«Презумпция лжи»

Презумпция лжи (fb2) - Презумпция лжи 1883K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Владимирович Багаев

А.В. Багаев Презумпция лжи

Предисловие

Читатель раскрыл очень необычную книгу. Прежде всего, это блестящая работа, — одна из лучших, которые мне довелось прочесть за последние 10–15 лет. Она необычна как по форме, так и по содержанию, включая разнообразие последнего. По сути перед нами научное исследование, а точнее — расследование. По форме — нечто среднее между эссе и интеллектуальным романом на исторические и криптологические темы.

Автор — Александр Владимирович Багаев, переводчик-международник, человек интересной и насыщенной судьбы — анализирует привычные схемы и интерпретации многих исторических событий. К этим схемам и интерпретациям он чаще всего подходит как к исходно лживым (отсюда — «презумпция лжи»), вскрывая и обнаруживая того самого Дьявола (Лжи), который — в деталях. Когда-то Черчилль заметил, что правда, особенно во время войн, нуждается во лжи как своём телохранителе (bodyguards of lie)[1]. Почти весь XX век — это война, да и раньше было немногим лучше. Историк, следователь по особо важным историческим делам, вообще пристальный наблюдатель чаще всего имеет дело с ложью в качестве барьера между ним и реальностью. Нередко такой барьер материализуется в виде научных парадигм, т. е. того, что Т. Кун определял как систему методов, способов постановки вопросов, разделяемых определённым научным сообществом, и — самое главное — само это научное сообщество. Т. е. «научное племя» — «scientific tribe», овеществлённое в диссертациях, монографиях, структурах, учёных советах и т. д. и т. п. Воспроизводство таких сообществ и их способов ви́дения, их презумпций становится их главной функциональной задачей, отодвигая на второй план задачи содержательные, в результате чего сообщество формально разумных индивидов превращается в квазиразумного актора со своими целями и задачами; бодигард лжи прячет истину под замок, тень перестаёт знать своё место. Серьёзное историческое расследование, тем более, следствие по особо важным историческим делам — это всегда столкновение с «теневой наукой», стремящейся подменить реальную.

«Презумпция лжи» — это совокупность следствий по особо важным историческим делам, превращающаяся в систему, эффективно разрушающую исторические мифы, выдаваемые за историческую истину. А. В. Багаев убедительно опровергает миф о «макиавеллизме», демонстрируя, какие интересы сформировали этот миф и стоят за ним; миф о вандалах как варварах — крестоносцы, разрушившие Константинополь, были несравнимо большими варварами, но они — не славяне, не православные — свои для западной исторической традиции, а потому им прощают и даже романтизируют их. То же можно сказать о геноциде Византии по отношению к готско-славянской цивилизации с её арианской верой.

Автор убедительно показывает, что оруэлловский «ангсоц» — это не пародия на СССР, а изображение возможного западного тоталитаризма. Весьма впечатляет анализ А. В. Багаевым хитросплетений межэлитного взаимодействия российских революционеров (они же позднее — советские государственные деятели), с одной стороны, и западной политико-экономической элиты, с другой. Читателю предстоит ближе познакомиться с малоизвестными или почти неизвестными персонажами русской и западной истории: Мурой Будберг и Ротштейном, Литвиновым и Красиным (единственный практический ровня Ленину в большевистской партии), Ратенау и Локартом, Бэрингами и Флемингами.

Рассматривая указанные фигуры и снимая одну за другой «семь одёжек и все без застёжек» лжи, укрывающие эти фигуры, А. В. Багаев формулирует важный вывод: «на практике отнюдь не из-за происков советской или какой-то там ещё «тоталитарной» пропаганды, а просто из-за наслаивающихся друг на друга искажений и пробелов в биографиях конкретных деятелей кукожится и дробится на всё менее понятные и потому всё более несвязные куски настоящая биография исторического события, в котором эти деятели играли значимые роли».

Один из наиболее интригующих сюжетов книги — получастная-полулюбительская разведка, созданная верхушкой британского общества в её интересах и укомплектованная её же представителями, — реализация классового (аристократического) подхода в одной, отдельно взятой сфере. Не менее интригующий сюжет — тесные контакты этой разведки с коминтерновской (не путать с советской!) разведкой. А между разведками — фигуры интерлокеров. В частности, всё та же Мура Будберг и, например, её связник и друг Дафф Купер. И — как тесен мир и как иронична история: правнучатый племянник Муры Ник Клегг был заместителем премьер-министра Великобритании Дэвида Кэмерона, а правнучатый племянник Даффа Купера — сам премьер-министр Дэвид Кэмерон.

Да, жизнь хитрее и острее многих детективов и политических триллеров…

Не скажу, что меня убедила увлекательная, но весьма небесспорная расшифровка А. В. Багаевым знаменитой «исповеди Христиана Раковского», однако именно небесспорные вещи часто оказываются самыми интересными, равно как именно несогласие делает жизнь стоящей штукой (так говаривал мой хороший знакомый замечательный учёный Ференц Фехер). Кстати, именно несогласие как с липовыми, шитыми белыми нитками схемами, так и с намного более изощрёнными, внешне правдоподобными (и наукоподобными/наукообразными) интерпретациями движет А. В. Багаевым. Подобно андерсоновскому мальчику он говорит: «А король-то голый» — и сыпется ложь, и валятся бодигарды лжи, падает занавес и появляется Истина. И она далеко не всегда прекрасна. Как говорил Мартин Лютер, «Дух Истины болезнетворен… Ибо Истина нелестна. И он повергает в болезнь не просто того или иного человека, но весь мир. И уж такова наша мудрость, чтобы всё озлить, онедужить, осложнить, а не оберечь, опосредовать и оправдать, как если бы посреди чистого поля свободной, ясной и готовенькой стояла Истина». Чтобы это произошло, добавлю я вдогонку старику Мартину, нужно отстрелять бодигардов лжи — по снайперскому принципу: «один выстрел — один труп». Для меня книга А. В. Багаева — нечто вроде когнитивной снайперской винтовки. Жёстко? А не надо врать, тогда не придётся нестись в страхе от беспощадно занесённой бритвы — не Оккама, презумпции лжи.

Фурсов Андрей Ильич, директор Института системно-стратегического анализа, академик International Academy of Science (Инсбрук, Австрия).

От автора

Будучи по профессии переводчиком-международником, я вот уже скоро сорок лет имею дело главным образом с политической и исторической публицистикой. И ещё со временем выработал привычку записывать некоторые особо меня впечатляющие вещи, в основном в форме документальных зарисовок или рассказов от своего же первого лица. Ну и как-то так повелось, что первым читателем многих моих очерков часто становилась ныне уже покойная моя старшая сестра, имевшая прозвище «Сестричка».

А у Сестрички одно из любимых светских развлечений было — предлагать в компании друзей подумать, желательно вслух, и дать свой вариант ответа на заданный ею вопрос типа: «Кто, по-твоему, Писатель XX века?». Или: «Кто, по-твоему, Балерина ХХ-го века?».

Сколько-то лет назад сестра с мужем в очередной раз приезжали летом к нам в гости. В один из солнечных дней, как обычно, мы всей честной компанией отправились в какой-то неблизкий туристический путь на автомобиле и по дороге развлекали себя очередной Сестричкиной «загадкой» (выясняли, кто Комедийный киноактёр XX века). А потом как-то невзначай разговор перескочил на мой новый очерк который Сестричка накануне прочла на сон грядущий. И вот как она выразила своё первое впечатление:

«Если бы меня спросили, веком чего я назвала бы XX век, я бы ответила: Веком лжи.»

И, подумав, добавила:

«Потому что мы его прожили, живя с презумпцией лжи в головах.»

Какое-то время после этой Сестричкиной реплики мы ехали молча. И вот тогда-то, пока мы молчали, у меня в голове из моих переводческих рассказов начала складываться книга, которую с тех пор написал и предлагаю теперь на суд читателя.

Название для неё честно сохранил то, которое, сама не подозревая, подсказала Сестричка.

Вступление Заблуждения в переводе

УЖЕ восемьдесят лет тому назад знаменитый датский лингвист Отто Есперсен в одном из своих выступлений говорил:

(В Европе) насчитывается 120 живых языков, и даже если не учитывать те, на которых говорят меньше 1 миллиона человек, то всё равно останется 38, используемых и как литературный, и как разговорный языки… Все они взаимочуждые, и случись двум представителям разных национальностей захотеть пообщаться между собой, то тогда, если только один из них не утрудит себя — а речь о действительно серьёзном труде и не выучит язык собеседника, или если оба они не выучат какой-нибудь общий для них третий язык, им неизбежно потребуется переводчик. О том, сколько таможенных пошлин собирается, когда границы пересекают различные товары, у нас статистические данные есть. А вот такой статистики, которая отразила бы, сколько всего времени и на каком протяжении тратится каждый год на переводы с одних языков на другие — у нас нет; хотя и очевидно, что бремя собираемых на границах интеллектуальных «таможенных пошлин» гораздо тяжелее, чем бремя пошлин материальных.[2]

Данных об этих совершенно особых «пошлинах», наверняка выросших со времён Есперсена на порядки, нет, насколько могу судить, и по сей день. Хотя получить о них представление можно.

НАЧАТЬ проще всего с очевидного — с «пошлин» материальных.

Во времена, когда я работал штатным переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке — на рубеже 80-х годов прошлого века — платило нам международное сообщество в среднем 2 500-4 000 долларов в месяц (сегодня эту цифру можно смело умножать на три), а рабочий месяц у нас состоял из 90 рабочих часов. То есть стоила наша услуга в современном выражении примерно 70–90 долларов в час.

На любом заседании любого ооновского органа работало при этом 12 синхронистов — по два на каждый рабочий язык. И, значит, обходилось бесперебойное взаимопонимание между представителями всего человечества в одном конкретном комитете или на одной конкретной ассамблее не менее, чем в 840 долларов в час, или 5 040 долларов в день.

А таких комитетов и ассамблей только в штаб-квартире в Нью-Йорке могло работать одновременно и десять, и даже больше. Получается поэтому шестьдесят-семьдесят тысяч долларов в день, по самому минимуму, только в одной — хотя и самой крупной — международной организации и только в одной — хотя и самой напряжённой — точке планеты. И только на разговоры; а есть ведь ещё и документы, которые точно так же все переводятся.

Дальше, в принципе, можно было бы точно так же просчитать и остальные, побочные расходы; и не только в международных организациях, а и в международных корпорациях. То есть сосчитать главные статьи мировых материальных «таможенных пошлин», собираемых при переводе, можно — они на поверхности, и, судя по всему, составляют многие миллиарды долларов в масштабах всей планеты.

ОДНАКО ЛЮБОЙ, кто и впрямь возьмётся за подобную калькуляцию, сразу увидит, что на самом-то деле правильно всё сосчитать совсем не так просто.

Вот, например, началась одним ноябрьским утром 1981 года в Комитете Генассамблеи ООН, занимающемся правами человека, самая рутинная дискуссия. Одним из первых выступил наш тогда ещё советский делегат: посетовал на проволочку в осуществлении очередной программы по улучшению условий жизни в некой бедной стране, завершил с претензией на риторическое мастерство словами: «А воз и ныне там» — и отключил микрофон.

Через пару минут для внеочередного выступления попросил слова представитель Всемирной организации здравоохранения и с нескрываемой обидой за несправедливо раскритикованную ВОЗ подробно остановился на многих достижениях этой организации на упомянутом поприще. Закончил он, выразив искреннее недоумение, почему советская делегация эти очевидные всем заслуги недооценивает.

Ещё через пару минут внеочередного слова с правом на ответ запросил уже наш советский ритор — и не менее скучно стал разъяснять, что Советский Союз в общем и целом высоко оценивает усилия ВОЗа…

И так эта их перепалка могла бы продолжаться и дальше, но тут из нашей русской синхронистской кабины председательствующему передали записку следующего содержания (цитирую, естественно, по памяти):

В первом выступлении представителя СССР заключительный фразеологизм «А воз и ныне там», означающий вполне абстрактно «А движения вперёд не видно», был ошибочно переведён на английский, как «А ВОЗ по-прежнему не достигла никакого прогресса».

На том заседании, помимо нас, двенадцати синхронистов, присутствовало десятка три-четыре дипломатов с заработками, сопоставимыми с нашими, ну и ещё пол-дюжины человек занимались всевозможным обеспечением нормального хода работы. И, значит, по уже применённой выше методе можно предположить, что́ стоил человечеству этот безвозвратно потерянный и ну совсем для него бесполезный час — эдак тысяч пять долларов. По самому минимуму.

И по какой же статье «материальных таможенных пошлин» такой убыток проводить, а главное — как его вычленять и потом учитывать? Во всех-то главных точках планеты, во всех организациях и корпорациях? И как его вообще обозначать?

Я НЕ бухгалтер, не экономист и не финансист: профессионально могу разобраться только во второй, не-материальной части проблемы. И потому у меня, лично, реальный ответ есть лишь на самый последний вопрос «Как обозначать?». На английском языке хорошим вариантом показалось Lost in translation, а на русском посчитал эквивалентом — «Заблуждения в переводе». (По-французски: Egaré dans la traduction.)

Почему «заблуждения», а не как-то иначе? Потому что если прислушаться, то в этом слове звучат одновременно интеллектуальный тип «таможенных пошлин» и выразительная многозначность слова Lost. Ведь в переводе, в котором целиком или частично «потеряна» (lost) мысль оригинала, может «потеряться» уже в смысле «заблудиться» (get lost) и сам переводчик, а вслед за ним его слушатель или читатель. Вот эти разные «потеряния», все скопом, и можно с некоторой лингвистической иронией назвать: «Заблуждения».

А ЕСЛИ совсем честно, то стремился я при выборе варианта — уже даже не просто с иронией, а и с некоторым сарказмом — учесть ещё и многозначность слова «перевод».

Ведь говорим мы, и довольно часто: «Перевожу на русский», или «Перевожу с научного языка», или ещё как-то так, в смысле — «Объясняю человеческим языком и доходчиво». Есть в нашем представлении и понимании и такой «перевод»: с русского на русский (и есть он точно так же у носителей всех известных мне языков). И этот «перевод» отнюдь не менее важен, чем перевод без кавычек, связан с ним напрямую и неразрывно, а распространён он и практикуется в мире в масштабах и вовсе на порядки бо́льших, чем моё родное ремесло.

Так что разговор с читателем я затеял, чтобы поговорить о переводческих заблуждениях (обоих типов), корнями уходящих в первую очередь в этот самый перевод с родного языка на родной. Потому что образующееся при пересечении этой границы «бремя интеллектуальных таможенных пошлин» уже точно никак не исчислимо, в деньгах во всяком случае. А по своей огромности оно обычным, связанным с «традиционным» переводом издержкам не просто не уступает; оно, по-моему, даже как-то очень весомо и потому тревожно их превосходит. Ведь довольно часто переводчики «заблуждаются» вполне осознанно и преднамеренно, и порой в результате одного такого намеренного «заблуждения» счёт потерянным может идти — и идёт — на миллионы людей. На десятилетия. И даже на целые народы и на века.

Что я и попробую показать.

Книга 1 МАКИАВЕЛЛИЗМ В ОРВЕЛЛИАНСКОМ МИРЕ

«Историк всегда исследует лишь осколки, но слишком часто эти обломки лежат возле монументов, возведенных властью… Мы ничего не знаем о ереси, разве что от тех, кто ее преследовал и травил, только по актам ее осуждения и опровержения… "[3]

Жорж Дюби

Такие (не)простые стереотипы

ЗАБЛУЖДЕНИЕ всегда подстерегает нас и грозит каждому, кто возьмётся читать, слушать или формулировать сам любое рассуждение, построенное по принципу «чужой факт/аргумент/вывод — свой факт/контраргумент/вывод». Это — аксиома. Причём заблуждение не может быть хорошим — и это, наверное, тоже аксиома. Потому-то в жизни вообще, для тех случаев, когда любое заблуждение становится особенно нежелательным, мы и придумали иметь судей. Тех, кто одинаково внимательно и одинаково беспристрастно выслушает обе стороны и потом, взвесив все аргументы обвинения и защиты, примет ясное и недвусмысленное решение.

Называется это у нас — справедливый суд. Потому что только таким путём есть шанс сначала действительно разобраться в предмете спора и потом уж, на основании выясненного, вынести справедливое решение. Но вот в обычной нашей нормальной жизни, при любом чтении, слушании или высказывании о спорных — и уж тем более о «бесспорных» — предметах, когда мы как раз и выносим свои суждения и должны бы потому раз за разом выбирать справедливый и честный судейский подход к делу, такое добросовестное отношение случается совсем нечасто. Если вообще случается: всем некогда, у всех своя нетерпящая отлагательств жизнь.

Есть, однако, помимо судей, как минимум ещё одна профессия, представители которой, как и судьи, вынуждены по должности, чтобы правильно исполнять свои обязанности, с одинаковым вниманием слушать аргументы всех сторон — и невинных чистых дев, и самых отпетых негодяев; и при этом знать и понимать суть, содержание и даже сам специфический язык спора. Это — мои коллеги по ремеслу, переводчики.

Причём переводчик-синхронист в этом смысле находится в положении куда как более сложном, нежели судья. Он не может в процессе «суда» (перевода) объявить перерыв и удалиться в свою комнату, чтобы свериться с толстыми томами кодексов и уложений (то есть со словарями и справочниками). Не может подозвать к себе прокурора и адвоката и шёпотом с ними посоветоваться (то есть воспользоваться чужой подсказкой). Любую деталь обсуждаемого предмета-вопроса, любой термин и словечко, любое выраженьице, независимо от того, исходят они от «защиты» или от «обвинения», нравятся они ему лично или нет — все их он должен и может «вытащить» только из одного доступного ему универсального справочника — из собственной головы.

И потому серьёзный профессионал-синхронист всё время, свободное от перевода как такового, вынужден проводить в чтении. Периодики. Спецлитературы. Программ партий. Энциклопедий. Потому что он всегда, повторяю, должен знать предмет не хуже, чем его знают спорщики — и обвинители, и защитники; о чём бы ни взялись они рядиться, будь то библейские древности или кредитные риски на межбанковском рынке репо.

В силу данного обстоятельства у всех нас синхронистов вырабатывается с годами профессиональная привычка, постепенно и незаметно становящаяся второй натурой: без устали читать, чтобы знать «не хуже», и в погоне за этим знанием одинаково упорно искать, находить и слушать аргументы и «защиты», и «обвинения». Потому что в первую и главную очередь важно — знать правильно, или иначе — справедливо, как судья; почитывание же и пописывание исходя из личных эстетических или, скажем, политических пристрастий и антипатий — это когда-нибудь, потом, на досуге, в кругу семьи и друзей, коли проснётся и вознамерится поболтать дремлющий внутри каждого из нас филозоф.

В СЛУЧАЕ же с письменным переводом аналогия с трудом судьи несколько иная.

Всякий судья выслушивает каждое новое дело дважды: сначала как бы с глазу на глаз, знакомясь с ним в тиши своего кабинета, и уже потом прилюдно — в зале заседаний. Примерно так же двигается работа и при письменном переводе.

Ведь серьёзный профессиональный перевод начинается не в тот момент, когда переводчик приступает к переложению первой иноязычной фразы на свой язык, а несколько раньше. Сначала, ещё и не берясь даже за перо, переводчик просто читает текст в оригинале, от начала до конца. И тоже два раза.

Первый раз — именно обыкновенно читает, как любой читатель. Только гораздо внимательнее. Потому что его задача при чтении не просто интуитивно воспринять, а ещё и обязательно рационально вникнуть во все смыслы текста: и в общую глобальную мысль, ради которой написана книга (или повесть, статья, заметка), и в значение каждого отдельного соображения, из сочетания которых в конце концов сложится глобальная авторская мысль.

Что-то похожее проделывают шахматисты, когда разбирают и изучают чужую партию — ход за ходом вникают в её стратегию и тактику, и потом играют её до какого-то предела, не задумываясь, уже как свою собственную. Не сомневаюсь потому, что любой писатель может только мечтать, чтобы все его читатели были, как письменные переводчики; ведь внимательнее, чем они (мы), слово на бумаге не читает никто.

Вторая читка всё того же текста имеет целью проверить с привлечением всех, известных и доступных справочников и источников правильность своего понимания и всего предмета в целом, и всех вызывающих хоть малейшее сомнение слов и фразеологизмов, специальных терминов и имён собственных, событий и мест их происшествия. Всё это переводчик дотошно разбирает «по всему фронту», выясняя правильность собственного знания и, конечно, его пополняя.

Только после этого он и берётся за перо, чтобы, как и судья, разобравшись досконально в деле, вынести теперь свой справедливый прилюдный приговор.

РАССКАЗАЛ я об этих тонкостях, чтобы подчеркнуть: все упомянутые правила перевода в равной мере применимы и к переводу традиционному, и к «переводу» с русского на русский. К любому, короче, пересказу на понятном языке, который будет читать или слушать доверчивая аудитория: будь то задорная заметка в заводской многотиражке, гневная прокламация на площади или занудный нечитабельный трактат из области политической философии.

И это пока ещё ни о каких чреватых заблуждениями трудностях перевода разговор не шёл. Это ещё пока было просто напоминание о прилежании, без которого нет и не может быть профессионализма и в том, и в другом переводе. А трудности начинаются вот когда;

Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился….

Эту знаменитую, вызывающую у меня профессиональный восторг фразу мне как-то пришлось переводить на французский язык. И в ней-то я как раз столкнулся с трудностью. С настоящей. Кто ещё не догадался: речь — о портянке (хотя и Ромуальдыч, привычно оборачивающий ноги грязными тряпками, тоже казус хитрый).

Дело в том, что нынешним носителям французского языка этот предмет гардероба не известен. Вообще не известен — как явление Природы. И что тут тогда делать?

Вставлять описательную формулу? Но тогда нарушится чудесный поэтический ритм фразы. Писать, что состарившийся отпрыск некоего Ромуальда судорожно задёргался от духана собственных носков (предмета гардероба вполне общеизвестного)? Дословный смысл всего высказывания — не нарушится, это правда. Но зато нарушится, как бы это сказать… восприятие цивилизационного контекста, что ли.

Потому что ведь для любого русскоязычного портянка — это не просто предмет гардероба. Таким предметом она для нас является только на первом, дословном и утилитарном уровне понимания нашего языка. А на более высоком, мироощущенческом уровне языкового восприятия, портянка для нас — стереотип, то есть символ, через который нам открывается целый образ жизни. В данном случае — нищего старика-плебея, отец которого носил когда-то очень патрицианское имя Ромуальд, да то ли то был амбициозный, ничем не оправданный выпендрёж большого деревенского оригинала, то ли и впрямь было когда-то в семье аристократическое процветание, да всё вышло.

Так что образ очень нам понятный и весьма богатый нюансами, классический стереотип не простого дословного, а сложного мироощущенческого уровня. Перевести который точно и полно на другой, «беспортяночный» язык, не знающий к тому же фамильярных форм отчества и правил их применения в нашем народном обиходе, можно только с комментарием переводчика, со сноской. Любой другой вариант будет с какой-то потерей, с тем или иным искажением или даже усечением всего смыслового комплекса оригинала.

Ну и вот теперь, понимая, что даже распростецкая портянка — как заправский лапоть — на самом деле совсем не так проста, когда речь идёт о самовыражении и правильном понимании целой нации, можно начинать конкретный разговор о заблуждениях более серьёзных и печальных, в которых могут оказаться — и оказываются — переводчики (в кавычках и без), а вслед за ними и все их доверчивые читатели и слушатели, когда имеют дело с этими (не-)простыми стереотипами второго, мироощущенческого уровня.

Ответственность, от которой не избавляет незнание

ТОЛЬКО сначала отвлекусь на минутку и перенесусь в прошлое, в Бельгию, на поля неподалёку от города Ватерлоо, и пусть на дворе будет 18 июня 1815 года, пятый час пополудни.

Потому что в этот самый час генерал Фридрих фон Бюлов вывел на поле боя первый из прусских корпусов фельдмаршала Гебхарда Леберехта фон Блюхера, князя Вальштадского. И потому что до этого момента исход сражения не то что не был ясен, а вообще даже всё шло к тому, что гений Бонапарта в который раз одолеет противника. Потому что, наконец, именно в этот час решилась теперь уже окончательно судьба мятежного императора.

Дело в том, что Наполеон накануне отрядил тридцатитысячный отряд маршала Груши с заданием перехватить пруссаков, но Блюхер совершил успешный быстрый манёвр, большая часть его корпусов успела проскочить до подхода замешкавшегося Груши, и — генералы Блюхера появились на поле боя со свежими войсками в самый критический момент. В результате Наполеон проиграл не просто сражение — всю свою эпоху.

Ну и вот попробуй теперь, читатель, пофантазировать и представить себе, что ты — простой строевой офицер в том роковым образом опоздавшем заградительном отряде. Что ты — ветеран наполеоновских войн, в своём императоре души не чающий и жизнь за него готовый отдать без малейшего колебания. И что через несколько дней после сражения стало известно: Груши — не замешкался. Груши ваш отряд «притормозил» совершенно сознательно. Потому что Груши — предал Наполеона. И получилось, что все вы, весь отряд, сами того не ведая и уж точно не желая, стали соучастниками самой подлейшей мерзости, какую только можете себе вообразить.

Вот какие вас охватят чувства в такой ситуации?

После Цусимы наши молодые флотские офицеры — абсолютно ни в чём не виноватые — стрелялись, будучи не в силах вынести позора. Какого именно позора — не знаю, это только они сами знали. Может — позора поражения в бою. Может — позора для Отечества. Может — какого-то ещё. Важно, однако, в моём рассуждении не точное установление причины, а то, что даже будучи лично абсолютно ни в чём не виноватым, в некоторых ситуациях ответственности всё равно не избежать. Если, конечно, ты человек чести.

__________________

Да простит мне маршал Груши эту дурацкую фантазию. Он в реальной жизни никогда никого в бою не предавал. В битве при Нови, прикрывая отступление разбитых Суворовым французов, получил четырнадцать — четырнадцать! — ранений. При Ватерлоо до самого конца честно исполнял все приказы своего императора. Когда главное дело уже кончилось, и Наполеон бежал — Груши, не зная об этом, ещё несколько часов добивал прусский арьергард у Вавра. И добил, и увёл свой отряд в целости и сохранности в намюрскую крепость. А затем — собрал остатки разбитой армии, совершил организованный марш и занял оборонительную позицию перед Парижем. Хотя это и не могло уже ничего изменить.

__________________

Смысл этого аллегорически-романтического отступления был вот в чём. Во всех моих последующих рассказах не будет поиска лично виноватых — хотя бы потому, что их почти и нет (правда, в масштабах всего Человечества). Но мне тем не менее не хотелось бы, чтобы из-за этого сложилось впечатление, что, коли очевидно виноватых среди нас нет, то никто ни за что и не несёт ответственности. Потому что, как я только что попытался аллегорически продемонстрировать, ответственность есть всегда. Другое дело — осознаёшь ли ты её, какова мера твоих ума, профессионализма и чести.

На основе этого понимания и построен мой первый рассказ, который не только по всем своим внешним признакам, но и по сути — абсолютно макиавеллианский.

ВОТ как среднестатистический читатель это определение — макиавеллианский понимает? Как, вообще, все мы его обычно понимаем в целях и того, и другого перевода (иначе говоря, в процессе усвоения мысли)?

Ответ напрашивается сам собой, причём на любом языке во всём сегодняшнем образованном мире: это что-то коварное, что-то от нас скрытое, что-то явно не в наших интересах. Какой-то неблагожелательный происк какой-то злой силы, исповедующей один главный принцип: цель оправдывает средства, и для её достижения все они хороши.

Почти аксиома. Но если есть хоть малейшее сомнение, жёсткие правила перевода безоговорочно требуют проверки.

Поэтому беру словарь и смотрю, каково вполне устоявшееся, нормативное значение этого слова. Например, статья из английского толкового словаря после двух обычных притяжательных значений приводит ещё и третье:

Макиавеллианский…. 3. Отличающийся особой или беззастенчивой хитростью, лживостью или неискренностью (Random House Unabridged Dictionary).

Дальше ради достижения наибольшей правдоподобности затеянного эксперимента обращаюсь к самому доступному в мире и потому самому пользуемому на сегодня источнику справочной информации: просматриваю, что на сей счёт пишет «Википедия».

В русскоязычной статье о Макиавелли сказано:

Исторически его принято изображать тонким циником, считающим, что в основе политического поведения лежат выгода и сила… Впрочем, такие представления скорее следует отнести к исторически сформировавшемуся имиджу Макиавелли, чем к объективной реальности.

Во франко-язычной статье уже даже звучат страстные нотки, а аргумент всё тот же, но более обоснован:

Изначально, в благородном смысле макиавеллизм относится к концепциям Никколо́[4] Макиавелли, изложенным в его политических произведениях. При таком его понимании «макиавеллизм — это попытка выставить на всеобщее обозрение лицемерие общественной комедии, выявить те чувства, которые на самом деле подвигают людей на те или иные поступки, очертить истинные конфликты, образующие ткань исторической поступи, и изложить лишённый каких бы то ни было иллюзий взгляд на то, что же такое есть  в реальности    общество. "[5]

А в англоязычной статье и вовсе заявлено прямо и недвусмысленно:

В современном языке определение макиавеллианский    используется с уничижительным, негативным смыслом, по такое его приложение ошибочно… [6]

И что же получается? Заблуждение?

РАЗОБРАТЬСЯ, откуда и почему возник такой дуализм во вроде бы нормативном толковании («переводе») давно привычного и понятного «макиавеллизма», на самом деле не так уж и сложно.

Прежде всего надо вспомнить, что в своей главной, фундаментальной работе «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли написал вот такие довольно знаменитые строки[7]:

Книга I, Глава XII. О том, сколь важно считаться с религией и как, пренебрегая этим, по вине римской Церкви Италия пришла в полный упадок

Государи или республики, желающие остаться неразвращенными, должны прежде всего уберечь от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним благоговение, ибо не может быть более очевидного признака гибели страны, нежели явное пренебрежение божественным культом….

Если бы князья христианской республики сохраняли религию в соответствии с предписаниями, установленными ее основателем, то христианские государства и республики были бы гораздо целостнее и намного счастливее, чем они оказались в наше время…. Тот, кто рассмотрит основы нашей религии и посмотрит, насколько отличны ее нынешние обычаи от стародавних, первоначальных, придет к выводу, что она, несомненно, близка либо к своей гибели, либо к мучительным испытаниям.

… дурные примеры папской курии лишили нашу страну всякого благочестия и всякой религии, что повлекло за собой бесчисленные неудобства и бесконечные беспорядки… мы, итальянцы, обязаны Церкви и священникам прежде всего тем, что остались без религии и погрязли во зле.

В этом рассуждении Макиавелли нужно для наших целей отметить, как главное, вот что: он в желательной с его точки зрения системе государственного устройства не осуждал и не отрицал религию. Наоборот, он развёрнуто и определённо указал на её крайнюю важность и потому обязательную необходимость. Но при этом недвусмысленно подразумевал подчинённость Церкви — т. е. культового административного учреждения — светским князьям (правителям государств).

А ведь практически во всей тогдашней — католической — Европе руководителем всего и вся считался и на практике являлся верховный церковный чиновник, папа римский. И потому этот Макиавеллиев тезис означал прямой вызов существовавшему повсеместно устройству государственной жизни. Всего несколько сухих и бесстрастных абзацев — но в них фактически изложены идейные основания, на которых тогда могла бы быть осуществлена форменная революция во всех европейских государствах.

ТЕПЕРЬ читаем коротенький отрывок из прекрасного очерка, который посвятил Макиавелли известный английский публицист и историк первой половины девятнадцатого века Томас Маколей:

Нет никаких оснований считать, что окружавшие его люди находили его произведения шокирующими или нелепыми. Напротив, сохранилось более, чем достаточно, доказательств того, что и к нему, и к его работам современники относились с большим уважением. Его книги были опубликованы под патронажем самого папы Климента VII, а неподобающим для христианина чтением их объявили только поколение спустя, на Тридентском соборе. Он, действительно, подвергся осуждению некоторых членов демократической партии (во Флоренции. —А. Б.), но только за то, что посвятил своего «Государя» покровителю, носившему непопулярную среди них фамилию Медичи; а вот по поводу его столь сурово с тех пор осуждённых аморальных доктрин никакого возмущения никто тогда, вроде, не выказал. Первые гневные возгласы против них зазвучали по сю сторону Альп, и в Италии их, кажется, восприняли с полным недоумением. А самым первым его гонителем был, насколько мы можем знать, кардинал Поул, наш соотечественник.

__________________

Это кажущееся противоречие — один папа издаёт труды Макиавелли, а его преемник предаёт автора анафеме, — объясняется просто.

Папа Климент VII — это Джулио Медичи, внебрачный сын одного из Медичи, племянник Лоренцо Великолепного и двоюродный брат папы Льва X. Во время, когда Макиавелли написал своего «Государя», Джулио Медичи был произведён в кардиналы (стал князем Церкви) и назначен архиепископом во Флоренцию — «столицу» дома Медичи и одновременно отчизну Макиавелли. Видимо, именно он, Джулио Медичи выступил непосредственным заказчиком «Государя», поскольку известно, что он слыл сторонником воссоединения бесконечно раздробленной в то время Италии.

Но эти его устремления наталкивались на практически непреодолимую трудность: такая политика неизбежно вступала в противоречие со стратегическими интересами папской курии, которая тогда возглавляла одно из главных государственных образований на территории нынешней Италии со столицей в Риме (называлось это гос. образование «Папская область», создано было в восьмом веке и существует по сей день, но теперь уже только в виде карликового государства Ватикан). Не один век папы отчаянно интриговали и сталкивали лбами разных местных правителей («государей»), безуспешно пытаясь подчинить себе таким образом всю страну и в любом случае — причём уже гораздо более успешно — не допустить чрезмерного усиления любого из конкурентов в ущерб своим интересам. Известно много случаев, когда они заключали военные союзы с разными европейскими монархами — против своих итальянских соперников. Именно из-за этого Макиавелли и написал, только не в заказном «Государе», а в «Рассуждениях…», в уже процитированной выше главе:

«Церковь была виновницей того, что Италия не смогла оказаться под властью одного владыки, но находилась под игом множества господ и государей. Это породило столь великую ее раздробленность и такую ее слабость, что она делалась добычей не только могущественных варваров, но всякого, кто только ни желал на нее напасть. Всем этим мы, итальянцы, обязаны Церкви, и никому иному. "

___________________

Итак — Реджинальд Поул, который, похоже, и стоял у истоков нынешнего нормативного, словарного значения «макиавеллианского». И кто он такой?

Годы его жизни: 1500–1558. Выходец из очень знатной английской семьи, по матери — Плантагенет (то есть при определённом стечении обстоятельств имел законное право претендовать на королевский трон). Закончил жизнь в должности архиепископа Кентерберийского (главы английской Церкви) и Канцлера Оксфордского университета. Однажды даже чуть не был избран очередным папой римским.

Для нас, однако, важно не столько его аристократическое величие в Англии и огромное влияние в римской Церкви, сколько то, чем он занимался в расцвете сил.

А занимался он борьбой с королём Генрихом VIII, который упразднил в Англии главенство римской Церкви. (После смерти Генриха старый порядок вещей ненадолго восстановила ревностная католичка королева Мария I, при которой кардинал Поул и стал её главным и ближайшим советником, а также архиепископом Кентерберийским. Именно с его помощью королева Мария вошла в историю под прозвищем «Кровавая» — за жестокие массовые расправы с «еретиками».) То есть при Генрихе VIII Церковь в Англии поставили именно на то место, которое ей в своих рассуждениях и отводил Макиавелли. Причём, если верить кардиналу Поулу, мысли и советы Макиавелли, может, и не лежали в основе действий короля Генриха, но какую-то важную роль в реформации английской Церкви тем не менее явно сыграли.

Потому что у короля Генриха в эпоху противостояния с папской курией главным советником, помощником и проводником его воли был некий Томас Кромвель (Оливер Кромвель ему доводился пра-правнучатым племянником). Вместе они, среди прочего, упразднили в Англии монастыри, изъяли в пользу казны всё их имущество, конфисковали церковные земли, прекратили отчисления в пользу папской курии, изгнали с государственных должностей церковных сановников и заменили их на светских служащих. Именно Томаса Кромвеля считают автором большинства Актов (законов), принятых парламентом в период реформации английской Церкви, в 1532–1539 гг. И вот он-то, как гораздо позже сообщил сам кардинал Поул (и как с тех пор принято считать), на заре реформации вроде бы дал Поулу, тогда ещё только будущему кардиналу такой вот совет:

… лучше бросить всяких мечтателей вроде Платона и прочесть вместо этого книгу находчивого итальянца, толкующего об искусстве управления вполне практически.

Но дело, похоже, обстояло не совсем так. Вот что по этому поводу написано в энциклопедии «Британника»:

По словам кардинала Поула, версию которого слишком легко приняли на веру, Кромвель к тому времени (концу 1520-х гг. —А. Б.) под впечатлением от изученного им макиавеллевского «Государя» превратился в настоящего «посланника Сатаны». Поул встречался и беседовал с Кромвелем один раз (в 1529 г. — А. Б.) и через десять лет после этой встречи, в 1539-м году написал, что Кромвель посоветовал ему тогда прочесть недавно вышедшую в Италии книгу о политике, а он со временем обнаружил, что имелся в виду «Государь» Макиавелли. Обнаружить сие Поулу и впрямь было возможно лишь через несколько лет: ведь «Государь» был впервые опубликован в 1532-м году, то есть через три года после памятной беседы Поула с Кромвелем. По некоторым имеющимся сведениям Кромвель вообще узнал о «Государе» только в 1537-м или 1539-м году…..вполне вероятно, что рассказ об этом случае родился в воображении Поула, когда под впечатлением от прочитанного в 1538-м году «Государя» находился он сам, а Кромвель тогда же жестоко расправлялся с членами его семьи; ведь до тех-то пор черт макиавеллианского «посланника Сатаны» Поул в Кромвеле не находил.

Томас Кромвель и впрямь немало поспособствовал отправке на плаху чуть ли не всех близких родственников Поула, не пощадил даже его мать. Но в значительной степени виноват в их гибели был сам кардинал: ведь именно в это время он по заданию папы римского в качестве его нунция мотался по Европе между испанским императорским и французским королевским дворами и пытался сколотить общеевропейскую анти-английскую лигу; прямо как Наполеон.

Почему он столь очевидно предал свою родину? Потому что в Англии последовательно и наглядно осуществлялся на практике «проект Макиавелли»: нация объединилась под рукой одного Государя, парламент давал законы и выражал интересы знати и народа, Церковь заняла подабающее ей подчинённое место и ограничилась своим непосредственным делом; место в этом государственном устройстве нашлось всем — кроме Ватикана. Одним из главных чиновников — «членом ЦК» — которого как раз и являлся Поул. То есть под угрозой оказались перспективы в том числе и его личных карьеры и власти, а то и вовсе даже трудоустройства.

Так что вполне закономерно, что о самом Макиавелли и о его рассуждениях папский нунций, князь Церкви Реджинальд Поул высказался следующим образом:

Я нахожу, что сия книга написана врагом рода человеческого. В ней растолкованы все возможные способы, коими могут быть уничтожены религия, справедливость и всякая склонность к добродетели.

УТОЧНИМ. Макиавелли сказал (в «Рассуждениях…»; курсив мой):

… ибо там, где существует религия, предполагается всякое благо,   там же, где ее нет, надо ждать обратного.

И ещё он сказал:

Государи или республики… должны прежде всего уберечь от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним благоговение…

На что кардинал Поул, без тени смущения по поводу собственной какой-то просто вопиющей ввиду её очевидности лжи, ответил: у Макиавелли «растолкованы все возможные способы, коими» может быть уничтожена религия. И потому квалифицировал его, как «врага рода человеческого».

По-моему, точно так же в нашем не столь давнем российском прошлом любую персональную критику в адрес руководителей государства (Сталина, например) объявляли без обиняков злонамеренным происком против Партии и всей родной страны, и потому самого критика тут же зачисляли во «враги народа». Не вижу никаких различий в логике осуждений, с которыми выступали что былые советские партийцы, что кардинал Поул. Те твердили: «Мы говорим Ленин, подразумеваем — Партия», этот явно имеет в виду: «Он говорит Церковь, а мы подразумеваем — религия».

Потому не удивительно всё-таки, вопреки недоумевающему Маколею, что самая первая критика Макиавелли прозвучала именно «по сю сторону Альп». Ведь именно тут, по сю сторону приложили король Генрих и его советник Кромвель теорию Макиавелли на практике: в одной отдельно взятой стране лишили Церковь главенства и подчинили её Государю. Причём — буквально следом за первой публикацией макиавеллианских (в благородном смысле) политических трактатов в Италии.

И потому опять не удивительно, что при первой же представившейся официальной возможности — на Тридентском (Трентском) Соборе, открывшемся в конце 1545-го года с целью покончить с еретиками-реформаторами — римская Церковь срочно ополчилась в том числе и на столь опасного для неё подавателя вредного примера: официально предала Макиавелли анафеме, а политические трактаты его включила в только что учреждённый «Индекс запрещённых книг» (Index Librorum Prohibitorum). Причём одним из трёх легатов уже нового папы — не Климента VII — на первых заседаниях Тридентского Собора был как раз кардинал Поул.

На практике эти предупредительные меры в тогдашней католической Европе означали, что ознакомление с произведениями Макиавелли, вынесение самостоятельного суждения о нём и о его учении стали — невозможными. Не только рядовые христиане, а и подавляющее большинство тогдашних научно-образовательных центров — университеты и монастыри — отныне могли только повторять и всё больше затверждать официальную «линию партии».

При этом не будет натяжкой сказать, что в XVI веке в Европе единственным действительно массовым средством информации и потому мэйнстримом была церковь. Именно так: не с заглавной буквы, а со строчной. Церковь в каждом городском квартале, церквушка в каждой деревне. Тогда ведь в интернете не сидели и перед телевизором носом не клевали; тогда слушали проповеди.

А в них по тогдашнему закону каждый священник в меру своих способностей обязан был не излагать объективно пастве взгляды пребывавших в анафеме, не разъяснять подробно и терпеливо выдвинутые ими мироощущенческие стереотипы, а клеймить сих поганцев, проклинать их — и только; как то строжайше предписывало высокое начальство. На протяжении нескольких столетий.

РЕЗУЛЬТАТ, естественно, не заставил себя ждать.

Всего через тридцать с гаком лет после завершения Тридентского собора, в 1598 или 1599 году в Лондоне самый в ту пору славный английский драматург Кристофер Марло выпустил на сцену свою новую пьесу «Мальтийский жид». По тогдашним порядкам в начале представления зачитывалось эдакое разъяснительное вступление — чтобы рядового зрителя правильно «сориентировать». И вот в такой вступительной ориентировке к «Мальтийскому жиду» для широкой публики о главном персонаже пьесы сказано, что он — «истинно Макиавиль» (a sound Machiavil). Но поскольку персонаж самим Никколо Макиавелли не являлся, то, значит, на тот момент имя его в восприятии театральной публики стало уже вполне нарицательным (как у нас, например, видимо к концу XIX века, Хлестаков).

Стоит добавить, что «истинно Макиавиль» в пьесе Марло — подлец невероятный, творит чем дальше, тем больше и тем гнуснее злодеяния, да к тому же ещё и зовётся очень для тогдашней публики символичным именем Варавва. Из-за чего в подсознании публики должны были неизбежно сами собой расставиться знаки равенства между именем Макиавелли, самыми невероятными гнусностями и каноническим образом злодея. Сам Марло это придумал, нечаянно у него так хитро получилось, или всё-таки кто-то подсказал ему авантажный пропагандистский ход — не узнаем уже никогда.

Пьесу играли не один год, разные труппы, в том числе и королевская. И, возможно, в результате и этой психической атаки, тоже через некоторое время — если точно, то в 1665 году — выступая в английском Парламенте, Спикер Палаты общин, говоря о реакции голландцев на разумные (естественно) предложения английского короля, сказал следующее:

Однако, голландцы (коварно, тайком, гнусно? — А. Б.) порешили неправедно приобретённое сохранить силой.

В скобки и под знаком вопроса определение, квалифицирующее голландское решение, я поставил потому, что не знаю наверняка, какой именно пейоративный смысл уже вкладывали тогда в «макиавеллизм». Но зато вижу, что эволюция со времён выхода в свет «Мальтийского жида» произошла и состоялась: имя нарицательное превратилось в обычное определение и как таковое вошло в языковой обиход. Вот оно (выделено шрифтом):

But the Dutch resolved, with Machiavil, to keep by Force what they had got by Wrong….

От with Machiavil до machiavellian уже осталось совсем немного, один небольшой словообразовательный шажок. Процесс формирования стереотипа завершился примерно за 150 лет.

НУ а откуда же всё-таки противоречие, в которое вступила со словарём «Википедия»? По-моему — всё дело в эволюции СМИ.

Примерно 150 лет, только теперь уже тому назад, Церковь начала необратимо и с ходом времени всё более стремительно утрачивать свою ведущую медийную роль, упускать из рук монопольный контроль над мэйнстримом. Образно говоря, Церковная Берлинская стена пала, «Индекс запрещённых книг» перестал обеспечивать искомый результат, Церковь утратила свою способность наводить на общество благоговейный ужас.

Причём сегодня её печальный «Индекс» читается, как полный перечень чуть ли не всех отныне общепризнанно великих и гениальных писателей и мыслителей христианской («западной») цивилизации. А они-то как раз макиавеллизм воспринимали исключительно в изначальном, благородном смысле: Монтескье, Дидро, Руссо, Гёте, Байрон… И как бы от имени их всех скопом — Фрэнсис Бэкон:

Мы многим обязаны Макиавелли и прочим, кто не поучает, что людям пристало делать, а пишет о том, что люди делают.

Вот и принесли реабилитированные на смену страстным, но не рациональным проклинаниям и гневным проповедям вдумчивое, массовое объективное переосмысление «макиавеллианского». И потому язык, хотя и со своим обычным отставанием, за ним последует.

Уверен, что в не таком далёком будущем в толковых словарях, в статьях о «макиавеллизме» и «макиавеллианском» перед нынешними определениями вставят оговорку: устар. Ведь вот сумели же учёные, те, что занимаются политической философией и историей права, уже давно, но, правда, без лишнего шума договориться: Никколо Макиавелли — основоположник и главный вдохновитель современной республиканской идеи.

ОЧЕНЬ показательно в связи с этим, что теперь, когда борьба за глобальное господство безвозвратно проиграна, Церковь больше не держит на Макиавелли зла. В посвящённой ему статье Католической энциклопедии New Advent рассказ о нём ведётся вполне доброжелательный, вдумчивый и без всяких обвинений шиворот-навыворот вроде того изначального, прозвучавшего из уст кардинала Поула.

Война отгремела, и настоящие профессионалы, как им и подабает, теперь с уважением говорят о славном и доблестно сражавшемся противнике.

А ещё, если подражать великому насмешнику Макиавелли и никогда не упускать случая ввернуть в серьёзный разговор что-нибудь весёлое, вот шутка, в которой на самом деле нет ни грана шутки, а одна только чистая правда, как оно часто в реальной жизни и бывает.

В своей только что вышедшей новой книге, в очередной раз разъясняющей массам в США очередную смену политического курса англо-американского истэблишмента, один из главных популяризаторов партийной линии в западном мэйнстриме — Томас Фридман — написал:

Чтобы действительно представить себе масштабы и сложность задачи, которую нам предстоит решить при переходе к Системе чистой энергии, лучше всего взять и, если подзабыли, перечитать Макиавелли. Мне лично в «Государе» больше всего нравится вот этот отрывок….

И это в глубоко ортодоксальных, религиозных христианских США звучит из уст ихнего специалиста агитпропа не хуже нашего былого политобозревателя Юрия Жукова. Надо представить себе, как читаешь году эдак в 1980-м только что выпущенную в Политиздате миллионным тиражом свежую книжку Юрия Жукова (это будет точный советский аналог новой книги Фридмана), а в ней:

… лучше всего взять и, если подзабыли, перечитать Черчилля. Мне лично в его «Фултонской речи» больше всего нравится….

Тем временем инструктора́ райкомов партии в большой суматохе отправляют заинтригованных лекторов общества «Знание» на спецсеминары для срочного сов. секретного ознакомления с оною речью…

__________________

Шутки шутками, а ведь в Штатах сразу следом за этим очередным эпохальным трудом Томаса «Юрия Жукова» Фридмана (с интервалом в два месяца) вышла книга уже гораздо более серьёзная, абсолютно академичная, под названием «Чем Макиавелли важен: Путеводитель по Демократии на пути к гражданственности», в анонсе которой сказано:

«Для всех нас, живущих в демократической Америке и одновременно борющихся за сохранение нашей демократии, в мысли Макиавелли в первую очередь имеет значение та сумма индивидуальных и коллективных качеств, которые требуются от настоящего гражданина, и которую сам Макиавелли называл 'добродетелью' (Virtu). Речь тут о таких разных качествах, как мужественность, отвага, находчивость, стремление к самосовершенствованию и даже стоическое приятие неизбежного…».

О том, какие значения — очень разные — вкладывал Макиавелли в это самое загадочное в «Государе» слово — virtu — написаны целые книги; об одном этом слове. Некоторые переводчики вообще в отдельных местах макиавеллиева текста оставляли его без перевода — не знали, как же всё-таки его точно перевести, как не вложить в уста автора то, чего он в виду не — имел.

Вдобавок, Макиавелли это своё излюбленное словечко применял не к жизненному настрою граждан или тем более целого народа (даже такого продвинутого, как американский), а к мотивациям, которые должен иметь один единственный Государь, берясь за те нелёгкие дела, о которых Макиавелли, используя для наглядности конкретные примеры, в «Государе» как раз и повествовал.

Забавно — правда ведь? — как этот американский профессор-новатор всё ненавязчиво перекрутил, готовя американский народ к грядущим нелёгким делам…

___________________

ВОЗВРАЩАЮСЬ к тому, с чего начал: к виноватым и к ответственности.

Виноват ли кто-то в создании явно незаслуженного «макиавеллианского» стереотипа? И правомерно ли, вообще, считать, что кто-то виновный в данной клевете обязательно должен быть? Мол: сначала кто-то, когда-то именно оклеветал… а потом уже все остальные принялись вторить, не задумываясь, сами не ведая…

Я не профессиональный историк, и не профессиональный юрист, и потому не мне судить. Я же могу только согласиться с мыслью, что у истоков всякой лжи всегда обязательно стоит какой-нибудь кардинал Поул, во плоти и во крови реальный живой человек, вполне сознательно лгущий в корыстных интересах и своей Партии, и своих собственных.

Соответственно, если проследить всю цепочку распространения и постепенной мироощущенческой стереотипизации любой такой лжи, то чем ближе к истоку, тем больше будет появляться на экране локатора таких сознательных лжецов. И наоборот: чем дальше от нас отстоят истоки какой-нибудь «стереотипной» лжи, тем меньше среди нас самих преднамеренно, сознательно повинных в ней.

Но искать всех этих милых лжецов, выставлять на обозрение публики и оглашать обвинительный вердикт — дело, повторяю, не моё, а профессиональных историков и юристов.

Вот недавно папа римский признался, наконец, публично, что дело тамплиеров было сфабриковано Церковью. Значит, было на момент его покаяния, помимо него самого, сколько-то сознательных лжецов: это, как минимум, те, с кем папа обсуждал и принимал решение: будем сознаваться или нет?

А раз они многовековую тайну сегодня знали, значит, все семьсот лет, что утекли со времён того грустного и гнусного события, кто-то это знание правды в недрах папской курии хранил и передавал преемникам. И, значит, всё это время, вплоть до публичного выступления папы — все они, посвящённые, сознательно лгали и были в том очевидно виноваты.

Но всё-таки ничтожно это малое, как я уже говорил, количество людей в масштабах Человечества, на протяжении веков, на всей планете. Хотя не уверен, достаточный ли это повод для амнистии, которая словно бы сама по себе, по умолчанию тут же от имени всего Человечества применилась к намеренно лгавшим папам со-товарищи.

Действительно категорично по этому поводу могу сказать только одно. Когда в обвинениях в чей-то адрес нарушены правила риторики и систематически используется, как сегодня говорят, чёрный пиар (настоящий профессиональный термин: чёрная пропаганда), тогда никакое справедливое суждение об этом человеке и уж тем более никакой качественный перевод его трудов невозможны без дотошного выяснения всех обстоятельств.

Люцифер в Аду

ПРАВИЛА риторики былые хулители макиавеллианских идей нарушали примерно одинаково и почти всегда одним и тем же образом.

Главные обвинения в адрес Макиавелли — преимущественно вариации на тему «Государя». «Государь» же — это короткий, вполне прозрачный и жёстко струкрурированный трактат чисто прикладного свойства, состоящий из цепочки однотипных блоков, каждый из которых выстроен по принципу:

— обозначен конкретный проблемный аспект управления государством;

— приведён пример решения проблемы такого типа в античности; приведён пример решения проблемы такого типа в новейшей истории (современной, естественно, Макиавелли);

— дан анализ приведённых примеров, показывающий, какие меры позволили решить проблему, а какие — нет.

Практические примеры в этих блоках, спору нет, полны безнравственности, вопиющих коварств и злодеяний. Но ни одно из них Макиавелли не выдумал из головы, не подсунул втихаря читателю. Все они почерпнуты из современной ему и вполне обычной тогда международной дипломатической, политической и военной практики. Которую к тому же Макиавелли знал не просто так, по чужим книгам и рассказам, а изнутри, благодаря своему личному опыту многолетней службы в должности посла по особым поручениям флорентийского правительства.

Это значит, что Макиавелли в своей книге не учил ни какому-то невиданному в его время коварству, ни неслыханному тогда злодейству. Он просто наставлял готовившегося к большой политике очередного юного Медичи: Вот как сегодня в реальном мире на практике управляют государствами. Тебе в этом мире предстоит жить и править. Поэтому сии правила игры тебе непременно надлежит знать и соблюдать: иначе тебе и твоему народу наступит скорый и бесславный конец.

В таком случае, чтобы обоснованно, то есть достойно, не нарушая правил риторики, обвинить Макиавелли в пропаганде зла и насилия, нужно обязательно сначала последовательно, блок за блоком найти и привести верные доказательства того, что он в своих наставлениях мухлевал, передёргивал для пущего удручения факты, клеветал на власти предержащие и сам сочинял злодейства, которые потом выдавал за примеры из жизни.

Если же таких доказательств нет, если ничем таким Макиавелли всё-таки не занимался, и если отобранные и приведённые им конкретные примеры — независимо от степени их злодейства и безнравственности — соответствовали действительности и правдиво и точно отражали тогдашнюю политическую теорию и практику, то тогда Макиавелли был не злодей, а действительно прекрасный знаток политических наук своего времени и посему дельный наставник для будущих государственных мужей.

Склоняюсь именно к этому мнению, потому что довольно долго специально искал и читал в том числе и критику в адрес Макиавелли. И пока ещё ни разу — ни разу — не встретил ни в одном из этих осуждений даже хотя бы просто предположение, что хоть что-то в прозвучавшей в «Государе» фактуре может быть неправдой. Во всех смертных грехах обвиняли Макиавелли, во всём, чём угодно — но только не в подложности выбранных им исторических примеров.

А значит, по правилам риторики пока нет и не может быть места всей этой хуле; пока можно только развести руками, вздохнуть глубоко и покачать печально головой: в какой жестокий, нелёгкий век и мир сей Никколо родился… Ну или вот по примеру Томаса Фридмана; взять да и начать его перечитывать, если уже подзабыл.

ТЕПЕРЬ перехожу к чёрной пропаганде («чёрному пиару»).

Самое краткое и доходчивое описание этого достойного рода занятий я для себя нашёл не в специальной, а в художественной литературе, в романе «Убийцы» Джойс Кэрол Оутс. Часть этого романа — что-то вроде потока сознания постепенно и очевидно впадающего в безумие карикатуриста (чем и обусловлена рваность и некоторая внешняя бессвязность его речи). И вот в одном месте этот персонаж вспоминает выпущенный им когда-то отдельным альбомом сборник карикатур некоторых выдающихся личностей и восторгается тем, как он их всех там тогда отделал (повторяющиеся в тексте многоточия — авторские, отражают не разрывы в цитируемом тексте, а паузы в скачущей мысли персонажа):

Свести весь облик человека к одной-двум чертам, исказить их и уподобить животному… распластать на двухмерной доске объёмные и такие неуловимые контуры лица… это лёд и пламя в работе, это искусство карикатуриста… искусство нравоучителя… пуританское, безличное, беззаветное… даже временами, может быть, фанатичное. Это — мастерство. Мастерство работы с жизнью. Куда как более эффективное, нежели даже убийство как таковое. Высмеянные… униженные издёвкой… с выставленными напоказ тайными слабостями… секретами… Я сделал так, что человечного в них почти не осталось, что они потому стали посмешищем, убить которое ничуть не жалко и не зазорно. Не зазорно их убить потому, что нечего в их нелепости жалеть… нелепы они, потому что никого их убийство за душу не возьмёт.

Применительно к Макиавелли это мастерство работы с жизнью использовали, например, вот как.

Через все гневные приговоры, вынесенные Макиавелли, особенно Церковью, красной нитью проходят две его знаменитые «крамольные» мысли:

Цель оправдывает средства

и

Если выбирать между Раем и Адом — я предпочту Ад: там собеседники интереснее.

Это и есть главные, неопровержимые доказательства Макиавеллиевой считай что сатанинской безнравственности.

А на самом деле?

Про свой выбор в пользу интересных собеседников в Аду Макиавелли сообщил в свои самые последние часы собравшимся вокруг его смертного одра родным и друзьям. Сообщил, поделившись перед тем только что увиденным во сне: сначала привиделись ему люди истощенные и оборванные, которые на вопрос, кто такие и куда путь держат, ответили: «Мы праведники и дорога наша — в Рай»; а затем привиделись ему люди строгие и серьёзные на вид, в опрятных и дорогих одеждах, углублённые в обсуждение предметов государственных и философских, и среди них Платон, Плутарх, Тацит; они на тот же вопрос отвечали: «Мы проклятые из Ада».

И вот считается, по укоренившейся легенде, что именно после этого пересказа якобы увиденного сна Макиавелли и сказал свою знаменитую, ставшую такой проклятой в его исторической судьбе фразу. (На бумаге, во всяком случае, сам Макиавелли её своей рукой не выводил.)

Что античных философов и политиков римская Церковь записала в свой христианский Ад — это понятно и более или менее известно всем. Но вот что Ад, в представлении и понимании таких людей, как Макиавелли, когда-то был для Человечества ещё и Аидом, Гадесом, или иначе всё тем же Адом, но в толковании не современной Церкви, а античных язычников — это уже от внимания нередко ускользает.

А ведь именно эта деталь имеет принципиальное значение для правильного понимания предсмертной шутки Макиавелли. Не зная, о каком именно аде он в данном случае вёл речь, понять, почему то была, скорее всего, именно шутка — не получится.

Различие же заключается в том, что наказание в Гадесе (Аиде) было гораздо менее изощрённым и трудоёмким, нежели в христианском Аду: в Гадесе совершивших неправедные поступки просто лишали возможности что-либо забывать — и всё. В отличие от них, все остальные безгрешные испивали воды из реки Лета, избавлялись таким образом с большим облегчением от памяти о жизни земной и отправлялись в Элизий (Рай), на Елисейские поля — фланировать и болтать милые светские беседы ни о чём.

Если кратко, то в античные, до-христианские времена главная разница между Раем и Адом была в том, что пребывавшие в Раю не имели памяти, а пребывавшие в Аду, nolens volens, помнили всё (что справедливо, потому что и впрямь очень мучительно).

Ну и куда же тогда мог хотеть попасть сохранявший пока ещё свой здравый ум выдающийся, если не гениальный, историк, философ и правовед, который к тому же пол-жизни посвятил изучению и популяризации как раз этих самых античных времён?

Да и разве настолько уж сложно заметить, что этой до заурядного обычной в его устах античной аллегорией ведь речь-то о Платоне, Плутархе, Таците Макиавелли на самом деле сказал своим друзьям:

«А я вот всё равно считаю, что потеря памяти не облегчение и не награда, а сущее наказание!».

Другими словами — нет на свете ничего дороже, чем пребывать на равных в сообществе мудрых и знающих людей. Чего бы это ни стоило. Ничего не побоюсь!

Хорохорился, наверное, чуя Смерть уже совсем рядом. Всё ещё пытался выпендриться перед друзьями, как когда-то; уж он-то умел, а они, такие же, как и он, несгибаемые весельчаки — ценили. Хотел уйти и остаться в памяти — с шуткой, с улыбкой на устах, навсегда…

А ведь это и есть та самая трёхмерность человека, которую можно взять да и «распластать на двухмерной доске». Та самая человечность, с которой можно сделать так, что её «почти не останется». Останется — посмешище, нелепость, которые даже убить — и то не жалко, и не зазорно.

И будет такое осквернение человека более эффективно, «нежели даже убийство, как таковое». И будет оно поэтому ещё и более безнравственно. Особенно если знать, как вот в случае с Макиавелли, что уже своей рукой и на бумаге написал он как-то в письме приятелю вот такую недвусмысленную фразу[8]:

… считаю, что единственный надёжный способ найти дорогу в рай это — выяснить сначала, по какому пути попадают в Ад, и потом уже на этот путь не ступать.

Но пропаганда потому и пропаганда, и чёрная она тоже потому, что имеет, особенно в исполнении Церкви, вполне божественно-дьявольскую способность вспоминать и забывать, просто не замечать всё, что ей заблагорассудится, в любой момент, когда посулит ей сей райско-адский выверт какую-никакую выгоду.

С ПЕРВОЙ же фразой — про неразборчивость в средствах — и вовсе всё просто. Взята она — или точнее вырвана — из «Рассуждений…», Книга 3, глава 41.

Говорю «вырвана», имея в виду — вырвана из контекста. Ведь в этой главе Макиавелли высказывает вполне конкретную и довольно очевидную мысль: если Отечество в опасности, если ему реально грозит гибель, то защищать его можно и нужно любыми средствами; достойны они или нет — не имеет в этом случае никакого значения.

Казалось бы, тут и спорить не о чем. Любая Отечественная война — это первобытная злоба и последний яростный выпад загнанного в угол зверя, рвущего на куски всё и вся, изготовившегося убивать до последнего своего вздоха. Ему уже некуда бежать; выбор у него один: убей — или убьют тебя. Надо обмануть? Обманем. Надо перехитрить? Перехитрим. Надо сдать Москву врагу, заманить его в ловушку и Москву спалить? Сдадим, заманим и спалим. Надо бросить пару дивизий на верную смерть для отвлекающего удара? Бросим — и потом павших братьев помянем[9].

На всё на это — никак не христианское — во все века во всех странах все церкви всех конфессий лучших сынов своих отечеств — благославляли. Благодарные потомки — ставили им памятники и писали их имена золотыми буквами на самом дорогом мраморе.

Доказательство же, что и имя Макиавелли вполне заслуживает той же славной участи, даже искать не надо: оно и так во весь рост стоит в последней главе, заключительным аккордом его якобы наипротивнейшей книги «Государь»:

Глава XXVI. Воззвание об овладении Италией и освобождении ее из рук варваров

Если, как я говорил, чтобы проявилась мощь Моисея, необходимо было народу израильскому рабство его в Египте…то и сейчас, чтобы познать силу итальянского духа, должна была Италия опуститься до нынешнего предела, быть больше рабой, чем Евреи, больше слугой, чем Персы, больше рассеянной, чем Афиняне, быть без главы, без государственного закона, разбитой, ограбленной, истерзанной, опустошенной, претерпевшей все виды унижения…

…словно покинутая жизнью, ждет Италия, кто же сможет исцелить ее раны, положить конец разграблению Ломбардии, поборам в Неаполе и Тоскане, излечить давно загноившиеся язвы. Посмотрите, как молит она Бога о ниспослании того, кто бы спас ее от этих жестокостей и дерзости варваров. Посмотрите, далее, как она вся готова стать под чье-нибудь знамя, лишь бы нашелся человек, который его поднимет.

Не видно, на кого бы Италия в настоящую минуту могла больше надеяться, чем на ваш знаменитый дом; он… мог бы взять на себя долю освобождения. Это будет не так трудно, если вы вспомните деяния и жизнь тех, кто был назван уже раньше… Здесь праведное, великое дело: «Война… праведна для тех, для кого неизбежна, и оружие благочестиво в руках у тех, у кого уже ни на что не осталось надежды» (это цитата из Ливия, IX, 1. —А.Б.)…

Не могу выразить, с какой любовью встретили бы его (нового Государя-освободителя. — А.Б.) во всех областях, пострадавших от нашествий чужеземцев, с какой жаждой мести, с какой несокрушимой верой, с каким благоговением, с какими слезами! Какие ворота закрылись бы перед ним, какой народ отказал бы ему в повиновении, как могла бы зависть стать ему поперек дороги, какой Итальянец не пошел бы за ним? Каждому из нас нестерпимо тошно от этого варварского господства. Пусть же ваш прославленный дом возьмет на себя этот долг с той силой души и надежды, с которой берутся за правое дело, дабы отечество прославилось под сенью его знамени и исполнились под его водительством слова Петрарки:

Доблесть ополчится на неистовство, И краток будет бой, Ибо не умерла еще древняя храбрость В итальянской груди.

После такого чтения уже невозможно не понять, ради чего и с какой целью Макиавелли написал эту книгу. И точно так же обретают ясный смысл слова его соотечественника Томмазо Кампанеллы, такого же бунтаря духа и такого же борца за единство и свободу Италии, так же гонимого и мучимого властями (и того, и другого арестовывали, обвиняли в заговорах, пытали, заточали, грозили казнью, ссылали; с той лишь разницей, что Макиавелли свой срок пол-жизни и до самой смерти мотал в ссылке, а Кампанелла — 27 лет в тюрьме), становится вполне ясно, почему Кампанелла, мечтавший о городе Солнца, сказал:

Макиавелли превозносил добро и обличал зло… его необходимо почитать как ученого, совершенно понимающего вопросы политики.

Уж нам-то русским особенно; в нашей истории, в очень схожих условиях и даже почти в одно и то же время то, к чему Макиавелли со всей страстью призывал Медичи, называлось: собирать Русь.

ТАК ЧТО вина Макиавелли очень проста; он облёк всем очевидную истину в слишком ясную и честную словесную форму.[10] И таким образом подставился, потому что обойтись по-«пуритански», «безлично», «беззаветно» с такой фразой ещё проще — и намного — чем с человеком. Всего-то надо оставить для публики от макиавеллиевых чеканных формулировок несколько нужных слов, из которых потом и получится искомое обвинение: «цель оправдывает средства», а из самого человека — сведённый к одной-двум чертам облик, искажённый и уподобленный животному. Проделать всё это так не сложно; особенно когда обладаешь монополией на право всё остальное отправить в Ад. В надежде на то, что отныне и во веки веков ни один праведный обыватель уже не сможет больше взять да и проделать эдакую-то глупость — свериться с оригиналом.

Причём, отправить в Ад — это не шутка и не сарказм. Это — каламбур, довольно печальный, но не просто русский, а франко-русский. Потому что во французском языке слово l'Enfer имеет два значения. Первое и главное — «Ад». А второе вот это:

На галерее, что опоясывает главный читальный зал библиотеки, сохранился архитектурный памятник, напоминающий о проводившейся ранее политике защиты католической морали: отгороженное металлической решёткой помещение за такой же зарешёченной дверью; здесь раньше находилось то, что тогдашние слушатели классического отделения семинарии называли: l'Enfer. А официально это место именовалось — «помещение Индекса». Здесь хранились издания, которые Священная конгрегация Индекса заносила в свой список (Индекс) запрещённых книг. Помещение это всегда было заперто, и доступ в него имели только священник-хранитель библиотеки, её сотрудники и те из священников, кто получал специальное на то разрешение. Ключи от хранилища имелись только у настоятеля семинарии и у священника-хранителя библиотеки… Чтобы получить возможность прочесть занесённую в Индекс книгу, нужно было заручиться письменным разрешением своего епископа и постоянно иметь эту бумагу при себе. Если вас заставали за чтением занесённой в Индекс книги, вам надлежало немедленно сдать её вашему священнику; в противном случае вы подлежали отлучению от Церкви… Практика занесения книг в Индекс просуществовала очень долго. Впервые она была введена со всей жёсткостью в 325 году на Никейском соборе: тогда запрету подверглась книга Ария «Талия». (Замечание по этому поводу см. чуть дальше. — А. Б.) С тех пор она оставалась в силе вплоть до II Ватиканского собора, состоявшегося в 1965 году, на котором Церковь постановила, что католики теперь уже достаточно зрелы и могут сами без посторонней помощи остеречься неподобающего чтения… Сегодня в Семинарии в библиотечной картотеке на карточках книг, занесённых в Индекс, фигурирует подчёркнутая запись красными чернилами LIVRES À L’INDEX. Кроме того, такая же запись фигурирует и на титульном и заглавном листах внутри книги, чтобы читатель непременно знал, что, читая эту книгу, он обрекает свою душу на погибель. Книги эти теперь находятся в общем фонде… А архитектурный памятник мы сохранили, чтобы как следует напоминать молодёжи о существовавшей ранее в Квебеке и во всём мире практике…

Настоятели этой милейшей семинарии в прекрасном уголке Канады, как ни странно, несколько переборщили: первый полный список запрещённых книг, официально названный Ватиканом «Индекс», был издан гораздо позже Никейского собора — в 1559 г. Хотя, действительно, труд и мысль Ария на Никейском соборе запретили навсегда, и дальше ещё много что запрещали по ходу столетий, неутомимо и по всем направлениям. (В XIII веке, например, запретили под страхом мучительной кары — не духовной, а вполне физической — даже текст Священного писания иметь; всем, кроме священников. И даже им это право оставили лишь со многими запретительными оговорками. Скажем, текст на любом языке, кроме латыни, подлежал немедленному уничтожению, а при некоторых отягчающих обстоятельствах — и его хозяин тоже, не говоря уж об авторе.)[11]

B ещё уточнение: церковные спецхраны отнюдь не только в этой канадской семинарии называли l'Enfer, а во всех франкоговорящих католических учебных заведениях — вплоть до середины прошлого (XX) века. И значение это по сей день фигурирует под номером вторым в статье, посвящённой слову l'Enfer, в главном французском энциклопедическом словаре.

НУ вот. После всех вступительных рассказов и пояснений можно, наконец, и показать, сколько сразу заблуждений в переводе становятся возможны, если не знать как следует историю про макиавеллизм в частности и про (не)простые стереотипы вообще. Только предварительно напомню: Люцифер это, во-первых, Светоносный или Утренняя звезда, во-вторых, Дьявол, в-третьих, в нескольких местах в Писании — Иисус Христос, и в-четвёртых — античный бог света и знания и у римлян, и у греков (Фосфор).

И вот теперь коротенькая фраза для перевода; имеется в виду, что приглашаю всех общими усилиями попробовать её перевести с русского на русский, причём обязательно держа в уме всё-всё вышесказанное:

Макиавелли — это Люцифер в Аду.

Надеюсь, что хватило мне сил и умения, и что читатель теперь легко со мной согласится: в нашем современном языке каждое из этих трёх слов — Макиавелли, Люцифер, Ад — стереотип; и у каждого из них есть свой очень значимый второй — мироощущенческий — уровень восприятия.

И вот что из-за этого получается.

Если бы прозвучала эта фраза из уст кардинала Поула, и если бы были мы его убеждёнными сподвижниками, то перевели бы мы её — то есть поняли — как;

«Никколо́ Макиавелли — это исчадие Ада (христианского)».

А если бы так сам о себе Макиавелли сказал, то получилось бы у нас, его поклонников, скорее всего, с едва заметной хитрованской улыбкой;

«Я как Утренняя звезда в Гадесе (языческом Аду)».

Если бы только была такая возможность, и существовал бы сегодня по-прежнему интеллектуал-арианин, или богомил, или Добрый Человек альбигоец — то есть последователь того самого, уже почти две тысячи лет в церковной анафеме пребывающего Арии, то вполне могло бы зазвучать и вот это;

«Он защищает нашего Иисуса Христа, а они (кафолическая Церковь) тем не менее почему-то считают, что могут заточить его в Ад (наш, христианский).» (Не забыли ещё? — «Если бы князья христианской республики сохраняли религию в соответствии с предписаниями, установленными ее основателем…»).

В восторженных стихах какого-нибудь пламенного юноши с возрожденческими настроениями сложилось бы, хоть и не совсем корректно ввиду смешения разных культовых мифов и легенд;

«Этот Человек — подобен (языческому) Богу света и знания, которого пытаются заточить в Ад (христианский)».

Ну а в моём, лично, рассказе читатель, тщусь надеждой, и сам догадался:

«Труды Светоносного, запертые в церковном спецхране,» — хотя не стану отрекаться, если кто припишет мне и любой из остальных предложенных вариантов «перевода», кроме, конечно, кардинальского.

И вот если только читатель все эти очень разные варианты «перевода» принял легко и без внутренних возражений, как правильные, то получилось такое счастливое единомыслие потому, что на втором уровне всех этих очень разных мироощущенческих и цивилизационных восприятий мы, как и подабает профессиональным переводчикам с кавычками и без, прежде, чем судить и делать публичные заявления, разобрались во всех соответствующих контекстах. Другими словами, все мы, и я, и мои читатели, всё необходимое для таких множественных пониманий — или удачных «переводов» — знали; одинаково и заранее.

Но в том-то и беда, что такое одинаковое знание всеми и всего случается крайне редко. А вот когда не знают, не всё, или не одинаково, или не все, случаются порой заблуждения действительно страшные.

Причём написал я действительно страшные отнюдь не для красного словца; наоборот, вполне осознанно, и с большой грустью. И чтобы стало понятно почему, приглашаю читателя для начала прикрыть глаза и послушать вслед за мной вот такую отчасти выдуманную историю.

Логия этимона: «Он упал, засмеялся и умер»

ЭТИМОЛОГИЯ. Казалось бы — совсем невинная часть лингвистической науки, а ведь какие неожиданные чувства может она пробуждать у некоторых моих коллег-филологов. Во всяком случае у тех из них, кто любит заниматься «изучением настоящего» в слове или, иначе, постижением его истины — если исходить из многозначности греческих слов этимон и логия.

Вот представим себе, что в каком-нибудь древнем монастыре где-нибудь на севере Испании какой-нибудь ещё совсем юный послушник-школяр, с радостью готовящийся в монахи и попутно увлекающийся этимологией, задумался о происхождении смысловых связей между понятиями геноцид, варварство и вандализм. А интерес у юноши возник, скажем, потому, что он вычитал в одной книге о том, как:

(…на созванной в Мадриде в 1933 году) 5-й Конференции по унификации уголовного права польский юрист — криминолог профессор Рафаэль Лемкин (Лемке) предложил объявить действия, направленные на уничтожение или разрушение расовых, этнических, религиозных и социальных сообществ, варварским преступлением по международному праву… Он разделил такие действия на две группы правонарушений:

— акт варварства, который выражается в посягательстве на жизнь людей или же подрыве экономической основы существования данной группы лиц;

— акт вандализма, выражающийся в уничтожении культурных ценностей..

И ещё из той же книги послушник узнал, что через 10 лет, в 1944 г., профессор Лемкин опубликовал работу Axis Rule in Occupied Europe и уже в ней «варварское преступление по международному праву» сформулировал более конкретно, как понятие геноцида.

Это определение в 1946 г. было использовано и закреплено Международным военным трибуналом в Нюрнберге под названием «Преступления против человечности», а ещё через два года — уже под собственным названием в Конвенции о предупреждении преступления геноцида и наказании за него.

Вот, значит, исходя из всего прочитанного, наш молодой любознательный послушник, большой, повторяю, любитель филологии и особенно логии этимона — истины в слове, настоящего в нём — и загорелся идеей выяснить, где корни преступления против человечности — варварского преступления по международному праву — геноцида; другими словами, что есть настоящего, истинного в варварстве и в вандализме.

И приступил к изысканиям.

ЧТО Рим брали штурмом в 410 году варвары под предводительством Алариха, что в 455 году он был отдан вандалам на поток и разорение, и что в результате не то одного, не то другого события Римская империя пала под натиском варваров, а Рим был разрушен чуть ли не до основания, наш юный исследователь уже знает и так, хотя никогда и не задумывался — откуда у него это знание?

Кто такие варвары, он себе тоже примерно представляет (образ у него в голове не очень далёк от того, что показывают обычно в кино и по телевизору: буйные лесные дикари в звериных шкурах, со зверскими же выражениями на бородатых лицах; всегда очень чумазые и, видимо, сильно вонючие).

И потому принимается он для начала выяснять: а кто такие — вандалы?

Ну, во-первых, германское племя (как и варвары, значит). Во-вторых, уже несколько неожиданно — в Африке; хотя удивление спадает, когда выясняется, что в те времена северная Африка ещё доживала свой век богатейшей провинции, главной житницы Римской империи.

И вот это германское племя вандалов через южную Европу прошло, в богатую Африку переправилось и там, успешно повоевав, заключило с римлянами в 435 году мирный договор. Получило по нему статус федератов Западной части империи и провинцию Нумидию в своё распоряжение.

(Послушник из этого попутно заключил, что коли Рим в 435 году был юридически дееспособен, значит, в 410-м он пасть не мог никак.)

В 442 году вандалы, стремясь получить выход к морю, силой присоединили к Нумидии ещё и Карфаген вместе с его средиземноморским побережьем. А всего через тринадцать лет после этого (т. е. именно в 455 году) дикое германское племя уже имело собственные королевство и военный флот, достаточно обученный и большой для того, чтобы пересечь Средиземное море, доставить в устье Тибра экспедиционный корпус (который совершил марш-бросок и как раз и взял город Рим), а потом эвакуировать этот корпус с богатейшими трофеями обратно в Карфаген.

Представить, что построить такой флот, укомплектовать и обучить морскому делу экипажи, обеспечить всю необходимую логистику и с безупречной военной дисциплиной провести крупномасштабную военно-десантную экспедицию смогли дикари в шкурах — конечно же, не совсем легко (у Наполеона вот, из точно такой же затеи ничего не получилось). Тем более, что ещё через тринадцать лет вандалы в одном и том же сражении, одновременно на море и на суше наголову разбили такой же экспедиционный корпус римского императора, прибывший из Византии — крупнейшую армаду из всех известных миру в ту пору.

Дотошный послушник очень сильно недоумевает: ведь получается, что и в 455 году Рим ещё вовсе не пал; и потому, конечно же, копает дальше. И выяснет по ходу дела из мемуаров выдающегося современника, воевавшего с вандалами и знавшего их не понаслышке (перевод А.Чекаловой):

В прежнее время готских племен было много, и много их и теперь, но самыми большими и значительными из них были готы, вандалы, визиготы и гепиды […] Все эти народы… отличаются друг от друга только именами, но во всем же остальном они сходны. Все они белы телом, имеют русые волосы, рослые и хороши на вид; у них одни и те же законы и исповедуют они одну и ту же веру. Все они ариане и говорят на одном языке, так называемом готском…

Значит, не германские племена, а точнее: готские? Со своими одинаковыми законами, своей арианской верой, своим одним общим языком? Хороши на вид? То есть всё-таки не лохматы и не вонючи? А кто тогда они такие — готы?

__________________

Добавлю от себя чисто лингвистический комментарий.

На примере «Люцифера в Аду» можно было убедиться, что одна и та же фраза из уст и в восприятии разных людей может означать очень разные вещи.

Но справедливо и обратное: разные люди могут очень по-разному описать одно и то же. Про одного и того же человека — например, Наполеона Бонапарта в день коронации — его злонамеренный хулитель, благожелательный комментатор и верящий в объективность науки историк скажут каждый по-своему:

— «Наделённый верховной властью правитель Франции в парадном костюме с длинным шлейфом, искусно сшитых из многих тщательно выделанных шкурок пушного зверя редкой породы». (Академичная версия.)

— «Император в горностаевой накидке». (Свидетельство очевидца.)

— «Дикарь в звериных шкурах». (Злопыхательство отъявленного монархиста.)

___________________

О ГОТАХ уже другой, но тоже выдающийся современник, написал (перевод Е. Скржинской):

Когда вышеназванные племена (готов)… жили… в Скифии у Мэотиды, то имели, как известно, королем Филимера; на втором месте, т. е. в Дакии, Фракии и Мизии, — Залмоксеса, о котором свидетельствуют многие летописцы, что он обладал замечательными познаниями в философии. Но и до того был у них ученый Зевта, а после него Дикиней… К тому же не было недостатка в людях, которые обучили бы их премудрости. Поэтому среди всех варваров готы всегда были едва ли не самыми образованными, чуть ли не равными грекам, как передает Дион, составивший их историю и анналы по-гречески… По вышесказанной причине готы были восхвалены до такой степени, что говорилось, будто бы некогда Марс, провозглашенный в вымыслах поэтов богом войны, появился именно у них…

Вожди варварские — обладали замечательными познаниями в философии? Варвары — образованные настолько, что по свидетельству самих греков чуть ли не равны им? Восхвалённые за то до такой степени, что даже место появления цивилизованного Бога Марса признано — среди них?

Так ведь и это ещё не всё.

…Аттила задумал покорить себе две первые нации в мире — римлян и вестготов.

Варвары, готы — одна из первых двух наций в мире, равная самим римлянам? Кто ж сегодня с чистой совестью возьмётся судить об этом наверняка… Но вот союзниками римлян готы были точно; или, как римляне в своих договорах с такими нациями писали: федератами, поступившими на военную службу Империи. Первый такой договор с готами римляне заключили в 322 г., а самый значимый — уже в правление императора Феодосия I Великого — в 382 году. Готы тогда, благодаря отвоёванным выгодным условиям, расселились во Фракии и Македонии, бок о бок со славянами, И именно там, на территории нынешней Македонии, в городе Охриде у славян и готов образовалась тогда одна из древнейших христианских патриархий, сохранявшая на протяжении многих веков свою независимость от государственной римской Церкви.

С тех пор и на протяжении почти ста лет готы составляли всю конницу — то есть элитную часть — в армиях императоров. И служили у них генералами, даже командующими армий. А некоторые и вообще становились дуками; по-современному — герцогами, генерал-губернаторами целых провинций.

В 418 году у готов даже образовалось на территории империи своё собственное, союзное императору королевство в Аквитании, со столицей в Тулузе, которое чуть позже уже занимало примерно половину — юго-западную — нынешней Франции и север, а со временем и вообще почти всю территорию нынешней Испании.

И тот союз был явно не только на словах: в 451 году готский король Теодорих вывел на Каталаунские поля (чуть восточнее нынешнего Парижа) свои полки плечом к плечу с галльско-римскими отрядами под началом Флавия Аэция, и вместе они разбили в состоявшемся сражении… Аттилу. Самого Атгилу! — непобедимого и страшного царя гуннов; настоящего «Тамерлана» той эпохи. А ещё через три года готы и вовсе выгнали гуннов из пределов Римской империи, окончательно и навсегда.

ЕЩЁ, как с самого начала знал школяр, иногда за момент крушения Римской империи выдают события 455 года — это когда вандалы на своих кораблях пересекли Средиземное море, высадились в Италии и совершили молниеносный рейд на Рим. Однако, покопавшись в книгах, школяр выяснил, что на самом-то деле вандалы при том легендарном взятии Рима ничего не жгли и никого не убивали и не терзали. Наоборот: освободили из неволи законную невесту своего королевича и её мать, и доставили их в целости и сохранности к жениху; заодно забрали из Рима и привезли домой всё ценное в счёт наследства-приданого, причитавшегоя за невестой после гибели её отца — законного римского императора, павшего жертвой цареубийц и самозванцев.

___________________

Эта невероятная история произвела на школяра такое сильное впечатление, что он даже кратко законспектировал её себе в тетрадь:

«Свидетельства об этих событиях оставили многие современники и авторы раннего Средневековья: Сидоний Аполлинарий, Проспер Аквитанский, Виктор Туннунский, Прокопий, Иоанн Антиохийский, Павел Диакон и др, одно из первых новейших описаний ещё в XVIII веке предложил Гиббон (см. у него главу XXXVI). В зависимости от своих политических пристрастий и личных симпатий все эти авторы использовали каждый свой стиль изложения (оправдывающий или, наоборот, осуждающий) и предлагали иногда диаметрально противоположные толкования намерений главных действующих лиц. Но все согласны с определённой последовательностью событий. Она такова.

1. Предыстория.

В 442 году король вандалов Гейзерих заключил мирный договор с императором Западной империи Валентинианом III (двоюродный брат Восточного, византийского императора Феодосия II). По этому договору император официально признал Королевство вандалов и аланов, в силу чего король Гейзерих стал его союзникам. Свой союз они скрепили помолвкой детей: старшей дочери Валентиниана Евдокии и королевича-вандала Хунериха; таким образам государи заложили основу имперского брачного союза, который единственный мог дать законного накследника династии Феодосиев (других прямых наследников Феодосия I Великого, годных на суверенный престол, тогда уже не оставалось). Союз представлялся тем более весомым и значимым, что ему всячески способствовал фактический правитель Западной империи при Валентиниане — знаменитый полководец, всевластный Флавий Аэций.

С того дня и вплоть до гибели Валентиниана весной 455 года король Гейзерих строго соблюдал заключённый союзный договор.

2. Причина нападения.

В 453 году Аэций, незадолго до того вместе с королём готов Теодорихом победивший Аттилу, устроил помолвку своего сына Гауденция с младшей дочерью императора Валентиниана, сестрой невесты Хунериха Галлой Плацидией. Соперников Аэция такое чрезмерное усиление и без того грозного конкурента крайне встревожило, и на следующий год Аэций был убит — в результате дворцовой интриги, с ведома и по решению императора, одураченного врагами Аэция.

(Сразу после убийства у Валентиниана якобы состоялся вот такой диалог с одним из его приближённых:

Валентиниан: Не правда ли, смерть Аэция прекрасно исполнена?

Приближённый: Прекрасно или нет, не знаю. Но знаю, что вы левой рукой отрубили себе правую.)

Валентниан допустил и ещё один роковой промах: соблазнил — или, возможно, изнасиловал — жену сенатора Петрония Максима, влиятельного патриция, бывшего консула. Подстрекаемый своим окружением к мести Петроний Максим встал во главе заговора, легко организовал весной 455 г. убийство теперь уже беззащитного Валентиниана и тут же был провозглашён императором, хотя никаких прав на то не имел. Далее, чтобы придать своему императорству хотя бы видимость законности, он угрозами принудил вдову Валентиниана Евдоксию (дочь византийского императора Феодосия II) вступить с ним в брак, а её старшую дочь Евдокию тоже силой обручил со своим сыном Палладием, хотя имперская наследница уже давно была официально помолвлена с сынам короля вандалов Хунерихом. В результате возникла реальная угроза, что законная династия Феодосиев пресечётся.

Поскольку в Византии уже правил император Маркиан, к династии Феодосиев не принадлежавший, и потому надежды на его заступничество не было, вдова убитого императора Евдоксия через доверенных лиц обратилась за помощью к королю вандалов Гейзериху — многолетнему союзнику своего покойного мужа и его соратника Аэция, отцу законного жениха её дочери.

3. Нападение

Гейзерах тут же поднял по тревоге и лично возглавил экспедиционный корпус, который незамедлительно погрузился на корабли и отправился в путь (с момента провозглашения самозванца Петрония Максима императором не прошло и трёх месяцев). В последний день мая 455 года Гейзерих с войсками появился под стенами Рима.

Организовать оборону города самозванец Петроний Максим не сумел и в начавшейся панике был растерзан перепуганной толпой; его изувеченный труп бросили в Тибр. В силу дальнейшего развития событий Петроний Максим оказался таким образом чуть ли не единственной человеческой жертвой этого конкретно «падения Рима».

Навстречу вандалам вышла мирная процессия горожан во главе с папой Львом I. В результате по соглашению, достигнутому между папой и Гейзерихом, вандалы «воздержал(-ись) от огня, резни и казней…в течение следующих четырнадцати дней в ходе беспрепятственных и свободных розысков Рим был лишён всех своих богатств, а также вместе с царицей и её детьми в Карфаген были уведены многие тысячи пленников».

Нетрудно представить, какое смущение вызвали в юной душе такие чтения и находки. Особенно если иметь в виду, что далее у школяра есть приписка к конспекту про вандалов, явно сделанная спустя какое-то время:

Через 800 лет крестоносцы точно так же подчистую ограбили Константинополь, который был к тому же несопоставимо богаче полупровинциального в 450-х гг. Рима и на несметные богатства которого у крестоносцев никаких законных прав не было — в отличие от вандалов, у которых хотя бы имелась к римлянам вполне обоснованная и справедливая династическая претензия. И всё равно даже уже во вполне зрелой и просвещённой христианской традиции — в конце XVIII в., когда французский аббат Грегуар и ввёл в оборот термин «вандализм» — на роль легендарно-показательных грабителей-беспредельщиков выбрали всё-таки не вполне заслуживших эту «честь» единоверных монахов-рыцарей, а «поганых» «варваров».

___________________

СЛЕДУЮЩИЙ год, который тоже иногда называют как дату, когда якобы прекратила своё существование Римская империя — 476-й: в тот год случилось низложение очередного Западного имератора Ромула Августула. Но и это событие происходило, во-первых, отнюдь не во всей Римской империи, а только в её западной части, а, во-вторых, совершилось оно вполне мирным способом, вовсе не навечно (об этом чуть позже) и вообще при весьма тесном взаимодействии готов и руководства всей Римской империи.

__________________

Восточный, или Византийский, император был в ту эпоху подчинённого двойного императорства как бы главным императором всей Римской империи — и её Западной, и её Восточной частей; а уже его волей — по крайней мере формально — назначался или снимался с должности (легитимировался) «вассальный» император Западной, собственно «римской», части империи.

Столицу единой, ещё не делёной Римской империи в начале IV в. перенёс в греческий город Византий (впоследствие Константинополь, у нас часто Царьград, и ныне Стамбул) император Константин I Великий, тогда же узаконивший в Империи христианство. В первое время Византий даже именовался, хотя и недолго, Новым Римом, а старый Рим остался местом нахождения папского престола и столицей Западной части империи, сформированной в 395 г. по решению Феодосия I Великого. Позднее, в 402 году столица Западной империи была из Рима перенесена в Равенну.

Так что к моменту событий, связанных с появлением и пребыванием в Италии готов (410–550 гг), Рим уже не был столицей даже Западной части империи и потому ещё представлял какую-то символическую ценность только для папы римского. А он в IV–VI вв. по статусу и полномочиям ещё практически ничем не отличался от всех остальных архиепископов большой Империи, и потому именно ему, более, чем кому-либо другому, было выгодно, чтобы Римская империя если не пала, то хотя бы считалась павшей: это событие избавило бы его от законного главенства имперских патриархов и правления равеннских бюрократов; у него были бы развязаны руки для открытой, в том числе и силовой борьбы за верховенство в христианском мире.

По этому поводу у школяра в специальной тетради, в которой он по ходу изыскания делал всяческие выписки, есть и вот такая, отдельная страничка:

«Тема: Одна из причин, по которым появилась и до сих пор сохраняется путаница в вопросе о том, что же такое 'Римская империя', и когда она 'пала' Ближе к концу VIII века папская курия в Риме ввела в оборот документ, называемый по имени императора Константина Великого Donatio Constantini или 'Константинов дар' (у нас в русском обиходе его принято называть «Вено Константиново». — А.Б.).

В соответствии с этим документом император Константин перед смертью, в момент своего крещения передал в дар и в управление главе Церкви в Риме всю Западную часть своей империи, со столицей в Риме же, и одновременно отдал ему императорские инсигнии и утвердил его главенство над всеми главными кафедрами империи: в Иерусалиме, в Александрии, в Антиохе и даже в Константинополе, а за собой оставил только Восточную часть империи.

На этом якобы законном основании папа Лев III в 800 году на торжественной рождественской мессе провозгласил своего главного защитника и сторонника — короля франков Карла Великого — 'Императором римлян'.

Но через семьсот лет, в середине пятнадцатого века неаполитанец Лоренцо Валла доказал (в 1517 году его доказательство было опубликовано отдельной книгой): документ, озаглавленный Donatio Constantini, реально никогда не существовал, это фальшивка, которую папская курия изготовила, дабы задним числом легитимировать свои притязания на власть в мире.» (Возможно, что и поэтому тоже — а не просто потому, что, вроде бы, не хотел портить отношения с Константинополем — Карл Великий предпочёл папским изобретением — торжественным титулом — не пользоваться и сам себя никогда так не величал. —А.Б.)

В конце же странички у школяра записана цитата из Википедии, против которой он на полях написал латинские буквы NB, потом подчеркнул их два раза, сопроводил парой восклицательных знаков, и ещё как-то неожиданно беспечно пририсовал к ним большой смайлик. Уж не знаю, какую такую особую важность он хотел взять на заметку, но зато смайлик его понимаю, поскольку цитата вот такая:

«При Константине продолжилась дальнейшая варваризация армии.»

___________________

В 476 г., свергнув в Риме очередного императора-самозванца, коим Ромул Августул несомненно являлся, один из готских полководцев на службе Империи — Одоакр — и римский Сенат (как бы парламент западной части римской империи) послали к главному, Восточному (византийскому) императору Зенону послов с совместной просьбой прекратить давно себя изжившее двойное — западное и восточное — императорство. Зенон их просьбу после некоторых раздумий более или менее уважил: предоставил Одоакру титул патриция и право управлять Италией, однако потребовал, чтобы Одоакр всё-таки признал в качестве Западного императора конкурента только что изгнанного Ромула Августула — Юлия Непота, правителя Далмации. Но признание это было чистой формальностью, поскольку Юлий после событий 476 года в Италии не появлялся и ни на какую реальную власть в ней не претендовал.[12]

Юлий Непот был убит в 480 г. Поскольку в имеющихся на сегодняшний день анналах после его смерти ни одного Западного императора больше не числится, многие современные историки считают его последним императором Западной римской империи (правда, в таком случае было бы логично, если бы они объявили годом падения Римской империи не 476-й, а хотя бы 480-й год; но вопреки логике почему-то не объявляют).

После этого римский военачальник и патриций Одоакр — он же гот и только потому по мнению многих авторов варвар — правил в Италии 20 лет и всё это время официально признавал своим сюзереном Римского императора в Константинополе, что и зафиксировано в существующих анналах.

А раз так, то с чисто юридической точки зрения всё это означает, что тогда, в 470-х, в один из возможных годов «крушения Римской империи», на самом деле произошло никак не её падение, а, наоборот, её воссоединение и даже, говоря современным языком, её внутренняя политическая консолидация.

Более того: всего через двадцать лет, когда в Равенне, тогдашней столице Западной римской империи, на смену Одоакру пришёл остготский король Теодорих Великий, в Константинополе император Анастасий I вполне официально признал его королём Италии и вернул ему — варвару всё по-прежнему просто в силу готского происхождения — забранные было из Равенны императорские инсигнии (те самые, будто бы ещё за сто пятьдесят лет до того уже подаренные римским императором Константином римскому иерарху Сильвестру).

Про варвара Теодориха — вообще-то по всем формальным признакам императора Западной римской империи — задорно-пытливый школяр вычитал и другие, не менее впечатляющие подробности в недавнем рассказе хранителя книжной экспозиции в университетском музее шведского города Уппсала:

Эта рукописная книга, Codex argenteus, была, видимо, изготовлена в начале шестого века в эпоху остроготской империи в Равенне и, скорее всего, по поручению короля остроготов Теодориха Великого. В качестве бумаги использован тончайший пурпурного цвета клаф очень высокого качества[13], текст исполнен местами золотыми, но в основном серебряными чернилами, от которых и пошло название «серебряная книга» или codex argenteus.

И далее (курсив мой):

Теодорих в Италии не просто король: своим правлением он, скорее, напоминает римского императора. Он строит церкви и дворцы, чеканит монету со своим изображением и пользуется пурпуром по разрешению самого Восточного императора (право чеканить свою монету, как и право пользоваться пурпуром — это официальная, юридически закреплённая привилегия Западного императора. — А.Б.) …римляне называют его «Траяном» и «Валентинианом». При нём госслужба в Италии организована по римскому образцу, её официальный язык — латынь…

Строительство арианских церквей, не менее величественных, чем у католиков, было для готов делом чести нации. Однако, для достижения такого величия во всей полноте, одних впечатляющих построек и роскошных одеяний служителей было недостаточно — нужны были и Священные Писания, желательно в не менее богатом исполнении. Именно такой книгой стала Серебряная Библия… Равенна в те времена служила и центром книгописания тоже.

ПОЙМИТЕ юного школяра из испанского монастыря и оцените его смятение правильно.

Во-первых, получается, что император всей римской империи вполне официальным путём назначил короля варваров императором её Западной части. Причём случилось это в 493 году, когда все возможные сроки, отведённые в нашем сегодняшнем представлении на падение Римской империи, уже давно истекли.

Во-вторых, надо ведь представлять себе, что в Испании по сей день (в нашем XXI веке) историки пишут, например в рассказе о своих христианских древностях, следующим образом:

Из-за преследований… христиане из северной Африки мигрировали в королевство визиготов, которые, хотя и были ариане, существование христианских общин у себя разрешали… cabeceras (самые древние базилики — А.Б.)… (это группа, к которой относятся) Cabeza de Griego и Recopolis, церкви, построенные в 6-м веке, то есть по правилам арианского ритуала, а также церкви 7-го века, уже очевидно христианской принадлежности.

Не удивительно, что в представлении испанского юноши ариане (и уж тем более варвары) никогда христианами не были. То, что у них могли быть какие-то святилища («церкви») и свои священнослужители (друид ведь тоже — священнослужитель), юноша вполне допускал и ничего удивительного в этом не видел. Язычники они и есть варвары. Но Священное Писание! Библия! — они-то откуда? Ведь Библия может быть священной книгой только у православных христиан?

Ум юноши ещё ищет спасительных подсказок. Разве могли эти варвары быть христианами, коли они предали мечу и огню христианский мир? Но тут же он сам себе возражает: да нет, вот же Шарль де Монталамбер сказал в своём знаменитом письме Виктору Гюго «Вандализм во Франции», клеймя в нём тогдашние французские власти за уничтожение и поругание памятников Средневековья:

Такого ведь даже готы — остроготы — не вытворяли. История сохранила нам памятный рескрипт их короля Теодориха, который своим победоносным подданным предписал строжайше блюсти все гражданские и религиозные памятники завоёванной Италии.

Но хоть христиан-то варвары в «Риме» избивали, насиловали, грабили? Тоже нет:

Одоакр (в 476 г.) подарил Италии тринадцать лет внутреннего и внешнего мира. Он осуществил реформы, благодаря которым солдаты-варвары получили землю в Италии в качестве обычных федератов …мы не знаем ни об одном случае недовольства или сопротивления римлян его действиям в этом направлении.

…Одоакр оказался бо́льшим защитником свобод римского сената, нежели любой другой римский император… Можно было бы ожидать, что положение католической церкви осложнится с приходом монарха-еретика, ведь Одоакр был христианином арианского исповедания. На самом деле жизнь церкви никогда еще не была так легка, по крайней мере во всем, что зависело от Одоакра. Можно сказать, что жизнь в Италии шла своим обычным чередом… Общий упадок городов, вероятно, не ускорился заметным образом в годы правления Одоакра.

СОЗНАВАТЬ тотальную озлобленную предвзятость, привитую Церковью в мировоззрение православных по отношению к христианам же, но просто иного толка, тем более обидно на фоне мировоззренческой щедрости этих якобы варваров.

Вот в Вестготском королевстве на рубеже V–VI веков король Аларих II провозгласил Римский закон вестготов (т. н. «Бревиарий Алариха», Lex Romana Visigothorum), закрепивший, наравне с правами собственной арианской Церкви, права Церкви ортодоксальной (православной, как тогда именовалась официальная государственная Церковь Константинополя и всей Римской империи, включая Папский Престол). Сразу следом в Агде собрались на местный собор организовывать свои дела по новым законам 24 православных епископа Королевства, и затем, до 546 г., в готском королевстве православные иерархи провели такие соборы ещё пять раз. По признанию историков вся цепь 22-летнего правления Алариха II была — управлять и римлянами-православными, и вестготами-арианами, как двумя полностью равноправными христианскими народами.

А историческая судьба этого очень современного ввиду его веротерпимости «Бревиария Алариха» и вовсе уникальна. Римский закон вестготов, составленный на латинском языке, был принят и введён в действие в вестготском королевстве предположительно в 506 г., параллельно с уже действовавшим готским сводом законов (Кодекс Евриха — Codex Euricianus; принят в 475 г.). Таким образом на территории королевства начали сосуществовать законы для готов-ариан и новый Римский закон для православных римлян, который включил в себя большую часть сборников законов нескольких недавних императоров что Западной части римской империи, что византийских, а также институции Гая Папиниана, «Сентенции» Юлия Павла (сборник императорских декретов; III век) и Кодексы Грегория и Гермогениана, «долгое время бывшие частными, неофициальными собраниями императорских конституций». Но самое главное — в него вошёл в несколько усечённом виде Кодекс Феодосия, который на тот момент и был в «Риме» действующим законодательством (вступил в силу на территории обеих частей империи в 438–139 гг).

А дальше случилось вот что:

…(от Кодекса Феодосия и Кодекса Грегориана) сохранились лишь небольшие фрагменты. Однако Кодекс Грегориана частично восстановлен на основе эпитом (5-ти первых книг Кодекса Феодосия — Л.Б.), содержащихся в Бревиариях отсготского и бургундского королей конца V — начала VI вв….

Говоря простым языком, перечисленные римские законы известны нам сегодня только благодаря тому, что когда-то варвары включили их в свои юридические бревиарии и тем самым сохранили их для потомков — для нас. И ещё благодаря законотворчеству вестготов до нас дошли пять книг из «Сентенций» Юлия Павла и основная часть институций Гая Папиниана — наш главный источник римского частного права.

Часть римского правового наследия не погибла только потому, что варвары — христиане арианского толка — включили его в свои законы, приглашая тем самым римлян — христиан православного толка — жить в мире и на равных.

И КАК православные христиане откликнулись?

О простолюдинах и об их реакции аскетичный римский кафолик из знатной семьи, (живший как раз в середине 400-х гг. и как раз в тех краях), написал, обращаясь к правителям «Рима» от имени римской бедноты, вот что (курсив мой):

Но вот обстоятельство ещё более вопиющее… Над нами тяготеют подати, определённые вашими декретами. Мы желаем не больше как того, чтобы подати были общи и для нас, и для вас. Что может быть несправедливее и недостойнее, как то, что вы освобождаете себя от податей, вы, которые других осуждаете на плату… Где и у кого, как не у римлян, можно найти такое зло?.. Ничего подобного у вандалов, ничего подобного у готов. Это зло чуждо готам до того, что даже римляне, живущие среди них, не испытывают его на себе. Единственное желание всех римлян состоит в том, чтобы не пришлось опять когда-нибудь подпасть под римские законы. Единственная и всеобщая мечта римского простолюдина относится к тому, чтобы жить с варварами. И мы ещё удивляемся, что не можем победить готов, когда сами римляне предпочитают быть с ними, нежели с нами  …наши братья не только не желают перейти от готов к нам, но ещё к ним бегут и нас покидают.

Римляне бегут к варварам — ради жизни по справедливости. По-христиански… Чем на это и на веротерпимость, как государственную политику го́тов, ответили православные христианские элиты (курсив мой)?

В заключение скажем несколько слов о церковной политике Юстиниана (правил с 527 по 565 г. —А.Б.). Стоя на страже церковного единства, он должен был вести борьбу с двумя главными еретическими течениями своего времени: монофизитством и арианством. Арианство было представлено двумя нациями германского корня, и оба народа были стерты, сметены с лица земли: в Африке и на некоторое время в Италии Церковь вернула себе прежнее единство …все дела о религии и о всем с нею связанном подлежали церковному суду… Особенно монашество заняло в V и VI столетиях руководящее положение в области церковной политики, и его влияние было направлено в сторону крайних мер против еретиков.

Докопался школяр и до того, что после полного избиения «варваров» (готов-ариан) в ходе знаменитых юстиниановских Готских войн, в 589 году на территории нынешней Испании, где остался единственный уцелевший осколок готского королевства, собрался так называемый Третий толедский собор, на котором оставшиеся в живых вестготские аристократы и епископы были принуждены отказаться от своей ереси, принять ортодоксальные символы веры и признать примат настоящей христианской   Церкви над собой.

И ещё испанский монастырский школяр в процессе поиска настоящего и истинного в словах «геноцид — это варварское преступление» выяснил, что только когда «варвары» перестали на соборе в Толедо быть варварами — имперские цивилизация и православие приняли их в своё лоно — они и утвердили под диктовку цивилизованных римлян первые несколько законов, направленных против приверженцев иудаизма — то есть против евреев. Чего в своём варварском прошлом, следуя арианским принципам толкования христианства, никогда себе не позволяли. Но теперь, после обращения в православие — позволили, в первый и последний раз за всю недолгую историю своей нации, поскольку на этой печальной ноте история готских варваров, собственно, закончилась, и началась история уже православных христиан испанцев,[14]будущих самых, наверное, ярых католиков, печально знаменитых своей Инквизицией, которая, как известно, началась именно с гонений на иудеев.

А настоящая, не выдуманная история Римской империи и её Западной части тем временем всё ещё продолжалась и длилась потом, после полного избиения варваров (готов) и вандалов ещё почти целых два столетия.

ВЕРНЁМСЯ к молодому школяру и любителю этимологии в её настоящем значении и представим себе, что на этом этапе своих изысканий он всё понял и нашёл ответ на заинтриговавший его вопрос. Ответ, который поверг его в состояние одновременно большой грусти и не меньшего смятения — такого, какое испытывает любой по натуре честный человек, столкнувшийся с сознательной целенаправленной ложью — из уст самого любимого своего человека. И согласимся, что ему, видимо, настало время взять перо, написать какую-то заключительную фразу в его толстой тетради и поставить в конце, вслед за многочисленными пометами и выписками большую жирную точку.

Но нет ещё. Он пока на отдельной странице написал вроде как заглавием: сначала «inquisitio — розыск, сыск»; и потом в той же строке: «ересь (от греч. haireomai) — выбор (веры)». Дальше под этим как бы заголовком поставил две цитаты из ветхозаветной Пятой книги Моисеевой, с несколькими дважды подчёркнутыми отрывками (выделены ниже курсивом).

Первая цитата:

Если найдется среди тебя в каком-либо из жилищ твоих… мужчина или женщина, кто сделает зло пред очами Господа, Бога твоего, преступив завет Его, и пойдет и станет служить иным богам, и поклонится им, или солнцу, или луне, или всему воинству небесному… то ты хорошо разыщи; и если это точная правда, если сделана мерзость сия… то выведи мужчину того, или женщину ту, которые сделали зло сие, к воротам твоим и побей их камнями до смерти.

Вторая цитата:

Когда ты войдешь в землю, которую дает тебе Господь, Бог твой, тогда не научись делать мерзости, какие делали народы сии: не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых; ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это, и за сии-то мерзости Господь, Бог твой, изгоняет их от лица твоего;… ибо народы сии, которых ты изгоняешь, слушают гадателей и прорицателей, а тебе не то дал Господь, Бог твой.

За этими цитатами следуют несколько вопросов:

«Кто же, если не ‘варвары’ и не ‘вандалы’, разрушил Рим? Не сам город, а именно весь Рим?

После чьих набегов на бескрайних просторах великой и необъятной Империи остались в руинах все эти бесчисленные колизеумы, храмы Венер и Аполлонов, Парфеноны и мавзолеи?

Кто посягнул на целую цивилизацию и чуть было не уничтожил её вовсе?»

Дальше, как бы отвечая сам себе, юноша-школяр привёл такую вот хронологию:

«380 год. Эдикт императора Феодосия I Великого[15]. Окончательно утверждено в качестве закона толкование Троицы, предложенное сторонниками Афанасия и оспариваемое сторонниками Ария (арианами). Последователям Афанасия и нового закона присвоено название ‘Католические христиане’. Сторонники всех остальных ветвей христианства, в первую очередь ариане названы ‘обезумевшими глупцами’; их отныне повелевается считать еретиками, называть места их собраний церквами запрещено. Они подлежат двум наказаниям: во-первых, божественному и, во-вторых, тому, кое ‘наша власть волею всевышней посчитает нужным применить’.

381 год. Указ императора Феодосия I Великого, по которому у ариан отбирают все их храмы в Константинополе и, постепенно, в провинциях. Ужесточение гонений против язычников; указ, повелевающий закрывать и разрушать по всей империи языческие (т. е. и античные тоже) храмы и полученный таким образом камень пускать на строительство христианских объектов культа.

380-е годы. В восточных провинциях империи разрушение языческих культовых сооружений (храмов, мавзолеев, святилищ — А.Б.) производят совместно армия и монахи.

391 год. Христианская (католическая) община Александрии с одобрения своего епископа Теофила и императора Феодосия Великого разрушает до основания Серапеум, своего рода научный городок внутри города: огромный комплекс архивных помещений, хранилищ древних эллинских, египетских и иудейских рукописей, культовых сооружений; на момент разрушения Серапеум просуществовал уже не менее семи веков. (В одной из александрийских хроник начала V века есть иллюстрация с изображанием епископа Теофила, победно восстоящего на руинах Серапеума или иначе ‘Александрийской библиотеки’.)

392 год. Указ Феодосия, по которому христианство (ортодоксальное, католическое) становится официальной и единственной разрешённой религией империи; соблюдение всех иных религиозных обрядов с этого момента запрещено.

394 год. В империи последний раз проходят Олимпийские игры — символ единого человеческого начала и момент приостановки всех войн и всяческой вражды в знак уважения к нему (т. н. ‘Олимпийское перемирие’ раз в четыре года, на всё время Игр).

529 год. Закрыта Платоновская академия в Афинах.

В том же 529-м году император Юстиниан I ‘…поднял великое гонение на язычников и всякую ересь, причем имущество их велел отбирать в казну. Храмы этих еретиков и особенно тех, которые исповедовали арианство, и все их имущество он велел отписать в казну.’

532-554 гг. Готские войны Юстиниана против ариан — сначала против вандалов в Африке, затем против вестготов в Италии. Закончились полным разгромом и уничтожением и тех, и других:

‘Мечта Юстиниана о воссоединении Римской империи исполнилась. Но Италия была разорена, по дорогам истерзанных войною областей бродили разбойники, а пять раз (в 536, 546, 547, 550, 552 гг.) переходивший из рук в руки Рим обезлюдел.’»

ВОТ на этом школяр, действительно, остановился и закончил свои поиски. Ведь все мы сегодня не раз видели в прямом эфире, как это выглядит на практике, когда восторженная толпа неофитов — победивших сторонников новой прогрессивной веры или идеи — рушит ненавистные памятники собственных былых заблуждений, расправляется со своими бывшими любимыми вождями и царями, да и вообще со всеми, кого лидеры толпы объявят «ненашими» и кому выпадет печальная участь попасть вдохновлённой толпе под горячую руку.

Причём мало кому из нас приходит в голову устыдиться собственного «вандализма». Потому что в нашем представлении «вандализм» — это, например, намалевать краской свастику, или звезду Давида, или серп и молот (в зависимости от того, какие предпочтения у художника экстремальны) на бюсте какого-нибудь ненавистного деятеля.

А вот школяр начал, видимо, думать теперь уже совсем иначе, и был грустен, и даже безо всякого отныне удивления прочитал как-то недавно в каталоге Британского музея описание выставленного там бюста знаменитого римского полководца I века н. э. Германика (у бюста отбит нос и изуродован лоб):

…на лбу между бровями можно видеть крест, высеченный сознательно с намерением изуродовать памятник. Такое сознательное уродование в конце античного периода (IV–V в.в. н. э. — А.Б.) практиковали в основном христиане.

И как же тогда всё-таки правильно называть «акт вандализма»?

СУДЬБА африканских готов — вандалов — после их разгрома и избиения во время юстиниановских Готских войн неизвестна вообще. Ни от них самих, ни от их культуры и помыслов, ни от их языка не осталось никаких следов.

Европейские готы — считается, что полностью ассимилировались на Западе (там они испанцами стали), а на Востоке они просто исчезли в никуда (словно растворились без следа в Историческом эфире где-то в Крыму, в низовьях Днепра и Дона, и дальше на север и на восток, где-то между VI и IX веками). Их язык — готский — сегодня отчасти известен только благодаря тому, что через сотни лет после их исчезновения вдруг всплыли в разных концах Европы целых шесть кем-то сбережённых остатков книг, написанных на готском языке. От европейского центра книгоиздательского дела, почти целое столетие процветавшего при готах в Равенне, осталось — выжило! — в общей сложности 389 страниц текста… (Практически все сохранившиеся листы — с отрывками из Священного Писания, которое ещё в середине IV века перевёл для своего народа на его родной язык готский арианский епископ Вулфила.)

__________________

Эти книги — в первую очередь императорскую Библию, Codex Argenteus — тайно хранили около тысячи лет. Все, кто поколение за поколением участвовали в этом безымянном подвиге, каждый день, день за днём и год за годом реально рисковали жизнью: им всем в случае разоблачения был гарантирован костёр. Тем более удивительно историческое совпадение: именно после того, как пережившие Тёмные века еретические готские книги вышли из подполья и снова увидели свет, в Европе начали сходить на нет и вскоре совсем исчезли по-настоящему серьёзные тайные общества. (Им на смену пришли сначала вполне карикатурные иллюминаты и масоны а-ля Пьер Безухов, а в новейшие времена — герои-обаяшки-завлекалочки Дэна Брауна.)

____________________

Отгремели восемьсот лет Тёмных веков, в течение которых по всему христианскому миру инквизиторы неустанно разыскивали еретические книги и самих еретиков и сжигали их на кострах. В результате все ветви готской нации, равной самим римлянам и грекам, их вера, их язык и кульутура, их храмы и книги, их мужество и благородный дух — исчезли. Потому что были не просто физически уничтожены, но ещё и старательно ошельмованы и в конце концов хирургически изъяты из памяти их потомков.

А ведь молодой и славный школяр, добросовестный филолог, как и положено при настоящих этимологических розысках, каждую предыдущую строчку в этом рассказе читал, держа в голове прочитанные им в самом начале юридические квалификации геноцида.

Вот эти:

— запрещение употреблять родной язык даже в личных отношениях;

— систематическое уничтожение книг на языке группы, разрушение…исторических памятников, культовых и других учреждений, культурных объектов группы или же запрещение пользоваться ими…

И вот эти тоже, имеющие сегодня юридическую силу во всём цивилизованном мире:

Статья II.

В настоящей Конвенции под геноцидом понимаются… действия, с намерением уничтожить… какую-либо национальную, этническую… или религиозную группу, как таковую:

— убийство членов такой группы;

— предумышленное создание для какой-либо группы таких жизненных условий, которые рассчитаны на полное или физическое уничтожение её.

Статья III.

Наказуемы следующие деяния:

— геноцид;

— заговор с целью совершения геноцида; прямое и публичное подстрекательство к совершению геноцида;

— покушение на совершение геноцида;

— соучастие в геноциде.

Да к тому же школяр выяснил, что уже сорок лет к таким преступлениям «никакие сроки давности не применяются… независимо от времени их совершения». (Статья 1, п. b. Конвенция о неприменении срока давности к военным преступлениям и преступлениям против человечности. — А.Б.)

И потому наш молодой любознательный послушник набросал себе в тетрадку:

«…этимологически правильные (настоящие, точные) слова, которые единственно можно и нужно использовать в определении: геноцид — это акт агрессивного империализма в сочетании с актом идеологического или культового фанатизма.»

«…геноцид невозможно квалифицировать ни как акт варварства, ни как акт вандализма. Пока Церковь будет замалчивать беспощадное физическое уничтожение своих идеологических конкурентов-ариан и продолжать ради этого шельмовать варваров и вандалов; пока даже юристы новейших жертв геноцида будут слепо ей вторить и, не ощущая трагичности собственного заблуждения, применять к своим гонителям нарицательно-злодейские квалификации, образованные из названий точно так же истреблённых за их веру и культуру народов; пока, наконец, уже все мы вслед за нашими духовными пастырями и правоведами будем квалифицировать преступление геноцида именами его жертв — до тех пор преступление против человечности, уже полтора тысячелетия творимое против наших предков, будет продолжаться, и мы все, поколение за поколением, будем снова и снова становиться его вольными или невольными соучастниками.»

«…у кого нашлась такая безграничная власть над умами людей и такая бессовестность перед Вечностью, чтобы заставить нас поверить, будто жертвы сотворённого нами — это кровожадные варвары, презренные дикие нелюди? Как удалось им сделать так, чтобы мы забыли навсегда, что наша православная цивилизация выросла из нашими руками исполненного и до сих пор не замоленного преступления против человечности?»

«…страшно это мертвящее дыхание нашего чисто орвелловского ‘новояза’: исчезают в бездне тёмных веков предки, корни родного языка, целые столетия Истории, правда о нас самих.»

«…невообразимо огромна безнравственность тех, кто творит эту ‘новую речь’ тёмных веков.»

Логия этимона…

НЕ знаю наверняка, что творилось в душе у очень мне, лично, симпатичного испанского школяра. Знаю только, что он дописал в своей тетради заключительную фразу, поставил последнюю точку, сунул тетрадь в карман и ушёл из своего монастыря — навсегда. Может быть — заниматься этимологией, не знаю.

А последняя фраза у него получилась вот такая. Сначала прилеплена на странице жёлтая закладка с цитатой:

«Независимость была целью жизни для варвара… Быть побеждённым или порабощённым для этих детей войны и пустыни казалось более невыносимым, чем смерть: умирать с улыбкой было геройством. Саксон Грамматик говорит об одном варварском воине: 'Он упал, засмеялся и умер'.»

Тут же сбоку на полях приписано: «Революцию начинают романтики, заканчивают фанатики, а плодами её пользуются подлецы.»

И ниже уже сплошным текстом собственно сама заключительная фраза:

«Последние романтики победившей иудейско-христианской революции упали, засмеялись и умерли.»

                                    * * *

Во всех нас, коренных жителях северных и восточных окраин Европы — а не только в испанцах — течёт и готская кровь тоже. Поэтому давайте минуту помолчим…

Тот неловкий момент, когда ты вдруг узнаёшь, что ты не русский

Мужик с утра в ванной комнате смотрит на себя в зеркало и думает: Кто-то из нас двоих точно стукач…

Старый советский анекдот

ТРУДНО сказать, сколько молодых людей, очутившись в той же ситуации, что и славный испанский школяр, захотят и смогут последовать его примеру. Потому что не в выдуманном, а в настоящем мире все они столкнутся с очень конкретной проблемой.

ВОТ, скажем, в нашем совсем недавнем прошлом жителям бывшего СССР, а особенно поколениям, родившимся в 1950-1960-х гг., выпал сразу всем уникальный шанс без особых усилий стать выдающимися историками. Потому что вслед за развалом Союза на всём огромном пост-советском пространстве, как на сцене любительского театра в провинциальном городке, начали разыгрываться хотя и исполненные посредственными актёрами, но вполне классические трагедии и драмы, в научном обиходе именуемые «историческими событиями». Произошёл «развал империи», и вслед за ним — «формирование новых государств», «борьба за власть», «создание правящих династий», «передел рынков», «подчинение и ограбление народов», «насаждение чужой иноземной веры», «агрессии», «вмешательства во внутренние дела», «обложение данью» и «преступное накопление стартовых капиталов». А также все остальные бунты, перевороты и революции, интриги, предательства и измены, провокации, коварства и бегства на чужбину. С участием живых, во плоти и крови, и к тому же своих и потому близких и понятных серых кардиналов, банкиров королей, нунциев папских престолов, баронов-грабителей, маршалов-бездарей, буйных царей-пьяниц, Робеспьеров и фуше, кромвелей и лютеров, Маратов и бонапартов и, конечно же, миледи и эллочек-людоедочек.

Всё это — ежедневно в реальной жизни каждого, тут рядом на соседней улице, а то и вовсе прямо во дворе под окнами. Всё это — тут же повторенное в прямом эфире по телевизору и растиражированное на всю страну, в каждый дом, в самую глухую сибирскую деревню.

В тот период «исторические события» ужались во времени, их тайные пружины обнаружились быстро и скоро — гораздо быстрее, чем в прошлые века, когда этот процесс шёл годами и десятилетиями, а то и веками, обрастая самыми невероятными слухами и легендами. В 1990-е гг. широкая публика узнавала обо всём моментально из репортажей всяческих «CNN»-ов с прямыми включениями, благодаря которым совсем уж фантастические мифы в наших умах не создались, и наши современные заблуждения как-то привязаны к реальности и хотя бы внешне вполне похожи на жизнь.

Другими словами, любой хоть немного заинтересованный пост-советский школяр мог, просто наблюдая окружающую повседневность, легко найти в ней и проследить реальный живой аналог практически любого древнего историческою события или поступка, изложенного в его учебнике истории высоким, а иногда и вовсе легендарным — то есть попросту скучным — стилем. Имея перед глазами живой и реалистичный аналог, он уже легко мог представить себе это давнее событие, или поступок, или человека — вполне живыми и настоящими, во всех житейских деталях, без героического или святого ореола, без идеологической, пропагандистской или просто конъюнктурной раскраски. И точно так же он мог с большой степенью вероятности предположить, в чём и как слукавил былой сочинитель шаманского мифа из учебника, официальный рассказчик истории или, того хуже — его учитель и педагог. И, соответственно, сформулировать свою версию, привязанную к реалиям жизни, а не к требованиям политического момента когда далёкого прошлого, когда сегодняшнего дня, а когда и того, и другого. Версию, которая поэтому наверняка окажется гораздо ближе к истине.

Отчасти именно так в России пока и получается. Кто следит за российскими социальными сетями и публицистикой, знает, сколько здравого смысла, замешанного именно на внимательных наблюдениях последних двадцати пяти лет, проявляют многие блогеры и публицисты при анализе текущих событий во всех уголках планеты.

Но в то же время есть два весьма специфических и знаковых обстоятельства, в силу которых наплыв знатных историков в России в обозримом будущем, видимо, всё-таки не состоится.

ОДНО касается того, что события 1990-х гг. большинство думающих русских наблюдателей восприняли именно как спектакль «на сцене любительского театра в провинциальном городке» в исполнении «бездарных актёров». Получилось так, скорее всего, по той причине, что на следующее же после Беловежского бдения утро вдруг в основе всего — всех мотивов, побуждений, резонов и чаяний — оказались деньги. Пошлые, презренные, недостойные деньги. Их отбирали, их конфисковывали, их крали, их меняли, их делали, их печатали, их не платили, их раздавали своим, за них убивали. Больше, собственно, ничего и не происходило.

Но в СССР-то, при всей поголовной грамотности, никто никого ничему подобному никогда не учил. Ни в семье, ни в школе. Точнее, учили, но на уроках «про мировой империализм» и как бы в теории. А на практике, для применения с пользой для себя в предстоящей жизни, никаких навыков не прививали, искренне полагая, что советскому человеку такие навыки не потребуются. Потому что «у нас» что-либо подобное казалось немыслимым. И это сущая правда: в СССР ничего даже отдалённо похожего произойти не могло никак и никогда.

Но стоило СССР развалиться, и тут же, моментально, с первым же вдохом свободного воздуха — произошло, причём, не отдалённо похожее, а самое оно. Так что никак не подготовленному и не обученному премудростям буржуазного мира вступившему в пост-советское пространство простому советскому человеку всё это только так и могло увидеться — пошлым провинциальным театром с не менее пошлыми, без души и без мечты актёрами.

__________________

В СССР в 1991 году, как и за 200 лет до того во Франции, произошла классическая буржуазная революция. С той лишь разницей, что в СССР при этом самих революционных буржуа не было вообще, так же, как нет, например, толп голых купальщиков на солнечных пляжах в Антарктиде. Если это понимать, то становится очевидно не только то, что у нашей революции 1991 года просто по определению должна была быть главной какая-то иностранная составляющая, но и то, что проявлять исторический героизм и самоотверженно служить общему буржуазному делу на всём пространстве СССР, за очень редкими романтическими исключениями, было просто некому. А неизбежный в таком случае делёж без правил ничейного богатства ничем не лучше и ничуть не благороднее, чем откровенное разграбление чужого добра. И потому зрелище это могло быть исключительно, скажем так, малокультурным.

___________________

Немногочисленные российские Робеспьеры и Мараты конца XX века вместо того, чтобы подставлять шею под нож гильотины или возмущённой аристократки, в одночасье стали миллионерами среди по-прежнему совсем небогатого народа. И с тех пор вполне мирно сосуществуют с российскими же фуше и наполеонами, которые в свою очередь с видимым удовольствием играют в государственных мужей и в народную власть. Именно что играют, потому что Робеспьеров с Маратами не трогают, да к тому же делают вид, будто не знают, что государство — это на русском языке значит «собственность государя», а не народа, или ещё, например, что «центральная власть» в стране «свободных граждан» — это нонсенс; с лингвистической точки зрения в том числе.

И что, разве не дешёвая всё это пародия на классику, да ещё и с мало симпатичными лицедеями? В том-то и дело, что — нет. Во всяком случае в реальном несоветском мире (то есть практически во всём мире за всю его историю) — нет. Макиавелли знал, о чём писал.

Хорошо это или плохо, поможет это укреплению исторического самосознания русских людей или помешает — не знаю; просто отмечаю то, что уже видно невооружённым глазом: российское общественное мнение, стремительно усвоив на практике и на собственной шкуре описанную «роль денег в Истории», в последние несколько лет начало столь же стремительно избавляться от своей уникальной «детской болезни наивности в постсоветизме».

То, что в 1990-е годы воспринимали, как доморощенный провинциальный театр, сегодня уже гораздо более реалистично и законно воспринимают, как нормальную столичную пьесу модного европейского автора. Иначе говоря, массово нарождается то мировоззренческое качество, бремя которого, как опять же писал Макиавелли, любой государь вынужден нести в силу его уникальной и только ему присущей  virtu, но которое в массовом народном варианте неизбежно оборачивается просто коллективным цинизмом. Который вряд ли вдохновит рядового обывателя на благородное отношение к своему месту и значению в Истории.

ТЕПЕРЬ второе обстоятельство; на мой взгляд гораздо более фундаментальное и глубинное.

Вот, например, со времени трагических событий, случившихся в Нью-Йорке 11 сентября 2001 г., прошло всего пятнадцать лет. И тем не менее уже сегодня не в глубинке даже, а прямо в продвинутой Москве есть довольно много людей обоих полов в расцвете сил, с высшим образованием и с активной позицией в жизни — то есть людей с живым и пытливым умом — которые очень удивляются, когда узнают, что в тот день в Нью-Йорке обрушились не две башни-близняшки, в которые врезались самолёты, а три: эти самые протараненные башни плюс ещё одно стоявшее рядом с ними тоже высотное здание. В которое, однако, в отличие от башен-близнецов, никакой авиалайнер не врезался, и на которое даже пожар с протараненных башен не перекинулся. Оно просто вдруг взяло да и обрушилось сразу вслед за башнями: точно так же аккуратно, как они, никого из «соседей» не задев; само по себе; без какой-либо видимой причины.

Этот факт — однотипное аккуратное обрушение 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке не двух, а трёх зданий — CNN показало в прямом эфире всему миру (покорный слуга следил в тот день за событиями, не отрываясь от телеэкрана). Многочисленные видеозаписи, на которых во всех возможных ракурсах запечатлено беспричинное «самокрушение» третьей высотки, по сей день можно без труда найти в Интернете. А вот поди ж ты — даже среди вполне думающих современных людей, даже в главных городах Европы уже появились такие, в чьём представлении рухнувших зданий было всего два: пара башен, успевшая с тех пор превратиться во вполне культовый образ.

Казалось бы, должно настораживать, что никто не стремится этот образ привести в соответствие с исторической истиной, что, наоборот, всякий раз, когда на всех языках и во всех странах мира вспоминают о той трагедии, говорят именно и только о «двух башнях-близнецах». О третьей погибшей высотке — ни гу-гу.

Почему так?

Дело же совсем не в том, что, мол, никого случившееся с тем третьим непонятно почему обрушившимся зданием не заинтересовало; достаточно вспомнить, с какой настойчивостью в первые годы небезразличные люди всеми правдами и неправдами добивались от администрации США внятного ответа на простой вопрос: что случилось с третьим зданием? Как случившееся понимать в общем контексте всего события?

Дело в том, что ответом на все такие вопросы была — тишина.

Отрицать случившееся было бы невозможно при всём желании: все видели в прямом эфире, как эта высотка рухнула. Объяснить случившееся всё тем же налётом террористов тоже не получилось бы: пустую высотку никто не таранил, не поджигал и вообще не трогал. Всё это однозначно говорило о том, что настоящее объяснение всего случившегося в тот день в Нью-Йорке невозможно ограничить одним только рассказом о телегеничном террористическом злодеянии. Тем не менее, в самый разгар событий обрушение третьего здания было всё-таки — вопреки здравому смыслу — официально объявлено неотъемлемой частью именно учинённой террористами-авиапилотами трагедии. А это значит, что был в настоящей подоплёке событий того дня тайный ключевой элемент, который — окажись он обнародованным — тут же все эти рассказы про во всём виноватых террористов поставил бы под большой вопрос. Его могли попытаться как-то вразумительно объяснить прямо тогда, по горячим следам, чтобы сгладить очевидное, просто даже вопиющее противоречие. Однако, сделано это тогда не было (потому, наверное, что хоть как-то увязать эти две никак не стыкующиеся реалии просто в принципе невозможно). Вместо этого уже несколько поколений политиков во всём мире предпочитают о «глубокой» правде просто молчать, а вместо неё настойчиво и повсеместно пропагандировать версию «поверхностную» — про те самые две башни-близняшки. То есть весь мировой политический класс уже настолько глубоко завяз в этой бессмыслице, что по доброй воле правду о случившемся в тот день теперь если и расскажут, то только как вот папы римские — лет через семьсот.

Более того, не только политики или представители спецслужб — которым по должности положено знать правду о событиях — но и вообще все, кто имеет хоть насколько-то официальный или даже просто «громкий» голос — то есть все «посвящённые» мирового медийного мэйнстрима — как-то на удивление дружно о судьбе этого всем мешающего и потому незаслуженно забытого «третьего рухнувшего» молчат.

Потому и начинает появляться сегодня тут и там в массовом сознании новых поколений версия события «без третьей высотки» — версия по меньшей мере не совсем верная, и не исключено, что вовсе не верная, но зато не дающая повода вдруг опять вспомнить о неудобном «третьем лишнем». Более того, судя по примеру только что упомянутых молодых москвичей и по устойчивому поведению мэйнстрима, можно с большой долей вероятности предположить, что именно эта версия, а не какая-то другая, более правдивая, и войдёт в Историю.

Если же к тому же чуть отступить назад и посмотреть на происходящее с чуть более масштабной временной перспективой, то прямо тут у нас на глазах начинает развиваться в буквальном смысле слова геополитический процесс, так заметно присутствующий в рассказе о пытливом испанском школяре. В Историю в очередной раз входят, чтобы остаться в ней навсегда, некая настойчивая, раз за разом повторяемая и тиражируемая версия какого-то знакового события и одновременно с ней — неоспоримые и опровергающие её, но зато полностью «немые» и потому медленно исчезающие под пылью веков свидетельства о непонятно как и почему, загадочно «третьих рухнувших».

Можно представить себе, как молодые начинающие русские школяры осознают и усваивают эту полную беспринципного цинизма реалию современного бытия отнюдь не только в России, где всё, возможно, пока ещё очень спорно, но и во вроде бы бесспорном цивилизованом мире. И вот с учётом этого и появляются очень серьёзные сомнения в том, что наберётся хоть сколько-нибудь значимое количество смельчаков-Давидов, готовых сразиться с этим Голиафом — то есть желающих заниматься изучением Истории честно.

А чтобы была по достоинству оценена геополитическая масштабность этого обстоятельства, воспользуюсь в очередной раз «алгоритмом Макиавелли» и приведу теперь другой, из «античности» пример.

САМАЯ переводимая книга на свете — Библия. И Ветхий, и Новый Заветы переведены на 392 языка. Помимо этого врозь Заветы переведены на 1 012 других языков. А неполные переводы разных отдельных библейских текстов есть ещё на 883 языках. Итого: переводы сделаны на 2 287 языков и диалектов.

Но это на данный момент.

А в далёком IX веке н. э. Библия была переведена не то на девять, не то на десять языков. Старейший из тогдашних переводов — перевод Ветхого Завета с древнееврейского на греческий (называется «Септуагинта»), Второй самый знаменитый — перевод на латынь (правда, каноническим признан не старолатинский, а более поздний вариант, получивший название «Вульгата»). Не менее древние — коптский перевод (копты — это те, кто со времен древнего Египта вёл свою родословную от египтян, не перемешиваясь с эллинами и арабами), древнеэфиопский и семитские переводы: «таргум» (означает «перевод», «толкование» на арамейском языке, на котором ближе к началу нашей эры говорило большинство евреев; арамейский алфавит лёг в основу еврейского «квадратного письма», которым написан Ветхий завет) и «пешитта» (в переводе с сирийского означает «простой»). Кроме того в середине первого тысячелетия нашей эры были сделаны согдийский (в Средней Азии), армянский и грузинский переводы.[16]

Наконец, десятым переводом, уже существовавшим в IX веке, был перевод на готский язык, который в середине четвёртого века был сделан под руководством готского епископа Вулфилы. И выделен он здесь в отдельный абзац потому, что в одном историческом эпизоде, тянущемся уже вторую тысячу лет, как раз играет роль классического немого свидетельства, опровергающего официальную версию.

Имею в виду вот что.

В «Житии святых равноапостольных Кирилла и Мефодия» сказано примерно так:

Вскоре (византийский) император вызвал обоих святых братьев из монастыря и отправил их к хазарам для евангельской проповеди. На пути они остановились на некоторое время в городе Корсуни, готовясь к проповеди… Здесь же проживал один самарянин,[17] который ходил к Константину (Кириллу. — А.Б.) и беседовал с ним о вере. Однажды он принес самарянские книги (то есть книги на еврейском языке. — А.Б.) и показал их Константину. Константин выпросил их у самарянина и, затворившись в своей комнате, стал усердно молить Бога, чтобы Он помог ему изучить их. С помощью Божией Константин скоро и хорошо изучил эти книги… Там же в Корсуни святой Константин нашел Евангелие и Псалтирь, написанные «русскими буквами», и человека, говорящего по-русски, и стал учиться у этого человека читать и говорить на его языке. После этого святые братья отправились к хазарам…

Говоря более конкретно и просто, Византия предприняла попытку склонить хазарский каганат к официальному принятию православной веры и направила с этой целью в Хазарию специальную миссию, которой предстояло принять участие в дискуссии о выборе веры.

В Хазарии, как известно, сосуществовали несколько религий. В нашем обычном представлении это в первую очередь языческие верования, иудаизм и ислам. Однако была в Хазарии — ещё задолго до миссии Кирилла — и христианская община. И можно смело предположить, что проживали её члены в основном в западной части Хазарии, которая вскоре, как гласят наши летописи, стараниями великих князей Святослава и Владимира превратилась в центральную и юго-восточную части Киевской Руси. (Существование прямо в тех краях в Киеве, и даже дальше на север в Новгороде точно такой же «никому не известной» христианской общины и ещё до т.н. «крещения Руси»,[18] то есть очевидно общины, унаследованной от хазар, упомянуто мимоходом в более поздних русских летописях.)

И, значит, Кирилл в Крыму в 860-м году, готовясь к переговорам с духовными и светскими лидерами Хазарии, взялся изучать: еврейский язык, самаритянское (т. е. тоже еврейское) письмо и ещё вот то, что в его «Житии» никак прямо и конкретно не названо, а только обозначено косвенно; пишут на «этом» русскими («русьски-ми») буквами и говорят на «этом» по-русьски.

Самое расхожее объяснение, которое сегодня дают этому интригующему всех современных носителей русского языка факту, приводит, естественно, Википедия, солидно ссылаясь при этом на мнение сразу двух учёных (академика Б.Н. Флори и славяноведа А. Гиппиуса):

.. в житии описка и вместо «русьские» письмена следует читать «сурьские», то есть сирийские — арамейские; во всяком случае это не древнерусский язык, который в те времена не выделяли из общеславянского.

___________________

«Общеславянский» является устаревающим синонимом для термина «праславянский». То есть это язык, лежащий в основе всех славянских языков, на котором говорили до того, как славянские народы начали делиться и оформляться каждый самостоятельно. Поэтому процитированная фраза означает, что, по мнению её автора, «древнерусский» язык сформировался исключительно методом эволюции от праславянского, и эволюция эта началась не ранее X века; это, в свою очередь, подразумевает, что в X веке славянские народы ещё не начали формироваться как самостоятельные и должны были все говорить на каком-то общем праславянском языке: и те славяне, кто как раз тогда на севере призывали к себе на правление Рюрика, и те на юге, кто наводили страх на все Балканы, включая саму Византийскую империю, своим мощнейшим в ту эпоху Первым Болгарским Царством, как раз в конце IX века достигшим при царе Симеоне I своего расцвета.

Кроме того, были отдельно сирийский и отдельно арамейский переводы Библии, и потому знак равенства между ними не получается никак. Причём, сирийским переводом в Хазарии никто, кроме, наверное, нескольких азиатских экспатов, не пользовался. А на арамейский язык перевод был сделан для евреев уже нашей эры, которым этот язык был более понятен, чем древнееврейский, и который поэтому был практически родственным современному в IX веке еврейскому языку — языку в том числе и крымского «самарянина». Соответственно, согласно мнению учёных мужей получается, что Кирилл выучил в Корсуни сначала еврейский язык, а потом не то зачем-то сирийский, не то ещё опять еврейский.

___________________

Вдаваться в обсуждение вопроса об основаниях, на которых учёные мужи определяют такого рода «описки» в текстах про факты 1200-летней давности, я, естественно, не могу. Но и без этого понятно, что учёная оговорка вызвана стремлением не бередить зря знания русскоговорящих о том, что их язык это язык русских, а русские — это славяне, а Евангелие и Псалтирь в 860-м году на языке славян ещё не существовали. Мы — славяне, и потому на нашем языке никаких книг в IX веке существовать не могло. У нас ещё письменности не было. Мы же ещё не были ни русскими, ни даже древнерусскими. Это же очевидно.

Такова «официальная, настойчиво раз за разом повторяемая версия».

Дальше перехожу к «немым свидетельствам», которые у всех на виду, очевидны и неоспоримы, но не принимаемы в расчёт при выстраивании официальной версии. И, как и в случае с «третьим обрушившимся небоскрёбом», предлагаю просто посмотреть «видеозаписи из Интернета» — то есть свидетельства об одном и том же, но в разных ракурсах (во всех пунктах курсив мой):

— В IX веке город Корсунь (другое название: Херсонес Таврический; сегодня его руины — это заповедник на территории города Севастополя в Крыму) был одним из главных городов т. н. «крымских готов». Готы заселили весь юг Крыма ещё в III веке, на этой территории у них была «страна Дори», она же «Крымская Готия», она же «княжество Феодоро», просуществовавшее до 1475 года (в тот год османы взяли штурмом крепость Феодоро, и крымские готы перешли под их власть). До тех же пор на протяжении примерно 1200 лет языком основного населения этой территории и в том числе города Корсунь оставался готский язык. Ареалом расселения славян этот край при готах не был (с ними вместе в Крымской Готии жили аланы и греки).

— В Крыму с середины VIII века — за сто лет до приезда Кирилла — существовала Готская епархия Византийской Церкви. Её кафедра находилась в столице Крымской Готии городе Дорос (он же Феодоро). В том же VIII-м веке Дорос захватили хазары и переименовали его в Мангуп (сейчас это место — Мангупское плато недалеко от Севастополя — является природным заповедником, но развалины города на плато сохранились). Византия отвоевала Мангуп у хазар в начале X века. Но в момент приезда Кирилла в Корсунь Готская епархия функционировала в составе Хазарии.

— М.И. Артамонов. «История хазар»:

…персидский историк Фахр ад-Дин сообщает: «У хазар тоже есть письмо, которое происходит от русского… Они пишут слева направо, буквы не соединяются между собой. Всего букв 21….»[19]

— Там же:

Христиане в Хазарии получили единую церковную организацию, распространявшуюся на всю страну. Епископская кафедра в Доросе (в Крыму) была преобразована в митрополию, руководившую семью епархиями… Хоцирской, Астильской, Хвалской, Оногурской, Ретегской, Гуннской и Таматархской.

— «Повесть временных лет»:

И сказали себе словене: «Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву». И пошли за море к варягам, к  руси. Те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманны и англы, а ещё иные готландцы, — вот так и эти.

— «Слово о полку Игореве»:

На реке на Каяле тьма свет покрыла: по Русской земле разбрелись половцы, как пардусов выводок. Уже насела хула на хвалу; уже перемогло насилие волю; уже кинулся Див на землю. Вот готские красные девы запели на берегу синего моря, звеня русским золотом; поют они время Бусово, лелеют месть за Шарокана.

(В оригинале это звучит так: «Се бо готския красныя девы воспеша на брезе синему морю, звоня рускым златом…»)

— Князь Игорь и подавляющее большинство князей и их дружинников на Руси той поры — это сыновья-внуки-правнуки варягов, пришедших в эти земли из края, где все их потомки вплоть до нынешних говорят на языках — немецком, датском, шведском и норвежском — для которых общим праязыком является — готский. Из чего следует, что князья Киевской Руси, их дружинники и вся их родня, с одной стороны, и крымские готы, с другой, говорили если не на одном и том же языке, то на языках не просто одного корня, а очень близких.

Согласно римским и византийским историкам готы в III веке пришли на юг из точно тех же северных географических областей, из которых через шестьсот лет после них теми же путями, туда же на юг и в Западную Европу пришли варяги и викинги.

— Преамбула первого русско-византийского договора 911 года:

Мы от рода рускаго — Карлы, Инегелдъ, Фарлофъ, Веремудъ, Рулавъ, Гуды, Руалдъ, Карнъ, Фрелавъ, Рюаръ, Актеву, Труанъ, Лидуль, Фостъ, Стемиръ, иже послани от Олга, великаго князя   рускаго…

— Библия была переведена на готский язык во второй половине IV века, вскоре после того, как христианство начало распространяться среди готов, расселявшихся вдоль северо-восточной границы Римской империи — то есть на территории нынешних Молдавии и юго-запада и центральной части Украины, а также на юге Крыма. Значит, в Корсуни Кирилл мог найти текст Евангелия либо вообще на родном языке «великаго князя рускаго», либо на языке, которым «рускай» князь и все его «рускаи» люди наверняка свободно владели — то есть на готском — который поэтому вполне мог в северном Причерноморье по той или иной причине в быту или, наоборот, официально именоваться «русским» (об этом ещё чуть позже) и которым к тому же пользовались если не все хазарские христиане, то во всяком случае все готы — и христиане, и язычники — находившиеся тогда под хазарской рукой. Их присутствие и наличие их христианской общины в Хазарии вполне логично могут объяснять, почему Кирилл мог счесть необходимым освоить не только еврейский, но и их язык.

ИЗ приведённых «немых доказательств» логично вытекает серия взаимосвязанных вопросов:

— Было ли в то время два разных языка: славянский и русский («рускай», «русьский»)?

— Если да, то был ли этот «русский» язык:

а) родственным готскому языку?

б) языком «аристократии» тогдашней Руси? — одним из языков, широко использовавшихся в Хазарии (и если да, то кем)?

— Почему историки, даже не задаваясь этими очевидными вопросами, не рассматривая хотя бы даже и с отрицательным выводом — как они обычно это делают — вполне здравую версию, к которой подталкивают некоторые исторические сведения, вместо этого сходу предпочитают писать, невзирая ни на какие, даже самые смешные и недостойные академиков натяжки, о тупиковых с точки зрения дальнейших исследований «описках» — и точка?

Ответов у меня на все эти вопросы, естественно, нет. И пока в академическом мире только что приведённую логику одной из возможных гипотез будут просто не замечать или в лучшем случае мигом и без корректных аргументов отфутболивать, как наиглупейшую, окончательных ответов и не будет; ни у кого. Поскольку все «немые» свидетельства обладают тем неприятным свойством, что для окончательности ответа на них — как и для законности объявления преступника преступником, даже если его поймали с поличным — обязательно нужен официальный приговор уполномоченной инстанции. А пока его нет, все остальные рассуждения будут, как сегодня выражаются, «конспирологией»; хоть ты «по факту» до самого донышка правды докопайся.

И вот тут-то и оказывается любой рядовой человек перед очень неприятным и трудным выбором. Потому что ведь попадать в постыдный разряд «конспирологов» никому не хочется — даже наедине с самим собой, даже в тиши своего кабинета, даже в никому постороннему никогда и никак не доступном уединении с глазу на глаз с самим собой.

Свет в конце тупика

ПЕРВАЯ инстинктивная реакция любого, кто попадает в такую ситуацию, выражается обычно в попытке найти причину, по которой очевидно немое свидетельство остаётся всё-таки именно немым. Потому что знание причины этого явления есть единственный выход из неприятного конспирологического тупика обратно в благопристойный мир здравомыслящих людей.

Пытался и я найти причину того, о чём только что рассказал. Получилось следующее.

ВО-ПЕРВЫХ, принятую на сегодняшний день в России за академическую версию истории тех лет про народы, жившие на территории нашей будущей страны, писали не сами эти народы, а иностранцы — командированные в Киев высокопоставленные лица Константинопольской патриархии и штат их сотрудников.[20]

Кроме этого, поскольку в Византии практиковалась так называемая «симфония власти» — официальное совместное отправление государственных властных полномочий императором и патриархом — высокопоставленные сотрудники Церкви, отъезжавшие служить архимандритами, епископами и митрополитами в другие страны, помимо своего основного статуса церковных служителей, фактически являлись ещё и чем-то средним между агентами имперской дипломатической службы и главами местных отделений её колониальной администрации. И вот эти-то сотрудники, присланные из Константинополя в Киев и другие русские города в длительную командировку, и писали под руководством своего митрополита первые «русские» летописи.

Вот источники, чтение которых дало основание для формирования такого довольного резкого суждения.

А.В. Карташев.[21] «История Русской церкви». Том 1:

Её (церкви кафеолической) сосуд и броня, носитель и хранитель — это христианская Ромейская Империя, с единым и единственнозаконным на всю вселенную императором… Такой царь всего земного православия, по этой логике, мыслится церковным протектором и всех других, примкнувших к православию народов. Отсюда наивная патриархальная мысль, что все православные народы, кроме самих «ромеев» (т. е. греков), суть вассалы василевса ромейского. Традиционный аристократизм эллинства, для которого все не эллины были варвары, продолжался непрерывно и в церкви… Наш византинист А.А. Васильев на основании идеологии византийской литературы доказывает определённо, что молодое крестившееся русское государство признавалось греками… вассальным в отношении Нового Рима-Цареграда.

М.И. Артамонов.[22] «История хазар»:

О политике Византии в Приазовье после присоединения Боспора (ромеи силой отобрали Керчь у гуннов. — А.Б.) можно судить по истории с гуннским князем Гродом… Этот князь в 528 г… прибыл в Константинопль и принял крещение, а вместе с ним и определённые обязательства по отношению к Византии. По словам Феофана, новообращённый, восприемником которого был сам император, получив богатые подарки, вернулся в собственную страну с тем, чтобы охранять римские пределы и город Боспор. Вместе с ним император Юстиниан отправил в Боспор трибуна с отрядом испанцев не только для охраны города, но и для собирания с гуннов положенной дани в виде скота… Вскоре после этого на рынке Боспора появился новый вид товара — перелитые в слитки изображения идолов. Грод уничтожил идолов, которых гунны делали из серебра. Дальше история развивается так же, как 1000 лет тому назад со скифским царём Скилом: гунны возмутились, убили Грода… Ещё Д. Иловайский заметил, что крещение Грода означало не что иное, как превращение его в вассала Византийской империи. Христианизация варваров была одной из форм связи их с империей и являлась актом в большей мере политическим, чем религиозным. Подкупая вождей, наделяя их богатыми подарками и пышными титулами, рассылая епископов и священников, Византия расширяла сферу своего непосредственного влияния и власти… Распространение христианства между гуннами было вместе с тем и укреплением влияния Византии среди них. В 528 г. Грод явился в Константинопль для того, чтобы принять христианство и тем самым сделаться вассалом византийского императора, иначе говоря, признать не только переход Боспора в руки империи, но и её гегемонию над гуннами. Как мы видели, предательство Грода не увенчалось успехом.

Понятно, что это предопределило отбор для освещения в наших летописях событий, не бросающих тень на образ империи и славу Церкви. Понятен обязательный провизантийский и процерковный тон летописных комментариев. В этом ничего неожиданного нет.

Непонятно поначалу, на взгляд новичка в русской Истории — почему эти написанные ими летописи ромеи начали фактически всего лишь с VII–VIII веков, словно до того земля русская стояла дикая и пустая, и почему они начали отражать исторические события уже профессионально, без элементов былинного и даже откровенно сказочного повествования, только со времени их собственного появления в Киеве (даже их биография великого князя Владимира не лишена былинности, а уж история его бабки княгини Ольги и вовсе полна элементов откровенно сказочных).

Ведь ещё за сотни лет до того, как в Киев отправились первые командированные из Константинопольской патриархии, и в Риме, и потом в Византии их предшественники уже и академическую, а не былинную историю умели писать превосходно, и приводили хоть и довольно скупые, но достаточно конкретные сведения о том, кто жил и что происходило на землях будущей Руси. Почему же всё это не вошло в обычном учёном виде в летописи?[23]

Вопрос вызовет даже ещё большее недоумение, если посмотреть внимательно, что именно не вошло.

ОДИН из определённых историками принципов жизни народов той эпохи был следующий: такие грандиозные строительные проекты, как Египетские пирамиды или Великая Китайская Стена, могли осуществлять только те из них, кто достиг очень высокого уровня самоорганизации и был в состоянии отвлечь от производства продуктов первой необходимости и жизнеобеспечить огромное число рабочих рук — десятки тысяч — и не обескровить, не угробить при этом всё своё хозяйство. Не менее обязательными условиями были отсутствие кровавых междоусобиц — стабильный внутренний мир — в рамках всего сообщества и концентрация власти в руках одного правителя, способного аккумулировать свободный запас силы народа в одной точке и направить её на достижение одной единой цели, масштаб которой любым остальным врозь был бы непосилен.

Китайская и Римская империи, Вавилон, Египет — вот кто в этой связи приходят на ум. Но никак не Киев.

А почему?

Ведь на всей территории вдоль границы между степью и лесостепью, начиная с земель всего лишь чуть южнее Киева, вдоль Днепра, его притоков и других главных рек раскинулось военно-архитектурное сооружение, сопоставимое по всем параметрам с Великой Китайской Стеной. Это — Змиевы Валы, которые частично сохранились аж до сих пор и представляют собой разветвлённую систему полнопрофильных и глубоко эшелонированных оборонительных рубежей (местами до пяти рядов на 200 км в глубину).

Время их постройки — II–VI века н. э.

Территория расположения — от нынешнего Львова через Винницу, Черкассы и Полтаву до нынешнего Харькова.

Общая протяжённость всех участков — около 2000 км. Самые длинные непрерывные участки — до 150 км.

Высота земляных валов — до 10–15 м, ширина — до 20 м, имеют в своей основе несущую деревянную структуру, перед валами с южной или восточной сторон вырыты противокавалерийские рвы глубиной 2–3 м (то есть эти валы защищали лесостепь от степи). Поверху шли оборонительные и дозорные сооружения. За валами располагались городища и укрепления (воинские казармы).

Повторюсь: наличие этого поистине исполинского для той эпохи оборонительного комплекса говорит о том, что совсем незадолго до сказочного «начала времён», трёх отправившихся в неизвестность варяжских ладей и закладки первых избушек будущего града Киева — согласно написанной ромеями «русской» летописи — на территории будущей Киевской Руси на самом деле уже как минимум несколько столетий проживал многочисленный, высокоорганизованный народ со стабильной и эффективной системой управления, ведший высоко эффективное коллективное хозяйство и реализовавший как минимум один проект того же масштаба, что и пирамиды Хеопса.

Единственный известный вроде бы в то время в тех краях народ, подходящий под это описание — римляне. И как раз чуть южнее и западнее Змиевых валов, на территории нынешних Молдавии и Румынии расположены примерно такие же оборонительные рубежи, которые построили именно они, римляне: это Траяновы валы. И валы эти — построенные самими римлянами! — и по конструкции, и по масштабам, и по протяжённости значительно проще и меньше, чем Змиевы. А поскольку к тому же дальше Траяновых валов римляне не пошли, то становится окончательно ясно, что Змиевы валы — не их рук дело.

___________________

Была ещё в начале 1960-х гг. знаменитая трёхчасовая киноэпопея под названием «Падение Римской империи» с самой Софией Лорэн в главной роли; всех мальчишек в Европе и в Штатах, меня в том числе, за уши было не оттащить — настолько гигантские и классные в этом фильме были массовки в батальных сценах. И вот в нём как раз показано, как римляне на берегах Дуная бьются насмерть с «варварами» — бородатыми, в звериных шкурах и зверскими на вид тоже — и не могут совладать с этой стихийной силой уже дикой для цивилизованных римлян Природы. Все акценты в фильме были на месте и расставлены правильно.

___________________

Так что если исходить из знаний, которые все мы поколение за поколением стандартно получали в школах и институтах, то получается, что грандиозные Змиевы валы (о существовании которых нам тоже ничего не сообщали) не мог построить никто, поскольку не было тогда в тех краях такого же народа, как римляне. Народы же попроще такой проект просто не осилили бы.

Но валы-то ведь есть; то, что все с непонятным усердием по сей день их игнорируют, ничего в этом простом факте не меняет. И к тому же особо отчаянные учёные уже в XX веке, используя все технические новинки и достижения и наплевав на очевидный официальный неодобрямс, умудрились их исследовать и датировать. И, значит, того большого и способного народа просто не могло не быть.

Вот как это описано в одной из редких заметок[24], посвящённых Змиевым валам:

После Второй Мировой войны, сами Змиевы Валы были вообще не рекомендованы к детальной исторической датировке. Ещё известный археолог М.Ю. Брайчевский в 1952 г. предложил датировать основную массу этих укреплений периодом Черняховской культуры, т. е. II–V веками н. э. Но даже он не мог заикнуться о готах. Дальнейшие детальные исследования валов проводил известный математик А.С. Бугай, который взял пробы в разрезах у основания валов… Радиоуглеродный анализ показал, что из 14 проб, взятых на различных участках валов, самым старым оказался вал длиной 30 км, датируемый 150-м годом до н. э. (сарматское наступление). Большинство же проб (10 из 14) были датированы II–V веками н. э., причём 6 из них было IV века. Ещё 2 пробы были отнесены к VI веку.

И получается, что главная особенность этого народа заключается в том, что, несмотря на его явные, поражающие воображение достижения, никто, даже оказавшиеся на его же землях потомки, с ним родниться, дабы согреться в лучах его доблести и славы, не пожелали. Даже просто упомянуть ради порядка о его существовании в своей летописи не захотели. Словно какое-то проклятье над ним.

Но всё же, что это был за народ, сегодня более или менее известно. Носит он у историков не очень приспособленное для людской общины имя «Черняховская культура», происходящее от названия одного из населённых пунктов на территории его проживания (именно на это название ссылается историк Брайчевский в цитате). Границы территории Черняховской культуры на юге и на востоке примерно соответствовали Змиевым валам. Основной состав этого народа — оседлые славяне-землепшцы и пришедшие с севера во II–III веках готы, принёсшие с собой ремёсла. Результаты раскопок на этой территории показывают, что на ней осуществлялась активная и разнообразная хозяйственная деятельность, по уровню развития соответствовавшая своему времени, и велась не менее активная торговая деятельность с Римской империей. Также раскопки показывают, что селения и жилища во внутренних районах этой обширной территории строились без оград — то есть внутри своей большой общины люди друг друга не боялись и друг от друга не отгораживались. И именно в то время в славянских наречиях начинают появляться готские слова: хлеб, хлев, скот, блюдо, котелок, колодец, шлем, меч, полк, дружина, витязь, князь, труба, церковь, стекло, буква, редька, или, например, терминология из хозяйственной жизни: пенедзы (деньги), купить, мыто (налог, пошлина), долг, лихва (процент, заём). И именно в период самого расцвета Черняховской культуры, в годы правления легендарного Германариха (350–375 гг.) была переведена на готский язык — на один из языков Черняховской культуры — Библия. И тогда же этот смешанный народ, эта смешанная культура совершила роковой выбор в своей исторической судьбе, приняв в споре между Арием и Афанасием о Троице сторону Ария, и осталась своему выбору верна, в результате чего готы в большинстве своём (и, наверное, хотя бы отчасти их собратья по «Культуре» славяне) стали по версии официальной Церкви Византии не христианами, а — арианами.

И вот тут-то и есть, на самом деле, корень искомой причины и выхода из тупика, и это именно проклятье. То самое, что выразилось в форме эдикта императора Феодосия I Великого, и которое испанский школяр включил в свою хронологию под годом 380-м: ариане — как и все последователи всех ветвей христианства, кроме отныне официальных в Византии «католических христиан» — были официально названы «обезумевшими глупцами»; их отныне повелевалось считать еретиками и называть места их собраний церквами стало запрещено. Эдикт этот вошёл в «Кодекс Феодосия» и потому стал на территории всей империи и для всех её подданных, где бы они ни были, в том числе и в Киеве, действующим законом.

И потому-то с точки зрения пропагандистского аппарата прибывшей из Константинополя киевской миссии не должно и даже просто не могло существовать не то что у них под рукой — на свете вообще! — ни «Черняховской культуры», ни «её» церквей, ни её религиозных общин, ни даже её языка, который ромеи и языком-то назвать постеснялись, ни вообще самих «черняховцев» и их потомков ни в каком обличье, кроме «обезумевших глупцов» — тех самых «неведомых агарян», коими обильно населены составленные ими «русские» летописи.

А Змиевы валы после прибытия ромеев в Киев и предания забвению построивших их «черняховцев» остались стоять классическими немыми свидетелями возможно первой встречи и начала первого слияния и породнения тех, кому всего через несколько веков предстояло стать русскими.

ТЕПЕРЬ о другом аспекте того же.

Русские летописи, как известно, много раз дописывали, переписывали, правили, кромсали — чего только с ними не делали. И ни одна из них, вроде бы, не дошла до наших времён в оригинале, всё сплошные копии, снятые через сотни лет. Поэтому, естественно, любые рассуждения, построенные на почерпнутых в них сведениях, правомерны и близки к какой-то исторической правде только ровно настолько, насколько близки к правде сами тексты, что после всех упомянутых доработок дошли до современных историков.

Но по крайней мере одна логичная последовательность в них соблюдается: до тех пор, пока их писали под руководством сначала митрополитов, а потом патриархов, там, где в них должен был бы быть рассказ о «черняховцах» и об их потомках, огромный зияющий пробел сохранялся неизменно. А поскольку потомков у такого большого, хорошо организованного и деятельного народа просто не могло не быть (чему наш родной язык прямое доказательство), то ясно, что даже независимо от императорских эдиктов авторы летописей — даже уже давно никакие не командированные ромеи, а их вполне русские преемники — вынуждены были век за веком молчать и что-то там постоянно в своих текстах подтирать, замарывать и целыми листами выдёргивать, поскольку они явно попали в порочный круг, о существовании которого в нормальных семьях учат ещё в детстве: соврёшь раз — и потом придётся врать всю жизнь, чем дальше, тем больше. Трудно себе представить — если, конечно, верно предположение, что о готах в изначальных летописях написана сознательная ложь, в том числе в форме умолчания — трудно себе представить, какие горы другой лжи, накопившейся из-за неё за все прошедшие с тех пор века, потомкам летописцев пришлось бы раскопать и выложить на стол, если бы они вдруг решились на такого рода «каминг-аут».

___________________

Тем удивительнее, как всё-таки удалось выкрутиться и отделаться лёгким испугом в подобной ситуации папскому престолу, вдруг признавшему почему-то свою непрерывную, последовательную и сознательную семисотлетнюю ложь про тамплиеров.

_________________

Это становится особенно заметно, когда написание истории в России начинает выходить из под контроля авторов летописей и появляются первые светские историки, на которых не давит груз ответственности за всё написанное до них другими.

САМЫЙ первый такой историк, чей труд мне довелось читать — Андрей Лызлов, переводчик исторических трудов и сам историк, умерший в самом конце XVII века. Книгу он написал всего одну, и называется она—«Скифская история». Но зато он в неё свёл всё то, что читал или вдобавок ещё и перевёл у иностранных авторов об истории Руси.[25]

И вот он-то, необременённый ответственностью за прошлые анафемы на еретиков и за собственную научную недобросовестность и не имеющий над собой руководителя-иерарха, прямо с порога, в одной из первых глав написал:

Половцы же и печенези бяше народ военный и мужественный, изшедший от народа готфов и цымбров, от Цыммериа Босфора названных, от них же гепидов, и литву, и прусов старых изшедших явно произведе Стрийковский в начале книг своих, еже и Ваповский свидетелствует. Такожде и Белский, в Деяниях Казимера Перваго, краля полскаго, на листу 239 сице глаголя: Народ печенегов, и половцев, и ятвижев истинныя суть литва,[26] точию имяху между собою в наречии малую разность, яко поляки и россианы; житие имуще в Подлесии, где ныне Дрогичин.

Сии половцы и печенези, изшедшии оттуду во времена оныя, селения своя от полунощи к востоку наклоняющися над морем Меотским и Понтом Эвксином такожде около Волги, и около Танаиса, и в Таврике, юже ныне называем Перекопскою ордою, коши своя поставляюще.

(…)

Зде может быти читателю усумнение, яко един историк во единых местех изъявляет двоих народов жителей, болгаров и половцов, яко о сем выше в сем писании. Еже может тако разуметися, яко той болгарский народ или прежде сих в тех странах жили, а по них на те места половцы и печенези из-за Днепра, идеже Полесие и Дрогичин, приидоша; или, яко пространны суть поля те, оба народа, един в полях, то есть половцы и печенези, а другии, то есть болгары, ближши подле моря жителствовали.

Яко и сам сей историк, то есть Стрийковский, ниже пишет сице.

(…)

Иныя историки тех половцов называли готфами, еже и истинно есть, ибо егда были в соседстве российским странам, греческим же, и волосским, и полским странам погранични…

Язык же с российским, и с полским, и с волоским смешан имели.

Казалось бы: вот всё и начало становиться на свои места, и народы стали логично увязываться со своими местами проживания и языками. Становятся понятны бесчисленные перекрёстные женитьбы и замужества половецких и русских знатных княжён и князей. Становятся понятны ссоры и раздоры между уже осевшими и разбогатевшими на южных чернозёмах старожилами и прибывающими с севера практически нищими новичками. Становятся понятны конфликты между язычниками среди них, арианами, православными…

А с другой стороны — кто слыхал о таком историке Лызлове и тем более о том, что во времена совсем ещё молодого тогда царя Петра печенеги и половцы по мнению историков считались одного с варягами корня и говорили на смеси славянского с готским, то есть практически на том же «российском» языке?

Ведь слыхали-то только, что была некая «норманнская» версия происхождения русских, предложенная при царском дворе «немцами», но уверенно и справедливо разоблачённая и похороненная русскими академиками с Ломоносовым во главе. Особый смысл тогдашнему спору придавал тот факт что варягов и русов, фигурировавших в ранних летописях, в более поздних летописях стали заодно с народами, жившими на территории нынешней Германии, называть «немцами». И получалось, что якобы «немцы» в Российской Академии нарочно своим предкам всю славу создания Руси приписывают.

Сейчас для рассказа детали происхождения немецкой нации значения не имеют, напомню только, что во время событий — то есть в середине XVIII века — её ещё не было. Были пруссы, швабы, баварцы, голштинцы, саксы и многие другие, и все они имели свои самостоятельные королевства, герцогства и графства, и всех их вместе именовали кто германцами, кто алеманами, а кто и вовсе тевтонами. Немцами же на Руси тогда чаще называли просто всех иностранцев.[27]

Важно для рассказа то, что все племена готского корня с подачи римлян стали именоваться германскими, хотя расселялись готы изначально не только на южном побережье Балтийского моря, но и на его островах, и на территории нынешних Дании, Швеции и Норвегии. Когда их потомки к X–XI векам колонизовали практически всю Западную Европу вплоть до Сицилии и на наших территориях подступились уже к Константинополю, назывались они где как: в Англии и Франции — саксами или норманнами, у нас — варягами и русами, в центральной части Европы — ещё тысячей имён. И везде они в конце концов перемешались с местными народами — всякими галлами, франками и кельтами — и стали в конце концов шотландцами, англичанами, ирландцами, французами, которые все с тех пор равно чтят и древних соплеменников с друидами, и этих «пришедших морем из северных стран» — своих общих и единых предков.

И только в Германии и на Руси, а затем в России этот вроде бы простой и естественный процесс развития национального самосознания пошёл иначе. В Германии готский корень родственных народов стал идеологическом ядром для объединения Рейха и потому превратился в мощнейшее пропагандистское средство. А в России он как на самом раннем этапе волею ромейских церковных чиновников не заладился, так потом уже и не наладился никогда.

Одним из самых первых «современных» — то есть уже хорошо нам известных — проявлений этого спора между «норманистами» и «антинорманистами» стала упомянутая выше стычка в Академии наук между Ломоносовым и «немцем» Герхардом (после принятия российского подданства Фёдором) Миллером по поводу приготовленного Миллером доклада «Происхождение народа и имени российского».[28]

Опять же, перипетии их столкновения лбами (очень серьёзного и для обоих опасного: проигравший мог в буквальном смысле слова голову потерять) сейчас для рассказа не важны. Важно то, что и у Миллера, и у Татищева в их личных библиотеках имелись копии, снятые с ещё не издававшейся книги Андрея Лызлова, причём с их многочисленными пометами и ремарками, судя по которым этот труд передавали для чтения первым лицам государства. У Миллера есть даже целые отрывки из текста Лызлова, переведенные на латинский и немецкий языки. А про копию Татищева в Археографической справке в издании «Скифской истории» 1990 г. и вовсе сказано следующее:

Это один из старших списков; он датируется 90-ми гг. XVII в. Текст трех частей татищевского списка (с л. 8 до л. 114) сильно правлен красными чернилами. Создается впечатление, что рукопись готовили к изданию или переписке… На пустом листе 4 есть надпись разными чернилами и почерками: «Велико има… (неразборчиво). Сия книга, государю моему, то есть великому государю царю и великому князю Петру Алексеевичу». Эта надпись заставляет сделать предположение о том, что экземпляр предназначался для преподнесения царю.

И Миллер, и Татищев выполняли работу, которую первым задумал ещё отец Петра — царь Алексей Михайлович Тишайший: собрать со всей Руси книги и рукописи об истории и написать, исходя из них, единый, как мы бы сегодня сказали, фундаментальный академический труд. То есть написать уже не летопись, хотя бы и патриаршую, а именно современного типа историю Российского государства. Царь Алексей даже назначил специального дьяка (по нынешним меркам — министра) и издал указ, повелевавший всем слать этому дьяку книги и рукописные тетради и свитки. Обращался он, конечно же, в основном к церковному руководству и к настоятелям монастырей, поскольку в ту эпоху весь основной накопленный в России массив письменных материалов хранился именно у них. Закончилась эта первая инициатива ничем: дьяк, вроде бы, сидел-сидел в присутствии, но всё зря, так и не дождался ни единого почтового поступления, и стол его потому был упразднён.

А затем была снова та же инициатива, но уже с участием новенькой с иголочки Академии Наук, которая в 1734 г. задумала издать хронограф. И вот эту-то работу и выполняли «немцы» во шаве с Герхардом Миллером и «примкнувший к ним» Василий Татищев. Когда же они были уже на финишной прямой и готовились торжественно отчитаться о проделанной работе, то и возник «норманнский» спор. Официальным (дошедшим до нас) поводом для критики со стороны Ломоносова послужило то, что, якобы, авторы чрезмерно восславили «скандинавов», которые в их версии, по мнению оппонентов, единолично чуть не всю Русь завоевали, покорили и построили.

Возможно, действительно, только из-за этого и рядились, и, возможно, возник сей спор именно по ознакомлении Ломоносова и остальных его сторонников с готовым окончательным текстом.

Но есть не менее веское основание думать иначе. Потому что ведь был отзыв Св. Синода даже не на готовый текст, а ещё только на инициативу Академии. Отзыв вот такой (его цитирует А.В. Карташев в своей «Истории Русской Церкви»; курсив мой):

…рассуждаемо было, что в академии затевают истории печатать, в чём бумагу и прочий кошт терять будут напрасно, понеже в оных описаны лжи явственные…

Далее в отзыве следует забавный отвлекающий внимание от главного манёвр, очень напоминающий неуклюжие отговорки современных российских историков насчёт «русских букв» во времена святых Кирилла и Мефодия:

Из приложенного для аппробации видится, что томов тех историй будет много, и если напечатаны будут, чтоб многие были к покупке охотники, безнадёжно, понеже и стиль един воспящать будет. Хотя бы некоторые к покупке охоту возъимели, то, первому тому покупку учиня, до последующих весьма не приступят. Того ради небезопасно, дабы не принеслось казённому капиталу какова убытка.

К этому остаётся только добавить, что, согласно Археографической справке к изданию 1990 г. «Скифской истории» Андрея Лызлова (автор Е.В. Чистякова):

В настоящее время известно 32 списка «Скифской истории»… Из просмотренных нами списков старшими следует считать три экземпляра… Наиболее ранним и четко написанным списком полной редакции является список Синодального собрания ГИМа…

Ссылок на труд Лызлова, и тем более на его указания про готские корни и языковое смешение и родство печенегов, половцев, славян и русских в отредактированной Миллером Татищевской «Истории» нет.

Из чего следует, что Св. Синод своего добился.[29]

И вот в этих глухих, невнятных отголосках упорного и эффективного, век за веком сопротивления со стороны властной и влиятельной части российского истеблишмента[30] любой попытке возрождения правды о готах, об их вере, культуре и традициях и об их месте и роли в российской истории я и усматриваю вторую сторону первопричины, выпускающей меня из конспирологического тупика на свободу.

Таковых историй печатать не до́лжно

Светлой памяти славного человека Земли Русской Мелхиседека Борщова посвящается

НАИБОЛЕЕ подробно и детально я увидел, как на практике работал этот механизм сопротивления, когда читал в «Истории» Татищева о том, как крестили Русь. И поскольку сам этот рассказ тоже уникален — он на удивление реалистичен и напрочь лишён пропагандистской «дымовой завесы», чем резко отличается от летописей — перескажу вкратце некоторые отрывки и из него тоже.

…пошёл Владимир на болгаров (булгаров) и, победив их, мир заключил и принял крещение сам и сыновья его, и всю землю Русскую крестил. Царь же болгарский Симеон прислал иереев учёных и книги в достаточном количестве. И послал Владимир во Цареград (Константинопль. — А.Б.) ко царю и патриарху просить митрополита. Они же весьма обрадовались и прислали митрополита Михаила, мужа весьма учёного и богобоязненного, который был болгарином, с ним 4 епископа и многих иереев, диаконов и демественников (певчих) из славян. Митрополит же, по совету Владимира, посадил епископов по городам: в Ростове, Новгороде, Владимире и Белгороде. Сии шедшие по земле с вельможи с войском Владимировым учили люд и крестили всюду сотнями и тысячами, сколько где удавалось, хотя люди неверные весьма о том скорбели и сожалели, но отказываться из-за воинов не смели…

Это ещё не всё, что я хочу процитировать; но просто стоит обратить внимание, как всё, в целом, незлобиво и ладно. По весне отправились, значит, по земле Русской шагать ромейские командированные «4 епископа, многие иереи» и зачем-то с ними «певчие».

А чтобы не заблудились — всё же леса бескрайние, дремучие и им совсем незнакомые — к ним приставлены «вельможи» из местных. Ну и, наконец, чтобы все приличия соблюсти, войско Владимирово к этому походу придано — подобающим образом народу крестителей представлять. Как какую «сотню и тысячу» народного брата встречали — так войско всех друг с другом знакомило, и командированные эти сразу ну встречных «учить» под звуки «демественного» пения и — «сколько где удавалось» — крестили. Правда, крещёные о том почему-то скорбели, но «из-за воинов» отказываться им было как-то не с руки, что, в общем, несколько портит впечатление от общего праздничного настроя события.

Вельможи, надо думать, тем временем кушали и с дороги почивать изволяли. Теперь дальше цитата:

…В Новгороде люди, проведав, что Добрыня идёт крестить их (Добрыня — коренной новгородчанин, родной дядя по матери князя Владимира. — А.Б.), собрали вече и поклялись все не пустить в город и не дать идолов опровергнуть. И когда он пришёл, они, разметав мост великий, вышли на него с оружием, и хотя Добрыня прельщением и ласковыми словами увещевал их, однако они и слышать не хотели и выставили 2 камнеметательных орудия великих со множеством камений, поставили на мосту, как на самых настоящих врагов своих. Высший же над жрецами славян Богомил, из-за сладкоречивости наречённый Соловей, строго запретил люду покоряться. Мы же стояли на торговой стороне, ходили по торжищам и улицам, учили людей, насколько могли. Но гибнущим в нечестии слово крестное, как апостол сказал, явится безумием и обманом. И так пребывали два дня, несколько сот окрестив. Тогда тысяцкий новгородский Угоняй, ездя всюду, вопил: «Лучше нам помереть, нежели богов наших отдать на поругание». Народ же оной стороны, рассвирепев, дом Добрынин разорил, имение разграбил, жену и некоторых родственников его избил. Тысяцкий же Владимиров Путята, муж смышлёный и храбрый, приготовил ладьи, избрав от ростовцев 500 мужей, ночью переправился выше града на другую сторону и вошёл во град, и никто ему не препятствовал, ибо все видевшие приняли их за своих воинов. Он же дошёл до двора Угоняева, оного и других старших мужей взял и тотчас послал к Добрыне за реку. Люди же стороны оной, услышав сие, собрались до 5000, напали на Путягу, и была между ними сеча злая. Некие пришли и церковь Преображения Господня разметали и дома христиан грабили. Наконец, на рассвете Добрыня со всеми, кто был при нём, приспел и повелел у берега некие дома зажечь, чем люди более всего устрашены были, побежали огонь тушить; и тотчас прекратилась сеча, и тогда старшие мужи, придя к Добрыне, просили мира… Добрыня же, собрав войско, запретил грабежи и немедленно идолы сокрушил… Мужи и жёны, видевшие то, с воплем великим и слезами просили за них, как за настоящих их богов. Добрыня же, насмехаясь, им вещал: «Что, безумные, сожалеете о тех, которые себя оборонить не могут, какую пользу вы от них можете надеяться получить?» И послал всюду, объявляя, чтоб шли на крещение…. Пришли многие, а не хотящих креститься воины насильно приводили и крестили, мужчин выше моста, а женщин ниже моста. Тогда многие некрещёные заявили о себе, что крещёными были; из-за того повелел всем крещёным кресты деревянные, либо медные и каперовые… на шею возлагать, а если того не имеют, не верить и крестить; и тотчас размётанную церковь снова соорудили. И так крестя, Путята пошёл к Киеву. С того дня люди поносили новгородские: Путята крестит мечем, а Добрыня огнём.»

Во-от, значит. Очень впечатляет после былого-то благолепия и незлобивости. Выходит, пока те «командированные» просто ходили и учили — не особо у них получалось. Да и как могло получаться, когда, оказывается, всего их ученья: не примешь веру — дурачком помрёшь: «гибнущим в нечестии слово крестное… явится безумием и обманом». За два дня накрестили несколько сот из местных. Самых, надо думать, нечестивых (то есть безумных и обманутых), потому что не ясно совершенно, как плохо владеющий местным языком заезжий ромейский иерей в одной короткой беседе, в общей спешке и сумятице, может хоть мало-мальски нормального и умом крепкого новгородского человека убедить, что всё его мировоззрение неверно, и что ему нужно немедленно, здесь и сейчас — причём в буквальном смысле слова — отказаться раз и навсегда ото всего, во что он верит. Да тот иерей ни одного такого слова и сказать-то по-русски наверное не мог, не то что убедить в чём-то хотя бы дитя несмышлёное!

Не удивительно, что бесполезных в таком сложном предприятии «командированных» ромеев отстранили в обоз (а уж какую такую задачу в той кровавой заварухе должны были решать демественники — это одному ромейскому уму постижимо).

По серьёзному-то дело делать надо было мужам «смышлёным и храбрым». Они и приступили к исполнению, так сказать: «воины насильно приводили и крестили». Какие там пришлые греки-иереи! Русских крестить — это не фиговым листочком прикрываться под тёплым средиземноморским солнышком.

Недаром новгородцы к приходу знатного земели готовились, как к полномасштабной осаде знали, видимо, лучше, чем мы сегодня, что при Святом Владимире значило «крестить идут»: форменный штурм города; рассвирепевший народ; уличные бои; сеча злая; горящие кварталы…

И сомневаться не приходится — пишет-то очевидец. И не просто очевидец — сам главный иерей. А то как понимать «мы стояли на торговой стороне» или вот ещё глагол «повелел всем крещёным… кресты… на шею возлагать»? Имею в виду — глагол «повелел» в первом лице? И опять же вот Василия Татищева слова (из примечаний к главе):

Кресты на шею класть нище у христиан, кроме Руси, не употреблялось, но кто узаконил, нигде не нахожу. Некоторые сказывают якобы Владимир, иные о болгарах, только в Болгарии не употребляют. Итак, думаю, что Иоаким начал, а Владимир во всё государство определил, чтоб от крещения никто не отолгался.

А Иоаким — это епископ, которого князь Владимир забрал с собой из Корсуни после того, как сам там крестился, и который стал первым епископом новгородским.

И это сам епископ и ведёт рассказ о том, с чего и как всё начиналось: с сечи злой, с меча и огня под напевы «демественников»; с креста на шее, чтоб не отолгались. И случайностью ничто из случившегося не было: ведь не просто же так отправляли Иоакима в Новгород в компании Добрыни, Путяты и некоторого войска, числом явно не малого, коли только из ростовского его отряда можно было отобрать «500 мужей» подрачливее и покрепче. То есть по тем временам это был именно серьёзный военный поход. В данном случае — с конкретной целью подавить сопротивление населения и подчинить его новой власти с иностранной для населения идеологией.

ПО сравнению со всеми остальными нашими летописателями поражает, как всё-то епископ Иоаким запомнил, и всё потом записал. И языком притом вполне понятным, а не тем канцеляритом, на какой только и были способны его позднейшие преемники; никакой тебе зауми, никаких волшебных преображений и чудес; никаких фантастической численности армий ни с той, ни с другой стороны. И это лишний раз доказывает, что писать о событиях внятно, грамотно и без прикрас ромеи умели очень неплохо.

Потому-то, если, читая текст епископа, попробовать животом почувствовать, что тысячу лет назад стояло за Иоакимовыми словами: «И так крестя, Путята пошёл к Киеву», — если и впрямь почувствовать, что следом за Путятой оставалось, что этот «муж смышлёный и храбрый» вытворял на всём его пути от Новгорода до Киева, то тогда и получается в первом приближении ответ на вопрос: а как крестили Русь?

                                    * * *

ТОЛЬКО есть с этим ответом одна беда. Представить-то всё это можно и даже при этом содрогнуться, но только источника-то процитированного — нет. Нет той летописи.

Здрасьте пожалуйста! Чего ж голову морочил небылицами?!

Примерно такой и была довольно долго реакция на труд Татищева, в котором рассказ новгородского епископа Иоакима был впервые обнародован. И вот как сам Татищев на подобные вопросы в этом же труде и ответил:

Разыскания мои к сочинению полной и ясной древней истории понуждали меня выискивать всюду полнейшие манускрипты для списания или прочтения. Между многими людьми и местами, где оных чаял, просил я ближнего моего свойственника Мелхиседека Борщова (который по многим монастырям игуменом был, наконец, архимандритом Бизюкова монастыря стал), чтоб мне дал обстоятельное известие, где какие древние истории в книгохранительницах находятся, а ежели в Бизюкове монастыре есть, то б прислал мне для просмотра, ибо я ведал, что он в книгах мало разбирался и меньше охоты к ним имел…

Вот ведь как: целый архимандрит, а в книгах вроде как мало разбирается и даже охоты к ним не имеет!

На это моё письмо, от 1748-го мая 20 числа, получил от него ответ следующего содержания: «По желанию вашему древних историй я никаких здесь не имею, хотя в Успенском Старицком и Отрочем Тверском монастырях и в других, где я прежде был, старых книг письменных есть немало, да какие, подлинно не знаю, из-за того что описей им нет и мне их ныне достать и к вам послать невозможно, разве впредь где достать случай иметь буду.»

Здесь я цитату прерву, чтобы обратить внимание на одну важную деталь, которой и сам поначалу не придал значения.

Мелхиседек Борщов назвал конкретно два монастыря: Успенский Старицкий и Отрочий Тверской. Так вот Успенский Старицкий во времена опричнины при Иване Грозном был одним из главных опорных пунктов опричной администрации. А в Отрочем Тверском и при Грозном, и при его деде Иване III содержали в заточении «еретиков», Максима Грека, например. По консерватизму с Отрочим Тверским тогда мог соперничать, наверное, только Иосифо-Волоколамский. То есть если составлять список мест, где могли прятать «вредные» летописи, то и Успенский Старицкий, и Отрочий Тверской должны были быть в первой пятёрке. Не сомневаюсь, что современникам Татищева, в отличие от нас, всё это было хорошо известно, и вот так подробно им растолковывать нужды не было.

И ещё хочу обратить внимание. В обоих монастырях «старых книг есть немало», а вот описей нет. То есть либо книги лежат навалом, и о них никто не заботится, либо — книги взаперти, и никому о них знать не положено. Судя по сухим словам Борщова «мне их ныне достать и к вам послать невозможно» — речь явно о втором варианте — книги под замком (косвенно это подтверждает и бестолковое министерство дьяка, назначеного царём Алексеем Тишайшим, которого Церковь просто откровенно пробойкотировала).

Наконец, такой вот мелкий штрих. Зачем в большом серьёзном историческом труде указывать точные выходные данные какого-то ничего не значащего рутинного письма? Поищите в других похожих трудах — ручаюсь, нигде ничего подобного не сыщете. В чём тут заковыка — догадка есть, скоро до неё очередь дойдёт.

Ну а теперь возвращаюсь к прерванной цитате и к ответу, который Татищев вскоре получил от Мелхиседека Борщова.

А ныне монах Вениамин, который о собрании русской истории трудился, по многим монастырям и домам ездя, немало книг русских и польских[31] собрал. Я его просил, чтоб из русских старинных книг хоть одну для посылки к вам прислал, и я ему залог обещал дать для верности, да он отговорился, что послать не может, а обещал сам к вам заехать, если его болезнь не удержит; я ему на то обещал за подводы и харч заплатить. Однако ж он не поехал, сказав, что за старостию и болезнию ехать не может, а прислал три тетради, которые при сём посланы, и прошу оные не умедля мне возвратить, чтоб ему отдать…

Вот таким образом, судя по описанию — от некого старого и больного монаха-историка Вениамина — заполучил Василий Татищев три тетради (4-ю, 5-ю и 6-ю) из какой-то книги; и эти-то тетрадки и были — часть летописи Иоакима, самого первого епископа новгородского.

Что важно для нашего рассказа: тех событий, что описал Иоаким, и по сегодня не найти больше ни в одном известном современным историкам источнике.

И вот прочитал Татищев эти три тетради, и пишет дальше:

Я, получив это неожиданное сказание, желал ту самую книгу видеть, так как старо писано, и особенно начало её, ибо так разумел, что сии тетради нарочно для посылки ко мне списаны; оные немедленно к нему послал и просил его письмом, ежели всей книги прислать невозможно, то б прислал мне первые три да из следующих несколько. Но в сентябре вместо ответа получил известие, что он умер, а пожитки его растащены, иные указом от Синода запечатаны. Потом просил я приятелей, чтоб о том монахе Вениамине у бывших его служителей осведомиться; только никто не знает, келейник его скрылся, а бывший при нём за казначея монах Вениамин сказал, что сия книга была у Мелхиседека, и он сказывал, что списал её в Сибири,[32] иногда сказывал, что чужая, и никому не показывал.   Она не в переплёте, но связаны тетради и кожею обёрнуты. Только после него в пожитках его не обнаружилось.

Вот и остался Татищев с удивительным текстом, но без единого веского доказательства его происхождения. Но текст всё равно опубликовал — и лет сто пятьдесят его за это все ругали и от него отмахивались. А потом археологи кой-чего накопали в Новгороде, книжек нашли других, Иоакимовскую летопись по некоторым другим позициям подтверждающих, и теперь вот историки все согласны: настоящая летопись у Василия Татищева была в руках.

МЕНЯ, например, вопрос достоверности летописи не смущал: в добросовестности Татищева я не сомневаюсь; достаточно его почитать, чтобы понять почему. Меня сразу другое заинтересовало.

___________________

Оговорюсь. Всё дальнейшее рассуждение построено на очевидном предположении, что главу 4, как и весь остальной текст, написал Татищев. Однако известно, что изданный через много лет после смерти Татищева текст Миллер редактировал. Предположить, насколько велика была его правка повествования в главе 4, невозможно. Теоретически нельзя исключать даже, что он вообще сам написал всю главу от начала до конца, воспользовавшись, например, личной перепиской между ним и Татищевым или каким-нибудь татищевским черновиком. Мне это предположение кажется очень вероятным, поскольку Миллеру было от кого защищаться и зачем страховаться в отнюдь не меньшей, а то и даже в большей степени, чем Татищеву.

___________________

На дворе, значит, середина XVIII века. Василий Татищев — «птенец гнезда Петрова», участник Полтавской битвы, между прочим, и ныне что-то вроде доверенного посла по особым поручениям при императрице — среди прочих государственных дел и поручений собирает русскую историю. Ясно, что ни на какие симпатии церковной верхушки ни ему, ни какому другому такому «птенцу» рассчитывать не приходится — у иерархов на Петра и на «его» людей не просто зуб, а всем зубам зуб. Это — общий исторический фон события.

Теперь детали. Вспомнил Татищев «ближнего свойственника» Мелхиседека Борщова. Наверняка потому, что в очень уж серьёзных монастырях тот побывал начальником. Если кто и мог знать про «интересные» — читай «достоверные» — «старо писаные» — читай не сильно испорченные множественными цензурными правками и переписями — книги, так именно такой ют монастырский ветеран. Логично? Пока — да.

А вот дальше — сплошь лукавство. Татищев — писатель обычно донельзя последовательный. А тут просит дать «обстоятельное известие» о том, где какие книги по истории искать, человека, который, якобы, «в книгах мало разбирался и меньше охоты к ним имел». Ведь выяснилось же в конце концов, прямо в той же главе татищевской книги, что очень даже, видимо, Мелхиседек Борщов в книгах разбирался, и не с бухты барахты Татищев именно к нему обратился. А Борщов ему в ответ вранья с три короба понаписал про свои с каким-то, как выяснилось, не существующим монахом препирательства, да к тому же вранья-то профессионального: сколько всяких мелких деталек понавыдумывал — зачитаешься. Значит, понимал, что письмо его в чужие руки попасть может; значит, знал, что за лишнюю откровенность не поздоровится ему (и, может, адресату тоже). А тогда и сомнений никаких нет: очень даже Мелхиседек Борщов понимал, что он такое хранил, как зеницу ока. Всего-то три тетрадки прислал, но какие!

И тем не менее Татищев читателя убеждает, что Мелхиседек и в книгах не разбирался, и не интересовался ими, и вообще чуть ли не полуграмотный был. Это он про человека, который не просто летопись нашёл, но и прочитал (на старом-то языке), и понял её значение настолько, что не поленился переписать. Да ещё хранил по секрету ото всех и, значит — с риском для себя, а то чего бы это он «иногда сказывал, что чужая, и никому не показывал»?

Лукавит Татищев, ох, лукавит. А зачем? Борщов-то уж умер, ему уже всё без разницы. Да и наоборот должно было бы быть, хвалить бы Мелхиседека вовсю надо, что древность русскую нашёл и сберёг. Самому торжествовать без всякой меры (ай да Татищев, ай да молодец!). Но как-то не слышится никакой радости первооткрывателя, хотя у историков находки такого масштаба хорошо если раз в жизни случаются. Татищев даже как будто выгораживает Борщова: он тут не при чём, не ведал, что творил, или вроде того (вот я ему письмо такого-то числа послал с просьбой, и можете проверить, а он вот мне ответ написал…). То есть Татищеву зачем-то очень нужно доказать, что все эти исторические открытия случились как бы сами собой, как бы нечаянно. Иными словами, что не было злого умысла.

А какого такого злого умысла? Против кого? Ну, драгоценный для истории список Мелхиседек Борщов прислал, ну, включил Татищев его в свою книгу всем критикам назло — и что с того?

Но ведь как-то очень осторожно включил, вон с какими длиннющими оговорками, к истории никакого отношения не имеющими, а всё равно в основном тексте. И чего так осторожничал? Потому что подлинник предъявить не мог?

____________________

На это особо хочу обратить внимание: в фундаментальном труде по истории государства, как правило, в основном тексте никаких обсуждений чисто технического характера о том, как делалась работа, не бывает. А тут вдруг нате пожалуйста: целая глава, да практически в самом начале, когда читатель как раз настраивается на то, как и что в книге воспринимать — только об этом.

__________________

М-м… Нет, надо повнимательнее, надо вспомнить, что там тем временем приключилось.

Вместо ответа на радостное письмо получает Татищев известие, что Мелхиседек умер. Целый архимандрит в монастыре скончался. Это примерно как в армии — командир дивизии. И что происходит?«…пожитки его растащены… келейник его скрылся…» Это как? Комдив умер, и все ну его пожитки растаскивать, а адъютант и вовсе скрылся? Так бывает? Не бывает. Бывают похороны с воинскими почестями, с лафетом и салютом. У церковных иерархов то же, только церемониал другой. Кто там осмелится пожитки растаскивать?! У архимандрита-то с комдивом? Живьём ведь в кипяток посадят и будут помешивать до готовности. Тем более что те пожитки «указом от Синода запечатаны».

Это что, обычное дело для Синода — пожитки архимандритов «запечатывать»? А раз запечатали, так и увезли в одному Синоду известном направлении? Именно так, надо думать, коли Татищева друзья, не последние в империи люди, никаких концов сыскать не смогли.

В итоге получается вот что. Мелхиседек Борщов отсылает Татищеву список с древней, никому дотоле не известной рукописи, очень похожей на драгоценнейший старый оригинал, в которой очевидец и главнейший участник событий красочно описал, как «Путята крестит мечом, а Добрыня огнём» и ещё много интересного о происхождении Руси. Татищев эти тетрадки читает, восхищается и срочно просит Борщова прислать ещё тетрадок из той же книги. При этом подозревает, а скорее всего даже просто знает, что Мелхиседек хитрит, что никакого «монаха Вениамина» и в помине нет, а это Мелхиседек «конспирируется». И Татищев в его игру играет, виду не подаёт. При этом, не сомневаюсь, у себя дома в столице, в кругу друзей и единомышленников радостно делится бесценной находкой. Все с нетерпением ждут «продолжения», обсуждают возбуждённо, гадают, что же там дальше будет про Владимира с Добрыней и Путятой, про первого на Руси митрополита Михаила…

После тысячи лет российской истории со всеми её Радищевыми и Солженицыными невольно закрадывается внутрь некая тревога. Потому что вот она и новость: Мелхиседек «умер». Чьи пожитки на Руси всю жизнь растаскивали? Репрессированных (после того, как власть своё отбирала — «запечатывала»). Чьи секретари «скрывались»? Опальных партийных начальников. Татищев что — случайно слова в своём рассказе расставил? Вряд ли, он писатель на выражения скупой и точный. Правда, слов «был уличён в разглашении тайны и за то наказан» не использовал. Но зато все остальные, с подобным развитием событий согласные — использовал. Зрячий да увидит, умный да поймёт.

И с чего бы это Василий Татищев — очень крупный чиновник при императрице, которого голыми руками не возьмёшь[33] — чего это он, думаю я, так осторожничал, всё одними намёками изъяснялся, невинность намерений своих выпячивал? В остальном-то его труд — чудо ясности и прозрачности и мысли, и языка. Неужели с самой императрицей заспорил? Так ведь «пожитки»-то не она «запечатала». Синод. И знал ведь, не сомневаюсь, Татищев, какое такое мнение этот самый Синод, главный татищевский «оппонент», императрице старательно внушает. И вот он именно императрице, думаю, и адресует — прямо в той же главе — последний аргумент в этом своём «осторожном» заочном споре с иерархами:

Мне же известно, что в Новгороде у диака архиерейского есть древний летописец, из которого видел у архиепископа Прокоповича выписку о счислении древних весов, денег и мер, а также грамоту Ярославову о вольности новгородцам, которую нигде в манускриптах не нахожу — я чрез многих приятелей просил у оного, чтоб дал её хотя бы в его доме, наняв писца, списать, только добиться не мог. Почему видим, что разные древние истории в разных руках находятся, чрез что многое от всеобщего ведения остаётся в сокрытии. Сего ради я сию выписку (летопись Иоакима. — А.Б.) особою главою положил…

Поразительная концовка, если учитывать одновременно и первую фразу, с которой Татищев (Миллер?) эту свою «особую» четвёртую главу начал. Цитирую:

…хотя все наши и польские историки Нестора Печерского за первейшего историка русского почитают, однако ж то довольно видимо, что прежде его писатели были, да книги те погибли или ещё где хранятся, или, каких-либо обстоятельств ради, от неразумных пренебрежений, как то часто примечаем, что по неразумению малые книжки или тетрадки, великого разуму и нужные к ведению, из-за малости презирают, а великие, баснями и ложью наполненные, предпочитают, и так оные полезные в забвение предаются.

Чтобы Татищев случайно такое логическое построение в одной главе кругом замкнул? Быть того не может. Только не с его математической, дотошной башкой. Вот ещё раз, для ясности, его логическое построение:

… то довольно видимо, что прежде его (Нестора Печерского) писатели были, да книги те погибли или ещё где хранятся…

…малые книжки или тетрадки, великого разуму и нужные к ведению, из-за малости презирают, а великие, баснями и ложью наполненные, предпочитают, и так оные полезные в забвение предаются.

Дальше — конкретный пример с рассказом о крещении, с Ярославовой грамотой о вольности Новгорода, и с «препятствиями» для доступа к ним.

И, наконец, вывод:

Почему видим, что разные древние истории в разных руках находятся, чрез что многое от всеобщего ведения остаётся в сокрытии.

Спорит Татищев с кем-то отчаянно. И кого-то настойчиво пытается научить. Не сомневаюсь ни секунды: весь Синод в полном составе, вот эти два абзаца — вступительный и заключительный — главы четвёртой у Татищева прочитав, от ярости должен был в собственной желчи захлебнуться. Иерархи как прослышали, какие такие тетрадки Татищев откопал, так книги Мелхиседека Борщова срочно конфисковали и спрятали (сделали ли они что-то плохое с ним самим, судить не возьмусь), никаких Татищеву концов не оставили, а он всё своё императрице гнёт. И ведь ещё указывает недвусмысленно, где настоящие-то, «великого разуму и нужные к ведению» истории искать надо, у кого они схоронены, да под таким присмотром, что ни за какие коврижки «списать… добиться не мог». И только что не в открытую вопит: матушка! Прячут ведь от тебя правду. «Баснями и ложью» тебя и народ твой дурят. Только что пальцем не показывает: вот иерархи и «запечатали»; видишь: в разных руках древние истории находятся, через что многое от всеобщего ведения остаётся сокрытым…

Я лично верю, что так оно всё и обстояло, что Татищев практически официально обвинял церковных иерархов в фальсифицировании истории страны и в саботировании его конкретно миссии по собиранию настоящих первоисточников. Это ведь про него наверняка было сказано: «В Академии затевают истории печатать… отчего в народе может произойти не без соблазна», поскольку в этих «историях» (например, в «Скифской истории»?) «не малое число лжей, басней», а поэтому «таковых историй печатать не должно».

Что, не с Синодом Татищев спорит? Да он их же сентенции обыгрывает (лжи, басни…), их же доводы, считай дословно, против них же поворачивает. Ну а коли и впрямь с самим Синодом заспорил, то не мудрено, что нужно было ему защититься от обвинений в злом умысле (злом с точки зрения иерархов) и представить свои тезисы, как результат объективного процесса: вот каким случаем нашлись ранее неизвестные рукописи, а вот что в них написано, и ещё другие такие же есть в разных местах, но — близко ведь к ним не подпускают…

Такой вот грустный рассказ о славных людях Земли Русской.

Первая мировая война за царя

ВОЗВРАЩАЮСЬ к теме.

Чтобы представить себе, какого масштаба и какой сложности заблуждения могут возникнуть из-за отсутствия интереса к Истории и постепенного нагромождения в голове ложных представлений о себе и о своём прошлом, нужно найти соответствующего масштаба пример. Что я теперь и попробую сделать.

АЛЕКСАНДРУ Невскому приписывают оставленное перед смертью политическое завещание, в котором он, якобы, сказал русским людям: никогда не поднимайте руку на царя. При этом считается, что под «царём» он имел в виду хана Золотой Орды. Можно, конечно, этот тезис, не задумываясь, принять на веру. Но если задуматься, то сомнение возникнет тут же.

Ведь, с другой стороны, тогдашний митрополит на Руси Кирилл, согласно летописи, сказал, поминая усопшего великого князя: «Зашло солнце Земли Русской». А Кирилл был присланный из Константинополя грек. И разве мог греческий уполномоченный посланник так высоко оценить деятельность и тем самым ещё более усилить упомянутый призыв местного предводителя, всю свою энергию посвятившего установлению власти захватчика на территории, которую Константинополь наверняка считал своей? Это было бы очень нелогично со стороны фактического посла-наместника Константинополя в русской столице.

Поэтому вполне смело можно предположить, что на самом-то деле Александр Невский имел в виду другого царя — византийского императора. Ведь первые упоминания о царях, имевших власть над Русью, относятся как раз к 50-м годам XIII в. — то есть к началу «монголо-татарского ига» и периоду великого княжения Александра Невского — и титул царя в русских летописях и некоторых других дошедших до нас документах в отношении Руси или Московского княжества той поры использовался применительно и к ханам Золотой орды, и к византийским императорам.[34] Опять же, если такое предположить, то появляется «железная» логика в поминальной речи митрополита Кирилла.

Однако и в этом предположении есть своя не менее серьёзная неувязка: во времена Александра Невского Русь уже давным-давно никак военным образом с Византией не соприкасалась, а походы на Константинополь уже двести лет, как прекратились. Будучи, вроде бы, полностью разгромленным и порабощённым, могло ли Владимирско-Суздальское великое княжество хоть как, при всём желании «поднять руку на царя»? Нет, конечно, и потому-то и было бы крайне несуразно со стороны Невского призывать свой народ этого не делать. С таким же успехом он мог бы призвать его не совершать полёты на Луну. И, значит, навскидку получается, что князь Александр скорее всего имел в виду всё-таки именно хана Золотой Орды.

Но в таком случае неизбежно следует вводить в рассуждение следующий — тоже озадачивающий — постулат о том, что и митрополит Кирилл, и Константинополь не видели ничего предосудительного в этой подчинённости и покорности жестокому и алчному завоевателю со стороны населения, которое они считали своим вассалом и своим данником. А такая позиция Византии может означать только то, что между Византией и Ордой тогда существовали либо полноценные союзнические отношения либо, как минимум, какие-то долгосрочные взаимовыгодные договорённости и совместные планы, в которые захват Руси «монголо-татарами» гармонично вписывался и чем-либо другим в пользу империи уравновешивался.

____________________

Сегодня у этой версии есть целый ряд подтверждений (немых свидетельств). Тот же митрополит Кирилл ещё за два года до смерти Александра Невского уже учредил прямо в самом ордынском Сарае свою епархию, получившую название Сарская. (Её подворье в Москве располагалось в Крутицком монастыре, её епископы со временем стали именоваться Сарскими и Подонскими, в более поздний период епископы стали митрополитами Сарскими и Подонскими, а сегодняшний их преемник — митрополит Крутицкий и Коломенский.) На всём протяжении сохранения на Руси власти Золотой Орды Церковь пользовалась особыми привилегиями, её имущество и доходы не облагались ордынской данью, назначенные в Константинополе митрополиты получали помимо этого от ханов свой особый «золотой ярлык», Церковь и все её служители на территории, подвластной Орде, пользовались особой защитой хана, который сурово карал любые посягательства на них. Русский великий князь тоже получал ярлык в Орде и одновременно чин стольника при дворе греческого царя.

Но это всё признаки хоть и очевидные, но формальные и, конечно, косвенные.

____________________

ВСЕ мы, выросшие в СССР и в современной России, с историей Византии знакомы очень плохо, поскольку её в России не преподавали и до сих пор не преподают нигде, кроме исторических факультетов (как это ни удивительно в стране, где, вроде бы, официально приветствуется и главенствует православная религиозная традиция). И потому ни о каких договорённостях или союзах Византии и Орды обывателям и мещанам и вообще всем в России, кроме нескольких упёртых византинистов, ничего не известно. (Наше незнание истории Орды и полное отсутствие интереса к ней в нашей системе образования ничуть не менее изумительны). Соответственно, представить себе, смехотворно предположение о союзе Византии и Орды, или оно, наоборот, реалистично, нам сходу довольно сложно.

Эта сложность — точнее, этот труднообъяснимый пробел в образовании и в исторических представлениях русского народа о своём прошлом — весьма красноречив сам по себе. А попытка самостоятельно выяснить, что же было или не было в византийском прошлом, и вовсе превращает предположение во вполне вероятную гипотезу.

В VI–VII ВЕКАХ Византия вовсю воевала с Персией, чуть даже не погибла совсем: персы уже пытались штурмовать Константинопль.

В Закавказье тогда же были христианские, в фарватере Византии следовавшие земли: иверцы, колхи, лазы (нынешние грузины), армяне и албаны (Албанией в те времена назывался край на территории нынешнего Азербайджана). Эти народы были тогда духовными и идеологическими братьями византийцев во главе с их патриархами и императорами, главными защитниками и покровителями всех православных. И с этими духовными братьями византийцев в те года приключилась беда: побитые ромеи бросили их на произвол судьбы и оставили на растерзание персам.

Тогдашние тюркюты на той же сцене — это восточные кочевые племена, прапрадеды «наших» «монголо-татар», которые в VI веке пришли на смену аварам и установили свою власть к востоку от Каспийского моря и почти до границ с Китаем.

События тех времён описаны весьма подробно китайскими, арабскими и прочими летописателями, которые о событиях знали достаточно хорошо. Не менее подробно записывали события и в Византии, где в ситуации разбирались ещё лучше. И были события примерно таковы.

(Следующий далее рассказ про тюркютов в Закавказье основан в первую очередь на одной из глав в книге М.И. Артамонова; а Согдиана — это на карте от Кавказа на юго-восток, за территорию нынешнего Ирана).

…в 568 г. согдийские купцы шёлком… настояли на отправлении посольства в Константинополь для того, чтобы наладить непосредственную торговлю с Византией… Глава этого посольства Манах добрался до столицы империи через Кавказ и встретил очень хороший приём. В Византии решили отправить ответное посольство к тюркютам… В следующие за этим годы между тюркютами и Византией велись оживлённые переговоры. К тюркютам ездили многие византийские послы…союз с тюркютами был одним из главных козырей в её (Византии — А.Б.) руках во время переговоров с Ираном… Тюркюты… дорожили союзом с Византией… Их послы часто приезжали в Константинополь и подолгу оставались в столице.

(…)

После неудачной попытки сокрушения Ирана совместными усилиями Византии и Тюркютского каганата в 589 году… тяжёлая война с Китаем, восстание телесцев, распадение государства на независимые части, междоусобицы — всё это сильно ослабило тюркютов и отвлекло их внимание от запада.

Отвлекло на несколько десятилетий. Побушевали тогда же смуты и у византийцев. И персы их в очередной раз чуть не доконали.

Но в конце концов в Константинополе воцарился весьма воинственный император Ираклий. Который вознамерился, среди прочего, вернуть утраченные закавказские владения и, как непременно ввернули бы ромеи в наших летописях, «освободить православных от гнёта безбожных агарян» (причина иронии сейчас станет понятна).

…опыт первого похода показал ему (императору Ираклию; в 625 г. — А.Б.), что рассчитывать на серьёзную помощь в борьбе с персами со стороны закавказских христиан не приходится. Под персидским владычеством они чувствовали себя если не лучше, чем под властью Византии, то, во всяком случае, не хуже. Армяне и албаны не только не восстали против персов… но даже оказали ему (Ираклию — А.Б.) серьёзное сопротивление.

Причина малопонятного на первый взгляд сопротивления, оказанного закавказцами главному защитнику их веры, на самом деле проста. И грузины, и армяне, конечно, были православными.[35] Но, будучи православными, они находили финансовые запросы Византийской Церкви слишком обременительными и потому, чтобы не платить ей, имели свои автокефальные церкви, которые административно ни от кого не зависели, а от Византии зависели только идейно. Что никак не могло нравиться Византии, поскольку закавказцы ей при таком порядке вещей ничего не платили. И кончилось это для них плохо.

Неудачи первого похода на Иран заставили Ираклия обратиться в поисках союзников к старым друзьям Византии — тюркютам… В «Хронографии» Феофана сообщается, что император Ираклий заключил союз с «восточными тюрками, которых называют хазарами».

(…)

Западнотюркютский каганат занимал в это время огромное пространство от берегов Азовского моря и Дона до самых восточных отрогов Тянь-Шаня и даже до северо-западной Индии. Но силы его были невелики. Необходимо учесть, что кочевья собственно тюркютов целиком располагались в Восточном каганате., Западные ханы, со своими немногочисленными дружинами, оказались изолированными от основной массы своего народа и были принуждены заискивать у бегов подчинённых племён… Известная устойчивость ханской власти была основана на союзе ханов… с торговыми согдийскими городами, богатевшими за счёт территориальной близости к Великому караванному пути. Согдиана крепко держалась за тюркютов. Интересы согдийских городов чрезвычайно часто совпадали с политикой западнотюркютских ханов. Эта тесная связь с караванной торговлей была особенностью Западно-тюркютской державы.

Ещё раз стоит обратить особое внимание: именно «купцы» подвигали «генералов» на союз с византийцами. Полные аналогии с особенностями положения немногочисленных монголов среди кипчаков (половцев) в рамках будущей Золотой Орды, территорию которой именовали «Кипчакской степью» или «Дешт-и-Кипчак», думаю, тоже достаточно заметны.

Первый поход тюркютов в Закавказье, вероятно, имел целью отвлечь внимание Ирана от Византии и дать возможность Ираклию подготовиться к возобновлению войны совместно с новым союзником. Эта задача, как показывают дальнейшие события, была выполнена.

Точно так же через шестьсот лет, такую же в точности задачу выполнили уже монголы, отвлекшие на себя из Палестины силы противников Византии.[36]

В 627 г. тюркютское войско выступило в поход под предводительством ябгу-кагана, брата «царя севера» и «великого кагана» Тун-Шеху, и его племянника. Взятие ими Дербента (Чора), например, в «Истории албан» Моисея Каланкатуйского описано так:

Как волны колеблющегося моря ударили тюрюоты на город Чора и разрушили его до основания…. Видя страшную опасность со стороны безобразной, гнусной, широколицей, безресничной толпы, которая в образе женщин с распущенными волосами устремилась на них, содрогание овладело жителями; особенно при виде метких и сильных стрелков, которые как бы сильным градом одождили их и как хищные волки, потерявшие стыд, бросились на них и беспощадно перерезали их на улицах и площадях города…

И далее в том же высоком стиле о зверском избиении гражданского населения. Которое в русской истории так легко сравнивается, например, с описанием взятия Козельска.

(Далее опять отрывки из текста М.И. Артамонова.)

Разгромив Албанию, тюрюоты направились в Иверию и осадили город Тбилиси, куда явился и византийский император со своим войском. Именно в это время под Тбилиси произошла встреча Ираклия с ябгу-каганом (который только что вырезал целый город правоверных христиан. — А.Б.)… (с) большими подробностями рассказывает об этой встрече Никифор. Ираклий, по его словам, обнял предводителя тюркютов, назвал его своим сыном и возложил на него свою собственную корону. Затем был устроен роскошный пир, после которого тюркютскому предводителю была подарена вся драгоценная сервировка пиршественного стола, а также даны были царские одежды и серьги с драгоценными камнями. Серьгами же были одарены и другие тюркютские военачальники. Император показал ябгу-кагану портрет своей дочери Евдокии и обещал выдать её замуж за него, если тюркюты помогут ему одолеть персов.

Надо помнить: этот дружеский обед византийского императора с «монголо-татарином» произошёл под стенами осаждённого ими совместно христианского города. Который они осадили потому, что он отказывался платить византийской Церкви десятину. (Следующая цитата — мой перевод отрывка из книги английского историка.)

Армия Гераклита (так у этого английского автора зовётся император Ираклий. — А.Б.) появилась под стенами Тбилиси, её возглавлял свирепый Джибгу, каган или правитель тюркских хазар, живших вдоль Волги… Так и не взяв город, греки и хазары отступили, чтобы собрать подкрепление. На следующий, 627 г. они вернулись и захватили город и цитадель Тбилиси. Каган Джибгу отметил это событие, содрав живьём кожу с персидских и грузинских командующих тбилисской крепости. Затем он набил их кожу соломой и отправил её императору Гераклиту в качестве трофея своей военной экспедиции (каган Джибгу у Дэвида Лэнга — это ябгу-каган у Артамонова. — А.Б.)

Императора полученный от «монголо-татарина» подарок в виде чучел православных военных командиров ничуть не обидел, их союзнические отношения развивались своим чередом, а императорская дочь Евдокия стала готовиться к отъезду и свадьбе.

Согласно тюркютско-византийскому договору, Грузия должна была перейти в сферу влияния Византии, тогда как Восточное Закавказье переходило под власть хана. Ябгу-каган действовал в точном соответствии с этим договором: он очистил Грузию и поручил шаду (своему молодому сыну — А.Б.) подчинение Албании.

У меня при чтении сразу отложилась в уме «закладка»: сегодняшняя граница между преимущественно христианскими и преимущественно мусульманскими народами в Закавказье до сих пор проходит примерно по той границе, о которой договорились когда-то византийский император и тюркютский ябгу-каган.

Шад со своей задачей справился быстро и «круто». Через некоторое время к нему в ставку покорно отправился католикос Албании Виро.

Шад милостиво принял изъявление покорности и обещание служить так же, как служили Сасанидам… Он обещал прекратить опустошение страны, перенести набеги на соседние страны и из добычи в них возместить потери Албании людьми и скотом, «ибо — закончил свою речь шад, — получил отец мой три эти страны — Албанию, Чора и Лбинию в вечное владение» (то есть сюзереном у этих стран стал византийский император, и уже он их отдал в лен своему союзнику и без пяти минут зятю; из-за чего изначальный их военный союз приобретает несколько анекдотичный оттенок мол, отвоюй для меня земли — и получишь их в приданое. — А.Б.)… Вслед за разорением страны тюркютами Албанию постиг страшный голод и связанная с ним эпидемия… А когда кончился голод, со всей силой сказалось подчинение тюркютам. «Князь севера всё более и более усиливался и навёл страх и ужас по всей земле. Он отправил смотрителей за всякого рода ремесленниками, имеющими познания в золотопромывании, добывании серебра, железа и выделке меди. Он требовал также пошлины с товаров и ловцов на рыбных промыслах… вместе с тем и дидрахму по обыкновенной переписи царства персидского».

Вот и перепись населения в целях налогообложения, оказывается, уже вполне была известна тюркютам-«монголам» задолго до «нашествия» на Русь. То-то новгородцы, всегда сами и дисциплинированно платившие десятину напрямую в Константинополь, так упорно отказывались дать Александру Невскому «число», когда он к ним от имени Орды приезжал перепись проводить.

…(630) год был роковым для тюрюотов. Восточнотюркютский каганат был разгромлен Танской империей, а «князь севера» — западнотюркютский каган Тун-шаху… был убит своим дядей Моходу, который и занял престол кагана, но вскоре в 631 г. погиб в борьбе с новым претендентом на власть… Ко времени последнего сасанида Иездигерда III (632–652 гг.) Албания была вновь в подчинении у Ирана… Ябгу-каган… погиб, как о том свидетельствуют данные «Истории албан» и сообщение Никифора о том, что направленная к нему в жёны дочь Ираклия Евдокия в 631 г. была возвращена с дороги, так как стало известно, что её жених умер.

Так что, несмотря на ободранные с православных неплательщиков шкуры, главный защитник православных христиан византийский император Ираклий отдаёт кагану в благодарность за помощь в сборе десятины с непокорных всё, как обещал: в лен восточную часть «возвращённых в лоно церкви» народов и в жёны свою дочку Евдокию.

Всё рассказанное прямо наводит на мысль, что, может быть, и на Руси где-то пролегла граница между той вышедшей из подчинения территорией («Грузией»), которую «ябгу-каган» Батый очистил для императора Иоанна III Дуки Ватаца,[37] и той столь же непослушной «Албанией», которую Батый от сюзерена получил в награду за труды? Особенно если вспомнить, сколько преемников Батыя, ханов Золотой Орды женились на дочках византийских императоров?

Ну и в завершение этого примера такая деталь из тогдашнего византийского быта:

Состав тюркютского войска, воевавшего в Закавказье… был весьма разнородный. Сами тюркюты выделялись в нём ярко выраженными монголоидными признаками… Собственно тюркютов, по-видимому, было немного, главные силы состояли из представителей других подвластных ябгу-кагану племён, среди которых различаются «бреющие головы и носящие косы». Тюркюты носили длинные волосы, распущенные по плечам. Бритыми головами отличались болгары… (которые) оставляли на голове пучок длинных волос, который иногда заплетали в косу. Такой пучок на бритой голове, как известно, носил русский князь Святослав… (угорские племена постригали волосы спереди) а сзади сплетали в несколько кос. Такая причёска, перенятая константинопльскими щёголями у авар, называлась в Византии «гуннской».

Императору Ираклию ничего особо непристойного в той моде, вдохновлённой мучителями православных христиан, не привиделось. «Пепел» обесшкуренных православных братьев ни в его, ни в «щёгольских» сердцах не «стучал».

ВЫВОД очевиден: союз Византии и «монголо-татар» при определённых обстоятельствах был вполне возможен. А поскольку даже в летописях и других церковных документах, написанных византийскими иерархами тех лет, признаётся, что на Владимиро-Суздальской Руси к 1230-м гг. служение византийской Церкви и радение за её интересы переживали глубокий застой и чуть ли не вообще сошли на нет[38] — то есть ситуация была вполне сопоставима с тем, что творилось в Закавказье во времена императора Ираклия — то это предположение становится вполне допустимым и разумным.

Теперь ещё пара цитат о событиях, подтверждающих, что союз между Византией и тюркютскими народами (хазарами, а значит и печенегами, и половцами), контролировавшими и западные азиатские земли, и северное побережье Каспийского и Чёрного морей (то есть для Византии земли пограничные), не был ни разовым, ни случайным явлением:

…каган отпустил его, и он (Вардан, ставший в 711 г. византийским императором Филиппом — А.Б.) во главе флота быстро переправился в Константинополь и захватил власть. Юстиниану отрубили голову… Что выиграли от своего участия в деле низвержения Юстиниана хазары? Они обеспечили за собою прочный, долговременный союз с Византией, договорились о совместных действиях против общего врага — арабов — и о разделе сфер влияния в Закавказье… Восстановление традиционного союза между Византией и Тюркютским каганатом, который теперь представляла Хазария, как его осколок и продолжение, было необходимо для обеих сторон…

Новое утверждение арабов в Закавказье (в начале VIII века)… привело к новым столкновениям с хазарами, которые в дальнейшем выступают против арабов не только самостоятельно, но и как верные союзники Византии, спасавшие последнюю от окончательного разгрома. Хазары не раз оттягивали на себя силы арабов и тем давали возможность своей союзнице оправиться от поражения и подготовиться к ответным ударам. (…) Прослеживая синхронность активизации греков, хазар и тюргюшей, легко убедиться в том, что она была не случайной, и тем самым установить наличие хазаро-тюргешского антимусульманского блока наряду с хазаро-византийским.

Но если столь активный и действенный союз был возможен, то возникает следующий логичный вопрос: а при чём тут тогда «монголо-татарское иго»?

Такой же, как и в предыдущем случае, ответ на данный вопрос тоже есть, и тоже данный современником и участником описываемых событий.

ПАЛЕСТИНА. Бывшая когда-то римской провинцией, а потом отвоёванная у римлян сарацинами — в XI–XIII веках уже мусульманами. Правда, и римская церковь, и византийская в то время ещё могли иметь в Палестине какие-то доходы от паломников, но все остальные сборы и налоги — настоящие деньги — доставались не им.

А что такое при этом были по палестинским меркам настоящие деньги? Чтобы получить о них представление, достаточно сравнить тогдашнюю Палестину с чем-то вроде одного огромного транзитного терминала, куда стекаются все предназначенные для Европы товары, прибывающие с Великого караванного — Шёлкового — пути и так же из Индии, а им навстречу — весь грузовой поток, который по морю поступает из Европы для дальнейшей отправки на восток. О каких торговых оборотах могла тогда идти речь, говорят, например, такие факты: выступление очередного торгового каравана из города в пустыню могло длиться несколько дней, пока медленно вытягивалась в нитку на песке бесконечная вереница гружёных верблюдов. Город Тебриз, не будучи даже на берегу моря, а находясь довольно далеко от него, во времена Тамерлана имел население в шесть раз большее, чем насчитывалось тогда жителей в Лондоне, а только в виде пошлины с торговли самому Тамерлану выплачивал сумму, примерно равнявшуюся всем доходам за год тогдашнего французского короля.

Поэтому нет нужды вдаваться в вечный спор, были ли крестоносцы воодушевлёнными рыцарями веры или всё-таки алчными баронами в поисках наживы. Достаточно просто не упускать из виду, что, очисти крестоносцы Палестину от мусульман, верни они её в христианскую зону влияния — и христианская Церковь тут же начала бы получать все свои обычные доходы со всех ремёсел и торговли. В том числе, например, и в Тебризе.

В XI–XIII веках, правда, тут же возникал вопрос: а которая именно из двух христианских Церквей оторвала бы сей куш? Римская католическая во главе с папой, или Византийская православная во главе с патриархом и императором? Которой из двух должны были отойти все эти огромные «пожертвования» и десятины? (Напомню: только «НДС» с одного Тебриза равнялся «госбюджету» короля Франции.)

Из-за правильного или неправильного прославления Троицы, или всё-таки из-за видов на эти самые деньги вдрызг разругались и в 1052 г. предали друг друга анафеме римская и византийская церкви — судить, как и в случае с нравственным обликом крестоносцев, не берусь. Но понимаю, что и в Риме, и в Константинополе все политики-современники, достойные называться политиками, наверняка не споры спорили на отвлечённые политические темы, а без всяких сомнений брали во всех своих замыслах за отправную точку какое-то вот такое соображение: если Палестину освободят присягнувшие папе и сохраняющие ему верность рыцари — все палестинские преимущества достанутся папскому престолу; если Византия этому не помешает, то колоссальные новые доходы в течение очень немногих лет обеспечат папе такой же колоссальный взлёт его власти и мощи, включая военную; ничего хорошего Византии и православной Церкви это не сулит. (Баснословные богатства, действительно накопленные в кратчайшие сроки в Палестине панскими орденами — тамплиерами, иоаннитами — а также падение Константинополя в 1204 г. — вполне наглядные и неоспоримые подтверждения того, что подобный ход мысли был не лишён основания.) Разница могла при этом быть только в том, что в процессе таких размышлений в Риме должны были нервно потирать руки, а в Константинополе — столь же нервно почёсывать затылок.

И ВОТ в такой ситуации в 1096 г. выступили в первый крестовый поход — то есть в кампанию, организованную с благословения католического папы римского — славные рыцари Готфрид, герцог Лотарингский, с братьями Балдуином и Евстафием; Роберт Нормандский и Роберт Фландрский; Стефан Блоа и Раймувд Тулузский; Боэмуцц Тарентский, Танкред и другие. И прибывали они понемногу со своими отрядами к Константинополю.

И вот тут заклятый конкурент папы римского византийский император Алексей всех их по очереди встречал, так или иначе уговаривал, склонял или даже заставлял присягнуть ему на верность (что означало для них клятвопреступление в глазах папы). Взамен император даровал им всем — уже в их новом качестве его свежеиспечённых вассалов — земли из тех, что, вообще-то, им ещё предстояло отвоевать у неверных.

Получив очередную присягу, император немедленно отправлял своего только что обретённого подручного со всеми его людьми на противоположный, азиатский берег Босфора, от греха подальше. Сопровождалось это всё и достаточно серьёзными вооружёнными стычками между греками и латинами, и императорскими щедрыми посулами, и грубой лестью, и откровенным подкупом. Могущественный у себя на родине граф Тулузский, например, долго упорствовал и никак не хотел присягать византийскому императору, церковь которого папа римский уже, почитай, полвека как предал анафеме. Так пока граф пребывал на переговорах в императорском дворце, его отряд, стоявший лагерем в предместье, оцепили посланные императором войска (печенежская конница, прямые потомки тех, кто незадолго до того подкараулил и уничтожил великого князя Святослава на днепровских порогах), и графскому отряду только чудом удалось отбиться и избежать полного истребления. В конце концов графа уговорили его же соратники, которые все уже присягу приняли.

Так что граф тоже присягнул. Как конкрентно происходили эти присяги — в приведённом ниже описании (курсив мой):

Распорядившись относительно того, кто должен был следовать за ним и кто остаться, Боэмунд (Тарентский. — Л.Б.) отправился из замка, называемого Кимпсалой…они в несколько дней прибыли в Константинополь. Там Боэмунд, представившись (императору) Алексею, подчинил себя игу, называемому обыкновенно homagium (вассальная подчинённость. — А.Б.). Без сомнения, это было ему неприятно, но он в то же время получил в дар обширную землю в Романии, в длину — насколько может лошадь пробежать в 15 дней и 8 дней — в ширину (это по минимуму примерно 450 км на 240 км; больше, чем тогдашнее Тверское княжество, или чем Владимирское и Суздальское вместе взятые. —А.Б.). Вслед за тем крылатая молва принесла известие о том Танкреду (был кем-то вроде заместителя Боэмунда и оставался в походном лагере при основном отряде. —А.Б.) и шепнула ему: «Тебе, как идущему сзади, предстоит такая же сделка, но она будет ещё унизительнее, как уже менее выгодная.»

XI. Танкред, получив это известие, опечалился за Боэмунда и испугался за себя, ибо, видя дом соседа объятым пламенем, он был уверен, что и ему угрожает пожар. Тогда он начал ломать себе голову, искать и рассуждать с собой, какой дорогой можно было бы выйти из такого положения… и как наказать императора. При этом он взвешивает, с одной стороны, свои силы, с другой — его хитрость; свою отвагу — и мощь противника; сравнивает своих рыцарей с богатствами императора, и видит в первом случае малочисленность, во втором — безмерность. Что делать? Сражаться? Но неприятель могуч. Явиться с мольбой? Но неприятель неумолим… Видя, как предводители франков пойманы подарками, Боэмунд обойдён хитростью, а он сам мучим собственным недоумением, Танкред углубился в себя и говорил в своём сердце:

«О, преступление! Где теперь найти верность? Куда девалась мудрость? О человеческое сердце! У одного оно вероломно, у другого безумно; один не имеет стыда, чтобы не делать зла, другой — предусмотрительности, чтобы познать это зло. Боэмунд отправился за богатствами… Он шёл царствовать, а нашёл иго; он шёл возвысить себя, а послужил к возвышению другого и унизился сам… Что сказать о предводителях Галлии (франков. —А.Б.), которые при всей своей многочисленности могли бы не только избавить себя от вассальной присяги, но даже сделаться властелинами всякого, кто обнаружил бы неповиновение? Я сострадаю и вместе стыжусь за людей, которые, однако, сами не имели ни стыда, ни сострадания к себе. Я уже теперь вижу, чем это кончится, когда они, истратив свои богатства, останутся при одном наказании, лишениях и раскаянии. Действительно, им придётся раскаяться, когда они увидят себя вынужденными     к неправде, подавленными необходимостью и без всякого утешения. Тогда, говорю я, они раскаются; но… Разве можно не исполнить того, в чём раз клялся? Могут ли они опираться на право (латинское — А.Б.), когда добровольно отдали себя в руки другого? Продав себя, будут ли они оставаться свободными? Кто более раб: тот ли, кто сам себя продал, или тот, кого продали вследствие насилия разбойников? Справедливо будут наказаны те, которые, с беспечностью смотря на будущее, ограничиваются мыслью о настоящем».

Кстати, этот Танкред, прибывший в Палестину из Сицилии — полукровка-викинг. Норманн. Варяг. Потомок готов. Хороший, видимо, был мужик, коли придумал переодеться в одежду простого бойца и таким образом, оставшись незамеченным и неопознанным императорскими шпиками, вместе с отрядом погрузился на корабли, пересёк Босфор и добрался в лагерь основных сил крестоносцев. И избежал ига!

А у императора во дворце тем временем творилось вот что.

Между тем Боэмунд не покинул ещё берегов Фракии (т. е. находился в Константинополе. — А.Б.)… Когда Алексей был предуведомлён через шпионов, что (Танкред) тайно отплыл, он, огорчённый обманом, требовал отсутствовавшего от присутствовавших, обвинял их в коварстве и говорил, что они сговорились похитить у него Танкреда. Его взгляды, походившие от гнева на взгляды раздражённой мачехи, обращались особенно к Боэмунду. Между тем как император метал молнии, а с языка его неслись угрозы, Боэмунд нехотя давал клятву, что он вернётся, чтобы вложить руки Танкреда в руки императора; в противном случае ему не будет безопасно ни оставаться на месте, ни идти вперёд.

Вот примерно так это всё происходило. Говорить об этом можно с достаточной уверенностью, потому что цитаты взяты из рассказа личного помощника того самого славного мужика Танкреда, его секретаря в Палестине с 1107 г. и до смерти Танкреда в 1112 г. И труд свой этот добросовестный секретарь написал не позднее 1118 г. там же, в Палестине. То есть он практически всех героев своего рассказа знал лично, их свидетельства своими ушами слушал и, не исключено, прямо тут же и записывал;[39] талантливо, кстати, поскольку даже с поэтической ноткой.

Дальше осталось немного: замени Боэмунда Тарентского и Танкреда на наших Александра и Андрея Ярославичей, замени византийского императора Алексея на императора никейского Иоанна III Дуку Ватаца, замени печенежские отряды византийского императора на «монголо-татарские» «полчища» императора никейского — и как будто в тёмной комнате вдруг зажгли яркий свет. Как будто какая машина времени туда, в «Итиль-Сарай», в Никею перенесла, и всё вдруг понятно: к каким на самом деле царям могли на долгий таинственный срок уезжать наши князья, в том числе Ярославичи, какие страсти и по какому поводу могли там кипеть, какие сделки могли заключаться, какие предательства совершаться, и какие по этому поводу деньги и территории из рук в руки переходили.

ОЧЕВИДНОЕ возражение будет насчёт повода: в Палестине-то сами боэмунды и танкреды пришли в Византию отбирать её денежные потоки; а на Руси же наоборот происходило. В связи с чем ещё свидетельство, и опять современника. А в качестве вступления к ней цитата из Лаврентьевской летописи:

В год 6746 (1237). Окаянные татары зимовали около Черного леса и отсюда пришли тайком лесами на Рязанскую землю во главе с царем их Батыем. И сначала пришли и остановились у Нузы, и взяли ее, и стали здесь станом. И оттуда послали своих послов, женщину-чародейку и двух татар с ней, к князьям рязанским в Рязань, требуя у них десятой части: каждого десятого из князей, десятого из людей и из коней: десятого из белых коней, десятого из вороных, десятого из бурых, десятого из пегих — и во всем десятого. Князья же рязанские, Юрий Ингваревич, и братья его Олег и Роман Ингваревичи, и муромские князья, и пронские решили сражаться с ними, не пуская их в свою землю. Вышли они против татар на Воронеж и так ответили послам Батыя: «Когда нас всех не будет в живых, то все это ваше будет».

Ну и теперь свидетельство очевидца не этих, а других, но происходивших тогда же событий.

Матвей Парижский — англичанин несмотря на прозвище — автор одного из первоклассных исторических произведений Средних веков — «Великой истории Англии» (Historia major Angliae, seu Chronicon ab a. 1066–1259). Закончил он её писать в конце 50-х годов XIII века, то есть всего через тридцать лет после событий, о которых сейчас пойдёт речь. А чтобы был понятен общий контекст происходившего, вот что о них написал уже наш современный автор:

Война (гвельфов и гибеллинов)… отличалась небывалым упорством и жестокостью. Были разрушены десятки городов (особенно пострадала Италия), сотни тысяч людей были убиты…. невероятный факт — император Фридрих II, сумевший после 40 лет исламского владычества вернуть Иерусалим христианству, был отлучён от церкви папой Иннокентием IV. Более того, от церкви был отлучён сам священный город Иерусалим (!) — после того, как Фридрих провёл там свою коронацию как иерусалимского короля (Фридрих был женат на законной наследнице иерусалимского престола. — А.Б.). Не брезговали папы и тем, что деньги, собранные на организацию крестовых походов и в помощь Святой Земле, направлялись на борьбу против гибеллинов, организацию крестовых экспедиций против католического же населения!

__________________

Добавлю к этому: «война гвельфов и гибеллинов» — это длившееся многие десятилетия соперничество, нередко превращавшееся в войну, между сторонниками папского престола (гвельфы) и императорской власти (гибеллины). Боролись они за монополизацию власти в первую очередь в Италии и в Германии. Император Фридрих II — это легендарный король Сицилии и затем император Священной Римской империи, о котором написано множество книг и который наверняка заслужил такое пристальное к себе внимание: он был и выдающийся государственный деятель, и выдающаяся личность; один из самых образованных людей своего времени; сам Данте считал его создателем итальянского поэтического языка, и он же возглавлял самый, наверное, успешный и уж точно самый эффективный крестовый поход (шестой, в 1229 г.). Наконец, что принципиально важно в этом рассказе, он был, во-первых, по матери наследником норманнских королей Сицилии и, во-вторых, считал себя преемником императора Константина и правителем всего мира. Поэтому довольно логично, что он практически всю взрослую жизнь открыто враждовал с папским престолом, который точно так же претендовал на верховную впасть во всём католическом мире (где «симфония власти» не практиковалась).

___________________

Вот о том, какими же именно деньгами римские папы «не брезговали» пользоваться не по назначению, и рассказывает Матвей Парижский в приведённом отрывке. Идёт 1229 г.: Англия. Местное духовенство избирает нового архиепископа Кентерберийского (в те времена в Англии — аналог нашего киевского митрополита). Но:

…Папа не утверждает избранного английским духовенством и назначает другого, который обязался согласиться на сбор десятины (то есть одной десятой. — А.Б.), чтобы помочь Папе в борьбе его с императором (Фридрихом П. — А.Б.).

Далее в Англию прибыл:

Стефан, капеллан государя Папы и нунций при английском короле. Он явился для сбора десятины, которую обещали государю Папе послы… короля… для поддержания предпринятой войны против императора римлян (Фридриха II). Папа получил сведение относительно многих ненавистных и противных христианскому закону поступков вышепоименованного императора. Он изложил их письменно и обнародовал при помощи апостолических посланий в различных странах света…Папа упрекал его в том, что он, будучи отлучённым, вошёл в церковь св. Гроба в Иерусалиме; собственноручно короновался там… говорил перед народом, прикрывая свои низости и обвиняя Римскую церковь в том, что она была несправедлива к нему… он упрекал её с наглостью и дерзостью в ненасытной корысти и симонии (симония — поставление в церковную должность за плату, то есть за взятку — А.Б.)… Он ограбил каноников св. креста в Акконе и лишил их доходов, которые они получали с гавани. Он же лишил имущества архиепископа Никосии на Кипре…. Он же лишил каноников св. Гроба всех приношений, делаемых этому Гробу, патриарха — приношений на Голгофе и Лобном месте, и каноников храма — доходов с этого храма… государь Папа объявил недействительными все распоряжения императора в Св. земле и старался возбудить против него войну… он (Фридрих II) вызвал страшное гонение против своей матери-церкви… он овладел её замками, землями и владениями и, как общественный враг, держит их в своих руках по настоящее время.

Император Фридрих воспользовался крестовым походом в Палестину и переключил тамошние финансовые потоки папского престола на себя. Папа за такой «беспредел» собрался организовать против него полномасштабную военную кампанию. Дальше началась подготовка к этой кампании, главный этап которой в те времена — сбор необходимого количества денег и живой силы. Так что обозначенная цель приезда папского капеллана Стефана в Англию вполне реальна: собрать с вассалов папы десятину (десятую часть доходов) на войну.

…когда Стефан… изложил перед королём Англии, в чём состоят желания Папы и предмет его посольства, король созвал в Вестминстере… архиепископов, епископов, аббатов, тамплиеров, иоаннитов, графов, баронов, церковных ректоров и всех своих вассалов, чтобы они явились… для выслушивания вышеупомянутого требования и для постановления определения, сообразно с обстоятельствами… Стефан прочёл громогласно в присутствии всего собрания послание государя Папы, которым требовалась десятина со всего движимого имущества в Англии, Ирландии и Валлисе, обязательная для светских и духовных, с целью поддержать Папу в его войне с императором римским Фридрихом…в заключение государь Папа старается убедить всех членов Римской церкви, как прирождённых детей её, матери всех церквей, помочь ей всеми силами, имея в виду, что если она — чего Боже избави — погибнет, то и члены пропадут вместе с головой.

После того Стефан убеждал всех присутствовавших дать их согласие, указывая на честь и выгоды, которые достанутся на долю тех, которые исполнят требование Папы…король Англии… как мы сказали выше, обязался через тех, которые действовали от его имени в Риме, заплатить десятину: ему нельзя было отпереться от своих слов, а потому он молчал, и его молчание было принято за одобрение. Но графы, бароны и все светские отказались решительно от взноса десятины, не желая предавать своих ленов и светских владений на жертву Римской церкви. Епископы, аббаты, приоры и другие прелаты церкви после трёх-четырёх дней рассуждения и сильного ропота, согласились, наконец, опасаясь подвергнуться отлучению в случае сопротивления апостолическому предписанию. Согласившись против воли, они кончили бы это дело и выдали бы только такое количество серебра, которое не отяготило бы их слишком, если бы, как уверяют, Стефан Сеграв, тогдашний советник короля, человек, любивший одного себя, и сердце которого всегда было склонно ко злу, не заключил симонического договора с нунцием Стефаном и не устроил бы так, что десятина была вытребована сполна, к неисчислимому вреду для церкви и государства. После того нунций Стефан показал всем прелатам доверительное письмо Папы, которым он назначил его заведовать сбором десятины. Этот сбор должен был делаться не по той таксации, которая была недавно установлена для взимания двадцатой доли для приобретения от короля привилегий, но по новой оценке имущества, более удобной и выгодной для государя Папы; а именно, этот сбор должен был производиться с доходов, извоза, найма плугов, приношений, десятин, корма животных, производств земли и приобретённых имуществ, как церковных, так и других, под какими бы названиями они ни существовали; притом не допускалось никаких скидок, и ни под каким предлогом не принимались в соображения ни долги, ни расходы. Это же доверительное письмо уполномачивало Стефана отлучать сопротивляющихся и прекращать богослужение в церквах. На основании того Стефан в каждом графстве назначил своих агентов и отлучил всех тех, которые осмелятся сами или через других препятствовать сбору десятины или оценке имущества посредством стачки, укрывательства или другого обмана. А так как это дело не допускало никаких промедлений, то Стефан потребовал под страхом отлучения от всех прелатов и других, чтобы они внесли ему вдруг всю требуемую сумму, или сделав заём, или другим способом приобретя деньги, так, чтобы он мог, не выжидая конца операции сбора, удовлетворить Папу; а после они могут возвратить своё, когда будет собрана десятина. Он говорил, что государь Папа обременён такими огромными долгами, что он решительно не знает, каким образом кончить предпринятую войну. После того собор разошёлся, впрочем, не без сильного ропота.

Тогда Стефан немедленно разослал письма епископам, аббатам, приорам и монастырям всех орденов с приказанием под страхом отлучения препроводить ему к назначенному дню сумму серебра, хорошей новой монетой полного веса, достаточную для того, чтобы государь Папа мог удовлетворить своих кредиторов и чтобы они сами спаслись от отлучения. Этот человек был до того неумолим в своих требованиях, что требовал десятины даже с плодов следующей осени, которых можно было ожидать. Прелаты, не имея других средств, продавали чаши, сосуды, раки и другие священные предметы; иные же отдавали их в залог и делали займы. Стефан имел при себе проклятых ростовщиков, которые выдавали себя за негоциантов и прикрывали свою постыдную деятельность именем торговли; они-то и снабжали серебром тех, которые находились в нужде и угнетались взысканиями Стефана. Он не давал никому пощады, угрожал всякому, и те, которые успели достать серебро за большие проценты, делались потом жертвой ростовщиков и претерпевали страшные убытки. Англия разражалась в то время такими проклятиями, что нельзя было повторять их вслух; ропот был на устах всех; каждый говорил: «О, если бы этот сбор не пошёл впрок тем, для которых его делают!» Желание народа исполнилось, ибо «худо приобретённое не приносит пользы». Но с этой эпохи Англию точили ультрамонтаны (то есть заторные люди, живущие за Альпами; их называли также ломбардами; и эти два выражения сделались тождественными с именем ростовщика), которые хотя и называли себя торговцами, но в сущности были безбожными ростовщиками, которые старались поймать в свои сети всех, кого угнетали поборы римского двора Вследствие всего того, Стефан, капеллан государя Папы, а на деле человек, стригший себе серебряное руно, оставил в Англии ненавистную память о себе. Райнульф, граф Честерский[40], один воспротивился с энергией; он не хотел предать свою землю рабству и не позволил ни одному духовному или клерику в своём лене платить десятины; между тем Англия, Валлис, Шотландия и Ирландия были вынуждены к тому. При этом оставалось утешиться только тем, что и заморские государства, даже самые отдалённые, не были изъяты от этого побора. Когда все эти громадные богатства достигли рук Папы, он щедро наделил ими Иоанна Бриеннского и других вождей своей армии, что принесло великий вред императору, ибо, пользуясь ею отсутствием, они разорили его замки и укрепления.

Параллелей с событиями в Рязани и затем в остальных русских княжествах в 1237 г. столько, что трудно поверить. Ну разве что «монголо-татары» пришли десятину собирать не с ультрамонтанами-ломбардами, а с исполнявшими точно ту же роль бесерменами (купцы из земель Нижней Волги; от них в русском языке пошло ругательное «басурманин»). Однако, поскольку русские князья вассалами «монголо-татар» ещё не были, то остаётся одно последнее сомнение, снять которое можно, если найти ответ на последний вопрос: от чьего имени в таком случае пришли на Русь собирать десятину? На войну какого их сюзерена и с кем?

Не ответ, правда, а только первую подсказку даёт по-прежнему Матвей Парижский:

1241 г. По всей Европе и даже в странах сарацинских распространился странный слух, и по поводу того явились самые противоречивые мнения. На самом деле, были люди, которые утверждали, что император (Фридрих II. А.Б.) сам с умыслом поднял этот бич народов, татар;… Его упрекали за одно место письма, которое было несогласно с истиной. Там сказано, что татары, неизвестные прочим людям, вышли из южных стран, находящихся в жарком поясе; но это, очевидно, сказка, ибо мы никогда не слыхали, чтобы татары проходили по южным странам или восточным. Подозревали даже более: что тайные действия татар обходились не без сношения их с императором; никто не мог открыть их козней и планов, ибо они умеют скрывать свой язык и научились переменять вооружение. Если кто-нибудь из них попадается в плен, то величайшие мучения не могут исторгнуть у пленника их замыслов и планов. Известно, что… на всей поверхности земли обитаемой нет такого отдалённого угла, куда не проникали бы купцы, как о том сказал поэт: «Неутомимый купец доходит до конца Индии»; как же могло случиться, что эти татары при своей многочисленности оставались до сих пор никому неизвестными? Откуда явилось между ними такое согласие в замыслах и такая печальная тайна о их существовании? Говорят, что это гирканы и скифы (Sicii), столь любящие проливать кровь и живущие по горам и в ущельях севера… Эти-то татары в союзе с куманами (половцами. — А.Б.) были приглашены императором и напали на короля венгров и других владетелей в империи с целью, утомив их войной, заставить искать убежища у императора и дать ему присягу, за что император окажет им помощь. Действительно, когда всё это случилось, неприятель удалился. Но я далёк от мысли, чтобы подобное злодеяние могло гнездиться в сердце одного человека.

Вторая подсказка взята у английского специалиста по средневековым армиям и вооружениям:

Аланы… были тюрки с Кавказа, которых формально считали христианами… Известно, что они были на службе (византийских императоров)… с середины XIII века и до начала XIV. В своих хрониках Мунтанер утверждает, что аланов полагали «лучшей кавалерией, какую можно найти на Востоке»… и платили им вдвое больше, чем самым отборным собственно греческим подразделениям… Куманы (русские историки в основном называют их более привычным нашему уху именем половцы и ещё изредка используют обычное европейское — кипчаки. — А.Б.) составляли один из основных элементов византийских армий вплоть до первой половины XIV века, а их подразделения в составе центральной армии все вместе назывались «Скификон»… В 1241 г. (византийский — никейский — император) Иоанн III расселил до 10 000 куманов в качестве военных поселенцев во Фракии и Анатолии, и после этого их весьма часто мобилизовывали для участия в кампаниях в Европе, вплоть до 1292 г., а возможно и после этого… В 80-х годах XI века на службе у византийцев появляются англичане. В течение XII века они пополняют ряды «Варяжской гвардии» (личной охраны императора), и их число постоянно растёт, так что примерно с 1180 г. о гвардии стали говорить, что она «британская по национальному составу», хотя до 1204 г. в ней ещё было немало скандинавов. К 1272 г. гвардия, видимо, уже стала практически полностью английской, поскольку в это время (император) Михаил VIII говорит, что она состоит из «английских варягов»… Большинство наёмников — выходцев из Западной Европы, которых в византийских источниках называли «латинами», «франками» или «кельтами», составляли французы… Именно они и в меньшей степени наёмники-куманы составляли основу центральной армии Никейской империи. Латинов на службе у никейцев было так много — особенно при Иоанне III — что командовавшему ими офицеру было даже присвоено звание «мегас коностаблос»… Но начиная с 60-х годов XIII века французов становится всё меньше и меньше, а на смену им приходят наёмники — тюрки и куманы (половцы-кипчаки)… В XIII веке все подразделения латинских воинов в составе центральной армии проходили под общим названием корпуса «Латиникон» или ещё «Италикон»… Встречались иногда и другие отдельные союзнические подразделения. Например, в 1230 г. император Фридрих II выделил диктатору Эпира отряды итальянцев и немцев, а в 1240 г. сын Фридриха Манфред, бывший на тот момент королём Сицилии, отрядил в распоряжение византийцев 400 немецких рыцарей (сопоставимо с крупным крестоносным войском! — А.Б.)… В XV веке в одной из хроник, написанных в оттоманской империи, зафиксировано участие вспомогательных подразделений монголов в византийской армии Никейской империи… уже… в 1220–1237 гг… Не подлежит сомнению, что (византийский император) Михаил VIII заключил в 1261 г. союз с илханом Хулагу, а в 1282-м году золотоордынский хан Ногай выделил в его распоряжение монгольский отряд численностью 4 000 воинов… В 1305 г. илхан Ольджету пообещал Андронику II 40 000 воинов, а в 1308 г. действительно отправил отряд из 30 000 человек в Вифинию с целью помочь византийцам отвоевать у турок целый ряд потерянных ранее городов.

Суммирую. На момент «монголо-татарского нашествия» центральная (постоянная основная) армия императора Иоанна III Дуки Ватаца имела примерно такой состав: самый крупный корпус — западноевропейских рыцарей-наёмников — «Латиникон» под управлением одного из высших византийских военачальников (никак не меньше 10 000 только рыцарей и их конных оруженосцев, плюс сопровождающие их лучники и пехота); корпус поменьше — половецких наёмников — «Скификон» (до 10 000 всадников, но, может быть, и больше); элитные и самые высокооплачиваемые кавалерийские отряды аланов (наверное, тысяч семь-восемь тяжёлых и лёгких конников); «Варяжская гвардия», состоявшая исключительно из профессиональных военных норманнского происхождения (англичане в то время ещё были прямыми и очень близкими потомками колонизовавших Англию викингов-варягов), которая, скорее всего, насчитывала тысячи две-три человек; «экспедиционный» корпус, присланный сицилийским королём Манфредом, без сомнений, по указанию его отца императора Фридриха II (и у отца, и у сына, кстати, норманнской крови было не меньше, чем итальянской), всего — 400 рыцарей и, по правилам формирования рыцарских отрядов того времени, никак не менее 1 500-2 000 их конных оруженосцев, а также пеших лучников и рядовых воинов; вспомогательные отряды монгольской кавалерии (можно только предположительно считать, что их было один-два тумена, то есть до 2 000 всадников); наконец, собственно греческие подразделения кавалерии и пехоты и ещё какие-то мелкие отряды, собранные на зависимых территориях (вряд ли никейский император мог тогда собственными силами набрать, снарядить и содержать больше 10–15 тысяч человек).

Итого получается, что никейский император собрал под своим началом, сам и с помощью союзников, около 60 000 воинов. Причём в основном — воинов высоко профессиональных, опытных ветеранов и, главное — отличных всадников, что в тяжёлой кавалерии, что в лёгкой.

На юго-восточном фланге латинского мира, аккурат вдоль Босфорского пролива к 1241 г. собралась такая вот впечатляющая армия никейского императора, которому на вполне законных по понятиям тех времён основаниях надо и можно было отвоёвывать у «Европы» назад свою империю. И в составе этой армии как минимум треть — кипчаки (половцы), аланы и монголы.

А чуть дальше на север, на противоположном берегу Чёрного моря в том же 1241-м году, где-то в степях между Днестром и Доном собралась ещё одна армия, тоже нацелившаяся на «Европу» — многовековые союзники византийских императоров «монголо-татары». Числом эдак в 200 000 исключительно всадников. Это — колоссальная для Европы армия. В составе которой тоже основная масса — половцы.

К этому остаётся добавить, что императоры Фридрих и Иоанн были не просто союзниками: дочь Фридриха II Констанция (в замужестве Анна) была замужем за Иоанном III Дукой Ватацем. И оба императора были заклятыми врагами папы римского и всех его гвельфов по всей Европе: у предков Иоанна они вообще всю империю отобрали, против Фридриха развязали незадолго до того чуть ли не форменный крестовый поход.

В результате начавшейся общеевропейской войны в следующие несколько лет большинство сторонников папского престола были союзом двух императоров и монгольского хана разгромлены, а в 1261 г. никейский император вернул себе Константинополь и возродил Византийскую империю. И вот на эту-то войну и пришли в 1237 г. в северную Русь союзники Иоанна III Дуки Ватаца собирать деньги, князей, людей, лошадей — по одной десятой ото всего. И если на английском острове принуждать к этому бремени у папских посланников получилось легко и практически без насилия (просто пригрозили отлучением, за которым могла последовать карательная экспедиция верных папе сил), то на Руси вышло иначе, и принуждать пришлось силой, жестоко.

БЫЛО два периода в истории православной Церкви на Руси, когда её Центр — Константинопольская патриархия — оставалась без защиты императора: первый в 1204–1261 гг., второй — после падения империи в 1453 году.

В XV веке Русь хоть и сначала робко, но начала предпринимать шаги в сторону независимости. Наследники Орды, сохранившие конспиративное название своих пращуров «татары», пытались восстановить былой порядок, но всё закончилось неудачей во время знаменитого стояния на реке Угре. Далее наступило столетие жёсткого противостояния Москвы и татар. Татары, естественно, тут же превратились в трудах московских историков в злейших «врагов народа». Ведь московская Церковь на этом этапе уже нацелилась на независимое бытие в высшем ранге патриархии, и поэтому ей отныне была нужна независимая Россия — Третий Рим. Бывшие же её главные защитники татары с их наивными претензиями на жизнь в рамках старых, освящённых веками договорённостей, назойливо мешали осуществлению проекта. Отсюда и настойчивое подзуживание к разрыву с татарами, к нарушению клятвы и к самовольному возложению на себя царской шапки, которое столь хорошо описано в главах летописей, посвящённых отношениям Церкви и двух Иванов Васильевичей — III и IV.

В 1204 г., после падения Константинополя и исчезновения «сюзерена», в русских княжествах начался точно такой же процесс ухода от наладившейся было системы подчинённого отношения Руси к Византии. Начался он по той же самой простой причине: Византии не стало. Кто-то из князей наверняка должен был в этой новой геополитической ситуации предпочитать независимость для себя и автокефалию для Церкви, кго-то хотел идти в большой европейский союз католиков (папские послы явно зачастили в те десятилетия на Русь) и, видимо, только явное меньшинство сохраняло лояльность к оставшемуся без сильной руки патриарху и опереточному на первых порах Никейскому императору (их ведь таких императоров после падения Константинополя стало четыре и все с претензиями; поди угадай, кто из них сумеет набрать реальную силу и снова встать на ноги; да и сможет ли вообще?).

И потому в момент, когда Фридрих II, Иоанн III Дука Ватац и его монгольские союзники договорились о своём совместном выступлении против папских сил по всем фронтам со всех сторон одновременно, и когда Иоанн III Дука Ватац приступил к собиранию денег, людей и прочего необходимого для войны, не нашлось на Руси охотников участвовать в его предприятии. Нашлись, наоборот, в немалых количествах смельчаки, решившиеся на сопротивление — на поднятие руки на царя. Последствия этого просчёта слишком своевольных князей были самые плачевные и для них самих, и для их подданных. Но для Церкви на Руси монголы с половцами (которых Церковь так и не научилась называть вежливо, по-человечески) стали в те дни, как и для императора, долгожданными союзниками.

Если внимательно читать летописи, то даже после всех правок и редактур, которые проделали, начиная с XVI века, всё равно очень заметно различие между пропагандистской линией по отношению к «монголо-татарам», как суровым, но справедливым исполнителям Божьей кары во время возрождения с их помощью Византии, и линией по отношению к ним же двести пятьдесят лет спустя после окончательного падения империи, когда они превратились в неведомо откуда появившихся безбожных злодеев-агарян.

МНЕ трудно сказать, почему та война 1240-х гг. не вошла в Историю, как Первая мировая война — она по всем признакам именно ею и была. Наверное, у всех главных участников, имевших решающее влияние на пропаганду и решение о том, что должно войти в Историю, а что нет, были свои резоны, чтобы правду о той войне поскорее забыть, а «татар» превратить в исчадие Ада. Более или менее очевидно только одно: надежды на то, что международное сообщество историков эту свою оплошность исправит — мало.

И ещё меньше надежды, что когда-нибудь русские историки отыщут всё-таки, наконец, и расскажут правду о нашей родословной и о том, кто и в какие союзы русских князей зазывал, на что они соглашались или не соглашались, какую, наконец, в итоге выдающуюся роль в Истории сыграли наши предки: и готы-половцы, и славяне, и все прочие народы всех русских княжеств.

Ну и ещё вот после второго, более пристального взгляда на вещи, кажется очевидным, что в своём политическом завещании Александр Невский обращался к своему народу, князьям и дружинникам с очень им всем тогда понятным призывом: не поддавайтесь ничьим уговорам, никогда больше и не думайте вступать ни с кем в союз против (византийского) царя!

«Последний человек в Европе»

НЕТ нужды доказывать, что избиение еретиков-готов, как вообще любой геноцид, — событие страшное. Очевидно и то, что оно наверняка страшнее, чем аналогичный фламандский геноцид (это когда Фернандо Альварес де Толедо, III герцог Альба отправился исполнять вердикт Церкви: голландцы, как и готы задолго до них, виновны в выборе христианства иного толка — то есть в ереси — и потому подлежат наказанию смертью все поголовно). Трагедия готов страшнее, чем геноцид армянский, и даже чем тот ужас, который пережила еврейская нация во время Второй мировой войны.

Потому что готский геноцид, в отличие от всех упомянутых, удался: был осуществлён в полном объёме, виновные в нём не были наказаны ни при жизни, ни посмертно, и их деяние даже не отложилось в нашем историческом сознании, как попрание человечности — всего лишь, как мало кому известный в деталях очередной локальный конфликт под названием «Готские войны императора Юстиниана».

Именно из-за систематической работы по искоренению памяти о готах из исторического сознания русского народа оказались вычеркнуты из официальной истории или выведены в ней в практически анонимном виде прямые потомки готов на территории будущей России — печенеги и особенно половцы.[41] И хотя предложенные мной выше рассуждение и основанная на нём версия главного события в русской истории того периода суть именно что всего лишь одна из нескольких возможных версий, на её примере хорошо видно, насколько на самом деле искажены до неузнаваемости в нашем национальном (и лично каждого) представлении место и роль этих наших предков в ключевых, эпохальных событиях средневековья.

Ясно и то, что подобная ущербность нашего восприятия собственной истории могла быть достигнута в таких глобальных масштабах только за счёт процесса не менее всеохватного, с крайне неприятным для нас названием: промывание мозгов. Понять же, что кто-то веками и весьма умело хозяйничал в головах наших предков, и что зараза, посеянная теми умельцами, так и осталась нераспознанной и даже передалась нам — спору нет, страшно.

А вот страшно ли действительно, то есть не просто печально при праздном созерцании Истории, а по-настоящему, в действительности, сегодня страшно — это, согласен, не настолько очевидно. Поэтому мой следующий, теперь уже орвеллианский пример будет посвящён всё той же проблеме мироустройства — промывавнию мозгов с целью сокрытия преступления против человечности — но теперь уже в современном нам мире.

В ПЕРЕВОДЧЕСКОМ цехе с некоторых пор бытует классический образец не нечаянного, а вполне сознательного и потому злостного заблуждения в переводе. Это цитата, использованная в предисловии к американскому изданию (1956 г.) сатирической сказки Дж. Оруэлла «Скотный двор»[42], взятая из другого орвелловского текста (его статьи «Почему я пишу»):

Каждая всерьез написанная мною с 1936 года строка прямо или косвенно была против тоталитаризма.

Злонамеренность, проявленная в данном «переводе на понятный язык», заключается в следующем.

Во-первых, эта цитата вышла из под пера одного из наиболее уважаемых и знаменитых историков-публицистов своего времени англичанина Монти Вудхауза (предисловие к данному изданию «Скотного двора» написал он). Не в последнюю очередь именно благодаря его бесспорному учёному авторитету среди современников[43] — ему верили! — цитата быстро разошлась миллионными тиражами не только в США, но и во всём мире.

Во-вторых, стремительное распространение в читающем мире орвелловской сказки с предваряющей «разъяснительной» цитатой не было спонтанным: его тщательно, целеустремлённо координировали и последовательно финансировали спецслужбы Великобритании и США, занимавшиеся политической разведкой и пропагандой.

___________________

Сегодня из рассекреченных документов известно, что во время Второй мировой войны Монтегю «Монти» Вудхауз также служил в диверсионно-пропагандистском (партизанском) Управлении британской разведки (Special Operations Executive, SOE), а после войны, в 1952 г. — непосредственно участвовал в организации и осуществлении государственного переворота в Иране, в результате которого был свергнут назначенный демократическим путём премьер-министр Мохаммед Моссадек. Тогда же, в 1950-е гг. Вудхауз руководил специальным автономным подразделением в составе секретного управления британского МИДа, ведавшего тайной пропагандой — т. н. Информационно-исследовательского управления (Information Research Department, IRD; учреждено в 1948 г. как секретное подразделение Форин офиса, аналогичное по статусу SIS (МИ6)).

В США ту же задачу психологической войны против СССР и стран социалистического лагеря решало специальное подразделение ЦРУ — Psychological Warfare Workshop, Office of Policy Coordination, OPC.

В 1951 г. при непосредственном участии этих секретных служб и лично «Монти» Вудхауза были созданы журнал Encounter и его издания-близнецы на французском и немецком языках. Благодаря энергичной и щедро профинансированной раскрутке они быстро стали наиболее популярным чтением в среде хоть и левой, но настроенной против СССР интеллигенции. Во главе этого международного проекта поставили созданный тогда же Конгресс за свободу культуры (Congress for Cultural Freedom; его руководителем — генеральным секретарём — назначили брата Владимира Набокова, Николаса Набокова, отставного офицера спецслужб США).

Эти подставные структуры американских и британских пропагандистских спецслужб активно способствовали стремительному росту международной популярности двух произведений Дж. Оруэлла — сказки «Скотный двор» и романа-антиутопии «1984» — которые быстро обрели статус классики западной антисоветской мысли.

Однако в 1967 г. разразился большой международный скандал, поскольку в Европе стало известно, что вот уже пятнадцать лет и Конгресс, и все его столь популярные среди интеллигенции журналы и публикации находились под контролем и финансировались за счёт средств ЦРУ (через подставные благотворительные организации) и, отчасти, из бюджета британского IRD. Возможно, наиболее негативно прозвучали в Европе опубликованные в прессе высказывания офицеров ЦРУ, руководивших этой операцией: они подчёркивали, что нисколько не сожалеют о проделанной подрывной работе и испорченной репутации европейской интеллигенции.

___________________

Реально оценить злонамеренность, проявленную Монти Вудхаузом со товарищи при цитировании Оруэлла, сегодня совсем не сложно: достаточно посмотреть, что в результате получилось.

Вот, например, всего через пятьдесят лет (в 2009 г.) талантливый и весьма популярный в России публицист в юбилейной статье «Перечитывая Оруэлла. К шестидесятилетию романа» (имеется в виду «1984») без тени сомнения написал:

Ужас будущего тоталитарного мира описан у него так предметно, что становится страшно по-настоящему… Смешно: он писал главный антикоммунистический текст столетия, а за ним следили английские спецслужбы, считая его тайным адептом коммунизма! По старой памяти — имели основания, но эту школу, с начальных классов «испанского» романтизма и до последнего звонка послевоенной сталинщины, Оруэлл к тому времени — закончил. И в поколении, ослепленном левой идеей аттестат интеллектуальной зрелости заслужил одним из первых.

Это — в очередной раз озвученное стандартное представление о Джордже Оруэлле в том виде, в каком оно сложилось на сегодняшний день в массовом сознании; то есть — вполне оформившийся современный мировоззренческий стереотип, по смыслу полностью соответствующий цитате, которую ввёл в оборот Монти Вудхауз. Из-за чего стереотип и получился таким же ложным — или (не)простым — как и рассмотренный выше макиавеллизм.

___________________

Отмечу сразу первый настораживающий сигнал в юбилейной статье — элементарный сочинительский и из-за этого явно ангажированный перебор у автора: Дж. Оруэлл умер в первые дни 1950 г., когда «до последнего звонка послевоенной сталинщины» оставалось ещё больше трёх лет.

МОНТИ Вудхауз, как когда-то кардинал Поул, в буквальном смысле слова оскопил выбранную для цитаты фразу: там, где он в ней поставил точку, у автора в оригинале стоит союз «и». Кроме того, Вудхауз проделал этот категорически запрещённый между честными людьми трюк не с какой-то проходной, второстепенной мыслью автора, а с одним из его самых принципиальных высказываний; напомню: статья, из которой взята цитата, называлась «Почему я пишу». В нетронутом же виде фраза Оруэлла звучит так (курсив в цитате сохранён авторский)[44];

Каждая всерьез написанная мною с 1936 года строка прямо или косвенно была против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимаю.

Оруэлл написал эти, как всегда у него, предельно ясные, чеканные формулировки через десять лет после окончания «начальных классов ‘испанского’ романтизма», через год после выхода в свет «Скотного двора» и уже имея на руках полновесные черновики романа «1984».

Более того, по собственному признанию Джорджа Оруэлла именно благодаря познанному в «начальных классах ‘испанского’ романтизма» он уже никогда больше не отступал от сформировавшейся у него тогда идеи демократического социализма. А демократический социализм — это центральное, самое главное течение мировой левой идеи. Памфлет «Лев и единорог: социализм и английский гений», воспевший грядущую английскую социалистическую революцию, написал в 1941 г. не кто-нибудь, а всё тот же Дж. Оруэлл. И он никогда от этого авторства не отказывался и его не стыдился.

___________________

Почему автор юбилейной статьи прежде, чем во всеуслышание заявить свой «перевод» политического кредо Оруэлла, не удосужился послушать его самого — вопрос, естественно, не ко мне.

___________________

Смотрим на результат, получившийся из-за злонамеренного цитирования, дальше. Публицист пишет:

...Репертуар тоталитаризма (и авторитаризма как его застенчивой разновидности) слишком убог, чтобы что-то могло не повториться…

Г-н Медведев, вам привет от г-на Оруэлла!

Привет — Уго Чавесу, Ким Чен Иру, Махмуду Ахмадинежаду, братьям Кастро, братской Джамахирии, Мьянме, мать её… Всем по периметру…

Жаль, конечно, что у автора случился такой полный сбой в ясном и понятном изложении мысли, и что не получится у читателя узнать, кого ещё он имел в виду, обратившись ко «всем по периметру»: только ли стандартный нынче у международных пропагандистов набор «злодеев», или всё-таки кого-то ещё?

____________________

Вот мой любимый il Machia — это дружеское прозвище дали Никколо Макиавелли его приятели — себе подобных бестолковых намёков не позволял; был при изложении своих мыслей безупречно честен по отношению к читателю. И потому я тоже думаю: хочешь помочь читателю точно и без ошибок понять, что такое тоталитаризм, приводишь для этого пример — так приводи его внятно и законченно. Не хочешь, не можешь почему-либо такой цельный пример привести — не приводи. Воля твоя. Но, будь ласков, не путай ты своего читателя, нехорошо это.

___________________

Впрочем, пусть; не важно. Потому что, по мысли автора юбилейной статьи, в романе у Оруэлла «коммунизм — только частный случай» тоталитаризма. На самом-то деле, говорит автор, «речь в романе — не о левых и не о правых, речь о человеке и (о) его свободе. Всё остальное — подробности…», и спорить с тем, что на всём протяжении романа «1984» ведётся страстный разговор о человеке и о его свободе, никто не станет.

Но вот зато с тем, что речь в романе «не о левых и не о правых» согласиться можно уже только наполовину.

С тем же, что «коммунизм» в романе Оруэлла — только частный случай тоталитаризма, да к тому же ещё и «всего лишь подробности», согласиться нельзя уже вовсе. Из чего с неумолимой логичностью вытекает, что зато полностью правильны слова автора:

(Оруэлл) писал главный антикоммунистический текст столетия.

Вывод из чтения юбилейной статьи: следуя дурному примеру, поданному Монти Вудхаузом, очередной недобросовестный переводчик повёл своих доверчивых слушателей прямиком в серьёзное заблуждение.

ПИШУ об этом столь самоуверенно, потому что знаю: примерно так же отреагировал бы на посвящённую его роману юбилейную статью сам Оруэлл.

Вот, например, ещё одна не менее значимая цитата из его статьи «Почему я пишу» (тоже в переводе М.Ф. Мисюченко, но курсив теперь мой):

«Скотный Двор» был первой книгой, в которой я попытался с полным сознанием того, что делаю, сплавить воедино политическую и художественную        цели. Вот уже семь лет, как я не написал ни одною романа, но надеюсь, довольно скоро напишу…я достаточно ясно представляю себе, что за книгу хочу написать.

И вот теперь два конкретных примера — художественный и политический — того настоящего материала, из которого у Оруэлла получался его уникальный сплав. Начну с художественного.

Прототипом Джулии — «девицы из литературного отдела» в романе «1984» — послужила вторая жена Оруэлла Соня Броунелл, сотрудница редакции престижного лондонского литературного журнала Horizon (его издавал однокашник и друг Оруэлла Сирилл Коннелли). Сначала у красавицы-Сони с Оруэллом был недолгий роман, после которого они вплоть до 1949 г. оставались довольно близкими друзьями, а в 1949 г., за несколько месяцев до смерти Оруэлла Соня приняла его предложение и вышла за него замуж.

Летом 1946 г. Коннелли опубликовал в своём журнале написанную Соней большую рецензию на книгу французского автора Роже Пейрефитга «Особенная дружба». И поскольку действие этого романа происходило в мужской католической школе-интернате, Соня — сама получившая образование в таком же интернате для девочек — смогла тонко почувствовать и сопережить драму героев. Вот как об этом недавно рассказала в своей книге воспоминаний её близкая подруга Хилари Сперлинг:

(Летом 1946 г. Оруэлл уединился на Гебридских островах, чтобы воссоздать Соню в образе Джулии, и…)…судорожные интеллектуальные метания Уинстона (главного героя «1984». —А.Б) развеялись под яростным, почти что звериным и слепым напором ненависти, которую Джулия испытывала по отношению к тоталитарной системе и присущему ей подавлению индивидуальности и свободы.

(…)

(О том же говорила в своей рецензии и сама Соня.) Чуть ли не половина её статьи — это рассуждение с плохо скрываемой яростью о боли и унижениях, которые ей довелось пережить в детстве. Роман Пейрефитта посвящён дружбе двух мальчиков, чьи отношения в закрытой католической школе (как и отношения Уинстона и Джулии в романе Оруэлла) являются по своей сути подрывом системы воспитания, принятой в католических интернатах. Неудивительно, что этот роман вконец разбередил в Соне старые раны, и без того уже потревоженные расспросами Оруэлла о её школьных годах. И поэтому так страстны, почти бессвязны слова Сони о тех, кто когда-то имел над ней власть и требовал беспрекословного повиновения, «не столько заботясь о девственности подопечных, сколько стремясь искоренить ту угрозу их системе воспитания, что несёт в себе потаённое чувство, горящее в юных сердцах. Полюбившие друг друга дети создают себе свой мир, недоступный их воспитателям. И эта недоступность и делает его неприемлемым для тех, чья единственная цель — целиком и полностью властвовать над каждым вздохом и каждым помыслом… Но все эти церковные воспитатели, как и вообще все тоталитаристы, забывают, что их методы могут быть обращены и против них самих…»

…Оруэлл в своём романе говорил (в этом контексте. — А.Б.) о «двоемыслии» (doublethink); Соня в своей рецензии поместила в центр католической системы, управляемой церковным эквивалентом орвеллианской полиции мысли, «двоевзгляд» (double vision): «каждый ребёнок в отдельности должен быть управляем, все потаённые уголки детских душ надлежит найти и раскрыть; а для этого следует убивать в них в зародыше любую веру в то, что люди способны приходить на помощь друг другу».

(Неизвестно, читал ли Оруэлл тогда статью Сони)…но трудно поверить в столь невероятное совпадение: ведь именно тогда, когда он приступил к написанию романа, его бывшая любовница предельно точно обозначила в своей журнальной статье смысловой стержень его художественного замысла. Вымышленная Оруэллом Джулия говорит тем же голосом, что и его живая Соня, которая писала: «…стоит распознать их мир — и ты уже никогда не станешь их жертвой, потому что откроешь для себя единственное необоримое средство защиты от них — циничное осознание, что тебе больше нечего терять… Такова печать католического воспитания… Все, кто через эту школу прошёл, безошибочно распознают её друг в друге. Словно члены некого тайного братства, они обнимают друг друга, забывают на миг зло, что им причинили, и осторожно, робкой лаской пытаются хоть немного успокоить свою боль…»

ИСТОКИ главной политической составляющей «1984» и того очевиднее. Публикуя статью «Почему я пишу», Оруэлл, действительно, уже очень ясно представлял себе, что за книгу хотел написать: это хорошо видно из следующих цитат. Только предварительно требуется короткое пояснение.

В 1941 г. вышла очередная книга довольно знаменитого тогда и плодовитого американского политолога Джеймса Бернхема (был в 40-60-х гг. кем-то вроде нынешнего Збигнева Бжезинского; умер в 1987 г.). И называлась его книга — «Революция менеджеров. Что происходит в мире» (у нас в обиходе называется ещё тоже «Управленческая революция»), Бернхем в этой книге анализировал две главные идеи; одну из них — о том, что мир становится и скоро станет трёхполярным — сразу после войны обсуждали на Западе очень широко, во вполне практическом плане, так же, как в последнее время глобализацию.

В самый разгар этой широкой международной дискуссии поучаствовал в ней и Оруэлл, посвятив книге Бернхема пространное эссе. В котором в самом начале написал:

…основной тезис (книги Джэймса Бернхема. — А.Б.) я бы сформулировал так: Капитализм исчезает, но на смену ему приходит не Социализм. Вместо этого сейчас вырастает новый тип централизованного, планового общества, которое не будет ни капиталистическим, ни демократическим в любом из тех смыслов, в каком мы демократию понимаем. Управлять этим совершенно новым обществом будут люди, которые реально и на деле контролируют средства производства, а именно: хозяйственные руководители, техники, бюрократы и военные, которых Бернхем всех вместе именует «менеджерами». Эти люди устранят старый капиталистический класс, подавят рабочий класс и организуют общество таким образом, что вся власть и экономические привилегии останутся у них в руках. Право частной собственности будет уничтожено, но право общей собственности введено взамен не будет. Новые «менеджерские» общества будут состоять не из пёстрой толпы небольших независимых государств, а из огромных сверхгосударств, сформированных вокруг основных промышленных центров в Европе, Азии и Америке. Эти сверх-государства будут драться между собой за последние остатки ещё незахваченных земель, но, видимо, будут не в состоянии завоевать друг друга окончательно и полностью. Внутреннее устройство в каждом отдельном сверх-государстве будет иерархическим: высший слой будет состоять из новой аристократии, выбившейся туда за счёт исключительных способностей и таланта, а на дне будет основная масса полу-рабов.

Это — чистый «скелет» романа «1984», на который осталось нарастить «мясо» — события, персонажей, происходящие с ними перипетии. А так: главная декорация вот она на сцене, как на ладони.

И ещё легко увидеть, что в обсуждаемой системе, действительно, нет ни левых, ни правых и вот в этом-то смысле с заявлением автора юбилейной статьи можно согласиться. Но только наполовину, потому что дальше в своём эссе Оруэлл сформулировал и вот такую мысль:

Как я уже сказал, Бернхем, видимо, скорее верно, чем неверно, говорит о настоящем и недавнем прошлом. За последние примерно пятьдесят лет общее направление развития несомненно шло в сторону олигархии. Промышленная и финансовая власть всё больше и больше концентрируется; значение каждого самостоятельного капиталиста или держателя акций неизменно уменьшается, а новый «менеджерский» класс учёных, техников и бюрократов, наоборот, всё растёт; пролетариат в его противостоянии централизованному государству слабеет; маленькие страны становятся почти совсем бессильны против больших; представительные органы приходят в упадок, появляются однопартийные режимы, основывающиеся на полицейском терроре, плебисциты фальсифицируются, и т. д. Всё это ясно указывает, в каком направлении идёт развитие.

___________________

Хочу, пока этот штрих не забылся, особо обратить внимание читателя вот на что. У Оруэлла в «1984», как известно, есть «книга внутри книги», которую по ходу романа читает его главный герой и в которой излагается истинная природа тоталитаризма в Океании. В той книге только что приведённые цитаты из публицистики самого Оруэлла — фигурируют в тексте все, практически дословно. То есть Оруэлл в своём полемическом эссе, по сути, проговаривал политическую цель своего романа. И говорит он при этом: «значение каждого самостоятельного капиталиста или держателя акций неизменно уменьшается». Но ведь «при коммунизме», в СССР — не было и быть не могло ни капиталистов, ни держателей акций. А тогда о развитии каких реальных и явно некоммунистических стран Оруэлл-публицист (а следом за ним и романист) говорил, что оно в его время «несомненно шло в сторону олигархии»? В 1946 году?

___________________

Продолжаю цитату (курсив мой):

Если тоталитаристские силы восторжествуют и мечты геополитиков осуществятся, Британия, как мировая держава, перестанет существовать, и вообще всю Западную Европу целиком поглотит какое-то одно из великих государств. Англичанину рассматривать такую перспективу бесстрастно трудно… Перед американцем такой (как у англичанина — А.Б.) выбор не стоит. Что бы ни случилось, Соединённые Штаты, как великая держава, выживут, да и с американской точки зрения не так уж и важно, будет над Европой доминировать Россия или Германия. Из тех американцев, кто вообще над этим задумывается, большинство предпочли бы, чтобы мир поделили между собой два-три государства-монстра, которые бы договорились о своих окончательных границах и потом могли бы торговаться между собой по экономическим вопросам, не обременяя себя более идеологическими спорами… Так что не удивительно, что видение мира у Бернхема часто весьма очевидно близко к взглядам американских империалистов… Это — «жёсткий» или «реалистический» взгляд на мир…

Таков ясный и без обиняков ответ самого Оруэлла на вопрос, о чём и о ком именно его рассуждение, о чём он шлёт своё предупреждение в романе «1984»: об обществе, которое, среди прочего, как того и хотят американские империалисты, не будет более обременено идеологическими спорами. То есть в котором больше не будет споров между «левыми» и «правыми». И, значит, не будет и их самих, левых и правых трибунов, идеологов, политиков, журналистов. Потому что будут они все под одну гребёнку, приглаживающую аккуратно тоталитарную власть империалистов. И страшный результат именно такого развития событий Оруэлл и описал в «1984».

А я в связи с этим думаю в некотором недоумении: понимал автор юбилейной статьи или нет, чью сторону он принял и взялся столь энергично отстаивать, когда написал: «…речь в романе — не о левых и не о правых… (это не главное, это) подробности…»?

Ведь сам-то Оруэлл важным и таким грозным в своём предупреждении считал: вот что сделают с человеком, с тобой, мой читатель, если и когда волею заполучивших монопольную власть империалистов общество перестанет понимать, что оно делится на левых и правых…

___________________

Эта странная позиция, занятая автором юбилейной статьи, у меня, лично, при чтении его текста сразу вызвала вот такую ассоциацию: великий борец за освобождение человеческой мысли и одновременно философ ярко выраженного левого толка Жан-Поль Сартр вместе с группой единомышленников основал в 1970-х гг. своё издание, которое они весьма символично назвали «Освобождение» (Libération); сегодня эта газета, по-прежнему заявляющая себя, как «левая», принадлежит по сути Эдуарду де Ротшильду (он владеет, насколько известно, 37 % акций).

РАЗЪЯСНЕНИЕ Оруэлла ничуть не удивительно, если помнить: он, конечно же, выступал против советского, сталинского режима; но отнюдь не только против него; потому что понимал тоталитаризм вот так (цитата из того же эссе):

…мысль о том, что индустриализм неизбежно ведёт к формированию монополии, и что монополия в свою очередь неизбежно приведёт к установлению тирании, не добавляет неожиданного или нового к видению этого вопроса.

Индустриализм на стадии его предельной монополизации экономисты — современники Оруэлла понимали и толковали, как империализм. И, значит, Оруэлл считал, что не ограниченный никакими антимонопольными факторами империализм неизбежно ведёт к тоталитаризму.

Для взглядов Оруэлла — а не его «переводчиков» — это, конечно же, естественно, потому что всю жизнь (а не только в беспечной и разудалой молодости) он был последовательным и принципиальным сторонником идеи, которую сам же определял словами «демократический социализм». Причём считается, что слово «демократический» он добавлял исключительно с целью подчеркнуть, что советский, сталинский режим — это не социализм, потому что он не демократический, и что он поэтому не имеет ничего общего с тем, во что верил Оруэлл. В остальном же Оруэлл верил — в социализм, и в его время это означало, что он был — убеждённый антиимпериалист.

Вот ещё из статьи «Почему я пишу»:

Сначала пять лет я занимался неподходящим делом (служил в индийской имперской полиции в Бирме), а потом пережил бедность и ощущение полного провала. Это разожгло свойственную мне ненависть к власти и заставило меня впервые осознать в полной мере существование трудящихся классов, а работа в Бирме дала мне случай разобраться в природе империализма.

И ещё в эссе про «революцию менеджеров»:

До недавнего времени понятие «социализм» предполагало в нашем представлении политическую демократию, социальное равенство и интернационализм. Сегодня ни малейших признаков того, что хоть что-то из перечисленного хотя бы где-то осуществляется, не видно нигде.

Политическую демократию во времена Оруэлла ещё понимали в классическом смысле, как свободное и открытое состязание правых, центристов и левых на политическом поле; по справедливым и всеми признанным правилам; при взаимном уважении к естественному праву друг друга отстаивать интересы именно и только «своих» — бедных, средних, богатых; при взаимном понимании, что только так и можно дать всем возможность голосом своей партии сформулировать и отстаивать свои личные интересы; именно всем: бедным за повышение зарплаты, средним за защиту их маленьких предприятий от монополистов, богатым за их право быть и оставаться богатыми; и, наконец, при общем понимании всеми и одинаково, что иначе не избежать тоталитаризма — победившей монополии одной партии: мобократии (власти огромной толпы бедных) или олигархии (власти малюсенькой кучки богатых).

Такое общее и одинаковое понимание всеми реальной и очень грозной опасности и привело ещё в Древней Греции к созданию республики — для равной защиты равных прав всех от монополии одной партии. Искренний и убеждённый борец против такой именно монополии — бесконечно мною за то любимый In Machia — вполне логично и стал возродителем античной республиканской идеи и более чем заслуженно остался на века в глазах всех еретиков одним из символов Возрождения — своего рода социализма этой ещё не такой давней эпохи.

Вот в такой-то настоящий социализм и верил Оруэлл. И не видел при этом никаких признаков его становления — нигде. Видел, наоборот, «общее направление развития несомненно… в сторону олигархии». И именно из-за этого, а не просто из-за достижений коммунизма в одной отдельно взятой стране, он и написал то, что написал.

ЧТОБЫ правильно понимать, кого и что Оруэлл имел в виду в своей книге, стоит обратить внимание ещё вот на что.

Бернхем утверждал, что «революция менеджеров» уже победила в России и в Германии, и что она уже набирает силу в США. Россия (СССР) и Германия тогда были, действительно, вполне орвеллианскими государствами-монстрами, уже поглотившими многих других и уверенно вставшими на путь в мир, в котором не будет «пёстрой толпы небольших независимых государств»; Соединённые Штаты (т. е. «соединённые государства») всё ещё были в процессе присоединения к себе новых «штатов» (государств) и одновременно силой устанавливали свой контроль над другими странами в разных уголках планеты: в 1940 г. события, случившиеся ранее, например, в мексиканских Техасе и Калифорнии, или на Кубе и Филиппинах, имели политическую актуальность примерно такую же, какую для нас сегодняшних имеет, скажем, начало нашей перестройки. (Недаром Оруэлл обозначил временную перспективу: «за последние, примерно, пятьдесят лет…». То есть и в его представлении, и в представлении его современников «Штаты» ещё вполне могли взять да и свернуть окончательно и бесповоротно на путь превращения в «государство-монстр», надгосударство.)

Оруэлл в своём эссе с оценкой, данной Бернхемом в 1940-м году, в целом согласился (с той оговоркой, что в Штатах процесс был ещё не столь очевиден и потому не необратим).

Но писал Оруэлл эссе не в 1940-м году, а в 1946-м. А тогда в Европе уже полным ходом пошёл процесс, результат которого нам всем сегодня известен под названием «Европейский союз»; и Оруэлл — политический публицист— конечно же о нём хорошо знал. И вот что во всё том же эссе о «менеджерах» написал:

Трудно было ожидать, что кто-либо сумеет точно предсказать последствия Версальского договора, но то, что они будут плохими, могли предположить — и предполагали — миллионы людей. Так же и с урегулированием, которое нынче навязывают Европе: не миллионы, конечно, но всё равно очень многие думающие люди видят, что последствия его тоже будут плачевными.

А ведь урегулирование Европе навязывали как раз люди с «жёстким» или «реалистическим» взглядом на мир, близким к «взглядам американских империалистов»; урегулирование трёхполярное, в которое советский «коммунизм» вполне гармонично вписывался составной частью предполагавшегося нового «мира победивших менеджеров».

Пишу об этом, а мысль моя, упрямица, напоминает:

— самый последовательный и упорный противник «американских империалистов» в Европе, настоящий патриот свободной и независимой Франции генерал Шарль де Голль только чудом остался жив после, как минимум, семи покушений на него (в те же годы, когда погибли Джон и Роберт Кеннеди, Даг Хаммаршельд, Эрнесто Че Гевара) и ушёл с мировой политической арены под огромным давлением всего тогдашнего западного мэйнстрима, за пару лет превратившего его в представлении общества в тирана, только немного не дотягивающего до масштаба Сталина (а вместо него президентом стал Жорж Помпиду — бывший топ-менеджер одного из банков Ротшильдов);

— шестьдесят лет структуру Европейского союза строили т. н. «методом Монне» (Жан Монне — современник Оруэлла, тесно сотрудничавший во время и после войны с британской и американской правящими элитами; один из признанных отцов-основателей и первых главных строителей Европейского союза), а сегодня сами европейские властные элиты вынуждены признать, что метод этот был, действительно, недемократичным и применять его далее уже невозможно;

— и, наконец, результат шестидесятилетнего применения метода Монне — проект Конституции ЕС — был недавно похоронен, как абсолютно не демократический и отражающий исключительно интересы европейских бюрократов (типичных бернхемовских менеджеров), и крупного капитала, причём похоронен он был в первую очередь по результатам референдума, проведённого как раз во Франции, то есть на родине и современной демократии, и генерала де Голля.

Забавно в этой связи: сменившая хозяина, но, вроде бы, не свою социалистическую ориентацию газета «Освобождение», как и весь мэйнстрим во Франции, сначала активно агитировала за этот проект Конституции ЕС, а когда проект был отклонён, много и достаточно негодующе писала о «неудаче», о «провале» референдума (échec du référendum).

Забавно это потому, что в данной оценке — «референдум потерпел неудачу» — произошла эдакая оговорка по Фрейду. Ведь подобную неудачу могут потерпеть только правительство, власть, желающие заручиться одобрением народа по поводу какой-нибудь предлагаемой ими политики и opганизующие с этой целью плебисцит.

Референдум же потерпеть неудачу может только в одном случае — если он почему-либо не состоится. Потому что референдум — в свободном демократическом обществе, во всяком случае — это когда не власть, а как бы вся нация спрашивает сама себя: что я по этому поводу думаю? И сама же себе отвечает: а вот что. И только если нация на свой вопрос себе почему-либо не ответит, референдум и получится неудавшимся.

Ну а коли нация сама себе вопрос о проекте Конституции ЕС задала и сама себе на него ответила, то референдум-то, значит, вполне удался и состоялся. А потерпели неудачу, провалились начинание Монне и те его сторонники, про которых нация сама себе — и им в том числе — сказала: нет, в таком виде нам это всё не нравится. Вот потому и забавно иногда читать в данном случае французское, вроде как социалистическое, т. е. вроде как народное и про-демократическое издание.

Потому же забавно (грустно на самом деле) думать о причинах, по которым издатели «1984» настояли на смене названия, которое Оруэлл предлагал для своего романа. А ведь у него рабочее название вплоть до сдачи рукописи издателю было гораздо более личным, конкретным и адресным: «Последний человек в Европе». И вот оно-то — если уж браться перечитывать роман, но только с не затуманенными стереотипной слепотой глазами — оно, действительно, поразительный по своей краткости, конкретности и точности сплав политического и художественного в тексте.

Слова самого Оруэлла:

Англичанину рассматривать такую перспективу бесстрастно трудно…

И ещё (тоже в статье, написанной до выхода «1984» в свет):

…атомное и любое другое возможное оружие будущего вселит во всех такой страх, что никто уже не осмелится им воспользоваться. И такой вариант развития событий мне представляется наихудшим из всех возможных. Потому что мир в таком случае поделят между собой два или три огромных сверхгосударства, и уже ничто не сможет их поколебать: возобладать друг над другом они будут не в состоянии, а подорвать их изнутри в результате народного восстания будет тоже невозможно. Их внутреннее устройство будет, скорее всего, иерархическим: в основе его будет очевидное рабство, а на вершине — полу-божественная каста; при этом подавление свободы в них превзойдёт всё, что только можем мы сегодняшние себе представить. Необходимый психологический настрой внутри каждого из этих государств будет поддерживаться за счёт полной изоляции от внешнего мира и якобы ведения бесконечной войны против остальных государств-соперников. А такими средствами созданная цивилизация может сохраняться в неизменном виде тысячи лет.

В «1984» — как раз три таких надгосударственных монстра (причём только что приведённая публицистическая цитата в тексте романа тоже воспроизведена практически дословно). Это монстры не капиталистические и не социалистические. Менеджерские. Появившиеся в результате образования чрезмерно больших монополий. Продукт мечтаний и последовательных усилий нацистов и коммунистов, тоталитаристов и геополитиков, всех, кто имеет жёсткий или реалистический   взгляд на мир. Взгляд, близкий взглядам «американских империалистов». В соответствие с которым самостоятельные демократические государства в большом числе и разнообразии не нужны.

Нужна зато иерархия в обществе. Наверху — менеджеры с выдающимися способностями. Внизу — полурабы с промытыми мозгами; люди, у которых власти предержащие взяли под контроль даже не сознание, а подсознание, или, иначе, создали и внедрили в него определённую систему (не)простых стереотипов своей Партии.

Два надгосударства-монстра из этих трёх — титаны, которых родят Германия, или Россия (СССР), или кто-то ещё… Не ясно — кто именно; ясно, что те, чьи менеджеры окажутся в конце концов более сильными и прилежными последователями идей американских империалистов.

Третий монстр — это США; или точнее: орвелловское представление о том, какой могла бы быть эволюция «Штатов», если бы она совпала с мечтаниями американских империалистов.

ТАКОВ орвеллианский мир в том неискажённом виде, в каком его представил сам Оруэлл.

И согласен, повторяю, что нет речи — в самом романе — ни о левых, ни о правых. Но согласен только наполовину, потому что роман в целом, сам по себе, на другую половину — как единый сплав двух разных, художественной и политической, целей — не что иное, как бесшабашное «иду на вы» классического левого. Искренний социалист, гуманист и защитник простого трудящегося человека Оруэлл публично, с поднятым забралом выступил против таких же классических правых — империалистов и близких им по взглядам менеджеров — во всём необъятном мире всевозможных монополистических «измов» и просто монополий. И бросил им в лицо: вот как и вот во что все вы, с вашим подходом и вашими методами, неизбежно станете превращать людей; и когда наступит момент, и вы доберётесь до «Последнего человека в Европе», вот как это будет выглядеть.

«Некоторым очень богатым людям это очень не понравится»

РОМАН «1984», и правда, понравился отнюдь не всем. Причём не только в Москве, где, естественно, очень хорошо увидели себя в этом зеркале, но и в некоторых других столицах; и вовсе не в Каракасе, не в Триполи, и не в Рангуне, а, например, в Лондоне.

Почему?

Чтобы получилось без всяких субъективных предположений, слово опять самому Оруэллу.

Лондон в его романе — всего лишь областной центр, столица третьей по величине провинции в составе вымышленной державы по имени Океания.

Деньги в Океании — не английские фунты и не советские рубли, а американские доллары и центы.

Получилось так в результате следующих событий (курсив мой)[45]:

Раскол мира на три сверхдержавы явился событием, которое могло быть предсказано и было предсказано еще до середины XX века. После того как Россия поглотила Европу, а Соединенные Штаты — Британскую империю, фактически сложились две из них…В Океанию входят    обе Америки, атлантические острова, включая Британские, Австралазия и юг Африки.

___________________

Здесь нужно отметить одну досадную особенность массового прочтения «1984». Старший брат[46] в романе имеет ярко выраженную «сталинскую» внешность. Однако, как видно из только что приведённой цитаты, Океания в романе — отнюдь не советская, то есть не сталинская вотчина; сверх-государство монстр, образованное в романе Советским Союзом — Евразия. Поэтому «Сталин» должен бы быть Старшим братом именно там, а не в империалистической Океании, которая получилась в результате экспансии США. Тем не менее, это на первый взгляд непонятное и нелогичное перемещение сталинского образа на явно чужую территорию проходит сегодня у читателей абсолютно незамеченным, а потому у них не возникает и естественный вопрос: зачем Оруэллу понадобилось весьма неправдоподобно и нелогично, и тем не менее столь демонстративно ставить Сталина во главе абсолютно чужой для него империалистической сверхдержавы, когда рядом с ней никуда не делось и по-прежнему присутствует его большевистское детище?

____________________

То, что все ужасы, описанные в романе, происходят отнюдь не по причине распространения советского большевизма на Англию, в романе подтверждено буквально:

В Океании государственное учение именуется ангсоцем, в Евразии — необольшевизмом, а в Остазии его называют китайским словом… «культ смерти»… На самом деле эти три идеологии почти неразличимы, а общественные системы, на них основанные, неразличимы совсем. Везде та же пирамидальная структура, тот же культ полубога-вождя, та же экономика, живущая постоянной войной и для войны.

То, что действующая в Океании государственная идеология тоталитаризма вообще не является продуктом заимствования или насильственного насаждения чужой идеологии, в романе тоже сказано буквально:

Неизвестно, сколько правды в этих сказаниях и сколько вымысла. Уинстон не мог вспомнить даже, когда появилась сама партия. Кажется, слова «ангсоц» он тоже не слышал до 1960 года, хотя возможно, что в староязычной форме — ««английский социализм» — оно имело хождение и раньше. Всё растворяется в тумане.

Каков смысл этой конкретно идеологии —  английского социализма, ставшего на новоязе ангсоцем — Оруэлл в романе разъяснил более, чем подробно и буквально: в двух длинных главах из книги в книге, которые успел прочесть Уинстон Смит, и в которых как раз и изложена суть ангсоца или, по-старому, английского социализма.

То, что изложено в этих двух главах, историки и литературоведы сегодня считают — спорят, точнее, поскольку никак не могут окончательно решить — либо переиначенным изложением одного из трактатов Льва Троцкого об извращении коммунистической идеи сталинским режимом, либо пересказом постулатов из двух книг Джеймса Бернхема, одна из которых — как раз «Революция менеджеров».

Портрет автора книги в книге — Эммануэля Голдстейна сам Оруэлл нарисовал предельно буквальный:

…отступник и ренегат, когда-то, давным-давно… был одним из руководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а потом встал на путь контрреволюции… Из его теорий произрастали все дальнейшие преступления против партии, все вредительства, предательства, ереси, уклоны. Неведомо где он все еще жил и ковал крамолу, возможно, за морем, под защитой своих иностранных хозяев… Сухое еврейское лицо в ореоле легких седых волос, козлиная бородка — умное лицо и вместе с тем необъяснимо отталкивающее; и было что-то сенильное в этом длинном хрящеватом носе с очками, съехавшими почти на самый кончик. Он напоминал овцу, и в голосе его слышалось блеяние.

Любому, кто не видел поздних фотографий Льва Троцкого, достаточно отыскать пару-тройку из них и поглядеть на изображение чуть дольше обычного; а почему Оруэлл так ополчился на Троцкого: «Необъяснимо отталкивающее лицо… было что-то сенильное в этом длинном хрящеватом носе… напоминал овцу… в голосе слышалось блеяние…»? — я ещё попытаюсь позднее объяснить.

ИЗ всех перечисленных подсказок, предложенных самим Оруэллом в романе и позволяющих определить, о ком и о чём этот роман, вытекают три очень важных вопроса, на которые, к сожалению, сам Оруэлл прямых ответов уже не дал.

Первый: почему, невзирая на очевидное сходство вымышленного Эммануэля Голдстейна с реальным Львом Троцким, историки всё никак не могут решить: его трактат о сталинской диктатуре воспроизвёл Оруэлл в своём романе или же всё-таки труды Джеймса Бернхема о международных менеджерах?

Второй: почему потенциально столь чреватую тоталитаризмом суть английского социализма Оруэлл видит в трудах не то советского коммуниста Троцкого, толкующего о советских же реалиях коммунизма, не то американского политолога Бернхема, рассуждающего о менеджерах вообще во всём глобальном мире монополий?

Третий, вытекающий из первых двух: почему сталинский сугубо локальный коммунизм, бернхемовский вполне глобальный менеджеризм и английский социализм настолько, оказывается, похожи, что их даже совместными усилиями многих историков и литературоведов никак не удаётся как следует отличить друг от друга?

Другими словами, получается, что: суть чреватого тоталитаризмом английского социализма выражена не то в сталинском большевизме, не то в мировоззрениях американских империалистов середины XX века, но в обоих случаях в изложении Льва Троцкого. И вот это очень странное, на первый взгляд, орвелловское «словосочетание» и надо теперь попытаться перевести на понятный язык.

Начну с простого.

Причина, по которой трудно отличить теории Троцкого от теорий Бернхема в их варианте-«1984», заключается вот в чём:

В 1933 г. Бернхем (участвовал в учреждении) Американской рабочей партии. На следующий год она объединилась с троцкистской Коммунистической лигой Америки и получила новое название: Социалистическая рабочая партия… Один из биографов Бернхема, Сэмюэль Фрэнсис, отмечает, что в то время Бернхем стал ведущим представителем троцкистского крыла международного коммунистического движения. А Диггинс полагал, что, даже более того, Бернхем превратился в главного представителя Троцкого и выступал от его имени в интеллектуальных кругах США… Бернхем считал Троцкого истинным наследником Ленина, а троцкизм — воплощением идеалов большевистской революции.

Серьёзные разногласия между Троцким и Бернхемом начались только в 1939 г., в процессе бурного внутрипартийного обсуждения вышедшей тогда книги Бруно Рицци «Бюрократизация мира» (а после подписания пакта Молотова-Риббентропа, в 1940 г. Бернхем вообще официально прекратил своё членство в Партии). Своё видение спорной проблемы, известной сегодня под названием бюрократический  коллективизм, он и изложил в своей «Революции менеджеров». Причём и сам Рицци, и многие другие обвинили Бернхема в откровенном плагиате; он же — спорил и доказывал, что его видение вопроса — совсем иное. Как часто бывает во внутрипартийных теоретических спорах, несогласие у них тогда было по поводу такой казуистики, что непосвящённому сегодня заметить её, не говоря уж о том, чтобы разобраться и понять, и впрямь, трудно…

___________________

Однако комментировал Оруэлл всё-таки не только и не столько теории и взгляды идейного троцкиста. На момент публикации орвелловского эссе Бернхем был уже ведущим и всеми в США уважаемым экспертом-геополитиком. Он уже подготовил для президента Рузвельта секретный аналитический доклад разведки США (OSS) со своей геополитической оценкой ситуации перед встречей в верхах в Ялте. Изложил в этом докладе — задолго до Фултонской речи Черчилля и знаменитых секретных докладов Кеннана — необходимость и неизбежность конфронтации с СССР. Его план активного и агрессивного противодействия СССР в послевоенном мире уже начинал осуществлять всесильный госсекретарь Джон Фостер Даллес. Развивая основные постулаты «Революции менеджеров», Бернхем уже сформулировал главный геополитический тезис США в отношении СССР, авторство которого сегодня многие почему-то ошибочно приписывают Збигневу Бжезинскому. В 1947 г. он выпустил первую в США программную книгу, разъяснившую безусловную необходимость политики, получившей вскоре название «холодная война» (за ней последовали ещё две, составившие все вместе знаменитую тогда трилогию). Ещё через пару лет стал вместе с Монти Вудхаузом одним из самых деятельных соучредителей уже упоминавшегося здесь Конгресса за свободу культуры.

СО вторым вопросом — почему суть английского социализма нужно искать во вроде бы чужих, даже во вроде бы откровенно враждебных ему идеологиях — уже несколько сложнее. Потому что нужно попытаться выяснить, могло ли в принципе между ними быть что-то общее, и если да — что именно?

Бернхем в «Революции менеджеров» написал, что после Второй мировой войны «Соединённые Штаты… станут естественным ядром одного из великих сверхгосударств будущего» и предсказывал, что они в процессе поглотят разваливающуюся Британскую империю (на что англичанин Оруэлл и отреагировал с большой горечью в своём полемическом эссе, а потом — излил всю эту горечь в романе).

Однако, Бернхем, как и Бжезинский после него, тоже «не сам всё это выдумал». Вот слова его биографа:

Бернхем считал, что внешнюю политику Сталина предопределяли соображения, которые предсказал в своих выкладках и концепциях выдающийся британский географ сэр Халфорд Маккиндер. Бернхем предупреждал, прямо заимствуя терминологию у Маккиндера, что«…советская держава, двинувшись из континентального ядра (Хартлэнда) Евразии… распространяется вовне, на запад в Европу, на юг на Ближний Восток, на восток в Китай…».

Действительно, основная геополитическая схема мира у Бернхема до конца его жизни вполне совпадала с той, которую за сорок лет до него не менее подробно и обоснованно расписал именно Халфорд Маккиндер.

___________________

Обращу попутно внимание читателя: название второго государства-монстра в «1984» Оруэлл просто позаимствовал, даже не меняя, у геополитиков — «Евразия»; и идеология в этой вымышленной сверхдержаве, теперь уже в логичном и правильном соответствии с её прототипом, «необольшевизм».

___________________

Идеи сэра Халфорда весьма высоко ценили и в Германии:

Глобальный подход Маккиндера привлёк внимание и заслужил похвалу Карла Хаусхофера и его соратников из Мюнхенского института геополитики… В 1920-х и 1930-х годах Хаусхофер был тесно связан с Рудольфом Гессом… Хаусхофер оценил выдвинутые Маккиндером идеи, как «самый выдающийся из всех географических взглядов на положение в мире».

О книге Маккиндера «Географическая ось истории» профессор Хаусхофер отозвался следующим образом:

Никогда я не встречал ничего более выдающегося, чем эти несколько страниц геополитического совершенства.

Ну и ещё можно уточнить, что Рудольф Гесс был у профессора Хаусхофера, отставного генерала, одним из любимых студентов, что вместе они помогали сидевшему в тюрьме Гитлеру писать «Майн Кампф», и что план «Великой Германии», который Гитлер впоследствии пытался осуществить, в его геополитической части разрабатывался по идеям профессора Карла Хаусхофера, созвучным идеям английского географа Халфорда Маккиндера, которые позаимствовал и сделал своими наравне с немцем-Хаусхофером ведущий американский геополитик Джеймс Бернхем.

___________________

Именно из-за этих геополитических корней гитлеровской глобальной стратегии и сами геополитики, и их наука сразу после войны оказались в Европе полностью дискредитированными. Если помнить об этом, то становится понятно, какие именно чувства Оруэлл мог вкладывать в слова «геополитики и тоталитаристы» в своём эссе о менеджерах, и что звучали эти слова тогда в восприятии европейского читателя, как минимум, уничижительно, а скорее всего и просто оскорбительно по отношению к адресату (американскому геополитику Бернхему).

Поэтому нетрудно себе представить и то, какие чувства в этом смысле должен был вызывать у тогдашних английских читателей сам роман «1984». Ведь он насквозь пропитан всем им тогда хорошо известной геополитикой Германии, СССР, США и их родной Британской Империи.

___________________

Так что вот оно, начало искомой идеологической связки: идеи и теории американца Бернхема восходят к учению англичанина Маккиндера, которое разделяли и нацистские геополитики в Германии. Значит, следующим шагом нужно смотреть, кто такой Маккиндер, и каково происхождение его идей.

ГЕОГРАФОМ Халфорд Маккиндер числился потому, что в первой половине прошлого века геополитиков, как таковых, ещё практически не было — они вместо этого именовались чаще всего географами. Как такой вот географ Маккиндер и написал в 1919 г. по горячим следам Первой мировой войны свой главный (как считают его биографы) труд под названием «Демократические идеалы и реальность», в котором сказал, среди прочего:

…распределение материковых и морских массивов, плодородных областей и естественным образом образующихся путей сообщения таково, что способствует по самой своей природе росту империй и, в конечном итоге, слиянию их всех в одну единую мировую империю.

При этом Халфорд Маккиндер был ещё и педагогом: начиная с 1892 г. работал и преподавал в своей alma mater Оксфорде (а Джеймс Бернхем — оксфордский выпускник 1929 г.), участвовал в создании Лондонской школы экономики и с 1904 по 1908 г. даже был её директором. То есть находился в постоянном и тесном контакте с теми, кто Школой (и одновременно несколькими колледжами Оксфорда) реально руководил. И вот этот-то контакт, если только разделяли его участники идею «роста империй и слияния их всех в единую мировую империю», образует тогда вторую идеологическую связку, ещё одно звено в логической цепочке, которая должна привести к правильному пониманию странного орвелловского «словосочетания».

Поэтому смотрим подробнее, о каком же контакте шла речь, а главное — разделяли ли его участники идею мировой империи.

Полное название этой школы — Лондонская школа экономики и политических наук. Нынче она — престижнейший вуз, имеет статус автономного факультета лондонского университета. Но задумана и учреждена была частным порядком в 1895 г. супругами Беатрисой и Сиднеем Вебб, Грэмом Уоллэсом и Бернардом Шоу. Все они были к тому же членами так называемого Фабианского общества и финансировали создание Школы тоже за счёт этого общества.

Фабианское общество знаменито и известно широкой публике в первую очередь потому, что в конце XIX века разработало и вплоть до 40-х годов XX века активно и упорно распространяло и пропагандировало своё, довольно специфическое учение, которое по имени общества и получило название — фабианский социализм. (Общество существует по сей день, но былой самостоятельной идеологической активности уже давно не проявляет). Поскольку фабианский социализм был сугубо английского происхождения, и явные, активные его пропагандисты были тоже все англичане, то его-то и стали иногда называть английским социализмом.

Причём безоговорочно ставить знак равенства между лейбористским, тоже социалистическим движением тех лет, и фабианским, или английским социализмом — нельзя, даже при том, что фабианское общество действительно стояло у истоков партии лейбористов. (В 1930-1940-х гг. лейбористы ещё были в большей степени всё-таки классической европейской левой партией трудящихся. Оруэлл в одном из своих писем говорил, что на выборах 1945 г. голосовал именно за них; а это, по-моему — достаточно солидный признак и «знак качества».)

Отличительную особенность фабианских социалистов можно понять вот из такого отзыва о них историков (курсив мой):

(Беатриса Вебб создала Общество, чтобы)…свести вместе самых влиятельных и активных деятелей британского истэблишмента, критиков существующих общественных порядков и идеалистов, чтобы дать им тем самым возможность широко обсуждать и разрабатывать курс развития Британской империи в неразрывной связи с необходимыми общественными реформами…отчёты о дискуссиях, написанные Бертраном Расселлом и Гербертом Уэллсом, позволяют окончательно убедиться, что, вопреки его кажущейся оппозиционности британской олигархии, Фабианский социализм на самом деле являлся одним из её главных инструментов для укрепления и распространения своего влияния… (Члены Клуба) верили в первую очередь в элитарность    власти, а по отношению к казавшимся им неуклюжими и часто слишком накладными демократическим процедурам они проявляли полную нетерпимость; в их представлении управление   Англией должно было оставаться в руках высшей касты, сочетающей в себе просвещённое чувство долга с умением эффективно управлять державой.

И можно ещё добавить: Фабианское общество поддержало колониальную войну против буров и в начале XX века уже полностью и окончательно встало на сторону имперской политики правительства. В 1929–1931 гг. лорд Сидней Вебб даже занимал посты сначала министра доминионов и затем министра колоний. А в США главные постулаты фабианского социализма были в значительной степени реализованы после Великой депрессии администрацией президента Рузвельта,[47] достижения которой и позволили Бернхему сделать вывод, что в США происходит «революция менеджеров».

Такое вот взаимоналожение географической, имперской и социалистической идей, при котором странное на первый взгляд словосочетание из орвелловского «1984» уже становится более конкретным и понятным. Хотя по-прежнему трудно представить, каким образом якобы социалистическая идея уживалась и шла рука об руку с идеей, полностью ей антагонистичной, имперской и империалистической.

Поэтому следующий шаг — надо попытаться найти следы формирования этого необычного идейного союза.

В 1870 ГОДУ в Оксфорде создали кафедру изящных искусств и преподавать на ней начал Джон Раскин (John Ruskin), который:

…говорил и об империи, и об обездоленных массах Англии… как о понятиях нравственных. К студентам Оксфорда Раскин обращался, как к представителям привилегированного правящего класса. Он говорил им, что они — хранители великолепной традиции общества образованного, ценящего красоту, главенство закона, свободу, достоинство и самодисциплину; что в то же время этой традиции грозило исчезновение, и спасти её можно было только за счёт её распространения как на все низшие классы в Англии, так и на не-английские массы вообще во всём мире; что в противном случае эта традиция никакого спасения и не заслуживала.

У Раскина сразу сложился круг студентов-энтузиастов и среди них Арнольд Тойнби, Сесил Родс и Альфред (впоследствие лорд) Милнер. Со временем они составили устойчивое политическое сообщество, получившее позднее название «Круглый стол» (The Round Table). Родс, умерший бездетным в 1902 г., завещал этому сообществу всё своё гигантское состояние (распорядителями фонда он в завещании назначил Альфреда Милнера и лорда Розбери, зятя своего главного делового партнёра — лорда Натана «Натги» Ротшильда). Позднее, в первые 20 лет двадцатого столетия, лорд Милнер стал одним из самых влиятельных политических деятелей в Англии и, соответственно, в мире (он руководил имперской и внешней политикой Британии; именно его имперские министерские портфели позднее получил Сидней Вебб). Но в 1882 г. он ещё молодым человеком под патронажем Беатрисы Вебб читал в кружках рабочих лекции на тему «Социализм», а позднее, в 1906 г., даже уже будучи одним из самых влиятельных государственных деятелей в Англии, как-то однажды в публичном выступлении сам о себе сказал:

Я не только империалист до мозга костей… Я ещё и не могу встать на сторону тех, кто огульно хает Социализм. Признаю при этом, что социализм возможен и в подлой форме, когда против богатства ополчаются просто потому, что ненавидят его, а само учение живёт за счёт разжигания классовой ненависти. Но… есть и благородный   Социализм; он рождается не из зависти, не из ненависти, не из немилосердия, а из искренне прочувствованного, благородного и мудрого понимания того, что такое жизнь всей нации в целом.

Лорд Милнер состоял в клубе главных пропагандистов фабианского социализма Co-Efficients, среди двенадцати членов которого были, например, лорд Роберт Сесил и лорд Артур Балфур — двоюродные братья, оба побывавшие премьер-министрами Империи. А главным единомышленником лорда Милнера в Co-Efficients был сэр Халфорд Маккиндер.

ТОГДА же в Грузии появилась социал-демократическая организация «Месамедаси»[48]:

…её большинство, во главе с Жордания, в период 1893–1898 гг. сыграло известную положительную роль. Оно положило начало распространению марксистских идей в Грузии и Закавказье и при всех своих недостатках всё же дало толчок революционной молодёжи и передовым рабочим в деле ознакомления и изучения марксизма… Ной Жордания ещё в 1898–1899 гг. открыто выступал с апологией западноевропейского империализма, отстаивая идею о цивилизаторской миссии капитализма в колониальных и отсталых странах, утверждая, что отсталые колониальные народы должны признать господство иностранного капитала исторически необходимым, прогрессивным и соответственно оценить заслуги капитализма.

Жордания открыто пропагандировал в связи с англо-бурской войной социал-империалистический тезис.

Вот что он тогда писал:

«Но симпатия к бурам совсем не требует ненависти к англичанам. Бурам мы сочувствуем потому что они — маленькая нация и защищают свою родину и свободу. Англия? Англию нужно любить и сочувствовать ей во многих отношениях. Англия является колыбелью всего того, чем гордится сегодня цивилизованное человечество.

Пускай буры защищают свою маленькую нацию… но вместе с тем пусть Аншия остаётся великой Англией, апостолом новой жизни, носительницей нового знамени. Да будет она руководительницей и знаменосцем цивилизации».

Такова тогда была идеология первой в Грузии марксистской организации. В которую в ту же пору, в 1898 г. «вступил… товарищ И. Сталин…» и потом не один год оставался её активным членом. Впоследствии, уже после революции, Сталин охотно встречался и дружески беседовал с видными членами фабианского социалистического движения. Даже Ленин — нечастый случай! — теории Сиднея Вебба считал неплохими и в его адрес полемическими оскорблениями в своей обычной манере не сыпал. Супруги Вебб в свою очередь вплоть до начала Второй мировой войны неизменно положительно отзывались о новой, советской России (последнюю такую апологетическую книгу «Правда о Советской России» Беатриса Вебб написала в 1942 г.), как, на первых порах, и созданный под общим руководством лорда Милнера самый серьёзный в Англии политический журнал, имевший то ж название, что и его разросшаяся и ставшая крайне влиятельной и внутри страны, и зарубежом группа «Круглый стол».

___________________

Можно ещё добавить, что практически все ведущие российские большевики, побывшие в эмиграции в Англии, принимали активное участие в деятельности фабианцев. Максим Литвинов, например, со своей будущей женой-ангчичанкой познакомился на одном из фабианских семинаров. Многолетний и верный друг и соратник В.И. Ленина Ф. Ротштейн вообще был близок к руководителям всего движения и пользовался у них большим доверием.

ОПЯТЬ в Англии, но уже на другом краю политического спектра (курсив мой):

…трудно определить отношение (британских) политических партий к идеологии радикального правого крыла (английских фашистов. —А.Б.), которое заимствовало свои тезисы из работ Бернарда Семмеля, посвящённых социал-империализму. Семмель в них показал, что во времена Эдварда VII (1901–1910) программу социальных реформ в сочетании с укреплением империи воспринимали с энтузиазмом партии практически всех направлений… В тот период на мировоззрение нарождающегося радикального правого крыла серьёзное идеологическое влияние оказали такие интеллектуалы левого крыла, как Сидней Вебб и лорд Розбери.

ПО-ПРЕЖНЕМУ в Британской империи, в 1900-1910-х гг. ставшая уже большим и разветвлённым сообществом с отделениями во всех основных британских доминионах группа «Круглый стол» собрала мнения ведущих представителей всех основных политических и общественных движений о желательном с их точки зрения будущем британской империи. По завершении этой работы группа подготовила сводный заключительный доклад. В 1913 г. ответственный секретарь группы, Лайонел Кертис (Lionel Curtis), отправился в длительную поездку по доминионам. Выступая перед членами Общества Круглого стола Канады, он выводы доклада резюмировал следующим образом. Все доминионы (Канада, Австралия, Новая Зеландия, Индия и т. д.) и само Соединённое королевство должны стать равными независимыми государствами, которые по своей доброй воле вступят в органический союз («органический» в смысле естественным образом растущий и развивающийся. — А.Б.) и создадут над собой своё общее федеративное, имперское или иначе союзное правительство, которому передадут свои права вести все сношения с внешним миром. Этот принцип реформирования единственный, который позволит империи остаться жизнеспособной великой державой.

Конституция СССР, принятая в 1924 г., вплоть до деталей является точным отражением этого разработанного и провозглашённого «Круглым столом» принципа превращения империи в органический союз.

В конце 1910-х гг. Лайонел Кертис отказался от термина «союз» в пользу термина «содружество» — Commonwealth. Только поэтому правопреемник британской империи не называется, как и СССР, Союзом.

ПРИНЦИПЫ коллективного хозяйства (колхоза) и потребительского кооперативного движения (потребкооперации) на селе Беатриса Вебб сформулировала и обосновала в 1891 г., в своей книге «Кооперативное движение в Великобритании». В России первый крупномасштабный проект такой коллективизации сельского хозяйства был осуществлён на Украине и в Крыму, в период с 1924 до 1940 г. (по другим сведениям — до 1938 г.), в рамках совместного проекта American Jewish Joint Agricultural Corporation — «Agro-Joint», с участием украинского и советского правительств и так называемого (American Jewish) Joint Distribution Committee,[49] Цель проекта была — организовать колхозы для примерно 600 000 российских или точнее восточно-европейских евреев. Под него в 1924 г. было выделено в общей сложности до 680 000 гектаров земли (1,7 млн. акров), конфискованной после революции у крупных землевладельцев, а также угодий, традиционно принадлежавших российскому государству. Руководитель «Joint» Джозеф Розен (Dr. Joseph Rosen) по поводу выделенных под проект земель сказал:

Это — лучший чернозём в России. Более плодородных земель даже в Соединённых Штатах нигде нет.

Предпринятая сразу после создания СССР массовая сельскохозяйственная коллективизация в интересах евреев имела огромный успех. Тогдашний президент США Герберт Гувер оценил её следующим образом:

…один из выдающихся мировых образцов конструирования человеческой жизнедеятельности.[50]

Стартовый капитал проекта, выделенный Joint, составил 400 000 долларов (несколько десятков миллионов в нынешнем выражении), а затем американский банкир Феликс Уорбург (Felix Warburg) организовал регулярные пожертвования на созданные колхозы, в том числе от Джулиуса Розенвальда (Sears, Roebuck) и Джона Рокфеллера (точные размеры их взносов официальный биограф банковского дома Уорбургов не называет, ограничивается словом «огромные»).

НУ и последнее:

(Лорд) Милнер терпеть не мог межпартийную борьбу и парламентскую систему; он вместо этого делал ставку на госуправление в интересах социального страхования, национального единства и имперской федерации, и потому мог бы послужить одним из самых ранних примеров нового явления, которое Джеймс Бернхэм позднее назвал «менеджерской революцией», то есть зарождения и роста группы менеджеров, действующих за кулисами и недоступных контролю со стороны общественного мнения, но умеющих в то же время достигать того, что они сами считают благом для народа.

ТЕПЕРЬ из всего перечисленного можно сделать выжимку: идеология, политическое движение бернхемовских менеджеров зародилось, как мировое движение сторонников одновременно и империи, и социализма, но социализма благородного, с большой буквы, английского, отличавшегося, однако, своей полной, резкой недемократичностью; в силу этих особенностей английские историки дали этим менеджерам академическое определение социал-империалисты. Момент зарождения социал-империализма — последняя четверть XIX века. Российские социал-демократы того времени, в первую очередь меньшевики, но также и те, кто впоследствие возглавили ВКП(б), а также идеологи и стратеги германских нацистов — находились с английскими и американскими социал-империалистами в тесном контакте, как идейном, так и практическом. Учение Маркса социал-империалисты не отрицали; они, наоборот, приспосабливали его для нужд дальнейшего развития и укрепления империй и органических союзов в условиях неизбежной, с их точки зрения, реформации, необходимой для выживания великих держав в новых условиях; они считали, что это — единственный возможный способ сохранить западную цивилизацию. (Лайонел Кертис в 1913 г. в Торонто сказал: «Если мы не создадим такой органический союз — это будет глобальная катастрофа».)

Другими словами, и ангсоц — английский социализм — и взгляды американских менеджеров и империалистов, и евроазийский необольшевизм, которые Оруэлл отобразил в своём романе «1984», действительно были идейно крайне близки и имели в реальной жизни многие общие, если не вообще одни и те же корни, которые опять же в реальной жизни английские учёные вполне академично называли социал-империализмом.

Подавление всякой реальной демократии и в реальных, и в вымышленных Оруэллом сверхдержавах полностью соответствовало взглядам идеологов социал-империализма. Лорд Милнер был в числе главных инициаторов англо-бурской войны на рубеже двадцатого века, и под его непосредственным руководством (он возглавлял во время той войны британскую администрацию в Южной Африке) были созданы первые концентрационные лагеря для заложников — членов семей воевавших буров — в которых погибли многие десятки тысяч человек, в основном женщины и дети. Лайонел Кертис неоднократно и по разным поводам разъяснял в своих трактатах, что на пути к единому мировому органическому союзу, на переходном этапе сразу давать полную демократию народам британских доминионов и всех других отсталых стран нельзя: они к ней не готовы, у них нет необходимой Для этого образованности, и поэтому всё неизбежно закончится хаосом и анархией; цивилизаторская и одновременно лидерская роль реформированной в органический союз британской империи, по мысли Кертиса, в том и заключалась, чтобы взять на себя руководство этими народами и потом постепенно подтягивать их до своего уровня.

Таким образом осталась по-прежнему невыясненной только последняя, третья часть орвелловского словосочетания: почему для изложения интернационалистскосой социал-империалистической сущности английского социализма Оруэлл выбрал в качестве медиума именно Троцкого?

В СЕРЕДИНЕ 1930-х гг. начали вырываться наружу, то есть становиться достоянием общественности, какие-то внутренние разногласия и даже просто силовые столкновения между проводниками социал-империалистической идеи в разных уголках планеты. И так продолжалось до конца 1940-х гг. В историю публичные проявления этих споров вошли под названием «заговоры».[51]

Первой такой очевидной, взволновавшей весь мир ошибкой стал «Троцкистский заговор», завершившийся московскими показательными процессами и массовыми репрессиями.

Последним столь же очевидным, но не взволновавшим тогда весь мир заговором стал «Заговор фондов», завершившийся вашингтонскими показательными процессами и репрессиями (не массовыми и не сопоставимыми, конечно же, ни в коем случае ни по масштабам, ни по жестокости с московскими, но всё же — репрессиями; такими, какие тогда считались допустимыми в свободном демократическом мире).

В промежутке между ними аналогичных процессов было много, по всей Европе и даже в Китае. И на всех процессах того периода без исключения, от Москвы до Вашингтона и даже до Пекина, репрессированных обвиняли в одном и том же — в отстаивании интересов той или иной группировки мирового сообщества социал-империалистов или как минимум в пособничестве им. И эта специфичность тогдашних процессов безупречно вписывается в философию орвелловского романа, в его «политическую цель»: не важно, сталинисты они или нацисты, американские империалисты или геополитики всех мастей, от немца-Хаусхофера до американца-Бернхема; важно, что все они — социал-империалисты; то есть не демократы, а геополитики, тоталитаристы.

Об отправном — московском — заговоре все мы сегодня знаем, вроде бы, всё и чуть ли не наизусть. А о заключительном вашингтонском процессе — кто́ помнит и знает? Или, скажем, о кагулярах и Синархии во Франции, о деле Гесса в Англии, об интригах Керенского накануне войны в Париже? Расскажет кто из нас хоть об одном из этих событий уверенно и без запинки?

Скорее всего нет. И вот, на мой взгляд, самое краткое, самое выразительное и самое исчерпывающее объяснение — почему (курсив мой):

…разматывая нити, которые тянулись от известных коммунистов, таких как Уитгэйкер Чэмберс, и дальше через Алджера Хисса и Фонд Карнеги к Томасу Ламонту и Банку Моргана, комитет Конгресса упёрся в большую и плотно переплетённую сеть не облагаемых налогами (т. е. благотворительных, а также вроде нынешних НПО. — А.Б) фондов. В июле 1953 г. Восемьдесят третий Конгресс создал Специальную комиссию для Расследования не облагаемых налогами фондов, во главе с представителем от Штата Теннесси Б. Кэрроллом Рисом. Однако скоро стало очевидно, что некоторым очень богатым   людям очень не понравится, если расследование зайдёт слишком далеко, и что тесно связанные с этими состоятельными людьми «самые уважаемые» газеты страны явно не заинтересуются разоблачениями, какими бы впечатляющими они ни оказались, во всяком случае не заинтересуются ими настолько,      чтобы начать хоть как-то значимо возбуждать общественное мнение… В 1954 г. без всякого шума был опубликован достаточно интересный сам по себе отчёт, показывающий связи между политическими левыми силами и благотворительными организациями. Ещё через четыре года юрисконсульт комиссии Риса, Рене Уормсер, написал шокированную, но отнюдь не шокирующую книгу на эту тему под названием «Фонды: Их власть и влияние».

Если кратко: очень богатые люди — в буквальном смысле слова орвелловские американские империалисты — дали понять, что выяснять, как именно и в каких масштабах они участвовали в становлении и эволюции коммунизма, не надо.

ЗДЕСЬ отвлекусь и расскажу об ещё одной тоже явно по Фрейду оговорке, встретившейся мне в полу-официальной биографии Джона Рокфеллера, основателя и владельца «Стандард Ойл», в 1913 г. ставшего первым миллиардером и самым богатым человеком в истории США (остаётся таковым по сей день; по методике журнала Форбс его тогдашнего, середины XX века, оценивают в сегодняшнем выражении в чуть более 300 млрд, долларов; сколько в США и в мире сегодня существует созданных на деньги его империи благотворительных фондов и НПО — не знаю: не получается сосчитать; слишком всё, действительно, запутано).

Так вот биограф Рокфеллера на определённом этапе рассказывает историю о серии катастрофически разоблачительных очерков про необъятное рокфеллеровское хозяйство. Очерки эти, начиная с 1902 г. и на протяжении нескольких лет, по результатам своего расследования публиковала в одном из самых тогда популярных и читаемых американских журналов McClure ’s Magazine независимая журналистка Ида Тарбелл (в результате разразившегося из-за неё скандала Конгресс США даже принял историческое антитрастовское законодательство и безуспешно пытался раздробить рокфеллеровскую монополию). Показала Тарбелл — последовательно и с тщательно подобранными фактами — противорыночный и явно антидемократичный характер политики и практики Рокфеллера в частности и ему подобных в целом. Интернационализм, социализм тогда и получили в Штатах в глазах общественного мнения свою первую дурную славу — поскольку именно их проповедовал Джон Рокфеллер: прекращение вредной, как он считал, свободной конкуренции; централизацию, концентрацию производства, в том числе на международном уровне; «конструирование человеческой жизнедеятельности»; централизованное планирование, наконец; и всё это — утверждал Джон Рокфеллер — исключительно в интересах огромных масс потребителей не то что в одних США, а вообще во всём мире (и повторял таким образом слово в слово азы ангсоца Беатрисы Вебб и остальных фабианцев).

И вот какую забавную оговорку допустил его бишраф, повествуя об этой истории (собственно оговорка выделена курсивом):

…сериал Иды Тарбелл остаётся самым впечатляющим из всего, что написано о «Стандард Ойл»… Это и по сей день лучший пример того, чего один-единственный журналист, вооружившись фактами, может добиться в противостоянии с, казалось бы, неодолимыми силами…

Оглядываясь назад, хорошо видно, что критики Рокфеллера в прессе смогли добиться того, чего добились, потому что всё происходило в тот мимолётный и недолговечный момент, когда корпорации ещё не приспособились к новым средствам массовой информации и не обзавелись никаким аппаратом для связей с общественностью… На протяжении ряда лет «Стандард Ойл» тайно выплачивал ежегодно 15 000 долларов (в сегодняшних долларах это намного большая сумма. — А.Б.) английскому экономисту Джорджу Гайтону,[52] редактору журнала, который с заметной последовательностью вступал в спор с каждой новой статьёй… Тарбелл. (Опасаясь   политических последствий, Рокфеллер и его наследники всегда избегали владения напрямую крупными средствами массовой информации.)

Вот ведь какой неожиданно искренний и безо всякой утайки рассказ о тех далёких, мимолётных и недолговечных днях, когда «очень богатые люди» — американские  империалисты — были ещё по-детски наивны, а любая Ида Тарбелл могла, сдав рукопись редактору журнала, заснуть спокойно и верить, что на следующее утро проснётся не изгоем-конспирологом, а всего лишь просто знаменитой…

Конспирология как переводческое ремесло

В КОНЦЕ 1940-х гг. этот мимолётный и недолговечный момент со всей очевидностью уже давно канул в лету, что хорошо видно из приведённой чуть выше цитаты про более позднее и очевидно безуспешное расследование, которое так и не задалось, хотя вела его отнюдь не одна отчаянная сорви-голова, как когда-то, а уже сам его величество Конгресс США.

Причём, думаю, многие, цитату прочитав, мне в мыслях осуждающе возразят: ну вот, так я и знал(-а), обязательно всё теорией заговора кончится… опять автор какого-то конспиролога за уши притягивает…

А я с полным на то основанием возражу: Нет. Но тут же задумаюсь на секунду и поправлюсь: на каких-то уровнях понимания — да, конечно. А потом и вообще заведу на эту тему подробный разговор.

ПУТАНИЦА здесь возникает из-за весьма противоречивой многозначности самого слова.

Если понимать конспирологию дословно, как мы сегодня привыкли, то, естественно, возникает возражение. Потому что автор книги, из которой взята «конспирологическая» цитата — профессор Кэрролл Квигли — был при жизни (умер в 1977 г.) и остаётся до сих пор, и в США, и вообще на Западе, одним из самых уважаемых и самых влиятельных специалистов по новейшей политической и военной истории. Спичрайтер Билла Клинтона рассказывал, что Клинтон — бывший у Кэрролла Квигли студентом в одном из самых элитарных в США Джорджтаунском университете — числил его среди своих самых любимых профессоров и потому часто вставлял в свои выступления цитаты из его трудов.

Книга Квигли, из которой взята цитата — «Трагедия и надежда» — Огромный капитальный труд, излагающий мировую политическую и военную историю нашей («западной») цивилизации с середины XIX века и вплоть до второй половины века XX (книга по своему построению как бы полный и завершённый сборник расширенных и систематизированных лекций профессора). Академичность, полнота и глубина анализа, объективность настоящего учёного, полное отсутствие идеологических штампов до сих пор вызывают восхищение у всех историков. Одним словом, Кэрролл Квигли всегда был и остаётся достойнейшим из достойных в самом центре мэйнстрима современной западной исторической науки, и никто, никогда, ни разу его в мэйнстриме к конспирологам даже намёком не причислял.

Так что на нашем сегодняшнем первом, бытовом уровне понимания сло́ва конспиролог, в том смысле, в каком мы его сегодня применяем ко всяким борцам с настоящими и мнимыми заговорами, Кэрролл Квигли, конечно же, не конспиролог.

Но остаются у этого слова ещё как минимум два других значения. Первое: просто любой специалист по изучению заговоров, и в этом смысле мне, лично, первым на ум приходит il Machia. Второе: знаток, умелец, специалист по заговорам. В этом значении предводитель шайки злодеев, затевающих очередную пакость, мог бы с усмешкой поручить заединщику слить компромат на намеченную жертву:

«Ты у нас главный конспиролог, вот и займись».

А я, увлекшись изысканиями в связи с орвелловским романом «1984», обнаружил, что и то, и другое значение к Кэрроллу Квигли тоже применимы.

ДЕЛО в том, что шестьдесят лет только что исполнилось не одному роману Оруэлла: ровно столько же лет исполнилось и ещё одной книге — «Англо-американский истэблишмент» — написал которую как раз Кэрролл Квигли.

Причем эта книга целиком посвящена точно тому же предмету, что и «1984»; речь в ней об английских и — отчасти — американских менеджерах, об их мечте о геополитическом мироустройстве, об их иногда крайне опасных методах строительства нового, социал-империалистического глобального общества на всей планете.

Отличается книга Квигли от книги Оруэлла только тем, что «1984» — это антиутопия (более научно — дистопия), обращённая в будущее, а «Англо-американский истэблишмент» — сухое и предельно академичное исследование, обращённое в прошлое. Причём даже временной отрезок, который охватывает книга Квигли (1890–1940 гг.), удивительно точно совпадает с тем, о котором в середине 1940-х гг. говорил Оруэлл: «последние примерно пятьдесят лет».

И вот это исследование Квигли у всех прошлых и нынешних конспирологов сразу после выхода в свет стало и остаётся поныне их «Библией».

Если бы кто взялся подсчитать, на кого в 1980-1990-х гг. больше и чаще ссылались, как на непререкаемый авторитет, кого чаще и обширнее цитировали и в строго академичных исторических трактатах, и в мировой историко-политической публицистике и полемике — «1984» Оруэлла или «Англо-американский истэблишмент» Квигли — то нисколько не уверен, что победил бы в этом соревновании Оруэлл.

Так что в этом втором значении, как серьёзный учёный, исследующий историю заговоров, Кэрролл Квигли не просто «конспиролог», а вообще лучший из них в нашей новейшей истории.[53]

Остаётся последнее, третье толкование — спец-заговорщик — и вот тут-то всё получается гораздо более запуганно.

Начать с того, что, несмотря на всю академичность и огромную популярность «Англо-американского истэблишмента», по случаю годовщины этой книги юбилейных статей никто в нашем сегодняшнем мэйнстриме не написал, она при её-то бесспорной востребованности почему-то чествования не заслужила и вообще последнее время уже как бы не существует.

А ведь в романе «1984» в мэйнстриме Окаеании на удивление похоже тоже как бы не существует тоже бесспорно правдивая в описании действительности «Библия» всех конспирологов Океании — трактат Голдстейна-Троцкого. Все в Океании о его существовании и содержании какое-то очень расплывчатое представление имеют, но его тем не менее всё равно вроде бы как не существует. Он в Океании — классическая книга-провокация.

Странное совпадение?

Чтобы проще получился дальнейший ход рассуждения, сделаю небольшое отступление.

ЕСТЬ книги, прочитать которые близко к замыслу автора по определению невозможно, если не знать достаточно хорошо среду и время, в которых и о которых автор книгу написал. Самый простой и очевидный пример — «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Что от булгаковского замысла после прочтения его романа останется в голове у сегодняшнего среднестатистического жителя какой-нибудь монтанщины или огаёвщины — лучше себе в деталях не представлять, чтобы не тревожить зря дух автора. Но ясно, что не испытает подобный читатель того удивительного смешения в груди одновременных позывов хохотать в голос, торжествовать, печалиться и исчезать в грустной задумчивости, которое завладевает любым русским ценителем этого гениального романа.

Так вот «1984» — именно такая книга, только английская. Причём удивительно, как-то даже невероятно похожая именно на «Мастера и Маргариту».

Маргарита у Булгакова и Джулия у Оруэлла похожи не просто поразительно и не просто по каким-то сюжетным признакам, чертам характера или хотя бы просто внешне; они как-то даже ослепляюще громадно похожи, когда осознаёшь, как оба автора совершенно одинаково вложили в их образы одни и те же идеи и смыслы: обе — Утренние звёзды, обе — то единственное, ради чего стоит жить, обе — ведьмински бесстрашные защитницы героя, обе — его надежда на свободу и настоящую жизнь.

Есть между двумя романами и другие очевидные сходства; например, в собственных реальных биографиях авторов, которые отозвались в романах. Первая жена Оруэлла, Эйлин, умершая весной 1945 г., несколько лет проработала в Управлении цензуры созданного перед самым началом войны Министерства информации, а сам Оруэлл — в Восточном отделе международной службы БиБиСи, входившей в сферу ответственности того же министерства. Занималось министерство организацией и ведением всех видов пропаганды, нацеленной на «своих», и информационной войны против врага. И потому в романе у Оруэлла весь замкнутый внутренний мирок этого столь хорошо ему знакомого «министерства Правды», всё, от описания здания министерства и вплоть до быта, словечек, назойливых акронимов и даже баров и кафетериев, так же безусловно угадывается читателем, как угадывается замкнутый московский писательский мирок Булгакова по точно таким же разбросанным в его романе многочисленным и откровенным намёкам.

Схожи во многом (если отвлечься от буквального содержания романов) главные персонажи в обеих книгах (Мастер и Уинстон Смит).

Схоже и то, что в обоих романах присутствуют и имеют огромное значение книги в книгах. У Булгакова это рассказ о Иешуа и Понтии Пилате, который написал Мастер, у Оруэлла — зловещая фальшивка, книга-провокация, изготовленная внутренней партией.

Все эти сходства я отмечал про себя и раньше, но всё-таки они ещё не настолько поражали меня, чтобы мне пришло в голову как-то совместить в восприятии эти два произведения в одно. А потом прочитал «Англо-американский истэблишмент», и сцепились у меня в уме каким-то образом какие-то шестерёнки.

Хронологически и роман «1984», и Джордж Оруэлл вообще — как романист, публицист, журналист и просто как человек — вошли в мою жизнь на десять лет раньше, чем появились в ней «Англо-американский истэблишмент», «Трагедия и надежда» и Кэрролл Квигли: в начале 1980-х и в начале 1990-х гг. соответственно.

До встречи с Квигли и с его работами моя читательская интерпретация орвелловского романа сохраняла у меня в голове собственное название — «1984». А вот после встречи с Квигли появилось новое — «1984. The Master and Margaret».

___________________

1984 в этом названии надо читать по-русски или, если угодно, на интерлингве, и только булгаковское добавление — именно и только по-английски. Даже ещё уже и конкретнее: не по-американски, не по-канадски, не по-австралийски, а именно и только — на языке Англии и англичан: потому что Оруэлл был английский писатель и потому писал, как и все его собратья в мире и в Истории, в первую очередь для своего (английского) читателя; так что в этом именно смысле: английские, орвеллианские «Мастер и Маргарита».

___________________

Шестерёнки же сцепились у меня в голове в первую очередь из-за самой последней фразы в «Англо-американском истэблишменте» и примерно следующим образом.

Булгаков в последние годы жизни предпринял несколько неудачных попыток встретиться лично со Сталиным, веря, что, если только ему удастся побеседовать с тираном напрямую, он сможет что-то ему растолковать, сумеет с ним «объясниться». И потому можно не сомневаться, что разговор между Иешуа и Понтием Пилатом в «Мастере и Маргарите» — это как раз тот так и не состоявшийся разговор между Булгаковым и Сталиным. Чем у Булгакова на последних страницах романа этот разговор заканчивается — все, думаю, помнят: он не заканчивается, он остаётся обращённым в будущее.

А вот в «Англо-американском истэблишменте», книге, как я уже говорил, посвящённой точно тому же предмету, что и «1984» — тем же бернхемовским менеджерам — последняя фраза такая:

(К концу Второй мировой войны)…уже становится видно, что начатый в 1875 г. усилиями Тойнби и Милнера, осенённый светлой верой в лучшее будущее, беспримерный и отважный поход постепенно выдохся, иссяк и рассыпался в прах посреди горьких взаимных упрёков и обид между былыми соратниками.

Когда я эту фразу прочёл, вдруг сложились вместе, словно заговорили хором у меня в голове и поразительные сходства орвелловского и булгаковского романов, и полная идентичность замкнутости орвелловского и булгаковского персонажей в их мирках, и тот странный медиум, которого Оруэлл выбрал в авторы книги-провокации в своём романе, чтобы разоблачить сущность социал-империалистической тирании, и (не)концовка беседы с тираном в «Мастере и Маргарите». И в этом «хоре» я вдруг почему-то услышал, и возникла вдруг у меня внутри уверенность, что «1984» — это у Оруэлла, как и у Булгакова, в том числе так и не законченный реальный, из жизни разговор с каким-то реальным тираном, которого Оруэлл в романе окрестил «Старшим братом».

Потому что по прочтении последней фразы в книге Квигли у меня возникло представление, что «Англо-американский истэблишмент» Кэррола Квигли — это реальный прототип зловещей книги-провокации Голдстейна-Троцкого в романе Оруэлла.

НУ а теперь вернёмся назад. И я расскажу о том, что в процессе дальнейших поисков по поводу словосочетания «ангсоц в исполнении Троцкого» всякий раз уже реально и всё больше укрепляло и подтверждало моё поначалу чисто интуитивное предположение, что «Англо-американский истэблишмент» — книга, написанная не с целью беспристрастно и исчерпывающе рассказать о преступлении, а для того, чтобы отвести подозрения от виновных в случившейся мировой бойне, и что политическая цель Оруэлла в «1984» — разоблачить этот замысел.

Так что возвращаюсь назад, в период с середины 1930-х по конец 1940-х гг., когда все, повторюсь, обвиняли друг друга во всяческих заговорах.

До войны обвинения были в первую очередь в потакании социал-империалистическому тоталитаризму (каждая сторона называла его по-своему, но для нас суть от этого не меняется) и даже в прямом насаждении оного. За пределами тогдашних Германии и СССР доказанность такой вины в худшем случае грозила провинившимся чем-то вроде политической смерти.

После войны обвиняли уже в совершении самого страшного из известных нам преступления — против человечности (и даже еврейский геноцид его ещё отнюдь не исчерпывал). А это преступление было наказуемо уже смертной казнью, причём во всём цивилизованном мире, и квалифицировалось оно не только как собственно исполнение злодеяния, но и как любая форма соучастия и даже просто подстрекательство. Кроме того, оно по сей день не имеет срока давности, то есть будет наказано независимо от того, когда виновных в преступлении разоблачат и вину их докажут: через пять лет, через десять, через сто.

Германских социал-империалистов, поскольку они в той войне проиграли, за их деяния на суде в Нюрнберге тут же наказали, и даже продолжают их выявлять и наказывать до сих пор — именно из-за отсутствия срока давности.

Остальные послевоенные процессы имели целью выяснить, были ли у них пособники вне Германии, и если были — то кто? Кто втянул нас в эту жуткую бойню? Был ли это сознательный заговор? (Выражались тогда именно так, всерьёз, в том числе и в чисто юридических контекстах.)

Косвенных улик, подтверждавших, что были такие соучастники и подстрекатели, были заговоры — существовало в избытке. И потому дальнейшего расследования и нахождения недостающих прямых улик требовали повсюду; и расследовали всё реально и иногда даже действительно всерьёз; и в парламентах, и в прессе, и в судах. Причём главных виновных искали в первую очередь среди тех, кто в силу своего положения и своих возможностей был вообще в состоянии соучаствовать, подстрекать, финансировать и т. д., и т. п. То есть искали заговоры среди правящих элит.

А любая правящая элита — это ведь не мифический Олимп. Для современников это всегда очень конкретные люди, во плоти и крови, с хорошо всем знакомыми лицами, именами и фамилиями; со всевозможными их растиражированными выступлениями и публикациями; с горами написанных ими официальных и частных писем. А слово — не воробей; и что написано пером — то не вырубишь топором. Даже в Библии, в конце концов, сказано: нет ничего тайного, что не стало бы явью…

Значит, не имеющая срока давности мера наказания за преступление против человечности нависла тогда реальной, личной и на всю оставшуюся жизнь угрозой надо всеми, кто соучаствовал, подстрекал, финансировал.

О ком шла речь в США, видно, хотя и весьма туманно («некоторые очень богатые люди»), из приведённой выше (не)конспирологической цитаты. А в Англии речь шла вовсе не гуманно и в первую очередь — о так называемом Кливденском круге.

___________________

«Кливденский круг» — это название, которое после смерти лорда Милнера получило сообщество его соратников и единомышленников, именовавшееся сначала «Детсад Милнера», потом «Группа Милнера» и, наконец, «Круглый стол».

Кливден это загородное поместье — гигантский, роскошный дворец — семьи Авторов. Лорд и леди Астор стали — после смерти лорда Милнера в 1925 г. — одними из лидеров его неформального социал-империалистического сообщества. Поскольку члены его часто собирались вместе по случаю светских приёмов в их имении, один лондонский журналист и придумал как-то для них это прижившееся со временем название — the Cliveden set.

В сталинские времена, поскольку с середины 1930-х гг. отношение сообщества к СССР стало уже крайне враждебным, его название перевели, как «Кливденская клика». Но нейтральный-то перевод, конечно же, «Кливденский круг».

___________________

Большинство ведущих и активных членов Кливденского круга были всем и в Англии, и в мире прекрасно известны. И точно так же миру были известны слишком уж многочисленные факты, из которых неумолимо следовало, что — виновны они в потакательстве нацизму, договаривались о чём-то с Гитлером, а для раскрытия этого преступления и вынесения приговора не хватало только прямых улик, которые подтвердили бы все уже имевшиеся улики косвенные.

И, значит, над всеми членами Кливденского круга, которые могли быть виновны в заговоре, нависла та самая реальная угроза получить сполна и на всю оставшуюся жизнь. В США, напомню, даже при очень действенном вмешательстве некоторых очень богатых, которым всё это очень не понравилось, многие члены правящей элиты, слишком явно вовлечённые в коммунизм, всё равно поимели испорченную навсегда репутацию, а некоторые — даже сели-таки в тюрьму; так что и их соратникам в других странах реально грозили абсолютно реальные репрессии.

Профессор Карл Хаусхофер, например, вскоре после окончания войны дал полные и исчерпывающие показания офицерам английской и американской разведок, и рассказал всё, что знал о тайных переговорах Рудольфа Гесса с лидерами Кливденского круга. И сразу после этого, вместе с женой, покончил с собой при обстоятельствах, которые никто даже не попытался расследовать, хотя профессору и предстояло через пару дней — теперь уже публично и под протокол — давать показания на Нюрнбергском процессе.

Сына профессора Хаусхофера, Альбрехта, который был одним из главных посредников-курьеров с немецкой стороны во всё время тайных переговоров вплоть до мая 1941 г., ещё до загадочного самоубийства его родителей казнили, вроде бы по личному указанию Гитлера, всего за два дня до исчезновения из нашей жизни и самого Гитлера тоже.

Тогла же Рудольф Гесс, ещё даже не пожилой мужчина, спортсмен и выдающийся лётчик-ас, странным образом вдруг превратился в английском плену в сенильного, ничего и никого не помнящего зомби и оставался таковым ещё сорок с лишним лет, до самого конца своей очень долгой тюремной жизни.

А записи исчерпывающих изобличительных показаний профессора Хаусхофера — документы, непонятно какому именно государству принадлежащие — хранятся где-то, и ни по каким законам о свободе информации их потому ни в Англии, ни в США заполучить нельзя по сей день.

И вот в этот момент, когда было слишком похоже, что кто-то лихорадочно и с абсолютной безжалостностью заметает какие-то зловещие следы, одновременно были написаны две книги, посвящённые одним и тем же социал-империалистам, одному и тому же ангсоцу.

Одна — «1984» Джорджа Оруэлла, адресованная в первую очередь англичанам, со страстным им всем предупреждением: вот чем нам грозит их власть, если и когда она распространится на весь оставшийся ещё хоть сколько-то демократическим мир!

Вторая — «Англо-американский истэблишмент», адресованная в первую очередь американцам. Её заключительную анестезирующую фразу, клинически фиксирующую их смерть, я уже привёл чуть выше.

И вот если читать обе эти книги параллельно и достаточно внимательно, вникая во все их смыслы, большие и маленькие, то невозможно отделаться от впечатления, будто Квигли и Оруэлл в процессе работы над своими книгами знали, что и как именно каждый из них рассказывает; будто они даже черновики друг друга читали и обсуждали между собой. Будто, наконец, Джордж Оруэлл в этих спорах обвинял Кэрролла Квигли и тех, кто за ним стоял, в чём-то очень серьёзном, и будто вот этот-то их незаконченный спор и воспроизвёл Оруэлл в романе «1984», как незадолго до него таким же приёмом увековечил свой незавершённый разговор с таким же тираническим правителем Михаил Булгаков.

НАРОДНАЯ мудрость гласит, что больше двух совпадений не бывает; когда их больше — это уже не совпадения. Так вот в связи с книгами Квигли и Оруэлла совпадений не два, не три и не четыре — их гораздо больше. Кто не верит — могут теперь начинать загибать пальцы.

И Квигли, и Оруэлл работали над своими книгами в одно и то же время в буквальном смысле слова: в 1947 1949 гг. (правда, не знаю наверняка, бывал ли Квигли именно тогда в Лондоне и если да — сколько времени там провёл).

Приведённая ранее цитата про главный политический прообраз романа «1984» — «Милнер… мог бы послужить одним из самых ранних примеров нового явления, которое Джеймс Бернхэм позднее назвал ‘менеджерской революцией’» — взята из «Англо-американского истэблишмента».

В обеих книгах основной рассказ ведётся об одном и том же замкнутом и тесном лондонском мирке, о круге людей, делавших и обслуживавших британскую высокую политику, идеологию и пропаганду. Даже ещё конкретнее: речь не обо всём этом весьма пёстром, многообразном и драчливом мире, а только об одной очень конкретной его части — о сторонниках и проводниках идеи и политики социал-империализма, то есть о Кливденском круге, прямом наследнике Группы Милнера. (Кливденский круг в предвоенные и военные годы, как очень ясно показывает в своей книге Кэрролл Квигли, именно перечисленные области британской государственной жизни контролировал практически монопольно.) Мир, описываемый и Оруэллом, и Квигли — это на самом деле удивительно маленький мирок, в котором живут и действуют от силы несколько тысяч их живых современников.

Квигли признаётся, что многое для своей книги, для правильного понимания этого мирка почерпнул непосредственно из конфиденциальных бесед с самими его членами, с посвящёнными.

Оруэлл с конца 1930-х гг. и до самой смерти пользовался покровительством Дэвида Астора: сотрудничал в принадлежавшей его семье газете «Обсервер», последние годы иногда жил в принадлежавшем Астору имении в Шотландии. Более того, отношения у них были весьма близкие, и считается, что вообще Оруэлл на взгляды Астора оказал весьма значительное влияние (Оруэлл был на десять лет старше). Но при этом Дэвид Астор — сын и один из наследников леди Уолдорф Астор и лорда Лстора, то есть — как подробно разъяснил в своей книге Квигли — ключевых фигур внутреннего круга англо-американского истэблишмента. Другими словами Джордж Оруэлл жил, работал и был явно не последним человеком в самом центре этого замкнутого, микроскопического лондонского мирка лидеров мирового социал-империализма. И именно в этом мирке, можно даже сказать почти без натяжки — в этой компании, объявился для написания своей книги американец профессор Кэрролл Квигли.

Квигли нигде и никогда не рассказал ни о том, кто заказал, ни о том, кто оплатил его работу по подготовке и написанию «Англо-американского истэблишмента». А ведь его рукопись была впервые опубликована отдельной книгой и увидела свет только через тридцать с гаком лет после её написания и через четыре года после смерти автора — в 1981 г. Ни один обычный профессор себе такую роскошь за свой счёт позволить не смог бы.

Поскольку эта его книга явно подталкивает к мысли, что всё, связанное с заговорами в исполнении англо-американского истэблишмента, на самом деле связано почти исключительно с английскими социал-империалистами, можно предположить, что книга была заказана и оплачена именно американской частью англо-американской социал-империалистической элиты, которая и снабдила Квигли необходимыми рекомендациями, сделавшими возможными его доверительные беседы с лондонскими посвящёнными.

Мог ли Оруэлл, находясь в самом центре этого мирка, этой фактически компании заговорщиков, будучи к тому же сам одним из ведущих специалистов именно по этой теме, и зная наверняка гораздо больше, чем мог написать и писал открыто, — мог ли он о такой затее не знать?

___________________

Тут надо учитывать одну уже довольно давнюю особенность, присутствующую в западной публичной политической полемике и в полной мере свойственную практически одним только англичанам (её даже в сегодняшних США всё ещё в такой степени нет).

В Англии существует и принято всеми — журналистами, публицистами, редакторами и издателями по всему политическому спектру — негласное, но тем не менее незыблемое правило: не критиковать напрямую свою властную элиту. Причём не имеются в виду ни правительство, ни парламент, ни политические партии — их-то как раз критикуй, и чем злее и беззастенчивее, тем больший ты перец в глазах всех коллег. Но вот тех, кто реально стоят за ними и ими «кукловодят» — критиковать в Англии в печати, вообще публично нельзя ни под каким соусом; нарушение этого правила влечёт за собой изгнание из профессии. Случись Иде Тарбелл быть англичанкой и взяться не за Рокфеллера в Вашингтоне, а, скажем, за Бэрингов в Лондоне, на следующее утро её очерки, уже тогда, скорее всего успокоились бы в мусорной корзине редактора, а сама она проснулась бы не просто и банально знаменитой, а именно изгоем-конспирологом (в нашем сегодняшнем буквальном понимании слова).

Это, читая англичанина Оруэлла, надо всегда помнить и хорошо понимать. Сразу появляется именно английское восприятие его романа и эдакое заговорщицкое посмеивание по поводу вынужденно-лицемерной, лубочной, камуфляжно-сталинской внешности, которой Оруэлл, демонстративно нарушив всякую логику, снабдил Старшего брата в англо-американской Океании.

___________________

Книга Квигли — единственная из мне известных, где практически на одной странице указаны конкретно:

— главная опасность, о которой Оруэлл предупреждает в своём романе;

— прототип-источник этой опасности в реальном современном Оруэллу мире;

— главный обвинительный аргумент Оруэлла;

— и, наконец, даже реальный прототип названия сверх-державы — «Океания» — придуманной Оруэллом.

Имею в виду вот эти два отрывка (курсив в цитатах мой):

(В июне 1938 г. главный печатный орган Кливденского круга политический журнал «Круглый стол» в анонимной редакционной статье писал, что)…мир будет обеспечен наилучшим образом, если планета разделится на зоны, внутри каждой из которых главенствующее положение займёт одна сверхдержава или группа таких держав, и внутрь которых другие державы извне пытаться проникать по этой причине не будут. В девятнадцатом веке мир был обеспечен, и общих войн в океаническом  регионе не было потому, что британские ВМС имели бесспорное и полное превосходство на морях. В настоящий момент жизненно важно разобраться… насколько реальны возможности для того, чтобы в этом же регионе… демократические нации обеспечили безопасность, стабильность и мир, при которых можно сохранять либеральные институты… (И с этого момента, с середины 1938 г.)…Группа Милнера всё больше и больше настаивала на том, что необходимо этот Океанический блок (Oceanic bloc,) создавать.

В том же году Лайонел Кертис написал книгу под названием «Содружество Господне» (The Commonwealth of God) и рассмотрел в ней перспективу неизбежной мировой эволюции в сторону одной глобальной федерации государств. В качестве переходного, промежуточного этапа он определил создание федерации всех англоговорящих народов. Формальные рамки для создания такой английской федерации он предложил обозначить за счёт учреждения новой международной организации по типу тогдашней Лиги наций. Однако главную и единственно настоящую роль он отвёл отнюдь не ей (далее опять цитата из книги Кэрролла Квигли):

…нужно одновременно, но совершенно отдельно вести работу с целью сформировать международное содружество по примеру того, каким в 1788 году стали Соединённые Штаты. От Лиги наций оно будет отличаться тем, что его члены частично откажутся от своего суверенитета, и их центральная организационная структура сможет таким образом воздействовать не только на государства, но и напрямую на физических лиц… Кертис прекрасно понимал при этом, что главное препятствие на пути создания такого союза коренилось в умах людей. Для его преодоления он полагался в первую очередь на пропаганду   …

____________________

Как наваждение, появляется мысль, что Оруэлл в полемическом азарте просто взял и всё это скопом со страниц академического трактата Квигли перенёс в свой роман и развернул несколько сухих абзацев, уместившихся у Квигли на двух неполных страницах, в большое художественное полотно, чтобы стало предельно ясно, на кого обращён его гнев и о чём именно он пишет.

____________________

В «1984» у Оруэлла в двух главах из книги Эммануэля Голдстейна с убийственной точностью, детально описан механизм, используя который в сочетании с ангсоцовской пропагандой, Партия установила в конце концов в Океании запредельно двуличный и столь же запредельно жестокий тоталитарный режим.

У Квигли с такой же точностью и детализацией описаны и механизм, и пропаганда, которые Лайонел Керше и его соратники по Группе Милнера/Кливденскому кругу использовали в период с рубежа XX века и вплоть до начала Второй мировой войны. Он показал двуличие, жестокость, беспринципность, откровенную публичную ложь, в том числе под присягой и в Парламенте, предательства, манипулирование общественным мнением — Квигли показал и описал всё. Описал настолько детально и подробно, что мне при чтении временами становилось не по себе: нет никаких абстракций, все эти мерзости, все предательства, все обманы творят живые люди, с именами и фамилиями, фотографии которых при желании сегодня любой без труда найдёт в интернете— и сможет посмотреть им в глаза. Повторюсь опять же: ничто в книге Квигли никто никогда не оспаривал и не опровергал. Всё — правда.

Так что казалось бы: Квигли Оруэллу чуть ли не подсказывал, чуть ли не помогал, подгонял даже, говорил: смотри, как всё было на самом деле страшно! И Оруэлл, можно предположить, должен был бы только всё это переписывать уже в своём, антиутопичном формате…

Почему же у них получились, тем не менее, прямо противоположные концовки-выводы?

Окончательного ответа на этот вопрос, может быть, и нет, но подсказки есть — если внимательно прочитать следующие несколько сопоставлений обоих текстов.

В «1984» в составе Партии есть ещё и отдельная, внутренняя партия, её элитная часть, сообщество посвящённых, которые единственно и наделены реальной властью.

В «Англо-амерканском истэблишменте» Кэрролл Квигли долго, подробно, снова и снова объясняет, что сообщество социал-империалистов (Группа Милнера, Круглый стол, Кливденский круг) всегда делилось на внешний и внутренний круги, и что реальное влияние, власть, посвящённость каждого члена сообщества тем и определялись — входил он во внутренний круг или нет.

Кто такой в романе «1984» О'Брайен? Член внутренней партии, один из посвящённых.

Кто такой, с точки зрения Оруэлла, Квигли? Член внутреннего круга англо-американского истэблишмента, один из посвящённых.

____________________

В самом «Англо-американском истэблишменте» (книга опубликована в 1981 г.) Квигли сообщает, что в процессе работы над книгой имел доверительные беседы со многими посвящёнными. Но в вышедшей в 1963 г. «Трагедии и Надежде», когда об «Англо-американском истэблишменте» ещё никто не знал, в главе, где у него идёт речь о всё тех же предвоенных заговорах международных социал-империалистов, Квигли написал гораздо более откровенно, что сам лично был членом сообщества, на протяжении двух лет даже имел допуск к архивам и документам для написания объективной истории сообщества. Он даже особо подчеркнул, что эти архивные документы до него никто из не посвящённых в руках не держал. И хотя он не уточнил, когда это было, задним числом, зная о его более ранней книге, можно не сомневаться, что случилось это как раз в 1947–1949 гг.

_____________________

Каким в начале романа «1984» О'Брайен представляется Уинстону Смиту?

Несмотря на грозную внешность, он был не лишен обаяния. Он имел привычку поправлять очки на носу, и в этом характерном жесте было что-то до странности обезоруживающее, что-то неуловимо интеллигентное… В глубине души Уинстон подозревал — а может быть, не подозревал, а лишь надеялся, — что О'Брайен политически не вполне правоверен. Его лицо наводило на такие мысли. Но опять-таки возможно, что на лице было написано не сомнение в догмах, а просто ум. Так или иначе, он производил впечатление человека, с которым можно поговорить — если остаться с ним наедине… Он встретился взглядом с О'Брайеном… Как будто их умы раскрылись и мысли потекли от одного к другому через глаза. «Я с вами,» — будто говорил О’Брайен. — «Я отлично знаю, что вы чувствуете. Знаю о вашем презрении, вашей ненависти, вашем отвращении. Не тревожьтесь, я на вашей стороне!»

Это был — вступительный портрет, знакомство с персонажем у Оруэлла.

А вот как пишет свой вступительный портрет и знакомит читателя с самим собой Квигли:

Несколько слов о моём личном подходе к этой теме. Я взялся за изучение предмета, как историк… Я поставил себе задачу не воздавать кому-то хвалу или осуждать кого-то, а лишь излагать предмет и анализировать его… При этом собственное мнение о предмете у меня, конечно же, тоже есть. С целями и задачами, которые выбирала Группа Милнера, я в целом согласен. В моём представлении Британское содружество наций и британский образ жизни это одно из величайших достижений в истории человечества… Но при этом с методами, которые они использовали, я не согласен, хотя иногда они и имели в своей основе самые высокие идеалы и добрые намерения… Однако отсутствие у них дальновидности… непонимание последствий, которые возымеют их действия… (и многие другие подобные недостатки) на мой взгляд, привели на грань краха многое из того, что и им, и мне одинаково дорого… Мне не раз говорили, что историю, которую я намереваюсь рассказать, лучше оставить без огласки; зачем вкладывать в руки врагов всего, чем я восхищаюсь, ещё один меч? Я не согласен… Я верю, что никаких оснований для сокрытия правды нет, и что правда, будучи преданной гласности, людям доброй воли повредить не может. Ведь невозможно иметь правильные расчёты на будущее, не разобрав и не поняв предварительно ошибки, совершённые в прошлом.

Как начинается главная политическая (не художественная) завязка сюжета в «1984»? — О’Брайен якобы тайком передаёт Уинстону якобы крамольную книгу (книгу-провокацию) Эммануэля Голдстейна. Уинстон в ней читает устрашающе точную картину всего того тоталитарного ужаса, в котором он живёт, и ещё более устрашающее — потому что точно так же предельно точно описанное — разъяснение механизма и методов, используя которые внутренняя партия ангсоцовцев этот зловещий режим установила

О том, какое действительно страшное описание реально достигнутых результатов и методов англо-американских социал-империалистов дал в своей книге Кэрролл Квигли, уже сказано выше.

Что Уинстон узнаёт дальше? — После ареста, при очередной встрече в камере на вопрос Уинстона о книге-провокации Голдстейна О’Брайен спокойно признаётся:

Я ее писал. Вернее, участвовал в написании. Как вам известно, книги не пишутся в одиночку.

В 1949 г. — ещё при жизни Оруэлла — Кэрролл Квигли в предисловии к «Англо-американскому истэблишменту» сам же подчеркнул (курсив мой):

Историю тайной группы такого рода постороннему человеку писать (не допуская ошибок и неточностей. — А.Б.) трудно, но всё-таки приходится, поскольку никто из посвящённых сам этого никогда не сделает.

Оруэлл не мог не знать, что Квигли — солгал. Да и сам Квигли в этом косвенно признался: через 14 лет, в «Трагедии и надежде». (Квигли в этой работе подробно рассказал, что был посвящённым, был потому допущен к секретным архивам, собирал в доверительных беседах мнения и советы других посвящённых, и именно этот процесс обозначен у Оруэлла: «Как вам известно, книги не пишутся в одиночку.») То же, что Квигли столь спокойно во всём этом признался, объясняется просто: о существовании рукописи под названием «Англо-американский истэблишмент» в 1963 г. практически никто в мире не знал, и никто из непосвящённых её не читал, то есть публично уличить Квигли во лжи никто попросту не мог. А вот редактор, которому в 1981 г. поручили подготовку рукописи «Англо-американского истэблишмента» к изданию, он — да, вполне мог просто и банально эту нестыковку не заметить, не обратить внимания и пропустить, а дать самому автору считать готовый макет книги возможности не было: Квигли на тот момент уже давно ушёл в мир иной.

У Оруэлла это передано вот так:

Вошел О’Брайен. Уинстон вскочил на ноги. Он был настолько поражен, что забыл всякую осторожность…

— И вы у них! — закричал он.

Я давно у них, — ответил О’Брайен с мягкой иронией, почти с сожалением.

Какими репликами обменялись после раскрытия этого подлого обмана Уинстон с О’Брайеном?

— То, что там сказано, — правда?

— В описательной части — да. Предложенная программа — вздор.

Описательная часть «Англо-американскою истэблишмента» — тоже правда (повторюсь ещё раз: за прошедшие почти 30 лет всю содержащуюся в книге фактуру никто из историков не оспаривал и не опровергал). А вот «предложенную программу» — свою задачу при написании книги — Квигли сформулировал так:

...невозможно иметь правильные расчёты на будущее, не разобрав и не поняв предварительно ошибки, совершённые в прошлом.

Значит, его задача в его собственном понимании: разобрать прошлые ошибки и дать их правильный анализ, чтобы люди могли иметь правильные расчёты на будущее. Что он показал в конце концов? Что  «…осенённый светлой верой в лучшее будущее, беспримерный и отважный поход постепенно выдохся, иссяк и рассыпался в прах посреди горьких взаимных упрёков и обид между былыми соратниками». Значит, его вывод для потомков: вот как плело заговоры полутайное сообщество английских социал-империалистов; их самих уже нет, но вы в будущем всё равно будьте бдительны и избегайте повторения их ошибок.

У Оруэлла сам же О’Брайен и называет свою «предложенную программу» вздором. Коли Квигли писал свою книгу, как посвященный и, судя по всему, по заданию самого англо-американского истэблишмента через десять лет после его якобы кончины, то, конечно же, в обстановке и в ситуации, выдуманной Оруэллом, то есть меж четырёх глухих тюремных стен и в роли хозяина положения, он бы наверняка тоже, не стесняясь, сказал бы, что вся эта болтовня о печальной кончине полу-преступного англо-американского истэблишмента — вздор.

Доказательством того, что реальная позиция настоящего живого Квигли была именно такова, как раз и служит «конспирологическая» цитата (та, что про недовольных очень богатых людей). Потому что из неё видно: вскоре после того, как Квигли свой вздор про их кончину написал, уже не в Англии, а в США всё тем же некоторым очень богатым людям как раз очень не понравилось, что расследование структуры их, англо-американского истэблишмента может зайти слишком далеко. В результате они тут же одёрнули своих менеджеров — и Конгресс США без лишнего шума сдался на милость победителя. Квигли же это шокирующим не посчитал, отреагировал точь в точь как О'Брайен у Оруэлла: «с мягкой иронией, почти с сожалением».

ОСТАЛОСЬ привести ещё одно, последнее сопоставление из этого гипотетического диалога между Оруэллом и Квигли. Оно последнее, но зато, всё-таки, видимо, самое главное. И поэтому, чтобы читатель уж наверняка понял до конца, как и почему я его делаю, и почему вывод у меня из него получится тот, который получился, мне теперь надо сделать ещё одно отступление.

Дело в том, что у меня есть старинный приятель-разведчик, назовём его «Палыч», который преподал мне, сам того не зная, лучший урок на весьма далёкую от круга его интересов чисто лингвистическую тему «Что такое ’Фигура умолчания’».

У нас с ним как-то однажды, не помню уже почему, зашёл разговор о том, как лучше всего учиться и уметь слушать собеседника. И Палыч прочёл мне тогда целую маленькую лекцию, а я в результате усвоил правило, которое с тех пор и называю по-своему, по-лингвистически «фигурой умолчания», а просто в быту моих мыслей — законом Палыча. Он таков:

Чтобы действительно правильно понимать собеседника, надо знать, о чём он не говорит.

«Не говорит», имеется в виду, не потому, что не знает, а потому что не хочет.

Так что всякий раз, когда искренность любого собеседника (автора) вызывает хоть малейшее сомнение, применять закон Палыча — выяснять, о чём молчание — нужно с беспрекословной обязательностью.

Квигли в «Англо-американском истэблишменте» в некоторых случаях именно так — сознательно — промолчал. В том числе не сказал, что был одним из посвящённых, историю которых намеревается рассказать (вместо этого поведал, что он просто любящий правду ради правды историк). Значит — по закону Палыча — его главная цель была заставить нас, по прочтении его книги, вынести про себя вот такое суждение: Ну, коли совершенно посторонний умный и серьёзный историк говорит, что никакого сообщества социал-империалистов больше нет, значит, так оно и есть; хотя дел они натворили, конечно, будь здоров…

Потому-то и выходит, что Кэрролл Квигли, к сожалению, бесспорно конспиролог и в третьем, никак не лестном для него значении.

ВСЁ? Разобрался я с Квиглианской конспирологией? Могу двигаться дальше?

Правильный ответ: Зависит от степени моих знаний и подготовки.

Причём тут опять надо точно понимать слова. Подготовиться мы можем сами, и тогда знания у нас будут собственные и ни от кого не зависящие. А может нас подготавливать кто-то другой, и тогда наши знания уже не наши, и не независимые. Зато вот название конечного продукта и в том, и в другом случае одно и то же: «Наши знания и подготовка», — из-за чего и возникает часто путаница.

Но если с этим делом раз и навсегда разобраться, то дальше сразу станет вполне понятно и очевидно, что в некоторых случаях, если знания и подготовка у переводчика не свои, то добросовестный — без заблуждений — перевод у него не получится.

Ведь перевод, как и все другие профессии, в чистом виде не бывает: все профессии в каких-то точках пересекаются, частично взаимонакладываются, А наше переводческое ремесло, как из только что рассказанного хорошо видно, и вовсе иногда начинает походить на конспирологию: как попадутся на перевод речи о какой-нибудь Церкви или Партии, так и не поймёшь уже, чем, собственно, занимаешься — конспирологией или ещё всё-таки переводом? А если у тебя при этом вместо своих чужие знания и подготовка, то в чужом заговоре ты — ясное дело — не разберёшься; если тебе вообще в голову придёт в нём разбираться.

Так что продолжаю копаться во всех доступных знаниях, используя собственную подготовку, и снова задаю сам себе (по закону Палыча) всё те же вопросы: О чём ещё молчал Квигли? О чём ещё он не говорил?

«…он явил нам образец выдающейся личности»

КВИГЛИ молчал и не хотел говорить ещё, например, о Рудольфе Гессе или, иначе, о деле Гесса.

А ведь во всех главных обвинениях, которыми на процессах 1930-1940-х гг. столь энергично обменивались и тогдашние социал-империалисты, и их противники, именно Гесс всегда так или иначе фигурировал. Потому что с немецкой стороны во всех предвоенных интригах социал-империалистов вплоть до мая 1941 г. всегда рядом с Гитлером неизменно присутствовал именно он. Когда участия Гитлера не наблюдалось — оставался просто один Гесс. То есть до мая 1941 г. Гесс был одним из центральных звеньев, через которое увязывались практически все тогдашние секретные договорённости и тайные сделки.

При этом важно не упускать из виду следующее. Вплоть до 1939 г., пока Великобритания не объявила войну Германии, Кливденский круг, бывший при Чемберлене по признанию самого Квинли фактически правительством Англии, вёл переговоры и с Гитлером, и с Гессом официально. Правда, многие их зафиксированные, как положено, встречи в верхах не запротоколированы, т. е. запись бесед официально не велась и не архивировалась. О чём, например, часами беседовали с глазу на глаз Чемберлен с Гитлером, никто потому с точностью говорить не может. Но были и прямые улики, касавшиеся, скажем, Мюнхенских соглашений и не просто сознательной, а целенаправленной сдачи Чехословакии Гитлеру. Однако то ещё не было, как я уже говорил, ни прямой государственной изменой, ни тем более составом страшного преступления против человечности. То были — или во всяком случае можно так утверждать — хоть и трагические, но всего лишь политические ошибки. И потому об этом Квигли в «Англо-американском истэблишменте» пишет, и даже Гесса в этой связи упоминает.

____________________

В своём капитальном труде «Трагедия и надежда» (в том его издании, которое есть у меня — твёрдая обложка, 1300 страниц только основного текста, без библиографии и справочного блока) всю эту подлую историю о том, как Кливденский круг, вопреки сопротивлению Франции и Советского Союза, почти насильно «впихивал» Чехословакию Германии, Квигли воспроизводит. Гесса в этой связи упоминает — один раз на одной странице. И больше — ни разу ни на одной из всех остальных 1299 страниц.

___________________

Так что о Гессе Квигли молчит — а заодно и обо всех тех, с кем Гесс о чём-то договаривался. Объяснений нежеланию Квигли говорить может быть два. Первое: он о тех переговорах и договорённостях ничего не знал. Но это нереально. И, значит, остаётся второй вариант: Квигли выгораживал своих.

Эта вторая гипотеза, в отличие от первой, вполне реальна. Ведь после 3 сентября 1939 г., с момента, когда Великобритания объявила Германии войну, любые тайные переговоры с врагом автоматически превратились в тягчайшее преступление под названием «Государственная измена». По закону во всех случаях, когда такие переговоры, пусть архи-секретные, не ведутся по официально оформленному поручению правительства, все в них участвующие автоматически становятся государственными преступниками. А Черчилль в 1940 г., только вступив в должность премьер-министра, сразу же направил в Форин офис весьма недвусмысленную директиву (курсив мой):

Надеюсь (папскому) нунцию разъяснят, что запросы об условиях заключения мира с Гитлером нас не интересуют, что обращаться с таковыми мы не намерены, и что обсуждать подобные предложения с кем бы то ни было всем нашим агентам строго запрещено.

Но поскольку имелось предостаточно улик, косвенно указывавших на то, что Кливденский круг продолжал сноситься с Гессом вплоть до его знаменитого перелёта в Шотландию (в мае 1941 г.), общество в Англии настойчиво требовало и в парламенте, и в прессе представить все имеющиеся сведения о тех секретных, абсолютно незаконных переговорах в период с сентября 1939 по май 1941 г. Тем более что в уклончивых, туманных ответах правительства никогда не было подтверждения, что хоть кто-то в тот период имел официально оформленное поручение правительства на разговоры с нацистскими лидерами.

Точно так же не было никогда в ответах правительства ничьих имён. Черчилль, давно уже, видимо, забыв на победных радостях о собственной грозной директиве, в парламенте однажды даже пошутил, примерно вот так: Да если их всех называть, то у нас тут в парламенте никого не останется… (С юмором у англичан всегда всё было в их знаменитом своеобразном порядке.)

Обо всей этой богатой на события и действующих лиц, очень опасной для ведущих английских и американских социал-империалистов истории Квигли написал (курсив мой):

Как мы ещё увидим, и группа Милнера, и группа Чемберлена проводили единую политику, но с несколько по-разному расставленными акцентами, вплоть до марта 1939 года, когда это их объединение начало распадаться…несколько человек (например, Хоар и Саймон) из Милнеровского круга переместились во внутренний круг, образовавшийся вокруг Чемберлена…истинный курс круга Чемберлена ещё год после марта 1939 года был на продолжение примирения (Гитлера). По понятным причинам эту политику держали в полном секрете…

И далее:

Позиция (нового правительства Черчилля. — А.В.) и Группы Милнера по этим вопросам снова стала единой. Начиная с 8 мая 1940 года[54] у них была одна общая цель: одержать победу в войне с Германией.

Вот и всё, что о деле Гесса рассказал Квигли, умудрившись при этом самого Гесса даже не упомянуть. Написать тогда такую предвоенную и военную историю Кливденского круга, это было всё равно, что в США, в период слушаний в Комитете Черча (1975–1976), в разговоре о роли президента США Линдона Джонсона в событиях 1963 г. не упомянуть вообще Роберта Кеннеди и только назвать дату смерти (не убийства — просто смерти) Джона Кеннеди.

НО особо показательно у Квигли молчание даже не о Гессе. Гораздо важнее, по-моему, что он молчит о Сталине, об СССР, о Коминтерне, о Троцком. Точнее, так: Сталин и СССР за весь рассматриваемый период в книге у Квигли изредка слегка маячат, еле различимыми контурами на отдалённых горизонтах политических забот англо-американского истэблишмента: а вот Коммунистического интернационала (Коминтерна) в книге действительно нет вообще, ни III «ленинского-сталинского», ни IV троцкистского.

И даже самого Троцкого — нет.

И вот это-то у Квигли, на мой взгляд — самое нехорошее из всех его молчаний. Потому что уж о ком, о ком, а о Троцком любой историк в рассказе о предвоенной политике англо-американского истэблишмента должен бы писать в одну строку с каждым упоминанием о создававшихся тогда в Европе всяческих блоках, пактах и союзах.

Окончательное изгнание Троцкого из рядов советских   менеджеров (т. е. советской правящей элиты) началось в конце 1926 г.: его тогда вывели из состава Политбюро. Потом в октябре 1927 г. его исключили из ЦК, в ноябре провалилась попытка Троцкого и его сторонников совершить государственный переворот, приуроченный к празднованию десятилетия революции, через несколько дней его исключили из партии и в декабре сослали в Алма-Ату; потом вскоре выслали из страны. Сегодня самый ходовой краткий пересказ (перевод на понятный язык) этих событий таков, что то всё была просто борьба за лидерство, междоусобная свара двух амбициозных партийных бонз. Не мне судить, так ли оно было на самом деле; да и для моего рассказа из тех событий имеет значение только одна техническая и к тому же вполне самоочевидная деталь.

В точно то же время (конец ноября — начало декабря 1926 г.), чуть не день в день, когда Троцкого вывели из состава Политбюро, в Москве проходил VII расширенный Пленум Исполкома Коминтерна (ИККИ). В рамках дискуссии на Пленуме с большим докладом выступил, среди прочих, Троцкий. А с заключительным словом выступил Сталин:

Что касается капиталистов, то там у них большие разногласия насчёт нашей партии. Вот, например, недавно в американской прессе хвалили Сталина, что он, дескать, даст им возможность получить крупные концессии. А теперь, оказывается, всячески бранят и ругают Сталина, утверждая, что он, Сталин, «обманул» их.

Далее Сталин по пунктам разбирает позицию и тезисы Троцкого по обсуждаемому вопросу (для ясности и краткости ниже сначала скомпонованы вместе тезисы Троцкого, а следом приведены ответы на них Сталина).

Тезисы Троцкого в изложении Сталина:

…в 1922 г. Троцкий предлагал разрешить (советским) промышленным предприятиям и трестам закладывать государственное имущество, в том числе и основной капитал, частным капиталистам для получения кредита… (ЦК партии тогда на это не согласился.)

…в 1922 г. Троцкий предлагал жесткую концентрацию (советской) промышленности, такую сумасбродную концентрацию, которая неминуемо оставила бы за воротами фабрик и заводов около трети рабочего класса (страны)… (ЦК тоже не согласился.)

…Троцкий говорил в своей речи о зависимости народного хозяйства (СССР) от мирового капиталистического хозяйства и уверял, что «от изолированного военного коммунизма мы всё более и более приходим к сращиванию с мировым хозяйством»…

Троцкий превращает эту зависимость в сращивание хозяйства (СССР) с капиталистическим мировым хозяйством…

Троцкий говорил в своей речи, что «в действительности мы все время будем находиться под контролем мирового хозяйства».

Ответы Сталина:

Это значит превращение советского хозяйства в придаток мирового капитализма…

Выходит, таким образом, что народное хозяйство (СССР) будет развиваться под контролем мирового капиталистического хозяйства….

Капиталистический контроль — это прежде всего, финансовый контроль (а это означает) насаждение (в СССР) отделений крупных капиталистических банков… (в СССР их) не только нет, но и не будет их никогда, пока жива Советская власть…

Капиталистический контроль — это денационализация социалистической промышленности (СССР)… (далее опять дословно текст Сталина) «Я не знаю, конечно, какие предположения имеются там, в Концесскоме у Троцкого. Но что денационализаторам не будет житья в нашей стране, пока живет Советская власть, — в этом можете не сомневаться.»

Капиталистический контроль означает контроль политический, уничтожение политической самостоятельности страны…

(И ещё раз текст Сталина дословно) «Если речь идёт о таком действительном капиталистическом контроле, — а речь может идти только о таком контроле, ибо пустой болтовней о бесплотном контроле могут заниматься только плохие литераторы, — то я должен заявить, что такого контроля у нас нет и не будет его никогда, пока жив наш пролетариат и пока есть у нас Советская власть.»

Сейчас, опять, не имеет никакого смысла выяснять, кто из этих двух спорщиков был прав. Хотя бы просто потому, что находить и разъяснять всякие сложные логии этимона, гуляющие в экономических материях — дело профессиональных экономистов, а я и к их цеху не принадлежу. Для нашего же разговора отметить нужно вот что: у Квигли в «Англо-американском истэблишменте» подробно расписано, в каких крупнейших английских и американских банках состояли директорами или председателями все главные «посвящённые». В конце одного такого длинного перечня Квигли выразился буквально вот так:

Целый ряд членов внутреннего круга Группы Милнера… и уж конечно и в первую очередь самого Милнера есть все основания называть «международными финансистами».

Лорд Милнер, действительно, получил предложение, но отказался занять место самого J. P. Morgan’a, когда тот собрался переезжать из Лондона в Нью-Йорк; но зато потом побыл и Председателем совета директоров в крупнейшей вотчине Ротшильдов — Rio Tinto Zinc, и директором будущего банка Midland. Расписаны у Квигли и прочие крупные корпорации, концерны и иные добывающие и производственные компании, которыми владели или акционерами которых являлись посвящённые члены внутреннего круга англо-американского истэблишмента.

И потому из приведённых выше тезисов спорящих сторон можно с уверенностью сделать три вывода.

Первый: не в идеологической, и не в чисто политической, а конкретно в финансово-экономической области Троцкий безусловно отстаивал в руководстве страны общие глобальные интересы англо-американского истэблишмента — чужих в СССР менеджеров. (Сознательно он это делал или нет — не имеет здесь значения.)

Второй: Сталин фактически предъявил и Троцкому лично, и посвящённым англо-американского истэблишмента в целом (ещё человек триста-четыреста), ультиматум: распоряжаться всем в СССР будем мы (местные менеджеры), и пока народ здесь верит в «народность» нашей власти и в нас, так оно и будет.

Третий: В таком контексте одновременный вывод Троцкого из состава Политбюро не мог быть воспринят на политическом языке иначе, нежели как жирный восклицательный знак, кратно усиливший ультимативный тон сталинской фразы.

ПОСКОЛЬКУ ядерного оружия и доктрины взаимного гарантированного уничтожения тогда ещё не было, за таким жёстким заявлением, подкреплённым делом, должно было последовать либо какое-то примирение между сцепившимися группировками менеджеров, либо война. Через несколько месяцев, уже в 1927 г., в статье «Заметки на современные темы», Сталин и объявил впервые: грядёт война; первый раздел статьи прямо так и озаглавил: «Об угрозе войны» — и написал в нём:

…факт, что инициативу в этом деле, в деле создания единого фронта империалистов против СССР, взяли на себя английская буржуазия и её боевой штаб, партия консерваторов (т. е., как объясняет Квигли, в первую очередь Кливденский круг. — А.Б.)… Но английская буржуазия не любит воевать своими собственными руками. Она всегда предпочитала вести войну чужими руками…всё это с несомненностью говорит нам о том, что английское консервативное правительство стало твердо и решительно на путь организации войны против СССР. Причём ни в коем случае нельзя считать исключённым, что консерваторам может удаться при известных условиях сколотить тот или иной военный блок против СССР.

Квигли, в свою очередь, подробно рассказал, как, начиная примерно с того же времени, Кливденский круг сознательно и успешно саботировал использование Лиги наций для обеспечения коллективной безопасности, как он последовательно боролся за отмену всех наложенных на Германию Версальским договором ограничений и активно способствовал экспансии Германии на восток (т. е. захвату Чехословакии, Австрии, Польши и т. д; как Квигли пишет, в их программных статьях на публику это называлось «не препятствовать Германии в решении ею проблемы статуса кво».) Более того, Квигли после подробного отчёта о том, как Кливденский круг добился в конце концов, чтобы Германия аннексировала-таки Чехословакию, дальше рассказывает, как он затем вступил в активные переговоры с Германией с целью заключить с ней пакт о ненападении, а на публику, в декабрьском номере своего журнала «Круглый стол» выдал тогда вот такую почти открытую угрозу.

Судя по всему, западные демократии выстраивают теперь свою политику вокруг принципа «пусть Германия двигается на восток»… Главнейшая задача (России) состоит теперь в том, чтобы предотвратить образование против неё коалиции Великих держав Западной Европы.

(Перед этим Квигли объяснил, что идея Кливденского круга состояла в создании четырёхсторонней антисоветской коалиции Германия-Италия-Англия-Франция.)

Но зато о всех тех спорах и ультиматумах, что за 10 лет до того уже сотрясали Москву, о сбывшемся с поразительной точностью предсказании по поводу вероятных результатов этих споров Квигли почему-то не сказал ни слова. Не заинтересовало его, откуда вдруг взялась тогда в Москве такая феноменальная прозорливость. Трагедия маленького гордого народа буров в предыдущем веке на краю далёкой Африки его заинтересовала. Генезис самой страшной войны в истории человечества — нет.

____________________

В Мюнхене, в тот же день, когда было подписано соглашение о разделе Чехословакии (30 сентября 1938 г.), Великобритания и Германия (Чемберлен и Гитлер лично) подписали Англо-германскую декларацию о ненападении и мирном урегулировании споров между ними. Такую же Франко-германскую декларацию подписали в Париже французский и немецкий министры иностранных дел 6 декабря 1938 г., о чём было сообщено в тот же день в официальном коммюнике французского МИДа.

Сохранилась документальная съёмка и много фотографий, на которых 30 сентября 1938 г. в Лондоне в аэропорту ликующая толпа встречает Чемберлена. На всех этих фотографиях именно эту Декларацию о ненападении, подписанную им с Гитлером лично, Чемберлен гордо демонстрирует встречающим, как гарантию достигнутого, наконец, вечного мир для Великобритании.

Обе декларации (британская и французская) пребывали в силе на момент подписания полностью аналогичного им пакта Молотова-Риббентропа. Разница между ними была только в том, что в Мюнхене стороны свой договор о ненападении сопроводили разделом Чехословакии, а в Москве — разделом Польши (в её тогдашних границах).

Правительство Великобритании официально денонсировало свою Декларацию только в 1941 г., в ответной ноте, адресованной МИДом Великобритании чешскому правительству в изгнании.

ВОТ примерно на том этапе, когда западные демократии начали выстраивать свою политику вокруг нового принципа (пусть Германия двигается на восток), в Москве дело дошло до троцкистского заговора и показательных процессов. Самого Троцкого на них приговорили заочно к смертной казни.

Троцкий в тот момент жил уже в Мексике. Когда угроза его жизни стала реальной, то есть когда ему присудили заочно высшую меру наказания, и далее должны были начаться попытки привести в.м.н. в исполнение, он поселился на огороженной высокой стеной вилле в Койоакане, где его безопасность круглосуточно обеспечивали телохранители. Был в его распоряжении и лимузин.

Но при этом своих собственных очевидно приличных доходов с момента отъезда из СССР Троцкий не имел. Поэтому считается, что в Койоакане все немалые расходы по содержанию виллы, лимузина, охраны и проч. покрывали его идейные друзья и соратники в США — Социалистическая рабочая партия (СРП; в которой тогда состоял и Джеймс Бернхем; телохранителями у Троцкого были — присланные из США специально подготовленные боевики СРП).[55]

Притом сама СРП отнюдь не слыла хоть сколько-нибудь богатой, хотя многие её самые видные деятели косвенно пользовались финансовой поддержкой Рокфеллеров: например, факультет Нью-Йоркского университета Teachers College был создан в начале XX века и с тех пор существовал в первую очередь за счёт их грантов; и именно там профессорствовали ведущие идеологи и активисты СРП, в том числе и Бернхем.

В самый разгар московских показательных процессов, в апреле 1937 г., по инициативе СРП в США был создан как бы квази-суд под названием «Комиссия по расследованию обвинений, выдвинутых против Троцкого на московских процессах» (Commission of Inquiry into the Charges Made Against Trotsky in the Moscow Trials). Цель этого предприятия была: предъявить Троцкому и рассмотреть все сталинские обвинения против него, но, в отличие от юридически и процессуально извращённой московской процедуры, строго соблюсти при этом единственно приемлемую в свободном мире процедуру справедливого суда (fair trial). Другими словами, эта имитация классического судебного разбирательства была по своей сути точно таким же показательным процессом, но как бы со знаком плюс в контексте тогдашних западных демократий.

В Койоакан выехали следственная комиссия и адвокат для Троцкого. Комиссию возглавлял всемирно известный и знаменитый, уже очень престарелый профессор-педагог Джон Дьюи, который за тридцать лет до того нью-йоркский Teachers College на деньги Рокфеллеров создал и с тех пор неизменно там трудился.

Допрос Троцкого длился пять дней. И если судить по протоколам заседаний, тот допрос мой приятель Палыч наверняка оценил бы, со своей точки зрения профессионала, как неудавшийся, поскольку на нём никто с допрашиваемым ни в какие игры с фигурами умолчания не играл и даже и не пытался.

Думаю так, например, потому, что на одном из «судебных» заседаний довольно много времени посвятили одному конкретному эпизоду. Состав инкриминируемого преступления — если читать только протокол «допроса» — никто почему-то не сформулировал, и понятен он становится только из заданных вопросов:

Вы знаете человека по имени Рудольф Гесс?

У Вас были какие-либо сношения с Рудольфом Гессом?

Предлагало ли Вам немецкое руководство вернуться в Россию?

А если бы предложило, как бы Вы к этому отнеслись?

Что отвечал Троцкий — догадаться не трудно. Но зато трудно понять, почему «судьи» не вспомнили по этому поводу и не начали распрос Троцкого — чтобы зайти всё-таки не тупо в лоб, а хоть немного сбоку — с разговора о его хорошо тогда всем известном «клемансистском тезисе».

____________________

Этот «тезис» изложил ещё в 1930 г. в своих воспоминаниях бывший сталинский секретарь Борис Бажанов:

«На ноябрьском пленуме ЦК 1927 года, на котором Сталин предложил в конце концов исключить Троцкого из партии, Троцкий взял слово и, между прочим, сказал, обращаясь к группе Сталина (передаю смысл):

'Вы — группа бездарных бюрократов. Если станет вопрос о судьбе советской страны, если произойдет война, вы будете совершенно бессильны организовать оборону страны и добиться победы. Тогда когда враг будет в 100 километрах от Москвы, мы сделаем то, что сделал в свое время Клемансо, — мы свергнем бездарное правительство; но с той разницей, что Клемансо удовлетворился взятием власти, а мы, кроме того, расстреляем эту тупую банду ничтожных бюрократов, предавших революцию. Да, мы это сделаем. Вы тоже хотели бы расстрелять нас, но вы не смеете. А мы посмеем, так как это будет совершенно необходимым условием победы'».

______________________

Процесс в Койоакане своим чередом завершился, выездная комиссия вернулась в Нью-Йорк, поразительно быстро написала длинный отчёт и короткий вердикт: не виновен. Ни в чём. Хотя Троцкому задавали вопросы и про нелегальные операции Коминтерна, и про Кронштадт, и про Варшаву, и про спартаковцев; и про трудовые армии; и про экспроприацию экспроприаторов, про децимации и Красный террор; и даже сам Троцкий всё это в некотором смысле подытожил, кратко и ясно, и в протоколе «допроса» это его признание зафиксировано:

Готов нести всю ответственность за все террористические акты, совершённые российским народом против его угнетателей.

Но, по решению показательного справедливого суда, всё равно получилось:

«Не виновен» (Not Guilty).

Под этим же заголовком вышла тут же в дружественном издательстве большим экстренным тиражом целая книга.

Кто всё это масштабное мероприятие оплачивал — не знаю, или во всяком случае мне не известны никакие бесспорные доказательства (что, впрочем, примерно одно и то же). Но известно во всяком случае, что самые крупные и самые долгосрочные концессии в России советский Концесском предоставил рокфеллеровской «Стандард ойл» и банковскому консорциуму Джекоба Шиффа (тогдашнею лидера т. н. еврейских банкиров в США), и что руководил тогда Концесскомом — Троцкий. Известно так же, что срочные публикации материалов «суда» в Койоакане осуществляло издательство Harpers & Brothers, которое ещё в начале века выкупил у его основателей банк Дж. П. Моргана.

Все остальные вопросы — опять в компетенции историков и юристов.

ПОСЛЕДНЯЯ подсказка, которую нашёл в книге у Квигли. Он среди прочего рассказывает об одном из участников антигитлеровского Сопротивления в Германии, графе Хельмуте фон Мольтке. По материнской линии граф был английского происхождения, и дед его, сэр Джеймс Роуз-Иннес, служил в начале века в Южной Африке в администрации лорда Милнера и даже до того в Родезии у легендарного и таинственного Сесила Родса. В 1934 г. граф фон Мольтке переехал в Лондон, где по рекомендации матери сразу попал под покровительство Лайонела Кертиса и в дальнейшем всегда пользовался его полной поддержкой. Казнён в Германии в январе 1945 г.

Квигли приводит цитату из июньского номера «Круглого стола» за 1946 г.:

(Фон Мольтке после первого же посещения Лайонела Кертиса) сразу стал членом семьи, в его распоряжение предоставили квартиру на Дьюк оф Йорк стрит, по выходным он мог свободно работать в колледже All Souls в Оксфорде. У него появилась возможность знакомиться и встречаться со многими людьми, и это ему немало помогло в будущем…

Закончил Квигли этот коротенький рассказ о фон Мольтке словами:

Все, кто умел читать между строк, по этим словам могли безошибочно определить, что фон Мольтке был принят в члены Группы Милнера.

Ну и вот с учётом того, как в сообществе социал-империалистов было принято между строк идентифицировать ушедших товарищей, читаем:

В эпоху, когда мы испытываем острую необходимость в борцах за восстановление гармонии в нашем мире, он явил нам образец именно такой выдающейся личности. Это несомненно нас только же, насколько и то особое место, которое он отныне займёт в Истории.

Это была — цитата из некролога, который сразу после гибели Троцкого напечатал о нём главный политический журнал англо-американского истэблишмента в США «Форин афферс».

Просто чтобы не предать Джулию

ТЕПЕРЬ, после только что обговоренного, должны уже совсем иначе привлечь к себе внимание несколько неприметных слов, которые совершенно мимоходом, без нажима и вообще ни к чему более в тексте романа не привязывая, Оруэлл включил тем не менее в свой портрет Эммануэля Голдстейна:

Неведомо где он все еще жил и ковал крамолу: возможно, за морем, под защитой своих иностранных хозяев…

___________________

Эта фраза про Голдстейна просто удивительна. Если её воспринимать только буквально и только в контексте романа, то получается нонсенс. Сбежавший злейший враг Океании — сверхдержавы, объединившей США и Британскую империю — спрятался странным образом «за морем», т. е. в США и потому всё по-прежнему в Океании, где всё подконтрольно власти Старшего брата точно так же, как и в Лондоне. Из-за чего следующие слова — «под защитой своих иностранных хозяев» — просто теряют всякий смысл. Разумной фраза становится, только если не обращать внимания на её буквальный смысл и читать её, как аллегорию про реального Троцкого. А тогда становится бесспорным, что по мнению очень хорошо осведомлённого публициста Оруэлла у реального Троцкого а) были хозяева; и б) эти хозяева были «за морем».

_____________________

А ведь несколько ранее, в 1945 г. всё тот же Джеймс Бернхем (уже авторитетный и уважаемый в США геополитик, советник высшего военного и политического руководства страны) выпустил статью под названием «Наследник Ленина». И написал в ней: сталинизм — это победа ленинизма на практике; и ещё далее:

Семена, ростки всего, что было осуществлено при Сталине — от введения террора в качестве средства утверждения государства до насаждения политической монополии — уже были посажены и давали первые всходы ещё при Ленине… Сталин — наследник Ленина. Сталинизм — это ленинизм.

Ну а если вспомнить при этом более ранние убеждения Бернхема, когда он ещё «считал Троцкого истинным наследником Ленина, а троцкизм — воплощением идеалов большевистской революции»? Если вспомнить вердикт койоаканского показательного справедливого суда в свободном демократическом мире? — во всём, что Троцкий делал рука об руку с Лениным, состава преступления нет, и потому он — не виновен?

Крутой, однако, заложил Бернхем поворот, с надсадным визгом скользящих по асфальту шин.

Коммунизм стал в одночасье абсолютно локальным, чисто русским и совершенно уголовным явлением — ленинизмом-сталинизмом. Несмотря на то, что Коминтерн (III Коммунистический интернационал) — главный проводник и строитель светлого коммунистического будущего «в нашем нами построенном Новом мире» — был создан не Лениным и Сталиным, а Лениным и Троцким. И несмотря даже на то, что возникший ранее (в 1938 г.) в пику «предателю ленинского дела» «настоящий», «истинно большевистский и коммунистический» IV Интернационал был создан уже одним Троцким, не в России, а в тогдашнем свободном демократическом мире, и никуда с тех пор не девался, существует до сих пор.

Троцкий волею англо-американских социал-империалистов чисто орвеллиански вдруг исчез с групповой фотографии отцов-основателей мирового коммунизма и одновременно он, как ни странно, точно так же исчез с этих же фотографий в исполнении советских социал-империалистов.

Тогда же мир поделился на два блока «с одной или несколькими державами в их основе», и они потом воевали между собой на перифериях, но никогда внутри своих «океанической» и «евразийской» зон.

Символом милитаризации экономики внутри обоих блоков стал «военно-промышленный комплекс», который применительно к США президент Эйзенхауэр в своём прощальном обращении к нации охарактеризовал, как главную утрозу свободе и демократии в стране.

В первые десятилетия после войны степень истерии, до которой целенаправленными пропагандистскими кампаниями доводили народы внутри этих блоков, достигала какого-то невероятного масштаба (маккартизм так и вообще целой эпохой стал).

Наконец, эти впервые озвученные на весь мир «новые принципы» Бернхема (сталинизм — это ленинизм), неудобоваримые тогда из-за своей очевидной для всех несуразности, стали тем не менее сегодня обычными заезженными штампами (стереотипами; мне так больше нравится).

И стали они сегодня такими стереотипами во всём мире.

И отсутствует во всех этих сегодняшних глобальных стереотипах второй лидер мировой коммунистической революции Троцкий, который всего лишь для кучки умеющих читать между строк навсегда останется борцом за восстановление гармонии в нашем мире, а для всех нас остальных на всей планете, между строк читать не умеющих, он уже давным-давно распылённый, как называются на новоязе люди, изъятые из памяти общества.

И потому уверен, что именно Троцкого Оруэлл выбрал в качестве медиума в своём романе для того, чтобы помешать этому намеренному его распылению, чтобы увековечить в нашей памяти: вот в чьи конкретно уста вкладывала Партия менеджеров и социал-империалистов коммунистическую версию своей идеологии, вот кто из их посвящённых открыто вещал о ней на публику.

НУ и теперь можно переходить к главному выводу, главной мысли в моей виртуальной повести-интерпретации «1984. The Master and Margaret».

Оруэлл — как и Булгаков, и это конкретное сходство, пожалуй, удивительнее всех остальных — писал свой роман очень долго: правил, переписывал, откладывал, думал, приступал снова; и потом у него — как и у Булгакова — наступил момент, когда болезнь переступила последнюю черту, и надо было ставить точку.

Причём то, что долго писал Булгаков, вполне обьяснимо. А вот Оруэлл — почему? Ведь все длинные и сложные отрывки он в течение нескольких лет подробно проговорил — и не один раз — в своей публицистике; новояз в современном ему английском языке вообще был давнишним его коньком и мальчиком для битья во многих его статьях; а чисто художественная сторона романа у него — гораздо, несопоставимо, до примитивизма беднее и проще, чем у Булгакова.

Ответ я нашёл в символично в данном случае названной орвелловской статье «Литература и тоталитаризм»:

Современная европейская литература, под которой я понимаю всё написанное за последние четыреста лет, имеет в своей основе понятие интеллектуальной честности или, если хотите, шекспировскую максиму «Оставайся верен себе». От автора мы в первую очередь ожидаем того, что он не станет нам лгать, что он поделится с нами тем, что действительно думает и чувствует. И, наоборот, худшее, что только мы можем сказать о произведении искусства: оно неискренне… Современная литература по своей сути дело, целиком зависящее от каждого автора индивидуально: либо она выражает то, что автор действительно думает и чувствует, либо она ничто.

Если именно так понять отношение Оруэлла к его собственному роману, и если знать, что́ за роман он в конце концов написал, то неизбежно появляется мысль, что настоящая причина у него и у Булгакова опять одна и та же, опять поразительно одинакова: они оба, может быть подсознательно, ждали смерти. Чтобы в последний момент, когда страх перед неизбежным после публикации их разоблачительных романов остракизмом и изгнанием из своего круга отступит перед Вечностью, — чтобы вот в этот самый последний момент наступившей полной свободы духа бросить всё в лицо этому «своему кругу», сказать им всем, наконец, всё до донышка, всю свою правду, все свои чувства — чтобы оставить после себя в памяти людей, навеки, литературу. А не ничто.

И потому думаю, что Оруэлл — как и Квигли — был членом этого полутайного сообщества англо-американских социал-империалистов; может быть, не во внутреннем круге, только во внешнем; но был. Знал всех их лично, и внутреннюю партию, и тех неназываемых самых властных, кого обозначил коллективно: Старший брат.

И думаю, что его политическая цель в романе «1984» — это в первую очередь сказать и оставить за собой на века последнее слово в его незаконченном споре с теми менеджерами. И потому в романе у него такие мгновенные, исчезающие, точечные намёки: во всём, что касалось их мирка, все посвящённые должны были искусством чтения между строк владеть в совершенстве. Для них вся остальная мишура и сознательно Оруэллом созданная путаница помехой для правильного понимания его мысли быть не могли.

Должны они были прочитать между строк, что Оруэлл, наконец-то, на один последний миг полностью свободный, бросил им глубоко честно и так же глубоко страстно, веря, что только так его голос и предупреждение и имеют шанс по-прежнему звучать даже тогда, когда его уже не будет — потому что только такие слова не ничто — что бросил он им, одно за другим самые страшные и самые грозные обвинения:

Вы говорите, что хотите мира и трудитесь только на его благо? Вздор! Самые страшные войны, самые тяжкие преступления, самые невыносимые страдания случились из-за вас и вам подобных.

Вы говорите, что ваша цель — благо свободного человека в свободном обществе? Вздор! Ваша цель — мировая империя и власть.

Вы говорите, что воспитаете человечество и приобщите его к высшей цивилизации? Вздор! Вы всех превратите в своих безмозглых рабов, не способных более мыслить самостоятельно, без подсказки и указки вашей пропаганды.

Вы говорите, что выступаете за английские ценности и цивилизацию? Вздор! Вы продали Англию «американским» империалистам и их геополитикам и тоталитаристам, потому что ваша родина не Англия, а английская мировая империя.

Вы говорите, что Евразия и якобы её коммунизм — злейший враг вашего свободного и демократического мира? Вздор! Вы сами создали коммунизм по своему тоталитарному образу и подобию себе же в помощь, а теперь, отказавшись от этой затеи и заменив её на другую, лжёте народам, будто Евразия и коммунизм всегда были ваши враги.

Вы думаете, что, изъяв из памяти народов вашего посвящённого, главного творца вашей коммунистической революции в России и в мире, вы сможете скрыть следы своего преступления? Вы думаете, что, коли вы, проиграв войну против Сталина, пошли на попятную и договорились, наконец-то, с ним, как поделите мир, и коли он теперь тоже будет молчать, вам это всё сойдёт с рук? Не выйдет! Пока живёт моё слово…

Я, ВО всяком случае, верю, что, пока живёт слово Оруэлла, будут люди, читающие его роман «1984» именно так.

А вот когда слово Оруэлла умрёт — тогда да, останутся только люди, которые будут думать: «Смешно: он писал главный антикоммунистический текст столетия, а за ним следили английские спецслужбы, считая его тайным адептом коммунизма!» — и они уже никогда не смогут понять, что такой смех абсурден и возможен только в очень основательно промытых мозгах: ведь английские спецслужбы следили за Оруэллом потому, что в их глазах любой оппонент Сталина потенциально являлся союзником коммунистов. Просто речь тогда ещё шла о совсем другом коммунизме; но о нём сегодня знают уже только те, кто упорно пытается не забыть старый язык. А на новоязе новых людей нового мира выражению и пониманию уже очень скоро будет поддаваться только одно определение:

«Коммунизм — это чисто русское преступление против человечности».

А цивилизации, создаваемые такими людьми, как сказал сам Оруэлл ещё своим, живым языком, «могут сохраняться в неизменном виде тысячи лет».

И он был прав. Ведь сохраняется же уже полторы тысячи лет наша, вроде бы, «цивилизация», которую когда-то чуть было не уничтожили «варвары».

Я человек Земли русской, сибирских корней, и потому повторение этой трагической перспективы сегодня, в моей повседневной действительности, опять за счёт доброго имени и исторической судьбы моих предков и соотечественников и кажется мне страшной. Как бы мне ни хотелось в цивилизацию. Ничего не могу с собой поделать. Зов предков.

А ВОТ всё остальное про коммунизм для меня, русского читателя орвелловского английского романа, уже, действительно, «подробности». В них пусть англичане с американцами разбираются, у них на то свои настоящие профессиональные переводчики должны же быть. Могли бы начать, например, с выяснения хотя бы такой вот детали: оговорка то была или нет, когда президент Рейган в 1983 г. вручал высшую гражданскую награду США — Президентскую медаль Свободы — Джеймсу Бернхему вместе с наградной грамотой, в которой было написано:

Как учёный, писатель и философ, Джеймс Бернхем оказал глубочайшее влияние на то, как Америка воспринимает окружающий мир и саму себя. Начиная с 1930-х годов, г-н Бернхем влиял на формирование взглядов мировых лидеров. Его наблюдения изменили общество, а написанные им труды послужили человечеству в его поиске истины путеводной звездой. В нынешнем веке немного было людей, которые боролись за торжество свободы, разума и достоинства так же упорно, как Джеймс Бернхем.

И если то была не оговорка, то тогда могли бы они там у себя задаться тут же простым вопросом: Начиная с 1930-х годов? Это тогда, когда «Диггинс полагал, что, даже более того, Бернхем превратился в главного представителя Троцкого и выступал от его имени в интеллектуальных кругах США…», выражая, значит, в том числе и взгляды и интересы «Коммунистической лиги Америки»?

СТРАШНО мне именно сегодня, а не при созерцании прошлого. Страшно именно тем последним, самым ужасным страхом, после которого ты перестаёшь быть Человеком: страхом перед «комнатой сто один», о котором рассказал в «1984» Оруэлл.

Правда, рассказ этот у него получился, как он сам первый и признал, неудачным, откровенно надуманным и вычурным. Но вины его в том нет, по простой причине: он никогда не жил в действительно тоталитарном государстве, и потому сам на себе никогда не испытал, что это такое, когда у тебя на самом деле, действительно нет надежды. По-настоящему; в глубоком подсознании, там, где наш разум уже ничем не распоряжается.

Именно в этом смысл последней самой страшной пытки в комнате сто один министерства Любви в Океании: заставить человека погасить свою Утреннюю звезду, заставить его отказаться, чтобы спастись, от того последнего и единственного, благодаря чему ещё теплится в нём вера в возможность иной, свободной жизни. У Оруэлла эта пытка, этот метод названы словами: заставить Уинстона предать Джулию.

В отличие от Оруэлла я родился и вырос в реальном тоталитарном государстве и потому знаю, о чём он пытался, но не знал как следует это сказать.

Оруэлл никогда не ощутил на себе, например, тот выбор, который стоял перед любым русским деревенским мужиком: либо в колхоз, либо в теплушку и куда-нибудь на север, в Сибирь, где высадят даже не на полустанке, а прямо посреди заваленной снегом тайги, дадут топор и пилу в руки и скажут; вот, стройся и живи на здоровье. А ведь именно о чём-то таком должен был так или иначе думать каждый нормальный мужик в каждой русской деревне, сидя ночью на лавке и глядя на своих спящих жену, детей, стариков. Вряд ли то, что он тогда должен был испытывать, он сам назвал бы страхом или тем более ужасом. Всё, наверное, было гораздо спокойнее и рациональнее. Но если хоть немного думаешь о счастье своих детей и хоть чуть-чуть любишь жену, всё гораздо страшнее, чем китайские крысы, вгоняющие английского интеллигента в ступор. Потому что речь не о твоей лично смерти — пусть даже под гипнотически ужасающей пыткой, но всё-таки мгновенной. Речь о медленном, мучительном вымирании всех твоих. По твоей вине.

Что получается в результате всего через пару поколений, я, в отличие от Оруэлла, знаю по себе.

Мне было 27 лет. Поздней осенью 1982 г. я улетал из Нью-Йорка обратно в Москву. Моя работа в ООН завершилась по моему собственному желанию, за два года до положенного срока, поскольку нужно было вступать в партию, а я про себя решил этого не делать; и написал заявление по собственному желанию. Дома меня ждало увольнение из МИДа, ярлык «невыездного» (для синхрониста-международника это была всё равно что справка о профнепригодности) и полная неизвестность: что со мной будет дальше?

Я улетал из Нью-Йорка рейсом французской авиакомпании, в Париже меня ждала пересадка на другой рейс, уже в Москву. Самолёт был 747-й Боинг, огромный и пустой: уже наступил мёртвый сезон. Летели мы ночью.

Я сидел совсем один, в полутьме среди пустых кресел в экономклассе, и меня обслуживали даже не одна, а целых две стюардессы — им всё равно было нечего делать.

Не знаю, какие у меня на лице появлялись выражения. Но часа через два эти симпатичные французские девушки-стюардессы пришли ко мне с целой большой бутылкой вина, сели рядом, и у нас завязался на всё оставшееся до Парижа время тихий, добрый разговор: они спрашивали, а я отвечал, рассказывал, и они слушали, только иногда отлучались принести ещё чего-нибудь поесть. Они меня действительно слушали.

А начался тот наш разговор с первой реплики одной из девушек:

«Вы такой грустный…».

Потом в Париже, рано-рано утром, я два часа ждал в аэропорту московского рейса, сидел опять совсем один на большой открытой терассе на самом верху здания аэропорта. Далеко на горизонте угадывались контуры крыш Парижа, а над ними, на прозрачно синем небе — зарево восходящего солнца. Мне так повезло тогда: в ноябре, и вдруг светлое, безоблачное утро.

Я любовался этой красотой и пил, не пьянея, из фляжки любимый венесуэльский ром, специально припасённый ещё в Нью-Йорке, накануне перед вылетом. В моей жизни так получилось, что почти пол-детства и половину школьных лет я провёл в Париже, Так что я пил и прощался — навсегда — с самым дорогим городом моего детства. Навсегда — потому что был уверен, что больше уже никогда его не увижу.

Мне было в те два часа и печально, и грустно, и тоскливо. Волнами накатывалась и отступала, потом возвращалась вновь обида на несправедливость этого мира, на границы, разделяющие людей, на многое, многое другое. Но не эти чувства всё-таки были главными, хотя ощущал и осознавал я только их. Главным во мне тогда был, как я сегодня понимаю, общий фон всех этих разных сожалений и обид. Потому что так же всеохватно, как может звучать только орган в соборе, но тем не менее так же неслышно, как не слышим мы порой дома такую привычную милую возню детишек вокруг себя, во мне звучал фатализм.

Кто был в 1982 г. уже взрослым — вспомните. Вспомните, каким вечным казалось нам тогда наше мироустройство. Вспомните свои тогдашние ощущения, покопайтесь в себе, и вы поймёте, о чём я говорю: о вере в незыблемость навсегда нашего тогдашнего мира, о вере не осознанной, а жившей где-то в нашем самом глубоком подсознании, там, куда мы уже не можем проникнуть, и где мы уже ничем не распоряжаемся. Вспомните: именно эта неосознаваемая вера в пожизненность заведённого порядка вещей и была тогда неуловимым общим фоном всех наших остальных чувств, помыслов и дел.

Это был наш общий, у всех, фатализм. Жизнь без ожидания перемен.

Оруэлл и пытался сказать: пока ты хоть как-то веришь в иную долю — ты ещё Человек, а комната сто один — это то единственное место, где только и могут тебя превратить в нечеловека, потому что только там умеют поселять в человеческие души этот неосознанный, непостижимый, фоновый для всего остального фатализм. И в этом и есть суть тоталитаризма.

Я вырос и жил при нём и знаю, о чём речь.

ПОТОМУ-ТО сегодня, после двадцати лет постепенного возвращения свободы в моё глубинное непознаваемое «я», так же издали и наверняка, как собака запахи, я различаю любые признаки той жизни, любые дуновения однопартийного духа и однопартийного мышления в «воздухе времени».

Я читаю в новостях:

В начале июля 2009 г. Парламентская ассамблея ОБСЕ приняла в Вильнюсе резолюцию «Объединение разделенной Европы: защита прав человека и гражданских свобод в 21 — м веке в регионе ОБСЕ», осуждающую преступления нацизма и сталинизма. Резолюция была принята в поддержку инициативы Европейского парламента объявить 23 августа, день подписания пакта Молотова-Риббентропа, Днем памяти жертв сталинизма и нацизма. В ней подчеркивается, что в 20-м веке страны Европы пережили два мощнейших тоталитарных режима — нацистский и сталинистский, во время которых имел место геноцид, нарушались права и свободы человека, совершались военные преступления и преступления против человечности.

И я смеюсь: а где же Билл Клинтон? Почему, узнав про несуразную инициативу, не полетел срочным чартерным рейсом в Вильнюс, не поднялся там на трибуну, не раскрыл главную книгу своего любимого профессора и не зачитал им, европейским парламентариям, несколько страниц, на которых всё про этот конкретно заговор и рассказано, закончив обязательно угрожающей цитатой из декабрьского номера журнала британского истэблишмента «Круглый стол» за 1938 г.:

Главнейшая задача (России) состоит теперь в том, чтобы предотвратить образование против неё коалиции Великих держав Западной Европы.

Почему не захотел вразумить молодёжь: господа и госпожи, как учил меня в Джорджтаунском университете знаменитый профессор Квигли, правильно говорить в данном случае, что Европа «пережила три мощнейших режима: нацистский, сталинский и англо-американского истэблишмента»; и, соответственно, всё, что «страны Европы пережили» в первой половине XX века — на совести этих трёх режимов. Так что внесите соответствующие поправки в ваш текст; экземпляр книги Квигли вам для справок оставляю.

Я, естественно, смеюсь; знаю: Билл Клинтон такого никогда не сделает и сделать не может, просто потому, что в Джорджтаунском университете был, судя по всему, самым смышлёным учеником и именно у профессора Квигли.

Но при этом меня нисколько не пугает, что есть эта международная Партия самых богатых, которая всеми правдами и неправдами рвёт зубами себе и своим всё, что можно, заметает следы и прикрывает своё пониже спины; это нормально, и так и должно быть. Меня пугает, что среди европейских парламентариев не оказалось никого из других таких же Партий — центристских, левых — которым тоже палец в рот не клади. Которые «читали» бы «на раз», как Палыч выражается, заявления этих правых и тут же брали бы ответное слово. И, с трудом сдерживая ироничную улыбку, вытаскивали бы на трибуне толстенный том трудов Квигли и зачитывали из него отрывки: громко и внятно. А, зачитав, спрашивали бы авторов проекта резолюции из Партии правых: Может, вам всё-таки лучше сначала разобраться, где и когда вы правду говорите? (и дальше должен бы следовать смех в зале и выбрасывание проекта резолюции в мусорную корзину).

Нет их таких — центристов, левых. Есть одна только Партия правых на всех.

ВОЗМОЖНО, я ошибаюсь; я и сам так иногда думаю. Но потом, через день, через неделю, через месяц попадается мне на глаза что-нибудь вроде вот такой записи, сделанной в книге отзывов «Музея заговора» (Conspiracy Museum), расположенного на Дили Плаза в Далласе, прямо в здании бывшего книжного склада:

Было бы здорово, если бы в музее были отражены и другие заговоры (iconspiracies), как, например, высадка на Луну, НЛО, осада «Маунт Кармел» (Waco), выборы во Флориде и другие подобные.

И мне становится очень тоскливо. Потому что от подобного чтения я ощущаю себя уже не на рубеже однопартийного абсурда, а там, далеко и глубоко в его густом эфире. И вот тут мне и становится действительно  страшно. Потому что я чувствую уже не в воздухе времени, а в самом себе неуловимый вздох так хорошо мне знакомого фатализма. И понимаю, что вот сейчас, в этот самый момент — я уже в комнате сто один. И нужно что-то делать. Не потому, что я или кто-то другой может в одиночку перевернуть мир. Просто чтобы не предать Джулию.

Mon credo

ВОТ и весь мой макиавеллианский пример.

Завершить его мне хочется словами ещё одного очень близкого и дорогого мне человека (в чудесном переводе Норы Галь):

…на планете Маленького принца есть ужасные, зловредные семена… Это семена баобабов. Почва планеты вся заражена ими. А если баобаб не распознать вовремя, потом от него уже не избавишься. Он завладеет всей планетой…

— Есть такое твердое правило, — сказал мне Маленький принц. — … Непременно надо каждый день выпалывать баобабы… если дашь волю баобабам, беды не миновать. Я знал одну планету, на ней жил лентяй. Он не выполол вовремя три кустика…

А с нашей, профессиональной точки зрения планета без баобабов — это мир, в котором больше нет теории заговоров, потому что любой из нас знает и верит: невозможно быть переводчиком и бояться конспирологии; переводчикам её нельзя бояться так же, как не боятся огня пожарники: не потому, что не страшно, а потому что такова уж природа профессии. Ведь если и когда выпадает изучать и правильно переводить историю какой-нибудь Церкви или Партии, то риск попасть в их именно Индекс запрещённых книг и в их же список еретиков, или конспирологов или варваров в нашу работу заложен изначально, как вот у пожарников риск получить ожоги или даже сгореть в огне.

Ну и, наконец, всем моим рассказом я, конечно же, хотел предложить всем «нашим», переводчикам — в свободном и демократическом мире — взять да и начертать на большом листе пурпурного клафа, серебряными чернилами, красивыми готскими буквами (не спутайте с готическими; а если не знаете готский алфавит не беда, берите смело старославянский; они друг от друга почти не отличаются):

МАКИАВЕЛЛИЗМ В ОРВЕЛЛИАНСКОМ МИРЕ

и потом в рамку этот лист клафа поместить и над рабочим столом на стене повесить. Чтобы всегда, каждый день, как берёмся мы за нашу увлекательную и такую добрую работу, напоминал нам этот текст — на первом, буквальном уровне понимания — о важности и сложности всех-всех (не-)простых стереотипов, а на втором мироощущенческом уровне — о сути и смысле нашей профессии:

…это попытка выставить на всеобщее обозрение лицемерие общественной комедии, выявить те чувства, которые на самом деле подвигают людей на те или иные поступки, очертить истинные конфликты, образующие ткань исторической поступи, и изложить лишённый каких бы то ни было иллюзий взгляд на то, что же такое есть в реальности общество.

Книга 2 В ЗУБЬЯХ КАПКАНА: БЕЗ ПРАВА НА БИОГРАФИЮ

…последовал вполне уместный запрос в Парламенте: «О чём речь и что именно не велено показывать британской общественности?»

Линн Пикнетт, Клайв Принс и Стивен Прайор

…есть тут кое-что, о чём нам запрещено рассказывать, и даже объяснять, почему запрещено, тоже возбраняется.

Кэти Горман

Писательница Лариса Васильева в своей увлекательной книге «Дети Кремля» одну неожиданно серьёзную главу почти целиком посвятила баронессе Марии Игнатьевне Будберг — или Муре, как её всю жизнь звали почти все — с которой она неоднократно встречалась в начале 1970-х гг. в Лондоне (муж Васильевой заведовал тогда лондонским корпунктом «Известий»), Вот два коротеньких отрывка из той главы, которые — как это вообще-то бывает не с прозой, а с хорошими стихами — сразу запомнились чуть не наизусть.

Будберг говорит:

— История горьковской семьи, история его сына, Тимоши и внучки Марфы — потрясающий роман. Кто бы взялся писать? Я стара, а Берберова[56] наврет, недорого возьмет. Напишет, что Горький спал со своей невесткой Тимошей, что Тимоша спала с Ягодой, что Ягода отправил на тот свет Максима, сына Алексея Максимовича, что Сталин отравил Горького, а внучка Марфа вышла замуж за сына Берия или сын Берия женился на ней по расчёту.

— Это все сплетни? — спрашиваю я.

— Это все зубья капкана, в который попала семья, — отвечает она.

И ещё:

Она говорила мне о Горьком:

— Почему он решил вернуться в Россию? Всё просто. Деньги кончились. Он был очень добрый, кормил ораву прихлебателей, всех этих Ходасевичей, берберовых. — Она явно недолюбливала своего будущего биографа. — Они при этом ещё смели иронизировать над ним и поглядывать на него свысока. Им казалось, что они талантливее его. Как же! Сталин посулил Горькому все блага. И дал. Но захлопнул капкан.

«Опять она о капкане, — подумала я, — навязчивый образ». И задала вопрос:

— Верите ли вы в то, что Сталин прислал Горькому отравленные конфеты? Или это всего лишь сплетня?

— Почему же. Я сама кормила его этими конфетами и наслаждалась предсмертными муками.

В этом ответе вся Мария Игнатьевна — мудрая, саркастическая, трагическая женщина своего времени, светлая личность и «темная лошадка» одновременно.

Я потом неоднократно пытался понять: как, чем так сразу и так завораживающе на меня подействовали эти зарисовки? Но ни к какому окончательному выводу так пока и не пришёл. Хотя написал уже, всё время держа в уме и сами зарисовки, и давно ставший навязчивым вопрос, целую длинную повесть по этому поводу. С первого же её слова забыв напрочь о мало меня интересовавших Горьком и его судьбе.[57]

Так что вот. Каков тот капкан? Кем взведён? Как захлопнулся? Каково оно было — и есть — в его зубьях?

Произвольный Post-mortem

ЕСТЬ такие персонажи в Истории, чьи образы вроде бы уже давно и основательно врезались в нашу память, прорисованы в ней рельефно и до мельчайших деталей. А потом в один прекрасный день мы вдруг узнаём о них что-то — и образ, как лопнувшее стекло, разлетается мелкими осколками.

ВОТ, например, один из биографов Джорджа Оруэлла написал о нём:

Его скромность и стеснительность были всем хорошо известны. Но тем не менее он не чурался публичности, охотно давал для публикации собственные краткие автобиографические очерки и фотографии, много рассказывал о себе в своих книгах и эссе.

Подчёркивали эту характерную особенность Оруэлла и другие близкие ему люди. Поэтому не вызывает сомнений, что идея собственной биографии очевидно его увлекала и творчески ему импонировала.

Тем не менее, всего через несколько месяцев после выхода в свет романа «1984», за два дня до смерти Оруэлл подписал текст завещания, в котором велел душеприказчикам никогда и никаких биографических книг и очерков о нём не публиковать и даже другим авторам никакой помощи в их написании не оказывать.

ДРУГОЙ пример. В 1979 г. британский премьер-министр Маргарет Тэтчер, выступая в Парламенте, назвала Энтони Бланта советским шпионом, причём сделала это с тридцатилетним запозданием и так и не привела в своём довольно пространном выступлении ни одного документально оформленного обличающего факта или доказательства. Несмотря на это, начиная с того дня Энтони Бланта иначе, как «печально знаменитый советский шпион»[58], в СМИ и в исторической и политической литературе не называют.

Сам Блант — обладатель рыцарского звания и троюродный брат покойной ныне королевы-матери — впоследствии не раз заявлял, что своими действиями никогда никакого ущерба Великобритании не причинял. Словно в подтверждение его слов, никакие официальные обвинения против него так никогда и не были выдвинуты, как не были они выдвинуты и против всех остальных, кого в разные времена причисляли с Блантом заодно к   т. н. «кембриджской пятёрке». В силу чего у Энтони Бланта до самой смерти сохранялась возможность издать мемуары и в них публично опровергнуть заявленную в парламенте страны клевету.

Как рассказала недавно его первый серьёзный (т. е. непредвзятый) биограф, «следуя настойчивым советам друзей, он попытался написать мемуары и всё в них объяснить, но ничего путного из этой затеи не вышло». Даже при том, что «всё объяснить» настойчиво советовал Бланту не кто-нибудь, а друживший с ним со студенческих лет и до самой его смерти глава дома Ротшильдов, 3-й барон Ротшильд; и особенно жена барона, леди Тесс.[59]

ЕСТЬ и такие персонажи, чьи публичные биографии с самого начата похожи на конспиративный «чемодан с двойным дном».

Скажем, одним из главных заводил случившейся в СССР на рубеже 1960-х гг. «оттепели» был весьма тогда популярный публицист и журналист-международник Эрнст Генри. Это он написал нашумевшее письмо Эренбургу и составил знаменитое коллективное обращение советской интеллигенции к партийному съезду. (Именно тогда и с его подачи началась диссидентская «карьера» покойного академика Андрея Сахарова.)

При этом, будучи уважаемым, весьма плодовитым и преуспевающим автором всех главных изданий и издательств в системе внешней пропаганды ЦК КПСС, Эрнст Генри в личном деле значился удивительным и уникальным образом — беспартийным. Хотя с молодёжным подразделением Коминтерна (Коммунистическим интернационалом молодёжи, КИМ) он начал сотрудничать в Берлине практически с момента его создания, ещё в 1919 г., совсем юношей, когда ему шестнадцати лет не исполнилось.

В неполные 30 лет он уже успел обосноваться в Лондоне и опубликовать там при помощи международного ПЕН-Клуба два как-то уж очень не по годам и не по положению информационно насыщенных и прозорливых политических трактата о грядущей мировой войне (в них полно свежих конфиденциальных сведений о политических интригах в германских правительственных и военных кругах; в одном из них даже предсказан гитлеровский план «Барбаросса»).[60] Эти два поражающих авторской осведомлённостью «произведения» никому доселе не известного юного беженца-еврея из Германии с неожиданной расторопностью прочитали и восторженно прокомментировали мыслители с мировыми именами в разных концах света: А. Эйнштейн, Б. Расселл и другие. Благодаря ещё чьей-то не меньшей расторопности тут же были изготовлены переводы обоих текстов на многие иностранные языки.

Неизбежно в свете перечисленного Эрнст Генри стал в одночасье мировой знаменитостью. Вроде бы был ещё сопливый мальчишка, а немцы уже включили его в свой знаменитый список лиц, после оккупации британских островов подлежавших уничтожению в первую очередь. Генри тем временем, когда началась война, возглавил отделение Совинформбюро в Англии.

Вне всяких сомнений — замечательный и удивительный человек. И тем не менее по сей день не известно даже то, откуда взялись его «иностранные» имя и фамилия. Известно только, что до эмиграции из России в 1917 г. (Генри уехал вслед за отцом в Германию) он был в Киеве и в Москве Лейбой Абрамовичем Хентовым, а затем в 1922 г., уже в Берлине ему через Коминтерн выправили паспорт на имя Семёна Николаевича Ростовского (с этим заведомо фальшивым документом он и прожил, начиная с 1946 г., всю оставшуюся жизнь в СССР).

А вот кто ему перед изданием его первой книги в Лондоне подобрал национальнонеопределённый, космополитично звучащий псевдоним Эрнст Генри,[61] — уже наверняка не известно. Указывают на какую-то одну из помощниц Герберта Уэллса в международном ПЕН-Клубе (Уэллс являлся его президентом), и называют по имени дочь ближайшего соратника лорда Милнера и Уинстона Черчилля Амабел Уильямс-Эллис[62] (она, действительно, в международном ПЕН-Клубе в те годы сотрудничала). Но скорее всего речь не о ней. Надо бы говорить всё-таки о Марии Игнатьевне Будберг, поскольку в связи с этим эпизодом уточняют, что «Эрнста Генри» выдумала секретарша и подруга Уэллса; а леди Уильямс-Эллис ни в том, ни в другом качестве никогда ни дня не побыла; зато Мария «Мура» Будберг как раз в то время да к тому же сразу в обоих качествах выступала целых 13 лет, до самой смерти Уэллса в 1946 г.

То немногое, что сегодня об Эрнсте Генри известно, мы знаем из одного единственного краткого биографического очерка, который по случаю столетия со дня рождения (юбилей отмечался в 2004 г.) посвятил Э. Генри его бывший научный редактор, историк профессор Я.С. Драбкин. Он в своём очерке и рассказал, как зимой 1982 г. они с Эрнстом Генри решили общими усилиями написать его биографию:

Превратности его судьбы, яркость жизни и творчества содержали благодатный материал для размышлений о сложностях жизни творческой личности в наш бурный век, когда изломы и переломы следовали один за другим. (…) Скажу сразу, что биография Э. Генри не получилась. Прежде всего потому, что не нашлось в ту пору издательства, готового рискнуть издать книжку о «полудиссиденте», а друзья покровители быстро «увяли». Откровеннее других оказалось издательство «Московский рабочий», которое бесцеремонно предложило мне написать книжку… о ком-нибудь другом.

С тех пор много воды утекло. Но, судя по сохраняющейся и сегодня тишине, уже вполне пост-советские издатели всё по-прежнему продолжают считать «яркие жизнь и творчество» Эрнста Генри каким-то непонятным нам образом «рискованными», да и его друзья-покровители с тех пор так и не расцвели заново, из-за чего даже сам этот отправной факт — кто были покровители Эрнста Генри зимой 1982 г. — и тот остаётся неизвестным.

А МАРИЯ Игнатьевна, в международном ПЕН-Клубе подарившая Лейбе Абрамовичу его новую личность, это и есть Мура, баронесса Будберг, в девичестве Закревская, по первому мужу Бенкендорф. Это её А. М. Горький прозвал «железной женщиной», и это она успела побыть в мировой молве и «агентом большевиков», и более широко — шпионкой сразу нескольких великих держав (её в разные времена и в разных столицах достаточно серьёзно обвиняли в шпионаже в пользу Соединённого королевства, Германии, СССР).

Мура стала знаменитостью мирового масштаба ещё за полвека до неудачной попытки опубликовать в СССР биографию её подопечного «Эрнста». Причиной сему послужил бурный и порочный роман, якобы случившийся у нее в революционной Москве с не менее знаменитым британским разведчиком, журналистом и писателем Робином Брюсом Локкартом. Однако уверенно судить о том, каковы были настоящие обстоятельства их романа, трудно. Ведь более или менее подробное свидетельство сохранилось только одной стороны, да и то весьма художественное (только совсем недавно потомки Локкарта дали добро на публикацию писем Муры — в том числе любовных — адресованных Локкарту; а вот зато сам Локкарт выпустил в 1934 г. целую документальную книгу воспоминаний, в которой довольно красочно изобразил их с Мурой интимные отношения; сразу следом в Голливуде исполнили экранизацию книги; оба эти произведения имели моментальный, огромный международный успех).

К началу Второй мировой войны Брюс Локкарт руководил одной из британских спецслужб[63] и входил в состав британского верховного военного командования; мимолётный роман с Мурой у него давно закончился; но тесно сотрудничать с Мурой и даже поддерживать с ней тёплые дружеские отношения он тем не менее продолжал, практически без перерывов, в том числе и в самый разгар Холодной войны. Всё это время их собеседниками, а нередко и соратниками были министры, послы, военачальники в разных странах: недаром Мура и после смерти её спутника Герберта Уэллса ещё многие годы держала в Лондоне свой светский салон — один из самых посещаемых в силу поразительной осведомлённости хозяйки.

___________________

Отмечу попутно: Брюс Локкарт оставил после себя дневники (даже в сильно отредактированном виде они составляют два толстенных тома) и вдобавок ещё пару-тройку документальных книг, которые все вместе хронологически охватывают всю его легендарную полувековую профессиональную биографию. А британские историки спецслужб, тем не менее, когда речь у них заходит о нём, по сей день оговариваются, что уже давно пора восполнить пробел и рассказать, наконец, о жизни и деятельности Брюса Локкарта.

____________________

И вот эта светская дама с уютным домашним прозвищем Мура, ходячий кладезь живой Истории, за несколько месяцев до смерти, уже в 1970-х гг., переехав к детям в Италию, перенесла весь свой архив в припаркованный во дворе дома туристический автотрейлер — в котором вскоре, по преданию, случилось посреди ночи короткое замыкание, и он вместе со всем содержимым тут же и сгорел; дотла.

По рассказам Муриных близких, она спокойно и без видимого сожаления наблюдала, как огонь пожирал все её письма и прочие документы, а когда пламя погасло — ушла к себе досыпать, как ни в чём не бывало.

МОЖНО было бы, однако, предположить, что Муре по сравнению, скажем, с её подопечным Эрнстом Генри повезло: на рубеже 1980-х гг. вышла посвящённая разгадке её тайны, вполне серьёзная, уже без всяких романтических и ностальгических прикрас документальная книга под названием «Железная женщина», которую к тому же написала неплохая писательница, знавшая Муру лично.[64] Позднее, в 2005 г. эту книгу даже перевели на английский язык и издали в Штатах.[65]

Но только вот в Лондоне, где Муру и сегодня знают и не забывают, книгу почему-то пропустили мимо ушей, не заметили, словно её и не издавали вовсе…

Почему? В чём тут дело? И действительно ли Муре благодаря трудам Нины Берберовой «повезло»?[66]

Обращаться с такими вопросами нужно, естественно, к историкам и биографам — профессионалам в деле раскрытия «двойных днищ». А они молчат, поскольку справедливо полагают, что без заслуживающих доверия источников что-либо отвечать не имеют права. Доступ же ко многим таким источникам официально, на законном основании запрещён, и, значит, когда мы можем рассчитывать на внятный академический ответ — и можем ли вообще неизвестно.

___________________

Когда именно хранители некой конкретной государственной тайны решат её обнародовать, и решат ли вообще, общество — несколько парадоксально при демократическом устройстве — слишком часто наверняка не знает. Нельзя, например, ознакомиться с корпусом секретов во всей его полноте, найти в нём ссылки на интересующих персонажей, набраться терпения и подождать: ведь нигде же не написано в алфавитном порядке, о каких деятелях, какого типа документы, когда именно будут рассекречены. (Полные, исчерпывающие каталоги засекреченных гос. архивов, тем более со списками персоналий, не издаёт правительство ни одной страны на планете; о секретах, хранимых в богатейших частных коллекциях мира, таких, как в Лондоне, Амстердаме или Стэнфорде, и говорить не приходится.)

___________________

Из-за чего и образуется некая странная категория ущербных исторических фигур: это те, кого вполне демократическим путём временно или навсегда, добровольно или насильно лишили возможности — даже, наверное, права — оставить после себя обычную, то есть полную и честную, публичную биографию.

Такой посмертный произвол в силу его очевидной несправедливости печален сам по себе. Но не только; он затрагивает и всех нас вместе взятых. Ведь если права на биографию одновременно лишится (хоть добровольно, хоть принудительно) какое-то критическое число участников какого-то исторического события, то из-за перехода количества в качество произойдёт точно такое же поражение в правах уже самого события. И в результате в Истории появится даже ещё более странная категория: событие без права на биографию.

НАС уже довольно давно приучили считать, что так злодейски калечили — переписывали, замалчивали — Историю только в СССР, в нацистской Германии, в странах с «тоталитарным режимом», и не мне оспаривать сие предположение. Но поделиться личным опытом внимательного чтения о судьбах людей и событий я могу. И поделиться своим возникшим в результате такого чтения впечатлением, что манипулирование Историей это явление всё-таки гораздо более глобальное, я тоже могу.

Начну с трёх простых, но выразительных примеров.

Непродуманные случайности

ВОТ казус совсем простой, по-детски прозрачный и потому даже в чём-то милый и смешной. Нашёл я его в мемуарах, которые уже в эмиграции написал Георгий Александрович Соломон-Исецкий, друг со студенческих лет и близкий соратник Леонида Красина. (В истории СССР Г. Соломон-Исецкий известен, как «первый невозвращенец»: он бежал с советской службы в Лондоне и поселился в Бельгии в 1923 г.)

После октября 1917 года Соломон и Красин, не будучи сами ни преданными членами Партии, ни тем более ленинцами, первые несколько недель как бы выжидали и присматривались. И потом — решились. Соломон так и начинает свою книгу воспоминаний с объяснения, почему они «вместе с моим покойным другом Красиным, решили пойти на советскую службу при всем нашем критическом отношении к ней…» А дальше уже следует привлекший моё внимание рассказ.

Поздняя осень 1917 года. Соломон в раздумьях и сомнениях сидит без дела в Стокгольме. (Теперь цитирую; курсив мой):

Слухи из России приходили путанные и тёмные, почему я в начале декабря решил лично повидать всё, что там творится и, взяв у Воровского визу, поехал в Петербург. Случайно с тем же поездом в Петербург же ехал директор стокгольмского банка Ашберг[67].

Этот случайный попутчик коротал с Соломоном время в пути следующим образом (курсив мой):

…стремясь ковать железо, пока горячо, (Ашберг) вёз с собой целый проект организации кооперативного банка в России. Он познакомил меня доро́гой с этим проектом. Идея казалась мне весьма целесообразной для данного момента, о котором я мог судить лишь по газетным сведениям.

БОГ с ним, с этим забавным шведским банкиром, который ночью в поезде подробно излагает случайному попутчику, с обстановкой знакомому только по газетам, свой конкретный план создания банка на паях с российскими пролетарскими революционерами. Важно учесть другое.

Все ведущие державы официально отказывались признавать большевистское правительство России и иметь с ним дело до тех пор, пока оно не пересмотрит свой отказ платить по дореволюционным долгам и займам. Держатели царских долгов от своих правительств этого требовали очень жёстко (например, так называемый «Русский займ» во Франции а это львиная доля царского долга — держал чуть ли не весь французский средний класс). Тем не менее в высших финансовых и предпринимательских кругах вести дела с большевиками все хотели. Но большевики не просто отказались платить по царским обязательствам, а ещё и установили правительственную монополию на всю российскую внешнюю торговлю, и получалось, что торговать в богатой ресурсами России можно было только с правительством, признавать которое избиратели строжайше запрещали.

____________________

Техника тогдашних международных правительственных займов, в том числе «Русского», была такова, что крупные банки всего лишь обеспечивали выпуск и продажу облигаций «инвесторам» и получали за это хорошую комиссию. Выкупали же облигации (которые во Франции, например, назывались rentes или «рентами») и таким образом реально отдавали свои живые деньги в долг России отнюдь не банкиры, а вот эти самые прославленные Лениным «рантье», они же — средний класс, они же — наиболее активные избиратели, основа тогдашнего электората. Отсюда и полярность позиций по отношению к большевистскому дефолту: из-за него многие десятки и сотни тысяч безликих избирателей-рантье — «народ» или «толпа» — теряли всё, а несколько дюжин самых крупных и влиятельных в правительстве банкиров — «элита» — ничего.

____________________

Вот, чтобы обойти этот временно непреодолимый электоральный запрет на межправительственные связи, и шёл в заинтересованных кругах разговор о том, как бы создать в России параллельно официальным госучреждениям кооперативную — вроде бы частную — структуру специально для ведения внешней торговли. Леонид Красин был в этом деле не только главный закопёрщик, но ещё и самый упорный сторонник и проводник идеи, что над создаваемым «кооперативом» следовало сохранять строго засекреченный тотальный государственный контроль: Ленин с Красиным не спорил и в целом его поддерживал (а вот Сталин, как ни сгранно, тогда выступал против госмонополии и даже пытался Красину с Лениным оппонировать). В результате первые официальные советские внешнеторговые контракты заключил в Европе Центросоюз — вновь созданная кооперативная, но всё равно с монопольным в советском государстве положением организация.

Примерно на таких же началах и с той же целью Улоф Ашберг и намеревался учредить на паях с большевиками якобы кооперативный, а на деле монопольный квази-государственный внешнеторговый банк. Тем смешнее слушать, будто он этот свой строго секретный и к тому же с технической точки зрения достаточно сложный план взялся излагать в деталях случайному попутчику, просто так от нечего делать, коротая время в пути.

НО… Обсудили, значит, два случайно повстречавшихся джентльмена ночью в поезде под стук колёс, как ещё раз надуть уже обманутых французских и прочих рантье и учредить всё-таки тайком с русскими большевиками на вид обычный, ничуть не большевистский кооперативный банк, а на деле заведение с мнопольным правом на все прибыли от внешней торговли Советской России. Проговорили ночь напролёт, и поутру прибыли на станцию назначения.

Однако на вокзальном перроне не распрощались и не разъехались, как обычно в таких ситуациях бывает, навсегда и каждый в свою сторону, по своим заранее намеченным делам. Наоборот. Ещё два дня после приезда в Питер всё никак не могли расстаться (курсив в цитате мой):

(После первой встречи с Красиным и затем с Лениным) я повидался со старыми товарищами — Луначарским, Елизаровым, Шлихтером, Коллонтай, Бонч-Бруевичем и др…все они… прочно стали на платформу «социалистической России», как базы и средства для создания «мировой социалистической революции». (…) Один только мой старый друг, Марк Тимофеевич Елизаров[68], стоял особняком.

(…)

Я говорил с ним о проекте Ашберга, изложив ему сущность его в общих чертах.

— Конечно, — сказал он, — сама по себе идея очень хороша, слов нет. Но разве наши поймут это!… Впрочем, я попытаюсь поговорить с Володей…

…В тот же день… Выйдя из кабинета Ленина, он сказал мне, безнадежно махнув рукой:

— Ну, конечно, как я и предвидел, Володя и прочие ничего не поняли… Пытался я урезонить Володю. Но он только посмеялся над вашим проектом… «Знаю, говорит, знаю, конечно, Соломон не может не лелеять разные буржуазные проекты, как и его друг Никитич[69], падкий до спекуляций… Пошли их обоих к чорту — они два сапога пара»…

(…)

Тут же я встретился и с Менжинским, моим старым и близким товарищем, который был заместителем народного комиссара финансов… Мы сговорились с ним, что на завтра в час дня он примет нас с Ашбергом и даст ответ.

«На завтра в час дня» Менжинский уведомил Соломона и Ашберга об окончательном отказе большевистского правительства от их проекта.[70]

Вроде бы крайне наивно Соломон в приведённом отрывке пытался сделать вид, будто поехал в Питер наудачу, сам по себе, а не в свите шведского банкира, одного из деловых партнёров Леонида Красина. Будто сложились все их хлопоты в Петрограде по поводу их двусмысленного проекта случаем, дорожным происшествием, а не по предварительному уговору с Красиным, с прицелом на то, чтобы при удачном раскладе Соломон занял место управляющего головной питерской конторой их шведско-российского «кооперативного» банка-монополиста. (Для самого Красина, одного из ключевых деятелей пореволюционной эпохи, уровень был низковат, а вот для его верного подручного Соломона — в самый раз.)

НО, видимо, тогда, сто лет назад, такая форма подачи материала наивной не считалась. Потому что вот следующий точно такой же пример, и уже не из воспоминаний обиженного на весь мир, давно канувшего в лету «первого невозвращенца», а из гораздо более знаменитой книги, всемирно маститый автор которой подарил нам с её помощью бессмертный образ «кремлёвского мечтателя».

Герберт Уэллс, приехав в 1920 г. в Москву, поселился в правительственном гостевом особняке на Софийской набережной и там, как и Соломон, тоже случайно  встретился с другим постояльцем — «г. Вандерлипом». Дальше, как бы ожидая, пока ему организуют обещанную аудиенцию у В.И. Ленина, Уэллс беспечно рассказывает (все цитаты из документальной повести «Россия во мгле» в переводе И. Виккера и В. Пастоева):

Г. Вандерлип… не обсуждал со мной свои дела и лишь раза два осторожно заметил, что они носят строго финансовый, экономический и отнюдь не политический характер. Мне говорили, что он привез рекомендательное письмо к Ленину от сенатора Хардинга, но я не любопытен по природе и не пытался ни проверить это, ни соваться в дела г. Вандерлипа.

Далее Уэллс переходит к рассказу о своей беседе с Лениным. Присутствовали, помимо собеседников, американский фотограф, который много и старательно их фотографировал (и фотографии эти кто-то сразу же растиражировал на весь мир и на многие года), а также некий г. Ротштейн, по поводу которого Уэллс говорит:

…я отправился в Кремль в сопровождении г. Ротштейна, в прошлом видного работника коммунистической партии в Лондоне…[71] (…)…  г. Ротштейн следил за нашей беседой, вставляя замечания и пояснения, и это показалось мне весьма характерным для теперешнего положения вещей в России.

Ближе к концу беседы в ней случился довольно неожиданный поворот:

…в ответ на мои слова, что войны порождаются националистическим империализмом, а не капиталистической формой организации общества, он (Ленин) внезапно спросил:

— А что вы скажете об этом новом республиканском империализме, идущем к нам из Америки?

Здесь в разговор вмешался г. Ротштейн, сказал что-то по-русски, чему Ленин не придал значения. Невзирая на напоминания г. Ротштейна о необходимости большей дипломатической сдержанности, Ленин стал рассказывать мне о проекте, которым один американец собирался поразить Москву. Проект предусматривал оказание экономической помощи России и признание большевистского правительства, заключение оборонительного союза против японской агрессии в Сибири, создание американской военно-морской базы на Дальнем Востоке и концессию сроком на пятьдесят — шестьдесят лет на разработку естественных богатств Камчатки и, возможно, других обширных районов Азии. Поможет это укрепить мир? А не явится ли это началом новой всемирной драки? Понравится ли такой проект английским империалистам?

(…)

— Но какая-нибудь промышленная страна должна прийти на помощь России, — сказал я. — Она не может сейчас начать восстановительную работу без такой помощи…

Мы тепло распрощались с Лениным…

— Изумительный человек, — сказал г. Ротштейн. — Но было неосторожно с его стороны…

У меня не было настроения разговаривать… Но г. Ротштейн не умолкал.

Он все уговаривал меня не упоминать г. Вандерлипу об этом проекте русско-американского сближения, хотя я с самого начала заверил его, что достаточно уважаю сдержанность г. Вандерлипа, чтобы нарушить ее каким-нибудь неосторожным словом.

Уэллс в последствии утверждал, что данное г. Ротштейну слово сдержал и с г. Вандерлипом ничего обсуждать не стал.

Но зато сразу по возвращении домой в Лондон сначала в газетном сериале, а потом уже в вышедшей отдельно своей книге в «Заключении» написал, изложив предварительно «свои основные соображения о положении в России» (из них вот те два, что имеют отношение к моему примеру):

— Крушение цивилизации в России и замена ее крестьянским варварством на долгие годы отрежет Европу от богатых недр России… Страны Запада вряд ли могут обойтись без этих товаров… Единственное правительство, которое может сейчас предотвратить такой окончательный крах России, — это теперешнее большевистское правительство, при условии, что Америка и западные державы окажут ему помощь.

и

— …частным лицам и фирмам нечего и думать о торговле с Россией…существует только один путь — создать какой-нибудь национальный, а еще лучше международный трест. Такой трест, который представлял бы одно или несколько государств и даже был бы номинально связан с Лигой Наций, мог бы иметь дело с большевистским правительством на равных началах… По своей общей структуре он должен походить на один из тех крупных закупочнораспределительных трестов, которые сыграли такую важную роль в жизни европейских государств во время мировой войны. Этот трест имел бы дело с отдельными промышленниками (на Западе. — А.Б.), а большевистское правительство, со своей стороны, имело бы дело с населением России… Только по такому пути может развиваться торговля капиталистического государства с коммунистическим.

После этого предпоследним абзацем — заключительным аккордом — итогом всей книги — следует (курсив мой):

Соединенные Штаты Америки — единственная держава, которая может взять на себя роль такого спасителя… Вот почему дело, которое замыслил  предприимчивый  и  не  лишенный воображения г. Вандерлип, представляется мне  весьма знаменательным.

Значит, дело, «которое замыслил предприимчивый и не лишенный воображения г. Вандерлип», Уэллсу всё-таки хорошо знакомо? И зачем же он сам себя и свою утайку так бесхитростно разоблачил? Непонятно. Но зато ясно, что свои якобы путевые заметки он написал вовсе не под впечатлением от России во мгле и не поддавшись чарам кремлёвского мечтателя, а в поддержку и для рекламы «дела г. Вандерлипа».

Причём сам Герберт Уэллс в первые годы XX века числился одним из лидеров фабианских социалистов, а в конце жизни даже демонстративно, не скрываясь, поддержал, в том числе финансово, английских коммунистов. И, значит, стремился иметь (и имел) среди современников «левую», социалистическую репутацию. А памфлет, тем не менее, написал в поддержку «дела г. Вандерлипа», в котором за основу взята идея монопольного капиталистического торгово-закупочного треста мирового масштаба классического империалистического предприятия.[72]

Сам же Уэллс подтвердил правомерность такого «социал-империалистического» подозрения в его адрес. Как рассказал другой автор по другому поводу, Уэллс, став председателем международного ПЕН-клуба, приезжал в 1934 г. в Москву и даже встречался со Сталиным, пытаясь заручиться его поддержкой и разрешением привлечь в ПЕН-клуб советских писателей. Но из этой затеи ничего не вышло. Сталин идею воспринял с большим недоверием. И точно так же к ней отнеслись сами советские писатели, собравшиеся чествовать Уэллса на даче у Горького (переводчика слов Уэллса, использованных в форме цитаты, автор — Нина Берберова — не указала; курсив мой):

…собрались писатели, молодые и старые, и приехал даже старый его друг Литвинов с женой… Все единодушно ответили Уэллсу, что русская литература должна находиться под политическим контролем, что иначе невозможно, и Уэллс почувствовал, что и хозяин, и гости ищут за его словами какую-то империалистическую интригу: «Я был тем капиталистическим пауком, который плетет свою сеть.».

ПОТОМУ-ТО, может быть, не удивительно, что выдающийся и почти легендарный старый большевик-ленинец Максим Максимович Литвинов, как утверждает его биограф Зиновий Шейнис, в отличие от своего старого друга Уэллса даже после выхода на пенсию всё по-прежнему категорически отказывался что бы то ни было мемуарного типа сочинять. Иногда говорил, что «не привык писать». Иногда — что «не время писать воспоминания». Но вот какому-то неназванному очень близкому другу вроде бы признался гораздо более откровенно: «Утром пишу, вечером рву».

Вполне вероятно, что именно так у него дело и обстояло. Возможно, он всё искал способ, да к сожалению так и не придумал, как рассказать о своей жизни, не привирая по-детски наивно (как Соломон), и не вывернув наизнанку, не погубив (как Уэллс) свою историческую репутацию настоящего «социал-демократа» и «коммуниста». А то, что любой рассказ о прошлом Максима Литвинова, начиная с его самых простых и самых, вроде бы, невинных деталей, чреват самыми серьёзными «заблуждениями», видно даже на примере только что упомянутой его биографии, которую — уж казалось бы — её советский автор (З.С. Шейнис) должен был писать с предельной осмотрительностью.

Вот Шейнис повествует, как 20 января 1918 г. в лондонской газете «Уикли диспетч»[73] появилась статья журналистки Марион Райян «Литвиновы у себя дома». На тот момент Литвинов только-только стал чем-то вроде полпреда тогда ещё загадочной Советской республики, британскому обывателю не терпелось, конечно же, узнать подробности, а супруга Литвинова — Айви — была к тому же англичанка, так что интервью с ней для английской светской хроники получалось самое подходящее.

И поэтому беседовали за чашкой чая у Литвинова дома две лондонские дамы. И Айви про гостиную, в которой они расположились, пожаловалась: мол, как только муж стал «послом», дом их в одночасье превратился в публичное место (дальше цитирую текст газетной статьи, приведённый в книге 3. Шейниса):

Эта маленькая комнатка всегда была для него прибежищем, где он мог укрыться, но сейчас это уже не так, ибо, хотя у него и есть служебное помещение в Сити, люди все же упорно приезжают сюда…

По этому же поводу в книге Шейниса есть — в другом месте — ещё один рассказ, записанный теперь уже со слов самого Литвинова (курсив в цитате мой):

В марте 1918 г. (т. е. через два месяца после упомянутого интервью. —А.Б.) прибыл первый дипкурьер из Москвы: «Почта… в одном отношении разрешила мои трудности: я получил около двухсот тысяч царскими кредитками, которые в то время еще принимались в Лондоне… Я снял для полпредства специальное помещение по адресу Виктория-стрит, 82, — до того полпредство находилось  в  моей  частной  квартире…»

Недоумение тут, естественно, вызывает литвиновское «служебное помещение в Сити», о котором ненароком обмолвилась его супруга. Ведь очевидно, что Литвинов не мог в январе (в момент интервью для Weekly Dispatch) оплачивать аренду офиса в Сити деньгами, полученными из России спустя пару месяцев, в марте. Да и потом словом City лондонцы и вообще англичане сокращённо называют один из центральных административных округов британской столицы — City of London, а Victoria street пролегает не в нём, а в соседнем округе — Вестминстере (Westminster City). Поэтому ни одна англичанка, тем более лондонский светский хроникёр про Вестминстер сокращённо — City не скажет. И, значит, помещение, которое Литвинов снял для полпредства на Виктория-стрит — это одно (и за советские деньги), а его «служебное помещение в Сити», упомянутое супругой — это что-то совсем другое (и непонятно, за чьи деньги).

___________________

Айви Литвинова вряд ли оговорилась, и журналистка, скорее всего, ничего не перепутала. Пока они беседовали, появились две посетительницы, пришедшие по опубликованному в газетах адресу «русского посольства». (Выделение жирным шрифтом в цитате моё):

«…г-же Литвиновой пришлось выразить свое сочувствие двум русским женщинам, которые проделали неблизкий путь от Хаммерсмита сюда, чтобы повидать народного представителя. Она была очень любезна и всячески старалась им помочь, сообщив им его адрес и номер телефона в Сити, после чего, утешенные, но сопровождая свой уход целым потоком слов, они вышли на залитую слякотью улицу.»

(Кто для книги Шейниса переводил это интервью с английского языка и писал про «залитую слякотью улицу» — не знаю: Шейнис не указал.)

___________________

Одна из особенностей любого «служебного помещения в Сити» та, что их аренда даже по заоблачному лондонскому стандарту баснословно дорога. Другая — они такие дорогие потому, что офисы в Сити из соображений престижа и в силу непоколебимых английских традиций обязаны иметь все банки, страховые и финансовые компании и брокерские конторы, которые хотят, чтобы их на мировых финансовых рынках — попросту всё в том же Сити — воспринимали всерьёз. Поэтому кроме них и обслуживающих их магазинов, ресторанов, пабов и прочих заведений в Сити никого больше и нет; все его кварталы после рабочего дня и до утра полностью вымирают.

Спрашивается: на какие всё-таки деньги и для каких по сей день хранимых в тайне дел на «мировом финансовом рынке» безработный, полунищий (если верить Шейнису) и вообще на всю Европу ославленный русский полутеррорист и политэмигрант[74] М. М. Литвинов арендовал в Сити дорогущее служебное помещение, к тому же с телефоном?

Ответ на этот вопрос я не знаю. Единственное объяснение — а точнее всего лишь подсказку, в каком направлении его можно искать — нашёл в уже упоминавшихся книгах Георгия Соломона и Зиновия Шейниса. М. Литвинов (в рассказе у Шейниса) говорит (курсив мой):

Секретарем полпредства была моя жена, которая вела всю английскую переписку, кроме того, в полпредстве работали еще три-четыре человека из числа товарищей-эмигрантов и бывших  служащих   царской  военно-закупочной  миссии.

Эпохальный символ оружия, которое «царская военно-закупочная миссия» закупала тогда в Англии — пулемёт системы «Ма́ксим»: производил его принадлежавший большей частью Ротшильдам гигант британского ВПК — фирма «Виккерс» (помимо пулемётов она ещё выпускала, например, линкоры и подводные лодки). И вот у Г. Соломона там, где он рассказывает про работавшего с ним в начале 1920-х гг. в Лондоне в «Аркосе» Н.К. Клышко, сказано (курсив мой):

До революции (Клышко) находился в Англии на службе у фирмы 'Виккерс', где одновременно с ним служил и Литвинов….

Дальше, естественно, надо перепроверять содержание уже этой фразы, а для этого придётся лезть глубже в прошлое. Нужно будет выяснять, у кого именно в европейских странах Литвинов под общим руководством Леонида Красина закупал в 1900-х гг. крупными партиями оружие для нужд боевиков и террористов в России. Когда в 1908 г. Литвинова арестовали в Париже, кто именно в Лондоне и почему внимательно следил за его судьбой и событиями во Франции, слал по дипломатическим каналам запросы во французский МИД (они по сей день хранятся в архивах министерства), организовывал и координировал международную кампанию в прессе? Какая тут связь с теми, кто руководил упомянутыми у Герберта Уэллса «крупными закупочно-распределительными трестами», которые «сыграли такую важную роль в жизни европейских государств во время мировой войны» и с которыми рука об руку работали именно «служащие царских военно-закупочных миссий»?

Понятно, что перепроверка такого масштаба дело уже не переводческое, а профессиональных историков. Я же могу только с некоторой долей уверенности предположить, что нечто подобное и должно было мешать Литвинову писать мемуары: о чём ни скажи правду, за какой пустяк ни уцепись — да вот хоть лондонской светской репортёрше пожалуйся на проходной двор, в который твою гостиную превратили — как тут того и гляди потянется ниточка совсем не гуда, куда следует. И вот эта вездесущая непредсказуемость событий в его собственной биографии и должна была, как мне кажется, угнетать Максима Максимовича и заставлять его по вечерам рвать всё, что написал с утра.

ДУМАЮ, трёх приведённых примеров достаточно, чтобы увидеть, как на практике отнюдь не из-за происков советской или какой-то ещё «тоталитарной» пропаганды, а просто из-за наслаивающихся друг на друга искажений и пробелов в биографиях конкретных деятелей кукожится и дробится на всё менее понятные и потому всё более несвязные куски настоящая биография исторического события, в котором эти деятели играли значимые роли.

Дальше, понятное дело, свято место пусто не бывает; и когда настоящие биографии из нашего поля зрения исчезают, заполнять эту разрастающуюся пустоту начинает миф. Много мифов; и об отдельных исторических фигурах, и о самих исторических событиях.

Из уже упомянутых особо показательна в этом смысле судьба Марии Игнатьевны Будберг. Ведь к созданию мифов о ней тоталитарная пропаганда не причастна вообще: все без исключения сказания о Муре рождены в мире свободном и демократическом; и тем не менее, мало о ком ещё из наших недавних исторических персонажей представление в наших умах укоренилось бы в столь размалёванном виде.

Мемуары или Воспоминания о мусоре

НИНА Берберова в «Железной женщине» вспоминает свою последнюю — случайную и мимолётную — встречу с Мурой в 1937 г. на очередном мероприятии ПЕН-Клуба. Берберова тогда спросила Муру, когда же она, наконец, напишет мемуары:

Склонив голову набок и с минуту смотря мне в глаза, она тихо и как-то хитро, словно внутренне смеясь надо мной, сказала:

— У меня никогда не будет мемуаров. У меня есть только воспоминания.

На первый взгляд Мура, ввернув удачный, в данном случае двуязычный, каламбур,[75] просто ушла от ответа на вопрос, на который не захотела или не посчитала нужным ответить, да к тому же собеседнице, ей лично несимпатичной[76]. Причём вполне возможно, что именно так оно и было, что никакое «двойное дно» Мура в свой каламбур встроить и не пыталась.

Но с другой стороны, особенно оглядываясь на те события сегодня, трудно отделаться от мысли, что Мура сознательно провела эту трудно различимую для постороннего глаза грань, не рассмотрев которую не ощутить полную противоположность, даже несовместимость Берберовских мемуаров и Муриных воспоминаний.

Склонен так считать в силу подсказки, которую постоянно держал в памяти всё время, пока пытался побольше узнать и понять о Муре, и которую сама Мура и сформулировала уже совсем незадолго до смерти в одной из бесед с Ларисой Васильевой:

— Как ты думаешь, на кого я работала? — спросила она, то ли угадав мою мысль, то ли продолжая свою. — В Лондоне многие считали, что я красная разведчица. В Москве меня припутывали то к Англии, то к Германии. Один очень осведомленный немец связывал меня с итальянской разведкой. Тут все на поверхности: работала на Локкарта, жила с ним — его шпионка. С Горьким жила — советская Мата Хари. С Будбергом связалась — на буржуазную Эстонию работала.

(…)

Она уже была пьяна, и не слегка…

— Скажу тебе вот что: ни на кого я не шпионила. А если не врать — на всех вместе: русским на англичан, англичанам на русских. Нет, не двойной агент, они меня не регистрировали в своих проклятых бумагах. Я была вольный казак.

Я разведчиков ненавидела. Да, да, всю их тайную войну. Они мне жизнь сломали. Была бы я звезда, блистала при дворах, если бы не эти чертовы революции. Я на себя шпионила и никого не предавала, а они перебегали от идейки к идейке, революционеры! Говоришь, я не очень аристократка? Очень! Знаешь, что такое аристократизм? Это не манеры. Их можно, как кошке блох, набраться у любой дешевой гувернантки. За два дня.

Это свобода от предрассудков. Запомни: свобода от предрассудков. Никакая Берберова, тьфу на нее, никогда так про меня не напишет: Мура — аристократка, свободная от предрассудков!

Уверен, Мура под предрассудками подразумевала не какую-то там «свободную любовь» или пошлый ménage à trois,[77] а то, что в наши студенческие годы на занятиях по общественным наукам советские профессора именовали «классовыми предрассудками». На это и сам контекст Муриного рассуждения весьма определённо указывает, и результаты моих последующих изысканий.

ВОТ Робин Брюс Локкарт, баловень судьбы, знаменитый с молодых лет британский агент, мемуары[78] в начале 1930-х гг. написал и опубликовал, и они тут же стали мировым бестселлером. Рассказал Локкарт в них среди прочего о случившейся у них с Мурой в революционной Москве 1918 года по-русски страстной, беззаветной и заведомо обречённой любви с первого взгляда (в реальной жизни они на тот момент были знакомы уже 7 лет, оба поимели каждый своего супруга, Мура к тому же растила двоих детей), а также об их недолгом, но страстно-волнительном сожительстве, аресте, счастливом избавлении и тут же печальном расставании (его выслали из России, она осталась у разбитого корыта). Очень быстро (уже в 1934 г.) по этой книге в Голливуде сняли фильм, самый на тот момент дорогой в истории и незамедлительно ставший мировым блокбастером. Героиня в нём («Мура» у неё почему-то не имя-прозвище, а фамилия) по-голливудски пафосно жертвует собой: отдаётся тюремщику-Петерсу (Яков Петерс, второй в ЧК человек, действительно, курировал, как сегодня выражаются, дело Локкарта) и соглашается тайно работать на Советы; ах, будь что будет! — лишь бы выручить беззаветно любимого Локкарта…[79]

И вот это во всех смыслах кино и есть единственное известное на сегодня «доказательство», что Мура являлась завербованным агентом Советов и работала на них; даже Локкарт в своей романтической книге ничего подобного не утверждал.

___________________

Символичный в этом смысле и смешной штрих: на роль «Муры» взяли самую рослую в ту пору в Голливуде кинозвезду-дылду, их тогдашнюю Джулию Робертс;[80] хотя в реальной жизни по своей фактуре  Мария Игнатьевна           Будберг  была — как Эдит Пиаф или Лия Ахеджакова, плюс большие умные глаза. Примерно так же несуразно выглядела бы, скажем, импозантная прибалтийская дама Вия Артмане в роли неугомонной и миниатюрной француженки, красавицы-революционерки Инессы Арманд.

___________________

Неудивительно, что Мура тут же прославилась на всю Европу, как роковая женщина, волею судьбы советская шпионка, готовая на раз затащить к себе в постель любого тюремного начальника, хотя бы даже и в Кремле.

И что Берберова, как добросовестный биограф, смогла этому противопоставить?

Она сходу, ещё в «Предисловии» написала вот такой абзац:

Она (Мура) любила мужчин, не только своих трех любовников, но вообще мужчин, и не скрывала этого, хоть и понимала, что эта правда коробит и раздражает женщин и возбуждает и смущает мужчин. Она пользовалась сексом, она искала новизны и знала, где найти ее, и мужчины это знали, чувствовали это в ней и пользовались этим, влюбляясь в нее страстно и преданно. Ее увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу. Секс шел к ней естественно, и в сексе ей не нужно было ни учиться, ни копировать, ни притворяться. Его подделка никогда не нужна была ей, чтобы уцелеть.

Этот абзац странен даже не подробностями, которые только стоя в спальне у постели и можно вызнать, а в первую очередь тем, что на всех последующих трехстах пятидесяти страницах Берберова не рассказала ни одного эпизода, ни одной даже просто детали не привела, которые хоть как-нибудь оправдали бы столь развёрнуто-конкретную и недвусмысленную оценку. Наоборот. Из текста самой же Берберовой следует, что не только в сексуальной, а даже и в духовной жизни Муры, вышедшей замуж ещё совсем девчонкой и дожившей до глубокой старости, были (не считая фиктивного брака с бароном Будбергом): рано погибший муж Иван Александрович и затем поочерёдно Робин Брюс Локкарт, Максим Горький и Герберт Уэллс. И всё. По тем временам — недостижимый и непревзойдённый образец целомудрия и сдержанности.

На основании чего тогда — и зачем? — Берберова сходу позволила себе такое нелестное во времена написания её книги суждение? Почему при чтении её мемуаров не покидает ощущение, что вот эта-то «случайность», в отличие от упомянутых в предыдущей главе, как раз очень продуманна?

___________________

Попутное грустное наблюдение. Если бы «Железную женщину» в таком виде вдруг задумали издать в Англии, то и Берберову, и её издателя английский суд при первой же жалобе, тут же жестоко покарал бы за вопиющий libel,[81] а весь тираж повелел бы из оборота немедленно изъять. В связи с чем и грустно — и даже душевно неприятно — не то, что в Москве книгу издали без всех этих проблем (тут особенно удивляться нечему), а то, что никто из наших «шестидесятников» — тогдашних властителей дум и врачевателей душ — даже не попытался возмутиться по поводу этой очевидной безнравственности в книге Берберовой (а про нравственную наивность нас, её восторженных рядовых читателей, даже и говорить не хочется). Мура в который раз, уже даже уйдя в мир иной, даже у себя на вроде бы опять свободной родине осталась опять одна, опять без защиты. И потому так горько читать вот эти её пророческие слова, сказанные в Лондоне на старости лет всё той же советской писательнице:

— При моей жизни Нина ничего не опубликует, — говорила баронесса, когда ей со всех сторон доносили о замысле Берберовой, — побоится. Я ее по судам затаскаю. Она ничего про меня не понимает. Не понима-а-а-ет. Знать — знает. Много. Насобирала мусору по углам…

«А сколько, интересно, большевиков вы знаете?…»

ЕСЛИ же этические переживания оставить в стороне, то, поскольку главный миф о Муре — это что она с первых же дней революции была завербована большевиками, и коли сама она к тому же не отрицает, что с русскими и английскими разведчиками дело имела, значит, и в розыске о ней нужно первым делом уяснить: кто такие все эти большевики и разведчики! Ведь только тогда и можно будет с должным основанием дальше судить, на кого Мура на самом деле работала».

Этот предварительный шаг принципиально необходим ещё и по другому соображению.

Нельзя, например, в серьёзном историческом исследовании, посвящённом 1920–1930 гг., писать «КГБ завербован в ту пору имярека» или «имярек стал в те годы агентом КГБ»: трактат сразу перестанет быть научным и превратится в бульварное чтиво, поскольку «КГБ», являющееся в данном временном контексте очевидным анахронизмом, автоматически перестаёт быть нейтральным названию государственной спецслужбы и становится в тексте обычным пропагандистским штампом.

___________________

По тому же принципу, но в обратном порядке приобретает некое научно-историческое звучание сугубо бульварное чтиво, в котором автор проявляет щепетильную историческую добросовестность и вместо ожидаемых шаблонных стереотипов использует правильную терминологию. В этом смысле показательно творчество Яна Флеминга, в первых романах которого КГБ не упоминается вообще, а Джеймс Бонд, как ему исторически, хронологически и положено, сражается с агентами МВД.

___________________

Именно с точки зрения «историко-хронологической щепетильности» слово «большевики» и заставляет спотыкаться при чтении всякий раз, когда оно используется в качестве синонима таких понятий, как «советские коммунисты», «советская власть» раннего послереволюционного периода; то есть всякий раз, когда он в устах автора означает сугубо внутреннюю и сугубо советскую реалию первых пореволюционных годов.

Мурин случай — как раз из этих.

ДВЕНАДЦАТЬ лет сожительства Муры с Максимом Горьким закончились в 1933 г., когда Горький окончательно вернулся из своего итальянского самоизгнания в Москву, а Мура «решила остаться» и поселилась (тоже окончательно) в Лондоне, где на протяжении следующих 12 лет сожительствовала с большим и старинным другом Горького Гербертом Уэллсом. При этом в последующие несколько лет она неоднократно наезжала по каким-то до сих пор до конца не выясненным делам в Москву. И, видимо, не так уж особенно и конспирировалась, коли даже стареющий Уэллс об этих непонятных посещениях Москвы прознал и закатил однажды Муре большой ревнивый скандал.

Об этих не афишируемых, но и не особо скрываемых поездках, для тайных агентурных дел очевидно мало пригодных, Нина Берберова рассказала. Но рассказала тоже как-то странно, в какой-то эдакой «недоговаривающей» манере.

Вот она описала конкретный эпизод. Осенью 1937 г. Мура в очередной раз съездила в Эстонию, где находилось родовое поместье её покойного первого мужа,[82] Ивана Александровича Бенкендорфа, и откуда она, похоже, и совершала свои наезды в Россию. По возвращении в Лондон она тут же встретилась с Брюсом Локкартом, и по результатам этой беседы Брюс Локкарт у себя в дневнике под датой 22 ноября 1937 г. записал (цитирую не по самому дневнику, а по написанному в «Железной женщине» и поэтому, возможно, в переводе самой Берберовой):

Она только что вернулась из Эстонии, и у нее зловещие предчувствия насчет России. Она говорит, что у Литвинова начались неприятности и, может быть, он теперь на очереди и будет убран. Сам я в этом сомневаюсь, но в наше время я ничему не удивлюсь. С тех пор, как Горький умер, и особенно с тех пор, как арестовали Ягоду… она совершенно отрезана от большевиков.

____________________

Здесь любой внимательный читатель сразу возьмёт на заметку некоторые имплицитно выраженные представления Локкарта (который всего через пару-тройку лет встанет во главе одной из главных британских разведслужб): а) Литвинов, Горький, Ягода — это «большевики»; б) через Литвинова, Горького, Ягоду Мура имела связь с теми в России, кого Локкарт также причислял к «большевикам»; причём Ягода в этой связи с английской точки зрения чем-то особенно важен; в) эти большевики к тому моменту оказались в изоляции от внешнего мира; и г) раз утрата связи с этими большевиками могла иметь крайне неблагоприятные — «зловещие» — последствия, то значит связи, существовавшие между британской разведкой и этими большевиками ранее, были, наоборот, благоприятными.

___________________

Очевидно, что дневниковая запись у Локкарта получилась на удивление не стереотипной в отношении «злодеев-большевиков», и что любой добросовестный исследователь, эту запись прочитав, должен был бы тут же начать выяснять, кто такие — эти, «благоприятные» (настоящие?) большевики.

А у Берберовой вместо такой немедленной реакции всего лишь следует длинный абзац, полный сплошных вопросительных знаков. Начинается он так:

(С кем на связи была Мура?) «Был ли это кто-нибудь из тех, кто был близок Горькому — Крючкову — Ягоде? Или это был кто-то, кто был ей знаком по давним временам, через Красина — Кримера Соломона? Или здесь кто-нибудь был замешан из рядом лежавшей Латвии? Петерс в 1936 году был уже в немилости, но еще на свободе. Могла ли быть установлена— по виду невинная — связь с кем-нибудь из его окружения? Могли эти регулярные контакты привести к тому, что была найдена передаточная инстанция между Лондоном и Москвой? Тогда, после московских процессов, эти контакты должны были быть потеряны…»

____________________

И опять внимательный читатель обратит внимание на тоже крайне не стереотипное — для эмигрантской литературы, во всяком случае — имплицитное утверждение: до московских процессов «передаточная инстанция между Лондоном и Москвой» — тайная, агентурная связь между британской разведкой (и/или британскими правительственными кругами) и этими, «благоприятными» большевиками — существовала, а после процессов, когда «старых» (настоящих?) большевиков ликвидировали, она «была потеряна».

____________________

И дальше в заключение абзаца, словно и не прозвучал только что её же собственный неожиданный, парадоксальный намёк, у Берберовой следует опять осторожно-вопросительное, но гораздо более подробное изложение самой якобы правдоподобной с её точки зрения версии о том, что Мура была связной между Брюсом Локкартом и Фёдором Раскольниковым.

Этот персонаж в 1919 г. побывал в плену у англичан; в Лондоне с ним по тому случаю работал «переводчиком» Брюс Локкарт; последние должности Раскольникова перед тем, как не вернуться в 1938 г., были: 1930–1933 гг. — полпред в Эстонии; 1933–1934 гг. — полпред в Дании; 1934–1938 гг. — полпред в Болгарии, где Брюс Локкарт даже встречался с ним лично. Так что какие-то основания для выдвижения подобной версии у Берберовой, несомненно, были.

Но, во-первых, Раскольников на роль «контакта с большевиками в Москве» мало годился просто в силу своего многолетнего безвылазного проживания по разным странам вдали от московского политического эпицентра (в силу чего Мура просто физически не могла ездить на встречи с ним в Москву), а, во-вторых, должны были быть у Берберовой и другие, даже ещё более веские основания для сомнений. Ведь в сложившейся ситуации любой добросовестный биограф должен был внимательно прочесть все доступные ему свидетельства современников, особенно по такому неожиданному поводу, как утрата контакта между британской разведкой и большевиками в случае ареста и казни такого вроде бы одиозного, никак не «большевистского» персонажа, как Ягода…

Чтобы не быть голословным, приведу теперь несколько отрывков из записей, что делал у себя в школярской толстой тетради по ходу чтения именно тех источников, которыми Берберова — будь бы у неё желание — могла без труда воспользоваться.

БРЮС Локкарт в своих Memoirs Of A British Agent рассказал, как осенью 1918 г., перед его освобождением и выдворением из России Яков Петерс вполне серьёзно предложил ему остаться и послужить делу Революции. Далее Локкарт вспоминает, как он обдумывал это вроде бы нелепое предложение. И объясняет (пятнадцать лет спустя), что вопреки всему, что могли бы подумать в Европе (по-прежнему пятнадцать лет спустя), он к поступившему предложению (тогда, в 1918 г.) отнёсся вполне серьёзно. Ведь у него перед глазами был живой пример уже сделавших такой выбор французских офицеров Садуля, Паскаля и Маршала (далее цитирую Локкарта):

На них, как и на большинство из нас, оказал влияние катаклизм, последствия которого со всей очевидностью должны были потрясти основы нашего мироздания. Временами и я задавался вопросом, как следовало поступить, случись мне оказаться перед выбором между цивилизацией Уолл стрит и московским варварством. Но в тот момент я не был волен распоряжаться собой, у меня были обязательства. Я очутился в эпицентре международного шторма. Вокруг того, чем я оказался, завязалась драка между двумя системами. Стать при этом Bolshevik’ом было немыслимо.

При первом же прочтении глаз сразу зацепился за это выделенное у Локкарта заглавной буквой слово: Bolshevik. Почему именно его — а не более естественное (сегодня) Communist — использовал Локкарт? И почему написал его именно так: не курсивом и со строчной буквы, как просто транскрибированное иностранное слово (например, samovar), а обычным шрифтом и именно с заглавной (буквы, как по правилам английского языка обозначается член какой-либо официальной политической партии или политического движения?

Зачем — размышлял я — Локкарт так уважительно и значимо «большевиков», то есть вроде бы заклятых врагов западной цивилизации, русских полу-террористов полу-бандитов, выделил? И случайно ли он их именем определил одну из двух политических сил, сошедшихся не во внутри-русской революции, а в международном «шторме», в противостоянии между «Уолл стрит» и «Москвой», в политическом катаклизме, потрясавшем основы отнюдь не одной только (советской) страны, а всего мироздания?

Это сомнение не забылось, а лишь окрепло, когда через какое-то время читал книгу Бесси Бетти[83]. Эта американская дама в 1917 г. была военным корреспондентом в России, позднее лично интервьюировала Ленина, Троцкого и прочих лидеров Революции, в 1930-х гг. была секретарём ПЕН Клуба в США. А с Яковом Петерсом даже была лично знакома через Альберта Риса Вильямса[84]. И вот что Бетти записала, вспоминая через пару лет беседу, которая состоялась весной или ранним летом 1917 г. в Петрограде у группы американцев-социалистов за ужином. Цитирую прямую речь Альберта Риса Вильямса (слова «большевик» и «большевистский» у Бетти в оригинале, как и у Локкарта, написаны обычным шрифтом и тоже с заглавной буквы):

«А сколько, интересно, большевиков вы знаете?… Ведь всё, согласитесь, выглядит совершенно иначе, когда мы лично знаем действующих лиц… Вот сегодня есть такой Петерс.» — сказал он и вкратце изложил историю Петерса. «По-моему, глупо предполагать, что немецких денег в большевистском движении не было,» — продолжил он, — «просто потому, что немецкие деньги есть везде. Но они наносное, потому что корни большевистского движения гораздо глубже и мощнее. Давайте не забывать: да, Троцкий и Ленин сегодня проповедуют ту же доктрину, что и пятнадцать лет назад; но, по-моему, очень недальновидно и опасно списывать из-за этого большевиков со счетов, не узнав как следует об этом человеке (Петерсе. — А. Б.) и о его идеях.»

___________________

Может добросовестный биограф, пытающийся разобраться, кто такие «большевики», после подобного свидетельства не бросить всей не погрузиться в розыски, чтобы «узнать (и потом рассказать) как следует об этом человеке»? Особенно если именно «этот человек», согласно легенде, и завербовал твою героиню?

Потому-то так настораживает странное безразличие, которое по этому поводу выказала, судя по тексту её книги, Нина Берберова.

___________________

Понятно, что никаких внятных разъяснений и в этой цитате тоже нет. Но зато в ней есть прямое подтверждение современника и очевидца событий, что, когда Локкарт обдумывал предложение Петерса, большевизм в понимании людей его круга действительно означал нечто более серьёзное, содержательное и формализованное, нежели просто принадлежность к сторонникам и соратникам Ленина Из этой цитаты видно, что с точки зрения посвящённых в революционные тайны американцев не только и даже не столько Ленин и Троцкий — уж не говоря о Сталине — были носителями и выразителями новейших «большевистских идей»; таковым был в первую очередь проживший многие предреволюционные годы в Лондоне Яков Петерс. Что гармонично вписывается в единодушное имплицитное представление Локкарта и Берберовой о том, что Яков Петерс — один из «благоприятных» для кого-то в британской властной элите Bolsheviks, если не вообще их лидер в России.

ЭТА с сегодняшней точки зрения парадоксальная констатация получает совсем уже удивительное подтверждение всё у того же Локкарта (только на сей раз не в «Мемуарах…», а в «Дневниках»[85]).

Вернувшись после своего счастливого освобождения в Лондон, Брюс Локкарт много встречался и беседовал с самыми разными людьми. В том числе — с руководителями и основными активистами английских социалистов, включая создателей и лидеров Фабианского общества. И вот что Локкарт записал о своей беседе с одним из главных идеологов фабианского движения, экономистом Джорджем Коулом[86] 24 января 1919 г.:

…подробно обсудил с ним вопросы промышленности. Он, конечно, не живой человек, а какой-то бездушный автомат, годный разве что для логических рассуждений, но всё равно мне понравился. Коул сразу уточнил, что он не Bolshevik, a Menshevik…

Здесь уместно повторить, что до начала Российской революции в работе Фабианского общества принимали активное участие фактически все её вожди, жившие в эмиграции в Англии, в том числе Фёдор Ротнггейн, Максим Литвинов и Яков Петерс. И что по преданию считается, что именно он, Яков Петерс, и именно тогда — в самом начале революции — якобы «завербовал» Муру. Которая вскоре стала связной «большевиков» в Лондоне — для поддержания связи, как ни удивительно, в том числе и с Локкартом, якобы не поддавшимся на «вербовку» Петерса.

ПОНИМАЮ, что всё это не доказательства, а всего лишь несвязные обрывки, редкие еле слышные отголоски, всё реже долетающие до нас из полностью забытого прошлого. Но я-то их при чтении биографий и мемуаров слышу внятно и постоянно. Как вот, например, в дневнике Альфреда Даффа Купера[87] — соратника Брюса Локкарта и одновременно ближайшего друга и пожизненного политического союзника Уинстона Черчилля.

Дафф Купер — что важно в данном случае — выходец из графской семьи, прямой потомок незаконной дочери короля Вильгельма IV, зять 8-го герцога Рутландского и внучки 24-го графа Кроуфордского.[88] Начиная с середины 1930-х гг., когда ему ещё только слегка перевалило за 40, уже имел чин, аналогичный Действительному тайному советнику или полному генералу, генералу-аншефу по российской Табели о рангах (это, например, давало ему право свободного доступа к королю в любое время).

В конце сентября 1938 г. Дафф Купер занимал в правительстве должность Первого Лорда Адмиралтейства (Министра ВМФ) и в знак протеста против «Мюнхенского сговора» ушёл с этого поста в отставку. За несколько дней до того (21 сентября), накануне одной из последних встреч Чемберлена с Гитлером, состоялось закрытое заседание Кабинета (его членами являлись только основные, «силовые» министры), и ему-то в дневнике Даффа Купера посвящена следующая запись (цитирую с небольшими сокращениями):

По вопросу о польском и венгерском меньшинствах премьер-министр напомнил нам, что на предыдущей встрече Гитлер заверил, что эти меньшинства его не интересуют, что его волнуют только немцы. Премьер-министр весьма твёрдо сказал, что если Гитлер вздумает изменить эту позицию, то он (Чемберлен) откажется её обсуждать и заявит, что ему необходимо вернуться в Лондон и сначала обсудить вопрос с коллегами. Затем мы весьма подробно говорили о гарантиях: кто должен их предоставить и как — совместно или раздельно. После этого перешли к обсуждению modus  operandi  .   Премьер-министр предположил, что Гитлер захочет ввести свои войска немедленно, чтобы успеть оккупировать все районы, населённые в основном немцами. Оливер возразил, что обязательно нужен какой-то временной интервал, дабы желающие успели выехать из этих районов. Он (Оливер) не может бросить чехов и уж тем более немецких социал-демократов и т. д. на произвол судьбы и милость нацистов…

Поясню, кто такой Оливер, тоже достаточно подробно, поскольку именно в том, какое место он и его друг Дафф Купер занимали в британском имперском обществе, кроется загадочность сказанного в цитате.

Официально его представляли так: Colonel Rt. Hon. Oliver Frederick George Stanley («Rt. Hon.» означает, что он был членом Парламента и/или Правительства). Годы жзни: 1896–1950 (на 6 лет моложе Даффа Купера). В 1930-х гг. тоже уже имел чин, соответствующий нашему Действительному тайному советнику.

Отец Оливера Стэнли — 17-й граф Дерби (тот самый Дерби, о котором даже во сне расскажет любой лошадник), старейший английский аристократ, кавалер всех мыслимых орденов Империи, почётный доктор права сразу и в Оксфорде, и в Кембридже (Оливер графский титул от отца не унаследовал потому, что в Англии его наследует только старший из сыновей).

Мать Оливера Стэнли — дочь 7-го герцога Манчестерского и графини фон Альтен, придворная и кавалерственная дама при Её Величестве Королеве Александре (1901–1910 гг), что примерно соответствует российскому придворному званию гофмейстерины.

Родная (старшая) сестра Оливера Стэнли — замужем за сыном 5-го графа Розбери (бывший премьер-министр Королевства) и Ханны Ротшильд (тогдашняя самая богатая женщина Империи).

Супруга Оливера Стэнли — дочь 7-го маркиза Лондондерри.

Дочь Оливера Стэнли — замужем за наследником богатейшей «угольной» династии лордом Дагдейлом (один из Дагдейлов доводится дядей по матери нынешнему премьер-министру Дэвиду Камерону); придворная и кавалерственная дама, прослужившая при Её Величестве Королеве Елизавете II чуть ли не дольше всех (с 1955 по 2002 г).

Одним словом, если пытаться представить себе столпов британского имперского истэблишмента ещё более классических, чем Оливер Стэнли и, в чуть меньшей степени, Дафф Купер, то их таких можно будет считать на пальцах одной руки.

Но при этом, как опять же записано в дневнике у Даффа Купера, Черчилль в 1922 г. эпизодически называл их компанию «кучкой молодых Bolshevists»[89] И вот именно в связи с этим у меня глаз и зацепился в приведённой выше цитате за слова об Оливере (курсив мой):

Он не может бросить… немецких социал-демократов…    на произвол судьбы и милость нацистов…

Немецкие социал-демократы и большевики-эмигранты пореволюционного периода — это практически одна и та же команда. И вот их-то, как оказывается, «не мог бросить на произвол судьбы» человек, которого в молодости Черчилль именовал Bolshevist и который вскоре после Мюнхенского сговора создал самую засекреченную и наделённую самой большой реальной властью британскую спецслужбу времён Второй мировой войны — службу стратегической дезинформации (London Controlling Section, LCS — Оливер Стэнли руководил ею в 1941–1942 гг.). Даффу Куперу тогда же поручили воссоздать Министерство информации, отвечавшее за ведение военной пропаганды, и он тоже им руководил первые три года войны, а Брюс Локкарт с начала и до конца войны возглавлял межведомственное Управление политической разведки и пропаганды (PWE). Три близких друга и соратника, три взаимодополняющие спецслужбы, деятельность которых — именуемая на профессиональном языке «психологической войной» — определила многие ошибочные мировоззрения во многих странах мира на многие десятилетия вперёд (Мура очень точно определила характерную особенность работы таких «разведчиков»: «…перебегали от идейки к идейке, революционеры!»). И все они имели в посвящённых кругах британской правящей элиты во времена российской революции Bolshevist-скую репутацию, а позднее во времена московских процессов и начала нацистской экспансии какие-то весьма благотворные отношения в советской России с какими-то особыми Bolsheviks, которых не готовы были и не хотели отдать на растерзание «тоталитаристам». И как минимум с двумя из этих трёх супер-элитных приятелей[90] — этих «английских разведчиков»[91] — Мура и работала, и даже дружила не одно десятилетие: до, во время и после Второй мировой войны…

Неожиданные встречи на высшем уровне

ПОВТОРЮСЬ: в то время, когда Нина Берберова писала свою «Железную женщину» (1970-е гг.), все процитированные в предыдущей главе тексты и все упомянутые в ней сведения уже давно были доступны любому интересующемуся (либо в Великобритании, либо в США, либо и там, и там). И то, что все они правильно подсказывали, кто такие были на самом деле люди, на которых (или всё-таки точнее с которыми?) Мура «работала», сегодня получило уже совсем прямое доказательство.

В 2007 ГОДУ у британских Либеральных демократов появился новый лидер — Николас «Ник» Клегг. В мае 2010 г. он же стал ещё и заместителем премьер-министра в новом коалиционном правительстве консерватора Дэвида Камерона. Знаменательны же эти события для разговора о Муре тем, что родная прабабушка Ника Клегга — Александра Муллен — это Мурина родная сестра, и Ник Клегг, получается, — Мурин правнучатый племянник; а ещё знаменательно в этой связи, что британские журналюги об этой родственной связи прознали (или, скорее всего, политтехнологи Клегга им сами подсказали) и принялись все разом раздувать рекламную кампанию, построенную на «русской шпионской родословной» молодого политического лидера своей страны. Сначала они дали залп статей в 2007 г. (когда Клегга выбрали лидером его партии), а потом в мае 2010-го, при его назначении № 2-м в правительстве. Вот благодаря этому нечаянно возникшему новому интересу к Муре и всплыл тот удивительный факт, что подтвердил верность найденных сведений о «большевиках», на которых — или с которыми — она «работала».

У Ника Клегга есть двоюродный брат Димитри Коллингридж,[92] тоже правнук Александры Муллен, а значит и правнучатый племянник Муры. Он, будучи независимым продюсером и документалистом, да к тому же давно и хорошо знакомым со странами СНГ, решил, видимо, брата от нападок слишком уж глупых коллег оградить. И произвёл для этого на свет документальный фильм под названием «Моя тётушка тайный агент»,[93] а также написал большой очерк в воскресном приложении газеты The Times.

В очерке Коллингридж и рассказал, как в процессе сбора материалов о Муре заручился в Москве помощью некого бывшего офицера КГБ Прелина,[94] и как этот Прелин нашёл в архивах советской госбезопасности доказательства, что в 1930-х гг. Мура была на связи непосредственно у Генриха Ягоды. Прелин даже дал Коллингриджу посмотреть конкретный архивный документ, в котором сказано[95]:

Будберг проживала за границей, состояла в переписке с Ягодой и с его помощью получала советские въездные и выездные визы.

Теперь нужно вспомнить, что Брюс Локкарт записал в своём дневнике о связях Муры в Москве с большевиками   и особенно с Ягодой, и сопоставить с этой фразой, взятой из найденного Прелиным в советских архивах документа. Понятно, что невозможно намеренно сфальсифицировать, чтобы потом через многие десятилетия, в XXI веке увязать между собой эти два совершенно разных источника — дневник Локкарта и документ НКВД. Поэтому из двух косвенных доказательств получается одно прямое: в 1920-1930-е гг. Мура действительно, говоря языком Нины Берберовой, исполняла роль «передаточной инстанции» — была связной, курьером.

Вот только уровень её контактов с российской стороны Берберова явно занизила, ошиблась в своих догадках. А, может, наоборот — сознательно предпочла вписать своё innuendo (инсинуация) про давно всеми забытого и потому политически в конце XX века совсем «безобидного» Фёдора Раскольникова.

Зачем Берберова могла так поступить — понятно: чтобы не заводить предметный разговор о наркоме иностранных дел Максиме Литвинове и о председателе ОГПУ, наркоме внутренних дел Генрихе Ягоде. Ведь заграничными собеседниками московских наркомов могли и должны были быть, скорее всего, деятели тоже на правительственном уровне. Несложно себе представить степень политической непредсказуемости исследования, которое имело бы целью выяснить, с кем именно в Великобритании могли вести с Муриной помощью тайные разговоры эти два влиятельнейших деятеля советской властной элиты, один из которых к тому же вот уже более полувека стараниями публицистов всех мастей имеет историческую репутацию, пожалуй, даже более одиозную, чем Сталин. Слишком велика вероятность, что в процессе такого исследования хочешь не хочешь, а пришлось бы затевать вторую волну «пересмотра дел» и признавать, что некоторые только что с трудом реабилитированные лица «английскими шпионами» всё-таки были.

И ещё труднее любому нынешнему интеллигенту с любой политической ориентацией будет понять, что же ему дальше со своими убеждениями делать, если он (она) к своим познаниям добавит вот это обвинение, использованное на московском показательном процессе Ягоды и других участников «заговора правых» (цитирую запись допроса расстрелянного в 1937 г. Артура Христиановича Артузова; курсив мой):

— Какие цели ставили заговорщики?

— Основная задача — восстановление капитализма в СССР. Совершенно ясно, отмечал Г. Г. Ягода, что никакого социализма мы не построим, никакой советской власти в окружении капиталистических стран быть не может. Нам необходим такой строй, который приближал бы нас к западноевропейским демократическим странам. (…) В качестве мер… намечались:…отмена монополии внешней торговли; широкое предоставление всякого рода концессий иностранным капиталистам; отмена ограничений по въезду и выезду иностранцев; постепенное вовлечение СССР в мировой торгово-промышленный оборот; выход советской валюты на международный рынок; отмена всех привилегий для коллективных хозяйств в экономике; свободный выбор для крестьян форм землепользования (колхоз, артель, единоличное хозяйство, хуторское или другое хозяйство); увеличение норм личной собственности.

В области политической Ягода выделял необходимость… дать свободу политзаключённым, обеспечить демократические свободы — слова, собраний, печати, неприкосновенности личности и жилища; провести свободные выборы на основе демократической конституции, по духу приближенной к конституциям буржуазных республик… Будучи недостаточно подготовленным теоретически, — говорил Артузов, — он излагал политические цели заговорщиков недостаточно чётко. Он ведь не теоретик, и многое в его высказываниях звучало, как перепев чужих мыслей…

Нине Берберовой эти показания Артузова были, возможно, недоступны. Но зато показания самого Ягоды на процессе она легко могла (обязана была) прочитать:

В конце 1932 года, когда победа колхозного строя лишила нас ставки на массовые кулацкие восстания, ставка на так называемый «дворцовый переворот» стала главенствующей. Отсюда совершенно ясно, что моя роль в организации, роль человека, занимающего должность заместителя председателя ОГПУ, в руках которого находились технические средства переворота, то есть охрана Кремля, воинские части и так далее, была поставлена в центре внимания… я хочу заявить следующее: когда речь шла о так называемом «дворцовом перевороте», то имелось в виду арестовать, свергнуть руководство Советской власти, партии и, свергнув Советскую власть, восстановить капиталистические отношения в стране, — то, чего Бухарин в течение его допроса не имел смелости заявить ясно и точно. Ставили ли мы задачу свержения Советской власти? Я на этот вопрос отвечаю положительно. Какой общественный политический строй мы восстановили бы в стране после свержения Советской власти? Я и на этот вопрос отвечаю прямо — капиталистический строй.

Так что даже не зная документов, рассекреченных после выхода «Железной женщины» и после смерти Нины Берберовой, просто сопоставив все давным давно известные приведённые источники и держа при этом в уме, что после ареста Ягоды Мура ездить в Москву перестала (следующий раз она поехала в Москву уже в 1950-х гг., после смерти Сталина), невозможно не прийти к выводу, что главный контакт у Муры был отнюдь не с Раскольниковым, а — в Москве и на самом верху.

РАССЕКРЕЧИВАЮТ же сегодня — в первую очередь в Лондоне — вещи, после которых, по идее, историки и литературные критики должны были бы немедленно вопиющую несправедливость исправить, Мурино доброе имя безусловно восстановить, а связанные с её именем мифы — негодующе похоронить. (Почему этого не происходит — можно только догадываться.)

Вот, например, что рассекретили в 2002 г. из архива МИ5:

…по мнению (британского) посольства (в Москве) она (Мура) очень опасная женщина… она неоднократно встречалась лично со Сталиным… Так же предполагается, что после встречи с Даффом Купером в Лондоне она вернулась в Москву и доложила о ней Сталину.

…(контрразведка сообщает, что) у Будберг был контакт с Даффом Купером, и что после этого она скрытно сносилась с российским послом в Лондоне Майским…

Так что Мура, оказывается, и с английской стороны выходила прямо на самый верх: на члена Кабинета, действительного тайного советника Даффа Купера (а через него — на Уинстона Черчилля), и потому вполне могла всё время между двумя мировыми войнами служить посредником или курьером для фактически прямой конфиденциальной связи между, скажем, Черчиллем и Сталиным.[96]

Но не только это гипнотизирует в данной истории.

У Муры, как я чуть выше рассказывал, есть сегодня правнучатый племянник — Ник Клегг, заместитель нынешнего премьер-министра Великобритании. Однако есть точно такой же правнучатый племянник и у Муриного связника, соратника и друга Даффа Купера; это… сам нынешний британский премьер-министр Дэвид Камерон.

Причём о близком родстве Дэвида Камерона и Альфреда Даффа Купера британские газеты сами же ранее, в 2008 г. (как всегда, дружно) на весь свет сообщали. Но вот дополнить эту новость указанием на поразительное совпадение, на родственные связи между этими двумя британскими правительственными «тандемами» — Мура/Альфред в 1930 1950-х гг. и их правнучатые племянники Ник/Дэвид сегодня — ни один лондонский репортёр так и не додумался.

Странно, конечно, что британские журналисты непонятным образом и все, как один, упустили из виду такой феноменально авантажный полит-развлекательный рекламный парадокс; но не очень.

Проблема-то у них с этим смешным совпадением та же, что была у Максима Максимовича Литвинова с его «офисом в Сити», что была и остаётся у всех Муриных соратников, которые могли бы написать историю её жизни, но не пишут. Ведь если так по-настоящему про Муру и Даффа Купера рассказывать, то надо же объяснять всерьёз, что за отношения связывала этих двоих не просто по дружбе на старости лет в лондонском бомонде в 1950-х гг.:, а на протяжении всех предыдущих тридцати лет, с начала 1920-х гг.

Почему, коли британским спецслужбам с первого дня было известно, что Мура свои беседы с членом британского правительства и личным другом Черчилля Даффом Купером пересказывала Сталину и советскому послу Майскому, никто это безобразие не пресёк тут же на корню?

Почему «безобразие», наоборот, продолжалось без помех не то два, не то три десятилетия?

Потому что спецслужбы на малёваные пропагандой портреты гос. деятелей внимания не обращали и потому не их якобы «шпионскую деятельность» фиксировали, а просто тот нейтральный факт, что члены высшего руководства двух стран вели конфиденциальный диалог через доверенного курьера?

А тогда логичен следующий вопрос: о чём же были те конфиденциальные беседы? Или даже ещё более наивно: когда рассекретят стенограммы тех бесед?

В общем, если мыслить реалистически, то понятно: молчание всех, кто мог бы написать Мурину биографию, но не пишет — это признак их интеллектуальной порядочности: написать честно они не могут, участвовать в насаждении очередного мифа — не желают.

Архивная справка

ВСЕ статьи в британской прессе, касавшиеся рассекреченных несколько лет назад материалов МИ5 о Муре, были как две капли воды друг на друга похожи, а цитаты из документов в них были и вовсе словно под копирку откуда-то списанные.

Найти это «откуда-то» большого труда не составило. Использовали журналисты пресс-релиз британского Национального архива с аннотацией очередной порции документов, выпущенных из спецхрана МИ5 в свободный доступ (приведённые выше сведения о связях Муры и Даффа Купера взяты именно из этого релиза). Так что всё британские журналисты сделали добросовестно и по правилам. Все, как один, списали свои цитаты из официальной шпаргалки, специально для них заготовленной архивариусами.

Ну и уж коли оказался у меня под рукой журналистский первоисточник, то я, естественно, заодно ради интереса сопоставил, что журналисты посчитали важным для меня (их читателя) и процитировали, а что — видимо второстепенным или вообще не важным и не процитировали.

Приведу, как наиболее наглядные в этом смысле, два абзаца из пресс-релиза и процитирую каждый из них в двух вариантах.

В первом сохраню только то, что все британские репортёры дружно цитировали, а потом старались каждый как-нибудь по-своему прокомментировать.

Во втором же варианте сохраню и выделю курсивом то, что британские журналисты не процитировали и даже ни словом не упомянули.

Сразу отмечу: именно эти два абзаца я выбрал потому, что с ними случилась удивительная штука — работая с ними, британские журналисты выбрали, о чём читателям поведать, а о чём промолчать, на удивление все одинаково, без единого исключения. Удивительно здесь, естественно, не то, что в британской периодической печати тенденциозно процитировали архивные документы, а то, что одна и та же тенденциозность проявилась одинаково и одновременно у всех журналистов из всех газет, независимо от заявленной их издателями политической ориентации.

ИТАК, что журналисты цитировали, а что нет.

Единицы хранения KV 2/979-1024 «Документы об агентах и предполагаемых агентах советской разведки». Из них цитировали: В 1922 г. Мура запросила визу для въезда в Великобританию. В связи с этим SIS подготовила справку о ней. В справке говорится, что Мура от своего мужа барона Будберга ушла, стала секретарём и одновременно любовницей Горького (про которого, кстати, сказано, что он «такой же пустослов, как и Бернард Шоу»). И далее:

…Лист 70а содержит письмо из посольства Великобритании в Москве. Из этого письма следует, что по мнению посольства она очень опасная женщина… она… встречалась… со Сталиным и подарила ему аккордеон…

Теперь тот же абзац второй раз. Сохранены и курсивом выделены купюры — сведения, в прессе не цитировавшиеся (ничто из выделенного ниже курсивом я ни в одной британской газетной статье не встретил ни в виде прямой цитаты, ни в пересказе):

…судя по тексту докладной записки SIS на листе 65а, оснований подозревать Будберг в связях с Советами нет, а обвинения в её адрес объясняются ненавистью, которую к ней испытывают русские «белые» монархисты… (Из письма британского посольства в Москве) следует, что по мнению посольства она очень опасная женщина, поскольку  её видели в обществе Герберта Уэллса, она неоднократно встречалась лично со Сталиным… Так же предполагается, что после встречи с Даффом Купером в Лондоне она вернулась в Москву и доложила о ней Сталину.

Нетрудно заметить, что в своих сокращённых «вариантах» (цитатами их назвать язык не поворачивается) британские журналисты все, как один, радикально и одинаково изменили смысл оценки: по мнению их же британской спецслужбы Мура была «очень опасной женщиной» в силу того, что «её видели в обществе Герберта Уэллса» — а вовсе не потому, что она «неоднократно встречалась лично со Сталиным», как получилось в журналистской интерпретации.

___________________

Обращу попутно внимание читателя: с точки зрения британских спецслужб образца 1920-х гг., когда они ещё защищали интересы британской империи, а не чьи-то другие, любой, кого видели в обществе Герберта Уэллса, был человек для суверенных интересов империи опасный. Объясняется это просто: Герберт Уэллс уже тогда неутомимо пропагандировал тот самый новый мировой порядок, который сегодня в ущерб всем национальным суверенитетам пытаются строить глобалисты. Очевидно, что, не зная о таких тонкостях, отыскать истинную стратегическую суть -измов той эпохи вряд ли получится. Не менее очевидно, что нынешние британские журналисты в таком поиске помощники никудышные.

____________________

Единицы хранения KV 2/979-981 «Документы о Марии Игнатьевне Будберг, бывшей графине (sic) Бенкендорф». Цитировалось в прессе:

…записка по поводу Гая Бёрджесса с замечанием, что человеку с его положением и репутацией не подобает поддерживать дружеские отношения с Будберг (эта запись сделана в августе 1950 г., когда ещё не было известно, что Бёрджесс «советский шпион». — А.Б.).

Такую смешную цитату, спору нет, ни один журналист пропустить не мог. Теперь вторая часть того же абзаца. Ни один английский журналист не процитировал и не упомянул в своей статье:

…на листе 124а сообщение контрразведки (Special Branch) о том, что у Будберг был контакт с Даффом Купером, и что после этого она скрытно сносилась с российским послом в Лондоне Майским…

Ну и последний архивный факт «на десерт».

Димитри Коллингридж читал в Национальном архиве в Лондоне дело, которое имелось на Муру в МИ5 (архивную справку о нём я только что обильно процитировал), и, как мы в молодости выражались, балдел:

Дело заведено в 1921 г., закрыто в 1952 г. Мне в глаза бросались слова: «В 1922–1931 гг. двойной агент на службе у большевиков и у немцев… В июле 1941 г. — агент нацистов… В ноябре 1942 г. устраивала заговор с целью отстранить генерала де Голля от руководства Движением Свободная Франция… В июле 1951 г. — советский агент.»

а тем временем в Москве:

…8 июля 1938 г. директор Гослитиздата С. Лозовский сообщал Сталину и Молотову, «что баронесса Будберг — заведомо подозрительный тип. После обыска у нее в Сорренто в 1925 г. стало известно, что она является агентом Интеллидженс Сервиса.»

Можно пофантазировать и представить себе, как Сталин с Молотовым в Москве, а Черчилль с Даффом Купером в Лондоне в ответ на подобные донесения молча и многозначительно кивали головами, благодарили контрразведчиков за проделанную работу и отсылали их трудиться дальше. Потом прятали папки с только что полученными от них докладами в свои личные, никому больше недоступные сейфы — навечно.

Закон Палыча в действии

ОГОВОРЮСЬ. Ничего a priori плохого нет в том, что Берберова о ком-то или о чём-то в жизни своей героини не упомянула. Само по себе подобное молчание безусловно допустимо.

В научной работе, посвящённой роману как литературному жанру, не обязательно указывать, что создатель этого жанра в Англии — Даниель Дефо — довольно долго служил тайным агентом и пропагандистом британского правительства Шотландии: этот факт биографии Дефо к науке о романе ничего существенного не добавляет.

Зоя Воскресенская или Роальд Даль вполне могут быть в литературоведческих статьях только выдающимися детскими писателями, а в исторических очерках о спецслужбах, наоборот, исключительно асами шпионажа.

Студентам-медиевистам, ссылающимся в своих курсовых на отличную (по-моему) «Историю инквизиции» д.и.н, И. Григулевича, совсем не обязательно уточнять, что Иосиф Ромуальдович до того, как стать довольно знаменитым советским историком-специалистом в данной области, пол-жизни прослужил в разных странах Европы тайным агентом Коминтерна, а после войны, будучи уже советским разведчиком-нелегалом, даже являлся послом Коста-Рики в Италии и по совместительству представителем «своей» страны при Ватикане.

Можно написать книгу о Моэме-прозаике и восторгаться в ней его непревзойдённым искусством короткого рассказа. А можно — тоже целую книгу посвятить сопоставительному анализу реальной разведческой деятельности британского агента Сомерсета Моэма и операций, изложенных в его же почти документальной и биографической повести Ashenden. The British Agent (ведь недаром же эта книга какое-то время числилась в списках обязательного чтения в разведшколах ряда стран).

Единственное в этих и во всех остальных им подобных случаях справедливое читательское требование к авторам — чтобы сохраняли и не нарушали гармонии между заявленным сюжетом и отобранными для повествования фактами.

Вот с таким подходом, на мой взгляд, можно — и нужно — судить, удалось ли Нине Берберовой гармонично рассказать о Муре в рамках выбранного ею сюжета — или нет.

ПОЭТОМУ сразу первый вопрос: какой сюжет Нина Берберова выбрала для своего рассказа? Пояснение на титульном листе у неё такое:

Рассказ о жизни М.И. Закревской-Бенкендорф-Будберг, о ней самой и ее друзьях.

Значит, безусловно, это будет биография («рассказ о жизни») Муры. Про которую тут же следом Берберова уточнила (в «Предисловии»):

— Кто она? — спрашивали меня друзья, узнав про книгу о Марии Игнатьевне Закревской-Бснксндорф-Будберг. — Мата Хари? Лу Саломе?

Да, и от той и от другой было в ней что-то: от знаменитой авантюристки, шпионки и киногероини… Но я не оцениваю, не сужу Муру, не навязываю читателю свое мнение о ней… Я стараюсь сказать о ней все то, что мне известно.

То есть в качестве сюжета своей книги Нина Берберова заявила объективную и непредвзятую историю жизни в некотором роде авантюристки и шпионки, в чём-то схожей со знаменитыми, знаковыми Матой Хари и Лу Саломе.

Искренняя и серьёзная авторская интонация не оставляет сомнений, что при написании такой книги, да при таких серьёзных обвинениях («…было в ней что-то: от знаменитой авантюристки, шпионки…»), требующих в современном цивилизованном мире не менее серьёзных доказательств, её автор понимала,[97] что должна была — даже обязана — не только откапывать в собственной памяти, но и везде, где только возможно, искать, находить, выспрашивать, выпытывать, слушать и записывать, чтобы потом рассказать в своей книге, всё, что так или иначе могло подтвердить или опровергнуть Мурину печальную славу «знаменитой авантюристки, шпионки». По этой же очевидной причине читатель вправе рассчитывать, что все и любые деятели и персонажи, кто так или иначе могли пролить хоть какой-то свет на эти тайные страницы Муриной биографии, в каких бы городах и странах они ни обретались, должны были познать на себе в полной мере напор и силу неутомимой и настырной дотошности, с какой должна была — если действительно честь по чести — идти по Муриному следу Нина Берберова.

А У НЕЁ по её же собственному признанию дело обстояло так. Она сама близко знала и наблюдала Муру только год с небольшим: ещё совсем молодой девчонкой пожила в качестве приживалки под одной крышей с ней у А.М. Горького в Сорренто. Уже в 1925 г. вместе со своим тогдашним мужем Владиславом Ходасевичем Берберова уехала в Париж, и с тех пор их пути разошлись.[98] У неё с Мурой случилось лишь несколько нечаянных, мимолётных встреч. Поэтому рассказ обо всех предыдущих и об остальных пятидесяти годах Муриной жизни построен в «Железной женщине» уже целиком на чужих знаниях и воспоминаниях — вопреки заявленному в Предисловии искреннему и серьёзному «всё то, что мне известно». Но даже и об этих чужих знаниях Берберова всё по-прежнему в Предисловии высказалась обезоруживающе наивно (если, конечно, верить, что серьёзный биограф — это, кроме хорошего литератора, всегда, в одном лице добросовестный историк, честный сыскарь и бесцеремонный репортёр):

Кругом не осталось людей, знавших её до 1940 года, или даже до 1950-го. Последние 10 лет (с середины 1960-х до середины 1970-х гг. —А.Б.) я ждала — не будет ли что-нибудь сказано о ней. Но люди, ее современники, знавшие ее до второй войны, постепенно исчезали один за другим. Оставались те, которые знали о ней только то, что она сама о себе им говорила… Свидетелей (Муриной жизни в 1930 -1940-е годы — А.Б.), видимо, не осталось. Кое-где в Англии ее имя несколько раз упоминалось в мемуарах, дневниках и переписке, а также в ее некрологе в лондонской «Таймс». (Но) все, что писалось, писалось с ее слов.

Признаюсь: при оценке этого заявления мне потребовалось немалое усилие над собой, чтобы ограничиться одним нейтральным определением «обезоруживающе наивно». И вот почему.

На дворе — самая середина 1970-х гг., то есть по словам Берберовой как раз конец десятилетия её ожиданий и исчезновения «современников, знавших (Муру) до второй войны». В Лондоне отпевают перевезённую из Италии усопшую баронессу Будберг (далее цитирую текст Ларисы Васильевой):

У самого гроба на стуле, специально для нее поставленном, сидела девяностолетняя[99] Саломея Николаевна Андроникова, близкая подруга покойной. Ее «дарьяльские глаза», так их когда-то называла Анна Ахматова, были сухи, а кисть руки, и в ветхости красивая, спокойно лежала на крышке гроба.

Саломея Андроникова, близкая подруга покойной… Ещё восемь (восемь!) бесценных лет после того печального дня с ней можно было списаться, или даже встретиться (она умерла в 1982 г.), и послушать её рассказ… Было бы желание.

Не знаю, с чего княгиня Саломе — неземная красавица, Муза Серебряного века, любимица Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама, благодетельница Марины Цветаевой — начала бы свой рассказ о Муре. Поэтому напишу за неё по-своему.

_______________________

Ведь вот в лондонском свете все про Мурину дружбу с якобы советскими агентами Бёрджессом и Блантом знали. А Нина Берберова — не знала? И о её давней дружбе с Даффом Купером тоже не знала? Ведь не обмолвилась о всех этих знатных деятелях в своей книге ни словом. А если всё-таки знала — почему утаила?

Или, скажем, написала недавно молодая англичанка Миранда Картер очень добротную биографию Энтони Бланта. Среди прочего упомянула в ней о знакомстве с Мурой ближайшего соратника А.Ф. Керенского Александра Яковлевича Гальперна[100] (правда, всего лишь в сноске, поскольку к судьбе Бланта это прямого отношения не имело):

(Гальперн во время войны) «выполнял роль связного британской разведки среди американцев»; входил в «круг» таких людей, «как Исайя Берлин, Анна 'Нюта' Коллин… и легендарная баронесса Мура Будберг… Блант периодически бывал на устраиваемых ею 'парти'»; бывал Блант и в доме у Гальперна, но «фактов, говорящих о том, что он шпионил за этой группой в пользу НКВД, нет».

На самом деле А.Я. Гальперн не был просто «ближайшим соратником А.Ф. Керенского». В масонском Великом Востоке народов России он с 1916 г. и до своего отъезда из России в эмиграцию в 1919 г. являлся секретарём Верховного Совета — то есть самым влиятельным российским масоном на момент революции. И потому скорее его «брат» А.Ф. Керенский был ему соратником, а не наоборот.

Не был А.Я. Гальперн и просто «связным британской разведки среди американцев». Ещё до Первой мировой войны он, как юрист и адвокат, представлял в России интересы многих ведущих английских фирм, тесно сотрудничал с посольствам Великобритании в Петербурге,[101] ежегодно бывал наездами в Англии. Эмигрировав в 1919 г. из России и прожив какое-то время в Париже, обосновался в конце концов в Лондоне, где вскоре был принят в престижный профессиональный цех барристеров (адвокатов, которые в Англии, в отличие от простых стряпчих, ведут дела в суде). А во время Второй мировой войны он, как и многие люди его круга, стал офицером британских спецслужб и отвечал за целое направление чёрной пропаганды, которую британская разведка нелегально вела в Штатах в 1939-1941 гг. с целью вовлечения США в войну. Вот, например, что пишут не аккуратные английские, а дотошные американские историки по поводу работы базировавшейся в Бостоне мощной и вроде бы американской радиостанции WRUL в тот период, когда США ещё официально являлись нейтральной державой:

«В архивах УСО (Special Operations Executive, SOE) хранятся ежедневные Расписания передач WRUL, из которых видно, что ответственность за обеспечение вещания несли Сэнди Гриффит (агент G. 112) и Александр Гальперн (агент G.111), в 1917 г. служивший руководителем канцелярии премьер-министра Керенского в России, а теперь работавший в BSC (British Security Coordination — центральная резидентура британских спецслужб в Нью-Йорке в 1939–1945 гг. — А.Б.), и вскоре назначенный начальником её Политического отдела (Political and Minorities Section), с дальнейшим поименованием его в документах УСО как агента G.400.»

Наконец, важные для рассказа о Муре штрихи из личной жизни А.Я. Гальперна.

Упомянутая у Миранды Картер искусствовед и знаменитая радиожурналистка Анна Каллин была другом его семьи, ближайшей подругой его супруги Саломе и жила в его доме в Лондоне; она же долгое время продюсировала передачи Исайи Берлина на Третьем канале БиБиСи. В свою очередь Исайя Берлин, тоже эмигрировавший после революции из России и тоже друг семьи, написал воспоминания о Саломее Николаевне. А в её жизни, похоже, с самой молодости и навсегда осталась и сохранилась её первая любовь — Зиновий Пешков (родной брат Якова Свердлова). Он в середине 1900-х гг., когда Саломе ещё не было 18-ти лет, сватался к ней, и не состоялся их счастливый брак только из-за радикальных мер, которые тут же приняли переполошившиеся родители девицы (Зиновий им показался «каким-то оборванцем», и они срочно организовали Саломе брак по расчёту с богатым фабрикантом). Однако и через двадцать лет, как видно из воспоминаний современников, когда Зиновий уже был заслуженным старшим офицером французских спецслужб, он всё по-прежнему приходил Саломе на помощь, всякий раз по её первому зову, а на старости лет — бывал неизменно зван к ней на светские ужины. Если при этом учесть, что Зиновий Пешков — это крёстный сын А.М. Горького, неоднократно навещавший его (и Муру) в Сорренто, и что Гальперны после нескольких лет в Париже и в Нью-Йорке всю оставшуюся жизнь прожили (как и Мура) в Лондоне, а также что Мура (как и Зиновий) регулярно бывала у супругов Гальперн в Лондоне на светских вечерах, и что Саломе (как и Мура) поддерживала постоянные и дружеские связи с русскими писателями и поэтами в эмиграции — трудно себе представить, как они в таком тесном мире могли бы быть незнакомы. Тем более что, скажем, всех их общий добрый приятель Исайя Берлин (он, например, написал предисловие к вышедшему в 1956 г. Муриному переводу книги Герцена «С того берега») жил в Оксфорде и дружил там со своими соседками Жозефиной и Лидией — любимыми родными сёстрами Бориса Пастернака, а Мура в один из первых же своих послевоенных, уже «оттепельных» приездов в Россию именно на свидание с Пастернаком и отправилась. (То, что во Вторую мировую войну А.Я. Гальперн, Исайя Берлин и Мура к тому же ещё и служили в одном и том же британском разведывательно-пропагандистском учреждении под началом Брюса Локкарта — отдельный разговор.)

Ну и в завершение можно добавить, что ещё до революции, тогда же, когда А.Я. Гальперн «тесно сотрудничал с британским посольством», Мура принимала активное участие в работе знаменитого «английского лазарета» при посольстве, который чтили своим вниманием и покровительством женщины царской семьи, включая саму императрицу, а в остальное время — служила переводчицей у базировавшейся в посольстве резидентуры СПС. Недаром позднее, в самые опасные дни 1917 года (в феврале и в июле), тоже служившая сестрой в английском лазарете дочь британского посла — Мюриэль Бьюкенен — отсиживалась у своей закадычной подруги Муры в Янделе, в имении Бенкендорфов, вдали от бурлящего Питера, под охраной двух посольских офицеров-разведчиков (Мюриэль рассказала об этих своих приключениях сразу по возвращении из России в своём дневнике, опубликованном в Лондоне в 1919 г. небольшим подарочным тиражом).

Дала биографическую справку об А.Я. Гальперне и Нина Берберова, но всего в две строки и только в своей книге о русских масонах «Люди и ложи». Она даже не включила в неё ничего из обширного интервью, которое А.Я. Гальперн в 1928 г дал Б. И. Николаевскому, и которое Берберова наверняка должна была прочитать в прекрасно ей знакомом архиве Гуверовского института войны, революции и мира. Ничего не сказала Берберова и о фактах, приведённых Мирандой Картер. А в «Железной женщине» вообще не упомянула ни словом ни о Гальперне, ни о верной любви и дружбе Саломе и Зиновия Пешкова, ни о всех их общей дружбе с Мурой. Хотя все эти хорошо знакомые ей люди жили буквально на расстоянии вытянутой руки от Муры, дышат с ней одним воздухом, могли слышать шёпот друг друга. И ещё притом, что Берберова — не Миранда Картер, не англичанка молодого поколения уже XXI века; с Саломе и с Зиновием она наверняка не раз и не два встречалась лично, если не в Сорренто, то в Париже, а уж в газете у Керенского она до войны проработала многие годы, его самого по собственному признанию знала почти сорок лет, так что и его былого соратника А.Я. Гальперна наверняка хорошо знала лично. Потому могла и должна была его и его супругу запросто и по-свойски расспросить о Муре; а потом через года благодарным читателям их рассказ передать. Почему же не расспросила и (опять?) не рассказала? Или всё-таки расспросила, или как иначе прознала, но вот честно рассказать уже по каким-то своим соображениям не захотела?[102]

_______________________

ПОВТОРЮСЬ в очередной раз: Анна Самойловна Каллин (умерла в 1984 г. в Лондоне), Саломея Николаевна Андроникова-Гальперн (умерла в 1982 г. в Лондоне), Исайя Менделевич Берлин (умер в 1997 г. в Оксфорде), Энтони Блант (умер в 1983 г. в Лондоне) и многие другие (о некоторых[103] ещё речь впереди) в момент написания книги, т. е. в середине 1970-х гг, были не просто живы; они были знамениты — и не у нас в закрытом СССР, а там у них на вольном Западе — в том числе благодаря работе, которую они выполняли если не наравне, то по крайней мере рядом с Мурой; не знать о них в 1970-х гг. было просто невозможно.

А Нина Берберова, тем не менее, не знала?

Вот в результате таких недоумений и получается, что читаешь книгу о «Муре», а размышляешь вместо неё о «Нине». Что в настоящей, профессионально написанной биографии уже никуда не годится. Потому, думаю, в Лондоне все Мурины peers (пэр'ы, сверстники, окружение) и предпочитают по её душу за перо не браться вообще, чтобы не совершать эту элементарную, почти дилетантскую и потому особо постыдную «берберовскую» ошибку: попасться на том, что молчишь о чём-то или о ком-то не потому, что не знаешь, а потому что не можешь или пуще того не хочешь говорить.

Скажи мне, кто твой друг

ПРИ эдакой лакуне у автора, и памятуя о неукоснительности Закона Палыча, надо, понятное дело, самому браться за поиск тех и того, о ком и о чём не захотела рассказать Нина Берберова И начинать надо, как ни странно, с Робина Брюса Локкарта.

НА ПЕРВЫЙ взгляд, действительно, в отношении именно этого персонажа претензий к Нине Берберовой быть не может. Она о нём пишет, как ни о ком другом: часто, помногу, не порицая его к тому же ни за один из его многочисленных грехов, наоборот — всегда с почти нескрываемым восхищением.

А ещё, что уже гораздо важнее для понимания замыслов Берберовой, Брюс Локкарт у неё единственный персонаж из мира высокой политики и финансов т. н. «западных демократий», о котором она откровенно написала реальные факты, не стесняясь такого со своей стороны бесцеремонного вторжения даже не за кулисы, а вообще в «гримёрные» высокой политики. Вот несколько примеров (курсив мой):

(В начале 1920-х, приехав в Прагу, Локкарт) уже всецело был поглощен банковскими делами, теперь от него зависело дать или не дать той или иной центральноевропейской стране кредиты… свести или не сводить английских дельцов Сити, приехавших полуофициально в Прагу, с чешскими банками, где всюду сидели люди, доверявшие ему. На короткое время он ушел из директоров Англо-Чехословацкого банка и принял пост директора секретного отдела в Англо-Австрийском банке, но скоро стал сочетать обе эти должности, ощущая старую тягу к засекреченной деятельности политической службы. (…) Наезжая в Лондон, он по-прежнему наблюдал «веселую путаницу в наших отделах секретной службы» и был этим отделам близок, потому что у него «было широкое практическое понимание политических, географических и общеэкономических проблем государств Центральной Европы»… (Перейдя из банковского сектора в журнализм, он в середине 1930-х гг.) стал одним из столпов газеты Бивербрука, личным другом Эдуарда VIII; к его голосу прислушивались как в Англии, так и за границей; он знал теперь всех, кого надо было знать, и нередко, думая о приближающейся     войне, он видел свое в ней будущее и роль, которую он сыграет в надвигающемся конфликте.

Нигде больше в своей книге Берберова не раскрыла так откровенно алгоритм рабочих связей и секретного взаимодействия между финансовым, политическим и информационным секторами британской имперской властной элиты накануне войны. Ничью больше роль внутри этих сложных переплетений она не позиционировала с такой чёткостью и ясностью. (Хотя, возможно, объясняется всё тем, что у Нины Берберовой просто не оказалось под рукой чьих-то ещё дневниковых записей, по содержательности и качеству сопоставимых с дневниками Брюса Локкарта.)

Так что проблема не в самом рассказе о Брюсе Локкарте — он у Берберовой на удивление откровенный. Проблема — с этими его интереснейшими дневниками, которые Берберова весьма внимательно читала и изучала.[104] Или — если говорить совсем конкретно — проблема в том, что непонятно, как могла Берберова пропустить в этих дневниках некоторые очевидные и явно важные для Муриной истории вещи.

ИМЕЮ в виду, например, Фёдора Ротштейна — того самого таинственного «г. Ротштейна», что сопровождал Герберта Уэллса во время его встречи с Лениным в 1920 г.

Понятно, что Нина Берберова обязана была самым внимательным образом прочесть «Россию во мгле»: это при написании Муриной биографии важный первоисточник. А при прочтении этого очерка не обратить внимание на вопиюще странную роль, которую сыграл при великом Ленине какой-то неведомый «г. Ротштейн» — невозможно.

Не менее внимательно и в таком же обязательном порядке Берберова должна была прочесть — и прочла — все мемуары и дневниковые записи Брюса Локкарта — ещё один важнейший первоисточник при написании Муриной биографии. А в них подробно описано, кто именно и каким образом организовывал его вторую командировку в Россию, в начале 1918 г. — и опять неожиданно важную роль в этом деле тоже сыграл всё тот же «г. Ротштейн».

Сразу после революции прежде всего требовалось найти способ должным образом представить Брюса Локкарта большевикам. (Напомню: британское правительство официально большевиков не признавало и никаких контактов с ними напрямую иметь якобы не желало.) Выход из этого тупикового положения, как пишет Брюс Локкарт, нашёлся легко. У лорда Милнера, являвшегося на тот момент членом правительства, за связи с большевиками отвечал Рекс Липер.[105] Который, как написал Брюс Локкарт:

…был в добрых приятельских отношениях с Ротштейном — впоследствии большевистским послом в Тегеране, а тогда ещё переводчиком в нашем Военном министерстве… Несколько дней спустя мы обо всём договорились за столом в ресторане.

Их за тем столом было четверо: Рекс Липер, Брюс Локкарт, Фёдор Ротштейн и Максим Литвинов.

Странный это был обед… Нам с Липером едва исполнилось по тридцать лет. Литвинов был на одиннадцать лет старше нас, а Ротштейн года на два старше Литвинова. Оба они были евреи. Оба подвергались преследованиям и тюремному заключению за свои политические убеждения И в то же время Литвинов… был женат на англичанке, а сын Ротштейна— английский подданный — служил в Британской армии.

После этого обеда Литвинов выполнил просьбу Ротштейна и написал Брюсу Локкарту рекомендательное письмо, адресованное лично Льву Троцкому. Взамен поимел от Ротштейна и Липера заверение, что он в свою очередь получит в Лондоне статус полпреда; вскоре, как мы знаем, Литвинов благодаря этому уже снимал для своего полпредства помещение на Виктория стрит. А Брюс Локкарт с литвиновской «верительной грамотой» уехал в Москву, где Троцкий её воспринял, как вполне имеющую силу.

Соображение здесь то же самое: не могла Берберова не прочесть у Брюса Локкарта в мемуарах об этом эпизоде, и потому не могла не обратить внимание на то очень странное и высокое место, которое в структуре неформальных отношений между большевистской верхушкой и реальной властью в Лондоне занимал всё тот же никому нынче не известный «г. Ротштейн».

Не знаю, в какой очерёдности — она принципиального значения не имеет — но прочесть оба эти упоминания о «г. Ротштейне» в рассказах двух важнейших героев её документального романа Берберова должна была. А если учесть, что по мнению Брюса Локкарта в 1937 г. с исчезновением Литвинова Мура утратила бы уже окончательно связь с большевиками, то не могла Берберова не проверить: что тогда, в середине 1937 г. сталось с пользовавшимся полным доверием и дружбой Литвинова «г. Ротштейном»? Ведь он явно обладал выходом на большевиков никак не меньшим, чем сам Литвинов. И был, судя по всему, весьма дружелюбен по отношению к агентам британской властной элиты (и правительства) Брюсу Локкарту и Рексу Липеру. Он что — тоже уже «исчез»? Как и Горький, Ягода и все остальные Мурины контакты?

О «г. Ротштейне» во время работы над Муриной биографией (т. е. в конце 1970-х гг.) Нина Берберова у себя в США или в Европе без каких-либо затруднений могла узнать довольно много.

БРЮС Локкарт ошибся: в отличие от Литвинова, Федор Аронович Ротштейн (Theodore Rothstein; 1871–1953) никогда вплоть до 1920 г. никаким политическим гонениям не подвергался и тем более в тюрьме никогда и ниже не сидел (однажды, правда, она ему грозила, и чуть нигде об этом удивительном случае будет отдельный рассказ). Когда ему стукнуло 19 лет, ещё в России, местный жандармский начальник сообщил по секрету его весьма преуспевавшему отцу, что сын в гимназии попал на учёт, как политически ненадёжный. Его поступление в университет поэтому стало крайне проблематичным. И на этом, собственно, его политические гонения в России закончились, не успев как следует начаться.

Поскольку семья была богатая, Фёдора просто отправили из России в Лондон, где он и прожил безмятежно следующие тридцать лет: побыл довольно известным египтологом, получил кое-какое образование, стал преуспевающим журналистом, выбился в лидеры британского социалистического, в том числе фабианского и будущего лейбористского движения (в РСДРП он в 1901 г. вступил, как английский член партии). Он вне всякого сомнения был лично знаком с Гербертом Уэллсом, который в начале века, ещё не скрываясь, активно участвовал в социалистических делах Фабианского общества. Ротштейн также принял непосредственное участие в создании в 1920 г. британской компартии и в развернувшейся тогда же деятельности Коминтерна (III Коммунистического интернационала).

___________________

Уэллс в «России во мгле» написал о Ротштейне так, словно Фёдор Аронович был для него полный незнакомец. Но это скорее всего потому, что Ротштейн как раз в 1920 г. попал в официальном имперском Лондоне в опалу за активное участие в коминтерновских делах. Уэллс, надо понимать, состорожничал и предпочёл знакомство с ним в неподходящий момент не афишировать. Сам Ротштейн через тридцать лет говорил об их знакомстве, как о само собой разумеющемся, и, что забавно, ссылался при этом как раз на «Россию во мгле»:

«Впрочем, Уэллс подробно об этом пишет в своей книге…».

___________________

С российской стороны его политические связи были не менее впечатляющи. Он во внутрипартийных спорах всегда последовательно занимал сторону большевиков и являлся благодаря этому одним из старейших друзей самого В.И. Ленина («Ильич» во время своих наездов в Лондон часто останавливался и гостил у него дома). В 1920 г. Ротштейн вернулся в Москву (почти одновременно с приездом туда Уэллса). Служил пару лет послом России в Иране. А потом (по краткой энциклопедической справке): член Коллегии Народного комиссариата иностранных дел (1923–1930), ответственный редактор журнала «Международная жизнь». Был действительным членом Социалистической (с 1924 г. — Коммунистической) академии (1922–1926). Член президиума Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН; 1922–1926), директор института мировою хозяйства и мировой политики (1924–1925), член Главной редакции БСЭ (1-е изд.; с 1927 по 1945 г.), член АН СССР (историк; избран в 1939 г.). Уважаемым советским академиком Фёдор Аронович Ротштейн и умер, своей смертью в возрасте 82 лет. Никаким гонениям и уж тем более репрессиям никогда не подвергался.

Кроме этого, занимаясь изысканиями, Берберова должна была узнать, что Фёдор Ротштейн среди соратников прославился на всю жизнь, как добрый товарищ, поскольку деятельно помогал всем приезжавшим в Англию российским эмигрантам (Ленину, Литвинову в том числе, или вот ещё И.М. Майскому, будущему советскому послу в Лондоне, с которым Брюс Локкарт, как Берберова в том числе сообщает, много и дружески общался вплоть до его отъезда в Москву в 1943 г.). Со всеми Фёдор Ротштейн поддерживал потом хорошие, часто дружеские отношения. Одним из таких навсегда оставшихся ему признательными друзей был — Яков Христофорович Петерс.

Не уверен, что у Берберовой при работе над книгой была возможность прочесть воспоминания на этот счёт самого Ротштейна (их запись впервые опубликовали, если не ошибаюсь, уже после 1980 г.). В конце мая 1921 г. Ротштейн отправился послом в Тегеран. По дороге остановился на четыре дня в Ташкенте. И там имел место такой вот эпизод:

На следующий день… у меня произошла неожиданная встреча. Я сидел у себя в комнате на втором этаже и рассматривал карту Туркестанского края. Вдруг через раскрытое окно услышал гул подъехавшего автомобиля… и кто-то громко спросил: «А где здесь из Москвы товарищ Ротштейн?«…я быстро вышел в парк, и когда незнакомец снял фуражку, тут же узнал своего старого знакомого Якова Петерса. Оба взволнованные мы обнялись и расцеловались. «Дорогой Федор Аронович, как я рад видеть вас в полном здравии,» — начал возбужденный Петерс… «Я ведь никогда не забуду, что вы для меня сделали в тяжелые годы эмиграции»…. Мы с ним долго проговорили и только под вечер он уехал.

Этого Берберова могла и не знать. Но то, что Петерс в последние годы эмиграции в Лондоне был женат на Мэй Фриман (дочери крупного лондонского банкира и близкой подруге Клер Шеридан — кузины Уинстона Черчилля; насчет «тяжёлых годов эмиграции» — это Ротштейн Петерсу в уста, видимо, для красного словца вложил); что два года перед отъездом в революционный Петроград Петерс работал у английского тестя-банкира в его лондонском банке, и тот высоко его ценил и предсказывал ему большое будущее (не в ЧК — в мире финансов) — всё это Берберова могла и должна была знать и как-то эти «качества» Петерса наложить на более чем странную, очень не-чекистскую роль, которую он в судьбе Муры и Брюса Локкарта сыграл. Ведь в этом случае его роль стала бы если не более ясной, то по крайней мере более естественной.

Вообще всё это должно было Берберову как минимум насторожить. Потому что в основе первой и одновременно самой главной легенды о жизни Муры — история о том, как Мура, пытаясь спасти себе жизнь, вступила в порочную половую связь как раз с Яковом Петерсом (и попутно в не менее аморальную агентурную связь с Советами).

___________________

История эта звучит так. В ночь на 1 сентября 1918 г. Брюса Локкарта и Муру в результате раскрытия «заговора послов» арестовали и посадили по тюрьмам: её сразу в какую-то женскую, его же после некоторой проволочки сначала упекли на Лубянку, а потом поселили под охраной на квартире в Кремле. Следствие по их делу было поручено заместителю председателя ВЧК Якову Петерсу. Через сколько-то дней то ли Мура сама Петерса соблазнила, предложив ему свою (плотскую) любовь в обмен на свободу и сотрудничество с ЧК, то ли то же самое, наоборот, предложил ей он.

Ни их собственных признаний, ни чьих-то ещё свидетельств на этот счёт, ни даже совсем косвенных улик, подтверждавших такой похотливый сговор между ними, тогда не было; не существует их и сегодня. Существует только голливудская киноверсия.

Легенда тем не менее гласит, что любовь (плотская) у Муры с Петерсом состоялась, и вывод этот делается (у Нины Берберовой в книге в том числе) на том основании, что аристократка Мура вышла из чекистского заключения целой и невредимой, а должны были её вынести ногами вперёд с пулей в затылке, предварительно изнасилованную взводом солдат.

Она же вместо этого через несколько дней, якобы (если верить Берберовой) с Петерсом не то «за руку», не то «под руку», уже навещала заключённого Брюса Локкарта и «лоббировала» (можно смело предполагать, каким именно способом) и его освобождение тоже. Однако обо всём, что предшествовало первому появлению Муры в Кремле, в книгах у Брюса Локкарта ни слова не сказано. А поскольку он — единственный летописатель того события (Яков Петерс мемуаров не оставил, как и Мура), любой рассказ обо всех возможных в той ситуации связях, включая плотские, — если он отличается от рассказа Локкарта — наверняка является вымыслом.[106]

___________________

ЛЮБОЙ, кто честно захотел бы что-то выяснить в этом эпизоде, даже не зная содержание недавно рассекреченных справок МИ6 и не принимая в расчёт мнение посвящённых современников о какой-то серьёзной особости Петерса в международном «большевистском» движении, при первом же беглом взгляде на предисторию события непременно и сразу увидел бы, что у всего происшествия должны были быть совсем иные причинно-следственные связи, никак и ничем не похожие на продажный секс и сопутствующие ему шпионские страсти.

Ведь даже на самом примитивном уровне уже представляется откровенно странным нежелание Берберовой и иже с ней задуматься на минуту, как могла Мура в женской тюрьме в Москве ценой своего тела — пусть самого распрекрасного и на всё готового — в обмен на свои дамские ласки освободить не только саму себя и Брюса Локкарта из заточения в Кремле, но ещё одновременно и Максима Литвинова из тюрьмы в Лондоне? Как она могла предварительно договориться об этом — той же ценой — с британским министром иностранных дел Балфуром (вопрос об освобождении Литвинова в обмен на освобождение Брюса Локкарта решал именно он)?

Поэтому пробую рассуждать без помощи Берберовой сам, от печки.

В Москве в результате покушения на Ленина и раскрытия (провкационного) заговора «с участием латышских стрелков» арестовали Брюса Локкарта и Муру (вроде бы просто как его сожительницу). За их арестами последовала цепочка событий.

Во-первых, в Лондоне сразу арестовали визави Брюса Локкарта — Максима Литвинова. Как мы помним, всю взаимообразную комбинацию с его полпредством в Лондоне и приездом Брюса Локкарта в Москву изначально по просьбе лорда Милнера организовал его близкий друг Фёдор Ротштейн. Поэтому очень похоже, что Литвинов с самого начала на роль потенциального заложника и был назначен — как когда-то русские князья оставляли соперникам своих сыновей в залог, в знак верности своему данному слову.

Во-вторых, отвечать в Москве за судьбу арестованных Брюса Локкарта и Муры определили Якова Петерса — тоже личного друга всё того же Фёдора Ротштейна, пользовавшегося его полным доверием.

В-третьих, как только Ленин, ещё один близкий друг Фёдора Ротштейна, после покушения пришёл в себя и стал дееспособен — мог, например, прочитать телеграмму-«молнию», полученную от Ротштейна из Лондона — тут же Муру и освободили. Ещё через пару дней, при первом же свидании, в присутствии Петерса, якобы тайком Мура оставила Брюсу Локкарту записку с указанием: «Ничего им не говори — всё будет хорошо». То есть секретный межправительственный переговорный процесс, который должен был завершиться обменом Брюса Локкарта на Литвинова, уже практически увенчался успехом.

И что? — я должен верить, что такой молниеносный международный успех обеспечила рядовая Мурина бабская уловка в московской тюремной камере?

Ещё соображение в заключение. Фёдор Аронович Ротштейн сам рассказал один забавный эпизод из своей жизни — как раз про то, как ему однажды реально грозила тюрьма. Но прежде, чем перейти к его рассказу, хочу отметить: в 1970-х гг. в Лондоне, имея серьёзный интерес к биографии Фёдора Ротштейна (каковой и должен был быть у Нины Берберовой), любой исследователь если не про этот конкретный эпизод, то уж во всяком случае про общий контекст, в котором он приключился, наверняка узнал бы достаточно и благодаря этому составил бы себе о Фёдоре Ротштейне взвешенное мнение. Ну а теперь сам эпизод.

В 1916 г. к Ротштейну в его лондонский дом вдруг пришёл констебль из Скотленд Ярда — арестовывать его. Но Ротштейн не растерялся:

«Ничего себе», — подумал я… (но тут же) взял себя в руки и сказал: «К сожалению, я сейчас болен и не выхожу на улицу». «Ну что ж», — добродушно отреагировал полисмен, — «когда выздоровеете, пожалуйста, сами явитесь в Скотланд-Ярд».

Когда полицейский ушёл, Ротштейн поразмышлял и понял, что ему припомнили его не так давно напечатанные в газетах антивоенные статьи с критикой в адрес военного министерства. А это тогда в Англии, по суровым законам военного времени было уголовно наказуемое деяние, и нарушителю грозило 6 месяцев за решёткой.

Выход из положения русский революционер Фёдор Ротштейн, близкий друг вообще главного революционера и экспроприатора всех времён и народов «Ильича», нашёл (опять) легко:

…я решил позвонить в Манчестер мистеру Скотту, который был владельцем и главным редактором либеральной газеты «Манчестер Гардиан».[107] Кроме того, Скотт был личным другом премьер-министра Ллойда Джоржа и моим непосредственным боссом… На следующий день Скотт прибыл в Лондон… и сразу направился в резиденцию премьер-министра. Через полчаса они вместе с Ллойдом Джоржем вышли, пересекли улицу и вошли в Скотланд-Ярд. Там Ллойд Джорж попросил… показать ему ордер на арест мистера Ротштейна и собственноручно разорвал его. Так закончилась эта трагикомичная история.

Всё это на поверхности и было известно всегда, но тем не менее, рассказывая об освобождении Муры, никто — Нина Берберова в том числе — ни о чём подобном никогда ни словом не упомянул и нашего внимания на эти подробности не обратил. А вот про то, что Мура якобы, спасая себе жизнь, без зазрения совести «соблазняла кремлёвских тюремщиков» (то есть Якова Петерса), чему нет вообще ни одного даже косвенного доказательства, кроме классического innuendo в голливудской киноверсии мемуаров Брюса Локкарта и бездоказательного и крайне непрофессионального выдавания сплетен за добытую разведывательную информацию — об этом писали и говорили все, кто мог. В изложении Пины Берберовой данная история и вовсе превратилась в довольно подлый пасквиль.

А ведь грозный вызов Фёдора Ротштейна «на ковёр» в Лондоне, скажем, к лорду Милнеру или к Ллойду Джорджу и тут же следом срочное — например, телеграммой-«молнией» — убедительное обращение Ротштейна напрямую к старому другу «Ильичу» или на худой конец к старому другу Петерсу, это ведь ещё даже не единственный из возможных вариантов, вполне достойно объясняющих освобождение Муры. У неё ведь, судя по рассказу самой Берберовой, вполне мог быть ещё и другой заступник, причём гораздо более влиятельный, чем Фёдор Ротштейн — Морис Бэринг.[108]

РАССКАЗЫВАЯ о первых взрослых шагах Муры по жизни, Берберова пишет, как Мура в 1911 г, девятнадцати лет отроду, окончив институт благородных девиц в Петербурге, отправилась продолжать учёбу в женском колледже в Кембридже. А в Англии в то время в российском посольстве её сводный брат Платон Закревский как раз начинал службу в компании с такими же молодыми, как он, сыновьями посла Константином и Петром Бенкендорфами, и их дальним, не из графьёв, родственником, вскорости первым Муриным мужем — Иваном Бенкендорфом. А сам граф Александр Константинович, ещё когда перед японской войной был послом в Дании, очень подружился с неким молодым англичанином — Морисом Бэрингом.

Это, говоря словами Берберовой, был один из «первых англичан, до страсти увлеченных Россией» (он и правда познакомил англичан с творчеством Чехова и Достоевского). Семейство русского посла он «попросту обожает». Старший сын посла, Константин, учит его русскому языку. Графиня Бенкендорф «матерински ласкова с ним» (хотя ему вообще-то уже 35 лет). Он — будущий переводчик русских стихов, автор салонных английских комедий, друг литераторов Европы…

Обожает Бэринг и «всех домочадцев Бенкендорфа, начиная с домоправителя и повара до собак охотничьих, сторожевых и комнатных.» Проведя одно лето в имении Бенкендорфов в Тамбовской губернии в Сосновке, он потом считал это лето лучшим в своей жизни, поскольку был там «обласкан, как ближайший друг и член семьи», а ещё «научился есть икру и стал говорить по-русски». И «ходил на вол…?».

А ещё Морис Бэринг — «фигура замечательная, какая могла появиться только в Англии, и только в устойчивом мире начала XX века. Его все любили, и он всех любил; он бывал всюду, и все его знали.» Складывалось всё так замечательно, видимо потому, что, после приезда в 1905 г. в Россию (писать корреспонденции о русско-японской войне), «заразившись русским гостеприимством и широтой, Беринг, наезжая из Петербурга в Лондон, где у него был дом, жил широкой светской жизнью, которая была приготовлена для него той обстановкой, в которой он родился и вырос. У отца его была своя яхта, своя охота, лошади его скакали на скачках… Дядя Беринга был комендантом Виндзорского замка… ребенком Морис сидел на коленях у королевы Александры (жены Эдуарда), сестры русской царицы (жены Александра III). Но чем занимался старший Беринг? Он собирал старинные брегеты и раздаривал их своим друзьям. Немудрено, что, живя в Париже, Беринг-младший (т. е. Морис) был своим человеком у Сары Бернар — она очень любила старинные брегеты.»

И вот именно в доме у Мориса Бэринга, таком гостеприимном благодаря благотворному русскому влиянию, Мура встретилась «со своим будущим мужем и, разумеется, с огромным количеством людей из лондонского высшего света, с дипломатами, писателями, финансовыми магнатами, лордами и леди и знаменитостями, среди которых был и… Герберт Уэллс. Здесь же… ей был представлен молодой английский дипломат Брюс Локкарт… И с Уэллсом, и с Локкартом Мура встретилась еще несколько раз у Беринга и на вечерах у Бенкендорфов…в 1911 году она вышла замуж за Ивана Александровича Бенкендорфа, который через год был назначен секретарем русского посольства в Германии.»

Умилительно и очень похоже на нашу прозу Серебряного века. Можно даже подумать, что дипломаты, писатели, финансовые магнаты, лорды, леди и знаменитости, как и гениальная французская лицедейка, ходили в гости к обрусевшему баловню судьбы Морису в надежде заполучать на память брегет.

И потому, посреди этой светской лепоты застаёт несколько врасплох, с какой лёгкостью в свою бытность военным корреспондентом «Морнинг Пост» в России Морис Бэринг умудрялся «добиться свидания со Столыпиным, а позже и с Витте. Хотя не было бы в этом ничего неожиданного, если бы Нина Берберова в свой рассказ о Морисе включила не только явно позаимствованный ею у кого-то старательно беспечный светский лепет, но и что-то биографически более конкретное. Но вот пишут о нём некоторые его британские соотечественники-литераторы:

Морис Бэринг родился в 1874 г. в одной из самых знатных, богатых и влиятельных семей в Англии. Крупнее, чем принадлежавший ей Barings Bank, был только дом Ротшильдов. Пятеро Бэрингов заседали в Палате лордов, и Морис был седьмым ребёнком[109] одного из них — барона Ревельстока.

Ведь зная это, сразу хорошо и ясно понимаешь, что весь лондонский свет теснился в доме Мориса отнюдь не из-за русского гостеприимства (и уж конечно не ради брегетов), а из-за того, что это был — дом Бэрингов, в начале двадцатого века один из самых влиятельных домов не просто в Лондоне, а во всём мире.

Подчеркну попутно эту странность в Берберовском повествовании, поскольку она у неё повторяется с завидным постоянством.

Об отце Мориса Бэринга — Эдварде Бэринге, 1-м бароне Ревельстоке — Берберова с чьих-то чужих слов нарочито игриво написала: «А чем занимался старший Беринг? Он собирал старинные брегеты и раздаривал их своим друзьям.» И всё. Эдакий скучающий от собственного благополучия (оперные спектакли при дворе, скачки, брегеты…) слегка чудаковатый добряк и бонвиван, английский Пьер Безухов (это, значит, без русской склонности копаться в себе и в вечности).

Поди догадайся, что это тот самый барон Ревельсток, который: а) старший партнёр во втором по величине на тот момент в мире британском банковском доме Baring Brothers and Со; б) пожизненный член Палаты лордов; в) один из директоров британского ЦБ (Bank of England); и г) председатель совета директоров Lloyd. Так что старинные брегеты он, может, и дарил; но очевидно, что только в редкие минуты отдыха от управления имперскими делами и мировыми финансами.

Старший брат Мориса Бэринга — Джон, 2-й Барон Ревельсток (1863–1929) — как и их отец, был старшим партнёром в семейном банке, с 1898 г. и до самой смерти— директором Bank of England, в 1917 г. участвовал в Конференции союзников в Петрограде в качестве британского представителя по финансовым вопросам в ранге полномочного посла.

Племянница Мориса Бэринга Калипсо (дочь его брата Сесила, 3-го барона Ревельстока) была замужем за Гаем Лидделлом (Guy Liddell), который начиная с 1920-х гг. руководил контрразведывательной деятельностью британских спецслужб, направленной против России — сначала в Скотленд Ярде, а  с 1931 г. — в МИ5, где вскорости стал вторым человеком после Генерального директора Службы и главным специалистом империи по «коммунистам».

И вот с таким человеком, обладавшим колоссальной властью и влиянием, у Муры были какие-то достаточно серьёзные отношения. А у Берберовой — вообще никаких объяснений, даже того, что такое дом Бэрингов. Да и преподнесла Берберова сообщение об отношениях между Мурой и Морисом в каком-то странном контексте, из-за которого сам собой напрашивается вывод: в Петрограде Морис Бэринг сочетал свои репортёрские труды с работой на разведку. Вот отрывок из текста Берберовой, который я имею в виду:

Английское посольство в Петербурге, с начала этого столетия, держало на службе людей… которые работали на секретной службе, будучи по основной профессии — литераторами… Еще до войны в Петербурге, при Бьюкенене, перебывали в различное время и Комптон Маккензи, и Голсуорси, и Арнольд Беннет, и Уэллс, и Честертон… (Сомерсет Моэм, Лоуренс Аравийский, совсем юный Грэм Грин)…и почти бессменно проживал в Петрограде Беринг…

К тому же сразу следом Берберова процитировала ещё и отрывок из знаменитого письма Сомерсета Моэма (чей перевод она при этом использовала — не знаю, Нина Берберова своих переводчиков не указывала; надеюсь, это означает, что переводила она всё сама):

(Британских агентов для) секретной службы (подбирали) по большей части из рядов беллетристов, уже имевших некоторый успех, — писал позже Моэм.

— Мне была вручена огромная сумма денег… я должен был помогать меньшевикам в покупке оружия и подкупать печать, чтобы держать Россию в войне… Мне помогло то, что я приехал в Россию писать — корреспондентом «Дейли Телеграф»… Мое дело было остановить революцию (большевиков), на мне лежала большая ответственность.

В принципе, всё сказанное Моэмом полностью применимо и к Морису Бэрингу: он ведь тоже беллетрист, уже имевший успех (и не «некоторый», а весьма солидный), тоже корреспондент газеты. А уж было ли и у него «дело», лежала ли и на нём «большая ответственность», была ли ему, скажем, в 1905–1907 гг. «вручена огромная сумма денег» чтобы «помогать меньшевикам в покупке оружия» — это вопрос, имеющий прямое отношение к (бес-)порядку хранения и рассекречивания архивов британских спецслужб.

___________________

Зять Мориса Бэринга, Гай Лидделл, в своём уникальном дневнике, который теперь рассекречен и опубликован, записал как-то однажды, какой у него в бытность заместителем гендиректора МИ5 состоялся с его начальником спор по поводу нескольких мешков с документами. Генеральный директор настаивал на том, чтобы мешки уничтожить все разом, а Лидделл упрямился и утверждал, что нужно сначала их содержимое просмотреть и кое-что оставить. Документы всё же уничтожили скопом, но Лидделл тогда на худой конец зафиксировал своё особое мнение официально (то есть письменно).

____________________

Известно, что Морис Бэринг, действительно, был офицером британской военной разведки (Intelligence Corps); но только во время войны (дослужился до звания майора); так что это ещё ничего не доказывает. Хотя, с другой стороны, будучи в мирное время военным корреспондентом в чужой стране, он должен был активно сотрудничать с военной разведкой своей страны по должности. Так что что там у него было в прошлом в сухом остатке — неясно.

Сама же Берберова сообщает, что в конце 1917 г. (т. е. когда Морис точно был майором военной разведки), приехав из эстонского имения в Петроград, «ни Моэма, ни Беринга Мура в (британском) посольстве не нашла. Ее принял капитан Джордж Хилл и Мериэль, дочь посла, ее лондонская подруга». А позднее, сразу после выезда в Эстонию уже в 1922 г., Мура тут же вступила в переписку с Бэрингом и потом встречалась с ним всякий раз, когда бывала в Лондоне. Причём Берберова на это обстоятельство указывает очень конкретно, специально взяв уточнение в скобки (курсив мой):

В том, что Мура ездила в Лондон с середины 1920-х годов, не может быть сомнений. Но когда она впервые поехала туда (уже не для встреч с Берингом), точно сказать невозможно.

Как это понимать? Мура — полу-нищая полу-русская полу-дворянка полу-эмигрантка, каких тогда в Европе было хоть отбавляй на всех должностях, начиная с посудомойки; Морис — один из главных финансовых небожителей планеты; и какие между ними могли быть отношения, при том что как женщина она его вряд ли могла интересовать?[110]

Если же отношения (не плотские) между такими очень разными людьми всё-таки существовали, то, значит. Мура была вовсе не только что поименованное нечто, а женщина, самоценная даже на вершине британского имперского Олимпа. И речь, значит, могла идти только о чём-то весьма серьёзном. Что по «эффекту домино» должно бы у любого биографа Муры сразу формировать в голове вопрос о том, что же не по выдуманной авантюрно-амурной легенде, а на самом деле связывало Муру с «её» мужчинами.

В таком случае разве не реально предположить, что Морис Бэринг сразу после ареста Муры мог задействовать свои мало кому ещё доступные рычаги влияния и добиться её немедленного освобождения?

Берберова, как и по поводу настоящего места Мориса Бэринга в обществе и в мировой властной иерархии, про такую возможность вслух не высказывалась. Если она какие изыскания и провела, то их результатами с читателем не поделилась. Тема поэтому по-прежнему ждёт своего профессионального и бесстрашного (поскольку речь о клане Бэрингов) историка или биографа. Хотя надежды уже совсем мало: время-то уходит…

Искушенный во плоти

БЫЛ среди тех, кого так или иначе упомянула Берберова, ещё и третий, не менее властный и мощный кандидат на роль защитника и заступника Муры, предположить какую-то роль которого в этом деле Берберова тоже не захотела, хотя должна была. Уж он-то был вовлечён в самую гущу англо-русских дел, страха ни перед кем и даже перед самим Лениным не знал и к тому же всех «своих» любил и сражался за них с завидным упорством; это — Леонид Борисович Красин.

О нём Берберова лишь обмолвилась, дважды, и как-то очень авторски неоправданно. Первый раз в рассказе о событиях лета-осени 1921 г. Мура тогда выехала в Эстонию, разбиралась с враждебно к ней настроенными родственниками покойного мужа по поводу имения и наследства, выходила по расчёту замуж за якобы никчемного повесу барона Будберга и получала благодаря этой сделке эстонское гражданство. А ближе к осени собрался покидать Питер и Горький со всеми его приживалами (одной из таковых вскорости стала совсем ещё молодая тогда Нина Берберова). Муре нужно было во что бы то ни стало с ним увидеться в Гельсингфорсе (Хельсинки). В поисках помощи она «бросилась в советское представительство» в Эстонии, в котором, как она знала, главой советской дипломатической миссии «сидит недавно приехавший из Москвы Г.А. Соломон, друг Л.Б. Красина.» (Соломон проездное свидетельство в Гельсингфорс Муре тут же оформил, и она «на следующий день выехала на пароходе навстречу Горькому».)

Второе упоминание о Красине в «Железной женщине» я уже цитировал. Берберова тогда назадавала вопросов «С кем на связи была Мура?» и среди прочих кандидатур привела и вот эту троицу: «…кто-то, кто был ей (Муре) знаком по давним временам, через Красина Кремера — Соломона?»

Это всё, что Берберова сказала о возможных отношениях между Красиным Мурой[111]. Заговорил же я в этой связи об «авторской неоправданности» — т. е. о том что с моей точки зрения надо было либо не упоминать этих Кремера, Соломона, и особенно Красина вовсе, либо если уж упоминать, то совсем иначе — вот почему.

В 1919–1923 гг. Красин, Кремер и Соломон все вместе занимались двумя основными делами (у Красина, естественно, было ещё много других более масштабных дел, но уже помимо остальных двух коллег): во-первых, закупали через якобы английскую кооперативную фирму «Аркос» товары для России в Европе (тут им Мура была ни к чему), и, во-вторых, для оплаты этого импорта вывозили из России тайком от европейских держав, контрабандным способом, транзитом через российское торгпредство в Эстонии и потом через Швецию золото, бриллианты и прочие ценности. (У Соломона в книге вся механика этих операций расписана с бухгалтерской тщательностью и дотошностью.) «Гонцами» для провоза недекларируемых бриллиантов через границу у них выступали все, и это практически даже не шутка: Джон Рид, А.М. Горький, М.М. Литвинов с его секретаршами в качестве официальной делегации Наркоминдела, личные курьеры Л. Троцкого и Г. Зиновьева — список знаменитых «бриллиантовых контрабандистов» и у Соломона в книге и в других мемуарах и биографиях очень длинный.

И что тогда? Берберова хотела намекнуть, что Мура подрабатывала у Красина с Соломоном курьером-контрабандистом? Если нет, то на что же Берберова тут намекала и почему не уточнила? А если да, то почему не восприняла свой же намек серьёзно и не сделала из него выводы?

Они ведь вполне очевидны. По просьбам Красина задания не менее «сомнительные» выполняли — с радостью и охотой — легендарные примы Андреева и Комиссаржевская; так что и Мура могла. Более того, если так и считать, то сразу находится объяснение для иначе малопонятных арестов и ещё менее понятных скорых освобождений, случавшихся у Муры как раз в те годы и в Питере, и в Эстонии (Соломон подробно описал несколько случаев, когда его «брильянтовых курьеров арестовывали, и какими ухищрениями они потом вместе с Дзержинским организовывали их освобождение. Всё очень реально и зримо.)

Опять же в таком случае можно полагать, что таинственные отлучки Муры из Петрограда и из Москвы, её поездки, совершённые в 1918–1921 гг. «куда-то» (Берберова так и не смогла ни одно её «пропадание» внятно объяснить) — всё то были Мурины успешные «ходки» в Эстонию.[112]

Правда, уже в 1919 г. этот же канал стал основным и вовсю работал для вывоза из России средств на нужды Коминтерна (Соломон рассказал, как он этот процесс в Ревеле регулировал), а разговоров о возможной связи кого-то из своих героев с этой организацией Нина Берберова явно избегала. Если не ошибаюсь, она слова «Коминтерн» и «Коммунистический интернационал» в своей «Железной женщине» не использовала ни разу.

Ну а вторая претензия к Берберовой по поводу её авторской недобросовестности такая: если у Муры ещё в давние времена был аж такой выдающийся и поистине необыкновенный знакомец, как Красин, то чего же было не рассказать при удобном случае, какое всё-таки знакомство этих двух людей связывало? Ведь если Мура прославилась, как красная Мата Хари, то Красин-то — как красный Лорд; в период между двумя мировыми войнами их таких уникальных «красных» персонажей в Европе и особенно в Лондоне всего одна пара и была: он и она. И не ведать о феноменальной биографии и репутации Леонида Красина в Европе Нина Берберова уже ну никак не могла.

Не знаю, сознательно это неуклюжее молчание у Берберовой получилось, или само собой образовалось, но только есть в нём очевидная для её повествования польза Ведь если при изложении Муриной истории исходить из того, что в сентябре 1918 г. Леонид Борисович Красин в общем раскладе возможных действующих лиц отсутствовал, то и не надо предполагать, что бы персонаж его калибра мог в те дни предпринять, чтобы выручить Муру из беды.

А предпринять Л.Б. Красин мог очень много. Поскольку был в правительстве большевиков, наверное, единственный ровня Ленину. И если бы в 1918-м году он, Леонид Красин посчитал, что нечего арестом Брюса Локкарта и Муры кому-то там в Лондоне нервы щекотать, то вот тогда да, и Мура, и Брюс Локкарт скорее всего мигом оказались бы опять на свободе.

На практике именно так и случилось. И поскольку с тех пор никто никогда так и не сумел доказать, что именно Брюс Локкарт, а не другие британские агенты без его ведома, устраивал покушение на Ленина (доказывают с переменным успехом как раз обратное), я, лично, гораздо больше склонен верить не Берберовской вполне бульварной сексуально-предательской версии освобождения Муры, а тому, что в дело вмешался Леонид Красин. Тем более, что он ещё и очевидно опекал Фёдора Ротштейна,[113] и в Лондоне с такими людьми, как Морис Бэринг, разговаривал на равных, поскольку они его у себя в Лондоне воспринимали, как «своего». А только такой человек и мог моментально «разрулить» спорную ситуацию между «ними», между Лондоном и Москвой и выпустить всех агентов, своих и чужих, на свободу и по домам.

Ну и поскольку из всех кандидатов на роль защитника Муры Леонид Красин явно самый необычный и удивительный, сделаю теперь отступление и расскажу о нем чуть подробнее.

СТАРЫЙ друг и соратник Красина А.М. Горький в год его смерти (1926) написал в память о нём короткий рассказ, который так и назвал «Леонид Красин», и который мне, лично, представляется лучшим вступительным словом для любого, кто захочет и начнёт знакомиться с историей красного Лорда.

Рассказывая о том, как зимой 1903 г. он у себя на даче в Сестрорецке свёл для знакомства Красина и Савву Морозова, Горький, будучи писателем несомненно талантливым, сделал чудесную зарисовку с натуры и оставил нам очень точный и внешний, и психологический портрет Леонида Красина:

Я был предупреждён, что ко мне приедет «Никитич», недавно кооптированный в члены ЦК, но, когда увидал в окно, что по дорожке парка идёт элегантно одетый человек в котелке, в рыжих перчатках, в щегольских ботинках без галош, я не мог подумать, что это он и есть «Никитич»… (Красин) не казался одетым для конспирации «барином», костюм сидел на нём так ловко, как будто Красин родился в таком костюме… (Он) рассказал, посмеиваясь, о своём посещении Льва Толстого… Рассказывал он живо, прекрасно, с весёлым юмором, в память мою крепко врезалось сердитое лицо Толстого и колючий взгляд его глаз. (…)…тонкий, сухощавый, лицо, по первому взгляду, будто «суздальское», с хитрецой, но, всмотревшись, убеждаешься, что этот резко очерченный рот, хрящеватый нос, выпуклый лоб, разрезанный глубокой складкой, — всё это знаменует человека, по-русски обаятельного, но не по-русски энергичного. (…) В.Ф. Комиссаржевская говорила мне: — Моя первая встреча с ним была в Баку… Очень хорошо помню странное впечатление: щеголеватый мужчина, ловкий, весёлый, сразу видно, что привык ухаживать за дамами и даже несколько слишком развязен в этом отношении. Но и развязен как-то особенно, не шокируя, не раздражая. Ничего таинственного в нём нет, громких слов не говорит, но заставил меня вспомнить героев всех революционных романов, прочитанных мною в юности. Никак не могла подумать, что это революционер, но совершенно ясно почувствовала…

И напоследок вот как сам Горький то же «неуловимое» ощущение у себя самого подметил:

От всех партийцев, кого я знал, он резко отличался — разумеется, не только внешним лоском и спокойной точностью речи, но и ещё чем-то, чего я не умею определить…

Это неуловимое «что-то», по-моему, хорошо передала сделавшая бюст Красина скульптор Клер Шеридан (любимая кузина Уинстона Черчилля и подруга английской жены Якова Петерса):

Позировал он строго и непроницаемо, из-за чего был похож на сфинкса… своими пронзительными глазами он бесстрастно наблюдал за моей работой… У него непоколебимо прямой взгляд, чувственно раздувающиеся ноздри, а решительную жёсткую складку губ только иногда нарушала улыбка…

Не сомневаюсь, что именно таким обаятельным, европейски-галантным, умным, человеком и покоряюще-убедительным собеседником Красин и был: многие люди, вспоминая о нём, независимо друг от друга эти его черты каждый свою и по-своему подчёркивали, да и в его переписке с семьёй они ясно улавливаются.

А НЕКУЮ таинственную неуловимость в его образе объясняет, думаю, вот что. Образованный, высококультурный и со всех сторон неотразимый Леонид Борисович Красин:

— лично возглавлял подготовку и развязывание гражданской войны в Российской империи (в 1905 г.);

— лично совершенствовал существовавшие и разрабатывал новые виды стрелкового оружия, бомб и гранат, специально приспосабливая их для кустарного изготовления террористами в условиях подполья;

— лично руководил материально-техническим обеспечением и обучением боевиков при развёртывании страшной по своим масштабам кампании террора (за период 1905–1907 гг. убито 2 180 и ранено 2 530 человек; в 1906–1908 гг. на территории империи было совершено около 1 800 политических убийств: это в среднем почти по три убийства в день каждый день на протяжении двух лет);

— лично руководил организацией — Боевой технической группой, БТГ — которая снабжала оружием исполнителей и обеспечивала логистику знаменитых «экспроприаций» периода 1905–1908 гг, причём отнюдь не только большевиков, а и меньшевиков и эсеров всех направлений тоже;[114]

— лично сотрудничал с такими знаменитыми террористами, как Евно Азеф. Борис Савинков и Юзеф Пилсудский[115] (с двумя последними отношения у него сохранялись и после революций 1917 г.);

— лично организовал и наладил массовое печатание фальшивых российских банкнот с малым (трёхрублёвым) номиналом (т. е. ходовых и сложных для изъятия из оборота) с целью подрыва национальной экономики;

— в 1906–1908 гг. он и его ближайший друг А.А. Бородин считались левым или иначе экстремистским крылом большевиков (умеренными центристами по сравнению с ними были В.И. Ленин и поддерживавшие «Ильича» товарищи);

Красин на партийных съездах, конференциях и других форумах настойчиво и последовательно выступал против любых форм сотрудничества с Думой и с царским режимом, за продолжение террора и допустимость «экспроприаций» он утверждал, что никакое представительное правление (конституционная монархия, как, например, в Соединённом Королевстве) при царизме невозможно, и требовал борьбы только с одной целью: безусловное насильственное свержение царизма.

МОЖНО было бы в заключение написать что-нибудь вроде: «По сравнении с Леонидом Красиным Менахем Бегин и Ясир Арафат — голубоглазые юноши-романтики» — но, даже независимо от её сомнительных литературных качеств, такая фраза всё равно получилась бы весьма несправедливой по отношению к Леониду Борисовичу. Потому что он отнюдь не был хоть и выдающимся, но всё-таки просто террористом, дорвавшимся до власти.

Ведь всё тот же Леонид Борисович Красин:

— руководил строительством первой в истории мировой нефтедобычи электростанции на нефтяных приисках — это т. н. «Биби-Эйбатская станция», построенная АО «Электросила» в 1903 г. на мысе Баилов в Баку; поскольку станция обслуживала все бакинские прииски, Красин тесно сотрудничал с руководством нефтяных компаний Нобелей, Ротшильдов и др.;

— в 1904–1905 гг. построил электростанцию для Морозовых в Орехово-Зуево;

— начиная с мая 1905 г. был принят на работу в бельгийскую фирму «Общество 1886 года» и руководил прокладкой энергетических кабелей для транспорта в Петербурге;

— по данным Охранного отделения весной 1907 г. в Берлине, выступая в роли служащего немецкой компании АЭГ (AEG), приобрёл несколько тонн специальной бумаги для изготовления банкнот; спец. бумагу ему продали, поскольку отношения с АЭГ Вальтера Ратенау Красин уже имел и потому подозрений не вызывал,

— выехав за границу, поступил на работу в «Сименс и Шуккерт» (близкие партнёры Вальтера Ратенау и AEG) в Берлине, в 1911 г стал директором берлинского филиала фирмы. В 1912 г. — назначен директором московского филиала и получил в связи с этим разрешение вернуться в Россию (вскоре, правда, на всех «политических» была объявлена амнистия). Через год был назначен представителем «Сименс и Шуккерт» уже во всей России и переехал в Петербург. После начала Первой мировой войны фирма была секвестрирована, но оставалась полностью под единоличным контролем Красина, который одновременно входил в руководство ещё ряда компаний (товариществ);

— на момент революции находился в Швеции и активно вёл дела со шведскими банкирами, в том числе от имени Всероссийского военно-промышленного комитета (напоминаю про эпизод, рассказанный в начале этой повести со слов Соломона, о неудавшемся «плане кооперативного банка» Улофа Ашберга в содружестве с «Никитичем»);

— в качестве торгового представителя большевиков в Лондоне пользовался большим доверием и уважением одного из ведущих и самых влиятельных британских предпринимателей Джона Лесли Уркарта (John Leslie Urquhart; 1874-1933); до последнего отстаивал в правительстве и в Политбюро предоставление Уркарту крупной концессии в горно-добывающей промышленности на базе принадлежавших Уркарту до революции мощностей Русско-Азиатского объединённого общества (в конце концов эту концессию предоставили американскому консорциуму Джекоба Шиффа, интересы которого отстаивал прямой соперник Леонида Красина в вопросах о концессиях Лев Троцкий). По свидетельству Георгия Соломона, в Лондоне Красин и Уркарт дружили семьями, Красины на выходные уезжали в поместье Уркартов.

Вне всяких сомнений Красин познакомился с Уркартом в Баку: в 1902–1906 гг. Уркарт возглавлял там т. н. «Британскую группу» нефтяных компаний. В 1905 г. на Уркарта было совершено покушение, и он вынужден был уехать и перебраться в Сибирь, где стал открывать шахты и строить литейные заводы; на момент революции на его предприятиях были заняты 40 000 рабочих, всего в построенных им заводских посёлках проживало около 150 000 человек.

После революции Уркарт председательствовал в Обществе кредиторов России, на Генуэзской конференции присутствовал в качестве советника премьер-министра Ллойда Джорджа Среди его близких друзей числились, например, тогда ещё министр торговли, а впоследствии Президент США Герберт Гувер, британский министр иностранных дел лорд Керзон.

Мы сегодня можем довольно реалистично себе представить, что такое была обстановка в Баку в 1900-х гг., поскольку сами пережили уже в масштабах всей страны такие же беспредельные, бесшабашные и насквозь криминальные 1990-е, когда российскую «нефтянку» крышевали все и любые «бандиты», у кого на то хватало смелости, наглости и сил, и когда об отстрелах банкиров, нефтяников, политиков и всех их вместе крышевавших бандитов сообщали чуть не каждый день со всех концов страны.

В Баку в 1900-х гг. большевики, их грузинские боевики и в том числе Сталин во всём этом развесёлом бизнесе участвовали очень активно. В каком именно качестве — это только они сами и только в трудно вообразимую минуту полного откровения смогли бы, наверное, хотя бы приблизительно общими усилиями сформулировать. Так что кто там за кем гонялся и охотился и по каким соображениям…

Но факт, что после Баку, познакомившись близко с европейцами — коллегами-Инженерами, крупнейшими европейскими банкирами и предпринимателями — Красин стал именно таким, каким его увидели Горький, Комиссаржевская, Клер Шеридан: как две капли воды на них похожим, «европейским» по всем статьям. А то, что ему стремительно и с удивительной лёгкостью удалось столь естественно войти в европейскую роль после нескольких лет сибирской ссылки в далёком Иркутске и студенчества в провинциальном Харькове, говорит о его недюжинных психологических и поведенческих способностях.

И ещё тоже хронологически получается, что именно после того неудавшегося покушения на Уркарта в Баку Леонид Красин стал пользоваться как-то вдруг и слишком уж большим и к тому же постоянно только нараставшим доверием и у самого Уркарта, и среди европейской предпринимательской и финансовой элиты. Вспоминая 1990-е гг. в Москве и в России, могу только предполагать и догадываться, какие услуги мог и должен был оказать Красин для того, чтобы у европейских банкиров и предпринимателей первой руки появилось такое уважительное доверие к нему.

Понятно, что увязать эту вторую сторону жизни Леонида Борисовича Красина с первой — задачка, быстро заводящая в тупик. Тем более что, несмотря на выдающийся дар конспиратора, который за Красиным признавали все, Охранное отделение всё-таки о его подпольных террористических и «экспроприаторских» делах знало. А когда после тифлисского «экса» из-за попытки Литвинова со товарищи сбыть меченые 500-рублёвые купюры в Европе разразился уже международный скандал — узнал о Красине-революционере и весь остальной мир. Да и до того российское Охранное отделение крайне настойчиво рассылало предупреждения на его счёт в правоохранительные органы европейских держав.

___________________

Обысков дома и на службе, таинственных арестов и освобождений «счастливых случайностей», когда арестовывали ЦК в полном составе, и только один Красин «чудом» избегал ареста, — всего этого в биографии Леонида Борисовича хоть отбавляй.

___________________

Достаточно взглянуть ещё раз на первый, бандитский перечень Красинских «доблестей», чтобы понять: несмотря на всю его выдающуюся профессиональную пригодность, на европейские обаяние и обходительность, Красин всё-таки в первую очередь был опасный — даже, наверное, тем более опасный — уголовник без какого бы то ни было нравственного стопора; и потому, если уж его почему-то всё никак не могли от общества изолировать, то, вроде, нужно было хотя бы избегать малейшего с ним контакта.

Проще говоря, все цивилизованные европейцы должны бы были от Л.Б. Красина шарахаться, как от сатаны. А они, все эти Ротшильды, Нобели, Ратенау и Сименсы, на которых он работал, были, оказывается, рады иметь его у себя на хорошо оплачиваемой службе, а после 1918 г. — уже и вовсе желанным полпредом для ведения государственных дел у себя в столицах и на международных конференциях. (Это понять простому человеку даже ещё труднее, чем беспроблемное, как ни в чём не бывало победное прибытие в Лондон выпущенного из французской тюрьмы «под давлением прогрессивной общественности» мошенника Литвинова.)

Так что каким образом такой вроде бы демонично порочный и страшный персонаж, как Леонид Борисович Красин, стал тем не менее своим человеком во властных и политических кругах в демократичных и цивилизованных Великобритании, Германии и Швеции — это для меня была поначалу большая загадка. Но однажды возникло у меня в голове и возможное решение для неё.

ВЫЯСНЯЛ я родословную автора бондинианы Яна Флеминга. И разузнал, что его дед по отцу, шотландец Роберт Флеминг (1845–1933), владел и руководил им же созданным одноимённым крупным инвестиционным банком — Robert Fleming & Со. Банк этот известен тем, что вместе с нью-йоркским партнёром Роберта Флеминга Джекобом Шиффом[116] являлся одним из крупнейших инвесторов в железнодорожное строительство в США. Участвовал он и в создании нефтяной промышленности на Ближнем Востоке, будучи совладельцем главного акционера Англо-Персидской (позднее Англо-Иранской) нефтяной компании; продав перед Первой мировой войной свои Бакинские активы, в Англо-Персидскую компанию вошли, став партнёрами Роберта Флеминга, Ротшильды. Сегодня тогдашнее их нефтяное предприятие называется British Petroleum. А банк Robert Fleming & Cо в 2000 г. был продан давнишним ближайшим партнёрам Флемингов по ту сторону океана — корпорации Chase Manhattan Bank, и семья Флемингов за свою долю получила 2,3 миллиарда долларов.

Самый старший Флеминг, Роберт основоположник банковской династии и дед «агента 007» Яна — в 1910-е гг. был в Лондоне вполне активный банкир большой руки и полноправно входил в британскую и международную экономическую и финансовую элиту. Его близким деловым партнёром до самого своего премьерства оставался Эндрю Бонар Лоу. Его сын Валентайн, отец Яна (Valentine Fleming, 1882–1917), был близким другом и политическим соратником Уинстона Черчилля (Черчилль по случаю его гибели на фронте во Франции некролог в The Times и написал).

И вот у него — у Роберта Флеминга — были среди прочего одними из самых его близких и надёжных деловых партнёров члены шотландской семьи Кеззиков (Keswick); в 1970 г. Флеминги и Кеззики даже создали весьма успешный на азиатском рынке совместный банк Jardine Fleming. А Кеззики — это прямые потомки и наследники Вильяма Жардина (William Jardine 1784–1843). Это они, с ним и вслед за ним, строили и развивали торговый дом Jardine, Matheson and Company, закладывали и возводили город Гонконг, жёстко соперничали с могущественной Ост-Индской компанией и банкирами Бэрингами (дедами и дядьями нашего Мориса), запускали наперегонки своих красавцев — первые четырёхмачтовые чайные клипперы. И ещё они, естественно, были в самом центре всей той заварухи, что вошла в историю под названием «Опиумные войны». На основе истории их жизней и торгового дома писатель Джеймс Клавелл написал свои знаменитые на весь мир чудесные приключенческие романы Tai-Pan, Gai-Jin и Noble House.

Догадка же у меня возникла вот какая. Роберт Флеминг, активный финансист и политик в Лондоне в 1910-1920-х гг., родился всего через год после начала Первой опиумной войны, уже вёл самостоятельно дела во время Второй опиумной войны, и, встав крепко на ноги, сумел завоевать на всю остальную жизнь и передать своим наследникам доверие и уважение предпринимателей, которые лично эти опиумные Войны ради своей, известно какой, корысти затеяли, и известно какими средствами и с какими результатами выиграли. Для них эти жестокие и совершенно безнравственные войны были всего лишь составной — может быть даже неотъемлемой — но в любом случае естественной частью их предпринимательской деятельности.

Только не дома в Англии, конечно, а там — далеко-далеко в подлежащих освоению новых землях.

Догадка, естественно, не в том, что я вдруг взял и открыл для читателя безнравственность классического колониализма и алчных колонизаторов. Она в том, что нам сегодняшним психологически трудно себе представить, что в 1900-1910-х гт. с точки зрения Нобелей, Ротшильдов, Ратенау и Сименсов наши террор, революция, Баку и Россия, и почти что гражданская война 1905-1907 гг. были — концептуально, психологически, с точки зрения их деловой этики — то же самое, что тогда же для Кеззиков и Роберта Флеминга были опиумные войны, Гонконг и Китай.

Но ведь мы-то наших предков начала XX века видим и воспринимаем не как диких туземцев в новой покоряемой британцами колонии и не как беззащитных и безропотных китайцев на берегах Янцзы, а как нормальных, ничем от европейцев не отличающихся, во всём им равных и родственных людей. Ведь всё это уже так близко к нам во времени; поколение, например, моих дедушек и бабушек в 1910-х гг. уже было взрослым и рожало своих первых детей, будущих наших родителей..

Поэтому, размышляя и рассуждая о событиях тех лет, мы их как бы на самих себя примериваем, да к тому же тогдашних цивилизованных европейских действующих лиц представляем себе такими же, какими нам их сегодняшних потомков рисуют СМИ и собственный малый опыт личного общения (у кого есть).

А из-за этого у нас способность и возможность правильно воспринимать их тогдашние суждения о нас и их поступки по отношению к нам оказываются за неким психологическим барьером. И начинаются у нас в головах интеллектуальные парадоксы вроде того, какой как-то однажды Ной Жордания излагал; про великого знаменосца цивилизации Англию, которую надо любить независимо от того, что она проделывает с маленьким и гордым народом буров.

Но зато если этот психологический барьер преодолеть, то тогда и становится понятно, что партнёр ветеранов реальных опиумных войн Роберт Флеминг, к тому же сам по себе один из баронов-грабителей, о таких людях, как его современник Леонид Красин, должен был думать и говорить среди своих в лондонском Сити, как о «нашей туземной элите». И тогда естественно, что когда им требуется добиться смены неугодного лондонскому Сити туземного режима, и Красины, Савинковы и Пилсудские принимаются с этой целью расстреливать, взрывать, грабить, фальшивые деньги печатать, то это они не живых людей рубят, как капусту, и не все десять заповедей со статьями УК впридачу нарушают. Это они в «колониальных и межплеменных конфликтах на берегах Янцзы» борются за грядущее торжество имперского идеала и цивилизации.

Должен был в 1910-1920-х гг. присутствовать у могущественных лондонских ветеранов опиумных войн свой психологический барьер: на Британских островах бизнес себе отвоёвывать (в буквальном смысле слова) — безнравственно, преступно и нельзя; а на берегах Янцзы или Каспийского моря — доблестно, выгодно и можно.

В подтверждение тому цитата, из которой хорошо видно, что британцы сами о себе придерживаются такого же мнения (цитата — из рецензии на вышедшую недавно в Лондоне очередную книгу о спецслужбах):

Кевендиш (автор рецензируемой книги, бывший разведчик, в 1970-е гг. политик-консерватор — Л.Б.) по словам Дианы Менухин был «британцем до мозга костей, из тех, что ассоциируются с недавним имперским прошлым, когда Британия была владычицей морей» и «было мыслимо всё: воровство, коварство, обман, членовредительство и даже убийство».

Британцев в этом смысле предательски выдаёт, например, бытующее у них выражение to go native — дословно: «уподобиться туземцам», «стать, как туземцы». Корнями оно уходит в имперские времена, когда его применяли к тем, кто, прожив какое-то время в какой-нибудь из колоний за пределами Британских островов, начинал относиться к национальным интересам этой страны с таким же пониманием, как и к интересам Королевства, начинал их отстаивать так же, как и британские, как свои. Так вот изначально, и даже и сегодня ещё иногда, в этом именно контексте и только у англичан, а не у остальных англоговорящих народов, это выражение по-прежнему означает — «совершить предательство», и к тому же с ясно присутствующей оскорбительной и уничижительной оценкой (вроде «опуститься», «скатиться из князей в грязь»).

Но если, кстати, развернуть это выражение на 180 градусов и использовать его с точки зрения русского человека, то можно было бы, прислушавшись повнимательнее к речам засидевшегося в Лондоне Л.Б. Красина, сказать про него — гораздо короче, чем получилось у разобиженного Соломона — что он просто has gone native, или «уподобился туземцам» (англичанам), и это было бы очень точно и правильно. И таким образом высветилась бы сразу и последняя, третья сторона Красинской жизни — самая, видимо, важная и определившая всё в его биографии с момента возвращения из Баку в 1904 г. и уже до самой смерти в 1926 г.

ПРАВДА, как раз потому, видимо, что эта сторона была так важна в жизни великого мастера конспирации, о ней практически ничего не известно. Мне, во всяком случае, встретились пока лишь две более или менее прямых и надёжных «улики», указывающих в нужном направлении. Их теперь и привожу без комментариев.

Основная семья[117] Леонида Борисовича Красина — жена Любовь («Любан»), дочки — с начала 1917 г. уже практически безвыездно жили, а после его смерти в 1926 г. так и остались навсегда за границей (пожили сначала в Стокгольме, потом обосновались в Лондоне и Париже). Когда случалось ему бывать вдали от них в отъезде по делам в Москве, Красин с ними активно переписывался (и переписка эта теперь опубликована). Поскольку в Москве на Красина периодически случались крупные «наезды» (а он тогда играл примерно такую же роль, какую в 1990-х гг. играл Анатолий Чубайс), то семья, естественно, должна была хотя бы иногда за него волноваться, и уж он-то сам наверняка тоже порой задумывался.

И вот что Красин об этих своих раздумьях написал жене 14 марта 1919 г:

Хотя вся моя работа на виду у всех, и я не думаю, чтобы кто бы то ни было лично мне мог сделать какой-нибудь упрек… но если дело дойдет до перемены режима, несколько недель и даже несколько месяцев могут оказаться очень неопределенными, и никакие гарантии (вроде, например, того, о чем тебе будет говорить податель этого письма) не будут действительными. Во всяком случае я не настолько наивен, чтобы на них полагаться…

Значит, Красин только что встретился с кем-то, с кем говорил о возможной «перемене режима» (в 1919 г. в России это могло подразумевать только отстранение большевиков от власти), и собеседник Красина, чтобы в очередной раз успокоить его семью, дал Красину какие-то гарантии его личной безопасности. Этот «кто-то», как пишет сам Красин — податель письма, и дальше в том же письме он его и называет уже по имени:

Письмо это передаст тебе, милый мой Любан, мой большой приятель граф де Сан-Совер, бывший всю войну представителем в России французского Круппа — Шнейдер-Крезо — человек с большим весом и влиянием и за пределами ближайшей своей деловой сферы.

Итак, к Красину приезжал в революционную Москву дать ему гарантии безопасности на случай изгнания большевиков некий граф де Сан-Совер. И говорил, видимо, примерно так: «Вы, Леонид, продолжайте начатое большевистское дело, а если случится ‘перемена режима’, мы сделаем то-то и то-то, чтобы Вы лично и все Ваши близкие не пострадали и до конца жизни ни в чём не знали нужды.» Поскольку граф к тому же большой приятель Красина, то, видимо, разговор у них состоялся предметный и откровенный. Хотя какой именно, дословно — кто ж теперь узнает.

Но зато известно, что это был за граф.

Арман де Сен-Совер (Armand de Saint-Sauveur). Сначала Генеральный представитель, затем в 1930-х гг. и во время немецкой оккупации Франции генеральный директор Предприятий Шнейдера (Délégué Général, Directeur général des Établissements Schneider). Шурин Эжена II Шнейдера (Eugène II Schneider).

___________________

В 1934 г., на съезде своей Радикальной партии в Нанте тогдашний премьер-министр Франции Эдуар Даладье произнёс ставшую с тех пор исторической тираду:

«Во французской экономике, да и в политике тоже, всем заправляют всего двести семей. Они составляют силу, существование которой не должно допускать ни одно демократическое государство, да даже и Ришелье во Французском королевстве её не потерпел бы.»

Шнейдеры в этом списке двухсот занимали своё достойное место.

___________________

До революции в России главным деловым партнёром графа и Шнейдеров и в промышленных, и в банковских делах был А.И. Путилов (Л.Б. Красин и с ним тоже тесно сотрудничал и дружил семьями).

Насчёт же веса и влияния графа де Сен-Совера за пределами «ближайшей его деловой сферы» Красин, скорее всего, имел в виду вот что. В 1919 г граф уже был членом Руководящего комитета и Административного Совета старейшего во Франции и самого элитного, международного частного клуба Cercle de l’Union lnteralliée (председательствовал тогда в Совете маршал Фош; клуб по сей день расположен в специально приобретённом особняке Анри Ротшильда в так называемом «посольском ряду» — одном из престижнейших кварталов Парижа — по адресу 33, faubourg Saint-Honoré).

Кроме того, в 1927 г. вместе со своим другом Эдуардом де Ротшильдом (Édouard Alphonse de Rothschild, 1868–1949) (и ещё двумя добрыми приятелями) граф де Сен-Совер создал гольф-клуб Le golf de Morfontaine, членами правления которого они с Ротшильдом потом являлись не одно десятилетие. Этот гольф-клуб и сегодня остаётся одним из самых закрытых и эксклюзивных в Европе. Как пишет нынче светский фотограф и обозреватель Alexis Orloff:

(В этом клубе) собираются сливки французского капитализма…Клод Бебеар (Claude Вébéаr — член наблюдательного совета Аха, член советов директоров BNP Paribas и Schneider Electric)…президент Generali Антуан Бернейм (Antoine Bernheim — также входил в высшее руководство Banque Lazard и Mediobanca)…владелец газеты Liberation Эдуард де Ротшильд (личный друг президента Николя Саркози Édouard Etienne Alphonse de Rothschild — г.p. 1957), руководитель Французских лотерей (la Française des Jeux) Кристоф Бланшар-Диньяк (Christophe Blanchard-Dignac), президент банка Oddo Жерар де Бартийа (Gérard de Bartillat — одновременно председатель наблюдательного совета HSBC Private Bank France)…».

Вторая моя «улика» и вовсе простая и короткая.

Напомню главный элемент социал-империалистической концепции восстановления России, которую предлагал в 1920 г. Герберт Уэллс:

… международный трест… который был бы номинально связан с Лигой Наций… По своей общей структуре он должен походить на один из тех крупных закупочно-распределительных трестов, которые сыграли такую важную роль в жизни европейских государств во время мировой войны…

А теперь сравню это с планами на будущее, которые высказал практически тогда же, в 1921 г. большевистский рабоче-крестьянский министр внешней торговли Леонид Красин, он же перед революцией активный деятель в Военно-промышленном комитете Российской империи, один из распорядителей импорта вооружений как раз через такие, как у Уэллса, закупочно-распределительные тресты:

(Красин) предложил создать в рамках Лиги наций международный консорциум, который предоставил бы России «мощный заем в виде товаров и оборудования». По его мнению, это было чрезвычайно выгодное предприятие для обеих сторон…[118]

ПЕЧАЛЬНО сознавать, что и Нина Берберова должна была вполне здраво себе представлять, кто в 1917 г. был кем, и как тогда на самом деле всё происходило. Ведь она в другой свой книге («Люди и ложи») написала такую вот фразу (курсив мой):

Историк М.М. Карпович, друг Б.А. Бахметева… выехал в США из России перед Февральской революцией и никогда больше на родину не возвращался. «Закупочная комиссия», в которой он работал, вышла в свое время из Военно-промышленного Комитета, и он был туда назначен секретарем. В одной из своих статей по русской истории он писал: «Русская революция 1917 г. означает период, слегка превышающий два года: от июня 1915 г. до начала ноября 1917 г.»

Тут уже нельзя, как в некоторых других случаях, по праву применить великодушное оправдание: ну, Берберова в 1970-х гг. ещё не могла знать то, что нам стало известно сегодня, и потому и написала так, как написала…

Про «революционную» роль крупных промышленников и финансистов, окружавших Муру — и русских, и иностранных — Нина Берберова знала, скорее всего намного лучше и больше, чем когда-либо будем знать мы. Но в контекст Муриной судьбы она именно эту их роль тем не менее не включила

НУ да ладно. Всё равно пора уже возвращаться к отношениям, которые могли существовать между Красиным и Мурой помимо бриллиантовой контрабанды или параллельно с ней.

Георгий Соломон рассказал вот такой эпизод. Приехали к нему в Ревель Красин и Ашберг. С предложением. Ашберг Соломону объяснил, что у него есть банк «Экономиакциебулагет», которым он владел на паях с его другом Брантингом.[119] Этот банк он, Ашберг, предлагал РСФСР «взять на себя», но таким образом, чтобы банк «номинально остался шведским частным акционерным предприятием». Aшберг, обращаясь к Соломону, выразился так:

…РСФСР вносит в дело, скажем, пять миллионов золотых рублей, не от своего имени, а якобы вы, как частное лицо, их вносите… Таким образом, имея в этом деле, примерно, около семидесяти пяти процентов акций, вы становитесь единственным директором, распорядителем банка…

Дальше Соломон, Красин и работавший тогда с Соломоном в Ревеле Литвинов, обсудили это предложение и придумали «проект», который был «утвержден в дальнейшем в сферах» (это всё выражения Соломона). Суть проекта состояла в том, что с согласия советского правительства Соломон брался за практическое осуществление дела следующим образом (курсив в цитате мой):

Советское правительство ассигнует (вернее, доверяет) мне лично пять миллионов золотых рублей. Для того, чтобы в глазах всего мира моё участие не вызывало подозрений, я с ведома советского правительства симулирую, что разойдясь с ним в корень и отряхнув прах от моих ног, я бежал от него в Швецию, где и устроился со своими (неизвестно, каким способом нажитыми) пятью миллионами в «Экономиакциобулагет»[120]… Иными словами, я должен был навсегда погубить     мою репутацию честного человека…

Помимо курсивом выделенной прямой аналогии с Муриной судьбой, меня в приведённой цитате больше всего привлекло вот что. Как выразился Соломон, они (Красин, Литвинов и он сам) собирались с ведома советского правительства» вводить мир в заблуждение. Вследствие чего у него в повествовании сразу чётко наметился очередной коварный советский происк. А ведь должен-то был Соломон по совести написать:

«По предложению шведского банкира и выступающего в качестве его делового партнёра шведского политика, ныне действующего премьер-министра их страны, чтобы в глазах всего мира моё участие не вызывало подозрений, я симулирую…» (с ведома советского правительства).

Написал бы Соломон тогда сам, сразу, добросовестно такой текст — и уже восемьдесят лег был бы у нас перед глазами правильный трафарет. И мы бы по нему ещё на студенческой скамье изучали бы всегда тщательно спрятанный от посторонних глаз настоящий, меркантильный механизм всяческих большевистских «проектов» (вовсе не обязательно в банковском секторе). «Проектов», для исполнения которых Красину и людям его круга вроде графа де Сен-Совера позарез требовалось участие не нытиков и слюнтяев, к коим, похоже, относился Соломон, а таких же железных людей, какими были они сами, и какими в силу обстоятельств становились такие, как Мура.

А так мы до сих пор ничего наверняка не знаем.

«А, И, Б сидели на трубе…»

В ПРОЦЕССЕ моих поисков и чтения о людях и событиях в Муриной жизни наступил момент, когда у меня в голове твёрдо сложился приговор Нине Берберовой (не отрекаюсь от него и сегодня): всё, что она написала, это не честная биография, а сплошное «А и Б».

На моём «внутреннем» жаргоне это выражение означает следующее.

Про буквы «А», «И», «Б», которые сидели на трубе, задавать задачку в виде загадки корректно можно только устно. Ведь если попытаться воссоздать её интонации в письменном виде и написать: «А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало — кто остался на трубе?» — получится именно нечестно и некорректно. Если все три названные буквы могут равноправно, одинаково совершать действия (сидеть на трубе, падать или не падать с неё), то надо согласиться, что они потому однородны. А тогда писать их все три в ряд по правилам русского языка позволительно только тоже однородно и через запятую, как это и сделано в названии данной главки. Но тогда всё становится наглядно и очевидно, и никакой загадки не получается (из-за чего я и говорю, что жить она может только в устном виде).

Так что любой писатель, создающий свой текст по принципу «А и Б» когда по правилам и по чести надо писагь «А, И, Б», либо несведущ в вопросах, о которых взялся рассуждать, либо нечестно загадывает загадку. Чем Нина Берберова с моей точки зрения и грешит, и вьплядит это у неё в «Железной женщине» следующим образом.

РИСУЕТ она, скажем, эдакий групповой портрет и рассказывает, как во второй половине 1930-х гг. Мура подрабатывала ассистентом и консультантом на постановках фильмов с русской спецификой у самого в ту пору знаменитого английского кинорежиссёра и продюсера Александра Корды.[121] Попала Мура к нему, естественно, благодаря рекомендациям её верных кавалеров Герберта Уэллса и Брюса Локкарта (Корда в середине 1930-х гг. снял несколько фильмов по романам Уэллса). Мимоходом Берберова оговорилась, что, начиная с 1936 г., Мура даже «была на жалованье в компании Корды» (название компании Берберова не указала).

А в 1939 г., сообщила она, уже сам Брюс Локкарт по просьбе «главы британской разведки» (sic) Рекса Липера перешёл на работу в Форин Оффис и «в качестве начальника отдела координации пропаганды… постарался приложить все усилия, чтобы заинтересовать Александра Корду производством пропагандистских антинацистских фильмов, в которых так нуждалась Англия». Всё это было для Брюса Локкарта вполне естественно, потому что, как пишет Берберова, «кино и людей вокруг кино он давно любил» и теперь с Кордой занимался «в полном согласии все то время, которое мог урвать от своей регулярной работы».

Роль, которую в это уже не мирное время в деле кинопропаганды играла Мура, Берберова объяснила так:

После 1941 года, когда Советский Союз был вовлечен в войну, им особенно был необходим знаток и советник по вопросам как старой, так и новой России. Она была, по мнению Локкарта (и Уэллса), идеальным для них экспертом.

Если судить по заключительным штрихам, которыми Берберова оттенила этот очередной групповой портрет из Муриной жизни, именно такой помощницей Александра Корды Мура и была:

Корда в своей области был человек исключительный… Он был богом Англии и грозой Голливуда, и все, что было в Лондоне заметного в мире политики, финансов, модных салонов, людей избранных и исключительных, знаменитых и значительных, все было к его услугам: Бивербрук с его прессой и Эдуард VIII… Лоренс Оливье… и Сомерсет Моэм, и Уэллс, и Ноэл Коуард, и… — среди них всех Мура Будберг, которую, когда Корда умер в 1956 году, представляли в свете как «старого друга, помощницу и бессменную сотрудницу» великого режиссера.

НЕДОУМЕНИЕ этот групповой портрет вызывает сразу, и самое очевидное первое сомнение: каким образом могла Мура, с начала 1920-х гг. постоянно проживавшая вне России и с тех пор в ней уже практически не бывавшая — каким образом могла она быть советником по вопросам «новой России»? Страны, которую она практически с самого её появления на карте мира не знала и знать не могла? Почему и зачем написала (повторила за кем-то?) Берберова эту несуразность?

Тем более, что сразу следом она сама же и констатировала: фильмы на русские сюжеты у Корды, мягко говоря, не задались:

«Екатерина Великая» был фильм неудачный… «Московские ночи» провалились, «Анна Каренина» (с Вивьен Ли) была значительно слабее «Анны Карениной» 1930-х годов с Гретой Гарбо, и полной неудачей был «Рыцарь без доспехов», из эпохи русской революции.

Но, несмотря на серийные неудачи, «Мура не теряла своего престижа в киноконцерне и продолжала быть бесспорным арбитром в русских делах…» Можно, конечно, предположить, что Александр Корда оказался на Мурино счастье продюсером и режиссёром редчайшего качества: ответственность за бездарность своих произведений брал на себя, а не валил её на исполнителей и «советников» — но верится в это с трудом. Тем более что в первые годы войны, в том числе в упомянутом Берберовой 1941 г. Александр Корда просто вообще в Лондоне отсутствовал — он в тот конкретный период жил и работал в США (в частности в 1941-м снял знаменитый фильм «Леди Гамильтон» с Вивьен Ли и Лоренсом Оливье в главных ролях).

Сразу бросается в глаза ещё и некая аляповатость «портрета». Он и во времени растянут как минимум на целых два десятилетия (с 1936 по 1956 г.), и персонажи в нём все крайне разные. Газетный магнат барон Бивербрук и король на год Эдуард VIII — это правящая элита, власти предержащие. Рекс Липер и Брюс Локкарт — старшие офицеры политической разведки, специалисты пропагандистской работы, агенты британской финансовой и властной элиты. Сомерсет Моэм и Герберт Уэллс — писатели с мировым именем и иногда по совместительству тоже чьи-то в Великобритании агенты. Ноэл Коуард и Лоренс Оливье — британские (мировые) звёзды кино и эстрады (у нас на них и по своим актёрским амплуа, и по степени популярности очень были похожи Марк Бернес и Николай Черкасов соответственно).

Никто из перечисленных персонажей, кроме Герберта Уэллса и Брюса Локкарта, нигде больше в книге Берберовой в жизни и судьбе Муры никак не участвует; ни до, ни после этого «портрета». Зачем же тогда, коли никакой видимой надобности в них нет, Берберова всё-таки запечатлела их всех вместе вокруг очутившейся какой-то такой малозначительной и чужой на этом празднике жизни Муры? Случайно, чтобы просто их общая и у каждого своя особая слава посверкала с этой конкретной странички некой впечатляющей амальгамой? Как-то уж очень это легкомысленно; совсем непрофессиональное барочное украшательство. И верится поэтому в такое случайное «архитектурное излишество» с трудом.

Тем более, что всех перечисленных персонажей, за исключением, может быть, одного герцога Виндзорского (отрёкшегося от престола короля Эдварда VIII), действительно объединяло нечто очень конкретное. Но именно об этом их общем деле Берберова как раз обмолвилась только одним, совсем безобидным полусловом — «производство пропагандистских антинацистских фильмов, в которых так нуждалась Англия». Словно она и не подозревала, что все перечисленные фигуранты её «группового портрета» перед войной и во время войны отнюдь не просто пропагандистское кино снимали, а исполняли таким образом свои служебные обязанности в качестве офицеров британской политической разведки.[122] Не только непосредственно руковдившие ею Рекс Липер и Брюс Локкарт; все они.

Вот краткие справки о них.

БАРОН Бивербрук (William Maxwell Aitken (1879–1964); в 1917 г. получил титул baron Beaverbrook).

Преуспевший канадский предприниматель, в начале 1900-х гг. его состояние уже оценивалось в десятки миллионов сегодняшних долларов. В Великобританию перебрался в 1910 г., вступил в Консервативную партию, вскоре стал личным секретарем министра по колониальным делам Э. Бонара Лоу (многолетнего делового партнёра Роберта Флеминга) и подружился на всю оставшуюся жизнь с бывшим заместителем (в 1906–1908 гг.) Бонара Лоу — Уинстоном Черчиллем.

В 1916 г. Бивербрук приобрёл газету The Daily Express и вскоре превратил её (надолго) в самую читаемую газету в мире (не в Англии — в мире).

В 1917–1918 гг. прошла структурная реорганизация британского разведывательно-пропагандистского аппарата, и он был объединён в рамках специально созданного Министерства информации; Бивербрук получил этот новый в британском правительстве министерский портфель. (В начале следующей, второй мировой войны министерство воссоздали и руководить им назначили Даффа Купера).

Одновременно с Бивербруком в правительстве Ллойда Джорджа служил его друг сэр Уинстон Черчилль. В этом же правительстве в 1918–1919 гг. министром военных дел и в 1919–1921 гг. министром по делам колоний являлся лорд Альфред Милнер.

(Брюс Локкарт пользовался покровительством обоих: сначала лорда Милнера, а после его смерти в 1925 г. — барона Бивербрука; с обоими у него со временем складывались доверительные, близкие отношения. В 1918 г. в министерстве Бивербрука, в Бюро сбора информации — Intelligence Bureau — служил и Реджинальд «Рекс» Липер.)

После Первой мировой войны в империю Бивербрука вошли популярные газеты Sunday Express и Evening Standard. В 1928 г., оставив после смерти лорда Милнера карьеру международного банкира и финансиста, к Бивербруку в Evening Standard перешёл Брюс Локкарт и за следующие предвоенные десять лет опять сделал неплохую карьеру, на сей раз журналиста-международника.

В период между двумя мировыми войнами пять основных британских газет — ежедневные The Daily Express и The Daily Mirror и воскресные News of the World, The People и Sunday Express — достигли колоссального общего тиража: 13 миллионов экземпляров в 1939 г. и более 22 миллионов экземпляров в 1948 г. Если учесть, что население Великобритании по состоянию на лето 1939 г. было 46 467 000 человек, то можно смело делать вывод, что каждый взрослый британец перед войной читал как минимум одну-две газеты в день, а ближе к концу войны уже никак не меньше двух-трёх.

При этом сам барон Бивербрук, контролировавший львиную долю потока, состав и качество публикуемой информации, открыто признавал (выступая в Королевской комиссии по печати), что свои газеты он использовал «исключительно с целью ведения пропаганды». Понять, что он имел в виду, будет проще если знать: вплоть до начала Второй мировой войны все его органы печати и он сам в своих выступлениях относились к политике примирения Гитлера скорее положительно. Брюс Локкарт и Сефтон Делмер — руководившие в рамках УПРП британской чёрной пропагандой на всём протяжении Второй мировой войны — в 1930-х гг. числились корреспондентами в газетах Бивербрука и писали благосклонные репортажи из Берлина, где общались и поддерживали вполне дружеские отношения с нацистской верхушкой. Брюс Локкарт, например, был хорошо знаком с Карлом Хаусхофером, а Сефтон Делмер даже лично сопровождал Гитлера в его предвыборных перелётах по стране (со временем, правда, немцы стали открыто обвинять Делмера в том, что он работал на британскую разведку, и, как оказалось, были правы). Но как только в мае 1940 г. правительство возглавил Черчилль, Бивербрук сменил свою позицию и позицию своих газет на противоположную, превратился в рьяного патриота, вошёл в правительство, а в августе 1940 г. стал к тому же одним из шести членов Военного кабинета (War Cabinet) — высшего органа государственного управления в военное время (вроде нашей СВГ). Осенью 1941 г. он совершил официальный визит в СССР и по возвращении при помощи своих СМИ развернул — почти моментально! — британское общественное мнение на 180 градусов, в пользу теперь уже не врага, а союзника Великобритании в войне — Советской России и Сталина лично.[123]

А Брюс Локкарт и Сефтон Делмер бросили в одночасье дружить с немцами и в силу, видимо, благоприобретённых знания и понимания немецкой психологии возглавили в системе британских спецслужб ведение самой отъявленной — чёрной — пропаганды против своих недавних «друзей». Сефтон Делмер к концу войны даже заслужил среди посвящённых славу и репутацию выдающегося и непревзойдённого мастера этого «искусства».

ГЕРБЕРТ Уэллс (Herbert George Wells; 1866–1946).

Сразу после начала Первой мировой войны, в сентябре 1914 г. некоторые ведущие писатели Великобритании, в том числе Уэллс, получили негласно приглашение сотрудничать с только что созданным Британским бюро военной пропаганды (British War Propaganda Bureau). Им предстояло писать якобы по собственной инициативе и якобы совершенно независимо от правительства памфлеты в поддержку официальной политики последнего.

Герберт Уэллс был среди тех, кто на такое тайное сотрудничество согласился.

Всего за военный период под эгидой Бюро было выпущено более тысячи памфлетов. Впервые о существовании и работе Бюро широкой публике стало известно только в 1930-х годах, а во время войны о нём не знали даже члены Парламента.[124]

В мае 1918 г. лорд Норткпифф (владелец газеты The Times), отвечавший в правительстве за пропаганду на территории противника, предложил Герберту Уэллсу взять на себя эту работу во вновь созданном Министерстве информации и организовать пропаганду, направленную как на военных, так и на гражданское население Германии. Уэллс согласился, но позднее у него возникли разногласия с лордом Норткпиффом, и его активное сотрудничество с министерством в этом необычном для него административном качестве получилось не очень долгим.

НОЭЛ Коуард (Sir Noel Peirce Coward; 1899–1973).

Несмотря на почти полное отсутствие образования, добился феноменального успеха как очень плодовитый драматург, театральный, эстрадный, опереточный и кино-актёр, автор и исполнитель песен. Его основное амплуа: комедия, оперетта, сольные эстрадные концерты. Удостоен рыцарского звания в 1969 г. Сегодня его имя носит один из лондонских театров.

Поступил на службу в разведку в 1937–1938 гг., по приглашению курировавшего СИС в Форин офисе постоянного Секретаря министерства Роберта Ванситгарта. Стал штатным офицером не позднее 1939 г. Начальную спецподготовку проходил в Bletchley Park вместе со своим близким другом Яном Флемингом.[125] В 1939 г. получил  назначение  в  бюро    политической         разведки в Париже, откуда обеспечивал рабочий контакт местных подразделений, работавших на Германию, с создававшимся в Лондоне центральным аппаратом будущего Управления политической разведки и пропаганды (УПРП). Одним из его заданий в начале войны было наблюдение за герцогом Виндзорским (бывшим Эдвардом VIII) и особенно за его американской женой, г-жой Симпсон, которые оба с удовольствием с Коуардом общались, и которых британская контрразведка серьёзно подозревала в недружественных Великобритании контактах с нацистами.

До вступления США в войну Ноэл Коуард выезжал туда с гастролями с целью активно способствовать распространению про-британских настроений. Ввиду его необыкновенной популярности легко добивался встреч и бесед с видными деятелями, включая президента Рузвельта. Как Коуард сам позднее признавался, его «крышей» и «легендой» всегда были его актёрское амплуа и реноме беспечного, не шибко сообразительного плейбоя:

Я строил из себя потешного туповатого простака. Никому в голову не приходило, что у меня не две-три извилины в мозгу, а немного больше. Вот они и не стеснялись обсуждать при мне самые разные вещи, о которых я потом писал отчёты в центр.

Единственные, кого Коуарду ввести в заблуждение так и не удалось — это немецкие нацисты. Они его довольно скоро, после нескольких его ранних турне по странам Европы, занесли в список лиц, подлежавших после оккупации Великобритании уничтожению в первую очередь.

___________________

Обращу внимание: Ноэл Коуард всю жизнь славился своей общительностью и дружелюбностью — взять у него интервью не составило бы особого труда, наверное, никому. И умер он — как раз «в середине 1970-х годов» (точнее в 1973 г.).

___________________

ЛОРЕНС Оливье (Laurence Kerr Olivier, Baron Olivier; 1907–1989).

Почти два года после начала Второй мировой войны он вместе со своей будущей женой Вивьен Ли работал в США (оба снимались в фильмах Александра Корды, ставили пьесы). На родине их за это затянувшееся отсутствие корили, обвиняли в том, что они пытались пересидеть войну в безопасности за океаном. Но сегодня из недавно рассекреченных документов известно, что уже в 1939 г. Лоренсу Оливье предложили сотрудничать с британской политической разведкой. Задачу ему поставили ту же, что и Ноэлу Коуарду — использовать свои обширные связи и славу и всячески способствовать распространению про-британских настроений в США с целью вовлечения их в войну на стороне Великобритании.

Эта невинная на первый вид работа таила в себе весьма реальную опасность. США до конца 1941 г. по требованию своего Конгресса сохраняли строгий нейтралитет, и за пропаганду в пользу одной из воюющих сторон виновному в Штатах грозило тюремное заключение. Тем не менее, Оливье своё согласие на такую секретную работу дал и вёл её вплоть до вступления США в войну. (Сам он после этого тут же вернулся в Великобританию, записался добровольно в Королевские воздушные силы, окончил курсы и стал пилотом, налетал несколько сот часов, хотя в боевых вылетах так никогда и не участвовал.)

___________________

Биограф Лоренса Оливье Майкл Манн приводит свидетельство другого знаменитого британского актёра, Дэвида Найвена[126], который к разведке никакого отношения не имел, с началом войны сразу уехал из Голливуда обратно в Великобританию и пошёл служить в обычную армейскую десантуру:

«Опасность заключалась в том, что Оливье могли объявить агентом и обвинить в незаконной деятельности. Сегодня, когда всё уже позади, это кажется глупостью, но когда Америка в войне ещё не участвовала, в ней иностранным агентам спуску не давали.»

___________________

Вся эта полностью рассекреченная теперь история фигурирует в недавно вышедшей биографии Лоренса Оливье. В ней есть и рассказ Манна[127] о том, как ещё в 1972 г. (за восемь лет до появления на свет «Железной женщины») Ноэл Коуард признавался ему:

Ты понимаешь, Ларри ведь был там в Америке, и поэтому он нам был нужен. Мы с ним об этом переговорили, и он стал думать, а потом уже Александр Корда ему сказал, что сам Уинстон Черчилль не просит, а прямо говорит ему: страна надеется, что Вы исполните свой долг перед ней.

Тому, что посредником Черчилля выступил именно Корда, может быть много в равной степени серьёзных объяснений. Он в начале войны тоже работал в США и являлся продюсером как раз тех фильмов, в которых снимался Оливье. Он уже давно был близким другом курировавшего в Форин Офисе МИ6 (СИС) Роберта Ванситтарта. Наконец, он, вне всякого сомнения, пользовался у Черчилля особым личным доверием.

Ещё в середине 1930-х гг., когда Черчилль, как выражаются историки, «пребывал не у дел» и к тому же залез в большие долги, Александр Корда подписал с ним контракт, по которому Черчилль обязался сочинять для Корды киносценарнии. Правда, большинство из них он так никогда и не закончил. Но Корда, собственно, снимать по ним фильмы не собирался, просто платил Черчиллю щедрые по меркам того времени гонорары. Сразу после войны стала получать у Корды совсем недурственное жалованье и рано осиротевшая племянница Черчилля Кларисса (будущая супруга сначала министра иностранных дел в правительстве Черчилля, а затем премьер-министра Великобритании Энтони Идена; на церемонии их венчания Черчилль, заменив своего покойного брата, лично отдал невесту жениху).

___________________

Сегодня понять и правильно себе представить, о каких деньгах шла речь, лучше всего, сравнив сравнимые величины.

С одной стороны:

— в конце 1930-х гг. знаменитый писатель, разведчик и имперский гос. служащий Джон Бакен[128] пристроил своего сына Вильяма стажёром-помощником режиссёра у Альфреда Хичкока на Gaumont-British Motion Picture Corporation с окладом 5 шиллингов в неделю или 1 фунт 2 шиллинга в месяц, или 13 фунтов 4 шиллинга в год;

— немного раньше отпрыск крупного банковского дома Ян Флеминг, завершив учёбу, устроился на работу к деловым партнёрам своего деда-банкира в агентство Рейтерс с окладом 150 фунтов в год, но вскоре под большим секретом от всех остальных сотрудников получил в виде исключения за отличную работу прибавку, благодаря чему его оклад составил 220 фунтов в год;

— сразу после войны его старший брат Питер Флеминг, уйдя в отставку из военной разведки, заключил постоянный контракт с ведущей английской газетой The Times и начал писать для неё передовицы — за 250 фунтов в год;

— ещё до войны будущий свекор нынешней королевы Елизаветы II молодой лорд Маунтбаттен, имевший славу самого завидного жениха Королевства, получал за офицерскую службу на флоте 350 фунтов в год и ещё 310 фунтов имел в форме дивидендов от различных вкладов, итого 660 фунтов в год;

— в начале 1950 х гг. Ян Флеминг, выступая от имени The Sunday Times, заключил со своим уже давно известным и преуспевшим во всём мире другом Сомерсетом Моэмом контракт на 3 000 фунтов, за которые Моэм написал для газеты Флеминга свой знаменитый сериал Somerset Maugham and the Greatest Novels, сегодня в окончательном варианте известный под названием Теn Novels and Their Authors («Десять романов и их авторы»),

С другой стороны, Александр Корда:

— сразу после войны девице Клариссе Спенсер-Черчилль (27 лет от роду, без профессионального опыта и образования) положил 1 000 фунтов в год за должность, которая на современном языке называется секретарь-референт;

— Уинстону Черчиллю, к середине 1930-х гг. в качестве драматурга себя ещё никак не проявившему, выплатил разово около 4 000 фунтов за так и оставшийся незаконченным сценарий о первом герцоге Мальборо (пращуре, которым Черчилль гордился без всякой меры и с которым любил себя сравнивать); сверх того стал тогда же платить ему фиксированный гонорар 2 000 фунтов в год за «текущие сценарии»; сколько и каких именно, так и осталось неизвестным.

Побочный эффект: в 1942 г. Черчилль, пользуясь своим правом премьер-министра, представил Александра Корду, венгерского еврея, всего за 6 лет до того получившего британское подданство и на момент начала войны ещё даже не владевшего как следует английским языком, на присвоение рыцарского звания. Послушный король тут же его Корде и присвоил.

___________________

Но всё-таки именно Корде поручили «додавить» и завербовать Лоренса Оливье скорее всего просто потому, что он сам уже давно являлся одним из ключевых сотрудников британской разведки и имел необходимый для выполнения подобного задания допуск. Судя по рассекреченным и опубликованным на сегодня сведениям, в т. н. «Организации Z» Александр Корда состоял с 1936 г. (и тогда же Мура, как и Черчилль, начала получать в его компании солидные гонорары за маловразумительную «работу»).

Z ORGANIZATION — это неофициальная, фактически «любительская» британская агентурная сеть, тайно созданная в середине 1930-х гг. в целом ряде европейских стран с ведома руководителя СИС, но полностью вне его структуры и вообще всего имперского государственного аппарата. Соответственно, финансировался этот проект целиком за счет частных средств. Как склонны сегодня заявлять на публику британские историки, это странное предприятие затеяли в частном секторе эдакие добровольцы-энтузиасты, которые понимали, что бюджет официальных разведслужб в самой Великобритании до самого начала войны был катастрофически мал, и потому решили оказать разведчикам свою бескорыстную патриотическую помощь.

Якобы по этой же причине — из-за нехватки средств в Организацию Z вербовали в основном людей финансово независимых: предпринимателей, банкиров, адвокатов, преуспевавших журналистов. Денег таким своим агентам Организация Z не платила, и сбором информации они занимались, вроде бы, просто ради острых ощущений и азарта, из любви и тяги к приключениям, что столь естественно для молодых мужчин с достатком.

Судьба всех этих бизнесменов-агентов-добровольцев сложилась неожиданно «счастливым», совсем как у Золушки, образом.

Как только началась война, в ноябре 1939 г. на голландско-немецкой границе в местечке Венло в ловушку, расставленную тогда еще совсем «салагой» Шелленбергом (ему было всего 29 лет), на удивление дилетантски попали опытные резиденты сразу двух британских разведслужб: капитан Сигизмунд Пэйн-Бест и майор Ричард Стивенс (Captain Sigismund Payne-Best, Major Richard Stevens). Оба они оказались к тому же не самыми доблестными слугами своего короля, и в результате тут же последовал практически полный провал имевшихся у англичан на континенте агентурных сетей.

____________________

Некоторые детали этого странного эпизода настолько гротескны что трудно поверить в их реальность. Например, в момент своего ареста в Венло, то есть будучи при исполнении оперативного задания более, чем очевидно, связанного с риском попасть в руки противника, резидент СИС имел при себе полный список агентуры МИ6 в континентальной Европе.

____________________

Однако оперативно возобновить сбор жизненноважной информации англичане не сумели: на замену их проваленной профессиональной агентуре была легализована — переведена из её прежнего глубоко засекреченного, маргинального и любительского режима в официальный — вся частная агентура Организации Z.

В связи с чем я иногда думаю, что какой-нибудь начинающий историк мог бы взяться за выяснение и научное систематизирование сведений о том, кто из всех упомянутых в этой повести британских агентов и ещё многих, многих других и попал в военные годы в британскую военную и военно-морскую разведку, в СИС или УСО именно таким образом. Думаю, что по полученным результатам у молодого человека вышла бы очень неплохая, поскольку весьма оригинальная, диссертация, и уж точно — увлекательный документальный роман.

Скажем, Ян Флеминг всю войну прослужил помощником начальника разведки британских ВМС, как вольнонаёмный доброволец, и потому оклад по месту службы имел гораздо более низкий, чем у кадровых офицеров; но зато на протяжении всех шести лет войны элитная брокерская контора,[129] в которой Флеминг служил в конце 1930-х гг., по собственной воле исправно выплачивала ему всё ту же зарплату, что он ещё в мирное время получал за свой труд в Сити; и вот уже эта сумма оклады профессиональных кадровых военных превосходила на порядок. Один из наиболее вероятных прототипов Джеймса Бонда — вызывавший у Яна Флеминга искреннее восхищение резидент СИС в Париже в 1939–1940 гг. Вилфред Дандердейл[130] — прославился тем, что за счёт личных доходов содержал в неописуемой роскоши и себя, и свою парижскую резидентуру. А легендарный канадский миллионер и самый, пожалуй, знаменитый «выпускник» Организации Z Вильям Стефенсон с позывным «Дерзкий» на свой счёт содержал и вовсе гигантский аппарат всего офиса BSC[131] в Нью-Йорке (историки предполагают, что в пиковый период на Стефенсона работали порядка 3 000 агентов). Он же, как писал впоследствии Ян Флеминг, купил за свои деньги обширный кусок леса и пустоши на канадском берегу озера Онтарио, создал там и потом на протяжении войны содержал главный центр подготовки и обеспечения британских диверсантов.[132] А барон Бивербрук так ни разу и не востребовал причитавшуюся ему министерскую зарплату; кроме того, его газеты даже какое-то время имели на своём полном содержании всю бюрократическую верхушку ведомства, которое он одно время возглавлял (министерство авиационной промышленности).

ЕСТЬ, короче говоря, о чём увлекательно рассказать. Однако ни серьёзная диссертация, ни даже просто документальный роман на эту именно тему в реальной жизни скорее всего не получатся. Беда ведь в том, что молодому историку с самого начала пришлось бы в первую голову искать ответ на вопрос, почему всё-таки и зачем накануне Второй мировой войны у британской властной элиты уже имелась в наличии полностью готовая к действию своя частная и потому никому официально не подконтрольная и не подотчётная международная разведывательно-агентурная организация. Нацеленная на тайное манипулирование политическими структурами и общественным мнением в разных странах; укомплектованная к тому же почти исключительно «своими» — банкирами, бизнесменами, журналистами, в чужих (гос. бюджетных) зарплатах не нуждающимися. И как так всё-таки получилось, что в момент начала войны произошёл именно такой провал, какой был нужен, чтобы стало возможно сразу, одним махом вместо исчезнувших как по мановению волшебной палочки кадровых разведчиков массово ввести в игру, в личный состав официальных государственных спецслужб, этих ждущих наготове «своих».

Ничего путного из попытки разобраться в эдакой-то конспирации сегодня уже конечно же не выйдет; ни у кого. Хотя, независимо ни от чего, три исторических факта всё-таки останутся таковыми теперь уже навсегда:

— в 1939 г. в результате серии необъяснимо глупых просчётов и ошибок была за несколько недель провалена британская профессиональная агентурная сеть в Европе;

— как следствие этого события потребовалось тут же массово привлечь в британские государственные спецслужбы частную «привилегированную» агентуру негосударственной Организации Z (подобия общеевропейского ЧОПа, укомплектованного быстро взрослеющей «золотой молодёжью»);

— создатель и бессменный руководитель этой Организации полковник Клод Дэнси был немедленно назначен и потом почти всю войну прослужил помощником-заместителем Директора СИС Стюарта Мингиса.

___________________

Claude Dansey (1876–1947); кадровый офицер британской разведки, работавший в СИС под кодовым именем Colonel Z или просто Z, откуда и название его Организации. Со времён второй Бурской войны и до самой смерти сохранял близкие доверительные отношения со своим однополчанином Уинстоном Черчиллем.

В 1910–1911 гг., будучи демобилизованным из армии, выполнял разовые конфиденциальные поручения своего доброго знакомого, американского миллионера и политика Томаса Райана (Thomas Fortune Ryan), который тогда и вплоть до окончания первой мировой войны считался не только одним из самых богатых, но и одним из самых влиятельных людей в США. Биографы Клода Дэнси писали о Райане в тот период:

«…его волю в любой момент готовы были выполнить такие люди, как серый кардинал Белого дома полковник Хауз (Colonel House) или руководитель избирательных кампаний президента Вудро Вилльсона Вильям МакКомбс (William McCombs)».

Райан известен ещё и тем, что одним из первых в США нанял себе специалиста по пиару (им был Lemuel Е. Quigg), от которого требовал одного: чтобы фамилию Райан в газетах не упоминали вообще.

Попав в круг общения Томаса Райана, Клод Дэнси вместе с ним принял участие в создании загородного гольф-клуба Sleepy Hollow Country Club, на берегу Гудзона в сорока километрах от Нью-Йорка. Клуб по сей день считается одним из первых в списке ста самых престижных клубов США, то есть является у них тем же, чем стал во Франции созданный почти одновременно с ним Le golf de Morfontaine. Схожесть клубов подтверждает и стоимость членства (сегодня это 100 000 долл. США только при вступлении, плюс ежегодный членский взнос), и список первых директоров совета клуба: Джон Джэкоб Астор, Перси и Вильям Рокфеллеры, Корнелиус и Фрэнклин Вандерлипы (некоторые историки считают, что Фрэнк Вандерлип и был тем «г. Вандерлипом», с которым судьба случайно свела Герберта Уэллса в Москве), Оливер Харриман, Джеймс Стиллман, Хэррисон Вильямс и проч.

Эти первые директора Sleepy Hollow Country Club на первом же своём заседании 6 декабря 1911 г. выбрали и назначили Клода Дэнси Секретарём-резидентом Клуба (резидентом в том смысле, что он отныне проживал в предоставленной ему роскошной квартире на территории Клуба). Известно, что Дэнси периодически выполнял личные конфиденциальные поручения членов клуба, но о том, в чём конкретно они заключались, достоверных сведений нет. На этой должности Клод Дэнси оставался вплоть до своего возвращения в Лондон и на службу в МИ5 за несколько недель до начала Первой мировой войны.

Биографы Клода Дэнси отметили два заметных следа, которые этот период оставил в его жизни. Во-первых:

«Дэнси стал одним из своих в крупнейшем центре коммерческой, политической и общественной власти в США. Благодаря своей дружбе с Томасом Райаном и наработанным в Клубе связям, Дэнси с того момента всегда легко получал доступ к самым влиятельным в США людям и корпорациям.»

И во-вторых (учитывая, что всё это время Клод Дэнси оставался «каком-то так до конца и не выясненном качестве агентом британских спецслужб):

«Именно на этом этапе, делая свои первые шаги в сумеречном мире шпионажа, Дэнси окончательно перевоплотился. От бравого молодого армейского офицера уже ничего не осталось… За ним стало невозможно уследить. Он перестал оставлять за собой следы, по которым можно было бы восстановить его жизнь. Словно кто-то вдруг, отныне и навсегда, накинул ему на плечи плащ-невидимку…»

____________________

С учётом всего рассказанного и особенно места и роли, которые занимал и играл в международных властных и силовых комбинациях полковник Дэнси, групповой портрет «антинацистских кинемагографистов-пропагандистов», нарисованный Ниной Берберовой, кажется совсем наивным и даже нелепым. Ведь как только ближе к концу войны полковник Клод Дэнси демобилизовался из СИС, так тут же Александр Корда оформил его директором той самой компании — London Filtns — где продюсировались фильмы Оливье и Коуарда, и где тогда же получали гонорары и жалованье Черчилль с племянницей, Мура и ещё целый ряд агентов Организации Z, для которых London Films и другие фирмы Корды служили «крышей».

Спору нет: когда Нина Берберова писала свою «Железную женщину», разузнать всё до последней детали обо всех этих деловых и денежных связях у неё возможности скорее всего не было. Но всё-таки уже задолго до того было хорошо известно, что с самых первых дней своей деятельности в Великобритании, с начала 1930-х гг. Александр Корда в той или иной форме сотрудничал с руководителями британских спецслужб, обеспечивал за счёт своей киностудии набор, подготовку и поддержку их неофициальных, глубоко законспирированных агентов и получал необходимые для этого финансовые средства на свои фирмы, задействованные для прикрытия агентуры.

ПРОИСХОДИЛО это примерно так. Александр Корда приехал и обосновался в Лондоне вроде бы простым режиссёром-иммигрантом в поисках продюсера и денег. А вскоре (в 1932 г.) вдруг «неожиданно» учредил свою первую фирму, London Filins Productions. Неожиданность была не столько даже в весьма представительном составе соучредителей из лондонского Сити, сколько в сумме, которую от своего имени внёс в уставный капитал ещё недавно совсем нищий Корда. Откуда у него взялись эти деньги? Неизвестно. Но зато сюжет (если не весь сценарий) первого же его фильма на новой фирме — Wedding Rehearsal — предложил, а может быть даже написал сэр Роберт Ванситгарт, куратор СИС (МИ6) в Форин офисе.

___________________

Sir Robert Vansittart, Baron Vansittart of Denham (1881–1957). Госслужащий, дипломат и драматург. В 1930-е гг. — высший внепартийный государственный служащий в Форин офисе в ранге первого заместителя министра; в этом качестве курировал всю деятельность СИС (являющегося структурным подразделением Форин офиса). Последовательно выступал против политики примирения нацистов. Его предельно жёсткая, негативная позиция по отношению к нацистской Германии даже породила тогда самостоятельное понятие «ванситтартизм», по смыслу граничащее с откровенной германофобией.

Сэр Ванситтарт знаменит тем, что в середине 1930-х гг., в пику тогдашним британским правительствам (т. е. определённому клану профессиональных политиков), якобы имел в разных странах Европы некую таинственную, «свою собственную» сеть информаторов и агентов, которые, как принято считать, снабжали его самого и его союзника Уинстона Черчилля разоблачительной информацией об осуществлявшихся в Германии перевооружении и подготовке к войне. Также считается, что именно владение такой информацией позволяло ему и Черчиллю вести активную, политическую борьбу со сторонниками политики примирения.

По всему получается, что «собственной сетью информаторов» сэра Ванситтарта и должна была быть Организация Z Клода Дэнси. Правда, ни официальное подтверждение, ни серьёзное отрицание этого факта мне в прочитанных до сих пор книгах и очерках не встречались.

А топоним в официальном баронском титуле сэра Ванситтарта — Denham — это название городка недалеко от Лондона, в котором располагалась киностудия, купленная для London Films Александра Корды.

___________________

Роль Роберта Ванситтарта в делах Александра Корды не ограничивалась просто творчеством. Вскоре после учреждения London Films Вансиггарт, Черчилль и Клод Дэнси совместными усилиями организовали немалые инвестиции в пользу своей подопечной фирмы, задействовав для этого самую крупную тогдашнюю британскую страховую компанию Prudential Assurance (её совокупные ежегодные инвестиции составляли порядка полумиллиарда фунтов или 10–15 млрд, фунтов в сегодняшнем выражении). Тогдашний Президент Prudential Assurance Конноп Гутри (Sir Соnnор Guthrie) «протолкнул» через свой Совет директоров проект, в рамках которого London Films получила долгосрочное финансирование для внедрения принадлежавшей клиенту Prudential Assurance технологии цветного кино Hillman Colour Process. Контракт с Prudential Assurance был подписан в октябре 1934 г. Первый взнос по нему составил 250 000 фунтов. Вскоре после получения этих денег фирма Корды начала финансировать создаваемую Клодом Дэнси агентуру Организации Z, а также выплачивать те гонорары и зарплаты, о которых речь уже шла выше.

Правда, внедрить технологии Hillman Colour Process   так никто и не собрался (вместо них повсеместно использовалась технология Technicolor). Все инвестиции в фирму Корды руководство Prudential Assurance полностью списало в убыток. Сэр Конноп Гутри после легализации Организации Z в начале войны выехал в Нью-Йорк и отвечал там в команде Вильяма Стефенсона за вопросы экономической безопасности. Причём офис BSC и американское представительство Александра Корды и его фирм располагались бок о бок и занимали несколько этажей в Рокфеллеровском центре на Манхэттене.

В этом же здании, кстати, вообще на одном с BSC этаже располагался и офис Нью-Йоркского отделения только что с помощью BSC созданной американской разведслужбы OSS, и руководил этим отделением будущий директор ЦРУ Аллен Даллес. (Офис BSC — Room 3603, 630 Fifth Avenue; офис Аллена Даллеса — Room 3663 там же.)

Как забавное совпадение: и «конспиративные» фирмы Александра Корды, и руководимое Брюсом Локкартом и Рексом Лидером Управление политической разведки и пропаганды, и находившиеся в их оперативном распоряжении европейские редакции иновещания Би-Би-Си — все они тоже располагались бок о бок в одном и том же здании, по одному и тому же адресу: Bush House. Aldwych, London WC2B 4PA.

И последний штрих в дополнение к картине Берберовой: один из ведущих сотрудников Вильяма Стефенсона в Нью-Йорке — Монтгомери Хайд — ещё в 1962 г. написал самую первую и серьёзно разозлившую ЦРУ книгу о BSC. В ней он прямо указал,[133] что (уже покойный на момент написания книги) Александр Корда являлся сотрудником британской разведки. Сразу после войны Хайд по приглашению Корды пять лет проработал юрисконсультом на его фирме (British Lion Film Corporation), как и Клод Дэнси, Мура, Кларисса Спенсер-Черчилль, сам Уинстон Черчилль и многие другие. Умер Хайд в 1989 г. После чего британское правительство тут же засекретило его личный архив до 2041 г.

____________________

Ещё раз обращу внимание читателя: как и многие другие, Монтгомери Хайд, лично знакомый с Мурой и служивший с ней в одной спецслужбе, а также на одной и той же подставной фирме, был доступен для встреч и бесед во все годы написания «Железной женщины» и вплоть до 1989 г.

____________________

ПОЛУЧАЕТСЯ, что все, кого Берберова на своём коллективном портрете изобразила вокруг Муры — все до единого — служили в одной и той же разведслужбе, и не просто служили, а сами её создали и ею руководили. Причём достаточно подробные сведения об этом уже имелись в свободном доступе и даже были достаточно широко популяризированы задолго до первого издания «Железной женщины».

Книга Берберовой вышла в 1980 г. Первые упоминания о полковнике Клоде Дэнси и его Организации Z появились в 1950 г., когда выпустил свою книгу вернувшийся из немецкого плена капитан Пэйн-Бест.[134] (Самый полный и подробный рассказ опубликован в 1984 г. в книге «Полковник Z».[135])

О работе Ноэла Коурда на британскую разведку впервые стало известно в 1952 г., когда именно его назвали, как вербовщика Андре Симона (Отто Каца), одного из четырнадцати обвиняемых на начавшемся тогда в Праге знаменитом процессе по т. н. делу Сланского. (В 1952 г. Коуард, несмотря на настойчивые расспросы британских журналистов, никак не комментировал эти обвинения. Сегодня все стороны признают, что Ноэл Коуард в 1939 г. действительно официально завербовал Отто Каца в качестве секретного сотрудника СИС.)

О сотрудничестве Александра Корды и Ноэла Коуарда с УПРП, с Организацией Клода Дэнси и с его английским пропагандистско-разведывательным центром в Нью-Йорке под руководством Вильяма Стефенсона рассказано — до 1980 года — в нескольких книгах, посвящённых Стефенсону и его агентуре.

___________________

Самые известные и наиболее часто цитируемые в документальной литературе:

The Quiet Canadian. The Secret Story of Sir William Stephenson. By Montgomery Hyde. Hamish Hamilton. 1962.

Bodyguard of Lies. By Anthony Cave Brown. Harper and Row. 1975.

A Man Called Intrepid. The incredible WWII narrative of the hero who spy network and secret diplomacy changed the course of history. By Willis Stevenson. The Lyons Press. 1976.

Operation Lucy: Most Secret Spy Ring of the Second World War. By Antho Read and David Fisher. Coward, McCann & Geoghegan, Inc:, 1981 Первое r дание в США 1979.

___________________

Если всё перечисленное тем не менее каким-то образом не попало в поле зрения Нины Берберовой, то тогда она в рассматриваемой области была просто несведуща и в избранном для своей книги предмете разбиралась плохо. Однако предположить такое у меня никак не получается (из дальнейшего повествования станет понятно, почему).

Потому с большим скепсисом читаю, как она, будучи осведомлённой о причастности к политической спецслужбе всех своих героев на этом коллективном портрете, пишет тем не менее, что Брюс Локкарт «постарался приложить все усилия, чтобы заинтересовать Александра Корду производством пропагандистских антинацистских фильмов», и потом занимался с ним «в полном согласии все то время которое мог урвать от своей регулярной работы». Хотя на самом-то деле, как Берберовой должно было быть хорошо известно, «заниматься друг с другом» и было их «регулярной работой», и рабочие кабинеты для этого у них, наверное, были в одном коридоре рядом, в худшем случае — на разных этажах. А, И, Б сидели на трубе…

Интернационал

ЕЩЁ во Вступлении к «Железной женщине» у Нины Берберовой прозвучала такая странная оговорка:

Если читатель сделает мне упрек, что я написала недостаточно, то я приму этот упрек, найду его отчасти справедливым. Но я написала все, что я могла написать; если бы я написала больше, это было бы беззаконие.

Заявление это вполне однозначно: об «авантюристке и шпионке» Муре Нина Берберова, вопреки предыдущим несколько раз повторенным благородным заверениям, написала всё-таки не всё, что знала, а только всё, что могла. Остальное она не поведала, поскольку не хотела быть обвинённой кем-то в каком-то таинственном «беззаконии». Сама, получается, призналась, что таким образом сознательно нарушила гармонию выбранных сюжета и фактуры в своём повествовании.

ЗАЧЕМ она это сделала? Не имею сейчас в виду — зачем гармонию непозволительно нарушила. Зачем сама же призналась в этом?

У меня в ответ возникает только одно предположение: Берберова таким способом дала ключ к своему roman à clef (роман с ключом). Сознательно или по наитию она это сделала, судить не возьмусь. Но получился у неё в результате именно роман с ключом.

Ведь не просто же так с бухты-барахты упомянула Берберова это какое-то совсем непонятное, загадочное «беззаконие», которое творить она ни в коем случае не собиралась; это её заверение в собственной законопослушности кому-то же было адресовано, И этот или эти кто-то, получается, знали, что Берберова в своём рассказе оставила за скобками; и она знала, что они знают.

А тогда это недосказанное и есть ключ, который единственный позволяет наверняка правильно понять, о каких же именно неназванных ею и потому оставшихся анонимными событиях, в которых участвовали её реально жившие и названные своими настоящими именами герои, повествует Берберова. Тем более, что нарочито выразительных недоговорённостей и прозрачных намёков на что-то или на кого-то она по ходу рассказа разбросала щедрыми горстями.

Пример наобум. Берберова цитирует дневниковую запись, сделанную Брюсом Локкартом в начале войны (чей перевод использовала Берберова, неизвестно):

…с Мурой Будберг я встречался регулярно. Ее круг знакомых был исключительно широк и содержал в себе всех — от министров и литературных гигантов до никому неизвестных, но всегда умных иностранцев.

То, что профессиональный разведчик Брюс Локкарт ограничился в своём личном дневнике туманным намёком и личности «иностранцев» не раскрыл — понятно и естественно. А вот Берберова зачем его намёк воспроизвела, коли расшифровать или на худой конец хоть немного конкретизировать его не смогла или не захотела?

Опять остаётся только в лёгком раздражении гадать, знала она или не знала, кто именно были те «никому неизвестные, но всегда умные» Мурины приятели. Не по годам проницательный и прозорливый Эрнст Генри, например, среди них числился? Ведь если судить по описанию, то прямо с него Брюс Локкарт и сделал свою коротенькую дневниковую зарисовку.

ЕСТЬ, однако, в книге у Берберовой поразительный эпизод, в котором удивительным образом сошлись, словно в единый луч света, практически все линии, которые я тут в повести до сих пор пытался чертить, и в котором благодаря этому высвечивается наиболее ярко как раз то, о чём Нина Берберова говорить вслух не пожелала. Но сначала…

Примечание переводчика

Грядёт уже совсем скоро в названии одной из следующих главок английское слово, имеющее принципиально важное значение в моём повествовании. Но внятно его перевести применительно к нуждам этой повести я так и не сумел. И потому решил заранее воспользоваться профессиональным правом вставить своё «прим. переводчика».

Слово, о котором речь, развёрнуто и вполне определённо объяснил один из старейших британских публицистов, специализирующихся на разведывательной тематике — Филип Найтли (Phillip Knightley):

С момента создания в 1909 г. у нас в Британии секретной разведслужбы среди её офицеров всегда было полно гомосексуалистов… В разгар Холодной войны в Службу проникло столько агентов-геев, работавших на Коминтерн что они даже стали между собой свою шпионскую агентурную сеть называть «Гоминтерном»[136]

Слово это, судя по приведённому определению, являлось поначалу классическим продуктом окказионального словотворчества и одновременно как бы профессиональным арготизмом. А такие шутливые словечки, когда они созданы и образованы удачно — смешно, выразительно и понятно для широкой публики — со временем становятся респектабельными и нормативными и остаются в общеупотребительной лексике надолго или даже навсегда.

Поэтому, если какое-то такое слово и полвека спустя всё по-прежнему используется в живом литературном языке, то это значит, что во время, когда оно создавалось, его смысловое наполнение было образовано за счёт реально совместимых элементов, всем действительно хорошо знакомых и понятных.

Ну вот в 1995 г. самый серьёзный по всеобщему признанию биограф Яна Флеминга Эндрю Лисетт (Andrew Lycett), рассказывая об одной из первых пародий на романы об агенте 007, написал:

Сюжет (пародии) выстроен на предпосылке, что шпионы чуть не все до единого гомосексуалисты, и потому, чтобы проникнуть, не привлекая к себе внимания, в среду Гоминтерна и найти там главного предателя… Бонду пришлось попробовать себя в роли травести.

В 2007 г., в американском журнале CounterPunch в названии одной из статей фигурировал вопрос: «…а не правит ли в США тайный Гоминтерн?»

Наконец, уже совсем недавно, в 2009 г., в бесспорно респектабельной The Time да к тому же ещё и в её литературном приложении опубликована статья, посвящённая знаменитому среди лондонских интеллектуалов декану одного из оксфордских колледжей. В статье говорилось:

По воспоминаниям его друзей в Оксфорде и Кембридже Maurice Bowre был центральной фигурой знаменитой и выдающейся гомосексуальной Мафии 1920-1930-х годов… Впоследствии многие члены «Гоминтерна» успешно переженились…

Так что можно смело утверждать, что в момент словотворчества, на рубеже то ли 1940-х, то ли 1950-х гг. компоненты, из которых получилось слово Гоминтерн — гомосексуалисты / тайные агенты / Коминтерна (III Коммунистического интернационала) — в восприятии современников сочетались между собой по смыслу бесспорно и безупречно.

Поэтому и напрашивается сам собой простой и очевидный вариант перевода — гоминтерн.[137] Но меня он тем не менее именно в этой моей повести никак не устраивает. Потому что без такого развёрнутого примечания переводчика, само по себе слово гоминтерн у подавляющего большинства сегодняшних читателей, особенно у поколений, что помоложе, никакой ассоциации с «агентами Коминтерна» не вызовет.

Или точнее: невнятная ассоциация с какой-нибудь абстрактной интернациональной «агентурой» может быть ещё и появится; а вот ассоциация с реальными историческими агентами именно Коминтерна, с середины 1930-х гг. и чуть не до конца войны вдруг буквально заполонившими сердце английского истэблишмента — Оксбридж[138] и британские спецслужбы — такая ассоциация не возникнет точно. Значит — заложенный в оригинал смысловой ряд и, главное для моей повести, его правильный исторический контекст читатель без подсказки, просто из слова гоминтерн уловить не сможет.

Есть ли какое-то другое русское слово, которое ясно обозначило бы в восприятии современного читателя этот предвоенный «фактор Коминтерна» в жизни Оксбриджа и британских спецслужб? Не уверен; мне, во всяком случае, ни найти его, ни придумать взамен своё так и не удалось.

                                     * * *

ЕСЛИ не считать работу Муры в Международном ПЕН-Клубе, то самый продолжительный и значимый период в её профессиональной жизни — это годы, проведённые ею в редакции литературно-публицистического журнала La France libre («Свободная Франция»). Его с 1940 по 1945 г. издавала в Лондоне т. н. группа Лабарта, и в нём печатался весь тогдашний цвет французской и европейской творческой интеллигенции.

___________________

André Labarthe (1902–1967). Во второй половине 1930-х гг. входил в команду левого политического деятеля Пьера Кота (Pierre Col; в 1936–1938 гг. министр авиации в составе правительства Народного фронта; после войны — член руководства Всемирного совета мира и в 1953 г. лауреат Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами»).

В 1940 г. они бежали из Франции в Англию. Пьера Кота генерал де Голль в свою администрацию не взял, видимо, из-за его слишком очевидных просоветских настроений, а Андрэ Лабарта взял. Но через несколько месяцев Лабарт из кабинета де Голля ушёл и в конце 1940 г. при поддержке британских властей уже выпустил первый номер «Свободной Франции», руководителем которой числился потом вплоть до закрытия журнала в 1946 г.

Правда, уже в 1943 г. Лабарт перебрался в США, где основал ещё один журнал — Tricolor (его первый номер вышел в июле 1943 г.). В США Лабарт и остался, уже до конца войны. Во всех биографических справках о нём подчёркивается, что он тогда в США всячески и настойчиво пытался дискредитировать генерала де Голля. Этим, видимо, объясняется особая благосклонность к нему администрации президента Рузвельта: Андрэ Лабарт — единственный французский журналист, которого пригласили на первое испытание атомной бомбы.

После войны, в 1948 г. на паях с коллегами по редакции La France libre Мартой Лекутр и Станиславом Шиманчиком Лабарт основал в Париже журнал Constellation («Созвездие»), который теперь уже французские власти рассматривали, как тоже важный пропагандистский национальный проект: «Созвездие» прямо конкурировало с журналом Sélection (франкоязычное издание американского Reader's Digest), обеспечивало таким образом некоторую нейтрализацию резко возросшего после войны американского идеологического влияния, имело поэтому серьёзную финансовую и техническую поддержку властей и было на рубеже 1960-х гг. чуть ли не самым преуспевающим и популярным массовым изданием во Франции.

____________________

О долгом сотрудничестве Муры с такой выдающейся журналистской командой Нина Берберова поведала на удивление кратко (процитированные несколько фраз и составляют почти весь рассказ Берберовой об этом важнейшем периоде Муриной жизни):

Мура отдала шесть лет работы группе Лабарта, куда попала «экспертом по русским делам» на полусекретную службу по рекомендации Локкарта…

Она получила это назначение (быть «оком Форин Оффиса» в «Свободной Франции») в конце 1940 года…

Она в эти военные годы осуществляла связь между кабинетом Локкарта и редакцией Лабарта…

Мура, кроме этой службы, работала также во французской секции Би-Би-Си, в которой директором состоял Гарольд Никольсон…

Не все шло гладко между Лабартом и генералом де Голлем. Среди англичан де Голль не пользовался ни симпатиями, ни популярностью….

Французы в изгнании были разделены на две части: одна — правая, считала генерала де Голля символом Франции и мирилась с его тяжелым характером, другая — левая — считала его полуфашистом и, возможно, будущим диктатором… Локкарт старался не высказывать своих чувств к генералу, ему важно было знать, что происходит в обеих группах — де Голля и Лабарта, и он был хорошо осведомлен…

Кроме того, вот такую деталь сообщила Берберова по поводу трёх статей, которые для «Свободной Франции» ещё успел сочинить перед смертью Герберт Уэллс:

(Уэллс) писал по-французски плохо, а Мура, хоть и говорила по-французски хорошо, не могла ни сама писать, ни править ему его неуклюжий, иногда малопонятный стиль.

То есть, вкратце, Брюс Локкарт от имени своего министерства рекомендовал Андре Лабарту, как и до того Александру Корде, взять Муру в свою редакцию в качестве «эксперта по русским делам», но на самом-то деле поручил ей следить за французами и «полусекретно» доносить обо всём в какой-то его «кабинет» в Форин Офисе. Что именно Мура, не умея ни редактировать, ни даже просто писать как следует по-французски, должна была все эти годы делать и делала в редакции рафинированного французского журнала, Берберова так и не рассказала. Кого из авторов, когда и как именно Мура «консультировала по русским вопросам» — тоже осталось неизвестным. Что конкретно она доносила «кабинету Локкарта» — Берберова раскрывать не стала. Она вообще по ходу книги больше о работе Муры в «Свободной Франции» не обмолвилась ни словом.

Так что? — опять «А и Б»? Опять одни многозначительные намёки и вопросительные знаки без вразумительных ответов?

Нет, похоже что на сей раз было задумано иначе.

ВНЕ какой-либо связи с этим эпизодом, ещё раньше Берберова в своём рассказе гораздо более подробно объяснила, в каком всё-таки качестве в 1939–1945 гг. выступал Брюс Локкарт, и что же такое был его «кабинет» в Форин офисе.

Начала она так:

(Осенью 1938 г. Рекс Липер призвал Брюса Локкарта) вступить в должность в специальный отдел министерства иностранных дел на все время войны и взять на себя дела, связанные с Россией в департаменте политической информации… Гарольд Никольсон был тогда же приглашен на такое же место по Восточной Европе…

Это — очередная скрытая и в данном случае заметно искажённая цитата из «Дневников» Локкарта, у которого в записи за 27 сентября 1938 г. сказано:

В Форин Офисе создают — или воссоздают — существовавшее в Первую мировую войну Управление политической информации (Political Intelligence Department) и хотят, чтобы я взял на себя работу по России. Гарольда Никольсона поставят отвечать за Центральную и Юго-восточную Европу. Должность предлагают на всё время войны!

___________________

В 1939 г. УПИ было создано, но Брюс Локкарт вскоре возглавил отделившееся от него, полностью автономное и вдобавок межведомственное УПРИ, обогнав таким образом Липера по службе.

___________________

Далее у Берберовой:

(Брюс Локкарт) на этой должности к 1944 году дошел до положения главною начальника оперативного отдела британского министерства иностранных дел (находившегося под непосредственным руководством Черчилля).

Тут у нее получилось довольно неуклюже и даже как-то по-беспомощному неграмотно. Как можно, начав и оставаясь в некой должности, «дойти до положения» где-то на вершине бюрократической иерархии? Что такое «главный начальник»? В какой британской табели о рангах есть и такой ранг? И что такое оперативный    отдел под его началом в Форин офисе (в котором такого боевого отдела и не было никогда), да ещё вдобавок каким-то невероятным образом подчинённый не своему министру, а непосредствено премьер-министру — что по общепринятым правилам госслужбы и даже просто бюрократического этикета невозможно? Особенно в уникальной британской системе, где министр иностранных дел, как и премьер-министр, подчиняется непосредственно королю и потому от премьера практически не зависит…

Но и здесь, по идее, надо бы Берберову простить: она ведь просто пыталась назвать неназываемое и описать неописуемое. Всё, что касалось Управления политической разведки и пропаганды (УПРИ), которое с момента его учреждения в августе 1941 г. возглавлял Брюс Локкарт, даже уже после войны — и ещё очень долго — оставалось в Англии официально засекреченным. Во всех британских документах полностью автономное и межведомственное УПРИ всегда в целях конспирации называлось именно Департаментом политической информации Форин офиса, и точные сведения о нём в Великобритании окончательно рассекретили только уже в XXI веке. Так что если по совести, то надо бы делать допущение, что Берберова хоть и явно «слышала звон», но, скорее всего, не знала, откуда он.

Однако сие джентльменское допущение даже при всём уважении к даме не получается, потому что сразу возникает заковыка. Ведь на самом-то деле Нина Берберова природу Локкартовского «департамента» и его место в иерархии именно спецслужб представляла себе очень точно. Вот что она написала о времени, когда Брюс Локкарт уже руководил УПРП (сказанное ею подтверждают сегодня правительственные документы, рассекреченные в Англии несколько лет назад):

Здесь он сблизился с тем, кто в американской разведывательной службе занимал аналогичное ему место, Робертом Шервудом, позже — директором Европейских разведывательных операций при военно-информационном бюро США… «Мы с ним делились всеми нашими секретами…», — писал Локкарт впоследствии. «Как наша секретная служба, так и американская вели войну не только на фронте, но и в стране, войну психологическую, стратегическую, разведочную и контрразведочную». В этой войне ближайшее участие принимал подружившийся на деловой почве с Локкартом Уильям Донован…[139]

Теперь выделяю предложенные Берберовой ориентиры. Военно-информационное бюро (Office of War Information, OWI) было создано в структуре Генштаба ВС США в 1942 г. по настойчивой рекомендации британского верховного командования. За образец было взято именно британское УПРП, которое создатели Бюро факгически скопировали. (Поскольку Шервуд руководил не всем Бюро, а только его европейским отделением, то если бы Берберова писала исторически скрупулёзно и точно, у неё получилось бы, что Шервуд занимал место, аналогичное месту Брюса Локкарта, но на ранг ниже.)

На официальном английском канцелярите «департамент» Брюса Локкарта назывался Political Warfare Executive (дословно — управление «политической войны», а по сути и по содержанию точнее и грамотнее — «политической разведки и пропаганды»). Но этот конкретный тип разведдеятельности специалисты часто называют ещё и так же, как прозвучало в тексте у Берберовой — «психологической войной» (psychological warfare), поскольку считают этот термин хоть и не официальным, но тоже правильным, а их вместе — взаимозаменяемыми.

Наконец, Вильям Донован, с которым у Локкарга состоялась дружба «на деловой почве» — то есть в контексте их военного времени по службе — это организатор и первый руководитель OSS, самостоятельного разведывательного учреждения, созданного в США в июне 1942 г; тоже при непосредственном участии британских спецслужб, BSC и лично Вильяма Стефенсона. С 1947 г. преемником OSS является ЦРУ; в послевоенном СССР её ближайишм аналогом являлось ПТУ КГБ, на базе которого сформировалась нынешняя СВР (во всех упомянутых ведомствах львиная доля оперативной работы посвящена именно политической разведке). Вот такая-то организация и «принимала ближайшее участие» в делах «департамента Локкарга». Так что всё Берберова знала и понимала.

ЕСЛИ подытожить снова, теперь уже с учётом всего, что в разных местах своей книги рассказала Берберова, то получится несколько иная и вполне реалистичная картина. Брюс Локкарт вместе с коллегами создал и затем возглавил в системе британской разведки самостоятельную службу (УПРП), использовавшую Форин офис, как прикрытие, а на деле ведавшую «психологической войной». Как руководитель этого направления в системе британских спецслужб Брюс Локкарт и откомандировал Муру в редакцию «Свободной Франции», поскольку хотя журнал его Управлению напрямую не подчинялся и вообще считался вроде бы не английским, а французским предприятием, на деле он являлся типичным британским военно-психологическим и военно-пропагандистским проектом. А поскольку Мура к тому же ещё работала во французской редакции иновещания Би-Би-Си, и редакция эта уже совсем официально соподчинялась УПРП и Брюсу Локкарту, отдельно и независимо от «Свободной Франции», то можно достаточно смело утверждать, что как минимум в период с 1940 по 1945 г. Мура в УПРП служила — официально, скорее всего, в качестве вольнонаёмного резервиста-добровольца (в таком же качестве, например, в разведке британских ВМС всю войну прослужил Ян Флеминг[140]; «чин» резервиста-добровольца никак не мешал занимать даже очень высокие должности).

___________________

Очень близким аналогом УПРП и по административному статусу, и с точки зрения возложенных задач и исполняемых функций, являлось т. н. «Дезинформбюро» — созданное при ГПУ постановлением Политбюро ЦК РКП(б) от 11 января 1923 г. межведомственное Особое бюро по дезинформации в составе представителей от ГПУ, ЦК РКП(б), НКИД, РВС, РУ Штаба РККА. Его задачи были сформулированы так:

— учет поступающих в ГПУ и Разведупр и другие учреждения сведений о степени осведомленности иностранных разведок о России;

— учет и характеристика сведений, интересующих противника;

— выявление степени осведомленности противника о нас;

— составление и техническое изготовление целого ряда ложных сведений и документов, дающих неправильное представление противнику;

— снабжение противника вышеуказанными материалами и документами производить через соответствующие органы ГПУ и Разведупра.

«Снабжение противника» на практике осуществляется по т. н. каналам передачи информации. Соответственно одна из ключевых оперативных задач британского УПРП, как и российского Дизинформбюро. заключалась в том, чтобы иметь в своём распоряжении по всему миру максимальное количество самых разных таких каналов передачи информации (способов «снабжения противника» дезой).

Спектр сообщений, передача которых требовалась УПРП для достижения его целей, охватывал всё: от неприкрытого пропагандистского вещания на широкие народные массы дома и за границей (чем занималось в том числе по указаниям УПРП, Би-Би-Си), до строго конфиденциальных бесед полушёпотом и с глазу на глаз между государственными деятелями и их доверенными лицами, причём тоже и у себя в Королевстве, и в любых других странах, включая Германию, Россию и США. Так что «каналом» для УПРП могло служить что угодно, где угодно, независимо от национальной принадлежности: радиопередача, газета, кинозвезда, книга, документальный фильм, репортёр, его любовница, писатель, подпольная типография, международный банкир, его секретарь, литературная мистификация, политический анекдот, зек-фальшивомонетчик и даже выброшенный на берег нейтральной страны труп морского офицера с затонувшей подлодки.

До тех пор, пока никто не догадывался, что тот или иной используемый канал находится под контролем спецслужбы, УПРП могло пропускать по нему любой нужный материал и таким образом доводить свою «заслуживающую доверия информацию» до сведения ничего не подозревавшего адресата — народа целой страны или, наоборот, только его президента или фюрера.

В рамках своих самых крупных операций УПРП месяцами вело строго скоординированные кампании поэтапного распространения тщательно спланированной и изготовленной дезинформации самых разных типов и видов по самым разным каналам самым разным адресатам. В таких операциях, как правило, требовалось, чтобы в конце концов, проанализировав самые разные сведения, собранные вроде бы независимо друг от друга и поступившие из вроде бы никак между собой не связанных источников противная сторона сформировала себе какое-то определённое, нужное УПРП мнение или приняла какое-то просчитанное им заранее решение.

Самой знаменитой такой операцией стало прикрытие высадки союзников в Нормандии: немцы ждали её в другой час и в другом месте, даже ещё несколько дней спустя после начала массированного десантирования — настолько они поверили всему, что долгие месяцы им кропотливо по всем своим каналам скармливали подчинённые Брюса Локкарта. Благодаря этому с каким-то мало-мальски серьёзным сопротивлением немцев союзники столкнулись только на одном из шести «пляжей», на которых высаживались (Omaha Beach), но даже и там их потери составит всего 3 000 убитыми и ранеными (примерно 6,5 % личного состава, высаженного в первый день). На остальных пяти «тяжах» потери союзников исчислялись сотнями, а всего в день высадки в Нормандии они потеряли меньше 10 000 убитыми, ранеными, пропавшими без вести и взятыми противником в плен, то есть значительно меньше 10 % личного состава. Для сравнения: осенью 1943 г., когда уже не только немцы умели воевать как следует, советские войска, форсируя Днепр, потеряли около 10 % личного состава убитыми и более 50% раненными и выбывшими из строя (т. н. санитарные потери). Наверняка что-то похожее постигло бы и союзников в Нормандии, если бы немцы их ждали там, где надо, и тогда, когда надо.

Понятно, что в разведоперациях подобных масштабов слаженность прохождения всех запланированных материалов строго по графику по всем задействованным каналам, а также строжайшая засекреченность операции от всего остального мира, в том числе от своих, приобретали совсем особое, капитальное значение.

Журнал «Свободная Франция» и был одним из таких каналов передачи информации. Потому Мура в редакции должна была, судя по всему, обеспечивать, чтобы тогда, когда это было нужно УПРП, в журнале появлялись какие-то конкретные публикации с каким-то конкретным содержанием, и чтобы не то что читатели журнала, а даже в самой редакции никто, кроме Муры, и не подозревал, что какой-то якобы рутинно подобранный ею материал должен быть опубликован беспрекословно и именно в таком-то номере, потому что это кому-то и тем более по секрету нужно. Понятно, что в любой редакции, где у каждого всегда своё вот такущее эго и ещё большее мнение по любому поводу, решать раз за разом подобную задачу, не навлекая на себя никаких подозрений, очень непросто. О том, как и за счёт чего Мура с ней справлялась, ещё будет разговор чуть позже.

___________________

Вывод из всего сказанного получается такой: единственное, что не указала Берберова — это официальное, точное название британской спецслужбы, в которой во время войны служила Мура, и ещё то, что Брюс Локкарт был не просто сотрудником, а начальником этой службы. Всё остальное у Берберовой в тексте названо и даже довольно тщательно «разжёвано». С той лишь особенностью, что сначала она действительно всё разложила по полочкам, но потом, дойдя до рассказа о службе Муры в «Свободной Франции», свои же разъяснения словно напрочь позабыла и опять вместо них навесила на своих героев какие-то нелепые в своей вопиющей безграмотности ярлыки. Из-за чего у неё и получился эдакий anecdote про кичевого «главного начальника» с его «оком Форин офиса», состоявшим на «полусекретной службе» в «кабинете Локкарта».

Естественным образом опять напрашивается всё тот же вопрос: Зачем Берберова это сделала?

Возможный, даже вполне очевидный ответ: безграмотные ярлыки (милый дамский лепет) служили эффективным прикрытием, благодаря которому никто Нину Берберову ни в каком «беззаконии» обвинить не мог. Ведь в её годы в Великобритании нельзя было открытым текстом заявлять, что Мура являлась сотрудника Political Warfare Executive? Нельзя. В те годы в Великобритании такой спецслужбы времён Второй мировой войны официально ещё не существовало. Вот Берберова и написала, пусть предельно абстрактно и несколько феерично, но зато вполне законопослушно, что Мура «полусекретно служила 'оком'».

Но всё-таки вряд ли только этим всё объясняется.

НИНА Берберова ещё в 1980 г. написала, что, к великому сожалению, уже не осталось людей, знавших Муру и её деятельность в 1930-1940-х гг. не понаслышке и не по Муриным же фантазийным рассказам, а по собственному опыту («люди, ее современники… постепенно исчезали один за другим»), Берберова таким образом как бы заранее настроила своего читателя на мысль, что именно по этой причине рассказ о Муре возможен, как вот и у неё самой получилось, лишь очень схематичный, а главная его линия местами только намечается редким пунктиром — расспросить-то о подробностях, вроде бы, уже некого.

Потому и настораживает, что, в полном несогласии с нарисованной у Берберовой грустной картиной, сегодня из воспоминаний ветеранов стало хорошо известно много такого, что, по версии Берберовой, ещё в 1970-х гт. должно было навсегда «исчезнуть» вместе со свидетелями.

Вот пример.

Мнение, высказанное Ниной Берберовой о работе Муры в «Свободной Франции»:

Мура, хоть и говорила по-французски хорошо, не могла ни сама писать, ни править…

Ещё мнение по тому же поводу, высказанное тоже в мемуарной повести, но написанной через двадцать лет после «Железной женщины»:

(Мура)…по-французски говорила плохо, но зато обладала завидным чутьём на хороший письменный язык, и уж журналистский-то стиль она прекрасно чувствовала, а потому очень умело правила тексты. Мои, например, статьи баронесса безжалостно кромсала вдоль и поперёк, вносила в них уйму правки, и они всегда от этого только выигрывали…

Два прямо противоположных мнения Причём положительную оценку Муриных профессиональных качеств дал коренной француз, к тому же вполне компетентный именно в обсуждаемой области (он со временем стал знаменитым автором нескольких популярных во Франции книг). А главное — он, как того и хотелось бы Нине Берберовой, живой свидетель, поскольку на протяжении трёх последних лет войны был с сотрудниками редакции «Свободной Франции» лично и хорошо знаком, дружил с ними. Речь — о генерале Пьере Галлуа (Pierre Marie Gallois; 1911–2010), знаменитом военном теоретике и соавторе французской ядерной доктрины, одном из тех немногих писателей-полемистов, кого французы причисляют к «плеяде великих стратегических мыслителей Франции второй половины XX века». Начиная с 1943 г., Пьер Галлуа, тогда ещё в чине капитана, служил штурманом в одном из двух французских эскадронов дальних бомбардировщиков в составе ВВС Великобритании. Его часть базировалась на севере Англии, в Элвингтоне, возле Йорка, и он нередко написанные в перерывах между боевыми вылетами статьи прямо оттуда и надиктовывал Муре по телефону В 1999 г. вышла его книга воспоминаний Le sablier du siecle: temoignages («Песочные часы века. Свидетельства»), в которой он «Свободной Франции» и сотрудникам её лондонской редакции посвятил большую отдельную главу.

Кроме того, в 1970-х гг. ни один специалист и тем более летописец европейской высокой политики и её новейшей истории генерала Пьера Галлуа не знать просто не мог. Он и сам-то по себе был уже давно известен благодаря своим книгам (писать он начал и стал популярным сразу после войны), да ещё к тому же являлся близким соратником Мари-Франс Гаро и Пьера Жюйе, двух самых влиятельных деятелей в мире французской реальной политики 1970-х гг.[141] То есть в те годы (и даже гораздо позже, вплоть до 2000-х) один из столь ценных свидетелей, друг и близкий соратник Муры в «Свободной Франции» Пьер Галлуа, вопреки утверждениям Нины Берберовой, никуда не «исчез»; наоборот, пребывал в добром здравии и был вовсю активен и всем хорошо известен на французском общественном и литературном поприще. Был к тому же с готовностью доступен для бесед о былом со всеми интересовавшимися летописцами, о чём наглядно свидетельствуют многочисленные и подробные интервью, которые он год за годом и практически до самой смерти охотно давал журналистам и историкам.

В таком случае неизбежно и сразу возникает теперь уже совсем неудобный для Нины Берберовой вопрос: на основании чего она составила своё, судя по всему, явно ошибочное мнение? Следующий, даже ещё более неудобный вопрос: как могла Нина Берберова, если судить по её же словам, не знать, что во Франции жив-здоров ставший после войны весьма знаменитым близкий соратник Муры, один из постоянных авторов «Свободной Франции», подпись которого к тому же в последний год войны даже стояла под редакционными статьями? Должна же она была раздобыть и хотя бы пролистать подшивку журнала, над изданием которого героиня её романа трудилась целых шесть лет? Должна была поинтересоваться, с кем именно Мура все эти годы работала и, наверное, дружила (как оно обычно в редакциях бывает)?

Отвечать на эти вопросы сложно. Тем более, что о личных мотивациях Нины Берберовой мы, естественно, уже больше никогда ничего нового наверняка не узнаем.

НИНА Берберова в ту пору написала (курсив мой):

(Начиная с середины 1960-х гг.), 10 лет я ждала — не будет ли что-нибудь сказано о ней (о Муре. — А.Б.)…

Это при том, что именно тогда, в середине 1960-х гг. отставной генерал Пьер Галлуа жил в пригороде Парижа Нёйи не просто в одном доме, а в соседних квартирах с Андре Лабартом и его семьёй, а неподалёку от них в том же квартале жили и ещё два его соратника, бывшие ведущие сотрудники редакции «Свободной Франции» — штатный военный обозреватель журнала Станислас Шиманчик по прозвищу «Старо» и его спутница в Лондоне, «женщина его жизни» и одновременно корреспондент и редактор журнала Марта Лекутр.

____________________

Stanislas Szymanczyk, «Stacho», и Martha Lecoutre. Станислас Шиманчик умер в 1967 г.; Марта Лекутр пережила его на несколько лет. Оба похоронены рядом на кладбище Нёйи.

Французские военные историки считают С. Шиманчика — поляка, не умевшего даже как следует писать по-французски — одним из своих лучших аналитиков времён Второй мировой войны и объясняют выдающийся успех журнала «Свободная Франция» в значительной степени именно ее подробными ежемесячными обзорами текущего положения на фронтах.

Свои статьи С. Шиманчик писал на немецком, поскольку владел им намного лучше, чем французским или английским. Потом их переводили на французский его секретарь, молодая немецкая адвокатесса Е. Gomperzt (со временем принявшая британское подданство и сменившая фамилию и имя на Evi Underhill), свободно владевший немецким Рэйме(?) Арон, а ближе к концу войны Пьер Галлуа и ещё иногда Мура с Mapтой общими усилиями.

___________________

В 1967 г. и Лабарт, и Марта, и Старо были ещё живы и поддерживали с Пьером Галлуа добрые приятельские отношения. Так что если бы Берберова тогда обратилась к любому из них с просьбой о встрече — можно не сомневаться, что она получила бы возможность пообщаться с ними со всеми сразу и смогла бы многое узнать о Муре из первых рук. Как она умудрилась упустить такой уникальный, удивительный шанс одним махом поймать сразу аж четырёх «зайцев» (живых свидетелей) — понять невозможно.

Но она его, тем не менее, упустила. Из-за чего явно пострадал ею же заявленный главный принцип её работы: «быть точной и держаться фактической стороны темы;…быть объективной, каким, вероятно, должен быть биограф».

Потому что, так и не дождавшись ничьих свидетельств, она, например, не указывая свой источник, написала (курсив мой):

Мура отдала шесть лет работы группе Лабарта (с 1940 по 1945 г. — А.Б.). Она в эти военные годы осуществляла связь между кабинетом Локкарта и редакцией Лабарта…

А ведь если бы и правда объективно держалась фактической стороны, то должна была бы написать так же, как позднее, исподволь поправляя её в своих мемуарах написал Пьер Галлуа (непосредственный участник событий):

…роль главного редактора исполнял Рэймон Арон… (но в 1943 г.) в редакции он появлялся всё реже и реже. А Лабарт к тому времени уже уехал в Соединённые Штаты и там основал другой свой журнал (Tricolor). В результате так получилось, что фактически редактировали «Свободную Францию» на пару Старо и Будберг (т. е. Мура — А.Б.), и ещё к ним периодически присоединялась Марта Лекутр… Эта команда и решала, какие темы выбрать для очередного номера, каким авторам предложить написать статьи, и таким образом обеспечивала «производство» журнала.

Стоит, по-моему, добавить и ещё одно воспоминание генерала Галлуа (в копилку дня будущей, уже не только на словах объективной биографии Марии Игнатьевны Будберг):

На вид (Мура) своей репутации никак не соответствовала, трудно было понять, из-за чего кипели страсти и рождались привязанности, о которых тогда столько судачили… Припухшее лицо, обильная седина, немалый животик и тонкие ножки… Но зато какой у неё был взгляд, какой глубокий грудной голос с неподдельно тёплым звучанием, какая выразительная речь. На французском она говорила не очень хорошо, но зато тексты правила отменно. Схватывала всё на лету и тут же высказывала своё суждение… В редакции она переходила из одного кабинета в другой, организуя слаженную работу своей команды…

И ещё вот в копилку мнение тоже живого свидетеля, лучшего военного теоретика и аналитика Франции в военные годы, шесть лет проработавшего в Муриной «команде» (курсив мой):

…как с восторгом говорил Старо, она умела читать, думать и формулировать осмысленное….

В связи с чем опять сразу в памяти всплывают Морис Бэринг и Максим Горький, Робин Брюс Локкарт и Леонид Красин, Герберт Уэллс и Дафф Купер, и снова в ход мысли вмешивается неудовлетворённое любопытство: за что же всё-таки, в действительности, все эти выдающиеся, каждый по-своему уникальные мужчины так ценили Муру — неизменно на протяжении всей её жизни?

«Вы стойте там, я буду вас любить на расстоянии»

НО не менее настойчиво повторяется у меня в голове и другой вопрос: почему Нина Берберова не захотела, даже не попробовала разобраться, какова была Мурина настоящая роль в «Свободной Франции»? Зачем ограничилась примитивной и к тому же довольно злобной отговоркой насчёт устроенного по блату на тёплое место «эксперта по русским вопросам», по совместительству стукача?

Понятно, правда, что сегодня на поставленные таким образом вопросы ответа уже не будет. Потому формулирую я их для себя несколько иначе: По какому критерию Нина Берберова отбирала персонажей для своего рассказа о Муре? То есть использую теперь уже более развёрнуто всё тот же приём, что уже пригодился, когда сопоставлял, что британские журналисты дружно цитировали, а что так же дружно не цитировали из рассекреченных документов МИ5 о Муре.

Получается примерно вот что.

В читательских отзывах на американское (на английском языке) издание «Железной женщины» с разной степенью осуждения звучит одна и та же мысль: в книге столько самых разных персонажей, что разобраться, кто есть кто, и тем более запомнить их — практически невозможно. Один американский рецензент суммировал это так:

Раздражало при чтении постоянное щеголяние именами.

Самая простая причина здесь, конечно, в том, что американские переводчики «Железной женщины» взяли за основу уже ранее сделанный во Франции перевод, в котором французские издатели текст по сравнению с русским оригиналом Берберовой сократили почти на треть, в основном за счёт удаления рассказов о событиях, «вне России уже давно известных». Получилась у них в результате биографическая повесть небольшого объёма — вся книга, включая справочный аппарат, уместилась на 360 страницах малого формата. Но даже после такого сокращения остался «Перечень имён» (Index of names) на пятидесяти страницах, и в нём — около шестисот персоналий. Образно выражаясь, и в сильно сокращённом виде каждая седьмая страница в книге — это по-прежнему просто перечень новых имён, прозвучавших на шести предыдущих страницах.

Всё тот же рецензент написал:

Такое впечатление, что Берберова упомянула вообще всех, с кем Мура когда-нибудь имела дело; независимо от того, присутствовали они в её жизни несколько дней или целое десятилетие.

Понятно, что даже если бы Берберова и захотела, упомянуть всех она всё равно не смогла бы: Мура в своей-то перенасыщенной жизни наверняка пересеклась не со многими сотнями, а со многими тысячами людей. Но логично предположить, что, коли рассказ у Берберовой действующими лицами укомплектован под завязку, значит, всех, кто прожил рядом с Мурой «целое десятилетие», она уж точно должна была упомянуть, а вот из остальных всё-таки по какому-то принципу отобрать только тех, кто ей в её повести был наиболее полезен и нужен.

Тем более удивляет, что Нина Берберова этот самоочевидный критерий не применяла. Наоборот, как хорошо видно на примере её рассказа о работе Муры в «Свободной Франции» — она каким-то непостижимым образом, зачем-то, последовательно одного за другим отсеивала не случайных и не второстепенных, а, наоборот, самых, казалось бы, нужных кандидатов на серьёзную роль в её повествовании.

Вот она неоднократно и с явной симпатией подчеркнула выдающуюся роль Андрэ Лабарта: журнал был — детище «группы Лабарта», издавала его все шесть военных лет — «редакция Лабарта», и т. д. А ведь на деле-то всё обстояло не совсем так, и, чтобы разобраться и восстановить реальный ход событий, от исследователя в Европе или в США в 1980 г. особого труда не требовалось (про общеизвестную роль Пьера Галлуа и Станисласа Шиманчика и про восторженную оценку, которую они получили во Франции, уже сказано выше).

Единственное, о чём в 1970-х гт. легкодоступной информации ещё не было — это что журнал был создан отнюдь не по инициативе генерала де Голля, а по желанию и при финансовой поддержке «английской разведки». Вот как об этом написал в своих мемуарах Пьер Галлуа:

Только лет через десять после Победы, уже когда Марта Лекутр издавала в Париже журнал «Созвездие», она как-то однажды призналась мне, что летом 1940 года британские спецслужбы вышли на Арона и Лабарта и предложили им организовать издание журнала, призванного высоко нести факел демократии, чтобы у генерала де Голля не складывалось впечатление, будто он единственный выступает от имени всей Франции… С этой целью (британская спецслужба. —А.Б.) готова была выделить несколько тысяч фунтов стерлингов… первый взнос составил, если мне память не изменяет, 6 000 фунтов стерлингов…

Об этих деньгах британских спецслужб Берберова в середине 1970-х гг. могла ещё и не узнать. Но вот то, что Андрэ Лабарт создавал журнал не сам, а вдвоём с Рэймоном Ароном — это уже никаким секретом никогда и ни для кого не являлось. Как и то, что Рэймон Арон лично участвовал в редактировании журнала гораздо дольше Лабарта (хотя и он, начиная с 1943 г., тоже постепенно отходил от дел, и его отлучки становились всё более продолжительными).

___________________

Raymond Aron (1905–1983). Знаменитый французский журналист, публицист и философ, «вечный оппонент» Жана-Поля Сартра (они учились в одном ВУЗе, были однокурсниками). До войны и даже во время неё считалось, что Арон, как и Сартр, принадлежал к левым политическим силам. Но после войны, начиная с 1947 г. он тридцать лет бессменно проработал в главной газете французских правых сил «Фигаро», был её ведущим политическим обозревателем и в разные годы даже входил в состав её руководящих органов. С 1977 г. и до своей смерти в 1983 г. — председательствовал в руководящем совете общественно-политического еженедельника «Экспресс» (той же политической направленности и принадлежности, что и газета «Фигаро»). Вообще всю вторую половину своей жизни был хорошо известен своими последовательными и принципиальными про-атлантическими взглядами.

_____________________

При том, что именно Рэймон Арон — а не Андрэ Лабарт — числился главным редактором журнала, очевидно, что именно с ним, а не с Лабартом Мура в первую очередь и сотрудничала в редакции; повседневно, на протяжении нескольких лет. Арон к тому же в 1960 г. непосредственно участвовал в издании самой известной книги Пьера Галлуа «Стратегия ядерной эпохи»: генерал Галлуа, служивший тогда в руководящих струкгурах НАТО, сам позднее признавался, что книгу написал по настоянию Арона, который потом и издал её, сопроводив собственной вступительной статьёй. В 1970-х гг. Рэймон Арон, как и Пьер Галлуа, по-прежнему пребывал в добром здравии, тоже никуда не «исчезал», был широко известен далеко за пределами Франции и тоже оставался вполне доступен для встреч и интервью. А Нина Берберова опять ничего этого не заметила, и с Рэймоном Ароном встретиться не захотела, и даже упомянуть его в своём рассказе не удосужилась.

НО всё-таки труднее всего понять, почему Нина Берберова решила ни слова не молвить о Марте Лекутр. Не просто потому, что Мура и Марта, делая общее дело фактически прожили бок о бок шесть долгих военных лет, а потому ещё, что поразительно, невероятно схожи их судьбы. Схожи настолько, что с точки зрения заинтересованного читателя добросовестный биограф уже просто не имеет права оставлять такое уникальное совпадение без внимания.

В дневнике заместителя Генерального директора МИ5 Гая Лидделла 13 августа 1940 г. сделана среди прочего вот такая запись:

Обозначилось заслуживающее внимания дело. У нас несколько лет назад были зарегистрированы сведения, что некто Станислас Сеймоничик (Stanislas Seymoniczyk), также известный под целым рядом других фамилий, являлся сотрудником либо ОПТУ, либо 4-го Управления. После поражения Франции (летом 1940 г. — А.Б.) он сумел в общем потоке беженцев перебраться сюда к нам. С ним вместе прибыла женщина по имени Алта Лекутр (Alta Lecoutre). Сейчас они оба нашли прибежище у де Голля, женщина служит секретарём у Лабарта который, вроде бы, отвечает за техническое обеспечение. На Лабарта уже имелись ранее сведения, поскольку он был глубоко вовлечён со стороны Москвы в тайную торговлю оружием с Испанией. Похоже, наклёвывается нечто интересное.

Андрэ Лабарт, действительно, в 1936 г. вместе с Пьером Котом побывал в Испании и затем до 1938 г. возглавлял в его министерстве техническую службу вооружений. С конца июня и по начало сентября 1940 г. в гражданской администрации де Голля в изгнании (в Лондоне) Лабарт, действительно, занимался вопросами материально-технического обеспечения. По поводу сведений, которые ранее уже имелись у британской контрразведки на Лабарта, возможная подсказка есть в книге Павла Судоплатова, который пишет:

Группа Серебрянского блестяще проявила себя в тайных поставках новейших самолетов из Франции в республиканскую Испанию в 1937 г.

___________________

Группа Серебрянского — или официально «Специальная группа особого назначения» (СГОН) — это (выделение шрифтом моё):

«Особая группа при наркоме внутренних дел, непосредственно находящаяся в его подчинении и глубоко законспирированная. В ее задачу входило создание резервной сети нелегалов для проведения диверсионных операций в тылах противника в Западной Европе, на Ближнем Востоке, Китае и США в случае войны.»

То есть и структурно, и функционально эта группа в системе советских разведслужб являлась довольно близким аналогом Организации Z Клода Дэнси.

___________________

За время войны к уже имевшимся компрометирующим сведениям добавились, видимо, и ещё какие-то косвенные улики. Потому историки спецслужб до сих пор так и не могут решить окончательно, были Андрэ Лабарт и Марта Лекутр «советскими агентами» или не были.

Тем временем, как раз тогда, когда руководитель британский контрразведки Гай Лидделл письменно оформлял у себя в дневнике свои первые подозрения в отношении Марты Лекутр, кто-то из британской разведки уже договаривался с её покровителем Лабартом о выделении им крупной суммы денег для создания по сути оппозиционного де Голлю издания.

___________________

При этом как минимум один автор указывает — правда, не сообщая источника — что эти деньги французам передала непосредственно баронесса Будберг. Можно было бы и не обращать внимания на его «голые» слова, но ведь в деле, которое вели на Муру в ведомстве Гая Лидделла, значилось дословно, что она «устраивала заговор с целью отстранить генерала де Голля от руководства Движением Свободная Франция». Так что ничего как следует не понятно, и остаётся только взять зависший вопрос на заметку в надежде, что ещё будет у Муры когда-нибудь настоящий биограф, и что он-то до всего честь по чести докопается и всё расскажет.

____________________

Такое одинаково противоположное суждение двух разных британских спецслужб о двух разных женщинах из одной и той же журнальной редакции уже само по себе достаточно увлекательно и оправдывает самое пристальное к себе внимание. Но и на нём сходство судеб Марты и Муры ещё не заканчивается.

Вот что рассказал о Марте хорошо знавший её Пьер Галлуа.

В 1920-х гг., на очередной праздничной демонстрации в Москве Алта Кац (имя Марта и фамилию Лекутр она взяла позднее) возглавляла колонну польской коммунистической молодёжи. На неё обратил внимание Сталин (по воспоминаниям, Марта вдобавок ко многим другим своим качествам была ещё и просто красивой женщиной), и она получила приглашение в Кремль. Впоследствии ей довелось «общаться со многими творцами Истории, а для некоторых она даже послужила источником вдохновения…».

И ещё:

Марта занималась журналистикой, переводом, разведкой, издательской деятельностью, попеременно и вперемешку… безудержно влекомая превратностями неутолимой политической страсти из Вены в Берлин, оттуда в Москву, потом в Копенгаген, в Париж, в Нью-Йорк, в Лондон… без устали меняя одну личность на другую, а за счёт фиктивных браков — и национальность тоже…

Где тут кончается Марта и начинается Мура — и наоборот? Где проходит и есть ли вообще грань между этими двумя железными женщинами? Кто именно были влюблённые теперь ещё и в Марту «творцы Истории»?

Как могла Нина Берберова не ухватиться накрепко за такой-то уникальный биографический диптих?

ПОВТОРЮ: просто в неведение Берберовой — в данном случае о присутствии в Жизни Муры так удивительно на неё похожей Марты Лекутр — верится с трудом. И потому единственный разумный ответ мне видится только тот же, что и в случае с труднообъяснимым спонтанным единодушием британских журналистов. А именно: Нина Берберова строго следовала какому-то правилу, ей известному, а рядовому читателю — нет; то есть такому, какое принято называть неписаным. Нарушение которого Берберова, по-моему, как раз и квалифицировала — правда, крайне неточно — как «беззаконие».

По поводу этого слова, начитавшись её более поздних текстов и привыкнув таким образом к особенностям языка Нины Берберовой, уже прожившей к моменту написания «Железной женщины» тридцать лет в США, я почти уверен, что на самом деле она в уме, подсознательно пыталась — безуспешно — найти русский аналог английскому слову arbitrariness. Ведь оно, действительно, в своём самом распространённом смысле означает по-русски беззаконие, то есть «пренебрежение общепринятыми законами и нормами». Но одновременно у него специально для данного контекста есть и другое, гораздо более точное значение, которое по-русски «беззаконием» уже не называют. Это — описательно — «мнение, которое его выразитель почему-либо отказывается подтверждать объективными доказательствами». Так что вариант, гораздо более точный, чем использованный у Берберовой в тексте, был бы — «голословное утверждение». Но он очевидно и предательски красноречив и слишком уж прозрачен:

«Я бы, может, и рассказала бы больше, да не хочу никого ни в чём голословно обвинять…»

(Возможно, потому Берберова и отказалась от этого варианта.)

Короче говоря, когда Берберова в «Предисловии» подчеркнула, что из всего, ей о Муре известного, она не включила в свой рассказ только то, о чём говорить вслух — это уже «беззаконие», она, скорее всего, не имела в виду лишь какие-то юридически оформленные запреты, которые нам всем надлежит соблюдать. Она, если судить по тому, какие конкретно факты в её рассказе отсутствуют, оговорила, что по какой-то внеюридической причине не хочет и не станет какие-то ей известные вещи прилюдно объяснять и обосновывать: не с руки ей даже просто упоминать о них.

Скажем, сегодня ни один британский закон никому не запрещает порассуждать при желании — что дома на кухне, что прилюдно — о том, почему по мнению британских спецслужб на рубеже 1920-х гг. Герберт Уэллс уже самой своей персоной представлял какую-то конкретную опасность для британской империи. Тем не менее, через сто лет, уже в XXI веке все британские журналисты всего-то совсем чуть-чуть, но зато дружно и одинаково всё по-прежнему редактируют фразу архивариусов как раз так, чтобы любой даже намёк на подобное рассуждение исключить. И, значит, реально существует — не в стране или в мире вообще, а в их ремесле — какое-то правило, которое именно им именно такие «разговорчики в строю» о настоящей роли Уэллса запрещает.

Точно так же и у Берберовой. Когда она на своём чудном эзоповом языке старательно не называет пока ещё официально засекреченную спецслужбу — она, действительно, пытается избежать именно беззакония. Но когда она решает не вспоминать и не упоминать о европейских знаменитостях и просто широко известных деятелях, очевидно важных для её повествования — чего она боится, коли запрещающего закона нет? Объяснение остаётся одно: в её ремесле бытует неписаное правило, и по этому правилу в кругу людей, к которому Нина Берберова себя причисляет, о чём-то, что с указанными деятелями и знаменитостями связано и что имело самое прямое отношение к судьбе Муры, говорить вслух, то есть при посторонних, не принято, а то и вовсе нельзя.

Соответственно это «что-то» и есть «анонимные» события, которым на самом деле посвящён берберовский roman à clef.

МАРТА Лекутр, тогда ещё Кац, в конце Первой мировой войны, как и Мура, оказалась в борьбе за выживание одна против всего мира. И ей тоже, как и Муре, повезло: очутившись вне родной Польши (в Вене), она счастливо сошлась с талантливым соотечественником (Старо), тогда уже посвятившим своё журналистское и публицистическое перо делу мировой революции. Вместе они перебрались в Берлин, где им опять повезло: их сразу взяла под свою опеку Роза Люксембург. Старо принялся писать для её газеты «Красное знамя» (Rote Fahne), а Марта стала сотрудницей постпредства Советской России.

После прихода к власти нацистов Марта и Старо уехали во Францию, где приняли активное участие в деятельности поддержанного коммунистами в основном франко-английского Всемирного объединения за мир. Французским сопредседателем Объединения был тогдашний министр авиции Пьер Кот, в ведомстве которого Андрэ Лабарт тогда же организовывал тайные поставки оружия испанским республиканцам. В 1940 г., после поражения Франции, они все вместе перебрались в Лондон и взялись за работу, предложенную им британской разведкой — издание журнала «Свободная Франция».

Почему Нине Берберовой во всей честной компании «приглянулся» один Андрэ Лабарт, которого она неоднократно и с явной симпатией помянула? Чем он выгодно отличался от гораздо более близких Муре и тем не менее в повести намеренно забытых Марты Лекутр и Станисласа Шиманчика?

Ответ (по-моему): Лабарт не был связан со Всемирным объединением за мир и вообще до начала войны пропагандистской деятельностью не занимался.

Тут важно понять специфику Всемирного объединения и работы Марты и Старо в 1920-1930-х гг. Само Объединение — Rassemblement universel pour la paix (RUP) или по-английски The International Peace Campaign — это международная, формально внепартийная ассоциация, организационно оформившаяся в 1936 г. дабы способствовать достижению целей Лиги наций и просуществовавшая вплоть до начала Второй мировой войны (полностью ликвидирована в 1941 г.). Сопредседателем с британской стороны являлся Роберт Сесил (Lord Cecil of Chelwood), лауреат Нобелевской премии (1937 г.), сын всесильного британского премьер-министра Роберта Солсбери и двоюродный брат тоже премьер-министра Артура Балфура, соратник лорда Милнера, Герберта Уэллса и Хэлфорда Макиндера по фабианскому клубу Coefficients: то есть самый что ни на есть центральный столп английского истэблишмента и международного социал-империализма. Тем не менее, Мало того, что со-председателем у него был откровенно про-советский политический деятель Пьер Кот, так ещё и должность их бессменного Международного секретаря занимал профессиональный пропагандист Луи Доливе[142], обеспечивавший негласную постоянную связь и сотрудничество их Объединения с западноевропейским  пропагандистским   аппаратом   Коминтерна   под   руководством  Вилли   Мюнценберга   На   Доливе   и   Мюнценберга   и   работали   тогда   Марта  и  Старо.

Лабарт же подобных связей с Коммунистическим интернационалом и его пропагандистским аппаратом 1920-1930-х гг. не имел. А именно любая причастность к Коминтерну и составляла, по-моему, критерий, по которому Нина Берберова выбраковывала из своего рассказа персонажей, или по крайней мере какую-то важную часть их биографий.

Мура на протяжении как минимум пятнадцати лет — сначала работая в 1920-х гг. с Горьким и затем в 1930-х гг. с Уэллсом в его ПЕН-Клубе — постоянно лично участвовала на самом высоком уровне в организации и проведении различных коминтерновских пропагандистских мероприятий, в том числе долгосрочных проектов. А у Нины Берберовой каким-то непонятным образом нет даже мало-мальски подробного разговора о «Коминтерне» или «Коммунистическом интернационале»; у неё вообще сами эти слова в повести отсутствуют.

___________________

Чтобы было понятно, почему я думаю, что дело не просто в личных антипатиях или разнящихся политических взглядах, а именно в соблюдении неписаных правил, приведу конкретный пример.

Саломе Андроникова, как и Александр Гальперн, и их подруга Мура, до конца жизни славилась в Лондонском «свете» своими левыми, даже просоветскими взглядами. Как не забывали подчеркнуть с прозрачным намёком некоторые современники Гальпернов: «Их дом был единственный, который КГБ разрешало посещать приезжавшим из Москвы в Лондон советским писателям.» Так что, казалось бы, можно понять, почему Берберова предпочла с Андрониковой дела не иметь — пусть даже в ущерб затеянному изысканию; но по-моему — нет, нельзя.

Оксфордский профессор с мировым именем Исайя Берлин знаменит своими консервативными, отнюдь не про-советскими взглядами. Однако же вот как он начал некролог, посвящённый княгине Андрониковой[143]:

Александр Яковлевич Гальперн и его супруга Саломея Николаевна были одни из самых интересных людей, каких я когда-либо знал. Постепенно у нас установились тесные дружеские отношения, хотя я никогда не разделял их взглядов — ни его, ни её, ни в политике, ни в литературе — то бишь не разделял их суждений о книгах, лицах и ситуациях, а уж особенно о политических режимах. Но это нисколько не мешало мне регулярно бывать у них и всякий раз, неизменно наслаждаться их обществом — сначала их обоих, а после смерти Александра одной овдовевшей Саломеи Николаевны.

Так что всё возможно между достойными людьми, не обременёнными никакими иными правилами, кроме правил чести.

«Я вас ненавижу. Ненавижу!»

ВОТ Берберова рассказала, как Горький на рубеже 1930-х гг. активно сотрудничал на европейском общественном антивоенном поприще с Роменом Ролланом, Гербертом Уэллсом, Анри Барбюссом, Альбертом Эйнштейном и прочими тогдашними левыми интеллектуалами с легендарными мировыми именами, и как Мура вела всю его связанную с этим деловую переписку и рабочие контакты. Но ведь это Берберова в данном контексте просто перечислила традиционных «свадебных генералов» всемирного движения борцов за мир. О тех же, с кем Мура не один год взаимодействовала уже на своём практическом, исполнительском уровне, она, наоборот, не сказала ни слова; не захотела даже ни одного из них хотя бы просто назвать по имени.

А ведь это, например, редактор и составитель подготовленного ими всеми сообща в 1929 г. сборника Volksbuch 1930[144], один из ближайших соратников Вилли Мюнценберга Отто Кац[145] — личность сегодня, конечно, подзабытая, но в своё-то время весьма знаменитая. Он, среди прочего, как и представлявшая Горького Мура, участвовал в 1932 г. в подготовке съезда борцов за мир в Амстердаме. Он же являлся ведущим редактором самого знаменитого проекта В. Мюнценберга — вышедшей в сентябре 1933 г. «Коричневой книги о поджоге Рейхстага и гитлеровском терроре» (её сразу перевели на пару десятков языков и издали по всему миру чуть ли не полумиллионным тиражом). Тогда же, одновременно с выходом книги Отто Кац и его покровители в Лондоне организовали независимое международное расследование обстоятельств поджога (точный прообраз того показательного псевдопроцесса, что организовали через четыре года в США и Койоакане для рассмотрения «московских» обвинений против Троцкого). Активное участие в проведении этого расследования принимали в Лондоне самые разные политические и общественные деятели, в том числе Герберт Уэллс; причём как раз тогда, когда Мура окончательно перебралась от Горького к Уэллсу и стала теперь уже его незаменимой помощницей, ответственной за всю его «деловую текучку».

Или вот Берберова оказала Александру Корде редкую в её повествовании честь и написала его подробный — по её мёркам — развёрнутый портрет. Но всё равно ни словом не обмолвилась о том, что у себя дома в Венгрии, во время революции в 1919 г. Корда входил в состав революционного советского правительства и под началом народного комиссара культуры Дьёрдя Лукача (Georg или Gyorgy Lukacs) руководил национализацией венгерской киноиндустрии. Причём Дьёрдь Лукач, тогдашний руководитель и наставник Александра Корды — это один из учредителей коминтерновского Института социальных исследований, знаменитого своими выдающимися и до сих пор актуальными наработками в области психологии пропаганды.[146]

В 1920 г., после прихода к власти диктатора Миклоша Хорти Александр Корда, естественно, попал в тюрьму. Позднее (в 1952 г.) он сам рассказал в одном из интервью, что его освободили и отпустили за границу после того, как в дело активно вмешался некий «британский агент». После чего коминтерновец Александр Корда и очутился в конце концов в Лондоне, на службе в частной разведке британского истэблишмента.

Естественно, сразу вспоминается как две капли воды похожее освобождение из парижской тюрьмы и чуть ли не триумфальное прибытие в Лондон Максима Литвинова в 1908 г.

Причём сегодня даже можно отчасти представить себе, по каким соображениям в реальной жизни такие труднообъяснимые с точки зрения обывателя события могли приключаться, поскольку недавно (в 2001 г.) в Великобритании рассекретили вот такой факт. Мурин директор на фирме у Александра Корды, доверенное лицо для особых поручений у лидеров делового мира США, соратник сэра Уинстона Черчилля и барона Ванситгарта, создатель пресловутой «частной разведки британской элиты» — Организации Z — Клод Дэнси в апреле 1917 г был членом первой британской правительственной делегации на высшем уровне, посетившей США (в делегацию входили министр иностранных дел Артур Балфур и командующие родов войск, а Клод Дэнси представлял разведслужбы Королевства).

Делегация отбыла из Шотландии в Нью-Йорк на борту корабля Olympic 11 апреля 1917 г. 20 апреля Olympic зашёл в канадский порт Галифакс. А перед этим, незадолго до его отплытия ещё из Шотландии, 22 марта ведомство Клода Дэнси получило следующее донесение от своего агента в Нью-Йорке (курсив мой):

Здесь отмечена повышенная активность социалистов, намеревающихся вернуть Социал-революционеров в Россию… Их цель там будет заключаться в том, чтобы учредить Республику и дать начало движению за заключение мира, а также способствовать началу Социалистических революций в других странах, в том числе в Соединённых Штатах.

Агент при этом указал, что основной лидер отъезжавших из Штатов в Россию — Троцкий.

Ещё через несколько дней тот же агент тоже телеграммой в Лондон уведомил, что Троцкий отплыл, «имея с собой 10 000 долл. США, собранных социалистами и немцами»…

По указанию агента канадские (т. е. британские имперские) власти судно с будущими коминтерновцами по его прибытии в порт Галифакс задержали, а Троцкого и ещё пятерых его соратников взяли под арест.

В связи с чем Клод Дэнси воспользовался стоянкой Olympic в Галифаксе, чтобы самому прямо на месте разобраться в деле. Позднее в официальном отчёте он свои действия изложил следующим образом:

Я заявил капитану Малкинсу, наблюдающему офицеру разведки ВМС (в Галифаксе. — А.Б.), что на мой взгляд новое российское (т. е. Временное. — А.Б.) правительство немедленно затребует освобождения Троцкого, и что оснований его дальше задерживать у нас нет. Если только мы не уверены полностью в источниках информации, уличающей его, лучше будет его отпустить…

Развязка этой истории изложена следующим образом:

Резидент… в Нью-Йорке Вильям Вайзман уведомил Дэнси, что информация, изобличающая Троцкого, получена от «заслуживающего полностью доверия» русского агента.

Дэнси в ответ в своём отчёте написал (курсив мой):

Я задал несколько вопросов об этом русском, и у меня сложилось впечатление, что он вполне мог быть провокатором на службе у царской Охранки. Я дал Вайзману знать, что ему лучше от этого агента немедленно избавиться, и он ответил, что так и поступит без промедления.

В результате всего через четыре недели после ареста Троцкий и его попутчики-революционеры были освобождены и уехали в Россию строить Коммунистический Интернационал, как их на то и подвигали «американские социалисты» и «немцы» (если использовать тогдашнюю терминологию британских спецслужб).

Судя по использованным в его отчёте формулировкам, с точки зрения Клода Дэнси и тех, кому был адресован его отчёт, «царская Охранка» (контрразведка Российской империи, точный аналог британской МИ5) была организацией по крайней мере недружественной, а то и вовсе враждебной; но вот зато строительство Коммунистического интернационала неким странным образом было делом вполне безобидным. Это при том, что Клод Дэнси в МИ5 занимал должность заместителя Генерального директора, отчёт его был адресован правительству Великобритании, а она, как известно, к моменту событий ещё числилась, по крайней мере на бумаге, союзницей русского царя и непримиримым врагом любого социализма.

ВОЗВРАЩАЮСЬ к «Свободной Франции», к ещё одному связанному с ней совпадению и пересечению судеб.

В 1930-х гг. Коминтерн сначала открыто, а затем в основном через подставные организации осуществил несколько крупных, по сути однотипных международных пропагандистских проектов. В них главной целью декларировалась борьба за мир, а средством достижения цели в той или иной форме служили призывы к борьбе с фашизмом (тоталитаризмом) вообще и с нацистами в Германии в частности. Уже упомянутое выше Всемирное объединение за мир было одним из таких проектов более позднего типа; в них для обеспечения вне- или межпартийного и потому более массового характера сам Коминтерн напрямую, открыто уже не участвовал.

Более ранним и потому ещё открыто коминтерновским проектом, на базе которого и сформировалось через несколько лет Всемирное объединение, явился т. н. Всемирный комитет но борьбе с войной. Этот Комитет был учреждён в 1932 г. по результатам очередного съезда «борцов за мир» в Амстердаме, созванного по инициативе многих тогдашних видных деятелей, которые и вошли в состав Комитета: Альберта Эйнштейна, Бертрана Расселла и многих других, в том числе — А.М. Горького.

Переписку и прочие дела Горького, включая деловые встречи и переговоры в разных столицах Европы, тогда ещё вела Мура. Соответственно, повседневные и практические вопросы взаимоотношений Горького с Комитетом решала именно она, взаимодействуя, видимо, в первую очередь с ответственным секретарём Комитета (для исполнения как раз этой функции ответственные секретари и существуют).

Ответственным секретарём Комитета являлся ещё один ближайший соратник Вилли Мюнценберга — видный немецкий коминтерновец Альфред Курелла. А он в начале 1920-х гг. не только входил в состав ИККИ (Исполнительного комитета III Коминтерна), но и работал в редакции «Красного знамени» (Rote Fahne), то есть — вместе со Станисласом Шиманчиком. который вскоре после создания Всемирного комитета по борьбе с войной приехал с Мартой к Курелле в Париж, и там они оба активно включились в работу.

Другими словами, Мура должна была быть хорошо знакома не только с Вилли Мюнценбергом и Отто Кацем, но и со Старо, и с Мартой, как минимум с начала 1930-х гг. И работа этой дружной польской пары в Коминтерне, в самом сердце его пропагандистского аппарата никаким секретом для Муры не являлась. А поскольку в таком случае не должно это было быть секретом и для Брюса Локкарта и всех остальных Муриных «контактов» в Лондоне, то как раз их общим знакомством и посвящённостью в старые коминтерновские секреты вполне может объясняться, почему предложение британских спецслужб издавать «Свободную Францию» было сделано именно им — как доверенным и проверенным людям — и именно через Муру.

Совпадение же в данном случае вот какое.

Пьер Галлуа в своих мемуарах неоднократно подчёркивал, что С. Шиманчик был персонаж «несколько таинственный», «загадочный», но при этом «удивительно много знающий» и «владеющий колоссальной по объёму информацией» о европейских военно-политических реалиях, благодаря чему и писал свои «безошибочные», «прозорливые» и «точные» обзоры и — реже — прогнозы. Причём в «Свободной Франции» их печатали либо анонимно, как коллективный редакционный материал, либо под чужим именем (Пьер Галлуа конкретно назвал даже материалы, подписанные именем самого Андрэ Лабарта). Всё потому только, что Старо был со странностями и, в частности, категорически не желал подписывать свои статьи каким бы то ни было псевдонимом.

Но был у Муры в жизни и ещё один точно такой же «несколько таинственный» и «загадочный» соратник, который тоже в начале 1920-х гг. в Берлине работал в «Красном знамени», тогда же познакомился и тоже начал тесно сотрудничать с Альфредом Куреллой и Вилли Мюнценбергом, в начале 1930-х гг. тоже бежал от нацистов из Германии (в Лондон), во время лондонского расследования обстоятельств поджога Рейхстага тоже сотрудничал с Отто Кацем, вскоре тоже прославился точно тем же, чем и Старо — удивительной полнотой знания ситуации и поразительным владением военно-политической информацией — и, наконец, тексты, им написанные тоже на чужом для него языке, тоже, вроде бы, редактировала и правила Мура. Единственное, в чём он на Старо оказался непохож — его не смущала необходимость пользоваться псевдонимом, который Мура для него и придумала, как показало время — очень удачно: Эрнст Генри.

Его-то прозорливые вещие книги, упомянутые в самом начале повести, тут же и дружно разрекламировали А. Эйнштейн, Б. Расселл и проч. И туг же их, точь в точь как и «Коричневую книгу» Отто Каца, перевели в Уэллсовском международном ПЕН-Клубе на сколько-то иностранных языков и мигом распространили по всему миру. И получилось всё столь споро и быстро, вполне возможно, потому, что и эту сверхэффективную технологию продвижения пропагандистских книг в масштабах планеты, и общественные выступления за мир А. Эйниггейна и прочих его не менее знаменитых единомышленников в рамках Всемирного комитета по борьбе с войной как раз тогда координировали и курировали опытные старшие товарищи Эрнста Генри по Коминтерну, коллеги Отто Каца и Муры Альфред Курелла и Вилли Мюнценберг.

А ещё попутно повторю вопрос, на который, надеюсь, когда-нибудь какой-нибудь профессиональный биограф всё-таки даст ответ: не этих ли Муриных подопечных, Старо и Эрнста Генри (и сколько их таких коминтерновцев тогда вокруг неё ещё могло быть), имел в виду Брюс Локкарт в своей дневниковой записи про «никому неизвестных, но всегда умных иностранцев» из числа Муриных знакомых.

___________________

Получить ответ на следующий логичный вопрос надежды уже нет. Так что просто обозначаю его.

Статьи и книги, которые с точки зрения их читателей будут отражать удивительную полноту знания ситуации и поразительное владение военно-политической информацией, пописывать в уединении просто из головы, пусть даже гениальной, ни у кого не получится. Либо автор должен сам всё время находится в самой гуще событий, либо ему всегда будет нужен входящий информационный поток от кого-то другого, кто в этой гуще находится и тайно, эксклюзивно держит автора в курсе событий. Причём именно в случае, когда такой строго конфиденциальный поток существует, его источник и будет в цепях собственной безопасности требовать, чтобы первый получатель и дальнейший распространитель (автор) не раскрывал свою личность и скрывался под псевдонимом, а ещё лучше печатался анонимно (как на том и настаивал, например, Старо). Так вот мой безнадёжный вопрос в пустоту и в вечность. Откуда шёл тот уникальный информационный поток, который в 1930-х гг. и во время войны, в Лондоне, с ведома британских спецслужб и в том числе под Муриным присмотром в ПЕН-Кпубе и «Свободной Франции» обрабатывали и публично, но анонимно или под псевдонимами озвучивали известные коминтерновские пропагандисты Станислас Шиманчик и Эрнст Генри (и, видимо, какие-то ещё их коллеги)?

___________________

Стоит вспомнить и о других «печально знаменитых советских шпионах», с которыми Мура была не один год хорошо знакома и дружна, и о которых Нина Берберова, тем не менее, тоже не молвила ни слова.

Ведь, как уже было оговорено выше, внимания они заслуживают вовсе не потому, что вошли в историю знаменитыми гомосексуалистами, а потому, что накануне и во время войны были в точности, как Старо с Мартой: и британская контрразведка, которая за ними следила, и британская разведка, которая привлекла их к своей работе, прекрасно знали, что они агенты, но не советские, а — Коминтерна. Совпадает и то, что в современных рассказах о них если уж и упоминают о Коминтерне, то обязательно стараются его приравнять по смыслу к чему-то чисто «советскому».

Типичный и уже даже просто смешной пример (переводчика нижеследующих двух цитат издатели не указали):

…Морис Добб (преподаватель в Кембридже, знаменитый своими коммунистическими взглядами. — Л.Б.)…был настолько же наивен, насколько и активен. В своей кампании в поддержку тайной войны коммунистов и Коминтерна против международного фашизма (т. е. самое позднее по 21 июня 1941 года включительно. — А.Б.) он, видимо, не осознавал, что по существу занимается поиском талантливых кадров для КГБ.

Авторы приведённого текста — английский историк и английский же шпион[147] — явно не оговорились и не считают, что допустили какой-то совсем дилетантский анахронистический ляп; вот что они пишут про Эрнста Генри (которого тоже числят «советским агентом»):

…Генри никогда не соглашался публично говорить о подробностях своей карьеры разведчика. Однако в 1988 г. он в конце концов признался западному писателю, что вербовал талантливых агентов для КГБ в Кембридже в тридцатых годах…

Гос. учреждение под названием Комитет государственной безопасности (КГБ) впервые было образовано в СССР 13 марта 1954 г. (Эрнст Генри к тому времени уже почти десять лет пребывал далеко за пределами Великобритании). Сами «печально знаменитые советские шпионы»[148] (за исключением Кима Филби) всегда дружно и напрочь отрицали какой-либо «советский», т. е. в ущерб родине и в пользу СССР шпионаж (и ни один прокурор ни разу им в суде подобное нарушение закона не вменил), а свои связи с Коминтерном в тридцатых годах, наоборот, признавали и никогда даже не пытались особо скрывать. Многие из них служили в войну в британских спецслужбах и при поступлении фиксировали в личных анкетах годы, когда числились «агентами Коминтерна».[149] Из чего следует, что в 1930-1940-х гг. с их тогдашней точки зрения между «агентом Коминтерна» и «советским агентом» существовало очень серьёзное принципиальное различие.

Аналитики МИ5 времён Коминтерна могли, естественно, ошибаться в выводах, но никак не в подборе терминов; и выражались они тогда следующим образом:

…(Отто) Кац был на протяжении многих лет и остаётся по сей день ведущим членом парижского центра Коминтерна, руководящего Коммунистической деятельностью во всей Западной Европе. Он исполняет обязанности мобильного агента Коминтерна и недавно посетил Испанию и Соединённые Штаты с целью организовать там Коммунистические действия. Из этого следует, что его посещения Англии имеют серьёзную политическую подоплёку.

Естественно, что нет ни слова о КГБ, который ещё не существовал. Но ведь нет ни слова и о «печально знаменитом советском агенте», нет даже намёка на «руку Москвы».

Да вот и Мура тоже, как стало известно из архивов МИ5, говорила на своих «парти» в 1950-х гг. знакомым (британским) контрразведчикам, что Энтони Блант «тоже был Коммунистом». И это она — как бы ни хотелось сегодня британским журналистам[150] — ни в коем случае своего друга не «закладывала». Она-то ведь терминологические правила довоенных британских контрразведчиков отлично знала — в отличие от нас, с неписаными правилами незнакомых.

ВСЁ это неизбежно возвращает к мысли, что одно из главных анонимных действующих лиц в roman à clef Нины Берберовой — это Коминтерн и есть. Эту же мысль косвенно подтверждает и нарочитая недоброжелательность, что так хорошо ощутима в книге Берберовой.

Ведь, действительно, очень странно: Берберова написала книгу с откровенной неприязнью к своей героине, а в нескольких местах — как вот, например, в уже упомянутом Вступлении — и вовсе переступила грань, за которой начинается откровенное злословие. Недаром один из современных рецензентов её романа в США написал:

Упомянуто столько людей, сделано столько длинных отступлений по поводу других персонажей, что представить себе как следует, какой же Мура была в жизни, уже невозможно.

Но зато складывается чёткое представление о том, какой Мура наверняка не была. Она не была образцовой матерью… не особо ценила дружбу, и ни о ком, кроме самой себя, по-настоящему не заботилась.

Для такой серьёзной нелюбви должно было существовать какое-то очень веское основание; расцвести просто так на пустом месте она никак не могла. А в самом тексте, в книге у Берберовой, тем не менее, нет никакой достаточно серьёзной реальной причины, которая оправдывала бы такую её желчь, местами даже похожую на откровенную месть за что-то. И в результате опять получается анонимность, опять отсутствие реального события, опять подозрение, что автор что-то в своей книге недоговаривает специально.

Начну с повода для мести. О чём могла идти речь, мне подсказали два эпизода из двух разных книг Берберовой.

В своём эссе, предваряющем первое российское издание «Железной женщины», Андрей Вознесенский рассказал, как он сопровождал Нину Берберову на встречу со студентами МАИ, и какая там случилась ситуация:

Не обошлось и без ложки дегтя. Группка дегтярных людей, видно, наслышанных о «Людях и ложах», стала выпытывать у Нины Николаевны признание в том, что Троцкий был… масон. Они знали это точно. «Он же перстень масонский носил», — кричали ей.

Ноздри Н. Н. брезгливо дрогнули. Возмущенно выпучив очи, она ответила: «Какой же он масон? Он же был…»

И понизив голос, как сообщают о самом чудовищном, выпалила: «…большевик!»

Этим вопиющим неопровержимым фактом припечатав и Троцкого и дегтярных неофитов.

В предисловии к другой книге — «Люди и ложи» — Берберова уже сама хорошо дала почувствовать всю страсть своих «припечатываний»:

…я хочу назвать дополнительную причину написания и издания этой книги: она касается зловещих и, по существу, лживых данных о масонстве, которые до сих пор распространяются об этом тайном обществе, и измышлений, которые могли возникнуть только в мозгу слабоумного кретина.[151]

В Биографическом словаре (перечне российских масонов революционной эпохи), который Берберова включила в «Люди и ложи», фигурируют трое Берберовых — Минас Иванович, его брат Рубен Иванович и сын последнего Леон Рубенович — то есть два родных дяди и двоюродный брат Нины Берберовой, а также и А.Ф. Керенский, которому она, судя по всему, была глубоко предана.

Так что страсть, с которой она «припечатывала», простить, конечно, трудно, но понять можно. И её откровенно неприязненное отношение к Муре было, по-моему, столь страстным именно по той причине, по которой она в Большом зале МАИ «возмущённо выпучивала очи».

Другое дело, что просто заявить о Муре, «как сообщают о самом чудовищном» — Она же большевичка! — было невозможно: Мура от Троцкого и его соратников всё-таки разительно отличалась. Чтобы такое обвинение рационально обосновать, Берберовой пришлось бы подробно объяснять — а значит и раскрыть — внутренние механизмы зарождения и функционирования Коминтерна, который единственный Муру с большевиками реально и доказуемо объединял. Но как раз такое правдивое разъяснение «неписаные правила», судя по всему, категорически запрещают.

И потому-то, думаю, только такой переполненный нереализованной местью человек, как Берберова, и согласился бы написать столь очевидно, голословно порочащий, мифотворческий «роман» и именно в единственно возможном в этом случае жанре roman à clef. Который лишь посвящённым, читающим между строк, покажется и впрямь биографическим. А у всех остальных — у «народа» — из-за него останется в умах один недобрый миф.

ПРАВДА, к этому мнению я пришёл не только и не столько из-за прочитанного в «Железной женщине», а в первую очередь из-за совсем другого roman à clef. И потому теперь временно откладываю книгу о Муре в сторону и перехожу к следующей главе.

Коминтерн

НАЧНУ с объяснения того, чем с моей точки зрения пристальный взгляд на историческое событие отличается от не пристального.

Можно представить себе краткое, в одном абзаце описание какой-нибудь конкретной ситуации. Например, вот такое:

____________________

Осенью 1923 г. положение в Германии, судя по описаниям современников, мало чем отличалось от того, что царило в России накануне октября 1917 г.: разрушенная экономика, разлаженные финансы, междупартийный разброд и бедлам. Назревало крупное вооружённое восстание под руководством коммунистов. Противостоящие политические силы имели свои вооружённые формирования — десятки тысяч боевиков под ружьём и с той, и с другой стороны — а остатки капитулировавшей армии отсиживались в казармах и не вмешивались. Вот-вот должна была, наконец, свершиться ещё одна «великая октябрьская социалистическая революция». Но восстание, как известно, таки не сумев даже как следует начаться, потерпело полное и окончательное поражение.

_____________________

Взгляд на историю, изложенный в этом абзаце, и есть непристальный. Не неверный и не ошибочный, подчёркиваю, а именно непристальный. Потому что всё, что упомянуто в этом абзаце, действительно имело место, и ситуация осенью 1923 г. в Германии была именно такая. Но вот брать в кавычки четыре слова, обозначающие революцию, ни в коем случае не следовало, и эта-то оплошность как раз и выдаёт то, что я называю «непристальным» взглядом.

Всего за две недели до начала боевых действий, известных с тех пор, как Гамбургское восстание 23–25 октября 1923 г., в номере газеты Rote Fahne за 10 окгября 1923 г. напечатали модным у тогдашних коминтерновских пропагандистов способом — в виде фотокопии написанного от руки оригинала — приветственное обращение генерального секретаря ЦК РКП(б) Иосифа Сталина к самой газете и к немецкому пролетариату:

Грядущая революция в Германии является самым важным мировым событием наших дней. Победа революции в Германии будет иметь для пролетариата Европы и Америки более существенное значение, чем победа русской революции шесть лет назад. Победа германского пролетариата несомненно переместит центр мировой революции из Москвы в Берлин.

«Роте Фане» может поздравить себя с серьезным успехом, ибо он оказался надежным маяком, освещающим германскому пролетариату путь к победе и помогает ему стать вновь вождем пролетариата Европы…. Подпись: И. Сталин.

Датировано обращение 20 сентября 1923 г. А через три дня, 23 сентября, среди членов ЦК РКП(б) распространили документ, подготовленный специальной комиссией делегации РКП(б) в Коминтерне (в составе Зиновьева, Сталина, Троцкого, Радека и Чичерина). В документе были изложены следующие тезисы (цитирую с сокращениями):

Советская Германия с первых же дней своего существования заключит теснейший союз с СССР…

СССР с его преобладанием сельского хозяйства и Германия с ее преобладанием промышленности как нельзя лучше дополнят друг друга…

Союз советской Германии с СССР представит собою… такое ядро военных сил, которое обеспечит независимость обеих республик от каких бы то ни было посягательств мирового империализма…

При создавшемся положении вещей во всей Европе… вполне своевременно выдвинуть лозунг Соединенных штатов рабоче-крестьянских республик Европы.

Если судить по опубликованному в Rote Fahne обращению Сталина, руководители и вдохновители Коминтерна столицей грядущих европейских Соединённых штатов мыслили Берлин, а авангардом всего пролетариата новых, теперь уже Европейских Штатов — немецкий пролетариат. Российские коммунисты против этого ни в коем случае не возражали, что их ген. сек и подтвердил публично в своём письменном выступлении на международном уровне.

С момента создания Коминтерна в 1919 г. его официальным языком был немецкий; главное и самое крупное заграничное бюро Коминтерна — Западноевропейский секретариат — находилось в Берлине; всё делопроизводство в Секретариате, Президиуме и Оргбюро Исполнительного комитета Коминтерна    (ИККИ) велось хотя и в Москве, но тоже на немецком языке; так что можно смело предполагать, что создатели и вдохновители Коминтерна примерно так всё и задумывали с самого начала. Ждали только, когда «центр мировой революции» можно будет, наконец-то, «переместить из Москвы в Берлин», чтобы там уже под эгидой Коминтерна сформировать правительство Соединённых штатов Европы. Накануне октябрьских событий даже уже утвердили его личный состав (состав первого немецкого Совнаркома): Тухачевский, Уншлихт, Пятаков, Ягода, Берзин, Петерс и другие с Радеком (Главным уполномоченным Коминтерна) во главе. А последний этап их подготовки к действиям был и вовсе простой: 20 октября 1923 г., за три дня до начала Гамбургского восстания приняли план мобилизации созданной Троцким в России Красной Армии для возможного вторжения в Германию; предполагалось призвать более 2 млн. человек для формирования 20 новых дивизий (личный состав ВС Германии тогда насчитывал в общей сложности немногим более 100 000 человек).

Вот это всё конкретно назревало в Германии в октябре 1923 г. Причём такое же восстание организаторам событий уже однажды (в 1917 г.) удалось в России, в условиях гораздо более аховых и к тому же без какой-либо реальной возможности получить со стороны сиюминутно массированную военную помощь. Так что в 1923 г. перспектива их повторного и потому уже гораздо более серьёзного успеха должна была выглядеть вполне вероятной и очень реалистичной.

Поэтому я и считаю, что любой, кто взглянет на ту ситуацию «пристально», фразу «Вот-вот должна была, наконец, свершиться ещё одна "великая октябрьская социалистическая революция"» написать уже не сможет. Кавычки в ней станут для него грубым диссонансом, поскольку из-за них сразу, резко занизятся серьёзность и, скажем так, историко-стратегический масштаб всего, что было тогда, в тот исторический миг реально поставлено на карту.

ТЕПЕРЬ разовью дальше этот же пример. Историк Лев Безыменский свою книгу, в которой и были опубликованы процитированные выше обращение Сталина и тезисы Зиновьева, посвятил вообще-то (в 2000-м году) советско-германским отношениям накануне Второй мировой войны. И вот сразу вслед за приведёнными цитатами Безыменский изложил такое мнение.

Во-первых:

…для созданного Лениным Коммунистического Интернационала (Коминтерна) и его штаба ИККИ (Исполнительного комитета) вопросы ожидаемой мировой пролетарской революции естественно сливались с внутрисоветскими и внутрипартийными делами… В начале 1923 года в Москве пришли… к убеждению, что в Германии создается революционная ситуация…РКП(б) решила, что этому процессу надо помочь.

Затем:

Председателя Коминтерна (т. е. Г. Зиновьева — А. В.), а с ним и генсекретаря РКП(б) Сталина нельзя обвинить в скромности политических аппетитов. Но читая сегодня эти строки, нельзя отделаться от впечатления, что эти мысли надолго и глубоко запали в историко-политическое мышление Сталина.

И чуть дальше:

Правда, тогда, в 1923 году, речь шла о неосуществленной советской Германии, но «с точки зрения вечности»… смысл остается. В мышление Сталина на долгие годы (вплоть до 1949 г., когда создавалась ГДР. — А.Б.) вошла идея всепобеждающей силы советско-германского блока.

Как бы подтверждением тому служат и слова, сказанные в книге несколько раньше. Безыменский сообщил, что Сталин текст напечатанного в Rote Fahne обращения в своё собрание сочинений не включил, и высказал предположение, что главная причина этого поступка:

…сводилась к нежелательности для автора вспоминать об этом полузабытом эпизоде советско-германских отношений. А он был. Была попытка силой оружия свергнуть в Германии буржуазное правительство, и эту попытку поддержала и инициировала Советская Россия.

Поскольку ничего более Лев Безыменский по существу этого вопроса не оговорил, то у него в результате получились два вот таких главных соображения:

1) Советская Россия и её лидеры (Сталин, Зиновьев и прочие) вознамерились распространить свою власть на всю Европу, а то и на весь мир, и с этой целью, используя в том числе и созданный Лениным Коминтерн, инициировали и поддержали восстание в Германии; и

2) как бы набравшись тогда от Зиновьева ума, Сталин позднее, вплоть до 1949 г. упорно продолжал осуществлять задуманный ими ещё в 1923 г. советско-германский геополитический ход.

Эти суждения Льва Безыменского — пример непристальности взгляда совсем яркий и конкретный.

Безыменский написал:

…в Германии создается революционная ситуация…РКП(б) решила, что этому процессу надо помочь.

А Сталин в своём обращении недвусмысленно указывал немецким товарищам: ваше дело самое главное, намного главнее нашей революции в России; столица новой революционной державы будет, конечно же, перенесена к вам в Берлин; российский пролетариат временно взятую на себя роль авангарда европейского пролетариата возвращает вам, товарищи немецкий пролетариат, поскольку эта роль по праву принадлежит вам.

И это Сталин так о предлагаемой помощи высказался?

______________________

Дополню. В перерывах между Всемирными конгрессами высшим руководящим органом Коминтерна являлся ИККИ. По Уставу III Коммунистического Интернационала, принятому на II Конгрессе в 1920 г., правило его формирования было такое: от компартии страны, в которой ИККИ базировался — пять членов с правом решающего голоса; от ещё примерно дюжины ведущих компартий (их точный список определялся на Конгрессах) — по одному члену тоже с правом решающего голоса; от всех остальных — по одному члену с правом только совещательного голоса. Соответственно, с момента перемещения ИККИ из Москвы в Берлин РКП(б) имела бы в составе ИККИ уже не пять, а только максимум одного своего представителя с правом решающего голоса. Ведущая роль в ИККИ автоматически перешла бы к представителям КПГ, которая, как и сказано недвусмысленно в сталинском обращении, «снова станет вождём пролетариата Европы». А рабочим (официальным) языком Коминтерна и его административного аппарата немецкий язык уже и так являлся.

______________________

Ещё, объясняя, почему именно Сталин выступил со своим обращением, Безыменский написал:

(Став в 1922 г. ген. секретарём партии, Сталин) включил в сферу своего внимания и влияние на международные дела. Это было тем легче, что для созданного Лениным Коммунистического Интернационала (Коминтерна) и его штаба ИККИ (Исполнительного комитета) вопросы ожидаемой мировой пролетарской революции естественно сливались с внутрисоветскими и внутрипартийными делами.

А ведь у Зиновьева в его тезисах акценты совсем иначе расставлены, и никакого «влияния Сталина» на «международные дела» в них нет и в помине (причём Сталин, напомню, входил в состав комиссии, написавшей эти тезисы, но зато не входил ни в качестве руководителя, ни даже рядового члена в состав первого немецкого «совнаркома»):

При создавшемся положении вещей… вполне своевременно выдвинуть лозунг Соединенных штатов рабоче-крестьянских республик Европы. Центральным боевым лозунгом германской революции, уже сейчас владеющим умами широчайших слоев трудящихся Германии… является союз Германии с СССР. Но германская революция, а вместе с ней и весь Коминтерн должны уже сейчас дать ответ и на вопрос о том, как мыслят они формы существования европейских государств при победе революции в решающих странах Европы.

Вопрос всё тот же: это у Зиновьева (и Сталина) тезис о помощи?

Нет, конечно. И зиновьевский тезис, и сталинские поздравления и заверения от имени российских коммунистов — все они о выходе на давно известный и заранее определённый промежуточный рубеж, о дальнейших совместных шагах на пути к общей главной цели. Ведь писал же в рапорте из Нью-Йорка агент британской контрразведки ещё в марте 1917 г.:

Здесь отмечена повышенная активность (американских. — А.Б.) социалистов, намеревающихся вернуть Социал-революционеров в Россию… Их цель там будет заключаться в том, чтобы учредить Республику… а также способствовать началу Социалистических революций в других странах, в том числе в Соединённых Штатах.

«Социалисты» в США, которые «возвращают в Россию» своих коллег социал-революционеров, и те сначала в России «учреждают Республику», а потом «способствуют началу Социалистических революций в других странах», и эти события имеют эпохальное значение «для пролетариата Европы и Америки» — и т. д. — всё в тогдашних планах американских «социалистов», в опусах председателя мирового Коминтерна, в отчётах резидента британской Сикрет Сервис в США и в приветственных посланиях генсека ЦК РКП(б) органично согласуется, эволюционирует, Переплетается и складывается воедино.

Так что можно, конечно, как Лев Безыменский, говорить, что это всё «Советская Россия поддержала и инициировала», или что это у Сталина с Зиновьевым «политический аппетит» вдруг вырос сверх всякой меры. Если сделать исторический стоп-кадр на заключительном этапе развития событий в октябре 1923 г., то формально всё на нём примерно так и будет выглядеть. Но это только если сделать стоп-кадр, не задерживаться при этом взглядом на деталях и не разбирать мелкий шрифт в приложениях; если не всматриваться внимательнее вглубь и не возвращаться хоть на сколько-то лет назад к событиям, давшим процессу первый толчок когда все те же действующие лица из разных стран для утоления своих политических аппетитов в качестве первого шага сначала «инициировали» саму «Советскую Россию» и товарищей Зиновьева со Сталиным, создав таким образом свой первый плацдарм и назначив своих первых генералов.

СОМНЕНИЯ же относительно истинных намерений автора появляются вот почему. Процитировав сталинское обращение к немецким товарищам, Безыменский чуть дальше написал:

Подробная документация по этому малоизвестному «эпизоду» до сих пор лежит в секретном архиве Политбюро ЦК РКП(б)… а также в других фондах при делах Политбюро. Сегодня они читаются как некий фантастический роман..

Посчитать такое развитие событий «фантастическим» мог кто угодно, но только не опытный публицист и даже историк со стажем: Безыменский наверняка Устав III Коминтерна читал и с организационной спецификой на этапе его становления был знаком; не мог он поэтому не понимать, что фантастичным этот эпизод может выглядеть только на стоп-кадре, а историки со стоп-кадрами, как известно, не работают в силу специфики своей профессии.

Далее. Глава в книге Безыменского, из которой взяты предыдущие цитаты, совсем короткая. Написана она с единственной целью — продемонстрировать, что заключение пакта о ненападении с Гитлером в августе 1939 г. имело в рамках сталинской стратегии свои исторические корни. Вот как эта мысль в главе в заключение сформулирована:

Как бы он (Сталин) впоследствии ни старался отречься от всего «Зиновьевского», психологический феномен «deja vu» sic! («я это уже видел») заставляет констатировать: в дни 1939 года, когда Сталин и Молотов вдруг заговорили об историческом значении советско-германского союза и выгодности их экономического и военного сотрудничества, так и хочется воскликнуть: мы это уже «проходили» у Зиновьева!

Здесь опять всё — формально — так и было: Сталин с Молотовым в 1939 г. проговаривали что-то, по содержанию похожее на их же речи пятнадцатилетней давности. Но и здесь точно так же невозможно предположить, что историк может не знать об эволюции, свершившейся за прошедшие 15 лет и поменявшей государственный менталитет Сталина с Молотовым на прямо противоположный. Ведь поставить хоть какой знак равенства между «зиновьевскими» тезисами 1923 г. и «сталинскими» постулатами 1939 г., воскликнуть «Мы это уже проходили!» можно, только если действительно вычеркнуть полностью из памяти случившееся развитие ситуации в период 1927–1937 гг.

В 1923 г. Сталин печатал своё обращение в газете немецких коммунистов и участвовал в написании зиновьевских тезисов, ещё как дисциплинированный рядовой член международной команды убеждённых профессиональных революционеров-интернационалистов,[152] которые только что зафиксировали в России первое вступительное достижение в своей программе мирового масштаба и приготовились к следующему, уже гораздо более важному этапу — в Германии. В 1939 г. Сталин произносил свои речи уже как авторитарный лидер СССР и безжалостный палач той самой международной команды революционеров-интернационалистов. Уже год прошёл с того момента, как он завершил окончательное потопление движения их российских соратников в крови, а его новая «программа» хоть и сохраняла прежнее мировое название, давно уже была переформатирована для построения социализма в масштабе «одного отдельно взятого» СССР.

В 1923 г. соратники-интернационалисты в России и Германии готовились к рождению в сердце Европы их вне-национальной всемирной «международной советской республики» на благо их всеобщего совместного процветания, якобы под руководством их авангарда — немецкого пролетариата. В 1939 г. два непримиримых национально-социалистических противника заключали выгодное им обоим в тот момент конъюнктурное перемирие, чтобы лучше приготовиться к тотальной войне, в которой выжить должен был только кто-то один из двух.

В 1923 г. Сталин и его единомышленники уже не верили в тактику, принятую руководством Коминтерна,[153] но ещё неукоснительно подчинялись партийной дисциплине и воле большинства во имя его интернационалистской стратегии. В 1939 г. или — точнее — в 1938-м Сталин и его «команда» внутри страны окончательно одержали верх в борьбе, которую они уже открыто провозгласили и начали в 1927-м против всех, кто в 1923-м составляли или поддерживали интернационалистское большинство. В 1939 г. у победителей внутри России и национальный состав, и стратегия, и тактика были уже совершенно иными, и с первоначальным Коминтерном, с его интернациональной армией пламенных борцов образца 1923 года они ничего общего, кроме названия, не имели.

В ЭТОМ конкретном смысле мне и представляется, что там, где речь идёт об агентах Коминтерна середины 1930-х гг., говорить сегодня без запинки о «советских шпионах» могут либо люди со, скажем так, очевидно непристальным взглядом на Историю, либо серьёзные специалисты, но тогда уже сосредоточенные не на исторической правде, а на чём-то другом.

Все разведслужбы и агентурные сети, которые сегодня чаще всего скопом именуются «советскими», и особенно агентура, которая подчинялась не советским спецслужбам, а только ОМС,[154] — все они одинаково пострадали от радикальной эволюции «сталинских» стратегии и тактики в период 1920–1938 гт., и участь их в России — после середины 1930-х гг. — постигла та же, что и выпавшая на долю их руководящего интернационалистского братства.

Если этого не учитывать, серьёзная путаница в рассказе о них сразу становится неизбежной.

Судя по их собственным воспоминаниям, многие, но отнюдь не все агенты периода 1920 1930-х гг. нередко выполняли задания сразу двух, а то и всех трёх перечисленных служб (ИНО, РУ и ОМС). Кроме того, на момент начала «чисток» в середине 1930-х гг. ИНО и РУ, а также их агентуры вообще были временно объединены (что, возможно, и объясняет неуверенность Гая Лидделла при квалифицировании агентурной принадлежности Марты Лекутр и Станисласа Шиманчика). А, скажем, австрийский агент ОМС Арнольд Дейч, которого называют кто как, но чаще всего неверно (резидентом, нелегалом, агентом, сотрудником НКВД), и которому иногда приписывают вербовку в Англии не просто всей «кембриджской пятёрки», а и ещё какого-то невообразимо большого числа других агентов, в СССР до 1937 г. никогда не жил и до 1938 г. даже не был его гражданином (в анкете он сам себя определял, как «еврей» и «австриец»). На службе в НКВД Дейч поэтому до 1938 г. вообще не состоял, поскольку, как иностранный гражданин, состоять не мог. Он и числился официально, в документах кадровиков коммиссариата, как положено, «внештатным секретным сотрудником» (неофициально обычно используется сокращённая форма — «сек. сот»), В связи с чем забавная деталь: в 1938 г., когда Дейч впервые застрял на какой-то срок в Москве, во внутренней переписке руководства НКВД проскользнуло обсуждение вопроса, надо ли платить за уроки русского языка, которые он от нечего делать начал брать. Постановили: пусть платит за себя сам.

Тот III Коммунистический интернационал, что действовал с 1919 по 1936 г. — с момента своего создания и вплоть до репрессий, обрушившихся на его центральное руководство и советскую секцию — принципиально отличался от организации, формально просуществовавшей после этого разгрома под своим старым названием ещё пять лет (III Коминтерн официально распустили в 1943 г.).[155] Разница между ними была примерно та же, что между здоровым и весёлым человеком дома в кругу семьи и тем же человеком в больнице в предсмертной коме.

В эпоху перестройки и гласности существовала «комиссия Яковлева», которой были поручены вопросы реабилитации репрессированных. Она составила отдельную справку по репрессированным руководителям Коминтерна. Только иностранных, не имевших советского гражданства ответственных сотрудников аппарата, включая членов и секретарей ИККИ, Президиума и Оргбюро, в списке — 134 человека. Помимо этого, со ссылкой на сведения КГБ в справке сообщается ещё о 1 117 репрессированных иностранных «политэмигрантах». Известных репрессированных советских руководителей Коминтерна — включая тех иностранцев, кто успел принять гражданство СССР до ареста — а также всех, и «русских», и «нерусских», кто успел уйти на Запад, и всех, кого тем или иным способом ликвидировали в 1937–1938 гг. за границей, в первую очередь в Испании — всех этих деятелей в списке, естественно, нет. А ведь речь о тысячах, если не о десятках тысяч самых активных, деятельных и преданных агентов и бойцов ещё старого, интернационалистского — «настоящего» — Коминтерна. Если это был не разгром — то что тогда?

Так что если заботиться об исторической точности, то вообще Коминтерн периода до 1938 г. надо бы называть, скажем, по-прежнему III Коминтерном, а «Коминтерн» начиная с 1938 г. уже как-то иначе. Троцкий ведь именно по этой причине свой настоящий, то есть по-прежнему преданный изначальной интернационалистской идее Коминтерн официально поименовал «Четвёртым».

НО самое знаковое для любого, кто искренне хочет избежать путаницы, пожалуй, всё-таки не это, а вот такие факты.

В 1936–1937 гг. волею Москвы была полностью «заморожена» агентура III Коминтерна в Западной Европе. Резидент в Амстердаме Вальтер Кривицкий, отвечавший за сеть в Германии, получил соответствующее задание в декабре 1936 г. В ноябре 1937 г. с той же целью последний раз выехал на десять дней в Лондон Арнольд Дейч.

В 1943 г. III Коминтерн и вовсе распустили, а потому его бывшую агентуру просто «разморозить», скажем, после войны, было уже невозможно. Всех теперь уже бывших агентов Коминтерна требовалось сначала перевербовать; каждого индивидуально и вот теперь-то, действительно, как именно советских шпионов — агентов уже не идеалистически интернационального и бескорыстного Коминтерна, а государственных разведслужб СССР, сугубо национальных и по определению корыстных.

Одновременно с замораживанием агентов, ранее завербованных по разным странам для службы делу Коминтерна, в России были ликвидированы и все основные центры их обучения и подготовки. Коммунистический университет национальных меньшинств Запада имени Мархлевского (КУНМЗ, создан в 1922 г.) закрыли в 1936 г.; Коммунистический университет трудящихся Востока имени И.В. Сталина (КУТВ, 1921 г.) — в 1938 г.; даже Международную ленинскую школу (МЛШ, 1925 г.), которая, как утверждают многие авторы, и была главной кузницей «советских шпионов», закрыли тоже в 1938 г.

Так что к 1938 г. в организации под названием «III Коминтерн» не осталось ни практическою механизма, ни специалистов для наращивания оперативного ресурса и личного состава, без которых невозможно было на практике воплощать на местах по всему Западу былую интернационалистскую стратегию и тактику. С точки зрения отцов-Основателей Коминтерна (например, «американских» социалистов и «немцев») он из-за этого полностью утратил свою геостратегическую потенцию. Отныне если кто из них ещё и мечтал о чисто внутреннем, как бы дворцовом антисталинском перевороте, всё равно мечтал о несбыточном: совершать такой переворот было уже некому и негде.

Вполне логично поэтому сторонники всемирно признанного публичного лидера коминтерновских интернационалистов Льва Троцкого официально учредили в сентябре 1938 г. на своём собрании во Франции Четвёртый интернационал. Тем самым они заодно лишили старый Коминтерн даже его формальной интернационалистской, коммунистической без кавычек легитимности, а себя — возможности как-то использовать его в будущем. Он и остался начиная с того дня стоять в Истории, как пустой и заброшенный «дворец», для проведения молниеносного интернационалистского coup d'Etat (переворот)  больше непригодный. Вся прислуга, естественно, тут же разбежалась со двора в поисках новых хозяев.[156]

ЭТО и есть с сегодняшней точки зрения действительно знаковое. Можно спорить о достоинствах и недостатках тогдашних идеологий, о грехах и добродетелях тогдашних деятелей, о добре и зле тогдашних режимов, но нельзя спорить с тем, что в 1939 г. организация под названием «III Коминтерн» имела новых, совсем других хозяев, и что они крайне жестоко, а потому эффективно и окончательно отмежевали её от интернационалистских отцов-основателей, а также наглухо перекрыли доступ в её структуры всем, кого в 1920-х и 1930-х гг. ещё старый Коминтерн готовил по всей Европе на роль комиссаров всех уровней для управления своей будущей «мировой советской республикой».

The Homintern или В плаще, но без кинжала

ЭНТОНИ Блант, Гай Бёрджесс, многие другие в их новом поколении будущей британской властной элиты в Оксбридже как раз и были, судя по всему, завербованы ещё старыми агентами Коминтерна и именно на роль будущих комиссаров для управления британским сектором Соединённых Советских Штатов Европы.

То, что они согласились стать агентами Коминтерна, и Блант, и Бёрджесс, и многие другие мало скрывали даже в середине 1930-х гг. В 1939–1940 гг. они в этом признавались уже вполне официально (на собеседованиях с контрразведчиками) при поступлении на работу в британские спецслужбы. Наконец, после войны они факт вербовки в агентуру Коминтерна неоднократно признавали даже в своих опубликованных интервью и мемуарах.

Контрразведчики, в свою очередь, их всех тогда, на рубеже 1940-х гг., окрестили «бывшими коммунистами» (ex-Communists; что совершенно точно отражало их тогдашний статус «замороженной агентуры») и против их трудоустройства в разведслужбах и даже у самих себя под боком отнюдь не возражали, Энтони Блант, например, свою карьеру контрразведчика начал в должности личного помощника заместителя Генерального директора МИ5 Гая Лидделла. Да и вообще: по этому поводу чем больше читаешь, тем больше нарастает удивление, переходящее даже в недоумение, ввиду того, сколько хорошо известных МИ5 «бывших коммунистов» в начале войны сразу очутились во всех без исключения британских спецслужбах на офицерских должностях. Не знаю, займётся ли когда-нибудь кто-нибудь из английских историков этой занимательной статистикой, но даже у меня в моей сугубо любительской картотеке счёт уже давно идёт на десятки и скоро, наверное, перейдёт на сотни.

При этом ни о какой «измене родине», тем более в пользу СССР, несмотря на установленные факты вербовки «бывших коммунистов» агентами Коминтерна, речь тогда не велась (это не относится к тем, кого, как, например, Рихарда Зорге, офицеры ИНО или IV Управления перевербовывали для ведения классического шпионажа в пользу СССР). Ни один британский прокурор не выдвинул тогда против «чистых» агентов Коминтерна (бывших коммунистов) ни одного официального обвинения по статье «советский шпион». Ни одно дело не было передано в суд. И прокурорам, и судьям тогда, видимо, было более очевидно, чем ангажированным публицистам и журналистам сегодня, что доказательная база для подобного обвинения выглядела бы весьма глупо, поскольку советские агенты без кавычек только-только закончили физическое уничтожение большинства агентов Коминтерна и повальную оперативную нейтрализацию всех остальных, а сам СССР тогда в Великобритании практически официально считался союзником Антикоминтерновского пакта.

Вывод из этого следует такой: в Великобритании в 1940 г. согласие на сотрудничество с Коминтерном, данное в середине 1930-х гг., само по себе, как измена родине (шпионаж в пользу иностранной державы) не квалифицировалось, и уголовно наказуемым деянием не являлось.

Из этого в свою очередь следует, что в Великобритании установленный факт вербовки X или У в качестве «агента Коминтерна» до 1940 г. ещё не даёт права и не является достаточным основанием для того, чтобы именовать X или У «советским шпионом». Другими словами, в Англии автоматически приравнивать «бывших коммунистов» (по квалификации МИ5) к «советским агентам» нельзя.

Последний из всего предыдущего вывод: чтобы получить в Великобритании право публично именовать кого-либо из агентов Коминтерна — «бывших коммунистов» — советскими агентами и уж тем более шпионами, нужно сначала доказать в суде, что они в какой-то момент своей жизни, отдельно и помимо участия в коминтерновской борьбе, ещё хотя бы просто дали согласие «шпионить» в пользу иностранной державы — СССР.

А вот это-то в отношении феноменально знаменитой на весь мир «кембриджской пятёрки бывших коммунистов» как раз и не было сделано. Более того: явно вопреки реалиям британской юриспруденции 1940-х гг. вот уже сколько десятилетий с тех пор все залпом во всём мире не устают повторять, что «печально знаменитые советские шпионы» были завербованы в 1930-х гг. в Кембридже. И это при том, что все хоть немного серьёзные авторы, как только начинают, следуя жестким правилам ремесла, ссылаться на источники той эпохи, тут же сами и пишут в своих трактатах:

(Вербовка Кима Филби была проведена) по стандартной процедуре. «Искренним» (наивным, честным. — А.Б.) кандидатам объясняли, что они будут работать на Коминтерн и на международное коммунистическое движение (international Communism)…

Как и в случае с Филби вербовка (Маклина и Бёрджесса. — Л.Б) осуществлялась «под чужим флагом», то есть им не говорили, что они станут советскими шпионами; вместо этого, их убеждали, что они включаются в борьбу, которую Коминтерн вёл против фашизма.

Подход был применён классический. Кэрнкроссу предложили помочь Коминтерну и международному коммунистическому движению в их борьбе с фашизмом…

Бланту тоже предложили принять участие в борьбе с фашизмом. После того как его публично обвинили в шпионаже, он говорил (о событиях в 1637 г. — А.Б.): «В нашем представлении мы работали вовсе не на Россию, а на Коминтерн…»

Во всех процитированных, как и практически в любых остальных подобных текстах тут же следом идёт стандартное разъяснение, почти дословно одинаково у всех авторов:

…а затем их постепенно подводили и приучали к мысли, что они будут работать на СССР.

Недостаток при этом у всех авторов тоже одинаковый: у них не только нет никаких объективных доказательств, что вербовка проходила именно так «поэтапно» неясно как следует, на чьих вообще показаниях такое утверждение основывается (если не считать ничем не подкреплённые и тоже весьма абстрактные рассказы перебежчиков). Ведь, скажем, в отношении Бёрджесса, Бланта, Маклина и Кэрнкросса на сегодняшний день нет вообще никаких объективных сведений ни об одном данном им и/или выполненном ими конкретном задании советских разведслужб в период с предполагаемого момента их вербовки и до их поступления на работу в британские спецслужбы в 1939–1940 гг.

Да даже о том, кто всё-таки реально вербовал их в 1930-х гг. в Кембридже на службу делу Коминтерна, по-настоящему серьёзных сведений тоже нет. Арнольд Дейч? Теодор Малый? Александр Орлов? Эрнст Генри? Сведения из даже, вроде бы, родственных источников — скажем, сегодняшние публикации СВР, недавние тексты отставных советских разведчиков, мемуары Кима Филби — и те между собой как следует не совпадают.

А уж английские историки только ещё больше всё путают. Миранда Картер, например, написала:

Два признанных лидера, рекрутера и организатора (коммунистической) Партии в Кембридже были совсем ещё молодой студент Джон Корнфорд (Jon Cornford), в 19 лет погибший в Испании, и еврейский интеллигент и умнца Джеймс Клюгманн.

___________________

Norman John Klugmann (1912-1977). В 1935 г. оставил преподавательскую работу в университете и перебрался в Париж, где тогда состоялась Международная юношеская антивоенная конференция, а летом 1937 г., в рамках создававшегося Коминтерном Народного фронта прошёл Меэждународный конгресс социалистического и коммунистического студенчества, на котором выл образован Международный студенческий альянс (Клюгманн стал его Секретарём). В 1940 г. вернулся в Великобританию, поступил на военную службу и вскоре, как и, например, Филби и Бёрджесс, был принят в диверсионно-партизанское Управление специальных операций (УСО), где и прослужил потам до конца войны. Дослужился до весьма высокого в британских спецслужбах звания майора. После войны уволился и вернулся к работе в партийных прессе и печати. Написал первые два тома официальной истории КП Великобритании.

_____________________

А ещё за десять лет до Миранды Картер автор некролога, посвящённого Джону Кэрнкроссу, уже указывал:

Его вербовал Джеймс Клюгманн, один из самых влиятельных марксистов в Кембридже. Подход был применён классический. Кэрнкроссу предложили помочь Коминтерну и международному коммунистическому движению в их борьбе с фашизмом…

Или вот Миранда Картер воспроизвела собственный рассказ Энтони Бланта о том, как осенью 1933 г. на Кембридж, где до того сторонников учения Маркса по пальцам считали, вдруг «обрушился марксизм»:

Время это помню точно. Как раз в тот семестр я взял академический отпуск, а когда из отпуска вернулся, с удивлением обнаружил, что почти все мои молодые друзья уже стали марксистами и примкнули к Коммунистической партии (то есть к официальной британской секции Коминтерна. —А.Б.).

А ведь ни Дейч, ни Малый, ни Орлов к работе с ними тогда ещё даже не приступали, и Эрнст Генри только-только подплывал к английским берегам…

Миранда Картер подчеркнула, что об ощущении, будто марксизм в Оксбридже как-то вдруг стал модным, вспоминали практически все современники. Одновременно она указывает, что тогда же:

…впервые за последние десять лет в Коммунистическую партию стали принимать сочувствующих из среднего класса, которых до того руководители партии последовательно клеймили, как «социальных фашистов».

Трудно понять, как могла бы Коммунистическая партия сама по себе и к тому же действительно вдруг, всего за несколько месяцев проникнуть и, не скрываясь, обосноваться в главном учебно-воспитательном центре правящего имперского класса. Зато вполне обоснованно создаётся впечатление, что на самом деле была развёрнута хорошо скоординированная идеологическая кампания, в которой Коммунистической партии Великобритании роль главного заводилы была отведена только на потребу непосвящённой публики.

Одно из показательных в этом смысле событий — мероприятие, получившее название «Национальный поход голодных». Или, точнее, не столько даже само мероприятие, сколько то, что именно такому «Походу» в феврале 1934 г. кто-то зачем-то разрешил и дал основательно поработать в Оксбридже.

____________________

National hunger march. Мероприятие, в процессе которого в разных городах из безработных формировались колонны, следовавшие затем пешим ходом, каждая своим маршрутом на заранее спланированную общую встречу в Лондоне. По пути в населённых пунктах участники колонн устраивали пропагандистские митинги и демонстрации. Организаторами таких «Походов» выступали Национальное движение безработных трудящихся (National Unemployed Workers’ Movement; создано в 1921 г. группой активистов Коммунистической партии) и Коминтерновский Межрабпом под руководством Вилли Мюнценберга. «Походы» проводились несколько раз на рубеже 1930-х гг. (самый массовый состоялся в 1932 г.). В 1934 г. первые колонны выступили из Шотландии в конце января, а в Лондоне в Гайд-парке все сойтись 25 февраля. Колонна, следовавшая из Ньюкасла, на два дня задержалась в Кембридже (17 и 18 февраля), а колонна из Ланкастера — тоже на два дня в Оксфорде (19 и 20 февраля). Прекрасная координация; вся студенческая и академическая публика могла из Кембриджа переместиться в Оксфорд и без перерыва, ещё два дня подставляться под коммунистическое «облучение».

____________________

Во все предыдущие годы аналогичные «Походы» неизменно сталкивались с жёстким сопротивлением и активным противодействием властей. Организаторов и участников клеймили, как предателей и саботажников, подвергали их всяческим гонениям и грозили им тюрьмой. В 1932 г. в Лондоне против прибывших со всех концов страны 100 000 демонстрантов правоохранительные органы выставили около 70 000 полицейских. И тем не менее зимой 1934 г. целые колонны таких вот «злодеев» не просто с почётом проследовали через Кембридж и Оксфорд, организовав там и там, как обычно, по митингу на два-три часа каждый, а пробыли и активно поработали там и там по два дня.

Поразителен этот факт, повторяю, не потому, что вдруг случились небывалые четыре дня непрерывной агитационно-пропагандистской про-коминтерновской обработки всего студенческого корпуса и преподавательско-профессорского состава Оксбриджа. Настоящее недоумение вызывает то, что организаторам мероприятия в самом казалось бы логове махровой имперской ортодоксии и английского истэблишмента никто даже не пытался помешать. Наоборот, им была оказана какая-то удивительно скоординированная административная (т. е. государственная) помощь, ведь все необходимые разрешения на проведение коммунистических пропагандистских мероприятий и в Оксфорде, и в Кембридже им были выданы правительственными органами.

ГАЙ Бёрджесс «бежал» в СССР в 1951 г. А в 1959 г. в Москву приезжала британская делегация во главе с премьер-министром Гарольдом Макмилланом. Из рассекреченных недавно документов теперь известно, что Бёрджессу удалось тогда встретиться с одним из членов делегации и передать через него Макмиллану свою просьбу: дома в Англии находилась при смерти его мать, и Бёрджесс просил разрешения приехать попрощаться с ней. В переданной записке Бёрджесс, проходивший, как не устают «намекать» историки, в Великобритании по «висельной» статье, писал:

Если Правительство Её Величества мне неприятности чинить не станет, то не стану чинить их и я. Давать интервью, не получив на то разрешения, я не буду. Я признателен Правительству Её Величества за то, что на первых порах оно не делало никаких враждебных по отношению ко мне заявлений. Со своей стороны, я тоже никогда не говорил на публику обо всём том, о чём мог бы сказать.

Этот более чем странный и даже какой-то очень наглый запрос «печально знаменитого советского шпиона» премьер Макмиллан (выпускник Итона, как и Бёрджесс) тем не менее велел сопровождавшим его высокопоставленным мидовцам срочно переправить в Лондон и навести там справки. Вскоре (похоже, что тут же) пришла ответная телеграмма от тогдашнего министра Внутренних дел Рэба Батлера. Он сообщал, что по заключению Генерального прокурора «оснований, на которых Королевская власть могла бы в случае возвращения Бёрджесса в страну возбудить против него дело, нет; повторяю, нет».

__________________

Этот строго конфиденциальный внутриведомственный ответ в переводе с осторожного политического на обычный юридический язык означает две вещи: 1) факт вербовки Бёрджесса какой-либо из разведслужб СССР британские правоохранительные органы не установили; и 2) признаков, позволяющих квалифицировать деяния Бёрджесса, как измену родине (шпионаж в пользу иностранной державы), нет. «Повторяю: нет.»

___________________

Далее в своём послании генпрокурор Батлер рекомендовал если и давать Бёрджессу ответ на его запрос, то только в самый последний момент, перед отъездом делегации из Москвы, и сформулировать его в том смысле, что никаких официальных гарантий никто в правительстве предоставлять ему не полномочен.

Ответа Бёрджесс так и не дождался вообще никакого, и ехать в неизвестность не решился.

А ещё через три года в Форин Оффисе узнали, что Бёрджесс находился с визитом на Кубе, и существовала вероятность того, что обратно в Москву он решит лететь с пересадкой и остановкой в Лондоне. По мнению Генерального прокурора следовало предотвратить такое появление Бёрджесса в Англии, поскольку тут же его арестовывать законных оснований не было, а его пребывание в столице Королевства и на свободе стало бы очевидной компрометацией властей. Поэтому Генеральный прокурор предложил инициировать слух, будто выдан ордер на арест Бёрджесса в случае его прибытия на британскую территорию.

Дальше опять цитирую рассекреченное:

Макмиллан дал указание организовать соответствующую утечку информации, и в прессе появились сообщения, что как только шпион ступит на британскую землю, его тут же упекут в тюрьму. Премьер-министр и его Правительство знали, конечно, что это неправда.

ОТВЕТА на вопрос, в чём же тогда были реально виноваты или, наоборот, не виноваты «печально знаменитые советские шпионы», у меня, естественно, нет. Есть только вот такое размышление.

В структуре британских спецслужб времён Второй мировой войны — и после неё — существовал некий механизм связи, получивший название The Link (дословно переводится как «Звено в цепи», «Связующее звено» и т. п.). Появился он на свет следующим образом.

В 1941 г. англичане научились работать с перехваченными немецкими радио- и телексными депешами, в первую очередь с теми, что немцы шифровали с помощью своей легендарной шифровальной машины «Энигма». Благодаря этому в Лондоне стали регулярно читать самую секретную информацию армии, ВВС, ВМС, спецслужб и правительственных ведомств Германии.

Ввиду особой — огромной ценности этой новой возможности узнавать самые сокровенные секреты противника, одной из главных забот высшего британского руководства стало полное, строжайшее засекречивание не просто полученной за счёт перехвата и расшифровки информации, а вообще всего и всех, кто так или иначе был к любому аспекту этой операции причастен.

В качестве одной из мер по обеспечению секретности всех расшифрованных документов специально и только для них был введён особый гриф — Ultra Secret или сокращённо просто Ultra. Через тридцать лет после войны, когда впервые рассекретили некоторые отрывочные сведения об Ultra, СМИ тут же растиражировали «шпионскую» историю именно под этим названием. И тогда же журналисты ввели в оборот и ещё один термин, заимствованный у работавших с Ultra спецслужб — back channel. Причём специалисты подчёркивают: журналисты термин поняли неправильно и смысл в него вложили неверный.

Кто из них прав? Журналисты или историки спецслужб? Похоже, что и те, и другие.

В своём расхожем сегодня значении back channel, как его определяет, например, англоязычная Википедия — это:

…существующий помимо официальных неофициальный канал связи между государствами или иными политическими образованиями, предназначенный для обсуждения особо сложных (деликатных) политических вопросов.

Так что журналисты подразумевают негласные контакты, в том числе международные, между политическими деятелями, которые официально никак не регулируются и, соответственно, не контролируются. Понятно, что из-за массового («википедийного») употребления именно в этом значении термин превратился чуть ли не в синоним «конспирации».

Более того, во время Второй мировой войны в Великобритании, действительно, имело место спонтанное и массовое использование неформальных каналов для никем официально не санкционированной передачи информации людьми, которые просто искренне стремились помочь Советскому Союзу в борьбе с общим противником. Причём для британских спецслужб это секретом не являлось. Вот какой пример приведён в книге Миранды Картер об Энтони Бланте:

По словам члена руководства британской компартии Дугласа Хайда, после июня 1941 г. «военнослужащие и работники заводов, чиновники госслужбы и учёные» присылали в штаб-квартиру КП сведения о вооружениях и боеприпасах. (Этот факт) подтвердил официальный историк британских разведслужб Гарри Хинсли; он же признал, что тогда было принято решение до поры до времени закрывать на это глаза. Показательный случай произошёл с секретаршей из МИ5 Джоан Миллер. Когда пакт Молотова-Риббентроппа уже был разорван, она перешла на работу в Bush House[157] и там разоблачила армейского майора, передававшего Советам сообщения о положении на Ближнем Востоке. Каково же было её возмущение, когда никакого наказания майору не последовало.

То, за что раньше могли арестовать и обвинить в измене, с момента вступления СССР в войну на стороне Великобритании перестали считать преступлением. А Джоан Миллер просто сразу не сообразила.

С back channel получилось примерно так же.

Сам канал связи, предназначенный для работы с информацией Ultra, являлся вполне официальным, был создан в обычном установленном порядке по решению правительства и находился к тому же под самым строгим государственным контролем; только засекречен был гораздо больше, чем все остальные. Допуск к нему имел очень ограниченный круг британских госслужащих, гражданских и военных, и с их точки зрения back channel была обычная выделенная, то есть закрытая, полностью изолированная от остальных каналов связи сеть передачи самой секретной информации, в том числе расшифровок и иных документов Ultra.

__________________

В практическом плане работу сети обеспечивали две группы подразделений СИС — Специальные отряды связных (Special Liaison Units mu SLU) и чисто технические Специальные отряды связи (Special Communications Unit или SCU).

Система технических SCU эксплуатировала выделенные закрытые каналы радио- и телефонной связи, аналогичные советским АТС-1 и АТС-2 (знаменитая правительственная «вертушка», которая находились в ведении ФАПСИ, а до него 8 и 16 управлений КГБ).

Довольно точным аналогом SLU можно считать советскую Фельдъегерскую почтовую службу (номенклатура ЦК).

___________________

Откуда же тогда взялось «конспирологическое» значение этого выражения, подхваченное и растиражированное журналистами?

К КОНЦУ 1940 г. Великобритания была в самом прямом смысле на грани поражения: в чисто военном плане её армия уже проиграла за пределами Англии и Шотландии все сражения, какие могла; её островной военно-промышленный потенциал планомерно уничтожала и добивала немецкая Люфтваффе; её торговый флот не менее эффективно уничтожали и добивали подводные лодки Кригсмарине (из-за чего иссякала и материально-техническая помощь извне); а самое главное — Великобритания обанкротилась, ей больше нечем было платить для покрытия своих военных расходов.

Спасение в тот критический период вновь становилось возможным только в одном из двух случаев: если бы вопреки имевшемуся между ними пакту о ненападении СССР и Германия вступили в войну друг против друга, и/или если бы США отменили свои законы о строгом нейтралитете, запрещавшие не то что их военное вмешательство на стороне Великобритании, а даже просто поставки ей любой продукции военного назначения.

Как известно, случилось и то, и другое, благодаря чему Великобритания избежала казавшегося неминуемым поражения. Как и почему война между Германией и СССР началась тогда и так, как началась — вопрос отдельный. А вот как и почему в по-прежнему нейтральных США Президенту Рузвельту всё-таки удалось добиться принятия закона о Ленд-Лизе, разрешившего предоставлять военную продукцию Великобритании (Рузвельт подписал его 11.03.1941) — в данном разговоре имеет значение.

В мае 1940 г., вымучив предварительно из директора ФБР Гувера согласие, в США создали, а в январе 1941 г. Госдеп США уже официально зарегистрировал очередного т. н. «иностранного агента» — то есть организацию, лоббирующую в США какие-либо иностранные интересы — под названием «Британская координация безопасности» (BSC).[158] В качестве основной уставной цели этого «агента» было заявлено обеспечение безопасности британских морских грузоперевозок. А на деле это была строго засекреченная и мало кому даже в Лондоне известная британская агентурная сеть, укомплектованная на начальном этапе членами Организации Z Клода Дэнси и имевшая целью любыми способами втянуть США в войну на стороне Великобритании. Находившиеся тогда в безвыходном положении британские власти разрешили BSC использовать для решения поставленной задачи не только чисто пропагандистские, пусть даже «чёрные» методы, но и весь классический, в том числе диверсионно-саботажный набор из откровенно «шпионского» арсенала. Возглавил BSC канадский предприниматель-миллионер Вильям Стефенсон,[159] одновременно получивший в Лондоне назначение на должность руководителя всех операций СИС в западном полушарии.

Причём сам Рузвельт о создании и о настоящей деятельности BSC знал, имел доверенных связных для негласных контактов со Стефенсоном и получения информации Ultra, более того, активно пользовался его помощью для достижения собственных целей. Один из наглядных примеров: специалисты BSC изготовили карту Южной Америки, на которую якобы нацистские стратеги нанесли перекроенные границы перетасованных южноамериканских государств, как они им виделись после захвата и передела континента Германией; эту фальшивку Вильям Стефенсон через доверенное лицо передал Рузвельту; после чего Рузвельт в своём ближайшем радиообращении к нации (27 октября 1941 г. по случаю Дня ВМФ) заявил, что в его распоряжение попало «неопровержимое доказательство» подготовки Гитлером агрессии уже не в Европе, а в «Америке», и что поэтому действия Германии представляют собой прямую военную угрозу США.[160]

Естественно, если бы правда тогда стала достоянием общественности, тут же последовал бы неизбежный импичмент, и затем, скорее всего, суд и суровый обвинительный приговор как бывшему президенту США, так и всем «английским шпионам», которых злорадствующий Гувер успел бы изловить.

ДАЛЕЕ. Недавно в США вышла книга о работе в BSC одного из британских агентов Вильяма Стефенсона ныне всемирно известного, в первую очередь детского писателя Роальда Даля. Автор книги написала в предисловии, что по своим масштабам, поставленным задачам и методам их решения BSC — уникальная организация, каких ещё никто никогда не создавал, и что поэтому многие её операции по-прежнему окутаны тайной и являются предметом весьма недружественной критики (не в Англии, конечно, а в первую очередь в США). И далее, оговорившись, что, вообще-то, таков удел всех спецслужб, подчеркнула:

Но с BSC случай особый, ведь она изначально задумывалась, как предприятие полностью неофициальное, «чёрное», именно для того, чтобы всегда можно было легко откреститься от связи с любым из парней Стефенсона, случись им попасться с поличным. Из-за чего все они на каждом шагу тщательно заметали свои следы… и по понятным практическим соображениям не оставили после себя в США почти никаких документальных следов. Те же немногие документы, которые, вроде бы, имеются в спецхране МИ6 в Лондоне, британские власти отказываются рассекречивать.

Даже прямо в подзаголовке этой книги американские автор и её издатели высказались абсолютно недвусмысленно и семантически безупречно (курсив мой):

Роальд Даль и британская шпионская сеть в Вашингтоне во время войны.

Такой-то секретный канал связи между первыми лицами двух держав — Черчиллем и Рузвельтом — неизбежно должен был сразу приобрести — и приобрёл — в умах журналистов ярко выраженный «конспирологический» оттенок. Но «ошибка» репортёров заключается в том, что они в избранной ими интерпретации не учитывают: деятельность агентов BSC была шпионской в юридическом плане, без кавычек, только пока в США оставались в силе законы о нейтралитете. Самое позднее 11 декабря 1941 г., когда Германия официально объявила США войну, весь дальнейший английский «шпионаж» таковым быть перестал. С этого момента back channel, который BSC обеспечивала Черчиллю и Рузвельту, стал тем, чем потом всю войну и являлся — обычным выделенным секретным каналом межправительственной связи. Недаром, несмотря на всю озлобленность — и влиятельность — противников участия США во Второй мировой войне, им ни во время, ни после войны так и не удалось никого из тех шпионов а до 11 декабря 1941 г. они действительно были шпионами без кавычек — ни посадить за решётку, ни даже добиться хотя бы просто их официального обвинения в шпионаже в суде. Какой же судья, дорожащий карьерой, согласится судить заслуженных и отмеченных высокими правительственными наградами офицеров-фельдъегерей за их тяжёлый труд на благо отечества и ради славной победы союзников?

ХОТЯ «офицер-фельдъегерь» определение, конечно, не совсем точное.

В книге о Роальде Дале есть глава, в которой ведётся рассказ о его отношениях с Франклином Рузвельтом. Причём Даль, начавший войну боевым лётчиком-истребителем, получил назначение в Вашингтон после тяжёлого ранения и долгого лечения, в качестве помощника британского военного (ВВС) атташе в США уже в середине 1942 года. И только прибыв к месту новой службы, уже там в Вашингтоне начал негласно сотрудничать с BSC. То есть побыть английским шпионом не успел, сразу стал британским агентом.

В силу своих личных качеств и способностей он на удивление быстро освоился в вашингтонском «свете» и вскоре вошёл в круг добрых знакомых сначала Элеаноры Рузвельт, а потом и самого президента. Первая супружеская пара страны даже стала периодически приглашать его на выходные в свою загородную резиденцию Hyde Park. Там в неформальной обстановке у Роальда Даля с Франклином Рузвельтом часто случались непринуждённые разговоры с глазу на глаз «обо всём и ни о чём». Вот как об одной из таких бесед, состоявшихся ещё в самом начале их знакомства, рассказал сам Даль:

Я вошёл в комнату, где он был один… он обернулся ко мне. Для него я был никто, просто один из друзей Элеаноры. но он вдруг сказал: «А я только что получил интересную телеграмму от Уинстона».

И дальше автор объясняет, что Рузвельт таким образом дал Далю понять, что он в курсе его связи с британской разведкой и понимает, что Даль всё, им сказанное, старательно передаст туда, куда надо.

Такой полностью анонимный и обезличенный способ «разговора» позволял Рузвельту и Черчиллю обмениваться мнениями, но не брать на себя никаких обязательств, всегда иметь возможность от своих же слов отказаться, и при этом высказывать самые сокровенные суждения, которые они вслух не то что в официальном порядке, а вообще при посторонних и, может быть, даже друг другу наедине сказать не захотели бы.

В заключение автор пишет:

Благодаря такому счастливому стечению обстоятельств. Даль стал закулисным каналом передачи информации…[161] или, как их тогда называли профессионалы, «буфером»[162]… в области, про которую (другой такой же агент. — А.Б.) сказал позднее: там «секретно разглашаются секреты».[163]

Можно только догадываться, деятельность скольких штатных и внештатных агентов, каких разведслужб и в скольких странах пережила точно такую же радикальную эволюцию и сменила шпионскую форму на разведческую (или наоборот) в результате этих гигантских исторических поворотов — вступления их стран в войну (горячую, холодную) или, наоборот, выхода из неё; победы их страны в войне или, наоборот, поражения. А за сколькими из них в стране пребывания или даже у них дома сначала неотступно ходили по пятам контрразведчики, а потом, вслед за эпохальным событием им в тех же странах раздавали высшие награды, как, например, Вильяму Стефенсону в США вскоре после окончаниия войны? Или наоборот шельмовали бессовестно — как вот, возможно, печально получилось с известными Блантом, Бёрджессом и прочими их товарищами?

___________________

Совсем недавно вышла, наконец, первая настоящая, а не мифотворческая биография Гая Бёрджесса. Её автор, рассказывая о событиях времён Испанской войны, ссылается на воспоминания однокашника Гая Бёрджесса по Итону (однокашник тоже был причастен к британским спецслужбам) и цитирует его рассказ:

«Г-н Пфейффер (глава администрации тогдашнего французского премьера Дападъе. — А.Б.) использовал Гая, как курьера для передачи конфиденциальных писем от г-на Даладъе г-ну Невилю Чемберлену, тогдашнему премьер-министру, который предпочитал всегда, когда возможно, проводить свою внешнюю политику сам, в обход Форин офиса; из-за чего в конце концов подал в отставку министр иностранных дел Энтони Иден… Правда, вопреки воле высокопоставленных корреспондентов, те письма в полном секрете всё-таки не сохранялись по той простой причине, что Гай с них, похоже, снимал копии для какого-то из отделов не то разведки, не то контрразведки (а, может быть, и для каких-то ещё своих клиентов). Вполне возможно, что он же обеспечивал и знаменитую секретную переписку между г-ном Чемберленом и синьором Муссолини.»

___________________

О ТОМ, какие именно несостоявшиеся или, наоборот, удавшиеся впоследствии планы вынашивали и обсуждали между собой руководители союзных держав или лидеры ведущих властных группировок, что поэтому заучивали для безошибочной передачи и кто именно были «фельдъегери» и «буферы», обеспечивавшие сверхсекретную спецсвязь в союзнических и вообще руководящих, правительственных верхах — ничего этого мы наверное не знаем. Раз за разом каждое новое поколение историков, пока ещё молодо, задаёт властям один и тот же вопрос: Почему по просшествии стольких десятилетий всё по-прежнему нельзя рассекретить эти сведения? Ответа от властей как не было, так и нет (правда, в нами же установленном демократическом порядке).

Поэтому не остаётся ничего другого, кроме как строить догадки. Немало их высказано и в отношении «печально знаменитых»; из них наиболее вероятная, на мой взгляд, вот эта.

С сегодняшней точки зрения уже хорошо видно, что в геостратегическом плане главным победителем во Второй мировой войне стали США: они смогли создать себе за счёт всех остальных — и победителей, и побеждённых — огромный промышленно-финансовый задел, глобальную экономическую фору для продолжения войны против второго победителя в той войне, промышленно-финансово и экономически уже гораздо меньше выигравшего— СССР. И не менее очевидно сегодня, что главным побеждённым явилась отнюдь не Германия, которая через 45 лет уже полностью оправилась от поражения, а Британская империя, которая не оправится теперь уже никогда.

Даже сама Великобритания, хотя по чисто формальным, военно-юридическим параметрам она и оказалась среди победителей, из войны вышла, точь в точь как Германия: полным банкротом с под корень разрушенной экономикой, — и в первый же мирный день села в гигантскую долговую яму.[164] А уж принадлежавшую ей империю победители в войне и вовсе физически ликвидировали и как бы перехватили: практически все бывшие британские доминионы и колонии сначала перешли в систему опеки вновь созданных Объединённых Наций, затем в течение нескольких лет обрели государственность и суверенитет и вслед за этим распределились, наконец, под фактической военной и финансовой протекцией победителей: либо СССР, либо США.

Случилось так именно в результате Второй мировой войны. До неё Британская империя была не только самой большой, но и самой богатой державой мира. После войны и из-за неё осталась без гроша, потому что финансово и экономически такую войну, какую ей, сколько она ни сопротивлялась, в результате всё-таки навязали, она себе просто не могла позволить. Уже к середине 1940 г. у Великобритании кончились собственные ликвидные средства для оплаты военных заказов, и, начиная с этого момента, все последующие пять лет США в обмен на свою помощь успешно диктовали и навязывали ей любые выгодные им условия, последовательно, шаг за шагом лишая империю всех политических, финансовых и экономических систем её жизнеобеспечения.

Сразу после войны британские правящие круги имперской ориентации ещё пытались сопротивляться агрессивно навязываемой воле США и предпринимали активные попытки сохранить свою империю и её мировое господство. Главным препятствием в этом деле являлось, конечно же, начавшееся после смерти Рузвельта агрессивное становление США в роли единоличного мирового ядерного гегемона.

В связи с чем предполагают, что во второй половине 1940-х гг. империалисты (в значении «сторонники империи») в составе британской властной элиты вновь задействовали официальные сверхсекретные каналы связи времён Второй мировой войны (всё тех же фельдъегерей и буферов, строго засекреченных даже от своих) и, не ставя США в известность, передали по ним сведения, позволившие — или помогшие — СССР в ускоренном форсированном темпе создать свой ядерный противовес американскому арсеналу.

Реально грозивший тогда глобальный ядерный гегемонизм США они предотвратили (или, точнее, СССР им в помощь предотвратил). Но вот не дать США узурпировать роль единоличного лидера в бывшей до того британской мировой империи они всё-таки не сумели. В результате на рубеже 1950-х гг. случилось главное эпохальное событие столетия — окончательный крах Британской империи, главной мировой державы последних двух веков — и смена глобального гегемона. Тогда-то пришедшие окончательно к власти противники классического британского империализма (имперской, протекционистской идеологии) и припомнили его сторонникам их ядерное предательство. Из-за чего и затрещали чубы, но не на Олимпе, естественно, а у холопов.[165]

____________________

Кажется, единственный «пан», чуть было не попавший тогда под раздачу — третий барон (Виктор) Ротшильд. Он, действительно, всю жизнь поддерживал лейбористов, ещё будучи студентом в Кембридже в 1930-х гг., симпатизировал левым, много лет дружил с будущими «печально знаменитыми» (Гай Бёрджесс, получив университетский диплом, даже какое-то время побыл «консультантом по инвестициям» при его маме, пока не устроился на серьёзную работу; во время войны Блант и Бёрджесс снимали комнаты в принадлежавшей Ротшильду квартире в Лондоне — он незадолго до того развёлся, и квартира стала ему временно ненужна). Всю войну Виктор Ротшильд прослужил, как и его друзья, в спецслужбах, точнее в МИ5. Так что когда в британской публицистической мысли оформился образ классической конспиративной «пятёрки» в Кембридже, одним из её членов довольно долго, правда, в конце концов безуспешно пытались сделать именно его.

И вот после нескольких лет особенно настырных на него нападок Виктор Ротшильд не выдержал и опубликовал в одной из газет (The Daily Telegraph, 4 December 1986) открытое письмо, в котором высказался крайне неожиданно и смешно:

«Начиная, как минимум, с 1980 г. и по сей день в прессе постоянно проскальзывают намёки, что я и есть ’Пятый’, то есть что я — советский агент. Поэтому Генеральному директору МИ5 стоило бы публично выступить и подтвердить, что у него есть неопровержимые — повторяю: неопровержимые — доказательства того, что я советским агентом никогда не был.»

Посмеявшись над забавным требованием доказать недоказуемое, стоит не упустить из виду: барон Ротшильд после пяти лет службы в МИ5 принятую у британских контрразведчиков в 1940-х гг. терминологию знал назубок. И, возможно, именно поэтому, будучи своим человеком в «Кембриджском Коминтерне», не сказал «Я никогда не был коммунистом» или «Я никогда не был агентом Коминтерна». Тем более, что текст его выступления в газете наверняка предварительно сто раз вычитали и пере-вычитали все лучшие юристы дома Ротшильдов.

В остальном же его заявление никак не исключает возможность того, что, получив по своим конфиденциальным каналам данные об атомном проекте США, он (или он и другие деятели из британской верхушки) отдал указание старым «буферам» передать через свои старые контакты эти данные в СССР. Родину — Великобританию — никто из них при этом не предавал и на «Советы» не работал; работали они на интересы своей страны, как они их понимали; так что максимум, в чём их в таком случае можно обвинить — это что они интересы своей страны поняли неправильно. А такой статьи, как известно, нет в УК ни в одной нормальной стране. Отсюда и бессильная злоба Штатов и всех их союзников в Лондоне.

И ещё отмечу интересную деталь. Один отставной агент МИ6 вспоминал, как однажды в Париже зимой 1944–1945 г. «за столом разгорелся спор о том, правильно или неправильно скрывать от Советского Союза перехваченные специалистами Блетчли важные для СССР сведения. Затеял спор Виктор Ротшильд, и (агента МИ6. — А.Б.) поразила горячность, с которой он принялся эту практику сокрытия критиковать.»

____________________

Признаю, что никаких бесспорных доказательств в пользу только что пересказанного предположения не встречал. Но посмел всё-таки здесь его привести по двум причинам. Во-первых, если принять его за правду, как по мановению волшебной палочки становятся понятными и разумно объяснимыми сразу чуть ли не все странности, связанные с загадочными судьбами и Муры, и её друзей и, возможно, коллег— «печально знаменитых советских шпионов» 1930-1950-x гг. А во-вторых, как-то уж очень гармонично с ним увязывается один загадочный факт, упомянутый Мирандой Картер и больше нигде и никогда мне не встречавшийся:

(Энтони Блант) обычно в текущую политику не вникал. Чарльз Райкрофт вспоминал, как он удивился, когда Блант, который о политике per se (итал.-для себя) говорил очень редко, вдруг заявил, что если революция действительно свершится, «Англия опять станет самой важной страной в мире; появится новая Британская империя.» В этих словах Райкрофт угадал несколько искажённый вариант весьма популярной тогда в левых кругах идеи; Бёрджесс, страстно любивший Викторианскую Англию и Империю, был очень ею увлечён…

Настоящее Поле чудес

Для того, чтобы с толком искажать историю, ее надо знать.

Леонид Шебаршин. «Хроники Безвременья»

ВСЕ добротно сделанные романы с ключом имеют одну и ту же особенность: они завладевают вниманием читателя (если, конечно, читатель не ленивый) и уже больше не отпускают его до тех пор, пока любознательный книгочей не разгадает все загадки, которые ему автор загадал, и не докопается до настоящей личности всех анонимов в романе.

Процесс, который из-за этого начинается в голове и в жизни, можно сравнить, например, с серьёзным коллекционированием. Или ещё с собиранием хорошей частной библиотеки в былые советские времена; свою библиотеку я тогда из-за превратностей судьбы терял и восстанавливал с нуля дважды, так что знаю, о чём говорю. Мои тогдашние новые друзья и приятели, как обычно на каком-то раннем этапе знакомства, неизменно задавали вопрос: как ты умудрился так быстро восстановить потерянное? (Кто жил и любил книги в Москве в 1970-1980-х гг. — те сразу ностальгически вспомнят и поймут смысл вопроса.) Ответ у меня был простой и всегда один и тот же: нужно приучить себя заниматься поиском книг так же рутинно и даже машинально, как умыванием и чисткой зубов по утрам и вечерам.

Никакого блата для доставания дефицитных книг и ПСС вне общей очереди у меня не было. Потому в те годы, куда бы я в Москве ни шёл, в какие другие города ни ездил бы, по делам или отдохнуть, как только на пути попадался книжный или букинистический магазин, я просто машинально, не раздумывая, заворачивал прямиком туда — к книгам на полках. И рутинно, как бы на автопилоте сканировал их, ряд за рядом, все подряд, сверяя с включённым в мыслях и перед глазами списком всех моих на тот момент желанных названий и авторов. Сколько я таким образом за двадцать лет «отсканировал» книг — не знаю. Но несколько очень тогда вожделенных ПСС в моей последней ещё советской библиотеке были собраны именно таким «золотомоечным» способом — постепенно, месяцами (годами) по крупинке, то есть по томику с миру. Некоторые другие, наоборот, так и остались навсегда как будто с выбитыми зубами — с пропущенными, так и не найденными, не повстречавшимися мне томами.

С поиском ответов на загадки из хорошего романа с ключом происходит примерно то же самое. Что бы и когда бы ни читал — по теме или нет, документальное или художественное, академическое или сугубо личное словоблудное — всегда где-то в подсознании включены фильтры, состоящие из скольких-то ключевых слов, через которые мозг терпеливо и неутомимо пропускает весь этот то прозрачный, то мутный, то яркий, то скучный, то очевидный, то завиральный поток имён, дат, названий, событий и судеб.

Именно таким образом я наткнулся на Мурину историю и на «Железную женщину» Нины Берберовой. Мозг, давно уже заряженый загадками некого совсем другого романа с ключом, отфильтровал их по ключевым словам — и потянулась из общей толстой косы расплетаться одна отдельная прядь.

Результатом последовавших поисков и стал предыдущий весьма подробный рассказ о терзаниях по поводу «Железной женщины». Так что теперь, думаю, будет достаточно просто изложить заинтриговавшие меня изначально тезисы; ключевые слова, засевшие тогда у меня в голове, проявятся сами собой.

Тот изначальный источник — это документальная повесть «Красная симфония»,[166] трудное для разгадывания и тем более для однозначного толкования произведение. Многие авторы (особенно в мэйнстриме) вообще стараются его отфутболить, просто заклеймив повесть, как недостойную фальшивку.

Её и правда нельзя воспринимать, как настоящий живой рассказ реального автора. Но фальшивкой она тоже не является; скорее литературной мистификацией. Всё-таки фальшивка — довольно грубое обозначение и только для откровенно неудачных образцов данного литературного жанра. К тому же авторы повести, судя по всему, специально старались, чтобы их произведение восприняли, как фальшивку (об этом ещё будет разговор). Потому, на мой взгляд, речь может идти только о весьма талантливой и очень серьёзной мистификации в форме roman à clef.

____________________

Вкратце для тех, кто с «Красной симфонией» не знаком. Сюжет её ключевой главы под названием «Рентгенография революции» таков: Христиан Раковский — реально существовавший болгарский революционер, один из создателей и видный деятель III Коммунистического интернационала, один из самых близких и верных соратников Л. Троцкого, бывший советский полпред в европейских странах (в 1920-х гг. в очередь с Л. Красиным представлял СССР в Лондоне и в Париже) — зимой 1937–1938 года сидит на Лубянке и ожидает приговора на приближающемся показательном процессе (процесс реально состоялся и Раковский был на нём реально осуждён на 20 лет). В какой-то момент он, якобы, в последней надежде спастись передаёт через следователей, что имеет сообщить лично И. Сталину нечто крайне важное и сугубо секретное. Сталин командирует для строго конфиденциальной беседы своего доверенного личного порученца — офицера НКВД Габриеля (полное имя: Габриель Ренэ Дуваль; существовал ли таковой реально — неизвестно). «Красная симфония» — это по сути стенограмма якобы состоявшегося ночью в тюрьме разговора за ужином у камина или, точнее, монолога Христиана Раковского, прерываемого наводящими вопросами и уточняющими репликами Габриеля.

В цитируемой ниже прямой речи «Р. — " будет предварять слова «Раковского», «Г. — " — «Габриеля».

В тексте будут использованы: «Раковский сказал», «тезис Раковского», «из чего Раковский делает вывод» и т. п. Но не будет иметься в виду реальный Христиан Георгиевич Раковский или какой-то действительно состоявшийся в его жизни допрос. Будут подразумеваться всякий раз те неизвестные мне авторы, которые в «Красной симфонии» вложили в речи «Раковского» своё собственное смысловое наполнение.

____________________

Итак, тезисы, которые изложил Раковский.

I.

Сталин (как собирательный образ, олицетворение правящей в СССР группировки) обвиняет троцкистов в «пораженчестве», то есть фактически в сотрудничестве с нацистами, направленном против СССР и существующего в нём режима.

Это обвинение само по себе необоснованно, но не потому, что такого сотрудничества нет. Оно необоснованно в устах Сталина, который провозглашает себя ленинцем. Ведь коли считать себя ленинцем, то нужно признать, что: если 1) Сталин своей «бонапартистской» политикой лишил режим в стране его революционности; и, как следствие, 2) СССР стал социалистическим только по названию; то, значит, 3) «…если для триумфа коммунизма оправдывается пораженчество, то тот, кто считает, что коммунизм сорван бонапартизмом Сталина и что он ему изменил, имеет такое же право, как и Ленин, стать пораженцем.»

Т.е. тезис таков: если считать поведение Ленина в период Первой мировой войны правильным и оправданным, то тогда точно так же оправдана и готовность троцкистов способствовать выдвижению Гитлера и принимать его помощь в деле устранения тирана-Сталина.

Одновременно Раковский вводит как бы второстепенный, разъяснительный постулат: Сталин изгнал троцкистов, но сохранил все внешние атрибуты их «коммунизма» (т. е. коммунистического устройства страны), а вот реальную власть при этом стал использовать для достижения своих, уже не коммунистических целей. Сталин (как собирательный образ) поэтому по своей сути — НЕ коммунист. Точнее, он не настоящий, а только «формальный» коммунист.

II.

Настоящий коммунизм и проистекающая из него власть, на данный момент узурпированные Сталиным — это власть и коммунизм троцкистов. Из чего следует такое рассуждение:

Г. -…если ваше (троцкистов. — А.Б.) пораженчество и поражение СССР имеет своей целью реставрацию социализма, настоящего социализма, по-вашему — троцкизма, то, поскольку нами уже ликвидированы его вожди и кадры, пораженчество и поражение СССР не имеет ни объекта, ни смысла. В результате поражения теперь получилась бы интронизация какого-либо фюрера или фашистского царя…

Р. — В самом деле. (…)

Г. -…наши мнения совпали;…в настоящий момент СССР не должен быть разрушен.

Р. (…) В самом деле, на данном этапе… мы не сможем думать о поражении СССР… сейчас мы… не можем захватить власть. Мы, коммунисты, не извлекли бы из этого пользы. (…) СССР продолжает сохранять свою коммунистическую форму и догмат; это — коммунизм формальный……подобно тому, как исчезновение Троцкого дало возможность Сталину автоматически превратить настоящий коммунизм в формальный, так и исчезновение Сталина позволит нам превратить его формальный коммунизм в реальный. Нам достаточно было бы одного часа. Вы меня поняли?

Г. — Да…. вы высказали нам классическую правду о том, что никто не разрушает того, что он желает наследовать.

III.

Р. -…несмотря на… сталинский антикоммунизм, (он, Сталин) к своему сожалению, против своей воли, трансцендентно (создаёт) коммунизм… (он) и многие другие. Хотят или не хотят, знают или не знают, но (они) создают формальный социализм и коммунизм, который мы, коммунисты-марксисты, должны неизбежно получить в наследство.

Г. — Наследство?.. Кто наследует?.. Троцкизм ликвидирован полностью.

Р.- (…) Какими колоссальными ни будут чистки, мы коммунисты, переживем. Не до всех коммунистов может добраться Сталин, как ни длинны руки у его охранников.

Тезис: настоящие коммунисты стремятся унаследовать то, что реально и материально создал для них, сам того не желая, «формальный коммунист» Сталин: советское государственное и властное устройство, советские идеологию и аппарат, которые их полностью устраивают и для их дела годятся. Потому-то, чтобы приступить к решению своих «настоящих коммунистических» задач им достаточно, образно выражаясь, просто занять место в рабочем кабинете Сталина. Что и должно рано или поздно, неизбежно случиться. Неизбежно потому, что не до всех настоящих коммунистов может Сталин дотянуться, потому что существует некий «недосягаемый троцкизм».

IV.

Г. — Поскольку мы признали существование этого особого троцкизма по нашему взаимному соглашению, то я желаю, чтобы вы привели определенные данные…

Р. -…я смогу подсказать… но не могу уверять, что таково же всегда мышление и «Их»… «Они» это не государство. «Они» — это то чем был до 1917 года Интернационал…

Суть подсказки Раковского в том, что «Они» (те, кто через какое-то время неизбежно унаследуют режим Сталина) отнюдь не только последователи Троцкого в СССР или в эмиграции.

«Они», «недосягаемый троцкизм» — это совокупность главных операторов и держателей средств на финансовых рынках во всём мире; иначе — финансовый Интернационал, который не противостоит Интернационалу пролетарскому, а с ним совпадает.

Чтобы это понять, говорит Раковский, нужно правильно читать Маркса.

Р. -…если бы Маркс верил в то, что коммунизм дойдет до победы только благодаря противоречиям в капитализме, то он ни одного разу, никогда бы не упомянул о противоречиях… (…) Революционер и конспиратор никогда не разоблачит перед своим противником секрет своего триумфа. (…) В вопросе о деньгах у (Маркса) не появляются его знаменитые противоречия. Финансы не существуют для него, как вещь, имеющая значение сама в себе… В вопросе о деньгах Маркс — реакционер; (даже факт «колоссального скопления богатств» и, соответственно, власти братьями Ротшильдами) проходит незамеченным для Маркса. (…)…странное сходство…существует между финансовым Интернационалом и Интернационалом пролетарским;…один является оборотной стороной другого… (…) Интернациональная сущность денег достаточно известна…организация, которая ими владеет и их накапливает, является организацией космополитической. Финансы в своем апогее, как самоцель, как финансовый Интернационал, отрицают и не признают ничего национального, не признают государства, а потому объективно (финансовый Интернационал) анархичен и был бы анархичен абсолютно, если бы… не был бы сам, по необходимости, государством по своей сущности.

V.

«Их» концепция нового мира:

Р. — Это — коммунистическое сверхгосударство, которое мы создаем вот уже в течение целого века и схемой которого является Интернационал Маркса… Схема — Интернационал и его прототип СССР — это тоже чистая власть. (…) …имеется налицо индивидуальное подобие между коммунистами-интернационалистами и финансистами-космополитами, в качестве естественного результата такое же подобие имеется между коммунистическим Интернационалом и финансовым Интернационалом.

Таким образом у Раковского получается, что «Их» главный противник — национальные государства, и это единственный критичный признак; форма правления уже не имеет значения, и поэтому буржуазные (капиталистические, демократические) государства тоже принадлежат к числу «Их» противников.

VI.

Р. -…горсточка таинственных осторожных и незначительных людей овладела настоящей королевской властью, властью магической, почти что божественной… (…) Они присвоили себе реальную привилегию чеканить деньги… (…)…они являются абсолютными диктаторами биржи, а вследствие этого и диктаторами производства и распределения и также работы и потребления…возведите все это в мировую степень, и вы увидите его (финансового Интернационала. —А.Б.) анархическое, моральное и социальное воздействие, т. е. революционное…

VII.

Г. -…кто они такие? (…) Вы ведь сказали, что это банкиры?..

Р. -…я всегда говорил о финансовом Интернационале, а персонализируя, всегда говорил «Они» и больше ничего…они раздают политические и финансовые должности только людям-посредникам…можно утверждать, что банкиры и политики — это только «соломенные чучела»… хотя они и занимают очень высокие посты и фигурируют как авторы выполненных планов. (Раковский с осторожной оговоркой не утверждает, а только предполагает, что последний из «Их» числа, кто ещё участвовал сам лично в общественной жизни и был потому известен широкой публике — это Вальтер Ратенау.)

___________________

Walther Rathenau — владелец немецкой AEG, партнёр Siemens и Леонида Красина. Действительно, принадлежал к мировой властной элите начала XX века: был одним из самых богатых в Германии людей и прославился своими социал-империалистическими взглядами, которые к тому же изложил в целом ряде произведений. Дружил, например, с Альбертом Эйнштейном. Убит террористами-антисемитами в 1922 г. через несколько месяцев после того, как подписал в качестве министра иностранных дел Германии Рапалльский договор с Советской Россией (в состав советской делегации в Рапалло помимо Г. Чичерина входили А. Иоффе и Л. Красин).

___________________

«Они» ничем не отличаются от Сталина, который «…прежде всего конспиратор, как ни велика его власть: он аноним». Раковский даёт этому вполне рациональное, особенно в свете трагичной судьбы Вальтера Ратенау, объяснение: «Они» не являются ни политиками, ни гос. деятелями и потому не пользуются той особой защитой и охраной, которую государство обеспечивает своим чиновникам, превращая их фактически в никому недоступных и неизвестных «анонимов»; ради такой же анонимности и для собственной безопасности «Они» и остаются вынужденно в тени, держат своё реальное участие в полном секрете.

___________________

Поразительно, с какой точностью совпадают концепции анонимов во власти, изложенные «Раковским» и Оруэллом. Особенно если помнить, что «Красная симфония» и «1984» были написаны и опубликованы одновременно.

___________________

VIII.

Р. - (Дизраэли в своём романе) обрисовал его (одного из «Них») в лице Сидонии… (…)…Сидония является идеализированным портретом сына Натана Ротшильда (барона Лионеля Ротшильда), что также явствует из той кампании, которую он поднял против царя Николая в пользу Герцена. Кампанию ту он выиграл.

…мы могли бы даже установить личность того, кто изобрел эту ужасную машину аккумуляции и анархии, каковой является финансовый Интернационал. Одновременно, как я думаю, он был тем же лицом, которое создало и революционный Интернационал. (…) Не пролетариат управляет рычагом экономики или рычагом войны. Но он сам является 3-им… видимым и показным рычагом, наносящим окончательный удар могуществу капиталистического государства и захватывающим его… если «Они» его им (пролетариям-революционерам) сдают…

IX.

Р. — Как и почему возвышается неведомый Троцкий?…он женится…его жена — Седова…. Она дочь Животовского, объединенного с банкирами Варбургами, компаньонами и родственниками Якова Шиффа… (Поэтому-то) Троцкий одним махом становится во главе революционного списка. (…)

___________________

Абрам Львович Животовский — родной дядя Л. Троцкого по матери (так что Троцкий и без женитьбы был достаточно близок этому банкиру). Но Наталья Седова вполне могла быть его дочерью: браки между двоюродными братьями и сёстрами, скажем, в банковском доме Ротшильдов были широко распространены, поскольку позволяли избегать распыления накопленного основного капитала. Пытаясь всё-таки выяснить, чья она на самом деле дочь, я целенаправленно и довольно долго пытался что-нибудь разузнать о семье Натальи (Ивановны?) Седовой. К сожалению, все попадавшиеся мне сведения о её происхождении как-то удивительно сверхкратко заканчивались на том, что она родом с Украины.

____________________

Организованный ряд поражений привел за собой революцию. (…) Керенский должен спровоцировать будущее кровопролитное наступление…Керенский должен сдать целиком государство коммунизму, и он это и завершает. Троцкий имеет возможность «неприметным образом» оккупировать весь государственный аппарат. (…) Большевики взяли то, что «Они» им вручили.

Г. -…Керенский был сообщником Ленина?

Р. — Ленина — нет. Троцкого — да; правильнее сказать — сообщником «Их» (…)…несмотря на статуи и мавзолеи, коммунизм обязан Керенскому гораздо больше, чем Ленину.

Г. -…Керенский был сознательным и добровольным пораженцем?

Р. — Да, для меня это очевидно. (…) Знаете ли вы, кто финансировал Октябрьскую Революцию?.. Ее финансировали «Они»… через Якова Шиффа и братьев Варбургов… через банк Кун, Леб и К°; здесь же принимали участие и другие американские и европейские банкиры, как Гугенхейн, Хенеауер, Брайтунг, Ашберг, «Nya Banken», это из Стокгольма, Я «случайно» там был… и принимал участие в перемещении фондов. Пока не прибыл Троцкий… (…) Да, «Им» удалось перетащить Троцкого-пораженца из Канадского лагеря в Англию и доставить его в Россию… другие из «Них» — некто Ратенау — добиваются проезда Ленина через враждебную Германию. (…) (Крупская, зная) кто такой Троцкий в действительности… уговаривает Ленина принять Троцкого. (Иначе) Ленин остался бы заблокированным в Швейцарии… кроме того, он знал о том, что Троцкий доставлял деньги и способствовал получению колоссальной интернациональной помощи…

X.

Р. (Задача Троцкого включала в себя) также и дело объединения вокруг незначительной партии большевиков всего левого революционного крыла… Не напрасно настоящей партией «беспартийного» Троцкого был древний «Бунд» еврейских пролетариев, из которого родились все московские революционные ветви и которым он дал на девяносто процентов своих руководителей; не официальный и общеизвестный Бунд, а Бунд секретный, вкрапленный во все социалистические партии, вожди каковых почти что все находились под их руководством.

Г. — И Керенский тоже?

Р. -…и еще некоторые вожди не социалисты, вожди политических буржуазных фракций.

Г. — Как так?..

Р. — Вы забываете о роли масонства в первой фазе демократически-буржуазной революции?

Г. — Она (революция. — А.Б.) тоже подчинялась Бунду?

Р. — Разумеется, в качестве ближайшей ступеньки, но фактически подчинялась «Им».

Раковский подчёркивает и настаивает: «Их» modus operandi (лат.-  образ действия) заключается в том, что «Они» ведут нечестную игру и с историческим Бундом, и с масонскими структурами, и даже с их высоким руководством: когда бундовцы и масоны исполняют свою миссию, «Они» руками следующей волны своих агентов их удаляют (как в случае с Керенским и остальными русскими масонами во Временном правительстве) или вовсе уничтожают (Раковский приводит в пример судьбы деятелей Французской революции).

XI.

Р. -…насчет борьбы, развернувшейся в Москве между приверженцами и противниками Брестского мира…уже здесь определилось и выявилось то, что потом было названо троцкистской оппозицией… Этот мир был ошибкой и бессознательной изменой Ленина Интернациональной Революции. Представьте себе большевиков, заседающих в Версале на Мирной Конференции, а затем в Лиге Наций, очутившимися внутри Германии с Красной Армией, вооруженной и увеличенной союзниками. Советское государство должно было включиться с оружием в руках в немецкую революцию… Совсем другой получилась бы тогда европейская карта. Но Ленин, опьяненный властью, при содействии Сталина, который тоже уже попробовал сладость власти, поддерживаемые национальным русским крылом партии, располагая материальной силой, навязали свою волю. Тогда вот и родился «социализм в одной стране», т. е. национал-коммунизм, достигший на сегодняшний день своего апогея при Сталине.

XII.

Р. — Мы не желаем, чтобы созданные нами (по итогам Первой мировой войны. — Л.Б.) в Версале крупные предпосылки для торжества коммунистической революции в мире… послужили бы тому, чтобы дать восторжествовать сталинскому бонапартизму… Было бы все по-другому, если бы… диктатором в СССР был Троцкий; это означает, что главой интернационального коммунизма сделались бы «Они». (…) «Они», в конце концов, увидели, что Сталин не может быть низвергнут путем государственного переворота, и их исторический опыт продиктовал им решение «bis» (повторение): проделать со Сталиным то, что было сделано с царем. (…) Гитлер вторгнется в СССР, и подобно тому, как это было в 1917 году, когда поражение, которое потерпел в те времена царь, дало нам возможность его низвергнуть, поражения, нанесенные Сталину, послужат нам для его свержения… Опять пробьет час для мировой революции. Ибо демократические государства, сейчас усыпленные, помогут реализовать всеобщую перемену в тот момент, корца Троцкий возьмет в руки власть, как во время гражданской войны.

XIII.

Однако, поскольку тем временем троцкисты в СССР потерпели полное поражение, война против СССР и устранение Сталина стали временно нежелательными, поскольку привели бы просто к уничтожению созданных и существующих форм коммунистического государственного устройства и власти. Поэтому «Они» теперь хотят, наоборот, избежать войны Германии против Сталина, по трём главным причинам.

Причина первая.

Р. — Гитлер… восстановил… экономическую систему очень опасного типа. (Отстранив «Их» в Германии от их дела) он присвоил себе привилегию фабриковать деньги, причем не только физические, но и финансовые; он взялся за нетронутую машину фальсификации и пустил ее в ход на пользу государства. (…) Это очень серьезно… Гораздо более, чем все показное и жестокое в национал-социализме… Имеется только одно средство: война.

Вторая причина.

Р. -…в советской революции восторжествовал Термидор……это произошло в силу существования прежнего русского национализма…и если так произошло в России, где национализм был только зачаточным в личности царя, то какие только помехи не встретит марксизм в национализме Западной Европы, вполне развитом?…..наша победа (в России) объясняется тем, что в России не было настоящего национализма, а в других государствах он был в своем полном апогее… Вы видите. как он воскресает под этой необыкновенной властью фашизма и как он заразителен. (…)…не глядя на то что это может послужить на пользу Сталину, уже только одна необходимость пресечения национализма в Европе вполне заслуживает войны.

Третья причина.

Р. — Христианство, управляя индивидуумом, способно аннулировать революционную проекцию нейтрального советского или атеистического государства… (Сталин) в отношении религии… не был бонапартистом. Мы не сделали бы больше, чем он, и поступали бы так же. А если бы Сталин осмелился перейти так же, как и Наполеон, рубикон христианства, то его национализм и его контрреволюционная мощь возросли бы в тысячу раз…(это) сделало бы совершенно невозможным какое-либо совпадение по каким-либо пунктам между «Ними» и (Сталиным), хотя бы оно и было бы только временным и объективным… вроде того, которое, как вы видите, вырисовывается перед нами.

XIV.

В заключение Габриель и Раковский подробно обсуждают обусловленный логикой изложенных тезисов «временный и объективный» план: как Сталин, предварительно согласовав с «Ними» свои действия, заключит с Гитлером союз (пакт) и поделит вместе с ним, например, Польшу. Как он тем самым развяжет Гитлеру руки для нападения не на СССР, а на европейские империалистические державы. Как Гитлера в конце концов предадут его собственные генералы, он войну проиграет, и «Они» таким образом избавятся от интуитивно захваченной Гитлером власти над деньгами и от развившегося в Европе сверх всякой меры национализма (нацизма) — т. е. от двух самых серьёзных угроз делу финансового Интернационала.

ЧТО конкретно в этом рассказе подсказало, каков может быть ключ к roman à clef Нины Берберовой?

Исходя из самих перечисленных тезисов, можно предположить, что «Они», «финансовый Интернационал»,[167] видимо, действительно в немалой степени, так или иначе контролировали и российские революции 1917 года, и III Коминтерн, и что, соответственно, они имели среди ведущих революционеров и интернационалистов своих исполнителей (агентов).

Ничего особо невероятного в таком предположении нет: после разгрома настоящего Коминтерна в 1936-1937 гг. Вилли Мюнценберг — первый секретарь Исполкома Коммунистического интернационала молодёжи (КИМ), создатель и первый руководитель Межрабпома и генеральный секретарь им же созданной Антиимпериалистической лиги — обосновался в парижском особняке международного банкира Улофа Ашберга — ранее делового партнёра тогда уже покойного Леонида Красина и там регулярно, не скрываясь, принимал офицеров британских и французских спецслужб, подолгу беседовал с ними. (На языке нынешних контрразведчиков процедура такого рода называется «дебрифингом»; после стольких лет работы агента она запросто может длиться многие месяцы.)

Далее можно предположить, что в таком случае для обеспечения неподдающейся разоблачению связи между «Ними» и их супер-агентами (вождями революций и Коминтерна) должны были быть очень особые, и к тому же не просто доверенные, а совершенно доверенные курьеры. Кроме того, поскольку ог надёжности этой связи зависел поставленный тогда на карту гигантский куш (ведь мировая революция, строительство целого Нового мира), «фельдъегери и буферы» у сторон могли быть только исключительно у каждой свои, засекреченные даже от своих же спецслужб.

Пытаясь разобраться в биографии одного из таких возможных курьеров (Эрнста Генри), я и «наткнулся» на Муру и на «Железную женщину» и, изрядно покопавшись, предположил, что Мура тоже могла быть таким совершенно особым курьером, но не со стороны «вождей» в Москве или в Берлине, а со стороны кого-то из «Них». Уж слишком высок был ей в Лондоне почёт среди «своих»; всю жизнь и даже после смерти. И защищали её от посягательств недобросовестных «биографов» именно так, как только спецслужбы умеют защищать «своих». (Именно ценность Муры — с точки зрения определённого круга посвящённых большевиков как канала прямой конфиденциальной связи с сильными мира сего в Лондоне вполне может объяснять её кажущуюся кому-то странной неприкосновенность в революционных Питере и Москве.)

Да и потом ведь оба работодателя Брюса Локкарта, главные потребители добываемой им информации в период 1920–1939 гг. — сначала лорд Милнер и затем барон Бивербрук — это «Они» по определению. То же Морис Бэринг. Не то же, но где-то очень близко, всего лишь ступенькой ниже — Дафф Купер с его другом Уинстоном Черчиллем. Герберт Уэллс вряд ли был сам один из «Них», но тоже наверняка входил в круг самых приближённых активистов (иначе ведь не понять, чем ещё он просто собственной персоной мог бы быть опасен национальному суверенному государству, коим являлась Британская империя).

Наконец, пытаясь по ходу дела как следует разобраться в бесконечных берберовских загадках, прочитал о её близких и дружеских отношениях с Керенским и её книгу о масонах. Тогда-то и оформилось уже окончательно представление о симпатиях и антипатиях Берберовой (проявившихся, например, в гневной реплике в защиту масонов на творческом вечере в МАИ), и возникла благодаря ему уже сама догадка как таковая.

По Раковскому «Они» сначала использовали масонов в своих революционных интересах и предприятиях, а затем руками большевиков (тех самых — настоящих, благоприятных?) грубо, бессовестно и неблагодарно отправили масонов в дальний чулан Истории. Значит, любой, кто симпатизировал масонам, за эдакое коварство имел к «Ним» претензию. Чем сильнее симпатия — тем больше должна была быть претензия.

Но если при этом собственное благосостояние зависит от «Их» благоволения — как это чаще всего и случается в жизни устроившихся на новом месте политических эмигрантов-литераторов — то какой бы страстной та претензия ни была, публично «возмущённо выпучивать очи» по её поводу запрещают даже не одно, а сразу два правила — одно, «неписаное» уже обсуждено подробно выше, второе самоочевидно: собакам вообще нельзя кусать руку кормящего (они и не кусают).

Зато, если Нина Берберова в процессе розысков о судьбах масонов так же, как и я, «наткнулась» на свою старую знакомую Муру или, в отличие от меня, каким-нибудь ещё образом от людей своего круга в строго конфиденциальном порядке разузнала поподробнее, каким на самом деле курьером (фельдъегерем, агентом, буфером) и, главное, у кого из «Них» Мура в своей жизни побывала — то вот тогда и могла, по-моему, Нина Николаевна Берберова излить на Муру всю свою годами копившуюся вдали от «Их» взглядов желчь и написать именно такой roman à clef, какой у неё и получился. Просто потому, что, говоря словами Дартаньяна, оскорбляя лошадь, ты оскорбляешь хозяина. Так что хоть так большевикам досадить…

___________________

К тому же эпизод в МАИ и гневное, негодующее отрицание какого-либо членства Троцкого в масонских организациях, вообще может иметь довольно тривиальное объяснение.

Нина Берберова в своей книге «Люди и ложи» сама признаёт, что какое-то время участвовала в жизни одной из лож, хотя официально, как она утверждает, принята в организацию никогда не была. В этой связи и стоит обратить внимание на вот такой комментарий историка, опубликовавшего интервью А. Гальперна (выделение шрифтом моё):

«Н.Н. Берберова много лет специально изучала вопрос о принадлежности А.И. Гучкова к русскому масонству. Она полагает, что Гучков вступил в русское политическое масонство еще до 1914 г., но в 1920 г. был исключен из него навсегда, 'радиирован', за инициативу переговоров с германским правительством о совместном походе против Советской России. Все масоны обязаны были отрицать любую форму участия радиированного лица в масонской деятельности.»

Если Троцкий — «Их» особо доверенное лицо — злоупотребил доверием вольных каменщиков и коварно вступил в масонские ряды с заведомо предательской целью, а масоны затем об этом прознали, то можно не сомневаться, что они должны были Троцкого сей же час «радиироватъ» и потом его членство категорически отрицать.

И ещё совпадение: публично и целенаправленно травить барона Ротшильда (одного из «Них») и привязывать его к друзьям Муры — «советским шпионам» — начали в 1980 году. Поэтому книга Берберовой — уже и из самой Муры пытающаяся сделать тоже «советскую шпионку» и тем самым бросающая как бы ещё одну побочную тень на главных шельмуемых — вышла очень на руку преследователям Виктора Ротшильда: в том же самом году; вот ведь как кстати получилось…

Это предположение — что Нина Берберова не совсем самостоятельно задумала и написала свою мифотворческую книгу — высказываю в форме попутного и сугубо моего личного комментария, а не в одном из итоговых заключительных абзацев повести только потому, что никаких документальных улик, подтверждающих данное предположение, пока не встречал.

___________________

Если так оно и происходило на самом деле в жизни — а я думаю, что примерно так всё и было — всерьёз неприятно только одно: не могла Нина Берберова не знать, что вступить с ней в открытую полемику, принять публично сторону Муры и с фактами в руках защитить Мурину честь никто из свидетелей не сможет, хотя бы по одному из двух вышеупомянутых неписаных правил; и в результате сляпаный ею порочащий миф останется жить — навеки…

НО это, конечно же, всего лишь догадка, вероятность которой зависит в том числе и от того, насколько были верны отправные предположения, то есть от того, насколько можно верить «Раковскому».

На мой взгляд, повторяю, «Красная симфония» отнюдь не банальная фальшивка, а серьёзная, исполненная на высоком профессиональном уровне литературная мистификация и одновременно — документальный роман с ключом. Доводы в пользу такого суждения можно привести, условно говоря, и технические, и по существу.

Технических аргументов довольно много, и немалое их количество уже не раз обсуждалось другими по самым разным поводам, поэтому ограничусь парой примеров более «редких» и к тому же лично мне хорошо понятных ввиду моей профессии.

«Красная симфония» была впервые опубликована в 1950 г. в Испании. Публикатор повести, объясняя в начале, каким образом рукопись попала к нему в руки, указал, что некий доктор Ландовский, поляк, учившийся пару лет медицине в Париже, очутился после революции в России и со временем попал на службу в спец-лабораторию НКВД, где работал с наркотиками и психотропными веществами. В силу его специализации и знания французского языка сталинский порученец Габриель и велел Ландовскому присутствовать при его секретной беседе с Раковским, чтобы незаметно добавлять Раковскому в питьё специальный препарат и таким образом стимулировать в нём повышенную разговорчивость.

Сам Габриель, судя по сведениям, приведённым в «Красной симфонии» — чилиец, выходец из очень богатой семьи, какое-то время жил и учился во Франции. Раковский (реальный) тоже довольно долго жил, учился и впоследствие работал во Франции. Можно предположить, что у них не было возможности разговаривать на родном языке хотя бы одного из них (испанском или болгарском).[168] Так что беседуют Габриель и Таковский на французском языке, которым оба владеют более или менее свободно. Можно предположить, что беседовать на их общем рабочем языке — русском — Габриель не захотел в силу особой секретности их встречи (он знал, что в соседней комнате их разговор записывал «на аппарат» некий русский «механик» — четвёртый и последний персонаж в этом рассказе — простой тех. сотрудник НКВД, который французским языком не владел.)

Когда затянувшаяся почти на шесть часов беседа под утро закончилась, Габриель, по-прежнему стараясь не множить без надобности число посвящённых лиц, поручил Ландовскому самым срочным образом, используя записанную «механиком» фонограмму, разобрать, распечатать и перевести на русский язык всё проговоренное за ночь. Далее Ландовский довольно подробно рассказывает, как он это задание выполнил.

Стенограмму беседы он просто распечатал в одном экземпляре на французском языке и отдал её Габриелю. Тот прочитал текст, добавил необходимую правку и вернул его, чтобы Ландовский тут же сделал с него перевод на русский язык в двух экземплярах, один из которых предназначался лично И. Сталину.

Ландовский признаётся, что на свой страх и риск напечатал, спрятал и сохранил третью копию перевода. Её-то вместе с дневниками нашёл потом, уже во время войны неизвестный испанский военный на неизвестном трупе в районе блокадного Ленинграда и передал по возвращении в Испанию человеку (публикатору), который постепенно перевёл её на испанский и через пять лет после войны издал отдельной книгой.

Значит, все последующие публикации «Красной симфонии» в самых разных странах мира на самых разных языках — это не просто вторичные переводы (всегда плохие уже сами по себе). Ведь текст на испанском языке, который им всем послужил оригиналом, в свою очередь тоже сделан не со стенограммы на французском языке, то есть не с оригинала, а с тоже переводного русского текста.

Более того, и этот русский перевод, и даже французский оригинал безупречными тоже не являются: говорят на французском чилиец и болгарин, и для обоих французский язык — не родной, а иностранный (они его не в детстве естественным путём усвоили, а учили-зубрили уже в студенческие годы); перевод на русский язык такого очень непростого текста выполнил не профессиональный русский переводчик, а полный дилетант в этом деле, медик, к тому же — поляк.

В такой ситуации, если бы кто-нибудь стал вдруг утверждать, что беседа в повести подделана или вообще выдумана от начала до конца, и привёл бы в доказательство какие-нибудь языковые ошибки или нелепости в тексте, у него a priori ничего бы не получилось. Волею авторов ни один из причастных к оригинальному тексту людей не использовал при работе над ним свой родной язык, и потому любая возможная языковая нелепица или несуразица в нём имеет простое, очевидное — неоспоримое — объяснение: lost in translation (англ.- утрачено при переводе).

Почему это важно? Работавший во время войны против японцев ветеран британской разведки и дезинформации, старший брат Яна Флеминга Питер Флеминг вспоминал с улыбкой некоторые их первые, ещё наспех и неумело сработанные тексты, в которых, например, у провинциального от сохи американского генерала вдруг проскакивали в приписанных ему высказываниях слова и обороты речи, бытовавшие только в слэнге выпускников эксклюзивно британского и очень светского и аристократичного Итона. Японцы, к счастью, не обратили внимания на грубый ляп (а могли бы…).

В этой связи есть и ещё одна особенность, которую, правда, заметить можно уже только при наличии определённой профессиональной квалификации и опыта.

Существующие публикации «Красной симфонии» на русском языке тоже не являются оригинальным текстом из дневников Ландовского. Они по идее воспроизводят обратный перевод (с испанского на русский), изданный впервые в 1968 г. в Аргентине. Автор этого перевода не известен, как не известна и судьба самих дневников, которые никто, кроме их испанского публикатора, не видел.

Качество этого обратного перевода на русский местами просто отвратительное, но имеет удивительную особенность: нигде ошибки переводчика, даже самые грубые, не приводят к искажению смысла; после очень долгого чертыхания по поводу временами абсолютно нерусской речи ловишь себя на том, что мысль-то тем не менее — ни разу при чтении не споткнулась.

А в действительно плохих переводах так не бывает.

Из-за чего я, лично, склонен думать, что этот «плохой» перевод был изготовлен специально настоящими профессионалами,[169] и что серьёзный лингвистический анализ переводческих ошибок в этом тексте с целью выявления их преднамеренности вкупе с заботой о беспрепятственном восприятии смысла мог бы составить неплохую дипломную работу, а то и целую кандидатскую диссертацию на моём родном переводческом факультете.

ТЕПЕРЬ другой технический аспект.

Поручение распечатать фонограмму Ландовский получил следующим образом;

Габриель: …вы не умеете писать на машинке, и аппарат должен будет двигаться очень медленно… нужно будет повторять параграфы и фразы… Вы печатаете на машинке?..

Ландовский: Очень плохо, очень медленно, только двумя пальцами. Я иногда печатал для развлечения в лаборатории, в которой я работал до того, как попал сюда.

Сколько времени требуется, чтобы просто отпечатать на пишущей машинке текст того же объёма, что и стенограмма допроса? В имеющейся у меня книге[170]  объём  текста  беседы  около  120 000 знаков.   Скорость      печатания  совсем  начинающей  машинистки — беру за расчётную ту, что от нас на первом курсе переводческого факультета требовали на зачёте по машинописи — не меньше 90 знаков в минуту десятью пальцами слепым методом (т. е. не глядя на клавиатуру). Машинки у нас были тогда ещё самые обычные механические, по эффективности вполне сопоставимые с той, на которой в 1938 г. мог печатать Ландовский. Значит, примитивно обученная ремеслу начинающая машинистка (опытные мастерицы печатают быстрее) могла бы распечатать фонограмму того допроса примерно за 20 часов, и только если бы не остановилась при этом ни разу, ни на минуту (что само по себе нереально). Так что при минимальных навыках требуется никак не меньше 20 часов безостановочного печатания.

Доктор Ландовский, по его собственному признанию, не имел даже этих навыков и печатал не просто плохо, а «очень плохо», «очень медленно».

Слепым — более быстрым — методом печатания явно не владел, поскольку печатать вслепую двумя пальцами невозможно в принципе (указательные пальцы обеих рук нельзя отрывать одновременно от двух реперных клавиш в центре клавиатуры).

Кроме того, Ландовский печатал текст не на родном польском языке, и даже не на языке своего повседневного профессионального и бытового общения (русском), а на французском, которым пользовался активно всего два года и задолго до событий.

Наконец, он не уточнил, на каком именно языке «печатал для развлечения», но вряд ли то был французский. Так что французская клавиатура ему была наверняка абсолютно незнакома.

Печатание же двумя пальцами текста на непривычном языке да на незнакомой клавиатуре возможно уже не очень, а только катастрофически медленное.

И это ещё не всё.

Ландовский не перепечатывал готовый текст с листа (как мы на зачёте по машинописи); он разбирал и записывал его с фонограммы. Когда я в начале 1980-х гг. работал в ООН, наши стенографистки и машинистки из МИДа для такой работы имели магнитофон и наушник, а также подключённую к магнитофону специальную педаль, нажимая на которую ногой они останавливали запись и запускали её дальше. Такова тогда была техника самой быстрой распечатки с фонограммы. Но даже и с ней 90 зн./мин у наших мидовских девушек при сложных текстах получались не всегда.

Ландовский же, во-первых, слушал текст именно крайне для него сложный (он сам признаётся в послесловии). А во-вторых, чтобы остановить запись, отмотать назад, запустить снова, он не машинально тумблерами на магнитофоне щёлкал (я уж не говорю о нажатии ногой на педаль), а должен был каждый раз подавать какой-то сигнал «механику». Который к тому же не мог сам знать, до какого именно места нужно отмотать назад, поскольку французским не владел; из-за чего опять должны были повторяться раз за разом неизбежные технические паузы.

По всему получается, что распечатку беседы Ландовский сделать быстрее, чем хотя бы за 40–50 часов непрерывной работы (не считая времени на еду и отдых), не смог бы ну никак.

Теперь читаем, что рассказывает он сам:

Мы договорились начать нашу работу в одиннадцать часов (утра)… вначале механик должен был делать частые остановки для того, чтобы дать мне время записать… Мы работали приблизительно до двух часов дня и пошли завтракать. (…) Борясь со сном, я писал до пяти часов вечера…я рассчитал, что написал уже половину. Я отпустил человека… до десяти часов вечера, и бросился в кровать.

Я окончил писать после пяти часов утра.

Итого: первая часть работы с 11:00 до 17:00, т. е. 7 часов, и затем вторая часть с 22:00 до 05:00, т. е. ещё 7 часов; всего — 14 часов работы.

Не 50 часов, не 40 и даже не 20. Четырнадцать. Что подразумевает почти профессиональную среднюю скорость машинописи 143 зн./мин, возможную уже только при печатании десятью пальцами и вслепую; без единой остановки на протяжении всех 14 часов.

Дальше.

Ландовский отдал стенограмму на французском языке Габриелю для прочтения и сверки. Габриель в ответ:

…разрешил мне пойти поспать, и мы договорились, что я смогу начать писать на машинке (переводить текст на русский язык. —А.Б.), уже отдохнувши после завтрака. Запись информации на машинке заняла два дня, включая еду и около двенадцати часов сна.

«Завтрак» у Ландовского — это 13:00 14:00. Значит, проработал он максимум с 14:00 до 24:00 в первый день и потом ещё 24 часа во второй — т. е. всего 34 часа — из которых 12 часов он проспал и ещё, скажем, 2 часа потратил на еду. Получается, что перевод всего текста, исполненный двумя пальцами на пишущей машинке, занял у Ландовского не более 20 часов, на протяжении которых он выдерживал среднюю скорость печатания 99 знаков в минуту.

Оставим в стороне эту фантастическую для него скорость печатания. Посмотрим теперь на скорость его перевода.

У переводчиков расчётной единицей для нормирования их труда в мои времена был так называемый авторский лист (а.л.) — 24 страницы по 1800 знаков на каждой. При таком расчёте Ландовский текст перевёл со скоростью примерно 3,3 стр./час.

Норматив у моих коллег письменных переводчиков в Секретариате ООН был — 4 страницы в день (или 0,5 стр./час). Норматив переводчика высшей категории в Издательстве АПН в Москве (т. е. у автора этих строк на рубеже 1990-х гг.) был — 4 а.л. в месяц, или примерно всё те же 4 страницы за 8 часов. Поэтому можно считать, что международный стандарт скорости профессионального перевода равен примерно 0,5 страницы в час — в шесть раз медленнее, чем получилось у Ландовского.

При этом в моё время, на рубеже 1990-х гг. в Москве было два самых быстрых письменных переводчика с французским языком и высшей категорией: Альберт Тигранович Антонян из АПН (не из Издательства, а из Агентства), и автор этих строк. Антонян был побыстрее, но это по его собственному признанию только потому, что он не сам печатал, а надиктовывал свои переводы машинисткам. Я же всегда печатал сам (и не двумя, а десятью пальцами, вслепую). И вот у меня — практикующего профессионально переводчика с десятилетним стажем, на пике моих творческих сил и возможностей — скорость перевода на машинке только самых простых, стандартно-стереотипных текстов (не требовавших от меня никаких остановок для размышлений) иногда достигала примерно 4 стр./час, но выдерживать такую скорость я мог от силы часов восемь подряд — не больше.

Значит, если бы мне надо было как только можно срочно перевести какую-нибудь совсем примитивную, насквозь предсказуемую общественно-политическую статью объёмом 120 000 знаков, у меня бы даже на это предельно упрощённого типа задание ушло бы 17 часов крайне напряжённого, на пределе моих возможностей безостановочного труда А уж на текст такой сложности, как беседа Таковского с Габриелем, потребовалось бы никак не менее 40–50 часов работы, и вряд ли нашёлся бы тогда в Москве в нашем перводческом цехе кто-нибудь, кто сумел бы справиться быстрее.

Вундеркинд Ландовский, напомню, справился за 20 часов.

Возникает вопрос. Если бы рассказ записал по следам реальных событий сам «Ландовский», то при том, как у него всё тщательно и подробно расписано по часам, не могло бы быть и речи, что его подвела память. Значит, этот эпизод в его рассказе был бы — чистая выдумка. Но зачем могло бы ему быть нужно именно по этому поводу так отчаянно фантазировать? Ведь эпизод-то проходной, чисто технический и к смыслу повествования, к характеристикам героев и событий ничего нового не добавляет. (С точки зрения строгого редактора или стилиста он вообще лишний, его бы вымарать за ненадобностью.)

Ответ, на первый взгляд, простой: текст написал, естественно, никакой не «Ландовский»; а реальные авторы в данном случае просто щедрой рукой добавляли оживляж, как и положено, для пущей убедительности и правдивости выдуманного ими рассказа; но то ли по небрежности, то ли почему ещё — проскочил у них довольно грубый ляп.

Однако меня такое объяснение не устраивает. Тот, кто на самом деле сочинял беседу, физически, на собственном сиюминутном опыте знал и понимал, сколько примерно нужно времени и чтобы просто отпечатать её, и чтобы вдумчиво её перевести. Он ведь в момент её написания именно этим и занимался сам: печатал двумя пальцами, создавал в уме (текст диалога). И поэтому именно такой ляп настоящий автор или авторы случайно или по ошибке не могли ни пропустить, ни уж тем более написать сами.

Значит, эту несуразность авторы включили в текст намеренно, и получилось у них весьма изощрённо: так досконально эта глупость, естественно, ни у кого из читателей в голове по полочкам не разложится, но подсознательное ощущение нереальности, некой невнятной сказочности происходящего появится обязательно. А это опять — высоко профессиональная авторская работа с текстом.

ТЕПЕРЬ примеры аргументов по существу.

Беседа Раковского с Габриелем гораздо больше походит на монолог, поскольку Габриель в основном просто слушал и только иногда вставлял уточняющие вопросы и замечания. Собственно, другого от него и не требовалось, чтобы правильно и без ошибок доложить, какую такую «великую тайну» собрался Раковский раскрыть товарищу Сталину.

Иронизирую потому, что в реальной жизни ничто из рассказанного «Раковским» поразить своей новизной настоящего, живого Иосифа Сталина не могло.

Сам Сталин довольно долго проработал сначала в подполье под началом, а после революции уже на равных с таким настоящим зубром международного делового и финансового мира, как Леонид Красин. Министром иностранных дел у Сталина на момент допроса Раковского ранней зимой 1938 г. был Максим Литвинов, специалист в этой области почти того же уровня, с теми же стажем и опытом, что и Красин. Был жив-здоров ставший уже академиком Федор Аронович Ротштейн. И все они, и многие другие пребывавшие тогда ещё во власти товарищи этот мир «финансового» Интернационала знали, как облупленный, поскольку всю свою революционную жизнь проработали с ним и с «Ними» в постоянном тесном контакте. В реальном мире советских властей предержащих образца 1938 года некоторым из его обитателей настоящий Раковский вообще мог приходиться только младшим и потому даже не во все их секреты посвящённым товарищем.

Например. За пятнадцать лет до того, как волею авторов «Красной симфонии» Раковский решился поведать свою страшную тайну о Вальтере Ратенау, Красин и Литвинов вместе с этим Ратенау уже вон какой международный финансовый бенц в Рапалло учинили. Им ли было не знать, кто такой на самом деле Вальтер Ратенау?

А о том, кто такая жена Троцкого (и уж во всяком случае его дядя-банкир) и какова её (или его) роль в стремительном карьерном росте Льва Давидовича — мог ли Сталин при его-то богатейшем батумском и бакинском опыте не знать?

А Красин с Литвиновым, главные смотрители за партийной кассой, перед революцией с международными банкирами работавшие в Стокгольме и в Лондоне соответственно, могли они не знать, кто и какие деньги большевикам через Стокгольм переправлял, кто «финансировал Окгябрьскую Революцию»?

Помилуйте, сеньор… — как говаривал Санчо Панса.

Так что если «Красную симфонию» принять за чистую монету, то получится, что Раковский, ничтоже сумняшеся, взялся этим людям растолковывать, кто они такие (они и в смысле «Они» тоже). В надежде на то, что они («Они») его за эту полезную науку помилуют…

Не мог реальный Раковский ни мечтать, ни тем более трезво думать, что такой по-детски наивный (с точки зрения людей их круга) рассказ вдруг сойдёт в глазах реального Сталина за раскрытие какой-то великой тайны. Значит, откровения Раковского в «Красной симфонии» не могли быть адресованы Сталину. А тогда либо авторы очевидно обращались к кому-то, кто, в отличие от реального Сталина, о финансовом Интернационале, о его персоналиях, внутренних механизмах и modus operandi (англ.- образ действия)  никакого представления не имел, либо, наоборот, они таким образом демонстрировали и доказывали свои знания обо всём перечисленном кому-то, кто с предметом был хорошо знаком — то есть «Им», неким реальным баронам Ванситтартам, Бивербрукам и Ротшильдам. То, что авторы при этом позаботились о внешней, показушной псевдо-фальши своего послания, только подтверждает, что в любом из этих случаев обращение адресовано очень узкому кругу посвящённых лиц, а вынужденное публичное озвучивание тайн тут же и нейтрализовано их умелой, профессиональной «фальсификацией».

Не менее настораживает в потоке рассуждений Раковского, подтверждённых уверенными комментариями Габриеля, и неоднократно, настойчиво повторяемое заявление о полном разгроме троцкистов и об окончательной невозможности возврата Троцкого во власть. Ведь именно это условие — что заменить Сталина Троцким теперь уже не получится, окончательно и бесповоротно — является центральным во всём логическом построении: раз посадить Троцкого на место Сталина невозможно, а никого другого подходящего по статусу на данный момент в наличии нет, то, значит, и не надо пока идти на «Сталина» войной. Так, по словам Раковского, рассудили «Они».

Причина недоверия к этим речам в том, что мнения свои и уж тем более «Их» Раковский мог составить, только исходя из всего, что знал до ареста: в тюрьме он сразу был от любой новой информации изолирован. То есть все его рассуждения могли основываться на коньюнктуре, существовавшей не позднее января 1937 г. А ведь как раз тогда «Они», не жалея денег и сил, готовили свой масштабный и великолепно на весь мир разрекламированный справедливый «показательный процесс» над Троцким в Нью-Йорке и в Мексике, с личным активным и ярким участием самого Льва Давидовича, именно с целью поддержать культ его личности на нужном градусе и сохранить ему достойный его масштаба международный престиж. Тем не менее, Раковский почему-то говорит прямым текстом: «….исчезновение Троцкого дало возможность Сталину автоматически превратить настоящий коммунизм в формальный…», а Габриель, невзирая на зарождавшийся тогда же в США и в Европе IV Интернационал Троцкого, словно зазубрить пытается: «…нами уже ликвидированы его (троцкизма) вожди и кадры…»; «Троцкизм ликвидирован полностью…».

Посему при здравом восприятии текста просто деваться некуда: «план», который в надежде на своё спасение и как великую тайну в январе 1938 г. предложил Раковский, в его буквальном виде и с учётом реалий зимы 1937–1938 гг. в Кремле воспринять, как «объективный», никто не мог. Для этого требовалось, чтобы Троцкий уже действительно был устранён с политической арены навсегда. А реально такое устранение случилось через два с лишним года после описанных в «Красной симфонии» событий.

Только в августе 1940 г. действительно бесповоротно образовались посттроцкистские контекст и реалии, исходя из которых сформулирован «план Раковского». Но задуманный в нём коньюнктурный, по тайному сговору с «Ними» союз Сталина с Гитлером в тот момент уже год, как реально существовал. А готовить его начали и вовсе тогда, когда международная популярность и активность Троцкого были аккурат в зените.

Поэтому если есть в «Красной симфонии» какой-то реальный и практический, но анонимный (в силу выбранного литературного жанра) план, то его серьёзная, существенная часть должна была заключаться в чём-то совсем другом. А пакт Сталина с Гитлером в таком случае задействован в рассуждении только в качестве реального исторического примера, подтверждающего, что публичное примирение и даже братание советских руководителей с их вроде бы заклятыми противниками отнюдь не немыслимы, рациональные мотивы для них вполне вероятны и имеют прецеденты.

Сам собой напрашивается вывод, что в таком случае именно выдвижение идеи конъюнктурного публичного примирения или даже братания советских руководителей с их вроде бы заклятыми врагами — но не конкретно Сталина с Гитлером, а вообще, как принцип политического курса — и составляло анонимную цель, «план» реальных авторов «Красной симфонии».

Наконец, теперь уже совсем очевидный и потому назойливый раздражитель — это подробные инструкции, которые Раковский как-то даже нагло и самоуверенно диктует Сталину для вступления в контакт с «Ними»: через кого ему действовать, да как… Как будто реальный Сталин не знал, откуда брался в революционные годы такой политический вес в международном партийном руководстве у Троцкого или Радека, что за люди за ними стояли. Как будто сам никогда не встречался и не общался с Джоном Ридом, Гербертом Уэллсом, Бернардом Шоу, супругами Веббами. Как будто никогда в Кремле не получали от Брюса Локкарта и Даффа Купера и не отправляли им в Лондон информацию через Муру. Как будто не было Вилли Мюнценберга, Отто Каца и прочих супер-агентов Коминтерна.

А Раковский всю эту матёрую публику тем не менее поучает, словно первоклашек невинно-голубоглазых:

«Они» — это не государство. «Они» — это то чем был до 1917 года Интернационал, то, чем он еще пока что является… (Такие) пакты, как пакт Ленина с германским Генеральным Штабом, как договор Троцкого с «Ними» — реализуются без записей и без подписей. Единственная гарантия их выполнения коренится в том, что выполнение того, о чем договорено, выгодно практикующим… (…) …любое из (доверенных) лиц, даже из не принадлежащих к «Ним», всегда сможет довести до «Них» какое-либо предложение существенного характера. Разумеется… нельзя ожидать непосредственного ответа. Ответ будет дан фактами. Это неизменная тактика, которую они предпочитают и с которой заставляют считаться…если вы решитесь начать дипломатические хлопоты, то вам не нужно пользоваться способами личного обращения к «Ним»; надо ограничиться высказыванием размышлений, изложением какой-нибудь рациональной гипотезы, зависящей от определенных неизвестных. Затем остается только ждать.

Или вот ещё в самом конце повести, беседуя с Ландовским через несколько месяцев после допроса, Габриель добавляет глубокомудро:

Мы до сих пор не знаем точно, кем являются «ОНИ», но очень многое из рассказанного тогда Раковским подтвердилось. (…) (Хотя) мне не удалось доподлинно узнать фамилии этих замечательных персонажей, по крайней мере, безусловно подтвердился сам факт существования круга лиц из числа финансистов, политиков, ученых и даже священнослужителей высокого ранга, облеченных властью и с крупными капиталами, чья позиция по многим вопросам кажется как минимум странной, а порой необъяснимой… Все они, тем или иным образом, как бы выразился Раковский, повторяя Сталина, «действием или бездействием служат делу коммунизма».

Реальный Сталин и его люди предоставляли профинансировавшему российские революции Шиффу крупнейшую, многолетнюю концессию на добычу и вывоз российского золота и других полезных ископаемых; давали такую же концессию Рокфеллерам на нефть; руководили рука об руку с «коварными Варбургами» из JOINT-а тысячами восхитительных экспериментальных колхозов для почти миллиона российских евреев; вели на протяжении двух десятилетий дела с членами Фабианского общества, Группы Милнера, Кливденского круга — «финансистами, политиками, учёными» и даже писателями-фантастами и драматургами… Грамотному общению и обращению с «Ними» они сами могли кого угодно научить, на любом, даже самом высоком уровне. Случившаяся чуть позже, уже во время войны практически дружба Иосифа Сталина с личным представителем Рузвельта Гарри Гопкинсом и удивительное взаимное доверие между ними — тому очевидное доказательство.

Ситуация повторяется: «рекомендательная» часть, все практические советы Раковского о контактах с «Ними» тоже не могли быть адресованы реальному живому Сталину, поскольку Сталин в них со всей очевидностью не нуждался. Они могли быть предназначены только для тех, кто не обладал опытом и не владел информацией, в избытке имевшейся у людей, отвечавших в руководстве СССР за официальные и не официальные секретные внешние связи в периоде 1917 года и до начала Второй мировой войны. Либо же, опять наоборот, авторы «Красной симфонии» демонстрировали и доказывали «Им», что понимают механизм связи и контактов с «Ними» и знают, как им правильно пользоваться.

Наконец, в обоих случаях очевидно, что авторы «Красной симфонии» опыт общения с «Ними» и знания о «Них» реального настоящего Сталина и его старых соратников (таких, как Литвинов и Ротштейн) в своих рекомендациях (или, наоборот, демонстрациях) в расчёт не принимали вовсе.

ПОЛУЧАЕТСЯ поэтому нечто, вроде бы, странное.

С одной стороны — раскрыты многие ранее мало кому известные и к тому же ключевые для правильного понимания причинно-следственные связи и стороны политических событий в революционной и постреволюционной России и даже более широко — в Европе и в мире. Дано в несколько беллетризированной форме — их реалистичное, детальное и правдивое описание. Дан вполне профессиональный анализ их эволюции на достаточно репрезентативном отрезке времени. Есть в наличии серьёзный военно-политический очерк из новейшей истории и одновременно аналитическая справка о политическом моменте дня.

Но только с другой стороны — отнюдь не того дня (зимы 1937–1938 гг.), что заявлен авторами, потому что в повествовании Троцкий и троцкизм уже окончательно ликвидированы; люди, обладавшие опытом работы с международными властными структурами времён революции и первых двух десятилетий советской власти, отсутствуют, исчезли; даже опыт и знания самого И.В. Сталина задействованы быть не могут.

Получается, что явно серьёзные профессиональные авторы, которые, судя по их информированности, должны были обладать весьма высокой квалификацией, сами же своей нелепой датировкой свой собственный блистательный анализ выставили мало вразумительной выдумкой. Это-то и странно, поскольку непонятно на первый взгляд — зачем?

Всё встанет на свои места, и вопрос снимется сам собой, если рассказанное в «Красной симфонии» сопоставить с тем, когда именно эта мистификация была затеяна.

Ведь именно в 1950 г. в СССР все только что перечисленные условия присутствовали: Троцкий и троцкизм были давно и полностью искоренены; людей с былым коммунистическим (интернационалистским) опытом, таким, как у Красина или того же Раковского, не то что во власти, а и в живых практически никого не осталось; сам реальный Сталин на рубеже 1950-х гг. был уже, скорее всего, мало дееспособен; за пределами его ближайшего окружения и тем более на Западе вообще никто не мог толком знать, каковы его здоровье и состояние. Вопрос сталинского преемника, смены команды в Кремле становился крайне актуальным, не в последнюю очередь именно потому, что такая смена неизбежно влечёт за собой период «молчания», «тишины», когда конфиденциальный разговор невозможен из-за исчезновения вслед за «хозяевами» их незаменимых «буферов» и «фельдъегерей» (они в верхах в силу специфики своей работы по наследству от одного гос. деятеля другому редко когда передаются). К тому же именно тогда разжигатели Холодной войны и организаторы «охоты на ведьм» — ястребы по тогдашней терминологии — вовсю громили и морили «холодом» былые — коммунистические — каналы надёжной конфиденциальной, доверительной связи между «Ними» и «Москвой».

___________________

О реальном масштабе потрясения, которое в 1949–1950 гг. случилось «в коридорах власти» всех мировых держав, сегодня можно лишь догадываться. Недаром только что увидевшая свет первая официальная история МИ6 (английские разведчики сами помогали автору разбираться в их собственных архивах и прочих хитросплетениях) закончилась именно на событиях 1949 г. Никакую информацию, начинающуюся с этого момента, хозяева британской политики предавать огласке до сих пор не намерены, и когда соберутся — никому не известно.

____________________

Аналогичное соображение касается и ещё одного на первый взгляд совершенно несуразного заявления, прозвучавшего в тезисах Раковского.

Он обосновал «Их» желание избавиться от Гитлера в первую очередь тем, что Гитлер якобы вернул своему государству «Их» право «чеканить деньги»:

Р. — Гитлер… восстановил… экономическую систему очень опасного типа…он устранил, подобно тому, как мы сделали это в СССР, частный и интернациональный капитал. Это значит, он присвоил себе привилегию фабриковать деньги… (…)…что бы получилось из этой системы, увлекшей за собой некоторое количество государств и приведшей к тому, что они создали бы период автаркии?.. Например, Коммонвелс… Гитлер восстановил свою систему… эмпирически… (…)…у него не имеется ни научных терминов, ни сформулированной доктрины; все же имеется налицо скрытая опасность, ибо в любой момент может появиться… формулировка. Это очень серьезно… Мы не атакуем его в своей пропаганде, так как может случиться что через теоретическую полемику сами вызовем формулировку и систематизацию этой, столь решающей, экономической доктрины. Имеется только одно средство: война.

В этом аргументе Раковского три ключевых момента:

— Гитлер устранил в Германии частный и иностранный капитал, превратив создание финансовых денег (кредита) в государственную монополию;

— логично предположить, что, подключив к этой своей системе ещё несколько государств, Гитлер вместе с ними создаст автаркию («Коммонвелс») и полностью выведет её из под власти «Их»;

— если только Гитлер эту систему оформит рационально и научно, то у него на вооружении появится «решающая экономическая доктрина».

Несуразны все три перечисленных момента потому, что не имеют к «Гитлеру» практически никакого отношения.

Первое. Частный и иностранный капиталы по состоянию на 1937–1938 гг. в Германии существовали, как и раньше, и ничто их процветанию не грозило. К этому моменту в Германии запретили и уже конфисковывали всю частную собственность евреев. А в остальном основные частные немецкие банки, заменив всех евреев в своём руководстве на «подставных» (доверенных) немцев, по-прежнему входили в международные, в первую очередь англо-американские конгломераты, из которых крупнейшие М.М. Warburg & Со (давний и близкий партнёр банка Кун, Леб и К° и Ротшильдов), J. Henry Schroder Company и Schroder Bank.

Частный немецкий капитал как был, так и оставался неотъемлемой частью иностранного капитала. Более того — немецкий (нацистский) банковский сектор самым тесным образом сотрудничал с иностранным капиталом, и не только по состоянию на 1937–1938 гг, а вплоть до самого конца войны. Неопровержимое тому доказательство первый в истории «мировой» банк — Банк международных расчётов (БМР).

___________________

BMP (Bank for International Settlements, BIS) создан в 1930 г. Его учредители — центральные банки Великобритании, Бельгии, Германии, Италии, Франции и Японии, а также несколько частных банков из США, в первую очередь J.P. Morgan and Company. (Японцы свои акции сразу же после учреждения БМР продали европейским ЦБ-учредителям.) По условиям заключённой отдельно Швейцарской банковской хартии штаб-квартира БМР разместилась в Базеле. Самыми влиятельными людьми в БМР с момента основания и до конца войны являлись, по общему признанию историков, с английской стороны управляющий британского ЦБ Монтэгю Норман (Montagu Norman, Governor, Bank of England) и его советник, банкир немецкого происхождения Бруно Шродер (Bruno Schröder), а с немецкой стороны президент Рейхсбанка (до 1939 г.) Ялмар Шахт (Hjalmar Schacht) и его представитель в БМР Курт фон Шродер (Kurt von Schröder; глава немецких отделений англо-американского конгломерата J. Henry Schröder Company и Schröder Bank, к которому относился и только что упомянутый Бруно Шродер). До конца войны ведущую роль в БМР играли также личные представители Гитлера: министр экономики и одновременно (после Шахта) Президент Рейхсбанка Вальтер Функ (Walter Funk) и директор и вице-президент Рейхсбанка Эмиль Пуль (Emil Puhl).

В 1936 г. подразделе London Schröder Bank в Нью-Йорке объединилось со структурами Рокфеллеров под общим названием Schröder, Rockefeller, Inc. (вице-президентом новой структуры стал Avery Rockefeller). А в 1938 г. London Schröder Bank был официально назначен финансовым агентом Германии в Великобритании. Позднее одним из наследников Schröder, Rockefeller, Inc. стала Bechtel Corporation, из руководства которой вышли министры обороны и иностранных дел Рональда Рейгана — Каспар Уайн-бергер и Джордж Шульц.

Был близко связан с этим конгломератом и Эмиль Франки (Emile Francqui) перед революцией ближайший деловой партнёр А.И. Путилова (банк Сосьете Женераль являлся фактическим владельцем Русско-Азиатского банка), а также во время Первой мировой войны главный деловой партнёр будущего президента США Герберта Гувера и дома Ротшильдов (в 1916–1918 гг. их совместные структуры фактически контролировали все поставки продовольствия в Германию). Во время визита Эмиля Франки в США в 1930 г. газета The New York Herald Tribune писала (18.02.1930):

«Одним из двух членов Совета директоров БМР от Бельгии будет руководитель банка Société Générate и член обоих Комитетов по урегулированию немецких репараций (т. н. комитеты Янга и Доуса; Young and Dawes Plan Committees. — А.Б.) Эмиль Франки. Он… — бывший министр финансов… считается самым богатым человеком в Бельгии и одним из двенадцати самых богатых людей Европы.»

___________________

Вплоть до конца войны Рейхсбанк Германии аккуратно платил проценты по всем инвестициям БМР в Германии; формировавшуюся таким образом прибыль БМР в свою очередь выплачивал своим европейским и американским акционерам.

На протяжении первых пятнадцати лет (с 1930 по 1945 г.) сначала заместителем ген. управляющего, а затем генеральным управляющим БМР являлся немецкий банкир Пауль Хехлер (Paul Hechler). В состав первого же Совета директоров БМР (с 04.1930 по 03.1933) вошёл партнёр (один из управляющих акционеров) семейного банка «коварных Варбургов» М.М. Warburg & Со Карл Мельхиор (Carl Melchior).

Тогда же сначала вице-президентом (с 1935 г.), а затем Президентом (с 1937 г.) БМР являлся голландский банкир Ян Виллем Бейен (Jan Willem Beijen), который позднее, в 1940-х гг. руководил голландской делегацией при создании Бенилюкса; представлял Голландию в Бреттон-Вудсе (в июле 1944 г.; он был близким другом экономиста Кейнса); был назначен (в 1946 г.) директором Международного банка реконструкции и развития (МБРР; в настоящее время — Всемирный банк), а также Исполнительным директором Международного валютного фонда (МВФ; в 1948 г.).

Трудно себе представить, как смог бы Гитлер быть представленным среди «Них» и сотрудничать с «Ними» ещё лучше и теснее; даже если бы очень захотел. Поэтому опять: если принимать «Красную симфонию» за чистую монету, то не понять никак, о чём же тогда говорит «Раковский» и как он вообще себе мыслит, кто «Они» такие в контексте конца 1930-х годов.

Второе. По состоянию на начало 1937 г. Гитлер ни одно государство к своей финансово-денежной системе не подключал и уж тем более не было никаких намёков на то, что он собирался вместе с ними «создавать автаркию, Коммонвелс». Если учитывать, как тесно гитлеровские руководители экономического и финансоводенежного блока лично сотрудничали со своими коллегами из всех ведущих стран, то никаких страшных перспектив «Они» и не могли тогда опасаться; ход Истории в следующие десять лет только подтвердил это. О какой же автаркии, о каком Коммонвелсе Гитлера говорил «Раковский» в 1937 году?

Третье. Исходя из двух предыдущих аргументов, становится уже совсем непонятно, какую именно «решающую экономическую доктрину» мог сформулировать в области финансов коварный «Гитлер».

Но зато всё становится понятно и исторически точно, до прозрачного очевидно, если представить себе, что авторы имели в виду реалии 1949–1950 гг. и речь вели о финансово-денежной и экономической системе СССР и о только что созданном «Сталиным» СЭВе. В наличии всё, чего по словам Раковского так опасались «Они»: и присвоенное право чеканить деньги (неконвертируемые рубль и его многочисленные внутрисоциалистические ипостаси при категорическом запрете хождения иностранной валюты)[171], и автаркия (под прикрытием железного занавеса, в рамках Союза экономической взаимопомощи, вкупе с Варшавским договором), и Коммонвелс («социалистический лагерь»).

Самое же главное: у «Сталина» на рубеже 1950-х гг. уже имелась решающая экономическая доктрина, в которой, действительно, не был пока отдельно проговорен (рационализирован) революционный и властный потенциал, приобретаемый вместе с правом чеканить деньги. Из чего опять же напрашивается вывод: либо авторы «Красной симфонии» предупреждали новое поколение советских руководителей, что такая рационализация повлечёт за собой войну против них, либо, наоборот, советские авторы демонстрировали «Им» своё прекрасное знание и понимание того, какая уникальная бомба замедленного действия имеется у них на вооружении.

ПЕРЕЧИСЛЕННЫХ примеров достаточно, чтобы увидеть довольно парадоксальную формулу, которую авторы «Красной симфонии» сложили в своём произведении. Подробно обосновано и сформулировано некое предложение; существуют два прямо противоположных варианта его толкования; оба они вероятны в одинаковой степени.[172] При этом фактурную базу, на которой держится формула, в силу специфики её оформления все простые читатели должны воспринять, как (недостаточно искусно сфальсифицированную) выдумку.

Потому и представляется, что «Красная симфония» — это очень серьёзный, эксклюзивный roman à clef для посвящённых, созданный в такой сверхконспиративной форме в силу чрезвычайно сложных обстоятельств и реальной угрозы благосостоянию как авторов, так и адресатов в случае их разоблачения.

Два возможных варианта толкования такие.

В «Красной симфонии» обосновано и сформулировано предложение (Габриель с Раковским называли его «планом»): в данный момент, несмотря на видимость острой конфронтации на грани войны, выгодно, чтобы советские руководители и «Они» начали сотрудничать между собой. Более того, если новые советские руководители «заменят собой Сталина» и вернутся к «настоящему коммунизму» (т. е. откажутся от национального приоритета и впишутся в «Их» трафарет интернационального развития), не будет причин, по которым «Они» могли бы возражать против сохранения существующего советского властного и государственного устройства, а значит — сторонники этого курса внутри СССР имеют гарантию того, что сохранят за собой свои места во власти.

___________________

Необходимо помнить: «Они» в рассматриваемом контексте — это отнюдь не руководство США или Великобритании; «Их» интересы — это отнюдь не интересы какой-то отдельной страны; и США, и Великобритания — всего лишь национальные суверенные государства, по своей природе мешающие, как и все остальные такие же государства, осуществлению стоящих перед «Ними» глобальных задач; поэтому с точки зрения сторонников национального суверенного развития государств — в США и в Великобритании в том числе — «Они» являются крайне опасными деятелями.

Кроме того, сам факт засекреченности, анонимности и опасности разоблачения подверждает: «Они» — лишь одна из группировок во властных элитах, соперничающая с остальными. Понимание, что любые советские руководители могли в любой момент нарушить любой уговор и выдать «Их», условно говоря, «мировой общественности» со всеми их потрохами, служило настоящей главной причиной «Их» безусловной и полной анонимности.

___________________

Этот «план Раковского» мог быть написан кем-то, кто действовал от «Их» имени и по «Их» поручению. Адресован он в таком случае «Сталину» в том иносказательно-собирательном значении, какое использовал, например, Оруэлл: Старшему брату Евразии или, иначе, руководящим кругам СССР и социалистического лагеря начала 1950-х гг., тем из их состава, кто в самый разгар Холодной войны мог и хотел бы резко изменить курс Партии и пойти на мировую. Именно им дана в целях их же безопасности тщательно закамуфлированная под безадресную, заманчивая и для людей этой древней профессии единственно важная гарантия: замените собой Сталина, вернитесь к настоящему  коммунизму — и никто на вашу власть покушаться не станет.

Точно так же «план Раковского» мог быть создан где-то в недрах советских верхов, а адресован «Им», Старшему брату Океании, тем в англо-американском истэблишменте, кто хотел не уничтожать СССР катастрофическим для всей планеты превентивным ядерным ударом, а мирно перетягивать его на свою сторону. Инициаторы «плана» в таком случае — те пост-сталинские советские руководители, кто были готовы перейти от конфронтации к сотрудничеству с «Ними» и демонстрировали таким «анонимным», «фальсифицированным» способом свой достаточный для этого властный статус и политическую компетентность; заодно они сразу и называли своё главное условие: «Мы» вписываемся в «Ваш» давнишний трафарет, а «Вы» не посягаете на «Нашу» власть, которую «Мы» у (или после) Сталина заберём.

ОГОВОРЮСЬ.

Один из вариантов предполагает, вроде бы, очевидную глупость: «Они» сами, без какого-либо принуждения раскрыли в «Красной симфонии» свои самые сокровенные, самые компрометирующие секреты и тайны.

Однако на самом деле ничего глупого в этом нет.

О том, как все раскрытые секреты и тайны тут же в глазах всех непосвящённых профессионально нейтрализованы, выставлены в виде подделки и выдумки, уже сказано выше. Последующая судьба самой «Красной симфонии», сразу записанной послушным мэйнстримом в фальшивки того же класса, что и какие-нибудь «Протоколы сионских мудрецов» — общеизвестна. Так что никто ничего посторонним раскрывать и не собирался. Раскрывали только «своим» и только потому, что без этого было не обойтись.

Скажем, у вас есть брат, и он давно сидит в тюрьме в чужой диктаторской стране неизвестно за что. Все эти годы от него не было ни одной весточки, и как начать бороться за вызволение брата из беды, вы не знаете. А потом в один прекрасный день к вам в дом стучится незнакомый человек и заявляет, что он к вам от вашего брата, и что брат поручил рассказать, как устроить его побег. Тут же возникнет первый и самый главный вопрос: а почему вы должны незнакомцу верить? Ваш брат этот вопрос, естественно, предвидел и нашёл правильное решение: рассказал «незнакомцу» какой-то эпизод из вашей семейной истории, который никто, кроме вас и брата, знать не может. Этот никому неизвестный эпизод, как только незнакомец вам его расскажет, и послужит «ключом» к вашему доверию.

Точно такой же «ключ» требовался инициаторам и авторам «Красной симфонии». И если он в ней действительно есть — это будет неопровержимое доказательство, что повесть на самом деле является именно тщательно законспирированным roman à clef.

В ТОГДАШНЕЙ обстановке должно было быть совсем непросто придумать, что использовать в качестве такого «ключа».

В 1949–1950 гт. экстремальные политические курсы обеих мировых держав имели законодательное оформление и к тому же развивались взрывным темпом. И в советском, и в западном лагере любую разоблачённую попытку начать вопреки этим курсам совместный поиск мирного решения скорее всего объявили бы государственной изменой. Риск для зачинщиков разоблачённой попытки был реален и велик; лишнее подтверждение тому: испытанный способ «Их» неформальной связи с «большевиками» через «буферов» и «фельдъегерей» больше не был относительно безопасным (самим буферам и фельдъегерям даже грозила отныне вполне реально высшая мера наказания — что в тоталитарном СССР, что в «западных демократиях»; историки даже признают полушёпотом сквозь зубы, что как раз тогда Гай Бёрджес «чего-то испугался и сбежал в Москву», хотя против него «не было никаких улик»).

Как в таких условиях определить, с кем в стане противника можно было начинать переговоры?

Как тайно установить контакт с этими людьми, как обратиться к ним, не подвергая их опасности быть разоблачёнными у себя в стране?

Как остаться при этом в целях уже собственной безопасности как бы полностью непричастным к тайному обращению?

Как, несмотря на это, заставить их («Их») поверить и в своё реальное существование, и в свою компетентность, и в свои политические и властные возможности?

Как, наконец, установить с ними надёжную и «ультра»-строго засекреченную связь, оставаясь при этом анонимами для всего остального мира?

Ответы на все эти и многие другие связанные с ними второстепенные вопросы разбросаны в тексте «Красной симфонии», в особенностях её формы и стиля, в истории её публикаций. Есть ответ и на конкретно поставленный вопрос: зачем могли «Они» по собственной воле разгласить свои тайны и секреты? Вот он (курсив мой):

Р. — В настоящий момент я советую тому, кто начнет переговоры, чтобы они велись на почве строго конфиденциальной, с расточительной откровенностью… При наличии целой стены всяких предубеждений только правдивостью можно будет (добиться поставленной цели — А.Б.)…

Если согласиться, что написание и опубликование «Красной симфонии» — это попытка начать диалог, то очевидно, что она предпринята именно «строго конфиденциально, с расточительной откровенностью», и что как раз все «тайны и секреты семьи», в силу этой расточительности рассказанные, послужили «ключом» к доверию адресатов.

Есть, наконец, и выразительная, недвусмысленная концовка повести, у мастеров такого уровня обязательно суммирующая всё сказанное (эти завершающие «Красную симфонию» фразы произносит уже не Раковский и даже не доктор Ландовский, а сам «испанский переводчик» и «публикатор»). Вот они, последние слова в повести:

Габриель понимал, что предпринятые ими («Сталиным» с подачи Раковского. — А.Б.) шаги опасны для внутренней политики. Он говорил: «Игра может быть опасной. Наше умонастроение как среди масс, так и среди правящих, в высшей степени антифашистское… Можете себе представить, каким оружием против Сталина было бы доказательство того, что он заключил пакт с фюрером?»

Всем нам известно, что пакт СССР с Германией был заключен, что Польша была разделена и Сталин победил…

Не менее символично и ещё вот такое совпадение.

Р. — СССР продолжает сохранять свою коммунистическую форму и догмат; это — коммунизм формальный……исчезновение Сталина позволит нам превратить его формальный коммунизм в реальный. Нам достаточно было бы одного часа. Вы меня поняли?

Всего через пять лет состоялся партийный съезд, на котором прозвучал знаменитый секретный доклад Н.С. Хрущёва. Речь Хрущёв тогда держал не час, а подольше. Но «Сталин» в результате «исчез» всё-таки именно за такой невероятно короткий, моментатьный с точки зрения Истории срок.

«…значит — это кому-нибудь нужно?»

ВОТ и эта моя повесть тоже подошла к концу.

Осталось только объяснить читателю, почему всё-таки эти два столь туго переплетённых между собой романа с ключом вызвали во мне достаточно доверия и показались настоящими настолько, что даже потратил на них несколько лет жизни в поисках, а в конце ещё и мучительно корпел проклятые долгие месяцы над трудной в работе рукописью.

Если бы не надо было всё-таки на чём-то поставить точку, я бы, конечно, и дальше рассказывал по этому поводу о всяческих исторических совпадениях, о том, например, как сразу вслед за моментальным «исчезновением» Сталина вновь объявились в Москве Мура и Эрнст Генри, и как тут же последовала дружно воспетая прогрессивной мировой общественностью «Оттепель», а друг Муриного друга Борис Пастернак получил за посредственный роман сразу Нобелевскую премию, а Александра Солженицына подцепила себе на хвост птица удачи, и именно ему достался заказ на задуманную, как очередную эпохальную, моментально переведённую на десятки языков, «коричневую книгу» — вместе с пропуском в никому из чужих недоступные страшные архивы…

Многое можно было бы ещё рассказать, и очень кстати, но точку ставить всё же пора.

И потому сейчас ограничусь в заключение только двумя краткими «уликами», а рассказ обо всех остальных не менее интересных и увлекательных совпадениях затею как-нибудь в другой раз.

МЕХАНИЗМ установления тайного контакта в «Красной симфонии» определён следующим образом:

Р. -…не нужно пользоваться способами личного обращения к «Ним»; надо ограничиться… изложением какой-нибудь рациональной гипотезы, зависящей от определенных неизвестных. Затем остается только ждать.

Если предположить, что сама «Красная симфония» и есть именно такая попытка обратиться, то весьма впечатляет, насколько безукоризненно она исполнена: никто никому лично слова не сказал (вообще непонятно, кто к кому обращается); прозвучала из ниоткуда в никуда всего лишь некая «гипотеза»; рациональность которой вполне вероятна; и чтобы убедиться, что она настоящая, достаточно просто распознать спрятанные где-то в повести «определённые неизвестные».

«Определённым неизвестным» можно было бы считать, например, то, что авторы использовали в своей мистификации именно Христиана Раковского. Только посвящённые могли знать наверняка, что он, скорее всего, избежал смертной казни на процессе поскольку, действительно, принадлежал к кругу очень близких «Им» соратников, и его, именно как такового, в 1938 г. ещё «не тронули» — как, например, «бандиты» в обычных ситуациях не трогают членов конкурирующих ОПГ выше определённого ранга (авторитетов).

Сравнение с «бандитами» именно для данного контекста заимствую у Брюса Локкарта. Он в первой книге своих мемуаров (выпущена в 1932 г.) рассказал, как его после ареста в 1918 г. в Москве обменивали на Максима Литвинова, которого специально с этой целью тоже арестовали в Лондоне. Британское правительство и большевики поначалу никак не могли договориться, кто из них отпустит своего заложника через границу первым. Переговоры у них зашли в тупик. Дальше цитирую рассказ Брюса Локкарта:

Я такое развитие событий предвидел уже тогда, когда ещё только прочитал о предложении совершить обмен в «Известиях». Я понимал, что не о Литвинове большевики заботились им на него было наплевать; им важно было не запятнать свою репутацию. Поэтому в деле такого рода с ними можно было договориться, только поймав их на слове: раз сказав что-то, они уже не смогли бы потом поступить как-то иначе. Стоило применить к ним это принятое среди бандитов правило — и они бы себя как бандиты и повели.

Термин, использованный у Брюса Локкарта в тексте — bandits.

___________________

Если посмотреть краткие биографии всех членов ЦК революционных партий, начиная с 1917 года, и обратить внимание на даты и причины их смерти, то образуется небольшой список лиц, которые все были убиты без приговора, в один день с Раковским, в одной с ним тюрьме. Случилась эта очередная трагедия как раз в те страшные дни 1941 года, когда советское правительство, вроде бы, оставляло Москву открытым городом, и у «Сталина» не было больше причин церемониться с пленными «авторитетами» из бригады соперника: он в тот момент вполне мог верить, что проиграл подчистую и терять ему больше нечего.

___________________

Но всё-таки самое вероятное «неизвестное», подтверждающее, что «Красная симфония» — настоящий роман с ключом, на мой взгляд другое, хотя и оно тоже косвенно связано с бандитскими правилами.

Уже в самый конец повествования авторы мистификации вставили короткий разговор Габриеля с Ландовским, состоявшийся после завершения показательного суда. Габриель сообщил, что «Они» активно заступились за Раковского и дали Сталину знать, что за казнь Раковского он сильно поплатится («ответит»). Дословно в русскоязычном издании повести это звучит так:

Г. — Было и еще одно происшествие, которое никак нельзя счесть случайным. Рано утром второго марта нами было получено радиосообщение с какой-то мощной, но неизвестной нам Западной станции, обращенное лично к Сталину. Оно было кратким: «Милосердие или возрастет угроза со стороны нацизма.»

Л. — Но угроза не была настоящей?

Г. — Как же нет? 12-го марта заканчивались дебаты в Верховном Трибунале… И вот, в этот же самый день, 12 марта, в 5 часов 30 минут утра Гитлер приказал своим бронированным дивизиям двинуться в Австрию… Было ли достаточно причин подумать об этом?.. Или же мы должны были быть настолько глупыми, чтобы посчитать… радиограмму, шифр, совпадение инвазии с приговором, а также молчание в Европе только случайностями?.. Нет, в действительности мы «Их» не видели, но слышали «Их» голос и поняли «Их» язык.

Этот текст на русском языке и подтверждает, что именно здесь авторы заложили свой контрольный знак для тех, кому адресовали «Красную симфонию».

Дело в том, что текст этого же разговора в издании на английском языке несколько иной: по сравнению с ним в русском переводе первой реплики Габриеля пропущены некоторые слова и даже целая фраза, а некоторые слова, наоборот, добавлены. Вот перевод полностью английского текста (то, что было пропущено в русском переводе, выделено курсивом):

Г. — Было и еще одно странное происшествие, которое никак невозможно было бы подделать (фальсифицировать, инсценировать.[173] — А.Б.). Рано утром второго марта нами было получено радиосообщение с какой-то очень мощной станции: «Амнистия или возрастет угроза со стороны нацизма»… радиограмма была зашифрована    шифром     нашего же посольства в Лондоне.»

При внимательном чтении нельзя не заметить, что из-за случившихся пропусков очень конкретное содержание англоязычной реплики превратилось на русском языке во вполне абстрактное.

На русском языке сказано: 2 марта 1938 г. кто-то в СССР (кто именно — не уточняется) услышал в эфире явно специально приуроченное к событиям послание, переданное некой неизвестной советским спецслужбам мощной радиостанцией на Западе и каким-то тоже неуточнённым способом адресованное лично Сталину. Точка.

На английском же языке сказано гораздо больше, и этот дополнительный смысл образуется именно за счёт того, что означают в сочетании друг с другом все три пропущенных элемента:

— 2 марта 1938 г. случилось событие, которое не могли совершить случайные, посторонние люди;

— была получена радиограмма, переданная очень мощной радиостанцией;

— полученная радиограмма была зашифрована шифром посольства СССР в Великобритании.

Все вместе эти три факта означают: рано утром 2 марта 1938 г. в сеанс связи советского посольства в Лондоне с Москвой сигнал связи посольского передатчика был подавлен и подменён гораздо более мощным сигналом другой радиостанции; в НКИД в Москве таким образом получили как будто бы от своего посольства зашифрованное посольским же шифром послание, адресованное лично Сталину.

Принципиальное отличие «русскоязычного» варианта события от «англоязычного» в том, что «русский» вариант не имеет никаких реквизитов, никаких привязок к реальному миру, никаких обычных, скажем так, делопроизводительских следов; а такое подвешенное в вакууме послание при всём желании невозможно отыскать, поскольку неизвестно, что вообще и где искать.

В «английском» варианте всё наоборот. Шифрограмма из посольства в Лондоне в обязательном порядке должна была быть расшифрована и зарегистрирована в МИДе, затем передана на хранение в МИДовский же спецхран. Все дальнейшие движения документа в обязательном порядке должны были быть зафиксированы в учётах хранения. Документ могли по каким-либо соображениям позднее передать в спецхран Международного отдела ЦК КПСС, или Политбюро ЦК КПСС, или, на худой конец, куда-нибудь в НКВД/КГБ. Но любая такая передача тоже была бы неукоснительно, шаг за шагом оформлена документально.

Кроме того, в «английском» варианте содержится и очень точное указание на то, кто именно мог передать это «таинственное» послание.

Для того, чтобы незаметно вклиниться в вещание чужого передатчика и подменить его сигнал своим, требовался действительно очень мощный агрегат. Такой уникальный радиопередатчик, обладавший необходимой мощностью для исполнения описанного трюка (около 600 кВт), имелся в Европе во время войны и сразу после неё всего в одном-единственном экземпляре — в разведслужбе, которой руководил Брюс Локкарт. Его же спецы могли получить доступ к шифру советского посольства, и именно под началом Локкарта служили лучшие, уникальные специалисты, занимавшиеся в том числе изготовлением как раз таких сверх-изощрённых «литературных произведений», как «Красная симфония». Именно поэтому имеют столь критичное значение слова, изъятые из реплики Габриеля: «происшествие, которое никак невозможно было бы подделать», а так же добавленные зачем-то в русский текст: «радиосообщение с какой-то мощной, но неизвестной нам Западной станции» — ведь наши наверняка о её существовании знали.

___________________

Речь идёт об «Аспидистре» (Aspidistra). Это тогда был самый мощный из радиопередатчиков не только в УПРИ, а вообще в Европе. Введён в действие в середине 1942 г.; использовался именно для незаметного подавления чужого вещания и самоналожения на него, т. е. для тайной подмены программ немецких радиостанций британской чёрной пропагандой. Официально после окончания войны и расформирования УПРП передан на баланс ВВС World Service; эксплуатация по назначению прекращена и мачты демонтированы в 1992 г. Рассекреченных данных о том, кто именно в структуре британского правительства, начиная с осени-зимы 1945 г., и в начальный период Холодной войны являлся фактическим оператором «Аспидистры», до сих пор нет.

Попутно стоит отметить, что «происшествие», о котором Габриель якобы рассказывал весной 1938 г., стало технически возможным только летом 1942 г., когда «Аспидистру» ввели в строй; что лишний раз подтверждает: реально авторы «Красной симфонии» отсылали своих посвящённых читателей не к 1937–1938 гг., а к событиям более поздним.

___________________

Что же касается самой депеши, то не так важно, каково было её конкретное содержание и то, в каком именно году, в 1938-м или в 1948-м её получили. Действительных контрольных знаков в связи с рассказом о ней, скорее всего, два: 1) между 1943 и 1949 гг. в Москве была получена 2 марта какого-то из этих годов какая-то шифрограмма от советского посольства в Лондоне, которую посольство тем не менее своим шифром само не шифровало и не отправляло; 2) эта шифрограмма была отправлена путём передачи на той же частоте, что и у посольства, радиосигнала гораздо более сильного, полностью подавившего сигнал посольского передатчика.

Выделенных курсивом сведений достаточно для того, чтобы найти сначала след депеши, а потом и саму депешу в архивах что передавшей её стороны, что получившей. А так же для того, чтобы зафиксировать: депеша была передана руководством политической разведки Великобритании.

В момент появления «Красной симфонии» на свет имели необходимый для поиска депеши доступ к секретным архивам и знали вдобавок к тому о существовании «Аспидистры» и о занятиях ведомства Брюса Локкарта только считаные люди — что в СССР, что в Великобритании (ещё, отчасти, в США, но больше нигде). Их общая отличительная черта: все они имели прямой выход на реальную властную элиту в своих странах и потому получали из первых рук полномочия для всех своих действий (к коим относится и публикация литературной мистификации с целью установления контакта).

Вот где-то внутри этого предельно ограниченного международного сообщества посвящённых и сугубо для их собственного потребления и могла быть написана «Красная симфония».

___________________

Питер Флеминг — старший брат Иана Флеминга — практически на всём протяжении Второй мировой войны руководил в британской системе стратегической дезинформации и связанных с ней спецопераций (в том числе по установлению и поддержанию конспиративных контактов) — LCS — всей работой на азиатском и тихоокеанском направлении и считался главным специалистом по Китаю. Он, действительно, был с этой страной прекрасно знаком, не в последнюю очередь за счёт того, что всю свою взрослую жизнь поддерживал очень близкие дружеские и доверительные отношения с братьями Киззиками — хозяевами конгломерата «Жардин и Матесон» — и в том числе регулярно навещал их и жил у них в Китае (Флеминги и Киззики совместно учредили и с 1970 по 2000 г. владели одним из крупнейших в ЮВА торговых банков — «Жардин Флеминг»); соответственно все связи Киззиков вплоть до высшего уровня в Китае были и связями Питера Флеминга тоже. Если учесть, что и дома в Лондоне круг общения Питера Флеминга был на том же уровне, то понятно, что он был одним из именно этих очень редких людей — высокопоставленным офицером спецслужб и одновременно членом узкого круга «посвящённых» с прямыми доверительными контактами на самом верху.

В апреле 1959 г. Питер Флеминг — формально числившийся вышедшим в отставку — предложил своим «бывшим» коллегам конкретный план для установления контакта с Далай Ламой (дальше цитирую биографа Питера Флеминга).

___________________

План заключался в том, что он, Питер, выступая официально в роли корреспондента газеты The Times, а не официально — в роли представителя британского правительства, установит контакт с Далай Ламой и пригласит его на встречу в каком-то укромном месте в Тибете по выбору Далай Ламы, где единственным условием была бы возможность приземления и взлёта самолёта типа Dakota.

Способ установления контакта с Далай Ламой Питер Флеминг предложил следующий. В одну или несколько радиопрограмм, о которых известно, что они устойчиво принимаются на территории Тибета, нужно включить короткие сообщения на английском языке, содержащие закодированный ключ. В них должно содержаться предложение о возможной встрече в укромном месте по выбору адресата сообщений…

Привлечь внимание Далай Ламы к этим сообщениям в радиопередачах и убедить его в их достоверности предполагалось за счёт того, что в 1949 г., когда Далай Ламе было тринадцать лет, его обучал английскому языку бежавший из индийского лагеря для интернированных лиц австриец Генрих Гаррер (с которым у Далай Ламы установились очень близкие и тёплые отношения. — А. Б.)… и именно с помощью Гаррера предлагалось придумать некий «позывной», значение которого было бы понятно только Далай Ламе и его бывшему учителю английского языка: услышав и распознав этот «позывной», Далай Лама убедился бы в том, что сообщение исходит из дружественного и надёжного источника.

___________________

К процитированному остаётся добавить совсем немного. В 1953 г. однокашник по Итону и самый, наверное, близкий друг Питера Флеминга Руперт Харт-Дэвис (отец автора процитированной биографии Питера Флеминга) издал английский перевод моментально ставшей сверхпопулярной книги воспоминаний выдающегося путешественника и альпиниста Генриха Гаррера «Семь лет в Тибете» (Heinrich Harrer. Seven Years In Tibet. По этой книге дважды снимали кинофильмы. В гораздо более известной сегодня второй экранизации роль Генриха Гаррера сыграл актёр Брэд Питт). Автор предисловия к книге Гаррера — Питер Флеминг.

____________________

ВТОРУЮ мою улику с первой увязывает в единое целое общая для них обеих деталь.

Заложенный в «Красную симфонию» контрольный знак — ключ к этому roman à clef— с самого начала заключал в себе определённое неудобство: он хоть и с трудом, но всё-таки обнаруживаем. Не претендую ни в коем случае на то, что моя догадка по этому поводу и есть единственно верная, но уже сам факт её существования подсказывает: правда если и не стала в этот раз, всё равно может в любой момент в будущем стать достоянием гласности.

Когда инициаторы «Красной симфонии» только запускали свой проект, включение в текст саморазоблачительного контрольного знака было обязательным техническим условием — и одновременно неизбежным злом. Так что с тех пор, как проект свою миссию выполнил и завершился, у заинтересованных сторон должно было возникнуть и навечно сохраниться желание, чтобы отныне и во всём обозримом будущем на эту глубоко запрятанную детальку как можно меньше обращали внимание.

Неудивительно поэтому, что в тексте на русском языке, появившемся на свет только в 1968 г., детальку от греха подальше решили просто вовсе убрать. Но, как ни странно, допустили при исполнении грубую ошибку. Вернитесь назад, перечитайте текст второй реплики Габриеля в «русском» варианте. Обратите в ней внимание на одно только слово, которое забыли вымарать:

Или же мы должны были быть настолько глупыми, чтобы посчитать… радиограмму, шифр, совпадение инвазии с приговором, а также молчание в Европе только случайностями?

Без удалённого контрольного знака (без фразы о том, что депеша была зашифрована посольским шифром) это слово — «шифр» — нелепо зависло в тексте в полном семантическом одиночестве. Но зато оно доказывает своим присутствием, что контрольный знак — был. Настоящий. Потому что иначе — кто бы об этой фразе вообще вспомнил и тем более стал её вымарывать?

И вот это и роднит мою первую улику со второй.

ОСТАВШИЕСЯ после роспуска III Коминтерна документы всех его руководящих органов хранились и хранятся до сих пор в основном в Центральном партийном архиве Института марксизма-ленинизма ЦК КПСС (ЦПА ИМЛ при ЦК КПСС), ныне именуемом Российским государственным архивом социально-политической истории (РГАСПИ).

В 1992 г. ко всем этим документам был открыт доступ всем желающим,[174] и удивляет в этом радостном факте только скорость, с которой все былые коммунистические тайны рассекретили. В остальном всё так и должно было случиться: страна пыталась избавиться от своего коммунистического прошлого, сгоряча и вопреки демократическим принципам чуть было даже не запретила Коммунистическую партию, а уж утаивать от народа какие-то прегрешения коммунистов тогда вообще никому в новой власти и в голову не могло прийти. Наоборот — все преступления и проступки целенаправленно, неутомимо, массово искали в ближайшем и подальше прошлом и всё найденное тут же выставляли напоказ.

Дальнейшее развитие событий кратко изложил, например, рецензент вышедшего в США исследования, посвящённого Коминтерну:

Рецензируемая книга подготовлена профессором Питтсбургского университета Уильямом Чейзом… В публикацию вошло 66 документов из фонда Коминтерна, хранящегося в РГАСПИ. Как сообщает автор, отбор документов был начат в 1992 г… В последующие годы происходило постепенное засекречивание материалов. Работа в архиве была прервана в 1996 г., после того, как значительная часть коминтерновской коллекции снова оказалась недоступной для ученых.

То, что это не пустые слова, подтверждено, хотя и в более умеренных выражениях, в справке самого РГАСПИ:

Несмотря на то, что большинство фондов архива открыто для исследователей, до сих пор ограничен доступ к ряду фондов Коминтерна, в том числе к тем, которые ранее были доступны, а также к шифрограммам и другим совсекретным делам.

Что? Опять как всегда у нас в России? Не успели сделать шаг вперёд, как со страху от собственной смелости уже пятятся назад?

Нет. И это как раз и есть самое печальное.

В 1992 ГОДУ начался ещё один процесс:

…группа французских и германских историков обратилась в Совет Европы и Международный совет архивов с предложением осуществить международную программу, направленную на обеспечение сохранности и облегчения доступа к документам Коммунистического Интернационала, хранящимся в (РГАСПИ)…

В конце 1992 г… было признано возможным осуществить международный проект, облегчающий доступ к материалам Коминтерна посредством использования новейших компьютерных технологий. После трех лет подготовительной работы в июне 1996 г. Росархив и MCA подписали Рамочное соглашение о реализации проекта. Осуществление проекта координируется Международным комитетом проекта (ИНКОМКА), в который входят представители Росархива, Совета Европы, MCA, РГАСПИ и организаций, являющихся спонсорами проекта — Федерального архива Швейцарии, Федерального архива Германии, Национального архива Франции, Министерства образования и культуры Испании, Библиотеки Конгресса США, Архива Открытое общество.

Весь этот скучный перечень в цитате сохранён с одной целью: чтобы стало понятно, кто готовил архивы Коминтерна к оцифровке, причём именно тогда, когда «происходило постепенное засекречивание материалов» этого самого архива.

Судя по тому, что никто тем не менее ни разу за всё прошедшее время нигде в мире даже не намекнул на это начавшееся в России очередное безобразие в обращении с Историей, совершалось «обратное» засекречивание если не по указке, то с ведома и согласия тех, кто, скажем так, пишет британским репортёрам и Нине Берберовой их неписаные правила.

И вот это-то и грустно. Потому что, как и в первой улике, если бы нечего было скрывать, то никто бы и не спешил в московские архивы и ничего бы там не вымарывал, не засекречивал в истории — или, если угодно, в биографии — настоящего Коммунизма.

А раз вымарывают, раз засекречивают, раз лишают его права на биографию — значит, это кому-нибудь нужно?

И значит — он был.

Эпилог

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЮ однажды восхитительным окказиональным образом назвали (кажется, это сделал Сергей Фёдорович Платонов) «слуховерствовательной» и «небыстрораспознавательной на правду и ложь». Отзыв нелестный, но наверняка правдивый.

ДОКУМЕНТАЛЬНЫЙ роман «Железная женщина» у нас в России впервые опубликовали в перестроечном 1989 году в журнале «Дружба народов». Мало кому до того известная эмигрантка Нина Берберова сразу прославилась на весь Союз и даже побыла какое-то время кумиром читающей публики.

В романе хорошо ощущался жёсткий, иногда даже злой стиль автора. Скажем, после раскрытия «заговора послов» и высылки Локкарта из России Мура уехала в Питер и с помощью Чуковского устроилась к Горькому. Вот как этот эпизод преподнесла Н. Берберова:

Ей (Муре) кто-то сказал, что он (Чуковский) ищет переводчиков с английского на русский для нового издательства (Горького)… Она решила пойти к нему… Она никогда не переводила на русский язык… (он у неё) был недостаточен: она не только не знала его идиоматически, но она как будто бы даже щеголяла этим своим незнанием… И все кругом смеялись и говорили, что жизнь подражает литературе и Мура Бетси Тверской. Чуковский обошелся с Мурой ласково. Он не дал ей переводов, но дал кое-какую конторскую работу…

Написано, действительно, весьма жёстко. Но что поделаешь. Критика она и есть критика. Хотя если неприятный осадок на душе остался — можно затеять проверку: а настолько ли хорошо сам критик владеет предметом, чтобы о нём судить?

Но вот с «Железной женщиной» в этом смысле тогда сразу возникала неловкость. Ведь своё слово и какое! — о языке и стиле Нины Берберовой уже сказал наш всеобщий любимец и кумир в делах именно стилистических — Андрей Вознесенский. Посему любое сомнение в изяществе русского языка уже Берберовой означало не много не мало недоверие к мнению самого (Вознесенского).

Вознесенский тогда написал вступление к роману Берберовой: эссе под названием «Инфроман». В котором сказал:

Эту удивительную книгу я прочитал в Париже в шестидесятые годы, когда «Железная женщина» была запрещена к ввозу в нашу страну…книга остановила мое внимание кристальным светом слога…(это) — лучшая вещь Нины Берберовой. Перо ее кристально… и выдает характер художника волевого, снайперски точного стилиста…фразы Берберовой, обданные иронией, жемчужно играют каждым словом, буквой — становятся отборными зернами.

После такого вступления «самого» Вознесенского я, например, уже на стиль Нины Берберовой не обращал внимания — любил его авансом и оптом. Интерес перенёс целиком на восхитительные в своей рассекреченности тайны родной Истории.

А ВОТ сегодня былые восторги поутихли, рассекреченность утратила гипнотизирующую новизну. Вновь появились время и внимание, чтобы взять да и прислушаться просто к кристальному слогу (курсив во всех цитатах мой).

Нина Берберова: Как Мура прожила несколько холодных и голодных месяцев начала 1919 года в квартире Мосолова, никогда не было ею рассказано.

(Нам в ИнЯзе на занятиях по стилистике за такие чудеса сразу ставили кол; потому что по правилам русского литературного языка надо бы: Мура так никогда и не рассказала, как прожила несколько холодных и голодных месяцев начала 1919 года… — А.Б.)

Н.Б.:…в руках Сталина находились привезенные из Лондона архивы Горького и там были им прочтены не только письма к Горькому с жалобами…

(В лондонских архивах Горького были не только адресованные ему письма с жалобами; и всё это, заполучив архивы в свои руки, Сталин прочитал… —А.Б.)

Н.Б.:…среди них Ек. Дм. Кускова, старая журналистка, живущая в Праге, подруга юности Ек. Павл. Пешковой, которая, несмотря на то что всецело принадлежала эмиграции…

(Из этих двух дам «всецело принадлежала эмиграции» на самом деле не Е.П. Пешкова, а Е.Д. Кускова, и дело не в том, что Нина Берберова этого не знала. — А.Б.)

Н.Б.:…эта профессия — литературного и театрального агента, а также сотрудницы Корды… облегчал(а) ей вход в дома старых и не слишком старых знаменитостей, светских дам, хозяек салонов, лордов и леди лондонских особняков и международной знати.

(Если опустить несколько однородных членов, то получится: «…это облегчало ей вход в дома лордов и леди лондонских особняков и международной знати» — А.Б.)

 Н.Б.:.. она (Мура) звонила ему (Локкарту), и они встречались на улице Фондари, дом 72, в «русском кабаре», иногда в обществе ее сестры Анны и ее мужа Кочубея или какого-нибудь ее старинного друга царских времен, может быть, сослуживца ее брата или покойного Мосолова…

(Освежив в памяти правила русского синтаксиса, можно попробовать разобраться, кто тут кому муж, сестра, брат, сослуживец или старинный друг, а также встречались ли «они» вообще с покойным Мосоловым. Всем удачи. —А.Б.)

 Н.Б.: Ночью с 9 на 10 марта Ян выбросился из окна… До Локкарта дошла записка к нему: накануне смерти он писал, что надеется бежать. Локкарт до конца не был уверен, покончил ли он с собой, или его убили…

(Строго по правилам русского языка понятно, что Ян с собой покончил. А вот от кого кому была записка? И в чьём же всё-таки самоубийстве сомневался Локкарт? В своём или Яна? — А.Б.)

 Н.Б.: Он, кстати, сказал, что в одном из последних писем Николаевского Б. И. спрашивал Фишера, знает ли он что-либо об архивах Горького?»

(Сколько человек упомянуты в этой фразе? Пять? Нет. «Он» в начале — это Фишер, «Б.И.» — это сокращённо всё тот же (Б.И.) Николаевский. Так что упомянуты только три: Фишер, Николаевский и Горький. Что станет понятно без подсказок в любой менее «кристальной» редакции вроде вот этой: «Фишер, кстати, сказал, что в одном из последних писем Николаевский спрашивал, знает ли он что-либо об архивах Горького.» — А.Б)

 Н.Б.: Но и для Горького в ту весну начался новый период его жизни, русский период и последний:…

(Какой по счёту и национальной принадлежности период жизни Горький мотал во время очередной порки, извиваясь на лавке под дедовыми розгами, и затем с бурлаками на Волге — решать Берберовой. —А.Б)

 Н.Б.: Мурина деятельность у французов и у Корды воспринималась Уэллсом как необходимое убийство времени…

(Бетси Тверская, как всегда манерничая, сказала бы то же самое обязательно по-английски: one has to kill time (англ.- нужно убить время) … —А.Б.)

 Н.Б.:…вокруг нее шла трагедия исторического масштаба, отраженная, как в метафоре, в ее бегстве по льду Финского залива из карельской тундры в Европу.

(«Бегство по льду Финского залива, как метафора, отразило шедшую вокруг неё трагедию исторического масштаба…» Дальше — каюсь, отредактировать фразу о бегстве «из карельской тундры в Европу» так и не сумел, хотя старательно изучил карту в поисках такой точки на берегу Финского залива, где хотя бы карельская тундра заканчивалась. —А.Б.)

Думаю, приведённых примеров достаточно, чтобы получить общее представление. Добавлю только, что примеры эти собрал за четверть часа, ткнувшись наобум в текст и пройдясь внимательно всего-то по 4–5 страницам. Пару примеров из других глав добавил из-за их особой колоритности.

ДАЛЕЕ. Документальный роман «Железная женщина» увидел свет в 1980 г. Судя по тому, что сказала в предисловии сама Нина Берберова, писать его она начала в середине 1970-х гг. О чём же тогда знаменитый поэт Андрей Вознесенский сочинил:

Эту удивительную книгу я прочитал в Париже в шестидесятые годы, когда «Железная женщина» была запрещена к ввозу в нашу страну.

ВО время Второй мировой войны Нина Берберова по собственной воле осталась в Париже под немцами, поскольку разделяла, надо так понимать, взгляды Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского, и особенно своего кумира и покровителя на всю жизнь А.Ф. Керенского.

А Мура всю войну проработала выпускающим редактором выходившего в Лондоне журнала французов в изгнании France libre, где у неё одним из постоянных авторов был Пьер Мари Галлуа.

В своей книге воспоминаний генерал Галлуа рассказал такой эпизод. В самом конце войны его произвели в кавалеры Ордена Почётного легиона. Узнав об этом, Мура в редакции «Свободной Франции» организовала в его честь застолье, даже раздобыла по такому случаю шампанского. Он взялся произносить тост и сказал примерно так:

За то, чтобы как можно скорее у нас был ещё больший повод праздновать — за скорую победу! Хотя жаль, что Второй фронт против Третьего рейха не удалось открыть на Балканах, чтобы продвинуть гораздо дальше на восток отвоёванные у Советов европейские территории…

Закончить тост он не успел. Мура выпрямилась во весь свой смешно маленький рост и со всего хрупкого плеча запустила ему прямо в лоб свой бокал с шампанским, выпалив, что он оскорбляет доблестные советские войска, без которых гитлеровцы войну уже давно выиграли бы.

Пьер Галлуа объяснил случившееся так:

Мне не хватило проницательности, чтобы правильно её понять. Да, она бежала из России и потом последовательно боролась с системой; но при этом оставалась глубоко преданной своим и не могла допустить, чтобы чужие подозревали их в подлости.

Ещё славный генерал по этому поводу с какой-то чудесной теплотой написал:

Храню с тех пор этот шрам на щеке, как память о ней.

Это всё тоже — про Муру; с заслуженным уважением.

А Вознесенский с Берберовой ни словом не обмолвились. Им не это было нужно.

Потому я и задался целью вбить для всех них посреди площади позорный столб. Ведь мы, молодёжь и будущее нации, им — ВЕРИЛИ.

2006–2016

Библиография

 При работе над текстом были использованы:

Заблуждения в переводе

Otto Jespersen. Interlinguistics. 2-й Международный конгресс лингвистов, 1931 г.

КНИГА 1. МАКИАВЕЛЛИЗМ В ОРВЕЛЛИАНСКОМ МИРЕ

Такие (не)простые стереотипы

Georges Duby. Les trois ordres ou L'imaginaire du feodalisme. Paris, Gallimard, 1978 И. Ильф и E. Петров. «Двенадцать стульев».

Ответственность, от которой не избавляет незнание

Emmanuel de Las Cases. Le Memorial de Sainte-Helene.

Никколо Макиавелли. «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия».

Thomas Macaulay. Machiavelli.

John Morley. Machiavelli.

Excerpted from: Encyclopedia Britannica, 11th Ed. Vol VII. Cambridge: Cambridge University Press, 1910. 501.

Reginald Pole.

At: Christopher Marlowe. The Jew of Malta.

‘House of Lords Journal Volume 11: 31 October 1665», Journal of the House of Lords: volume 11: 1660–1666, pp. 697–701 Francis Bacon. The Advancement of Learning. 1605 Thomas L. Friedman. Hot, Flat, and Crowded. (September 2008)

John Bernard. Why Machiavelli Matters: A Guide To Citizenship In A Democracy. (December 2008).

Люцифер в Аду

Joyce Carol Oates. Thе Assassins.

Maurizio Viroli. Niccolo’s Smile.

Одно из писем Никколо Макиавелли к Франческо Гвичардини.

Никколо Макиавелли. «Государь».

Вступление к сборнику «Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» ростовского издательства «Феникс», 1998 г.

О.В. Петров. «Риторика».

Bibliotheque. Seminaire de Saint-Нуacinthe, Quebec, Canada.

Au:

Канон 14, принятый на Соборе в Тулузе, в 1229 г.; Канон 2, принятый на Соборе в Тарраконе, в 1234 г.; Канон 36, принятый на Соборе в Безье, в 1246 г. (список можно продолжать).

Логия этимона: «Он упал, засмеялся и умер»

Н.В. Мошенская. «Проблема ответственности за геноцид».

Конвенция о предупреждении преступления геноцида и наказании за него. 9 декабря 1948 года.

Прокопий Кесарийский. «Война с персами. Война с вандалами. Тайная История».

Иордан. «О происхождении и деяниях готов».

Warren Treadgold. A History of the Byzantine State and Society.

Edward Gibbon. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire: Abridged Edition.

Хроника вестготских королей (Chronica Regum Vxsigothorum)

Питер Хизер. «Падение Римской империи». Пер. с англ.: А. Короленкова и Е. Семёновой

Renee Mussot-Goulard. Charlemagne.

Renee Mussot-Goulard. Les Goths.

Lucien Musset. Les Invasions: Les vagues germaniques.

Codex Atgenteus или «Серебряная Библия». Хранится в университете Уписала в Швеции. Presentation by Lars Munkhammar from Uppsala University Library.

Guide to Spanish pre-romanesque art. Recopolis.

Э.А. Томпсон. «Римляне и варвары. Падение Западной империи». Пер. с англ. Т.О. Пономаревой.

Ганс-Иоахим Диснер. Королевство вандалов. Взлет и падение. Пер. А.В. Санина

А.В. Коптев. «Кодификация Феодосия II и её предпосылки». Статья в журнале «Древнее право» № 1,1996 г.

Ф.И. Успенский. «История византийской империи».

Дитрих Клауде. «История вестготов».

Salvianus. De gubernatione Dei. (Сальвиан «Об управлении Божием, или Провидении»),

Пятая книга Моисеева. Второзаконие. Глава 17:2, Глава 18:9.

Л,А. Беляев. «Христианские древности».

Basalt bust of Germanicus (15 ВС-AD 19). Highlights. The British Museum. Frarupois-Rene vicomte de Chateaubriand. Etudes historiques.

Тот неловкий момент, когда ты вдруг узнаёшь, что ты не русский biblica.com

Brennan Breed. What are the Earliest Versions and Translations of the Bible.

Bruce M. Metzger. Important Early Translations of the Bible.

«Жития избранных святых. Св. Равноапостольные Кирилл и Мефодий».

М.И. Артамонов. «История хазар».

«Повести минувших лет, откуда пошла Русская земля…» в переводе Д.С. Лихачева. «Слово о полку Игореве, Игоря сына Святославля, внука Ольгова»

Свет в конце тупика

А.В. Карташев. «Очерки по истории Русской Церкви». Т. 1.

Сергей Пятигорский. «Змиевы валы — табу в истории». Юевскш телеграфы

A. И. Лызлов. «Скифская история».

Таковых историй печатать не должно

B. Н. Татищев. «История российская».

Первая мировая война за царя

Дэвид Лэнг. «Грузины. Хранители святынь».

А. Доманин. «Крестовые походы. Под сенью креста».

Рауль Канский — Radulphus Cadomensis, по-франц. Raoul de Caen. «О деяниях Танкреда». Цитируется по: «История средних веков. Крестовые походы 1096–1291 гг.» Составитель М.М. Стасюлевич. М.: ООО «Издательство АСТ»; СПб.: ООО «Издательство «Полигон», 2001.

Полное собрание русских летописей. Том первый. Лаврентьевская летопись. Матвей Парижский. «Великая история Англии, или Хроники от 1066 г. до 1259 г.» Цитируется по «История средних веков. Крестовые походы 1096–1291 гг.» Составитель М.М. Стасюлевич. М.: ООО «Издательство АСТ»; СПб.: ООО «Издательство «Полигон», 2001.

Ian Heath. «Byzantine Annies. AD 1118–1461», 1995. Osprey Publishing Ltd.

«Последний человек в Европе»

Виктор Шендерович. «Перечитывая Оруэлла. К шестидесятилетию романа».

Ежедневный журнал. 09.06.2009.

George Orwell. Why I Write. 1946.

Montague Woodhouse. PowerBase.

At:

Frances Stonor Saunders. Who Paid The Piper? Granta Publications. 1999.

Daniel J.Leab. Orwell Subverted. The CIA and the Filming of Animal Farm. Penn State University Press. 2007.

Scott Lucas. Freedom’s War: The US Crusade Against the Soviet Union 1945-56. Manchester University Press. 1999.

Hilary Spurling. The Girl From The Fiction Department. A Portrait of Sonia Orwell. Penguin Books. 2003.

George Orwell. James Burnham and the Managerial Revolution. 1946.

B.A. Чаликова. «Джордж Оруэлл: Философия истории». Статья в журнале «Философские науки». 1989 (№ 12).

George Orwell. Toward European Unity. 1947.

Джордж Оруэлл. «1984».

«Некоторым очень богатым людям это очень не понравится»

Carroll Quigley. Tragedy and Hope.

Francis P. Sempa. Geopolitics: From the Cold War to the 21st Century. Transaction Publishers. New Brunswick, New Jersey. 1989. Chapter 4. The First Cold Warrior.

Bruno Rizzi. The Bureaucratization of the World. Introduction by Adam Westoby.

The nature of Russian state capitalism. Socialist Standard, From November 1985.

At: -93/html/85USSR.html

Francis P. Sempa. Geopolitics: From the Cold War to the 21st Century. Transaction Publishers. New Brunswick, New Jersey. 1989. Chapter 2. Mackinder's World.

Франк Эбелинг. «Геополитика. Карл Хаусхофер и его учение о пространстве. 1919–1945 гг.»

Norman and Jeanne MacKenzie. The Fabians.

Л.П. Берия. «К истории зарождения и оформления большевистских организаций в Закавказье».

Н. Жордания. «Буры». Статья в газете «Квали», № 51, 1899 г.

Доклад Лайонела Кертиса (Lionel Curtis), генерального секретаря «Круглого стола» {The Round Table), на заседании канадского Общества Круглого стола 18 ноября 1913 в университете Торонто.

Конституция СССР 1924 года.

Ron Chemow. The Warburgs. The Twentieth-Century Odyssey of a Remarkable Jewish Family.

David Thackeray. The Radical Right in Britain: Social Imperialism to the BNP. Review.

Ron Chemow. Titan. The Life of John D. Rockefeller, Sr.

Конспирология как переводческое ремесло

Carroll Quigley. Anglo-American Establishment.

«…он явил нам образец выдающейся личности»

Lynn Picknett, Clive Prince, Stephen Prior. Double Standards: The Rudolf Hess Cover-Up.

И. Сталин. Заключительное слово. 13.12.1926, VII Расширенный пленум ИККИ. 22 ноября 16 декабря 1926 г.

Philip Knightley. Phillip Knightley: The truth about the Cambridge spies. Nazi sympathies in 1930s Britain fuelled the fires of treason. The Independent. 11 May 2003.

И. Сталин. «Заметки на современные темы». «Прав, а». № 169 за 28.07.1927, The French Yellow Book. Diplomatic Documents (1938–1939).

At: -French-Yellow-Book.html

The Case of Leon Trotsky. Report of Hearings on the Charges Made Against Him in the Moscow Trials by the Preliminary Commission of Inquiry into the Charges Made Against Trotsky in the Moscow Trials,

Борис Бажанов. «Воспоминания бывшего секретаря Сталина».

John Dewey, Suzanne La Follette, and Benjamin Stolberg. Not Guilty: Report of the Commission of Inquiry into the Charges Made against Leon Trotsky in the Moscow Trials.

Max Eastman. The Character and Fate of Leon Trotsky. Foreign Affairs, January 1941.

Просто чтобы не предать Джулию

James Burnham. Lenin's Heir.

George Orwell. Literature and Totalitarianism (1941).

TripAdvisor Traveler Reviews. Conspiracy Museum, Dallas.

Mon credo

Antoine de Saint-Exupery. Le Petit Prince.

КНИГА 2. В ЗУБЬЯХ КАПКАНА: БЕЗ ПРАВА НА БИОГРАФИЮ

Lynn Picknett, Clive Prince and Stephen Prior. War of the Windsors. A Century of Unconstitutional Monarchy. With additional historical research by Robert Brydon. Mainstream Publishing. 2002.

Katy Gorman. Freedom of Speech and its enemies: Trafigura, Carter Ruck. On 21.10.2009.

At: /2/

Л. Васильева. «Дети Кремля». Вагриус. 2008.

Произвольный Post-mortem

Gordon Bowker. Geoige Orwell. Little, Brown. 2003.

Miranda Carter. Anthony Blunt: His Lives. Pan Books. 2002.

Я.С. Драбкин. «Эрнст Генри — «наш человек в XX веке». Новая и новейшая история. № 4. 2004.

Александр Борисенко. «Роман с ключом как отмычка». «НЛО» 2010, № 104. Светлана Сорокина. «Жанр романа с ключом в русской литературе 20-х годов XX века». «Ярославский педагогический вестник» № 3, 2006 (ЯГПУ им. К. Д. Ушинского).

Непродуманные случайности

Г.А. Соломон-Исецкий. «Среди красных вождей». М.: Кучково поле, 2007.

Герберт Дж. Уэллс. «Россия во мгле».

Нина Берберова. «Железная женщина». М.: Книжная палата, 1991.

Зиновий Шейнис. «Максим Максимович Литвинов: революционер, дипломат, человек». М.: Издательство политической литературы, 1989.

Мемуары или Воспоминания о мусоре

Robin Bruce Lockhart. Memoirs Of A British Agent.

Deborah McDonald and Jeremy Dronfield. A Very Dangerous Woman. The Lives, Loves and Lies of Russia s Most Seductive Spy. Oneworld, London. 2015.

«А сколько, интересно, большевиков вы знаете?…»

Bessie Beatty. The Red Heart Of Russia.

The Diaries Of Sir Robert Bruce Lockhart. 1915–1938.

The Duff Cooper Diaries. Edited and introduced by John Julius Norwich.

Неожиданные встречи на высшем уровне

Biography for Kay Francis. Radio of Yesteryear.

At: Михаил Ильинский. «Нарком Ягода». М.: Вече, 2002.

New Document Releases. Ш5. July 2001. The National Archives.

Five Stars for Topic; Three Stars for Research Methods. Customer’s Review by F.S.L’hoir. February 15, 2005.

At: -Blood-Anthony-Cave-Brown/dp/039563119X Martin Delgado and Jonathan Oliver. The sexy Russian spy in Lib Dem leader hopeful Nick Clegg’s past. The Daily Mail. 21 October 2007.

Dimitri Collingridge. Aunt Moura, the frisky spy in Nick Clegg’s closet. The Sunday Times. 2 May 2010.

Ю. Мухин. «Если бы не генералы!»

Адрес: /8/1/3 /

Ben Macintyre. Is there a bit of the baroness in Nick Clegg? The Times. April 27, 2010. Cecil, Robert. A Divided Life. A Biography of Donald Maclean. The Bodley Head Ltd, London. 1988.

Л. Максименков. «Очерки номенклатурной истории советской литературы. Западные пилигримы у сталинского престола (Фейхтвангер и другие)». «Вопросы литературы» № 3, 2004.

Soviet Intelligence Agents and Suspected Agents (KV 2/979-1024). Marie Ignatievna Budberg, formerly Countess Benckendorff (KV 2/979-981). Security Service Records Release 25–26 November 2002. The National Archives.

Simon Walters and Brendan Carlin. They 're almost identical, went to Eton and both married society beauties — thank goodness Dave doesn’t share his Great Uncle Duff’s taste for scandal! The Daily Mail. 22nd November 2008.

Архивная справка

Soviet Intelligence Agents and Suspected Agents (KV 2/979-1024). Marie Ignatievna Budberg, formerly Countess Benckendorff (KV 2/979-981). Security Service Records Release 25–26 November 2002. The National Archives.

Закон Палыча в действии

Miranda Carter. Anthony Blunt. His Lives. Macmillan. 2001.

Русское политическое масонство. Вступительная статья В.И. Старцева. Интервью с Александром Яковлевичем Гальперном. Париж, 16 и 18 августа 1928 г. (Запись Б.И. Николаевского). История СССР, № 6 (ноябрь-декабрь) 1989 г. с. 119–134. История СССР, № 1 (январь-февраль) 1990 г. с. 139–155.

Thomas Е. Mahl. Desperate Deception. British Covert Operations in the United States, 1939-44. Brassey’s. 1999.

Александр Обухов, член-корреспондент Петровской академии наук и искусств (СПб). «Муза Серебряного векаС.Н.Андроникова-Гальперн».

Адрес:

Нина Берберова. «Люди и ложи. Русские масоны XX столетия». М.: «Прогресс-традиция». 1997.

Скажи мне, кто твой друг

R.H. Bruce Lockhart. Memoirs of a British Agent. Pan Books. 2002.

Sir Reginald (Rex) beeper.

At: -who-leeper.htm

Михаил Муллер. Академик Ф.А. Ротштейн. «Вестник» № 22(281) октябрь 2001.

Piers Paul Read. What’s become of Baring? The Spectator. Book Club. 13 October 2007.

Искушённый во плоти

A.M. Горький. «Леонид Красин».

David Stafford. Churchill & Secret Service. John Murray (Publishers) Ltd. 1997.

Anna Geifman. Thou Shalt Kill. Revolutionary Terrorism in Russia, 1894–1917. Princeton University Press 1993 (Анна Гейфман. «Революционный террор в России 1894 1917». Перевод Е. Дорман. М.: КРОН-ПРЕСС, 1997.)

Inside 'Inside Intelligence'. (About a book by Anthony Cavendish.) Lobster 15.

At: 5.pdf

Simon Sebag Montefiore. Young Stalin. Alfred A. Knopf. New York. 2007.

Sinead Caslin. «Going native». The Imperial Archive.

At: -concepts/Going-native.htm Л.Б. Красин. Письма жене и детям. 1917–1926. Под ред. Ю.Г. Фелынтинского, Г.И. Чернявского, Ф. Маркиз.

Michel Toumier. Les riches. Comment on Vest, on le devient et on le reste. Le Point. 17.01.2007

Union Interalliee. 33, Faubourg Saint-Нопогё, PARIS.

Адрес: -www/union/interal.html Morfontaine par Laure de Gramont, petite fille du due de Gramont.

Адрес: -DU-GOLF-VIRTUEL–Le-golf-de,62.html Le golf de Morfontaine n 'a que des actionnaires.

Адрес: -golfs-ou-jouent-

les-grands-patrons-francais/le-golf-de-morfontaine-n-a-que-des-actionnaires.shtml

«А, И, Б сидели на трубе…»

Popular Newspapers During World War II. Parts 1 to 5: 1939–1945 {The Daily Express, The Mirror, The News of The World, The People and The Sunday Express). By Adam Matthew Publications.

John Batchelor. H. G. Wells. Cambridge University Press. 1985.

Andrew Lycett. From Diamond Sculls to Golden Handcuffs: History of Rowe and Pitman. Robert Hale Ltd. 1998.

Stephen Koch. The Playboy Was a Spy. The New York Times. Sunday Book Review. April 13, 2008.

Randy Boswell. Book on spy agency Ш6 highlights Canadian s exploits. The Vancouver Sun. 1 October 2010.

William Stevenson. A Man Called Intrepid: The Incredible WWII Narrative of the Hero.

The Lyons Press. 2009. First edition by Harcourt; Feb 1976.

Chris Hastings. Laurence Olivier, secret agent. The Telegraph. 15 Jul 2007.

Michael Munn. Lord Larry: A Personal Portrait of Laurence Olivier. Anova Books 2007. David Irving. Churchill’s War. Avon Books. 1991.

Andrew Lycett. Ian Fleming. Phoenix. 1996.

Anthony Read and David Fisher. Colonel Z. The Life and Times of a Master of Spies.

Hodder and Stoughton. 1984 (стр. 75–81).

Sleepy Hollow Country Club. History.

At:

Charles Drazin. Technicolor and the Zeitgeist. Edinburgh University Press 2010. Thaddeus Holt The Deceivers: Allied Military Deception in the Second World War. Skyhorse Publishing. 2010 Scribner; 1 St Edition edition 2004.

Примечание переводчика

Phillip Knightley. Gay Spies and Their Place in Espionage. ArtChix Magazine. Feb 25, 2010.

Dr. Susan Block. Gay Old Party Outs Itself While Many Ask, Is U.S. Run by Secret Hominternl CounterPunch. September 13, 2007.

Anthony Kenny. Maurice Bowra, the great Oxford gossip. The Times Literary Supplement. March 18, 2009.

Интернационал

The Diaries of Sir Robert Bruce Lockhart. Volume One 1915 — 1938. Edited by Kenneth Young. Macmillan. 1973.

Line passion: la France! Les manants du roi.

At:

Pierre-Marie Gallois. Le sablier du siecle: Memoires. Editions L’Age d’Homme. Lausanne. 1999. (Extraits pp. 140–160).

Jean-Dominique Merchet. line biographie du general Pierre Marie Gallois, stratege de l ’age nucleaire. Secret Defense. Un blog de Lib6ration.fr.

Adresse: -g%C3%A9n%C3%A9ral-gallois-un-strat%C3%A8ge-de-l%C3%A2ge-nucl%C3%A9aire.html

Christopher Flood. Andre Labarthe and Raymond Aron: Political Myth and Ideology in La France Libre. 'Journal of European Studies. Vol. 23. 1993.

Christian Malis. Apres le Blitzkrieg: le reveil de lapensee militairefrangaise Quin 1940 — mars 1942) Le role de la revue La France Libre. Revue Internationale d’Histoire Militaire. 2005.

«Вы стойте там, я буду любить вас на расстоянии»

L.E. Page. Not quite the book I had hoped. Review posted on September 27, 2005.

At: -Dangerous-Life-Baroness-Budberg/dp/1590171373

Guy Liddell’s Diaries. V.l. Routledge, 2005. KV4/186 Liddell Diary March — Oct 1940. Entry August 13, 1940. (p. 100).

П.А. Судоплатов. «Спецоперации. Лубянка и Кремль 1930–1950 годы». — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 1997. Глава 3.

О. Капчинский. Командарм нелегальной армии. Статья из ресурса «Чекист».

Адрес:

Francois Vallotton. Les Editions Rencontre. 1950–1971. Editions d’en bas. Lausanne, 2004.

Rachel Mazuy. Le Rassemblement Universelpour la Paix (1931–1939): une organisation de masse? Materiaux pour l’histoire de notre temps. Vol. 30. 1993.

At: -3206_1993_ num 30 1 404091

Kevin J. Hayes. Folklore and Book Culture. University of Tennessee Press. 1997. Introduction, p. xi.

«Я вас ненавижу. Ненавижу!»

Sean McMeekin. The Red Millionaire. A political biography of Willi Munzenberg, Moscow’s secret propaganda tsar in the West. Yale University Press. 2003.Jonathan Miles. The Nine Lives of Otto Katz. Bantam Books. 2010.

Richard Norton-Taylor. The MIS detained Trotsky on way to revolution. Guardian. 5 July 2001.

О. Гордиевский, К. Эндрю. «КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева». М.: NOTABENE, 1992 (глава 6).

Нина Берберова. Люди и ложи. Русские масоны XX столетия.

Коминтерн

Л.А. Безыменский. «Гитлер и Сталин перед схваткой». М.: Вече, 2000,

Г.М. Адибеков, Э.Н. Шахназарова, К.К. Шириня. «Организационная структура Коминтерна. 1919–1943». М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 1997.

В. Николаев. Красное самоубийство. М.: ЭНАС, 2007.

Документ № 19.2 Справка о репрессиях в отношении политэмигрантов, находившихся в СССР. Протокол № 9 заседания Комиссии Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30-40-х и начала 50-х гг., с приложениями. 03.08.1989.

Вальтер Кривицкий. «Л был агентом Сталина». (Глава 2. Конец Коминтерна.)

О. Царёв. «Крёстный отец» Кембриджской пятёрки». Красная звезда, Москва, 22.05.2004 г.

В. Бобренев. «За отсутствием состава преступления». М.: ACT, 1998.

The Homintern или В плаще, но без кинжала

Miranda Carter. Anthony Blunt: His Lives. Pan Books. 2002.

Boris Volodarsky. Kim Philby: Living a Lie. History Today.

At: -volodarsky/kim-philby-living-lie

Tom Bower. Obituaries: John Cairncross. The Independent. 10 October 1995,

Richard W. Stevenson. John Cairncross, Fifth Briton In Soviet Spy Ring, Dies at 82. The New York Times. October 10, 1995.

National hunger march 1934. Working Class Movement Library.

At: -politics-and-campaigning-for-change/

unemployment/1934-hunger-march/

Ben Fenton. The bluff that fooled Soviet spy Burgess. The Telegraph. 29 Jan 2007.

Ron Rosenbaum. Kim Philby and the Age of Paranoia. The New York Times Magazine. July 10, 1994.

Ю. Модин. «Судьбы разведчиков. Мои кембриджские друзья» ОЛМА-ПРЕСС, Москва 1997.

New book lifts lid on Ш6. Press Association. The Independent. 21 September 2010. Thaddeus Holt. The Deceivers. Allied Military Deception in the Second World War. A Lisa Drew Book / Scribner. 2004.

Jennet Conant. The Irregulars. Roald Dahl and the British Spy Ring in Wartime Washington. Simon & Schuster Paperbacks. 2009.

Michael Holzman. Guy Burgess. Revolutionary In An Old School Tie. Chelmsford Press. New York. 2012.

Bradley F.Smith. Sharing Secrets With Stalin. How The Allied Traded Intelligence, 1941–1945. University Press of Kansas. 1996.

Mark Weber. Roosevelt's «Secret Map " Speech. Journal for Historical Review 6/1. 1985. Anthony Boyle. The Climate of Treason. Hutchinson. 1979.

Graham Farmelo. Churchill’s Bomb A Hidden Histoiy Of Science, War And Politics. Faber & Faber. 2013.

Michael Evans. Socialite exposed Blunt as communist at dinner. The Sunday Times. November 28, 2002.

Neil Tweedie and Peter Day. Baroness warned Ш5 about Blunt in 1951. The Telegraph. 28 Nov 2002.

Cecil, Robert. A Divided Life. A Biography of Donald Maclean. The Bodley Head Ltd, London. 1988.

Настоящее Поле чудес

Доктор Ландовский. «Красная симфония» (Откровения троцкиста Ваковского) Москва «Вестник». 1996.

Sinfonia еп Rojo Mayor. Nos Press, Madrid, 1950. Перевод с французского Mauricio Carlavilla.

Розыски относительно происхождения рукописи см. по адресу:

-on-stalin-evaluation-of-red-symphony.php.

Историческая справка о БМР.

Адрес: ; /.

Eustace Mullins. Secrets of the Federal Reserve. Chapter 7.

Jacques Ellul. Propagandes. Editions Armand Colin. 1962. P. vii.

«…значит — это кому-нибудь нужно?»

Aspidistra. At:

%20Events/Aspidistra2.htm

Duff Hart-Davis. Peter Fleming. A Biography. Oxford University Press. 1987. P. 364.

Г.И. Чернявский (рецензия на книгу). «У. ДЖ. ЧЕЙЗ. Враги в собственном логове. Коминтерн и сталинские репрессии, 1934–1939.» «Вопросы истории», май 2 (W.J. CHASE. Enemies Within the Gates? The Comintern and the Stalinist Repres. 1934, 1939. New Haven and London. Yale University Press. 2001. 514 p.). Справка на сайте РГАСПИ.

Адрес: «Кто не любит свою работу — в архиве не задерживается». Инт. Ю.Н. Амиантова. Г.В. Горской, С.М. Розенталь, В.П. Шепелева к 90-летию РГАСПИ. 17.02.2011.

Адрес: Проект компьютеризации архива Коминтерна. «Архивы России».

Адрес:

Примечания

1

Цитата Черчилля в одном из русских переводов: "В военное время правда столь драгоценна, что её должны охранять караулы лжи." (прим. верст. fb2)

(обратно)

2

Цитаты из иноязычных текстов в этой книге я в основном перевёл сам. Во всех случаях, где позаимствовал чужой перевод, указал его автора(-ов).

(обратно)

3

Перевод с французского Натальи Дульнёвой. Ж. Дюби — историк-медиевист, член Французской академии.

(обратно)

4

Имя Макиавелли произносится с ударением на последний слог: Никколо.

(обратно)

5

В статье цитируется очерк Рэймона Арона. Курсив автора.

(обратно)

6

The pejorative term Machiavellian as it is used today… is… a misnomer.

(обратно)

7

Эта и последующие цитаты из «Рассуждений… " в переводе Р. Хлодовского

(обратно)

8

Перевод этой фразы сделан, к сожалению, не с оригинала, а с его перевода на английский язык.

(обратно)

9

Точная цитата из текста «Рассуждений…»: Всегда, когда приходится обсуждать вопрос, от которого единственно зависит спасение государства, не следует останавливаться ни перед каким соображением справедливости или несправедливости, человечности или жестокости, славы или позора, но, отбросив всякие соображения, решиться на то, что спасает и поддерживает свободу.

(обратно)

10

Точная цитата из текста «Рассуждений…»: Всегда, когда приходится обсуждать вопрос, от которого единственно зависит спасение государства, не следует останавливаться ни перед каким соображением справедливости или несправедливости, человечности или жестокости, славы или позора, но, отбросив всякие соображения, решиться на то, что спасает и поддерживает свободу.

(так дубль в книге)

(обратно)

11

См., например, Канон 14, принятый на Соборе в Тулузе, в 1229 г.; Канон 2, принятый на Соборе в Тарраконе, в 1234 г.; Канон 36, принятый на Соборе в Безье, в 1246 г.

(обратно)

12

Пышный титул Западного императора Юлий получил в 474 г. по-родственному, от своего дяди и одновременно тестя Зенона — Восточного императора Льва I. Этим и объясняется прозвище Юлия «Непот» (лат. — племянник-, отсюда происходит современный термин непотизм).

(обратно)

13

Клаф — разновидность пергамента, крайне сложная и дорогая в изготовлении; на клафе, например, писали свои священные тексты иудеи; пурпурный цвет в Империи разрешалось использовать при изготовлении только тех предметов, которые принадлежали лично императору.

(обратно)

14

На Третьем толедском соборе было принято решение отказаться от отдельных названий «римляне» и «готы» и использовать в дальнейшем общее hispani.

(обратно)

15

Кодекс Феодосия XVI. 1.2.

(обратно)

16

Предположительно существовал ещё перевод на арабский язык, но уверенности в этом нет.

(обратно)

17

Самаряне — или самаритяне — это евреи, считавшие себя потомками колена Иосифова; их язык, соответственно, еврейский.

(обратно)

18

Беру «крещение Руси» в кавычки, потому что это событие вовсе не обозначило обращение народа Руси в христианскую веру. Христиан на Руси к тому моменту было уже и так предостаточно, а язычников после этого события оставалось ещё многие десятилетия и даже века больше, чем христиан. Событие в тот момент заключалось в том, что Византийская Церковь была признана великим князем официальной, «государственной» Церковью Руси, и уже Византийская Церковь, не признававшая тогда никого, кто был вне её власти, христианами, объявила, что это именно она «крестила Русь». Христианство на Русь, естественно, пришло из Римской империи. И только в силу того, что Византия являлась её продолжением и наследием, и только в чисто символическом смысле можно с большой натяжкой говорить, что Русь была «крещена Византией».

(обратно)

19

Забавно, как однотипно реагирует исторический официоз. Артамонов сразу следом осторожно страхуется: В.В. Бартольд уже указал по поводу этого сообщения, что "русское происхождение приписывается хазарскому алфавиту, вероятно, по недоразумению… Но очень правдоподобно, что русские и хазары получили алфавит из одного и того же источника — от греков." И так каждый раз: то "описка", то "недоразумение"…

(обратно)

20

Первые двести лет после «крещения» практически все митрополиты и большинство священнослужителей Киевской Руси были командированные «экспаты», которых назначала в Константинополе патриархия из числа своих же греков, или ромеев, как они сами себя называли.

(обратно)

21

Антон Владимирович Карташев — обер-прокурор Священного синода в правительстве Керенского, в эмиграции — один из основателей и затем профессоров Свято-Сергиевского богословского института в Париже (с 1925 по 1960 г).

(обратно)

22

Михаил Илларионович Артамонов — доктор исторических наук, археолог, основатель советской школы хазароведения, директор Государственного Эрмитажа (1951–1964 гг.). Все раскопки 1920-1950-х гг, давшие основные материалы о народах, живших на юге России, были проведены под его руководством и при его непосредственном участии. «История хазар» — итоговая работа его жизни; считается лучшим до сих пор исследованием на данную тему.

(обратно)

23

Ещё подсказка из работы А.В. Карташева: «Начальная Киевская летопись… ничего не говорит о начале русской иерархии и русской митрополии. Это странное умолчание… находит себе единственное объяснение в византийской цензуре, проведённой над нашей летописью… при Ярославе по договору с греками. Лишь после этого у летописцев «язык развязывается», и они перестают стесняться замалчивать «историю нашей церкви». (И ещё там же) Греческая отныне (с 1037 г. —А.Б.) митрополия стала центром переработки русской летописи… Оттого мы блуждаем в преднамеренном тумане бестолковых и противоречивых сказаний о крещении Руси…»

(обратно)

24

Адрес источника:

(обратно)

25

Андрей Иванович Лызлов — переводчик и историк, умерший в самом конце XVII века. Переводил на русский язык трактаты иностранных историков. Его «Скифская история», хотя и была очень популярна, долгое время существовала только в списках и была впервые опубликована Н.И. Новиковым только в 1776 г. в Санкт-Петербурге и затем ещё раз в 1787 г. в Москве. После этого издавалась ещё один раз небольшим тиражом, но зато с археографической справкой — в 1990 г. в Москве.

(обратно)

26

«Литва» примерно до XVI века говорила и писала на русском языке.

(обратно)

27

Знаменитая Немецкая слобода в Москве, как известно, вовсе не была пристанищем германцев, и тамошние закадычные друзья и подруги молодого Петра тевтонами были тоже отнюдь не все: Лефорт — полу-француз, полу-швейцарец, Гордон — шотландец, а вот Кукуйская царица Моне — та да, по отцу была вестфальских кровей.

(обратно)

28

За представлением этого доклада должна была последовать и публикация капитального труда по истории России, подготовленного под руководством Миллера его ближайшим соратником Василием Никитичем Татищевым. Труд этот под названием «История российская» после проигранного Миллером подчистую спора с Ломоносовым от греха подальше «положили под сукно» и только через 18 лет после смерти Татищева, уже при Екатерине его, наконец, издали. А поскольку почти весь архив Татищева вскоре после его смерти таинственным образом сгорел, то сказать уверенно, как и насколько Миллер «причесал» начальный вариант, сегодня уже невозможно.

(обратно)

29

Моё поколение, например, выросло, зная, что половцы и особенно печенеги — это дикие степные кочевники, и мы не то что не знали ответа, а даже никогда не задавались вопросом: на каком языке русские так свободно общались — например, на реке Калке — с половцами?

(обратно)

30

Не менее категорический и властный запрет на любое упоминание о готах и Черняховской культуре был наложен уже в советские времена, поскольку перед войной немецкие идеологи и пропагандисты стали активно заявлять свои претензии на эти территории в силу, якобы, исторического права, как наследники готов.

(обратно)

31

Помимо церковных летописей, историю народов, населявших территорию исторической Руси, писали в Великом княжестве литовском — в 15-16-м веках главном сопернике Московского княжества в борьбе за право стать будущей Россией. Поскольку позднее ВКЛ вошло со временем в состав Польши, то и получились тогдашние «альтернативные» русские историки «поляками», а их книги — «польскими».

(обратно)

32

Миллер в течение 10 лет собирал в Сибири рукописи — они вошли в знаменитые «миллеровские портфели», которыми историки пользуются по сей день. Следует помнить, что в Сибири все эти документы оказались, поскольку были вывезены — спасены от повальной Никоновской конфискации — староверами. Этим и объясняется опасность, которой автоматически подвергался каждый, кто к этим «старо писаным» свиткам и тетрадям прикасался.

(обратно)

33

Герхард (Федор) Миллер и вовсе занимал должности историографа Российского государства и конференц-секретаря Академии.

(обратно)

34

Кроме этого, всё время, пока существовала Византийская империя, первая ежедневная служба во всех русских церквях начиналась с молитвы за царя — в данном случае бесспорно византийского императора, защитника всех православных в мире.

(обратно)

35

Тогда ещё не было раздельно православия и католичества, но единая Византийская Церковь свою паству — не включая ариан и прочих еретиков, естественно — именовала «православными христианами»; из-за этого сегодня и получается некоторая путаница с тем, кто такие православные в те или иные периоды.

(обратно)

36

В 1204 г. крестоносцы взяли Константинополь и создали Латинскую империю. Византийская империя временно прекратила своё существование и распалась на четыре более мелких образования. Ведущим среди них стала Никейская империя со столицей в Никее, на восточной стороне Босфорского пролива. Она просуществовала до 1261 г., когда её тогдашний император Феодор вернул себе Константинополь и восстановил Византийскую империю. Его отец, император Иоанн III Дука Ватац (правил в 1221–1254 гг.), известен как союзник монголов, и благодаря их в том числе помощи он сумел собрать военную силу, использованную после его смерти его сыном для воссоздания империи.

(обратно)

37

Поскольку в период 1204–1261 гг. Византийская империя — и император — не существовали, их место более или менее занимали Никейские империя и её император.

(обратно)

38

Именно этот упадок, последовавший за поражением и распадом Византии в 1204 г., и подразумевается в русских летописях их ромейскими авторами под столь часто упоминаемым «грехом», за который Богом послано русским наказание в форме нашествия «безбожных агарян».

(обратно)

39

Рауль Канский — Radulphus Cadomensis, франц. Raoul de Caen. «О деяниях Танкреда».

(обратно)

40

Параллель с событиями на Руси становится совсем символичной и подчёркивается в этом случае схожестью позиций, занятых наследниками престола в отношении истребованной на войну десятины. Как известно, родной брат Александра Невского вел. князь Андрей Ярославич тоже отказывался её платить. Занявший аналогичную позицию граф Ранульф — это Ranulf de Blondeville, 6th Earl of Chester (1170–1232), один из тех, кто подписал легендарную Magna Carta. Его потомки, тоже принадлежавшие к графскому дому Честеров — короли Эдвард II и Эдвард III (правили Англией с 1307 по 1377 год; потомок Андрея Ярославича Василий Шуйский правил Россией в 1606–1610 гг.; начиная с 1301 г. титул графа Честерского присваивался прямому наследнику английского престола, а начиная с 1399 г, — каждому новому наследнику британской короны вместе с титулом принца Уэльского).

(обратно)

41

Достаточно обратить внимание на то, что с того момента, как начинается «монголо-татарское нашествие», половцы вдруг и окончательно исчезают из русских летописей — хотя в хрониках иностранных историков они присутствуют, действуют бок о бок с монголами и играют отнюдь не последние роли в событиях. Опять же можно полюбопытствовать, написана ли хоть одна монография, защищена ли хоть одна диссертация по теме «Язык, на котором говорили половцы».

(обратно)

42

Animal Farm.

(обратно)

43

Монтегю «Монти» Вудхауз (Christopher Montague Woodhouse, 5th Baron Terrington, 1917–2001). В 1956 г. читающая публика знала его, как сотрудника британского Форин офиса, авторитетного политолога и директора Королевского института Международных дел (Royal Institute of International Affairs или Chatham House).

(обратно)

44

Цитата в переводе М.Ф. Мисюченко.

(обратно)

45

Здесь и далее все цитаты из романа «1984» в переводе В.П. Голышева.

(обратно)

46

Знаменитого орвелловского Big Brother очень часто переводят на русский язык словосочетанием «большой брат» — совершенно бессмысленным что на русском языке, что на английском. Правильный перевод: Старший брат.

(обратно)

47

Советник Рузвельта, выпускник Итона и Кембриджа, знаменитый британский экономист Джон Мейнард Кейнс, начиная с 1910-х гг. был тесно связан с ведущими деятелями фабианского движения. В свою очередь фабианцы всегда высоко ценили и пропагандировали теории и учение Кейнса

(обратно)

48

«Третья группа»; цитата взята из текста на русском языке.

(обратно)

49

JDC; JOINT; ’’the Joint’’; эта благотворительная организация существует до сих пор,

(обратно)

50

One of the outstanding pieces of human engineering in the world.

(обратно)

51

На английском языке — conspiracies. Отсюда и происходит семантически очень неверно образовавшееся слово конспирология, о котором ещё будет речь дальше.

(обратно)

52

George Gunton.

(обратно)

53

Возможно, эту пальму первенства заслужил всё-таки Энтони Саттон. Он, может быть, менее уважаем в мэйнстриме, чем Квигли, но явно не менее таинственен и уж точно гораздо более плодовит в своём качестве ведущего и высоко квалифицированного популяризатора настоящей истории англо-американского истэблишмента и социал-империализма в XX веке.

(обратно)

54

10 мая 1940 г., закончилась «Странная война» и началась «Французская кампания»: именно тогда, а не в сентябре 1939 г. Англия и Франция оказались, наконец, вынуждены действительно воевать против Германии, не дожидаясь предварительно падения под немецким ударом сталинского режима.

(обратно)

55

Комплекс мер по обеспечению безопасности Троцкого в Койоакане превосходил по объему и стоимости все аналогичные мероприятия, которые обеспечивались в 1930-х гг. для высших государственных деятелей западных стран, включая Президента США.

(обратно)

56

Имеется в виду Нина Берберова, которая в ту пору как раз собиралась писать свой документальный роман «Железная женщина», целиком посвящённый М.И. Будберг.

(обратно)

57

По ходу повести очень скоро станет ясно, что я — всего лишь очередная «жертва» поразительного умения этой «мудрой, саркастической, трагической женщины» завораживать мужчин силой своего ума — искусства, которым она, судя по всему, была наделена сполна.

(обратно)

58

In famous Soviet spy.

(обратно)

59

Барон Виктор Ротшильд и его будущая вторая супруга Тесс, как и Энтони Блант, всю войну прослужили на высоких должностях в британской контрразведке (MI5 (МИ5), или как её часто и более официально называют в литературе Security Service). Леди Тереза («Тесс») Ротшильд, в девичестве Мэйор, Доводилась племянницей основательнице Фабианского социалистического движения Беатрисе Вебб и знаменитому разведчику времён Первой мировой войны Ричарду Майнерцхагену; Майнерцхагены — владельцы банковского дома, в конце XIX века считавшегося вторым по богатству после дома Ротшильдов.

(обратно)

60

В 1934 г. в Лондоне вышла на английском языке Hitler Over Europe? а в 1936 г. Hitler Over Russia. Обе книги были тут же переведены в СССР на русский язык (в 1935 и 1937 гг. соответственно), как книги английского автора.

(обратно)

61

Ernst Henri.

(обратно)

62

Lady Mary Annabel Nassau (‘Amabel’) Williams-Ellis, 1894–1984. Её отец — журналист и почти 40 лет бессменный издатель правой консервативной газеты The Spectator Джон Страчи (John St Loe Strachey; 1860–1927). Её брат, тоже Джон Страчи (Evelyn John St Loe Strachey; 1901–1963), выпускник Итона и Оксфорда (как и их отец), в 1930-х гг самый популярный и авторитетный автор книг классического коммунистического толка в Великобритании.

(обратно)

63

Political Warfare Executive, PWE — Управление политической разведки и пропаганды.

(обратно)

64

Нина Николаевна Берберова (1901–1993). Поэтесса и публицист, автор нескольких популярных в кругах русской эмиграции книг. Уехав из России в 1922 г, два года жила со своим тогдашним мужем Владиславом Ходасевичем в Италии у А. Горького, где и имела возможность наблюдать Марию Будберг вблизи.

(обратно)

65

Moura; The Dangerous Life of the Baroness Budberg. By Nina Berberova. Translation by Marian Schwartz and Richard D.Sylvester. The New York Review of Books Classics. 2005.

(обратно)

66

В 2015 г. вышла, наконец, Мурина биография, написанная английскими авторами. Но её качество по английским меркам биографической литературы — никакое, поскольку книга большей частью написана на грани художественного вымысла (fiction).

(обратно)

67

Olof Aschberg (1877–1960), совладелец и руководитель Ниа-банка (Nya Banken), в революционные годы активно сотрудничавшего с российскими большевиками, позднее — с Рабпомом (Internationale Arbeiterhilte, IAH — Международная рабочая помощь, Рабпом) и другими пропагандистскими структурами Коминтерна под руководством Вилли Мюнценберга.

(обратно)

68

М. Т. Елизаров — муж старшей сестры Ленина Анны Ильиничны, был директором-распорядителем крупнейшего российского пароходного общества «По Волге».

(обратно)

69

Никитич — одна из партийных кличек Л.Б. Красина.

(обратно)

70

Тогда же Менжинский предложил Соломону, имевшему богатый опыт работы в крупном банке, возглавить создаваемый Государственный банк. Соломон отказался.

(обратно)

71

О "г. Ротштейне" более подробный рассказ ещё будет, по другому поводу. Пока же стоит отметить, что "в прошлом видным работником коммунистической партии в Лондоне" Ротштейн был всего за несколько месяцев до описываемых событий поскольку КП в Лондоне создали именно тогда, буквально накануне приезда Уэллса в Москву, и именно «г. Ротштейн» с товарищами.

(обратно)

72

Точно так же парадоксально славились своими «прогрессивными», «социалистическими» взглядами и упоминавшиеся выше близкие друзья Энтони Бланта: барон Виктор Ротшильд и его вторая супруга, племянница Беатрисы Вэбб Тереза «Тесс» Ротшильд. Зато в свете сказанного уже не такими парадоксальными представляются доверительные дружеские отношения, долгие годы связывавшие «социалиста» Уэллса и махрового «антикоммуниста» Черчилля.

(обратно)

73

Weekly Dispatch (в 1928 г. переименован в Sunday Dispatch) — в описываемое время крупнейший в Великобритании еженедельник для воскресного чтения.

(обратно)

74

Здесь присутствует некоторое преувеличение ради красного слонца: М. Литвинов — как и Ф. Ротштейн, кстати — в тот период имел британское подданство. В 1908 г Литвинова арестовали в Париже: он тайно готовился обменять одновременно в нескольких французских банках меченые пятисотрублёвые купюры, захваченные во время знаменитого «экса» в Тбилиси. Тут же по всей Европе началась дружная и шумная кампания в прессе в защиту угнетаемого борца за свободу. В результате французы Литвинова не посадили в тюрьму надолго, а просто экстрадировали; причём почему-то не в Россию, а в Англию. В Англии же он вскоре и почему-то без проблем получил британское подданство.

(обратно)

75

Мемуары — от франц. memoires; первое и основное значение этого слова: воспоминания.

(обратно)

76

Неприязнь в отношениях между Мурой и Берберовой хорошо известна. Да и потом Мура во всём была противоположностью Берберовой: имела дворянское происхождение, бывала принята при всех европейских имперских дворах, принадлежала к старшему пореволюционному поколению и сумела, невзирая ни на какие революции и войны, родить, уберечь и достойно вырастить двоих детей; так что вряд ли эти две очень разные женщины вообще могли испытывать какие-то симпатии друг к другу.

(обратно)

77

Menage & trois — франц. Семья, в которой один супруг с согласия другого имеет ещё одного партнёра, который нередко даже сожительствует с семьёй.

(обратно)

78

Memoirs Of A British Agent

(обратно)

79

Первое серьёзное письменное указание — а не светская сплетня — согласно которому Мура стала любовницей Петерса, фигурирует в кратком докладе о Муре, написанном сотрудником СИС (МИ6) Эрнестом Бойлом (Ernest Boyle). Запись об этом в Мурином деле в МИ5 датирована 11 июля 1940 г. Источник предложенной им информации Эрнест Бойл не указал. С Петерсом в особо доверительных отношениях он никогда не состоял.

(обратно)

80

Кау Francis (1905–1968). В период с 1930 по 1936 г., как и Джулия Робертс, самая высокооплачиваемая актриса в Голливуде. Её рост (как и у Джулии Робертс — 5′ 9″ или 175 см) был для женщины в 1930-е гг. гораздо более впечатляющим, чем сегодня.

(обратно)

81

Libel — англ., любые голословные, не сопровождённые доказательствами публичные заявления — письменные и устные — порочащие честь и достоинство человека.

(обратно)

82

Janeda — по немецки Jendel — деревня рядом с имением этой не знатной ветви рода Бенкендорфов (муж Муры графом не был). Расстояние от Йянеды до Петрограда/Ленинграда всего километров 200; до ближайшей станции на железной дороге Таллинн-Санкт-Петербург — и вовсе рукой подать.

(обратно)

83

The Red Heart Of Russia by Bessie Beatty.

(обратно)

84

Albert Rhys Williams — видный деятель социалистического движения США, сразу после октябрьского переворота 1917 года некоторое время был штатным сотрудником в пропагандистской службе У Радека и Троцкого.

(обратно)

85

The Diaries Of Sir Robert Bruce Lockhart. 1915–1938.

(обратно)

86

G.D.H. Cole (1889-1959). В своих ранних работах развивал теорию гильдейского социализма (guild socialism) как вариант синдикализма, в котором государству отводилась роль менее значимая, чем в других социалистических доктринах.

(обратно)

87

Alfred Duff Cooper (1890–1954). В 1928–1929 и 1931–1934 гг. Секретарь по финансовым вопросам при Военном министерстве (Financial Secretary to the War Office); в 1934–1935 гг. Секретарь по финансовым вопросам при Министерстве финансов (Financial Secretary to the Treasury); в 1935–1937 гг. Секретарь Военного министерства (War Secretary); в 1937–1938 гг. Первый лорд Адмиралтейства; в 1940–1941 гг Министр информации (Minister of Information), вместе с Брюсом Локкартом создавал межведомственное Управление политической разведки и пропаганды; в 1943 1944 гг. отвечал за связь между британским правительством и «Свободной Францией» (в этом качестве активно и постоянно сотрудничал с Мурой, которая работала и во французской редакции иновещания Би-Би-Си, и в редакции издававшегося в Лондоне главного печатного органа «Свободной Франции», о чём ещё будет подробный рассказ).

(обратно)

88

В английской традиции 24-й граф Кроуфордский — это аристократ, получивший графский титул по наследству в 24-м поколении. Отсюда правило для общего представления: чем больше цифра Перед титулом — тем древнее род; 24-й граф Кроуфорд — это дворянин с почти что семисотлетней родословной.

(обратно)

89

January 21, 1922. Edwin Montagu ’’said that, as a result of our dinner with Winston last year, whenever Curzon says that he has the support of the Foreign Office Winston replies that he knows all about that and that the support is only that of a few young Bolshevists.» (Даффу Куперу в 1921 г. был 31 год. Оливеру Стэнли — 25 лет., и оба они служили в Форин офисе, занимали в нём важные посты.) The Duff Cooper Diaries. Edited and Introduced by John Julius Norwich. Weidenfeld & Nicolson. London. 2005.

(обратно)

90

Мура дружила с Локкартом и с Даффом Купером, а во время войны сотрудничала с обеими их спецслужбами. Вполне возможно, что она и с Оливером Стэнли была знакома или даже дружна, и что с его LCS Мура тоже сотрудничала; но мне лично в процессе поиска материалов о ней и о её окружении никаких даже косвенных свидетельств того не попадалось.

(обратно)

91

Если кому-нибудь когда-нибудь доведётся переводить этот текст на английский язык, то пусть примет во внимание мнение автора: в контексте моей книги самый точный перевод этого словосочетания — British agents.

(обратно)

92

Dimitri Collingridge.

(обратно)

93

Му Secret Agent Auntie.

(обратно)

94

Это, скорее всего, полковник в отставке И.Н. Прелин, на рубеже 1990-х гг. руководивший пресс-службой КГБ. О его помощи при написании биографии Наума (Леонида) Эйтингона с большой иронией рассказала другая англичанка — Mary-Kay Wilmers (её мать в девичестве — Эйтингон). И.Прелин выступил в роли консультанта во многих снятых в ту пору в России документальных фильмах, посвящённых советским спецслужбам.

(обратно)

95

Цитирую по тексту из статьи в The Sunday Times, так что по идее грешу обратным переводом.

(обратно)

96

В этой связи интересна вот такая произнесённая уже в Москве реплика Гая Бёрджесса — человека, который сам служил посредником для аналогичных конфиденциальных связей у Чемберлена — и с которым Мура, кстати, была очень дружна: «Информацией делятся все… Черчилль в свою бытность в оппозиции тоже передавал конфиденциальную информацию о намерениях правительства тогдашнему послу России Майскому.»

(обратно)

97

На момент выхода «Железной женщины» в свет — в 1980 г — Н.Н. Берберова прожила в США уже ровно тридцать лет. Поэтому трудно предположить, что она могла быть ещё не до конца знакома с базовыми нормами цивилизованного правового государства.

(обратно)

98

Нина Берберова была в Париже, когда Керенский там же вёл какие-то переговоры с нацистским руководством; затем по собственному желанию осталась в оккупированной немцами Франции. Мура, наоборот, с первого до последнего военного дня верой и правдой служила делу союзников (Объединённых наций).

(обратно)

99

В ноябре 1974 г. С.Н. Андрониковой (Гальперн) было 86 лет.

(обратно)

100

А. Я. Гальперн — муж Саломе Андрониковой.

(обратно)

101

А.Я. Гальперн был достаточно уникальным челонеком, поскольку принадлежал к одной из редчайших в России еврейских семей, удостоившихся дворянского звания. Как и его отец до него, служил, среди прочего, юрисконсультом британского посольства в России.

(обратно)

102

Предполагать подобное можно смело, и дальше я ещё расскажу подробнее, почему. Пока же только у кажу на выразительную аналогию: В.И. Старцев, опубликовавший в 1990 г. в России беседы А.Я. Гальперна, Н.С. Чхеидзе и Е.П. Гегечкори с Б.И. Николаевским, отметил, никак не комментируя, такую деталь: «Из 127 масонов, упомянутых в списке, составленном на основе публикуемых документов, в ’Биографическом словаре’ из книги Н.Н. Берберовой («Люди и ложи». — А.Б.) назван только 61.»

(обратно)

103

Скажем, хорошо известный французский журналист и политолог Рэймон Арон всю войну проработал бок о бок с Мурой в Лондоне в редакции «Свободной Франции». Умер в Париже в 1983 г.

(обратно)

104

В тексте «Железной женщины» есть несколько закавыченных цитат из «Дневников» Брюса Локкарта; есть также ещё несколько более пространных отрывков из них, тоже дословных, но в раскавыченном виде и без ссылки на автора.

(обратно)

105

Рекс Липер (Sir Reginald «Rex» Leeper. 1888–1968). Лично участвовал в вызволении Брюса Локкарта — и Муры — из их кремлёвского заточения после покушения на Ленина. Выпускник New College, Oxford. Поступил на службу во время Первой мировой войны, в Разведывательное бюро Министерства информации (Intelligence Bureau of the Department of Information). Пользовался покровительством лично лорда Милнера и поэтому несомненно входил во внутренний крут Группы Милнера и затем Кливденского круга. (После ухода в отставку в 1948 г. Липер сразу вошёл в Совет директоров корпорации De Beers — самого старого и самого крупного актива в инвестиционном портфеле, которым по завещанию Сесила Родса совместно с домом Ротшильдов управлял с 1904 г. и до своей смерти в 1925 г. лорд Милнер.) В 1929 г. Липер поступил в Управление новостей (News Department) Форин Оффиса, затем в 1938 г. после его реструктуризации возглавил Управление политической разведки министерства иностранных дел (Political Intelligence Department). В 1934 г. по его инициативе был создан существующий до сих пор официальный орган государственной британской пропаганды — Британский Совет (British Council), почетным вице-президентом которого Реджинальд «Рекс» Липер являлся до самой смерти в 1968 г. Во время Второй мировой войны вместе с Даффом Купером и Брюсом Локкартом участвовал в создании дезинформационного аппарата верховного командования — Управления политической разведки и пропаганды (УПРП), в котором всю войну под их началом проработали Мура, Исайя Берлин, Александр Гальперн. Липер же участвовал и в создании чуть ранее параллельной диверсионной (партизанской) спецслужбы — Управления спецопераций, УСО (Special Operations Executive, SOE; УПРП сформировали способом «отпочкования» от УСО). В УСО у Рекса Липера начинали работу в британских спецслужбах Гай Бёрджесс и Ким Филби.

(обратно)

106

Чтобы читатель лучше смог себе представить, какой разгул фантазии и как легко мог превратиться в глазах прогрессивной общественности демократических стран в «сущую правду», процитирую в слегка сокращённом виде рассказ о вот таком эпизоде: 31 августа 1918 г. сотрудники ЧК пришли с обыском в здание бывшего британского посольства в Петрограде. В какой-то момент вооружённый револьвером офицер СИС капитан Кроуми попытался оказать им сопротивление. Кто первым открыл огонь — неизвестно. Известно, что первым был убит наповал чекист (ещё один был тут же ранен в живот), и только после этого был застрелен с площадки второго этажа пытавшийся сбежать по парадной лестнице к выходу на улицу капитан Кроуми. Однако в британской прессе о его гибели сообщили, как об убийстве. Писали, что его труп искалечили и не дали его похоронить, что он был застрелен в спину за его рабочим столом, что его убили, когда он пытался прикрыть собой женщин и детей от нападавших. Все эти подробности настолько укоренились в общественном сознании, что из-за них даже случился спор на весьма повышенных тонах в Парламенте между Тедди Лессингом, который был очевидцем события и утверждал, что никакого убийства не было, с одной стороны, и капитаном второго ранга (коммандером) Оливером Локером-Лэмпсоном и ещё несколькими депутатами, с другой.

(обратно)

107

Сегодня это — The Guardian, ведущая газета британского «левого» мэйнстрима. А мистер Скотт — это тот старейший газетный барон, член британской правящей элиты, который сказал знаменитую фразу: «С правдой, как и вообще со всем остальным, нужно обращаться экономно.»

(обратно)

108

Maurice Baring (1874–1945). В некоторых русских текстах его фамилию пишут иначе: Баринг. Берберова использует свой, «онемеченный» вариант: Беринг.

(обратно)

109

Учился, кстати, Морис в Итоне и в Тринити Колледже в Кембридже, где состоял в факультетском обществе «Апостолы» — вместе с Кимом Филби, Виктором Ротшильдом, Энтони Блантом, Гаем Бёрджессом и другими студентами, преподавателями и old boys (выпускниками прошлых лет, к коим он принадлежал) где их всех якобы и вербовали в "коммунисты".

(обратно)

110

Английские авторы пишут, что Морис Бэринг предпочитал мужчин.

(обратно)

111

С Красиным Мура могла познакомиться ещё в Берлине перед войной. Могла она с ним познакомиться и в Петрограде военных времён. Среди их общих знакомых вполне мог числиться, например, Морис Бэринг.

(обратно)

112

В деле, которое вела на Муру Будберг контрразведка (МИ5) есть запись, сделанная 31 марта 1947 по результатам собеседования, которое Мура прошла в Особом отделе Лондонской полиции в связи с получением британского подданства. В этой записи со слов самой Муры указано, что она в те годы в Эстонии работала на «голландского торговца золотом и бриллиантами».

(обратно)

113

Когда Фёдор Ротштейн по прибытии в Москву стал вместе со своим другом Максимом Литвиновым членом коллегии НКИДа, его сын Эндрю Ротштейн остался в Лондоне служить в «Аркосе» у Георгия Соломона, то есть именно под крылом у Леонида Красина.

(обратно)

114

Вошедший в историю и ставший хрестоматийным якобы «сталинский» «экс» в Тифлисе принёс около 250 000 рублей (включая меченые пятисотрублёвые купюры) и считается с тех пор эпохальным событием в финансовой истории большевиков. Тем временем, без лишнего исторического шума эсеры-максималисты, получив оружие от руководимой Красиным БТГ, в марте 1906 г. ограбили Московский банк взаимного торгового кредита, захватив 875 000 рублей, а в октябре того же года, опять вооруженные Красинской БТГ, взяли уже в Петербургском банке взаимного кредита более чем 1 000 000 рублей. Только комиссионные Красина и только за этот «экс» скорее всего превысили всю сумму, вырученную в тифлисском «деле».

(обратно)

115

Самая крупная из организованных Пилсудским при помощи Красинской БТГ «экспроприаций» — ограбление почтового поезда Варшава — Петербург на перегоне в районе Вильно в сентябре 1908 г. Взяли тогда примерно столько же, сколько в Тифлисе — 200 000 рублей. Лихости, пальбы, взрывов и жертв тоже было примерно одинаково. А вот участники налёта были даже более знатные, чем в Тифлисе: среди двух десятков нападавших фигурировали один будущий президент, одна будущая первая леди и три будущих премьер-министра страны. (Для сравнения в Тифлисе: так и не установленное окончательно и в любом случае только косвенное участие одного будущего «президента».) Тем не менее не уверен, что кто-нибудь сегодня за пределами Польши — да и внутри самой Польши тоже — знает, какое историческое событие связано с топонимом «Безданы».

(обратно)

116

Jacob Schiff; банк Kuhn, Loeb & Со.

(обратно)

117

Красин имел параллельно ещё вторую семью, и вторая «жена» и её дочь тоже носили его фамилию, о чём «Любан» — основная жена — была вполне осведомлена. Удивляться тут особенно нечему: стоит начать заниматься биографиями знаменитых людей, живших и правивших в первой половине прошлого века, и сразу рушатся все, какие у кого могли иметься, иллюзии об их воззрениях на семью, супружескую верность, допустимое в обществе и правила приличия.

(обратно)

118

Текст в цитате переведён с английского; автора перевода издатели не указали.

(обратно)

119

Karl Hjalmar Brantmg (1860–1925). Первый в истории Швеции премьер-министр из социал демократов. Был премьером в 1920, затем в 1921–1923 и, наконец, в 1924–1925 гг. В своих публичных выступлениях Брантинг о большевиках отзывался отрицательно. Но Соломону, когда тот готовился «уходить», шведскую визу организовал без промедлений.

(обратно)

120

Предложенный Улофом Ашбергом банк был создан, но несколько позднее, когда Соломон ужеря ботал в Лондоне в «Аркосе».

(обратно)

121

Sir Alexander Korda (1893–1956); его венгерские имя и фамилия: Sándor László Kellner. Кинорежиссёр и продюсер. Считается одним из создателей независимого от США, национального британского кинематографа. В Великобритании поселился в 1932 г., подданство получил в 1936 г.

(обратно)

122

Управление политической разведки и пропаганды, УПРП (Political Warfare Executive, P.W.E.). По своему статусу УПРП являлось межведомственным агентством, а его высшим руководящим органом служил комитет в составе трёх министров: иностранных дел, информации и т. н. «экономической войны» (это ведомство отвечало за организацию и ведение саботажа, диверсий и партизанских действий). Административным руководителем УПРП являлся его Генеральный директор, подчинённый непосредственно триумвирату перечисленных министров. Всю войну этот пост занимал Брюс Локкарт. Рекс Липер заменял в верховном триумвирате министра информации (когда тот отсутствовал) и отвечал за текущее сотрудничество своего министерства с УПРП; в 1939–1941 гг. министром информации и непосредственным начальником Рекса Дилера являлся Мурин «связник» Дафф Купер. Все европейские редакции (французская, немецкая и т.д.) иновещания Би-Би-Си на время войны были соподчинены Министерству информации и УПРП.

(обратно)

123

Моментально вошедшее в историю знаменитое прозвище Uncle Joe стилистически соответствовало чему-то доброму и незлобивому, вроде «Дедушки Вани».

(обратно)

124

По этой причине до сих пор остаётся неясным, написал Уэллс, например, «Россию во мгле» сам по собственной инициативе или же всё-таки выполнил очередной секретный пропагандистский заказ.

(обратно)

125

Уже после войны Ноэл Коуард имея виллу на Ямайке по соседству с виллой Goldeneye Яна Флеминга; когда Флеминг женился, был у него свидетелем; когда у молодожёнов родился сын, стал его крёстным отцом.

(обратно)

126

David Niven. По рождению, и будучи вдобавок выпускником военной академии Sandhurst, он к имперской элите принадлежал. Войну закончил в чине майора. А в разведке служил его старший брат, Макс (Max Niven; служил в "А" Force на Мальте).

(обратно)

127

Michael Munn; автор биографий Фрэнка Синатры, Джона Уэйна, Грегори Пека.

(обратно)

128

John Buchan, 1st Baron Tweedsmuir (1875–1940). Автор многочисленных популярных приключенческих романов. Во время Первой мировой войны, как и Герберт Уэллс, сначала сотрудничал с Бюро военной пропаганды, а потом служил начальником разведывательного управления в Министерстве информации под началом барона Бивербрука. С 1935 по 1940 г. — генерал-губернатор Канады.

(обратно)

129

Rowe and Pitman.

(обратно)

130

Wilfred Albert "Biffy" Dunderdale (1899–1990). Его отец, Richard Albert Dunderdale, во время Первой мировой войны официально представлял интересы военно-промышленного комплекса "Виккерс" в Одессе.

(обратно)

131

British Security Coordination организация, которая сначала тайно, а после вступления США войну уже вполне официально играла роль координирующего центра британских спецслужб в Западном полушарии в период 1939-1945 гг.

(обратно)

132

Так называемый «Лагерь X» (Camp X). Участок располагался возле небольшого (в 1930-х гг.) городка Oshawa, в сотне километров на восток от Торонто. По части подготовки и работы с диверсантами и саботажниками Вильям Стефенсон и его команда выполняли в британских спецслужбах точно ту же функцию, что в Москве была возложена тогда на СГОН под управлением Павла Судоплатова и Наума (Леонида) Эйтингона.

(обратно)

133

The Quiet Canadian. By H.Montgomery Hyde. London: Hamish Hamilton, 1962.

(обратно)

134

The Venlo Incident. By Captain S. Payne Best. Hutchinson. 1950.

(обратно)

135

Colonel Z. The Life and Times of a Master of Spies. By Anthony Read and David Fisher. Hodder and Stoughton. 1984.

(обратно)

136

Right from their formation in 1909, Britain’s secret services have been thick with homosexual officers. At the peak of the Cold War we had been so penetrated by gay agents working for the Comintern that the privately referred to their spy ring as «the Homintern». Здесь, судя по общему чуть ироничному тону статьи, Найтли специально несколько вольно обошёлся с хронологией: во времена Холодной войны (1947–1985) Коминтерн уже больше не существовал (ликвидирован в 1943 г.).

(обратно)

137

Именно этот вариант использовал неуказанный издателями переводчик книги Олега Гордиевского и Кристофера Эндрю «КГБ. История внешнеполитических операции от Ленина до Горбачева». Но там термин фигурирует в специальной главе, целиком посвящённой одним только хитросплетениям гомосексуализма с советским шпионажем в Кембридже.

(обратно)

138

Oxbridge — распространённое обозначение одновременно двух английских университетов, Оксфорда и Кэмбриджа, чаще всего когда речь о них ведётся именно как о едином, главном центре воспитания и обучения подрастающих поколений британской властной элиты, т. н. «английского истэблишмента».

(обратно)

139

Переводчика своих цитат из текста Брюса Локкарта Нина Берберова не указала.

(обратно)

140

Официальное название корпуса, в штате которого числился Ян Флеминг — Royal Naval Volunteer Reserve (RNVR); создан в 1903 г. Мура могла числиться в аналогичном «дамском» корпусе — First Aid Nursing Yeomanry (FANY). Поскольку международные конвенции тогда ещё запрещали участие женщин в боевых подразделениях и действиях, в FANY формально числились, например, многие женщины-агенты партизанско-диверсионного УСО (Special Operations Executive, SOE).

(обратно)

141

Marie-France Garaud и Pierre Juillet. Их называли «серыми кардиналами» (eminences grises) сначала премьер-министра, потом президента Жоржа Помпиду, а также наставниками молодого Жака Ширака, Мари-Франс Гаро вместе с генералом Пьером Галлуа учредила в 1982 г. Международный институт геополитики, издающий с тех пор журнал «Геополитика». (Institut International de Geopolitique, журнал Geopolitique выходит четыре раза в год, Мари-Франс Гаро — его бессменный главный редактор.)

(обратно)

142

Louis Dolivet; 1908-?; родился в Трасильвании, настоящее имя Людвиг Брешер.

(обратно)

143

См. 'Mrs Salome Halpem', The Times, 17 May 1982, p. 12.

(обратно)

144

Volksbuch — дословно с немецкого переводится, как «народная книга». В средневековой Германии так называли сборники народных легенд и сказаний, предназначенные для широкой аудитории. В исполнении Коминтерна в 1930 г. это был сборник текстов знаменитых социалистических и коммунистических авторов, прошлых и современных.

(обратно)

145

Otto Katz — тот самый, которого в 1939 г. завербовал Ноэл Коуард. Известен также, как Андрэ Симон (Andre Simone — один из его многочисленных псевдонимов). Выдающийся агент Коминтерна (годы жизни 1895–1952). Некоторые эпизоды его богатой на международные приключения жизни легли в основу сценариев двух очень популярных в своё время фильмов: Casablanca («Касабланка»), где Кац послужил прообразом Виктора Лазло — Victor Laszlo (три Оскара в 1943 г.: за лучший фильм, лучшую режиссуру и лучший сценарий), и Watch on the Rhine («Дозор на Рейне»), где Кац стал прообразом Курта Мюллера — Kurt Muller (сыгравший эту роль Пол Лукас получил за неё Оскара, и тоже в 1943 г., так что раскрутка шла всерьёз и в мировом масштабе). После Второй мировой войны Кац вернулся в Чехословакию на должность редактора международного отдела газеты «Руде право». Стал одним из четырнадцати обвиняемых в «деле Сланского»; был осуждён, казнён в Праге 3 декабря 1952 г.

(обратно)

146

The Institute for Social Research или I.S.R.; также известен под названием Франкфуртская школа — Frankfurt School. Учреждён в 1923 г. при университете во Франкфурте-на-Майне; в 1933 г. переведён в Женеву и в 1934 г. восстановлен при Колумбийском университете в Нью-Йорке.

(обратно)

147

С точки зрения чисто лингвистической, с того момента, как О. Гордиевский тайно перешёл на службу британской разведки, он на языке всех не британцев автоматически перестал быть «советским разведчиком» и стал «английским шпионом».

(обратно)

148

Дословный перевод английского выражения infamous Soviet spies. Настойчивость и повсеместность, с которой это выражение используется в современной англоязычной прозе применительно к кембриджской пятёрке, уму непостижимы.

(обратно)

149

Следует также знать, что в Кембридже их современники, однокурсники и друзья преспокойно использовали выражение: «…группа молодых людей, которую стали называть ‘Кембриджский Коминтерн' (Cambridge Comintern)…» — это свидетельство человека (Роберта Сесила), который не просто Учился в Кембридже одновременно со «шпионами», но и служил с Дональдом Маклином в британском посольстве в США, потом был его заместителем в центральном аппарате Форин Офиса вплоть до его бегства в Москву, а после бегства был назначен на его место.

(обратно)

150

Типичный заголовок из нынешней британской прессы: «Баронесса предупреждала МИ5 насчёт Бланта».

(обратно)

151

Говоря об «измышлениях» «в мозгу слабоумного кретина», Берберова имела в виду теорию, по которой революция 1917 года в России явилась победой «жидо-масонского заговора».

(обратно)

152

Деталь, упомянутая одним из летописателей Коминтерна: «Коминтерн был создан теми, кого он (Сталин. — А.Б.) затем объявил своими злейшими врагами… Объяснение этой ситуации уходит своими корнями в октябрьский переворот. В 1920 г. в связи с его третьей годовщиной был создан фотомонтаж под названием ’Творцы Октябрьской революции’. На нем изображено около семидесяти лиц, но Сталина среди них нет…»

(обратно)

153

Сталин с самого начала выступал против идеи перманентной мировой революции. Лев Безыменский сам же и в той же главе приводит выразительный пример — записку, адресованную в те дни Зиновьеву, в которой Сталин на удивление точно предсказал печальный ход октябрьских событий 1923 г, «…Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, они провалятся с треском. Это "в лучшем" случае. А в худшем случае — их разобьют вдребезги и отбросят назад. Дело не в том, что Брандлер хочет ’учить массы’, — дело в том, что буржуазия плюс правые с.-д. наверняка превратили бы учебу-демонстрацию в генеральный бой (они имеют пока что все шансы для этого) и разгромили бы их… По-моему, немцев надо удерживать, а не поощрять. Всего хорошего. И. Сталин».

(обратно)

154

Отдел международных связей ИККИ, или ОМС, хронологически создан на полгода раньше, чем служба внешней разведки (ИНО) в системе НКВД, и почти на год раньше, чем Разведупр, позднее переименованный в IV управление штаба РККА. «Чистые» агенты ОМС — то есть не работавшие помимо ОМС ни на ИНО, ни на РУ — и являлись в строгом смысле агентами Коминтерна и больше никем.

(обратно)

155

Тогда же гимн СССР поменяли с песни «Интернационал» бывшей ранее официальным гимном II Социалистического интернационала — на «Союз нерушимый республик свободных».

(обратно)

156

Именно в 1937–1938 гг. начали резко менять свою ориентацию и завязывать напрямую отношения с западными спецслужбами десятки ведущих коминтерновеких пропагандистов-интернационалистов: Вилли Мюнценберг, Oттo Кац, Артур Кестлер, Роберт Конквест и многие, многие другие; из более мелких сошек — такие, как, например, Станислас Шиманчик и Марта Лекутр.

(обратно)

157

То самое здание, в котором трудились бок о бок Брюс Локкарт и Александр Корда.

(обратно)

158

British Security Coordination (BSC). После вступления США в войну в декабре 1941 г. это бюро стало официальным уполномоченным представителем британских спецслужб — СИС (MI6), Сикрет Сервис (MI5), а также Управления особых операций (SOE) — при правительстве США.

(обратно)

159

William Stephenson (1897-1989). Являлся одним из особо доверенных связных между Черчиллем и ближайшим окружением Рузвельта; в частности через Стефенсона Черчилль передавал Рузвельту информацию Ultra.

(обратно)

160

«I have in my possession a secret map, made in Germany by Hitler’s government — by the planners of the new world order. It is a map of South America and a part of Central America as Hitler proposes to reorganize it… That map, my friends, makes clear the Nazi design not only against South America but against the United States as well.»

(обратно)

161

This cozy arrangement enabled Dahl to become a back-channel conduit of information.

(обратно)

162

Buffer.

(обратно)

163

…discreet indiscreet conversations…

(обратно)

164

Конгресс США в строгом соответствие с буквой закона о Ленд-лизе прекратил все поставки по нему сразу после официального прекращения военных действий (капитуляции Германии и Японии). Рассчитываться по набежавшим к тому моменту колоссальным долгам Великобритания закончила уже в нынешнем XXI веке, всего несколько лет назад, да и то только потому, что львиную долю этого долга США в разгар Холодной войны вынуждены были британцам простить и списать.

(обратно)

165

Когда Бёрджесс и Маклин в 1951 г. бежали в СССР, в США все «посвящённые», почти не скрываясь, всячески выражали своё недовольство по поводу того, что в течение всего того времени, что они (Берджесс и Маклин. — А..Б.) находились на государственной службе, их, судя по всему, прикрывали люди, занимавшие ещё более ответственные посты, а некоторые из них предположительно занимают их до сих пор… особенно в Форин Офисе.»

(обратно)

166

Документальная повесть «Красная симфония» состоит из дневниковых записей некого доктора Ландовского. Она включает в себя, среди прочего, рассказ о допросе Христиана Раковского это последняя, но гораздо более длинная, чем все остальные, глава повести под названием «Рентгенография революции». Весь дальнейший разговор будет в первую очередь именно об этой главе, а не обо всей повести.

(обратно)

167

Здесь и дальше для простоты будут использованы эти «конспирологические» эпитеты. Но понимаются под ними, естественно, не какие-то мифические заговорщики планетарного масштаба, а реальные живые — но просто не названные по имени— деятели, принадлежащие к властным элитам в мировых державах и принимающие активное участие в международной политической жизни.

(обратно)

168

Следует также предположить, что Габриель, получается, не владел немецким, который, по свидетельствам многочисленных биографов и историков, в Восточной Европе в период до Второй мировой войны практически в обязательном порядке с детства осваивали дети во всех еврейских семьях с хотя бы мало-мальским достатком; возможно, именно поэтому немецкий и был рабочим языком в Коминтерне, и Раковский им владел.

(обратно)

169

Следует учитывать и то, что чисто психологически любой текст, произносимый с акцентов заметно теряет в убедительности; чем сильнее акцент, тем меньше к словам — подсознательно — доверия. Соответственно велика вероятность, что текст, специально воспроизводящий сильный иностранный акцент, написан с учётом данного правила.

(обратно)

170

Fourth Reich of the Rich. By Des Griffin. Emissary Publications. 1976.

(обратно)

171

Именно ранней весной 1950 г. советский рубль получил независимое золотое обеспечение — в то время, когда все остальные западные валюты оставались жёстко привязаными к доллару США. См.: Постановление СМ СССР «О переводе рубля на золотую базу и о повышении курса рубля в отношении иностранных валют», ИЗВЕСТИЯ СОВЕТОВ ДЕПУТАТОВ ТРУДЯЩИХСЯ СССР от 1 марта 1950 г., № 51 (10200)

(обратно)

172

Артур Шопенгауэр о своём произведении «Мир как воля и представление» сказал: чтобы по-настоящему понять эту книгу, нужно прочесть её два раза, поскольку любая и каждая страница в ней могут быть правильно и до конца поняты, только при знании и понимании контекста всей книги в целом. Если с таким подходом перечитать «Красную симфонию», поражает, как безупречно, от начала до конца её текст поддаётся и тому, и другому толкованию.

(обратно)

173

There is yet another strange matter, which cannot be falsified. On the 2nd March at dawn there was received a radio message from some very powerful station: ‘Amnesty or the Nazi danger will increase’… the radiogramme was encyphered in the cypher of our own embassy in London.

(обратно)

174

Во Временных правилах работы читального зала РГАСПИ особо подчеркивалось, что документы предоставляются без ограничений гражданам России, СНГ, зарубежным исследователям.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

От автора

Вступление Заблуждения в переводе

Книга 1 МАКИАВЕЛЛИЗМ В ОРВЕЛЛИАНСКОМ МИРЕ

  Такие (не)простые стереотипы

  Ответственность, от которой не избавляет незнание

  Люцифер в Аду

  Логия этимона: «Он упал, засмеялся и умер»

  Тот неловкий момент, когда ты вдруг узнаёшь, что ты не русский

  Свет в конце тупика

  Таковых историй печатать не до́лжно

  Первая мировая война за царя

  «Последний человек в Европе»

  «Некоторым очень богатым людям это очень не понравится»

  Конспирология как переводческое ремесло

  «…он явил нам образец выдающейся личности»

  Просто чтобы не предать Джулию

  Mon credo

Книга 2 В ЗУБЬЯХ КАПКАНА: БЕЗ ПРАВА НА БИОГРАФИЮ

  Произвольный Post-mortem

  Непродуманные случайности

  Мемуары или Воспоминания о мусоре

  «А сколько, интересно, большевиков вы знаете?…»

  Неожиданные встречи на высшем уровне

  Архивная справка

  Закон Палыча в действии

  Скажи мне, кто твой друг

  Искушенный во плоти

  «А, И, Б сидели на трубе…»

  Интернационал

  Примечание переводчика

  «Вы стойте там, я буду вас любить на расстоянии»

  «Я вас ненавижу. Ненавижу!»

  Коминтерн

  The Homintern или В плаще, но без кинжала

  Настоящее Поле чудес

  «…значит — это кому-нибудь нужно?»

Эпилог

Библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg