер Хофер, приехавший в одном из вагонов. В тот же день, 21 апреля, Каринхалль взлетел на воздух.

Через два дня Красная армия взяла Берлин в кольцо. Геринг, полагавший, что находится на безопасном расстоянии от фюрера, предпринял попытку захватить власть: он послал Гитлеру телеграмму, в которой сообщил, что намеревается взять управление страной в свои руки. Геринг планировал сразу же начать переговоры о сепаратном мире с западными союзниками и лично встретиться с Эйзенхауэром. Ответ из берлинского бункера пришел только через два дня: Гитлер приказывал СС немедленно арестовать Геринга. Рейхсмаршала лишили всех званий и посадили под домашний арест в Оберзальцберге. Тем временем Вальтер Хофер отчаянно искал место, где можно было бы спрятать коллекцию. К сожалению, он ничего не мог поделать с местными жителями, которые проникли в вагоны, стоявшие на путях, и частично разворовали коллекцию бывшего рейхсмаршала.

Личный секретарь Гитлера и начальник партийной канцелярии НСДАП Мартин Борман — один из главных соперников Геринга, боровшийся с ним за благосклонность фюрера, — отдал приказ ответственному офицеру СС застрелить рейхсмаршала. Офицеры СС, как правило, фанатично исполняли приказы начальства, но именно этот засомневался: ведь СС тоже строила планы на будущее после падения нацистской Германии. И Геринг был освобожден в результате тайного сговора СС и размещенного поблизости подразделения люфтваффе.

8 мая Геринг сдался американским войскам недалеко от австрийского Маутерндорфа. Лейтенанту Джерому Шапиро он отдал свой золотой «вальтер ППК» и церемониальный кортик с рукояткой из слоновой кости. Потом спросил, когда он сможет увидеть Эйзенхауэра. Однако вместо встречи с главнокомандующим союзников отправился за решетку.

Тем временем в Альтаусзее разворачивались драматические события, подробности которых до сих пор не до конца известны. 19 марта Гитлер издал приказ под названием «План „Нерон“», подразумевавший полное уничтожение инфраструктуры и культурных ценностей. Ничто не должно было достаться ни врагу, ни немецкому народу, который, по мнению Гитлера, оказался недостоин победы и поэтому был обречен на гибель. Жестокость приказа немного смягчил Альберт Шпеер, решив игнорировать его и даже по возможности противостоять уничтожению. Правда, наиболее исполнительные приспешники фюрера уже начали подрывать уцелевшие заводы, водохранилища, продовольственные склады, электростанции и прочие ключевые объекты. Курировали выполнение приказа гауляйтеры — высшие партийные руководители на местах. Гауляйтер Август Айгрубер, на чьей территории находилась шахта в Альтаусзее, был полон решимости исполнить приказ. Айгрубер был брутальным и фанатичным нацистом, не питавшим ни малейшего интереса к сокровищам культуры.

Именно он приказал подготовить к взрыву восемь авиабомб, загруженных в шахту вместе с произведениями искусства. Айгрубер ни при каких обстоятельствах не собирался позволить «большевикам или евреям» завладеть ценностями, спрятанными в недрах горы, — пусть они лучше навсегда будут погребены там. Коллекция, предназначенная для Музея фюрера в Линце, оказалась на грани полного уничтожения, и это было отчасти результатом нерешительности самого Гитлера. Сначала он отдал приказ взорвать лишь вход в шахту, тем самым надежно замуровав коллекцию. Но когда узнал, что это может вызвать обрушение подземных сводов или наводнение в шахте, засомневался. Что лучше — погубить коллекцию или отдать в руки врага? Он колебался так долго, что это вызвало смятение среди подчиненных. В личном завещании Гитлера, однако, вполне определенно говорится, что произведения искусства должны быть сохранены для «создания галереи в моем родном городе Линце».

В конце апреля из рейхсканцелярии пришел приказ, что произведения искусства, спрятанные в шахте Альтаусзее, следует исключить из «Плана „Нерон“», но поскольку поступил этот приказ не лично от Гитлера, Айгрубер решил его пока проигнорировать. Получить личное подтверждение фюрера было уже невозможно: 27 апреля связь с Берлином прервалась, а три дня спустя, 30 апреля, Гитлер застрелился в своем бункере.

Айгрубер начал готовить взрыв. Немецкий управляющий рудниками в Альтаусзее Эммерих Пёхмюллер понимал, что, если ничего не предпринять, шахта обречена. Втайне от Айгрубера Пёхмюллер с инженером Отто Хёглером начали готовить расчеты, которые позволили бы забаррикадировать вход в шахту, используя минимальное количество взрывчатки. Однако один из людей Айгрубера заметил, что Пёхмюллер и Хёглер пытаются вывезти ящики с бомбами из шахты. Тогда гауляйтер поставил у входа шесть часовых, приказав им стрелять в любого, кто прикоснется к ящикам с взрывчаткой. Третьего мая в Альтаусзее выехала группа инженеров из гестапо.

Но надежда еще оставалась. Шахтеры, принимавшие участие в спуске ценностей в шахту, хотели спасти ее так же отчаянно, как Пёхмюллер и Грубер, правда, по совершенно другой причине. Шахта кормила их семьи с самого Средневековья. Они не могли позволить какому-то нацистскому лидеру лишить их хлеба.

Один из шахтеров, Алоиз Раудашль, случайно узнал, что поблизости находится Эрнст Кальтенбруннер — один из самых страшных нацистских палачей, обергруппенфюрер СС и начальник Главного управления имперской безопасности (RSHA), отвечавшего за политическую разведку и тайную полицию рейха. В ведении RSHA находились, в частности, айнзацгруппы — специальные «эскадроны смерти», в годы войны хладнокровно уничтожившие на оккупированных территориях как минимум миллион человек. Поговаривали, что Кальтенбруннера побаивается сам Гиммлер. Осенью 1946 года Кальтенбруннер будет признан виновным в преступлениях против человечности и повешен в Нюрнберге.

Кальтенбруннер был австрийцем, вырос неподалеку от Альтаусзее и сейчас намеревался спрятаться в родных краях. Через общего знакомого Раудашль уговорил Кальтенбруннера вмешаться. В половине второго ночи на 4 мая у гауляйтера состоялся разговор с руководителем имперской безопасности. Даже оголтелому фанатику Айгруберу пришлось отступить перед таким человеком, как Кальтенбруннер.

Ящики с взрывчаткой вынесли. После этого Пёхмюллер начал минировать вход в шахту, но уже в более разумных масштабах. На следующий день, 5 мая, в глубине горы раздался мощный взрыв. Шесть тонн взрывчатки заблокировали доступ к 137 подземным туннелям. Музей Гитлера был брошен на произвол судьбы во чреве тысячелетней соляной шахты.

Глава 14 Наследие

В январе 2013 года рейхсканцлер Германии Ангела Меркель неожиданно узнала, что ежедневно ходит по ковру из коллекции Германа Геринга. Персидский ковер из Арака размером восемь на четыре метра, когда-то украшавший зал поместья Каринхалль, теперь, семьдесят лет спустя, лежал под ногами самого влиятельного политика Европы. Впрочем, оказалось, что это далеко не единичный случай: немецкий журнал Der Spiegel опубликовал расследование о тысячах предметов искусства, когда-то присвоенных нацистской верхушкой, а затем оказавшихся в различных учреждениях и ведомствах ФРГ.

Другой ковер — тоже красного цвета, пятнадцати метров в длину — несколько десятилетий лежал на полу Дома приемов в Мюнхене, в котором баварское правительство принимало почетных гостей. Сохранились даже фотографии, где в конце 1980-х на этом ковре приветствуют коммуниста и руководителя ГДР Эриха Хонеккера. В 1945 году этот ковер нашли свернутым в одном из поездов Германа Геринга в Берхтесгадене.

В другом доме для официальных гостей, под Бонном, висела одна из картин из коллекции Геринга, а в кабинете федерального президента стоял секретер, который, как оказалось, принадлежал Гансу Поссе.

Эти новости вызвали у многих немцев чувство неловкости — не потому, что никто не знал, что в различных учреждениях ФРГ имеются предметы, принадлежащие государству еще со времен нацистского режима, а потому, что никто не потрудился выяснить истинное происхождение этих вещей.

С 1948 года Германия самостоятельно занималась возвращением владельцам произведений искусства, хранившихся в Мюнхенском центральном пункте сбора. В 1960-е годы было решено, что работа в основном окончена, но к этому времени в хранилище — равно как и в хранилищах многих других стран — еще оставалась не одна тысяча произведений. Эти предметы в то время сочли «бесхозными», поскольку владельцы и их родственники, по всей видимости, погибли во время войны. В 1966 году немецкие власти решили распределить эти ценности между государственными музеями. Представители более ста немецких музеев съехались в Мюнхен, чтобы пополнить свои фонды. То же самое происходило и во многих других странах, и этого никто не скрывал. Der Spiegel писал, что послевоенный процесс реституции был пронизан коррупцией. Во множестве тайных сделок принимали участие бывшие нацисты.

Вполне логично, что самой коррумпированной оказалась Бавария, колыбель нацизма, ставшая после войны своего рода «безопасной гаванью» для мародеров Третьего рейха.

Земельные власти Баварии втайне продавали нацистам имущество, конфискованное у них союзниками после войны. Например, в 1955 году семья первого лидера гитлерюгенда Бальдура фон Шираха, отбывавшего 20-летний срок за преступления против человечности, выкупила свою конфискованную загородную недвижимость по цене сильно ниже рыночной.

Еще более вызывающим выглядело дело Генриха Гофмана. Личного фотографа и друга Гитлера приговорили к четырем годам тюремного заключения за незаконное обогащение в годы нацизма. Гофман, активно участвовавший в мародерстве, собрал коллекцию из приблизительно трехсот полотен, которая была конфискована по приговору суда. Однако, отсидев срок, он вернул себе почти все картины. Сначала он заявил, что часть картин в момент конфискации уже не была его собственностью: он якобы еще во время войны раздарил их нескольким друзьям, в том числе своему физиотерапевту. Последний явился к властям, чтобы забрать картину немецкого художника XIX века Карла Шпицвега, в сопровождении искусствоведа, который должен был удостоверить подлинность произведения. Искусствовед подписался на документах о передаче картины как доктор Кай Мюльман. Это был не кто иной, как бывший эсэсовец Каэтан Мюльман — человек, разграбивший культурное наследие Польши и Нидерландов. В данном случае он просто помогал своему бывшему подельнику провернуть еще одно хищение в области искусства. Однако Гофману не пришлось долго изворачиваться, чтобы придумать, как обмануть власти: в 1955 году министр финансов Баварии распорядился вернуть ему всю коллекцию, поскольку Гофман утверждал, что приобрел ее законным путем (это была заведомая ложь).

Каэтан Мюльман после войны был пойман американцами в Австрии, но в 1948 году бежал из-под стражи. В 1951-м Мюльмана заочно осудили за государственную измену[25], что не мешало ему до самой смерти в 1958 году скрываться в Южной Баварии. Жил он в том числе на средства, которые выручал, периодически продавая произведения искусства, которые он похитил, а затем припрятал во время войны.

Многие из позарившихся на «бесхозное» искусство были уже скомпрометированы тем, что зачастую они же участвовали в его разграблении. Как, например, искусствовед Эрнст Бюхнер, который в 1932–1945 годах занимал пост генерального директора Баварских государственных собраний живописи (Bayerische Staatsgemäldesammlungen)[26], — тот самый Бюхнер, который по личному приказу Гитлера вывез в Германию из оккупированной Франции спрятанный там Гентский алтарь, а из бельгийского Лёвена — алтарь «Тайная вечеря» работы Дирка Баутса. В 1945 году в процессе денацификации Бюхнер был уволен с поста директора, однако уже в 1953-м занял его снова и оставался руководителем Баварских государственных собраний до выхода на пенсию (1957).

Бюхнер был не единственным мародером, которому удалось через некоторое время после войны вернуться в мир искусства. То же произошло и с художественным агентом Бруно Лозе — одним из поставщиков искусства для Геринга. Заместитель директора штаба Розенберга в Париже, главный куратор выставок похищенного искусства в музее Жё-де-Пом, человек, принимавший активное участие в разграблении французских музеев, после войны Лозе был арестован, однако в конце 1940-х выпущен из тюрьмы при условии, что он никогда больше не будет работать на художественном рынке. Похоже, этот запрет на профессию на Мюнхен не распространялся, и Лозе вновь вернулся к своим делам, на что местные власти смотрели сквозь пальцы. Как и Гофман, Лозе пытался вернуть себе конфискованные картины, поскольку утверждал, что получил их законным путем в годы войны. Так, ему удалось вновь заполучить работы нидерландских мастеров и экспрессионистов. О том, какие грязные сделки на самом деле совершал Лозе, узнали после его смерти в 2007 году: в его банковском сейфе в Швейцарии была обнаружена картина Камиля Писсарро «Набережная Малаке весной», о которой точно известно, что она была похищена гестапо сразу после аншлюса и продана нацистами с молотка в 1940 году.

Главный «художественный агент» Геринга Вальтер Хофер, следовавший за рейхсмаршалом до самого конца, тоже торговал искусством еще долгие годы после войны. Его выпустили из тюрьмы в 1947-м, и он помог американцам идентифицировать некоторые работы из коллекции Геринга. У самого Хофера, согласно расследованию, проведенному союзниками, не было обнаружено сколько-нибудь крупного состояния. В действительности же постоянные поездки Хофера в Швейцарию позволили ему утаить какую-то часть денег Геринга из довольно крупных сумм, которыми он распоряжался. Более поздние исследования показали, что он неоднократно обманывал своего начальника, называя ему заниженные цифры продаж, а разницу клал себе в карман. Французский трибунал в начале 1950-х приговорил Хофера заочно к десяти годам тюрьмы, но тот скрылся и так и не отбыл наказание. Хофер поселился на Кёнигинштрассе в Мюнхене, по соседству со своим бывшим конкурентом — небезызвестным Карлом Габерштоком.

Габершток тоже как ни в чем не бывало продолжал свою деятельность после войны. Его выпустили из-под стражи уже в 1946 году: Габерштоку удалось убедить следователя, что он якобы активно противодействовал нацистскому режиму и спасал жизни, помогая евреям получить выездные визы в обмен на произведения искусства.

Как и многие другие нацисты, он жил в Мюнхене и открыл галерею недалеко от Дома немецкого искусства. Он также вернул себе свою берлинскую галерею и потребовал, чтобы ему возвратили принадлежавшие ему работы из Мюнхенского центрального пункта сбора.

Габершток продолжал свою деятельность до самой смерти в 1956 году. Он был похоронен в крипте, созданной нацистским скульптором Йозефом Тораком. Коллекцию и свою большую библиотеку Габершток завещал Художественному собранию города Аугсбурга. Вдова арт-дилера основала и возглавила Фонд Карла и Магдалены Габершток. Сегодня коллекция этого фонда — главная ценность Аугсбургского музея, а у входа посетителей встречает бюст мародера. Многие работы из коллекции — результат сделок, которые Габершток провернул в нацистской Германии.

Последний директор Музея фюрера Герман Фосс тоже поселился в Мюнхене и снова занялся историей искусства — в частности, написал эссе о Франсуа Буше.

Бюхнер, Лозе, Гофман, Габершток — тот факт, что все эти люди после войны продолжали активно заниматься своей профессиональной деятельностью, свидетельствует, что послевоенная реституция и люстрация проходили далеко не безупречно.

Не раз бывало, что процесс реституции оборачивался очередным хищением, а способы, с помощью которых музеи, другие государственные учреждения и бывшие функционеры НСДАП завладевали произведениями искусства, пугающе напоминали методы нацистов. Система мародерской бюрократии практически не изменилась. Когда власти ФРГ в конце 1960-х решили избавиться от части коллекции Гитлера, они прибегли к услугам того же арт-дилера, что некогда продавал эти же произведения диктатору. Никто не придавал большого значения тому, что многие из этих работ краденые и что их разыскивают владельцы.

Иногда произведения искусства с сомнительным прошлым «отмывались». Так, в 1966–1967 годах правительство Баварии продало на аукционе 110 картин из государственного собрания, утаив, однако, от покупателей, что они когда-то принадлежали Мартину Борману и Герману Герингу. Вырученные деньги пошли на покупку других работ с менее запятнанным прошлым. Еще возмутительнее было то, что организатором аукциона выступил директор Старой пинакотеки Хальдор Зёнер — бывший нацист и видный член партии.

* * *

Скандал с ковром Меркель быстро стал одной из главных политических новостей. Оказавшись в столь неловком положении, фрау рейхсканцлер, если верить немецким СМИ, поспешила поскорее от него избавиться.

Но этот случай очень символичен и лишний раз доказывает, что попытка окончательно разобраться с собственным прошлым не особенно удалась даже в стране, приложившей для этого максимальные усилия. На похищенное искусство закрывали глаза почти семьдесят лет, и можно представить себе, каким количеством грязи обросла эта проблема. Каждый антикварный стул, стол, ковер или картина были потенциальной политической бомбой из прошлого.

Даже при том что в Германии процесс реституции искусства более или менее работал, случай с ковром Меркель показал, сколько еще предстоит сделать. В Германии есть множество проектов и учреждений с государственным финансированием, которые исследуют провенанс предметов искусства, но этого оказалось недостаточно. Der Spiegel рассчитал, что с сегодняшними ресурсами исследование происхождения всех работ, хранящихся в музейных фондах страны, займет несколько десятилетий. Искусствоведы говорят, что им не хватает рабочих рук, но в общественных дискуссиях все чаще звучит иное мнение: «ковер прошлого» надо скатать и выкинуть.

В дебатах, разгоревшихся в 2006 году после возвращения картины Кирхнера «Берлинская уличная сценка», многие видные деятели немецкого мира искусства требовали прекратить или по крайней мере усложнить процесс реституции произведений искусства, похищенных нацистами. Не только в Германии, но и во многих других странах не раз поднимался вопрос о том, что следует установить сроки давности в делах по реституции. Мол, пора закрыть эту тему, ее место в истории. Ничего нового тут нет: списать эти преступления за давностью лет предлагали еще с момента капитуляции нацистской Германии в 1945 году. Если бы тогда это удалось, вопрос о реституции сегодня бы не стоял.

Однако установление сроков давности сыграло бы на руку мародерам и тем, кто более или менее сознательно извлекал выгоду из этих преступлений.

Но еще более серьезная проблема заключается в том, что преступления эти совершались не только в годы нацизма. После войны права многих потерпевших были снова ущемлены. Власти, государственные и частные музеи и другие учреждения игнорировали, обманывали, а иногда и шантажировали законных владельцев и их наследников. Их право на отнятые у них вещи оспаривалось и отрицалось. Многие арт-дилеры, замешанные в преступлениях, после войны, как мы видели, продолжали заниматься своей профессиональной деятельностью, а в некоторых случаях, как это ни абсурдно, отвечали за реституцию тех самых работ, в хищении которых сами же и участвовали.

Еще чаще эти преступления замалчивались, и в данном случае умолчание, безразличие, беспамятство, молчаливое невмешательство сами по себе становятся преступлением. Отнятые у законных владельцев работы постепенно растекались по музеям и галереям, выставлялись на аукционах, переходили из рук в руки, и никто не задавался вопросом: а кому, собственно, должна принадлежать эта картина? Похитителю достаточно было просто не прилагать усилий, чтобы найти истинных владельцев. Притом что в принципе искусствоведы и аукционисты испытывают повышенный интерес к провенансу, нацистский период, казалось, полностью выпал из коллективной памяти. Сама ситуация, в которой никто не задавал вопросов и никто не хотел ни о чем знать, была преступной.

Германия далеко не одна несет бремя ответственности за преступления Второй мировой войны. Многие европейские ведомства, музеи и культурные учреждения страдают такими же провалами в памяти. Не далее как в марте 2013 года Лувр расстался с семью картинами, украденными у французских коллекционеров еврейского происхождения для Музея фюрера. Когда через какое-то время после войны Франция сочла реституцию завершенной, в государственной собственности осталось более 2000 работ. Их распределили по государственным музеям — точно так же как в Германии.

Сегодня, чтобы разобраться в процессе реституции и в законности прав нынешних владельцев произведения, необходимо учитывать эту «двойную экспроприацию».

За пятнадцать лет, прошедших после Вашингтонской конференции, в Нидерландах, Германии, Великобритании и Австрии был создан более или менее отлаженный механизм урегулирования реституционных дел. Шумиха вокруг дела Блох-Бауэра и картин Густава Климта привлекла внимание общественности и музейного сообщества к этой проблеме. Однако названные страны — исключение. Перед Пражской конференцией в 2009 году Claims Conference и Всемирная еврейская реституционная организация составили отчет о достижениях, которых те или иные страны добились за годы, прошедшие после Вашингтона. Выяснилось, что 23 страны не приняли вообще никаких мер и не добились никаких результатов: в их числе Польша, Венгрия и Швеция. Американская писательница Линн Николас считает, что от конструктивного подхода, который поначалу был характерен для дискуссии о реституции, сегодня не осталось и следа:

Я была членом американской делегации на Пражской конференции и участвовала в Вашингтонской конференции 1998 года. Тогда все были настроены идеалистично; в Праге уже было не так. Люди высказывались цинично; думаю, дело сильно испортила вся эта коммерциализация — что адвокаты стали делать на этом деньги.

В Праге была также и Анна Веббер из Комиссии по вопросам разграбленного искусства в Европе. Она тоже разочарована:

Это поразительно. Прошло пятнадцать лет после Вашингтонской конференции, и большинство из тех сорока четырех стран, что в ней участвовали, не провели и не опубликовали ни одного исследования провенанса. У нас есть только четыре страны, где реституция работает, — следовательно, справедливое решение по реституционному иску зависит от того, где сегодня находится украденная собственность. Если произведение оказалось в Австрии, у наследника есть шанс его вернуть, если в Польше или в Венгрии — нет.

Страны Восточной Европы и Россия имели другой исторический опыт, и поэтому здесь вопрос о реституции так и остается нерешенным. Но это может им дорого обойтись. Как писал один дальновидный немецкий прокурор в деле о картине «Берлинская уличная сценка», «искусство не исчезает, искусство — это постоянное напоминание. История каждого произведения — это еще и урок нам. То, что картины семейства Херцог остаются в музее Будапешта, — это красноречивый рассказ о стране, которая так и не смогла разобраться со своей историей».

Естественно, молчат и те, кто считает себя полностью невиновными. Изображая жертву, руководство шведского Музея современного искусства продемонстрировало пугающую историческую наивность. Судя по всему, эта история сейчас повторяется в Норвегии, где наследники коллекционера Поля Розенберга требуют вернуть им картину Матисса, которая выставляется в Центре искусств Хени-Унстад, основанном фигуристкой Соней Хени и ее мужем, судовладельцем Нильсом Унстадом.

Хотя разграбление парижской галереи Поля Розенберга относится к числу дел, которые задокументированы наиболее тщательно, норвежский музей настаивает, что выступил как «добросовестный приобретатель». Согласно законодательству Норвегии, право собственности такого приобретателя становится неоспоримым через десять лет после совершения сделки. The New York Times писала, что наследникам предложили разместить рядом с картиной табличку с информацией о том, что произведение некогда входило в коллекцию Розенберга. Наследники отказались. Что касается восстановления расхищенной коллекции, эту семью можно считать одной из самых успешных: к настоящему моменту наследникам Поля Розенберга удалось вернуть себе триста сорок из четырехсот произведений, — и все это благодаря тому, что документы о конфискации сохранились в архивах Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга, найденных в замке Нойшванштайн.

Но дело еще и в том, что наследники превратили это дело в личный крестовый поход и к тому же семья располагает средствами, чтобы нанимать специалистов для поиска утраченных произведений. С середины XX века они неутомимо разыскивают, идентифицируют и отвоевывают свои картины. Но их успех — скорее исключение.

По данным Проекта по реституции произведений искусства, утраченных в годы Холокоста, всего лишь около двух процентов семей находит и возвращает утраченные работы. Чарльз Голдштейн из Комиссии по виндикации произведений искусства говорит:

Вообще возвращено очень мало, каких-то несколько тысяч работ. То, о чем пишут в газетах, — это редкие громкие случаи. В США прошло всего тридцать или сорок процессов о реституции. Так что тут нельзя говорить о возвращении права собственности как о каком-то массовом явлении.

Подсчитать, сколько произведений было «ариизировано» или просто похищено во время войны, трудно. В том числе потому, что в разграблении были замешаны слишком многие — от функционеров нацистской партии, арт-дилеров и предпринимателей до соседей, местных политиков, музеев… Исследование экономиста Сидни Заблудоффа показывает, что общая стоимость имущества европейских евреев до Холокоста составляла 10–15 миллиардов долларов (115–175 млрд в пересчете на цены 2005 года). Несколько лет назад в Израиле вышло другое исследование, авторы которого вычислили, что европейским евреям был нанесен экономический урон в размере от 240 до 330 миллиардов (в этих расчетах был учтен и такой фактор, как истинная стоимость рабского труда).

Конечно, это очень приблизительные цифры. Не только потому, что невозможно оценить в деньгах человеческие страдания, но и потому, что нацисты нанесли огромный экономический ущерб всей Европе, разорив еврейские предприятия. Кроме того, политика ограбления и экономической эксплуатации затронула не только евреев, но и цыган, поляков, русских, а также население большинства оккупированных стран. Франции за «издержки, понесенные в ходе оккупации» пришлось выплатить Германии более 30 миллиардов рейхсмарок.

Число украденных произведений искусства (стоимость которых является лишь незначительной частью в общем объеме экономической эксплуатации) оценить тоже непросто. Проблема в том, что далеко не все произведения были просто конфискованы у владельцев: многие работы перешли в другие руки в результате шантажа, принуждения к продаже и разного рода коррупционных сделок, чего мародерская бюрократия не фиксировала.

Далее следует вопрос, что называть «искусством» — можно ли считать произведением искусства любой холст, покрытый маслом. Граница, разделяющая «предмет искусства», «антикварный предмет» и «произведение искусства», очень зыбкая.

В Реестре утраченных произведений искусства (The Art Loss Register) — электронной базе данных похищенных, украденных и исчезнувших работ — насчитывается 70 000 произведений, пропавших в годы Второй мировой войны. Исследователи, как правило, исходят из того, что в результате нацистских грабежей утрачено от 100 до 200 тысяч работ. Однако все эти цифры — всего лишь спекулятивные рассуждения: на самом деле точного числа никто не знает. Перед Вашингтонской конференцией 1998 года историк Джонатан Петропулос предположил, что всего было похищено 650 000 произведений искусства, из них 150 000 в Западной Европе, а полмиллиона — в Восточной Европе и Советском Союзе.

Согласно подсчетам участников Вашингтонской конференции, в немецких музеях хранится приблизительно 50 000 произведений, о судьбе которых в нацистский период ничего не известно. «С начала работы комиссии мы помогли наследникам вернуть около 3500 работ и каждую неделю получаем все новые запросы, — говорит Анна Веббер из Комиссии по вопросам разграбленного искусства в Европе. — Можно было бы предположить, что со временем утраченных ценностей становится все меньше, но это не так. Сейчас у нас на руках тысячи дел, и мы постоянно обнаруживаем все новые произведения по всему миру. Адвокатов интересуют лишь работы, имеющие определенную ценность, но для нас это неважно. Мы расследуем все дела, вне зависимости от ценности той или иной работы. Для семьи чаще всего любое произведение бесценно, речь о том, чтобы воскресить хоть что-то, имевшее отношение к загубленным жизням, вернуть крошечную частичку того мира, который был так жестоко уничтожен».

Веббер, как и Голдштейн, считает, что пока найдены лишь крохи: «Мы полагаем, что 98 % из всех пропавших произведений до сих пор не найдены. И мы исходим из того, что уничтожено было очень мало. Нацисты тоже стремились сохранить искусство».

Реституция пока что затронула лишь верхушку айсберга, и это потому, что многие работы не выставляются в музеях, а висят дома у частных лиц. Предположительно десятки тысяч работ находятся вне досягаемости для наследников и исследователей провенанса, и в большинстве случаев нынешние владельцы, скорее всего, даже не подозревают о том, что на стене в гостиной у них висит картина, некогда украденная нацистами. Такие произведения — часть огромного массива работ, проданных и выменянных нацистами во время войны.

Они привлекают к себе внимание всякий раз, когда всплывают на аукционах. В крупных аукционных домах с конца 1990-х годов работы с темным военным прошлым последовательно снимались с торгов. В 2007-м Christie’s в последнюю минуту снял «Портрет Анхела Фернандеса де Сото» Пикассо, когда выяснилось, что провенанс картины изучен недостаточно хорошо. После этого случая и несколько других аукционных домов стали проводить свои исследования намного тщательнее, и, если возникали малейшие подозрения, что картина была похищена во время войны, ее быстро снимали с торгов.

Уэсли Фишер из Claims Conference объясняет: «И у Christie’s, и у Sotheby’s сегодня есть сотрудники, занимающиеся исключительно вопросами реституции. Аукционные дома наконец поняли, что, продавая краденое, они вредят своей репутации. С другой стороны, многое из того, что продается за пределами аукционов, вообще никак не контролируется: никто не следит за тем, что происходит у арт-дилеров и галеристов. В мире искусства многое делается кулуарно, существует давняя культура молчания, тайных интриг и сделок. Американская ассоциация арт-дилеров разработала рекомендации, как разбирать подобные дела, но в действительности никто не проверяет, выполняются они или нет».

В 2013 году некий коллекционер, купивший в 2004 году у лондонского Sotheby’s картину французского художника XVIII века Луи-Мишеля Ванлоо, выдвинул иск против аукционного дома: выяснилось, что картина некогда была в собрании Германа Геринга, а новый владелец из-за такого провенанса не мог теперь перепродать картину. Анна Веббер считает, что аукционным домам досталось наследство, которое еще долго будет напоминать о себе: «С 1933 по 2000 год было проведено очень мало исследований провенанса. Это плохая новость для всех коллекционеров».

* * *

В начале 2006 года произошло событие, изменившее подход к реституции в США. Наследники Марты Натан, немецкой еврейки, вынужденной продать свое имущество и бежать из Германии в 1938 году, связались с двумя американскими музеями — Музеем изобразительных искусств в Толедо (штат Огайо) и Детройтским институтом искусств. В каждом музее было по одной картине из коллекции Натан — Ван Гог и Гоген. Поначалу шли разговоры о том, чтобы независимая комиссия изучила провенанс работ и вынесла свое решение.

Однако затем музеи избрали более необычный способ ответить на требования наследников — они подали на них в суд. Каждый музей предъявил так называемый иск о признании неограниченного правового титула (в случае признания этого статуса выигравшая сторона получает подтвержденное право собственности на спорный объект). Чаще всего к таким искам прибегают в тяжбах по земельным вопросам.

Это было нечто совершенно новое. Та же правовая система, которая в интересах реституции оказывала давление на европейские музеи и на целые государства в Европе, теперь использовалась для того, чтобы воспрепятствовать реституции в США. Как ни парадоксально, стало очень трудно вести дела о реституции в стране, где, казалось бы, для справедливого решения подобных вопросов было сделано больше, чем где-либо.

Вашингтонские принципы, предписывающие найти «справедливые и обоснованные» решения, не сработали в США. И детройтский музей, и музей в Толедо выиграли дела у наследников Марты Натан. Наследники смогли доказать, что Натан продала картины под давлением, но в данном случае это было неважно, так как решение было вынесено на основании процессуальных норм: в обоих случаях суд счел, что срок давности преступлений истек.

Примеру Детройта и Толедо последовали и другие музеи — нью-йоркский музей Гуггенхайма и Музей изящных искусств в Бостоне тоже предъявили подобные иски наследникам спорных произведений. Прецедент сыграл на руку музеям: теперь наследники не рисковали вложить большие деньги в тяжбу, которую в конце концов могли проиграть — даже если бы доказали, что произведение было утрачено в результате нацистских преследований.

Эти процессы вновь продемонстрировали, что Вашингтонские принципы на самом деле относятся к так называемому «мягкому праву» — скорее моральным, нежели юридическим обязательствам, которые в жесткой американской системе судопроизводства особого веса не имеют.

В Европе дела о реституции рассматриваются по-разному в разных странах, и в США похожая проблема тоже существует: здесь все зависит от штата. Одно время шли разговоры о том, чтобы превратить Вашингтонские принципы в федеральный закон, имеющий обязательную силу, — Закон о реституции произведений искусства нацистской эры (Nazi-Era Art Restitution Act).

Однако в США любое оспаривание права собственности — политически очень щекотливый вопрос. Стюарт Эйзенстат, устроитель Вашингтонской конференции, утверждает, что американские суды «плохо приспособлены» для того, чтобы решать вопросы о реституции произведений искусства, и что для этой цели следует создать федеральную комиссию.

Американский адвокат Рэймонд Дауд зашел еще дальше — в своей статье «Похищенное нацистами искусство и кокаин: когда директора музеев его принимают — зовите копов»[27] пишет, что наличие в музеях украденных произведений искусства следует приравнивать к хранению наркотиков. Дауд жестко критикует музеи, которые прибегли к процессуальным нормам, чтобы сохранить эти произведения у себя.

Важное отличие от европейского опыта заключается в том, что большинство американских музеев — частные. Поэтому дела о реституции не решаются дипломатическим или политическим путем, как это часто бывает в Европе, — в Америке это вопрос о праве на частную собственность. Вашингтонские принципы помогают вернуть произведения, оказавшиеся в государственных музеях, но частные институции и их владельцы в основном игнорируют эти принципы. Американские суды гораздо более успешно добиваются своего в европейских музеях, чем в американских.

Рэймонд Дауд, однако, напоминает, что «частные» американские музеи все же в какой-то степени существуют на средства налогоплательщиков, поскольку гражданин, подаривший музею картину или пожертвовавший деньги, мог получить налоговый вычет.

Чарльз Голдштейн тоже считает, что американские музеи в долгу перед гражданами, однако причины тут скорее исторические:

Американские музеи не были музеями мирового класса до Второй мировой войны, и швейцарские банки до войны не были международными организациями такого уровня, какого они достигли сегодня. Американцы не воровали картины, они просто воспользовались подходящим случаем, чтобы пополнить свои фонды. Ведь они покупали произведения искусства не столько для того, чтобы помочь евреям, сколько для того, чтобы спасти искусство. Если бы они хотели помочь евреям, то после войны вернули бы картины владельцам. Музей Гуггенхайма скупал искусство по дешевке у терпящих бедствие евреев, МоМА приобретал работы на пресловутых аукционах Фишера в Швейцарии.

(Через галерею Теодора Фишера и аукционы в Швейцарии нацисты продавали «дегенеративное» искусство, а прибыль поступала прямиком в кассу НСДАП.) Музей современного искусства покупал работы и у американских арт-дилеров, которые получали их непосредственно от нацистов. Существование этих «посредников» позволяло нацистам «отмывать» произведения искусства и поставлять их на международный рынок. После войны американские музеи купили огромное количество работ из Европы, толком не изучив их провенанс.

Несостоятельность вашингтонских принципов в самих США, которые в вопросах реституции претендовали на то, чтобы служить моральным ориентиром для других стран, сказалась и на отношении к реституции в Европе. Уэсли Фишер говорит:

Смысл Вашингтонских принципов был как раз в том, чтобы не доводить подобные дела до суда. В Европе это работало лучше, так как там удавалось достичь политических решений. Мы в Claims Conference, конечно же, не хотим, чтобы адвокаты зарабатывали деньги на реституции произведений искусства, мы бы предпочли, чтобы такие иски могли выдвигать даже те истцы, которые не могут позволить себе нанять адвоката.

В том, что касается влияния на проблему реституции, американское судопроизводство оказалось палкой о двух концах. Благодаря американским судам или, чаще, угрозе того, что дело попадет в американский суд, произведение, которое, скорее всего, так и осталось бы в музее, в конце концов возвращается к законным владельцам. До судебного решения дело доходит крайне редко, в большинстве случаев стороны идут на мировую.

Но одновременно это способствовало распространению мнения о США как о «юридическом империалисте». Такая точка зрения особенно укрепилась в России, Венгрии и Польше, а в последнее время распространяется, например, и в Германии. Главной мишенью стали «алчные американские адвокаты».

Однако критика реституции наподобие той, что звучала в ходе дела Кирхнера, то и дело вспыхивает и в англоязычном мире. Когда в 2006 году картины Климта из коллекции Блох-Бауэра были проданы, обозреватель раздела «Искусство» газеты The New York Times Майкл Киммельман раскритиковал наследников за то, что они «обогатились» за счет продажи картин. Вместо того чтобы продавать работы на Christie’s, считает Киммельман, Мария Альтман должна была передать одну или несколько картин в дар или уступить их по цене ниже рыночной какому-нибудь музею.

В ответ Киммельману редактор раздела искусства газеты The Wall Street Journal Эрик Гибсон написал, что спустя десять лет после начала тяжбы у Марии Альтман просто не было другого выхода. Художественный критик Тайлер Грин считает, что нелепо предъявлять какие бы то ни было требования к семье, которую сначала ограбили нацисты, а потом страна, отрицавшая свою причастность к преступлению, в течение шестидесяти лет отказывалась вернуть собственность.

После сенсационной продажи картин Климта в 2006 году, принесшей наследникам более 300 миллионов долларов, в прессе появились две похожие статьи, вызвавшие оживленную дискуссию: The Nazi Bounty Hunters («Охотники за нацистскими сокровищами») Джоржины Адам в The Art Newspaper и The Bounty Hunters («Охотники за сокровищами») Келли Кроу в The Wall Street Journal. Оба автора рассматривали возможные сценарии развития событий. Похищенное нацистами искусство — это «новый табак», золотая жила для адвокатских контор, которые — как и адвокаты, защищавшие табачные компании, — смогут заработать огромные деньги. Реституция произведений искусства станет многомиллионной индустрией, которая будет сосать кровь у музеев. Инвестиционные компании будут все больше вкладываться в исследования провенанса и в поддержку судебных исков, а молодые адвокаты — все чаще интересоваться этой областью права, которая сулит легкое обогащение.

Некоторые адвокаты действительно заработали большие деньги на реституционных делах, но едва ли можно говорить о реституции как о «процветающей индустрии». Сегодня обе эти статьи кажутся крайне спекулятивными, их основные выводы строятся на сенсационных суммах, фигурировавших в деле Климта. С тех пор не было проведено ни одного связанного с реституцией аукциона, на котором фигурировали бы такие крупные суммы.

Критики реституции часто изображают музеи пострадавшей стороной, жертвой жадных адвокатов и наследников, которые пытаются обмануть честных музейщиков. Выходит, что более могущественная сторона в таких спорах — те самые люди, которые в свое время подверглись преследованиям и грабежам. При этом они хотят добиться справедливости, апеллируя лишь к нескольким моральным принципам, которые никто не считает обязательными и почти никто не соблюдает.

Подобные обвинения не только странны, но и совершенно несправедливы — в абсолютном большинстве случаев музеи сами довели дело до суда, зачастую игнорируя запросы наследников или же прямо отказываясь вступать с ними в переговоры. Примеров, когда музеи сами исследовали провенанс своих работ или инициировали процесс реституции, крайне мало, хотя именно так оно и должно быть.

Звучала критика и в адрес реституции в целом. В 2008 году горячую дискуссию вызвала статья в газете The Art Newspaper известного британского историка искусств и куратора Нормана Розенталя, чьи родители-евреи сами бежали от нацистского режима. Розенталь писал:

Внуки или отдаленные родственники тех, у кого нацисты украли предметы искусства или другое имущество, в начале XXI века не имеют никакого законного права на это имущество. Если какие-то ценные предметы оказались в государственной собственности, пусть даже в результате страшных исторических событий, значит, так тому и быть.

Розенталь хочет сказать, что преступления нацистов нельзя «отмыть, возвращая наследникам шедевры из музеев». С Розенталем согласен и художественный критик The Guardian Джонатан Джонс. Он пишет:

Произведения искусства никогда, никогда нельзя забирать из публичных музеев, только если на это нет очень веских причин. Кому-то покажется, что желание искупить вину за преступления нацизма и есть такая причина, но это бессмысленно. Cодеянное зло не исправишь. Рвутся исторические связи, картины разлучают с городами, где они должны оставаться, рынок искусства становится источником наживы.

И Розенталь, и Джонс ставят под сомнение сам принцип реституции в целом.

Американский историк Адам Замойски отвечает Розенталю на страницах The Independent:

Многие жертвы нацистских грабежей в конце 1940-х и начале 1950-х пытались вернуть свою собственность. Но они столкнулись со стеной обмана и высокомерия со стороны коллекционеров, аукционных домов, кураторов и арт-дилеров, которые всячески избегали этого вопроса и откладывали его решение в надежде, что проблема исчезнет сама собой. Во многих случаях отношение этих людей никак не изменилось. Если бы справедливость была восстановлена уже тогда, для реституции сегодня не возникло бы и повода.

Розенталь и Джонс в первую очередь защищают публичные коллекции. Работы из таких собраний по понятным причинам проще найти и проще вернуть истинным владельцам. Но в то же время реституция произведений искусства из публичных фондов — это отнюдь не только вопрос собственности. Речь о том, что такое вообще музей. В музее собрано все, что связано с нашей самоидентификацией, что определяет и отражает нашу историю, культуру, мировоззрение. Музеи рассказывают, откуда мы пришли, кто мы такие и кем хотим быть. В этом смысле искусство играет уникальную роль как объект коллективного культа. Здесь же следует искать и корни нацистской одержимости искусством. Собирая, создавая и уничтожая искусство, нацисты пытались сформировать новую идентичность, нового человека. Они были убеждены, что искусство способно создать этого нового человека.

Тяжба о реституции ценностей, находящихся в публичном пространстве, — это всегда нечто большее, чем обычный спор о собственности. Право наследников на утраченные произведения искусства, принадлежавшие их семьям, — против общественного блага, которому служат музеи. С точки зрения Розенталя и Джонса, общественное благо важнее, чем права законных владельцев. Будет больше пользы, если картины останутся в музеях, чем если будут проданы и исчезнут в частных коллекциях. Розенталь и Джонс правы: в музеях их увидит больше людей, но тогда нам придется закрыть глаза на преступления, напоминанием о которых служат эти картины.

Речь не только об искусстве, но и о признании вины; именно поэтому дела о реституции вызывают в обществе столько эмоций. Часть вины грабителей переходит не только на музеи, но и — опосредованно — на ту самую общественность, которой они служат. В делах о картинах Кирхнера и Климта осознание необходимости реституции и чувство вины совпали: картины, считавшиеся национальным достоянием, оказались также частью исторической травмы Австрии и Германии.

Как считают Розенталь и Джонс, реституция ценностей, украденных нацистами, может вызвать эффект домино, запустив другие, более масштабные реституционные процессы. Почему потомки евреев могут требовать вернуть им утраченные произведения искусства, а египтяне, греки или коренные жители Южной Америки — нет? Может быть, пора уже оставить преступления нацизма в прошлом — как это уже случилось с другими известными в истории случаями геноцида и мародерства? И не ворошить это прошлое? «История есть история, — говорит Норман Розенталь. — Стрелки часов назад не переведешь».

Эрик Гибсон из The Wall Street Journal задает риторический вопрос: зачем вообще возвращать произведения искусства, украденные нацистами? И сам на него отвечает:

Нацисты не только стремились к обогащению. Хищения были частью «окончательного решения». Они хотели искоренить целый народ, уничтожив его культуру. Потому эти произведения имеют уникальное значение, тем более что многие из них помогли своим владельцам бежать из Германии или Австрии. Эти картины — символ ужасающего преступления, вернуть их владельцам — своего рода символическое правосудие.

Мало кто из тех, кто профессионально занимается реституцией, готов устанавливать какие бы то ни было временны́е рамки, однако едва ли этот процесс будет продолжаться вечно. Чарльз Голдштейн из Комиссии по виндикации произведений искусства говорит:

Не думаю, что мы будем продолжать возвращать произведения искусства через пять или десять лет. К тому времени многих жертв Холокоста уже не останется в живых, мало кто будет помнить, кому работы принадлежали, и находить их станет все труднее.

Голдштейн имеет в виду, что Вашингтонская конференция в некотором смысле была последним шансом разобраться с этим вопросом. Американская писательница Линн Николас, как и Голдштейн, считает, что в определенный момент придется поставить точку.

Это невозможно довести до конца. Многое вывезли, разворовали, уничтожили. Коллекции Геринга и Гитлера были самой простой задачей, потому что эти деятели составляли каталоги украденного. Но следующий уровень сложнее — например, искусство, которое никогда не всплывало на рынке в открытую. Бульшая часть работ никогда не вернется к своим владельцам. В конечном итоге это невыполнимая задача.

Уэсли Фишер из Claims Conference смотрит на проблему иначе. С его точки зрения, необязательно, чтобы все работы нашли своих владельцев:

Речь не только об искусстве. Речь о восстановлении исторической справедливости. Надо разобраться в том, что же все-таки произошло, и извлечь из этого урок. Вот что важно. Даже если в Швеции картина Эмиля Нольде так и останется единственной, которую вернули владельцам, всем музеям очень важно проверить все свои фонды. И если что-то обнаружится, сказать: «Мы изучили свою историю и признаем, что у нас есть эти картины, эти призраки из прошлого. Мы не знаем, чьи они, но они у нас, и мы постараемся их вернуть».

Дополнение Корнелиус Гурлитт

3 ноября 2013 года немецкий журнал Focus написал, что в одной из мюнхенских квартир обнаружено 1379 картин, украденных нацистами, — самая большая находка со времен Второй мировой войны.

А 4 ноября из типографии пришел первый шведский тираж «Мародеров», и это можно считать просто удивительным совпадением — учитывая, что книгу я писал больше трех лет. В те дни меня приглашали чуть ли не на все радио- и телепередачи в Швеции. Некоторые журналисты считали подобное совпадение даже немного подозрительным и спрашивали: не был ли я сам как-то причастен к мюнхенскому разоблачению? Может быть, я, по крайней мере, знал о нем заранее?

Конечно же, я ничего об этом не знал, иначе бы написал отдельно об арт-дилере Хильдебранде Гурлитте, создателе этой коллекции. Мне, разумеется, встречалось его имя — он был одним из многих дельцов, сотрудничавших с нацистами и выгодно приобретавших «дегенеративное» искусство.

В марте 2012 года похищенные картины были найдены в квартире его сына Корнелиуса Гурлитта и конфискованы, и с тех пор немецкая полиция вела расследование в тайне. Примерно к этому времени я объездил полмира и взял интервью у ведущих экспертов в этой области. Если бы что-то знали они, то, вероятно, знал бы и я.

Однако дело Гурлитта не было для меня полной неожиданностью. Как и многие из тех, кто занимался темой нацистских грабежей, я не сомневался, что значительная часть исчезнувших во время войны работ (их, по приблизительным оценкам, насчитывается от ста до двухсот тысяч) все еще где-то обретается.

Не далее как в 2007 году в сейфе швейцарского банка нашли картину Камиля Писсарро «Набережная Малаке весной», принадлежавшую «поставщику искусства» Геринга Бруно Лозе. В марте 1938 года, сразу после аншлюса, гестапо ограбило венскую квартиру известного еврейского врача и издателя Готфрида Бермана-Фишера (сам он с семьей буквально накануне вторжения бежал в Прагу и в конце концов добрался до США). Известно, что в 1940 году картина была выставлена на аукционе в Вене. Затем следы ее теряются.

Расследование показало, что в 1980-х в сейфе Лозе хранились еще четырнадцать картин, которых там, однако, уже не было в 2007 году. Вероятнее всего, они были проданы.

В общем, тот факт, что коллекция Гурлитта нашлась у его сына, меня не удивил. Неудивительно и то, что ее нашли в Мюнхене. Именно здесь после войны предпочитали селиться пособники нацистов, имевшие отношение к миру искусства. В большинстве своем они так и продолжали заниматься своей профессиональной деятельностью. Кто-то торговал похищенными ценностями, припрятанными во время войны. Многие даже вернули себе работы, конфискованные союзниками. В Мюнхене проживал и Хильдебранд Гурлитт, и другие ключевые фигуры, такие как Карл Габершток, Бруно Лозе, Вальтер Хофер, Герман Фосс и Эрнст Бюхнер.

Черный рынок искусства, процветавший в Южной Германии после войны, опирался на ось Мюнхен — Швейцария. Этот рынок процветает и в наши дни. Через Швейцарию с ее либеральными законами и традицией банковской тайны искусство с сомнительным провенансом могло без труда выходить на мировой рынок частных коллекций и исчезать.

В этих сделках участвовали даже очень уважаемые арт-дилеры, такие как Роман Норберт Кеттерер. После войны Кеттерер помогал реабилитировать экспрессионизм, оклеветанный нацистами. Кеттерер, к примеру, занимался наследием Эрнста Людвига Кирхнера и участвовал в основании музея художника в Давосе. При этом, как мы помним, именно в галерее Кеттерера в Лугано директор стокгольмского Музея современного искусства Понтус Хюльтен в 1960-е годы приобрел картину Эмиля Нольде «Цветочный сад в Утенварфе».

Поэтому и неудивительно, что, когда Корнелиуса Гурлитта задержали во время рутинной проверки на швейцарской границе с 9000 евро наличными — это была прибыль от очередной продажи картин, — на поверхность скоро всплыла и его мюнхенская коллекция. Как выяснилось, он регулярно продавал работы в нейтральной альпийской стране, по хорошо разработанному маршруту. Отец и сын Гурлитты действовали не в одиночку, они были всего лишь одной из ячеек в сети арт-дилеров, которые спустя многие годы после войны продолжали обогащаться на искусстве, похищенном нацистами.

Поражало другое — размеры и качество собрания Гурлитта. Более 1300 картин, в том числе такие, находка которых, вероятно, изменит ситуацию на мировом рынке искусства. Любой музей в мире мечтал бы о такой коллекции, и в то же время эти картины достойны отдельного музея. В квартире Гурлитта был собран цвет модернизма начала ХХ века — Пикассо, Матисс, Шагал, Отто Дикс, Франц Марк, Эрнст Людвиг Кирхнер, Оскар Кокошка, Пауль Клее, Эмиль Нольде. Были и работы великих художников XIX — начала ХХ века — Курбе, Ренуара, Теодора Руссо, Тулуз-Лотрека и Мунка, а также старые мастера — Делакруа, Дюрер и Каналетто.

Про некоторые работы было известно, из каких коллекций они происходят — например, «Женский портрет» Матисса некогда принадлежал Полю Розенбергу. Но прошлое большинства произведений не столь прозрачно. Многие картины попали к Гурлитту после масштабной музейной чистки «дегенеративного» искусства 1937 года.

Как же Гурлитту удавалось так долго, не вызывая подозрений, прятать такую большую и незаурядную коллекцию? Отчасти дело в его скрытности. Он был человеком, который не привлекал к себе внимания и всю жизнь оставался как бы не замеченным окружающими. Попался он почти случайно.

22 сентября 2010 года, завершив в Берне очередную сделку по продаже очередной картины, Корнелиус Гурлитт сел в поезд ЕС197 Цюрих — Мюнхен. Пожилой, хорошо одетый и вполне респектабельный пассажир вызвал тем не менее подозрения у таможенников, осматривавших поезд на границе: как им показалось, Гурлитт очень уж нервничал. При личном досмотре у него был обнаружен конверт, в котором лежало 9000 евро — как писал журнал Focus, совершенно новыми пятисотенными купюрами. Ничего незаконного в этом не было, декларированию подлежали лишь суммы выше 10 000 евро. Однако крупная сумма наличными в сочетании с нервозностью и явным желанием уйти от прямых ответов заинтересовали таможню еще больше.

Предварительное дознание вызвало еще больше вопросов. Корнелиус Гурлитт оказался человеком-призраком. У него не было семьи, счетов в банке, налоговой истории, государственной пенсии, медицинской страховки. Не существовало никаких документов, подтверждавших, что он когда-либо где-либо работал. Его имя даже не значилось в телефонных справочниках.

Зарегистрирован он был в Зальцбурге, хотя таможенникам сообщил, что живет в Мюнхене. Расследование показало, что он уже полвека живет в большой квартире в Швабинге — фешенебельном районе Мюнхена. На какие средства он жил все эти годы? И откуда взялись 9000 евро, которые у него были с собой?

Первая зацепка у следствия появилась, когда в декабре 2011 года Корнелиус Гурлитт неожиданно продал на аукционе «Лемперц» в Кёльне картину Макса Бекмана «Укротитель львов». Картина ушла с молотка за 864 000 евро. Выяснилось, что эта продажа — результат сделки с наследниками немецкого арт-дилера еврейского происхождения Альфреда Флехтхайма. В 1934 году его вынудили продать «Укротителя» — и покупателем выступил не кто иной, как Хильдебранд Гурлитт. Теперь его сын Корнелиус заключил соглашение с наследниками, которые многие годы разыскивали картину. Деньги от продажи Гурлитт и наследники поделили между собой.

28 февраля 2012 года полиция и представители налоговой службы явились с обыском в квартиру номер пять по адресу Артур-Кутшер-плац, 1. Огромная трехсотметровая квартира Гурлитта была буквально завалена произведениями искусства и при этом крайне запущена: всюду валялся мусор, просроченные консервы и пустые пакеты из-под сока. Картины, покрытые пятидесятилетним слоем пыли, оказались тем не менее в хорошем состоянии. Чтобы вывезти изъятое при обыске, понадобилось три дня. Эту поразительную находку власти решили пока сохранить в тайне: было понятно, что речь идет об экономической и дипломатической бомбе.

* * *

Корнелиус Гурлитт происходил из семьи с глубокими культурными корнями. Его прадед по отцовской линии, Луис Гурлитт, родился в датском Гольштейне и был известным в XIX веке пейзажистом, а брат Луиса, Корнелиус Гурлитт, — еще более известным композитором. Сын Луиса Гурлитта, которого тоже звали Корнелиус, был историком искусств и специалистом по барокко, написавшим ряд новаторских работ в этой области.

Неудивительно, что его дети тоже посвятили себя изящным искусствам. Дочь Корнелия стала художником-экспрессионистом, сын Виллибальд — музыковедом, а второй сын Хильдебранд — историком искусства, критиком и куратором.

Хильдебранд Гурлитт начал свою карьеру в Музее короля Альберта в Цвиккау на востоке Германии и быстро вошел в прогрессивную и склонную к экспериментам художественную элиту Веймарской республики. В 1926 году вместе с членом группы «Мост» Максом Пехштейном Гурлитт организовал одну из выставок экспрессионистской живописи. После этого он сделал несколько персональных выставок модернистов — Кэте Кольвиц, Эмиля Нольде и Эриха Хеккеля. Он привлек дизайнеров из школы Баухаус для реконструкции музея. Тогда же Гурлитт начал собирать и собственную коллекцию: приобрел работы Франца Марка, Кандинского и Кирхнера.

Гурлитт не только выставлял ведущих модернистов своего времени — он был знаком со всеми и дружил со многими. Он женился на балерине Хелене Ханке, ученице хореографа и пионера экспрессионистского танца Мэри Вигман.

Но перспективы Хильдебранда Гурлитта в Германии конца 20-х становились все менее радужными. Центральная пресса хорошо отзывалась о его модернистских выставках, но отклики в местных газетах были далеко не столь хвалебными. Как и повсюду в Германии, местные националисты становились все более активными. Они добились увольнения Гурлитта, и в 1930 году ему пришлось оставить свою должность в Музее короля Альберта.

Гурлитт переехал из провинциального Цвиккау в более космополитичный Гамбург, где возглавил местный кунстферайн (Kunstverein in Hamburg) — художественное объединение, занимающееся поддержкой и продвижением современного искусства. В 1933 году, сразу после прихода нацистов к власти, очередная выставка в кунстферайне была закрыта полицией, а Гурлитт снова оказался без работы. Через два года ситуация еще больше осложнилась: согласно только что принятым Нюрнбергским расовым законам, Гурлитт теперь считался евреем (еврейкой была его бабушка, Элизабет Гурлитт).

Как и у многих других немцев с «неправильным» происхождением и склонностью к «дегенеративному» искусству, у Хильдебранда Гурлитта теперь было два выхода — бежать или приспособиться. Он выбрал последнее и открыл в Гамбурге художественную галерею, которая специализировалась на традиционалистском искусстве.

В этот момент на художественном рынке Германии кипела судорожная активность. Тысячи немецких евреев в отчаянии продавали картины, чтобы найти средства на отъезд из страны и, главное, уплату высокого эмиграционного налога. Другими словами, это были хорошие времена для арт-дилеров, не обремененных излишней щепетильностью, — и Хильдебранд Гурлитт оказался одним из них. К тому времени он успел обзавестись хорошими связями, причем не только в Германии, но и за границей.

Попытка Гурлитта приспособиться себя оправдала. Более того, вместе с Карлом Габерштоком он вошел в комиссию, созданную Геббельсом и призванную определить, как наилучшим образом избавиться от искусства, конфискованного у немецких музеев в 1937 году.

Нацисты закрыли глаза и на «дегенеративный» вкус Гурлитта, и на его еврейское происхождение. В мире искусства такая снисходительность была делом нередким. Оба директора Музея фюрера — и Ганс Поссе, и его преемник Герман Фосс — в прошлом выставляли «дегенеративное» искусство, оба из-за этого в свое время лишились работы. Когда речь заходила о художественной экспертизе, нацисты не обращали внимания на подобные «мелочи»: не зря же Герман Геринг назначил историка искусств Макса Якоба Фридлендера «почетным арийцем».

Мотивы Гурлитта были столь же смешанными, как и у многих других арт-дилеров и кураторов, решившихся сотрудничать с нацистами. Разумеется, в центре циклона безопаснее всего, но очевидно, что Гурлитт думал не только о безопасности: он с большим рвением принимал участие в грабежах. То есть его действиями в равной степени руководили желание выжить и алчность. Так же как и многие другие, он не устоял перед дьявольским искушением.

Гурлитт стал одним из арт-дилеров, кому повезло принять участие в «разгребании дегенеративной грязи». Гурлитт выкупил у нацистов несколько сотен картин. В мае 1940 года он приобрел более двухсот полотен, в том числе Пикассо, Нольде и Шагала, за 4000 швейцарских франков. Режим отчаянно нуждался в иностранной валюте — и Гурлитт мог ее предоставить.

Часть работ он потом выгодно перепродал богатым коллекционерам, например предпринимателю Бернхарду Шпренгелю. Впоследствии обширная коллекция шоколадного магната легла в основу Музея Шпренгеля в Ганновере.

Хильдебранда Гурлитта затянуло в самый центр событий, а в 1940 году таким центром был Париж: крупнейшие европейские коллекционеры и арт-дилеры еврейского происхождения сломя голову покидали французскую столицу, бросая свои коллекции на произвол судьбы. Гурлитт несколько раз ездил в Париж, чтобы разными легальными и нелегальными способами заполучить сокровища искусства. Он покупал работы и у нацистов, и у спасавшихся бегством арт-дилеров. Не пропускал он и аукционы Drouot, побившие в годы войны все рекорды продаж.

Пиком карьеры Гурлитта стал 1943 год, когда ему были поручены закупки работ для Музея фюрера, директором которого в то время уже был Герман Фосс. Но к этому времени праздник уже клонился к закату.

В феврале 1945 года Гурлитт эвакуировал несколько десятков больших ящиков с произведениями искусства в замок Ашбах в Баварии, куда его пригласил друг, местный нацистский лидер барон Герхард фон Пёльниц. В замке его уже ждал коллега Карл Габершток с довольно большой коллекцией.

Здесь в апреле 1945 года их и обнаружили офицеры MFAA.

Габерштока, которого американцы считали «главным нацистским арт-дилером», арестовали сразу. С Хильдебрандом Гурлиттом из-за его еврейского происхождения разобраться было труднее. Кто он — злодей или жертва? Или и то и другое? Провести грань не всегда так просто, и Гурлитт — отличный тому пример.

Коллекции, спрятанные в замке, были конфискованы, но Хильдебранд остался в Ашбахе под домашним арестом. Он пробыл там три года, пока союзники разбирались, кто он такой, какие им двигали побуждения и откуда взялась его коллекция.

Как и следовало ожидать, Хильдебранд Гурлитт заявил, что он жертва. Что его уволили из двух музеев из-за «дегенеративного» вкуса и еврейского происхождения. Сотрудничая с нацистами, он просто хотел спасти это потрясающее художественное наследие, которое иначе бы просто пропало. Вероятно, в этом была доля правды, ведь Гурлитт действительно испытывал страсть к ненавидимому нацистами модернизму. Правда и то, что в каком-то смысле он был жертвой. Но Гурлитт был не только жертвой. Он утверждал, что многое из коллекции он унаследовал от отца, а это была ложь. Отчитываясь о той или иной картине, он всякий раз лгал относительно ее провенанса. Подлинная документация утеряна, уверял Гурлитт. Она якобы хранилась в его дрезденском доме, который сгорел во время бомбардировки в феврале 1945-го. Гурлитт также заявил, что часть коллекции, которую он не привез в Ашбах, тоже погибла в огне.

Через два года расследование дела Хильдебранда Гурлитта было приостановлено. Когда после войны союзники судили военных преступников, судьям нужны были простые однозначные ответы: виновен или невиновен. Либо черное, либо белое. Хильдебранд Гурлитт не подходил под определение преступника, его история была слишком уж запутанной. Он, как это часто бывает в действительности, находился в серой зоне.

Гурлитту вернули порядка двухсот картин, так как союзники не смогли доказать, что они были похищены. Как и многие другие арт-дилеры, кураторы и директора музеев, Гурлитт вернулся в мир искусства. Похоже, его репутация не пострадала — спустя несколько лет после окончания войны он был назначен руководителем кунстферайна земли Рейнланд и Вестфалия в Дюссельдорфе.

В 1956 году Хильдебранд Гурлитт погиб в автокатастрофе. После смерти Гурлитта его вдова Хелена осталась с двумя детьми — Ренатой и Корнелиусом. И с огромной коллекцией: картины, находившиеся в Дрездене, вовсе не сгорели.

* * *

Когда журнал Focus в ноябре 2013 года написал о находке в мюнхенской квартире, нелюдимый 80-летний старик оказался как бы под увеличительным стеклом мировой прессы. Корнелиус Гурлитт, всю жизнь бежавший публичности, стал человеком, поговорить с которым желал буквально весь мир. Немецкие власти испытывали невероятное давление. Со всего мира поступали звонки и письма от разных еврейских организаций, адвокатов, экспертов и наследников тех, кого ограбили нацисты. Многие спрашивали, почему власти раньше не сообщали о найденных сокровищах, стоимость которых, по предварительной оценке, составляла от 500 миллионов до одного миллиарда евро. США и Израиль оказывали на Германию дипломатическое давление, требуя вернуть картины законным владельцам. Уже на следующий день после журнальной публикации Рейнхард Неметц, главный обвинитель по делу, был вынужден собрать пресс-конференцию и дать комментарии.

За короткое время о сенсационной коллекции были написаны километры статей и колонок и как минимум столько же — о владельце собрания и его необычной жизни. Затворническое существование Корнелиуса Гурлитта вызывало не меньшей интерес, чем сами картины.

По понятным причинам о Корнелиусе Гурлитте было известно немного. А подробности его жизни, которые время от времени всплывали, только добавляли всей этой жизни трагизма и нелепости. Похоже, что Корнелиус Гурлитт пытался спрятаться не только от властей, но и вообще от современности. В единственном интервью (его удалось взять журналу Der Spiegel) Гурлитт признавался, что не смотрел телевизор с 1963 года. А в кино в последний раз был в 1967-м — на фильме Франца-Йозефа Шпикера «Дикий всадник». Всю свою жизнь он посвятил обожаемым картинам. А его отец, по словам Корнелиуса Гурлитта, сотрудничал с нацистами лишь для того, чтобы спасти эти шедевры. Единственной целью жизни сына стала забота о наследии отца. Впрочем, Гурлитт-отец относился к своей коллекции с такой же страстью: в одном неопубликованном эссе Хильдебранд Гурлитт пишет, что эта коллекция была для него дороже всего в жизни.

В Мюнхен семья переехала после смерти отца. В 1960-м Хелена Гурлитт продала четыре картины из коллекции, в том числе портрет Бертольта Брехта работы Рудольфа Шлихтера. На вырученные деньги были куплены две большие квартиры.

Корнелиус был очень робким и застенчивым мальчиком, избегавшим общения. Какое-то время он изучал историю искусств в Кёльне, но по неясным причинам прервал обучение. В 1968-м умерла мать. Примерно тогда же он, похоже, и стал настоящим отшельником. Единственный человек, с которым он вроде бы поддерживал постоянные отношения, — это его сестра Рената. Последующие сорок лет он прожил наедине со своими картинами, время от времени продавая то одну, то другую из них, чтобы обеспечить свое существование. Так продолжалось до самого февраля 2012 года, когда к нему пришли с обыском.

10 февраля 2014 года в Зальцбурге, где у Гурлитта был второй дом, была обнаружена еще одна часть коллекции — более двухсот полотен: работы Пикассо, Ренуара и известная картина Клода Моне «Мост Ватерлоо», которую раньше считали утерянной. Одна лишь эта картина стоит около 10 миллионов евро. Однако найденные в Зальцбурге полотна вроде бы не имели отношения к нацистским преступлениям.

Разоблачение и последовавшая за ним буря в СМИ, похоже, сильно подействовали на Корнелиуса Гурлитта. Когда в 2012 году коллекция была арестована, он был сильно рассержен на власти, которых всю жизнь старался избегать. Но когда журналисты обнародовали его историю, Гурлитт почувствовал, что его неправильно поняли. Прежде всего в том, что касалось взаимоотношений отца с нацистами — эти отношения, по мнению Корнелиуса Гурлитта, были поданы «в чересчур негативном свете». Для сына Хильдебранд Гурлитт был героем, спасавшим искусство, а не коллаборационистом, наживавшимся на чужих страданиях. Корнелиус, который раньше говорил только о том, что надеется вскоре вернуть картины, теперь понял, что на кону стоит кое-что посерьезнее — честь отца. Однако времени совсем не оставалось. За зиму 2014 года его здоровье сильно пошатнулось — казалось, бесконечные вспышки фотокамер высосали остатки жизни из немощного старика, которому уже исполнился восемьдесят один год.

Гурлитту помогала команда, состоявшая из адвоката, его помощника и художественного эксперта. В первую очередь Гурлитт хотел вернуть законным владельцам картины, которые были похищены у еврейских коллекционеров или проданы владельцами вынужденно. Поэтому он вступил в переговоры с наследниками, на тот момент заявившими о своих правах. Кроме того, немецким властям удалось убедить Гурлитта завещать собрание какому-нибудь музею, который продолжит работу по реституции и будет выставлять «чистые» произведения. Дело в том, что в коллекции оказались самые разные картины: что-то досталось Хильдебранду Гурлитту по наследству или было приобретено вполне законно, что-то он купил во время музейных чисток 1937 года или выудил у немецких евреев, бежавших из страны и пытавшихся как можно быстрее распродать свое имущество. Наконец, что-то было в открытую похищено у еврейских коллекционеров во Франции. Словом, были представлены все оттенки серого. Было очевидно, что на установление провенанса всех картин уйдут годы, если не десятилетия, и отголоски этого процесса будут звучать еще долго после смерти Корнелиуса Гурлитта.

В феврале 2014 года команда Гурлитта предприняла очередную попытку восстановить репутацию семьи и запустила сайт gurlitt.info, на котором было размещено обращение Корнелиуса Гурлитта:

Многое из того, что писали обо мне и моих картинах, — неправда. На этом сайте мы вместе с моими адвокатами и опекуном будем публиковать информацию, позволяющую составить более объективное мнение обо мне и о моей коллекции.

Весной состояние здоровья Гурлитта резко ухудшилось, он перенес операцию на сердце. К тому времени стало очевидно, что бульшая часть коллекции будет все-таки ему возвращена, в том числе картины, приобретенные в результате музейных чисток 1937 года. Многие вообще ставили под сомнение законность ареста коллекции. Подписанные Германией Вашингтонские принципы, как мы знаем, не имеют юридической силы, и поэтому их соблюдение может быть исключительно добровольным. К тому же они касаются в первую очередь музеев, а не частных лиц.

Но в начале мая стало известно, что Корнелиус Гурлитт все же принял решение передать коллекцию в дар музею. Правда, не немецкому: все свои работы он завещал Художественному музею в Берне. Никаких явных связей у Гурлитта и музея не было, и в Берне восприняли эту новость с осторожным удивлением, как очередной загадочный поступок Корнелиуса Гурлитта. Впрочем, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, кое-какие связи все же были. Музей состоял в тесных отношениях с швейцарским коллекционером и арт-дилером Эберхардом Корнфельдом, который регулярно передавал в дар музею различные художественные произведения.

Когда Гурлитта в 2010 году задержали на границе с 9000 евро в кармане, он заявил, что деньги получены в результате сделки с галереей Корнфельда в Берне. Позднее, после ареста мюнхенской коллекции, он также утверждал, что в Швейцарии прибегал к услугам исключительно Корнфельда. Но когда Корнфельда спросили о его отношениях с Гурлиттом, тот ответил, что не видел немца с 1990 года — в тот год Гурлитт продал галерее несколько работ, и эти сделки были документально зафиксированы.

Все это несколько испортило репутацию швейцарской галереи и ее владельца: еще раз подтвердилось, что Гурлитт — не единственное звено в цепочке, ведущей от современности к нацистскому мародерству. В годы Третьего рейха бернская галерея, называвшаяся тогда по именам партнеров «Гутекунст и Клипштайн», активно вела дела с нацистами. Эберхард Корнфельд, родившийся в 1923 году, стал партнером предприятия в 1951 году (галерея стала называться «Корнфельд и Клипштайн», а затем просто «Корнфельд»). К этому времени Корнфельд был уже известным арт-дилером, имя которого то и дело упоминалось в связи с работами сомнительного происхождения: например, с картинами кисти Фрица Грюнбаума — венского еврея, знаменитого артиста кабаре, погибшего в 1941 году в Дахау.

Какие отношения на самом деле связывали Корнфельда и Корнелиуса Гурлитта, так до конца и неизвестно. Эту тайну Гурлитт унес с собой в могилу. 6 мая 2014 года он скончался в своей квартире в Швабинге. До последней минуты он надеялся снова увидеть свою коллекцию, но надежды не оправдались.

Автор интервью в Der Spiegel, журналистка Эзлем Гезер, провела несколько дней с Гурлиттом в ноябре 2013 года. У нее «создалось впечатление, будто он хотел не только спрятать от окружающего мира свои картины, но и спрятаться сам».

Возникает образ эдакого Горлума, в сумрачной квартире стерегущего «свою прелесть», свое ненаглядное сокровище. После смерти отца и матери Корнелиус Гурлитт остался один, а в 2012 году от рака умерла его сестра Рената — последний человек, связывавший его с внешним миром. Из всех расставаний, заявил Гурлитт, «самым мучительным было прощание с моими картинами». Коллекция, сказал он, была главной и единственной любовью всей его жизни.

Библиография и источники

Поскольку это издание не научное, я не счел нужным снабжать текст справочным аппаратом или же составлять список всех источников, с которыми я работал, пока писал эту книгу. Например, я не перечисляю всех прочитанных мною статей — их несколько сотен, — за исключением более или менее пространных эссе, научных статей или текстов, имевших особое значение для моего исследования. Я также не привожу полного перечня архивных материалов — сотен, а может быть, тысяч документов, побывавших на моем столе или же промелькнувших на экране моего компьютера. Особенно ценными оказались для меня электронные архивы, например Die Deutsche Geschichte in Dokumenten und Bildern (DGDB), в котором собраны десятки тысяч оригинальных документов военного времени.

Ниже, глава за главой, я привожу список текстов, сыгравших наиболее важную роль в процессе создания этой книги.

Глава 1. Завещание Адольфа Гитлера

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: Hugh Trevor Roper. The Last Days of Hitler, Albert Speer Memoarer (рус. перевод — Альберт Шпеер. Воспоминания / пер. с нем. Софьи Фридлянд и Ильи Розанова. М.: Захаров, 2010); Hermann Giesler. Ein Anderer Hitler; статья Линкольна Кирстейна в Quest of the Golden Lamb (1946, Town and Country), а также политическое и личное завещания Адольфа Гитлера, которые хранятся в электронном архиве Die Deutsche Geschichte in Dokumenten und Bildern (DGDB).

Дополнительная литература:

Jonathan Petropoulos The Faustian Bargain: The Art World in Nazi Germany, Jonathan Petropoulos Art As Politics in the Third Reich, Lynn H. Nicholas The Rape of Europa: The Fate of Europe’s Treasures in the Third Reich and the Second World War, Роберт Эдсел «Охотники за сокровищами. Нацистские воры, хранители памятников и крупнейшая в истории операция по спасению мирового наследия», Gunnar Schnabel, Monika Tatzkow Nazi Looted Art — Handbuch Kunstrestitution weltweit, David Britt (red.) Art and Power — Europe under the dictators 1930–45, Till-Holger Borchert Van Eyck to Dürer: The Influence of Early Netherlandish Painting on European Art.

Фактические сведения, касающиеся числа утраченных работ, основаны на подсчетах Комиссии по вопросам разграбленного искусства в Европе (Commission for Looted Art in Europe) и Claims Conference. Детали архитектурных преобразований Линца почерпнуты на выставке The Führer’s Capital of Culture, прошедшей в Линце в 2009 году. Существуют разные версии обнаружения завещания Гитлера: например, американский солдат Арнольд Вейсс свидетельствует о том, что события развивались иначе. Я, однако, придерживаюсь версии Хью Тревора Роупера как наиболее документально обоснованной.

Глава 2. Рождение трагедии

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: Альберт Шпеер «Воспоминания», Hermann Giesler Ein Anderer Hitler, Adolf Hitler Hitler: Speeches and Proclamations, 1932–1945, Dedicatory Hammer Broken by Herr Hitler (статья в The New York Times от 16 октября 1933).

Дополнительная литература:

Вальтер Беньямин «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости», Фридрих Ницше «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого», Фридрих Ницше «Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм», Альфред Розенберг «Миф ХХ века», Norman Rich Hitler’s war aims, Arne Ruth, Ingemar Karlsson Samhället som teater — estetik och politik i Tredje riket, Frederic Spotts Hitler and the Power of Aesthetics, Jonathan Petropoulos The Faustian Bargain: The Art World in Nazi Germany, Jonathan Petropoulos Art As Politics in the Third Reich, Julius Langbehn Rembrandt als Erzieher, Michael R. Marrus (red.) The Origins of the Holocaust Vol. 1–2 (1989), Peter Gay Weimar Culture, Fritz R. Stern The Politics of Cultural Despair: A Study in the Rise of the Germanic Ideology, Joan L. Clinefelter Artists for the Reich: Culture and Race from Weimar to Nazi Germany, David Britt (red.) Art and Power — Europe under the dictators 1930–45, David Brolin Friedrich Nietzsche — Liv Filosofi Politik (2010), Hans-Ulrich Wehlers The German Empire 1871–1918, Иоганн Готлиб Фихте «Речи к немецкой нации», Eric Kurlander The Rise of Vцlkisch Nationalism and the Decline of German Liberalism: A Comparison of Liberal Political Cultures in Schleswig-Holstein and Silesia 1912–1924 (2002, статья в European Review of History), Eric Kurlander The Price of Exclusion: Ethnicity, National Identity and the Decline of German Liberalism, 1898–1933, Stephen Eric Bronner, Douglas Kellner (red.) Passion and Rebellion — The Expressionist Heritage.

В описаниях мне также помогли фотографии из Дома искусства в Мюнхене, сделанные в период с 1933 по 1945 год, а также фотографии и документы из Die Deutsche Geschichte in Dokumenten und Bildern (DGDB).

Комментарий: историки расходятся во мнениях относительно теории так называемого «особого пути» (Sonderweg) Германии. В этой главе я опирался на мнение сторонников этой теории.

Глава 3. Дегенерация

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: Альберт Шпеер «Воспоминания», Hermann Giesler Ein Anderer Hitler, Adolf Hitler Hitler: Speeches and Proclamations, Paul Ortwin Raves Kunstdiktatur im Dritten Reich, Grosse Deutsche Kunstausstellung 1937 (1937, каталог выставки), «Entartete Kunst» Ausftellungsführer (1937, каталог выставки), Heinrich Hoffmann Hitler Was My Friend: The Memoirs of Hitler’s Photographer, Heinrich Hoffmann Hitler Wie Ihn Keiner Kennt.

Дополнительная литература:

Arne Ruth, Ingemar Karlsson Samhället som teater — estetik och politik i Tredje riket, Frederic Spott Hitler and the Power of Aesthetics, Jonathan Petropoulos The Faustian Bargain: The Art World in Nazi Germany, Jonathan Petropoulos Art as Politics in the Third Reich, Magdalena Droste Bauhaus: 1919–1933, Peter Englund Brev frеn nollpunkten, Ernst Piper Alfred Rosenberg, Klemens von Klemperer German Incertitudes, 1914–1945: The Stones and the Cathedral, Susan Sontag Under the Sign of Saturn, Berthold Hinz Art in the Third Reich, Stephen Eric Bronner, Douglas Kellner (red.) Passion and rebellion — The Expressionist Heritage, Rose-Carol Washton Long (red.) German Expressionism — Documents from the End of the Wilhelmine Empire to the Rise of National Socialism, Sherree Owens Zalampas Adolf Hitler: A Psychological Interpretation of His Views on Architecture, Stephanie Barron Degenerate Art: The Fate of the Avant-Garde in Nazi Germany, Eric Kurlander The Price of Exclusion: Ethnicity, National Identity and the Decline of German Liberalism, 1898–1933, Ian Kershaw Hitler: 1889–1936 Hubris.

В описаниях мне также помогли фотографии из Дома искусства в Мюнхене, сделанные в период с 1933 по 1945 год, цифровая реконструкция выставки дегенеративного искусства, подготовленная Университетом Джорджа Мейсона, фотографии и документы из Die Deutsche Geschichte in Dokumenten und Bildern (DGDB), а также новостные статьи того времени в The Straits Times, Kölnische Volkszeitung, Völkischer Beobachter.

Глава 4. Дорога в Вашингтон

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: интервью с Уэсли Фишером (Claims Conference, заместитель директора Вашингтонской конференции), Чарльзом Голдштейном (Комиссия по виндикации произведений искусства (Commission for Art Recovery)), Анной Веббер (Комиссия по вопросам разграбленного искусства в Европе (Commission for Looted Art in Europe)), Линн Х. Николас (писательница, консультант Вашингтонской конференции), а также посещение Музея Холокоста.

Дополнительная литература:

J. D. Bindenagel (red.) The Proceedings of the Washington Conference, David Singer, Lawrence Grossman (red.) American Jewish Year — Book 2002, Stuart Eizenstat U.S. and Allied Efforts To Recover and Restore Gold and Other Assets Stolen or Hidden by Germany During World War II, Stuart Eizenstat U. S. Government supplementary report on Nazi assets, Stuart Eizenstat Imperfect Justice: Looted Assets, Slave Labor, and the Unfinished Business of World War II, Michael Bazyler Holocaust Justice: The Battle for Restitution in America’s Courts, Lynn H. Nicholas The Rape of Europa: The Fate of Europe’s Treasures in the Third Reich and the Second World War, Martin Dean Robbing the Jews — The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933–1945, Роберт Эдсел «Охотники за сокровищами. Нацистские воры, хранители памятников и крупнейшая в истории операция по спасению мирового наследия», Gunnar Schnabel, Monika Tatzkow Nazi Looted Art — Handbuch Kunstrestitution weltweit, Melissa Müller, Monika Tatzkow Lost Lives, Lost Art — Jewish Collectors, Nazi Art Theft, and the Quest for Justice, Andrew Decker A Legacy of Shame (Artnews, 1984), Peter Gumbel Secret Legacies: Heirs of Nazis Victims Challenge Swiss Banks on Wartime Deposits (1995, статья в Washington Post).

Глава 5. Фабрика Адольфа Эйхмана

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: Альберт Шпеер «Воспоминания», Hermann Giesler Ein Anderer Hitler, Adolf Hitler Hitler: Speeches and Proclamations, Adolf Hitler Mein Kampf, Wilhelm Keitel (Walter Gorlitz red) The Memoirs of Field-Marshal Wilhelm Keitel: Chief of the German High Command, 1938–1945, Heinrich Hoffmann Hitler Was My Friend: The Memoirs of Hitler’s Photographer, August Kubizeks The Young Hitler I Knew, Ranuccio Bianchi Bandinelli Hitler et Mussolini. Il vaiggio del Führer in Italia, Nürnbergprocessen I. Domstolsstadga och anklagelseakter, Nürnbergprocessen II. Dom-stolsstadga och anklagelseakter, Wilhelm Hцttl The Secret Front: Nazi Political Espionage 1938–1945.

Дополнительная литература:

Jonathan Petropoulos The Faustian Bargain: The Art World in Nazi Germany, Jonathan Petropoulos Art As Politics in the Third Reich, Lynn H. Nicholas The Rape of Europa: The Fate of Europe’s Treasures in the Third Reich and the Second World War (1995), Роберт Эдсел «Охотники за сокровищами. Нацистские воры, хранители памятников и крупнейшая в истории операция по спасению мирового наследия», David Britt (red.) Art and Power — Europe under the dictators 1930–45, Frederic Spotts Hitler and the Power of Aesthetics, Antony Beevor Andra världskriget (2012), Ian Kershaw Hitler: 1889–1936 Hubris, Ian Kershaw Hitler: 1936–1945 Nemesis, Mary Felstiner Refuge and Persecution in Italy, 1933–1945 (опубликовано в Simon Wiesenthal Annual Vol. 4), Roger Moorhouse Berlin at War: Life and Death in Hitler’s Capital 1939–45, Melissa Mьller, Monika Tatzkow Lost Lives, Lost Art — Jewish Collectors, Nazi Art Theft, and the Quest for Justice, Niall Ferguson The House of Rothschild: Volume 1: Money’s Prophets: 1798–1848, Niall Ferguson The House of Rothschild: Volume 2: The World’s Banker: 1849–1999, Anne-Marie O’Connor The Lady in Gold: The Extraordinary Tale of Gustav Klimt’s Masterpiece, Portrait of Adele Bloch Bauer, Martin Dean Robbing the Jews — The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933–1945, Ann, John Tusa Nürnbergprocessen, Hector Feliciano Lost Museum, Peter Harclerode, Brendan Pittaway The Lost Masters: WW II and the Looting of Europe’s Treasurehouses, Birgit Schwarz Hitler’s Museum в: Vitalizing Memory. International Perspektives on Provenance Research.

Глава 6. Уничтожение

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: Альберт Шпеер «Воспоминания», Adolf Hitler Mein Kampf, Adolf Hitler, Martin Bormann Hitler’s Table Talk, 1941–1944, Adolf Hitler Hitler: Speeches and Proclamations.

Дополнительная литература:

Jonathan Petropoulos The Faustian Bargain: The Art World in Nazi Germany, Jonathan Petropoulos Art As Politics in the Third Reich, Lynn H. Nicholas The Rape of Europa: The Fate of Europe’s Treasures in the Third Reich and the Second World War, Frederic Spotts Hitler and the Power of Aesthetics, Antony Beevor Andra världskriget, Ian Kershaw Hitler: 1936–1945 Nemesis, Martin Dean Robbing the Jews — The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933–1945, Karol Estreicher Cultural Losses of Poland During the German Occupation 1939–1944: With Original Documents of the Looting, Roger Manvell, Heinrich Fraenkel Goering: The Rise and Fall of the Notorious Nazi Leader, Bjцrn Fontander Gцring och Sverige, Heather Pringle Hдrskarplanen: Himmlers jakt pе det ariska ursprunget.

Глава 7. Рембрандт и немцы

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: Альберт Шпеер «Воспоминания», Ernst Hanfstaengl Hitler: The Missing Years, Heinrich Hoffmann Hitler Was My Friend: The Memoirs of Hitler’s Photographer.

Дополнительная литература:

Jonathan Petropoulos The Faustian Bargain: The Art World in Nazi Germany, Jonathan Petropoulos Art As Politics in the Third Reich, Lynn H. Nicholas The Rape of Europa: The Fate of Europe’s Treasures in the Third Reich and the Second World War, Frederic Spotts Hitler and the Power of Aesthetics, Antony Beevor Andra världskriget, Julius Langbehn Rembrandt als Erzieher, Steven Nadler Rembrandt’s Jews, Ian Kershaw Hitler: 1936–1945 Nemesis, Martin Dean Robbing the Jews — The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933–1945, Melissa Mьller, Monika Tatzkow Lost Lives, Lost Art — Jewish Collectors, Nazi Art Theft, and the Quest for Justice, Mirjam Alexander-Knotter, Jasper Hillegers, Edward van Voolen De «joodse» Rembrandt: De mythe ontrafeld, Jonathan Petropoulos The Importance of the Second Rank: The Case of the Art Plunderer Kajetan Mьhlmann (эссе, опубликовано в Austro-Corporatism: Past, Present, Future), Benjamin Moser Rembrandt — The Jewish Connection? (статья в New York Review of Books от 14 августа 2008), Gerard Aalders Nazi Looting: The Plunder of Dutch Jewry during the Second World War.

Глава 8. Месть Наполеону

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: Альберт Шпеер «Воспоминания», Hermann Giesler Ein Anderer Hitler, Rose Valland Le front de l’art, ALIU Detailed Interrogation Report: Hans Wendland, 18 Sep-tember 1946 (допрос Вендланда, проведенный MFAA), Activity of the Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg in France: Consolidated Interrogation Report No. 1 (отчет, составленный Подразделением по поиску произведений искусства (Art Looting Investigation Unit), 15 августа 1945), Linz: Hitler’s Museum and Library: Consolidated Interrogation Report No. 4 (отчет, составленный Подразделением по поиску произведений искусства (Art Looting Investigation Unit), 15 декабря 1945), The Goering Collection: Consolidated Interrogation Report No. 2 (отчет, составленный Подразделением по поиску произведений искусства (Art Looting Investigation Unit), 15 сентября 1945).

Дополнительная литература:

Jonathan Petropoulos The Faustian Bargain: The Art World in Nazi Germany, Jonathan Petropoulos Art As Politics in the Third Reich, Lynn H. Nicholas The Rape of Europa: The Fate of Europe’s Treasures in the Third Reich and the Second World War, Роберт Эдсел «Охотники за сокровищами. Нацистские воры, хранители памятников и крупнейшая в истории операция по спасению мирового наследия», Hector Feliciano Lost Museum, Peter Harclerode, Brendan Pittaway The Lost Masters: WW II and the Looting of Europe’s Treasurehouses, Janet Flanner Paris Was Yesterday, 1925–1939, Niall Ferguson The House of Rothschild: Volume 1: Money’s Prophets: 1798–1848, Niall Ferguson The House of Rothschild: Volume 2: The World’s Banker: 1849–1999, Norbert Schneider Vermeer, Elizabeth Karlsgodt Defending National Treasures: French Art and Heritage Under Vichy, Michael J. Kurtz America and the Return of Nazi Contraband: The Recovery of Europe’s Cultural Treasures, Dominique Lapierre, Larry Collins Is Paris Burning?, Charles Glass Americans in Paris: Life and Death Under Nazi Occupation, Julian Jackson France: The Dark Years, 1940–1944, Carla Killough McClafferty In Defiance of Hitler: The Secret Mission of Varian Fry, Alfred A. Knopf And the Show Went On: Cultural Life in Nazi-Occupied Paris, Suzanna Andrews A Nasty Little War on Wallstreet (статья в New York Magazine от 11 марта 1996).

Глава 9. Адвокаты

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: интервью с Чарльзом Голдштейном (Комиссия по виндикации произведений искусства (Commission for Art Recovery)), Анной Веббер (Комиссия по вопросам разграбленного искусства в Европе (Commission for Looted Art in Europe)), Уэсли Фишером (Claims Conference), Дэвидом Роулендом (адвокат в Rowland & Petroff), Линн Х. Николас (писательница).

Дополнительная литература:

J. D. Bindenagel (red.) The Proceedings of the Washington Conference, David Singer, Lawrence Grossman (red.) American Jewish Year — Book 2002, Stuart Eizenstat Imperfect Justice: Looted Assets, Slave Labor, and the Unfinished Business of World War II, Michael Bazyler Holocaust Justice: The Battle for Restitution in America’s Courts, Lynn H. Nicholas The Rape of Europa: The Fate of Europe’s Treasures in the Third Reich and the Second World War, Martin Dean Robbing the Jews — The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933–1945, Gunnar Schnabel, Monika Tatzkow Nazi Looted Art — Handbuch Kunstrestitution weltweit, Gunnar Schnabel, Monika Tatzkow The Story of Street Scene, Melissa Müller, Monika Tatzkow Lost Lives, Lost Art — Jewish Collectors, Nazi Art Theft, and the Quest for Justice, Andrew Decker A Legacy of Shame (1984, Artnews), Peter Gumbel Secret Legacies: Heirs of Nazis Victims Challenge Swiss Banks on Wartime Deposits (1995, статья в Washington Post), Anne-Marie O’Connor The Lady in Gold: The Extraordinary Tale of Gustav Klimt’s Masterpiece, Portrait of Adele Bloch-Bauer, Reinhard Steiner Schiele, Patricia Kennedy Grimsted Documenting Nazi Cultural Looting and Postwar Retrieval: Surviving Archives of the Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg, Pamela M. Potter The Arts in Nazi Germany: A Silent Debate (эссе), Jessica Mullery Fulfilling the Washington Principles: A Proposal for Arbitration Panels to Resolve Holocaust-Era Art Claims.

Глава 10. Цветочный сад

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: интервью с Чарльзом Голдштейном (Комиссия по виндикации произведений искусства (Commission for Art Recovery)), Анной Веббер (Комиссия по вопросам разграбленного искусства в Европе (Commission for Looted Art in Europe)), Уэсли Фишером (Claims Conference), Дэвидом Роулендом (адвокат в Rowland & Petroff), Линн Х. Николас (писательница), Даниэлем Бирнбаумом (директор стокгольмского Музея современного искусства), Emil Nolde Mein Leben. В основе большой части материалов — официальные документы из архива Музея современного искусства.

Дополнительная литература:

J. D. Bindenagel (red.) The Proceedings of the Washington Conference, Stuart Eizenstat U. S. Government supplementary report on Nazi assets, Stuart Eizenstat Imperfect Justice: Looted Assets, Slave Labor, and the Unfinished Business of World War II, Martin Dean Robbing the Jews — The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933–1945, Gunnar Schnabel, Monika Tatzkow Nazi Looted Art — Handbuch Kunstrestitution weltweit, Jessica Mullery Fulfilling the Washington Principles: A Proposal for Arbitration Panels to Resolve Holocaust-Era Art Claims, Klas Еmark Att bo granne med ondskan, Stephen Eric Bronner, Douglas Kellner (red.) Passion and Rebellion — The Expressionist Heritage, Wendy M. Walker The Contradictory Nature of Emil Nolde: Painter of Heimat, Averil King Emil Nolde: Artist of the Elements, Sylvain Amic Emil Nolde 1867–1956, Sverige och judarnas tillgеngar (отчет министерства иностранных дел DS2002:50), Utredningen inom UD om depositioner vid svenska utlandsmyndigheter vid tiden fцr den nazistiska fцrfцljelsen och 2: a vдrldskriget (отчет министерства иностранных дел SOU1999:20), OSS (USS Office of Strategic Services) Art Looting Intelligence Unit (ALIU) Reports 1945–1946 and ALIU Red Flag Names List and Index.

Глава 11. «Каждый следующий шаг буквально убивал меня»

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: Альберт Шпеер «Воспоминания», Adolf Hitler Mein kampf, Adolf Hitler, Martin Bormann Hitler’s Table Talk, 1941–1944.

Дополнительная литература:

Jonathan Petropoulos The Faustian Bargain: The Art World in Nazi Germany, Jonathan Petropoulos Art As Politics in the Third Reich, Lynn H. Nicholas The Rape of Europa: The Fate of Europe’s Treasures in the Third Reich and the Second World War, Frederic Spotts Hitler and the Power of Aesthetics, Antony Beevor Andra världskriget, Ian Kershaw Hitler: 1936–1945 Nemesis, Martin Dean Robbing the Jews — The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933–1945, Sherree Owens Zalampas Adolf Hitler: A Psychological Interpretation of His Views on Architecture, Heather Pringle Hдrskarplanen: Himmlers jakt pе det ariska ursprunget, Catherine Scott-Clark, Adrian Levy The Amber Room: The Untold Story of The Greatest Hoax Of The Twentieth Century, Ann Tusa, John Tusa Nürnbergprocessen, Patricia Kennedy Grimsted Documenting Nazi Cultural Looting and Postwar Retrieval: Surviving Archives of the Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg, Patricia Kennedy Grimsted Returned from Russia: Nazi Archival Plunder in Western Europe and Recent Restitution Issues, Bob Carruthers (red.) The Nuremberg Trials — The Complete Proceedings Vol. 7: The Nazi Regime of Terror, Bob Carruthers (red.) The Nuremberg Trials — The Complete Proceedings Vol. 6: Occupation, Propaganda and the Russian Camps, Bob Carruthers (red.) The Nuremberg Trials — The Complete Proceedings Vol. 10: The Case against von Ribbentrop, Kinga Frojimovics, Gйza Komorуczy Jewish Budapest: Monuments, Rites, History, Sylvia Hochfield Beautiful Loot: The Soviet Plunder of Europe’s Art Treasures, The Mystery of the Hungarian «Gold Train» (отчет от 1999, составленный The Presidential Advisory Commission on Holocaust Assets in the United States).

Глава 12. Холодная война

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: интервью с Чарльзом Голдштейном (Комиссия по виндикации произведений искусства (Commission for Art Recovery)), Анной Веббер (Комиссия по вопросам разграбленного искусства в Европе (Commission for Looted Art in Europe)), Уэсли Фишером (Claims Conference).

Дополнительная литература:

Jonathan Petropoulos Art As Politics in the Third Reich, Dariusz Stola Anti-Zionism as a Multipurpose Policy Instrument: The Anti-Zionist Campaign in Poland, 1967–1968 (The Journal of Israeli History Vol. 25, No. 1), Antony Beevor Andra världskriget, Martin Dean Robbing the Jews — The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933–1945, Catherine Scott-Clark, Adrian Levy The Amber Room: The Untold Story Of The Greatest Hoax Of The Twentieth Century, Ann Tusa, John Tusa Nürnbergprocessen, Patricia Kennedy Grimsted Documenting Nazi Cultural Looting and Postwar Retrieval: Surviving Archives of the Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg, Patricia Kennedy Grimsted Returned from Russia: Nazi Archival Plunder in Western Europe and Recent Restitution Issues, Bob Carruthers (red.), Kinga Frojimovics, Gйza Komorуczy Jewish Budapest: Monuments, Rites, History, Sylvia Hochfield Beautiful Loot: The Soviet Plunder of Europe’s Art Treasures, Andreas Zick, Beate Kьpper Group-focused Enmity in Europe 2008, J. D. Bindenagel (red.) The Proceedings of the Washington Conference.

Российская база данных: .

Глава 13. Нерон

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: Альберт Шпеер «Воспоминания», Hermann Giesler Ein Anderer Hitler, Rose Valland Le front de l’art, Activity of the Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg in France: Consolidated Interrogation Report No. 1 (отчет, составленный Подразделением по поиску произведений искусства (Art Looting Investigation Unit), 15 августа 1945), Linz: Hitler’s Museum and Library: Consolidated Interrogation Report No. 4 (отчет, составленный Подразделением по поиску произведений искусства (Art Looting Investigation Unit), 15 декабря 1945), The Goering Collection: Consolidated Interrogation Report No. 2 (отчет, составленный Подразделением по поиску произведений искусства (Art Looting Investigation Unit), 15 сентября 1945).

Дополнительная литература:

Jonathan Petropoulos The Faustian Bargain: The Art World in Nazi Germany, Jonathan Petropoulos Art As Politics in the Third Reich, Lynn H. Nicholas The Rape of Europa: The Fate of Europe’s Treasures in the Third Reich and the Second World War, Роберт Эдсел «Охотники за сокровищами. Нацистские воры, хранители памятников и крупнейшая в истории операция по спасению мирового наследия», Peter Harclerode, Brendan Pittaway The Lost Masters: WW II and the Looting of Europe’s Treasurehouses, Elizabeth Karlsgodt Defending National Treasures: French Art and Heritage Under Vichy, Michael J. Kurtz America and the Return of Nazi Contraband: The Recovery of Europe’s Cultural Treasures, Dominique Lapierre, Larry Collins Is Paris Burning?, Charles Glass Americans in Paris: Life and Death Under Nazi Occupation, Alfred A. Knopf And the Show Went On: Cultural Life in Nazi-Occupied Paris, Ann Tusa, John Tusa Nürnbergprocessen, Martin Dean Robbing the Jews — The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933–1945, Ian Kershaw Hitler: 1889–1936 Hubris, Ian Kershaw Hitler: 1936–1945 Nemesis, Arne Ruth, Ingemar Karlsson Samhдllet som teater — estetik och politik i Tredje riket, Frederic Spotts Hitler and the Power of Aesthetics, David Britt (red.) Art and Power — Europe under the dictators 1930–45, Roger Manvell, Heinrich Fraenkel Goering: The Rise and Fall of the Notorious Nazi Leader, Paul Johnson Modern Times Revised Edition: The World from the Twenties to the Nineties, Jonathon Keats Forged: Why Fakes are the Great Art of Our Age, The Last Days of Ernst Kaltenbrunner (отчет ЦРУ), Kenneth D. Alford Hermann Gцring and the Nazi Art Collection: The Looting of Europe’s Art, Birgit Schwarz Hitler’s Museum, опубликовано в: Vitalizing Memory. International Perspektives on Provenance Research.

Глава 14. Наследие

Свидетельства очевидцев и документальные первоисточники: интервью с Чарльзом Голдштейном (Комиссия по виндикации произведений искусства (Commission for Art Recovery)), Анной Веббер (Комиссия по вопросам разграбленного искусства в Европе (Commission for Looted Art in Europe)), Уэсли Фишером (Claims Conference), Дэвидом Роулендом (адвокат в Rowland & Petroff), Линн Х. Николас (писательница).

Дополнительная литература:

J. D. Bindenagel (red.) The Proceedings of the Washington Conference, Stuart Eizenstat Imperfect Justice: Looted Assets, Slave Labor, and the Unfinished Business of World War II, Michael Bazyler Holocaust Justice: The Battle for Restitution in America’s Courts, Lynn H. Nicholas The Rape of Europa: The Fate of Europe’s Treasures in the Third Reich and the Second World War, Jonathan Petropoulos The Faustian Bargain: The Art World in Nazi Germany, Jonathan Petropoulos Art As Politics in the Third Reich, Martin Dean Robbing the Jews — The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933–1945, Gunnar Schnabel, Monika Tatzkow Nazi Looted Art — Handbuch Kunstrestitution weltweit, Gunnar Schnabel, Monika Tatzkow The Story of Street Scene, Anne-Marie O’Connor The Lady in Gold: The Extraordinary Tale of Gustav Klimt’s Masterpiece, Portrait of Adele Bloch-Bauer, Patricia Kennedy Grimsted Documenting Nazi Cultural Looting and Postwar Retrieval: Surviving Archives of the Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg, Pamela M. Potter The Arts in Nazi Germany: A Silent Debate (эссе), Jessica Mullery Fulfilling the Washington Principles: A Proposal for Arbitration Panels to Resolve Holocaust-Era Art Claims, David Rowland Nazi Looted Art Commissions After the 1998 Washington Conference: Comparing the European and American Experiences, David Rowland Nazi-Era Art Claims in the United States: 10 Years After the Washington Conference, Jennifer Anglim Kreder The New Battleground of Museum Ethics and Holocaust-Era Claims, Steffen Winter Hitler’s Wristwatch: A Nazi Legacy Hidden in German Museum, Raymond Dowd Nazi Looted Art and Cocaine: When Museum Directors Take it, Call the Cops, Michael Bazyler Holocaust Justice: The Battle for Restitution in America’s Courts, Sidney Zabludoff And it all but disappeared: The Nazi seizure of Jewish assets.

Примечания

1

Перевод А. А. Иваненко.

(обратно)

2

Здесь и далее цитаты из мемуаров Шпеера даны по изданию: Альберт Шпеер. Воспоминания / пер. с нем. Софьи Фридлянд и Ильи Розанова. М.: Захаров, 2010.

(обратно)

3

Перевод М. Корочкиной.

(обратно)

4

Перевод М. Корочкиной.

(обратно)

5

Здесь и далее перевод Нины Цыркун.

(обратно)

6

Перевод Марии Людковской.

(обратно)

7

Перевод Григория Козлова (из его статьи «Дегенеративное искусство», журнал «Артхроника», 7–8/2007).

(обратно)

8

Гитлер, массовый убийца (англ.).

(обратно)

9

Долой Гитлера, долой фашизм! (англ.)

(обратно)

10

Перевод Григория Козлова (см. примечание на с. 74).

(обратно)

11

Lynn H. Nicholas. The Rape of Europa.

(обратно)

12

Héctor Feliciano. The Lost Museum: The Nazi Conspiracy to Steal the World’s Greatest Works of Art.

(обратно)

13

К 1938 г. этот налог составлял уже почти 90 %. — Примеч. ред.

(обратно)

14

В Советском Союзе он был показан под названием «Трансвааль в огне».

(обратно)

15

Транзитный лагерь недалеко от немецкой границы. Содержавшиеся в нем евреи и цыгане в дальнейшем депортировались в лагеря уничтожения на территории Польши. — Примеч. ред.

(обратно)

16

Чарльз Голдштейн скончался в июле 2015 года.

(обратно)

17

Строго говоря, Георг Гросс формально вышел из Коммунистической партии Германии еще в 1922 году, после поездки в большевистскую Россию, однако оставался идейно близок коммунистам (возглавлял художественное объединение «Красная группа», рисовал для сатирического журнала КПГ «Дубинка» и т. д.). — Примеч. ред.

(обратно)

18

Перевод Бориса Ерхова.

(обратно)

19

Dean, Martin. Robbing the Jews — The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust 1933–1945.

(обратно)

20

Пришло время настоять на своем (англ.).

(обратно)

21

Schnabel, Gunnar. Nazi Looted Art.

(обратно)

22

Здесь и далее дневник А. Х. Кучумова цит. по: Скотт-Кларк К., Леви Э. Янтарная комната. Тайная история величайшей мистификации ХХ века. М.: Эксмо, 2006.

(обратно)

23

Историческая область на берегах Невы и Финского залива. Примерно совпадает по территории с нынешней Ленинградской областью. — Примеч. ред.

(обратно)

24

Дословно «наше море» (лат.); так римляне называли Средиземное море. Муссолини употреблял этот термин примерно в таком же значении, в каком Гитлер говорил о «жизненном пространстве» (Lebensraum) на Востоке. — Примеч. ред.

(обратно)

25

То есть за участие в подготовке и поддержке аншлюса. — Примеч. ред.

(обратно)

26

Объединение государственных музеев, в которые входят Старая и Новая пинакотека в Мюнхене, Пинакотека современности и целый ряд ценных собраний в Мюнхене, Аугсбурге и других городах Баварии. — Примеч. ред.

(обратно)

27

Nazi Looted Art and Cocaine: When Museum Directors Take it, Call the Cops (англ.).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1 Завещание Адольфа Гитлера

Глава 2 Рождение трагедии

Глава 3 Дегенерация

Глава 4 Дорога в Вашингтон

Глава 5 Фабрика Адольфа Эйхмана

Глава 6 Уничтожение

Глава 7 Рембрандт и немцы

Глава 8 Месть Наполеону

Глава 9 Адвокаты

Глава 10 Цветочный сад

Глава 11 «Каждый следующий шаг буквально убивал меня»

Глава 12 Холодная война

Глава 13 Нерон

Глава 14 Наследие

Дополнение Корнелиус Гурлитт

Библиография и источники Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg