«Петр Великий как законодатель. Исследование законодательного процесса в России в эпоху реформ первой четверти XVIII века»

Петр Великий как законодатель. Исследование законодательного процесса в России в эпоху реформ первой четверти XVIII века (fb2) - Петр Великий как законодатель. Исследование законодательного процесса в России в эпоху реформ первой четверти XVIII века 3196K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Алексеевич Воскресенский

Н.А. Воскресенский Петр Великий как законодатель. Исследование законодательного процесса в России в эпоху реформ первой четверти XVIII века

Книга напечатана при содействии Германского исторического института в Москве

Текст подготовлен к изданию в рамках Программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ и при поддержке Центра источниковедения Школы исторических наук НИУ ВШЭ

Науч. ред. и вступ. статья Д.О. Серова

© И.И. Федюкин, составление, 2017

© Д.О. Серов, вступ. статья, 2017

© ООО «Новое литературное обозрение», 2017

* * *

Дмитрий Серов[1] Н. А. Воскресенский (1889–1948) – Подвижник науки истории русского права

11 июля 1944 года в печатном органе Московского городского комитета ВКП(б) и Московского городского совета депутатов трудящихся, газете «Вечерняя Москва», появилось небольшое официальное объявление. Оно трафаретно гласило, что 21 июля в восемнадцать часов в Институте права Академии наук СССР состоится публичная защита «старшим научным сотрудником Воскресенским» диссертации на соискание ученой степени кандидата юридических наук на тему «Законодательные акты Петра Великого». Желающие приглашались ознакомиться с диссертацией в библиотеке Института с десяти до двадцати часов ежедневно[2].

Кто же такой был «старший научный сотрудник Воскресенский»? Отчего в суровую годину Великой Отечественной войны он избрал столь далекую от современности диссертационную тему? Какие научные достижения и переплетение каких жизненных обстоятельств стояли за скупыми строками объявления о защите?

Упомянутым в «Вечерней Москве» диссертантом являлся Николай Алексеевич Воскресенский. И путь, который привел его к 1944 году в узкие коридоры Института права[3], был долог, извилист и достаточно неординарен.

I

Об одногодке Николая Воскресенского историке Б. А. Романове его биограф написал, что Борис Александрович принадлежал к «тому трагическому поколению научной интеллигенции, чья юность и первый… научный успех пришлись на дореволюционное время, молодость – на революции 1917 года, Гражданскую войну, “военный комммунизм”, зрелость и старость – на период массовых репрессий, проработок и гонений. В этих невыносимых условиях он постоянно пытался самореализоваться, вписаться – при внутреннем неприятии существовавшего порядка – в систему»[4].

У Н. А. Воскресенского не было никаких научных успехов до революции, лично его не затронули никакие «проработки и гонения». Ничего не известно и о «внутреннем неприятии» Николаем Алексеевичем «существовавшего порядка». Грани драматизма судьбы Николая Воскресенского оказались иными.

Согласно анкете, заполненной в июне 1944 года[5], Н. А. Воскресенский родился 30 марта 1889 года в селе Мелеховом Тульского уезда Тульской губернии, в семье священника. В 1907 году окончил Тульскую духовную семинарию и в том же году поступил на историческое отделение Нежинского историко-филологического института князя Безбородко. Отчего восемнадцатилетний Николай Воскресенский предпочел уехать из родных мест для получения высшего образования не в близлежащую Москву, а в куда более отдаленный уездный Нежин Черниговской губернии, на сегодня остается неясным. Вероятно, роль здесь сыграли какие-то родственные или дружеские связи.

К 1907 году Нежинский историко-филологический институт представлял собой небольшое учреждение высшего профессионального образования с четырехлетним циклом обучения, которое готовило педагогов-гуманитариев для средней школы. К концу 1905/1906 учебного года в нем числилось 93 студента[6]. Профессорско-преподавательский состав института насчитывал в 1907 году 18 человек[7]. Подготовку научно-педагогических кадров высшей квалификации Нежинский историко-филологический институт не осуществлял.

Окончив институт в 1911 году (с защитой дипломной работы на тему «Современные направления русской историографии»), Николай Воскресенский получил назначение учителем истории русского языка, истории и географии в город Лодзь Петроковской губернии, в «гимназию Витановского»[8]. В Лодзи Николая Алексеевича застала Первая мировая война. После занятия города немецкими войсками Воскресенский эвакуировался в Петроград, где продолжил работу учителем. Кроме того, в 1916 году он поступил вольнослушателем на юридический факультет Императорского Петроградского университета, предполагая впоследствии сдать магистерский экзамен по истории русского права.

В тот момент среди всех факультетов Императорского Петроградского университета юридический был самым крупным. В структуру факультета входило тринадцать кафедр (включая кафедру истории русского права). К июню 1916 года на этом факультете обучалось 3050 студентов – 51,1 % от общего числа студентов университета[9].

Какие именно курсы успел прослушать на юридическом факультете Петроградского университета Н. А. Воскресенский, на каких диссертационных диспутах он присутствовал, с кем из преподавателей и студентов соприкасался, установить теперь вряд ли удастся. Так, непроясненным остается вопрос, довелось ли ему тогда познакомиться со своим почти одногодком (и также сыном священника), начинающим историком права С. В. Юшковым. Впоследствии Серафим Владимирович будет признан «основоположником науки истории государства и права СССР», станет заслуженным деятелем науки Советской России, кавалером ордена Трудового Красного знамени[10]. А в 1916/1917 учебном году ассистент Императорского Петроградского университета Серафим Юшков готовил магистерскую диссертацию и вел на юридическом факультете семинарские занятия по церковному праву[11].

Между тем, как бы ни складывались студенческие занятия Н. А. Воскресенского в Петрограде, продлились они недолго. Грянувшие в 1917 году революционные события мало способствовали нормальному течению университетского обучения. На следующий год, согласно постановлению Народного комиссариата просвещения РСФСР от 23 декабря 1918 года, «ввиду совершенной устарелости учебных планов» юридические факультеты российских университетов были упразднены. Ликвидация юридического факультета Петроградского университета завершилась к июню 1919 года[12].

Что до обстоятельств частной жизни Н. А. Воскресенского, то известно, что он состоял в браке. Его супругу звали Зинаида Андреевна, по профессии она была учительницей[13]. Детей у четы Воскресенских не было[14].

В период между Гражданской и Великой Отечественной войнами Воскресенский вел неприметную жизнь рядового представителя «трудовой интеллигенции» тех лет. Учительствовал в школах Петрограда/Ленинграда, а в первой половине 1930‐х – в военно-учебных заведениях (в 1930–1933 годах – в Объединенной школе усовершенствования начальствующего состава военизированной охраны промышленности ВСНХ СССР в Стрельне, в 1934–1935-м – в Ленинградской школе танковых техников). Последним предвоенным местом работы Николая Алексеевича стала средняя школа № 216 Куйбышевского района Ленинграда.

Ни административных, ни общественных должностей не занимал, в РКП(б)/ВКП(б) не вступал[15]. Несмотря на классово чуждое для советского гражданина социальное происхождение, благополучно пережил чистки, сотрясавшие Ленинград в первой половине 1930‐х годов. Никак не пострадал и в годы Большого террора.

При очевидной поддержке руководства Объединенной школы в Стрельне Николай Воскресенский подготовил «Картотеку по пожарному законодательству, промышленному и коммунальному СССР и РСФСР», которая вышла в свет в Издательстве Ленсовета в 1932 году[16]. Это был первый печатный труд Николая Алексеевича. Составившая 311 страниц «Картотека…» представляла собой фундаментальное справочное пособие по действовавшему противопожарному законодательству (союзному и республиканскому). Построение и содержание издания свидетельствовали о том, что Николай Алексеевич обладал профессиональными навыками обработки и анализа нормативного материала. Вероятно, именно благодаря публикации «Картотеки…» сведения о Воскресенском оказались внесены в опубликованный в 1934 году справочник «Научные работники Ленинграда»[17].

Однако педагогические занятия были лишь внешней стороной жизни Воскресенского в межвоенный период. Иной стороной – субъективно несомненно главной для Николая Алексеевича – являлась научная деятельность. И заключалась эта деятельность в неустанных изысканиях о правотворческих трудах царя и императора Петра I.

II

Когда именно и в связи с чем Воскресенский утвердился в намерении углубленно заняться темой о законодательной деятельности первого российского императора – это наибольшая загадка его биографии. Столь же неясно, под чьим влиянием Николай Алексеевич вообще увлекся сюжетами по истории России первой четверти XVIII века. Преподававшие ему отечественную историю в Нежинском историко-филологическом институте М. И. Лилеев и В. И. Савва были специалистами, прежде всего, по истории России XVI–XVII веков, не имевшими работ по петровскому времени. В свою очередь, преподававшие историю русского права в Императорском Петроградском университете в 1916 году В. М. Грибовский (он читал лекции) и В. А. Григорьев (проводил семинары) занимались преимущественно Екатерининской эпохой.

Нельзя исключить, что на зарождение интереса Воскресенского к истории России первой четверти XVIII века могло повлиять его общение с таким глубоким знатоком Петровской эпохи, как В. И. Веретенников, который работал в 1916–1917 годах на историко-филологическом факультете Петроградского университета[18]. Однако, несмотря на то что сам факт соприкосновения Николая Алексеевича с Владимиром Веретенниковым не вызывает сомнений (Воскресенский присутствовал на его докторской защите[19]), никаких личных отношений между ними, судя по всему, не сложилось. Тем более что уже в 1917 году Владимир Иванович, не получив поддержки С. Ф. Платонова, оказался вынужден покинуть университет[20]. Впрочем, и мнение Николая Воскресенского о трудах Владимира Ивановича, высказанное в 1944 году, следует оценить как отчетливо критическое[21].

Что касается мотивов, побудивших Воскресенского обратиться к изучению истории законотворческого процесса в России первой четверти XVIII века, то здесь ситуация видится следующей. Как с очевидностью явствует из неопубликованных трудов Николая Алексеевича, он являлся искренним поклонником, увлеченным почитателем личности и государственной деятельности Петра I. Конечно, будучи вполне здравомыслящим советским гражданином, Николай Воскресенский не мог вносить в свои работы откровенно панегирических суждений о первом императоре – в духе сентенции Феофана Прокоповича о том, что тот воскресил «аки от мертвых Россию»[22]. Но отношение Николая Алексеевича к фигуре Петра I было по существу таким же. И, несмотря на неизбежную самоцензуру, пиететное отношение к царю-реформатору все равно находило отражение в работах Николая Воскресенского.

Так, в направленном в Институт истории в августе 1940 года отзыве на учебник истории СССР для девятого класса средней школы Воскресенский прямо указал на необходимость упомянуть в учебнике о титулярном прозвании Петра I: «…Государственный деятель, сделавший свой народ великим, имеет право на звание Великого»[23]. В 1941 году Воскресенский высказался о первом императоре как об «одном из великих деятелей прошлого, так много и самоотверженно потрудившемся на благо России, над созданием ее военной мощи и поднятием ее государственности и культуры»[24]. В 1943 году Николай Алексеевич собственноручно отметил: «Петру до сего времени мстят поверженные им мракобесие, невежество, тунеядство, ханжество, самомнение и неуважение к закону, имевшие в нашем обществе своих многочисленных носителей…»[25] Называл Воскресенский Петра I и «крупнейшим в мировой истории законодателем», и «весьма одаренным руководителем и вдохновенным творцом законодательных актов»[26].

Как представляется, именно это невесть когда зародившееся в душе Николая Алексеевича благоговейное почитание первого российского императора решающим образом предопределило обращение ученого к истории законотворческого процесса в России первой четверти XVIII века. Именно благодаря этому глубоко эмоциональному отношению к фигуре Петра I Воскресенский сумел впоследствии, невзирая ни на какие трудности и препятствия, много лет заниматься кропотливыми архивными изысканиями.

Его архивная эпопея началась в 1923 году. Именно эту дату привел сам Николай Алексеевич в автобиографии 1943 года, отметив, что в указанном году «получил доступ к занятиям в архиве Сената». Несколько позднее, в 1926-м, Воскресенский приступил к работе также и в архивохранилищах Москвы (естественно, исключительно в каникулярные летние месяцы)[27]. Очень скоро он сделался настоящим энтузиастом архивных поисков, и читальные залы архивных учреждений надолго стали для ученого вторым домом.

В центре исследовательского внимания Воскресенского оказались, прежде всего, документы, имевшие отношение к правотворчеству Петра I. Особенно Николая Алексеевича интересовали соответствующие автографические тексты первого российского императора, вышедшие из-под его пера законодательные акты и поправки, внесенные в законопроекты. Выявлению этих документов, рассредоточенно отложившихся в десятках архивных фондов, он придавал приоритетное значение, а потому ознакомился с сотнями архивных дел в шести архивных учреждениях Москвы и Ленинграда, сумев заодно (во всех случаях обнаружения автографов) расшифровать крайне неудобочитаемый почерк Петра I.

Из ссылок в трудах Воскресенского и из составленных им археографических легенд явствует, что наибольшее количество материалов, относящихся к нормотворчеству первого российского императора, он выявил в «Кабинете Петра Великого» (ныне – фонд 9 «Кабинет Петра I» Российского государственного архива древних актов), «Архиве Министерства юстиции, делах Сената» (ныне – фонд 248 «Сенат и его учреждения» того же архива) и, особенно, в «Сенатском архиве». «Сенатский архив» при жизни Николая Алексеевича целостно хранился в Ленинградском отделении Центрального исторического архива[28] (в 1922–1925 годах – Петроградское отделение Центрархива РСФСР; в 1925–1929-м – Ленинградский центральный исторический архив).

В ходе неустанных архивных занятий Воскресенский не ограничился, однако, поиском документов, исходивших непосредственно от Петра I. Он поднял куда более широкий пласт материалов. Ученый целенаправленно выявил огромное количество документов, в которых отразились вообще все стадии законотворческого процесса в России первой четверти XVIII века – от законодательной инициативы до обнародования нормативного акта. Особенно интересными оказались обнаруженные Николаем Алексеевичем в архивных залежах черновые редакции законопроектов важнейших законодательных актов петровского времени.

Между тем Воскресенский не только систематически отыскивал и изучал документы, относившиеся к нормотворчеству первого российского императора. С самого начала он поставил своей целью еще и издать весь огромный корпус этих документов. Для этого Николай Алексеевич самостоятельно разработал новаторские приемы публикации нормативных актов первой четверти XVIII века и их черновых редакций, о чем сделал особый доклад на заседании Археографической комиссии Академии наук 29 декабря 1925 года[29].

К концу 1920‐х годов Воскресенский подготовил к печати два тома законодательных и сопутствующих им материалов под общим заглавием «Законодательные акты Петра Великого». К концу 1930-х количество томов достигло трех, а объем каждого из них увеличился. Первый том заключал в себе, по формулировке Николая Алексеевича, «акты о высших государственных установлениях», второй (состоявший из двух частей) – акты «об общественных классах», третий (также из двух частей) – акты «о промышленности и торговле». Кроме того, был еще и четвертый том (составление которого, судя по всему, осталось незавершенным), содержавший акты по «устройству сухопутной армии и военно-морского флота»[30]. За весь период второй трети XIX – начала XXI века это был самый крупный издательский проект публикации документов по истории законотворческого процесса в России первой четверти XVIII века, подготовленный в нашей стране.

Наряду с этим к началу 1941 года Воскресенский составил два внушительных тома фотокопий законодательных актов и их черновых редакций, являвшихся автографами Петра I (с их транскрипцией и с приложением особых таблиц начертания букв царем-реформатором), под общим заглавием «Петр Великий как законодатель»[31]. Будучи по существу палеографическими альбомами, данные тома представляли собой вместе с тем гигантский массив иллюстраций к «Законодательным актам Петра Великого».

Учитывая, что исследовательской деятельностью Николай Алексеевич занимался в свободное от педагогических занятий время, объем осуществленных им архивных разысканий и археографической работы кажется просто невероятным. Это был воистину титанический, подвижнический труд во благо исторической науки и в память столь почитаемого Воскресенским Петра I.

Подвижническое упорство проявил Николай Алексеевич и в преодолении тех затруднений, с которыми он столкнулся, пытаясь опубликовать результаты своих изысканий по истории законотворческого процесса в России петровского времени. Между тем затруднения эти были весьма серьезны и обуславливались очень разными причинами.

III

Для начала стоит повторить, что на всем протяжении 1920–1930‐х годов Воскресенский не состоял в штате ни того или иного академического учреждения, ни какого-либо учреждения высшего профессионального образования. По этой причине все свои исследования он осуществлял самодеятельно, внепланово, тематика его работы никем не утверждалась. Это была формальная сторона проблемы.

Неформальная сторона заключалась в том, что в течение почти всего межвоенного периода Николай Алексеевич трудился изолированно, при отсутствии сколько-нибудь ощутимой поддержки (хотя бы моральной) со стороны представителей научного сообщества. Иными словами, коллеги-историки на протяжении долгих лет Воскресенского по существу игнорировали.

Следует вспомнить и общий контекст эпохи. Очевидно, что занятия отечественной историей XVIII века были в тогдашней Советской России, мягко говоря, не особенно конъюнктурными (если, конечно, не касались событий классовой борьбы или развития «торгового капитала»). Так что не ко времени увлекшийся сюжетом о законотворческой деятельности Петра I беспартийный учитель Н. А. Воскресенский заведомо не мог рассчитывать на содействие и со стороны властей.

Необходимо коснуться еще одной грани ситуации с развитием исторической науки в России постреволюционного пятнадцатилетия. Как хрестоматийно известно, на протяжении 1920‐х годов идеологическое давление на отечественных ученых непрерывно усиливалось – во все более жестких формах им навязывалась «передовая», универсально истинная марксистско-ленинская методология[32]. Апогеем этого давления стало уголовное преследование большой группы «буржуазных» историков в рамках фальсифицированного ленинградским постпредством ОГПУ многоэпизодного «академического дела»[33].

Это давление и навязывание не могло не сопровождаться разрушением высоких исследовательских стандартов, сформировавшихся в гуманитарной науке России к началу ХХ века. И без того поредевшая за годы революционных потрясений и Гражданской войны когорта ученых «старой школы» все более разбавлялась как профессионально некомпетентными (но зато надлежаще подкованными в марксистско-ленинской догматике) «красными профессорами», так и лицами, хотя и успевшими получить образование в императорских университетах, но избравшими затем путь ультраконформизма, безудержного приспособления к изменчивой политической конъюнктуре.

В качестве примера упадка исследовательских стандартов – применительно к истории государства и права России первой четверти XVIII века – уместно упомянуть статью доцента кафедры истории СССР Московского государственного университета Г. Н. Анпилогова «Сенат при Петре I», опубликованную в апреле 1941 года[34]. Несмотря на привлечение (впрочем, сугубо иллюстративное) архивных документов, выпускник Института красной профессуры, бывший сотрудник ОГПУ Григорий Анпилогов подготовил крайне поверхностную, примитивно обзорную статью об учреждении и первоначальной деятельности Правительствующего сената. Академический уровень этой статьи значительно уступал не только изданному в 1911 году пространному очерку А. Н. Филиппова о петровском Сенате, но и магистерскому исследованию на ту же тему С. А. Петровского, защищенному на юридическом факультете Императорского Московского университета в 1875-м[35]. По уровню работу Анпилогова можно сравнить разве что со статьей П. И. Иванова «Сенат при Петре Великом», вышедшей в свет еще в 1859 году[36]. Иными словами, в данном случае исследовательские стандарты оказались отброшены почти на столетие назад.

Ко всему этому необходимо добавить и характерное для 1920‐х – начала 1930‐х годов нигилистическое, откровенно пренебрежительное отношение к историческому прошлому России, в частности к истории государства и права. Дело дошло до того, что остракизму был подвергнут сам термин «русская история». Как в декабре 1928 года, на открытии I Всесоюзной конференции историков-марксистов, веско заявил первенствующий деятель советской исторической науки М. Н. Покровский, «мы поняли… что термин “русская история” есть контрреволюционный термин, одного издания с трехцветным флагом и “единой неделимой”»[37]. В такой-то вот обстановке Н. А. Воскресенский продолжал неустанно изучать законотворческую деятельность царя и императора Петра I.

Впоследствии Николай Алексеевич с горечью писал, что «тяжелее всего было ученое авторское одиночество… полное равнодушие к его [автора] труду… от 1929 до 1939 года»[38]. Впрочем, и до 1929 года ситуация складывалась для него мало чем лучше. Несмотря на упомянутый доклад в Археографической комиссии в 1925 году и на то, что 8 февраля 1927 года там же состоялось еще одно выступление Воскресенского («К постановке вопроса о характере и степени заимствований иностранных законодательств в эпоху Петра I»)[39], руководство комиссии в лице С. Ф. Платонова никак не поддержало докладчика. Последний не был приглашен на работу ни в одно из многочисленных научных учреждений, которые в то время возглавлял Сергей Платонов, работы Воскресенского не были включены ни в какие издательские планы[40].

Тем не менее даже беглый позитивный отзыв знаменитого академика, которым он удостоил труды безвестного учителя-энтузиаста в 1927 году, тот воспринял как значительное событие в своей жизни. Позже, уже полтора десятилетия спустя, Николай Алексеевич писал о «теплом участии» со стороны Платонова, о том, что отзыв Сергея Федоровича «вдохновлял и поддерживал» его в последующее «тяжелое» время[41]. Впрочем, минимальность интереса, который проявили во второй половине 1920‐х годов в Археографической комиссии к разысканиям Воскресенского, избавила его в дальнейшем от очень вероятных злоключений похуже «авторского одиночества». Ведь, если бы Николай Алексеевич вошел тогда в окружение С. Ф. Платонова (хотя бы и не самое ближнее), он рисковал оказаться в жерновах упомянутого выше «академического дела» 1929–1931 годов.

Да и начни Воскресенский работать в то время в каком-нибудь ином, не связанном с С. Ф. Платоновым, историческом научном учреждении, неясно, как сложилась бы его судьба. Известно ведь, например, что 31 марта 1937 года директор только что созданного Института истории СССР академик Н. М. Лукин (вскоре и сам репрессированный) воодушевленно констатировал: по числу разоблаченных «врагов народа» Институт занял почетное первое место в системе АН СССР. Только в Ленинградском отделении Института из двадцати сотрудников было арестовано четырнадцать[42]. Вот уж воистину, «не знаешь, где найдешь, а где потеряешь»…

Что бы там ни было, и сотрудники научных учреждений, трудившиеся в них до эпохи Большого террора, и их преемники с одинаковым упорством отказывались поддержать Воскресенского. Позднее Николай Алексеевич процитировал суждения, которые ему довелось услышать в 1930‐е годы, когда он искал возможность опубликовать «Законодательные акты Петра Великого»: «Это нас не интересует», «Это не входит в наши планы», «Нет бумаги для печатания», «Нет у нас штатных оплачиваемых рецензентов»[43].

Между тем предпосылки к признанию ученых изысканий Николая Воскресенского начали исподволь складываться в середине 1930‐х годов. Связано это было с состоявшимся 20 марта 1934 года совещанием в ЦК ВКП(б) по вопросам преподавания истории в средней школе. По свидетельству С. А. Пионтковского, на данном совещании И. В. Сталин внезапно обрушился с критикой на имевшиеся учебники истории (выстроенные в духе примитивно социологизаторской концепции умершего к тому времени М. Н. Покровского), заявив в частности, что «нужны учебники с фактами, событиями и именами. История должна быть историей». Вслед за этим глава партии и государства высказал уж и вовсе неожиданную фразу об исторической роли русского народа: «…Русский народ собирал другие народы, к такому же строительству приступил и сейчас»[44].

Итогом стало оживление исследований по отечественной истории досоветского периода, отказ от нигилистических трактовок многих ее событий, а также заметное смягчение официальной позиции в отношении уцелевших историков «старой школы». Заодно, всецело в духе времени, началось масштабное разоблачение «школы М. Н. Покровского». Официальный отказ от исторической концепции последнего изрядно вдохновил Н. А. Воскресенского (в том числе и как школьного учителя).

Неизменно равнодушный к политической и идеологической конъюнктуре, ни в одной работе не цитировавший труды ни классиков марксизма-ленинизма, ни даже Сталина (!), Николай Алексеевич не удержался, чтобы не сослаться – в предисловии к монографии, подготовленной к печати в 1946 году, – на официозный двухтомник 1939–1940 годов, первая часть которого называлась «Против исторической концепции М. Н. Покровского»[45]. Проверив эту ссылку Николая Воскресенского, легко убедиться, что он имел в виду статью А. М. Панкратовой «Развитие исторических взглядов М. Н. Покровского». На указанной странице Николая Алексеевича привлекли, очевидно, суждения Анны Панкратовой о том, что «история в школах была заменена схематической социологией с элементами политграмоты», что «программы по истории… дезориентировали учащихся», а «исследование конкретной, фактической истории было заменено изучением по формациям и по проблемам»[46].

Что характерно, сославшись на работу Панкратовой, Николай Воскресенский вовсе обошел вниманием помещенную в том же сборнике пространную статью Б. Б. Кафенгауза «Реформы Петра I в оценке М. Н. Покровского»[47]. Как представляется, статья Бернгарда Кафенгауза не вызвала интереса Николая Алексеевича из-за отсутствия в ней явно выраженных позитивных оценок личности первого российского императора. Прикрывшись частоколом цитат из трудов классиков марксизма-ленинизма и И. В. Сталина, Бернгард Борисович по существу уклонился от выражения собственного мнения о фигуре царя-реформатора, ограничившись туманной фразой, что «Петр I более сложная натура, чем думал Покровский»[48].

Тогда же, на рубеже 1930–1940‐х годов, в судьбе Воскресенского произошли решительные перемены к лучшему. И связаны они были не только с кампанейским разоблачением «школы М. Н. Покровского» и фрагментарным возвращением к академическим традициям в исторической науке. То и другое явилось важными, но в большей мере фоновыми предпосылками этих перемен. Дело в том, что на жизненном пути Николая Воскресенского повстречался Б. И. Сыромятников.

IV

Когда, где и при каких обстоятельствах состоялось знакомство Николая Алексеевича с Борисом Сыромятниковым, в точности установить к настоящему времени не удалось. Можно лишь с уверенностью предположить, что произошло это или в 1939 году, или в начале 1940-го. По крайней мере, весной 1940 года Борис Иванович уже начал знакомиться с рукописью труда Воскресенского и готовить на нее отзыв. В его рабочем дневнике, в записи от 19 марта 1940 года, отмечено: «Просмотр работы Воскресенского, т. 1, кн. 1 и часть отзыва»[49].

К тому времени Сыромятников прошел заметно иной жизненный путь, нежели Воскресенский[50]. Сын земского врача, коренной москвич, Борис Сыромятников по возрасту был старше Николая Алексеевича на пятнадцать лет. По окончании в 1899 году юридического факультета Императорского Московского университета Борис Иванович был оставлен на кафедре истории русского права для подготовки к профессорскому званию. Стажировался в университетах Парижа, Дижона, Берлина. После возвращения в Россию занимался разнообразной преподавательской и общественной деятельностью, активно публиковался в периодических изданиях либерального толка.

Убежденный поборник созыва Учредительного собрания, изначально не принявший Октябрьскую революцию, Борис Сыромятников хотя и не эмигрировал, но долгое время не мог вполне адаптироваться к советской действительности. Работал в различных образовательных учреждениях Москвы, Иваново-Вознесенска и Казани, писал статьи для «Энциклопедического словаря Гранат», в первой половине 1930‐х годов несколько лет заведовал библиотекой Центрального научно-исследовательского текстильного института[51]. Наконец, приказом по Институту права АН СССР от 21 июля 1938 года Борис Иванович был назначен на должность старшего научного сотрудника Института (по совместительству), а приказом от 28 мая 1939-го – принят на полную ставку[52].

Список трудов Сыромятникова[53] производит неоднозначное впечатление. Наряду со вполне объяснимыми паузами в публикациях (каковые пришлись на 1918–1924 и 1931–1937 годы), в списке явственно преобладают популярные, обзорные и справочные статьи по истории России (преимущественно XIX века), а также рецензии. Наиболее значительной историко-правовой работой Бориса Ивановича, опубликованной до 1940 года, следует признать вышедшую в 1915 году фундаментальную (и незаслуженно ныне забытую) статью «Очерк суда в древней и новой России»[54]. В любом случае очевидно, что Б. И. Сыромятников являлся разносторонне подготовленным историком права, способным оценить значимость трудов Николая Воскресенского по истории законотворческого процесса в России петровского времени.

Но дело было не только в широте историко-правового кругозора Сыромятникова. Его весьма позитивное отношение к Воскресенскому сформировалось, как представляется, под влиянием преимущественно двух обстоятельств. Во-первых, в конце 1930‐х годов Борис Сыромятников углубленно занялся историей государства и права России первой четверти XVIII века, запланировав в 1938 году написать для Института права монографию «Государственные реформы Петра I»[55]. Во-вторых, не вызывает сомнений, что, подобно Николаю Воскресенскому, Борис Иванович испытывал отчетливо пиететное отношение к фигуре первого российского императора.

Поскольку история государственного аппарата на протяжении многих лет находилась на периферии научных интересов Сыромятникова, не приходится удивляться, что его исходный замысел касательно исследования Петровской эпохи претерпел существенную трансформацию. Вместо «Государственных реформ Петра I» он подготовил монографию «“Регулярное” государство Петра Первого и его идеология»[56], опубликованную в 1943 году. В этом-то труде Борис Сыромятников назвал первого российского императора «действительно великим историческим деятелем и исключительного масштаба государственным человеком начала XVIII в.», «совершенно исключительной личностью», «великим Преобразователем», дойдя до совсем уж смелого утверждения, что Петр стяжал именование «“Великого” не только у своих современников, но и у основоположников [!] марксизма-ленинизма»[57].

Учитывая все эти обстоятельства, следует констатировать, что, познакомившись с Воскресенским, Сыромятников обрел в его лице долгожданного единомышленника в восприятии личности и деятельности Петра I. Как выразился в январе 1941 года сам Борис Иванович, с Николаем Воскресенским «мы так неожиданно встретились не только нашими научными интересами, но и нашими научными выводами»[58].

В итоге Борис Сыромятников не только сумел надлежаще оценить масштаб изысканий, осуществленных Воскресенским. Он еще и оказался первым, кто действенно поддержал Николая Алексеевича с организационной стороны, решительно способствуя продвижению его исследовательских и археографических проектов. Несомненно, по инициативе Бориса Ивановича 31 июля 1940 года в Институте права состоялось выступление Воскресенского на тему «Военная реформа Петра Великого и ее влияние на гражданский порядок»[59]. В следующий раз Николай Воскресенский выступил в Институте 10 января 1941 года с докладом «Приемы правотворчества Петра I»[60].

Однако несравненно более важным явилось благоприятное разрешение вопроса о публикации подготовленного Николаем Алексеевичем трехтомника «Законодательных актов Петра Великого». Благодаря усилиям Сыромятникова в 1940 году Институт права утвердил к печати первый и второй тома («Акты о высших государственных установлениях» и «Акты об общественных классах»). Первый том был включен в издательский план Института на 1940 год[61], второй – на 1941-й[62]. Борис Сыромятников выступил ответственным редактором этого издания, а также подготовил пространную вступительную статью к первому тому[63].

Не ограничившись этим, Борис Иванович поместил в ноябрьском номере журнала «Советское государство и право» за 1940 год развернутую (и глубоко позитивную по тональности) рецензию на еще не вышедший в свет первый том[64]. Не исключено, что Сыромятников посодействовал возникновению интереса к трудам Воскресенского и в Институте истории АН СССР. Из собственноручного письма заместителя директора Института истории, А. М. Панкратовой, Николаю Воскресенскому от 15 июля 1940 года явствует, что незадолго до того состоялась встреча Николая Алексеевича с руководителями Института, после чего было принято решение включить «один том Вашей документации» в издательский план на 1941 год[65].

Со своей стороны, Воскресенский высоко оценил поддержку, оказанную ему Сыромятниковым. В частности, в последних строках «Археографического введения» к первому тому «Законодательных актов Петра Великого» он наименовал Бориса Ивановича «истинным избранником науки», выразив ему «сердечную признательность и благоговейное уважение»[66].

Таковым образом в 1940 году траектория судьбы привела Николая Воскресенского в тесное соприкосновение с Институтом права АН СССР. Возникший в марте 1925 года как Институт советского строительства при Коммунистической академии, Институт права (получивший это наименование в марте 1938 года) являлся тогда крупнейшим научным учреждением Союза ССР в области юриспруденции. В 1940 году в Институте числилось сорок пять научных сотрудников, среди которых было одиннадцать кандидатов и десять докторов наук, а также два академика и три члена-корреспондента АН СССР[67].

С 1937 по 1941 год пост директора Института права занимал А. Я. Вышинский. Недоброй памяти прокурор СССР времен Большого террора (на указанной должности он находился с марта 1935 года по май 1939-го), непосредственно причастный к множеству беззаконий, Андрей Вышинский являл собой далеко не одномерную фигуру. Выпускник юридического факультета Императорского университета св. Владимира 1913 года, едва не оставленный на факультете для подготовки к профессорскому званию, А. Я. Вышинский был не только выдающимся судебным оратором[68], но и серьезным ученым, автором вполне оригинальных трудов по уголовному процессу.

Как представляется, оказавшись во главе Института права, Андрей Януарьевич попытался превратить его в полноценное академическое учреждение (насколько это было в принципе возможно в тогдашних условиях). В этом отношении показателен «План научно-исследовательской работы Института права АН СССР на 1941 г.»[69]. Думается, если убрать из позиций Плана термины «советский», «социалистический», «коммунистический» и «колхозный», то в основной части подобный документ мог быть принят в начале ХХ века и на юридическом факультете любого императорского университета[70].

Судя по составу Ученого совета Института в 1944 году[71] – а этот состав за годы войны почти не менялся, – кадровая политика директора А. Я. Вышинского заключалась в привлечении в Институт, с одной стороны, проявивших склонность к интеллектуальной деятельности правоведов советской генерации, а с другой – ученых старшего поколения, знакомых с традициями дореволюционных научных школ (разумеется, чья лояльность властям не вызывала сомнений). Помимо иных лиц, в русле этой линии кадровой политики Андрея Януарьевича в Институт права был принят и былой сторонник Учредительного собрания Б. И. Сыромятников.

В числе мер по активизации научной деятельности Института в его структуре была создана приказом от 3 ноября 1938 года особая секция истории государства и права в составе шести научных сотрудников (включая и Сыромятникова). Заведующим секцией стал С. А. Голунский[72], а ее первое заседание состоялось 10 ноября. На заседании было принято, в частности, решение о создании «кабинета по истории государства и права»[73].

В марте 1940 года секция была преобразована в секцию теории и истории государства и права с гораздо более широкой тематикой исследований[74]. Наконец, в феврале 1941 года в составе секции теории и истории государства и права была сформирована группа по истории государства и права («историческая группа»), руководителем которой стал Б. И. Сыромятников[75]. Вскоре эта группа превратилась вновь в самостоятельную секцию.

Конечно, директор А. Я. Вышинский (обремененный с мая 1939 года еще и обязанностями заместителя председателя Совета народных комиссаров СССР) вряд ли самолично вникал во все научно-издательские проекты Института. Так что вопрос об утверждении к печати труда Николая Воскресенского, вероятнее всего, с ним специально не обсуждался. Вместе с тем нельзя не признать, что само включение в план изданий Института права подготовленной Николаем Алексеевичем фундаментальной подборки актов первой четверти XVIII века объективно стало возможным именно вследствие тех перемен в Институте, инициатором которых выступил Андрей Вышинский.

Заказ на публикацию первого тома «Законодательных актов Петра Великого» был размещен в 1-й типографии Издательства АН СССР в Ленинграде. Верстку тома осуществили в 1941 году[76]. Но дальнейшее производство тиража было остановлено. Началась Великая Отечественная война. А вскоре Ленинград оказался в блокаде.

V

Ни Н. А. Воскресенский, ни его жена не эвакуировались. Продолжали работать, вынесли все тяготы и лишения пребывания в осажденном городе. Уже после войны, в письме Б. И. Сыромятникову от 12 августа 1946 года Николай Воскресенский скупо упомянет о голоде, который едва не «погубил меня и мою семью… во время блокады»[77]. Но семья Воскресенских не просто выживала.

В тяжелейшие блокадные месяцы Николай Алексеевич с Зинаидой Андреевной сумели подготовить к печати восемьдесят (!) авторских листов документов первой четверти XVIII века, дополнявших «Законодательные акты Петра Великого». Только за 1943 год Зинаида Воскресенская переписала свыше тысячи документов. На некоторых из них сохранились ее карандашные пометы: «Переписано во время обстрела Ленинграда 17/VII 43 г.», «Обстрел 3/IX 43 г. сильный», «Писано в обстрел 14/IX 43»[78].

Более того, в блокадные дни Николай Воскресенский взялся готовить исследовательский труд «Петр Великий как законодатель. Введение в изучение законодательных актов эпохи Петра I»[79]. На титульном листе черновой редакции значится: «Ленинград, 1943». А вот завершение работы над главой «Общественные, моральные, политические и религиозные воззрения Петра I» датировано августом 1942 года[80]. Думается, все основания имел Борис Сыромятников написать в октябре 1943 года, что продолжением исследовательских трудов во время блокады Николай Алексеевич заслужил «в полном смысле слова почетное имя героя научного труда»[81].

А ведь Николай Воскресенский продолжал еще и преподавать в школе! В производственной характеристике на учителя географии 1-й средней школы Куйбышевского района города Ленинграда Н. А. Воскресенского от 2 февраля 1943 года отмечалось, что он «хорошо знает свой предмет… Его учащиеся хорошо знают экономическую географию (фактический материал и карту)… Является воспитателем 9/в класса, которому уделяет большое внимание»[82]. За учительский труд в период блокады Николай Алексеевич был награжден медалью «За оборону Ленинграда», которая была ему вручена 15 февраля 1944 года[83].

Находясь в блокадном Ленинграде, Воскресенский удостоился и нового одобрения своих трудов со стороны историков. В изданном осенью 1942 года сборнике «Двадцать пять лет исторической науке в СССР» Николаю Алексеевичу оказалось уделено несколько вполне лестных строк. В частности, как отметила член-корреспондент АН СССР А. М. Панкратова, «Н.А. Воскресенский предпринял, казалось бы, непосильные для единичного исследователя розыски в государственном, сенатском и других архивах и обнаружил множество петровских бумаг-автографов, никем ранее не использованных…». Правда, не будучи детально знакома с работами Воскресенского, Анна Михайловна изрядно преувеличила количество подготовленных им томов «Законодательных актов Петра Великого», упомянув о «восьмитомном [!] издании документов о государственной деятельности Петра»[84].

Этот отзыв, хотя и был для Николая Алексеевича долгожданным, не мог повлечь за собой каких-либо перемен в его блокадной жизни. Однако уже на следующий год в судьбе ученого наметился очередной перелом к лучшему. И дело было не только в состоявшемся в январе 1943 года прорыве блокады и увеличении с 23 февраля норм продовольственного снабжения ленинградцев. И даже не в том, что 1 июня того же года Воскресенский был включен в состав новоучрежденной комиссии по изданию «Писем и бумаг Петра Великого» при Институте истории АН СССР[85].

На третьем году военного лихолетья в жизни 54-летнего Николая Воскресенского произошло еще одно событие. Ему суждено было наконец стать полноправным сотрудником научного учреждения. И здесь опять не обошлось без участия Б. И. Сыромятникова.

Вопрос о трудоустройстве Воскресенского в Институт права АН СССР обсуждался, вероятно, еще в 1940–1941 годах. Не исключено, что уже в 1941 году Борису Сыромятникову удалось достичь с руководством Института неких договоренностей относительно кандидатуры Николая Алексеевича. Хлопоты о принятии Воскресенского в Институт права Борис Иванович возобновил, по всей очевидности, сразу же после возвращения в апреле 1943 года из эвакуации[86]. В итоге на основании рекомендации Сыромятникова приказом от 27 августа 1943 года № 52 Николай Алексеевич был зачислен в штат Института на должность старшего научного сотрудника с 1 сентября 1943 года – с правом проживания в Ленинграде для работы в архивах и завершения научных трудов[87].

Едва оправившийся от тягот блокады, Николай Воскресенский активно включился в научную жизнь Института права. Известно, что в 1943 году он выступил на заседании секции истории государства и права с докладом «Законодательство Петра Великого о крестьянах»[88].

Сохранились также датированные 2 сентября 1943 года тезисы доклада Николая Алексеевича на тему «Военное законодательство Петра I и влияние ее на общегосударственные законы, на гражданский правопорядок»[89]. Нет сомнений, что речь шла еще об одном выступлении Воскресенского на заседании секции истории государства и права. Однако когда именно был заслушан этот доклад (и был ли он вообще заслушан), выяснить к настоящему времени не удалось. Зато не вызывает сомнений, что 26 июня 1944 года в Институте права АН СССР состоялось выступление Николая Алексеевича на тему «Уголовное законодательство в политике Петра Великого». Согласно благополучно сохранившемуся явочному листу, на этом докладе присутствовало пятнадцать человек[90].

Принятие Николая Воскресенского в Институт не могло не поставить на повестку дня вопрос о защите им диссертации. Вопрос этот был поднят параллельно Б. И. Сыромятниковым и сотрудником секции истории государства и права С. А. Покровским осенью 1943 года. И первоначально речь зашла о представлении работ Николая Алексеевича на соискание ученой степени доктора юридических наук.

В начале октября 1943 года Борис Сыромятников и Серафим Покровский представили руководству Института свои отзывы о трудах Воскресенского[91]. В обоих отзывах давалась характеристика трехтомнику «Законодательные акты Петра Великого» (к тому времени переименованному в «Законодательные акты Петра I»). По смыслу отзывов, предлагалось, чтобы ученая степень была присвоена Николаю Воскресенскому по совокупности научных работ, без представления собственно диссертации – что являлось вполне распространенной практикой того времени[92].

Не вполне ясно, отчего в 1943 году речь зашла о представлении на защиту подготовленного Воскресенским сборника документов, а не его упомянутого выше исследования «Петр Великий как законодатель. Введение в изучение законодательных актов эпохи Петра I». По всей вероятности, степень готовности исследования была сочтена недостаточной (очень возможно, что и самим Николаем Алексеевичем).

Научный сотрудник Серафим Покровский выступил с отзывом отнюдь не случайно. В то время он углубленно занимался (подобно Сыромятникову) тематикой XVIII века. Как раз в 1943 году С. А. Покровский завершал подготовку 505-страничной (!) кандидатской диссертации «Абсолютная монархия в России XVIII века», третья глава которой была посвящена петровским преобразованиям[93].

Примечательно, что С. А. Покровский разделял (хотя в его случае неясно, насколько искренно) мнение о Петре I как о выдающемся историческом деятеле. В опубликованной в 1943 году рецензии на монографию «“Регулярное” государство Петра Первого и его идеология» Серафим Александрович отметил, в частности, что «самая личность Петра… была неповторимым и исключительным явлением в истории феодально-абсолютистской Европы. Всесторонне образованный, полный кипучей энергии… человек глубокого государственного ума, крепко веривший в неисчерпаемые силы и непобедимость русского народа, Петр намного опередил свое время в понимании задач русского государства»[94]. Что и говорить, целый кружок поклонников Петра I сложился в 1943 году в стенах Института права АН СССР…

Весьма положительный отзыв на работу Николая Воскресенского С. А. Покровский резюмировал утверждением, что «общественно-политическая заслуга Н. А. Воскресенского состоит в том, что он впервые исчерпывающе раскрыл один из славных периодов нашей отечественной истории…». В связи с этим Серафим Покровский предложил присвоить никогда не преподававшему в высших учебных заведениях Николаю Алексеевичу не только докторскую степень, но и ученое звание профессора «по курсу “История государства и права СССР”»[95].

Со своей стороны, в «Отзыве о труде Н. А. Воскресенского» Б. И. Сыромятников акцентировал внимание, прежде всего, на исследовательском аспекте труда Николая Алексеевича. По мнению Бориса Ивановича, «Законодательные акты…» явили собой «настоящее научное исследование по истории Петровского законодательства». В данном случае крупнейшим достижением Воскресенского автор отзыва счел «раскрытие… тайны Петровской законодательной лаборатории»[96]. Однако вскоре вопрос о защите Н. А. Воскресенского оказался решен совсем по-иному.

VI

Что именно побудило руководство Института права отказаться рассматривать вопрос о присуждении Воскресенскому докторской степени, понять сегодня затруднительно. Возможно, в Ученом совете Института пришли к выводу, что трехтомник документов не носит все же в необходимой мере исследовательского характера, не соответствует требованиям, предъявляемым к диссертациям на соискание ученой степени доктора юридических наук. А может, органически чуткие к колебаниям идеологической конъюнктуры, руководители Института посчитали тему о законотворческой деятельности Петра I неподходящей для вынесения на докторскую защиту?

Основанием для опасений могла послужить критика монографии Б. И. Сыромятникова «“Регулярное” государство Петра Первого и его идеология», прозвучавшая в письме А. М. Панкратовой секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Жданову от 2 марта 1944 года[97], а также в записке Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) от 18 мая того же года, грозно озаглавленной «О настроениях великодержавного шовинизма среди части историков»[98]. Наконец, нелицеприятные суждения о монографии Борису Сыромятникову довелось выслушать (правда, исключительно от коллег-историков) на совещании в ЦК ВКП(б) по проблемам изучения истории СССР, состоявшемся в первой половине июня 1944 года[99]. Впрочем, никакого руководящего партийного документа по итогам совещания издано не было[100] и положение Сыромятникова в Институте права никак не поколебалось[101].

Нельзя исключить, что на докторскую степень по какой-то причине решил не претендовать сам Воскресенский. По крайней мере, в новом отзыве на работу Николая Алексеевича, подготовленном в мае 1944 года, Борис Сыромятников подчеркнул, что «только исключительная личная скромность автора… могла побудить его представить подобное произведение [“Законодательные акты Петра I”] на соискание ученой степени кандидата»[102]. Наконец, вполне вероятным представляется тот вариант, что было решено для начала вынести на кандидатскую защиту подготовленный Николаем Воскресенским сборник документов, а затем, в скором времени, его доработанное исследование – на докторскую. Как бы то ни было, но к лету 1944 года определилось, что Николаю Алексеевичу предстоит защита на соискание ученой степени кандидата юридических наук.

Далее возникал вопрос о выборе оппонентов. С одним из них было все ясно: кандидатура Б. И. Сыромятникова, по всей очевидности, воспринималась как сама собой разумевшаяся. Со вторым оппонентом было уже сложнее.

Наиболее логичным, конечно, было пригласить на оппонирование профессора Московского юридического института С. В. Юшкова, являвшегося не только выдающимся историком русского права, но и весьма опытным источниковедом. Однако в 1944 году Серафим Юшков находился в крайне обостренных отношениях с Борисом Сыромятниковым. В «“Регулярном” государстве Петра Первого…» Борис Иванович не просто подверг учебное пособие Юшкова по истории государства и права СССР резкой критике, но и обвинил коллегу в плагиатных заимствованиях из дореволюционного учебника В. Н. Латкина[103].

Серафим Владимирович не остался в долгу, подготовив (совместно с В. И. Лебедевым[104]) крайне отрицательную рецензию на «“Регулярное” государство Петра Первого…»[105]. В числе прочего авторы рецензии обвинили Сыромятникова в том, что он представил Петра I «учеником немецких публицистов Лейбница, Пуфендорфа и Вольфа», «как деятеля, рукой которого водили главным образом немецкие теоретики»[106]. В обстановке военного времени подобные формулировки звучали угрожающе и вполне могли вывести ситуацию, мягко говоря, далеко за рамки научной дискуссии. В подобном контексте приглашение С. В. Юшкова оппонентом на защиту в Институт права, конечно, исключалось.

Поэтому не приходится удивляться, что вопрос со вторым оппонентом был разрешен по-иному. Несомненно, приняв во внимание то обстоятельство, что представленная работа Воскресенского имела значительную археографическую компоненту, руководство Института решило привлечь к оппонированию «чистого» историка. В итоге вторым оппонентом соискателю Николаю Воскресенскому был приглашен старший научный сотрудник Института истории АН СССР доктор исторических наук А. И. Андреев. В качестве неофициальных оппонентов были определены кандидат исторических наук доцент С. Ф. Айнберг-Загряцкова и С. А. Покровский[107].

К 1944 году Александр Андреев прошел весьма непростой жизненный путь[108]. Двумя годами старше Николая Воскресенского, коренной петербуржец, Александр Игнатьевич был выходцем из бедной семьи. Многолетняя стесненность в средствах привела к тому, что обучение Андреева в Императорском Санкт-Петербургском университете изрядно затянулось: поступив на историко-филологический факультет в 1907 году, формально он окончил курс лишь в 1916-м.

Однако материальные затруднения никоим образом не сказались на качестве полученного Александром Андреевым образования. Он прошел великолепную научную школу под руководством А. С. Лаппо-Данилевского и А. Е. Преснякова, уже в 1913 году был привлечен к подготовке многотомного издания «Грамоты Коллегии экономии». С 1921 года Андреев являлся бессменным ученым секретарем Археографической комиссии АН. Молодой исследователь много печатался, достаточно рано завоевал признание в научной среде, вошел в окружение С. Ф. Платонова.

Все это оборвалось в одночасье на исходе 1920-х: 24 октября 1929 года Александр Игнатьевич был арестован органами ОГПУ в рамках «академического дела». В 1931 году, 8 августа, коллегия ОГПУ при СНК СССР приговорила его к пяти годам ссылки в город Енисейск Красноярского края[109]. Будучи освобожден из ссылки в ноябре 1934-го, Александр Андреев вернулся в Ленинград в апреле 1935 года.

Невзирая на все трудности, проблемы с регистрацией, повседневно ощутимую шаткость положения бывшего осужденного[110], Александр Игнатьевич возобновил активную научную деятельность. Работал в Институте народов Севера, Институте этнографии, Ленинградском отделении Института истории (с 1936 года). В 1940 году с большим успехом защитил докторскую диссертацию «Очерки по источниковедению Сибири XVII–XVIII вв.».

Какое-то время Александр Игнатьевич прожил и в блокадном Ленинграде. Правда, в отличие от Н. А. Воскресенского, он сумел в 1942 году эвакуироваться – сначала в Казань, затем в Ташкент. Еще находясь в эвакуации, был приглашен в Институт истории в Москву. В 1943 году Александр Андреев также возглавил кафедру вспомогательных исторических дисциплин Московского государственного историко-архивного института. Опытнейший источниковед и знаток истории России XVIII века, Андреев, как мало кто другой в то время, был способен оценить труд Воскресенского не только с научной, но и – особенно – с археографической стороны.

Вот такое переплетение обстоятельств и линий судеб привело к появлению в газете «Вечерняя Москва» объявления о защите «старшим научным сотрудником Воскресенским» диссертации на соискание ученой степени кандидата юридических наук на тему «Законодательные акты Петра Великого». В назначенное время 21 июля 1944 года Николай Алексеевич предстал перед членами Ученого совета Института права АН СССР.

VII

Что же за людям предстояло решать вопрос о присуждении Николаю Воскресенскому ученой степени кандидата юридических наук? И кто из них был в состоянии надлежаще оценить представленную диссертантом работу? Согласно материалам диссертационного дела, на защите Воскресенского присутствовало тринадцать из восемнадцати членов Ученого совета Института[111].

При всем многообразии жизненных путей и научных специализаций членов Совета, собравшихся на заседание 21 июля 1944 года, этих людей можно было бы разделить на две группы. В одной были представлены ученые старшего поколения, получившие образование еще в университетах Российской империи, успевшие духовно сформироваться в пространстве дореволюционных академических традиций. В другой – более молодые по возрасту правоведы уже советской формации. Из числа «старых специалистов» (1873–1890 годов рождения) на защите Николая Воскресенского присутствовали М. М. Агарков, В. Н. Дурденевский, С. Ф. Кечекьян, Н. Н. Полянский, С. М. Потапов и Б. И. Сыромятников[112]. Из числа «молодых кадров» (1900–1905 годов рождения) – Н. Д. Дурманов, М. П. Карева, И. Д. Левин, Б. С. Маньковский и С. А. Покровский.

Особняком среди членов Совета стояла фигура его председателя, директора Института права И. П. Трайнина (1886 года рождения) – одного из немногих профессиональных революционеров, переживших Большой террор, бывшего политэмигранта, члена РСДРП(б) с 1904 года[113]. Дело в том, что Илья Трайнин не имел не только юридического, но и даже среднего образования. Как отмечал Илья Павлович в автобиографии от января 1940 года, в юности он «учился в низшей школе, которую не кончил….Больше учился самостоятельно, много читал». Профессиональная же его подготовка ограничилась освоением профессии маляра[114]. Впрочем, отсутствие систематического образования (равно как и работ, имеющих научное значение) никак не повлияло на академическую карьеру Трайнина: в январе 1936 года ему была присвоена ученая степень доктора юридических наук (естественно, без защиты диссертации), в январе 1939-го он был избран академиком АН СССР по отделению экономики и права, а в 1942-м – стал директором Института права АН СССР.

В отличие от директора, И. П. Трайнина, все члены Ученого совета из числа «старых специалистов» успешно окончили сначала классические гимназии, а затем юридические факультеты университетов (В. Н. Дурденевский, С. Ф. Кечекьян, Н. Н. Полянский и Б. И. Сыромятников – Императорского Московского; М. М. Агарков – Императорского Казанского). Более того, все «старые специалисты» (за исключением С. М. Потапова) некогда были оставлены при различных правовых кафедрах для подготовки к профессорскому званию, в связи с чем они прошли стажировки в университетах Франции и Германии. Что касается старейшего члена Совета, Сергея Потапова (1873 года рождения), то он хотя и не был оставлен при кафедре по окончании университета, но впоследствии дважды стажировался – по направлению Министерства юстиции – в Швейцарии и Франции у известных криминалистов, Р. Рейсса и А. Бертильона[115]. Примечательно, что в Институте права Сергей Михайлович заведовал криминалистической лабораторией (им же и организованной) – т. е. занимал по существу ту же должность, что и перед революцией.

И, хотя специалистами в области истории государства и права среди членов Ученого совета старшего поколения в 1944 году являлись только Борис Сыромятников и Степан Кечекьян, ситуации для Н. А. Воскресенского это не меняло. Невзирая на различия в исследовательской специализации, все «старики» из состава Совета – благодаря обучению в дореволюционных гимназиях и университетах – получили не только фундаментальную правовую, но и разностороннюю общегуманитарную подготовку. Не вызывает сомнений, что на заседании Совета 21 июля 1944 года эти люди были способны в полной мере оценить научный уровень предложенного их вниманию труда Николая Воскресенского.

Сложнее было с «молодыми кадрами». И дело было не только в возможных изъянах их общеобразовательного уровня. В конце концов, по меньшей мере двое из членов Ученого совета младшего поколения (Н. Д. Дурманов и И. Д. Левин) успели поучиться и в гимназиях. Все «молодые» имели высшее образование – юридическое или философское (И. Д. Левин). Николай Дурманов и Марина Карева прошли также подготовку в аспирантуре.

Более того, если принимать во внимание столь актуальный сегодня показатель, как уровень «остепененности» научно-педагогических кадров, то он в группе «молодых» Ученого совета был заметно выше, чем среди «старых специалистов». К 1944 году степень доктора юридических наук имели Б. С. Маньковский, Н. Д. Дурманов (по уголовному праву) и И. Д. Левин (по государственному праву). Наконец, нельзя не отметить, что Борис Маньковский и Николай Дурманов имели опубликованные до войны работы по истории уголовного законодательства и уголовно-правовой мысли[116], а значит, испытывали определенный интерес к историко-правовой тематике.

Основная проблема с «молодыми кадрами» заключалась, думается, в том, что, получив образование в 1920‐е годы, в условиях обрисованного выше целенаправленного разрушения дореволюционных академических традиций, они были почти не способны ощутить грань между наукой и не-наукой, между исследовательским и публицистическим, агитационным текстом. Тем более что агитационные тексты некоторые будущие члены Ученого совета Института писали в свое время более чем охотно.

Например, по данным электронного каталога Российской национальной библиотеки, первыми опубликованными трудами М. П. Каревой (1905 года рождения) явились вышедшие в свет в 1932 году 123-страничная работа «Шефство и соцсовместительство» и 32-страничная брошюра «СССР – страна пролетарской диктатуры – ударная бригада международного пролетариата: материалы для докладчиков и беседчиков к IX годовщине Конституции СССР» (в соавторстве). Следующий, 40-страничный труд Марины Каревой именовался «Ленинское учение о государстве, праве и диктатуре пролетариата» и был выпущен в 1933 году Центральными заочными курсами советского права при Московском институте советского права имени П. И. Стучки. Приняв во внимание тематику этих работ, не приходится удивляться тому, что ученая степень кандидата юридических наук была присуждена Марине Павловне в 1935 году без защиты диссертации[117].

Со сходных по жанру сочинений начал научно-педагогическую деятельность и одногодок Каревой, С. А. Покровский. Учитывая, что Серафим Александрович сыграл в истории с защитой Воскресенского достаточно заметную роль, на обстоятельствах его жизненного пути имеет смысл остановиться несколько подробнее[118].

Уроженец города Тулы, не получивший, судя по всему, даже среднего образования, Серафим Покровский преуспел в качестве преподавателя марксистско-ленинских дисциплин. В 1924 году, будучи еще девятнадцати лет от роду, Серафим Александрович начал вести занятия по истории РКП(б) в Ленинградском институте гражданских инженеров. Как можно понять из электронного каталога Российской национальной библиотеки, первыми печатными работами С. А. Покровского стали опубликованные в 1927 году брошюры «Вопросы китайской революции» и «Троцкизм прежде и теперь». Вслед за этим Серафим Александрович подготовил капитальный 353-страничный труд «Теория пролетарской революции», вышедший в 1930–1931 годах в Ленинграде тремя изданиями общим тиражом 40 тыс. (!) экземпляров.

Столь активная творческая деятельность органически сочеталась со вполне успешной карьерой С. А. Покровского: в начале 1930-х он уже возглавил кафедру ленинизма в Ленинградском текстильном институте Наркомата легкой промышленности, а также стал ученым секретарем Высших библиотечных курсов при Публичной библиотеке. Примечательно, что в мае 1927 года только что вступивший в ВКП(б) Серафим Покровский затеял переписку с И. В. Сталиным. И не просто затеял, а взялся даже полемизировать с главой партии и государства по отдельным историко-революционным вопросам.

Как ни покажется сегодня неожиданным, но 27 мая и 23 июня 1927 года Иосиф Виссарионович нашел время ответить молодому коммунисту двумя письмами, первое из которых (весьма пространное по объему) оказалось выдержано во вполне мирной разъяснительно-увещевательной тональности[119]. Правда, уже во втором письме потерявший терпение генеральный секретарь ЦК ВКП(б) назвал Серафима Александровича «самовлюбленным нахалом, ставящим интересы своей “персоны” выше интересов истины», добавив, что тот обладает «нахальством невежды и самодовольством ограниченного эквилибристика», который «бесцеремонно переворачивает вещи вверх ногами»[120]. Эти уничижительные реплики вождя не имели, однако, для С. А. Покровского никаких последствий.

Гром грянул для Серафима Александровича в январе 1934 года, когда он был арестован по обвинению в создании подпольного антипартийного кружка. 3 марта того же года Особое совещание при ОГПУ СССР приговорило С. А. Покровского к трехлетней ссылке в Уфу. В том же месяце его исключили из партии.

В то время после таких эпизодов в биографии карьеру возобновляли редко. Однако у Серафима Покровского это получилось. Освободившись из ссылки в январе 1937 года, не будучи реабилитированным[121], он уже в 1938-м оказался на должности профессора во Всесоюзной академии внешней торговли, а в октябре 1942 года был принят (первоначально внештатным сотрудником) в Институт права АН СССР[122]. В тогдашних условиях подобное было возможно разве что при чьем-то могущественном содействии. Или при содействии могущественного ведомства. Несложно догадаться, какого именно.

Оказанное ему содействие в трудоустройстве и восстановлении в партии Серафим Александрович отрабатывал сполна. Причем не только как информатор. В начале 1950‐х годов он сыграл роковую роль в судьбе выпускника аспирантуры Института права, процессуалиста В. Я. Лившица.

Профессору С. А. Покровскому удалось не только войти в доверие к молодому коллеге, но и спровоцировать его на резкие антисоветские высказывания (в том числе в адрес Сталина)[123]. В итоге 3 октября 1952 года Валентина Лившица арестовали. Следствие было недолгим[124].

27 декабря 1952 года по обвинению в контрреволюционной и террористической деятельности военный трибунал Московского военного округа осудил Валентина Яковлевича к расстрелу[125]. 6 февраля следующего года приговор был приведен в исполнение[126]. Определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 15 октября 1959 года В. Я. Лившиц был реабилитирован «за отсутствием состава преступления»[127]. В этом определении, помимо прочего, была отмечена и провокаторская деятельность С. А. Покровского.

Но все это было уже позже. А в 1943–1944 годах сотрудник секции истории государства и права Института права Серафим Покровский неизменно выступал в поддержку Н. А. Воскресенского. И был среди «молодых кадров» Ученого совета наиболее сведущим специалистом в истории отечественного государства и права.

Мотивы, по которым Серафим Александрович взялся поддерживать Николая Алексеевича, установить в точности теперь вряд ли возможно. Наличие у него какого-то провокаторского замысла в отношении Воскресенского представляется крайне маловероятным. Николай Воскресенский был, с одной стороны, слишком безвестен, а с другой – совершенно аполитичен. По всей очевидности, в данном случае С. А. Покровский или выполнял просьбу своего «патрона», Бориса Сыромятникова, или рассчитывал на собственное дальнейшее сотрудничество с Николаем Алексеевичем в рамках какого-нибудь проекта по изучению истории государства и права России XVIII века. Несмотря на негласную деятельность и неистребимую склонность чутко улавливать идеологическую конъюнктуру, Серафим Покровский являлся вполне активным исследователем[128].

Возвращаясь к «молодым кадрам» из состава Ученого совета Института права, остается констатировать, что, в отличие от своих старших коллег, не все из них были способны в полной мере оценить научную значимость представленного на защиту труда Воскресенского. Это создавало вроде бы не лучшую предпосылку для исхода голосования. Однако «молодые кадры» были уже достаточно приучены к советской производственной дисциплине, дореволюционные академические свободы являлись для них малознакомой фикцией. И если уж руководство Института одобрило проведение защиты диссертации старшим научным сотрудником Николаем Воскресенским, то «кидать черные шары» не было никакого резона.

VIII

Процедура защиты диссертации в 1944 году ничем особенно не отличалась от современной. Вступительное слово председателя Совета, зачитывание данных о диссертанте, выступление диссертанта, выступления оппонентов, выступления желающих поучаствовать в прениях, ответы диссертанта на поступившие замечания, тайное голосование и оглашение его итогов. Согласно стенограмме, Николай Алексеевич выступил кратко, изложив двенадцать «тезисов»[129], после чего слово было предоставлено Б. И. Сыромятникову, а затем А. И. Андрееву.

Озвученные 21 июля 1944 года «тезисы» Николая Воскресенского носили преимущественно источниковедческий характер. По существу, это было адаптированное к процедуре защиты сокращенное изложение пространного «Археографического введения» к первому тому «Законодательных актов Петра I»[130] (тогда еще не вышедшему в свет). Красной нитью сквозь «тезисы» проходила мысль о необходимости ввести в научный оборот весь объем документов, связанных с правотворчеством первого российского императора. Наряду с этим Николай Воскресенский критиковал «Полное собрание законов Российской империи с 1830 года» (Первое Полное собрание законов) – за неполноту и многочисленные неточности в воспроизведении помещенных в нем нормативных актов.

Единственным в полной мере историко-правовым по содержанию тезисом был двенадцатый, в котором Николай Алексеевич суммировал наблюдения о деятельности первого российского императора как законодателя. В частности, диссертант отметил, что «законодательство Петра I… было творчеством серьезным, вдумчивым, продолжительным по времени и точно соответствовавшим потребностям и нуждам русской жизни; оно было плодом русской мысли и национальным по существу»[131].

В свою очередь, оппонентский отзыв Сыромятникова[132] также отчасти восходил к его предисловию к первому тому «Законодательных актов Петра I», к его упоминавшейся рецензии 1940 года и к его же отзыву от 4 октября 1943 года. По сравнению с предисловием и рецензией в отзыве была заметно усилена комплиментарная часть. Резюмировав достижения соискателя, Борис Иванович выдвинул смелое предложение: «Труд Воскресенского вполне достоин представления его на премию имени И. В. Сталина»[133].

Что касается замечаний, то Сыромятников (повторив в данном случае соответствующие фрагменты предисловия и рецензии) выразил, в первую очередь, несогласие с критикой Николаем Воскресенским Первого Полного собрания законов. Здесь Борис Иванович привел ряд вполне убедительных доводов историко-правового характера. В частности, отметил, что «Полное собрание законов…» являлось не научным изданием, а «преследовало чисто практические цели подготовки кодификации русского законодательства в виде систематического Свода законов»[134].

В противоположность Сыромятникову, отзыв и выступление Андреева[135] были значительно более критичными по отношению к диссертанту. Разумеется, в самых общих словах Александр Андреев не мог не признать значимость проделанной Николаем Алексеевичем работы: «С упорством и непреклонностью, достойными подражания… он вел свою работу по собиранию и изучению законодательных актов Петра I»[136]. Но далее Александр Игнатьевич осыпал Воскресенского градом критических замечаний.

Массив этих критических замечаний можно разделить на четыре группы. Во-первых, Андреев упрекнул Воскресенского в том, что тот упустил из виду необходимость просмотреть материалы так называемого «Меншиковского архива». Во-вторых – в том, что он нигде не сослался на более ранние публикации выявленных им актов, вообще проигнорировал труды предшествующих авторов («странным и непонятным является молчание Н. А. Воскресенского о своих предшественниках»[137]).

В-третьих, Александр Андреев подробно остановился на том, что Николай Воскресенский самочинно выработал глубоко неверные, с его, Андреева, точки зрения, правила публикации исторических документов. В-четвертых, оппонент выявил в первом томе «Законодательных актов Петра I» некоторое количество ошибок в текстах конкретных документов. Однако, несмотря на все обилие критики в адрес Николая Воскресенского, в заключение Андреев (и в отзыве, и в выступлении) высказался за присвоение ему ученой степени кандидата юридических наук[138].

Органическим продолжением выступления Александра Андреева явилось следующее выступление – доцента С. Ф. Айнберг-Загряцковой, целиком состоявшее (как и ее отзыв) из замечаний соискателю[139]. Правда, в отличие от Александра Игнатьевича, она ограничилась критикой исключительно публикаторских приемов Воскресенского. По существу, все выступление Айнберг-Загряцковой свелось к мелочным придиркам к текстам подготовленных Николаем Воскресенским конкретных документов. Впрочем, в конце острокритичной речи, мимоходом признав «огромный труд», предпринятый Николаем Алексеевичем, Айнберг-Загряцкова все же высказалась за присвоение ему кандидатской степени[140].

За Воскресенского вступился Серафим Покровский. В своей краткой речи[141] Серафим Александрович возразил, прежде всего, А. И. Андрееву. В частности, Покровский акцентировал внимание на значении подготовленных Николаем Воскресенским материалов для будущих историко-правовых исследований, выразив уверенность, что «Законодательные акты Петра I» «послужат краеугольным камнем для многочисленнейших диссертаций нашей молодежи, которая с благодарностью будет обращаться к этому монументальному труду»[142].

Затем слово вновь предоставили диссертанту[143]. Время было уже позднее (все же защита началась в восемнадцать часов), Николай Алексеевич явственно волновался, говорил несколько сумбурно, иногда, вероятно, совсем торопливо (в записи его выступления имеется ряд несомненных пропусков). Начал с выражения признательности Б. И. Сыромятникову, отметил, что «все свои положения я проверяю тем, что сказал Борис Иванович».

А. И. Андрееву Николай Алексеевич, разумеется, возражал. Местами не особенно убедительно. Например, замечание Александра Игнатьевича об отсутствии ссылок на предшественников парировал тем доводом, что хорошо знает их труды, что располагает внушительной личной библиотекой «квалифицированных историко-юридических сочинений». Под конец выступления заявил: «Я считаю, что мною сделано много такого, что даже многим не приходило в голову, и только потому, что я долго читал, вдумывался»[144].

На этом прения по диссертации Н. А. Воскресенского завершились. Была избрана счетная комиссия в составе С. Ф. Кечекьяна, С. А. Покровского и В. Р. Якубсона. Затем были розданы бюллетени. Наконец, председатель счетной комиссии Степан Кечекьян огласил результаты голосования.

Как явствует из протокола счетной комиссии, за присуждение Н. А. Воскресенскому степени кандидата юридических наук все присутствовавшие на заседании члены Ученого совета Института права проголосовали единогласно[145]. И «старые специалисты», и «молодые кадры». Несмотря на обилие замечаний выдающегося источниковеда А. И. Андреева и безвестного доцента С. Ф. Айнберг-Загряцковой.

Согласно стенограмме, оглашение результатов голосования было встречено аплодисментами[146]. Неделю спустя, 28 июля 1944 года, Николай Алексеевич получил на руки экземпляр постановления Ученого совета Института права от 21 июля 1944 года № 387 о присвоении ему степени кандидата юридических наук[147]. Таковым образом, по странному изгибу судьбы, на протяжении долгих лет отторгавшийся историческим ученым сообществом Николай Воскресенский оказался окончательно (и более охотно) принят в среду правоведов.

IX

Жизнь Николая Алексеевича наконец наладилась. Он обрел долгожданный статус научного работника, его труды начали получать пусть и ограниченное, но признание. В № 4 «Исторического журнала» за 1944 год еще не изданные тома «Законодательных актов Петра Великого» удостоились весьма лестной оценки со стороны виднейшего источниковеда – С. Н. Валка. В частности, Сигизмунд Валк отметил, что «выход в свет всех томов этого грандиозного труда будет крупнейшим явлением для всей петровской литературы»[148].

А впереди, на горизонте Николая Воскресенского маячили новые перспективы. В уже упоминавшемся информационном сообщении секции истории государства и права Института права, опубликованном в сентябре 1944 года, сообщалось о скором завершении подготовки старшим научным сотрудником Н. А. Воскресенским докторской диссертации «Петр I как законодатель»[149]. Не вызывает сомнений, что речь шла о завершении Николаем Алексеевичем работы над трудом «Петр Великий как законодатель. Введение в изучение законодательных актов эпохи Петра I».

В следующем, победном 1945 году завершилась эпопея с изданием первого тома «Законодательных актов Петра I». Трехтысячный тираж (подписанный в печать 7 мая) вышел наконец в свет. Сразу вслед за публикацией появилась и рецензия на нее, подготовленная С. А. Покровским[150].

Начав, как надлежало, с цитирования мудрых суждений И. В. Сталина и В. И. Ленина и с выпадов в адрес «немецких шовинистических историков» Ф. Штейна и Э. Тобина, Серафим Александрович охарактеризовал труд Воскресенского весьма благожелательно. Автор рецензии акцентировал внимание на том значительном вкладе, который Николай Воскресенский внес в изучение законотворческого процесса в России первой четверти XVIII века, и попутно наименовал Петра I «великим государственным деятелем». В заключение Серафим Покровский назвал труд Николая Алексеевича «образцом издания памятников» и выразил пожелание скорейшего издания остальных томов «Законодательных актов Петра I»[151].

Теперь Воскресенскому предстояло хлопотать о сдаче в печать новых томов «Законодательных актов…», а также завершать работу над уже анонсированной докторской диссертацией. В «Издательском плане сектора истории государства и права» 1945 года под № 1 фигурировали второй и третий тома «Законодательных актов…» (с пометой «подг[отовлены] к печати»). Под № 11 в том же плане значилась монография Николая Воскресенского «Петр I как законодатель». Ее объем был обозначен в двадцать пять печатных листов, срок готовности – первый квартал 1946 года[152].

Над окончательным вариантом текста докторской, основной раздел которой был написан в тяжелейшие дни блокады Ленинграда, Воскресенский трудился, по всей очевидности, на протяжении всего 1945 года и первых месяцев 1946-го. Благо не приходилось более отвлекаться на занятия в школе. Итогом протянувшихся на двадцать с лишним лет ученых изысканий Николая Воскресенского явился 719-листовой фолиант, получивший заглавие «Петр Великий как законодатель. Исследование законодательного процесса в России в эпоху реформ первой четверти XVIII века» и аккуратнейше переписанный набело верной помощницей Зинаидой Андреевной[153].

В отличие от «Законодательных актов Петра I» и «Петра Великого в его автографах» состоявший из двенадцати глав «Петр Великий как законодатель» представлял собой всецело исследовательский текст, в равной мере подходивший как для представления в качестве докторской диссертации, так и для издания в виде монографии. Это был венец научной деятельности Николая Воскресенского, итог его подвижнических усилий по изучению законодательного наследия Петра I[154].

На основании уникально широкого круга архивных материалов, неустанно собиравшихся на протяжении четверти века, Воскресенский целостно, всесторонне и детально воссоздал все стадии законотворческого процесса в России первой четверти XVIII века – от законодательной инициативы до обнародования закона. В этой фундаментальной работе оказались подробно рассмотрены вопросы о субъекте законодательной инициативы, о круге должностных лиц и органов власти, привлекавшихся к выработке законопроектов, о масштабе и характере использования в законотворческой деятельности актов иностранного законодательства, о практике законосовещательной деятельности Правительствующего сената, о порядке обсуждения законопроектов.

Особенно значительное внимание в монографии Николай Алексеевич уделил участию в законотворческом процессе царя и императора Петра I. Ученый сумел всесторонне показать роль монарха-реформатора в инициировании, обсуждении и принятии законов, выявить меру его творческого участия в выработке различных законопроектов. В этом отношении монографический труд Воскресенского окончательно раскрывал, по формулировке Бориса Сыромятникова 1943 года, «тайну Петровской законодательной лаборатории». Наконец, Николай Воскресенский впервые систематически охарактеризовал политико-правовые воззрения первого российского императора.

Разумеется, итоговый труд Николая Алексеевича оказался не свободен от ряда недостатков. Прежде всего, следует отметить, что не прошедший классической научной школы Воскресенский не подготовил ни историографического обзора, ни общего заключения[155] – тех элементов фундаментальных исторических и историко-правовых исследований, которые являлись общеобязательными уже с последней трети XIX века. Сосредоточившись на самостоятельном изучении архивных документов, Николай Алексеевич не учел ряда серьезных работ предшественников по своей теме (особенно П. О. Бобровского, П. В. Верховского и В. Н. Латкина[156]).

Что касается собственно законотворческой проблематики, то здесь Воскресенский вовсе обошел вниманием вопрос о систематизации законодательства. И, хотя означенный вопрос оставался во второй четверти ХХ века еще слабо разработанным в теоретическом отношении, он являлся существенной и неотъемлемой частью рассматриваемой Николаем Алексеевичем темы.

Слишком бегло коснулся ученый и немаловажного сюжета о такой введенной Петром I новаторской форме обнародования нормативных актов, как их обязательная типографская публикация[157]. Этот изъян труда Воскресенского тем более труднообъясним, если учесть, что самые обширные коллекции типографских публикаций нормативных актов первой четверти XVIII века к 1920-м годам отложились в фондах Государственной Публичной библиотеки и Библиотеки Академии наук, располагавшихся в Петрограде/Ленинграде. И уж совсем загадочно, отчего Николай Алексеевич не посвятил в монографии ни единой строки рассмотрению основополагающего именного указа от 16 марта 1714 года об обязательной публикации нормативных актов, вошедшего в состав досконально ему известного «Полного собрания законов Российской империи с 1649 года»[158].

Наиболее же серьезным недочетом монографии Воскресенского необходимо признать крайний недостаток в ней сведений об Уложенной комиссии 1720 года, деятельность которой была впервые освещена (хотя и обзорно) еще в магистерской диссертации В. Н. Латкина 1887 года[159]. Что касается диссертационной монографии Василия Латкина, то о ее существовании не особенно внимательный к работам предшественников Воскресенский, судя по всему, попросту не знал. Однако в монографии «Петр Великий как законодатель» имеется около десяти ссылок на «Архив Государственного Совета, Кодиф[икационный] отд[ел]»[160].

Наличие этих ссылок означает, что Николай Воскресенский обращался к материалам нынешнего фонда 342 «Уложенные комиссии» Российского государственного архива древних актов, в котором компактно осели протоколы и законопроектные акты Уложенной комиссии 1720 года (включая грандиозный проект Уложения Российского государства 1723–1726 годов). Отчего Николай Алексеевич оставил без всякого внимания названную подборку документов, остается только гадать. Хотя непосредственного участия в деятельности Комиссии Петр I не принимал, среди ее материалов сохранилось множество документов, непосредственно относящихся к теме монографии.

Не стоит забывать и того обстоятельства, что Николай Воскресенский стал отнюдь не последним исследователем, кто обратился к изысканиям по истории законотворческого процесса России первой четверти XVIII века. На протяжении второй половины ХХ – начала ХХI века ряд отечественных и зарубежных ученых вполне углубленно затронули сюжеты и о выработке различных законодательных актов того времени[161], и об общих тенденциях в развитии законотворческого процесса[162]. Особенно подробно за минувшие полвека было исследовано функционирование столь загадочно проигнорированной Николаем Воскресенским Уложенной комиссии 1720 года[163].

Однако, несмотря на все отмеченные недочеты монографии Воскресенского и на все достижения последующих авторов, представляется возможным с уверенностью констатировать, что до настоящего времени ни в России, ни за рубежом так и не появилось исследования, которое явило бы собой аналог труда Н. А. Воскресенского «Петр Великий как законодатель». Этот труд Николая Алексеевича так и остался непревзойденным – как по систематичности анализа избранной темы, так и по объему изложенного материала.

Публикация «Петра Великого как законодателя», однако, не состоялась. Как не состоялась и публикация ни второго, ни третьего тома «Законодательных актов Петра I». Тревогу об издательской судьбе второго тома Воскресенский выражал уже в письме Б. И. Сыромятникову от 12 августа 1946 года. В связи с этим он обратился к Борису Ивановичу за содействием: «Прошу по-прежнему Вашей благожелательной поддержки… без которой “Зак[онодательные] акты Петра I”… не получат дальнейшего движения»[164].

Тревога Николая Алексеевича была отнюдь не беспочвенной. В № 2–3 журнала «Вопросы истории» за 1946 год появилась еще одна рецензия на первый том «Законодательных актов Петра I» – значительно более пространная, нежели предыдущая. Автором ее был А. И. Андреев[165].

По содержанию эта рецензия мало отличалась от оппонентского отзыва и выступления Александра Андреева на защите Воскресенского в 1944 году. Но вот тональность ее была заметно более резкой. Не стесненный более рамками оппонентской этики (или каких-то личных договоренностей), Александр Игнатьевич подверг труд Николая Алексеевича уничтожающей критике, по существу отказавшись признать его имеющим научное значение. В итоге Андреев безапелляционно заключал, что «картины “правотворчества” Петра Великого не получилось, а налицо лишь случайные… материалы для того, чтобы дальше работать над той же темой»[166].

Не останавливаясь на детальном рассмотрении причин столь глубокого неприятия Андреевым работ Воскресенского, отметим, что это неприятие имело не только профессиональную, но и сугубо личную, эмоциональную основу. К настоящему времени можно полагать установленным, что Александр Андреев с самого начала знакомства с Николаем Алексеевичем в начале 1920‐х годов[167] воспринял его как самоуверенного дилетанта-неофита, упорствующего в своем археографическом невежестве. Воспринял как неприятного и небезопасного «чужака» в цеху хранящих подлинно академические традиции ленинградских археографов.

Это остро негативное восприятие Александр Игнатьевич пронес через последующие десятилетия. Даже сквозь мытарства допросов в ОГПУ, красноярской ссылки и блокадных месяцев. И теперь, в первые послевоенные годы смог нанести еретику от археографии Николаю Воскресенскому несколько решительных ударов.

Х

Не сумев воспрепятствовать публикации первого тома «Законодательных актов Петра I» (из-за невозможности повлиять на руководство Института права), Александр Игнатьевич «отыгрался» на томе втором. Ведь не случайно же этот том остался после войны – в виде рукописи – в библиотеке именно Института истории (где хранится и в настоящее время[168]). Но этим Александр Андреев не ограничился.

Будучи ответственным редактором многотомника «Письма и бумаги Петра Великого», Андреев, судя по всему, фактически отстранил Воскресенского от участия в рабочей группе по его подготовке (в которую Николай Алексеевич был включен, как уже упоминалось, в 1943 году). Состоявшийся в июне 1946 года выход в свет второго выпуска седьмого тома «Писем и бумаг…» явился несомненно воодушевляющим событием для такого искреннего почитателя Петра I, каким был Воскресенский. Особенно принимая во внимание то обстоятельство, что публикация многотомника была приостановлена в 1918 году.

Однако имя Николая Воскресенского в числе составителей второго выпуска, увы, не значилось[169]. Нетрудно догадаться, что Николай Алексеевич не фигурировал и в ряду составителей первого выпуска восьмого тома, изданного в феврале 1948 года[170]. Учитывая подобный контекст, также несложно догадаться, что ни слова не было сказано о Воскресенском ни в сведениях о работе Института истории за 1945 год, ни в специальном обозрении деятельности институтского сектора истории СССР до XIX века за 1946-й[171].

Но и этого Андрееву было мало. Как известно, Александр Игнатьевич являлся ответственным редактором также сборника «Петр Великий», подготовленного Институтом истории и опубликованного в 1947 году. Впервые после 1917 года жизни и деятельности отдельного российского монарха оказался посвящен особый сборник статей – причем всецело академически содержательных, безо всяких агитационно-разоблачительных сюжетов. Даже ссылок на работы И. В. Сталина в 433-страничном сборнике оказалось помещено всего шесть (все – в статье Б. Б. Кафенгауза[172])! Для тех лет, мягко говоря, маловато.

Не приходится сомневаться, что редактирование сборника со столь идеологически неоднозначной темой потребовало от Александра Андреева не только значительных усилий, но и незаурядной стойкости характера. А ведь над ним все еще продолжала нависать судимость по «академическому делу»… Сам Андреев поместил в сборнике три свои статьи: «Петр Великий в Англии в 1698 г.», «Основание Академии наук в Петербурге» и «Памяти Ивана Афанасьевича Бычкова»[173].

Вот только для статьи Воскресенского места в сборнике не нашлось – хотя к тому времени Николай Алексеевич уже завершил подготовку книги «Петр Великий как законодатель», множество фрагментов которой было совсем не сложно оформить в виде отдельных статей. Да и в разделе «Подготавливаются к печати» «Списка трудов Н. А. Воскресенского» от 1 октября 1943 года упоминались такие работы, как «Разыскания о законодательных актах Петра В[еликого]», «Иностранцы – сотрудники Петра I: Генрих Фик, Ан. Хр. Люберас, Корнелий Крюйс и Вилим Геннинг»[174]. Притом что сборник специально посвящался столь почитавшемуся Воскресенским Петру I, невозможность поместить в этом издании даже небольшую статью явилась для Николая Алексеевича, безусловно, сильнейшим ударом.

Но 1947 год принес Воскресенскому и еще более тяжкое потрясение. 12 января на семьдесят третьем году жизни скончался Б. И. Сыромятников. «После тяжелой и продолжительной болезни», как было стереотипно отмечено в некрологе[175]. Николай Воскресенский остался без жизненно важной для него моральной и административной поддержки со стороны Бориса Ивановича.

Эти удары стали последними, которые суждено было испытать Николаю Алексеевичу в его подвижнических изысканиях по истории законотворческого процесса России первой четверти XVIII века. Он еще пытался продолжать работать, в 1947 году завершил подготовку новой, расширенной редакции третьего тома «Законодательных актов Петра I»[176]. Но силы были уже на исходе: несомненно, сказывались и последствия лишений, перенесенных в блокадные месяцы.

О резко ухудшившемся состоянии здоровья Воскресенский упоминал еще в письме Сыромятникову от 5 ноября 1946 года (в последнем из выявленных к настоящему времени): «…Хожу плохо, и рука пишет плохо»[177]. В 1948 году, 28 января, Николай Алексеевич скончался. Ему не было тогда еще и пятидесяти девяти лет.

Верная спутница жизни ученого, Зинаида Андреевна, спасла его рукописи от неминуемой утраты. В 1954 году она сумела передать весь хранившийся на дому научный архив покойного мужа в Отдел рукописей Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина[178] (где эти материалы образовали личный фонд 1003). Ничего лучшего, чтобы увековечить память Николая Воскресенского, предпринять было невозможно. Только благодаря усилиям Зинаиды Воскресенской основной массив его неопубликованных трудов благополучно сохранился до наших дней.

Последующие траектории судеб коллег Николая Воскресенского из числа историков и правоведов сложились по-разному. Принявший в 1943 году Николая Алексеевича на работу в Институт права и благосклонно допустивший его до защиты диссертации академик с незаконченным средним образованием И. П. Трайнин, попав в жернова кампании по борьбе с «космополитизмом», был в феврале 1948 года смещен с должности директора Института. Подвергшись весной 1949 года жестким нападкам со стороны парторганизации Института[179], научный сотрудник Илья Трайнин скоропостижно скончался 27 июня 1949 года на шестьдесят третьем году жизни[180].

Гонитель Николая Воскресенского А. И. Андреев также не избежал проработок в конце 1940‐х годов – правда, не в связи с «пятым пунктом», а в связи с недостаточным конформизмом, из-за излишней приверженности к традиционным исследовательским стандартам. Для начала Александра Игнатьевича подвергли суровой критике за сборник «Петр Великий» (обвинив, в частности, в «преклонении перед Западом»)[181]. На исходе 1948 года в адрес Андреева прозвучали еще более резкие высказывания. В официозной передовой статье в «Вопросах истории» было грозно констатировано, что «некритическое отношение к источнику и к зарубежной литературе привело Андреева к извращению важнейших событий из истории нашей Родины»[182].

В итоге Александр Игнатьевич оказался вынужден в 1949 году уволиться из Института истории и Историко-архивного института, покинуть Москву и вернуться в Ленинград. Несколько лет он проработал в Институте истории естествознания и техники, затем перешел в заново открытое Ленинградское отделение Института истории, три года заведовал там архивом. Ушел из жизни 12 июня 1959 года, в возрасте семидесяти двух лет, не дождавшись реабилитации по «академическому делу», которая состоялась 11 февраля 1960 года.

Не особенно благополучно сложилась и дальнейшая судьба С. А. Покровского. Для начала в марте 1953 года Серафима Александровича арестовали по явственно абсурдному обвинению в исповедании троцкистских взглядов (!) и в антисоветской агитации[183]. Поскольку сразу после смерти Сталина приоритеты карательной политики начали меняться, а органы государственной безопасности подверглись реорганизации и кадровым чисткам, Серафим Покровский отделался сравнительно легко. Пробыв в заключении до ноября 1953 года, он был освобожден по пункту «б» статьи 204 УПК РСФСР[184] (недостаточность улик для предания суду).

Однако наступившая вскоре «оттепель» принесла Серафиму Александровичу новые проблемы. Против него выступила мать Валентина Лившица, видный ученый-юрист С. Е. Копелянская. Взявшись (уже в 1954 году) добиваться реабилитации казненного сына, Софья Евсеевна начала попутно требовать привлечения С. А. Покровского к ответственности за провокаторскую деятельность. И, хотя в 1959 году Серафим Александрович успел еще занять должность заведующего сектором истории государства и права Института права и выпустить в свет (в соавторстве с директором Института П. С. Ромашкиным) 96-страничный труд «Государство в период развернутого строительства коммунизма», его положение становилось все более шатким.

Благодаря усилиям С. Е. Копелянской в 1960 году Серафим Покровский был повторно исключен из партии и смещен с должности заведующего сектором Института права. В 1961 году его понизили в должности до младшего научного сотрудника, а в 1963-м – уволили из Института. Безуспешными оказались и попытки Серафима Александровича добиться устранения фрагмента о своей провокаторской деятельности из определения Военной коллегии Верховного суда СССР 1959 года о реабилитации В. Я. Лившица. Дату смерти Серафима Покровского установить к настоящему времени не удалось.

Несравненно более спокойными послевоенные годы оказались для старейшего члена Ученого совета Института права состава 1944 года, С. М. Потапова. Бывший царский судебный следователь и статский советник, он был награжден орденом «Знак Почета», медалями «За оборону Москвы» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Как и прежде, руководил своим детищем – криминалистической лабораторией (переданной в 1951 году из Института права во ВНИИ криминалистики Прокуратуры СССР). В 1949 году, 2 апреля, ВАК СССР утвердила Сергея Потапова в ученой степени доктора юридических наук (без защиты диссертации)[185]. Вырастил троих сыновей, дочь, пятерых внуков. Скончался 10 ноября 1957 года, в возрасте восьмидесяти четырех лет. Редкостно благополучная судьба для исследователя-гуманитария «старой школы» в ту исполненную потрясениями эпоху.

Благоприятно сложились послевоенные десятилетия и для председателя счетной комиссии на защите Николая Воскресенского, С. Ф. Кечекьяна. Автор опубликованного еще в 1914 году фундаментального сочинения «Этическое миросозерцание Спинозы», Степан Кечекьян продолжил и дальше заниматься историей политико-правовой мысли. В отличие от большинства молодых коллег по Ученому совету Института права избегал писать популярно-агитационные тексты. В 1947 году вышла в свет его 222-страничная монография «Учение Аристотеля о государстве и праве».

В 1954–1967 годах Степан Федорович заведовал кафедрой истории государства и права МГУ. Создал научную школу. Под его руководством было защищено более пятидесяти докторских и кандидатских диссертаций. Скончался 26 июня 1967 года, на семьдесят восьмом году жизни. Еще одна сколь достойная, столь и сравнительно благополучная жизнь.

О чем хотелось бы сказать в заключение? Н. А. Воскресенский прошел неоспоримо неординарный, исполненный скрытого драматизма жизненный путь. Не принадлежа ни к какой научной школе, сам не воспитав ни одного ученика-исследователя, Николай Алексеевич был несправедливо отторгнут представителями академического сообщества российских историков второй четверти ХХ века, оказался вынужден трудиться в многолетней творческой изоляции.

Предпринявший (в очень неподходящей исторической обстановке) воистину титанические усилия по введению в научный оборот гигантского объема документов по истории законотворческого процесса России первой четверти XVIII века, Николай Воскресенский сумел подготовить не только крупнейшую за последние 180 лет публикацию нормативных актов того времени, но и фундаментальное, поныне непревзойденное исследование о законодательной деятельности царя и императора Петра I. Однако увидеть плоды своих четвертьвековых исследований отлившимися в строки печатных изданий Воскресенскому было почти не суждено. Николай Алексеевич остался в летописи исторической и историко-правовой наук по существу «ученым одной книги» – составителем получившего широчайшее признание первого тома «Законодательных актов Петра I», вышедшего в свет в 1945 году.

В этой связи нельзя не признать крайне прискорбным тот факт, что и сегодня, спустя более шестидесяти пяти лет со времени кончины Н. А. Воскресенского, основная часть его многоценного научного наследия остается по-прежнему неопубликованной. Конечно, весьма отрадно, что в последние десятилетия имя Николая Воскресенского стало исподволь возвращаться из историографического небытия, что один из виднейших современных российских историков посвятил его памяти монографию[186]. И все же, как представляется, наилучшим способом в полной мере воздать должное подвижническим изысканиям Николая Алексеевича в области истории русского права будет скорейшее издание его замечательных, до сего дня сохранивших исследовательскую ценность трудов – в первую очередь, книги «Петр Великий как законодатель». Есть старинное латинское изречение: «Litera scripta manet» («Написанное слово остается»). Пусть же строки, написанные когда-то Николаем Алексеевичем Воскресенским, дойдут наконец до просвещенного российского читателя.

✻ ✻ ✻

Монография Н. А. Воскресенского «Петр Великий как законодатель. Исследование законодательного процесса в России в эпоху реформ первой четверти XVIII века» публикуется по беловой авторизованной рукописи, хранящейся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки (фонд 1003, книга 14). Ссылки на литературу проверены и приведены в соответствие с современным библиографическим стандартом. К печати рукопись подготовили сотрудники Отдела рукописей РНБ кандидат исторических наук А. А. Богданов и А. Н. Алексеева. Первоначальный вариант именного указателя подготовила Н. Ф. Немцева. Составление издания осуществил PhD И. И. Федюкин, общее и научное редактирование, а также подготовку первоначального списка сокращений – доктор исторических наук Д. О. Серов. В завершение хотелось бы выразить глубокую признательность заведующему Отделом рукописей Российской национальной библиотеки доктору исторических наук А. И. Алексееву за разнообразное содействие в деле подготовки издания.

Н. А. Воскресенский Петр Великий как законодатель Исследование законодательного процесса в России в эпоху реформ первой четверти XVIII века

Предисловие

Настоящий наш труд – «Петр Великий как законодатель» – автор не только представляет на суд ученых историков и юристов, как обычно бывает с работами подобного рода, но и в не меньшей степени предлагает его вниманию самих творцов истории, государственных и общественных деятелей, а также писателей и широких кругов общества нашего Отечества. Это объясняется, прежде всего, предметом настоящей работы, посвященной одному из наиболее важных периодов в истории русского народа, в самом национальном его бытии и, особенно, в развитии его государственности и правосознания; далее – новизною и свежестью большого количества вновь открытых и привлеченных к исследованию архивных исторических материалов и, наконец, – задачами, которые ставил себе автор при выполнении своей работы.

Предметом настоящего исследования является реформа Петра Великого, точнее – законодательство его эпохи, изучение главного инструмента, которым приводилась в движение общественная мысль и перестраивалась живая, реальная жизнь во всем ее разнообразии, исследование самых приемов правотворчества.

Крупные изменения, произведенные во всех сторонах экономической, общественной и государственной жизни в эпоху Петра I, были предметом постоянного и глубокого интереса на протяжении более двухсот лет, протекших со времени, когда сошел с исторической сцены главный деятель эпохи, называемой его именем. За это время немало сделано в изучении реформы Петра I, открыто и опубликовано в печати немалое количество исторических источников, освещено много отдельных сторон его деятельности в ученых исследованиях, отражено в литературных произведениях и на театральной сцене. Мало того, были периоды в истории русской общественной и научной мысли, когда отношением к Петру I и его делам определялась даже принадлежность лица к тому или другому общественному течению в России, к определенной общественной группировке, и тем не менее в отношении Петра I и его реформы в русской историографии до самого последнего времени достигнуто и установлено мало прочных, общезначимых и бесспорных выводов. В вопросах понимания самой реформы Петра I, равно как и в отношении его личного участия в законодательной работе, в исторических исследованиях гораздо больше, чем в каких-либо других вопросах нашей историографии, мнений ошибочных, спорных, противоречивых. В этом любопытном, но малоотрадном для науки явлении можно усмотреть, образно выражаясь, историческую месть со стороны всего глубоко укоренившегося и застарелого в русской жизни, порочного по существу, лишенного Петром I права гражданства. Поверженные царем-реформатором, но чрезвычайно живучие невежество, мракобесие, лицемерие, ханжество, холуйство, самомнение, казнокрадство, неуважение к закону, тунеядство, имевшие в России до последних десятилетий своих многочисленных носителей и порой ярких и влиятельных представителей, мстили и мстят Петру под различными видами за утерянные позиции и пером, и языком, начиная темным расколоучителем и кончая иногда просвещенным представителем науки.

Вследствие этого явления даже такие принципиальные вопросы по изучению реформы Петра I, как самое содержание некоторых характерных ее сторон, например социальные мероприятия Петра I, его законодательство о крестьянах, закон о единонаследии недвижимых имуществ, вопрос о приемах законодательства в эпоху реформ, о личной роли самого Петра I в правотворчестве, о характере заимствований и степени влияния иностранных законодательных актов на его правотворчество, о чертах самобытности реформ, о характере петровского уголовного законодательства, и многие другие вопросы по существу не имеют до сих пор общепризнанного в науке разрешения.

Странное дело, крупнейшие историки России, давшие в своих работах образцы точности исторического исследования, обнаружившие большую глубину проникновенности, ученой интуиции, при изучении эпохи Петра I изменяют своим обычным исследовательским приемам и качествам и делают труднопоправимые ошибки. Это наше наблюдение прежде всего относится к виднейшим представителям передовой московской школы исторической науки дореволюционной России, к В. О. Ключевскому и П. Н. Милюкову. Если в объяснение ошибочных мнений и выводов знаменитого нашего историка Ключевского можно привести тот факт, что он не занимался специально эпохой Петра I по архивным источникам, то относительно его ученика, П. Н. Милюкова, утверждать что-либо подобное не имеем оснований. Автор обширного труда «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII в. и реформа Петра Великого» поднял груды архивных материалов, восстановил многие интересные и ценные страницы нашего прошлого – и тем не менее по некоторым принципиальным вопросам высказал суждения, противоречащие очевидным наблюдениям историка, изучающего реформу Петра I по первоисточникам. Фонды архивов: бывшего Сенатского, Центрального Военно-морского и Государственного – сохранили громадное количество собственноручных писаний Петра I, среди которых львиная доля – черновики его законопроектов, в том числе самых принципиальных, характерных и для самого Петра как законодателя, и для его реформы. Однако П. Н. Милюков, автор специального исследования, посвященного реформе центральных и местных органов управления и государственного хозяйства Петровской эпохи, утверждает, что Петр и его правительство «не только не решали вопросов, но даже вряд ли сами их ставили»[187]. «Уже при жизни Петра мы привыкли, следя за переменами в избранной нами области явлений, наблюдать реформу без реформатора»[188], «реформа исходила из почти рабского подражания оригиналу»[189] и т. д.

К объяснению приводимого факта, помимо указанных выше, нанесенных реформой Петра I различным общественным группировкам и не залеченных временем ударов, живучих традиций, ярких общественных симпатий и антипатий, до сих пор затрагиваемых реформой Петра I, служат следующие явления самой русской историографии:

1. Сложность подлежащего изучению вопроса.

2. Невыработанность методологических приемов исследования некоторых сторон реформы, отсутствие принципиальных научных установок, одинаково понимаемых и точно определенных понятий и терминов при изучении особенно трудных для исследования вопросов, например о характере заимствований и о влиянии иностранных законодательных актов на правотворчество Петра I или об установлении плана реформы, ее хода и движущих сил.

3. Чрезвычайное обилие разбросанных в различных древлехранилищах документальных источников и, напротив того, недостаточность опубликованных исторических материалов для всестороннего изучения эпохи.

4. Устарелая и недостаточная подача для научного пользования существующих изданий самих исторических памятников Петровской эпохи, не исключая важнейших законодательных актов того времени. Иными словами, неимение русской исторической наукой в своем ученом обороте надлежащих правил и приемов издания актов публичного права и исполненных на основании их воспроизведений исторических источников.

5. Отсутствие у историков России подлинно научных общепризнанных принципов и критериев для оценки правительственных действий и установленных ими норм, перенесение в эпоху начала XVIII века понятий, вкусов, политических и общественных взглядов и симпатий, современных исследователю, и, наконец, изучение некоторых явлений, весьма важных по существу, изолированно, вне связи с общим ходом событий, независимо от генеральной концепции реформы.

6. Трудности чтения в высшей степени своеобразного почерка главнейшего деятеля эпохи, самого Петра I.

Для достижения твердых, обоснованных и общепризнанных положений и выводов исследовательской работы историков вообще и историков русского права в частности необходимо преодолеть указанные трудности. Выполнение этой задачи мы и поставили целью своей работы.

Прежде всего предстояло установить фонды и место хранения важнейших источников, раскрывающих и характеризующих основные стороны реформы Петра I, определить значение каждого их вида для научного исследования и преимущества одних из них перед другими, выбрать из громадного их количества необходимо нужные материалы, привести их в систему и подготовить для научного пользования. Это было нашей первой задачей.

Далее предстояло определить отношение приведенных в известность исторических документов к существующим в Союзе ССР печатным воспроизведениям их, официальным и научным их изданиям, установить степень полноты воспроизведения в них исторических памятников, как в отношении количества их, так и в смысле отражения всех характерных черт и подробностей, которые столь необходимы в научном использовании источников публичного права, актов законодательства. При изучении этой стороны вопроса обнаружилось, что и в том и в другом отношении русская историческая наука в настоящее время не располагает удовлетворяющим ее запросы изданием законодательных актов Петра I[190]. Вследствие этого пришлось дать критическое рассмотрение существующих воспроизведений в печати исторических источников эпохи Петра I, прежде всего – единственно законченного, капитального издания: «Полного собрания законов Российской империи» (далее – ПСЗ), СПб., 1830 год, тома IV–VII, и специального издания «Писем и бумаг Петра Великого», СПб., 1887–1918 годы, в семи книгах[191]. Второе из названных изданий приостановилось в 1918 году на первой половине VII тома, на материалах, относящихся к 1708 году, следовательно, оно не может служить для изучения всего царствования Петра I, тем более последнего периода его государственной деятельности, по преимуществу законодательной. Притом редакторы «Писем и бумаг Петра Великого», в целях ограничения объема своего большого труда, сочли излишним включить в свою работу и напечатать акты, помещенные в ПСЗ, при издании их не подписанные Петром I, «объявленные разными лицами»[192]. Следовательно, издание законодательных памятников эпохи Петра I в ПСЗ является пока единственным воспроизведением в полном объеме подлинных документов Петровской эпохи. С этой точки зрения было бы особенно желательным, чтобы оно было безупречным с научной стороны. Однако в действительности этой безупречности мы не находим.

Изданное в свет более ста лет назад, ставившее своей задачей при подборе материалов и их обработке подготовку кодификации российских законов, выполненное при недостаточности методов и научных принципов издания актов публичного права, не выработанных до настоящего времени, ПСЗ, естественно, не может дать удовлетворения всем запросам и требованиям, которые предъявляет исследователь к современному археографическому изданию. Вследствие этого необходимость замены некоторых его разделов, наиболее важных для развития нашей науки, изданием, стоящим на уровне современных требований, не может не сознаваться исследователем при углубленном изучении им реформы Петра I.

Выполнить эту очередную и настоятельную задачу археографии и историографии и ставит своей целью наш многотомный труд, представленный в Институт права Академии наук Союза ССР под названием «Законодательные акты Петра Великого», тома I–IV. В предисловии к первому тому, в «Археографическом введении», нами даны критические замечания на ПСЗ, которые следует рассматривать, с одной стороны, как методологический прием, направленный к выработке правил издания памятников публичного права, а с другой – как формулировку тех интересов и запросов, которые предъявляет и разрешения которых ожидает исследователь от современного археографического издания. Помимо того, одна из глав, а именно IV, этого введения посвящена изложению тех приемов издания приготовленного нами к печати труда, сложившихся в процессе работы как над уже известными, так и [над] впервые нами открытыми богатейшими архивными материалами, которые и легли в основание работы по подготовке документов к нашему изданию «Законодательных актов Петра Великого».

Как было указано выше, значительным препятствием к документальным архивным разысканиям по эпохе Петра I являются непреодолимые до настоящего времени трудности чтения почерка Петра I. Автор самого обширного обзора истории Петра Великого, большой знаток рукописных текстов С. М. Соловьев, по его собственному признанию, засвидетельствованному издателем «Русского архива» Петром Бартеневым, имел «под руками целые вороха петровских бумаг, но пользоваться ими он не мог, так как они не поддавались прочтению»[193]. Во время наших занятий в архивах нам приходилось не раз наблюдать, как архивные работники, а также исследователи, занимавшиеся специально документами эпохи преобразований, безнадежно откладывали в сторону тексты, написанные рукою Петра I, заменяя их писарскою транскрипцией, если она была приложена к подлиннику, или беспомощно проходили мимо них при отсутствии таковой.

Приобретя путем длительного опыта навык к чтению всякого текста, написанного своеобразным и трудным для прочтения почерком Петра I, и считая большим пробелом в наших знаниях об эпохе преобразований отсутствие у историков и палеографов умения читать подлинные рукописи главного исторического деятеля эпохи, мы составили в помощь исследователям ключ к чтению почерка Петра I, палеографическую таблицу[194], в которой отражены исчерпывающим образом способы начертания Петром букв русского алфавита, и присоединили к ней подробное их описание. Кроме того, чтобы сделать общедоступными тексты собственноручных писаний Петра и через них оказать содействие широкому кругу лиц, изучающих его время, не только в понимании самого законодательства, но и в непосредственном ощущении духа эпохи, мы представили реформу Петра I во всем ее развитии и движении, а также в различных ее проявлениях, в снимках с его собственноручных писаний – в виде двух томов фотокопий – в нашем отдельном труде: «Петр Великий в его собственноручных писаниях (автографах)»[195].

Многолетние наши архивные занятия над документальными историческими источниками укрепили в нас глубокую уверенность, что ничто так не способствует пониманию исторических событий, как непосредственное общение с вещественными, и особенно письменными, памятниками данной эпохи. Две книги автографов Петра, тщательно выбранных нами из громадной массы литературного наследия великого преобразователя России и воспроизведенных в нашем труде, в сопровождении транскрипций, с одной стороны, и ключа к чтению автографов Петра – с другой, мы уверены, будут содействовать углубленному изучению и пониманию эпохи и устранят в значительной степени разногласия и спорные выводы, которые до настоящего времени являются отличительной особенностью русской историографии в отношении реформы Петра Великого.

Названные две наши работы – «Законодательные акты Петра Великого» и «Петр Великий в его собственноручных писаниях (автографах)» – составлялись одновременно с настоящим трудом «Петр Великий как законодатель». Последняя работа, по существу дела, является обоснованием тех приемов археографии публичного акта, которые предложены нами теоретически в нашем «Археографическом введении» к I тому «Законодательных актов» и практически осуществлены в самом собрании их при обработке и подготовке к изданию их в печати. С этой точки зрения наш настоящий труд мы и обозначаем в подзаголовке как «Введение в изучение законодательных актов Петра Великого».

Только наличие обоснований, данных в этой специальной работе автором – издателем названного выше археографического труда, мы полагаем, если не устранит, то по крайней мере уменьшит могущие возникнуть возражения и указания на спорные установки в таком трудном деле, как издание текстов петровских законодательных актов в связи с историей их выработки. Кроме того, во время подготовки для издания отдельных законодательных актов из сути дела и из постановки проблемы становилось ясным, что правильная передача истории текста разнородных памятников эпохи преобразований может быть выполнена надлежащим образом только лишь с сохранением всех характерных черт и драгоценных историко-юридических особенностей, только после тщательного изучения приемов законодательной работы при Петре I. Без специального исследования этой стороны реформы Петра издатель его законодательных актов не может быть уверенным в правильной, полной и точной передаче текста законодательного акта, особенно со стороны его законодательной выработки. Эта цель прежде всего и преследовалась нами при выполнении настоящего нашего труда, и ее осуществление, таким образом, являлось задачей прикладной, практической, состоящей в уточнении и обосновании приемов и научных принципов издания законодательных актов Петра I.

Тем не менее эта практическая задача являлась не единственной.

Исследователь эпохи Петра I поставлен в гораздо лучшие условия сравнительно с учеными, изучающими законодательство предшествующей, московской эпохи. Во-первых, он располагает исключительным богатством источников, оставшихся от правотворческой работы законодательных органов Петра I. Во-вторых, ему выпадает более счастливая доля наблюдать, изучать по этим обильным и красноречивым источникам законодательство Петра I в целом и восстановить выработку и осуществление на практике более сложных, более современных, близких нашему времени приемов правотворчества, характеризующих уже правовое государство, приемов, далеких от сравнительно первобытных, патриархальных способов издания законов предшественниками Петра I. С этой стороны, изучение самого законодательства Петра I как исторического явления – действий правительства, осуществляющего одну из функций государственного властвования, – может и должно служить предметом исключительного интереса не только для историка вообще и историка права в частности, но и для широких кругов общества, интересующихся судьбами своего Отечества. При осуществлении этой задачи предстояло раскрыть и охарактеризовать понимание самим Петром I и его правительством права и закона, описать их усилия и меры к водворению законности и основанию на законе государственного устройства и правопорядка, к привитию каждому гражданину Российского государства знания и понимания законов, уважения к ним; наконец, предстояло установить во всех подробностях и стадиях приемы выработки как временных, так и, особенно, генеральных, «изданных в постановление вечное» законов.

Эти отдельные моменты, стадии процесса выработки законодательных текстов, и предопределили композицию, план и основные разделы издаваемой в свет, настоящей нашей работы. Первая ее глава посвящена вопросам возбуждения законодательной инициативы; глава II – собиранию и переводам иностранных законодательных источников. И тот и другой вопросы, весьма важные сами по себе, изученные предварительно в первых двух главах, послужили материалом для двух последних, весьма сложных разделов нашей работы, – главы X и XI [рассказывают] о характере заимствований и степени влияния западноевропейских законодательных актов и порядков на русское правотворчество, последний раздел – главы XII и XIII[196] – о происхождении, развитии и плане реформы Петра I. В средних главах изложены дальнейшие стадии законодательного процесса: составление первоначального проекта самим Петром I – глава III; его сотрудниками – глава IV; обсуждение проектов закона – глава V; утверждение и публикация закона – глава VI; кодификация законов и разъяснение вновь издаваемых законов в тексте самого закона, а также в специально изданных публицистических сочинениях самого Петра I и его сотрудников – глава VII. Наконец, на основании законодательных текстов и собственноручных других писаний Петра дана в главах VIII и IX специальная характеристика государственных, общественных и моральных воззрений Петра I как руководителя и главного деятеля по законодательной работе своего времени – характеристика, в значительной степени расходящаяся с общепринятыми в науке суждениями. Например, одним из основных наблюдений, сделанных нами при изучении достоверных и непосредственных документальных свидетельств законодательной лаборатории Петра I, изложенных в этих главах, является признание, что самому Петру принадлежали не только законодательная инициатива, одобрение и утверждение закона, но часто и труд чернорабочего в правотворчестве, наряду с ролью исключительного, выдающегося, замечательного руководителя и вдохновенного творца законодательных актов.

Заканчивая первую половину своих работ и подводя итоги длительных, более чем двадцатилетних архивных занятий и самостоятельных научных исканий правильных методологических установок обработки документальных источников, а равно и научных принципов самого построения исторического материала, мы считаем уместным изложить в нескольких словах условия, в которых протекала наша работа, и отношение, которое встречала она среди ученых, причастных к разработке исторической науки в Союзе ССР.

Как можно видеть из одного беглого просмотра только первой половины нашей работы, вполне законченных пяти больших томов, размером от 30 до 45 печатных листов каждый, она потребовала от автора многолетнего напряженного труда, тяжелых, часто безрезультатных архивных поисков. Труд этот выполнен. При исполнении его автору пришлось встретиться с многочисленными техническими и материальными препятствиями и трудностями, например вести занятия в некоторых архивах в их специальные, определенные служебные часы, предпринимать частые и продолжительные поездки из Ленинграда в Москву для работы в ее богатейших древлехранилищах и других архивных фондах, снимать дорогостоящие фотокопии с собственноручных писаний Петра и т. д. Достойное внешнее оформление столь обширной работы потребовало также немало усилий и средств.

Но это не все. Гораздо тяжелее было ученое авторское одиночество, безучастное и полное равнодушие к его [автора] труду в течение целого десятилетия, от 1929 до 1939 года, со стороны ответственных руководителей ученых учреждений, призванных к руководству, поддержке и содействию в развитии исторической науки в государстве[197]. «Это нас не интересует»; «Это не входит в наши планы»; «Нет бумаги для печатания»; «Ваши мнения не проверены и не признаны наукой»; даже: «Нет у нас штатных, оплачиваемых рецензентов»; «Это не актуально» – такой прием обычно встречал автор и его обширный труд в указанные годы.

Поэтому автор настоящего труда тем более считает своим долгом с чувством благоговейного уважения и глубокой признательности засвидетельствовать те содействие, поддержку и одобрение, которые были ему оказаны в начале и в конце его работы двумя старейшими учеными, специалистами русской истории и истории русского права.

В начале нашей исследовательской работы, в годы от 1922-го до 1929-го, теперь покойный академик С. Ф. Платонов, со свойственными этому ученому проницательностью и отзывчивостью ко всякому ученому стремлению, в течение семи лет неизменно проявлял теплое участие и большой интерес к нашей работе и оказывал ей постоянную поддержку, одобряя выводы, к которым приходил исследователь в своих изысканиях. Его в высокой степени авторитетное мнение о нашей работе, высказанное в отзыве Постоянной историко-археографической комиссии Академии наук Союза ССР еще в 1927 году, вдохновляло и поддерживало автора в последующее, тяжелое для него лично, но чрезвычайно плодотворное для его научной работы десятилетие напряженного труда в полном ученом одиночестве и непризнанности. Известные Историко-археографической комиссии в рукописи работы «позволяют говорить о Н. А. Воскресенском, – писал председатель Комиссии, академик С. Ф. Платонов, – как об очень серьезном исследователе, внимательно и вдумчиво изучающем архивные материалы петровской эпохи, до него, во многих случаях, еще никем не тронутые; вытекающие из его работ положения обещают дать вместе с тем русской исторической науке много ценных и новых выводов, нередко совершенно меняющих господствующие в этой области суждения. Подготовляемые им издания материалов под заглавием “Законодательные акты Петра Великого, относящиеся к преобразованию высших [и] центральных учреждений России”, по всему тому, что о них известно до сих пор, обещают быть крупным событием в русской историографии о XVIII веке»[198].

Не меньшее моральное значение для автора настоящего труда, хода его работ и, наконец, для издания их имели и имеют благожелательный прием, сочувственное отношение, авторитетные указания и многообразная поддержка, оказанная и оказываемая ему профессором истории русского права, членом Ученого совета Института права Академии наук СССР Б. И. Сыромятниковым.

Обширная рецензия, написанная им, старейшим профессором, авторитетнейшим в стране специалистом [по] истории русского права, и помещенная в академическом органе «Советское государство и право», 1940 год, ноябрь[199], дает автору основание считать, что его работа выполнена надлежащим образом и оправдала те ожидания и надежды, которые в свое время возлагал на нее общепризнанный руководитель исторической науки в нашей стране конца прошлого и первой четверти текущего столетия академик С. Ф. Платонов. «Заканчивая… наш отзыв о I томе обширного труда Н. А. Воскресенского, – пишет проф. Б. И. Сыромятников, – мы можем лишь еще раз подчеркнуть ту исключительную научную ценность и оригинальность этой публикации, которая представляет итог многолетней работы, можно сказать, итог всей жизни ее автора. Чем скорее будет опубликован весь этот выдающийся труд, тем более выиграет от этого наша историческая наука, которая до сих пор, к сожалению, так мало уделяла внимания эпохе Петра I, эпохе великого перелома в судьбах русского государства. Работа Н. А. Воскресенского, таким образом, не только новая грань в исследовании реформы и законодательства Петра Великого, но ставит на очередь и вопрос о реформе самого дела издания исторических памятников»[200].

Указанный отзыв о наших работах вернул автору то отношение к ним и то внимание, какие встречал он в начале своей научной деятельности.

Глава I Возбуждение законодательной инициативы

Выработка законодательного текста в правотворчестве Петра I имела все стадии, которые характеризуют законодательство Новейшего времени: возбуждение законодательной инициативы, собирание материалов передовых законодательств Запада, составление первоначального наброска закона, обсуждение законопроекта, утверждение и опубликование закона и, наконец, введение его в систему ранее изданных законов.

Рассмотрим все эти стадии процесса правотворчества в эпоху реформ и проследим в них роль самого Петра.

Чтение черновых бумаг Петра, его набросков с изложением основного содержания будущего закона, его записных книжек, сохранившихся в делах его Кабинета, приведение в известность отдельных распоряжений царя на законодательных актах, резолюций его на доношениях правительственных органов и отдельных лиц убеждают в том, что Петр в своей законодательной деятельности не являлся последователем какой-либо теории, заимствованной у современных ему философов, не был и простым теоретиком, черпавшим идеи из ученых трактатов государственных деятелей или политиков Запада, не являлся также и слепым поклонником законодательства какой-либо страны в целом или отдельного крупного законодательного кодекса, например шведского регламента или французских ордонансов. Он был самобытным государственным деятелем-практиком. Побуждения к законодательной работе, импульсы к правотворчеству он получал отовсюду: из непосредственного наблюдения жизни, из учета ее потребностей, из понимания им задач, которые ставились с такой неизбежностью и необходимостью самой жизнью – хозяйственной, общественной и политической – тогдашнего Русского государства.

На основании архивных документов можно утверждать, что Петр, находясь постоянно в центре наиболее важных событий своего времени, входил во все подробности окружающего, был не только руководителем, наблюдателем и контролером, но и рядовым работником, будь то военное дело, промышленность, торговля, кораблестроение и[ли] прочее. При отвращении его к торжественной церемониальности, чопорности, столь свойственной правителям старой Руси и европейским его современникам, при живости характера и быстроте ориентирования, Петр сразу улавливал суть всякого дела, легко завязывал беседу с людьми разных общественных категорий, русскими и иноземцами, тут же оценивал обстановку и людей и делал соответствующие выводы.

Приведем примеры, характеризующие условия и обстоятельства, которые подавали Петру мысль о необходимости издания указа и служили непосредственным поводом к началу разработки законодательного акта.

А нужно признать – многое настоятельно призывало Петра к правотворчеству.

Условиями и поводами к изданию некоторых суровых указов Петра являлись, прежде всего, постоянные злоупотребления, воровство, взяточничество государственных служащих, неорганизованность управления, склонность высших классов к безделью, старые пороки: невежество, ханжество и прочее.

Неустройство, беспорядок, злоупотребления всюду преследовали Петра, отягчали исполнение широких его планов, выводили из равновесия, ожесточали и часто оставляли совершенно одиноким. И эти злоупотребления имели место не только на низших ступенях служебных рангов, где было так много нужды и тьмы, вследствие которых твердо укоренились старые «замерзелые» обычаи и нравы, но и среди представителей высших общественных категорий, людей обеспеченных, культурных по-тогдашнему, и даже в высших государственных учреждениях.

Законодательные акты в таких случаях ставили своей целью пресечение преступлений и непорядков и установление норм, гарантирующих изжитие подобных явлений. В старой, допетровской Руси в высших административных учреждениях, где функции управления соприкасались с законодательством, широко был распространен обычай «играть законами, как в карты», по выражению Петра, «прибирая масть к масти»[201], решать дела не по установленным законам, а на основании отдельных, сепаратных указов, или «предлагать к сочинению» новые законы при наличии существующих, почему-либо неудобных для приказных дельцов. Эти явления, столь успешно проникшие и в новые, пореформенные учреждения Петра, послужили ближайшим поводом к изданию знаменитого указа от 17 апреля 1722 года «О крепком хранении прав гражданских». Этот указ, как будет видно позднее, содержал конституционные законы эпохи Петра. В черновике, написанном самим царем, указаны и ближайшие поводы к опубликованию указа – предложение Сенатом в доклад царю дела, для разрешения которого нормы были уже раньше установлены и напечатаны, «как то в 13[‐й] д[ень] сего месяца в Сенате, хотя и не хитростию, при нас учинилось». В Сенате, отправлявшем свою деятельность под постоянным наблюдением царя, такое нарушение установленных законов произошло без умыслу, «не хитростию», а в органах подчиненного управления такой порядок стал излюбленной тактикой ябедников – «требовать на то указу и тем сочинять указ на указ, дабы в мутной воде удобнее рыбу ловить, как чинится ныне в Поместном приказе, толкуя наш указ о наследстве противным образом»[202].

Внешняя недисциплинированность, грубое нарушение установленных порядков ведéния дел в Сенате, этом высшем административном учреждении государства, послужили основанием, а одно из резких проявлений грубых служебных нравов – поводом для издания специального закона, с такой тщательностью разрабатываемого царем в течение не одного года. «И дабы впредь никто неведением о государственных уставах не отговаривался (как учинилось от некоторых из Сената в прошлом, 1722 году, в 31[‐й] д[ень] октября, в Сенате в деле Шафирова) ‹…› И для того отныне…»[203]

Стремление правящего класса тогдашнего общества, крупных помещиков, захватить в свои руки, пользуясь влиятельным служебным положением, снабжение организованной по европейскому образцу армии, приведшее к хищениям государственных денег и обворовыванию войска, вынудило законодателя издать новый грозный указ, в точном исполнении которого должны были расписываться все государственные служащие при вступлении в должность. «Понеже многие лихоимства умножились, – писал собственноручно царь в обстановке, когда для ближайших его сотрудников были расставлены по городу виселицы за воровство и казнокрадство, – между которыми и подряды вымышлены и протчие тому подобные дела, которые (плутовства) уже наружу вышли; многие, яко бы оправдая себя, говорят, что сие не заказано было, не рассуждая того, что все, что вред и убыток государству причинити может, есть преступления. И дабы впредь плутам ‹…› невозможно было никакой отговорки сыскать, посему запрещается всем чинам ‹…› дабы не дерзали никаких посул[ов], казенных и с народа сбираемых денег брать торгом, подрядом и протчими вымыслы, какова б звания оныя и маниры ни были»[204].

Моральное разложение верхних слоев тогдашнего общества, начиная с самой царицы, насаждавшей фаворитизм, растлевание ими суда и правосудия были причинами издания указа о пресечении обыкновения уличенных в злодеяниях прибегать к защите сильных придворных персон, а обнаруженные преступления казненного фаворита Монса послужили непосредственным поводом к тому. «Понеже многие, покинув прямые судебные места, определенные о том, – устанавливает Петр в собственноручном указе, – бьют челом придворным служителем о делах, а иные плуты, бегая обличения, сие делают и дают многие дачи, как и ныне то в деле Монсовом и Столетовом и протчих явилось, того ради объявляется сим указом, что есть ли кто впредь дворовым служителем о каком деле станет подавать [ка]кие письма (кроме повеленных доношений), ‹…› те будут наказаны политической смертью». То же было положено за нарушение указа и «придворным служителям»[205].

Подобными же мотивами, ссылкой на печальную действительность, были обоснованы многие важнейшие законы, касавшиеся различных сторон государственной жизни. Например, указ о рангах фискалов от 22 февраля 1723 года, знаменовавший отказ Петра I от политики расширения комплектования государственных служащих в сторону его демократизации, был мотивирован результатами неудачного в этом отношении опыта. Указ, написанный собственноручно царем, начинался изложением оснований изменения предшествовавшей практики: «Понеже фискалы в начале распорядка статских дел вскорости выбраны были из самых нижних людей без свидетельства, которые и рангов не имели, кроме обор-фискала, которые ныне явились в великих преступлениях и злодействах, а ныне определены фискалы из знатных офицеров, того ради им ранги определены следующие ниже сего…»[206]

Наряду с преступлениями должностных лиц основанием к изданию Петром законодательных актов являлись и недостатки организации государственной службы и ее отправления, рабское угодничание низших перед высшими, явка по утрам подчиненных с приветствием к своим начальникам, отправление государственных дел на дому, заполнение начальниками подчиненных им учреждений своими родственниками и «креатурами», отсутствие или небрежное ведение протоколов в учреждениях, войсках и прочее. Эти глубоко укоренившиеся явления, ставшие для того времени национальными, законодатель наблюдал повсюду, стремился искоренить их при помощи указов и установить новые разумные порядки. Вот, например, мотивы, приводимые Петром для обоснования нового порядка хранения и отправления секретных дел в Сенате. «Самим вам ведомо, что секретные дела вынесены от подьячих черкасам, и зело удивительно, что как ординарные, так и секретные дела в Сенате по повытьям; того ради, получа сие, учините по примеру Иностранной колегии»[207].

Входя в детали государственного управления, присутствуя на заседаниях Сената, на военных советах, среди боевых действий войск, на стройках и при спуске кораблей, в церквах на богослужениях, на семейных торжествах у знатных людей и у простых мастеров, на фабриках и заводах, на верфях, при пытках и казни преступников, Петр имел возможность наблюдать за всеми проявлениями жизни и у себя в записной книжке отмечал то, что нуждалось в законодательной регламентировке.

В Кабинете Петра Великого, I отделении, книге 52[208] сохраняется целый футляр с записными книжками Петра, в которых он делал для памяти пометки, выраставшие впоследствии в закон. В эти книжки, наряду с темами будущих законов, заносились и заметки, проливающие свет на отдельные стороны воззрений их автора, тоже нашедшие отражение в законе. Вот ряд таких лаконических nota bene: «О греческом падении от презрения войны, римское – от разоренья Карфагена»[209]. Впоследствии первая мысль нашла свое отражение в речи царя, произнесенной им в Троицком соборе в Петербурге во время торжеств после заключения Ништадтского мира 22 октября 1721 года. Она была положена в основание политики Петра в последний период его царствования. «Надлежит бога всею крепостию благодарить, – объявляет торжественно царь, – однакож, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось, как с монархией греческой»[210].

В другом месте Петр набросал: «Чтоб написать книгу о ханжах и изъявить блаженства» – и прибавил два характерных замечания: «Також не противились мученики в светских делах»[211] и «Против атеистов. Буде мнят, что законы смышленные, то для чего животное одно другое ест и мы. На что такое бедство им зделано?»[212]

Первая из этих заметок потом вызвала постановку в законодательном порядке вопроса «о монашестве» во всем его объеме. Из других заметок Петра видно, что его заботили в этом отношении два вопроса: первый – [необходимость] если не парализовать вовсе, то во всяком случае ослабить распространение в русском народе монашества; второй – существующее монашество поставить в нормальные условия в смысле труда и морали. «Вытолковать, – писал Петр, – всякому[, что] исполнение звания есть спасение, а не монашество». «О молодых подумать в Синоде, понеже зело много есть убийства младенцев, ибо зело дорого дают о вычищенье нужных мест[213], понеже там множество оных погребается»[214]. Последнее краткое распоряжение Петра, явившееся результатом знания подлинной жизни, вытекавшее из взглядов его на ханжество, доказывает, что Петр умел видеть вещи в их истинном свете и называть их своими именами. Вследствие этого оно [указанное распоряжение], несмотря на свою убийственно откровенную формулировку, нашло отражение в общем законе об устройстве церкви – Духовном регламенте. На подлиннике написанного Петром текста есть пометка: «Сие записано в Духовный регламент»[215].

Та же забота о поддержании на большой моральной высоте лиц духовного чина нашла свое выражение даже в статье Морского устава, написанной собственной рукой Петра: «Священник должен прежде всех себя содержать добрым христианским житием, во образ всем, и имеет блюстися, дабы не прельщать людей непостоянством или притворною святостью, и бегать корысти яко корня всех злых»[216].

Пометки в записных книжках Петра I, содержавшие законодательную инициативу, касались всех сторон жизни, будь то воспитание юношества или приказание добыть какой-либо технический секрет. Вот несколько примеров: «О краткой истории для внушения молодым после азбуки о теперешних и старых делах»[217]; «О жидах из Италии – к Азову торговать и места дать»[218]; «О гробах дубовых»; «О школах воинских и торговых и протчих»[219]; «О кожевных заводах»; «О махине водяной, что видели у Гааги»; «Купить секрет, как кишки делать», «Ребят маленких обучать не только на море, но и дома по моделям»[220].

Приведенные нами для примера заметки законодательного характера, проливающие свет на моменты зарождения закона, занесенные в личные записные книжки царя, не имели еще официального значения. Они приобретали другой уже характер, когда в виде меморий, реестров или кратких указов пересылались в Сенат. Темы будущих, еще только намеченных законов в таких случаях переписывались в форме реестров, на которых, по мере составления указов, делались пометки об исполнении: «указ дан», «сделано», «приказано г[енерал] – л[ейтенанту] Егузинскому[221]» и т. п.[222] Такие реестры имеются в большом количестве как в фонде «Подлинных именных высочайших указов и повелений» бывшего Архива Правительствующего Сената, так и среди дел Кабинета Петра Великого. Вот несколько примеров: «О приказе, как сводить пункты о Морском уставе», «О пунктах сарваиру», «О посылке в Сибирь для ведения Камчатки», «Ответ на сорбоннское письмо, понеже я обещал», «О точении стекол мельницами, как в Англии, також, не возьмут ли наших заводов»[223]. Или еще: «О дороге», «О бородах и платье», «О пытках. Определить, каким делам быть в Преображенском приказе»[224].

Такие реестры имели обыкновенно много пунктов, от десяти до пятнадцати и более. Иногда в отдельных пунктах уже содержалось изложение законопроекта и, по мере издания указов, эти пункты вычеркивались. Примеры: «Монахов оставить, сколько пристойно для служения больным, а прочим питаться работою, у монастыря пашнею, как деловые люди», «Чтоб тщится на деньги свои товары продавать, нежели товар на товар менять», «Чтоб далние компании не голосно сперва заводить»[225].

Мемории, которые находятся в делах Кабинета Петра Великого, иногда не были обращены к какому-либо органу, принимавшему участие в правотворчестве, а служили заметками для самого Петра, для памяти. Такой именно порядок начала разработки закона и характер заметок Петра выявляется при изучении его меморий. Например, в одном реестре, написанном рукою царя и относящемся к последним годам его царствования, значится: «Надлежит в тех делах, в которых велено обучаться или что производить, назначить время в году для репортования в Сенат, дабы мы сведомы были, с каким прилежанием у них дела в совершенство приходят. О сем надлежит указ сделать, изъясня дело, когда я буду в Сенате»[226]. Другая мемория подобного рода обращена к кабинет-секретарю Макарову: «Не забудь, чтоб по времени указ написать в Юстиц-колегию, что кто будет доносить на кого о похищении казны или народных денег, чтоб им не вершить, но, приведчи дело к концу, доложить в Сенате. А в Сенате, рассмотря и мнение свое учиня, объявлять мне. 7 марта 1721 г.»[227] В таких случаях реестры оставались в Кабинете Петра I, а указы и материалы, в связи с исполнением по отдельным их пунктам, бывали адресованы из Кабинета в Сенат или в какое-либо другое административное учреждение, а иногда и отдельному лицу.

Наряду с кабинетскими реестрами, много реестров, содержащих законодательную инициативу, написанных также собственноручно Петром, находится в Архиве Сената, и исполнение по ним обычно шло из Сената. Вот, например, несколько пунктов из реестра в семнадцать таких статей, без подписи царя и даты (см. фотокопию): «Коммерц-колегии не токмо смотреть, но и трудиться во умножении коммерции»; «Манифактур-к[оллегии] все вещи, из которых мочно делать дома то, что привозят, делать и размножать охотниками и с понуждением»; «Посылать для учения торгу, а от обученных – здесь обучать, понеже всем ездить нелзя»[228]. Из другого реестра: «Объявить шелмами тех, которые не явились (на смотр. – Н. В.), и имена их прибить на виселице, и кто их убьет – без вины»[229].

Все эти проекты законов впоследствии находили свою окончательную формулировку в виде указов Сената или указов самого Петра из Сената.

Кроме такой формы возбуждения законодательной инициативы, т. е. присылки списка тем законопроектов с изложением иногда основной мысли будущего закона, сохранилось много указов Петра, специально предписывавших разработку отдельных законов. Вот примеры: «Сделать к стоячему указу на столе еще две доски, на которых написать, как чинно в судебных местах поступать, приводя из письма, что суд божий есть: проклят всяк, творяй дело божие с небрежением и протчее тому подобное, и что за преступление сего последовать будет»[230]; «Учинить анштальт с шведского, каким образом дороги содержать, также о канале большом, слюзах и бечевнике по Неве с галанского порядка и все предложить»[231]; «Учинить экономии генералного, которая должность первая над хлебом, чтобы везде запасной был, дабы не в урожайные годы народ голоду не терпел. Сию должность взять из иностранных уставов и к тому свое прибавить и предложить»[232]; «Сделать анштальт продажи съестны[м] вещам и внесть в должность полицымейстера»[233]; «Рассмотреть о пытках, понеже и в малых делах пытки чинят и таковым, на которых только мнение имеют, и чтоб оное унять»[234]. В 1723 году, 14 февраля, Петр «сказал» свой указ «синодалной персоне», Феодосию, [архи]епископу Новгородскому, для объявления Синоду: «Обретающееся в требниках о венчании брачных последование, рассмотря в Синоде, сократить и, сократив, напечатать вновь»[235]. [Еще пример: ] «Написать пункт особливой о преступленье, которое в делах своих с другими, и что преступление в должностях, кому поверенные, против примеру Воинского артикула о краже между свободным и караулными солдатами»[236].

Иногда законодательная инициатива к составлению нового закона подавалась во время работы над каким-либо [другим] крупным законом. Так, при обсуждении пятой – Д – редакции Генерального регламента главы XXV – «О ранге служителей в колегиях», Петр распорядился: «Ранги учинить общие во всем государстве»[237]. Подобное же явление имело место при обсуждении того же Генерального регламента первой – А – редакции, глав III и IV – «О докладчиках (референтах) в колегейных[238] делех», в которых затрагивались способы сношения государственных коллегий с верховной властью и Сенатом. После доклада царю этих глав было дано распоряжение Петра: составить специальный закон о правах и обязанностях Сената. Следствием этого распоряжения и явился проект «Должности Сената», который сначала был помещаем в нескольких последовательных редакциях Генерального регламента[239], пока не был выделен в отдельный закон.

В личном характере Петра I и, в связи с этим, в его управлении государством была черта, которая являлась большой новостью в жизни московских царей; она способствовала расширению его кругозора и вместе с тем расширению и углублению его законодательной инициативы. Мы имеем в виду подвижность Петра и его склонность к деловым поездкам. В отличие от своих предков, совершавших частые путешествия только по ближним монастырям, Петр много раз изъездил всю Россию вдоль и поперек, первым из русских царей появился в Западной Европе и посетил многие государства сначала как любознательный ученик и одаренный самоучка, а потом как трезвый политик, опытный инженер и наблюдательный законодатель.

Эти постоянные передвижения Петра по России и довольно частые его поездки за границу ставили перед ним много вопросов и задач, которые не всплыли бы, если бы царь отсиживался в Московском Кремле. Повсюду наблюдаемое отсутствие благоустроенных путей сообщения, неиспользуемые природные богатства, техническая и культурная отсталость России – все бросалось в глаза при первом взгляде наблюдательного и понимающего человека; кругом столько возможностей, но нет инициативы, нет организаторов, трудолюбивых и сколько-нибудь просвещенных. Повсюду еще большая неорганизованность, отсталость, чем в столице, и к тому же вдобавок бедность, каторжный труд и эксплуатация.

Другие мысли приходили в голову Петру, и иное настроение овладевало им, когда он приезжал в передовые государства Западной Европы. Благоустроенные города, сравнительная культурность широких кругов населения, особенно городского, не могли не привлечь его внимания. Пушечные заводы, арсеналы, ружейные заводы Парижа и Фура, сады Версаля и Тюильри с их дворцами, фонтанами и прочими «игровыми водами», «аптекарские огороды» и аптеки, анатомические музеи, королевские резиденции, [такие как] Лувр с его знаменитой картинной галереей, другие галереи, «где модели фортециям лучших крепостей», где льют статуи, монетные дворы, где «всякие медали тиснят», где в присутствии царя было сделано и презентовано Петру «его царского величества подобие на золоте», академии с обширными библиотеками и учеными, с которыми можно было побеседовать о научных вопросах, – все это пленяло царя, возбуждало мысль и призывало к творчеству, к немедленной практической деятельности. Хорошие, кровные кобылы в Брабандии, породистые овцы в Померании и Польше и племенные коровы в Голландии, а также искусные рыболовы у Данцига (Гданьска) с их умением солить треску и косцы в окрестностях Риги – все это требовало немедленного перенесения к себе, в свое отечество, проведения в жизнь хотя бы в принудительном порядке, путем указа, закона.

Можно привести целый ряд примеров в доказательство того, как под влиянием виденного Петр тут же заносил в свою записную книжку заметки для исполнения в будущем, немедленно диктовал или собственноручно писал указ о заведении подобных порядков в России. Такие указы всегда отмечают место пребывания царя. Так бывало и по поводу мелких дел, и по поводу весьма важных явлений, равно в технической и социальной областях. Например, из Карлсбада в 1711 году Петр пишет Сенату об издании указа о собирании коровьей шерсти после выделки кож[240]. В 1712 году, 25 июля, Петр захватил в качестве пленных несколько искусных рыбаков в деревне Энфор около Гданьска. Это были «лучшие и славные круг гафу[241] рыбаки», и поэтому он распорядился препроводить их в Петербург для обучения русских людей рыбной ловле. С ними были посланы «две сети для ловли и образца». Потом оказалось, что царь впопыхах захватил рыбаков, которые принадлежали не Данцигу, а прусскому королю, не находившемуся в войне с Петром. Поэтому коменданту Эльбинга Федору Балку, «утешая их», пришлось договориться с рыбаками об оплате их труда по соглашению[242].

В 1715 году Петр издал указ, адресованный всем промышленникам, о выработке юфти по новому способу, «ибо», писал он, «делается с дегтем и, когда мокроты хватит, расползывается, и вода проходит, того ради оную надлежит делать с ворваньим салом и иным порядком»[243]. Для этого дела были посланы царем мастера из Ревеля. В Москве и других центрах, где было развито кожевенное дело, губернаторам, под личную их ответственность, «что взыщется на вас», было предписано организовать показательные заводы-школы, в которых должны были пройти учение мастера-кожевники, собранные из разных городов по два человека. Срок был дан Петром двухлетний[244].

С целью распространения в России западноевропейской культуры овцеводства были законтрактованы овчарные мастера в Померании и Польше и разосланы на овчарные станции по всем русским губерниям, где имело место овцеводство. Иностранные овчарные мастера получили специальные инструкции и должны были прививать навыки культурного овцеводства на специально заведенных овчарных станциях – готовить знающих и умелых мастеров этого дела из русских людей. Петр, имевший случай лично наблюдать способы культурного овцеводства за границей, писал «из Ждуни в Полше» в 1716 году и крепко наказывал сенаторам: «Еще подтверждаю, чтоб сие с крайним радением было сделано, ибо превеликое дело к пользе есть»[245].

В 1721 году, 28 апреля, Петр прислал указ из Риги, очень яркий и показательный для его приемов насаждения технических навыков в сельском хозяйстве: «Понеже в здешних краях, как в Курляндии, в Лифляндии, также и в Пруссах у мужиков обыкновение такое, что хлеб снимают, вместо серпов, малыми косами и граблями, что перед нашими серпами гораздо скорее и выгоднее…» Далее, в собственноручной приписке, царь убеждает Сенат в целесообразности перенесения этого способа уборки хлебов в Россию: «…так что средний работник за 10 человек сработает, из чего видеть возможно, какое великое подспорье будет в работе, для чего хлеб умножать будут»[246]. Наконец, следует распоряжение, чтобы по всей России губернаторы установили станции для обучения в кратчайший срок русских мужиков уборке хлеба косами. При этом царь сообщил о посылке им, Петром, инструкторов[247].

Также по указанию царя за границей были наняты мастера табачные, «виноградные» и прочие. В России им давалась полная свобода организации дела. Вот характерное в этом отношении распоряжение Петра, переданное через кабинет-секретаря Макарова казанскому губернатору в 1711 году: «Царское величество указал к вашему превосходительству отписать, чтоб вы изволили подтвердить в Астрахань, дабы мастерам, которые делают виноградные вина, дана была воля, дабы им никто в том не препятствовал»[248].

В делах Кабинета Петра Великого сохранились написанные самим царем реестры дел и задач, которые заботили царя за границей. Круг интересов царя был чрезвычайно разнообразен и обширен. Петр сделал заметки, например, «об экипажмейстере»; «В Англию о пумповых кожах, мастере, ежели не нанят, также который пилы разные делает»; «О буке из Мекленбургской земли в огород и для весел»; «О мастере, которой здесь улицы мостит диким камнем» и о многом другом[249].

По указам Петра, изданным им во время поездок за границу, можно, помимо поденных записей, установить не только его путь по западным государствам, но и интересы, которые заботили и занимали царя в то время. При этом некоторые из них, затрагивая тогда только вскользь какое-нибудь явление, впоследствии развились в целую реформу в той или другой области государственного управления. При определении значения путешествий царя за границу для последующего его законодательства достаточно остановиться на нескольких таких указах, обрисовывающих обстоятельства и поводы, при которых зарождались идеи некоторых важных реформ.

Наиболее яркими в этом отношении являются следующие указы Петра. Указ господам Сенату из Кале 16 апреля 1717 года, написанный собственноручно Петром[250] и повторенный в копии уже из Парижа в 29-й день апреля 1717 года[251]. Указ начинался сообщением царя сенаторам о том, что до него из России во Францию доносятся «стоны от несносных правежей»[252]. Указывая сенаторам, что «и без великого отягощения людем денег сыскать мочно», царь для примера приводил наблюдаемые им повсюду налоги на промыслы, а также подушную подать на городское население: «…(ежели нужда в деньгах), на всякие промыслы положить на время прибавку пошлины, также поголовшину по городам, как то во всем свете ведется». Последние слова со ссылкой на всеобщность рекомендуемого мероприятия прибавлены Петром на полях письма и были результатом наблюдения общественных и государственных порядков во время этой поездки по Европе. Как можно полагать, последующая финансовая реформа, а во многом и социальная были развитием этого положения о «поголовшине», вследствие тесной связи явлений общественной и государственной жизни, что Петр и выразил в том же письме: «А когда за сие приметесь, то много таких прорез сыщете».

Вторая тема, затронутая в указах из-за границы, – это преобразование центральных учреждений, канцелярий и приказов на основании европейских образцов, с точным разграничением ведомств, строгим установлением инстанций и утверждением коллегиального порядка ведения дел. Первое распоряжение, вполне конкретное, о необходимости немедленного принятия подготовительных мер для организации будущих коллегий, подыскания асессоров, было отдано после ознакомления с французским и голландским государственными порядками, датировано: «Из Шпа[253] июня в 28-й день 1717 года»[254] – и повторено в копии «июля в 4[‐й] день»[255].

И наконец, знаменитая привилегия Шафирову и Толстому о правах и преимуществах их компании при ведении ею фабрики шелковых материй и парчей была дана 8 июня 1717 года в Париже и подписана на особой грамоте в «Шпа»[256]. Эта привилегия, как будет видно ниже, легла потом в основание общих мер промышленной политики Петра и в некоторых главах была дословно повторена в Регламенте Мануфактур-коллегии.

Кроме тех впечатлений, которые вызывали непосредственно издание некоторых указов, большой материал давали царю его встречи и беседы с людьми разных общественных положений и профессий: учеными, государственными деятелями, специалистами-практиками, академиками, инженерами, мастерами. Завязавшиеся таким образом связи и после возвращения Петра в Россию не оставались без влияния на направление его законодательной работы. Вот чрезвычайно интересное в этом отношении письмо Петра к адмиралу де Тре, написанное им собственноручно. Приводим его дословно – как характерное для круга интересов обоих корреспондентов. «Понеже в бытность нашу в Париже желали мы двух мастеров, корабельного и галерного, о чем вы уже сведомы, на что и дук Режант обнадежил, что оные присланы будут, о чем я к е[го] в[еличеству] еще и отсель писал, о чем и вы свой труд приложите, чтоб то исполнено было». Со своей стороны, и Петр оказывает любезность: «По желанию вашему книги, как духовные, так и художественные, на словенском языке отданы в Гаге г[осподину] Дешатене для отправления к вам»[257]. Избрание Петра – первым из русских людей – в члены Французской академии, основание Российской академии наук, предпочтение французского морского законодательства всем прочим – все это результаты и отзвуки личного общения царя с передовыми людьми Франции.

Приведенные факты свидетельствуют, что пребывание Петра за границей не только не мешало ему вести законодательную работу, но, наоборот, возбуждало его творческую энергию, обогащало мысль, помогало обнаружить всякие «прорехи» в общественной и государственной жизни России. Посещение передовых западноевропейских государств указывало Петру на примерах живой действительности пути возможно быстрого выхода из положения изолированности и отсталости. При таких условиях для Петра как законодателя не были только звуком пустым доводы его указов: «Чего нигде в свете так нет, как у нас было, а отчасти еще есть» или «Чего во всем свете не водится» – и наоборот: «…как то во всем свете водится». Эти наблюдения и были сильнейшими стимулами к изданию новых законов; они по преимуществу возбуждали законодательную инициативу Петра. Поэтому нет ничего удивительного в том, что первый крупнейший и самостоятельный акт Петра I – Устав воинский – был закончен, сопровожден соответствующим введением и подписан за границей: «Совершена же во Гданску[258] 1716[‐го], марта в 31[‐й] д[ень]»[259]. За границей, во время похода, закончил Петр свое введение к Уставу и оттуда же 10 апреля в собственноручном указе Сенату дал распоряжение относительно способов напечатания, распространения и объема применения закона[260].

В исторической науке было высказано мнение, что Петру некогда было заниматься законодательством, так как он большую часть своей жизни провел в разъездах по России и за границей. «Поглощенный войной и внешней политикой, он не мог направлять хода внутренних дел» и предоставил управление государством Сенату, «отказываясь давать указы издали, заочно, обращаясь к нему с запросами, так ли надобно поступить в известном законодательном случае или как иначе»[261].

При изучении законодательства Петра в полном его объеме по подлинным архивным источникам, а не в воспроизведении их в ПСЗ, где не указывается место издания отдельных законов, исследователь может убедиться, что весь путь Петра по России, как и за границей, обычно, как вехами, обозначен указами, помеченными теми городами, через которые царь проезжал или где останавливался подолгу.

Для примера рассмотрим полугодовой военный поход Петра в Персию, к Каспийскому морю, в 1722 году, когда были завоеваны западные берега этого моря с городом Баку. Этот пример особенно уместен в данном случае, так как принято ссылаться для доказательства недостаточного участия Петра в законодательстве на указы, присланные царем именно из Персидского похода. Некоторые указы Петра во время этого похода явились следствием наблюдений его в пути, бесед с местными административными лицами; другие были вызваны отсутствием царя в столице и оторванностью его от привычных советников. Кроме того, по отдельным его распоряжениям видно, что Петр продолжал прерванную по случаю отъезда общую законодательную работу.

Назовем важнейшие из таких его актов.

Указ Сенату об увеличении личного его состава, из Коломны от 16 мая 1722 года, с определением, что и когда надлежало выполнить его членам[262]. Из Коломны же Петр, поручая адмиралу К. И. Крейсу[263] «господам флагманам и прочим офицерам наш поклон отдать», просил его и флагманов о своевременном и исправном исполнении врученного им дела: «Просим вас, дабы в нашем отдалении дела, вам врученные, исправлены были, понеже описаваться не близко»[264]. О том же он писал, также собственноручно, и Синоду уже из Астрахани 13 июля того же, 1722 года[265]. Этот последний указ настолько показателен для разрешения вопроса о характере управления и законодательной работы высших административных органов в отсутствие царя, что заслуживает особого внимания и рассмотрения. Прежде всего, в нем Петр указывает Синоду на необходимость инициативы, самостоятельности в разрешении наиболее важных дел, выдвигаемых жизнью. В связи с этим он делит все дела, которые может встретить в своей практике Синод, на две категории: дела, которые разрешить ему, царю, одному, без обсуждения с членами Синода и Сената, трудно; другие, которые не нуждаются в срочном решении и могут ждать возвращения царя. «Писма ваши 4 я получил, – сообщал Петр, – на которые дела ныне не ответствую того ради, понеже оные без рассуждения и рассмотрения с вами и Сенатом за очи решить невозможно; другие же не такие, чтоб времени терпеть не мочно; того ради, бог даст, при возвращении своем оные решим, к тому же будучи в такой дальности и труде настоящего дела». Далее Петр, в полном соответствии со своими ранее изданными указами, поручает Синоду решать важнейшие, не терпящие отлагательства вопросы «обще с Сенатом до нашей апробации». В этом распоряжении Петра нельзя видеть его отказа от управления и законодательства вследствие отсутствия его в столице. Наоборот, из приведенных указов, посланных Петром высшим административным учреждениям, призванным при нем к участию в законодательстве, видно, что царь твердо держал управление и законодательство в своих руках, руководил всем сам, так что при отсутствии его в столице потребовались специальные указания, чтобы изменить обычный и привычный порядок решения дел на докладе у царя, чтобы побудить адмиралов, сенаторов, членов Синода не уклоняться от самостоятельного решения дел, не терпящих отлагательства, не бездействовать, из-за боязни ответственности, в порученных им делах управления и вопросах законодательства. Из них также нельзя усмотреть стремления царя переложить административную и законодательную работу на Сенат, выпустить инициативу и общее руководство из своих рук.

В собственноручном письме Сенату из Астрахани от 18 июля 1722 года, адресованном генерал-прокурору Ягужинскому, Петр выразил все основания установившейся при нем практики с большой отчетливостью: «Дела, которые терпеть могут, – чтоб о таких из Сенату к нам не писали, но или обождать нашего возвращения, или до нашей апробации на время решение чинить, дабы в настоящих наших трудах лишней докуки не было; также и решение какую ползу иметь будет в такой далности – токмо потеряние времени»[266].

Все перечисленные нами указы царя были разрешением одного вопроса, выдвинутого жизнью – дальним отъездом царя, [и] сами по себе являются весьма ярким моментом его законодательной работы при отрыве от обычных советников и сотрудников; по существу они разрешали один из конституционных вопросов государственного устройства: о праве издания административными органами, в отсутствие царя, законов временного характера, имевших силу впредь до утверждения их законодательным органом страны, в данном случае – абсолютным монархом.

Призывая Сенат, Синод и высших представителей Адмиралтейства к решению не терпящих отлагательства вопросов, Петр в течение всего пути сам тем не менее продолжал вести большую работу по общему законодательству. Вот целый ряд характерных в этом отношении указов царя.

Установив для управления Украиной, вследствие жалоб украинского народа на налоги и непорядки гетманского управления (как мотивировал эту меру Петр в собственноручном своем указе гетману от 4 апреля 1722 года[267]), особую коллегию[268] из бригадира Вельяминова и шести штаб-офицеров и исправив для нее проект инструкции, Петр 11 мая того же года распорядился доработать ее и прислать ему в дорогу для просмотра и утверждения. По этому поводу в Сенате был записан и подписан указ в следующих словах: «Мая 11[‐го], 1722 года им[ператорское] в[еличество] в присутствии в Сенате указал: Инструкцию бригадиру Вельяминову для управления малороссийского народа переправить, в которой написать о суде и о протчем, что к смотрению его имеет быть, из пунктов гетмана Хмельницкого и, исправя, прислать оную е[го] в[еличеству] в путь»[269].

6 июня Петр после изучения им, также в пути, напечатанного экземпляра Регламента Адмиралтейской коллегии писал генерал-прокурору «Monsieur Ягужинскому» из Казани о перепечатании артикула 109 этого регламента – о подсудности Сенату должностных лиц коллегии: прокурора, казначея, контролера и цалмейстера – с точным указанием, как перепечатать эту редакцию закона и как ею заменить листы в уже изданном морском кодексе. Это последнее обстоятельство свидетельствует о том, что Петр был в курсе всех подробностей печатания изданного им незадолго перед тем Регламента Адмиралтейской коллегии, тиража, распределения печатных экземпляров по учреждениям и даже шрифта для набора[270].

Из собственноручного указа Петра, адресованного им Святейшему синоду из Астрахани, когда царь со своим войском «с помощью божией отходил морем (Каспийским. – Н. В.) в путь свой», видно, что он продолжал работу по руководству – путем законодательных мер – просвещением и нравственным воспитанием русского народа. Изучив подробно присланную ему книгу Феофана Прокоповича «О блаженствах», Петр, в качестве рецензента и цензора, писал Синоду: «Книгу “О блаженствах” я всю чел, которая зело изрядна и прямой путь христианский»[271], причем указал целый ряд мер, необходимых для большего воздействия книги на читателя[272]. В том же духе был и другой указ Петра из Астрахани, адресованный также Святейшему синоду[273], – о переводах книг: Саввы Рагузинского «О словенском народе» с итальянского языка и Кантемира «О магометанском законе». Петр требовал: «…ежели напечатаны, то пришлите сюда не мешкав, – и прибавил своею рукой: – Буде же не готовы, велите немедленно напечатать и прислать»[274].

Завершив успешно военный поход, Петр в Царицыне был занят составлением истории своего времени, что по существу являлось истолкованием его реформы. В делах Кабинета сохранились наброски программы этой истории, писанные собственной рукой царя, чтоб вписать в историю о законодательной работе, о гражданской и военной реформе, о мануфактурах, строении всяком и прочем[275].

К царю же в Астрахань дошли отзвуки борьбы между предпринимателями и торговцами из-за права торговли фабрикантов своими изделиями с фабричных дворов и на рынках в розницу. От законодателя требовалось принципиальное разрешение вопроса. Оно и было дано в форме указа от 18 июля 1722 года[276].

Другим указом Петр разрешил еще один из спорных моментов, столь настоятельно выдвигаемых промышленным развитием России. В нем было затронуто право бесспорного владения помещиков крепостными крестьянами. Дело шло о возвращении помещикам их крепостных людей даже и в том случае, если они состояли на фабриках и заводах учениками и мастерами. Этот кардинальный вопрос указом Петра был разрешен не в пользу помещиков. Хотя закон имел, как значилось в тексте, временный характер, «до возвращения нашего», – тем не менее он твердо вошел в практику при разрешении споров подобного рода[277].

Помимо издания актов законодательного характера, Петр в течение всего похода, от Москвы до Каспийского моря, попутно, на месте разрешил многие вопросы, поставленные перед ним жизнью. Перечислим для примера некоторые из наиболее принципиальных в этом отношении его указов.

Направляясь со своей речной флотилией по Москве-реке в Оку и наблюдая недостаточность транспортных связей между Москвой и Волгой, Петр из Коломны в мае 1722 года дает указ о проведении изыскательских работ по улучшению судоходства на названных реках. Он поручает это дело военному инженеру Геннину[278], который в то время получил от него командировку на Урал для организации там металлургических заводов, и предписывает московскому губернатору оказывать ему в том полное содействие[279].

В том же мае, после бесед в Нижнем Новгороде с епископом Питиримом, ведшим тогда борьбу против распространения раскола, свившего прочное гнездо вокруг Керженца, царь укрепился в своих намерениях твердого проведения мер к локализации этого явления. Опасаясь отлива раскольников в Сибирь и в целях борьбы с ними в новых центрах их поселения, а также для распространения там христианства, Петр тогда же, 30 мая 1722 года, издал указ «честнейшим отцам» Синода по поводу кандидатуры кирилловского архимандрита Иринарха на замещение епископской кафедры в Иркутске: «Хотя он человек доброго жития, да не ученый, того для лучше б в Иркутск послать такого, который бы учен был, для обращения тамошних народов»[280]. При этом царь сообщил, что подыскал среди старцев нижегородского епископа лицо, которое приобрело опыт борьбы в центре раскола, для использования его в заводском районе, особенно близком Петру: «…в архимандриты в монастырь, который ближе к Олонцу, для исправления раскольников, чтоб тамошнюю страну, тем же зараженную, исправить»[281]. Не нужно забывать, что Петр видел в раскольниках не только противников церкви, но и заклятых врагов своей реформы. Поэтому в дальнейшем он со знанием дела и полным убеждением предложил на обсуждение Сената свое мнение о беглых в Сибирь раскольниках: «А по моему мнению, мочно к ним явной указ послать, ежели так станут делать (уходить в Сибирь. – Н. В.), то как беглецы будут казнены, понеже им всякая свобода есть»[282].

В том же Нижнем Новгороде Петр написал целый ряд указов, связанных с организацией «партикулярной верфи» в Нижнем, [а] также в Казани и Астрахани, с построением судов на Волге, способных плавать по Каспийскому морю и т. д.[283]

Посещение Петром в Казани шерстяных фабрик: казенной, не развивавшейся, хиревшей, с плохой постановкой дела, несмотря на содействие правительства и почти десятилетнее существование, и частновладельческого предприятия купца Ивана Микляева – [предприятия] процветавшего, со всеми признаками роста и развития, – еще более укрепило Петра в его мнении о преимуществах частновладельческих текстильных фабрик. Несомненно, под влиянием этого посещения позже царем был издан указ о передаче казанской казенной шерстяной фабрики названному фабриканту. «Мы, ведая ваше доброе состояние, – писал Петр “господину Микляеву” 15 июня 1724 года, – отдаем вам казанской шерстяной завод, с готовым домом и со всеми станами и протчими инструментами. Только вы приложите свое старание оной размножить для своего интересу»[284].

Наблюдение богатых запасов серы у Самары вызвало предписание царя Сенату из Астрахани от 18 июля 1722 года следующего содержания: «Серы на Волге зело много, а мастеров нет, того для стараться, чтоб выписать компанию мастеров»[285].

Не остались незамеченными и природные богатства побережий Каспийского моря, Кавказа, Баку. Результатом наблюдений Петра во время Персидского похода явилось распоряжение, написанное им собственноручно через год, в конце 1723 года: «Надлежит умножать свои коммерции… в нынешние уступленные нам от Персии места, где, кроме шелку, многие изрядные вещи обретаются, яко нефть, шафран, сухие и соленые фрукты, ореховые, кипарисные и пальмовые деревья и протчие»[286]. Изданный одновременно с названным указом другой большой закон, содержавший целый ряд предписаний к поднятию промышленности в России, так и был озаглавлен: «Дополнения указу Манифактур-колегии, который писан из Астрахани прошлого, 1722[‐го]»[287].

Нами приведен далеко не полный перечень вопросов, поставленных Петром I на очередь во время одного из дальних и довольно продолжительных его походов. Из обзора дел и интересов царя нельзя не видеть, что он во время своей отлучки из столицы не переставал руководить внутренним управлением страны и законодательством, приказывал вести изыскания новых путей сообщения, указывал на необходимость разработки и использования естественных богатств России, подбирал подходящих работников и сообщал им определенную направленность, разрешал законодательным путем споры и борьбу интересов различных общественных группировок, редактировал и издавал новые законы и, наконец, руководил составлением истории своего времени, сочинением и переводом книг морального и исторического содержания.

Из приведенных нами примеров можно усмотреть, что походы Петра, а также поездки по Европе хотя и отвлекали его в известной мере от управления государством и от спокойной законодательной работы, но, с другой стороны, не оставались без влияния на его законодательство. Они давали ему возможность ближе и реальнее подойти к окружавшей действительности, проверить в жизни свои законодательные распоряжения, наметить меры к использованию природных богатств и общественному переустройству страны, а также из примеров цивилизованных, «регулярных» государств Запада почерпнуть образцы, достойные подражания и перенесения в Россию. Все это призывало Петра к правотворчеству, возбуждало в нем законодательный почин.

Среди обстоятельств, дававших Петру основание и повод к опубликованию указа или к сообщению органам, принимавшим участие в правотворчестве, почина к разработке законодательного акта, одно из видных мест имело и проявление инициативы со стороны самого общества. Война, огромное напряжение общественных сил, сдвиги в жизни населения и в его различных интересах, крупнейшие по значению реформы царя, затрагивавшие все общественные состояния, начиная от холопа и до князя, крупного землевладельца, не могли не возбуждать мысль представителей различных слоев тогдашнего общества и находили отражение в форме проектов, доношений и отчетов. Архивные источники, необычайно многосторонние, ярко обрисовывают пробуждение инициативы и стремление наиболее живых и способных людей высказать свою мысль, внести свое предложение при разрешении выдвигаемых жизнью и реформой вопросов. По законодательным актам Петра I лица, призванные к выполнению общественных и государственных функций, не только могли, но и обязаны были доводить до сведения царя свои мнения, проекты и предложения. По архивным документам видно, что он всегда был внимателен к проявлению общественной инициативы, особенно если предложения были конкретны и деловиты.

Памятником общественной мысли, пробужденной реформой Петра и вниманием его к ее проявлениям, может служить огромный архивный фонд Кабинета Петра Великого в Государственном архиве, разряд IX[288], отделение II, в 95 томов, часто в тысячу листов каждый, содержащих отчеты, доношения, проекты, поступавшие в Кабинет отовсюду. Среди многочисленных и различных по содержанию его бумаг исследователь видит доношения и отчеты полководцев, адмиралов, князей, то состоявших дипломатами за границей, то заведывавших земляными работами или кирпичными заводами, высших представителей церкви, светской администрации различных рангов, начиная от президентов государственных коллегий, директоров казенных заводов и кончая подмастерьем мачтового дела, оберегателем приволжских строевых лесов и англичанином, специалистом по выделке пумповых кож, с предложениями по рациональной постановке врученного им дела или с просьбой о проведении какой-либо необходимой и полезной меры законодательным путем. Сюда направляли русские и иноземные фабриканты ходатайства, в которых сообщали о своих нуждах и помехах. Такие донесения и челобитья обычно бывали рассмотрены, и в качестве ответа на них иногда следовало издание общего распоряжения законодательного характера.

Приведем из большого их количества несколько характерных доношений в Кабинет Петра I [от] русских людей и иноземцев, находившихся на службе в России, лиц различных общественных положений и профессий.

В 1721 году посол России в Дании Алексей Бестужев после ознакомления с Ништадтским мирным трактатом между Россией и Швецией счел своей обязанностью уведомить царя о правах и преимуществах, которыми пользовалась Швеция, владея прибалтийскими провинциями: Лифляндией, Эстляндией, Ингерманландией, Карелией, с городами и портами, которые должны были перейти к России. Одним из таких преимуществ было право беспошлинного прохода кораблей из прибалтийских портов через Зунд. «И тако в[аше] ц[арское] в[еличество], – сообщал свое мнение Бестужев, – перед всем светом неоспоримо претензию имеете, дабы торговым кораблям из всех завоеванных портов беспошлинно Зунд проходить». Донося царю об этом «зело авантажном» деле, Бестужев просил в случае одобрения его предложения сообщить ему формальные полномочия для ведения переговоров по данному вопросу[289]. Петр не мог не разделять точки зрения своего посла и дал все нужные указания через советника Иностранной коллегии Остермана, прибавив собственноручно: «Еще что к сему надлежит, писал к вам Остерман, почему с искусною твердостью поступай»[290].

В 1722 году, 30 августа, на берегах Каспийского моря у реки Аграхани Петр получил от бывшего президента Коммерц-коллегии, П. А. Толстого, сообщение о том, что, по доношению из Швеции русского посла, Михаила Бестужева, прибыли «в Стокгольм из Ревеля и из Абова российские люди с бородами и непотребными товарами, с ложками деревянными и орехами калеными» и что он, Бестужев, «оные орехи и ложки продавать им заказал, понеже де тамо зело оные товары презирают». На этот раз Петр не вполне согласился со своим послом, не дал безусловного запрещения вывоза названных товаров. Он воспретил «безделным купцам… с одними такими непотребными товары» ездить в Швецию, но в то же время предписал: «А ежели туда поедут купцы нарочитые и при других товарах, хотя и такие товары, какие возили вышеозначенные купцы, туда повезут, тем в отпуску в Швецию запрещения не чинить»[291].

В начале 1718 года в докладных своих пунктах мачтовых дел подмастерье Чанчиков, посланный в Муромский уезд для осмотра и охраны лесов, годных для судостроения, ставил перед царем вопрос о некоторых общих мерах охраны лесов от хищнического их уничтожения [при использовании] на мелкие нужды крестьянами Поволжья: «Как русские люди, так и татары, и черемиса, и мордва в тех лесах лучшие сосновые деревья портят на борти длинные и толстые, и на всякие волжские суды рубят всяких чинов люди». «А в Инструкции ему, – докладывал Сенат царю, – о бортях и о волжских судах никакого повеления нет. И о том требует он указу». Петр сделал распоряжение: «На борти и на суды, где есть годные леса на машты, рубить заказать, – и прибавил: – Учинить по сему в Сенате указами крепкими. Апрель 23[‐го] дня 1718 г.»[292]

В 1717 году, в ноябре, Петру I подал весьма любопытное доношение «стоявший у городового строения» в Петербурге князь Алексей Черкасский – о преимуществах производства крупных казенных строительных работ подрядом и наймом перед «посохой», т. е. принудительным набором работных людей из губерний[293]. Посоха, старинный способ выполнения государственных работ, раньше собиралась с земли, с сохи, откуда и самое название, при Петре – с определенного количества дворов. Черкасский привел точный расчет затрат людской силы и денежных средств. По этому расчету, людей призывалось с 1714 года с четырнадцати дворов – один работник, всего – 32 тысячи человек; на дачу им жалованья собиралось по 3 рубля в год на каждого, всего – 96 тысяч рублей. Указной денежной суммы обычно не хватало, требовались дополнительные сборы, например в 1716 году – от 5 до 8 рублей; при самой низкой сумме, в 5 рублей, дополнительный сбор составлял 160 тысяч рублей, а всего, таким образом, 256 тысяч рублей. Если отбросить из наличного числа работников 10 % кашеваров, от 3 до 4 % больных и столько же процентов беглых и умерших, то окажется, что не работают около 5200 человек и «данные им деньги без плода пропадают». Приведя свой расчет, Черкасский указал Петру на складывавшуюся в то время практику отдачи казенных работ с подряда, которую считал более выгодной: «А ныне на многие дела являются подрядчики и наемщики, которыми некоторые работы исправляются удобнее и скорее, нежели государственными работниками». При условии одобрения царем его проекта он предлагал приемы, план постепенной замены посохи наймом. Петр согласился с Черкасским, положив на его доношение резолюцию: «Быть по сему». Любопытно, что 6-м пунктом доношения предусматривались возможности [т. е. вероятность] злоупотреблений со стороны администрации и подрядчиков, поэтому проект предписывал «провинциал-фискалам» крепко смотреть за выполнением работ, приемом и выплатой денег.

По мере роста экономики страны снабжение армии продовольствием и снаряжением, выполнение казенных работ требовало перестройки – замены натуральных поставок покупками на деньги и наймом, а посему эти вопросы и раньше занимали Петра. Им были установлены особые лица «для подрядов» с подчинением их Сенату[294], а впоследствии выработаны по примеру французского ордонанса Людовика XIV особые формы и обряды для сдачи казенных поставок и подрядов и введены в Адмиралтейский регламент[295]. Формальная же отмена посохи, как видно, явилась следствием приведенного доношения близко стоявшего к этому делу должностного лица, князя Черкасского.

Подавали доношения Петру не только русские люди, служившие по различным отраслям управления и хозяйства, но и иноземцы, некоторые из них с глубоким пониманием дела и смелостью. Такими были, например, ближайшие сотрудники царя: в морском деле вице-адмирал К. И. Крейс или в военно-инженерном Вилим Геннинг.

Рассмотрим одно из принципиальных доношений последнего, не оставшееся без влияния на законодательное разрешение некоторых вопросов, связанных с насаждением крупной промышленности в России.

В 1714 году, 16 сентября, Геннинг представил Петру I обширный рапорт «к самому нужному делу для содержания Олонецких заводов и для лучшей пользы и отправления корабельных припасов на (для. – Н. В.) морского флота». В личности Геннинга, специалиста с большим знанием дела, наблюдательного европейца, понимающего общественные отношения в России, соединялись[, кроме того,] психология государственного служащего, получающего за свой труд только жалованье и не связанного по землевладению с феодальными интересами русского дворянства, и точка зрения протестанта, враждебного владельческим, вотчинным правам духовенства. Предложения такого лица могли быть особенно разрушительны для сложившихся феодальных отношений при условии одобрения и поддержания их царем. Нужно отметить, что доношения Геннинга были близки и понятны Петру, поэтому они и не остались без влияния на некоторые законодательные распоряжения царя. Изложим более подробно названный выше рапорт.

Олонецкие военные заводы, во главе которых стоял инженер Геннинг, находились в вотчинах епископа Новгородского и различных монастырей. Архиерейские крестьяне, приписанные к заводам, находились под властью архиерейских и монастырских приказчиков и должны были платить положенные поборы этим вотчинным властям. Геннинг находил эти поборы слишком обременительными для крестьян и, по существу, лишенными смысла. Он в следующих чертах обрисовывает порядки управления, от которых приходилось терпеть не только крестьянам, но и делу, ему [Геннингу] порученному:

Которые вотчины архиерея новгородского и монастырские в Олонецком уезде, ежели изволишь завод содержать без остановки, надлежит им, архиерейским и монастырским, определенных к заводскому делу погостов отнюдь не ведать для того: приказчики, которые от них во всем здешнем Олонецком уезде по всем погостам вымучат из архиерейских и монастырских великие подати и работных людей. Такожде и приказчики себе великие жалованьи берут и сверх того безделничествуют и взятками лишними.

Мало того, эти вотчинные власти, приказчики, срывают всяческими способами организацию заводских работ на оборону государства. Они «противность чинят» государевым указам, не высылают «порядочно» работных людей на заводы и старостам в исполнении их службы воли не дают, воров, разбойников и душегубцев, а также беглых от заводской работы ландмилицких солдат не выдают, нетчиков, дезертиров от казенных работ для угольного жжения и подъема руды не ставят. Одиноко живущих крестьян, добросовестно выполнивших наложенные на них государственные повинности, окладные работы по копанию руды и приготовлению извести, приказчики и заказчики «обижают, и бьют, и страшат угрозами, и церковными причетники своими наветуют на них». «А сверх того, – пишет Геннинг, – грозят поимками и хотят отослать к архиерею в Новгород, а болше для своей безделной корысти». В результате казенные работы останавливаются, «ворам потачка», а приказчикам – «безделные сборы»[296].

Доносил царю Геннинг и о необоснованной привилегии местного духовенства быть свободным от налогов с находящихся в их [духовных лиц] пользовании земельных деревенских участков:

Попы здешние владеют многими деревенскими государевыми участки, кроме церковной земли, и из них не хотят против указу твоего, государева, с тех тяглых земель с другими тянуть в равенство в заводском деле и не платят. И для оных допросов посылаю, а они от того с рогатинами отбиваются, и в допрос не идут, и не хотят слушать и платить от тяглых земель[297].

Не мог Геннинг примириться и с привилегией их многочисленных детей бездельничать, в то время как окружающие крестьяне изнывали от непосильных работ и поборов и бежали за шведский рубеж. Заводам нужны грамотные люди для обучения в ружейном деле, в «фурмованье», в точенье и сверленье пушек, для рисования шпажных клинков и для делания «гефезов», – а их нет. Между тем у попов, дьяконов, пономарей и дьячков много сыновей, «которые, кроме гулянья и драки, никакой работы не имеют и на завод итти не хотят». «Без таких людей быть невозможно» или «И с такими ослушниками как повелишь?» – прибавлял в конце своих донесений инженер-директор[298].

Геннинг знал, что его доношения не придутся по вкусу тем, чьи интересы им затрагивались, и тем не менее он считал себя обязанным довести свое мнение до сведения царя: «Лучше в[ашему] ц[арскому] в[еличеству] правда принести, нежели молчать». И он был, конечно, прав.

Вскоре Иов, митрополит Новгородский, обеспокоенный распоряжениями инженера-протестанта, директора Олонецких заводов, и его предложениями царю, обращается к непосредственному начальнику Геннинга, адмиралу Апраксину, с просьбой о защите интересов церкви и вверенного ему [Иову] духовенства. «Смиренный Иов, митрополит, от души усердствует» – так писал он в своем обращении к «благочестивейшему и велелепнейшему господину, господину светлейшему адмиралу, христовы же церкви истинному защитнику и нам в дусе святем любезному сыну и искреннему благодетелю, сиятельнейшему графу Федору Матвеевичу» в следующем, 1715 году, 25 октября[299]. Защитник феодальных прав церкви, смиренный митрополит вынужден был, по его словам, обратиться к графу Апраксину, будучи «стужаем» мольбами и страданиями своей паствы, «безмерными слезами обидимых от олонецкого коменданта Геннина того уезда бедных церковных причетников». Служители врученной его попечению епархии имели к тому большие основания, ибо «не точию дьячки и пономари и их дети в плотники и во всякие земские изделия, но и священники с ними ж в ряд непременно от оного Геннина вземлемы, и за караулами держимы, и в заводских несносных работах многовременно томимы, и жестоко оскорбляемы суть». Мы видели из доношений Геннинга, для каких должностей предназначал он на заводах грамотных детей духовенства. Только для привыкших к тунеядству, гулянью, дракам [– только для таких] молодых людей заводские «многовременные» работы были «несносны». Иов не мог равнодушно «слышати и видети» «оных бедных церковников горьких слез и стужений непрестанных». Геннинг же, наоборот, был суров и неумолим к слезам тунеядцев и глух к мольбам их защитника. Директор-инженер и митрополит не понимали друг друга, несмотря на неоднократные просьбы Иова «чрез писания у него, коменданта». Митрополит так объяснил непонимание его иноземцем: «Ибо яко же церкви святей совокупления, тако и нам, служителем тоя, благотворения никакого же в нем обретается». Справедливость требует напомнить, что тот же иноземец-директор не одно доношение послал самому Петру с просьбами облегчить всякими мерами [положение] подчиненных ему заводских крестьян, и в частности освободить их от ничем не оправдываемых поборов в пользу епископской казны и защитить их от митрополичьих хищных вотчинных властей. По-видимому, Геннинг был больше склонен оказывать «благотворения» не церковникам, а находившимся под его управлением заводским крестьянам. Поэтому митрополит, тонкий и искусный защитник церковных интересов, «из глубины сердца» просил и молил «христоподражательное милосердие» адмирала о защите: «Помилуйте от сицевого инославного[300] предреченного иноземца Геннина, охраните православную христову церковь и служителей тоя, дабы оные от его несносных им тягостей конечно врознь не разбрелись и царская и вашего благородства богомолия не оскудевали». За такую защиту и помощь против иноземца митрополит обещал графу-адмиралу «возмездие стогубное и тмочисленное, в небесных восприятие и всякое благополучие»[301].

Адмиралу Апраксину трудно было стать открыто на сторону митрополита, так как инженер Геннинг с деловыми рапортами о нуждах своего завода обращался непосредственно к царю. А Петр весьма высоко ценил мнения Геннинга, внимательно прочитывал его донесения и всегда принимал к сведению его доводы. Вот, например, ответ Петра на одно из подобных его доношений: «Г[осподин] ген[ерал-]маиор. Писма ваши до нас исправно дошли, и, о чем вы писали, на те дела резолюция учинена». Мало того, царь часто вызывал Геннинга для личных бесед и совещаний, несмотря на отдаленность пребывания инженера. В том же указе Геннингу на Урал Петр писал из своего Кабинета: «Однако ж рассудили мы, чтоб для других нужнейших дел приезжали вы к нам… Приезжай к нам как наискорее на почте»[302].

Несомненно, ответом на приведенное выше настоятельное доношение инженера Геннинга явилось распоряжение Петра относительно отмены вотчинных прав епископа Новгородского в указе царя от 20 февраля 1717 года, а также указы о привлечении детей духовенства к гражданской службе и другие. И это несмотря на симпатию царя к личности епископа Новгородского Иова и одобрение его мер, направленных к насаждению просветительных учреждений, домов призрения и прочих. В указанный день было издано распоряжение царя: «По указу ‹…› Петра Алексеевича ‹…› никаких в Новгород, в Софейской дом, и новгородских монастырей вотчин крестьяном в подмогу сбирать и посланных с Софейского дому детей боярских, и подьячих, и неделщиков слушать не приказали»[303].

Однако не всегда и не все предложения своих и иноземных советников Петр принимал и осуществлял на практике. Вот, например, весьма характерные резолюции Петра на докладе одной из важных персон, директора Петербургской морской академии, барона Сент-Илера, от 18 сентября 1715 года[304]. На пункт 3, в котором директор предлагал содержать моряков академии не на довольствии от казны, а за особую плату от себя, как в заграничном пансионе[305], Петр собственноручно наложил резолюцию о неприемлемости предложения, с указанием мотивов, не вполне приятных для барона-директора: «До сего также не надлежит, ибо более клонится к лакомству и карману, нежели к службе»[306]. На один из следующих пунктов, именно 10-й, Петр написал еще более резкую резолюцию: «Чтоб подлинно объявил, хочет ли он свое дело делать без прихотных вышеписанных запросов. И, буде хочет, чтоб делал; буде нет, то чтоб отдал взятое жалованье и выехал из сей земли»[307].

Такое критическое отношение к иноземным специалистам имело место не только в последний период царствования Петра, когда он вырос во всех отношениях, и не только к людям, которых за их качества он невысоко ценил. Приводимый ниже пример замечаний царя на рапорт вице-адмирала Крюйса датируется 1706 годом, когда Петр был еще малоопытен в организации военного флота, и относятся [эти] его замечания к доношениям высоко им ценившегося за усердный труд и большие познания европейца-специалиста. В 1706 году вице-адмирал К. И. Крейс [Крюйс] подал Петру «доносителные письма», на которые «требовал указа». В них он сетовал на невысокий уровень искусства морских офицеров и падение дисциплины среди них, [на то,] «что неискусные в морском хождении офицеры непослушны суть». Констатировав столь безотрадное явление в молодом русском флоте как главный консультант и деятельный помощник царя и «великого адмирала» по организации флота и высказав, наоборот, комплимент по поводу искусства «самого его величества», Крюйс оценивает с военной точки зрения это явление: «…то есть дело зело злого произведения, которое одно довольно есть флот в бесстройство и разорение привесть». Петр, признавая заслуги своего вице-адмирала в области построения флота и в подготовке личного его состава и отнесясь равнодушно к высказанному ему лично комплименту, положил такую резолюцию: «О неискусных офицерах – виною г[осподин] вице-адмирал, ибо едва не всех он сам нанимал. И в том пенять не на кого». Далее он указал на первого адмирала России, графа Апраксина, со стороны которого вице-адмирал встретит полное содействие: «Ради же распорядку флота остается г[осподин] адмирал, с которым г[осподин] вице-адмирал все распорядить может». В заключение Петр делает вполне определенное указание: «Прошу г[осподина] вице-адмирала или из искусных (офицеров. – Н. В.) по своему рассуждению выписать или, ежели достоит, то впредь от сей издевки престать»[308].

Из архивных материалов видно, что не только государственные служащие писали Петру о необходимых и полезных, по их мнению, мерах по государственному управлению и по разным хозяйственным вопросам, но и частные лица, русские и иноземцы, движимые личными интересами и побуждениями, обращались к царю с различными ходатайствами. Эти челобитья иногда также вызывали распоряжения общего характера. Приведем для примера по одному из таких челобитий: первое – поданное русскими челобитчиками, второе – иноземцем-«интересентом».

В 1722 году, апреля 10-го дня, подали доношение Петру Ростовского посада ратушские бургомистры Самойло Второв [со товарищи] и «вместо всех посадских купецких людей и разных монастырей, и поместий, и вотчин разных сел и деревень старосты и выборные крестьяне»[309]. Они сообщали царю о том, «что исстари от Ростова, из Ростовского озера реками Вексою и Которостию в реку Волгу струговой и лодошной ход был, а Волгою рекою до Астрахани со всякими товары ‹…› А ныне от Ярославля и до С[анкт] – Петербурга водяной ход есть». Это право беспрепятственного прохода по рекам до Волги было старинным, обычным правом, «и от того стругового и лодошного [хода] купецкие всяких чинов люди всякими промыслами промышляли и от того промыслу кормились». В последние годы «разные помещики и вотчинники, которые подле тех рек Которости владеют землями», построили пять мельниц с высокими плотинами, «и старого ходу за теми мельницами не стало». Приходится возить соль, хлеб и другие товары на подводах сухим путем. Указав на один из весьма близких мотивов для Петра – преграждение водяного пути в Петербург, челобитчики дипломатично привели и другие убедительные основания [для жалобы]: «И от того излишнего (сухим путем, лошадьми. – Н. В.) провозу купецким людям излишняя трата, и остановка немалая, и великое утеснение, а таможенным пошлинам – трата». В данном случае Петру предстояло разграничить интересы двух общественных групп: помещиков с одной стороны, купцов и промышленников – с другой, а также не упустить интересы государственные. Имея все это в виду, Петр собственноручно положил следующую резолюцию на челобитье Второва со товарищи: «Определение мельницам сделать такое. Кто хочет оные на сих реках, по которым ход судовой есть, держать, чтоб сделал слюзы или спуски такие удобные, чтоб без всякого труда могли суды в верх и низ ходить. Буде же кто того не учинит, те мельницы разорить и оброк положить на тех, кто промышляют тем судовым ходом или инако как». Поручая сделать постановление об оброке в Камер-коллегии, Петр тем не менее поставил непременным условием: «Чтоб ход весьма свободный учинить, как выше писано»[310].

Изученное нами весьма интересное постановление Петра содержало ограничение, вследствие ходатайства купцов и промышленников, безусловного права собственности феодалов на землю.

Из приводимого ниже архивного документа видно, когда и по какому поводу было проведено ограничение другого бесспорного права феодально-крепостнического общества – права собственности помещика на личность крепостного человека. Оно [это ограничение] было установлено Петром по ходатайству купца и промышленника, но уже не русского человека, а иноземца, голландца Ивана Тамеса. Мы имеем в виду его доношение в середине 1722 года, во время пребывания царя в Астрахани в Персидском походе[311].

Доношение Тамеса начинается изложением дела. При начале организации полотняной фабрики челобитчика ему, Тамесу, дана была, по его словам, привилегия, как и шелковой фабрике Толстого и Шафирова, «принимать в ученики всяких людей, кроме сухопутных и морских служителей». По этой привилегии он принял в ученики на фабрику между другими людьми человек десять или пятнадцать «боярских людей». Эти молодые люди не пробыли еще своих урочных семи лет в учениках и трех лет в подмастерьях. И тем не менее – по ходатайству владельцев этих «господских людей» и при помощи подкупов администрации – этих учеников, как сообщает Тамес, «от нас переловили и от судей канцелярских им отданы». Далее следовали обычные в таких случаях жалобы, с приведением мотивов и общегосударственного значения, которые могли бы воздействовать на царя: в производстве фабрики замешательство, станы стоят «порозжими», хлопоты в приказных местах отнимают много драгоценного времени, государству наносится вред – не обученные до конца ученики, раньше времени оторванные от своих руководителей – мастеров, не могут надлежащим образом справляться с работой на другой фабрике, а тем более ставить дело наново на каком-либо другом новом предприятии. При наличии же крепостного человека, прошедшего в положенные сроки полный курс обучения на фабрике челобитчика, убеждал царя Тамес, помещик, господин крепостного, вполне обученного подмастерья, мог бы при желании завести свою собственную фабрику, станов в пятьдесят и больше, и производить ткани для вывоза за границу и для расхода в России, «от чего может впредь великой плод быть в государстве». В заключение Тамес просил Петра об оставлении ему учеников его фабрики из крепостных людей до положенных по закону лет.

По поводу этого ходатайства Тамеса, Петр послал Сенату указ, в котором предписал ему разрешить вопрос в том же духе, как и в приведенном выше ростовском челобитье, не подрывая устоев крепостного государства, [но] в то же время строго воспрещая отдачу с фабрик учеников из крепостных людей. Сославшись в начале указа на ходатайство Тамеса – «директор полотняной фабрики Ив[ан] Тамес доносил нам», – Петр писал «господам Сенату»: «Того для объявите указ, чтоб ни с которой фабрики никому учеников и работников не отдавали, но чтоб интересенты фабрик платили за каждого человека в казну осьмигривенные подушные деньги их». Этим распоряжением Петра обеспечивались интересы государства, причем следующая норма содержала защиту интересов и помещиков: «А помещиком их – по примеру того, как учинено о посадских. И понежи они (ученики, мастера. – Н. В.) не так богатые, как те, кои в посад выходят, того ради чтоб интересенты за оных платили вышеписанные деньги, подати, против того, сколько их люди платили им, будучи у них, помещиков, как определено о крестьянах, которые выйдут в посад, по указу, данному апреля в 13[‐й] д[ень] 1722[‐го]»[312].

Изучение приведенных доношений государственных служащих, а также челобитий частных лиц приводит к заключению, что они были продиктованы знанием окружающей действительности, учетом ее нужд и интересов и написаны лицами, близко стоявшими к делу. Потребности обороны государства, экономическое развитие России требовали отмены некоторых феодальных прав и ограничения привилегий господствующих классов: помещиков и духовенства. Полезность замены посохи при крупных государственных работах вольным наймом рабочих, необходимость устранения вотчинных властей в архиерейских владениях, своевременность лишения духовенства земельно-податных и некоторых личных привилегий, неизбежность установления ограничений права собственности феодалов на землю, а также их права на личность крепостного человека – все это прежде других понимали наиболее наблюдательные представители администрации и заинтересованные в данных вопросах промышленники; это они и доводили до сведения царя. Со своей стороны, Петр был внимателен к таким доношениям. Находясь среди войск, во время походов, руководя составлением планов по вооружению войск, часто лично принимая участие в работах Адмиралтейства и многочисленных предприятий морского ведомства, при построении крепостей и заготовлении для войск необходимого обмундирования и снабжения, он легко понимал полезность и законность выдвигаемых в доношениях предложений и требований. Обыкновенно такие ходатайства он и удовлетворял.

Однако, относясь с чуткостью к проявлениям общественной инициативы, поощряя и даже требуя от учреждений и государственных служащих представления их мнений, предложений и проектов, Петр ни за кем не признавал права законодательного почина. Подача мнений была для государственных служащих не правом, а обязанностью, для частных же лиц – только правом просить, бить челом. Петр, как последовательный творец русского абсолютизма, ни в своих законодательных актах, ни на практике, в государственном управлении, не предоставлял никому, в своем присутствии в столице, права законодательной инициативы – даже Сенату. Проявление инициативы к установлению нового закона было фактом, а не правом, так как предложение, проект только в том случае были исходным моментом для выработки закона, если встречали одобрение царя.

Устанавливая факт влияния деловых доношений должностных и частных лиц на выработку некоторых указов Петра I, даже весьма значительных, затрагивавших иногда основы феодального правопорядка, тем не менее не следует преувеличивать значение различных «прожектов» для направления и хода реформы, как это было сделано в известной работе П. Н. Милюкова «Государственное хозяйство России [в первой четверти XVIII столетия] и реформа Петра Великого» (второе издание, 1905 года). В главе VIII своего исследования Милюков, переходя к изучению последнего периода реформ Петра I, высказывает мнение об ограниченной инициативе самого царя в проводимых им реформах: «Изучение первых двух периодов в истории петровской реформы привело нас к выводу, что в этой реформе личная инициатива Петра сводилась к гораздо более узким рамкам, чем это обыкновенно полагают»[313]. Приведя в известность значительное количество проектов, сначала финансовых, а потом и общеадминистративных, за последний период царствования Петра I и сделав их анализ, Милюков наблюдает, по его выражению, «реформу без реформатора»[314].

Приведение в известность проектов и предложений современников петровской реформы, несомненно, является заслугой названного исследователя, но его точка зрения при их анализе и общие выводы из их изучения требуют пересмотра. Из финансовых проектов П. Н. Милюковым изучены: «Статьи ко умножению государственной казны для нужды настоящей войны», принадлежащие, по его мнению, Савве Рагузинскому[315]; неизвестного автора «Мемориал, каким образом облегчить подданных крестьянских»[316], а также проекты, связанные с введением подушной подати в России[317]. Исследователь придает им большее значение, чем они имели в действительности; во всяком случае, названные проекты не были фактами, сообщавшими законодательный почин, а сами являлись ответом на запросы, искания и заботы правительства и, в частности, самого царя, в то время упорно искавшего средств для ведения войны, ибо деньги являлись, по выражению Петра, «артериею войны». В самом деле, к первой, продолжительной шведской войне прибавилась другая, не менее тяжелая, – турецкая. При таких обстоятельствах понятно внимание правительства ко всякому конкретному и дельному проекту, облегчающему затруднения государства. Составленные близкими к правительственным кругам лицами, находившимися в курсе экономической политики того времени, проекты отражали и конкретно разрабатывали практическую сторону вопроса, однако они не ставили вопроса впервые, не сообщали инициативы.

Вследствие указанного их значения приведенные проекты следует рассматривать не как материал, характерный для первой стадии выработки закона, его зарождения, а как материал, собранный и обработанный в соответствии с видами и задачами правительства. В таком случае авторы проектов являются уже не инициаторами в правотворчестве, а консультантами, знающими свое дело специалистами. В частности, что касается зарождения идеи «поголовщины», подушной подати, то, несомненно, к ней Петр был приведен всем ходом предшествовавшей финансовой политики и народных переписей, а также французской практикой, как было показано нами выше (см. указ Петра от 1717 года об этом[318], воспроизведенный в фотокопии).

Автором проектов, которому П. Н. Милюков уделяет много места и внимания, является иноземец, барон Христиан Анастасий Люберас[319]. От названного прожектера действительно осталось большое литературное наследие. В своих писаниях Люберас останавливался на вопросах о желательных нововведениях в России, излагал организацию государственного управления Швеции, и в частности народного и государственного ее хозяйства, и дал проекты регламентов всех государственных коллегий. В авторе виден государственный ум, знание и понимание современных ему задач экономической и государственной жизни. Этим отчасти можно объяснить высокую оплату его труда в России – в 5 тысяч рублей по тому времени (около 40 тысяч рублей золотом конца прошлого века), – положенную ему Петром. Тем не менее детальное изучение его сочинений, произведенное нами в связи с исследованием истории законодательства Петра I за период, предшествовавший появлению Любераса в России, и за годы пребывания его в нашем отечестве, приводит к выводу, что его обширные писания остались без всякого влияния на законодательные акты Петра I. Например, все мероприятия царя, нашедшие свое отражение в Регламенте Мануфактур-коллегии, в которой Люберас состоял на службе в должности вице-президента, были намечены и проведены на практике еще до него или осуществлялись помимо него – под влиянием неумолимых потребностей жизни, государственной и общественной, при помощи указов, формулированных самим царем. Полагаем, что Петр в свое время, так же как и П. Н. Милюков впоследствии, был приведен к повышенной оценке значения трудов Любераса умелыми, действительно с широким размахом составленными декларациями умного и образованного иноземца. Тем не менее по сравнению с ним скромный военный инженер Вилим Геннинг, и такой же всегдашний труженик вице-адмирал Корнелий Иванович Крейс, и даже только знаток бюрократических западноевропейских порядков Генрих Фик оставили гораздо больше, чем Люберас, следов в деле европеизации России, и в частности в истории русского законодательства.

Нет оснований и в «Пропозициях» Салтыкова[320] видеть проекты, побудившие Петра к проведению больших реформ, например по ограничению дробления и мобилизации недвижимых имуществ указом 1714 года, 24 марта. В следующей главе, в связи с изучением собирания иностранных законодательных источников в эпоху Петра I, нами будут высказаны соображения, не позволяющие признать за «Пропозициями» Салтыкова инициативы к изданию одного из характерных лично для Петра I законодательных актов.

Выводом из наших критических замечаний на основании приведенного выше большого числа фактов, обрисовывающих условия зарождения закона при Петре I, должно быть, по нашему мнению, утверждение, что подобного рода литературные «прожекты» иноземных и русских авторов, свидетельствующие о подъеме общественной мысли в эпоху реформ, отнюдь не являлись непосредственным поводом к законодательной постановке какого-либо крупного вопроса, не сообщали законодательного почина, а были лишь отзвуками на запросы и задания правительства, иногда удовлетворяли конкретной разработкой некоторых вопросов интерес царя и давали ему нужный и полезный материал, но уже в стадии выработки законодательного текста.

Многочисленность и большое разнообразие по содержанию законодательных актов Петра I, быстрота, а иногда и неожиданность внесения царем законопроекта на обсуждение Сената [– эти особенности] на современников реформы, стоявших вне законодательной работы, а в последующее время на исследователей, не полностью приобщенных к архивным источникам, черновым бумагам правотворческой лаборатории Петра I, производили и до настоящего времени производят впечатление случайной постановки того или иного вопроса на законодательное обсуждение. И с этой точки зрения издание важнейших законодательных актов, как и вся реформа Петра I, представляется явлением стихийным, проведенным без всякого плана, наскоро, без предварительного обсуждения, без постоянного компетентного руководства [со стороны] государственного деятеля, вооруженного комплексом государственных идей.

Разрешение этого принципиального вопроса затрагивает уже другую тему – о происхождении, развитии и плане реформы Петра I. Изучению этого вопроса будет посвящена последняя, заключительная глава настоящего очерка.

Подведем итоги.

1. Архивные источники, относящиеся к правотворчеству эпохи Петра I, дают обильный материал для восстановления истории его законодательства, в том числе и для изучения первоначального момента – подачи законодательного почина.

2. Побуждения к законодательной работе, импульсы к правотворчеству Петр I не столько черпал из бесед с государственными деятелями и учеными Западной Европы и из их трудов и не столько – из законодательств передовых тогда государств, сколько находил в непосредственном наблюдении самой жизни, в учете ее потребностей, в понимании интересов и задач, которые с такой необходимостью и неизбежностью ставились экономической, общественной и государственной жизнью России того времени.

3. Условиями и поводами к законодательной постановке того или другого вопроса, к подаче законодательного почина часто служили неустройство и отсталость тогдашней России: неорганизованность хозяйства, злоупотребления и отсутствие законности в государственных учреждениях, грубость и первобытность служебных нравов администрации, фаворитизм, невежество, ханжество и т. п. Это были побуждения и импульсы к правотворчеству, вытекавшие из отрицательных сторон русской жизни.

4. Поездки Петра за границу, его наблюдения более организованной и культурной жизни в Западной Европе, его впечатления от высокого уровня просвещения и техники, достижений в различных областях хозяйства явились побуждениями и поводами положительного характера. Они призывали законодателя к подражанию, к соревнованию.

5. Потребности и нужды армии и флота и всего народного хозяйства, интересы и борьба общественных классов, а также самые реформы Петра содействовали пробуждению мысли у представителей различных общественных классов, что находило свое выражение в многочисленных доношениях, челобитьях и деловых предложениях. В них авторы ставили перед Петром те или иные вопросы и указывали на необходимость их разрешения в законодательном порядке. Такие доношения передовых людей того времени не только иногда служили поводом, но и часто давали направление в решении затронутой в них темы.

6. Обязывая государственных служащих к проявлению инициативы, к подаче своих мнений и предоставляя частным лицам право доношений, просьб, челобитий, Петр, однако, ни одному общественному классу, ни одной организации или учреждению, государственному или общественному, не сообщил права законодательной инициативы. Это право по законодательным актам Петра принадлежало исключительно верховной власти.

7. Архивные источники не дают основания для признания ограниченной роли самого Петра I в подаче законодательного почина, в постановке проектов закона – наоборот, они указывают, что его инициатива в начальный момент правотворческого процесса была преимущественной, деятельной, многосторонней и творческой.

8. Установившиеся еще с конца прошлого, XIX века в русской историографии мнения об ограниченном участии самого Петра в законодательстве своей эпохи, в частности о стихийном всплывании законодательных вопросов и о постановке самой жизнью, без воли и сознания Петра, на законодательное обсуждение крупных вопросов реформы, о решающей роли прожектеров, иноземцев и русских, а также Правительствующего Сената в правотворчестве той эпохи, [– эти мнения] должны быть пересмотрены и отвергнуты.

9. При свете архивных источников необходимо также пересмотреть вопрос о происхождении, развитии и плане реформ Петра I, но полное освещение его может иметь место не при исследовании первого момента законотворчества, а по окончании изучения всех этапов законодательного процесса.

Тогда и будет предложен опыт такого изучения.

Глава II Собирание иностранных законодательных актов и переводы их

Нами приведены некоторые характерные факты из подавляющего их количества, обрисовывающие Петра как инициатора издаваемых им указов. Но этим участие Петра в правотворчестве не ограничивалось. Он и в дальнейших стадиях законодательной работы был неизменным руководителем, а в некоторых, и весьма многих, случаях – единственным автором законодательных текстов.

Сам Петр сознавал свою роль в правотворчестве и высоко оценивал значение именно этой стороны своей работы, поэтому законно хотел, чтоб его участие в законодательстве было отмечено в современных ему исторических трудах. Например, в 1722 году, 29 ноября, в Царицыне, руководя собиранием материала и обработкой фактов для истории своего времени, он, со свойственной ему точностью, определил свою роль в работе над обширнейшими и важнейшими кодексами морских законов. «В [1]720 начат, – пишет собственноручно Петр, – а совершен [1]722 году Морской регламент и Адмиралитейской, еже учинено все через прилежный труд ц[арского] в[еличества], в котором не повелением токмо, но самым трудом его учинен, где не токмо утрами, но вечерами, по дважды на день, оное делано в разные времена»[321]. В своем собственноручном введении к Уставу воинскому в 1716 году, 31 марта, Петр также указал на свое авторство при его выработке: «Того ради, будучи в сем деле самовидцы обоим (поражениям и успехам русской армии. – Н. В.), за благо изобрели сию книгу, Воинский устав, учинить ‹…› еже чрез собственной наш труд собрано и умножено»[322].

Изучение архивных материалов по законодательству Петра позволяет признать такое заявление царя о своем авторстве правильным не только в области военного законодательства – его следует распространить и на весьма многие отрасли гражданского управления, на законодательство и о «земских делах». Исследователь законодательных актов Петра I после изучения их может формулировать свое впечатление приведенными выше словами самого Петра, потому что большая часть его законодательных актов действительно «не повелением токмо, но самым трудом его учинена».

Руководство Петра в дальнейших стадиях правотворческой работы прежде всего выражалось в соответствующем подборе и переводе иностранных законодательных источников, в указании способа обработки западноевропейского законодательного акта и в определении характера и степени его использования.

Еще задолго до постановки на очередь разработки какого-либо закона, требующего изучения соответствующих законодательных актов и практики западноевропейских государств, Петр давал задания своим дипломатическим агентам достать относящиеся к данному предмету законодательные источники – явно, открыто или тайным путем разведать и «купить секрет». Например, собирая материалы для морского законодательства, Петр дает собственноручный указ в 1717 году о приобретении для законодательной работы и переводе на русский язык законодательных актов сильнейших морских держав того времени: «Чтоб шаутбейнахту[323] Паддону придать из русских офицеров, которые по-аглински умеют, чтоб перевесть весь полный аншталт как флота, так и магазейнов аглинских, а вице-адмиралу Крейсу – галанские, а французские к новому году поспеют». Одновременно с этим Петр предписывает сыскать имевшийся у князя Голицына датский анштальт[324]. Этот последний анштальт, по-видимому, не был отыскан, так как в следующем году секретарем Морского приказа Тормасовым было занесено в протокол сведение о получении из Дании нового экземпляра датского морского закона: «В то же время его сиятельство адмирал изволил отдать пункты датские, присланные из Копенгагена от посла Долгорукова»[325].

При этом нужно иметь в виду, что в конце 1717 года переводился уже не первый французский кодекс по морскому праву. В 1713 году Кононом Зотовым был переведен Морской ордонанс Людовика XIV: «Ordonnance de Louis XIV, Roy de France et de Navarre. Donné à Fontainebleau au mois d’Aoust 1681. Touchant la Marine»[326]. Вторым крупным законом специально военно-морского права был переведенный по указу царя тем же К. Зотовым в 1714 году и напечатанный в следующем году обширнейший кодекс: «Ordonnance de Louis XIV pour les Armées Navales et Arsenaux de Marine» (Paris, 1689). Автор перевода и время начала его работы – 1714 год, 13 сентября – устанавливаются записью самого переводчика, Конона Зотова, в его «Юрнале»: «Приехал в С[анкт-]Питербурх 11 сентября 1714[‐го] из Кроншлота по письму от господина адмиралтейца Кикина. Ц[арское] в[еличество] приказал мне книгу перевесть 13[‐го] числа того ж месяца, названную “Ordonnance de Louis XIV-me. Pour les armées navales…”»[327] Принадлежность же перевода ордонанса Людовика XIV 1681 года «Touchant la Marine» устанавливается примечанием, сделанным переводчиком в рукописном и русском печатном ордонансе при ссылке текста ордонанса 1689 года на ордонанс 1681 года: «Мною переведен в прошлом году». Впервые на это примечание обратил внимание академик Пекарский[328], поставивший после «мною» знак вопроса. Приведенным свидетельством «Юрнала» К. Зотова устанавливается документально принадлежность переводов обоих ордонансов автору «Юрнала» – Конону Зотову.

Собирание иностранных источников имело место не в самый последний момент перед началом работ над каким-либо законом. Еще задолго, например, до издания указа Паддону 1717 года Петр писал князю Куракину за границу: «Правы морские воинские[329] и аншталт адмиралтейской мы ныне собираем всех государств, кои флоты имеют, и уже датской и французский переведены и галанской. Требуем аглинского, что потрудитесь приискать немедленно» (май 1715 года)[330]. Далее мы увидим, как иногда за пять и более лет до издания какого-либо акта законодатель начинает собирать соответствующие иностранные законы. Это собирание иностранных источников начиналось тотчас, как только у Петра являлась мысль произвести нужное преобразование в какой-либо области государственной жизни.

Разыскивание и приобретение иностранных источников по приказу Петра производили как его официальные представители, послы в западных государствах, так равно и специально посланные для этой цели его агенты. Им давались задания добывать, кроме официальных напечатанных законов, всякие сведения об обычаях, практике и административных порядках тех государств, в которые они бывали посланы. Приведем несколько собственноручных писем Петра, содержащих подобные его поручения. В 1715 году, когда казалось, что война должна скоро окончиться, Петр задумывался уже над общей реформой государственного управления и поэтому обратился к князю Трубецкому[331]: «Чтоб достать книги прав и всех чинов определение, ранги и звания всех колегий, также и земские поборы и распорядки и, единым словом, весь анштальт государства Свейского… от мужика и от солдата даже до Сената». К этому он прибавил предписание: «Также которые у них определения не по книгам, но уже от обычая, то и те написать и прислать, ежели возможно, на латинском, а буде нет, то на каком есть»[332].

Намечая в качестве одного из источников для преобразования центральных учреждений шведские законы, Петр имел сведения, что эти последние не являлись первоисточниками для законодательной работы при государственной реформе. Его соображения по этому поводу весьма любопытно высказаны в собственноручном его указе, посланном в 1715 году, 12 сентября, генерал-адъютанту Ягужинскому[333]. Перед этим Петр дал поручение своему послу в Дании, князю Долгорукому[334], отыскать и выслать в Петербург «весь аншталт экономии государства Датского». В числе законов, интересовавших царя, были датские уложения, гражданское и воинское, а также положения о государственных коллегиях: «…что каждой должность, сколько каких персон в колегии каждой, како[е] жалованье кому, какие ранги междо себя и протчее все, от болшого до малого»[335]. Посол, князь Долгорукий, по-видимому, медлил, а царь нетерпеливо ожидал. Наконец он [Петр] обратился к своему агенту, посланному тогда по специальному поручению царя в Померанию, Ягужинскому, с тем же приказанием достать интересовавшие его, Петра, законы и напомнить о том же Долгорукому. Как видно из письма, внимание царя привлекали не только печатные законы, но и рукописные, а также вошедшие в практику обычаи: «А чего в печати нет – писменные; также чего и в писме нет, для того что обыкло». В этом указе Петра следует обратить внимание на тот факт, что царя уже в 1715 году интересовало и устроительство органов местного управления. Он просил Ягужинского выслать «также земских и протчих управителей должность и чин и все, что к тому надлежит»[336]. Следовательно, идея преобразования земского управления имелась в виду у Петра с самого начала осуществления им его намерения произвести государственную реформу и, во всяком случае, раньше известного «Мемориала» Генриха Фика, вопреки высказанному об этом в исторической литературе мнению[337].

В конце указа Ягужинскому Петр высказывает основания своего интереса к законам именно датским: «Ибо мы слышим, что и шведы от них взяли»[338]. Царь искал для использования законы, имевшие характер первоисточников. 24 ноября того же года Петр сообщал в новом своем указе тому же Ягужинскому, что «уже и ответ от вас получили». Затем он дал обоим своим агентам, Ягужинскому и Долгорукому, другое поручение, характерное для царя-реформатора. «Ныне при свободном часе постарайтесь, чтоб во всякую колегию приискать по человеку, и лутче б не старых, дабы могли языку обучиться». Далее, вполне в духе своих законодательных и административных приемов, он указывает на основания своих распоряжений, убеждает в их необходимости и целесообразности: «А без того, по одним книгам, нельзя будет делать, ибо всех циркумстанций никогда не пишут»[339].

Разыскать что-либо, чем Петр интересовался в данную минуту, было его обычным поручением своим послам. Например, в 1715 году он писал послу в Германии: «Универсалный Лексикон, который вы читали, – кто автор, дабы я мог отписать к Веселовскому[340], чтоб оной в Праге перевесть; также экстрат (буде всего много) из юриспруденции перевесть там же»[341]. Это обычный способ подобного заказа [от] царя. В 1716 году, в письме к Веселовскому в Вену, кабинет-секретарь Макаров сообщает послу приказание царя, передавая в названии книги латинские буквы русскими: «Також старайся достать книгу “Лексикон техником (артум ет сциенциарум)”, которая выдана в Англии»[342].

Одновременно с таким официальным собиранием сведений через послов, агенты Петра по его указанию разыскивали нужные материалы тайным путем. Эти агенты посылались во все государства, с которыми в то время поддерживались сношения, а иногда и в те, с которыми они были прерваны.

Приведем несколько таких фактов.

В том же 1715 году для собирания шведских законодательных актов, а также для изучения государственных порядков был послан в страну, с которой не было налажено – по случаю войны – нормальных дипломатических отношений, специальный агент, иностранец Генрих Фик. Последний был приглашен на русскую службу в 1714 году, в декабре ([см.] письмо Якова Брюса к кабинет-секретарю Макарову о пропуске Фика в Петербург через Ригу, от 3 декабря 1714 года[343]) и в следующем году был послан в качестве тайного агента сначала в Данию, а оттуда в Швецию. Вот рекомендательное письмо, данное Фику, без упоминания его фамилии: «Господин посол, – писал Петр собственноручно князю Долгорукому, – понеже сей доноситель письма послан от нас в Швецию для анштальта экономии оного государства, и о чем будет вспоможения от вас требовать, а именно пасы[344] от датского двора и протчее для проезду и возвращения своего, и то ему учините». При этом Петр предупредил посла: «И держите сие тайно». Царь также приказал послу выдавать «пасы и тем людям, о которых податель письма будет просить»[345].

Вот другие поручения Петра в том же духе.

«Ехать ему (Конону Зотову, морскому офицеру, переводчику французских морских законов. – Н. В.), – пишет собственноручно Петр в 1715 году, – во Францию, в порты морские, а наипаче – где главный флот их. И там, буде возможно и волно, жить и присматривать волонтиром, буде же невозможно, то принять какую службу».

Задачей тайных агентов Петра I являлось собирание сведений о флоте, о порядках в нем, [и] не только установленных печатными законами: «…также, чего нет в книгах, но от обычая чинят, то пополнить и все перевесть на словенской язык»[346]. В письме князю Куракину из Риги 23 марта 1721 года Петр пишет: «Необходимая нужда требует, дабы вы человека какого послали в Англию, а лучше, чтоб из англичан же, противных двору, приняв оного на службу, дабы оной там был и на флот смотрел и, ежели будут экипировать, писал»[347].

В другом собственноручном указе Петра – наказе Беклемишеву, посланному в Италию, Испанию и «в иные знатные в купечестве места», даются специальные поручения изучать портовые порядки, «к чему надлежит спознаться с тамошними гишпанскими купцами, дабы с ними корешпондовать по своем отъезде»[348]. В одном из пунктов, а именно в шестом, Петр дает Беклемишеву указание относительно условий выполнения его поручения. Царь пишет:

И все сие держать в великом секрете, чтоб отнюдь никто того не ведал, не только из иноземцев, но ниже из руских, и ни к кому о сей материи не писать, кроме нас одних. Також, куда поедешь, то вид давай, будто для смотрения или какого учения, а не для торгового дела, которое весьма утаивай под всяким удоб вымышленным образом, под наказанием – живота лишением.

Нужные Петру сведения иногда удавалось получать и от иностранных послов в России. Вот пример такого сотрудничества русского вице-адмирала с иностранным морским специалистом Юстом Юлем для выработки порядка при встречах и салютах русского флота с датским. «Понеже дацкой посланник Юль предлагает некоторые (по обхождению или к комплементом промежду флотов нашего и дацкого) предложения, того для надлежит вам, – пишет Петр вице-адмиралу Крейсу, – на некоторое время быть сюда для советов»[349]. Во время законодательной работы над Табелью о рангах, когда потребовалась справка по поводу ранга «статских секретарей», Петр положил резолюцию: «Писать Павлу Егужинскому, чтоб о сем спросил он Кампредона»[350].

Указ Трубецкому о собирании шведских законодательных источников был издан в 1715 году. В следующем году Петр дает предписание перевести из шведских законодательных актов на немецкий язык «уставы и пошлины морские со обстоятельствы их: подати земские, и рекруты, и поместные дела» (собственноручный указ Петра 16 января 1716 года)[351]. В 1719 году, 9 декабря, Петр, также в собственноручном указе Сенату, предписал Комиссии для составления нового Уложения руководствоваться этими переведенными законами: «Для поместных дел взять права эстляндские и лифляндские, ибо оные сходнее и, почитай, одним маниром владение имеют, как у нас»[352]. Ввиду же малой осведомленности в немецком языке членов Комиссии из [числа] русских людей, Сенатом «по указу великого государя» было приказано «правы эстляндские и лифляндские поместные для переводу на русский язык, разобрав по частям, отослать из Сената по колегиям»[353]. Намереваясь дать узаконение о сиротах, Петр предписал Сенату пользоваться тем же источником – шведскими законами: «Также выписать из лифляндских и эстляндских прав о сиротах и предложить оба»[354]; другой [указ] – о должности вальдмейстера (январь 1722 года)[355].

Если же Петр не имел под руками и не знал о существовании определенного иностранного закона, нужного ему для какой-либо специальной цели, то предписывал разыскать такой закон: «Сыскать проект китового промыслу»[356].

Такое собирание иностранных источников по указанию Петра не ограничивалось только сферой гражданского управления, но простиралось на все стороны общественной жизни, не исключая церковного устройства и вероучения. В 1723 году, 16 января, Феофан Прокопович сообщил Синоду словесный указ Петра: «Собрать римской, люторской и калвинской катехизмы и протчие церковных действ книги и, переведчи на славенский диалект для знания и ведения, напечатать»[357]. В тот же день было записано в Сенате о том, что часть сделанных раньше немецких переводов уже была представлена в Сенат: «Объявил Штатс-конторы переводчик Аврам Иохельман переведенного с немецкого языка; на русском языке взял советник архимандрит Гавриил к себе на двор»[358].

Собирание иностранных законодательных источников по инициативе самого Петра I продолжалось десятилетиями, то замирая, то оживляясь с новой силой. Законами европейских государств, наиболее продолжительное время привлекавшими внимание царя, были: о праве наследования недвижимых дворянских имуществ; уставы воинские, сухопутные и морские; табели о рангах.

По первой из перечисленных тем собирание законодательных материалов началось еще в конце XVII века, когда Петру оказывали помощь в этом деле два деятельных и весьма способных его сподвижника: генерал Я. В. Брюс и генерал Адам Вейде. «По твоему, государеву, писанию к Адаму Вейду, послал я к тебе, государю, – доносил еще в холопском тоне “подданнейший раб твой Якушко Брюс”, – краткое описание законов (или правил) шкоцких, агленских и францужских о наследниках (или первых сынах)»[359]. Интересно сообщение Брюса также и о том, что он исполнил приказание Петра о разыскании другого закона, нужного царю для предстоящих военных преобразований. «Також, напамятая твой, государев, приказ в Агленской земле, послал к тебе, государю, описание чинам, которые были у агленского короля у артиллерии на войне и во время миру»[360]. Этот последний закон тогда же был частично использован при военной реформе Петра. Позднее, в 1711 году, интерес к первому закону сказался вновь. В этом году Петр в собственноручном указе дал поручение Посольской канцелярии «к будущему, 1712 году о первенстве детей и их наследстве перевесть из правил французских и аглинских (а буде возможно сыскать – и из венецы[й]ских)»[361]. Во исполнение повеления Петра канцлер Головкин тут же начал приводить в известность законодательные источники по этому вопросу. В том же, 1711 году он пишет секретарям Посольского приказа: «Желает е[го] ц[арское] в[еличество] ведать подлинно из правил французских, англиских и венецыйских, какое у них определение как в недвижимых маетностях и домах, так и [в] пожитках детям, по отцам оставшимся, мужеска и женска пола в наследствии и разделе оных, как знатнейших княжих, графских, шляхецких, так и купецких фамилий». Далее Головкин предписывает своим секретарям разыскивать [эти сведения] в книгах, привезенных П. Посниковым в Москву, «и ежели того нет, то спрашивайте и ищите оных правил в Москве у иноземцев»[362]. Разысканные законы по указу царя должны были быть немедленно переведены на русский язык[363].

Такие периодические приливы интереса царя к вопросу о наследовании недвижимых имуществ и к иностранным источникам относительно права наследования наконец нашли в 1714 году свое завершение в написанном Петром проекте закона. Этот интерес Петра, ранний и продолжительный, и наконец опубликование закона свидетельствуют, конечно, не о том, что чьи-либо проекты, например «Пропозиции» Салтыкова, были случайным основанием и поводом к изданию столь непонятного для современников и не понимаемого до настоящего времени историками закона, – наоборот, приведенные факты говорят за то, что разыскивание иностранных источников, как и самое представление Салтыковым его «Пропозиций», являлись удовлетворением этого интереса законодателя; самый указ был исполнением давнишних намерений и воли Петра, пытавшегося ограничением дробления и мобилизации дворянских земель заставить склонное к тунеядству дворянство служить, торговать, строить фабрики или заниматься «знатным мастерством»[364].

Такое же долгое и упорное собирание законодательных источников имело место и в подготовке материалов к военно-сухопутному и военно-морскому законодательству. Законодатель не останавливался перед переводом крупнейших кодексов законов, каких бы размеров они ни были и на каком бы языке ни был написан подлинник. Сохранившиеся до нашего времени, эти переводы свидетельствуют, что законодатель привел в известность и подготовил для законодательной работы все, что было выдающегося в Западной Европе; при этом можно твердо установить, что инициатива в том и другом деле принадлежала самому Петру. Выше были названы два замечательных ордонанса Людовика XIV по морскому военному и торговому праву.

Перечислим и некоторые другие обширные законы, переведенные при Петре: «Воинские артикулы от вельможнейшего короля и государя Карла XI свейского, готского и венденского короля. Лета 1683[‐го], обновленные и постановленные и к тому принадлежащие деяния»[365], послужившие одним из источников для русского Устава воинского 1716 года; «Шведского государства Земское уложение» и «Шведское Городское уложение»[366], служившие для справок при работе над законодательством о городах, дворянстве, крестьянах, землевладении и прочем; «Инструкция о морских артикулах и кригсрехтах, или воинских правах, королевского величества Датского», изданная в Копенгагене 15 марта 1700 года[367]; «Артикулная грамота, или Наказ корабельного всякого чина людем», изданная в Гааге в 1672 году, 31 сентября[368]; Устав морской шведский[369] и многие другие.

Особенно же многочисленны были иностранные источники при законодательной работе над русской Табелью о рангах. В руках законодателя и в тех учреждениях, где работали над этим законом, находились табели: датская «О рангах датского двора» короля Фридриха [I] от 11 февраля 1717 года[370]; «Ранги шведского двора» короля Карла [XI] от 21 февраля 1696 года[371]; «Королевское прусское учреждение о рангах» от 15 апреля 1705 года короля Фридриха[372]. Те же, а также и другие: английская, саксонская, французская, венецианская и польская, которые были менее значительным источником для русской Табели, находятся в Архиве Министерства иностранных дел – «Дела, касающиеся до образования различных государственных учреждений», папка № 1, отдельные тетради. Последние списки являются первоисточниками, списки же Морского архива – их копиями.

Значение для русского законодательства полных переводов отдельных законодательных актов разных европейских государств было неодинаковым. Степень влияния на русские акты одних законодательных источников была большей, других – меньшей. Но все они были полезны и нужны для Петра и его сотрудников по правотворчеству вследствие того, что главным, основным источником для законодательства Петра I являлся писаный закон, а не консультант-иноземец. Благодаря этим переводам законодатель имел возможность пользоваться подлинным законом в полном его объеме, а не в выдержках, не в рецепции или интерпретации иностранного консультанта, сотрудника царя. Законодатель, лично изучая иностранный закон, мог самостоятельно и независимо выбрать то, что ему было нужно, и использовать в той мере, в какой он находил полезным. Поэтому, например, морские ордонансы Людовика XIV, как будет видно дальше, оказали свое влияние даже на те законы, которых, казалось бы, совершенно не должны были и касаться, например на организацию способов и органов государственного контроля, управление лесами, организацию госпиталей, программу духовных учебных заведений и прочее.

Кроме того, для самого Петра I, этого выдающегося самоучки, чтение и сравнительное изучение иностранных кодексов, являвшихся результатом большого развития теоретической мысли, многостороннего опыта и вообще западной культуры, было школой, университетом, расширявшим его умственный кругозор, содействовавшим выработке юридического мышления и дававшим образцы многообразного воздействия правителя на общественную и экономическую жизнь страны. Петр с изучением иностранных законов рос, становился более независимым, глубоко понимающим и искусным в правотворчестве.

Вследствие такого значения иностранных законодательных актов остановимся подробнее на организации их переводов при Петре I.

Инициатива в переводной работе – намечание нужных законов, указание переводчиков, приемов и сроков работы – принадлежала также Петру и осуществлялась через ближайшего исполнителя всех распоряжений царя – его кабинет-секретаря, А. В. Макарова. Через него [Макарова] обычно и шла переписка по поводу переводов. Приведем несколько архивных сведений, обрисовывающих ход переводной работы.

Из переводчиков и одновременно крупных деятелей Петровской эпохи нужно назвать прежде всего Адама Вейде и Якова Брюса. У того и другого была постоянная связь с Кабинетом Петра, начатая, как уже было отмечено, еще в XVII столетии. Вот письмо Вейде Макарову от 6 июля 1699 года[373], в котором он сообщает о ходе переводов военных законов и о затруднениях в переводной работе Я. В. Брюса: «Воинские правилы, – пишет Вейде, – конечно в будущей почте до милости вашей пришлю. Яков Брюс статьи, которые обещал, не успел заготовить, сказывает, что не чаял о выправлении русского языку столько делу быть; только станет спешить, сколько возможно».

Мы уже видели, что Брюс работал над переводом английских рангов в артиллерии и вообще в войсках английских в самом конце XVII века. И далее, когда он стал во главе Приказа артиллерии, его канцелярия сделалась одним из центров переводной работы. Брюс покупает экземпляры иностранных законов и руководит переводом их у себя в учреждении. Приведем несколько фактов, относящихся к разным годам и характерных в этом отношении. «В 1715 году, декабря в 18[‐й] д[ень], по указу в[еликого] г[осударя] ген[ерал-]фельдц[ейхмейстер] и ген[ерал] кав[алер] Я. В. Брюс приказал у приезжего из Финляндии артилерного служителя К. Дружинина купить в Артиллерийскую канцелярию объявленное от него на немецком языке шведское Земское уложение в переплете и заплатить ему за оное два рубля десять копеек»[374].

В 1718 году, 15 ноября, Я. В. Брюс доносил из Лефе Петру о том, что получил тайно от своего друга давно разыскиваемую им [Брюсом] шведскую «Инструкцию ландcгевдингам[375]». «И понеже оная до всех колегиев касается, и того для зело и оным надобна, чего ради я всякими мерами уже давно домогался оную здесь промыслить», – сообщал Брюс. И далее перечислял отрасли местного управления, которые были регламентированы в Инструкции:

Я надеюсь, что сие известие зело к колегиям надобно, ибо во оном упоминается не токмо о содержании артиллерии, но и как морские и сухопутные служители в уездах содержатся, также о всяких земских и гражданских делех подробно, о академиях, о госпиталах, о школах, о сиротстве, о нищих и гулящих людех, о содержании мостов и дорог, о почтах, о рудокопных и протчих делех, – вкратце сказать, о всем, что принадлежит ко владению и употреблению губернии.

Вместе с тем Брюс сообщал, что он надеется в будущем получить от того же лица ведомость о Берг-коллегии и других [шведских] государственных коллегиях. При этом усердный сподвижник Петра привел некоторые подробности, обрисовывающие своеобразные условия приобретения нужных для России книг. Он получил «Инструкцию ландсгевдингам» «токмо за таким паролем, чтоб никто из их, так и из нашей свиты о том не ведал и, списав бы, паки назад отдал бы». Брюс находил уместным и желательным за такую услугу почтить лицо, оказывающее ему тайную помощь в приобретении шведских законов, некоторыми знаками внимания: «Ежели бы в[аше] в[еличество] соизволили милостиво приказать прислать недорогой мех соболей или хорошей лисей, чем его мог почтити»[376].

В 1723 году в Синоде объявил словесный указ Петра I Феодосий, епископ Новгородский, – о том, что царь, «будучи в доме у ген[ерал-]фельд[цейхмейстера] и к[авалера] графа Брюса, указал новопечатную на немецком диалекте книгу, именуемую “Лексикон универсалный исторический”, каков у некоторых в Россию прибывших иноземцев, купецских людей, обретается, купить в Синод для исправления прежнего, с такого же “Лексикона” на славенский диалект учиненного перевода и ради совершенного, что не переведено, докончания»[377].

Книги для перевода поступали в канцелярию Брюса постоянно и в большом количестве, так что в ней не успевали справляться с перепиской. Об этом мы узнаем из письма секретаря Брюса, извещавшего своего начальника: «Книг немецких и швецких, которые взяты от г[осподина] ген[ерала] Вейде, и e[го] ц[арское] в[еличество] изволил еще несколько прислать к тебе, генералу кавалеру, из Ревеля и указ переводить на словенский язык; и оные уже переводить зачали. А кому тот перевод переписывать набело, чтоб e[го] ц[арскому] в[еличеству] читать было, таковых писцов в артиллерии нет, а надобно человека два»[378].

Из одного из писем кабинет-секретаря Макарова видно, что книги для переводов поступали в канцелярию Брюса целыми сериями. В 1716 году, мая 23-го дня, он [Макаров] сам переслал Брюсу для перевода серию книг, полученных из-за границы, от посла России в Дании: «Перед нескольким временем г[осподин] посол, кн[язь] Долгоруков, прислал из Копенгагена несколько книг, между которыми есть Датцкого королевства уложения, правы и артикулы воинские, светские и духовные, которые e[го] ц[арское] в[еличество] указал послать к вашему превосходителству. Того для оные при сем посылаю. А сколко их и какие порознь, тому прилагаю при сем реестр»[379].

Кроме Вейде и Брюса, над переводами законов иностранных государств работал и предшественник Брюса по управлению артиллерией Андрей Андреевич Виниус. В 1712 году Петр, посылая из Риги переводчика из русских людей, писал Сенату: «Когда вам доноситель сего письма, Яков Веселовский, явится, тогда велите ему быть с Андреем Виниюсом для вспоможения в переводе прав других государств»[380].

Не только иностранцы, находившиеся на государственной службе в России, занимались переводом иностранных законодательных актов – эту работу по просьбе Петра делали и иноземцы-купцы. Вот, например, очень характерное письмо голландца Ивана Тамеса от 4 августа 1720 года. Последний, отправляя царю с Татищевым перевод книги об английском Адмиралтействе, «которую я по указу в[ашего] в[еличества] с аглинского на российский язык перевел», оправдывался в учиненном замедлении, указывая на большие трудности работы: «…и то ни для чего иного, токмо от тяжелости в переводу разные наречии»[381].

В период учреждения государственных коллегий, с 1717 по 1719 год, работу по подбору личного состава для них и по переводу иностранных законодательных источников, вывезенных Фиком из Швеции, вел – по указу Петра из-за границы, из «Шпа», – также Яков Брюс[382]. Предвидя это поручение, Брюс еще в 1717 году подыскивал подходящих людей, и нельзя сказать, чтобы это было делом легким. Знающих, подготовленных людей не было; из-за этого работа задерживалась, а присланные к переводу книги иногда возвращались обратно. Вот заявление одного из сотрудников Брюса – Рейнгольда, возвращавшего рукопись для перевода с объяснением: «Переводить не взялись, ибо писано де в оных зело высокие речи, и те тетради до вашего превосходительства послать или до времени здесь быть, о том прикажи уведомить»[383]. Между тем Петр требовал, напоминал. Приходилось усиленно разыскивать знающих языки людей, посылать учиться молодых за границу и спешно изучать языки пожилым людям. «Обещали ваше сиятелство, – пишет Головкину Нирод[384], вице-президент Камер-коллегии, – поручика Гамильтона выслать сюда ради исправления грамматики голландской, о которой е[го] ц[арское] в[еличество] изволил ко мне уже дважды писать, чтоб совершить, а его по се время здесь еще нет, того ради униженно прошу в[аше] с[иятельство], дабы пожаловали его к тому делу выслать»[385].

Брюс сам не имел достаточного числа переводчиков, особенно знающих шведский язык. Из письма барона Нирода к Брюсу, писанного для практики на русском языке, можно видеть, насколько были подготовлены и обеспечены знающими людьми даже ближайшие помощники Петра. «И понеже я на вашего превосходительства милость надеюся, дерзал я с в[ашим] пр[евосходительством] русским ясиком для лучею ползою своею науки кореспондати», – пишет Нирод и выражает Брюсу соболезнование по поводу отсутствия у него подходящих кадров переводчиков. Со своей стороны, он предлагает меры к восполнению столь чувствительного пробела: «Болезную, чтоб ваше превосходительство сведского переводчика не имеет, понеже я чаю, что вся вещи, которые г[осподин] Фик с собою принесет, больший часть во сведском ясике писано суть». Он предлагает окольный путь: переводить со шведского на немецкий язык, который в то время был более известен русским людям и обруселым иноземцам. «А буде ваше превосходителство позволит, вся оные сведские вещи, которые еще не переведены, через доброго слуга ко мне присылати, тогда я повелю оные, которые самые нуждные, в немецком ясике перевести и призылати паки до вашего превосходительства, от чего, я чаю, предстоящая работа многыя времени добудет. Ревель, 21 января 1717»[386]. Сам Нирод, сознавая необходимость выучиться русскому языку, в том же письме сообщает, что он уже три месяца «ижидень»[387] с г[осподином] капитаном фон-Зальца прилежно учится.

Восполняя недостаток в знающих переводчиках, Петр посылал за границу большие группы молодых людей специально изучать иностранные языки. «Послать, – писал Петр, – в Королевец 30 или 40, выбрав из молодых подьячих, для научения немецкого языка, дабы удобнее в колегиум были». Стремясь обеспечить хорошие и скорые результаты их работы за границей, Петр приказал Макарову прибавить в указе: «И послать за ними надзирателя, чтоб они не гуляли»[388].

С 1718 года Брюс часто был отвлекаем другими поручавшимися ему заданиями, также главным образом потому, что знал иностранные языки, например дипломатическими поручениями при ведéнии переговоров о мире со шведами. Поэтому в помощь ему и Вейде Петр назначил – для наблюдения за переводами иностранных источников – Генриха Фика. В самом конце 1717 года Петр пишет собственноручный указ: «Для сообщения с немецкого языка на русский и толкования колегиям вручено генера[ла]м Брюсу и Вейду. И понеже один в отлучке, а другой мало эдукоф[389], то еще к ним прибавляется 1, которому надлежит с ними обще трудиться в том ‹…› Третей определенной – Фик»[390].

Фик, осведомленный в законодательных источниках западноевропейских государств, но мало знакомый с русским языком, только доставлял тексты для переводов и давал консультации по ним, руководить же самой переводной работой он, конечно, был не в состоянии. Поэтому переводы стали производиться по указаниям Сената в государственных коллегиях.

После того как во вновь учрежденных коллегиях по штатам были положены должности переводчиков и для них были подысканы подготовленные лица, дело переводов уже не испытывало больших затруднений. При необходимости перевести какой-либо обширный закон он разделялся на несколько тетрадей и рассылался по коллегиям, а каждый переводчик к определенному сроку выполнял свое задание. Например, 5 марта 1722 года Юстиц-коллегия представила Сенату переведенные главы при таком рапорте члена коллегии Вольфа[391]: «По указу е[го] им[ператорского] в[еличества] из Правит[ельствующего] Сената, велено в Юстиц-колегии сочиненные Уложения разные пункты, которые присланы при том указе, перевести с немецкого на российский язык, пять тетрадей на тридцати листах, и взнесть в Сенат. И по тому е[го] в[еличества] указу означенные пункты на руский язык переведены»[392].

Над представленным переводом эстляндского земского права работали следующие переводчики, имена которых, в силу предписания Генерального регламента об обязательной подписи переводчика под своей работой, находятся под переведенным ими текстом: «О супружестве» переводил Берг-коллегии переводчик Бланкенгаген; следующие главы – Государственной штатс-конторы переводчик Абрам Иохельсен; «О порутчиках и о истцах и ответчиках» – Главного магистрата переводчик Федор фон Бринкен; «Об ответе и доказательствах» – он же. На других переводах также имеются подписи, например «переводил Военной колегии переводчик Евстафей Алексеев сын Грове». Или: «Вышеписанные осмнадцать листов переводил переводчик Абрам Иохельсен»[393]. «Устав Морской шведской переводил В. Стевен»[394]. Записку Генриха Фика о шведском государственном управлении «переводил Камор-колегии переводчик Мартын Шванвиц»[395].

Особенно важные тексты законопроектов, написанные на немецком языке, исправлялись переводчиками по нескольку раз, например, первоначальный проект Регламента Главного магистрата – два раза. На подлинном тексте перевода[396] находятся пометки: «Переправливал Посольской канцелярии переводчик Петр Волков… маия»; «Напоследи переправливал Исаак Веселовский маия 13[‐го] дня». Исаак Веселовский был секретарем «экспедиции на иностранных языках» Коллегии иностранных дел, а Петр Волков был у него в экспедиции переводчиком. Над переводом датской «табели о рангах» короля Фридриха от 11 февраля 1717 года – этого наиболее важного источника для русской Табели – работали также два переводчика. Первый перевод был признан недостаточно правильным и точным. Поэтому текст первого перевода, переписанный писцом, исправил другой переводчик – Иван Келдерман [Килдерман]. Он также состоял переводчиком Коллегии иностранных дел, и ему часто поручались важные иностранные переводы[397]. Перевод текста Генерального регламента тоже исправлялся два раза[398]. В приготовленном нами издании «Законодательных актов Петра Великого» мы воспроизводим обе редакции перевода Генерального регламента и [каждого из] двух вышеназванных законов – для определения степени их точности.

Отвечал за переводную работу в таких случаях редактор, назначаемый из вице-президентов или асессоров коллегий по особому указу из Сената, например: «Г[осподину] асессору Кромпейну[399] выбрать из шведских об акциденциях, или доходах, против 25[‐й] (главы. – Н. В.) Датского уложения I кн[иги] и что сверх той главы в Швеции об акциденциях обыкновение есть». Вследствие такого поручения в конце переводов находим обычно подпись редактора, как в данном случае на листе 471: «Assesor Krompein». Со времени учреждения коллегий главными редакторами переводов иностранных законов были следующие лица из немцев: барон Нирод, вице-президент Камер-коллегии; Юстиц-коллегии – Бреверн[400]; советник Вульф и Кромпейн, назначенный в 1720 году асессором в Юстиц-коллегию вместо умершего Тиля ([см.] указ за подписью обер-секретаря Сената Щукина от 1720 года, 5 августа[401]). Первые трое были назначены в Комиссию для составления нового Уложения в 1720 году[402].

Наряду с государственными коллегиями переводную работу по указаниям Петра I, вскоре же после своего учреждения, начал вести и Святейший синод. Мы уже видели, что из Персидского похода царь писал Синоду о двух исторических книгах, переведенных Саввой Рагузинским и князем Кантемиром, окончательное оформление и печатание которых происходило под руководством Синода[403]. [Как уже говорилось,] в 1723 году, 16 января, Петр приказал архиепископам Феодосию и Феофану, будучи у первого на его новгородском подворье, «собрать римской, люторской и калвинской катехизмы и протчие церковных действ книги и, переведчи на славенский диалект для знания и ведения, напечатать»[404]. В том же, 1723 году в Троицком соборе, будучи на церковной службе, Петр передал тому же архиепископу Феодосию три «экономические» книжки: «Georgica curiosa, oder das adelige Land und Feldleben», изданные в Нюрнберге в 1716 году в трех томах, – для перевода[405]. Над этим обширным сочинением работали архимандрит Чудова монастыря Феофил Кролик и переводчики К. Розенблюд и В. Козловский[406]. В октябре того же, 1723 года по повелению царя было приказано: «Лексикон универсальный исторический», который имеется у некоторых прибывших в Россию иноземных купцов, «купить в Синод для исправления прежнего, с такого же “Лексикона” на славенский диалект учиненного перевода и ради совершенного, что не переведено, докончания»[407].

В Синоде же исправлялся текст переводов Библии, и после дополнительных поправок Петра здесь же она печаталась[408]. В наставление синодальным переводчикам Петром I был собственноручно написан указ о приемах перевода научных книг на русский язык, от 16 сентября 1724 года[409]. Таким образом, Святейший синод при Петре I был одним из центров переводной работы, в котором по указанию царя переводились не только книги, имевшие отношение к вопросам истории церкви и к вероучению. В нем велась также большая переводная работа, направленная к общему просвещению русского народа и к насаждению среди него сведений практических, как, например, по земледельческой культуре.

С большим трудом обеспечив себя до некоторой степени переводчиками юридических и общеобразовательных сочинений, Петр в последние годы своей жизни был озабочен подготовкой кадров для перевода научных сочинений вообще и технических книг в частности. Такие переводы требуют от переводчиков не только знания языка, но и специальных сведений [т. е. владения специальными сведениями] в тех отраслях знания, из области которых делается перевод. Такое совпадение – знание языка и специальных отраслей науки – было тогда довольно редким явлением. Поэтому в набросках Петра, переданных для руководства Сенату, мы находим его план подготовки специальных кадров переводчиков научных сочинений из русских людей или из вполне обруселых иноземцев. «Для переводу книг зело нужны переводчики, а особливо для художественных, – пишет Петр, –

понеже никакой переводчик, не умея того художества, о котором переводит, перевесть не может, того ради заранее сие делать надобно таким образом: которые умеют языки, а художеств не умеют, тех отдать учиться художествам, а которые умеют художества, а языку не умеют, тех послать учиться языкам; и чтоб все – из русских или иноземцы, кои или здесь родились, или зело малы приехали и наш язык, как природной, знают, понеже на свой язык всегда легче переводить, нежели с своего на чужой».

Далее Петр указывает на те отрасли знания, которые нуждались в переводчиках: «Художества же следующие: математическое, хотя до сферических триангелов; механическое; анатомическое; хирургическое; ботаническое; архитектур милитарис, цивилис; гидроика и протчие тому подобные». При этом Петр критически высказывается об иностранной литературе в хорошо знакомой ему и освоенной при нем в России морской области: «Архитектуры навалис нигде книг хороших нет, мочно дома сочинить Ивану Михайловичю (Головину. – Н. В.)»[410].

Из приведенных немногих, но характерных для руководящей деятельности Петра фактов при подборе материалов и руководстве переводной работой видно, что круг интересов его был чрезвычайно широк и разнообразен. Царь интересовался сочинениями по древней истории, например Цезаря «Commentarii de Bello Gallico», сочинениями о язычестве, о магометанстве, сочинениями по техническим вопросам, по государственному праву, морскому праву, историческими словарями, грамматиками и т. п. Во всех почти случаях выбора им сочинения и поручения перевода определенному лицу можно встретить в источниках такие выражения: «Ц[арское] в[еличество] приказал мне книгу перевесть», «е[го] ц[арское] в[еличество] изволил приказать перевести»; «о которой (переводной книге. – Н. В.) е[го] ц[арское] в[еличество] изволил ко мне уже дважды писать»; «послал я к в[ашему] в[еличеству] книгу ‹…› которую я по указу в[ашего] в[еличества] с аглинского на русский язык перевел» и т. д.

Выбрав книгу и поручив ее перевод определенному лицу, Петр и в дальнейшем наблюдал за ходом переводной работы, являясь как бы главным ее редактором. Он следил за языком переводчика, запрещая ему рабски придерживаться текста подлинника. Переводчику французских ордонансов К. Зотову Петр в 1715 году указал основные требования, которые предъявлял к языку перевода. Поручая Зотову собрать во Франции сочинения по морскому делу, он приказал: «…и все перевесть на словенский язык нашим штилем, только хранить, чтоб дела не проронить, а за штилем их не гнаться»[411]. Еще раньше, в 1709 году, из Воронежа Петр предписал придерживаться того же правила брату Конона, Ивану Зотову, при переводе им «Книги о фортификации манеры Блондейловой»: «И того ради надлежит вам и в той книжке, которую ныне переводите, остеречься в том, дабы внятнее перевесть, а особливо те места, которые учат, как делать; и не надлежит речь от речи хранить в переводе, но, точию сенс (у Голикова и Пекарского «сии». – Н. В.) выразумев, на своем языке уже так писать, как внятнее может быть»[412]. При этом Петр переработал, сделал «более внятными» некоторые места книги, приказал напечатать, вклеить в текст и послать переводчику тот и другой тексты с назиданием: «А старый, вырезав, при том же посылаем, где сами увидите погрешение или невнятность»[413].

Считая себя и своих переводчиков свободными в передаче языка подлинника, Петр не считал себя связанным и ограниченным какими-либо правилами в выборе материала из отдельных иностранных книг. Он находил полезными и вполне допускал выборку отдельных глав для перевода, пропуски, сокращения, дополнения и даже переделку переводимого текста. Обычно до начала перевода какой-либо книги Петр требовал представления ему подробного оглавления намеченной к переводу работы. Вот типичное в таком случае распоряжение Петра, переданное в 1723 году Синоду епископом Феодосием Яновским: «Прошедшего августа в 30[‐й] д[ень] е[го] в[еличество] ‹…› будучи в Троицком соборе, указал отданные от е[го] в[еличества] три экономические на немецком языке книги перевести на словенский и, переведши исперва оглавления, предложить к рассмотрению е[го] в[еличества] немедленно»[414]. После одобрения этих книг к переводу Петр ровно через год потребовал к себе в Кабинет черновые переводы. 4 сентября 1724 года приходил в Синодальную канцелярию «из дому е[го] им[ператорского] в[еличества] гренадер и спрашивал о приезде в С[анкт] – Петербург синодального советника Чудова монастыря архимандрита Феофила», главного переводчика немецкого труда «Georgica curiosa». Феофила в Петербурге не оказалось. За ним было послано в Москву. Через два с половиной месяца, 19 ноября, был вновь прислан из Кабинета Петра на этот раз денщик царя Василий Иванович Суворов, который объявил в Синоде, что царь приказал ему взять у синодальных переводчиков тетради с переводами экономических книг для апробации. Суворов вместе с переводами захватил и переводчиков. Петр, рассмотрев доставленные переводы, нашел, что за год сделано мало и не так, как следовало бы. Для примера он сам обработал одну главу. В упомянутой выше [в тексте примечаний] статье А. Н. Львова приведена эта третья глава в дословном переводе и в переработке Петра. Прочитав тот и другой тексты, нельзя не согласиться с исправлениями Петра. В главе несколько страниц посвящено доказательству основной мысли автора, что к земледельцам (крестьянам) во время походов следует относиться бережно, не разорять их. По этому поводу приведены подробные сведения [о том], как относился к поселянам во время похода Кир Великий, «Белизарий, цесаря Иустиниана наполный полковник», Тотилас, готский король, а также что писал Адериан в своей «книге индейских дел». Зачеркнув всю главу, Петр написал свое знаменитое: «Понеже поселяне суть артерии государства, ‹…› чего ради надлежит оных беречь». Подробному разбору этой главы нами будет отведено должное место ниже, в другом контексте. Препровождая исправленную для примера главу обратно в Синод, Петр дал общие указания для перевода экономических книг в собственноручно написанном наставлении: «Указ труждающимся в переводе экономических книг»[415].

В нем был преподан целый ряд правил для переводчиков. Основные установки Петра: не гнаться за буквальной передачей текста, за красотой стиля, а иметь в виду главную задачу – практическую пользу перевода – чтоб «не праздной ради красоты, но для выразумления и наставления в том чтущему был». А главное, чтобы было кратко и дельно: «Понеже немцы обыкли многими рассказами негодными книги свои наполнять только для того, чтоб велики казались, чего, кроме самого дела и краткого перед всякою вещью разговора, переводить не надлежит». И, так же как в 1709 году Конону Зотову, царь и на этот раз посылает Синоду обработанный им текст: «И для примеру посылаю, дабы по сему книги перевожены были без лишних рассказов».

Не допуская многословия, Петр считал также ненужным и неполезным введение книжного, ученого аппарата в популярные книги. «Что же пишете, чтоб в книге о мохаметанской[416] вере печатать некоторые слова турецким языком, – писал он в 1722 году, 18 октября, Синоду, – и того, кажется, не надобно, ибо не для турок, но для руских ведения оная печатается»[417].

Помимо чисто внешних изменений и исправлений в тексте переводимых книг, Петр вносил исправления и переработку текста и со стороны внутреннего содержания. Интересными в этом отношении являются его редакторские приемы при переводе и исправлении к печати анонимного сочинения английского автора о политике английского правительства в вопросе охраны и закрепления прав Англии на владение Гибралтаром. По поводу политики английского министерства во второе десятилетие XVIII века в Лондоне вышла специальная книга, которая была переведена на французский язык. По распоряжению Петра она была переведена с французского языка на русский под следующим названием: «Рассуждение о оказательствах к миру и о важности, чтоб оставить Гибралтар соединен со владениями Великобритании. Напечатано в С[анкт] – Петербурге 1720 г.».

Петр был в курсе всех наиболее важных вопросов международной политики европейских держав и вмешивался в ее ход не из прихоти, как полагал В. О. Ключевский[418], а с целью использования противоречий и интриг между западноевропейскими державами в интересах России.

В данном случае Петр в собственноручно написанном предисловии вскрывает тайные пружины английской политики. Он пишет: «Некоторой автор в Англии выдал книжку “Рассуждения о нынешних странных и предосудительных делах аглинского министерства”, которые всего делают противно пользы своего отечества, угождая Дому Ганноверскому для своих партикулярных прибытков». Далее Петр как редактор указывает приемы, при помощи которых следует обнажить скрытые места и углубить некоторые разоблачения, по условиям цензуры завуалированные в подлиннике: «Но понеже оной автор написал болшую половину сей книжки скрытно, под прилогами и зело коротко, что не всяк выразумеет, того для сие предисловие прилагается для вящего уразумения». Этим предисловием Петр не ограничился. Он указал сведущему в международных отношениях «тайному канцелярии советнику» Коллегии иностранных дел А. И. Остерману произвести необходимые исправления и дополнения в самом тексте. Этот свой редакторский прием Петр передал следующими словами: «Также и в самой книжке мелкими словами толковано короткие и закрытые слова». После такой обработки Петром совместно с Коллегией иностранных дел книжка была отдана в типографию в сентябре 1720 года[419].

Поручая определенным лицам переводы нужных ему иностранных сочинений, царь внимательно наблюдал не только за характером и качеством переводной работы, но и за темпами исполнения. Сроки при этом, как и во всей его законодательной и административной работе, были всегда неотъемлемым условием всех его распоряжений. Поэтому лица, которым поручалось ближайшее наблюдение за переводами, обнаруживали большое беспокойство при приближении сроков их окончания. В 1720 году, 30 марта, кабинет-секретарь Макаров, напомнив в личной беседе К. Зотову о необходимости поспешить с переводом французских сигналов, счел нужным обезопасить себя маленьким письмецом: «Как я вчера вам объявлял, что е[го] ц[арское] в[еличество] изволил приказать перевести французские сигналы для сочинения боевых, так и ныне паки подтверждаю, чтоб вы в том трудились, для того что е[го] в[еличество] кой час изволит прибыть, то спросит оного переводу»[420]. Выше было приведено письмо Нирода Головкину, в котором он [Нирод] «униженно» просил о присылке переводчика для исправления голландской грамматики, «о которой е[го] ц[арское] в[еличество] изволил ко мне уже дважды писать». Из Астрахани в 1722 году, 18 июля, Петр, напоминая Синоду о двух переводах, порученных С. Рагузинскому и князю Кантемиру, в своем указе сделал собственноручную приписку о немедленном исполнении работы: «Буде же не готовы, велите немедленно напечатать и прислать»[421].

При самом печатании переводов Петр следил за теми редакционными поправками, которые вносились в тексты по его указанию, предписывая в некоторых случаях подавать ему для одобрения даже самый шрифт набора. В 1724 году в Синоде был записан указ по поводу издания перевода Библии: «…дабы в той новоисправной Библии прежние речи, которые переправливаны против тех новоисправных на брезех, означены же были без упущения. И каковыми литерами оную Библию печатать намерено будет, чтоб те литеры объявить е[го] в[еличеству]»[422].

Подведем итоги.

1. Архивные документы со всей определенностью устанавливают деятельное руководство, компетентность и исключительную энергию самого Петра и в стадии подготовки законодательных источников – в собирании иностранных законодательных актов и в переводе их на русский язык.

2. Собирание нужных источников обычно производилось по указанию Петра послами России в европейских государствах, а также специально командируемыми царем агентами. Последние часто действовали тайно по программе, специально для них начертанной самим Петром I. Из числа таких агентов особенно много было сделано для собирания иностранных источников морским офицером Кононом Зотовым в области военно-морского, а иноземцем Генрихом Фиком – [в области] гражданского законодательства.

3. Из иностранных источников особенно полно были представлены акты по военно-морскому и военно-сухопутному законодательству. При правотворческой работе над этими отраслями права русские законодательные органы имели в своем рапоряжении иностранные законодательные акты всех передовых тогда государств. Из других источников особенно многочисленны были табели о рангах. Были приобретены и переведены на русский язык гражданские уложения, регламенты государственных коллегий иностранных государств, а также положения об устройстве церкви и о вероучении инославных исповеданий.

4. Такое собирание иностранных законодательных источников имело обычно место задолго до начала правотворческой работы над какой-либо отраслью законодательства и иногда продолжалось целыми пятилетиями.

5. Наличие в распоряжении Петра и органов, принимавших участие в правотворчестве, законодательных актов передовых тогда стран было явлением весьма плодотворным. Оно давало возможность Петру и его сотрудникам глубоко и широко познакомиться с устройством, порядками и правовыми нормами различных государств. Их изучение способствовало расширению кругозора и выработке юридического мышления у русских людей, содействовало приобретению искусства выражать в нормах права веления и запреты и регламентировать путем закона явления, требующие воздействия власти, а также сообщало русскому законодателю самостоятельность и независимость от иностранцев-консультантов.

6. Руководство переводной работой шло обычно из Кабинета Петра и [в период] до учреждения государственных коллегий сосредоточивалось в Артиллерийской канцелярии – вследствие знания иностранных языков и высокого общего и специального образования ее начальников, сначала А. А. Виниуса, а потом Я. В. Брюса. После учреждения государственных коллегий переводная работа, преимущественно над юридическими актами, велась в них – переводчиками этих коллегий, под руководством вице-президентов – иноземцев. Вел переводную работу по указанию царя также и Святейший синод.

7. Петр I выбирал и предназначал для перевода в качестве источников для своей правотворческой работы не только иностранные законы в собственном смысле, но и книги экономические, исторические и общественно-церковные. Те и другие одинаково могли обосновывать направление законодательной работы Петра и давать материал для соответствующей формулировки норм, а порой и для их содержания.

8. Участие самого Петра, помимо выбора книг и законодательных актов для перевода, было весьма деятельным. Он намечал руководителей переводов, а иногда и переводчиков, указывал сроки исполнения и наблюдал за ходом переводной работы.

9. При выполнении переводов Петр часто являлся их редактором, писал предисловия, давал указания по переработке текста, переводил для примера отдельные главы сочинения, исправлял стиль и давал общие указания о стиле, интересовался внешним оформлением издаваемого перевода.

10. Петр положил много усилий и государственных средств на подготовку кадров переводчиков для переводов книг как по общим вопросам, так и по различным отраслям наук.

Глава III Составление первоначального проекта закона

А. Законопроекты, написанные Петром I

После того как собирание законодательных источников было закончено и сделаны были переводы их на русский язык, начиналась в собственном смысле правотворческая работа. Этот процесс правотворчества был длительным, имел свои стадии, которые могут быть восстановлены во всех подробностях благодаря сохранению в архивах черновых законодательных материалов. По ним весьма отчетливо вырисовывается также разностороннее и весьма серьезное руководство [со стороны] Петра и в этой стадии законодательной работы.

При начале правотворческой работы над законопроектом предстояло прежде всего наметить источники, которые следовало при составлении первоначального проекта положить в основание работы, определить характер и степень заимствования из иностранных законодательных актов и пути дальнейшей обработки его [законопроекта], а также указать персонально людей, являвшихся ближайшими исполнителями и руководителями в этой стадии законодательного процесса. Обычно вслед за возбуждением законодательной инициативы, а иногда и одновременно с этим Петр сообщал, кому надлежало, идею предполагаемого закона, указывал источники для составления законопроекта и способы их обработки. Вслед за пометкой в записной книжке или в специальном реестре темы будущего закона, например «О приказе, как сводить пункты о Морском уставе»[423], делались конкретные указания приемов исполнения задания. Так, в данном случае последовал собственноручный указ Петра I от 4 апреля 1718 года: «Сделать две книги: первую – когда флот приготовить и что на оной людей, артиллерии, амуниции и протчего принадлежит, по рангам каждого рангу на один корабль, также инструкцию, как должность свою офицерам и рядовым знать, также и Артикул воинский; вторую – как содержать флот в гавани и верфи с их вышними и нижними служители и какая их должность, также магазейны и протчие»[424].

Таким образом, в приведенном указе царем была начертана система морских законов. Она являлась по существу совершенно самостоятельной – не заимствованной из какого-либо иностранного морского закона, а сложившейся у Петра под влиянием практического руководства морским делом, как фиксирование уже определившихся основных функций личного состава флота и Адмиралтейства. Необходимо отметить, что и в данном случае Петр не впервые высказал эти свои мысли о желательной системе русских морских законов. Еще раньше, в самом начале 1715 года, Петр в указе морскому офицеру Конону Зотову, посланному во Францию для собирания законодательных источников и сведений по морскому делу, наметил программу работы, исходя из складывавшейся у него [Петра] системы построения будущих морских законов. Черновик был написан самим Петром I. В нем, в пункте 3, царь указывал своему сотруднику: «То описание лутче учинить на двое: одно – о Адмиралтействе, другое – о флоте. О Адмиралтействе, о служителях во арсенале, о их должности, о материалах всяких, о артиллерии и препорции… всего; и весь аншталт о флоте, когда выдет, о чинах, командах, рангах, должности, экзерции, правах в суде и штрафах, – и все, что к обоим сим надлежит, какова звания дела ни есть, все описать»[425].

Наметив систему будущего закона, Петр дает указания относительно способов использования собранных иностранных источников, хотя в дальнейшей работе от некоторых своих положений он отступит. Именно: в указе 4 апреля 1718 года он приказывает положить в основание проекта английский закон и к нему приурочить соответствующие статьи других законодательств – «сие выписать из аглинских, французских, датских, шведских и голландских уставов и привесть попунктно о каждой материи, зачав аглинским, а к оному из протчих приводить в обеих книгах»[426]. В самом же процессе работы – быть может, по докладу одного из видных участников этой редакционной сводки, Конона Зотова, хорошо знавшего французские морские кодексы, – в основу обеих книг [будет] положен текст французских законов. Результатом выполнения названного указа Петра и явились обширные сводные тексты западноевропейских источников по морскому праву, составившие три больших тома[427].

После окончания законодательной работы над Морским уставом, в декабре 1720 года, Петр набрасывает еще более подробные пункты, намечающие более детально систему второй книги морских законов – Регламента Адмиралтейства и верфи. При этом вторая книга, запроектированная указом 4 апреля 1718 года, вошла в новый закон, Регламент Адмиралтейства, как его вторая часть. В 1720 году, декабря 13-го, Петр издает указ: «Подвесть из всех регламентов (западноевропейских. – Н. В.) пункты, к каждому чину должные, как следует»[428]. Далее он перечисляет все основные вопросы, требовавшие своего законодательного определения в будущем законе, например о компетенции Адмиралтейской коллегии: «Вышняя дирекция, указы, суды, определения, ни к какой одной персоне надлежащие, токмо колегии Адмиралтейской»[429]. После основных предметов вéдения Адмиралтейской коллегии законодатель указывает все должности, которые существовали или были намечены им к установлению и требовали определения их компетенции и круга дел на основании морских законов иностранных государств. При этом Петр обрисовывал в основном их функции, как они уже установились и на практике в России или какими должны были явиться по его мысли, например: «Обер-сарваер должен все леса принимать у подрядчика и располагать по местам; и, когда указ получит от Адмиралтейства о строении каких кораблей, он должен то исполнять»; «Капитан над экипажем должен принимать, управлять всякие вещи в магазейне ‹…› он же повинен ведать всю работу такелажи»; «Директор над лесами…» и т. д.[430]

Сходные приемы при начале законодательной работы можно наблюдать в правотворчестве Петра и по другим отраслям управления, как гражданского, так и церковного.

В последний период своей законодательной работы Петр был озабочен устройством церкви, церковного управления, пересмотром основных положений вероучения, приведением их в систему и объяснением их для сведения народного.

Среди законодательных актов Петра, направленных к осуществлению этой задачи, одним из весьма ярких нужно признать его указ Святейшему синоду от 19 апреля 1724 года. В нем царь предложил высшему органу управления церкви, Святейшему синоду, целую программу написания сочинений, направленных к распространению духовно-нравственных сведений в русском народе, с указанием приемов исполнения его повеления[431].

В начале указа Петр ставит на вид Синоду тот факт, что несколько раз на словах предлагал составить специальную книгу с изложением вероучения православной церкви, но Синод до сего времени не выполнил повеления, поэтому царь обращается к нему с письменным указом: «Понеже разговорами давно побуждал, а ныне писменно, чтоб краткие поучения людем сделать (понеже ученых проповедников зело мало имеем)»[432]. Петр ставил Синоду и другую задачу, более трудную и ответственную. Он предлагал ему изложить основы вероучения православной церкви с определением основных, принципиальных его положений и второстепенных, временных, переменяющихся. «Также б сделать книгу, где изъяснить, что – непременный закон божий, и что – советы, и что – предания отеческие, и что – вещи средние, и что только для чину и обряду зделано, и что – непременное, и что – по времени и случаю пременялось, дабы знать могли, что в каковой силе иметь»[433], – писал царь Синоду.

При этом Петр указал и приемы для исполнения повеления. Первая книга, проповеди церковные, должна быть написана просто, ясно, чтоб поселянин[434] мог получить наставление, «что есть прямой путь спасения», а для более развитого городского населения следует писать более серьезно, а со стороны стиля «покрасивее, для сладости слышащих». Таковы внешние приемы. В определении же содержания глава православной церкви, ее pontifex maximus, вновь обращается к своим основным, изложенным им в «Клятве епископов» религиозно-моральным воззрениям: что спасается человек не только верой, но и делами своими, направленными на служение обществу, тогда как без этого пост, поклоны, церковное пение, строение церквей – все это напрасный труд и издержки ханжей. Вероучение же Петр указал изложить, по примеру протестантов, в виде катехизиса, с разъяснениями, «толком, також приложить, когда от кого и чего ради в церковь что внесено»[435].

Приступая к организации государственных коллегий, Петр издает указ, написанный [им] собственноручно и переданный из Кабинета Сенату 30 апреля 1718 года кабинет-секретарем Макаровым. «Всем колегиям надлежит ныне на основании шведского устава сочинять во всех делех и порядках по пунктам, а которые пункты в шведском регламенте неудобны или с ситуацией сего государства несходны, и оные ставить по своему рассуждению»[436].

Издавая подобные указы, Петр только намечал отправные моменты законодательной работы, в дальнейшем же не обязательно следовал точно за текстом указанного первоисточника, в данном случае – шведского закона. Будучи совершенно независимым и самостоятельным, он в процессе законодательной работы отступал от намеченных указаний. Поэтому обычный прием, широко распространенный в русской историографии, – делать выводы об источниках реформы только на основании этих общих распоряжений Петра – следует признать недостаточным и по существу неправильным. Необходимо относительно каждого законодательного акта изучить характер и степень заимствования из иностранного источника. Между тем до сих пор такого исследования в исторической науке произведено не было, вследствие чего влияние шведских порядков и законодательных источников на русское государственное устройство сильно преувеличивалось.

Из разработки законопроекта «Указ е[го] ц[арского] в[еличества] в народ, каким образом челобитчикам поступать» от 19 декабря 1718 года можно видеть, как далек был указ в окончательной редакции от тех источников, на основе которых предположено было его составить. В собственноручном указе от 9 мая 1718 года Петр назвал одним из главных источников судебного устройства России шведский закон: «Из Уложения и Уставов шведских, что касается до Юстиц-колегии, те дела исправлять в колегии, а которые государственные распорядки, а именно сколько ланцэвдингов и над сколькими уезды один, и над ними сколько каких чинов, и как оные связаны послушанием и должностью, то выписывать и приносить в Сенат»[437]. Но этот шведский источник был по существу только исходным пунктом, окончательные же нормы русского закона явились отражением порядков, выработанных в России в связи со вновь вводимым разграничением ведомств и установлением инстанций. И это отступление также вытекало из распоряжения законодателя.

В указах Петра, содержащих законодательный почин, наряду с иностранными источниками всегда имелось предписание представить свое мнение об использованных законодательных европейских источниках и об основных положениях составленного законопроекта. Примеры. В 1722 году, 13 апреля, Петр пишет: «Рекрут с посадских не брать, а вместо того брать денги по 50 рублев с человека по равной, а положить сумму денег одну за все поборы, кроме пошлин с товаров и промыслов. И для того взять пример голандской и шведской и к тому свое мнение»[438]. В 1719 году, 9 декабря, в своем указе о начале слушания Уложения Петр дал следующие наставления по обработке источников для нового кодекса[439]: «Слушаючи оное (Шведское уложение[440]. – Н. В.), которые пункты покажутся несходны к нашему народу, то против оных ис старого Уложения[441] или новые пункты делать»[442]. При расхождении норм русского Уложения со шведскими законодатель предписывал оценивать те и другие с точки зрения интересов и характера русского народа и, при преимуществе русского Уложения, следовать ему. «Також, ежели покажутся которые в старом Уложении важнее, нежели в шведском, те також противу написать и все то нам к слушанию изготовить к вышеписанному числу конечно»[443]. В 1718 году, 11 июня, в своем собственноручном указе царь, обращаясь к государственным коллегиям при составлении ими, на основании шведских законов, проектов своих регламентов, предписывал: «И перво всякому в своей колегии определять, и что переменить, и каким образом оному быть; оное поставя, приносить в Сенат – одну колегию по другой»[444].

Большой интерес при определении влияния иностранных законодательных актов на русское законодательство представляет указ Петра I от 11 мая 1722 года о составлении регламентов во всех государственных коллегиях на основании русского Адмиралтейского регламента. «Во всех колегиях, – пишет Петр, – сделать регламенты против Адмиралтейской колегии, только, где потребно, имена переменить, а анштальт чтоб был весьма сходен во всех порядках, только отставлять в тех колегиях те дела, где таких нет»[445]. Этот указ до сих пор не понят по-настоящему и в свое время дал профессору Милюкову в его исследовании «Государственное хозяйство России […] и реформа Петра Великого» повод к ироническим замечаниям[446]. Между тем этот указ является одним из этапов в правотворчестве Петра I и знаменует собою все больший отход Петра от шведских законодательных источников. Регламент Адмиралтейства, как видно из архивных материалов, приведенных нами в известность, был составлен преимущественно под влиянием французских морских кодексов. После же его издания пересматриваются все регламенты русских коллегий под влиянием и по образцу этого Адмиралтейского регламента.

В том же указе 11 мая 1722 года содержится специальное указание о составлении регламента Ревизион-конторы на основании того же Адмиралтейского регламента: «А в Ревизион-Конторе, как привязана чем Адмиралтейская колегия, так все должны, и как смотреть и чего должны из оной требовать, так изо всех, где что есть». Глава о Ревизион-конторе составлена в Адмиралтейском регламенте на основании французского ордонанса Людовика XIV – следовательно, и в этом случае указ Петра является проводником французского влияния на русские законодательные акты. Подробнее об этом будет сказано ниже.

После определения законодательных источников, а также сообщения указаний, как пользоваться ими, Петр назначал лицо или круг лиц, которым поручалась предварительная законодательная работа (последнее в том случае, если она не выполнялась полностью одним лицом). Иногда и в записных книжках, и в реестрах, наряду с темами законов, встречаются пометки о назначении определенных лиц для редакционной работы. В записной книжке № 3, лист 10, помечено: «О приказе, кому делать, сводя пункты всех уставов морских»[447]. Вскоре последовало и назначение лица для выполнения работы. Секретарь Адмиралтейской коллегии Тормасов на указе Петра от 4 апреля 1718 года сделал пометку: «После отданы (иностранные законы из Кабинета Петра. – Н. В.) ген[ерал-]майору Чернышеву, которые он отдал Зотову для вышеозначенного сочинения»[448]. [Напоминание] о том же содержится и в секретарской записи, с указанием имени: «Отданы Конону Зотову для собрания»[449].

Мы уже приводили указы Петра о назначении Брюса, Вейде и Фика, а также президентов отдельных коллегий для работы над сводкой иностранных источников в один первоначальный проект. Иногда Сенат по указу Петра назначал целую комиссию для редакционной работы, например: «У сочинения Уложения Российского с Шведским быть из иноземцев вице-президенту Камер-колегии Нироту, Юстиц-колегии Бреверу, советнику Волфу[450], да из русских судьям…»[451] В 1722 году, 19 января, записано в протоколе Сената: «И при том е[го] в[еличество] слушал Табель о рангах» – и совместно с сенаторами указал «по разговоре о гербах, где и для чего кому даваны, во пример сыскать и выписать из латинских и из полских книг и объявить в Сенате. ‹…› Оное объявлено графом Мусину-Пушкину и Брюсу»[452]. В 1724 году, 23 августа, Петр издал указ в Военной коллегии, каковым «указал Военной артикул, которой сочинял ген[ерал-]лейт[енант] Бон[453] с присутствующими, слушать Военной колегии весь»[454].

Следующей стадией законодательной работы являлось составление первоначального проекта закона. Изучение черновиков законодательной работы дает основание установить со всей убедительностью тот факт, что все крупные законы и значительная часть указов, небольших по объему, но важных по содержанию, в первоначальном наброске не публиковались; их изданию предшествовала долгая правотворческая работа, иногда с участием нескольких высших органов управления.

Изучая историю выработки текстов отдельных законов, можно видеть, что исходным моментом для обсуждения закона служил первоначальный проект. Составление его не всегда принадлежало одному лицу: одни из проектов были написаны лично Петром, другие – в Сенате или в отдельных государственных коллегиях, третьи – комиссией из нескольких персон и, наконец, четвертые были составлены по поручению царя каким-либо одним лицом, русским или иноземцем.

Наибольшее количество первоначальных законопроектов принадлежало лично Петру. В этом отношении он был законодателем по преимуществу. Со стороны приемов правотворчества все петровские законопроекты, крупные и мелкие, могут быть разделены на две категории: а) законы, написанные в один прием и без дальнейших исправлений опубликованные, и б) законопроекты, также написанные Петром, но в дальнейшем подвергшиеся доработке и значительным дополнениям. К первой группе относятся указы «сепаратные», издававшиеся Петром в порядке управления, краткие по форме, но в большинстве случаев имевшие принципиальное значение. Как таковые они в большинстве своем впоследствии входили в крупный законодательный акт, в регламент или устав, имевший характер кодекса для какой-либо области государственного управления.

Для примера приведем законы Петра, изданные им при учреждении и организации государственных коллегий в России[455]. Все они без исключения писаны рукою Петра. Вот их перечень:

Заметка Петра I о государственных коллегиях, от 23 марта 1715 года[456];

«Реестр людем в колегиях, в каждой по сему», от 11 декабря 1717 года[457];

Указ «всем, в делах обретающимся» о неотправлении служебных дел вне приказов, о «непринимании» и неподаче челобитий на дому и на улицах под штрафом [т. е. под угрозой штрафа] и о запрещении приказным людям являться по утрам для поклона и дел в дома своих начальников, от 11 декабря 1717 года[458];

Роспись коллегий и должностей в них и о выборах на эти должности, без даты[459];

О выборах кандидатов на коллежские должности, без даты[460];

О назначении президентов и вице-президентов в государственные коллегии, от 15 декабря 1717 года[461];

О получении консультаций у Брюса, Вейде и Фика при организации коллегий, от 21 января 1718 года[462];

О сообщении Сенатом и органами центрального и местного управления президентам государственных коллегий сведений, нужных при организации их коллегий, от 28 апреля 1718 года[463];

О способах определения жалованья в государственных коллегиях, от 19 мая 1718 года[464];

О побуждении президентов коллегий к усиленной работе над организацией врученных им учреждений, от 2 июня 1718 года[465];

Указ Петра I президентам государственных коллегий о днях их заседаний и о соблюдении дисциплины при коллегиальном обсуждении дел, от 2 октября 1718 года[466];

О сроках ответов административных учреждений на указы, посылаемые из Сената и государственных коллегий, от 19 марта 1719 года[467];

О коллегиальном разрешении дел в коллегии и учреждении магистрата, от 9 мая 1719 года[468];

О вербовании эмигрантов-реформатов из Германии для русской службы, от 2 января 1719 года[469];

О неучастии судей при разборе в коллегиях дел их родственников, от 5 января 1720 года[470];

Указ от 12 января 1722 года о реорганизации Сената и государственных коллегий[471];

О новых назначениях в коллегиях, от 18 января 1722 года, – в связи с указом от 12 января 1722 года[472];

Об установлении точного штата подьячих в коллегиях и [определении] окладов жалованья им, от 6 апреля 1722 года[473];

Указ о коллегии-юнкерах, от 13 апреля 1722 года[474];

О «присутствовании» в Сенате президентов коллегий, уволенных из него для управления своими коллегиями, от 16 мая 1722 года[475];

О невыбирании советников, асессоров и коллегии-юнкеров в коллегиях из родственников президента и членов коллегий, от 5 ноября 1723 года[476];

О воспрещении писать в частных письмах о государственных делах, требующих тайны, от 13 января 1724 года[477];

О степени послушания подчиненных в государственном учреждении своим начальникам, от 20 января 1724 года[478];

О непроизводстве в секретари государственных коллегий лиц не из шляхетства, от 31 января 1724 года[479];

О порядке разрешения дел в коллегиях и Сенате, если дело чисто, «но та персона по иным окрестностям подозрительна»[480], от 22 января 1724 года;

О запрещении подавать челобитья через придворных служителей, «покинув прямые судебные места»[481], от 13 ноября 1724 года;

О доведении до Сената сентенций на судей Юстиц-коллегии[482], без даты, и О доведении до сведения верховной власти дел в случаях мобилизации недвижимых имуществ, «на которые точных указов нет», без даты[483].

Нами приведен в хронологическом порядке длинный список собственноручных [царских] указов, при помощи которых Петр руководил организацией вновь устанавливаемых центральных учреждений по европейскому образцу. Из одного перечня заголовков видно, что Петру предстояло не только указать ведомства с определенным кругом дел, разграничить их компетенции, установить инстанции, но вместе с тем и уничтожить в корне старые азиатские служебные порядки, искоренить застарелые подьячьи нравы, в служебной тине которых потонуло бы всякое новое учреждение, снабженное самым лучшим в мире регламентом. Законодатель был поставлен в условия, при которых, как он писал в другом месте, «всё вновь, людей во оной обучать, правы и уставы ‹…› делать принужден был»[484], он вынужден был создавать «протчие обязательства», «что отымают старые поползновения делать»[485]. Поэтому среди перечисленных указов большинство было направлено к воспитанию служебной честности, к борьбе с непотизмом, подхалимством, недисциплинированностью, протекцией, покровительством придворных «персон». Законодатель прекрасно понимал, что старые порядки и нравы «все беспорядочной варварский обычай смеху есть достойный, и никакого добра из оного ожидать невозможно»[486].

Петр видел, что единственным выходом из столь тягостного положения должно явиться воспитание нации, насаждение законности в судах и административных учреждениях, привитие внешней дисциплины и порядка, а также умения вести общественные и государственные дела коллегиально. Это было возможно осуществить только путем подыскания и приглашения в русские учреждения знающих иноземцев, посылки молодых и способных русских людей за границу, подготовки кадров из специально обучаемых при государственных коллегиях молодых людей – коллегии юнкеров [коллежских юнкеров], точной регламентации обязанностей и функций государственных служащих всех рангов, установления поощрений за усердие и честность и строжайших наказаний за злоупотребления и преступления по службе. Поэтому весь перечень приведенных указов имел две темы, посвященные разрешению двух задач: первой – организационной, второй – воспитательной.

В отношении организационном все важнейшие вопросы структуры коллегий, об установлении их взаимоотношений с Сенатом и областными учреждениями, об участии президентов их в заседаниях Сената и т. п., найдя свою первоначальную законодательную формулировку в перечисленных указах, в дальнейшем вошли в крупные законы: «Должность Сената» и регламенты отдельных государственных коллегий.

Указы же, направленные к насаждению новых порядков ведéния дел, к воспитанию служебных нравов, пресечению служебных злоупотреблений, были настолько актуальны, важны и принципиальны, что в основном определили большинство норм «Генерального регламента государственных коллегий», изданного в 1720 году.

Такой прием руководства Петром какой-либо отраслью управления, государственного или народного хозяйства при помощи сепаратного указа был обычным во все его царствование. При изучении истории правотворческой работы Петра над отдельными памятниками его законодательства мы имеем возможность наблюдать последовательность и постоянство, с которыми он, иногда на протяжении нескольких лет, в форме сепаратного указа подготовлял законодательный материал, формулировал различные функции какого-либо учреждения или должности и наконец кодифицировал их в сложном законе – «должности» или регламенте. Этот прием особенно ярко вскрывается при изучении законодательной выработки «Должности генерала-прокурора», основных норм Духовного регламента, Регламента Мануфактур-коллегии, Генерального регламента и в коротких указах при длительной и весьма интенсивной работе по проведению финансовой реформы – при введении подушной подати со связанными с ней изменениями в сословном строе Русского государства. Все подобного рода законопроекты создавались, судя по черновым записям, за один прием, хотя обстоятельно обдумывались задолго до издания, намечались вскользь и затрагивались в различных близких по содержанию указах. Подобный прием составления Петром сложного закона, сообщающего нормы для какой-либо отрасли управления, нашел точную свою формулировку в секретарской протокольной записи Сената в 1722 году, 17 января. В этот день Петр был в Сенате и сделал распоряжение: «Учинить лесных надзирателей (и послать в городы), где корабелные леса, и о поступке им и о хранении лесов учинить инструкции из прежних указов, и что вновь принадлежит»[487].

Рядом с законопроектами, написанными за один прием, сложные и особенно обширные законы писались далеко не экспромтом. Над ними законодатель работал подолгу, иногда по нескольку лет и с большим усердием. Для большей части таких законов, особенно важных, первоначальные проекты написаны рукою самого Петра. Перечислим важнейшие из них:

«О вершении дел по Уложению»[488] от 20 мая 1714 года;

«О крепком хранении прав гражданских», о вершении дел по уставам и регламентам[489], от 17 апреля 1722 года;

Указ об обязательности ведения протоколов в Сенате, в войсках и в губерниях, о коллегиальном решении дел и о подписывании протоколов и указов[490], от 4 апреля 1714 года;

Указ о наследовании недвижимых имений[491] от 18 марта 1714 года;

«Указ о фискалах»[492] от 17 марта 1714 года;

«Пункты в прибавку исповедания архиереом перед поставлением»[493] от 12 декабря 1716 года;

Табель о рангах[494] от 19 января 1721 года;

О порядке производства в чины воинские и гражданские[495], от 7 марта 1721 года;

Указ «О форме суда»[496] от 14 февраля, без обозначения года;

«Должность Сената» [от] 1718 года[497];

«Должность прокурора Адмиралтейской коллегии», положенная в основание первой редакции «Должности генерала-прокурора при Сенате»[498];

«Определение Коллегии иностранных дел»[499];

Должность герольдмейстера[500];

Первоначальный проект Устава воинского[501];

Первоначальные проекты Морского устава и Регламента Адмиралтейства[502];

«Объявление о монастырях и монахах»[503] от 31 января 1724 года;

Набросок «Инструкции полковнику над дистриктом»[504] от 25 октября 1723 года;

Указ генерал-майору Волкову о примерном расположении двух полков на крестьянские души в Новгородском уезде[505], от 1721 года, положенный в основание «Инструкции генералу Чернышеву».

Из приведенного перечня первоначальных проектов законов, написанных самим Петром I, видно, что ему принадлежали не только законодательная инициатива и общее руководство законодательной работой, но и роль чернорабочего в правотворчестве. Им были написаны первоначальные проекты законов, которые вводили новые, европейские порядки в государственные учреждения России и насаждали правосознание в русском обществе. В его проектах были подробно разработаны нормы о законе, обязательном для всех, как основании правового государства, законоположения о высших административных учреждениях и о порядке ведения в них дел, об органах надзора и контроля, о форме суда и об организации сухопутной армии и впервые [в России] созданного им [Петром] военного флота. Таким образом, темы, разработанные Петром I единолично в первоначальной стадии правотворческого процесса, были весьма разнообразны, обширны и требовали от него огромного практического опыта и больших государственных и юридических знаний.

Большая часть проектов, составленных Петром, была написана им у себя в Кабинете, здесь же была переписана писцом и затем отправлена в Сенат, часто без подписи, – для дальнейшей обработки и обсуждения. Рассмотрим несколько таких проектов, чтобы дать характеристику Петра как автора первоначальных проектов закона.

Кратким и в то же время самым ярким с точки зрения юридической можно считать указ от 17 апреля 1722 года [ «О хранении прав гражданских»], являвшийся своеобразным конституционным актом Петра при установлении империи в России. Вследствие этого по распоряжению Петра он должен был находиться на столе во всех государственных учреждениях как зерцало[506], и такое положение в России он занимал до 1917 года. Изучим его происхождение, приемы написания и содержание важнейших норм.

Постоянно принимая активное участие в управлении государством, Петр видел, что старая, закоренелая привычка к произволу, неуважение к закону, злоупотребления при понимании и толковании его со стороны чиновничества, не исключая и членов государственных коллегий, сопровождали как тень всякий его закон. Отмечал он это и в указе 24 марта 1714 года о недвижимых имуществах и – особенно – в сопроводительном собственноручном указе «господам губернаторам». В нем Петр предупреждал их о необходимости постоянного и тщательного надзора за мобилизацией недвижимых имуществ, «ибо, – мотивировал он, – обычай есть проклятым ябедником все указы своими вымыслы портить»[507]. Игру законами он наблюдал повсюду, не только на местах, в провинции, но и в центральных учреждениях. Поэтому требовал, чтобы именные указы – «за нашей подписью» – делились на две категории: «временные и в постановление вечное» – и чтоб эти последние припечатывались к «Должности Сената», регламентам коллегий, уставам и артикулам[508]. Он приказывал всегда иметь названные законы на столе в отдельных книгах для справок: «Иметь в Сенате всегда на столе три книги с реестрами для прииску: 1. Инструкция Сенату. 2. Указы и регламенты по этим. 3. Указы на дела, конец имеющие. 11 апреля 1722 г.»[509] Такое распоряжение было неоднократным: «Чтоб указы в книгах всегда лежали и оным реестр короткой, о чем которой, для прииску нам. Уже давно приказано»[510]. Все эти предписания мало содействовали установлению законности.

Злоупотребления [служебным положением] путем игнорирования уже существующего закона или [путем] кривого толкования указа, который служил основанием для администрации и судебных органов при решении дел, имели место даже в присутствии самого царя. Такие злоупотребления, наблюдавшиеся постоянно, а особенно последнее, имевшее место в Сенате в присутствии Петра 13 апреля 1722 года, как указывает законодатель, и послужили поводом к написанию указа [ «О хранении прав гражданских»]. На другой день, 14 апреля, под свежим впечатлением, Петр набросал конспект будущего закона. «Бубликовать»[511], – начал он первый набросок и дальше в форме конспекта наметил три основных положения. Первое: «…чтоб никто не дерзал о той материи выписывать, докладывать, что уже в регламентах есть[512], под смертию». К этому пункту в скобках сделано замечание: «О сем гораздо распространить, о вымыслах». Второй пункт: «В Сенате и в колегиях на стене б всегда или лучше на столе было, прокурорам – в Должность». И, наконец, третий пункт: «Когда темное или новое, тогда не токмо колегия, но ни Сенат один, но со всеми члены колегий всех и с докладу». Этот набросок помечен датой: «В 14[‐й] де[нь] апреля 1722 г.»[513] В тот же день Петр «распространил о вымыслах»: «Ибо когда о какой материи в регламенте уже определено и вышеписанного поправления не требует, то для чего в другой раз оное предлагать? – спрашивает царь и дальше указывает причины: – Разве от неосмотрителной лени или хотя новый указ сделать, дабы правду испортить, понеже всех регламентов в памяти иметь невозможно, того ради легко сие учинить мочно и теми указы регламенты испортить»[514].

После 14 апреля, в течение трех дней до 17 апреля, Петр еще три раза работал над текстом, развивая и обосновывая приведенные положения. В третьей редакции Петр еще более «гораздо распространил о вымыслах». Во введении к закону он дал весьма яркое определение одного из своих правовых положений: «…ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских», т. е. точное и честное исполнение государственных законов, между тем как представители власти и законности в России «зело тщатся всякие мины чинить под фортецию правды». Петр в своих указах всегда старался убедить доводами разума, прежде чем обратиться к мерам карательным: «…понеже всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде в свете так нет, как у нас было, а отчасти еще есть». Поэтому он торжественно заявляет, что источником права должен являться исключительно писаный закон, изданный по определенной форме: «Того ради сим указом, яко печатью, все уставы и регламенты запечатываются, дабы никто не дерзал иным образом всякие дела вершить и располагать не против регламентов, и не точию решить, ниже в доклад выписывать то, что уже напечатано».

В той же, третьей редакции Петр совершенно самостоятельно, с большой глубиной юридической мысли разрабатывает взаимоотношения в сфере законодательства между административными органами, [т. е.] Сенатом и государственными коллегиями, и верховной властью. Определяя условия издания закона, Петр чрезвычайно тонко очертил степень участия административных органов в законодательстве, и в частности их право издания законов с временным характером при перерывах в отправлении верховной властью своих законодательных функций. Последний вопрос – один из важнейших во всех современных конституциях и парламентских порядках западноевропейских государств – был поставлен еще в начале XVIII века под влиянием требований жизни и самостоятельно разрешен Петром I в изучаемом указе.

Все административные органы при Петре могли и должны были проявлять законодательную инициативу в двух случаях: во‐первых, если норма, потребная при разрешении конкретного случая, неясно выражена в регламенте или уставе и, во‐вторых, если конкретное дело, встретившееся в практике административного органа, не может быть точно разрешено на основании закона, если оно не может быть подведено под существующие статьи закона. В таких случаях все административные учреждения, кроме Сената, не имели права не только разрешать окончательно дело, но даже и выносить постановления, подлежащие утверждению вышестоящими инстанциями. Они [административные учреждения] обязаны были «приносить» такое дело в Сенат для обсуждения его со всеми государственными коллегиями сообща. «Буде же в тех регламентах что покажется темно, – пишет Петр, – или такое дело, что на оное ясного решения не положено, такие дела не вершить, ниже определять, но приносить в Сенат выписки о том, где повинны Сенат собрать все колегии и о оном мыслить и толковать под присягой»[515]. При этом Петр подтвердил еще раз положение, которое проходило как основная норма через все его законодательство и неизменно осуществлялось им на практике – в управлении государством и особенно в законодательстве: «Однако ж не определять, но, положа на пример свое мнение, объявлять нам». И только после апробации царем, «когда определим и подпишем», норма печаталась, присоединялась к регламенту или указу и становилась источником действующего права.

При отлучении же из столицы единственного носителя законодательной власти – императора – Сенат и государственные коллегии, так же как и в первом случае, «положа на пример свое мнение», подписывают его и временно, до апробации верховной властью, разрешают на основании его текущие дела. [Возникший таким образом] закон являлся источником действующего права только до возвращения императора, а следовательно, имел временный, чрезвычайный характер. При возвращении императора к фактическому осуществлению своих законодательных прав эта временная норма или утверждалась им и тогда вносилась в регламент либо устав, или отменялась – и тогда теряла свое значение.

Изучаемый пункт указа 1722 года своеобразно формулировал право издания высшими административными органами чрезвычайных законов при перерывах в сессии законодательных учреждений [из] современных демократических западноевропейских конституций.

Такой порядок управления и законодательства Петр считал основанием устойчивости государства и поэтому установил за нарушение его высшую санкцию, «не смотря» на лицо и заслуги перед государством – «не помня никаких его [нарушителя] добродетелей прежних». И такая санкция была не пустой угрозой, а реальностью, так как в тексте указа законодатель ссылался на пример губернатора, князя Гагарина[516], оказавшегося «плутом» и повешенного публично за нарушение именно прав государственных. Из ссылки на памятную тогда всем казнь знатной персоны видно было каждому, какой опасности подвергал себя всякий, «без различия лица», следовавший «правилам гагариновым». В последних двух редакциях Петр предписал, чтоб этот указ всегда и везде, начиная от Сената и до последних судных мест, находился на столе на видном месте, «яко зерцало пред очми судящих». За нарушение этой нормы законодатель установил взыскание: «А где такого указа на столе не будет, то за всякую ту преступку сто рублев штрофу в гошпиталь»[517].

Подобно тому, как создавался указ от 17 апреля 1722 года, вырабатывались тексты и других коротких, но важных указов, например: указ от 4 апреля 1714 года об обязательности ведéния протоколов, о коллегиальном решении дел и о подписывании протоколов[518]; указ о порядке производства в чины воинские и гражданские[519], от 7 марта 1721 года; указ о сохранении внешнего порядка и чинности служащими государственных учреждений[520], от 22 января 1724 года, и другие.

Изучение законодательной выработки указа [от] 17 апреля 1722 года устанавливает время работы над ним – с 14 по 17 апреля – и наличие пяти редакций. Хотя этот указ и типичен для правотворческих приемов Петра I, но тем не менее он не столь сложен и обширен, как другие категории законодательных его актов, как, например: «должности», регламенты, уставы, инструкции, наказы и т. п. Для полного изучения приемов правотворчества при Петре I необходимо остановиться на составлении первоначального проекта и для этих последних законов.

Исследование истории текста отдельных крупных законов Петра обнаруживает, что приемы правотворчества при выработке последних ничем не отличались от законодательной работы над небольшими по объему, но важными по содержанию указами Петра I. В основном своем содержании, в принципиальных нормах, они выливались из-под пера законодателя сразу. Это объясняется тем, что Петр заранее обдумывал все, что нуждалось в законодательном определении. Занеся в свою записную книжку предмет или идею будущего закона, он продолжительное время вынашивал его в своем сознании и наконец набрасывал в основных нормах. Только после этого в дальнейшей работе над законом он уточнял его, обосновывал, развивал некоторые его положения, устанавливал санкции, писал свое введение – «объявление» к закону – и т. д., но никогда не колебался и не изменял положений первоначального проекта. Законодатель всегда был крепко убежден в полезности, своевременности и необходимости издания именно такого закона.

Проверим эти положения на конкретных примерах. Основные, принципиальные нормы, как ясно видно из сравнения первой и последних редакций, обычно содержались уже в первоначальном проекте. Определение круга дел и характера должности генерал-прокурора, обер-фискала, герольдмейстера было намечено Петром в основном сразу же в первом его наброске. Так, в первоначальном наброске «Должности прокурора Адмиралтейской коллегии», написанном лично Петром для проекта регламента этой коллегии[521], в I главе, были очерчены все функции этой новой должности, и в дальнейшем, с изменением номенклатуры, [они] были положены в основание «Должности генерала-прокурора при Сенате»[522] и «Инструкции обер-прокурору Синода»[523]. Основные функции прокурора Адмиралтейской коллегии состояли в том, чтобы: а) сидеть в совете Адмиралтейском; б) смотреть за исполнением Адмиралтейской коллегией своей должности, чтоб она «хранила, отправляла дела по регламентам и указам»; в) записывать все в свой журнал (пункт 1); г) смотреть накрепко, чтобы не только на столе дела вершились, но исполнены были на деле в положенные сроки; д) расследовать причины неисполнения постановлений коллегии; е) доносить об этом коллегии и, наконец, ж) вести книги для записи постановлений коллегии, ее указов и для отметок об исполнении по ним[524]. Те же функции были установлены и второй редакцией «Должности прокурора Адмиралтейской коллегии». Мало того, они повторены и в «Должности генерала-прокурора», редакции А[525], а также в шестой – Е – редакции (законе)[526].

В первоначальном наброске «Инструкции герольдмейстеру» при Сенате, сделанном в 1721 году[527], были указаны все отличительные черты этой должности, как они окончательно установлены текстом закона от 5 февраля 1722 года[528]. По первоначальному проекту герольдмейстер должен был: 1) составлять списки дворян для службы; 2) организовать школу для дворянских недорослей; 3) надзирать за установленной пропорцией дворян в службах военной и гражданской, «дабы служилых на земле и на море не оскудить»; 4) следить за укрывающимися от службы дворянами и посылать их на гражданскую службу по требованию Сената. Те же функции своеобразной дворянской биржи труда остались за этой должностью и в окончательной редакции закона.

Должность фискала, обрисованная Петром вначале в сепаратных указах 1711 года, 2 и 5 марта (см. фотокопии), осталась по сути с теми же функциями и по черновому наброску, и по окончательному тексту «Указа о фискалах» [от] 1714 года, 17 марта[529]. В дальнейшем, в связи с изданием военных уставов и «Должности генерала-прокурора», были произведены некоторые изменения в организации, подчиненности и отправлении службы фискалов, основная же сущность фискальской должности как органа для тайного надзора за делами, «гласа о себе не имеющими»[530], была сохранена в том виде, как была определена первыми указами о фискалах.

Также в первой редакции были намечены Петром все основные положения закона «О форме суда»[531] от 5 декабря 1723 года.

В первом же наброске «Определения Коллегии иностранных дел» Петр с предельным лаконизмом, на двух страницах[532], обрисовал состав, организацию, особенности отправления дел Государственной коллегией иностранных дел, ее компетенцию и личный состав. В нескольких словах он определил состав Тайного совета коллегии и пределы его власти: «Когда важные дела, то призывает всех или несколько, по качеству дела, тайных советников действителных. И от всех быть совет на письме и потом докладывать». Так же кратко формулировал он особенности ведéния дел этой коллегии, связанные с соблюдением тайны: «И для сего дела иметь им особливый апартамент и все дела тут отправлять и сочинять, а по дворам не волочить». При подборе личного состава он требовал особой осмотрительности: «К делам иностранным служителей колегии иметь верных и добрых, чтоб не было диряво, и в том крепко смотреть». При совершении преступления кем-либо из служителей начальники, а также и те, кто знает «за кем в сем деле вину, а не объявят», согласно строго проводимому Петром принципу уголовной его политики «будут наказаны яко изменники»[533].

Уловив все особенности организации Коллегии иностранных дел, где соблюдение тайны являлось одним из неотъемлемых условий успешного ведения иностранной политики, Петр специальным собственноручным указом «господам Сенату» от 16 января 1724 года распространил нормы этого «Определения» и на Сенат: «Получа сие, учините по примеру Иностранной колегии, чтоб секретные дела были особливо у надежных людей, чтоб впредь такого скаредства не учинилось»[534].

Из сделанного нами краткого анализа сравнительно небольшого количества первоначальных проектов Петра тем не менее видно, что законодатель всегда имел какую-либо основную идею, когда принимался за работу над законом, поэтому принципиальные нормы излагались прежде других, часто лаконически, но пронизывали весь закон в целом, делая его целеустремленным, проникнутым внутренним единством.

Такой принципиальностью содержания и неизменностью основных норм первоначального наброска отличаются все законопроекты Петра, и этим они разнятся с проектами его сотрудников, в том числе и иноземцев. В проектах сотрудников Петра, если их законопроекты не были точным выражением взглядов и воли царя, не видно основных, принципиальных норм; они не могли сделать проект смелым, творческим, прогрессивным. Поэтому в их законопроектах больше положений, фиксирующих существующие общественные отношения, подробностей, мелочей, чем прогрессивных норм, направленных к переустройству государства и общественных отношений. Если же автором являлся иноземец-прожектер, то его проект состоял или из перечисления норм, регламентирующих внешний бюрократический порядок, или из выписок из иностранных законодательных актов, без всякого учета особенностей Русского государства и русского народа. Для последней категории, прожектеров, было вполне естественным отсутствие в их законопроекте норм актуальных, содействующих перестройке общественных отношений, так как они не знали России, кроме ее правительственных кругов, в отношении же русских государственных деятелей это явление может показаться неожиданным. Однако при более близком ознакомлении с кругом сподвижников Петра и с условиями, в которых им приходилось действовать, особенно при исключительном характере самого царя, и этот факт также становится вполне естественным и понятным.

Сотрудниками царя являлись главным образом дворяне, притом крупные землевладельцы. Из них по преимуществу состоял и Сенат, этот высший административный и законосовещательный орган в государстве. Сенаторы в большинстве своем не были в состоянии, даже при понимании ими крупных задач и потребностей государства того времени, пойти сознательно на ограничение своих дворянских привилегий и принять деятельное участие в законодательных определениях, направленных к согласованию их интересов с интересами других классов, выдвигаемых на историческую арену ходом экономического развития России и потребностями государства. Война, длительная, тяжелая, с постоянной нуждой в деньгах, военном снаряжении, обмундировании и снабжении армии, выдвигала самым неумолимым образом свои требования, ставила свои задачи, а на немедленном выполнении их настаивал Петр под угрозой: «…ежели неосмотрительно будете делать, то пред богом, а потом и здешнего суда не избежите»[535]; или: «…ежели преступником (которые для своих польз интерес государственной портят) не учините смертную казнь, не щадя никого в том, и ежели инако в том поступите, то вам сие будет»[536]; или 29 ноября 1712 года «Господам Сенату»: «Ибо инако, ежели они (войска. – Н. В.) не будут доволны, а нужда их требовать будет, тогда не минете не только жестокой ответ дать, но и истязаны будете»[537].

И сенаторы делали свое дело, но не могли, естественно, найти оснований к творческому подъему при законодательной работе, направленной, например, к установлению обязательной для дворян военной службы, начиная с низших служебных рангов, капралов, к принятию карательных мер за уклонение от этой тяжелой обязанности вплоть до лишения дворян-дезертиров их земель и воспрещения вступать в законный брак дворянским недорослям-тунеядцам. Не могли они сочувствовать мероприятиям Петра, направленным к ограничению дробления и мобилизации земельных владений помещиков, к пресечению продажи крепостных крестьян поодиночке. Далеки были от их интересов и меры царя, имевшие своей задачей насадить в России и укрепить самоуправление городов, наделить заводчиков и фабрикантов землей с находящимися на ней крестьянами, снабдить их заводы двигательной силой – мельницами из дворянских угодий и т. п. Насаждение строгой законности в судах, управлении, в войсках, установление суровых мер, одинаковых для представителей всех общественных классов, за их служебные преступления и произвол и пр[очие нововведения] также не могли встречать их полного сочувствия. Сенаторы выполняли указания царя, но без инициативы, увлечения, творчества. Таким же характером была проникнута высшая административная и правотворческая работа и главы духовной иерархии, местоблюстителя патриаршего престола, митрополита Стефана Яворского. Это – первое основание к отсутствию творческих, прогрессивных идей у сотрудников Петра.

Вторым был сам Петр, сильная, полная инициативы, кипучей деятельности, непреклонной воли личность самого царя. И законодательство, и высшие инстанции управления и суда – все находилось в его руках, от него получало директивы и им контролировалось, а это далеко не способствовало выдвижению и росту отдельных сильных людей среди его сподвижников.

После этих общих замечаний, в следующей главе мы перейдем к рассмотрению проектов, ими [царскими сподвижниками] представленных, но предварительно подведем итоги.

1. При начале правотворческой работы над законопроектом Петр в своих собственноручных указах намечал источники, иностранные и отечественные, которые, по его мнению, надлежало положить в основание работы, давал определение характера и степени заимствования из законодательных актов западноевропейских государств, а также делал распоряжения о приемах выполнения его повелений.

2. В некоторых случаях, например при выработке первоначального проекта морских законов, «Указа о челобитчиках» и других [законов и указов], Петр наперед намечал и систему будущего законодательного акта. Он не делал в этом отношении исключений и для законодательства по церковному управлению и о вероучении православной церкви.

3. Вместе с указанием источников и приемов составления первоначального проекта Петр назначал лиц, которым поручалась подготовительная работа. Одним из видов такой работы была параллельная сводка – по указанному плану – норм, относящихся к определенному предмету, из наиболее передовых европейских законодательных источников.

4. Первым моментом выработки самого текста законодательного акта было составление первоначального проекта закона. Эта работа не всегда принадлежала одному лицу или какому-либо учреждению. Часть проектов была написана отдельными лицами из русских или иноземцев, другая часть – в Сенате или государственных коллегиях, третья – в комиссиях из лиц, специально назначенных для этой цели царем.

5. Изучение архивных источников устанавливает принадлежность самому Петру I весьма большого числа первоначальных проектов законодательных актов, притом наиболее важных и принципиальных. С этой стороны Петра I следует признать не только инициатором и руководителем, но и чернорабочим в правотворчестве.

6. Многочисленность и разнообразие предметов, подлежавших законодательной нормировке в его первоначальных проектах, большая тонкость и точность в формулировке юридических норм, практичность и жизненность проводимых мер, соответствие устанавливаемых норм уровню народного развития и понимания – все это обнаруживает в их авторе наблюдательность, большую вдумчивость, способность к правотворчеству и умение передавать свою волю в виде норм, а также наличие разносторонних государственных и юридических знаний.

7. Со стороны приемов написания первоначальные проекты Петра распадаются на две категории: проекты законов, небольших по размерам, но принципиальных по содержанию, написанные обыкновенно в один прием, и проекты, набросанные в основных нормах также в один прием, но в дальнейшем подвергшиеся долгой и внимательной доработке самим автором. Последний метод имел место не только при выработке проектов крупных законодательных актов, но и при составлении небольших по размерам и в то же время весьма важных по содержанию указов.

8. Законопроекты Петра I второй категории, написанные им в один прием, при дальнейшей доработке, во второй, третьей и последующих редакциях, тем не менее не подвергались принципиальным изменениям, а только уточнялись и дополнялись. В таких случаях Петр лишь развивал некоторые положения первоначального наброска, обосновывал намеченные в нем нормы, устанавливал санкции, писал свои введения, «объявления» и т. п., но никогда не изменял своих первоначальных установок.

9. Некоторые первоначальные проекты крупных законодательных актов Петра I являлись систематической сводкой, как бы кодификацией отдельных, «сепаратных» указов, изданных им в предшествовавшие годы[538]. Такой прием руководства различными отраслями государственной жизни при помощи сепаратных указов с последующим приведением их в систему, кодифицированием в сложные законы, являлся характерным для Петра I и имел место не только в стадии выработки первоначального проекта.

10. По своему содержанию первоначальные проекты Петра I всегда были принципиальны, богаты нормами и озарены какой-либо идеей, пронизывавшей законопроект в целом, сообщавшей ему целеустремленность и внутреннее единство.

Глава IV [Составление первоначального проекта закона]

Б. Законопроекты сотрудников Петра I

Вторая, меньшая часть первоначальных проектов крупных законов была написана, как указано выше, Сенатом, государственными коллегиями, комиссиями из нескольких лиц и отдельными лицами. Эти проекты не принадлежали в столь большом количестве какому-либо одному учреждению или лицу, как вся первая категория – Петру; и по содержанию они были не так принципиальны и характерны для эпохи реформ.

Сенату, принимавшему постоянное участие в правотворчестве, тем не менее принадлежит немного законопроектов, именно: вторая половина «Должности Сената»[539] и «Инструкция рекетмейстеру»[540].

Государственными коллегиями были представлены следующие проекты. Из Юстиц-коллегии 3 декабря 1718 года был прислан в виде доклада в Кабинет Петра первоначальный проект «Указ e[го] в[еличества] в народ, каким образом челобитчикам поступать»[541], содержавший в себе план устройства судебных учреждений в России; в 1718 году, 2 декабря, был подан из Камер-коллегии проект регламента этой коллегии[542], написанный Генрихом Фиком; в начале 1719 года Штатс-контор-коллегия представила регламент своей коллегии, нами в черновом виде не отысканный[543]; он также был написан Генрихом Фиком. Им же был написан проект Регламента Главного магистрата, представленный в Сенат 20 апреля 1720 года[544]. Около этого же времени был предварительно рассмотрен в коллегии и представлен в Кабинет Петра проект Регламента Адмиралтейской коллегии, составленный вице-адмиралом Крейсом и исправленный генерал-адмиралом Апраксиным, под названием: «По рассуждению г[осподина] вице-адмирала по обстоятельствам российского Адмиралтейства, на пример против галанского»[545]; проект Крейса не был положен в основу работы над Регламентом Адмиралтейства 1722 года. Из Коммерц-коллегии проекты регламента представлялись в Сенат трижды: в 1719, 1721 и 1724 годах. Проект регламента 1719 года, по-видимому написанный Генрихом Фиком, пока также нами не отыскан. В 1722 году, 12 ноября, Мануфактур-коллегия представила в Сенат за подписью президента В. Новосильцева и членов коллегии «Проект к сочинению Инструкции Мануфактур-коллегии»[546]. Первоначальный проект Генерального регламента был написан на немецком языке – полагаем, комиссией из нескольких лиц: Брюса, Фика, Бреверна и других[547]. Комиссией же из Брюса, Фика, Остермана были составлены «Пункты» к Табели о рангах, также на немецком языке[548]. Проект Регламента Духовной коллегии был написан епископом Феофаном Прокоповичем и представлен Петру в феврале 1720 года[549]. Из обширного количества проектов регламентов государственных коллегий, представленных в 1719 году Анастасием Христианом Люберасом, по-видимому, был частично использован только проект Регламента Берг-коллегии[550].

Нами приведен перечень первоначальных проектов крупных и весьма важных законов времени Петра I с указанием их авторов. Однако представлением первоначального проекта еще не определяется значение того или другого лица либо учреждения в правотворчестве эпохи Петра I, и в частности в деле выработки текста именно данного закона. Для установления степени этого значения необходимо предварительно определить, насколько нормы первоначального проекта закона были принципиальны и в какой мере они отразили изданные до составления проекта сепаратные указы Петра и его директивы, а также в какой мере первоначальный проект закона в процессе законодательной работы подвергся исправлениям и дополнениям. Быть может, последние и сделали законопроект в окончательной форме столь жизненным, вносящим новые организующие начала, характерным для эпохи? При такой оценке закона, [т. е.] по [его] существу, одна тонко составленная, общественно необходимая и полезная норма может иметь большее значение, чем целый ряд других, ординарных статей. Оценим именно с указанных сторон проекты сотрудников Петра.

В проектах, написанных помимо Петра, его сотрудниками, исследователь не всегда может уловить основную идею закона, прочитать в законопроекте основные, принципиальные нормы, зато он найдет в большом изобилии собрание общих рассуждений, формальных положений, часто случайных и второстепенных. Дальнейшее изучение проектов приведет его к выводу, что руководящие идеи закона, характерные для эпохи Петра, и в частности для данного закона, являлись или изложением в письменной форме устных указаний царя, или изложением, а иногда точным воспроизведением отдельных его сепаратных указов. Приведем для примера несколько законопроектов, неодинаково принципиальных вследствие указанного отношения к первоисточнику, откуда черпались его нормы.

Остановимся прежде других на законопроекте одного из самых важных законов Петра – на «Должности Сената». Проект этого закона[551] в первой редакции состоял из следующих глав. Глава I – о составе и компетенции Сената. Первый вопрос был разрешен согласно указу Петра от 11 декабря 1717 года: «Реестр людем в колегиях, в каждой по сему ‹…› президентам, которые ныне не в Сенате, сидеть в Сенате с будущего, 1718 г.»[552] Компетенция Сената была определена бледно, в общих выражениях, неправильным русским языком: «Дела их состоят в том, чтоб им все то вершить, которые не могут окончены быть в колегиях и губерней, тож что важные и от самого е[го] ц[арского] в[еличества] в Сенат присланы будут»[553]. Петр вычеркнул весь этот текст и написал заново шесть глав, в которых точно очертил не только круг дел, но и пределы компетенции, структуру Сената и порядок отправления дел в нем. И это вполне понятно, ибо кто мог установить, кроме самого Петра, тот принцип, что все сенаторы равны между собою, и вывести из этой нормы особенности организационной структуры Сената: «Понеже в сей колегии президенту быть невозможно, того ради секретарь» и т. д.? Или кто бы мог выдвинуть положение о том, что Сенат должен разбирать дела по челобитьям частных лиц на Юстиц-коллегию, поступающим от них в Сенат не только в порядке кассации, но и в особом порядке – по жалобам, поданным челобитчиками самому царю? «Такоже какая челобитная от нас подписана будет, дабы разыскать между челобитчиком и Юстиц-колегиум, оное им разыскать»[554] – из этого краткого, пока еще не совсем отчетливого распоряжения царя родилась впоследствии должность рекетмейстера при Сенате. Итак, главнейшая, первая глава первоначального проекта «Должности Сената», полностью зачеркнутая Петром I, была заменена написанными им самим шестью наиболее принципиальными главами, вошедшими целиком в следующую редакцию закона[555].

Дальнейшие главы первоначального проекта «Должности» содержали второстепенные нормы и по сути являлись лишенной признаков законодательного языка перефразировкой сепаратных указов, ранее изданных царем. Вот они [эти главы] по новой нумерации, сделанной Петром: «VII. О немедленном ответствовании на указы из Сената». VIII. О росписи дел на столе Сената, о невхождении во время заседания без доклада. IX. О соблюдении сенаторами дисциплины. X. О коллегиальном решении дел[, и притом] не в особливых домах или беседах; о неприсутствии в Сенате посторонних людей. XI. О письменном ведении дел, о неоскорблении Сената словами и, наконец, специальная XII глава о вахмистре при Сенате. Среди перечисленных глав законопроекта исследователь не встретит ни одной, характерной для Сената как для учреждения, которое «собирается вместо присудствия е[го] в[еличества] собственной освященнейшей персоны», как было сказано в первоначальном проекте. Петр многое вычеркнул, в том числе и эпитет «освященнейшей», а также не вполне правильное по существу положение о почти полной непогрешимости Сената с вытекавшими из него [этого положения] следствиями: «Но понеже целой Сенат не легко погрешать может, того ради и ни есть образец, чтоб на нее и челобитье происхаживало»[556]. Петр, привыкший присутствовать на заседаниях Сената и вести совместное с сенаторами обсуждение законопроектов и административных мероприятий, считал неуместным чье-либо посредничество между собой и Сенатом. Поэтому он зачеркнул норму: «А что решено быти не можно, повелеть о том одного из сенаторов с письменным изъяснением отправить в доклад к самому е[го] в[еличеству]».

В противоположность этим бесцветным главам, энергией, твердостью и пониманием настоящего значения Сената как высшего исполнительного органа при абсолютном монархе проникнута глава XIII, заключительная, написанная Петром. «Глава же всему, дабы должность свою и наши указы в памяти имели и до завтрея не откладывали, ибо как может государство управлено быть, егда указы действительны не будут, понеже презрение указов ничим рознится с изменою»[557]. Под правонарушением, которое Петр обозначил общим выражением «презрение указов», он понимал издание новых законов при наличии установленных и неотмененных, намеренное игнорирование законов, неправильное их толкование и приложение и вообще всякое злоупотребление законом, [а также] невыполнение дел в установленные сроки, – все это он считал преступлением, более тяжким даже, чем измена: «Не точию равномерно, – пишет он в той же главе, – беду принимает государство от обоих, но от сего (презрения законов. – Н. В.) еще вящше, ибо, услышав измену, всяк остережется, а сего никто вскоре не почувствует, но мало-помалу все разорится и люди вне послушания останутся, чем и ничто иное, только общая погибель, следовать будет». Перед ним как предостережение постоянно стояла Византийская империя со своей печальной судьбой. О ней царь часто напоминал своим сотрудникам, и в минуты торжества, и в повседневной работе, – и здесь, в учредительном акте Сенату, предостерегал сенаторов, что от неисполнения законов «общая погибель следовать будет, как то Греческой монархии явной пример имеем»[558]. Эта глава выражала сущность должности Сената как государственного органа и впоследствии была развита Петром в изученный нами выше указ от 17 апреля 1722 года «О хранении прав гражданских».

Если первоначальный проект изучаемого нами закона не «управливал» основной идеи «Должности Сената», не определял надлежащим образом принципиальных вопросов его организации и деятельности, а содержал только второстепенные нормы, нехарактерные для Сената как для высшего административного и законосовещательного органа, то первоначальный проект Духовного регламента[559], написанный для другого высшего административного и также законосовещательного учреждения, наоборот, [оказался] богат нормами, характерными как для деятельности Духовной коллегии – Синода, так и для всей церковной политики Петра. С этой стороны названный проект надо признать счастливым исключением. Объясняется это двумя обстоятельствами: во‐первых, личностью автора проекта – Феофана Прокоповича, ученого богослова, получившего образование за границей, писателя, хорошо знакомого с церковно-общественной жизнью, искренно сочувствовавшего реформе Петра, и, во‐вторых, определенностью программы преобразований церкви у самого Петра и твердостью его в проведении мероприятий в этой области. Последние условия были, конечно, решающими. Не уменьшая нисколько личных дарований и заслуг Феофана Прокоповича при оценке его роли в реформе церкви при Петре I, исследователь не должен упускать из виду того обстоятельства, что Феофан был вызван в Петербург, оберегаем от напора врагов и недоброжелателей и, наконец, назначен вице-президентом Духовной коллегии – по выбору и воле Петра. Петром же ему было поручено, как хорошо усвоившему взгляды и намерения царя, составление Регламента Духовной коллегии.

Изучение мероприятий Петра относительно русской церкви, предшествовавших вызову Феофана в столицу, показывает, что они предопределили уже в значительной степени содержание большинства норм Духовного регламента. Официальная же отмена патриаршества и установление коллегиального управления церковью были подготовлены состоянием церковно-общественной жизни того времени, неспособностью церковно-административных органов стоять на уровне требований времени, опасностью сплотить все отсталые элементы вокруг главы церкви против нововведений царя и общим духом реформы Петра. Для церкви – как [для] общественной организации – Петр не находил оснований делать исключения. Приведем свидетельства источников, подтверждающие высказанные нами положения.

Основное содержание Духовного регламента было предопределено знаменитым актом Петра I, которым царь с характерными для него наблюдательностью, практичностью, широтою общественного кругозора и смелостью поднял руку на старинное московское религиозное мракобесие, каковым, по его выражению, «наш народ весь заражен был». Мы имеем в виду замечательный акт Петра, в котором он с обычным лаконизмом, на двух листках, перечислил основные язвы тогдашнего русского благочестия, – «Пункты в прибавку исповедания архиереом перед поставлением». Первый набросок закона, написанный лично Петром, находится в делах его Кабинета[560].

Этот черновик, состоящий из шести пунктов, имел своей целью искоренить пороки и преступления, «чтоб бесчестия имени божия не было от безделных тунеядцев». Вот эти основные пороки древнерусской церкви по «Пунктам» Петра: 1) злоупотребления епископов правом отлучения от церкви; 2) жестокое обращение их с противниками церкви – «с кротостью и разумом поступать, а не так, как ныне, жестокими словами и отчуждением»; 3) бродяжничество монахов – содержать монахов «по их правилом, не дая странствовать, скитаться из монастыря в монастырь»; 4) построение церквей сверх меры – «церквей для прихоти не строить ‹…› но у доволного прихода»; 5) умножение с корыстной целью числа церковников – «попов для прибытку не умножать, ‹…› но для паствы нелицемерно»; 6) бродяжничество сборщиков на построение храмов и на их нужды – разрешать лишь «со свидетелством и грамотою за своею рукою и печатью». В двух следующих редакциях были прибавлены еще два пункта: 7) мракобесие и идолопоклонство – «Учить и запрещать, дабы расколов, суеверия и богопротивного чествования не было, дабы неведомых и от церкви не свидетелствованных гробов за святыню не почитали; и притворных беснующихся, в калтунах, босых и в рубашках ходящих, не точию наказывать, но и к гражданскому суду отсылать, и протчих под образом благочестия притворных и прелестных дел от духовного и мирского чина не принимали; дабы святых икон не боготворили и им ложных чудес не вымышляли»; 8) вмешательство в мирские дела и обряды – «В мирские дела и обряды не входить ни для чего»[561].

Эти пункты – дополненные Феодосием Яновским по указанию Петра, исключительно с точки зрения церковно-правового оформления, – были пересланы царем местоблюстителю патриаршего престола Стефану Яворскому с категорическим предписанием присоединить их к существовавшему тогда тексту клятвы епископов: «…которое велите присовокупить к настоящему»[562].

Таким образом, рассмотренные пункты еще до появления Феофана Прокоповича в столице уже были клятвенно подтверждаемы епископами при их поставлении, а при написании проекта Духовного регламента послужили для его автора главным источником, как не раз указывается и в самом его тексте. Достаточно прочесть в нем об обязанностях епископа и сравнить их с пунктами Петра в дополнение клятвы епископов, чтобы увидеть, что основные требования Петра для автора первоначального проекта были критерием – «мерилом праведным», с которым он подходил к разрешению религиозных и церковно-общественных вопросов.

Предрешен был также до прибытия Феофана Прокоповича в Петербург [и] вопрос об отмене патриаршества в России. Если оно было установлено государственной властью в конце XVI века в целях национально-политического возвеличения Московского государства, то в начале XVIII века оно, вследствие изменившихся экономических и общественно-политических отношений, уже не служило возвеличению, а задерживало развитие государства и русской культуры вообще. Патриархи московские проповедовали превосходство московской веры и обрядности, презрение к иностранцам, призывали к национальной исключительности и замкнутости. Таким горячим призывом предпоследнего патриарха, Иоакима, к царям Петру и Иоанну – всего за десять лет до торжественного манифеста Петра I о вызове из Западной Европы иностранных специалистов для преобразования русской армии – было предсмертное завещание патриарха «во имя господне» возбранить «в их государских полках над служивыми людьми и во всем их царствии проклятым еретикам, иноверцам, быти началниками»[563]. И последним, уже, так сказать, загробным словом, после обращения к Богу – «Отче, в руки твои предаю дух мой», – он умолял царей: «…новых латинских и иностранных обычаев и в платьи премен по-иноземски не вводити»[564].

На основании приведенного дополнения клятвы епископов можно судить о том, чтó представляли собою вероучение и обрядность русской церкви во втором десятилетии XVIII века; из доклада же местоблюстителя патриаршего престола, Стефана Яворского, можем себе представить, в каком немощном состоянии, доходившем до паралича, находилось в то время управление русской церковью. И это тогда, когда Петр собирался возложить на нее несение части весьма важных и трудных государственных функций: призрение увечных, больных, инвалидов, сирот, морально-религиозное и даже общее образование, организацию госпиталей, приютов и школ. Между тем врач сам нуждался в исцелении. На докладе царю Стефан Яворский в 1718 году, 20 января, жаловался на полный упадок церковного управления:

Во многих епархиях архиереев нет – в Киевской, в Новгородской, в Тобольской, в Смоленской, в Коломенской; а престарелые – на Устюге, на Вятке; и от вдовствующих епархий присылают ко мне всякие дела с великою трудностью, дальнего ради расстояния, и стужают мне, прося о решении дел. И я на тех делах помечаю: ждать своего архиерея; и ныне у них премного накопилось дел и ставленников и нестроений церковных много, и без архиереев пробыть у них невозможно, и о том что великий государь укажет[565].

Петр положил резолюцию, в которой указал на ближайшие пути выхода из столь тягостного состояния церковного управления. Однако в то же время, прекрасно сознавая, что такое положение церкви не может продолжаться дольше, он впервые указал и на меру в отношении организации церкви, общую для всего государства, проводимую им во всех отраслях государственного управления: «А для лучшего управления, мнится, быть удобно Духовной коллегии, дабы удобнее такие великие дела управлять было возможно»[566]. Вот при каких обстоятельствах в первый раз при Петре была высказана принципиально мысль о недостаточности единоличного управления церковью, о полезности и своевременности замены его [управлением] коллегиальным.

Незамещение после умершего патриарха Адриана его кафедры, передача хозяйственного управления имуществом церквей и монастырей в Монастырский приказ, графу Мусину-Пушкину, назначение епископов по выбору царя, руководство [со стороны] светской власти управлением церковью согласно рассмотренным пунктам присяги епископов и, наконец, издание Духовного регламента – вот этапы и важнейшие меры Петра в подготовке отмены патриаршества в России.

Чтобы судить о степени самостоятельности русской церкви накануне отмены патриаршества в России, приведем указ Сената митрополиту Стефану Яворскому, «пастушку рязанскому», как он подписывался в официальных бумагах, адресованных царю, несмотря на проведенное законодательным путем общее запрещение Петра подписываться уничижительными именами. Указ датирован 21 января 1714 года; он характерен и по содержанию, и по тону для сношений Петра – как главы государства и церкви – и его сенаторов с высшим представителем православной церкви, местоблюстителем патриаршего престола. Сенаторы от митрополита Стефана даже и молитв не просили, а требовали: «Ц[арское] в[еличество] указал иркутскому епископу быть в Твери, а тверского епископа перевесть на Крутицы, и о том изволите, ваша милость, учинить по вышеписанному е[го] ц[арского] в[еличества] указу. При сем требуем вашего святителского себе благословения»[567].

Приглашая Феофана ко двору на торжественные собрания и богослужения, часто беседуя с ним о церковных делах, Петр сообщал ему как ближайшему помощнику свои намерения и планы, направленные к искоренению невежества и суеверия, к насаждению образования и распространению просвещения в духе своего времени. В одну из таких встреч Петр потребовал от Феофана Прокоповича, как указывает сам епископ, составления проекта Духовного регламента, подобно тому как раньше и позже требовал от него составления географии событий священной истории, толкования заповедей божьих, составления книги о блаженствах для «вразумления людем». При этом царь сообщил епископу Феофану свои пожелания, которые должны были найти выражение в виде нормы в проекте Духовного регламента, – например, о необходимости составления «книжиц» с изложением вероучения, об обязательности для епископов открытия школ, госпиталей и т. п. Петр же доставлял Феофану и нужные материалы для написания соответствующих глав, например личные впечатления свои от Французской академии, от бесед с профессорами Сорбонны, знакомил его в переводах с французскими морскими законами для составления программы духовных учебных заведений, например с главами из «Ordonnance de Louis XIV pour les Armées Navales [et Arsenaux de Marine]» (1689): l[ivre, книга] XX, titre [титул] 10 – «Des seminaires établis dans les Ports de Toulon et de Brest»; с главой о госпиталях – «Des Hospitaux à la suite des Armées navales ou Escadres». Вот почему Феофан в Духовном регламенте, как это ни странно для религиозно-церковного православного закона, делает ссылки на политику Людовика XIV, короля французского. Как автор первоначального проекта Духовного регламента Феофан имел под руками и относящиеся сюда собственноручно написанные указы Петра, например об учреждении по губерниям госпиталей: «По всем губерниям учинить шпиталеты[568] для самых увечных – таких, которые ничем работать не смогут, ни стеречь; также и зело престарелых; также прием незазрителной и прокормление младенцем, которые от незаконных жен рождены (дабы вящшего греха не делали, сиречь убийства), по примеру новгородского архиерея» (от января 1712 года)[569].

Имея под руками пункты из «Клятвы епископов», например: «Паки обещаваюся врученную ми ныне паству всю на всякое лето, аще возможно будет, по крайней же мере в два или три года, самому по обычаю апостол посещать и назирать; посещать же не ради лихоимания и чести, но апостольски»[570], Феофан развил их в целую главу (XVII) «О епископах». В ней автор, хорошо знакомый с жизнью, обычаями и нравами церковников, а также с задачами епископских объездов, подробно изложил в виде норм правá и обязанности как самих епископов, так и их слуг, особенно в смысле ограничения аппетитов последних, «ибо слуги архиерейские, – как гласил Регламент, – обычно бывают лакомые скотины». Тот же прием имел место в Регламенте при составлении главы об отлучении от церкви – «О епископах», глава XVI. В основу ее был положен собственноручный текст Петра из клятвенного обещания епископов: «Кто покажет себя явным еретиком или разорителем заповедей божиих, таких по триех увещаниях (по Апостолу) отлучать, а не так, как ныне: для ссор с собою или с своими отлучают всякого таинства, и не только тых, но их подданных безвинных»[571].

Итак, первоначальный проект Духовного регламента, отличаясь богатством норм, принципиальностью их, был написан Феофаном в строгом соответствии с политикой, проводимой Петром. Источниками для автора при составлении проекта были устные указания и распоряжения Петра, указы царя, особенно его дополнение клятвенного обещания епископов, а также переводы иностранных законов, доставленные Феофану царем, и, наконец, богатейшие наблюдения самого автора над религиозной и церковно-общественной жизнью России и Запада. При этом необходимо заметить, Феофан искренно сочувствовал реформам Петра, что и доказал впоследствии, с наступлением реакции при преемниках последнего: перед лицом страшной Тайной канцелярии, оправдываясь во взводимых на него обвинениях, например в отвергании почитания святых икон, в стремлении извести монашество, он, признавая инициативу покойного Петра в преобразованиях церкви, не проявил малодушия и не отрекся от основных норм составленного им Духовного регламента.

Срединное положение между рассмотренными выше учредительными законами – «Должностью Сената» и Регламентом Духовной коллегии – занимают все другие первоначальные проекты регламентов, примыкая ближе к первому, если они дальше стояли от сепаратных указов Петра, его непосредственного руководства и участия в их написании, и, наоборот, ближе ко второму, если проекты в основном содержании передавали указы Петра и его резолюции на докладах, подаваемых Сенатом и государственными коллегиями, а авторы их получали директивы от самого царя.

Рассмотрим некоторые из них [из этих первоначальных проектов].

Остановимся прежде других на проекте знаменитого «Указа о челобитчиках», которым впервые в России были строго разграничены судебные инстанции с точным указанием круга дел, по которым дозволялось подавать челобитные на имя самого царя. Проект указа был написан А. А. Матвеевым и подан в Кабинет Петра, как упоминалось выше, 3 декабря 1718 года[572]. Сравнивая эту первоначальную редакцию с последующими, без труда можно определить, что автор, будучи президентом Юстиц-коллегии, тем не менее еще не уяснил себе к концу 1718 года основ судебной реформы Петра. И это несмотря на то, что 9 мая того же, 1718 года на «Докладе о Юстиц-коллегии» Петр дал президенту принципиальные указания относительно структуры судебных учреждений в России в своих резолюциях на пункты доклада. Президент же, указывая на устройство судов в Швеции, не помнил, какие суды и в каких местах уже было предписано установить в России и, в частности, какие дела должны были войти в круг ведения Юстиц-коллегии – только судебные или и поместные. Между тем Петр в нескольких строках своей резолюции [от] 9 мая уже наметил будущую структуру судов в России: «Поместному приказу быть особливо (для умножения дел), однако ж под управлением Юстиц-колегии. А спорные дела приносить в Юстиц-колегию. Судам быть по городам, а главным – в каждой губернии по одному, а малые – под оным, а главные губернские – под Юстиц-колегии»[573]. Несмотря на столь ясные указания Петра, находившиеся под руками у президента – как видно из его подписи под пунктами доклада и резолюциями царя: «Подлинные статьи я к себе взял из Сенату», – он в своем проекте не уловил основ судебной реформы Петра, спутал судебные инстанции и, наконец, не определил круга дел, по которым Петр разрешал доносить непосредственно царю, притом не только разрешал, но и обязывал. Автор проекта установил такие судебные инстанции: суды городские, провинциальные, губернские, высший надворный суд Юстиц-коллегии и государственную коллегию. По проекту Матвеева, по-видимому, Юстиц-коллегия не являлась государственной коллегией. Между тем по резолюции Петра были определенно намечены следующие инстанции: городские, провинциальные суды, «в знатных губерниях» – надворные суды, откуда «апель чинить»[574] в государственную Юстиц-коллегию. Юстиц– же коллегия, как и все государственные коллегии, подлежала ведению и суду Сената.

Вторым крупным отступлением первоначального проекта Матвеева от планов Петра явилось смешение компетенций судов и администрации, над разграничением которых Петр в эти годы внимательно и усиленно работал.

Реформа областных и центральных учреждений 1718–1719 годов имела своей задачей разграничение компетенций суда и администрации, между тем по проекту Матвеева из провинциальных судов дела в порядке кассации[575] должны были поступать к административным органам – «из провинции и городов тех апель, или позыв, чинить тем делам в губернии, до глав земских». Главы земские – это ландсгевдинги, или губернаторы, высшие представители администрации в губернии.

И, наконец, третье расхождение проекта Матвеева с указаниями царя. Петр, поставивший своей задачей пресечение непосредственного, патриархального обращения челобитчиков к верховной власти, тем не менее делал исключение из этого правила для особо важных государственных дел, [а] именно по первому пункту – «о каком злом умысле против персоны е[го] в[еличества] или измене» – и по второму – «о возмущении и бунте»[576]. Эта норма не нашла отражения в проекте Матвеева.

Кроме того, первоначальный проект указа не имел программного «Объявления», которое, содержа обзор этапов проделанной законодательной и административной работы и предстоящих задач реформы, могло быть написано только самим реформатором[577].

Те же черты неполного понимания сущности проводимых Петром I преобразований, в данном случае социальной его политики, носили первоначальные проекты Регламента Главного магистрата, Регламента Коммерц-коллегии, Регламента Камер-коллегии.

Постараемся показать это на проекте Регламента Главного магистрата, написанном Генрихом Фиком, как устанавливается на основании источников[578]. Камеррат[579] Фик, образованный юрист[580], хорошо знакомый с государственным правом Западной Европы, собравший и подготовивший для использования в России тексты иноземных законодательных актов, в проекте Регламента Главного магистрата дал все, что мог дать иностранец-консультант. Фик не был среди правящих кругов при Петре своим человеком, [таким] как Я. В. Брюс, потомок правителей Шотландии, но родившийся в России, сенатор, ближайший сотрудник и частый собеседник царя, или как далеко не знатный по происхождению[581], но тоже сенатор, барон П. П. Шафиров и другие. Поэтому Фик не мог уловить всех особенностей и тонкостей проводимой Петром политики. Не сталкивался он и на практике с русской общественной жизнью, с многообразными ее социальными условиями, с национальным характером русских людей и, таким образом, не имел возможности изучить и узнать русскую действительность, как, например, мог это сделать тот же Я. В. Брюс, управляя мануфактурными и горными делами, или вице-адмирал К. И. Крейс, трудолюбивый сотрудник Петра, большой специалист военно-морского дела, участвовавший в организации материальной его части. Поэтому проект Регламента Главного магистрата, написанный Фиком, заключая в себе много ценных норм – можно сказать, целую систему элементарных положений о западноевропейских городах, не отразил самого главного: знания России, духа времени и политики Петра I в насаждении самоуправления городов. Проект Фика формален, лишен знания и учета конкретных общественных условий, тех черт, которые сделали бы его русским, проектом Петра I. Автор же в этом, как и вообще во всех написанных им проектах, является ученым бюрократом, схоластом.

Нельзя не отметить разницы между двумя авторами проектов – Генрихом Фиком, западноевропейским ученым-юристом, чиновником, и Феофаном Прокоповичем, хотя и воспитанником схоластической школы, но живо чувствовавшим недостатки общественной жизни своего времени, формулировавшим их в своем проекте и давшим указания к их устранению в нормах Регламента.

Рассмотрим более детально вышеназванный первоначальный проект Фика[582]. В нем автор дал только обстоятельное описание функций президента Главного магистрата; его [этого учреждения] мероприятий, направленных к организации городских магистратов; перечислил возможный состав городского населения; дал общее определение, в духе того времени, полицейской власти, понимаемой в широком смысле – в духе француза Delamare’a [Деламара], его «Traité de la Police» [ «Трактата о полиции»], первые томы которого выходили в Париже с 1705 года; наметил примерные нормы для организации биржи, госпиталей, работных домов. Набросал, так сказать, канву для будущего узора, предоставив национальным законодательным органам быть художниками – наполнить ее социальными красками, сделать современной. Приведем [в обоснование данной оценки] доказательства из проекта Регламента Главного магистрата.

1. Фик очертил управление Главным магистратом как единоличное, руководимое президентом Главного магистрата. Проект Регламента излагал нормы, относящиеся к власти и деятельности «президента над магистратом», например глава I – «О присяге обер-президента», глава II – «О главных его делех» и т. д. или в тексте: «Когда такие ведомости будут в совокуплении, и тако разделяет обер-президент» и т. д. Между тем Петр проектировал установить и установил Главный магистрат как одно из высших центральных учреждений с коллегиальным характером.

2. Фик не уловил намерения царя поднять, организовать и усилить города путем выделения городского населения из ведения общих административных и судебных органов; Петр считал одним из средств к такому подъему городов приближение специальных городских административных и судебных органов к населению городов и изъятие его из подсудности общих государственных органов. Между тем у Фика судебные дела в порядке кассационном направляются из городских судов в надворные, а из надворных – в Юстиц-коллегию: «Болшие же города первого и второго класса прямо апеллировают в надворной суд, потом же посылаются все апеллации из надворного суда в Юстиц-колегиум»[583].

3. Еще ранее установления Главного магистрата Петром были созданы Мануфактур– и Коммерц-коллегии, компетенции которых весьма близко соприкасались с кругом дел Главного магистрата. Между тем Фиком сферы их не разграничены так, как это уже было намечено Петром.

4. Самое же главное: автор, проектируя самоуправление городов и определяя условия выборов в городские магистраты, не указал категорий граждан[584] по признакам имущественным и профессиональным, которые могли иметь активные и пассивные избирательные права при выборах в органы городского самоуправления, между тем как от этого зависела дальнейшая политика управления городом. Фик ставил условием выбора в магистрат наличие высоких моральных качеств кандидатов, ничего не говоря об имущественном их положении: «…к чему во всех городех надлежит честных, умных и достойных и искусных мужей выбрать, которые всегда богоугодно жили, е[го] ц[арскому] в[еличеству] верны были и между своею братиею миролюбно и постоянно обходились»[585]. Иной характер стал носить проект, когда в Сенате, в третьей – В – редакции эта норма была исправлена в соответствии с проводимой им тогда политикой: «…к чему выбрать во всех городех из гостей, и из гостиной сотни, и из гостиных детей, и из граждан первостатейных – добрых, пожиточных и умных людей»[586].

5. Не предполагал Фик и того, что законодатель, сообщая право самоуправления городу, был далек от предоставления его населению свободы пользоваться этим правом по своему усмотрению, т. е. оставаться жителем города или свободно уйти из него, когда и куда захочет. Во всяком случае, не автор первоначального проекта Регламента был виновником того, что наряду с магистратами, ольдерманами, биржами, ратушами в окончательной редакции Регламента оказалась такая норма: «Того ради ему, обор-президенту, прилагать свое старание, дабы всех тех купеческих и ремесленных людей, которые, не похотя с посадскими служить и податей платить, вышли из слобод какими-нибудь образы и подлоги в разные чины, и во крестьянство, и в закладчики и якобы за долги отданы, из тех мест собрать и написать в те же слободы и в тягло, из которых они отбывали, по-прежнему»[587].

Таковы в самых общих чертах характерные особенности написанного Фиком проекта Регламента Главного магистрата; он [этот проект] не отражал намерений и задач Петра I при учреждении Главного магистрата, не обнаружил знания состава городского населения и вследствие этого не мог дать принципиальных установок по организации специального учреждения для управления русскими городами, наметить основные нормы их общественной структуры и определить положение городского населения среди других категорий населения России.

Теми же формальными чертами отличались и другие проекты регламентов, выполненные Фиком, например регламенты Камер-коллегии, Штатс– и Коммерц-коллегии. В них автор обстоятельно передает функции той или другой коллегии, ее организацию, штаты, отправление деятельности, взаимоотношения между описываемой им коллегией и другими, с органами выше– и нижестоящими, но встретить в его проектах отражение проводимой Петром в то время политики, например финансовой, торговой, уже нельзя. Поэтому вряд ли будет ошибочным охарактеризовать проекты Фика как бюрократические. Мало того, в них не было и бюрократического творчества. Фик составлял экстракты из королевских шведских учреждений, сочинял штаты, инструкции, давал всякие справки и с этой стороны – как консультант – был весьма полезен. Что же касается влияния на ход политики Петра в той или иной отрасли государственного управления, то такой роли ему ни в каком случае приписать нельзя.

После изучения всего написанного Генрихом Фиком по указанию Петра и его правительства впечатление от его проектов можно формулировать таким образом: первоначальные его проекты, как составленные автором, начитанным в западноевропейских законодательных источниках, особенно в шведских, обладали всеми чертами деловой бюрократической проработанности, но были лишены творческого характера, знания общественной и государственной жизни России, тонкого понимания задач, осуществлявшихся Петром I. Они не отражали политики царя и ни в какой мере не оказали влияния на ее направление, но в то же время значительно содействовали реформе – подготовкой для использования русскими законодательными органами западноевропейских актов и помощью в самой выработке бюрократических порядков во вновь вводимых в России, по западноевропейским образцам, центральных и местных учреждениях.

Особую группу первоначальных набросков регламентов представляют проекты, составленные для себя центральными учреждениями после некоторого периода работы без писаного регламента. В таком случае учредительный акт отражал уже практику и политику коллегии, как они сложились к моменту написания проекта. Из таких регламентов типичными можно признать Регламент Мануфактур-коллегии[588], «Инструкцию рекетмейстеру»[589], «Инструкцию вальдмейстеру»[590] и другие.

Первоначальный проект Регламента Мануфактур-коллегии был представлен ею в Сенат только в конце 1722 года, 12 ноября[591], и, следовательно, должен был отразить приемы выработки и систему построения регламента, как они определились при составлении Регламента Адмиралтейства. Об обязательности перестройки всех регламентов государственных коллегий по образу Адмиралтейского был издан специальный указ, написанный собственноручно Петром I[592]. Вследствие этого указа к главам, составленным исключительно для руководства Мануфактур-коллегии, было механически прибавлено много общих статей из Регламента Адмиралтейской коллегии и Генерального регламента. Не останавливаясь на последних пунктах, впоследствии в процессе законодательной работы вычеркнутых, обратимся к специальным статьям.

Одно беглое ознакомление с ними уже создает впечатление, что проект Регламента [Мануфактур-коллегии] ярко отражал политику Петра в насаждении промышленности в России. В нем нашли свое воплощение, прежде всего, сепаратные указы Петра, написанные им собственноручно и отражавшие основные задачи его политики. Эти задачи состояли в создании своей национальной промышленности и в освобождении России от всякой зависимости от западноевропейского рынка.

Важнейший указ Петра, являвшийся началом его долгой и упорной работы над выполнением названных задач и характерный для его промышленной политики, был написан, как обычно, его собственной рукой и так же лаконичен, как все наиболее принципиальные его указы[593]. «Завод суконный размножить не в одном месте, так чтоб в пять лет не покупать мундиру заморского, а именно чтоб не в одном месте завесть», – гласил первый пункт, ставивший целью полное удовлетворение армии произведенными в России сукнами путем организации суконных фабрик в разных районах России, с установлением пятилетнего срока для выполнения этой задачи.

Второй пункт не менее характерен для Петра. Царь считал допустимым и даже необходимым в начале организации дела, при косности русского общества того времени и непонимании им своей же пользы, применение принудительных мер: «И заведчи, дать торговым людем, собрав кумпанию; буде волею не похотят, хотя в неволю». Лаконически выраженную норму «И заведчи, дать торговым людем» следует понимать так: само правительство организует заводы на государственные средства, но в дальнейшем не считает нужным вести и содержать их как государственные, поэтому предписывает передавать уже организованные предприятия частным лицам или компаниям. Петр понимал – и выразил [это] потом в одном из своих указов, – что русские промышленники не располагают достаточными капиталами и не привыкли рисковать помещением их в новые предприятия. Поэтому, идя навстречу купцам и промышленникам, он установил в изучаемом указе норму: «А за завод деньги брать погодно с легостью, дабы ласковей им в том деле промышлять было»[594].

Приведенный указ дан был вскоре после учреждения Сената, [а именно] в январе 1712 года. Одновременно с ним Петр издает другой указ – ограждающий вновь организуемые и выращиваемые фабрики мерами таможенной политики: «Сукны не подряжать, но покупать у русских на мундиры»[595]. Следует подчеркнуть дату издания указа как начальный год пятилетнего плана Петра в насаждении текстильных предприятий и особое значение его [этого указа] для промышленной политики эпохи преобразований. Также и сырье – шерсть для суконных фабрик – Петр обеспечивал мерами государственными и финансовыми. В этом отношении характерные для политики Петра черты имеет указ его от 18 февраля 1714 года, написанный также его собственной рукой: «Для суконного дела шерсть определить по сему: перво – положить число, сколько сукон мочно сделать в год на солдатский мундир; и то число шерсти расположить или на все государство, или на некоторые губернии в зачет податей годовых»[596].

Целый ряд подобных мер Петра, принятых им под влиянием нужд армии и флота, а отчасти [под влиянием] запросов населения и в связи с характером русского предпринимателя, а также и социальными условиями Русского государства того времени, сложился к году окончания поставленного срока пятилетнего плана, к 1717 году, уже в особый комплекс примеров покровительственной политики. При некотором навыке к кодификационным обобщениям и систематизации эти приемы и меры можно было выразить в форме законодательного акта. Это и было сделано в привилегии Шафирову и Толстому, написанной в Париже и подписанной Петром после ознакомления его самого и ближайших его сотрудников с промышленными и общекультурными учреждениями Парижа и Северной Франции[597].

Влияние названных указов, а также привилегии Толстому и Шафирову весьма заметно сказалось на первоначальном проекте Регламента Мануфактур-коллегии. И самый текст Регламента в некоторых главах был дословно заимствован из названной привилегии. Приведем несколько доказательств [этого положения]. Глава XIII – «О манифактурах и фабриках» (лист 5 об.): «Понеже мы прилежное старание имеем о распространении в империи нашей к пользе общего блага и пожитку подданных наших, дабы учредить разные манифактуры и фабрики, какие в других государствах находятся, и всемилостивейше повелеваем прилежное о том старание, дабы такие и иные куриозные художества в империю нашу вводить». Во второй редакции против этой главы помечено: «Из привилегей и вновь» (лист 371). Глава XIV: «Соизволяется всем и каждому дается воля, какого бы чина и достоинства ни был, во всех местах, где за благо изобретает, какие манифактуры и фабрики кто захочет, заводить» (лист 6). Глава XII – «О запрещении вывозу из-за моря» – [изложенные в ней] нормы вытекали из всех отдельных мероприятий Петра, начиная от приведенного выше запрещения покупки сукон у иностранцев, и были специально разработаны в целом ряде указов царя по мере роста русской национальной промышленности. Глава XXIV – «О содержании манифактур и фабрик, сущих на коште нашем» (казны) – излагала политику Петра, нашедшую свое отражение впервые в январском указе 1712 года, нами изученном. Глава XXVII – «О позволении купли деревень» (к фабрикам) – привилегия, столь нарушавшая исключительное дворянское право быть владельцами земли с населяющими ее крестьянами, являлась точным воспроизведением специально изданного об этом в 1721 году, 18 февраля, указа Петра, что и обозначено в проекте: «Из печатного указу февраля 7[‐го] дня 1721 г.», по новому стилю 18 февраля (лист 377). Глава XXVIII – «О надзирателях, или камиссарах, на манифактурах и фабриках и о сыску трав и красок» – помечено: «Из именного указу июля 13[‐го] дня 1722 г. и вновь прибавлено». «О приеме работных людей», главы XIX и XX: «Чтоб инде нигде судом и расправою не ведать» – [это] было перенесено из привилегий (лист 374). То же можно утверждать относительно найма добрых мастеров (глава XVIII – об обучении учеников) и т. д. Все эти нормы заимствованы или из указов Петра, или из привилегий, или, наконец, из непосредственных распоряжений самого Петра.

Приведенные примеры характеризуют отношение основных норм первоначального проекта Регламента к сепаратным указам Петра, изданным ранее, а также к привилегии Шафирову и Толстому. Они свидетельствуют, что Мануфактур-коллегия в своем проекте Регламента полно и точно передала основные установки промышленной политики Петра, которые во весь период, предшествовавший изданию Регламента, проводила в жизнь под непосредственным руководством самого царя. И в проекте своего Регламента, при законодательном определении своих функций и задач, коллегия близко придерживалась текста его указов и привилегий.

Чтобы закончить классификацию и анализ первоначальных проектов важнейших законодательных актов петровского времени, следовало бы остановиться на проектах, имевших отношение к двум важнейшим классам тогдашнего общества – дворянству и крестьянству. Обладая исчерпывающими материалами [касательно дворянства]: сепаратными указами, а также крупными законодательными актами, например Табелью о рангах, указом о наследовании недвижимых имуществ, регламентировавшими положение дворянства в государстве, его службу, землевладение и прочее, – к сожалению, при изучении крестьянства систематического, обобщающего определения его положения исследователь под руками не имеет. В его распоряжении по последней теме находятся только сепаратные указы, связанные с разрешением вопроса о беглых, о невозвращении учеников-крепостных с фабрик и заводов их владельцам дворянам и целый ряд указов, которыми вводилась подушная подать в России и размещалось войско среди сельского населения.

Поэтому остановимся только на одном из законопроектов о дворянской службе – «Пунктах»[598] к Табели о рангах. Как уже было отмечено при изучении подготовки иностранных актов для законодательной работы, ни один закон Петра не имел такого исчерпывающего количества западноевропейских источников, как Табель о рангах. Это обилие иностранных табелей могло бы запутать всякого автора, в данном случае – авторов, работавших над законопроектом, если бы они отчетливо не представляли себе, какие руководящие идеи должны быть положены в основу этого важнейшего акта, которым будет регулироваться государственная, и по преимуществу дворянская, служба. Табель о рангах является таким законом, в котором должна была сказаться сущность классовых тенденций законодателя. Ведь ею [Табелью] определялись подбор, дальнейшее движение по службе, условия и пределы этого продвижения по ступеням от низшей и до высшей представителей того или другого класса в гражданской и военной службе. Занятие высших руководящих постов в управлении, в войске, участие в законодательстве, а также самая близость к носителю верховной власти определяют в значительной степени направление и характер политики в государстве. Поэтому для составления приемлемого проекта «Пунктов» к Табели авторам их необходимо было только понимать основные линии проводимой Петром политики. Нужно сказать, что проект, написанный комиссией, как мы полагаем, состоявшей из Брюса, Фика и Остермана, первоначально на немецком языке, действительно точно передавал направление политики Петра[599].

Из всех западноевропейских законов подобного рода датский оказывается ближе всех к русским «Пунктам»[600]. Русская Табель ставила главной задачей привлечь к государственной службе все дворянство, установить правила прохождения службы, которые побуждали бы дворян учиться, работать над собой: «…дабы тем, – писал Петр в одном из “Пунктов” к Табели, – охоту подать к службе и оным честь, а не нахалам и тунеядцам». Формулировка VII главы в самом ее начале несколько золотила пилюлю, подносимую дворянам во второй ее половине: «…хотя мы (император. – Н. В.) позволяем для знатной их породы (дворянства. – Н. В.) или их отцов знатных чинов в публичной асамблее, где двор находится, свободной доступ перед другими, нижнего чину, и охотно желаем видеть, чтоб они от других во всяких случаях по достоинству отличались», тем не менее в силу одного происхождения проект не отводит им, за исключением членов царствующего рода, никакого чина и места в государственных и официальных придворных собраниях, в церквах, учреждениях и т. п. – «однако ж мы для того никому какого рангу не позволяем, пока они нам и отечеству никаких услуг не покажут и за оные характера не получат». Эта норма, важнейшая из всех, была формулирована весьма мягко в первоначальном проекте и без перемен была перенесена в следующую редакцию. Тем не менее указанная норма не впервые была установлена Табелью. Еще в 1712 году Петр установил собственноручным указом: «Сказать всему шляхетству, чтоб каждой дворянин во всяких случаех (какой бы фамилии ни был) почесть и первое место давал каждому обор-офицеру, и службу почитать и писаться только офицером, а шляхетству (которые не в офицерах) только то писать, куды разве посланы будут»[601].

Также была принята в основном без принципиальных изменений глава X редакции А – о присоединении к дворянству лиц всякого класса и состояния, «хотя б они из низкой породы были», при условии продвижения по гражданской службе до первых шести рангов. Петр в редакции Б[602] принял эту норму, изменив проект только в смысле демократизации, большей доступности дворянского авантажа для государственных служащих – разночинцев. Он исправил «шесть» на «восемь» с пометкой: «Переписать по исправленному».

Кроме перечисленных принципиальных норм, первоначальный проект «Пунктов» содержал много и менее важных, но все они или были близки ранее установленным Петром I или вытекали из основных норм, положенных в основание Табели. Приведем примеры. Установление штрафа (глава I) за несоблюдение рангов как для того, кто «не почтит» находящегося в рангах, так и для того, кто допустит такое непочтение, «ежели уступит», вытекало из того же собственноручного указа Петра от 16 января 1712 года: «А ежели кто против сего не почтит офицера, положить штраф» и т. д. Вопрос о лишении рангов публично на площади наказанных и пытанных (глава V) был разрешен на основании ранее изданных Воинских артикулов[603]. При выработке их в 1716 году Петр сделал распоряжение по поводу артикула 209, «Кто когда ошелмован или в руках палачевых был»: «Разъяснить о лишении чести»[604]. Это разъяснение – толкование Воинских артикулов – и было положено в основание главы V «Пунктов». При исправлении Петром редакции Б эта глава была дополнена специальным «толкованием» Петра, которое лишний раз говорило о внимательном отношении законодателя к человеку[605].

Ранги женщин, замужних и девиц, были установлены в точном согласии с основной нормой Табели: высота ранга зависела от личной выслуги лица, а не от знатности рода и заслуг родителя. Женщины, занимавшие придворные должности, получали ранг в зависимости от их должности; неслужащие замужние – имели ранг своих мужей, девицы же, пока не выйдут замуж, имели место семью рангами ниже ранга их родителей. Такой порядок устанавливался с целью приучить дочерей знатных родителей к скромному месту, которое они по выходе замуж займут по рангу их молодых, еще не выслужившихся супругов.

Анализ предшествующего законодательства Петра, особенно военно-сухопутного и военно-морского, и дополнения первоначального проекта Табели и «Пунктов» к ней в последующих редакциях, развивающих и уточняющих основные нормы проекта, свидетельствуют, что авторы первоначального проекта, Брюс и Остерман, хорошо усвоили основные линии политики царя в отношении дворянской службы и умело передали их в виде законодательных норм в первоначальном проекте «Пунктов».

В архивах, Сенатском и других, не сохранились черновые наброски к одному из важнейших указов царствования Петра I, относящемуся к положению крестьян в эпоху преобразований. Мы имеем в виду «Правительствующего Сената мнение» о беглых крестьянах, от 1 февраля 1721 года[606]. Это мнение Сената было составлено вследствие указа Петра от 9 февраля 1720 года «О беглых»[607]. В указе царь, сообщая набросок будущего закона, предлагал сенаторам отнестись с особенным вниманием к разрешению одного из кардинальных вопросов социального строя тогдашнего Русского государства – о беглых крестьянах. Петр писал: «О сем совет учинить в Сенате писменно, так ли или инак быть, дабы в сем конфузии после не было»[608]. Сенаторы стояли на точке зрения, что «беглых крестьян – и бобылей, и задворных, и деловых людей» следовало «отдавать по прежним его, государевым, указом ‹…› с женами, и с детми, и со внучаты, и с зятьми, которые в одном дворе живут, и со всякими их животы и с хлебом». Для обоснования своего мнения они приводили постановления, начиная от Соборного уложения, написанного семьдесят лет тому назад, законы, изданные при других экономических и исторических условиях, а также подобного же характера выдержки из статей «сыщиковых наказов» за последующие годы. Перечень таких указов и их тексты были приложены к «Мнению» Сената[609]. Сотрудники Петра – сенаторы в данном случае, как и в других подобных случаях, например в том же, 1721 году по поводу указа от 15 апреля о пресечении продажи крепостных людей поодиночке[610], не только не ставили вопроса во всем его объеме и принципиальности, но даже не разрешали некоторых его сторон, с такой настойчивостью выдвигаемых жизнью. В своем «Мнении» сенаторы не высказались, например, по такому актуальному вопросу, как невозвращение с фабрик и заводов учеников и мастеров из крепостных людей их господам-помещикам. Мало того что Сенат не поставил на обсуждение этот вопрос и не дал примерного решения для доклада царю – напротив, когда он [вопрос] был поставлен другими администраторами и разрешен Петром помимо Сената, этот последний затруднил воздействие [данного] закона на жизнь неопубликованием его «во всенародное известие». Об этом будет подробнее сказано ниже.

Нет, сенаторы не склонны были разделять увлечение Петра в некоторых его мероприятиях, где затрагивались интересы, близкие классу, к которому они преимущественно принадлежали.

Подведем итоги.

1. В составлении первоначального проекта крупных законов кроме Петра I принимали участие Сенат, государственные коллегии, специально назначаемые комиссии, а также, по поручению царя, отдельные лица, русские и иноземцы.

2. Представленные первоначальные проекты являлись только исходным моментом для дальнейшей выработки закона. Поэтому роль их авторов в правотворчестве эпохи Петра I, а также значение самих первоначальных проектов для выработки окончательного текста данного именно закона далеко еще не устанавливаются одним фактом написания первоначального проекта.

3. По полноте содержания и особенно по принципиальности норм и тонкости выражения их в законодательном тексте проекты, написанные в государственных учреждениях, в комиссиях и отдельными лицами, неодинаковы. Одни из них принципиальны, современны [для своей эпохи] – соответствовали, по выражению Петра, «ситуации сего государства» и были характерны для проводимой тогда политики царя; другие, наоборот, лишены этих качеств, формальны, бюрократичны, полны подробностей, мелочей или только описаний иностранных государственных порядков.

4. Типичными для первой категории законопроектов следует считать проекты Духовного регламента, Регламента Мануфактур-коллегии и «Пунктов» к Табели о рангах, написанные лицами, принимавшими активное участие в управлении государством; характерными же для второй категории – проект «Должности Сената» и отчасти – «Указа о челобитчиках». Все остальные законопроекты, в том числе составленные Генрихом Фиком, примыкают ближе к той или другой категории.

5. Указанные положительные черты первоначальных проектов законов, составленных сотрудниками Петра, их идейность, жизненность, действенность в переустройстве государственной жизни и социальных отношений находятся в зависимости главным образом от большей или меньшей близости их авторов к Петру, полученных от него устных распоряжений и указаний, а также от степени отражения в первоначальном проекте основных норм сепаратных указов, ранее изданных царем в порядке управления.

6. Постоянное и непосредственное соприкосновение Петра с живою действительностью; способность его уловить ее требования; приобретенные путем долгого опыта навыки постоянно ставить задачи, ближайшие и отдаленные, в форме закона и намечать способы их выполнения [– данные качества] делали Петра I в этом отношении более опытным и искусным, чем [были] ближайшие его сотрудники. Издаваемыми им сепаратными законами обычно подготовлялись в виде отдельных норм основные установки будущих крупных законов. Их-то и передавали с большим или меньшим умением и точностью сотрудники царя в своих первоначальных проектах крупных законодательных актов. Отражение таких норм в первоначальных проектах законов и делало их актуальными и характерными для эпохи Петра I.

7. Принадлежавшие к классу крупных земельных собственников – феодалов, родовитые, а также выслужившиеся, сотрудники Петра, сенаторы по своим имущественным связям и по настроению не были склонны проявлять инициативу и творчество в законодательной работе, затрагивавшей интересы их класса, и оказывать в ней царю полное содействие. Поэтому проекты, ими составленные, были иногда консервативны и часто – полны подробностей и бюрократичны.

8. Среди первоначальных проектов сотрудников Петра I выделяется большое количество законопроектов иностранца Генриха Фика. Автор их не был близок к царю, не принимал участия в управлении государством, не знал России и не понимал ее социальных отношений. Поэтому его проекты также были бюрократичны, формальны и не отражали особенностей проводимой Петром I политики. Однако как наброски проектов некоторых законодательных актов, так и всевозможные справки из иностранных законодательств и о бюрократических порядках, написанные Генрихом Фиком, были необходимы и полезны для осведомления с ними русских деятелей, участвовавших в правотворчестве.

9. Для изучения истории отдельных законодательных актов эпохи Петра I, более глубокого понимания их содержания, намерений и тенденций законодателя, а также для установления характера и степени заимствований из иностранных законодательных источников и [определения] роли иноземцев-консультантов имеет исключительный интерес приведение в известность первоначальных проектов важнейших законодательных актов. Поэтому современное издание памятников законодательства Петра I должно неизменно приводить наряду с окончательной, утвержденной законодателем редакцией и первоначальный проект закона.

Глава V Обсуждение и исправление законопроекта

Первоначальный проект в законодательстве Петра I далеко не являлся еще законом. Еще предстояла продолжительная правотворческая работа над ним, в которой принимали деятельное участие как сам Петр и Сенат, так и государственные коллегии, а иногда и специально назначенные законодательные комиссии.

В этой стадии законодательной работы порою требовалось навести справки, разработать дополнительно некоторые положения законопроекта и всегда – изучить и обсудить его в целом.

Обычно в указе, которым возбуждалась законодательная инициатива, указывались и приемы дальнейшей разработки закона. Приведем примеры. Указом 28 апреля 1718 года, которым предписывалось начать составление регламентов для государственных коллегий, был установлен такой порядок: первоначальные проекты регламентов составлять у себя в коллегиях на основании шведских [регламентов] по пунктам, «а которые пункты в шведском регламенте неудобны или с ситуацией сего государства несходны, и оные ставить по своему рассуждению». Эти приемы были указаны для предварительной стадии – составления первоначального проекта. Для следующего момента, обработки проекта, указ тоже намечал приемы: «И, поставя, об оных докладывать, так ли им быть»[611]. Указ 28 апреля 1718 года не установил, кому должны докладывать государственные коллегии. Следующее же распоряжение, содержащееся в указе от 11 июня того же года[612], написанном собственноручно Петром, детализировало вышеприведенную, лаконически намеченную норму: «И перво всякому в своей колегии определить, и что переменить и каким образом оному быть, оное поставя, приносить в Сенат одну колегию по другой». Дальнейший текст указа устанавливал еще два момента: 1) обсуждение представленного законопроекта в Сенате и составление там примерного решения вопроса; 2) повторное обсуждение спорных статей там же и принятие уже окончательной редакции законопроекта в присутствии самого Петра – «А в Сенате оные спорные дела решить и ставить свое мнение и готовить тогда в доклад, где буду присутствовать и ставить на мере»[613].

В указе 9 мая 1718 года, также написанном собственноручно Петром I – по поводу составления проекта в Юстиц-коллегии, царь наметил приемы, которые должны были быть положены в основание работы при обсуждении этого проекта: «Приносить в Сенат, где надлежит спускать с русскими обычаи, что может быть по-старому и что переменить, то все ставить на мере в Сенате и изготовить к будущей осени в доклад»[614].

Не было сделано отступления от установленного порядка и при законодательной работе над проектом Регламента Духовной коллегии. 23 февраля 1720 года Петр, препровождая после предварительного ознакомления проект Духовного регламента в Сенат, в собственноручном указе обер-секретарю Сената писал: «По получении сего объяви преосвященным архиереом и господам Сенату, дабы проект Духовной колегии, при сем вложенной, завтра выслушали, так ли оному быть. И, ежели что не так покажется, чтоб ремарки поставили и на каждой ремарк экспликацию вины дела»[615].

Из перечисленных указов видно, что для проектов, составленных в [той или иной] государственной коллегии или [в] комиссии, следующей, второй инстанцией при Петре I был обычно Сенат. Но для некоторых законопроектов, когда в них затрагивалось ведомство какого-нибудь равного по значению учреждения, например другой государственной коллегии, первоначальный проект обычно посылался в эти равные по положению и заинтересованные учреждения. На первоначальном проекте Генерального регламента Петр сделал распоряжение: «Просмотреть каждому президенту и, ежели и что переправить надлежит, о том, написав свое мнение, предложить в доклад»[616]. Такое направление Генерального регламента в коллегии объясняется тем, что все они одинаково были заинтересованы в выработке закона, устанавливающего общий для всех них порядок.

Те же приемы имели место и при выработке текста Табели о рангах. Предварительно выработанный в Кабинете Петра I законопроект 1 февраля 1721 года, после подписания его царем, был задержан публикованием и получил следующую характерную для правотворчества Петра I резолюцию: «Сие не публиковать и не печатать до сентября месяца, дабы еще осмотреться, ежели что переменить, прибавить или убавить»[617]. К этому тексту было приписано рукою кабинет-секретаря Макарова: «…о чем надлежит в Сенате во время сей отсрочки думать, так ли быть всем чинам или которые переменить и как. И свое мнение к сентябрю приготовить, а особливо о тех чинах» и т. д. 12 февраля того же года Петр положил резолюцию: «Учинить по сему». Одновременно с Сенатом проекты Табели и «Пунктов» к ней были направлены в коллегии Адмиралтейскую и Военную – с резолюцией Петра о том, чтоб они высказались как по поводу всей Табели, так и, в частности, по поводу чинов воинских, сухопутных и морских. В архивах Кабинета и коллегий мы находим мнения Сената, коллегий, а также единоличное мнение вице-адмирала Крейса по поводу проекта Табели[618].

При составлении в Кабинете Петра первоначального проекта Регламента Адмиралтейской коллегии царь издал следующий собственноручный указ: «Книгу Пóртную[619], также и Адмиралтейскую (сколько оной ныне сделается) развязать по должностям каждому чину и, подписав, отдать, дабы по оной делали с сим приложением: Сии книги не напечатаны, но отданы им тетрадьми для того, дабы каждой должность свою гораздо рассмотрел, нет ли чего еще нужного, что прибавить надлежит или переправить, дабы, подлинно исправя, отдать в печать». Это распоряжение, как обычно и всякое другое подобного рода, сопровождалось указанием срока исполнения, [а] именно 1 сентября 1721 года[620].

Около этого времени, хотя и с опозданием, из Адмиралтейской коллегии были представлены отзывы о проекте, а также замечания на каждую должность адмиралтейских специалистов, например мастеров корабельного, блочного и других. Из всех этих мнений и замечаний наиболее основательным оказалось, как и следовало ожидать, мнение вице-адмирала Крейса, вследствие чего оно и не осталось без влияния на переработку некоторых глав Регламента[621]. Замечания всех других должностных лиц Адмиралтейства, составившие значительную часть 39-й книги дел Кабинета (I отделение, листы 302–396), не оказались столь ценными.

Подобно царю, и Сенат, получив проекты регламентов коллегий, посылал их на изучение в другие коллегии, круг дел которых близко соприкасался [с делами той, чей регламент рассматривался]. Так, получив 18 марта 1721 года текст проекта второй редакции Регламента Коммерц-коллегии, Сенат в мае того же года переслал копию его в Камер-коллегию с приказанием «в той колегии рассмотреть, нет ли во оной какого сомнения, касающегося до Камер-колегии; и ежели что усмотрено будет, то на те пункты, которые будут касаться до Камер-колегии, написав от той колегии мнение, в какой силе быть, надлежит при доношении для апробации подать в Сенат немедленно»[622]. Такое мнение Камер-коллегии, составленное Генрихом Фиком, и было представлено Сенату в июне 1721 года[623]. Оно послужило материалом для дальнейшего обсуждения законопроекта в Сенате.

Из распоряжения Петра об отсылке для обсуждения в Сенат и государственные коллегии проектов Регламента Адмиралтейства, Табели о рангах и т. д. видно, что царь не делал исключений из общего порядка обсуждения будущих законов для проектов, составленных им самим или у него в Кабинете. Однако те главы, которые были написаны Петром, в Сенате обычно не перерабатывались, а только, если нужно было, дополнялись.

Изучение подлинных архивных материалов свидетельствует, что обсуждение законопроекта не было только формальностью – оно было серьезным и деловым, требовавшим от сенаторов вдумчивого отношения, знания всех сторон государственной жизни и общественных отношений, умения приспособить новые нормы к существующим порядкам. В этом отношении сенаторы оказывали Петру значительную помощь. Если самому Петру принадлежали ведущая роль в правотворчестве, руководство собиранием иностранных законодательных источников и подготовкой к началу законодательной работы, намечание перспектив и плана, основные зарисовки будущей постройки и закладывание наиболее капитальных ее частей, то выполнение деталей, согласование новой постройки с уже возведенным и возводимым зданием и, наконец, подготовительные работы к сдаче – апробации – вся эта большая и сложная работа выполнялась Сенатом.

Изучим эту стадию работы, которую вице-адмирал Крейс называл «экзаминацией» закона.

Обычно после составления первоначального проекта требовалось дополнить его, проверить, согласовать. Приведем несколько примеров такой работы. После написания первоначального проекта Адмиралтейского регламента, при выработке формы паспортов для кораблей Петр дает повеление: «Сыскать таких писем пропускных, как французской видели, аглинской и галанской, своим и чужим кораблям»[624]. «С сего отдал список Сиверсу в 28[‐й] д[ень] ноября 1721 г.», – делает пометку секретарь комиссии. При обсуждении Табели о рангах Петр распоряжается по поводу помещения в лестнице рангов статских секретарей: «Писать Павлу Егужинскому, чтоб о сем он спросил Кампредона»[625]. При составлении Регламента Адмиралтейства Петр требует от вице-адмирала Крейса подготовки сведений, необходимых для работы над проектом: «Мемория г[осподину] вице-адм[иралу] Крейцу: Понеже скоро будем зачинать книгу о Адмиралтействе, того ради надлежит ведать о всех материалах, которые подряжаются и которые работниками отправляются, и в которых местах, и как, людьми, или лошадьми, или водою, которые дома сыскиваются и которые из чужих стран привозятся»[626] и т. д.

При написании и обсуждении иногда требовались справки и согласование проекта с изданными ранее законами. Примером может служить изучение законов о фискалах при выработке должности прокурора Адмиралтейской коллегии и генерал-прокурора: «Благородный господин секретарь, – писал кабинет-секретарь Макаров обер-секретарю Сената Позднякову[627]. – Указы и должности фискалские, что есть в Сенате, изволите собрать и, переписав, оные ко мне прислать сегодня, также и из Воинского уставу фискалскую должность к тому же извольте, выписав, прислать»[628].

При обсуждении законопроектов порою было полезным изучение какого-нибудь явления из западноевропейской государственной жизни не по законодательным источникам, а по непосредственным наблюдениям и практике. В таком случае Петр пользовался, как мы уже отмечали, материалами, доставленными его агентами из [числа] русских людей и иностранцев. Например, при обсуждении льгот по образованию при продвижении по ступеням рангов Петр потребовал от Генриха Фика соответствующей справки относительно постановки образования и воспитания дворянства в Швеции. Фик представил 7 февраля 1721 года в Коллегию иностранных дел составленную им «Реляцию, каким образом молодые графы, бароны и шляхтичи в Швеции к государственным службам воспитаны и потом употреблены бывают»[629]. Эта справка находилась у Петра при составлении им закона [от] 7 марта 1721 года о выслуживании рангов указными летами[630], при выработке первой редакции [от] 19 февраля того же года.

Первоначальный проект, а также дополнительные материалы к нему поступали обычно в Кабинет Петра или в Сенат. Петр единолично или с комиссией, а Сенат в общем своем собрании знакомились с представленным законопроектом, полностью зачитывая его. При сенатском рассмотрении проект читали обер-секретарь Сената А. Я. Щукин[631], а впоследствии И. Д. Поздняков и своею рукою вносили поправки в текст проекта, формулируя исправления, являвшиеся результатом общего обсуждения в Сенате. Для ведéния такой работы и тот и другой обладали всеми необходимыми данными. Они владели правильным русским языком, ясным, выработанным на законодательном и актовом стиле установлений московского периода, без лишних иностранных слов и терминов; законодательный текст в их изложении всегда точен, краток, без ламентаций по поводу несовершенств общественной жизни и без моральных сентенций. В их писаниях, отражающих приемы правотворчества и воззрения сенаторов [Петра I] вообще, не ставилось ни широких задач, ни смелых планов, не видно и особого пристрастия к иностранным новшествам, а, наоборот, заметно некоторое тяготение к московским старым порядкам, к Соборному уложению. При всем том их исправления всегда были деловиты. Сенатские обер-секретари, формулируя выводы и запечатлевая на письме работу Сената, умели толково, в форме, приемлемой для Петра, выразить исправления текста первоначального проекта, шедшего иногда вразрез с установившимися общественными отношениями или нарушавшего чьи-либо частные либо классовые интересы, согласовать проект с существующими законами или лишить его особой одиозности для высших классов умело составленной справкой. Конечно, все это – только до известного предела, пока сенаторы не встречались с непреклонной волей и неумолимым гневом царя.

Все исправления обсуждаемого закона обычно записывались здесь же, по его тексту, для чего представляемые в Сенат проекты в большинстве случаев писались с полями, иногда до полстраницы. Благодаря четкости руки обер-секретарей их поправки – несмотря на сжатость почерка – всегда, хотя и с трудом удается разобрать.

При первом чтении законопроекта Петр, как правило, не присутствовал. Это чтение бывало предварительным ознакомлением с законопроектом. При этом, если сенаторы встречали в первоначальном проекте что-либо необычное, выходящее из круга уже установленных норм, они не брали на себя ответственности вычеркнуть эту норму, ни тем более принять ее, а обычно делали пометку в тексте: «Доложить е[го] ц[арскому] в[еличеству]». Нужно отдать справедливость чутью Сената – в следующей редакции законопроекта мы можем видеть, что норма, вызвавшая настороженность у Сената, или бывала зачеркнута полностью, или получала новую, соответственную духу реформы, редакцию Петра.

Одним из приемов разработки проекта некоторых законов являлось, как указано выше, сопоставление шведских «государственных распорядков», учреждений или регламентов с русскими порядками, законами или существовавшим уже тогда устройством какого-либо учреждения. На языке Петра такое сопоставление обозначалось своеобразным выражением «спускать с русскими обычаи». На примере областной реформы 1718–1719 годов можно видеть, как обычно делалось такое сопоставление в Сенате и к каким результатам оно приводило. Материалом для изучения такого приема правотворчества может служить работа над текстом параллельного описания шведского областного устройства и русских порядков в период между первой и второй областными реформами по документу, носящему название «Краткое описание последующих губерней и в них обретающихся чинов и о должности их во управлении»[632]. На левой стороне полулиста этого архивного документа содержится описание «государственных распорядков» «в Швеции, то есть в Шведском государстве», составленное на основании справки Генриха Фика; на правой же стороне полулиста описаны порядки «в Российском государстве», как они сложились к началу работы над законопроектом. Текст с описанием русского областного устройства был составлен в Сенате. Это параллельное описание шведских и русских областных устройств было предметом рассмотрения и обсуждения также в Сенате в конце 1718 года.

Рассмотрим, как было составлено это «Краткое описание», к каким выводам пришел Сенат при таком сопоставлении, и приведем попутно некоторые свои критические замечания.

Первый пункт содержит определение областного деления обоих государств и перечисление категорий высших областных административных органов. По «Краткому описанию», шведские областные единицы, как и начальники их, были трех категорий – «троякие»: 1) генерал-губернаторы в «провинциях пограничных»: в Эстляндии, Лифляндии, Померании и Бремене. Правители эти были из сенаторов, а также фельдмаршалы и графы. Они назначались из высших чинов по двум основаниям: а) «оные провинции зело важны» и б) из-за «коммуникации и осторожности с соседьми»; 2) в Шонии[633] и Ингерманландии были губернаторы, и 3) «во всех других княжествах и провинциях» были «ландесгевдинги, по-германски – ландесгауптлейде».

Против этого пункта Сенат привел областное деление России также на губернии, которое сложилось в Русском государстве в результате практики, требований жизни, управления судостроением, отправления военных действий в первый период войны и необходимой хозяйственной подготовки к ним. Наметившееся тяготение отдельных районов к хозяйственно-административным центрам закреплено было в собственноручном указе Петра от 18 декабря 1707 года о приписке русских городов к крупным центрам для управления[634]. Дальнейшее же развитие это распоряжение Петра получило также в его собственноручном указе – от 24 апреля 1713 года, о преобразовании органов местного управления[635]. В «[Кратком] описании» названы восемь губерний и об управителях их отмечено: «В тех губерниах генералы-губернаторы и вице-губернаторы определены ко управлению одни из вышних чинов, а другие из царедворцев и из офицеров знатных» (лист 1). Таким образом, следует отметить прежде всего, что деление России на губернии и комплектование начальников их из знатных офицеров не было новостью для русских административных порядков.

Пункт второй содержит определение об одинаковых, равных правах, независимости между собою всех указанных категорий правителей в Швеции: «…началство оных в поверенных им провинциях и княжествах равное и ни в чем не зависит малый от большого»; все высшие правители губерний одинаково состояли непосредственно в ведении центральных органов. Те же порядки отмечены и в организации управления в России.

Функции губернаторов (пункт четвертый) состояли в «полном правителстве над всем дистриктом (уездами. – Н. В.), над гражданским и воинским штатом, шляхетством, крепостями, морскими пристанями, рудокопными заводами, коронными маетностями» и всеми доходами. Особенностью шведского административного устройства было то, что правители губерний «до юстиции (суда. – Н. В.) оные более не касаются», кроме передачи дел в суд для разбирательства и содействия судебным органам при исполнении судебных решений. Относительно русских порядков «[Краткое] описание» указывает, что губернаторы имели также «во всем губернское управителство», не исключая суда и расправы. И этим русские администраторы разнились со своими шведскими коллегами.

Приведенное в проекте определение русского судебного устройства требует необходимого уточнения. Мы полагаем, что еще задолго до реформы центральных и местных учреждений 1718–1719 годов Петр начал проводить – быть может, под влиянием примера устройства завоеванных прибалтийских провинций – отделение суда от администрации. Так, в названном собственноручном указе от 24 апреля 1713 года Петр установил должность ландрихтера[636] для судебных дел. При этом поставил его в такое положение, что он [ландрихтер] не испытывал в отправлении своей должности давления со стороны губернатора. С этой целью Петр установил изъятие ландрихтеров, их самих и их имений, из ведения местных губернаторов. Петр писал по этому поводу: «Також ландрихтеров губернаторам не ведать, ни добр их, но судимым им быть в Сенате»[637]. Права ландрихтеров в этом отношении были сходны с преимуществами губернских фискалов. Последние также пользовались правом изъятия их из подсудности по делам их службы и имущества местным губернаторам. За год до установления должности ландрихтера Петр предписал: «Фискалов, которые в губерниях, не ведать – ни их, ни деревень их – губернатором ни в чем, но только в Сенате быть ведомым чрез государственного фискала»[638].

Хотя в названном указе от 24 апреля 1713 года и содержалась норма: «Ландрихтером быть каждому под вышереченным консилиум[ом] в своей провинции», но в этом консилиуме губернатор, т. е. высшее административное лицо, являлся по установлению Петра в том же указе «не яко властитель, но яко президент». На основании приведенных соображений нужно признать, что тенденция установить независимость судебных органов от администрации существовала у Петра задолго до начала второй административной его реформы и практически начинала проводиться им еще в 1713 году. Необходимость и полезность осуществления такой меры были подсказаны Петру его интуицией государственного деятеля, наблюдавшего в жизни злоупотребления администраторов своими судебными правами, и находили свое подтверждение на примере подобного установления в завоеванных прибалтийских провинциях, Эстляндии, Финляндии и других.

Подобно тому, как в «Кратком описании» не были отмечены черты независимости суда от администрации, так не была отражена тенденция Петра к проведению такого разграничения и в первоначальном проекте «Указа о челобитчиках», составленном президентом Юстиц-коллегии А. А. Матвеевым, как это было указано нами выше. В нем Матвеев писал: «И ежели в тех всех местах (в надворном суде. – Н. В.) неправо кому дела те вершатся, из провинций и из городов тех апель, или позыв, чинить тем делам в губернии, до глав земских»[639]. В дальнейшей работе эта тенденция [к установлению независимости судебных органов] была проведена самим Петром в шестой – Е – редакции, в черновом тексте указа: «Ежели же надворный суд дела те станет продолжать и неправо их решит ‹…› бить челом в Юстиц-колегии, которая особливо толко для расправы учинена»[640].

Существование ландрихтеров с судебными функциями было ко времени областной реформы настолько привычным явлением, что в «[Кратком] описании» при указании на наличие в Швеции этой должности Фик исходил именно из немецкого ее названия, а потом приводил однозначащее шведское – «обер-ландрихтер, которой именуется лагман[641]».

Пункт пятый «Описания» содержит общую характеристику местного управления Швеции. Оно было основано на писаном законе, который, с одной стороны, сообщал власть и силу администрации, с другой – гарантировал право, безопасность и защиту подчиненным. Губернатор должен был управлять по инструкции, по уставам, резолюциям, учреждениям. Он не мог карать «последнего крестьянина» ни телесным наказанием, ни смертной казнью, кроме как по суду. Каждый крестьянин имел право бить челом королю, «буде им в чем насильство или обида учинена».

Вся деятельность Петра как правителя и законодателя была направлена к установлению в государстве закона и законности. Поэтому вполне правильно приведены на русской стороне «[Краткого] описания» указы Петра, при помощи которых – относившихся к областным правителям – царь насаждал законность и пресекал возможность злоупотреблений. В том же указе от 24 апреля 1713 года Петр собственноручно писал: «В приказ губернаторам: не описався и не получа указа от Сената, не давать ничего»[642]. Губернаторам воспрещено было накладывать, сверх положенных, налоги. Также до подачи Фиком проектов из шведских учреждений, как правильно указано в «Описании», было точно установлено восхождение дел по инстанциям, начиная от низших областных властей до высших учреждений, Сената и самого царя.

Такое установление инстанций содержалось в указе Петра от 20 марта 1714 года[643]. Целый ряд указов, предшествовавших этому, а также и последующих «о преслушниках указом и положенным законам и грабителех народа» давали позволение всем подданным, без различия чина, доносить царю об обидах: «Без всякого б опасения приезжали и объявляли о том самим нам». При этом одно ограничение ставилось законом: «Толко чтоб доносили истинну», [указ от] 1713 года, 23 октября[644]. И лишь по мере роста государства и необходимости отказаться от патриархальных форм непосредственного обращения подданных к царю Петр обязал предварительно подавать челобитья в установленные государственные учреждения и тем не менее дал полные гарантии доступа справедливых жалоб подданных, в случае неудовлетворения их административными и судебными органами, к самой верховной власти. Таким образом, опять-таки задолго до начала реформы 1718–1719 годов Петр сепаратными указами, издаваемыми по поводу отдельных явлений и случаев в порядке управления, стремился организовать местное управление на основе права и законности.

Итак, две основные идеи шведского областного устройства были указаны в проекте Фика: первая – строгая законность, которая должна была лежать в основании управления губернией, и точное регламентирование деятельности властей и вторая – отделение суда от администрации. Первая из этих идей с большим постоянством и последовательностью проводилась Петром во все его царствование; вторая же задолго до областной реформы 1718–1719 годов сложилась в сознании Петра, находила свое отражение в отдельных его мероприятиях по устройству суда и надзора и, наконец, системно была проведена им при судебной реформе в «Указе о челобитчиках».

Подразделением губернии в Швеции, по «Краткому описанию», был «геррар»[645], или, по-немецки, «дистрикт». Таких герраров в губерниях бывало от четырех до шести. Это видно из количества подчиненных обер-герихту ландрихтеров в дистриктах (пункт седьмой). Общеадминистративным органом геррара являлся «геррарсфохт»[646]: «В таком дистрикте, где ландрихтер бывает, который называется геррарсгевдинг, обретается и ландфохт, бефельсман, или геррарсфохтом называется» (лист 5).

Должность ландфохта состояла, прежде всего, в сборе королевских доходов, кроме пошлин, и сдаче их в ландрентерею. Он ведал также приемом налога[, взимаемого] хлебом и прочим провиантом, и продажей его в случае отсутствия нужды в нем. Ландфохт вел поземельную книгу, окладные книги и приемные росписи; следил за неоскудением крестьянских дворов и устраивал запустелые из них; наблюдал за пожалованными деревнями и дворами, чтоб они «паки королю достались», а также за арендованными государственными имуществами. Он содействовал ландрихтеру в отправлении суда и производил экзекуцию по судебным решениям. При маршах войска, отводе квартир для военного постоя, а также при наборе рекрутов ландфохт наблюдал за исправным отправлением их. Он же наблюдал за путями и дорогами, лесами и рощами, следил за корчмами и шинкарями (листы 5–8).

Против описания шведской должности ландфохта в русской графе пункта восьмого содержится замечание: «Такого чина ландфохтского в губерниях нет. А все то, что в Швеции в дистрихтах на оном чине положено, управляемо бывает от губернаторов и от ландратов» (лист 5). В предыдущем же, седьмом, пункте дано описание должности ландратов, как она была очерчена в указе Петра от 24 апреля 1713 года и как сложилась на практике к началу реформы 1718–1719 годов. Ландраты стояли во главе «доли», административной единицы размером в 5536 дворов. В старых русских губерниях таких ландратов было от восьми до двенадцати, смотря по размерам губернии. В своих долях ландраты выполняли финансовые и полицейские функции. При них для дел финансовых находились специальные должностные лица, земские комиссары. Хотя подробного перечисления функций ландратов русское описание и не содержало, но на практике функции эти были такими же, какие указаны в отношении ландфохтов в изложении Фика (листы 4 и 5).

Таким образом, сопоставление средних областных единиц, шведской и русской, не могло дать чего-либо нового для русского законодателя, именно: основная единица – губерния – была разделена в обоих государствах на более мелкие административные подразделения – округа (шведские – геррары, в России – доли) по количеству дворов; во главе их стояли в Швеции геррарсфохты, а в России – ландраты с более или менее общими финансовыми и полицейскими функциями. По существу, разница была только в названиях.

Если «Краткое описание» не давало для русских законодательных органов ни новых общих установок, ни новых должностей и их функций в отношении областных единиц, высшей – губернии и средней – дистрикта, то большой новостью для них было описание низшей областной единицы – «кирхшпиля», или прихода[647]. Во главе этой мелкой земской единицы стояли как представитель официальной светской власти – «кирхшпильфохт»[648], а в качестве главы и руководителя в деле религиозно-морального и политического воспитания – пастор. Кирхшпильфохт должен был оказывать содействие ландфохту в его общегражданском управлении и ландрихтеру в судебных делах. В судах, кроме того, в качестве представителей народа, присяжных, заседали прихожане, которые выбирались из крестьян, «люди умные и состояния доброго, также и пожиточные», которые назывались «нембдены» (лист 9). Особенное значение Генрих Фик, как протестант, придавал в жизни кирхшпиля участию пасторов. Их роль, по его мнению, была особенно благотворной. Они присутствовали при осмотре состояния крестьян и оценке их доходов для составления окладных книг. Они оказывали содействие судебным властям в установлении правды на суде. Пастор произносил «в присутствии судей и христиан судебное ‹…› поучение», в котором призывал судей к честному исполнению возложенных на них обязанностей, а «подданным напоминает к смирению, согласию и отговаривает им от непотребных ссор, и процессов, и тяжеб».

Помимо этих функций, всплывающих при случае, пастор осуществлял постоянное руководство в деле морального и политического воспитания прихожан. В первом отношении пастор напоминал им, «чтоб они от стыда и пороков пьянства, прелюбодейства, убивства, содомского греха, кражи, грабежа, насилия и обиды остерегались». Политическое же воздействие пастора на своих прихожан, благодатная его роль, с точки зрения консультанта-иноземца Фика, сказывались весьма глубоко и многосторонне. Пастор убеждал своих прихожан, «чтоб оные начальству были верны и послушны; за короля и его здравие и благоденствие бога молили; королю надлежащее охотно платили; повелению его и нижнему начальству не сопротивлялись; чтоб честно, праведно, мирно, постоянно, трезво и богобоязненно жили. Все оное имеет пастор христианству словом божиим изъяснить». И для большего воздействия на души «подданных» он должен был «оным божие и начальственное наказание объявлять (буде они в том противно поступят), а божие благословение в земледелании их и пропитании оным обещать, ежели во всем послушают и последуют». Кроме того, обязанностью пасторов было зачитывать в церквах указы короля и распоряжения губернаторов. «А потом, – писал Фик, – они должны содержание кратко изъяснить и истолковать и подданных к охотному послушанию против короля [т. е. королю], к храбрости и обороне государства наговаривать» (лист 6).

В русской графе по поводу приведенной справки Фика относительно приходских порядков отмечено коротко, без указания на возможное разрешение вопроса: «Таких чинов в присутствии у дел ради вспоможения и совету нигде в губерниях не обретается». Подобный же характер имеет и замечание по поводу участия пастора в общественной и политической жизни мелкой земской единицы – прихода: «В России такого обыкновения и определения указом, дабы из священного чина при управлении гражданских дел и при взимании казенных сборов какое присутствие имели (кроме одних духовных дел), нигде не обретается» (лист 9).

Такие пункты – по выражению Петра, «решителные», затрагивавшие политические установки, – естественно, могли быть разрешены только соответствующим законодательным органом, что и было сделано впоследствии.

Второстепенные, технические должности в губерниях и дистриктах были указаны следующие: ландсекретарь; ландбухгалтер, или камерир; ландрентмейстер; ландфискал[649]; ландмейстер, или «землемеритель»[650]; гевалдигер, или смотритель тюрьмы; канцелярские слуги и сторожа. Относительно ландсекретаря, камерира и рентмейстера, хотя и отмечено в русской графе, что таких специальных чинов в русских губерниях нет, но приводимые против каждой должности функции дьяков разных статей свидетельствуют, что на практике эти должности в России уже существовали: дьяки отправляли полагавшуюся им работу под другими только названиями и по другой форме, выработанной или в старое московское время, или спешно в условиях войны – для ведения военно-хозяйственной отчетности.

Ландфискалы были установлены Петром в 1711 году, его собственноручным указом от 5 марта: «Також надлежит ему (обер-фискалу. – Н. В.) иметь несколко под собою провинциар-фискалов»[651]. Должность гевалдигера – надзор над тюрьмами и колодниками, арестантами, – выполняли специальные урядники. Наблюдение за бережным использованием лесов вели выборные из дворян, а также специальные надсмотрщики. К межевым делам посылались из Поместного приказа «обычайные из дворян, а также дьяки и из подьячих добрые по наказу».

Нами приведен пример сделанного по указу Петра сопоставления организации шведских и русских областных учреждений. Из этого сопоставления видно, насколько плодотворен был такой правотворческий прием. Он помогал привести в систему отдельные законодательные распоряжения Петра, изданные им в разное время и по различным поводам, давал возможность сравнить свои учреждения с такими же чужими, служившими образцом, и, наконец, помогал объективно оценить их, чтобы сознательно принять чужие порядки либо отвергнуть, сохранив или только перестроив свои, отечественные.

Согласно указу Петра, после такого сравнительного изучения иностранных законов и отечественных порядков следовало составление наброска примерного решения вопроса. Сам Петр обозначил этот момент законодательной работы выражением «оные ставить по своему рассуждению»[652]. В отношении проекта [системы] областных судебных и административных учреждений царь также сделал подобное указание: «Что может быть по-старому и что переменить, то все ставить на мере в Сенате и изготовить к будущей осени в доклад»[653]. И действительно, поздней осенью, 3 ноября, Сенат рассмотрел изученное [нами] выше «Краткое описание». Результатом рассмотрения этого предварительного материала явилось постановление Сената, записанное его обер-секретарем Анисимом Щукиным, об устройстве органов местного управления в России от 3 ноября 1718 года[654].

Приведем основные положения сенатского решения.

Относительно начальников губерний Сенат постановил: «Губернаторам и ландсгевдингам быть в таком же правлении, как в Швеции определено». Функции их было постановлено изложить в особой инструкции, проект которой для слушания должен [был] быть составлен на основании шведской инструкции. Относительно организации судебных учреждений в областях Сенаторы, зная, что царь уже дал основные установки судебного устройства в своих указах, на них и сослались: «Судам в губерниях быть так, как имянным ц[арского] в[еличества] указом определено». Сенаторы имели в виду главным образом «Доклад о Юстиц-коллегии» с резолюциями царя от 9 мая 1718 года[655]. Разработку же деталей они поручили одному из членов Сената, президенту Юстиц-коллегии А. А. Матвееву: «А о чинах земских судей, где сколько оных быть надлежит, взять вéдение от президента Юстиц-колегии».

Для руководства средней областной единицей была установлена Сенатом должность ландфохта. Функции ее в подробностях не были намечены, кроме одной – главнейшей – сбора податей. Для исправного выполнения этой функции Сенат счел нужным, по побуждениям то ли оберегания интересов казны, то ли ограждения интересов помещиков от усердия и аппетитов будущих ландфохтов, сделать такое постановление: «Ландфохту о всех платежах, на крестьян положенных, давать книги за своею рукою помещиком или приказчиком; и по тем доходы платить в казну».

По примеру шведских установлены были должности земских секретарей при губернаторах, камериров и ландрентмейстеров, инструкцию которым также предписано было выработать. Оставлены были провинциал-фискалы, которые получили новое название – земских фискалов. Для них также было предписано изготовить к слушанию инструкцию. Установлены были особые должности землемеров и тюремных сторожей.

Особый интерес представляет отношение Сената к той части изложения Фика, в которой содержалась характеристика мелкой шведской единицы – кирхшпиля, прихода, и роли в нем пастора. Сенат констатировал, так же как и в русской графе «[Краткого] описания», отсутствие подобной областной единицы в России. Будучи принципиальным противником такого порядка, он тем не менее указал чисто формальные, бюрократические основания непригодности столь высоко оцениваемой Фиком меры. Главным препятствием к установлению приходской областной единицы Сенат посчитал противоречие вновь устанавливаемого порядка сложившимся способам рассылки указов: «Кирхшпильфохту ‹…› не быть для того, что всякие наряды и посылки бывают по указом из городов, а не от церквей»[656]. Несомненно, такая мотивировка была только бюрократической отпиской, маскировавшей другие, более серьезные основания. Указами Петра разрушались вековые институты, подрывались старые, бесспорные имущественные права, основы сложившихся социальных отношений, прокладывались новые пути и закрывались старые, и при таких условиях, конечно, порядок рассылки указов не мог служить помехой для установления новой областной единицы, если бы она оказалась настоятельно необходимой. Суть дела заключалась не в том.

Истинные основания отрицательного отношения сенаторов к кирхшпилю крылись в следующей характерной для них фразе: «К тому же и в уездех из крестьянства умных людей нет». Введение в русское областное устройство по шведскому образцу мелкой областной единицы – прихода – находилось в полном противоречии со сложившимся крепостным строем России[657] и теми отношениями, которые вследствие такого порядка установились между крепостными крестьянами и помещиками, с одной стороны, и между крепостными и государством – с другой. Введение ландсменов (старост) не как помещичьих приказчиков, а как органа общегосударственной власти, выбираемого самими же крестьянами, не могло ужиться с вотчинными правами владельцев земли – помещиков. Государство вторгалось бы в область отношений между помещиком и его крепостными, до сего времени никем не контролируемых. Мало того, в Швеции имелись «в каждом приходе некоторые люди, которые немдены[658] называются, которые при ландрихтере[659] в суде сидят и присуждают». К тому же в такие чины там не назначались, а выбирались «из крестьян люди умные и состояния доброго, также и пожиточные». А это противоречило бы вотчинной юстиции, владельческим правам собственников земли. Вследствие таких соображений сенаторы считали шведский порядок решительно неприемлемым; они полагали, что находящиеся в течение многих поколений под их опекой, судом и расправой крепостные крестьяне все без исключения «дураки», [что] «из крестьянства умных людей нет»[660]. При этом они [сенаторы] не хотели принять в расчет, что не только в Швеции, но и в России, на земском Севере, там, где не было помещиков, крестьянские миры без всяких опекунов отправляли свое земское дело и строили его неплохо.

Таким образом, наиболее яркая особенность, отличавшая шведское областное устройство от русского, не была принята Сенатом, была отвергнута им решительно, без доклада царю. Проект вследствие этого становился все более и более русским. Но решение Сената не было окончательным. Принятие или отклонение как данной нормы, так и других зависело от царя, от его отношения к сенатскому постановлению. Перейдем к изучению этого момента.

Согласно установленному в указе от 11 июня 1718 года самим Петром порядку сенатский первоначальный проект должен был поступить на дальнейшее обсуждение в Сенате в присутствии царя: «…где буду присутствовать и ставить на мере»[661]. Для дополнительного изучения состоявшееся постановление Сената было роздано в копиях сенаторам, участникам будущего обсуждения вопроса: «С таковой записки, с приговору, розданы копии сенатором и президентом всем ноября ж 3[‐го] дня»[662]. Такое обсуждение законопроекта в присутствии царя последовало 26 ноября того же, 1718 года.

В период между первым и вторым рассмотрениями вопроса были доставлены в Сенат два документа, весьма нужные для дальнейшей законодательной работы. Первый – Инструкция шведским ландсгевдингам, которую так давно разыскивали Фик и Нирод. Доставил ее сенатор Я. В. Брюс, получивший ее тайным образом «от своего друга», о чем он специальным доношением сообщал Петру 15 ноября того же года[663]. Во исполнение постановления Сената того же, 15-го, числа представил проект организации областных судебных органов президент Юстиц-коллегии А. А. Матвеев[664]. На другой день, 16 ноября, этот проект Матвеева был взят к сноске и выписке.

26 ноября 1718 года состоялось в Сенате вторичное обсуждение проекта – [теперь уже] в присутствии царя. На этом заседании были рассмотрены основные положения предыдущего сенатского изучения шведских и русских областных порядков. От него [от этого заседания] остались два документа, оба написанные рукой Петра. Первый из них содержал перечень должностей, которые намечалось ввести в русских областях[665]. В нем названия должностей были даны по-шведски или по-немецки с переводом на русский язык, например: «ланцгевдинг – глава земской», «обер-ландрихтер – вышней земской судья», «ландсекретарь – земской дьяк» и т. д. В результате оказалось, что для всех должностей нашлись русские названия, кроме двух: кирхшпильфохта и нотариуса. Этих последних не было в русском областном устройстве, не предположены они были и к установлению, поэтому и не нашлось для них обозначения по-русски.

В качестве общегражданских должностей были названы: для областной единицы – губернии или провинции – «ландсгевдинги, или главы земские», а для уезда, как стала с тех пор называться прежняя русская «доля» и проектируемый Фиком шведский «геррар», – «ландскомиссар, или земский комиссар». Не следует забывать, что земский комиссар не впервые был назван теперь и запроектирован к введению в русское областное устройство. Он, как видно из «Краткого описания», находился уже в области при ландрате в качестве его помощника специально по сбору податей с доли и земских дел: «Да с теми ж ландратами для управления всяких сборов и для земских дел в каждой доле быть комиссаром по одному». Таким образом, к двум периодам в истории института земских комиссаров, указанным М. М. Богословским, нужно прибавить еще один, до областной реформы 1718–1719 годов[666]. Это наблюдение дает основание заключить, что и самое название этой должности, подобно высшей в области – воеводы, не являлось даже переводом со шведского.

Для низшей областной единицы – прихода – не было установлено должности кирхшпильфохта – полагаем, по иным основаниям, чем те, которыми Сенат мотивировал свое мнение. Петр никогда не отказывал ни себе, ни своему народу в высших формах гражданственности только вследствие того, что русский народ еще был темен, невежествен и пассивен. Он [Петр] насаждал новые, лучшие порядки передовых «регулярных» государств и мерами воспитания, побуждения и принуждения подтягивал все общественные группы и классы: дворян, духовенство, купцов, промышленников, ремесленников, крестьян – до того положения, при котором эти формы и порядки были бы им по силам. И тем не менее Петр, так же как и Сенат, не принял кирхшпиля, прихода, как земской единицы, хотя и по другим мотивам.

Основания к тому были у него следующие. В 1718 году только что кончилось дело царевича Алексея Петровича, из которого выяснилось, что и он, и его сторонники возлагали большие надежды на использование церковной организации в своем стремлении парализовать усилия Петра, направленные на культурное сближение России с Западом, и его достижения в этом отношении. Но и помимо того, одной из основ политических воззрений Петра было недопущение вмешательства духовенства в государственные и гражданские дела. Недаром царь ввел в написанный им в 1715 году, 12 января, закон – «Пункты в прибавку исповедания архиереом» – особое запрещение, пункт 7: «В мирские дела и обряды не входить ни для чего, разве какая явная неправда показана будет»[667]. Поэтому в его намерения и планы не входило вызвать к жизни в качестве мелкой земской единицы кирхшпиль, объединить вокруг церкви земских людей и тем самым облегчить оказание воздействия на приход наиболее близкого к нему представителя церковной иерархии – священника, тем более в такое время, когда перед Петром стояла еще задача освободить из-под векового влияния церкви мысль и мировоззрение русских людей путем формального ее [церкви] обезглавления – отмены патриаршества в России.

Судебные функции, по изучаемому наброску должностей, сосредоточивались в провинциях в руках обер-ландрихтера, по-русски – «вышнего земского судьи», а в уездах – [в руках] «ландрихтера, земского судьи». В основе этой части проекта лежало установление Петром должности ландрихтера по указу от 24 апреля 1713 года[668], которым впервые она была введена в России. Более детальная разработка организации суда в областях была дана в названном выше проекте президента Юстиц-коллегии, А. А. Матвеева. Намеченная в рассматриваемом перечне организация судебных учреждений и должностей не была окончательной. Последнюю редакцию законопроект в этой части получил в связи с законодательной выработкой текста «Указа о челобитчиках».

Новостью для русского областного устройства было принятие отдельных должностей: бухгалтера, по-русски – «земского наблюдателя сборов», и ландрентмейстера, или «земского казначея»[669]. Установленные же Петром должности земского дьяка, земского фискала, межевщика и профоса, или тюремного надзирателя, – все это должности, хорошо знакомые русскому законодателю и населению России.

Из приведенных сопоставлений, нами сделанных, нельзя не видеть, что проект областной реформы в результате вторичного сенатского рассмотрения с участием царя все более приближался к русским административным порядкам, которые успели уже твердо сложиться к тому времени под влиянием потребностей управления, будучи установлены сепаратными указами Петра.

Наконец, в последний момент – при выработке инструкций: воеводской, ландсекретарской, камерирской и других – областное устройство еще более приобрело черты и характер русского управления. Хотя во втором, собственноручном указе Петра, написанном на том же заседании 26 ноября, и содержалось распоряжение о выработке этих инструкций на основании шведских, но и там было подчеркнуто всегдашнее указание царя о заимствовании «с рассуждением». Петр писал: «В губерниях всех людей во все управления определить и им дать инструкции и прочие порядки все против шведского (или что переправя)»[670].

На примере «Инструкции [или Наказа] воеводе» можно видеть, что она, так же как и прочие законодательные акты, отражала распоряжения Петра, изданные им законодательным путем в форме сепаратных указов, и меры в виде отдельных предписаний губернаторам и вице-губернаторам, широко им проводимые. Не ставя своей задачей дать историю ее [Инструкции] законодательной выработки, остановимся на более важных ее нормах.

Название самого акта – «Инструкция или Наказ[…]» – новое и старое; последнее роднит его со старыми административными порядками, а также и с теми наказами, которые давались Разрядным и Сибирским приказами воеводам еще в московский период. Название должности – воевода – также старое, московское; шведское – ландсгевдинг – имело место только в процессе выработки законопроекта. По Инструкции, среди многих функций должности воеводы одни были обычны для администрации XVII века, другие были вызваны новыми задачами, которые ставились жизнью и осуществлялись Петром.

Среди первых важнейшая – надзор за судебными учреждениями (главы 5 и 6) – входила в круг обязанностей и старых воевод, и губернаторов до областной реформы. В частности, как уже отмечено, по указу Петра от 24 апреля 1713 года ландрихтер находился «под вышереченным консилиум[ом] в своей провинции», в котором губернатор был «не яко властитель, но яко президент». Сказались на Инструкции также порядки, установленные «Воинскими процессами», например в [ее] главе 6 – «О смертных делах».

Военные функции воеводы (главы 7–8, 35–37) были изложены в полном соответствии с реформой по размещению «полков на уезды», проводимой тогда отдельными указами царя. Такими указами были, например, написанный Петром 26 ноября 1718 года закон «О земских поборах с крестьян»[671] или указ от 26 января 1719 года о переписи населения[672]. Также введено было в Инструкцию (глава 33) ранее изданное Петром распоряжение «г[осподам] губернаторам» о строгом надзоре за применением «Указа о разделении движимых и недвижимых имений» от 18 марта 1714 года[673]. В духе общей политики Петра была составлена находящаяся в связи с [этим] указом специальная статья (глава 31) о защите воеводами крестьянского населения в определенных случаях и от самих помещиков, «понеже есть некоторые непотребные люди, которые своим деревням сами беспутные разорители суть»[674].

Среди глав, устанавливающих новые обязанности воевод и губернаторов, находится целый ряд таких, которыми предусматривалась деятельность администрации по части полиции, понимаемой в широком значении этого слова. В главе 4 предписывалось воеводам: «О академиях же, школах и госпиталях надлежащее попечение иметь». Главой 9 им вменялось в обязанность «старательно смотреть» за ходом дел на казенных заводах и за приставленными к ним заводчиками, и в частности – «удоволствованы ли у них работные и рукоделные люди». Глава 38 предписывала воеводам «тщателное осмотрение иметь» за частными рудокопными и прочими заводами, чтобы они «в добром состоянии были содержаны и мастера б и рукодельные люди при таких заводах всякие припасы и, что понадобится, со временем доставали, а возвышением цены в хлебе и в прочих харчах не утеснять». Воеводы должны были оказывать особое содействие в разведках природных богатств на территории врученной их попечению провинции.

Делая подробный анализ воеводской Инструкции, академик М. М. Богословский пришел к выводу, что представленная в ней широкая картина деятельности воеводы была только декларацией пожеланий законодателя, а не изложением норм, обязательных к исполнению. «Жестоко ошибся бы, разумеется, тот, – пишет он, – кто счел бы ее за изображение того, что было, а не за платоническое только указание на то, что должно было быть»[675]. Собранные нами архивные материалы в томе III нашей работы «Законодательные акты Петра Великого», принятом к публикации Институтом права Академии наук СССР, дают документальные доказательства тому, что административные лица при Петре, его губернаторы, вице-губернаторы, коменданты и прочие, не были белоручками и «старыми судьями», а, так же как и сам царь, являлись практиками, строителями, руководителями всяких работ; они распоряжались делами в дубовых рощах, у пильных мельниц, на корабельных верфях, кирпичных заводах, у доменных печей и т. д. Из приведенных нами документов видно, что губернаторы при Петре не на словах только, а на деле лично организовывали школы, вербовали для них учеников, проводили каналы, снаряжали геологические разведки, заведовали казенными заводами и содействовали в их организации частным заводчикам. Притом указанные черты их деятельности имели место не только в последний период царствования Петра I, после издания Инструкции воеводам, но и в самые начальные годы его самостоятельного управления.

Приведем в доказательство [этого] нашего положения некоторое количество типичных фактов участия местной администрации в культурном и экономическом развитии страны – безразлично, по своей ли инициативе [действовала при этом администрация] или по указаниям и требованиям царя.

В 1702 году, 4 марта, именем царя писал начальник Сибирского приказа думный дьяк А. А. Виниус в Сибирь, на Верхотурье, стольнику и воеводе К. П. Козлову со товарищи о передаче тулянину Никите Демидову, мастеру оружейного и железного дела, казенных Верхотурских заводов и земель по Невье, Тагилу и другим рекам. Воевода в силу указа Виниуса должен был послать людей описать Невьянские заводы, передать их прибывающему из Тулы заводчику и далее следить за ходом работ на заводах, за взаимоотношениями заводчика с местным населением, передаваемым Демидову вместе с землями на основании данной от правительства привилегии[676].

Те же обязанности содействия росту промышленности лежали на сибирском губернаторе и через двадцать лет, когда оказалось нужным положить известные границы монопольному владычеству на Урале предприимчивого заводчика Н. Демидова, чтобы расширить и углубить использование, в интересах государственной обороны, природных богатств Урала, для чего был послан в Сибирь олонецкий комендант, специалист и организатор, военный инженер Вилим Геннинг. 29 апреля 1722 года Петр в собственноручной инструкции Геннингу, давая целый ряд указаний ему и местной администрации, писал: «Что на первое время, пока из Сенату определится, у которого губернатора или воеводы будет требовать людей и протчих потребностей, давать им не отсылаясь, дабы дела не остановить»[677].

Около времени издания воеводской Инструкции из Кабинета Петра был послан обширный указ царя астраханскому губернатору А. П. Волынскому, содержавший целую программу развития губернии. Программа основывалась на доношениях [самого] губернатора, которого Петр высоко ценил за проявляемую им инициативу. Рекомендуемые мероприятия находились в тесной зависимости от климатических и прочих географических особенностей края. Волынскому предписывалось завести «аптекарский огород», сделать оранжерею, в которой содержать вывезенные из Персии деревья и разные редкие растения; завести виноградные сады в Гребенях, для чего послать туда мастеров из Астрахани; попытаться засеять степи дубовыми желудями по примеру искусственного разведения лесов в Европе. Ему предлагалось также организовать, по примеру других губерний, овчарные заводы, конские заводы и вывести новую чистую породу лошадей от персидских жеребцов и черкесских кобыл; также выписать из Персии буйволов, завести кожевенные заводы. Ему было указано произвести разведку недр в губернии, для чего послать мастеров рудокопного дела из Берг-коллегии в горы «для обыскания руд»; научиться солить свежих осетров и севрюг, попробовать заливать их рыбьим жиром и закупоривать в бочки; организовать обучение обработке леса, а также устроить в Астрахани цехи для каждого ремесла «и тамошних молодых людей обучать»[678].

Если в одних случаях центральные власти приветствовали инициативу местных органов, углубляя ее и помогая осуществлению их предложений, как это видно из указа Волынскому, [то] в других случаях, когда предложение не было признано полезным или своевременным, инициатива ограничивалась. В этом отношении характерным документом является указ от 12 мая 1721 года, данный из Берг-коллегии архангельскому вице-губернатору. До сведения Берг-коллегии было доведено [сообщение] об обнаружении в Пустозерском уезде [природных запасов минеральных] красок, а также нефтяных источников. Берг-коллегия в данном случае не склонна была вести широкую разведку для использования местных богатств. Она мотивировала это так: «И ежели для собирания таких красок в те места определить нарочных людей, и в том токмо будет государеву интересу убыток, а прибытку надеяться невозможно, для того что тот Пустозерской уезд от С[анкт] – Петербурга и от Москвы в дальном расстоянии». Однако на нефти она остановила свое внимание: «А нефтяной ключ велеть освидетельствовать и учинить из него пробу Архангелогородской губернии аптекарю или кому из них пристойно, кто б во оном знал искусство». Для осуществления этого распоряжения коллегии архангельскому вице-губернатору Ладыженскому было предписано организовать, выражаясь современным языком, «разведочную экспедицию» на реку Ухту[679].

В более близких и выгодных местах вместе с освоением данного края шел усиленный поиск богатств земных недр. Приведем примеры. 28 июля 1709 года доносил Петру товарищ[680] азовского губернатора Иван Толстой, что послал капитана Штока для разысканий в степь, в разные места, «и в которых местах какую руду и краски сыскал, и по пробе из которой руды явилось серебро и краски, и где оные руды взяты, и тому образцы и местам чертеж послал я, раб твой, к в[ашему] в[еличеству] с ним, Штоком, июля в 28[‐й] день»[681]. Тот же азовский товарищ губернатора Иван Толстой в том же, 1709 году доносил, что «на Бахмуте соль варить начал при себе июня с 4[‐го] числа ‹…› ныне на Бахмуте соль парить начнут вскоре на 10 сковородах. И впредь заводить стану»[682].

В степях по указу Петра было предписано завести конские заводы, а наблюдение за ними вменялось в обязанность воеводам. «Завести конские заводы, – писал Петр в январе 1712 года, – а именно: в Казанской, Азовской и Киевской губерниях; а для заводу кобыл и жеребцов купить в Шлезии и Прусах»[683]. Петр и впоследствии не переставал интересоваться результатами своего указа. В связи с этим 10 октября 1719 года генерал-адмирал Ф. М. Апраксин писал воронежскому вице-губернатору Колычову [Колычеву]: «Извольте послать на Скопин и тамо конской завод, а именно кобылиц цуковых, жеребцов и жеребят всех, что есть, прикажите переписать верно и с тою ведомостью немедленно извольте прислать к нам комиссара Кареева самого, чтоб мы о том были известны и, ежели когда изволит спросить ц[арское] в[еличество], могли о том донести»[684].

Как сам Петр, так и Сенат в случаях, когда нужно было поднять производство каких-либо продуктов, например кожи, шерсти, пеньки, соли, селитры и прочего, неизменно обращались к губернаторам. Приведем примеры. 8 ноября 1712 года Сенат извещал Петра – по поводу его указа об увеличении выработки селитры для производства пороха на русских заводах – о принятых им [Сенатом] мерах: «И дабы на всех прежних и новых селитряных заводех селитру варили против прежних лет с бо2льшим умножением, о том к губернатором оных (Киевской и Казанской. – Н. В.) губерней, також и в Азовскую губернию в указех написано с подтверждением»[685]. То же было и с организацией овчарных заводов в южных губерниях[686].

Необходимо особенно подчеркнуть при этом, что воеводы, коменданты, губернаторы и вице-губернаторы не только делали распоряжения через других лиц или рассылку указов, но и сами лично бывали у разных хозяйственных дел, организовывали их, руководили выполнением поставленных задач. [Приведем] примеры. 11 августа 1703 года доносил из Воронежа «первый адмиралитеец», начальник воронежского судостроения и складывавшейся тогда территории Азовской губернии, Ф. М. Апраксин Петру «на Олонецкую верфь» об Устюженских заводах, о ходе построек домен. «Две домны задули и льют на флот непрестанно пушечные ядра», – сообщал он царю, обнадеживая, что вскоре следующие «четыре домны, чают, совершатся ж»[687]. Сам же Апраксин в то время был занят на воронежской верфи судостроением.

В июне 1709 года доносил Петру московский комендант князь М. Гагарин об истечении сроков работы трех английских мастеров хрустального дела на московском Воробьевском заводе. Из них сначала лишь один соглашался остаться в России, притом самый лучший, «которой составливает ко оному делу материю всех цветов, и печь и горшки делает же, и заводы все того дела управливает» и с которым комендант по указу царя заключил контракт об обучении нескольких учеников из русских людей. Потом и другой мастер дал согласие остаться работать в России[688]. В сентябре того же года Гагарин опять доносил царю, что английские мастера подрядились обучить в течение года шесть русских учеников за 500 рублей (около 4000 рублей золотом)[689]. К нему же царь направил указ о передаче Воробьевского завода на определенных условиях англичанину Вилиму Лейду[690].

В круг обязанностей губернаторов и комендантов при Петре входило также комплектование и содержание «работных людей» на заводах. Казанский комендант, впоследствии вице-губернатор, Никита Кудрявцов [Кудрявцев] находился в постоянной переписке с Кабинетом Петра по поводу разнообразных хозяйственных вопросов: заготовки корабельного дубового леса, оборудования пильных мельниц, организации завода пумповых кож и казенной шерстяной фабрики, сплава леса и готовых судов в Петербург и прочих. В своих доношениях он иногда выдвигал предложения о комплектовании и содержании необходимых ему для заготовки леса и кораблестроения рабочих. Вот два таких предложения из доношения 1712 года. Пункт VII – «Впредь по тамошнему усмотрению к лучшеству людей не повелит ли в[аше] ц[арское] в[еличество] быть для рубки в лесу непременно в работе повсягодно из рекрут, сколько в[аше] в[еличество] укажет, на определенном им жалованье, которым бы отвести близ таких лесов под усадьбы и места, дабы оное дело всячески умножить и распространить без излишних расходов». Или в следующем, VIII пункте: «Подмастерью чтоб у того дела быть рускому и мягкосердечному, которой бы токмо указывал оным работником безо всяких прихотей и жесточи, дабы наемным работным людем повадно было в найме цены с уступкою иметь»[691].

В своих доношениях олонецкий комендант Вилим Геннинг не раз останавливался на казенных нарядах и непосильных поборах с приписанных к Петровским заводам крестьян и часто ходатайствовал за них перед царем. Эти его ходатайства всегда встречали со стороны Петра положительное отношение. Вот, например, ответ из Кабинета царя на одно из доношений Геннинга в голодный 1722 год. 5 марта этого года из Кабинета Петра был послан указ комиссару Катаеву, заведовавшему в Олонецком уезде Крохинским и Бадожским продовольственными магазинами, с приказанием отпустить «коменданту олонецкому Вилиму Геннингу для нынешнего хлебного недороду на счет Адмиралтейской колегии (для раздачи взаймы бедным крестьянам, которые не имеют хлеба) 7000 четвертей, в том числе одна половина ржи, другая – овса»[692].

По указаниям Петра и Сената губернаторы занимались также насаждением образования во вверенных их попечению губерниях. Приведем несколько примеров. Вот три указа центральных властей губернаторам за 1715 год об организации в губерниях учебных заведений различных типов. 15 декабря этого года был доставлен из Кабинета Петра указ Сенату о посылке из школы г[осподина] адмирала учеников, которые выучили географию и геометрию, «во всякую губернию по два человека для науки молодых ребяток из всяких чинов людей»[693]. В том же декабре, 10-го числа, Сенат, также по указанию Петра, разослал во все девять губерний 287 листов указа о размножении во всех губерниях льняных и пеньковых промыслов по примеру того, «как обыкновенно промышляют льном во Пскове и в Вязниках, а пенькою в Брянску и в других городах». При этом указывались нормы расширения участков земли под посевами и выгоды этой меры «для всенародной пользы и им (крестьянам. – Н. В.) поживления». Указ вменял в обязанность областной администрации: «А где тому не обыкновенны, как лен и пеньку учреждать, дабы обучали крестьян»[694].

В этом же, 1715 году, 3 ноября, Петр издал указ о новом способе обработки кож – с ворваньим салом, а не с дегтем[695]. Прояснив в собственноручном указе преимущества нового способа обработки кож, Петр предписал организовать в Москве школу, в которую повелел собрать из каждого города по нескольку кожевенных заводчиков[696]. Одновременно с этим Петр послал дворянина Юрия Нелединского в Москву для организации названной школы[697]. Об оказании содействия ему Петр направил московскому губернатору указ, в котором писал: «Послан к Москве для обучения делания кож Юрья Лединской, которому чини всякое вспоможение в том его деле, дабы ни за чем не остановить сего дела, также что взыщется на вас»[698]. Из остальных губерний, где имело место кожевенное производство, губернаторы должны были прислать учеников в московскую школу и в дальнейшем следить за внедрением новых приемов выделки кож в производство. Петр в собственноручном указе, разосланном губернаторам, сообщая о состоявшемся распоряжении, предупреждал их: «…и [с]мотри, по исшествии двух лет чтоб сей указ был весьма исправлен»[699]. Эта школа-завод, в которой обучались кожевенные заводчики, собранные со всей России, существовала в Москве в следующие 1716 и 1717 годы. По окончании установленного двухлетнего срока Петр провел в своем указе от 17 января 1718 года полное запрещение приготовления юфти с дегтем – под угрозой жестокого наказания за неисполнение[700].

В 1716 году указом Петра Сенату было повелено организовать в губерниях специальные овчарные станции-заводы, на которых иностранные специалисты-овчары должны были обучать местное население культурному овцеводству. Организация таких показательных станций также была поручена губернаторам[701]. Со свойственной Петру настойчивостью в выполнении поставленных задач он повторил свой указ незадолго до смерти, 15 июня 1724 года, «полковникам малороссийским». В нем, призывая украинскую администрацию следовать публикуемому регламенту о содержании овец, он убеждал полковников: «Надлежит вам самим по тому поступать и тем дать образ всем полку твоего жителем»[702].

В 1721 году, 28 апреля, был издан указ об организации по губерниям обучения крестьян уборке хлебов косами вместо серпов. Ответственными за подготовку крестьян к этому делу являлись по указу губернаторы, которые должны были к установленным срокам давать царю отчет о ходе работ по обучению крестьян косьбе[703].

Губернаторы должны были обеспечивать подобные школы и положенным количеством учеников, и всем необходимым для ведéния дела. В случае уклонения учеников от обучения начальники губерний должны были вновь водворять таких дезертиров к местам их занятий. Вот характерный пример возвращения из бегов вице-губернатором Архангельской губернии одного из дезертиров учебы. В 1719 году сбежал из Венеции посланный туда для обучения навигационной науке вологодский помещик Иван Морков. Стремясь избавиться от грозившего ему возвращения к занятиям, он принял пострижение в монахи. Это героическое средство тем не менее не помогло. По требованию из Кабинета Петра только что постриженный иеродиакон Иоасаф [в миру – И. Морков] был взят под арест вице-губернатором Ладыженским и отправлен в Петербург, в Адмиралтейство. По прибытии в столицу чернец был доставлен в Александро-Невский монастырь к архимандриту Феодосию для снятия монашеского чина. После этого, очевидно, должны были последовать известные меры взыскания за уклонение дворянина от своих гражданских обязанностей[704].

Мы привели сравнительно небольшое количество фактов, и тем не менее они уже дают определенное представление о характере управления областной администрации при Петре. В ее обязанности входили не только сбор налогов, оказание содействия военным и судебным властям, борьба с разбоями и т. п., но и широкая область работы над поднятием культуры и развитием производительных сил вверенного ей [администрации] края. Эта сторона деятельности областных начальников и отражена в Инструкции воеводам. Поэтому нормы, изложенные в ней, содержали не мечтания законодателя и не предписания, заимствованные и перенесенные из другой, более культурной среды, а вполне реальные требования к каждому администратору, проводимые на практике и, по воззрениям законодателя, совершенно обязательные для «главы земского». Мало того, «годностью» к такой именно службе государству и определялась степень знатности лица в эпоху Петра[705].

Сделанный нами анализ источников, относящихся к законодательной выработке положений областной реформы 1718–1719 годов, приводит к выводу, что в основном эта реформа была плодом административного творчества Петра. В отдельных своих частях она начала складываться задолго до формального начала законодательной работы над ней, [еще] в сепаратных указах царя. Пересмотр и приведение в систему отдельных мероприятий были предположены Петром вместе с началом разысканий иностранных источников для реформы центральных учреждений, начиная с указа в 1715 года князю Долгорукому[706]. При выработке основных норм законодательные органы исходили из шведского административного устройства, при сопоставлении с которым русских административных порядков они имели возможность видеть черты сходства и различия в организации областей в том и другом государствах. При неоднократном обсуждении будущего закона в Сенате проект все более и более приближался к уже установленным русским административным порядкам, становился таким образом национальным. Эти русские черты областное устройство приобрело особенно в последний момент правотворческой работы – при выработке инструкций областным должностным лицам, и прежде всего воеводской. Новостью в реформе было установление камеральных должностей и снабжение их инструкциями, составленными на основании шведских, взятых в интерпретации камеррата Генриха Фика.

Те же черты серьезного, вдумчивого отношения к предмету обсуждения и полную самостоятельность в разрешении основных положений будущего закона можно наблюдать при законодательной выработке и других важных актов Петровской эпохи. Изучим на основании архивных источников приемы и характер законодательной работы над другими законодательными актами Петра I в этой стадии «экзаминации» закона – над Генеральным регламентом, Воинскими артикулами и Регламентом Главного магистрата. Условимся первоначальный проект называть первой (или А) редакцией, а последующие редакции – второй (Б), третьей (В) и т. д.

Генеральный регламент[707] имел рекордное для законов Петра количество чтений – редакций, а именно двенадцать[708]. Это обилие редакций объясняется исключительной важностью закона, так как им устанавливался новый, европейский порядок организации административных учреждений и ведения дел в них, общий для всех учреждений, центральных и местных. Как во вновь устанавливаемых учреждениях Петра, так и здесь при законодательной выработке норм старое встречалось с новым, поэтому приемы правотворчества в этом случае приобретают особый интерес, и, кроме того, они типичны вообще для всего законодательства Петра I.

Как мы уже указывали, текст проекта Генерального регламента после перевода его с немецкого языка был вследствие распоряжения Петра разослан по всем государственным коллегиям для исправлений[709]. Замечаний по этому поводу заинтересованных учреждений и лиц в архивах не находим, хотя, несомненно, проект был изучен в каждой коллегии и президенты, они же сенаторы, довели до сведения Сената свои замечания при общем его обсуждении. Необходимо указать, что проект изучаемого закона составлялся при деятельном участии Генриха Фика, который в основу русского регламента положил шведский «Cantselie Ordningh Cancellij Collegium» от 1661 года, 22 сентября[710]. Этот источник был известен русским законодательным органам не в переводе или подлиннике, а в интерпретации Фика. Он изложил его и дополнил в связи с событиями последних десятилетий, и в частности времени Карла XII, в докладной записке «Kúrze Beschreibúng der königlichen Schvedischen Reiches-Kanzeley, oder des Kanzeley-Kollegii in Stockholm» – «Краткое описание Королевско-шведской Государственной канцелярии, или Коллегия-канцелярии в Стокгольме»[711]. Стремясь перенести в Россию шведское государственное устройство, однако будучи не вполне знаком с государственными порядками, устанавливаемыми Петром в его сепаратных указах, Генрих Фик предложил в своем проекте много такого, что не могло быть принято ни Сенатом, ни Петром. Поэтому часть предложенных Фиком норм была вычеркнута, а часть – переделана в полном соответствии с духом и задачами проводимой реформы, со служебным характером и привычками русских служащих того времени.

Первая – А – редакция, перевод Регламента с немецкого языка, во второй и третьей редакциях подвергалась главным образом исправлениям со стороны стиля. Эти стилистические исправления чрезвычайно важны для изучения истории русского языка, в связи с введением в русскую речь огромного количества новых, европейских терминов, служебных и канцелярских. В тексте Генерального регламента [в] томе I «Законодательных актов Петра I» [издания] Института права Академии наук СССР отражена эта работа Сената над законопроектом.

Одновременно со стилистической работой Сенат сосредоточивает свое внимание и на содержании некоторых глав, которые особенно возбудили его интерес и вызвали настороженность своей необычностью для русских административных порядков или неожиданной новизной проектируемых норм. Такими главами явились, прежде всего, III и IV – «О докладчиках в калегейных делах»[712]. Проект, вслед за шведским источником, предполагал для сношений коллегий с верховной властью или – в отсутствие носителя ее, императора, – с Сенатом учредить при Коллегии иностранных дел специальных министров и при них штатс-секретарей, наподобие шведских Rijksens Radh и при них Secretarii Status[713]. «И понеже е[го] ц[арского] в[еличества] всемилостивейшее соизволение есть, чтоб все дела, которые из колегиев до его высочайшей персоны или, в его небытность, до Сената для вершенья приходят, в надлежащем порядке донесены и отправлены были, того ради е[го] ц[арское в[еличество] в своем Государственном Канцелярном калегии некоторых министров учредил, которые бы е[го] в[еличеству] о калегейных и внутренних государственных нуждах докладывали и каждое дело своего ведомства подписывали ж», – проектировалось в главе III[714].

Принятие Сенатом изложенной нормы нарушило бы установившийся порядок сношений государственных коллегий с Сенатом и Сената – с верховной властью. Президенты коллегий в этот период являлись членами Сената, и при таких условиях не имело смысла установление отдельного звена для восхождения дел из коллегии в Сенат. Также о полном непонимании роли Сената при пребывании в столице царя говорило проектирование института названных докладчиков из Канцелярной коллегии царю по делам всех коллегий, минуя Сенат. Эта несообразность сразу же обратила на себя внимание Сената, вследствие чего он по поводу этих глав, III и IV, положил резолюцию: «Доложить ц[арскому] в[еличеству]»[715]. На докладе, как уже было указано выше, эти главы вызвали распоряжение Петра о составлении специальной «Должности Сената». Поэтому в четвертой редакции Регламента был уже помещен текст нового закона, «Должности Сената», после исправления его самим царем[716].

Петр имел совершенно определенные взгляды на роль и значение Сената в русском государственном управлении. Поэтому проект Фика не только не поколебал их, но, наоборот, дал повод царю с предельной ясностью выразить представление о нем [об этом органе] в «Должности Сената». Петр отверг предложение Фика о реорганизации Сената, этого высшего административного органа, подобно тому как не принял его же предложения относительно установления в России мелкой земской единицы – кирхшпиля, прихода. Иное дело – после смерти Петра, когда среди высших государственных деятелей при его преемниках появились олигархические тенденции к установлению органа над Сенатом, между ним и верховной властью. Тогда тот же самый Фик предложил вариант на ту же тему в проекте «Объявления не в указ». И он был принят.

Также необычной, не соответствовавшей русскому общественному строю и служебным порядкам, была норма главы XXV – «О почитании рангов», – в которой проектировалось: «Всем президентом от колегиев надлежит немедленно повинным быть графом, вице-президентом – бароном, а протчим служителем, до секретарей и надзирателей сборов в колегиях також, – шляхтичам, хотя оные не в таком чине родились или от коронованных глав во оные не учреждены, честь отдавать же»[717]. Хотя во второй редакции Сенат исправил «немедленно повинным быть графом» на более умеренное [выражение] «равное с графами почтение отдавать», но в четвертой уже редакции нашел нужным доложить этот пункт царю: «Доложить ц[арскому] в[еличеству]»[718]. В следующей, пятой редакции Петр положил резолюцию о составлении общего закона о рангах: «Ранги учинить общие во всем государстве»[719], после чего и началась длительная и интенсивная работа над Табелью о рангах.

Внимание Сената было привлечено и к главе XXVII – «О порядочном суде и процесном образе на время», – в которой разработан был вопрос о подсудности служителей коллегий по преступлениям служебным и общегражданским. В ней между прочим проектировалось: «Иностранные колегейные служители имеют по персоном, как в частных (гражданских. – Н. В.), так и [в] розыскных тяжбах, следуя договорным милостивейшим привилиям[720], оные по германским и римским правам суждены быть»[721]. Во второй редакции по этому пункту Сенат постановил: «Доложить государя»[722]. В пятой редакции последовало распоряжение Петра, записанное обер-секретарем Сената Щукиным: «Велено сей пункт изъяснить против шведского права вице-президенту Бреверу»[723]. Окончательное разрешение вопроса как относительно подсудности, так и [относительно] рангов служителей коллежских не вошло в Генеральный регламент.

В заключение разбора наиболее характерных глав Генерального регламента, остановивших внимание Сената при первом же ознакомлении с ними и вызвавших неизменную резолюцию «Доложить ц[арскому] в[еличеству]», остановимся еще на главе XL редакции А с оригинальным названием: «О воспиталщиках при канцеляриях»[724]. Во второй – Б – редакции эта глава была озаглавлена: «О пищиках, для обучения данных канцелярии»[725]; в редакции В – «О молодых людех для обучения при канцелярии»[726]. В ней было установлено, «что е[го] в[еличество] соизволение имеет» (во второй редакции прибавлено: «…и намерение есть») при каждой коллегии и канцелярии принимать и обучать списыванию бумаг и арифметике желающих служить «по препорции каждой колегии», чтоб потом ими замещать вакансии «при случающем пустом месте». Казалось бы, эта, самая ординарная норма не должна была вызвать какого-либо дальнейшего углубленного изучения и законодательного определения. Между тем рассмотрение главы привело Сенат к решению: «Доложить е[го] в[еличеству]». А впоследствии, в окончательной редакции, эта глава явилась целым положением о служебных кадрах, отражающим политику Петра в комплектовании и подготовке личного состава в центральных учреждениях государства.

В изучаемой главе (А, Б, В, Г-редакции – глава XII; Д, И, М-редакции – глава XI) не могли не найти свое отражение различные интересы и задачи Петра: с одной стороны – его стремление освежить затхлую подьяческую среду путем привития культурных навыков служащим коллегий и канцелярий, а также привлечением на гражданскую службу не состоявшего в войсках дворянства, с другой стороны – опасения царя уменьшить сверх меры военные кадры и, наконец, его намерение повысить значение образования, связав служебные привилегии для дворян и разночинцев со степенью полученного образования и служебным стажем. Такая сложность задач и планов, переплетающихся в вопросе о подготовке кадров для центральных учреждений, конечно, была известна Сенату, поэтому он, прибавив к тексту первоначального проекта пункт: «К чему позволяется как из шляхетства, так и из других чинов допущать»[727], в четвертой редакции поставил крест против слова «шляхетства» и решил доложить царю[728].

На докладе в пятой редакции[729] рукою секретаря Сената Позднякова написана, по-видимому под диктовку Петра, новая редакция главы, содержащая полное разрешение столь сложного вопроса. В новой редакции вычеркнуты слова «так и из других чинов», вследствие чего может показаться, что коллежские молодые люди – юнкоры – могли комплектоваться только из дворянства. Но такое понимание было бы неправильным. Центр тяжести новой редакции главы после исправления и дополнения ее Петром состоит в позволении и допущении дворянской молодежи к занятию «подьяческих должностей». Законодатель стремится изменить презрительное отношение дворянства к гражданской службе в низших ее рангах. «Того ради, – убеждает Петр дворянство и все общество, – сего фамилиям знатным и шляхетским в укоризну не ставить, и дабы всяк ведал, что кроме сего пути никто произведен быть в вышней градус и до министерского чина не может». Служебная карьера для всех должна быть одинаковой: получение образования, изучение дела при коллегии и постепенное продвижение «в вышние чины по градусам». В заключение Петр, опасаясь отлива дворянства в гражданскую службу, более спокойную и оседлую, устанавливает пропорцию внутри каждой семьи для военной и гражданской службы.

Приведенные характерные случаи доклада Сената Петру по поводу отдельных глав Регламента не должны создавать впечатления, что роль Сената только тем и ограничивалась, что сенаторы указывали Петру на те места проекта Регламента, приемлемость которых для русского закона вызывала у них сомнение. Их обязанностью и по «Должности Сената», и по сепаратным указам царя являлось представление собственного мнения при докладе. «Буде же и всем (сенаторам. – Н. В.) оное дело вершить невозможно, то предложение и свое мнение в доклад», – установил Петр в собственноручном проекте «Должности Сената»[730]. Ту же норму он предписал в Генеральном регламенте и в отношении докладов коллегий Сенату. «Колегии при докладах Сенату имеют ‹…› все основания и обстоятелства написать и мнение свое о том деле напоследи приложить», – устанавливал проект Генерального регламента в первой редакции. Петр в десятой редакции прибавил: «…без чего в Сенат секретарю не принимать, ни колегии докладывать не дерзать»[731]. Поэтому решение вопроса на докладе, формулированное Петром или записанное обер-секретарем Сената, являлось совместным решением вопроса. Во всяком случае, оно принималось после ознакомления Петра с мнением Сената.

Доклады Сената, как при обсуждении отдельных положений законопроекта, так и по поводу случаев, возникавших в порядке управления, когда обнаруживалась необходимость считать разрешение отдельного случая прецедентом для подобных дел или установить по поводу его определенную норму, носили характер законодательного почина. А потому и эти доклады нужно присоединить к тем моментам, когда, как мы рассматривали выше, возбуждалась законодательная инициатива. Такие доклады были не единичным, а постоянным явлением – одинаково как в сфере законодательства, так и [в сфере] управления.

Вторым источником, откуда Сенат черпал критерии при обсуждении законопроектов, было законодательство Московского государства – Соборное уложение 1649 года и новоуказные к нему статьи. Например, при обсуждении норм Генерального регламента, [а именно] главы X – «О неработных днях», Сенат во второй редакции положил резолюцию: «Написать из Уложения о том»[732]; или при обсуждении главы XIV – «О колегейном гербе» – на полях текста была сделана заметка: «Выписать, как о печати по Уложению»[733] – и т. д.

После каждого чтения и исправления в Сенате или на докладе царю текст законопроекта переписывался писцом с введением последних исправлений и представлялся вновь на обсуждение Сената.

Петр придавал обсуждению и выработке законопроекта Генерального регламента большое значение, поэтому часто сам присутствовал при чтении проекта. По черновым подлинным записям видно, что он принимал участие при рассмотрении пятой редакции, шестой, седьмой, десятой 15 января 1720 года и при предпоследнем обсуждении 20 января того же года в собственном своем Кабинете[734]. В этой редакции кабинет-секретарем Макаровым сделана пометка на листе с исправлениями Петра: «Пополнено сим при слушании в Кабинете генваря 20[‐го] дня 1720 г., и впредь к слушанию внесен наряд»[735]. Этот «наряд» состоял в дополнениях Генриха Фика, которые были рассмотрены 10 февраля 1720 года, и тогда же была подготовлена последняя редакция закона. Таким образом, проект обсуждался более двух лет, в течение которых рассматривался Сенатом с привлечением консультанта-иностранца, а также Петром в Сенате и у себя в Кабинете, а всего – двенадцать раз.

При изучении исправлений Генерального регламента, сделанных Петром, в них можно видеть, так же как и во всякой его работе над проектом закона, основные руководящие идеи, пронизывающие законопроект с начала и до конца. Такой основной идеей Генерального регламента являлось положение, что сильным и устойчивым государство может быть только при условии правильной организации государственных учреждений и при наличии честного, «порядочного» выполнения своих служебных и гражданских обязанностей всеми – «от мужика и солдата даже до Сената». А для этого как государственные учреждения, так и каждый служащий должны были точно знать свою «должность» и честно выполнять свои обязанности, имея перед глазами закон, устанавливавший награду за заслуги и кару за нерадение и преступления по службе. Поэтому законодатель должен был в своем законе дать точное установление порядков государственной службы, «чтоб никто неведением не мог отговариваться». Генеральный регламент, как показывает самое его название, должен был предусмотреть и установить такие нормы, которые имели бы общее, «генеральное» значение для всех государственных учреждений. Среди таких порядков особенно нуждались в законодательном регламентировании те, которые в старых учреждениях порождали действительно «генеральное» явление, например московскую волокиту. Генеральный регламент и ставил своей целью, как в нем самом указывалось, «все случаи отнять, чтоб не могли чем отговариватися и через многие вопросы оное дело продолжать и замедливать» (глава XIV, пункт 6). Для этого Петр установил письменную форму указов, регламентировал точные сроки разбора дел и ответов на запросы (глава IV), определил дни и часы присутствия (главы III и XII), установил ответственность за «непотребное замедление» (глава XIV), воспретил хранение служебных бумаг на дому (глава XVI) и многое другое[736].

Следует отметить в выработке проекта Генерального регламента обычный законодательный прием Петра, который состоял в том, что при установлении какой-либо нормы, обязательной к исполнению, он неизменно сопровождал ее санкцией за неисполнение. Так было, например, при выработке Устава Военно-морской академии в Петербурге в 1715 году, 1 октября. Утверждая проект Устава, Петр прибавил: «В протчем быть так, только надлежит написать под всяким пунктом наказание по обычаю академийскому»[737]. Сам же он установил наказание только к пункту 8 Устава – о соблюдении дисциплины во время экзерциции: «Для унятия крику и бесчинства выбрать из гвардии отставных добрых солдат, и быть им по человеку во всякой каморе во время учения и иметь хлыст в руках. И, буде кто из учеников станет бесчинствовать, оным бить, не смотря, какой бы оной фамилии ни был»[738]. То же имело место и при выработке Генерального регламента. Изучая историю написания текста отдельных глав этого закона, можно видеть, как Петр с неизменным постоянством и терпением в одиннадцатой редакции законопроекта собственноручно прибавлял ко всякой главе, где это требовалось ее содержанием, соответствующее наказание за неисполнение. Приведем [лишь] немногие примеры. В главе III было установлено время служебных занятий, «приезд на службу и выезд», причем Петром было добавлено: «…под штрафом за всякий раз небытия – месяц, а за час недосидения – неделя вычета жалованья»[739].

Особенно суров был Петр к весьма распространенному, можно сказать национальному, явлению того времени – волоките. В одиннадцатой редакции царь сделал специальное распоряжение: «Чтоб не волочили дело, особый пункт учинить»[740]. В разработке его он сам принял участие. В окончательной редакции пункта были установлены определенные разумные сроки исполнения дел и предусмотрены все возможные случаи законных задержек. Поэтому неисполнение считалось нерадением, халатностью, преступлением по службе и подлежало суровому наказанию. За «неответствование» в срок подчиненных органов вышестоящим и нерешение в установленные [же] сроки «челобитчиковых дел» было положено денежное взыскание: «…за каждый день по 30 рублей, ежели убытка кому от того не учинилось», в противном случае в первый и второй раз – вдвое [больше] и т. д.[741]

Преступления по должности, нехранение «прав гражданских», по воззрениям Петра, подлежали особенно тяжкой каре. Такими преступлениями являлись: 1) кража документов, 2) разглашение [государственной] тайны, 3) злоупотребления документами и законами, 4) взяточничество и «похлебство», 5) подлог в документах. Для таких преступлений Петр установил собственноручно следующую санкцию: «За [с]ии преступления как вышним, так и нижним за 1, 3 и 5 надлежит чинить смертная казнь или вечная на галеру ссылка с вырезанием ноздрей и отнятия всего имения; за 2 и 4 ссылкою вечною на галеры или временною и отнятием всего или части имения и шельмованием или лишением чина и тяжким штрафом (ежели первое) наказать по силе прегрешения»[742].

В результате долгой и внимательной работы над законопроектом он стал вполне русским законом. Из него было устранено все, несогласное или противоречившее установленному предыдущими законодательными актами государственному строю России, и, наоборот, введено было большое количество норм, отчасти уже изданных в форме указов, а также и вновь составленных, к воспитанию служебных нравов, выработке приемов коллегиального ведения дел и установлению внешних форм делопроизводства. Все это ограничивало произвол, способствовало насаждению законности в учреждениях и, таким образом, устраняло патриархальные и азиатские порядки в управлении государством. Вследствие этого нормы Генерального регламента были необходимы, жизненны и в полной мере соответствовали интересам и потребностям государства. Они воспитывали нацию, прививали ей культурные навыки, в которых она так нуждалась, дисциплинированность и сознание каждым ответственности за свои действия. В этом заключаются огромное значение Генерального регламента и заслуга Петра как правителя и законодателя, сумевшего в первоначальный бюрократический проект вложить так много нужного, жизненного, творческого. Этим объясняется и тот факт, что Генеральный регламент являлся источником действующего права в течение целого столетия.

На примере из другой области законодательства – по обработке Петром военно-уголовного кодекса, [или] Воинских артикулов[743], – можно видеть те же черты, характеризующие Петра как законодателя, наличие основных идей, жизненность устанавливаемых им норм, соответствие их духу времени и характеру тех, для кого устанавливалась норма. В исправлениях Петром Воинских артикулов обнаруживаются два принципа, прочно вошедшие в круг его основных понятий и идей, которыми он руководствовался при установлении норм уголовного права в течение всего своего царствования.

Дело в том, что хотя источниками Воинских артикулов и были многочисленные кодексы западноевропейских уголовных и военных законов, начиная с Уголовного уложения Карла V, шведских Военных артикулов 1683 года и кончая французским «Code Militaire de Louis XIV» 1709 года, но составитель первоначального проекта, Кромпейн, сохранил еще некоторые санкции, отражавшие дух Средневековья. Его проект не мог еще отрешиться от оценки тяжести преступления с религиозной точки зрения и не был в состоянии обеспечить полную защиту идола того времени – абсолютное государство. Петр же являлся в полном смысле слова сыном своего времени. Его кумиром было государство, и ограждение его устойчивости и безопасности являлось для него [Петра] первейшей обязанностью; защита же религиозных устоев, морали, вытекавшей из религии, а также добрых нравов была для него обязанностью второстепенной. Поэтому Петр считал тягчайшим правонарушением преступления против государственной власти, неповиновение властям, заговоры, бунты, неисполнение законов, казнокрадство и т. п. Преступления же против морали и добрых нравов не вызывали со стороны законодателя особо суровых мер. С этой точки зрения и пересматривались Петром старые законы, представленные ему в первоначальном проекте Кромпейна. Неодинаковое его [Петра] отношение к преступлениям той и другой категории сказалось в установлении санкций при исправлении проекта Воинских артикулов.

Подлинный проект – с исправлениями Петра – находится в настоящее время в Московской публичной библиотеке имени Ленина, в Рукописном отделе. Он переписан писцом и исправлен Петром, кабинет-секретарем Макаровым и еще одной рукой; последние поправки несущественны.

Рассмотрим наиболее важные исправления Петра. Начнем с артикула 133 из главы XVII – «О возмущении, бунте и драке»[744]. В черновике[745] эта статья читалась так: «Все непристойные, подозрителные сходы и собрания военных людей, через что возмущение или бунт может сочиниться, через сие имеют быть весьма запрещены». Петр уточнил и расширил понятие «сходы и собрания военных людей» так: «сходбища и собрания воинских людей, как для советов каких-нибудь (хотя б и не для зла) или для челобитья, чтоб общую челобитную писать». «Через сие» Петр уточнил: «Через сей артикул». Вторая часть артикула была принята дословно в редакции первоначального проекта: «Ежели из рядовых кто в сем деле преступит, то зачинщиков, без всякого милосердия и права, несмотря на то, хотя они к тому какую и притчину имели или нет, повесить, а с досталными поступать, как о беглецах упомянуто». С другой стороны, Петр, верный своему принципу, чтобы обиды и злоупотребления пресекались, а справедливость ограждалась законом, прибавил пункт: «А ежели какая нужда кому бить челом о чем, то позволяется каждому о себе и своих обидах бить челом, а не обще». Одновременно с запрещением коллективных выступлений со стороны военных и предоставлением им права частных жалоб Петр в других законодательных актах вменяет в обязанность начальникам особенно внимательно относиться к нуждам и жалобам подчиненных. В главе I, артикуле 2, Морского устава Петр пишет о генерал-адмирале: «Ему надлежит к подчиненным быть, яко отцу, пещися о их доволстве, жалобы их слушать и во оных правый суд иметь. Также дела их накрепко смотреть, доброе – похвалять и награждать, а за злые – наказывать».

Та же тенденция обеспечить безопасность государства от внутренних врагов, бунтовщиков, изменников путем возможно широкого сыска и розыска сказалась в исправлении артикула 205 – о признании невиновными агентов власти в убийстве преступника в случае его сопротивления при аресте. Петр в первоначальной редакции прибавил: «Однакож сие для обыкновенных воров[746], а не чрезвычайных, яко бунтовщиков, изменников, которых убивством могут многие товарищи его покрыты быть»[747].

Артикул 194 устанавливал за утаивание, кражу государственного имущества, запись в книги меньшей суммы государственных средств повешение виновного. Петр принял эту редакцию, распространив санкцию и на свидетелей правонарушения: «Тую же казнь чинить и тем, кои, ведая про то, а не известят»[748].

Артикул 203 устанавливал наказание за «наглое» отношение к расклеенным правительственным указам. Первоначальная редакция не учитывала степени умышленности и не назначала при наличии последней более тяжелых мер наказания: «Ежели кто явно прибитые указы, повеления нарочно и нагло раздерет, отбросит или вычернит, оной тяжким денежным штрафом, жестокою тюрмою, шпицрутеном и протчим по великости преступления наказан имеет быть». Петр дифференцировал тяжесть кары в зависимости от сознательности и злой воли правонарушителя, сохранив санкцию [из] первоначального проекта только для случаев «пренебрежения», исправленного Макаровым [на] «небрежения», усилив репрессии за преступление, и [в том числе] при наличии злой воли – до высшей меры наказания: «…оной посланием на каторгу с жестоким наказанием или и смертью, а ежели пренебрежением[749], то денежным штрафом, тюрьмою, шпицрутеном и протчим по великости преступления наказан будет»[750].

Другой характер носили исправления законодателем артикулов, содержащих санкции за преступления против личности и добрых нравов.

Артикул 163 устанавливал смертную казнь путем колесования за убийство близких родственников и начальников, в том числе офицеров: «Если кто отца своего, мать, жену, дитя, брата, сестру или других сродников своих, что ему и им в родне той жениться невозможно, или началство свое или поставленного над собою офицера наглым образом умертвит, оного колесовать, а тело его на колесо положить». Петр исправил текст, ограничив круг лиц, за убийство которых была положена смертная казнь колесованием, только самыми близкими убийце по крови и законодателю по служебному их положению. В тексте были сделаны поправки: зачеркнуто «жену», прибавлено к слову «дитя» – «во младенчестве»; текст, начиная со слова «брата» и включая «над собою», зачеркнут, с установлением за убийство вычеркнутого круга лиц санкции «а за протчих – мечом». Исправленный Петром, текст читался так: «Если кто отца, матерь, дитя во младенчестве, офицера наглым образом умертвит, оного колесовать, а тело его на колесо положить, а за протчих – мечом»[751].

Интересны исправления Петра в главе XX – «О содомском грехе, о насилии и блуде». Артикул 165 устанавливал средневековую санкцию за половую связь человека с животным: «Если смешается человек со скотом и безумною тварью и учинит скверность с оною, оному надлежит отсечь голову и купно со скотиною, с которою смешался, положа в ступ[752], сжечь». Петр счел достаточным средством для обуздания порочных наклонностей только жестокое телесное наказание; он вычеркнул текст со слов «с оною» и до конца, включая «сжечь», и заменил его санкцией «оного жестоко на теле наказать»[753]. Так же трезво, без преувеличения меры взыскания, относится законодатель и к другому преступлению против природы – к мужеложству. Артикул 166 гласил: «Ежели кто отрока осквернит или муж с мужем мужеложствует, оные, яко в прежнем артикуле помянуто, имеют быть наказаны». После исправления Петром предыдущего артикула статья 166 устанавливала, дабы повторения и другим повадно не было, обычную для того времени меру воспитания – «оного жестоко на теле наказать». Если же при этом имело место насилие, то законодатель был беспощаден и для таких случаев прибавил: «Ежели же насилством то учинено, то смертью или вечной на галеру ссылкой наказать»[754].

Интересны также исправления Петра о насилии над женщиной в военном походе и об обычном нарушении верности семейным узам. Артикул 167 в черновой редакции устанавливал: «Если кто женский пол, старую или молодую, замужнюю или холостую, в неприятелской или дружеской земле изнасилствует и освидетельствуется, оному без всякой милости голову отсечь». Петр ввел два облегчения: первое – вычеркнул «без всякой милости» и второе – прибавил «или вечно на галеру послать по силе дела»[755]. Любопытно знать, что понимал законодатель под условием «по силе дела», поскольку установленное насилие всегда остается насилием. Быть может, комментарием к этому исправлению Петра способно послужить его толкование «заповедям божиим»[756]. На шестую заповедь – «Не прелюбы сотвори» – Петр писал, какие грехи противны сему: «Есть от тех же, страха божия не имущих, есть от нужды, есть от великого вожделения». Быть может, законодатель, сам проведший весь свой мужественный возраст в походах, имея в виду живых людей своих полков, считал необходимым произвести некоторую дифференциацию тяжести преступления в зависимости от побуждений к его совершению и других обстоятельств. Однако и здесь он был далек от снисходительности, могущей обратить армию в банды разнузданных вооруженных людей. Ведь в петровской редакции судье за удостоверенное насилие над женщиной оставался выбор только между двумя видами кары: отсечением головы или ссылкой на галеры.

Признавая уместность строгих мер для ограждения женщины во время военных действий, законодатель считал совершенно лишним теми же мерами оберегать святость брака и верность супружеским узам в условиях обычной, мирной жизни. В этом отношении весьма характерно исправление Петром артикула 169, когда он одним росчерком пера отвел меч, который по указанию средневековой церкви держало государство, как верный часовой, над семьей, охраняя целомудрие супругов. «Ежели муж женатой с женою замужнею телесно смешается и прелюбодеяние учинит, – говорила черновая редакция, – оные оба смерти достойны и имеют, без рассмотрения особ, казнены быть». Петр, чуждый ханжества и лицемерия, знавший жизнь во всех ее суровых проявлениях, писал свои законы не для бледных призраков человеческих, а для живых людей своего государства, часто оторванных от нормальных бытовых условий. Он нашел приведенную санкцию неприемлемой и исправил ее согласно своим морально-общественным воззрениям: «…оные оба наказаны да будут, по делу и вине смотря»[757].

Две строки законодательного текста Петра, введенные в закон, внесли немалое облегчение в жизнь низших сословий того времени. Привилегированные группы ни по старой, ни по новой редакции закона от суровости его не страдали. Но, например, жена матроса Ивана Степанова, Марья, которая после посылки ее мужа на службу в Ревель «жила воровски, блудно с солдатом Алексеем Сорокиным», в чем «при распросе и винилась», по новому закону была не казнена вместе со своим товарищем по несчастью, а только бита кнутом и послана на два года принудительных работ на текстильную фабрику[758]. Таких учинивших «блудное воровство», часто оторванных от семей, при Петре I, в течение двадцатидвухлетней Северной войны и при огромном государственном строительстве того времени, было немало. Их в Петербурге архимандрит Феодосий после суда в канцелярии Александро-Невского монастыря «по правилам св. апостол и богоносных отец» отрешал от мужей и посылал целыми партиями теперь уже не на казнь, а на «коломинковые заводы господину лейтенанту комиссару Белеутову»[759].

Так же как в данном случае, и в других законодательных актах Петра несколько строк, написанных им среди первоначального, не им составленного проекта, изменяли в корне предлагаемую норму. Исправления и вставки Петра стряхивали с проекта феодальный хлам, пережитки, сковывающие нормальное общественное развитие, изгоняли из него средневековую санкцию или обветшалую религиозную и общественную мораль.

Подводя итоги изучения важнейших исправлений Воинских артикулов Петром, следует констатировать, что перо законодателя в эпоху преобразований находилось в руке государственного деятеля с целым рядом передовых для своего времени принципов, с точки зрения которых он последовательно и без отклонений рассматривал все разнообразие явлений, подлежавших регулированию законом. Охрана существующего государственного порядка усилением карательных мер за всякую попытку его свержения, установление ограничения самой возможности возникновения общественных организаций и даже [устройства] собраний, особенно среди военных, защита закона от внешнего даже проявления неуважения к нему, распространение кары также и на свидетелей хищения «государственных денег», сохранение жизни политических преступников при аресте для дальнейшего розыска сообщников – с одной стороны, с другой – целый ряд смягчений в наказаниях для преступников, нарушивших законы против личности, общественной и особенно религиозной морали, добрых нравов, – вот основные черты проводимой Петром уголовной политики, сказавшиеся в исправлениях им военно-уголовного кодекса.

Из исправления Петром Воинских артикулов видно, насколько самостоятельно он подходил к каждому подготовленному по его указаниям первоначальному проекту и как важны и принципиальны бывали его исправления текста законопроекта. Эти исправления еще раз подтверждают высказанное нами ранее положение, что факт написания тем или иным лицом или учреждением первоначальной редакции закона не является еще решающим моментом в правотворческой работе над этим законом.

Другой характер носили исправления Сената представленных на его рассмотрение законопроектов. Для примера остановимся на его работе над текстом Регламента Главного магистрата[760]. Не ставя своей задачей в настоящем очерке передать полностью историю законодательной разработки текста этого весьма интересного регламента, что нами сделано в другой работе, приведем только некоторые его исправления, характерные для Сената как законосовещательного органа при Петре I.

Законопроект Регламента Главного магистрата в переводе на русский язык, как отмечено ранее, был представлен Генрихом Фиком 20 апреля 1720 года[761].

В следующем месяце, в мае, проект дважды исправлялся со стороны стиля. Эти исправления были сделаны переводчиками Петром Волковым и – второй раз – Исааком Веселовским[762]. После внешних исправлений законопроект подвергся переработке со стороны содержания в Сенате в редакции Б, без обозначения даты; в редакции В 20 июня; в редакции Г 3 июля; в редакции Д 11 и 12 августа и, наконец, в последний, пятый, раз – в редакции Е – в декабре: «…в присутствии ц[арского] в[еличества] в Сенате слушана (Инструкция. – Н. В.) декабря 1720 г. и поправлена»[763]. Следовательно, законодательный текст Регламента вырабатывался в Сенате в течение восьми месяцев и был предметом изучения со стороны содержания пять раз.

Остановимся на некоторых, наиболее интересных исправлениях Сената.

Особенно пристальному изучению подверглась глава V первоначального проекта (глава VI редакции Е) – «Об определении магистратов». Как было уже указано, составитель первоначального проекта считал достаточным для членов магистрата, для успешного ведения ими городских дел, наличие только высоких моральных качеств: честности, ума, благочестия и т. п. Сенат полагал необходимым установить другие признаки годности и правоспособности при определении активных и пассивных избирательных прав для жителей городов. Такими признаками, помимо личных качеств, он посчитал принадлежность к высшим городским общественным категориям. Во второй – Б – редакции он установил: «…к чему выбрать во всех городех из мещан и первостатейных – добрых, пожиточных и умных людей»[764]. В третьей – В – редакции «рукою господина обер-секретаря» Сената было сделано еще большее уточнение состава высших общественных категорий при установлении имущественного ценза для кандидатов на магистратские должности, а также и для избирателей: «…к чему выбрать во всех городех из гостей, и из гостиной сотни, и из гостиных детей, и из граждан первостатейных – добрых, пожиточных и умных людей»[765]. На этой редакции пункта 2 главы VI Сенат окончательно и остановился. Таким образом, сенаторы полагали, что благоустройство городов может быть достигнуто и поддержано только членами магистрата из высших категорий городского населения. Это свое мнение они и отразили в законе.

Соответственно с установлением имущественного ценза для членов магистрата и их избирателей, Сенат в пятой – Д – редакции установил также ограничение и для личного состава городских советов. Сообщив право участия в советах городским жителям средней категории, Сенат в то же время лишил права участия в них низшие категории городского населения – «подлых работных людей», которые «обретаются в наймах и в черных работах». «А ежели случится когда к пользе города какому быть совету, и им для того призывать из первостатейных и из средних людей добрых и умных»[766], – установил Сенат.

Столь же интересны и значительны были исправления Сената в главе IX редакции А – «О делах юстиции» (глава IX окончательной редакции – «О судах гражданских»). Сенату хорошо была известна политика Петра, проводимая им в отношении городов начиная с 1700 года. Она состояла в стремлении его всеми мерами поддержать и укрепить хиревшие русские города. Наиболее действенными условиями их роста и развития Петр считал изъятие городов из ведения общих административных и судебных органов, установление самоуправления в городах и укрепление сословных городских властей. Указ Петра I Ратуше в 1700 году устанавливал: «В городех бояром, и воеводам, и приказным людем всех городов купецкого всякого чину людей ни в каких делех с сего великого государя указу не ведать». Далее указ наделял городские общины, освобожденные от подчинения общеобластной администрации, правом самоуправления: «А ведать их, купецких всяких чинов людей, во всяких расправных делех и в доходех тех же городов выборным бурмистром, кого выберут всем городом в бурмистры»[767]. Ту же задачу – поднять благоустройство городов путем установления специального центрального органа для управления ими – ставил Петр и через двадцать лет, при издании Регламента Главного магистрата.

Хотя к началу работы над этим регламентом и были уже преобразованы по европейскому образцу органы административного управления и созданы на новых началах судебные учреждения, тем не менее Петр продолжал считать необходимым для поддержания и усиления роста городов изъятие их и городского населения из ведения общеадминистративных органов управления и суда. Поэтому Сенат должен был исправить проект в отношении городских судов в зависимости от этой основной линии политики Петра и в то же время согласовать его с общим судебным устройством России, только что установленным законодательными актами Петра I.

Первоначальный проект Фика не улавливал этой стороны организации городских судебных учреждений, поэтому Сенат, начиная уже с редакции Б, коренным образом перерабатывает законопроект. В первом же пункте главы IX редакции Б Сенат, устанавливая отдельные судебные инстанции во главе с обер-президентом Магистрата, независимые от общих судебных органов, чтобы «всех купеческих и ремесленных людей во всех грацких делех судом и расправою ведать (кроме криминалных)», счел нужным обосновать изменение положений проекта ссылкой на указ царя. «Понеже купецкие и ремесленные тяглые люди во всех городех обретаются не токмо в каком призрении, но паче от всяких обид, нападков и отягощений несносных едва не все разорены, от чего купечество весьма умалилося, и уже то есть не без важного государственного вреда» – так мотивировал Сенат отступление новой редакции Регламента Главного магистрата от текста первоначального проекта.

Однако, устанавливая отдельный суд Магистрата, Сенат счел нужным предписать обер-президенту в отправлении судебных действий и при решении дел держаться крепко норм Соборного уложения. В данном случае, как и во многих других, Сенат, не вполне сочувствуя новаторским тенденциям царя и поневоле участвуя в законодательном установлении новых норм, порядков и должностей, неизменно придерживался верного и надежного маяка – Соборного уложения.

В следующих редакциях Сенат продолжал уточнять установленные им в редакции Б общие положения. В редакции Г он расширил компетенцию городских судов включением в их ведение и дел криминальных – «татиных[768], разбойных и убивственных (кроме великих государственных дел)», установил инстанции городских судов и судов смешанных – Магистрата и общих судебных органов – при разбирательстве дел, в которых сторонами являлись, кроме горожан, «люди других чинов»[769]. В редакции Д Сенат пополнил главу IX нормой об обязательном утверждении смертного приговора городских судов обер-президентом Магистрата[770]. Наконец, в редакции Е установил, кому быть президентом в смешанных судах при челобитьях купеческих и «других чинов людей»[771]. Таким образом в Сенате в несколько приемов была заново написана вся глава IX – «O судах гражданских» – в соответствии с политикой Петра в отношении городов.

Такую же значительную переработку претерпела и глава XIII редакции А – «О военном деле»[772]. В третьей – В – редакции она была написана вновь на двух вставных листах[773] и озаглавлена «О выборе в городех квартирмейстеров и об отводе квартир». По первоначальному проекту основные функции обер-президента Магистрата в вопросе об отводе квартир были весьма ограниченными: не имея дела до «гварнизона и солдатских квартир», обер-президент Магистрата только следит за возможными утеснениями и злоупотреблениями размещенных в городе войск и подает письменное сообщение о замеченных случаях обид и грабительств обер-фискалу Сената. Последний и возбуждает дело против нарушителей установленных порядков. Другой обязанностью обер-президента по проекту являлось наблюдение за торговлей и пресечение торгов и промыслов военных людей и «маркетентов», не состоящих гражданами данного города, в котором размещена военная часть. В этом случае полное содействие должны были оказывать обер-президенту губернаторы.

В редакции, составленной Сенатом, глава XIII содержала целый ряд норм, конкретных, содействовавших установлению порядка и организации при наложении на города новой тяжелой повинности, состоявшей в расквартировании войск среди городского населения. Вот наиболее важные из них. Самое распределение войска по городам должно происходить в Военной [коллегии] и Камер-коллегии по согласованию с обер-президентом Главного магистрата. Последний у себя в канцелярии определяет пределы и возможности размещения войск в отдельных городах, принимает меры по предварительной подготовке к расквартированию для постоя войск, сносится с указанными коллегиями в случае переобременения отдельных городов солдатскими квартирами. Кроме того, обер-президент наблюдает – через специально избираемых в городах квартирмейстеров – за посильностью для города размещения положенного на него количества войск, за отношением военных людей к горожанам. В следующих пунктах Сенат точно установил меры к пресечению возможных злоупотреблений со стороны военных властей и указал обязанности обер-президента по обеспечению законных их требований и по защите городского населения в случае злоупотреблений военных властей. Наконец, также в точном соответствии с установленными ранее нормами, Сенат разрешал вопрос об ограничении торговли военных людей и находившихся при войсках «маркетентов» – полковых харчевников – применительно к положению беломестцев русских городов.

В результате законопроект в редакции Сената давал полное определение прав и обязанностей обер-президента Магистрата при размещении войск по городам. Функции его [т. е. обер-президента] при этом, как можно видеть, были разнообразны: они состояли в составлении совместно с другими заинтересованными центральными учреждениями плана расквартирования войск по городам, в наблюдении за выполнением городским населением этой повинности, в искоренении злоупотреблений, обид и грабительств со стороны военных властей и отдельных солдат, в защите торгово-промышленных интересов населения посадов от посягательств военных людей и полковых харчевников.

Все перечисленные функции обер-президента Главного магистрата, по постановлению Сената, должны были служить основной задаче – ограждения городов от разорения: «…чтоб в каждом городе грацкие[774] люди несносными постои отягощены и от того б в торгах и в промыслах помешательства не было, и тем в казенных платежах отговорки не имели».

С той же целью Сенат установил и другое весьма важное ограждение городской общины, содействовавшее обереганию ее от распыления. В пятой – Д – редакции Сенат, в точном соответствии с политикой прикрепления к службе и тяглу, проводимой Петром I в отношении всех общественных категорий, начиная с дворянства и кончая крепостными крестьянами, ввел главу IV – «О собирании выбылых из слобод»[775]. В ней рукою обер-секретаря Сената написана чрезвычайно характерная для социальной и финансовой политики Петра I норма о возвращении всех тех «купеческих и ремесленных людей, которые, не похотя с посадскими служить и податей платить, вышли из слобод каким-нибудь образы и подлоги в разные чины, и во крестьянство, и в закладчики и якобы за долги отданы, и о записи их в те же слободы и в тягло».

Вводя в Регламент изложенное постановление, Сенат исходил из тех же норм, которые вырабатывались им одновременно вследствие указа Петра «О беглых» от 9 февраля 1720 года – об укреплении крестьян за помещиками, о праве сыска беглых, об ответственности за удерживание у себя чужих крестьян и прочем. К тому же Сенат и в данном случае вводил норму, вытекавшую из ранее изданного указа Петра об ограничении свободного перехода жителей городов. Еще в 1713 году, 18 декабря, Петр в указе Сенату предписал выработать целый ряд законов, в числе которых под номером третьим содержалось повеление: «Чтоб без писем не переходить из города в город»[776].

На сделанном анализе сравнительно небольшого количества глав Регламента мы и закончим изучение исправлений [со стороны] Сената. Как можно наблюдать, сенаторы весьма серьезно отнеслись к своей задаче, в результате чего и выработали на основе первоначального проекта закон, вполне отвечавший задачам и приемам проводимой тогда Петром I политики в отношении городов. По нескольку раз Сенат возвращался к обсуждению одной и той же главы. Поэтому его пометку к пунктам 12–14 главы VI, «Об определении магистратов»: «Слушать и рассуждать еще сей пункт»[777] – нужно считать обычным приемом Сената, так же как и самого Петра. В затруднительных случаях при обсуждении Регламента Главного магистрата Сенат также выносил постановление «Доложить», например при определении категорий – «частей» – городов при их классификации[778], при определении состава городских советов[779] и т. д.

Изучение работы Сената над текстами других законопроектов вскрывает те же типичные черты его правотворчества, которые можно формулировать в следующих положениях. Сенат, в общем мало склонный к новаторству, тем не менее был призван Петром I к установлению и проведению крупных реформ царя – как путем законодательства, так и практически, при осуществлении их в жизни. Будучи законосовещательным органом и высшим административным учреждением, он волей, а иногда и неволей выполнял возложенные на него функции. В своей правотворческой работе Сенат получал основные установки в указах царя, в устных его высказываниях во время сенатских заседаний или в самом проекте закона; разрабатывал все подробности законопроекта; увязывал и согласовывал его с ранее установленными административными порядками и законодательными актами, например с Соборным уложением, и делал его русским законом, написанным для русских людей. Это была большая правотворческая работа, необходимая для придания реформам Петра действенности и приемлемости и обеспечившая в значительной степени их жизненность и воздействие издаваемых законодательных актов на общественные отношения.

До сего времени мы рассматривали выработку проекта с идейной его стороны, со стороны содержания важнейших его статей, и сравнительно мало останавливались на ходе законодательной работы во времени, со всеми привходящими и сопутствующими условиями, на динамике законодательной работы.

Для освещения этой стороны законодательства Петра I приведем отрывок из нашего неопубликованного исследования «Разыскания о законодательных актах Петра Великого», из главы о ходе законодательной работы над Табелью о рангах[780].

Специальная комиссия для выработки Табели о рангах, располагая богатейшим собранием иностранных табелей, имея под руками списки старинных московских придворных и существовавших тогда гражданских должностей, составила в конце 1720 года или к началу 1721-го проект Табели о рангах в тринадцать степеней придворных и гражданских чинов, причем в основание были положены придворные должности. К Табели тогда же были приложены «Пункты» на немецком языке с переводом на русский. Этот первоначальный проект Табели и «Пунктов» следует признать за первую – А – редакцию закона.

Проект в начале 1721 года попадает в Кабинет его величества, в руки Петра I. Работа над проектом в Кабинете, ведущаяся лично Петром, – это вторая стадия работы. Она состояла в том, что Петр просмотрел «Пункты» и исправил их; это было 16 января 1721 года, так как этой датой помечен собственноручный указ Петра о том, что «все обер-офицеры, которые произошли не из дворянства, оные и их потомки – суть дворяня»[781], вошедший как глава XIV во вторую – Б – редакцию «Пунктов». Текст этой, второй редакции находится среди дел Кабинета Петра Великого[782]. В основании редакции Б лежал текст первой редакции в переводе Келлермана с некоторыми сокращениями и выпусками. Например, опущены такие выражения в начале «Пунктов»: «мнится, что… прибавлены быть могут», а также все заключительное замечание: «Сие есть наше всепокорнейшее мнение» и т. д. Просмотр «Пунктов» Петром изменил некоторые главы как по содержанию, так и стилистически, например начало «Пунктов». Вместо текста, не подходящего для русского закона, – «По примеру других учреждений рангов следующие Пункты к вышеписанному прибавлены» – Петр написал новый: «Ко учрежденной вышеобъявленной Табели рангов прилагаются сии Пункты…»[783] В редакции Петра нет уже ссылки на примеры рангов европейских государств, ненужной и неубедительной в русском законе. В основном, принципиальном проект остался без изменений.

При анализе первоначальных проектов, приемов их составления мы уже имели повод остановиться на выяснении происхождения некоторых норм и тогда же высказали наблюдение, что основные положения, изложенные в них, не были заново внесены в русские служебные отношения, но уже ранее были установлены сепаратными указами Петра I и проводились на практике в государственной службе задолго до составления первоначального проекта Табели. В ней самой они были формулированы, несомненно, в согласии с действовавшими тогда законами и в зависимости от тех первоначальных указаний, которые члены комиссии получили как от самого Петра, так и от его помощников, знакомых с порядками русской государственной службы и служебными отношениями.

Дня через три после исправления «Пунктов» Петром же было рассмотрено «Объявление о рангах», составленное комиссией. Дата устанавливается пометкой, имеющейся на сделанном Петром наброске о рангах военно-сухопутных чинов с параллельным обозначением соответствовавших им чинов гражданских: «Сие писано в 19[‐й] день генваря 1721 году и отдано того ж числа»[784]. Этот набросок весьма интересен в том отношении, что он показывает личный взгляд Петра на большую значимость и важность государственной службы по сравнению с придворной. Петр положил в основание «градуса» чинов Табели не придворную службу и не чины придворные, наиболее близкие всякому монарху, а службу государственную, чины военные. Мало того, когда ему был представлен Макаровым набросок рангов придворных чинов, то первый придворный чин, обер-маршалк, получил от Петра ранг не первого класса, наряду с первым военным, фельдмаршалом, а второй. На Табели Петр сделал пометку против чина обер-маршалка: «Против тайных советников действителных»[785]. В дальнейшем, также лично Петром, было сделано сопоставление сравнительного достоинства чинов военно-сухопутной и морской службы. Эта сравнительная табель, писанная его рукою, находится в Кабинете Петра Великого[786]. На ней точной даты нет и только имеется пометка секретарской рукою: «1721 год». При просмотре Петром списка придворных чинов им было сделано еще одно важное исправление, касавшееся должности обер-герольдмейстера. Эта должность была помещена среди придворных чинов; здесь она была зачеркнута Петром и перенесена в список чинов общегражданских. Это обстоятельство показывает, что должности герольдмейстера Петр приписывал функции не исключительно геральдические, а общегосударственные – по надзору за службой дворян и по ее организации.

После указанных исправлений, на основании первоначального наброска Табели, доставленного комиссией, а также написанных вновь «градусов военных, сухопутных и морских чинов», можно было уже составить новый проект Табели чинов всех ведомств. При этом следует отметить, что классификация чинов гражданских была произведена Петром на основании доставленного комиссией списка «Объявления о рангах». Против каждого военного чина Петр проставил в цифрах гражданские должности из «Объявления о рангах», например «г[енерал] – ф[ельд]маршал – (нет. – Н. В.); генералы – президенты от колегей; г[енерал-]лейтенанты – 1, 2, 3, 4; брегадиры – 9, 10, 11» и т. д.[787]

К 20 января был уже составлен список полной Табели, который еще раз был исправлен Петром[788]. Дата устанавливается пометкой на Табели: «Чернено[789] в 20[‐й] день генваря 1721 года и отдано того ж числа».

К 1 февраля того же года была приготовлена вторая редакция Табели. Она имеет два списка: черновой[790] и несколько беловых. В черновом тексте следует отметить произведенное Петром дальнейшее понижение чинов придворных в общей лестнице должностей; например, первый придворный чин, обер-маршал, отнесен к четвертому классу, а обер-камергер, второй придворный чин, – к шестому. В то же время чины гвардии и артиллерии в собственноручной приписке Петра к Табели поставлены были классом выше одноименных чинов других родов военной службы.

Текст второй редакции Табели в беловом списке был подписан Петром в 1-й день февраля 1721 года в «Питербурхе» и сопровожден характерным его распоряжением: «Сие не публиковать и не печатать до сентября месяца, дабы еще осмотреться, ежели что переменить, прибавить или убавить». Эта резолюция Петра продолжена рукою Макарова: «О чем надлежит в Сенате во время сей отсрочки думать, так ли быть всем чинам или которые переменить и как. И свое мнение к сентябрю изготовить». Приведенное дополнительное распоряжение Петра было датировано им самим 12 февраля того же, 1721 года с припиской: «Учинить по сему»[791].

Такие же списки с подобной же резолюцией были посланы в обе военные коллегии, Сухопутную и Адмиралтейскую[792]. [Кроме того,] при проекте Табели в обе военные коллегии были посланы [и] списки с важнейших табелей западноевропейских государств, именно: Франции, Англии, Дании, Пруссии, Швеции[793]. На подлинных «рангах» были сделаны пометки: «С сего послан список в Военную колегию»[794]. Самые же «ранги» были пересланы в Сенат 22 августа 1721 года для более детального ознакомления сенаторов с вопросом. Там с некоторых документов в октябре были сняты копии с пометками на подлинных экземплярах: «Списано в Сенате октября 4[‐го], 1721[‐го]». После предварительной подготовки сенаторы обсудили как самую Табель, так и «Пункты». Свои замечания они изложили в записке, которая была переслана в Кабинет[795]. Туда же были направлены замечания [от] Военной коллегии[796] и Адмиралтейской[797]. В конце 1721 года, [а] именно 5 декабря, Сенат вносит на высочайшее усмотрение доклад, пункт 5: «По мнениям сенатским и коллежским о рангах и по приложенным пунктам о местах»[798]. Таким образом, Табель уже приближалась к окончательной стадии выработки.

В то же время в Кабинете шла дальнейшая работа над Табелью, шло формулирование намерений законодателя, стремившегося к привлечению русского общества на службу государству. Установленные в этот период нормы сообщили Табели по существу характер кодекса, воспитывавшего и побуждавшего русских людей, нуждавшихся еще в мерах поощрения и принуждения, к получению образования. В этом отношении особенного внимания заслуживает законодательная работа над главой XIV окончательной редакции «Пунктов» к Табели и над сепаратным указом, датированным в окончательной – Г – редакции 7 марта 1721 года, – «О выслуге чинов указными годами»[799]. Начало разработки этого указа – А-редакции – следует отнести к 19 февраля 1721 года[800]. В связи с работой над этим законом нужно рассматривать [и] представленную Петру записку, рассуждение камеррата Фика, поданное в Иностранную коллегию под заглавием «Реляция, каким образом молодые графы, бароны и шляхтичи в Швеции к государственным службам воспитаны и потом употреблены бывают» – «Relation aúf wasz erzt die jungen Grafen, Barons und Edelleúte in Schweden zú des Reiches Diensten erzogen únd hernagen empoyret werden»[801].

В начале 1722 года, [а] именно 8 января, Сенат слушал «Пункты» к учиненной Табели. При этом протокольная запись особенно отмечает обсуждение мнения Коллегии иностранных дел «о произвождении и о поступке шляхетских детей». В протоколе значится: «И то мнение исправя, приказали изготовить к докладу ц[арскому] в[еличеству]»[802]. Через два дня, 10 января, обсуждался специальный вопрос, нашедший окончательную формулировку в главах XVII и XVIII последней редакции: «По учиненному Табелю о рангах, кто до коего ранга дойдет, и их чины имеют им быть до смерти или до извинения какого»[803]. Кроме того, от этого чтения законопроекта осталась новая формулировка главы XIV, написанной собственноручно Петром во второй – Б – редакции «Пунктов» к Табели. В последней, третьей – В – редакции это глава XV: «О воинских чинах, дослужившихся до обер-офицерства»[804].

В тот же день была составлена новая редакция первых семи классов Табели. К этому времени Петром собственноручно был написан титул Табели с установлением принципа старшинства среди должностей одного и того же класса: «Ранги чинам воинским, статским и придворным, которые в котором классе чины и которые в одном классе, те имеют по старшинству времени вступления в чин между собою, однакож воинские выше протчих, хотя б и старее кто в том классе пожалован был»[805]. Этот титул, стилистически выправленный Макаровым, на том же листе – «Табель о рангах всех чинов воинских, статских и придворных» – вошел в окончательный текст закона. С этим же титулом Табель появляется в списке рангов первых семи классов от того же числа. Список был составлен также в Сенате, в Преображенском, на Генеральном дворе и имел резолюцию Петра: «Сим рангам быть так, а протчим, которые ниже, разобрать в Сенате с членами Воинской колегии и предложить мне»[806]. 13 января в дополнение к резолюции Петра были указаны и лица для дальнейшей работы над законопроектом: «Кабинет-секретарь Макаров объявил, что е[го] им[ператорское] в[еличество] указал двум персонам из Сената и двум же из воинских докончить Табель о рангах»[807]. Комиссия в намеченном составе на другой же день, 14 января, собралась в Сенате; персонально она состояла из следующих лиц: сенаторов – канцлера графа Головкина и графа Брюса и военных – генерал-майоров Матюшкина и Дмитриева-Мамонова; «…и сочиняли Табель о рангах»[808]. «Протчие господа Сената отсутствовали и были в Столовой палате и смотрели и разбирали дворян»[809]. В том же составе комиссия работала и 15 января. 16 января законопроект слушался в Сенате. 17 января учреждена была особая должность герольдмейстера – в отмену особой комиссии «к розыску каждого чина и герба», обещанной первыми редакциями «Пунктов» к Табели (глава XIII). Около этого времени был набросан Петром и черновой проект «Инструкции герольдмейстеру»[810]. В связи с установлением особой должности [была] изменена редакция главы XVI, вошедшая в закон.

19 января в Сенате снова обсуждались – в присутствии Петра – Табель и «Пункты» к ней, а также «Инструкция герольдмейстеру»[811]. Тогда же был специально поставлен вопрос о гербах: «По разговоре о гербах, где и для чего кому даваны, во пример сыскать и выписать из латинских и из польских книг и объявить в Сенате». Поручено было сделать такое предварительное изучение сенаторам Мусину-Пушкину и Брюсу[812]. Графом же Брюсом 25 января был внесен список чинов по Берг-коллегии, вошедший в Табель уже после ее утверждения[813].

Подписаны Петром I Табель и «Пункты» были 24 января 1722 года – по отдельности, в Преображенском[814].

Наконец 2 февраля на заседании Сената в Преображенском Петр объявил печатные Табель и «Пункты» «и… указал оной Табель и Пункты публиковать»[815].

Такой длинный путь прошла Табель. Начатая по повелению Петра в конце 1718 года, она была составлена в комиссии при Коллегии иностранных дел в 1720 году, обсуждалась в Кабинете, в Сенате, в военных коллегиях; просмотренная, исправленная и дополненная много раз, она является результатом большой и внимательной работы законодательного и законосовещательных органов, располагавших, как в начале работы, так и в процессе ее, исчерпывающими источниками западноевропейского государственного права.

Такая же долгая и внимательная правотворческая работа имела место при Петре I не только над четырьмя изученными нами в настоящей главе проектами, но и над всеми крупными и важными законодательными актами его царствования. В древлехранилищах СССР, и особенно в Кабинете Петра Великого в Москве, а также в бывшем Сенатском архиве в Ленинграде, сохранился почти исчерпывающий материал для восстановления подробной документальной истории законодательной выработки текста его [Петра] важнейших государственных актов. Этот материал более двухсот лет ждет своего опубликования, и отсутствие его в качестве первейшего источника наших научных сведений о Петре I и его реформе печальным образом сказывалось и сказывается еще и в настоящее время. Неимение под руками у русских историков полного, восстановленного со всеми особенностями дипломатики издания законодательных актов Петра было причиной весьма крупных ошибочных мнений в исторической науке о петровской реформе и о самом реформаторе. Эта невыявленность главнейших архивных источников, недостаточность документальных материалов в распоряжении ученых были основанием больших споров по поводу вопросов, которые по сути являются бесспорными, очевидными.

В настоящее время, в результате многолетних поисков в архивах, материалы, относящиеся к правотворчеству Петра I, нами разысканы, изучены и история законодательных текстов, за малыми исключениями, полностью восстановлена и обработана для публикации в четырех крупных томах. Надеясь на скорое их появление в свет полностью взамен монументального, пока единственного и в значительной мере устаревшего издания времени императора Николая I – ПСЗ 1830 года, – считаем лишним перечисление здесь многочисленных редакций отдельных законодательных актов Петра I. Отметим только, что, по нашему счету, «Должность Сената» имела шесть последовательных редакций, «Должность генерала-прокурора» – также шесть, «Должность прокурора Адмиралтейской коллегии» – три, «Объявление и указ е[го] в[еличества] в народ о челобитчиках» – шесть, указ «О форме суда» – четыре, Регламент Главного магистрата – шесть, Генеральный регламент – двенадцать и т. д. В «Археографическом введении» к т[ому] I «Законодательных актов Петра I», изданному в 1945 году Институтом права Академии наук СССР[816], нами приведены правила и приемы издания столь сложного материала, которые дают возможность восстановить все стадии и характерные черты петровского законодательства, этого исключительного явления в истории Русского государства и в развитии правосознания русского общества. Эти правила и приемы были положены в основание [работы] при подготовке указанного археографического труда.

Изложенные выше наблюдения над выработкой законов, подготовленные нами «Законодательные акты Петра Великого», а также фотокопии собственноручных писаний Петра I, составляющие основное содержание настоящего труда, приводят к выводам, не согласным с общепринятыми в русской историографии суждениями о правотворческих приемах Петра I. Из указанных источников видно, что работа в стадии «экзаминации» закона была продолжительной, серьезной, [такой,] при которой от ее участников требовались необходимые для государственных деятелей качества: размах и самостоятельность государственной мысли, знание русской действительности и предшествовавшего законодательства, а также осведомленность в иностранных законодательных источниках. Законопроект много раз прочитывался, изучался, обсуждался, в нужных случаях – с привлечением специалистов (своих, русских, а также иноземцев – со справками из иностранных законодательств и об иноземных порядках), и наконец откладывался на продолжительные сроки для окончательного обсуждения и утверждения.

Наши наблюдения над ходом законодательной работы со всей категоричностью требуют пересмотра существующих общепринятых суждений о приемах правотворчества и в некоторых случаях и о самой реформе Петра I. В частности, должны быть отвергнуты суждения В. О. Ключевского о привычке Петра I «импровизировать закон», о необдуманности отдельных реформаторских его шагов: «Сие сначала не осмотря учинено»[817], а также утверждения его учеников: П. Н. Милюкова – о том, что «сам царь и его правительство ‹…› не только не решали вопросов, но даже вряд ли их ставили»[818], и М. М. Богословского – о хаотичности, бессистемности, ошибках, противоречиях и т. п. в законодательстве Петра Великого[819].

К сожалению, суждения профессоров Ключевского и Милюкова перешли и в современную историографию. Сложившаяся в значительной степени под влиянием университетских чтений В. О. Ключевского и исследования П. Н. Милюкова концепция М. Н. Покровского, доведенная до крайности в его обзоре русской истории (том II), до сих пор не нашла надлежащего разбора, несмотря на появление в свет обширной книги об исторических воззрениях этого ученого, изданной Институтом истории Академии наук СССР (М., 1939)[820]. Взгляды Ключевского и его учеников, Милюкова и Покровского, также не встретили должной компетентной критики в недавно появившемся учебнике «История СССР» для вузов, главным образом вследствие незнакомства с нашими богатейшими архивными фондами и трудности прочтения собственноручных писаний Петра I.

Подведем итоги.

1. Важнейшей стадией правотворческой работы в законодательстве Петра I являлось обсуждение и исправление законопроекта, «экзаминация» закона. Эта стадия, как и предшествовавшие моменты законодательного процесса, также нашла свое отражение во многих указах Петра, в многочисленных исправлениях текста первоначального проекта, в докладных записках, справках, доставленных осведомленными людьми, и т. д.

2. В собственноручных писаниях Петра, содержавших его распоряжения о составлении проектов законов, обычно давались и указания приемов и этапов дальнейшей законодательной работы. Обычными этапами были: обсуждение законопроекта в Сенате, составление им предварительного мнения о проекте и об отдельных его частях, доклад царю и, наконец, обсуждение и окончательное решение вопроса в Сенате или Кабинете е[го] в[еличества], в присутствии царя.

3. При обсуждении некоторых законов проекты их иногда посылались из Сената или Кабинета е[го] в[еличества] в государственные коллегии, круг дел которых затрагивался данными законами, – для ознакомления и представления [коллегиями] своего мнения; также к дополнительной работе над проектом иногда приглашались для консультации осведомленные лица из русских и иноземцев.

4. Рассмотрение законопроекта в Сенате и Кабинете е[го] в[еличества] в присутствии сенаторов не было моментом формальным, обязательным в силу каких-либо основных законов или старого московского обычая, а являлось серьезным деловым актом, вытекавшим из существа дела, из стремлений Петра проверить целесообразность предпринимаемого шага, разработать необходимые детали и согласовать вновь издаваемый закон с ранее опубликованными законодательными актами.

5. Результаты рассмотрения законопроекта в Сенате или Кабинете царя, исправления и дополнения его, «ремарки», обычно писались по тексту обсуждаемого проекта самим Петром или обер-секретарем Сената. В сравнительно редких случаях к проекту прибавлялись отдельные листы, содержавшие дополнения и изменения текста законопроекта, сделанные в государственных коллегиях или отдельными консультантами. Такие ремарки, при отсутствии протокольных записей обсуждения законопроектов, являются особенно ценными свидетельствами для изучения хода и направления правотворческой работы при Петре I.

6. Выработка законодательных актов в эпоху Петра, несмотря на огромное их количество, не была спешной и торопливой. Законодательная работа над отдельными актами продолжалась не только месяцами, но и годами. Сроки обсуждения и окончательной выработки законов всегда определялись самим Петром. В правотворческой работе царь и его Сенат придерживались правила: «дабы еще осмотреться, ежели что переменить, прибавить или убавить», еще и еще раз вернуться к обсуждению вопроса.

7. Вследствие неизменного проведения Петром правотворческого приема «еще думать сей факт» законодательные его акты всегда имеют большое количество последовательных редакций. Каждое чтение и обсуждение закона оставляло след в виде отдельного варианта. Таких последовательных редакций – вариантов важнейшие законы Петра имеют, как правило, до шести, некоторые – меньше, но не менее трех, а Генеральный регламент, ввиду огромного его значения, имел двенадцать таких редакций.

8. Наиболее важные законодательные акты Петра, имевшие, по его выражению, генеральное значение, «решительные», были не только написаны, но и исправлены во всех последовательных редакциях исключительно рукою самого царя, например: «Должность генерала-прокурора», «Должность прокурора Адмиралтейской коллегии», указ «О крепком хранении прав гражданских», указ о сохранении внешнего порядка в государственных учреждениях (пять редакций), указ «О форме суда» (четыре редакции) и прочие. Таким образом, эти и многие другие законодательные акты являются всецело плодом правотворчества самого Петра.

9. При исправлении Петром законопроектов, написанных в государственных коллегиях, а также отдельными лицами, отчетливо вырисовываются те же черты, что и при составлении им лично первоначального проекта закона, – прежде всего, наличие основных, руководящих идей, проходящих через весь закон, с начала и до конца. Эти его идеи всегда были просты, жизненны, прогрессивны и потому плодотворны. При свете их Петр рассматривал все разнообразие жизненных явлений, подлежавших регулированию законом, и устанавливал нормы, обеспечивавшие возможность их [этих основных идей] развития.

10. Такими руководящими идеями Петра были [следующие положения]: государство и его учреждения должны служить общему благу и иметь основанием право, закон, обязательный для всех; неисполнение закона, злоупотребление им, пренебрежение государственными интересами являются тягчайшими преступлениями; каждое преступление против установленного закона должно встречать неумолимую кару со стороны государственной власти; государственные учреждения при точном разграничении дел и установлении инстанций должны действовать безволокитно, на основании уставов и регламентов; исполнение своего долга и труд являются обязанностью каждого; тунеядство – преступление; знатность лица определяется не рождением, а заслугами его перед государством и годностью на служебном поприще, а также образованием; промышленность и торговля должны быть предметом постоянных забот со стороны государственной власти; одним из средств к поднятию этих отраслей должно служить установление органов самоуправления в городах; «поселяне суть артерии государства ‹…› чего ради надлежит оных беречь и не отягчать чрез меру»; представители церковных властей не должны вмешиваться в дела гражданского управления; имущества церкви должны употребляться не на прокормление тунеядцев, а для служения обществу и т. д.

11. Сенат, участвуя в правотворчестве Петра как орган законосовещательный, наоборот, придерживался охранительных тенденций, особенно при установлении законов, затрагивавших крепостные отношения, вотчинную юстицию, а также право участия представителей общественных классов в органах самоуправления. Придерживаясь такого направления, Сенат исправлял проекты, написанные иноземцами, разрабатывал детали будущего закона, переданного царем на его [Сената] рассмотрение, согласовывал его [будущий закон] с ранее установленными административными порядками и действовавшими законодательными актами. Этой стороной своей работы Сенат если и не прокладывал новых путей и не устанавливал новых порядков, то, во всяком случае, оказывал значительное содействие законодательным мероприятиям Петра, придавая им черты большей проработанности, делая их более способными действенно влиять на общественную жизнь.

12. Одним из приемов законодательной работы Сената было представление докладов царю по поводу тех законодательных предположений, которые или были вовсе неприемлемы для Сената, или не вызывали его полного одобрения. Разрешение Петром подобных вопросов при докладе следовало обычно после ознакомления царя с мнением Сената.

13. Окончательная редакция значительного количества законов, таким образом, была плодом творчества не отдельного лица или учреждения, а являлась результатом многократного совместного обсуждения и исправления их [законов] несколькими органами: законодательным и законосовещательными. И тем не менее как весь закон в целом, так и отдельные его нормы входили в жизнь только после тщательной оценки и одобрения их Петром I.

14. Несмотря на то что в распоряжениях Петра содержались определенные указания на шведские и другие иностранные законы как на основной источник при выработке многих русских законопроектов и несмотря на составление некоторых проектов законов иноземцами, тем не менее законодательные акты Петра I в окончательной редакции становились вполне русскими, национальными законами. Они соответствовали «ситуации сего государства», в них по-своему ставились задачи и цели, вытекавшие из потребностей тогдашней России, рекомендовались и проводились приемы и средства к осуществлению их [этих задач и целей], соответствовавшие характеру и культурному уровню русских людей того времени.

Глава VI Утверждение закона и публикация его

После долгой и серьезной работы над проектами законов они обычно поступали на утверждение верховной власти. Подготовка законопроекта к подписанию имела место или в Кабинете Петра I, или в Сенате – в зависимости от того, где разрабатывался законопроект.

Изучение архивных материалов обнаруживает, что и к этой стадии правотворчества законодатель был внимателен, так что и этот момент не был только формальным актом. При подписании закона Петр обыкновенно прочитывал его в последний раз и часто делал дополнения, уточнения, а иногда приводил новые обоснования. Исключением в этом отношении не являлись даже и те законы, над которыми ранее велась продолжительная работа. Укажем на примеры подобных исправлений белового текста: в «Должности генерала-прокурора», в главе X редакции Е[821]; в Регламенте Мануфактур-коллегии, глава XXIII[822]; в «Пунктах» к Табели о рангах, главы XII, XIV и XV[823]; в «Инструкции вальдмейстеру», главы III, VI, VIII и X[824]; в «Инструкции герольдмейстеру», глава II[825].

Эти дополнения и вставки Петра были иногда весьма принципиальны. Например, в Уставе от 5 февраля 1722 года об изменении порядка наследования императорского престола в России, в пункте 5, в текст, переписанный писцом: «Чего для за благо рассудили мы сей Устав учинить, дабы сие было всегда в воли правительствующего государя, кому оной хочет, тому и определит наследство», Петр прибавил: «…и определенному, видя какое непотребство, паки отменить»[826]. В указе об установлении Духовной коллегии к тексту: «Того ради образом прежних, как в Ветхом, так и в Новом завете, благочестивых царей, восприяв попечение о исправлении чина духовного, а не видя лутчего к тому способа, паче соборного правительства, уставляем Духовную колегию» – Петр собственноручно прибавил в обоснование: «Понеже в единой персоне не без страсти бывает, к тому же не наследственная власть, того ради вятше не брегут»[827].

Кроме дополнений и обоснований, Петр на подписываемых им актах иногда делал распоряжения о способах публикования закона, о сроках введения его в жизнь, о внесении вновь публикуемого указа в систему ранее изданных законов, о надзоре за исполнением устанавливаемого закона, давал определение объема его применения и прочее.

Приведем примеры таких распоряжений, написанных как на издаваемых вновь актах, так и на сопроводительных к ним указах.

В марте 1714 года Петр подписал указ о разделении движимых и недвижимых имений и сопроводил его отдельным, специальным указом, адресованным «господам губернаторам», – о рассылке указа, о прибитии печатных его экземпляров у церквей и о содержании «в великом осмотрении» пункта 16 указа, чтобы не дать возможности ябедникам «своими вымыслы» и этот важный указ испортить[828].

Посылая из Данцига[829] сенаторам утвержденную им «книгу Воинский устав» в марте 1716 года, Петр вслед направляет им же 10 апреля указ[830], в котором определяет способы публикования закона, в частности напечатание его в количестве тысячи экземпляров на русском языке и трехсот – на [русском и] немецком для иноземцев, служивших в русской армии. Это распоряжение Петра, а также и черновые материалы, относящиеся к законодательной работе над Воинским уставом и сохранившиеся в большом количестве в 37-й книге I отделения Кабинета Петра Великого, разрешают спор в нашей исторической литературе о том, на каком языке вырабатывался Воинский устав – на русском или на немецком. Судя по архивным источникам[831], Воинский устав, этот первый крупнейший законодательный акт Петра I, вырабатывался им на русском языке и в окончательной редакции, в беловом тексте, был подписан Петром «в Данцихе» 31 марта 1716 года также на русском языке. Подлинный экземпляр Воинского устава – с подписью Петра, единственный подлинный текст, – до 1917 года хранился в Петрограде, в Библиотеке Генерального штаба; после революции был передан в Библиотеку РККА[832] и в настоящее время, вместе с другими рукописями названной библиотеки, хранится в Московской публичной библиотеке имени Ленина[833]. Там же находится черновой список Воинских артикулов с весьма важными поправками Петра[834]. Колебания исследователей в вопросе о языке законодательной выработки Устава воинского возникли вследствие его напечатания в томе V, № 3006, ПСЗ на русском и немецком языках. Ознакомление с подлинными материалами, с которых печатался в указанном издании Устав, в фонде Архива бывшего Государственного совета (Кодификационный отдел) в Ленинграде обнаруживает, что печатание в ПСЗ производилось без предварительных архивных разысканий – с печатного экземпляра «Воинского Устава с Артикулом Военным» на русском и немецком языках, на титульной странице которого обозначено: «Печатан при Императорской Академии наук 1748 года»[835].

В сопроводительном указе Петра I «господам Сенату» был определен объем действия и приложения Воинского устава: «И понеже оной, хотя основанием воинских людей, однакож касается и до всех правителей земских (как из оного сами усмотрите), того для, когда напечатают, то разошлите по препорции во все корпосы войск наших, также и по губерниям и по канцеляриям, дабы неведением никто не отговаривался»[836]. Такое же распоряжение о доведении издаваемого закона до сведения населения всего государства Петр положил на беловом экземпляре «Указа о фискалах»: «Сей указ напечатать и послать по губерниям во все государство»[837].

В утверждаемом законе иногда содержались специальные распоряжения царя о сроке введения в действие [этого] публикуемого закона, например в указе «О форме суда» от 5 ноября 1723 года: «Суды по сей форме начать судить с приходящего 1724 году с начала»[838]. Исправив последнюю, шестую – Е – редакцию Регламента Главного магистрата 16 декабря 1720 года, Петр тогда же написал собственной рукой указ о немедленном учреждении магистрата в Петербурге на основании законченного выработкой Регламента: «Учинить немедленно форму правления магистрата здешнего города»[839].

При подписании закона Петр иногда указывал место его в системе ранее изданных законов. Особенно часто такие определения относились к сепаратным указам. Так, подписывая указ о сохранении внешнего порядка и чинности служащими в государственных учреждениях от 22 января 1724 года в пятой – Д – редакции, Петр прибавил распоряжение: «К стоячему указу»[840]. Под «стоячим указом» Петр разумел закон [от] 17 апреля 1722 года «О крепком хранении прав гражданских»[841].

В том же, 1722 году, вскоре после издания «Инструкции рекетмейстеру», Петр написал собственноручно два указа. Первый, от 17 апреля 1722 года, – о представлении ему лично жалоб челобитчиков, задержанных в государственных учреждениях, куда они обращались со своими ходатайствами, – на котором царь сделал дополнительное распоряжение: «Внесть в Должность рекетмейстера»[842]. Второй касался еще одного важного явления, [а] именно развития промышленности в России, которому Петр придавал исключительное значение, надзор и контроль над которым стремился держать в своих руках. В особом указе рекетмейстеру, написанном собственноручно Петром, – о представлении им царю челобитий с жалобами на препятствия, обиды и налоги при сыске руд и построении заводов и фабрик – Петр 19 апреля 1722 года сделал распоряжение: «Внесть в Инструкцию»[843].

Утверждение закона – санкция его – состояло в подписании имени царя, «Петр», или повеления «Быть по сему», с обозначением места написания или утверждения закона и с проставлением даты. Место издания закона и дата обычно проставлялись царем лично, реже – обер-секретарем Сената.

Большая часть законов, особенно крупных, имеет собственноручную подпись Петра. Однако, наряду с такими указами, в фонде «Подлинных именных высочайших указов и повелений» в бывшем Сенатском архиве имеется значительное количество указов, написанных собственноручно Петром, но им не подписанных. Примеры. Указ Петра I губернаторам о производстве переписи дворов крестьянских и деловых людей написан был лично царем, но не подписан им и не датирован. В таких случаях думный дворянин и печатник Н. М. Зотов, а впоследствии обер-секретари Сената делали на подлинных царских указах пометки о передаче их в Ближнюю канцелярию или в Сенат, после чего указы вступали в действие. «Таково письмо думному дворянину и печатнику Н. М. Зотову отдал в Преображенском, в хоромех, Алексей Макарьев[844] февраля 12[‐го] 1710 года»[845]. Или: «Сей указ получен декабря 8[‐го] дня 1710 г. в Санкт-Питербурге»[846]. «Таковы пункты даны Ивану Бибикову в 29[‐й] д[ень] генваря без подписи 1723 г. на Генералном дворе»[847].

Также не были подписаны указы Петра I: о сочинении коллегиями законопроектов своих регламентов на основании шведских законов, от 28 апреля 1718 года[848]; о составлении проектов морских уставов, от 4 апреля 1718 года[849]; указ Сенату о составлении государственными коллегиями регламентов для своих учреждений на основании ранее изданного Регламента Адмиралтейской коллегии, от 11 мая 1722 года[850], и многие другие, приведенные в нашей работе «Законодательные акты Петра Великого», том I, раздел 1 – «О законе и правотворчестве». Между тем иные – казалось бы, менее важные и менее принципиальные – указы, например об искоренении злоупотреблений при продаже соли населению, о явках дворян на смотры, о даровании привилегий отдельным фабрикантам и прочие, имеют подпись царя.

Это явление объясняется взглядами самого Петра на необязательность полной письменной формы для некоторых видов указов при их издании и публикации. Эти взгляды царя были изложены им самим в десятой – К – редакции Генерального регламента в 1720 году. При законодательной выработке этого регламента Петр написал собственноручно на отдельном вставном листе, потом подклеенном обер-секретарем Сената к указанной редакции Регламента, определение о письменной и устной форме указов. На нем есть пометка: «Прибавлен сей пункт генваря 15[‐го] 1720 года»[851]. В следующей редакции обер-секретарем было записано и название этой главы – «Об исполнении указов».

По определению Петра, указы по форме их издания распадаются на две категории: а) письменные и «заручёные»[852] и б) «словесные». В особом «толковании» царь указал и условия, при которых указ должен был иметь форму акта письменного и «заручёного», и когда он мог быть только словесным. В указанной главе Регламента Петр написал: «Дела разумеются, о которых надлежит письменный указ, те, которые в действо производить, а не те, которые к сочинению действа надлежат; например, надлежит собрать деньги или провиант – тогда и словами приказать мочно, чтоб о том советовать, как учинить; но, когда положат, тогда доложить, так ли быть. И, когда апробуется, тогда не производить в дело без письменного указу»[853].

Эта редакция главы, после дополнений в следующих чтениях проекта, была помещена в окончательном тексте Генерального регламента как глава IV – «Об исполнении указов»[854]. Из приведенного определения Петра следует, что письменными и «заручёными» указами должны быть акты, которыми устанавливается какая-либо норма, обязательная для проведения в жизнь, повеление, запрет. Если же царский указ, а также и сенатский, в пределах компетенции Сената, содержит только повеление составить проект закона, обсудить его, если он направлен только к «сочинению действа», тогда указ может быть словесным. Мы полагаем, что к последней категории можно отнести [и] указы хотя и письменные, но не «заручёные», не подписанные царем. Поэтому названные выше несколько указов Петра, имевшие своей задачей «сочинение действа», хотя и были написаны царем собственноручно, но не были им подписаны, «заручёны». Список подобных указов можно было бы весьма значительно расширить.

Вторая категория указов, хотя и менее принципиальных, но имевших своей задачей осуществить в жизни, «произвести в действо» установленные законодателем или высшими административными органами нормы, обычно была ими подписана.

К первой категории указов, адресованных органам, близко стоявшим к верховной власти, и направленных к «сочинению действа» и поэтому не имевших полной формы, нужно отнести указы Петра, сообщенные им Сенату или Синоду через близких царю лиц. Такими «персонами» были, например, генерал-фельдмаршал А. Д. Меншиков, генерал-адмирал Ф. М. Апраксин, генерал-фельдцейхмейстер Я. В. Брюс, кабинет-секретарь А. В. Макаров, епископы Феофан Прокопович, Феодосий Яновский и другие. Приведем несколько устных указов царя по различным ведомствам, переданных этими лицами. 8 марта 1721 года Сенат записал в протокол постановление: «Великий государь (титул. – Н. В.) указал, по имянному своему, в[еликого] г[осударя], указу, донским, и яицким, и гребенским казакам во всех управлениях быть в ведении Военной колегии. И о том в ту и в Иностранную колегию и куда надлежит послать указы». Далее записано: «Сей указ в Сенате объявил генерал-адмирал и генерал-губернатор граф Ф[едор] М[атвеевич] Апраксин сего марта 8[‐го] дня»[855].

В 1723 году, 14 февраля, Святейший синод записал у себя указ Петра о том, что царь, «будучи в доме господ Строгановых, указал имянным своего им[ператорского] в[еличества] указом обретающееся в требниках о венчании брачных последование, рассмотря в Синоде, сократить и, сократив, напечатать вновь». Сообщая об этом словесном повелении царя, архиепископ Новгородский Феодосий прибавил: «О чем сей указ сказан подписавшейся зде[сь] синодальной персоне»[856].

В 1724 году, 20 апреля, вице-президент Синода архиепископ Феофан «объявил письменное от е[го] им[ператорского] в[еличества] к лицу Синода о сочинении кратких людем поучений повеление, без подписания е[го] в[еличества] ему, вице-президенту, данное»[857]. К этому доношению епископа Феофана была приложена копия весьма характерного указа Петра с подлинника, оставшегося в Кабинете и также не подписанного царем, в котором определены задачи и приемы работы Синода над изложением основ вероучения православной церкви[858].

В 1722 году, 29 марта, в Военной коллегии записан указ, который объявил «ген[ерал-]фельдмаршал и кавалер и Военной колегии президент, светлейший князь Меншиков»: «Людей боярских, которые записываются в вольницу, брать по прежним указам. И тех, кои и в сказках о душах мужеска полу написаны, но, каким образом помещиком их вместо их зачет учинить, о том учинить средство. И для того предложить е[го] в[еличеству], когда соизволит е[го] в[еличество] присутствовать в Сенате»[859].

В 1721 году, 15 апреля, кабинет-секретарь А. В. Макаров передал Сенату указ Петра о пресечении обычая продажи людей поодиночке, о постановке на разрешение Сената вопроса о продаже крестьян вообще и о внесении [резолюции] о том в новое Уложение[860]. Изложив взгляд царя, кабинет-секретарь по его [царя] повелению предлагал обер-секретарю Сената: «И о том бы при сочинении нынешнего Уложения изъяснить, как высокоправит[ельствующие] господа сенаторы за благо рассудят. О чем извольте донести»[861].

В 1720 году, 16 ноября, из Коллегии иностранных дел доносили в Сенат ее члены, что ц[арское] в[еличество] указал, «чтоб в приходящую зиму сего году послать нарочных во все монастыри, обретающиеся в Российском государстве, для осмотрения во оных и сбирания древних жалованных грамот и других куриозных писем оригиналных, також и книг исторических, рукописных и печатных, какие где потребные ко известию найдутся»[862].

В самом конце своей жизни, 11 декабря 1724 года, Петр, присутствуя в Сенате, издал указ[863], которым ввел еще большие ограничения для словесных указов. В нем предписывалось по словесным объявленным указам исполнять только «разве о каких малых делах, например кого выслать в С[анкт-]Петербург или для каких малых же дел, за чем послать и о протчем, тому ж следующем, что указам и правам не противно». Дел же более важных «ни по чьему объявлению, без подписания собственной е[го] в[еличества] руки не делать». К последним относились также и дела, «которые подлежат к какому вновь постановлению». Как пример дел «к исполнению действа», по которым предписано было не исполнять [ничего] по словесным объявленным указам, приведены такие: «Кого каким чином или другим чем пожаловать, жалованья прибавить, сверх окладного в приказ дать, чего в штате определено не будет». Таким образом, словесные объявленные указы к концу царствования Петра I имели самую неширокую сферу применения[864].

Утверждение закона – санкция его – принадлежало исключительно верховной власти, царю, принявшему впоследствии титул императора; издаваемый им закон ни в чьем, кроме него [царя], одобрении и утверждении не нуждался. Поэтому важнейшие законы, как общее правило, издавались от имени царя и подписывались только им.

Старый конституционный мотив о совете царя с великим господином, архиепископом Московским и всея Руси и всех Северных стран патриархом, [с] Освященным собором, и своими боярами и окольничими, «и с думными и с ближними людьми» в законодательных актах Петра отмирает вместе со смертью последнего патриарха, Адриана. Полагаем, конституционная формула – со ссылкой при издании закона на совет с высшим представителем церкви – последний раз была употреблена в проекте указа о введении в действие Соборного уложения, составленного в Палате бояр[865], от 27 февраля 1700 года[866]. «Божиею милостию, – гласил текст проекта указа, – великий государь, царь и в[еликий] к[нязь] Петр Алексеевич, всеа В[еликия] и М[алыя] и Б[елыя] России самодержец, советовав с отцем своим, великого государя, богомольцем, блаженной памяти с великим господином, святейшим кир[867] Адрианом, архиепископом московским и всеа Русии и всех Северных стран патриархом, и с преосвященными митрополиты, и архиепископы, и епископы, и со всем Освященным собором, и говорил с своими, великого государя, боярами и околничими и с думными и с ближними людьми»[868]. К тому же этот проект остался неопубликованным.

Со времени Соборного уложения царя Алексея Михайловича, когда подобная формула имела реальное содержание, прошло много времени. С тех пор многое изменилось в экономической жизни страны, а вместе с тем [и] в ее общественном и государственном строе. Старые установления хирели и отмирали, новые, наоборот, росли, крепли, развивались. Таким новым установлением со всеми признаками роста и развития была абсолютная монархия Петра I. Представитель и глава ее не находил оснований для разделения власти ни с Освященным собором, ни с Палатой бояр. Поэтому законы Петра с начала нового столетия при издании своем имели уже другую формулу. Эту перемену можно было бы представить словами одного указа, изданного Петром 1 марта 1702 года: «По именному в[еликого] г[осударя] указу велено на Москве и во всех городех Российского царства царевичем, и бояром, и окольничим, и думным, и ближним, и служивым, и иноземцом, и купеческим, и чернослободцом, и всякого чину людем писать в челобитных его, государеву, честь новым изложением»[869].

В свою очередь, и государство Петра по-новому трактовало честь своих подданных. Оно запрещало людям всех чинов и состояний самоуничижение в обращении их к верховной власти. В 1702 году, 3 января, царь издает указ, в котором изгоняет из обращения к нему полуимена Федек, Якушек, Андрюшек, Алексашек и т. п.: «Великий государь указал на Москве и в городех царевичем, и бояром, и окольничим, и думным, и ближним, и всяких чинов служилым, и купецкого и всяких чинов людем, и людем боярским, и крестьяном к великому государю в челобитных, и отписках, и в приказных, и домовных во всяких письмах генваря с 1[‐го] числа нынешнего, 1702 году писаться целыми именами с прозваниями своими. А полуименами никому не писаться»[870].

Итак, Петр, отбросив устарелые формы издания закона с совета с представителями церкви и боярства, принял новую формулу, вполне соответствовавшую степени и характеру его власти, как она сложилась в самом начале самостоятельного его правления. Однако из этого, твердо установленного им положения иногда допускались вызываемые обстоятельствами исключения. Законность таких исключительных случаев была установлена и многократно подтверждена в собственноручно написанных законодательных актах самого Петра. Мы имеем в виду в данном случае право, представленное высшим административным органам времен Петра I, принимавшим участие в правотворчестве, издавать и утверждать законы своей подписью в отсутствие царя в столице. Такими законами могли быть не только указы административного характера, но и законы в полном смысле этого слова, т. е. постановления генерального значения.

Законы, изданные Сенатом в отсутствие царя, имели временное действие и носили условный характер, что обычно и определялось в самих указах, которыми они вводились в действие. Приведем несколько примеров таких законов.

В 1719 году, 12 февраля, Правительствующий сенат издал указ, которым вводил в действие «Инструкцию Штатс-Контор-колегии» и рентмейстерскую. При этом Сенат объяснял свои действия таким образом: «С Инструкции Штатс-Контор-колегии, такожде и рентмейстерской, которые Правительствующий Сенат слушали, а за отлучением ц[арского] в[еличества] в поход собственною его рукою не подписаны, дать из Сената во оную колегию копии и управлять в той колегии по тем инструкциям до тех мест, как оные от е[го] ц[арского] в[еличества] собственноручно подписаны будут, – для того, чтоб в управлении дел остановки не было»[871].

Такая же формулировка ограниченного действия закона имела место при введении в жизнь «Воеводской инструкции» 29 мая 1719 года. Указ Сената по этому случаю устанавливал: «Вышеписанной Воеводской инструкции, которую ц[арское] в[еличество] изволил слушать, но за отлучением в кампанию е[го] в[еличества] собственною рукою не подписана, быть в той силе, как во оной Инструкции написано»[872].

Особенно полно формулированы условия введения в действие Сенатом законов временно, с условным характером, при опубликовании шестой – Е – редакции Генерального регламента: «1719 г. апреля в 30[‐й] день, по указу великого государя Правительствующий Сенат приказали: С Генералного регламента, которой Правительствующий Сенат слушали, а за отлучением ц[арского] в[еличества] в поход собственною е[го] в[еличества] рукою не подписан, пока тот Регламент подлинно состоится и е[го] в[еличества] собственною рукою подписан будет, послать во все колегии с того Регламента за закрепою обер-секретаря копии»[873]. После возвращения царя, как видно из архивных источников, Генеральный регламент подвергся еще долгому и многократному исправлению, по восстановленной нами истории текста – шести чтениям.

Другой же закон, Регламент Камер-коллегии, не подписанный, но также обсужденный и исправленный Сенатом совместно с царем, так и не был подписан Петром, хотя и являлся источником действующего права в течение долгого времени. На подлинном списке закона находится такая пометка рукою секретаря Сената Позднякова, сообщавшая санкцию закону: «Сию Инструкцию ц[арское] в[еличество] изволил слушать декабря 11[‐го] дня 1719 года и указал напечатать и по ней управлять»[874].

Указанная нами практика введения в действие законов временно, до прибытия царя в столицу, с условным характером – в зависимости от дальнейшего одобрения и принятия им изданного без него закона – не была установлена какой-либо общественной силой против воли абсолютного монарха, не являлась она и пережитком старого московского права участия высших классов в законодательстве – наоборот, она была установлена самим Петром и им же внедряема в государственную жизнь его времени.

Приведем несколько наиболее характерных законодательных определений Петра по этому поводу, написанных его собственною рукой. В третьей – В – редакции указа «О крепком хранении прав гражданских» Петр установил норму, которая перешла и в окончательную, пятую – Д – редакцию – закон: «Буде же когда отлучимся вдаль, а дело нужное, то, учиня, как выше писано (принести в Сенат выписки; собрав все государственные коллегии, мыслить, толковать под присягою; не определять, но только свое мнение изложить. – Н. В.), и подписав всем, чинить, но не печатать, ниже утверж[д]ать вовсе – по тех мест, пока от нас оной апробован, напечатан и к регламентом присовокуплен будет»[875]. Такая практика была установлена Петром в отношении дел общегосударственного управления.

В других указах царя содержались подобные же определения действий высших административных органов по отдельным ведомствам, именно по военному и духовному, в делах, касающихся их компетенции. При законодательной работе над Адмиралтейским регламентом Петр сделал первоначальный набросок главы 111-й первого раздела – «О решении дел, на которые в регламенте примеру нет»[876] – и установил: «Должны все (члены Адмиралтейской коллегии. – Н. В.) чинить по регламенту и уставам, а не инак[о]». Далее он указал приемы разрешения таких вопросов, относительно которых «примеры сыскать будет невозможно». И, наконец, последний пункт указанной главы содержал норму об издании законов в отсутствие царя при решении дел, не терпящих отлагательства. «Буде же е[го] в[еличество] будет во отлучении, – писал Петр, – а дело нужное и отсрочить невозможно, то решить в колегии (Адмиралтейской. – Н. В.), а потом докладывать, которое потом, когда апробуется, или инако определится и внесено будет в сию книгу (в Регламент Адмиралтейства. – Н. В.)»[877]. В следующей редакции, после справок и выписок из французской Консилии, из глав 18 и 19[878], рукою секретаря глава 111-я формулирована так, как мы находим ее в печатной, последней редакции закона. В общем, закон сохранил смысл определения, данного ему Петром, сообщив ему [определению], однако, большую точность: «И ежели е[го] в[еличество] изволит тому быть в регламенте, то останется, а ежели не изволит, то выключится»[879].

В резолюции на докладные пункты Святейшего синода от 19 ноября 1721 года также были даны определения способов решения дел принципиальных, не терпящих отлагательства. На докладе Сената о них Петр положил резолюцию: «Какое дело позовет о новом каком определении генералном, то не должно ни в Синоде, ни в Сенате без подписания моей руки чинить. А буде во отлучении моем такое дело случится, а обождать до прибытия моего будет невозможно, то Синоду согласиться с Сенатом и подписать, а потом публиковать»[880].

Изложенные нами нормы не были заимствованы Петром I из какого-либо законодательного акта и не сложились только в последний период правительственной деятельности Петра, при реформе центральных учреждений России. Напротив, порядок, столь точно регламентированный в приведенных актах Петра, имел место в его управлении и законодательстве и в первое десятилетие XVIII века. В Архиве Министерства иностранных дел находится собственноручное письмо Петра от 28 января 1706 года к начальнику Посольской канцелярии и адмиралу Ф. А. Головину, из которого видно, что тот же порядок управления имел место и во время первого периода войны со Швецией. Стоявшему во главе специальной комиссии в Москве Головину Петр давал полномочия решать без замедления вместо себя дела, выдвигаемые жизнью: «Изволте распечатывать и делать так, как вам дать ответ в день судный». Царь, как и пятнадцать лет спустя, мотивировал свое повеление теми же обстоятельствами – своей занятостью («мне довольно здешнего») и проволочкою времени («також и времени будет продолжение»). Это повеление было высказано Петром уже не впервые. Он напоминает Головину о своем распоряжении, данном ему еще в Москве, и повторяет указания о составе его комиссии: «И я, будучи на Москве, приказывал, чтоб вам за тем (усмирением восстания в Астрахани. – Н. В.) и протчими делами трудиться, а именно: вам, Тихону Микитичу (Стрешневу[881]. – Н. В.) и господину адмиралтейцу ([Ф.М.] Апраксину. – Н. В.) и протчим, кого возьмете к себе. И ныне о том же подтверждаю»[882]. Впоследствии, в 1711 году, при отъезде царя в Прутский поход, из такой комиссии, специально назначенной быть вместо «персоны его величества», вырос Правительствующий сенат.

Таким образом, ни Сенат по делам общегосударственного управления, ни Синод по вопросам духовного управления, ни Военная и Адмиралтейская коллегии по делам военного и военно-морского ведомства – в присутствии царя в столице не имели права издания законов принципиальных, «генеральных» по своему значению. При продолжительном же отсутствии царя в столице дела, на которые в существующих законах нельзя было найти примерного определения, разрешались: по общегражданскому управлению – Сенатом совместно с государственными коллегиями, по духовному ведомству – Синодом с участием Сената, а по воинским делам – военными коллегиями. Вынесенные в таких случаях постановления и изданные названными высшими административными органами законы имели временное действие – до возвращения царя; они носили условный характер и окончательно вступали в силу при одобрении их царем, в противном же случае прекращали свое действие.

Некоторые весьма важные законодательные акты царствования Петра I были подписаны не только царем, но и сенаторами. Такими актами являются мнения Сената, утвержденные Петром, например «Мнение Сената о беглых». Среди подлинных высочайших указов[883] этот акт, один из важнейших в истории крепостного права в России, был озаглавлен: «1721 г. февраля 1[‐го] дня, по вышеписанному ц[арского] в[еличества] имянному указу Правительствующего Сената мнение». К «Мнению» была приложена справка по поводу тех указов, которые были изданы по данному вопросу, начиная с Соборного уложения царя Алексея Михайловича[884]. Этот закон [ «Мнение Сената о беглых»], имевший такое большое значение для последующей истории социальных отношений в России, был подписан сенаторами князем А. Д. Меншиковым, [генерал-]адмиралом графом Апраксиным, канцлером графом Головкиным, П. Толстым, графом А. Матвеевым, бароном П. Шафировым, князем Д. Голицыным и Яковом Брюсом и, наконец, Петром I[885]. В ПСЗ этот закон издан с датой: 19 февраля 1721 года, без воспроизведения его формы и подписей царя и сенаторов[886].

В другом, очень важном, случае Петр к утверждению законодательного акта, помимо Сената и членов Синода, привлек и лиц, близко стоявших к явлению, находившему в этом акте свою законодательную регламентацию. Законодатель стремился в данном случае, с одной стороны, их подписями придать издаваемому закону особенную силу, с другой стороны, точно осведомить заинтересованных лиц о новых порядках и получить от них ручательство в неуклонном исполнении ими установленных в законе норм. Таким законом был Духовный регламент[887], официально отменявший один из устоев в организации русской церкви – патриаршество и вводивший в ней коллегиальное управление. Эти намерения Петра коротко и тонко формулировал епископ Феофан Прокопович, автор первоначального проекта Духовного регламента, на очень важном маленьком листочке, подклеенном к черновому списку Регламента. На нем епископ Феофан, кратко изложив историю выработки Духовного регламента, так определил смысл подписания закона высшими представителями церкви: «Во утверждение и в исполнение непреложное»[888].

Идея привлечения представителей высшего духовенства к подписанию Духовного регламента принадлежала самому Петру. 24 февраля 1720 года царь послал Сенату собственноручно написанный указ, в котором сообщал о получении им сведений об окончательном обсуждении проекта Духовного регламента как архиереями, так и Сенатом и давал указания о подписании его. «Того ради надлежит архиереом и вам оной подписать, которой потом и я закреплю», – писал царь. И далее высказывал мысль о желательности подписания закона также и всеми высшими представителями русской церкви: «А лутче б два подписать и один оставить здесь, а другой послать для подписания протчим архиереом»[889].

Вследствие этого распоряжения Петра были сделаны в Сенате с чернового подлинного экземпляра Феофана Прокоповича[890], исправленного Петром и Сенатом совместно с архиереями, две копии; обе были подписаны царем, сенаторами и наличным в Петербурге высшим духовенством. Первым после Петра подписал Регламент бывший «местоблюститель патриаршего престола», не сохранивший его от посягательств [со стороны] светской власти, «смиренный Стефан, недостойный митрополит рязанской». Сенаторы подписали не все: нет подписи князя Меншикова, вероятно отсутствовавшего в Петербурге, и Я. В. Брюса – как протестанта; зато на своем обычном последнем месте видим подпись недавно ставшего христианином подканцлера барона Петра Шафирова[891].

После подписания Духовного регламента наличными высшими представителями светской и духовной власти один экземпляр был послан в губернии – для подписания высшим православным духовенством. Из него потом подписи провинциальных архиереев и архимандритов старейших русских монастырей были перенесены писцом во второй, остававшийся в Петербурге, экземпляр, который поэтому и следует считать копией первого.

Первый экземпляр, имеющий подлинные подписи царя, сенаторов, наличного в Петербурге духовенства, а также епископов провинциальных кафедр, архимандритов и игуменов степенных[892] русских монастырей, оставлен был в Сенате для хранения и руководства[893], а второй «во исполнение непреложное» был передан вновь учреждаемой Духовной коллегии[894]. Подлинным, единственно официальным текстом должен быть признан только сенатский список, между тем как по нему Духовный регламент не воспроизводился в печати ни разу – несмотря на несколько его [Регламента] изданий, даже в XX столетии.

Представляет большой интерес вопрос, каким образом законодатель мог собрать подписи всего высшего духовенства под законом, которым официально уничтожалось независимое, равное с царской властью, положение главы русской церкви. Из подлинного Регламента видно, что [вслед] за местоблюстителем патриаршего престола, смиренным Стефаном, под ненавистным для многих духовных лиц актом поставили свои собственноручные подписи епископы, архимандриты и игумены степенных русских монастырей. В делах бывшего Архива Министерства юстиции сохранился любопытный документ – указ Правительствующего сената, за подписью большинства сенаторов, где весьма подробно изложены обстоятельства, при которых собирались эти подписи[895]. Вот они [эти обстоятельства].

После подписания царем, сенаторами и наличным высшим духовенством с подлинным списком Духовного регламента был послан в Москву «нарочно» подполковник Семен Давыдов[896]. С ним же были посланы в Москву указы о предстоящем сборе подписей под Духовным регламентом московскому вице-губернатору Воейкову и златоустовскому архимандриту Антонию, которым предписывалось оказывать подполковнику содействие в собирании подписей. Одновременно были посланы указы из Сената епископам Московской губернии – ростовскому, суздальскому, коломенскому и другим, чтобы они к 1 мая пожаловали в Москву для дачи своей подписи под Регламентом. Сенат не настаивал на единовременном сборе прибывавших в столицу иерархов, он указывал Давыдову собирать подписи, «не ожидаяся других приезду», мотивируя это условие заботой, «дабы в том им (епископам и архимандритам. – Н. В.) на Москве замедления не было». Давыдов должен был, «как кто приедет, объявя, предложить им указом ц[арского] в[еличества], чтоб они, заслушав оной, подписали руками своими». При этом указ точно обозначил даже место [для подписей] – на какой стороне должны были давать свои подписи епископы, а на какой – игумены и архимандриты. После подписания Регламента утвердившие его духовные лица могли «ехать в свои места по-прежнему».

Если же встретится духовное лицо, которое «подписываться не станет», то оно должно [было] сообщить свои основания подполковнику и сопровождавшему его архимандриту Антонию «и у того взять на писме за рукою, какой ради притчины оной не подписывается, чтоб о том показали имянно». Иерархов, не явившихся по болезни, подполковник и архимандрит должны были посетить в их домах и также получить от них подписи. О ходе порученного ему дела – «что будет у него чиниться» – Давыдов должен был еженедельно сообщать в Сенат по почте. При выполнении объездов и подполковник, и златоустовский архимандрит получали подводы из Ямского приказа, а прогонные деньги – из Штатс-контор-коллегии.

На листах 75–78[897] сенатского экземпляра старинным письмом, иногда дрожащей рукой, русские иерархи, «во утверждение и во исполнение непреложное», дали свои подписи под актом, уничтожавшим вековой институт патриаршества, который знаменовал собою независимость православной церкви от светской власти и гарантировал ей дотоле безраздельное влияние на мысль и идеологию русского общества.

Как можно судить по порядку подписей епископов на левой стороне листов Регламента, подполковник Давыдов и архимандрит Антоний из Москвы направились с Регламентом в старейшую, Киевскую епархию, а оттуда – в Казанскую. В Казани [Регламент] подписали митрополит Казанский Тихон и епископ Вятский Алексей. Быть может, сюда был вызван и епископ Астраханский. Подпись Иоакима астраханского следует за подписью епископа Вятского. Далее Давыдов с Антонием, очевидно, были на севере и получили подписи Варнавы, епископа Холмогорского, и Боголепа, епископа Устюжского. После этого Регламент с подлинными подписями духовенства был передан в Сенат – как [в] хранилище законов, в архиве которого он и сохраняется в настоящее время.

Утверждая указы, Петр и в других случаях давал распоряжение о хранении подлинника в Сенате, а в учреждения, для которых издаваемый законодательный акт служил основанием их организации и отправления действий, посылались копии за подписью сенаторов или только сенатского обер-секретаря. Вот характерная в этом отношении резолюция, написанная Петром собственноручно на «Наказе генерал-майору Чернышеву», от 5 февраля 1722 года: «Сию оставить в Сенате, а которые раздавать посланным, те закрепить Сенату своими руками сей же недели, и чтоб оные ехали немедленно»[898]. В 1716 году Петр при отсылке в Сенат Воинского устава, давая указания о напечатании и рассылке его, писал: «А оригинал оставте у себя в Сенате»[899]. Благодаря этим и другим подобным распоряжениям царя, а также заботам его об устройстве архивов и хранении в них бумаг и документов наша историческая наука имеет в сохранности почти все важнейшие акты эпохи Петра I, вскрывающие своеобразные черты и особенности его правотворческой работы.

В законодательной практике Петра I можно наблюдать законы, бывшие источником действующего права и не подписанные царем, а наряду с ними – законы, подписанные царем и тем не менее не вступавшие тотчас по подписании в действие. К числу наиболее ярких указов первого рода принадлежит «Должность Сената» в редакции 1718 года, [от] декабря, без обозначения числа. Как мы знаем из главы о первоначальных проектах Петра, большая часть проекта этого закона была написана собственноручно им самим[900]. Присланная в Сенат в декабре 1718 года во второй – Б – редакции[901], «Должность Сената» не имела подписи Петра и тем не менее была источником действующего права с этого времени [и] до издания исправленной и дополненной, шестой – Е – редакции этого закона от 27 апреля 1722 года.

Для понимания данного явления необходимо объяснить особенности в этом отношении правотворчества Петра I. Законы его, как уже было указано, имели несколько редакций. Например, рассматриваемый закон, «Должность Сената», имел их шесть; три из них, а именно вторая – Б – редакция (беловой текст), третья – В – редакция и последняя, шестая – Е – редакция, были в течение известного времени действующими законами. Остальные же, средние редакции были только отдельными моментами в стадии выработки. Этот факт объясняется тем, что законодатель, вырабатывая какой-либо важный закон, не решался без проверки его действия в жизни издать его окончательно, подписать и напечатать. Такие законы обычно передавались в Сенат только переписанными, но не подписанными. Подобного рода акты законодатель, очевидно, считал еще не отлившимися окончательно и относился к ним как к lex minus perfecta[902]. Таким законом и являлась, например, «Должность Сената», хотя она была исправлена царем и прислана в Сенат для действия по ней. На нее ссылался законодатель в других законах, например в указе: «Ко обыкновенной должности обер-секретаря ‹…› Равным же образом доносить нам обер-секретарю и о том, ежели в Сенате хотя что малое учинится против указу, данному о Должности 1718 г., декабря в… день»[903]. В то же время «Должность» не рассматривается законодателем как окончательный закон. Она подвергается время от времени переработке. Через четыре месяца после отсылки ее в Сенат она еще раз пересматривается и дополняется. По резолюции Петра: «Письменный указ сделать, а не печатать»[904] – она была переписана набело и опять не получила окончательного утверждения, [т. е.] все еще не рассматривалась законодателем как lex plus perfecta[905]. Через два года «Должность» вновь дополняется и наконец через год еще раз пересматривается, вновь перерабатывается и тогда уже, будучи подписана Петром, публикуется с весьма характерной его резолюцией: «Поступать по сей, а старую ради ее негодности отставить»[906].

Итак, будучи написана в декабре 1718 года, «Должность Сената» не была тогда окончательно утверждена и опубликована, тем не менее, немного исправленная в начале 1719 года, [она] лежала в основании деятельности Сената как lex minus perfecta в первые четыре года существования коллегий, после чего ее сменил тот же закон в окончательной – Е – редакции, lex plus perfecta, «Должность Сената» [от] 27 апреля 1722 года, утвержденная царем и опубликованная. Остальные редакции – А, Г и Д, – повторяем, нужно рассматривать только как отдельные звенья правотворческого процесса.

Такая отсрочка в окончательном утверждении проекта закона была действием весьма целесообразным. Поспешность же могла привести к отмене редакции, подписанной царем, как это видно на примере предпоследней, пятой – Д – редакции «Должности генерала-прокурора». Эта редакция Д была подписана Петром I «в Преображенском, в 27[‐й] день генваря 1722 года»[907]. Уже через три месяца она была заменена последней, шестой – Е – редакцией «Должности»[908]. По поводу указанной замены предыдущей редакции, подписанной Петром, на одном из черновиков последней – Е – редакции есть пометка канцеляриста Кабинета Петра Великого, Ивана Черкасова: «Такова отдана подписанная в 27[‐й] день апреля 1722 года, а прежняя, что дана в 27[‐й] день генваря сего же году, взята назад и уничтожена»[909]. К счастью для науки, она [Д-редакция] только была «взята назад», но не уничтожена, а сохранена в архиве[910].

Предвидя возможность такой быстрой отмены подписанного закона, способной отразиться на авторитете законодателя и на устойчивости самих законов, Петр иногда, скрепляя своей подписью закон, приказывал воздержаться до известного времени от его публикования. Примером может служить уже приведенная нами выше резолюция Петра при подписании им 1 февраля 1721 года Табели о рангах: «Сие не публиковать и не печатать до сентября месяца, дабы еще осмотреться, ежели что переменить, прибавить или убавить»[911]. Этот принцип выражен Петром с большим лаконизмом в пунктах, данных Сенату в 1723 году через обер-прокурора Сената Ивана Бибикова: «Приговоров чтоб не переменять, но, осмотрясь, однова чинить»[912].

Как видно из архивных источников, Петр законодательствовал не только из Сената, но и из Кабинета е[го] в[еличества] и из трех важнейших государственных коллегий: иностранных дел, Военной и Адмиралтейской. При этом, помимо подписи самого Петра, не требовалось каких-либо других подписей и скреплений, а также регистрации издаваемого закона. Отсутствие регистрации в одном месте именных указов могло вызвать затруднения на практике и путаницу на местах. Например, в одном из названных ведомственных учреждений мог быть издан царем закон, не оставшийся без влияния и на другие отрасли управления, а для Сената, этого высшего административного учреждения, он мог быть неизвестным. В таком случае Сенат в своих действиях легко мог впасть в противоречие с ранее изданным царским указом, не был в состоянии следить за точным его исполнением – проще говоря, Сенат должен был знать о всяком изданном верховной властью законодательном акте. Это требование организованного правового государства – регистрации издаваемых указов – и изложил Сенат в своих двух указах: от 11 мая 1719 года и – повторно, более обстоятельно – от 5 июля 1721 года. Изучим их[913].

В 1719 году, в мае, когда стали организовываться государственные коллегии и областные учреждения Петербургской губернии, царь при посещении их издавал указы, которые бывали записаны именными указами только в этих учреждениях. Получившие подобные указы учреждения обычно не сообщали о них Правительствующему сенату. Поэтому последний и издал, в пределах своей компетенции, указ, которым устанавливал: «О чем какие е[го] ц[арского] в[еличества] имянные указы в колегиях или в С[анкт-]Петербургской губернии и в Городовой канцелярии состоятся, а касаются правлению или ведению сенатскому (кроме тайных дел), с тех со всех указов для известия в Сенат сообщать копиями за руками того ж числа». В этом указе Сената от 1719 года[, во‐первых,] имелся в виду не всякий изданный верховной властью указ, а только те, которые «касаются правлению или вéдению сенатскому (кроме тайных дел)», [а] во‐вторых, присылка в Сенат копий с этих указов требовалась только «для известия». И то и другое было вполне естественным и согласным с основными законами, установленными самим Петром.

Второй указ, от 1721 года, изданный Сенатом через два с половиной года после первого, без утверждения царя, не находится, как кажется, в согласии с имеющими конституционный характер актами Петра I, если понимать принятые в них термины в общеупотребительном смысле. Изложим содержание этого указа.

Вначале Сенат сообщает, что ему известно о том, что именные указы, имеющие генеральное значение, т. е. характер закона, «записываются именными указами и тех колегей и канцелярей приговорами, по которым, не сообща ко апробации в Сенат для исполнения и в народ публикования, в печать предают и письменные в губернии и в провинции посылают». Сославшись на изданный ранее по этому поводу свой указ от 1719 года и констатировав не всегда точное его исполнение коллегиями и присылку копий уже «после бываемого действия», Сенат предписал: именные указы, имеющие характер закона, «возносить… для апробации в Сенат, где подпискою всего Сената утверждено и в книгу записано подлинно и потом печатать и публиковать и исполнять по силе тех указов определено будет». Это требование Сената было категорическим: «А без того таковых отнюдь в действо не производить». Изучаемый указ следует понимать исключительно с точки зрения упорядочения, регистрации указов, издаваемых верховной властью вне Сената и помимо него. В этом случае термин «апробация» следует понимать как акт, сообщающий указу – соблюдением формы – силу закона в полном значении этого понятия. «Апробация», по данному указу Сената, – это момент формальный, знаменующий обращение законодательного акта к исполнению.

Понимание же этого термина в смысле конституционном, как утверждение и одобрение закона, явилось бы несогласным с духом всего законодательства Петра, с законодательными актами, им лично написанными, утвержденными и действовавшими во все его царствование.

Получив именной указ, адресованный Сенату или обращенный непосредственно к населению государства, а также присланный из какой-либо государственной коллегии, Сенат записывал его в свои книги, в протокол Сената; обер-секретарь, а с 1722 года генерал-прокурор делал на нем пометку о получении и отдавал в особое место в Сенате на хранение, а копию с него [с указа] давал в приказный стол. Протокольная запись подписывалась всеми членами Сената – это и было, по смыслу указа Сената, «апробацией» закона. Собственно говоря, этим актом и кончались выработка и издание закона. Далее шло уже публикование.

Публикование закона при Петре I также имело определенные формы. Они должны были обеспечить доведение закона до сведения тех, кому он был адресован, чтобы незнанием закона никто не мог отговариваться. При этом Петр специально ставил себе задачу пресечь всякую возможность со стороны администрации «играть законами, как в карты» вследствие неосведомленности в них [законах] широких кругов населения.

Способы публикования издаваемых законов при Петре I были различны, [находясь] в зависимости от их содержания и важности. Особой торжественностью и строгой категоричностью было обставлено публикование Устава Петра от 5 февраля 1722 года об изменении порядка наследования императорского престола в России[914]. В Сенатском архиве в Ленинграде хранится протокол объявления этого Устава в Сенате, написанный рукою его обер-секретаря[915]. Выработанный в Кабинете Петра и подписанный Петром 5 февраля 1722 года, Устав был доставлен в Сенат предком великого писателя, П. А. Толстым, специалистом по заплечным, а одновременно и по семейным делам царя. При этом тайный действительный советник и кавалер Толстой объявил повеление царя о способе публикования закона и о присяге. Указано было «для общего совета» созвать в Сенате сенаторов и двух представителей Святейшего синода, архиепископов новгородского – Феодосия и псковского – Феофана, чтобы выслушать объявляемый Устав. Так и было сделано. 7 февраля в Сенат были призваны сенаторы и представители от Святейшего синода, два его члена, которые «оной Устав обще слушали». Протокол приводит и приговор «общего совета»: «Оной Устав, напечатав, публиковать сего февраля 11[‐го] дня в Столовой полате»[916]. В приговоре Сената на этот раз не было обычной формулы сенатских постановлений: «Быть так» – и не потребовалось от сенаторов подписей под Уставом, но зато они должны были дать клятву по форме, им представленной, и [начертать] свои подписи под ее текстом. Хотя в протоколе и сказано: «А во утверждение того Устава учинить присягу следующую в Успенском соборе», но термин «во утверждение» в данном случае следует понимать не как санкционирование, утверждение закона, а как обязательство непреложного его исполнения. И синодальные члены, и сенаторы своими подписями дали обязательство признавать «Устав истинным и правдивым», под великой ответственностью за нарушение клятвы: «А ежели я сему явлюсь противен или инако противное что помянутому Уставу толковать стану, то за изменника почтен и смертной казни и церковной клятве подлежать буду»[917].

Способы публикования обычных законов изложены с особенной обстоятельностью в указе от 10 февраля 1720 года[918]. Этот указ был выработан самим Петром в Кабинете, как видно из пометки на подлинном [списке]: «В Кабинете февраля 10[‐го] дня 1720 г. И того ж числа оной е[го] ц[арского] в[еличества] имянной указ господам Правительствующего Сената объявлен»[919]. Первоначальный набросок указа был сделан царем в 15-й день января того же года[920]. В данном законе имелись в виду, главным образом, указы, устанавливавшие сборы податей и налогов с населения. В пункте 1 Петр устанавливает для указов о сборах не только письменную форму, но и печатную, тут же давая и обоснование такой нормы: «Чтоб указы для сборов быть печатным, а не писменным, для того чтоб никому нелзя было прибавить или убавить». Второй пункт содержал предписание о доведении законов до сведения неграмотного населения путем объявления их духовенством в церквах: «И оные указы читать по церквам попам по вся праздники и воскресенья».

Во второй редакции, более полной, содержались еще более подробные правила публикации законов о сборах [податей и налогов]. В ней говорилось об обязательной рассылке печатных указов не только по городам, но и [по] селам; доводилось до всеобщего сведения [известие] о незаконности лишних поборов и о тягчайшей ответственности административных лиц за злоупотребления. В беловом тексте рукою Петра установлена санкция за преступления при сборах: «За оное преступление чинить смертная казнь или вечная ссылка на галеру с наказанием и вырезанием ноздрей и лишением всего имения»[921]. Такие же наказания были установлены для «презирателей»[922], которые не рассылают и не публикуют указы, а также и для попов, если они не будут читать указы в церквах. Петр прибавил: «И таким презирателем чинить против вышеписанного». В этот указ царь счел нужным внести специальную норму: «О сих казнях[923] в указах печатных именно печатать, дабы неведением не отговаривались». Суровость карательных мер, установленных указом от 10 февраля 1720 года, вытекала из воззрений Петра на государственные преступления, к числу которых относилось и грабительство народа при сборе податей. В таких случаях, как уже было отмечено при изучении исправлений царем Артикулов воинских, Петр был беспощаден и неумолим. Инициатива к изданию указа принадлежала ему же; на подлинном экземпляре находится пометка обер-секретаря Сената Позднякова: «И по объявлении слушали и по слушании приказали для исполнения печатать в той силе, как изображен».

Часто и в самом издаваемом указе законодатель приводил основания широкой публикации закона. Например, такая мотивировка содержится в торжественном манифесте, которым вводились в действие законодательные акты, связанные с размещением войск среди населения и с установлением подушной подати, в частности «Плакат о полковнике с офицеры»[924]. «А каким образом полковникам и офицерам, также и комисарам в сборе денег и в протчем поступать велено, о том даны им инструкции, а для народного известия, чтоб от них никому никакой обиды и разорения чинено не было и сверх указу ничего б не брали, о том сим нашим указом в народное известие объявить повелели», – в торжественной форме, в виде манифеста, провозглашал Петр[925]. В самом Плакате, в черновом тексте, Петром в Военной коллегии 12 ноября 1723 года был внесен специальный пункт: «Управителем земским дать копии с Инструкции полковничьи»[926]. Там же был указан и еще один способ доведения закона до сведения населения – путем распубликования его при церквах и официальных местах: «Учинить печатные плакаты и прибить по церквям и по иным знатным местам, також и по рукам раздать, кому надлежит».

Не только указы о сборах [податей и налогов] печатались и рассылались по губерниям, провинциям и деревням. К таким, широко публикуемым законам принадлежали также указы о явках на смотры «шляхетства всякого звания и отставных офицеров», о мерах к поднятию народного хозяйства и другие. В одном из подобных актов, от 11 января 1722 года, сохранились сведения о способах, при помощи которых доведен был до сведения населения указ о сборе дворян на смотр в Москву накануне похода Петра в Персию. Изданный[, повторим,] 11 января 1722 года, указ на следующий [же] день, 12 января, в седьмом часу пополуночи, был опубликован «печатными указами» в Москве – в Кремле, в Китай– и Белом городе, по всем городским воротам, у канцелярий и приказов, у рядов и по всем большим улицам, на перекрестках и в прочих местах. 13 января, в том же седьмом часу утром, были отправлены с напечатанными указами курьеры в губернии и провинции: «А указов, как для публики, так и в губернии, и в провинции, и в колегии, и в Синод, послано 2566»[927]. Указ Сената от 10 декабря 1715 года об увеличении посевов пеньки, льна и конопли в России был специально распубликован во всех девяти губерниях. На подлинном сенатском приговоре содержится секретарская пометка о рассылке 19 декабря печатных листов указа «по нижеписанному числу»: в Московскую – 39, в С[анкт] – Петербургскую – 29, в Сибирскую – 30, в Казанскую – 40, в Нижегородскую – 10, в Киевскую – 55, в Рижскую – 19, в Азовскую – 55, в Архангелогородскую – 20; всего – 287 листов[928].

В таком широком публиковании указов была большая необходимость, так как условия для злоупотреблений на почве недостаточной осведомленности населения в то трудное и обильное всякими указами время были весьма благоприятными. Приводимый ниже факт, как кажется, дает повод признать, что и сам Сенат иногда не склонен был содействовать широкой публикации указа, которому мог не вполне сочувствовать.

Архивные источники вскрывают в следующих чертах обстоятельства, связанные с опубликованием указа Петра о запрещении брать неволей с фабрик и заводов «работных» людей помещиками, их владельцами. К середине 1722 года по вопросу о возвращении крепостных крестьян и деловых людей, состоящих на фабриках и заводах учениками и мастерами, а также и рабочими, существовали два, по существу противоположных указа. Один – «Указ о беглых» от 1 февраля 1721 года[929], требовавший возвращения владельцам беглых вообще и не содержавший исключения для крепостных и деловых людей, работавших на промышленных предприятиях. Другой – указ Петра из Сената от 15 марта 1722 года, состоявшийся вследствие запроса генерала Чернышева о внесении в составляемые им подушные списки работных людей на заводах и фабриках, «чьи они люди и крестьяня», содержавший запрещение возвращать таких людей их владельцам: «А тех работных людей с тех заводов не ссылать неволею, дабы тех заводов не опустошить и тем промыслов оных не остановить»[930].

В отношении первого указа Сенат использовал все способы публикования закона. Закон «О беглых» был объявлен во всех селах и деревнях, всякого чина людям, был выставлен в церквах, во всех «знатных местах», по торжкам и ярмаркам. Духовенство должно было читать его народу по воскресеньям и праздничным дням. Печатные листы указа были разосланы во все губернии и провинции губернаторам и воеводам. Второй же указ был адресован только генералитету и штаб-офицерам, производившим подушную перепись, – как дополнительная инструкция при проведении ими переписи – и широко «в народ» опубликован не был.

Вследствие этого первый закон имел на практике все основания быть единственной нормой при разрешении вопроса о возвращении с фабрик и заводов рабочих и учеников из крепостных господских людей их владельцам. Второй же указ, кроме тех, кому он был дан, т. е. [кроме] генерала Чернышева и его офицеров, остался в резерве для запутывания дел и вымогательств «ябедникам», стремившимся, по выражению Петра, «всякие мины чинить под фортецию правды».

Следствия этого упущения, а может быть, и намеренного неопубликования Сенатом второго закона скоро сказались. Барометром, быстро и чутко отразившим давление со стороны крепостников, явился фабрикант Иван Тамес, подавший, как уже было указано в первой главе, в июне того же, 1722 года свое любопытное челобитье Петру во время его Персидского похода[931]. Царь по поводу жалобы Тамеса запросил Сенат. Только после данного запроса генерал-прокурор, это око государево, заметил, усмотрел извращение на местах воли законодателя, определил причину этого явления и восполнил недочеты публикования указа: «Однако ж по тому указу, дабы с фабрик учеников и работников не отдавали, – пишет генерал-прокурор Ягужинский в Астрахань, – во все губернии и провинции к губернатором и воеводам и к переписчикам указы посланы»[932]. При других условиях Сенат сделал бы это раньше.

Законы, издаваемые, по выражению законодателя, «в постановление вечное» и имеющие генеральное значение, обязательно должны были быть напечатаны. Закон от 20 марта 1714 года, устанавливавший судебные и административные инстанции, указ о разделении движимых и недвижимых имений, Табель о рангах, Генеральный регламент, Воинский устав, Морской устав, Регламент Адмиралтейской коллегии и другие были изданы и тогда же напечатаны. Напечатание издаваемого закона ставило своей целью довести закон до сведения всего населения или, по крайней мере, тех людей, которых он непосредственно касался. Петр стремился, чтобы знание закона было всеобщим, и поэтому ввел особую норму, гласившую, что никто не должен отговариваться незнанием закона. Для ознакомления должностных лиц Петр обязал начальников проводить специальные чтения закона своим подчиненным, а инструкции, касающиеся отдельных должностей, вручать соответствующим должностным лицам.

В Кабинете Петра сохранилась его заметка о введении по этому поводу в Морской устав особой нормы: «Приказать читать всем людем, обретающимся на корабле, как здесь повелевает, а которых должность не до многих, но до одной персоны касается, яко плотнику, кюперу[933] и протчим, таким те должности повинен написать и, закрепя своею рукою, дать каждому»[934]. В конце жизни Петр издал специальный указ генерал-прокурору о том, чтобы все законы, регламенты и уставы хранились и соблюдались так же, как и Воинский устав, и чтобы начальники осведомляли о них своих подчиненных, государственных служащих. «Прибавить в прокурорскую Должность, – писал Петр 20 января 1724 года Сенату собственноручно, – чтоб регламенты хранились так крепко во всем, как Воинской регламент, и смотреть того накрепко за всеми члены и подчиненными. И чтоб, выбрав из регламентов, читать так, как солдатам и матрозам читают»[935].

Через два дня после приведенного закона, 22 января того же года, Петр издал еще указ, обращенный ко всем государственным служащим, – об обязательности и важности для них знания уставов государственных: «И дабы впредь никто неведением о государственных уставах не отговаривался». При этом законодатель так мотивирует вновь подтверждаемую им норму: «…понеже в том зависит правое и незазорное управление всех дел и каждому для содержания чести своей и убежания от впадения неведением в погрешение и в наказание должно»[936].

Об изданных указах и «крепком хранении прав гражданских» Петр считал нужным делать постоянные напоминания, и не только «солдатам, матрозам», какому-нибудь «плотнику и кюперу», но и господам Правительствующего сената. Одним из таких приемов постоянного напоминания о законе был оригинальный способ, установленный Петром в его указе [от] 17 апреля 1722 года «О крепком хранении прав гражданских»[937]. Он состоял в том, что как этот указ, так и некоторые другие, им [Петром] изданные, должны были в печатном виде быть водружены на столе в учреждениях, как зеркало, отражающее действия и поступки судящих[938]. В [частности, в] четвертой – Г – редакции Петр прибавил к тексту: «Сей указ, напечатав, внесть в Регламент и публиковать. Также по данному образцу в Сенат доски с подножием, на которую оной печатной наклеить и всегда во всех местах судебных, начав от Сенату, даже до последних мест, иметь на столе, яко зеркало перед очми судящих»[939]. В пятой редакции было прибавлено еще [и] взыскание за нарушение установленной нормы: если такого указа на столах не окажется, то будет положен штраф в 100 рублей[940].

Печатные законы в некоторых случаях имели собственноручную подпись царя, например Генеральный регламент, Табель о рангах, указ о разделении движимых и недвижимых имений и другие. Некоторые же печатались с подлинных [списков], переписанных писцом и подписанных Петром. Они в таких случаях имеют подпись царя, воспроизведенную печатно и иногда с другой датой, а именно с датой напечатания. С точки зрения юридической и археографической необходимо при научном воспроизведении законодательных актов и при исследовании их придерживаться следующих правил. Если текст напечатан и после этого подписан собственной рукой Петра, то самый текст и дата на нем должны считаться окончательными. Если же печатный указ не подписан Петром, а воспроизводит его подпись печатно и имеет иную дату, чем в утвержденном рукописном законе, то нужно считать окончательными для исследования текст и дату рукописного, подписанного Петром закона.

К числу законов первой категории нужно отнести Генеральный регламент, который имеет рукописную, последнюю – М – редакцию, исправленную, но не подписанную царем, с пометкой обер-секретаря: «С сего регламента велено напечатать; отдан февраля 15[‐го] дня»[941]. Регламент был напечатан с этого списка 27 февраля того же года в Сенатской типографии и на следующий день был подписан Петром с поставленной им лично датой – 28 февраля 1720 года[942].

К числу законов второго рода нужно отнести, например, «Объявление и Указ е[го] им[ператорского] в[еличества] в народ, каким образом с будущего, 1719 года челобитчиком поступать». Он был окончательно исправлен Петром 19 декабря 1718 года, но им не подписан. На этом окончательном тексте есть пометка обер-секретаря Сената Щукина о состоявшемся указе и об отдаче его в печать: «Сей ц[арского] в[еличества] указ состоялся и печати, ради публикования, повелено предать декабря в 19[‐й] де[нь] 1718 г.»[943] Указ был напечатан через три дня и прислан в Кабинет Петра с [обозначением места и] датой: «В С[анкт-]Петербурхе 1718[‐го], декабря 22[‐го] дня». Этот экземпляр подписи царя не имеет. Не встретилось нам подписанного Петром этого закона и в других местах хранения. Оба обстоятельства: отсутствие подписи царя, а также ненахождение в Сенате – среди фонда подлинных именных высочайших указов – печатного указа с подписью царя или какими-либо распоряжениями, заменяющими собственноручную его подпись, побуждают признать с точки зрения юридической и археографической подлинным, основным текстом рукописный список Сенатского архива[944] с датой 19 января. Воспроизведение же текста, по-видимому, не подписанного Петром и с датой напечатания – 22 января, полагаем, нужно признать необоснованным.

Такое же воспроизведение Генерального регламента в ПСЗ с отпечатанного «в Москве при Сенате седьмым тиснением 1800 года» экземпляра Регламента[945], с включением некоторых позднейших новелл в главах XXXVI и L, а также объяснений иностранным словам, не имевших места в напечатанном и подписанном Петром I списке Регламента, следует считать ошибочным.

Указы Петра I, а также постановления и указы сенатские при опубликовании их Сенатом обычно не сохраняли точно той формы, которую имели, будучи присланы из Кабинета Петра или подписаны в Сенате царем либо самими сенаторами. Такую же неполную форму они имели [и далее] в печатном виде. Следовательно, закон, опубликованный Сенатом, утрачивал некоторые черты, характерные для законов Петра с точки зрения дипломатики публичного акта. Приведем примеры обычных приемов публикования именных указов Сенатом.

Указ рекетмейстеру о представлении царю челобитий лиц, задержанных в государственных учреждениях, где они подавали жалобы, от 17 апреля 1722 года[946], в подписанном Петром тексте имел обозначение, кому адресован указ, распоряжение о внесении указа в «Должность рекетмейстера» и[, разумеется,] подпись царя. Этих сведений [и подписи] в распубликованном Сенатом указе текст не имеет[947]. [А вот другой пример.] В указе Сената от 5 июля 1721 года, подписанном сенаторами, – о представлении ему государственными коллегиями и канцеляриями для записи именных указов – содержится последний, весьма важный пункт, который в распубликованном указе Сената был опущен. Это пункт о докладе царю с вопросом, должен ли Святейший синод подчиняться общему правилу, наряду с коллегиями, и представлять печатные указы Сенату: «А о таковых печатных указех от Духовного Синода доложить ц[арскому] в[еличеству]»[948].

Воспроизведение в ученом издании указов в той форме, какую они приобретали в сенатской публикации, следует считать для научного изучения недостаточным и неполным. Первоисточником правовой нормы является непосредственное волеизъявление верховной власти, изданный ею акт, а не производный от него сенатский указ. Поэтому прием, практикуемый ПСЗ, – воспроизводить указ в той форме, какую ему придал Сенат при публикации, без сохранения первоначальной формы именного указа, – должен быть отвергнут и при научном издании законодательных актов эпохи Петра Великого всегда следует класть в основание именной указ как первоисточник нормы.

Подведем итоги.

1. Последним моментом в выработке закона являлось его утверждение. Этот акт в правотворчестве Петра I не был действием формальным, только начертанием имени царя. Он состоял в последнем чтении законопроекта, во время которого Петром часто делались дополнения, уточнения текста, иногда приводились новые мотивировки, несмотря на неоднократное предварительное изучение законопроекта, и, наконец, в подписании самого закона.

2. Обычно Петром I при утверждении законопроекта делались, как [в записях] на издаваемом законе, так и в сопроводительных к нему указах, различные распоряжения, например о сроках введения публикуемого закона в жизнь, о внесении его в систему ранее изданных законов, давались определения объема его применения и т. п.

3. По форме издания законы в эпоху преобразований были двух категорий: а) законы письменные и «заручёные» и б) законы «незаручёные», а также словесные. По определению самого Петра, данному им в Генеральном регламенте, полную форму должны были иметь законы, которые относились «к произведению действа» – к непосредственному воздействию на общественную жизнь; «незаручёными» же и словесными могли быть и были указы, направленные «к сочинению действа», т. е. сообщавшие законодательную инициативу органам, принимавшим участие в правотворчестве. Указы второй категории, написанные лично Петром I, реже – переданные словесно через доверенных персон, чаще всего давали побуждения к правотворчеству и являлись отражением наиболее ощутимых, руководящих принципов законодательной работы.

4. Утверждение закона принадлежало только верховной власти; представитель и носитель ее, царь Московский, с 1721 года – император Всероссийский, являлся абсолютным монархом, поэтому издаваемый им закон не нуждался ни в чьем, кроме него самого, одобрении и утверждении. В соответствии с этим была устранена из публикуемого законодательного текста старая, московская конституционная формула об издании закона с участием патриарха, бояр и думных людей. Новая формула соответствовала характеру и степени власти Петра I: «Божией милостию мы, Петр I, царь и самодержец всероссийский и пр[отчая], и пр[отчая], и пр[отчая], объявляем духовного, военного и гражданского и протчих чинов людем всероссийского народа, нашим верным подданным…» или «Мы, Петр I, император и самодержец всероссийский и пр[отчая], и пр[отчая], и пр[отчая], объявляем…». Также и Сенат издавал свои, [т. е.] в пределах своей компетенции, указы от имени царя: «По указу великого государя Правительствующий Сенат приказали…»

5. Исключением из строго проводимого Петром I правила об издании [только] с [его] одобрения и за его собственноручной подписью законов, имевших генеральное значение, было введение в действие законов, выработанных в отсутствие царя или с его участием, но им не утвержденных. Такие законы издавались высшими административными органами по праву полномочия от царя, имели временное значение и носили условный характер – до одобрения и утверждения их законодателем, самим Петром I.

6. В единичных случаях к подписанию издаваемого закона Петр привлекал членов Сената и высших представителей православной церкви. Это бывало при подписании особенно важных законодательных актов, например Духовного регламента, когда царь предложил дать свои подписи под издаваемым им законодательным актом, кроме сенаторов, и всем высшим представителям церкви. Под некоторыми законами встречаем подписи и сенаторов, и Петра I; это бывало в таких случаях, когда Петр специально утверждал мнение Сената.

7. В законодательной практике Петра I имели место [юридические] акты, служившие некоторое время источником действующего права и тем не менее не подписанные царем или, наоборот, подписанные им, но не сразу введенные в действие. Такие акты рассматривались законодателем как еще не вполне выработанные, нуждавшиеся в проверке на практике и подлежавшие окончательному рассмотрению и утверждению. В дальнейшем, после тщательного обсуждения, они получали утверждение Петра и продолжали свое действие в новой редакции или вновь вступали в жизнь.

8. Указы Сената 1719 и 1721 годов, содержавшие норму о представлении государственными коллегиями и канцеляриями именных указов, данных Петром I в этих учреждениях, в Сенат для апробации, не имели конституционного характера, не сообщали Сенату права одобрения или утверждения закона, без чего издаваемый акт не имел бы силы. Апробация по названным указам – это момент в правотворчестве эпохи Петра формальный, знаменующий обращение законодательного акта к исполнению. Представление именных указов в Сенат имело характер осведомления его, как органа законосовещательного и высшего административного, с указами, издаваемыми верховной властью вне Сената и помимо него, [имело характер] приведения законов в известность в целях регистрации, хранения их и контроля исполнения по ним.

9. Незнание законов одними и корыстное использование неосведомленности в них и общего невежества другими было одним из условий бесправия, волокиты, грабительства народа и казны до Петра, [а] отчасти и при нем. Поэтому Петр, с одной стороны, считал необходимым для себя и своего правительства доводить всеми способами публикуемые законы до всенародного сведения, [а] с другой – обязывал всех и каждого знать государственные законы, «дабы впредь никто незнанием о государственных правах не отговаривался». Полагая законы основанием государства и исполнение их одним из устоев и признаков организованного государства, Петр установил тягчайшие наказания за злоупотребление законами, и в частности при их опубликовании.

10. В целях доведения вновь издаваемых законов до «всенародного известия» Петр установил следующие способы их публикации: а) обязательность печатания указов, в которых устанавливались сборы и налоги с населения, а также затрагивались интересы народные; б) выставление текстов таких законов в государственных учреждениях, в людных местах, на дверях церквей и т. д.; в) устное объявление содержания их по селам и деревням, по торжкам и ярмаркам, а также оглашение их в церквах священниками при богослужениях.

11. Законы, касавшиеся государственного устройства, суда, администрации, какой-либо отрасли государственной, военной и военно-морской службы, уставы, регламенты, «должности», инструкции также должны были быть напечатаны и находиться в учреждениях, порядок которых они регулировали. Знание их было обязательно для служащих этих учреждений, подобно знанию военными своего Воинского устава. Начальники учреждений обязаны были следить за постоянным осведомлением и углублением знания подчиненными таких законов, для чего должны были организовывать периодические чтения их и раздачу отдельным служащим инструкций, касавшихся их должностей.

12. Первоисточником правовой нормы по законодательству Петра I являлось волеизъявление монарха, акт верховной власти, а не производный от него сенатский указ. Поэтому современное издание законодательного акта для ученых целей должно воспроизводить его в той форме, которую он имел при утверждении его царем, а не в сенатской редакции при публикации закона.

Глава VII Объяснение и обоснование закона и введение его в систему ранее изданных законодательных актов

Многие публикуемые «в народ» указы, особенно вносившие новые порядки в политическую и общественную жизнь, нуждались в разъяснениях и обосновании. Эта сторона правотворческой работы Петра ярко выступает как в его законодательных актах, так и в специально написанных по указанию царя публицистических сочинениях.

Для разъяснения народу смысла и значения издаваемых им законов Петр писал к ним специальные «объявления», «введения», «экспликации», «предисловия» и т. п. Целью их было, чтоб законы были поняты населением, вызывали в нем сознание их полезности и необходимости и готовность исполнять их. В черновых бумагах Петра встречаются заметки для памяти и распоряжения его о написании специальных разъяснений к публикуемым законам. Например, в редакции Б к указу 1718 года о челобитчиках, устанавливавшему судебные инстанции, Петр в черновом тексте сделал пометку: «Написать предисловие»[949]. Оно и было написано им самим, собственноручно[950], и введено в последнюю, шестую – Е – редакцию указа[951]. Возвращая в Синод составленную последним книгу «О блаженствах», Петр сообщил, что прочитал книгу, находит ее «изрядной», излагающей «прямой путь христианский», и при этом прибавил: «Толко надлежит предисловие сделать, в котором разные наши толкования неправые, ханжевские, все выяснить»[952].

Вследствие такого законотворческого приема Петра бóльшая часть крупных и важных его законов, вносивших принципиальные изменения в государственную жизнь и общественные отношения, имеет в начале законодательного текста обстоятельные предисловия, объясняющие смысл и значение издаваемых законодательных актов. Такие введения были написаны лично Петром I к Уставу воинскому, Морскому уставу, «Указу о челобитчиках», указу о разделении движимых и недвижимых имений, к «Определению о монастырях»[953]. Все они не только объясняют смысл и значение конкретных мероприятий, но, взятые вместе, в связи одни с другими, освещают ход, развитие и программу петровской реформы в целом. Имея намерение вернуться к их анализу в последней главе нашей работы, пока остановимся на некоторых актах, дающих обоснование и разъяснение отдельных сторон этой реформы.

Оберегая государство, которое, по мнению Петра, должно «трудит[ь]ся о ползе и прибытке общем ‹…› от чего облегчен будет народ», суровыми мерами привлекая все общественные классы к труду и на службу государству, царь был еще более суров к тем, кто подрывал силу этого государства каким бы то ни было образом. Устанавливая для преступников, «повредителей» интересов государственных «с вымыслу, кроме простоты какой», смертную казнь «без всякия пощады», с конфискацией «деревень и животов», Петр в 1713 году, 24 февраля, предписал Сенату обосновать целесообразность столь суровых мер: «И для того надобно изъяснить именно интересы государственные для выразумления людем»[954]. Из архивных источников видно, что Сенат ни тогда, ни после не смог или не сумел выполнить это повеление. Поэтому ровно через десять лет, когда миновало, по выражению Петра, «недосужное время», пришлось ему самому написать свою знаменитую «Экспликацию»[955], в которой объяснить разницу между преступлениями государственными и «партикулярными» и обосновать большую тяжесть взысканий за первые[956]. Написанная в Кабинете Петра, «Экспликация» была прислана в Сенат без подписи, но с указанием царя: «Внесть в Уложение[957]». Сенат, получив текст «Экспликации», положил резолюцию: «Получено в Сенате октября 25[‐го] дня 1723 г. Записать в книгу, а к сочинению Уложения дать копию»[958]. Основное содержание «Экспликации» будет изложено нами ниже.

Издание указа 1714 года о разделении движимых и недвижимых имений, вносившего столь большие изменения в дворянское землевладение, являвшееся базой для экономических и социальных отношений того времени, потребовало от законодателя особых обоснований. Они и были даны самим Петром[959] в собственноручно написанном им «введении» к указу. Оно было помещено в последнюю – Б – редакцию указа, в беловой его текст[960], и сохранено без изменений в подписанном Петром тексте указа[961]. Этот закон являлся своеобразной попыткой разрешить некоторые вопросы крепостного права на известном этапе развития как данного явления, так и всей экономики Русского государства. С этой точки зрения указ 1714 года полон большого смысла, и [потому] следует считать его выдающимся явлением среди социальных мероприятий Петра I. Он далеко не был «злосчастным законом» или просто «необдуманной и случайной мерой», как находил в свое время П. Н. Милюков[962]. Уже из того, каким образом собирались с 1699 года иностранные для него источники, и из большой правотворческой работы над его законопроектом видно, что указ являлся серьезным актом, «решительным пунктом», по выражению Петра. И недаром он был положен царем в основание важнейшего государственного акта того времени – «Устава об изменении порядка наследования императорского престола в России» от 5 февраля 1722 года, как об этом говорится в самом законе. «В таком же рассуждении, – писал Петр в Уставе, – в прошлом, 1714 году ‹…› хотя и учинили мы Устав, чтоб недвижимое имение отдавать одному сыну, однако отдали то в волю родительскую»[963].

Условиями, побудившими Петра к изданию указа 1714 года, были: появление в большем, хотя еще недостаточном количестве денег в обращении в государстве; установление вследствие этого определенных денежных окладов для воинских людей и государственных служащих – вместо нерегулярного жалованья и «акциденций»[964]; вековой обычай дворян жить за счет крепостного труда, вносивший в общество угнетение и застой, с одной стороны, [и] моральное разложение, уклонение от учения, от труда в новых его формах – с другой. Все эти условия побуждали Петра выкуривать дворян-тунеядцев из их дворянских гнезд, как грызунов из нор. Петр чутьем великого государственного деятеля понимал, что в развитии крепостного права наступил этап, когда интересы государства и крепостного крестьянства со всей необходимостью требовали от него [Петра] властного вмешательства. Сущность дела заключалась в том, что раздача земель служилым людям под условием военной службы государству – явление, вызванное в самом своем зарождении необходимостью, нуждою, бедностью государства, отсутствием денег при организации его обороны, – перерастает себя, становится историческим пережитком. Оно обратилось в поддерживаемое государством право одного класса, оказавшегося по ходу истории обладателем земли, эксплуатировать другой класс на почве именно обладания этой землей – стало правом одного человека жить за счет труда других людей. Явление, сложившееся исторически, стихийно, нуждалось, по мнению Петра, в некоторых коррективах, каковые должны были быть сделаны государственной властью. Он и попытался сделать их.

В понимании этого указа, как и всей реформы Петра, современному исследователю необходимо относиться критически к высказанным о них в нашей дореволюционной исторической науке суждениям, распознавая среди последних мнения ханжей всякого рода, столь ненавистных Петру, политиков разных направлений, любителей литературного образа и красного словца и т. п. Во всяком случае, на указ 1714 года о разделении движимых и недвижимых имений современный исследователь не должен смотреть глазами среднего и мелкого шляхтича первой трети XVIII века.

Основным мотивом для Петра при проведении им указа 1714 года было сознание вреда от существующего порядка вещей. Это собственное наблюдение царь лаконически высказал в первых семи строках своего «введения»[965]. Приведем их со всеми исправлениями, которые характеризуют ход мысли законодателя, – взяв в скобки все зачеркнутое им при набрасывании текста законопроекта[966]: «Понеже разделением имений после отцов детем (движимые) недвижимых великой есть вред (подлым людем и не точию им, но и государственному интересу, а) в государстве, как интересом государственным, так и подданным, и своим фамилием (разде) падение, а именно…» Из вычеркнутого собственноручно царем текста видно, что первым его побуждением к изданию закона было сознание «вреда подлым людем» и только потом законодатель поставил на первое место повреждение интересам государственным, на второе – интересы подданных, крепостных, и на последнее – интересы дворянских фамилий. Тем не менее из дальнейшего развития этого общего положения видно, что законодателя заботило именно благосостояние этих «подлых людей». По словам Петра, от благословенного роста дворянской семьи увеличивались тяготы крепостных: при пяти сыновьях-кадетах «уже с бедных подданных будет пять столов, а не один». При необычайной прямоте Петра, его откровенности и искренности, выражавшейся иногда в грубой и резкой формулировке, при отвращении его ко всякому ханжеству, будь то религиозно-церковное [ханжество] или политическое, законодатель и в этом случае был правдив; можно верить, что он при издании этого закона больше всего думал об облегчении крестьян, об ограничении их эксплуатации. Поэтому нам непонятно, почему П. Н. Милюков находит, что приведенный в указе 1714 года мотив – «забота о благосостоянии крестьян» – является даже не обычным эвфемизмом (смягчением выражения) законодателя, а простой редакционной поправкой с целью пояснить мысль проекта[967].

Всякий закон, в том числе и указ 1714 года, исследователь обязан изучать в связи с общей ситуацией хозяйства в данный период, социальными отношениями, организацией и характером верховной власти, а также [в связи с] ранее изданными ею важнейшими законодательными актами. Петр, подобно тому как сломил исключительное идеологическое влияние церкви на жизнь и сознание русских людей, секуляризировал мысль и насадил основы светской науки, так и в отношении дворянства стремился установить новый порядок. В этом направлении он ставил себе задачу создать особую общественную категорию людей, отличающихся «годностью» прежде всего к военной службе, а затем к гражданской и «к знатным промыслам». Петр наделил таких годных людей, независимо от [их] происхождения, всеми правами и преимуществами, «авантажами» высшего сословия (Табель о рангах); вместе с тем [он] лишил старинное дворянство права на тунеядство и принудил его к службе государству, выбивая у него [дворянства] из-под ног экономическую базу путем ограничения мобилизации и дробления дворянских земель и [предотвращения] связанной с ними усиленной эксплуатации крепостных людей (указ 1714 года), и, наконец, ограничил даже самую возможность размножения «тунеядцев» и «дураков» из дворян путем запрещения тем и другим вступать в брак и владеть землями (указы 1714 года, 18 февраля[968], 1722 года, 6 апреля[969], и другие).

Между тем В. О. Ключевский признает, что указ 1714 года был непонятен как тем, кто от него терпел, так и тем, кто его изучал. Шляхетству он мог быть непонятен и мог казаться несправедливым. Историк же в данном случае должен быть особенно вдумчивым и воздерживаться от необоснованных суждений. Нельзя, например, согласиться с мнением того же В. О. Ключевского, что в указе 1714 года «всемогущий законодатель сознается в своем бессилии оградить подданных от хищничества беднеющих помещиков, а на дворянство смотрит как на сословие тунеядцев, не расположенных ни к какой полезной деятельности»[970]. А также вряд ли можно видеть «до смешного жалкий образ» в изображении Петра I Посошковым, как это находит Ключевский. Действительно, Петр часто находился в положении государственного деятеля, одиноко ведущего борьбу во имя прогресса, к «пользе и прибытку общему», с ханжеством, тьмою, тунеядством господствующих общественных классов, произволом в судах и управлении, когда «под гору миллионы тянут». В том его величие, особенно если эта трудная борьба в общем шла успешно.

Выводом из наших критических замечаний следует признать положение, что самое простое и самое правильное объяснение интереснейшего законодательного акта Петра I – указа 1714 года о разделении недвижимых имений – содержится во «введении» к нему, написанном самим Петром; всякое же сужение приведенных в нем оснований и уклонение от прямого смысла его объяснений являются произвольными и необоснованными.

Мотивировка издания закона содержалась не только в специально написанных введениях и объявлениях к крупным законодательным актам. И при издании небольших, отдельных – «сепаратных» – указов Петр большей частью приводил основания устанавливаемых в них норм. Поэтому очень часто указы Петра, особенно написанные им лично, начинаются словом «понеже». Например: «Понеже я слышу, что в нынешних переписях пишут только одних крестьян, а людей дворовых и протчих не пишут, в чем может быть такая же утайка, как и в дворах бывала, того ради ныне…»[971] (5 февраля 1720 года); «Понеже челобитчики докучают е[го] в[еличеству] о своих обидах везде, во всяких местех, не дая покою, ‹…› а кому бьют челом одна персона есть ‹…› чего ради учинены колегии» и т. д.[972] (объявление к «Указу о челобитчиках» в 1718 году, 19 декабря). «Понеже, как я слышу по посторонним ведомостям, что в губерниях несносные правежи чинятся ‹…› от чего не точию разоренье государству, но и от бога не без гневу», – писал Петр Сенату из Кале в 1717 году, предлагая целый ряд мер для проведения их Сенатом[973]. «И понеже сей чин, – писал Петр в “Должности генерала-прокурора”, – яко око наше и стряпчей о делах государственных, того ради надлежит верно поступать, ибо перво всех на нем взыскано будет»[974]. «Понеже многие жалобы до нас доходят от малороссийского народа о налогах и непорядках (выписать важныя несколько имена) ‹…› того ради определяем бригадира Степана Вельяминова»[975], – мотивировал Петр установление Малороссийской коллегии для управления Украиной. И многие другие [примеры].

Объяснения и обоснования Петром издаваемых им законов всегда исходят из здравого смысла, просты, жизненны и поэтому убедительны. Достаточно прочитать приведенные доводы Петра по разным вопросам, чтобы удостовериться в их доступности и убедительности, например: почему русский офицер должен относиться к солдатам как родной отец (1722 год)[976]; почему начальнику не надлежит быть «лакомым» и «страс[т]ным» (1723 год)[977]; почему не всегда должны быть торжественными встречи государя (1722 год)[978]; почему не должно придерживаться принципа старшинства при производстве в высшие чины и не следует обойденным иметь претензий и обид, «в оскорбление себе не ставить» (1720 год)[979].

Законы, вносившие крупные изменения в жизнь, разрушавшие вековые порядки в государственной и общественной жизни, требовали особенно обстоятельных объяснений. Поэтому Петр давал специальные задания способным к тому людям о написании целых публицистических трактатов. Двумя устоями, на которых держалась до Петра организация государства и церкви, были наследственная царская власть и патриаршество. Тот и другой институты подверглись при Петре коренным изменениям в двух его законодательных актах: первый – в «Уставе об изменении порядка наследования императорского престола в России» от 5 февраля 1722 года; второй – отмена патриаршества в России и замена его синодальным управлением – в Духовном регламенте от 23 февраля 1720 года.

Оба этих закона требовали от законодателя, для убеждения общества в их целесообразности, объяснений и обоснований – исторических справок. Они и были даны в двух трактатах, написанных по указанию царя деятельным его помощником, архиепископом Феофаном Прокоповичем. Вскоре после издания «Устава об изменении порядка наследования императорского престола», 24 августа того же, 1722 года, Феофан извещал царя – во время его Персидского похода – об окончании печатанием трактата «О правде воли монаршей»[980]. Пересылая царю десять экземпляров напечатанного сочинения, Феофан спрашивал его, «публиковать ли оную книжицу или удержать до дальнейшей аппробации». Написана была «оная книжица», как признавал ее автор, «по указу в[ашего] в[еличества], который сказан нам от преосвященного новгородского» и П. А. Толстого. За составление этого – столь важного и нужного для Петра – трактата Феофан был пожалован вотчинами. В том же письме он благодарил Петра за них: «Всепокорственно благодарствую в[аше] в[еличество] за пожалованные вотчины и в том великое к убожеству моему явленное милосердие»[981].

Феофану же было поручено, как видно из его переписки с киевскими учеными, составить и другие нужные царю сочинения, в числе которых был также трактат о каноничности синодального управления церковью. Этот трактат, который исследователями литературных трудов Феофана (профессорами Кояловичем[982] и Морозовым[983]) считался потерянным, обнаружен нами в делах Кабинета Петра Великого. Он носит название: «Краткая история священная и политическая о состоянии Синода по Древнему и Новому Завету»[984].

Там же находится и другая работа Феофана, написанная им также по распоряжению Петра и тоже считавшаяся утерянной, – «География краткая апостолская, или Означение мест в странствии дванадесят апостол, а собственно Павла святого воспоминаемых, которых мест имена древные новыми нынешними означаются от достоверных географов»[985]. Принадлежность этого последнего сочинения Феофану доказывается также его перепиской и собственноручным его прибавлением к переписанному писцом тексту на листе 394 – о городе Коринфе: «Ахаия, которая от Коринфа на полунощь лежит, называется просто Ахаия» и т. д.

Не останавливаясь на анализе первого трактата, «Правды воли монаршей», бывшего уже предметом ученых исследований, изложим основные доводы, канонические обоснования Феофана в пользу установления синодального управления русской церковью и те тенденции и намерения, которые правительство проводило в организации этого нового управления, как они нашли свое отражение во втором трактате – «Краткой истории».

Начинается трактат вопросом, «был ли когда Синод в древних вецех прежде и после пришествия Христова». На этот вопрос, сразу вводящий читателей в существо дела, автор дает такой ответ: «Вси, которые искусны суть в божественном писании, известно ведают, яко во всяко время был Духовный Синод, не токмо в Древнем Завете, по закону Моисееву, но и в Новом, по закону Христову»[986]. Далее автор приводит историю управления церковью[, изложенную] в Ветхом Завете: «…из каких персон был собран, и какие дела судили». Феофан указывает следующие этапы в организации этого управления: первый – во времена Моисея, когда тот как «священник божий и царь израилев» судил в пустыне египетской один как духовные, так и мирские дела и имел власть предавать анафеме и казнить смертью. Потом по совету тестя своего, Иофора, видевшего, что зять «претерпевает неизреченный труд, судя один духовные и гражданские дела толикого многонародства ‹…› а все людие предстоят ему от утра до вечера», Моисей решил «облегчитися от таких тяжесных и несносных трудов». Иофор предлагал Моисею определить вместо себя «премудрых и благоразумных от народа, да судят легкие дела, а о труднейших предлагают ему, Моисею». Моисей последовал совету Иофора и сорок лет судил, «попущая мирским особам судити духовная и гражданская дела, а о важных требовать от него резолюции». Это установление «потом апробовано было от самого бога».

Последним этапом в управлении церковью был в Ветхом Завете период по смерти Моисеевой, [уже] в Земле обетованной, когда царь Иосафат, видя, что «правительство от мирских судей весьма ослабело и едва не пришло к падению, возобновил и постановил в прежней силе». Для лучшего управления он определил два судилища: высшее в Иерусалиме – для духовных важных дел, а второе – меньшее, «на гражданские легкие дела». Высшее судилище, рассматривавшее дела, «надлежащие до бога», состояло «из начальных священников, от старцев народа определяемых», один из которых был «президентом». А в мирских делах, «надлежащих до царя», судили мирские люди, один из которых также был «президентом». При появлении «ересиначальников или новомышленников», которые бы «тщались от веры их переменити, то судили бы такого первый от священников и первый от народа, понеже состояние веры есть общее дело всех, яко духовных, тако и мирских»[987].

Архиереи, священники и дьяконы имели должность [т. е. обязанность], первую – учить народ Закону божию, наставлять его к «божеским делам», вторую – жертву приносить богу, третью – бога молить о народе, «но и опасно наблюдати со всею бодростию, дабы не рассеевал кто в народе нового учения и догматов иноверных»[988].

В заключение Феофан так изображал перемены в управлении церковью[, отраженные] в Ветхом Завете:

Кратко рещи о вышеписанном в законе Древнего Завета, вси при и спорные дела, яко духовные, тако гражданские и креминальные, исперва суждены были от Моисея, который был священник и царь, потом суждены были от первосвященников и от старейшин народа, напоследок духовные дела суждены были от священников, яко надлежащие до бога, а дела гражданские и креминальные суждены были от мирских, яко надлежащие до царя, имея всякий чин своего президента[989].

Вторая часть трактата посвящена разбору синодального управления церковью[, как оно описано] в Новом Завете, сначала в период апостольский и далее в эпоху вселенских соборов. Автор так устанавливает круг дел первых четырех апостольских соборов: 1[‐й собор] – в 34[‐м] году по Р[ождеству] Х[ристову], в доме Марии, матери Иоанна, – об избрании вместо Иуды-предателя другого апостола; 2[‐й собор] – в Иерусалиме в том же году – «об избрании седьми благоговейных диаконов, которые бы служили трапезам, питающе и напоявающе мужей и жен, приявших веру Христову, которую службу прежде чинили апостолы»[990]; 3[‐й собор] – там же в 51[‐м] году – «о разрешении сомнителства сего: достоит ли христианом обрезыватися и хранити прочие церемонии и чины закона Моисеева», и 4[‐й собор] – в Иерусалиме же в 58[‐м] году – «дабы подтвердить, что евреи, обращающиеся в веру Христову, могут креститися и обрезыватися, сообщить тайну Нового Завета и употреблять церемонию Древнего Завета, доколе будет стоять храм Соломонов, не для того, аки бы закон евангельский не доволен был спасти их, но того ради, дабы сонмище, которое бяше матерь церквей, помалу, а не абие с честию скончалось»[991]. Далее Феофан перечисляет деяния семи вселенских соборов.

Из обзора вопросов апостольских и вселенских соборов автор трактата делает весьма важный вывод – что как апостолы, так впоследствии и «благочестивейшие императоры и императрицы» собирали соборы и «советовали» на них в делах веры, [говорили] о ее распространении, о догматах, о благочестии, о благосостоянии церкви, о добрых нравах христианских, «о спасении душ, за которые умре единородный сын божий». На соборах «богоносные отцы ‹…› оставляющие дела мирские мирским ‹…› не судили о моем и твоем, ни о окладных и неокладных сборах, о лазаретных и нелазаретных, о табельных и нетабельных, о оброчных и дымовых деньгах».

Каким же образом в таком случае содержались высшие представители церкви, имели ли они свою казну, специальных казначеев и «сбирали ли деньги от их епархий на свое пропитание»? – ставит вопрос Феофан и тут же отвечает на него: «Ответствую – ни». Всякое «доволство, даже до подвод», епископы и их служители получали от казны императорской. Сомневающихся автор призывает читать «Кодики» (Кодексы) Юстиниана, Феодосия и других императоров византийских. Были периоды, [описанные] и в Ветхом, и в Новом Завете, когда священники собирали казну, вследствие чего «епископы учинились стряпчими, домостроителми и корчемниками». Феофан приводит по этому поводу высказывание отцов церкви и примеры злоупотреблений, например при царе Иодае – с починкой «ведека» (крыши) храма Соломонова или в апостольский период с апостолом Иудой, которого «черт ‹…› взял телесно и духовно».

Общими выводами из обзора истории синодального управления[, отраженной] в Ветхом и Новом Завете, в отношении русской церкви у Феофана явились следующие положения:

1. «Заключаю я, – писал он, – что синодальным архиереом и священником подобает быть искусным Св. Писания, церковных историй, канонов апостольских, вселенских и поместных соборов и догматов богоносных отец. Обретаются в России таковые искусные, мудрые и благочестивые священники»[992].

2. Синодальные епископы и священники не должны судить «о десятинах, о сенокосах, о копнах, о пашенной земле, об оброках и сборах и тым подобным упражнятися, понеже не должность их судити о земных вещах, надлежащих до чрева, до одежды и до плоти, но о небесных вещех, надлежащих до души, до веры, до бога и милости божией»[993].

3. Для ведéния гражданских, и особенно имущественных, дел церкви надлежит «определить мирских судей с примеру Монастырского приказу, дабы судили в гражданских делах церковные особы, а Синоду судити токмо богословская дела, касающаяся до вышеупомянутых церковных особ»[994].

Так сотрудник Петра, высший представитель церкви, монах, высказываниями «богоносных отец» и «благочестивых византийских императоров», а также примерами из Ветхого и Нового Заветов успокаивал совесть Петра и каноническими правилами обосновывал действия царя, вытекавшие из общегосударственных его мероприятий. С другой стороны, автор трактата убеждал православное духовенство и русское общество в законности и целесообразности намерений и действий царя, направленных к устранению духовных властей от управления гражданскими и имущественными делами церкви, к отчуждению материальных ее богатств и к направлению их на служение государству и обществу.

Мы рассмотрели несколько примеров разъяснений и обоснований, сделанных или полностью самим Петром I, или его сотрудником по церковному законодательству, епископом Феофаном, по поводу издаваемых законодательных актов. Для полной характеристики такого сотрудничества царя и передового представителя церкви изучим еще образцы совместной их работы при составлении обоснований к изданию по инициативе царя двух весьма важных законодательных актов, относящихся к разным сторонам реформы.

Первый из них[995] касался замечательной попытки Петра сократить рост монашества, приобретшего в то время характер широко распространенного явления, свидетельствовавшего о загнивании русского общества, и направить его [монашества] силы и средства на общественное служение. Второй[996] был направлен к пропаганде морских знаний, значения флота для России и оправдания огромных усилий властей и материальных затрат государства на его создание и развитие.

Считая монашество явлением противоестественным с точки зрения нормальной человеческой природы и вредным с общественной стороны, Петр в следующих выражениях излагал свои соображения в обоснование и оправдание намеченной реформы монастырей: «Понеже нынешнее житие монахов точию вид есть и понос (поношение. – Н. В.), от иных законов немало же и зла происходит, понеже тунеядцы (в Б-редакции прибавлено: “большая часть”. – Н. В.) суть». Такое вредное направление монашества было особенностью не только России в предшествовавший Петру период и в его царствование. По словам царя, и в Византии, откуда пришло к нам монашество, оно имело характер подобного же народного бедствия. Петру было известно из «цареградских историй», что «на одном канале от Черного моря даже до Царягорода, которой не более как 30 верст протягается, с 300 монастырей было». Констатировав этот факт, Петр спрашивает: «Что же по другим местам оных было, – и прибавляет к тому: – все с великими доходы». «Еще ж горше», писал Петр далее, что императоры византийские были расположены из мнимого благочестия к поддерживанию монашества, чем в значительной степени способствовали гибели своей империи: «К чему императоры весьма склонны явились и великую часть своей погибели сами себе и народу стяжали ‹…› когда турки осадили Царьград, ниже 6 тысяч человек воинов сыскать могли»[997].

Петр видел, что эта общественная болезнь коснулась и России: «Сия гангрена и у нас зело было распространяться начала под защищением одиновластников церковных, яко же и у римлян»[998]. Он не мог не знать, что его старая столица, так же как и столица монархии Греческой[999], заполнена и окружена со всех сторон монастырями и тоже «все с великими доходы». Предполагая изменить существующий порядок вещей, он пожелал узнать точное число монастырей в Москве и вокруг нее, а также количество принадлежавших им крестьянских душ. Поэтому генерал-майору Чернышеву, производившему тогда перепись населения России[1000], было приказано представить царю роспись «московским монастырям, которые в Москве и за городом в близости, и что в уездах и протчих городех, и за которым сколько душ». В конце 1723 года, 22 декабря, Чернышев представил за своей подписью в Кабинет Петра две росписи; в одной [из них] были перечислены монастыри Московской губернии с указанием размеров их вотчин, равно как и числа крестьян, принадлежавших монастырям других губерний на территории Московской[1001].

По росписи Чернышева, оказалось, что в одной Московской губернии, в ее девяти провинциях, находился 151 монастырь, за которым числилось 242 158 крестьянских душ мужского пола. Кроме того, 14 монастырей других губерний имели в Московской губернии, а московские монастыри – в других губерниях 7719 душ. Таким образом, всего в Московской губернии имели свои вотчины 165 монастырей с 250 тысячами человек (без 83 душ). Из них наиболее богатыми были: Троицко-Сергиев [Троице-Сергиев] монастырь, который имел 58 604 души; Чудов – 11 559; Вознесенский – 7864; Иосифа Волоцкого – 7634; московский Новодевичий – 5908; Ново-Спасский – 5096; Саввы Сторожевского – 5170; Пафнутиев Боровский – 5650; Спасо-Евфимиев в Суздале – 8923; костромской Ипатьевский – 9233; Борисоглебский Переславль-Залесской провинции – 8648; Рождественский владимирский – 5282 и т. д.

Наряду с росписью крестьянских душ в монастырских вотчинах Чернышев привел сведения по той же Московской губернии о количестве людей, пользующихся общественным призрением в монастырях и богадельнях. Их оказалось, несмотря на энергичные меры Петра в насаждении таких учреждений[1002], весьма немного: престарелых и увечных солдат при монастырях – 558 человек; нищих в ста московских богадельнях – 928 душ мужского пола и 2653 – женского, всего – обоего пола 3581 человек. Подкидышей, которые «получали жалованье», – 445 мужского пола и 512 – женского, всего – 957 человек[1003].

Все эти сведения убеждали Петра в необходимости и своевременности принятия мер к пресечению роста монастырей и [к ограничению] дальнейшего развития столь пагубного для государства и общества явления. Вместе с тем Петр поставил своей задачей обратить монастыри, эти сложившиеся издавна общественные организации, обладавшие в большом количестве основным богатством того времени – землями с крестьянским на них населением, с готовыми постройками и прочим хозяйственным оборудованием, – в центры служения обществу. В этом направлении он долго и самостоятельно трудился при выработке основных положений реформы монастырей. Последние три года его жизни были посвящены, наряду с другими вопросами внутренней политики, подготовке этой реформы. В качестве литературных следов столь замечательных начинаний Петра остались материалы по выработке указа от 31 января 1724 года[1004], а также штаты монастырей и указы капитану Баскакову[1005] о приемах и характере предполагаемой реформы, [сохранившиеся] в архивах Сената и Кабинета Петра Великого[1006].

Интересующие нас документы, содержащие обоснование реформы, а также [отражающие] и самые принципы преобразования монастырей, были написаны собственной рукой Петра. В дореволюционной историографии эти документы были предметом специального исследования профессора П. В. Верховского[1007] в его обстоятельной работе «Учреждение Духовной коллегии и Духовный Регламент» (тома I и II (материалы). Ростов-на-Дону, 1916). Следует признать, что общие выводы исследователя об инициативе Петра и характере его законодательной работы над преобразованием русской церкви, а также о роли епископа Феофана Прокоповича правильны, но изображение самого процесса выработки указа «Объявление и определение о монастырях» от 31 января 1724 года[1008] требует значительных исправлений и уточнений. Попытаемся сделать их, так как восстановленный процесс выработки текста этого закона обрисовывает сам собой, и притом документально, характер сотрудничества царя и вице-президента Синода, епископа Феофана.

В законодательной выработке Духовного регламента, как было видно из предыдущих глав нашего исследования, кроме подачи инициативы, сообщения письменных источников, устных указаний и сравнительно немногих замечаний, писанных его рукой при исправлении текста, сам Петр непосредственного и активного участия не принимал. Во всяком случае, из архивных источников не видно такой пристальной и продолжительной работы над ним [над Духовным регламентом], какую исследователь наблюдает по архивным материалам, например, над «Должностью Сената», Регламентом Адмиралтейства, Морским уставом и другими [законами]. Духовный регламент проводился с некоторой спешностью в то, по признанию Петра, «недосужное время». Петр знал, что изданием Духовного регламента работа над устройством русской церкви не оканчивалась: предстоял еще большой труд для законодателя, нужно было еще разрешить много насущных вопросов. Поэтому он и далее продолжал работу над отдельными затронутыми в Духовном регламенте вопросами, придерживаясь своего правила: «Еще думать сей факт».

Собственные мысли Петр набрасывал время от времени в «мемориях», одной из которых и является напечатанная профессором Верховским[1009] и – ввиду большого интереса, представляемого ею, – приводимая нами (в фотокопии) под названием: «Наброски указов Петра I об устроении монастырей» и т. д. (1722 год). Высказанные в этом документе мысли нашли свое систематическое изложение в первой редакции «Определения о монастырях», начинающейся словами: «Понеже нынешнее житие монахов…»[1010] Полагаем, этот первый набросок был сделан Петром в 1722 году, как о том можно судить из пометки кабинетского канцеляриста, Ивана Черкасова, на л[исте] 45, внизу: «К Духовному регламенту 1722 году, о чем и указ возобновлен 1724 г. генваря [в] 31[‐й] д[ень]». Можно и более точно определить дату этой первоначальной редакции, [а] именно около 19 марта 1722 года, когда Петр издал указ Синоду «О составлении определения, в дополнение Духовного регламента, об организации госпиталей при монастырях, имеющих вотчины, и о поднятии дисциплины в мужских и женских монастырях»[1011].

После переписки чернового наброска писцом Петр исправил его. Эта вторая редакция «Определения»[1012] включает текст первой редакции и новые исправления, сделанные Петром. Обе эти редакции «Определения» относятся к 1722 году. В силу правотворческого приема Петра последняя редакция должна была выдержаться некоторое время. Сам же Петр, занимаясь в то время другими делами, например военными в Персидском походе, не оставлял и этого вопроса. Он придавал ему большое значение и относился к нему со всей ответственностью и серьезностью. В данном случае Петр поднимал властную руку на вековой обычай, тесно связанный со старой идеологией и, в свою очередь, поддерживавший ее устойчивость во вред делу Петра и интересам его государства. Поэтому царю предстояло убедить и церковников, и русское общество, питавшее монашество своей поддержкой, во вреде последнего как широкого явления, в его антиобщественном, пагубном влиянии на хозяйство страны и народные нравы.

Роль критика, пропагандиста, вскрывающего вредное влияние на русское общество монашества и монастырей, Петр взял по обыкновению на себя. «Разумным явно есть, а протчим зде покажем», – писал он. В следующем, 1723 году с этой целью он и написал особое «Объявление людем о монастырях»[1013], в котором дал обоснование намеченных еще в предыдущем, 1722 году мер, изложенных тогда в указанном выше «Определении о монастырях». Часть этих мероприятий уже осуществлялась на практике, как видно, например, из указа Синоду от 19 марта 1722 года[1014].

Написанное собственной рукой Петра, это разъяснение и обоснование: «Хотя в Духовном регламенте о монахах уже изъяснено и како оных содержать определено…» – находится в том же 31-м томе Кабинета Петра Великого (I отделение, листы 111–120)[1015]. Оно напечатано профессором Верховским в названном труде[1016] и частью приведено нами в фотокопии под заголовком «Объявление Петра I к указу от 31 января 1724 года». Это – первая редакция «Объявления». Тогда же она была переписана писцом и исправлена Петром[1017]; к сожалению, даты на ней не имеется. Этот [переписанный и исправленный] текст нужно считать второй – Б – редакцией «Объявления». Не ограничиваясь первыми исправлениями, Петр еще раз просмотрел и исправил текст после переписки писцом предыдущей – Б – редакции. Это уже третья – В – редакция «Объявления»[1018].

После предварительной работы составления и исправления в Кабинете Петра им самим по отдельности обеих частей – в двух редакциях 1722 года «Определения» и в трех редакциях «Объявления» – царь читал обе части законопроекта епископу Феофану [Прокоповичу]. Он считал полезным знать мнение Феофана – специалиста в делах церковных, ученого богослова и в то же время монаха, обсудить с ним некоторые положения законопроекта, получить от него справки, толкования некоторых мест Св[ященного] Писания, например «Воззрите на птицы небесные, яко не сеют, ни жнут…» и т. п. В самих проектах закона, в рукописях Петра иногда оставались незаполненные места с пометками: «Ежели возможно, сыскать, при ком началось (разложение монашества. – Н. В.), вписать» или «Вписать подлинно, как в Уложенье»; «Написать причины, кто и где перво начал (жить обще, неуединенно. – Н. В.) и которой ради ереси» и т. д.

Петр со своим советником просмотрел как первую, так и вторую часть будущего закона: места, остановившие их внимание при обсуждении, были отмечены знаком «nota bene». Этот совместный просмотр составляет третью – В – редакцию «Определения»[1019] и четвертую – Г – редакцию «Объявления»[1020]. После совместного рассмотрения епископ Феофан сделал все затребованные от него дополнения, дал обоснования, толкования, вообще подверг указ литературной обработке, а Петр вновь просмотрел исправленный Феофаном текст и еще раз дополнил его. В результате была выработана окончательная, полная редакция обеих частей указа – «Объявления» и «Определения»: редакция Г «Определения» и редакция Д «Объявления». Такова история законодательной выработки обеих частей закона[1021].

Изложим теперь основные аргументы Петра, при помощи которых он стремился, «пространно объявя людем», убедить в необходимости намеченных мер не только «разумных», но и «протчих» своих подданных. Царь объявлял, что реформа монашества и монастырей предпринята им в интересах истинной веры и общественной пользы: «…расположити и уставить должно есть для ползы вечной и временной людем и изрядства[1022] обществу»[1023]. Объяснение Петра начинается изложением истории монашества. По его словам, в первый период христианства монашество возникло и пополнялось по двум побуждениям: во‐первых, «от людей уединение совесть имущих», которые шли в монахи «ради токмо природной к тому склонности». Такие пустынники не имели ложного мнения о том, что в миру, среди людей, нельзя спастись, иначе апостолы, жившие не в монашестве, были бы «отлучены спасения». «Другие же, – как указывал Петр, – мучителей и гонителей ради укрывались и неволею, хотя соблюсти душу свою, право толкуя слова Христа». И те и другие, по мнению Петра, «истинные монахи были».

Петр дает перевод греческого слова «монашество», которое означает «словенски же уединение, а монах – уединенный». В жарких местах, в Африке, Палестине, Египте, монахи могли жить в уединении, иметь «овощи для пропитания натуралные, кроме трудов человеческих». С течением времени, когда появились ереси, монахи стали жить не отшельниками, «но обще и иметь наставников, дабы такие ереси, також и сумнения братии разрешены и успокоены быти могли». Изложив этот момент в истории монашества, Петр для большей конкретности и убедительности прибавил на полях: «Написать причины, кто и где перво начал и которой ради ереси»[1024]. К таким побуждениям к изменению жизни монашества царь тоже относился с одобрением: «И тако и сие зело доброе дело было». Однако тут же, в оценке этого нового образа жизни монашества, у Петра зазвучал основной мотив предпринятой им реформы: «Монастыри же не инде где, но в тех же пустынях имели и таким же правилом, яко и уединенные, жили, не требуя протчих трудами туне насыщатися».

В извращении истинных стремлений, целей служения и образа жизни монашества, в растлении как его самого, так в связи с ним и общества в Византии, виновниками были императоры и особенно их жены. Со свойственной его публицистической манере прямотой, силой и резкостью тона Петр устанавливал причины, отчасти близкие и для России, роста и пагубного влияния монастырей на общество и хозяйство Византии. «Что же потом произошло, когда греческие императоры, покинув свое звание, ханжить начали, а паче их жены? – спрашивает Петр и дает такой ответ: – Тогда некоторые плуты к оным подошли и монастыри не в пустынях, но в самых городех и в близлежащих от оных местах строить испросили и денежные помочи требовали для сей мнимой святыни». Но что особенно волновало Петра и что он резко подчеркивал как аргумент к пресечению столь бедственного явления – это тунеядство монахов. «Еще же горше, – пишет царь, – яко и трудитися не хотели, но трудами других туне питатися восхотели, к чему императоры весьма склонны явились»[1025]. Так излагал Петр историю византийского монашества и делал следующие поучительные выводы для своей страны.

Имея в виду истинные цели монашества – жить уединенно или [пусть] и обще, но в пустынных местах, вдали от людей, «не требуя протчих трудами туне питатися», Петр находил, что природные условия нашей северной страны неблагоприятны «студености ради климата» для монашества такого именно характера: «Но сего весьма климат северныя нашея страны не допускает, и без трудов своих или чужих весьма пропитатися не могут, как то всем есть известно». При таких условиях монашество из подвига самоотвержения стало источником соблазна, праздности, обратилось в поношение («понос») имени Божия: «Нынешнее житие монахов точию вид есть и понос ‹…› понеже тунеядцы суть, о чем писано есть, что корень всему злу – праздность». Монастыри перестали быть центрами просвещения: «Прилежат же ли разумению божественного писания и учения? Всячески нет. А что говорят – молятся, то и все молятся; что же прибыль обществу от сего? Воистину токмо старая пословица: ни богу, ни людям». Мало того, в тогдашних условиях монастыри обратились в убежища людей, уклонявшихся от обязанностей семейных, государственных и избегавших социальных тягот. «К тому ж у нас почитай все из поселян, – писал Петр, – то, что оные оставили, явно есть, не точию отреклись, но приреклись доброму и доволному житию, ибо дома был троеданник, то есть дому своему, государству и помещику, а в монахах – все готовое».

При таких чертах современного Петру монашества казалось бы естественным положить конец вредному для государства и общества явлению. И тем не менее Петр этого не сделал. Он полагал нужным оставить его «трех ради вин»: 1) «ради удовольствования прямою совестию оное желающих»; 2) «для архиерейства» и, наконец, из нежелания и опасения вызвать общественное брожение резким актом уничтожения института, уверенность в святости которого глубоко укоренилась в сознании людей того времени. Это последнее основание Петр выразил конкретно следующим образом: «3) примера ради апостола Павла, который хотя обрезание и отрешал всячески, но ученика своего, Тимофея, обреза, иудей ради, на месте оном». Приведенная мотивировка характерна для Петра. В ней нельзя не видеть, с одной стороны, внимания его к внутренним переживаниям отдельных людей (пункт 1), [а] с другой – осторожности государственного деятеля в проведении мер, направленных против общественной психологии, нежелания бросить слишком резкий вызов идеологии, в то время ставшей почти народной. Правда, в последней редакции это третье основание опущено.

Делая некоторые уступки старым воззрениям, Петр, однако, не мог примириться с тем, чтобы монастыри оставались очагами паразитизма и тунеядства. Он считал себя – как правителя государства – обязанным найти достойный выход из создавшегося положения: «Надлежит искать способу, каким образом иной путь, перед богом угодной и перед людьми непостыдной и неблазненной, был».

Такой выход состоял в направлении как самого монашества, так и имущества монастырей на служение обществу, в помощь тем, кто в этом нуждался и кому государство не в состоянии было оказать действенной помощи. «Того ради, – пишет Петр, – находится иной способ жития праздным сим, не праздный, но богоугодной и не зазорной, еже служити прямым нищим, престарелым и младенцам, ибо на многих местех священное писание сие не токмо похваляет, но и узаконяет». Далее Петр дает целую программу этого «иного способа жития праздным сим». Она изложена им уже во второй части закона, в «Определении о монастырях» 1722 года. О ней будет речь в последней главе нашего исследования, при изучении плана реформы Петра I.

Таковы основные доводы самого Петра. Они вытекали из здравого смысла и его [Петра] государственных планов. Тем не менее законодатель нуждался не только в доказательствах целесообразности и полезности предпринимаемых им мероприятий с государственной точки зрения, но и в каноническом обосновании своей реформы – находится ли она в согласии с канонами и уставами церковными, не противоречит ли Священному Писанию. Было полезным и нужным в целях более глубокого воздействия на сознание людей, подданных Петра, точно указать канонические правила, высказывания авторитетных отцов церкви, привести некоторые места из Священного Писания в подкрепление и утверждение реформы. Естественно, Петр сам не мог этого сделать. Нужна была помощь Феофана, и последний оказал ее со свойственными ему ученостью, талантом и готовностью быть полезным царю.

Изучая по архивному списку[1026] черновую последнюю, полную редакцию обеих частей законопроекта, можно точно установить все подробности литературной и церковно-правовой его обработки Феофаном. Он привел свидетельства Священного Писания, например Книги Чисел, Евангелия; [указания] отцов церкви, их поучения и правила, например Иоанна Златоуста, Василия Великого («Правила монашеские»), святого Исидора (послания); высказывания авторов повестей – Феодорита, Иоанна Мосха; свидетельства византийских историков – Палладия в его «Лавзаикской истории»[1027], Созомена, Руфина, Сократа, Никифора Каллистова и других.

По поводу, например, известного, служившего оправданием безделия монашеского, изречения Христа «Воззрите на птицы небесные, яко не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш небесный питает их» (Матфей 6[:26]) Феофан привел толкование «Августина, преславного учителя», который написал специальную «книгу на таковых бездельников». «Вышепомянутое слово господне в том только наставляет нас, – цитировал Феофан из Августина, – дабы мы в наших трудах и промыслах не имели крайнего упования, но уповали бы, и трудящася, на отеческий о нас промысл божий. Трудитися же оным словом не запрещает Христос»[1028]. Продолжая развивать свои доводы против извращения слов Христа, Феофан не преминул привести весьма убедительное доказательство и от здравого смысла: «И понеже слово оное господне “Воззрите на птицы” не к одним монахом, но к всем человеком изречено, то если бы оных суемудрцов толкование было приято, то всем бы человеком не подобало делать и тако пришла бы нужда всем самовольным гладом погибнуть»[1029]. В результате работы епископа Феофана оказалось, что все положения Петра вытекали из точного смысла Священного Писания, находились в полном согласии с ним и подтверждались высказываниями святых отцов церкви и свидетельствами достоверных византийских историков.

Сделанное нами восстановление хода законодательной выработки указа от 31 января 1724 года – «Объявления» и «Определения о монастырях» – приводит к заключению, что характер и доля участия Петра и епископа Феофана в правотворчестве были не одинаковы. Петру принадлежала, как и во всем его законодательстве, творческая роль: им составлены первоначальные проекты обеих частей указа, в которых изложены принципиальные его стороны, определена основная идея закона, указаны подлежащие исправлению порочные стороны монашества и вред, приносимый им обществу, намечены способы к поднятию морального его уровня и к направлению труда монахов и имущества монастырей на служение обществу – в помощь больным, нищим, старым и младенцам. Феофану же принадлежала в этой выработке роль ученого консультанта, канониста, специалиста по церковным вопросам. Им даны обоснования законопроекта из книг Священного Писания, примеры из истории Византии и свидетельства греческих историков. Среди них [этих обоснований, примеров и свидетельств] новых принципиальных установок и законоположений исследователь отметить не может.

Значение рассмотренных последних двух сочинений, содержащих обоснование издаваемых законов, не следует преуменьшать, а также видеть в них какой-либо односторонний, только конфессиональный интерес. Они были направлены к облегчению проведения в жизнь важнейших общегосударственных реформ Петра. Изучая их, исследователь восстанавливает правительственные приемы Петра, имевшие своей целью выкорчевать из сознания тогдашнего общества глубоко укоренившиеся предрассудки и дать новое, разумное понимание некоторых мероприятий царя. Нужда в такой обработке умов населения была тем более настоятельной, что реформы Петра затрагивали интересы духовенства, класса, обладавшего средствами и умением воздействовать на широкие массы населения. На примере рассмотренных исторических документов, обосновывающих намерение Петра лишить духовенство и монашество их владельческих прав на земли, управление ими и их эксплуатацию, можно видеть, как производилась эта работа. Предполагаемые же меры Петра в данном случае были полны большого государственного значения. Попытаемся раскрыть его.

С принятием христианства представители русской церковной иерархии, а также и русские монастыри перенесли в нашу северную страну из Византии вместе с особенностями религиозного культа склонность к стяжательству и умение им заниматься. Наши русские князья, их жены, ближайшие и знатные их слуги, выражаясь языком Петра, «обманутые от ханжей или сами к тому ради какой страсти весьма склонные», им в том помогали. Благочестивый князь или бездетный его слуга-вотчинник, стоя на пороге иной жизни и желая облегчить свою участь за гробом, часто уже костенеющей рукой выражал свою старческую волю и отдавал в монастырь свои земли с находившимся на них населением и даже имеющим народиться впредь. Таким образом воля и рука полумертвого человека сковывали судьбу живых людей на многие годы. Монастырь вносил имя владельца подаренной ему земли в свой синодик на вечное поминание, а вотчинные монастырские власти забирали в свои руки и земли, и крестьян, а с ними и плоды народного труда. К тому же некоторые монастыри получали от благочестивых князей льготные грамоты, освобождавшие монастырские земли от общегосударственных податей. «Что же прибыль обществу от сего?» – спросит исследователь истории социальных отношений и народного хозяйства словами Петра. Если основанием владельческих прав вотчинников и помещиков на землю была обязанность военной службы государству, то монахи, кроме молитв, ничего не имели привести в оправдание своих прав на владение землей и крестьянами. Мы уже имели случай цитировать возражение царя на этот довод: «А что говорят – молятся, то и все молятся».

Перестав быть светочами просвещения, очагами книжного учения, опорой национального сознания, чем являлись некоторые из них в прежние, отдаленные времена, монастыри не очень склонны были оказывать помощь государству службой и имуществом в деле – хотя бы, например, общественного призрения и благотворительности. Они не считали своим долгом и призванием общественное служение, помощь больным, старым [людям], увечным воинам и подкинутым младенцам. Монастыри в эпоху Петра являлись «мнимой святыней», местами праздности и соблазна; право же их на земли и крестьянское на них население было необоснованным и вредным с государственной точки зрения: «…от иных законов, – по выражению Петра, – немало же и зла происходит». Поэтому такие законы и основанные на них права должны были подлежать отмене. Намереваясь лишить монастыри права владения землей, провести секуляризацию церковных и монастырских земель, Петр подготовлял реформу разоблачением и осуждением постыдного, праздного образа жизни монахов и вредного влияния монастырей – в том состоянии, в каком они находились в то время, – на общественную жизнь России. Рассмотренное нами «Объявление людем о монастырях», служившее введением к закону, «Определению» о них, и было идеологической подготовкой государственной меры, направленной к лишению одного из землевладельческих классов феодального общества – духовенства – его права на землю.

При изучении нами сотрудничества Петра и епископа Феофана в выработке указа от 31 января 1724 года о реформе монастырей был установлен факт, что и основные определения этой реформы, и принципиальные ее обоснования были даны Петром в первых же редакциях обеих частей закона; Феофан же только подтвердил различными доказательствами законность, каноничность будущих мероприятий царя и его обоснований и придал всему акту окончательную литературную обработку. Этот вывод сделан нами на основании документальных источников. Против такого метода могут быть приведены возражения – он может быть признан формальным, могут сказать, что в письменных источниках передана только история выработки текста будущего закона, но в них не могло найти отражения возможное влияние обмена мнений между царем и епископом, имевшее место еще до начала составления законопроекта. По письменным источникам, конечно, нельзя установить значения устных бесед, во время которых могло бы сказаться решительное влияние взглядов просвещенного монаха на властного царя.

Хотя предыдущий материал нашего исследования, относящийся к вопросу о роли Феофана в реформе церкви при Петре, и свидетельствует, что планы и действия царя вытекали из общих его взглядов и намерений, часто совпадавших со взглядами Феофана, получали от него, быть может, импульсы к большей решимости царя в их проведении и к большей уверенности его в правоте своих действий, – тем не менее они не были навеяны Феофаном и не им были намечены в основных своих, принципиальных установках.

Приводимый нами далее другой пример такого же сотрудничества царя Петра и епископа Феофана – в выработке обращения «К доброхотному читателю»[1030] при издании Морского устава – не может дать оснований, если судить исходя из самой темы, для установления влияния епископа на царя; тем не менее черты их сотрудничества [и в этом случае], несомненно, те же, что и в вопросах церковных. Остановимся на относящихся сюда источниках.

Петр считал нужным разъяснить русскому читателю – не только моряку, но и каждому, интересующемуся историей своего отечества, – значение флота для России, изложить условия и попытки к его устройству в предшествовавшие времена, а также просто и правдиво рассказать подробности и важнейшие моменты в создании флота в его [Петра] царствование. Государственный деятель большого масштаба не может не быть, хотя [бы] немного, историком – Петр был и тем и другим. Свой набросок о флоте, необычайно простой, без всяких претензий или каких-либо тенденций, он дал в собственноручно написанном им предисловии к Морскому уставу: «Хотя всем есть известно о монархии Российской…» Оно находится в делах Кабинета Петра Великого[1031] и в печати было воспроизведено в «Истории Петра Великого» Н. Г. Устрялова[1032].

Необходимо отметить, что этот последний источник [предисловие к Морскому уставу] является важнейшим документом в истории русской науки и описанными в нем действиями, собственно, и началась русская техника и ее история. Поэтому нельзя не выразить неудовлетворенности по поводу недочетов его издания в «Истории Петра Великого» Устрялова. Хотя в примечании к его воспроизведению и указана в качестве источника рукопись Петра: «Все писано рукою Петра»[1033], но печатание его было сделано не по тексту Петра, а по копии, переписанной писцом[1034]. Вследствие этого в издании не воспроизведены некоторые небезынтересные подробности подлинника, а именно: 1) не приведено точно название документа: «1720 году в Регламент морской, предисловие черное»[1035]; не отмечено распоряжение Петра на листе 879, на полях: «Для расплетания надобно рядом артикулы по листы»; 2) и наоборот: введено в текст исправление Петра в конце первой статьи, после слов «столярною работою», – «потом даже до наших времен», сделанное Петром после переписки текста писцом на листе 888 об., а также разделение текста на статьи 1 и 2, не имевшееся в рукописи Петра; 3) не воспроизведен текст, зачеркнутый Петром при исправлении документа (эти первоначальные наброски характерны для Петра исканием соответствующей формы для выражения его мысли); 4) не переданы особенности правописания Петра – текст дан в модернизированном правописании.

В отличие от многих актов Петра предисловие к Уставу морскому имело одну редакцию: дальнейшей обработке самим Петром этот черновой набросок подвергнут не был. Он содержит изложение пришедших на память Петру событий, поэтому факты могут показаться приведенными без связи, а все повествование – мало обработанным литературно. Тем большую цену приведенные в нем известия имеют для историка. Изложение их подкупает правдивостью, непосредственностью; оно отражает в безыскусственной форме воспоминания, относившиеся к своеобразным переживаниям юности царя. И тем не менее это предисловие Петра, как и все его собственноручные писания, всегда озаренные какой-либо идеей, также содержит основные две идеи: первая – независимое положение «народа российского» среди других народов, свободное национальное его развитие возможно [лишь] при наличии единой сильной власти, «единодержавия», и вторая – «монархия российская» может осуществить эту свою роль защиты и обеспечения развития нации лишь укреплением собственной военной мощи, созданием воинской силы, «не точию на земле, но и на море». Изложим основной ход мыслей Петра.

Набросок Петра начинается с части исторической, с князя Владимира. Относительно времен более отдаленных Петр констатирует факт, что о них «правдивой истории не имеем». При этом в искании подходящего термина для обозначения объекта истории он со свойственным ему чутьем указывает два возможных [варианта], относительно которых ровно через сто лет в русской историографии возникнут споры в связи с появлением «Истории государства Российского» [Н. М.] Карамзина и «Истории русского народа» [Н. А.] Полевого. Петр пишет: «Хотя всем есть известно о народе российском, – и исправляет – “о монархии Российской”, а затем продолжает: – и ее початии и что далее деда кн[язя] Владимира правдивой истории не имеем…» Указав этот вопрос в качестве задания для историков, он переходит к некоторым фактам истории последующей, которые нужны ему для освещения его основных положений: «…но оставя сие историкам, возвратимся к состоянию оной» (монархии). Слово «оной» мы относим не к последующим словам – «Вышереченный Владимир…», а к предыдущим – «…возвратимся к состоянию», в соответствии с этим и знак препинания ставим иначе, чем это сделано у Устрялова[1036].

Признавая за князем Владимиром и личную доблесть, и силу власти, и славу правителя, которую он стяжал «приведением своего отечества от тьмы идолопоклонства к свету Христовой веры», Петр вменил ему в вину, что он, «основав оную» (монархию), не укрепил ее, а, наоборот, ослабил, был причиной многовековой ее слабости: «Но, основав оную, вместо назидания и укрепления (далее “врага” – потом зачеркнуто. – Н. В.) яму к падению учинил, егда сынам своим на двенадцать частей сию монархию разделил». Следствия такого пагубного государственного акта не замедлили сказаться: «Потом варвары, видя сию махину рассыпанную, тако начали обеспокоивать, что едва не всю под свою область привели». Русская национальность и православная вера погибли бы, «паки б в идолатство пришли, или басурманство ‹…› ежели б го[сподь] (“не допустил” – зачеркнуто; “вразумил” – также зачеркнуто. – Н. В.) не воздвиг великого князя Ивана Васильевича». Этот князь «Владимирово толь (у Устрялова “толь” опущено. – Н. В.[1037]) вредное дело исправил». Эту великую историческую миссию он выполнил только благодаря «военной силе», для создания которой сам Петр отдавал большую часть своих сил и народных средств. Военной силе Петр придавал такое же значение в возрождении нации, как крещению в смысле моральном. Со свойственной ему силой и образностью речи Петр эту свою мысль выразил так: Иван III «расточенную махину паки в гору собрал и, яко новым крещением, силою воинскою христианство от вышереченных варваров свободил и утвердил и оных от ближнего соседства отогнал».

После краткого обзора последующих событий Петр переходит к изложению дел времени его ближайших предшественников. Роль Ивана Грозного определена Петром следующим образом: «…которого сын (описка Петра, – внук. – Н. В.) короною утвердил и, храбро владычествовав, от оных варваров весьма безопасна сочинил». После пресечения царствовавшей династии «злодейством Годунова», монархия Российская «чрез смятение едва паки к падению не пришла, которую дед наш подобными первых дел трудами очистил и успокоил».

Исторический обзор оканчивается определением значения и роли в укреплении государства его [Петра] отца, царя Алексея Михайловича. И в этом случае Петр обнаруживает свойственное ему историческое чутье, а также истинное благородство государственного деятеля, способного не преуменьшать заслуг своих предшественников и умеющего воздавать им должное. Основными задачами правления его отца, завещанными ему [Алексею Михайловичу] царем Михаилом Федоровичем, по определению Петра, являлись: «отмщение» за унижения и бедствия эпохи Смуты полякам, за их вторжение в Москву, за их стремление захватить верховную власть и подчинить себе Русское государство (употребляемый Петром термин «отмщение», нам кажется, следует понимать не как «месть» в точном значении слова, а как создание гарантий от повторения подобных явлений в будущем); вторая задача правления его отца состояла в дальнейшем «распространении» границ государства. И ту и другую [задачи] можно было осуществить лишь при условии укрепления военной мощи государства, что и было сделано отцом и ближайшим предшественником Петра, царем Алексеем Михайловичем, «который какое тщание к тому прилагал, а особенно в воинских делех, о том всем есть известно». Особенной заслугой своего отца Петр считал не только укрепление сухопутного войска, но также и первые попытки создания им военно-морского флота: «…и не точию на земле, но и на море покушался».

Петр как истинный историк, отмечая непонятную забывчивость и неосведомленность своих современников в отношении первых попыток его отца к устройству русского флота, восстанавливает факты, которые потом заняли в трудах историков соответствующее место. «… Которое дело так у нас странно было, что едва слыхали о нем», – пишет Петр и далее приводит события, чьим прямым продолжением он считал свои дела, – [упоминает] осаду Риги и постройку двух кораблей на Оке, в Дединове, для плавания в Каспийском море. В специально написанном собственноручном «Объявлении к Морскому уставу» Петр определяет значение морского военного флота для внешней и внутренней силы государства в таких выражениях и доказательствах, которые не потеряли своей убедительности и для нашего времени: «И понеже сие дело необходимо нужное есть государству (по той присловице, что всякой потентат[1038], которой едино войско сухопутное имеет, – одну руку имеет, а которой и флот имеет – обе руки имеет)»[1039], поэтому необходимо его создать, не останавливаясь перед великими жертвами и трудами народа, если он не склонен потерять право и возможность осуществлять свою независимую волю и сохранить суверенное положение своего государства[1040].

Обе эти попытки отца Петра I [осада Риги и постройка кораблей в Дединове], хотя и не привели непосредственно к благоприятным результатам, тем не менее свидетельствовали о стремлении тогдашнего государства к морям, о его усилиях пробиться к ним. Это обстоятельство понимал сам Петр. Он далек был от убеждения, что все началось только с него. Наоборот, он считал себя обязанным установить преемственную связь с этими первыми попытками построения морского флота и стремлением к морям и засвидетельствовать об этом в официальном документе: «Но, хотя тогда и не воспоследовало, однакож странным образом от вышепомянутого начинания, яко от семени, нынешнее морское дело произошло таким образом». Далее царь изложил историю постройки первых судов в России его отцом: приглашение из Голландии капитана Давида Бутлера с компанией мастеров и матросов, строительство ими корабля «именем Орел» и яхты, или галиота, и отплытие на первом в Астрахань. Это была первая попытка постройки иноземцами по иностранным чертежам судна на Русской земле. Тем не менее хотя корабль и был сооружен, однако плавать на нем было тогда невозможно. Балтийское море находилось в сильных руках Швеции, Черное и Азовское – Турции; Каспийское море небольшой своей частью принадлежало России, но пути к нему были преграждены своими же, русскими людьми, ушедшими на окраину государства от государственных повинностей и социальных тягот. «Но в то время забунтовал Разин, – пишет Петр, – и яко противник всякого добра оные (корабли. – Н. В.) разорил, капитана убил. А протчие ушли в Персиду и оттоль в Индийскую компанию».

Поставив своей целью разом пробиться к трем морям для свободного развития Русского государства, Петр, сокрушив препятствия у Балтийского моря, со стороны сильной тогда Швеции и стоявших за ее спиной европейских государств, [и] подавив восстания у Каспийского моря, встретил у третьего моря – Черного – и внешнего и внутреннего врага. Предстояло и того и другого преодолеть.

После закрепления за Россией двух морей Петр обратил свой взор на Днепр. Задавшись целью провести сухопутную дорогу вдоль его течения и сделать сквозной водную магистраль через Днепровские пороги, Петр издал в 1724 году, 13 февраля, указ об исследовании возможностей для установления прямого и сплошного пути к Черному морю: «Надобно ведение о следующем ‹…› место ниже порогов, есть ли удобное для строения крепости в своем рубеже»[1041]. Во второй редакции указа к этому распоряжению тоже собственной рукой Петра было прибавлено: «Также и пороги осмотреть, не мочно ль разобрать»[1042]. Для осмотра и составления плана работ был послан к границам государства, к острову Хортице, военный инженер, иноземец, находившийся тогда на русской службе, – де-Кулонк[1043]. После сделанных им изысканий, в 1724 году, 26 октября, он доносил из Киева адмиралу Апраксину о произведенной им работе: «А близ Днепра дорогу и другие инже[нерные] дела все окончал, что повелено было мне делать указом». Но одного из порученных ему дел он выполнить не смог – осмотреть пороги Днепра, «которые лежат в дальнем расстоянии за российской границей». Де-Кулонк так объяснял причину своего неуспеха: «А оных порогов осмотреть было мне невозможно против данной мне инструкции, понеже близ оных живут запорожские казаки и непрестанно ездят в степи и ни по которому образу невозможно мне видеть пороги без страху»[1044]. Ранняя смерть помешала Петру завершить его стремление к Черному морю, сделать Днепр судоходным, а Черное море вновь Русским морем. Эта задача была им оставлена для выполнения последующим поколениям.

Описанием печальной судьбы экспедиции к Каспийскому морю на корабле «Орел» Петр окончил первую, историческую часть своего обращения к читателю Морского устава. Вторая часть его предисловия содержала изложение современных Петру событий, ставших для последующих времен ранней зарей русской научной техники, ее первыми всходами. Знакомство русских людей с техникой Запада началось с астролябии, которую князь Яков Долгорукий привез из Франции – быть может, для украшения своего стола «курьезным» предметом. Она потом была украдена у него или завалялась в княжеской кладовой, как бот боярина Н. И. Романова в его амбаре. Старому князю было мало интереса в астролябии. Другое дело – живому, любознательному мальчику, каким был в то время Петр, будущий основатель русской техники.

В повествовании Петра об этом моменте все исторично и весьма колоритно: и старый князь, привезший из Франции ненужную ему, но «курьезную» вещь и вскоре затерявший ее; и молодой царь, воспитанный в условиях жизни обычного дворянского недоросля, окруженный темными людьми, начиная с дворни и кончая наставниками и воспитателями, но любознательный, стремившийся все узнать, научиться пользоваться невиданным дотоле прибором; и иноземец-доктор, обслуживавший верхи московского общества своей иногда сомнительной медицинской наукой; и голландский купец Франц Тиммерман, представитель культурной страны, общительный, обладавший некоторыми начатками истинных научных познаний, – к нему-то и обратился молодой Петр через доктора Захара Фан-дель-Гульстра[1045]. «И оной доктор в скором времени сыскал голландца, именем Франца, прозванием Тиммармана, которому я, – пишет Петр, – вышеписанные инструменты (вновь привезенные из Франции по просьбе Петра князем Долгоруким астролябию и готовальню. – Н. В.) показал, которые увидев, сказал те же слова, что и князь Яков говорил о них, и что он употреблять их умеет. К чему я гораздо пристал с охотою учиться геометрии и фортификации». Этот момент и нужно считать истоком нашей русской технической науки. Определяя данное явление выражением самого Петра, следовало бы сказать: «…странным образом от вышепомянутого начинания, яко от семени, нынешнее морское (прибавим: и всякое иное техническое. – Н. В.) дело произошло». И действительно, обучившись сам «гораздо» и «с охотою» вышеназванным наукам, Петр стал посылать – сначала «неволею» – для этой науки за границу молодых своих подданных, которые потом также начали «гораздо приставать с охотою учиться», а в следующем поколении – и по доброй воле стремиться к науке, как это можно видеть на примере Михайлы Ломоносова, родившегося незадолго до написания Петром изучаемого [нами] документа.

Останавливается Петр и на начальном периоде русского кораблестроения. Поводом, возбудившим [его] интерес и в этой области техники, как и к занятиям геометрией и фортификацией, явилось также случайное обстоятельство: находка в селе Измайлове на «алленом» («льняном» у Устрялова[1046]) дворе тоже ненужной ее владельцу, боярину Миките Ивановичу, но «курьезной» вещи – «аглинского бота». Также и в этом случае никто из русских людей – приближенных царя не мог объяснить любознательному Петру особенностей заброшенного иноземного судна. Пришлось обратиться к тому же голландцу, Францу Тиммерману. Этот последний и разъяснил царю назначение бота и преимущества его перед русскими судами, [а кроме того,] привел к нему одного счастливца, ускользнувшего из рук Степана Разина после уничтожения им корабля «Орел», [а] именно констапеля Карштена Брандта. Любопытно, что создателю нашего военного и торгового флота при первых шагах изучения им корабельного дела казалось противоестественным и невероятным движение судна против ветра. «Франц мне сказал, – пишет Петр, – что он (бот. – Н. В.) ходит на парусах не только что по ветру, но и против ветру, которое слово меня в великое удивление привело и якобы неимоверно». Приглашенный констапель Брандт починил бот, установил мачту, прикрепил паруса и пустил бот «лавировать» по реке Яузе, чем и доказал на опыте Петру, что в ходе судна против ветра нет ничего «неимоверного».

Все характерно в стремлении Петра к морю, весьма ярко отраженном в его изложении, например те приемы, при помощи которых ему приходилось преодолевать сопротивление матери при поездке сына к Переславскому озеру, «куды я, – пишет Петр, – под образом обещания в Троицкий монастырь съездил». И исправляет: «…у матери выпросился. А потом уже стал ее просить и явно, чтоб там двор и суды сделать». Казалось бы, совершенно незначительная подробность, но Петр вводит ее в текст и тем дает драгоценный для историка штрих, обрисовывающий условия начала нашего судостроения. Характерно и настроение русской женщины, матери юного царя, любящей, но способной и на жертвы, «которая хотя обычаем любви матерней в сей опасной путь многократно возбраняла, но потом, видя великое мое желание и неотменную охоту, и нехотя позволила».

Преодолев материнское сопротивление и первые технические затруднения, молодой царь появляется сначала у Архангельска, а далее уже и в суровом Белом море: «И тако в… году был у Города[1047]. И от Города ходили на море у Поноя с аглинскими и голландскими купеческими кораблями и одним голландским конвоем, которым командовал капитан Голголсен, а мы были на своей яхте, именуемой св[ятого] Петра». Так Россия, под руководством и в лице своего юного царя, появляется впервые на водах единственного находившегося тогда в ее обладании моря. Сделанный Петром первый набросок предисловия к Морскому уставу был переписан писцом и подан царю для просмотра[1048]. Петр прочитал его и сделал некоторые поправки; например, в конце первой части: «Карштен Брандт кормился столярною работою потом» – Петр зачеркнул слово «потом» и прибавил «даже до нашего времени». После этого оба текста, подлинник и копия, были переданы Феофану Прокоповичу для литературной обработки. Феофан изучил рукопись царя, исправил, дополнил ее и придал ей литературную форму, после чего сочинение Петра потеряло некоторые своеобразные черты, характерные для его стиля, но приобрело большую стройность и вместе с тем отразило особенности писательской манеры Феофана.

Определим эти особенности.

1. Прежде всего, Феофан несколько изменил главные идеи Петра, которые были положены в основание его рукописи, предопределяли ее основное содержание, но не были точно формулированы. Объективное, чисто историческое изложение Петра Феофан переработал в духе панегирика царю. В связи с этим основные идеи введения к Уставу морскому были формулированы Прокоповичем так: «…как долго Россия, толь пространное, сильное и во всем изобильное государство, не имело кораблей и искусного морского плавания, и что не допускало оной к получению дела сего, толь полезного и славного, и каковыми судьбами премилостивый бог в наши времена чрез Петра I, благополучно нами царствующего, как многие иные, так и сей недостаток прещедро исполнил». С точки зрения этих основных идей Феофан и обработал переданный ему текст Петра. Так, приведя сведения о морском флоте при «великом князе Игоре» и его походе на Царьград с 15 тысячами судов, он [Феофан] счел нужным указать, что «то были малые воинские суда», и тенденциозно умалил значение столь ярких фактов морского могущества Киевской Руси: «И не вем, какую он корысть делал государству, а славу последним векам не иную оставил, разве жестокой и малорассудной отваги и дерзости». Трудно сказать, что в данном случае более руководило пером епископа – обида за разорение князем-язычником Византии, колыбели русского православия, или желание умалением подвигов предков возвеличить заслуги Петра. Подобных авторских приемов в рукописи самого Петра исследователь отметить не может.

С той же точки зрения Феофан нашел излишней подробностью рассказ Петра об астролябии и готовальне и первых шагах царя в его занятиях геометрией и фортификацией. Ученому богослову, епископу, были совершенно непонятны особенности техники, в частности невозможность построения военных кораблей без знания математики, фортификации и артиллерии, о чем хорошо знал автор первоначального наброска введения в Морской устав, царь – корабельный мастер. По этим соображениям Феофан и не поместил в свою редакцию введения указанный эпизод с астролябией.

2. Феофан произвел в тексте Петра следующие исправления и дополнения: а) сведения о Древней Руси до Владимира дополнил известием из сокращенной истории Иоанна Клюверия об Игоре, «великом князе русском», о его походе под Константинополь по Черному морю с флотом в 15 тысяч судов; б) исправил описку Петра о степени родства великого князя Иоанна III и царя Ивана IV Грозного – [изменил] «сына» на «внука»; в) прибавил известие о запрещении немцами, из боязни Московского государства, «на сейме Любском ‹…› дабы никто из них не заходил в землю нашу с учением дела корабельного и морского правления»; г) проставил опущенный в рукописи Петра год его поездки в Архангельск для ознакомления с морем – год начала русского морского судостроения; д) рассказал о путешествии царя и о посылке русских людей за границу с целью морского учения, а также привел факты первых успехов молодого русского флота на «Балтическом море».

3. Феофан переработал стиль Петра, простой, но в то же время необычайно выразительный и яркий, язык отрывистый и лаконичный, – на многоречивый, излишне образный, а самый характер произведения, повествовательный, – на полный рассуждений. Укажем примеры: а) выше было приведено одно из характерных рассуждений Феофана – о морском походе «великого князя Игоря»; б) так же характерно для него и объяснение пагубного для государства акта раздробления власти, совершенного Владимиром перед смертью: «Но Владимир Св[ятой], наставлен быв в богословии, не наставлен показался в политике». Если понимать утверждение Феофана «наставлен быв в богословии» в смысле осведомленности Владимира в богословии как [в] науке, то, несомненно, такое утверждение будет необоснованным. Князь Владимир мог понимать преимущества христианской веры перед язычеством, считать ее более полезной и подходящей по политическим соображениям, но знать тонкости богословской, даже тогдашней, науки он, конечно, не мог; в) приведена мало проливающая свет на предмет [повествования] аналогия по поводу исторической роли царя Алексея Михайловича и его сына в создании русского флота – первый уподоблен царю Давиду, которому Бог не предназначил быть строителем храма в Иерусалиме, «но отрекл ему дело тое бог и отложил сыну его Соломону»; г) настроение и переживания матери Петра, царицы Наталии, при первом отъезде сына ее для плавания к Переславскому озеру, описанные Петром, как было показано выше, так просто, искренне и жизненно – правдиво, Феофан передает в велеречивой, напыщенной форме: «Тут стала трудность: оставить поход к езеру охота не допускала, а ехать без воли матерней сыновнее благосердие не велело, а сумнительство было о соизволении ее величества на дело, по мнению не безопасное. Что же делать? Охота – вещь сия глубокоумствующая. Под образом обещания в Троицкий монастырь выпросил себе поход у матери державнейший сын, от чего является, как горячее в монархе сем к общей пользе сердце устроил бог»; д) в конце обращения к читателю Феофан подводит его к чтению самого Регламента в таких образных выражениях: «Тако с нами, аки в преддверии, беседовав, иди уже, любезный читателю, во внутренняя, видети Регламент флота российского; в преддверии видел еси тело, а внутрь узриши душу его»[1049].

Заканчивая изучение сотрудничества Петра и Феофана в выработке предисловия к Морскому уставу, мы приходим к тем же выводам, к которым были приведены анализом предшествовавшего законодательного памятника – «Объявления о монастырях» 1724 года. Петру принадлежал и здесь, как и там, замысел литературного произведения, им были намечены важнейшие факты, разъясняющие основные его идеи, однако не формулированные им самим в своем первоначальном наброске. Изложены были эти факты простым, выразительным и в то же время кратким языком, со всей красочностью и конкретностью обрисовывающим исторические условия начала и роста русского военно-морского флота. Феофан, уловив эти идеи Петра, в своей формулировке их, как и в освещении приведенных фактов, несколько видоизменил произведение Петра и придал своей редакции характер религиозно-провиденциалистический и одновременно панегирический; сделав некоторые непринципиального значения поправки и дополнения, он изложил содержание основных мыслей Петра с явной тенденциозностью и многоречивыми рассуждениями, характерными для литературной манеры духовного писателя той эпохи.

На разборе приведенных образцов специально написанных при Петре I сочинений, ставивших своей целью объяснить намерения законодателя и дать обоснования издаваемых законодательных актов, закончим изучение этой стороны правотворчества в эпоху преобразований. Из них, а также и из мотивировок, находящихся в самих законодательных текстах, можно видеть, что Петр, стремясь перестроить государственную жизнь и общественные отношения при помощи издаваемых им законов, считал необходимым разъяснить смысл и значение каждого нового закона, показать его целесообразность и общественную пользу и тем самым вызвать готовность у своих подданных подчиняться им [законам], исполнять их не только за страх – но и по мотивам моральным, за совесть.

Перейдем, наконец, к последнему вопросу изучения правотворчества Петра I – к его указам, обрисовывающим приемы кодификации издаваемых им законодательных актов.

После опубликования закона, особенно изданного в форме указа, предстояло ввести его в систему ранее установленных законов. Эта сторона правотворчества Петра имеет свои весьма оригинальные черты, без восстановления которых нельзя считать законодательный процесс его времени вполне изученным.

При восстановлении истории законодательных текстов крупных законов и анализе их содержания нами был установлен тот факт, что большинство наиболее важных статей этих актов повторяло нормы ранее изданных сепаратных указов царя, большею частью написанных им собственноручно. Казалось бы совершенно лишним повторение их в крупном систематизированном законе. С другой стороны, «розные», [или] сепаратные, указы, изданные Петром по поводу отдельных явлений общественной жизни и содержащие какое-либо генеральное определение, обычно присоединялись по распоряжению царя к крупному закону – в дополнение или изменение отдельной нормы, содержащейся в нем. Объяснить такие явления в правотворчестве Петровской эпохи – значит указать и определить один из основных принципов юридических воззрений самого Петра I. Этот принцип был положен в основание его управления и законодательства не только с 1717 года, в последний период его деятельности, законодательной по преимуществу, но и в предшествующие годы. Сущность его состояла в том, что закон как основание прав государственных и гражданских может иметь действительную силу лишь изданный не в виде сепаратного указа, а в виде кодифицированном – в форме Уложения, устава, регламента, «должности». «Розный», сепаратный указ как орудие и средство выражения воли законодателя часто предшествует уложению, «должности» и т. п. – в качестве более гибкой и удобной формы, [а] иногда устанавливает новые нормы временного характера. Вследствие этого указы могут порой противоречить один другому, одна норма может уничтожать другую, ранее изданную. По воззрениям Петра, основанием государственного правопорядка должен быть закон в форме систематизированной, кодифицированной. Эта мысль нашла свое теоретическое выражение во многих собственноручных указах Петра, относящихся к различным годам его царствования, а практическое воплощение – во многих законодательных памятниках, начиная с Воинского устава и кончая регламентами государственных коллегий.

Остановимся на этих указах Петра.

В 1714 году, в марте, 12-го дня, Петр делает собственноручный набросок закона, который выходит затем, в мае, в форме манифеста. В этом черновике Петр предписывает: «Дела судьям дела[ть] и вершить все по Уложению[1050], а по новоуказным статьям и сепаратным указам отнюдь не делать, разве о котором деле нимало нет и не помянуто в Уложенье, то те дела делать по новоуложенным статьям. А те указы, кои не в образец сделаны, все старые отставить и вновь не делать, на пример не выписывать»[1051]. В беловом тексте, в манифесте, это повеление пополняется еще новым ограничением в отношении действия сепаратных указов: «А те все указы, которые учинены не в образец, также которые учинены противно Уложению и протчие тому подобные, хотя помечены именными указы и полатными приговоры, все отставить и на пример не выписывать»[1052]. Черновой текст показывает, кому принадлежит инициатива в установлении этой нормы, а беловой, манифест, узаконяет следующее положение: законом в полном значении этого слова является только Уложение, а в качестве субсидиарного источника права могут быть и сепаратные указы, однако с тем непременным условием, что они не противоречат Уложению, но восполняют те нормы, которые в нем недостаточно очерчены или совершенно отсутствуют.

Закон не устанавливает в этом отношении исключений даже для указов, изданных верховной властью, Боярской думой или Ближней канцелярией, для актов, помеченных «именными указы и полатными приговоры». Категоричность этого предписания еще усиливается в связи с признанием законодателем неудовлетворительности старого Уложения по важнейшим вопросам. Это признание косвенно вытекает из установления ограничения во времени действия восполняющих Уложение сепаратных указов. На полях Петром написано: «Дондеже оное Уложение для недоволных в нем решителных пунктов исправлено и в народ публиковано будет»[1053].

Еще более ярким по форме, грозным по тону и содержательным по богатству устанавливаемых [им] норм является знаменитый указ «господам Сенату» от 17 апреля 1722 года «О крепком хранении прав гражданских». Как уже показано нами выше, этот указ начерно был в несколько приемов полностью написан Петром и по существу характеризует основные стороны политических и юридических воззрений царя.

Остановимся на нем.

В окончательном своем виде[1054] указ распадается на три части: первая – с начала его и кончая словами «толкуя инако»; вторая – с указанных слов и до «присовокуплен будет»; третья – со слов «Буде же кто» и до конца. Средняя часть, заключающая в себе в сжатой форме узаконение [во-первых] способов издания законов и [во-вторых] их правомерности, нами подробно разобрана выше, в связи с участием Сената в законодательстве. Это место [средний раздел указа] характеризует, пользуясь выражением самого Петра, один из «решител[ь]ных пунктов» его политических и юридических воззрений. Интересующий [же] нас теперь вопрос был затронут в двух других разделах указа 17 апреля 1722 года, в первом и третьем.

Формулированный нами выше принцип Петра нашел свое выражение с большой экспрессией в следующем месте указа: «Сим указом, яко печатью, все уставы и регламенты запечатываются, дабы никто не дерзал иным образом всякие дела вершить и располагать не против регламентов, и не точию решить, ниже в доклад выписывать ‹…› не отговариваясь в том ничем, ниже толкуя инако». Устанавливая эту норму, законодатель ставил своей задачей решительно воспрепятствовать нарушителям закона и противникам власти «сочинить указ на указ, дабы в мутной воде удобнее рыбу ловить» или «ими (законами. – Н. В.) играть, как в карты, прибирая масть к масти». Стремление Петра выработать полные, ясные и определенные законы и обязать всех к неуклонному их исполнению вытекало из убеждения его как законодателя, высказанного им в самом начале указа: «Понеже ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить…»

О третьей части указа нами уже было сказано выше, при изучении публикации законов.

Полагая в основание правительственной деятельности уставы, регламенты и прочее и «запечатывая их, как печатью», законодатель тем не менее не считал правовые нормы, установленные этими регламентами и уставами, незыблемыми и не подлежащими изменению. Они могли быть дополнены и даже изменены отдельными указами, издаваемыми законодательной властью. Но в дальнейшем последние в том только случае имели длительное действие и становились основанием для нового порядка в областях публичного и частного права, если присоединялись, «припечатывались» к этим уставам и регламентам. 29 апреля 1720 года Петр собственноручным указом установил: «Указы все за нашей подписью разбирать на двое: которые временные – в особливую книгу, а которые в постановление какого дела, те припечатывать, а именно: что надлежит до колегии, то в регламент колегии, а что к уставу или артикулам и протчим делам – в регламент, а не на время – то оные припечатывать по вся годы ко оным книгам»[1055].

Накапливая в форме сепаратных указов обильный законодательный материал, иногда противоречивый и затруднительный для пользования, законодатель время от времени пересматривал, отбирал и согласовывал с действовавшим тогда правом изданные в разное время указы. Взгляды Петра на этот вопрос весьма обстоятельно выражены в его собственноручном указе «господам Сенату» от 6 ноября 1723 года[1056]. Но еще раньше, в самом начале того же года, [а] именно 29 января, в своих пунктах, данных Сенату без подписи, он распорядился произвести разбор указов и присоединить часть их к Уложению[1057]: «Пункты разобрать и впредь разбирать, которые вновь будут, которые временные и которые для узаконения вечного, каждые особливо. И последние к Уложенью присовокупить»[1058].

Названным выше указом от 6 ноября 1723 года, через десять месяцев после январского, Петр еще раз подтвердил Сенату это свое распоряжение[1059]. В нем вначале дается оправдание издания отдельных указов, не объединенных, не согласованных между собой и с действующими законами, оставшихся не приложенными к регламентам, «должностям» или Уложению. «Понеже, – пишет Петр, – в прошедшие времена за настоящею тогда войною недосужное время имели и на многие дела деланы в розное время розные указы об одном деле…» Вследствие этого после окончания войны, в сравнительно спокойной обстановке, Петр считал необходимым «оные указы разобрать (которые не временные, но в регламенты надлежат) и на которое одно дело не один указ есть, снесть в один, и что доведется переменить, убавить или прибавить, мнение свое [сенатское] приписать и предложить». Тем же законом было повелено после апробации и напечатания таких указов оные «прикладывать к тем регламентом, куды оные надлежат, как о том в указе апреля 29[‐го] дня 1720 году[1060] ясно изображено». К этому присоединялось дополнительное распоряжение: «А в розницу оных отнюдь не иметь».

Отдельные указы, присоединенные к регламентам или Уложению и отменявшие некоторые пункты старого Уложения, вытесняли прежние нормы и становились преимущественно перед ними источниками действующего права. Эта мысль выражена в двух указах Петра, написанных им собственноручно за год до смерти, 20 января 1724 года. [В одном из них говорится: ] «Указы, которые выходят в определение вечное, чтоб печатать ныне немедленно и отдавать, которые к регламентам – те к регламентам, а которые к Уложению – те к Уложению, хотя оное еще не окончилось[1061], то к старому[1062], дабы по них делали, а не по тем пунктом, которые в Уложении о том же гласят, ибо оные не так доволно о том описаны, как новые»[1063]. Второй указ о том же: «Которые указы уч[ин]ены в Сенате и подписаны, и велено их к Уложению или регламентам присовокупить, и о тех делах в Уложенье иных пунктов не делать»[1064].

Итак, по воззрениям Петра, основанием прав государственных и гражданских должен быть не сепаратный, «розный» указ, а систематизированный правовой кодекс: устав, Уложение, регламент или «должность». Сепаратный же, «розный» указ, имея преимущественное значение в стадии процесса правообразования, в том только случае становился источником действующего права, получал «вечное» значение, если был впоследствии присоединен к одному из перечисленных выше систематизированных законов.

Дополняя и изменяя отдельные нормы какого-либо крупного закона, например Уложения, «Должности Сената», Регламента Коммерц-коллегии, сепаратными указами, Петр видел, что таких пополнений накапливалось значительное количество, вследствие чего закон в целом был полон важных, принципиальных изменений, но терял свое единство. Поэтому законодатель предпринимал время от времени пересмотр и переработку даже систематизированного закона. Так было с Уложением, с Воинским уставом, с «Должностью Сената» и некоторыми регламентами государственных коллегий. Этим и следует объяснить наличие нескольких последовательных редакций закона, утвержденных царем или Сенатом, и некоторых законопроектов, оставшихся окончательно не скрепленными.

По требованию Петра систематизированный закон должен отражать современную ему живую жизнь в ее постоянном движении, он должен перестраивать хозяйственную жизнь, общественные отношения и государственные порядки, а не только закреплять ранее сложившиеся отношения. В этом особое обаяние и сила законодательства Петра I. Поэтому историки дореволюционной эпохи, а отчасти и современные глубоко неправы, когда одно признание самого законодателя по поводу определенного конкретного случая: «Сие сначала не осмотря учинено, что ныне исправить надлежит, сие и протчее» – рассматривают как общую и точную характеристику законодательных приемов Петра. Это постоянное и быстрое следование законодательных актов одного за другим было смелым, самостоятельным исканием новых форм для выражения в виде нормы быстро изменявшихся общественных отношений и государственных порядков в России. В этом процессе сепаратный указ впервые устанавливал эти новые отношения и порядки, а систематизированный закон закреплял их, придавал сепаратным указам характер постановлений «генеральных», «узаконений вечных».

Просматривая законодательные акты день за днем (особенно за те годы, когда Петр мог свободно отдаться внутренней государственной работе), изучая генезис отдельных законодательных актов в эпоху преобразований, можно наблюдать, как самые сложные юридические вопросы, не исследованные до него теоретиками права и государства, разрешались лично Петром. Они почти всегда были формулированы им самим и написаны его собственной рукой. Его юридические и политические воззрения, выраженные с большой точностью и ясностью в высочайших указах, проводились – под его руководством и контролем – в крупных законодательных актах того времени и с настойчивостью осуществлялись в жизни. Мы видели, как самостоятельно перерабатывались Петром проекты его сотрудников по законодательству, особенно иностранных прожектеров. Эти наблюдения подтверждаются детальным анализом, порою утомительным, большими выписками при сопоставлениях, произведенных нами, и дают основания сделать следующий общий вывод: изучая приемы, характер и сущность законодательства в эпоху преобразования России в первой четверти XVIII века, исследователь изучает приемы работы и основные принципы политических и юридических воззрений самого Петра I.

Подведем итоги.

1. Петр I, стремившийся при помощи закона перестроить государственную жизнь и общественные отношения, в целях более глубокого воздействия вновь издаваемых законов на население России считал необходимым объяснить и обосновать всякий издаваемый им законодательный акт. Такие объяснения и обоснования имели своей задачей устранить из общественного сознания глубоко укоренившиеся предрассудки, поддерживавшие устарелые общественные отношения, [помочь] изжить широко распространенные государственные неустройства и социальные непорядки, а также показать смысл и значение новых порядков, устанавливаемых государственной властью, – их преимущества, полезность для государства и их настоятельную необходимость.

2. Объяснения и обоснования вследствие этого являлись в большинстве законодательных актов Петра одной из непременных частей законодательного текста. Они входили в него или как предисловия к издаваемому акту, объявления о нем, или содержались в главной его части, излагавшей самые нормы, или, наконец, были предметом специальных трактатов, написанных по поводу публикуемых законодательных актов.

3. Мотивировки устанавливаемых норм, разъяснения смысла и значения издаваемых законодательных актов, как в форме предисловия к закону, так и в самом законе, в большинстве своем были написаны самим Петром I. Такие объяснения и обоснования к законодательным актам Петра I всегда исходят из здравого смысла, просты, жизненны и потому всегда убедительны.

4. Взятые вместе, в связи одни с другими, составленные Петром I объявления и введения к крупным законодательным актам: к Воинскому уставу, Морскому уставу, «Указу о челобитчиках», «Определению о монастырях», разъяснявшие для своего времени основания издаваемого закона, приемы его написания, освещают ход, развитие и программу преобразований Петра I.

5. Петр I, будучи лично творцом своих законов и при этом натурой прямой, человеком искренним и правдивым в своих высказываниях, давал наиболее правильные определения смысла, значения и целей издаваемых им законодательных актов. Поэтому исследователь законодательства Петра I должен прежде всего принимать во внимание объяснение и понимание их [актов] самим законодателем. При этом всякое сужение приведенных в них оснований и уклонение от прямого смысла их объяснений Петром должны быть всегда строго мотивированы. Наблюдаемая иногда у наших историков произвольность в понимании и объяснении законодательных актов Петра I особенно ярко сказывается в отношении указа 1714 года о разделении недвижимых имуществ – закона, имевшего глубокое социальное значение.

6. Наиболее важные законодательные акты Петра I, затрагивавшие основные устои тогдашнего общества, например право наследования царской власти, высшее управление православной церкви, церковное землевладение и другие, глубоко укоренившиеся в сознании русских людей, сопровождались составлением специальных трактатов, направленных к объяснению и обоснованию публикуемых актов. Такие сочинения были написаны по указанию Петра, который предварительно сообщал их составителям и поставленные законодателем цели, и основные установки публикуемого закона. Автором таких трактатов часто являлся сподвижник Петра по церковному управлению епископ Феофан Прокопович.

7. При изучении характера сотрудничества Петра I и Феофана Прокоповича в выработке объяснений и обоснований законодательных актов исследователь наблюдает ту же руководящую роль царя, как и в сотрудничестве его с сенаторами и привлекаемыми им к правотворчеству осведомленными в законах людьми. Петр сообщал руководящие идеи, набрасывал основные нормы, приводил наиболее принципиальные факты. Феофану же при сотрудничестве с царем принадлежали пополнения и исправления второстепенного характера и литературная обработка текста.

8. Последним, заключительным моментом в правотворческом процессе времен Петра I было введение вновь публикуемого указа в систему ранее установленных законов. Этот акт состоял в целом ряде действий, вытекавших из принципиальных юридических воззрений самого Петра I. Важнейшими из таких его принципов являлись следующие: 1) основанием государственного правопорядка должен быть закон в форме систематизированной, кодификационной: Уложение, устав, регламент, «должность» или инструкция; 2) «розный», сепаратный указ, будучи орудием и средством выражения воли законодателя как удобная и гибкая форма закона, не может и не должен служить основанием длительного правопорядка, источником «для узаконения вечного».

9. Полагая основанием государственного правопорядка Уложение, уставы, регламенты, «должности», Петр далек был от признания их норм «вечными», незыблемыми. Вследствие требований, выдвигаемых жизнью, они могли дополняться и изменяться в установленном порядке отдельными указами. Однако в таком случае последние должны были быть присоединены к уставу, Уложению, регламенту, «должности», припечатаны к ним: «…оные припечатывать по вся годы ко оным книгам». После такого прибавления к уставу и регламенту новой нормы старая теряла силу закона.

10. Накапливая, с одной стороны, значительные количества таких дополнений и стремясь, с другой стороны, к отражению систематизированным законом современной ему жизни, Петр время от времени предпринимал пересмотр таких кодексов, поэтому некоторые из его законодательных актов имели по нескольку следовавших одна за другой редакций. Только этим, а не торопливостью и непродуманностью, как полагают некоторые историки, надлежит объяснять огромное количество изданных Петром I законов и быстрое следование одной их редакции за другой, часто изменявшей ранее установленные нормы.

11. Выявление всего колоссального наследия Петра I, [в том числе] приведение в известность написанных им лично законодательных актов или вставленных им в законопроекты, написанные другими лицами, своих исправлений и дополнений, дает возможность восстановить во всех подробностях образ этого крупного государственного деятеля и определить его влияние на государственную жизнь и общественный быт своего и последующего времени. Высказывания Петра I весьма многосторонни, они всегда продиктованы здравым смыслом и знанием жизни; они глубоки и просты, полны широкого размаха и в то же время конкретно деловиты, формулированы тонко и точно с юридической стороны; они, правда, часто суровы и грозны, но всегда необходимы и убедительны.

Глава VIII Общественные, моральные, политические и религиозные воззрения Петра I

Предыдущее исследование процессов правотворчества, выработки законодательных актов при Петре I установило, что по основным законам Петра единственным органом со всеми законодательными правами являлся император Российский. Власть его в издании закона никем и ничем не была ограничена. Исключительно его волей определялись также пределы и характер участия высших административных органов в выработке законодательных текстов. Анализ же отдельных моментов и стадий правотворчества в эпоху реформ вскрыл исключительную фактическую роль самого Петра в законодательстве, его инициативу и постоянно ощутимые волю и направление мысли в постановке законодательных вопросов, характере и основных тенденциях их разрешения, в установлении важнейших норм. Источники с полной убедительностью свидетельствуют, что Петр I был законодателем по преимуществу, он был творцом всех законодательных актов, связанных с его именем. Вследствие этого особый интерес приобретает личность самого царя Петра I, его взгляды, и именно те стороны его воззрения, которые не могли не найти своего отражения в издаваемых им законах. Поэтому как освещение вопроса о правотворчестве при Петре I, так и общее изучение всей эпохи приобретают много ценных черт от документальной, достоверной и углубленной характеристики его личности. К изображению ее и перейдем.

При этом считаем необходимым заранее указать, что материалами для нашего анализа будут служить преимущественно официальные документы, черновые источники законодательных актов, резолюции на донесениях, докладах, челобитьях, и главным образом подлинные писания самого Петра I. Ни рассказы современников, ни тем более анекдоты, записанные в последующие годы, при такой постановке работы не остановят на себе внимания исследователя, не будут служить материалом при обрисовке характера самого Петра. В данном случае, так же как и в предыдущих главах, аргументация из источников и ссылки на места хранения используемых документов занимают то же место, что и самый текст исследования.

Рассмотрим прежде всего взгляды Петра на русский народ, издавать законы для которого он был призван и рождением, и историей. Один факт установления наличия постоянных трудов, оставивших неизгладимые следы на всех сторонах государственной жизни, науки, искусства, общественных нравов России и запечатленных в подавляющем количестве его собственноручных писаний, свидетельствует, что Петр любил свой народ, самоотверженно и сознательно служил ему, был предан и верен ему до конца своей жизни. Того же он требовал от других.

В 1710 году, выдавая одну из своих племянниц замуж за границу, он напутствовал ее особым наставлением, в котором сказались с необычайной яркостью внутренние моральные воззрения самого Петра как человека, гражданина и правителя великого народа[1065]. Это наставление состоит из трех лаконических пунктов, которые мы приводим в нашем сборнике фотокопий. Пункт второй из них посвящен напоминанию о родном русском народе, которого невесте-царевне нельзя забывать никогда, ни при каких обстоятельствах. «Народ свой не забуди, – писал ей Петр, – но в любви и почтении имей паче протчих». При Петре в понятие народа входило как неотъемлемая часть национального самосознания исповедование православной веры. Поэтому в пункте первом Петр дал племяннице завет: «Веру и закон, в ней же родилася, сохрани до конца неотменно». Верность этим двум национальным особенностям русского народа своего времени Петр считал настолько обязательной, что позволял своей племяннице как будущей супруге иноземца не повиноваться своему мужу при столкновении долга верности своей национальности, своему народу с обязанностями жены: «Мужа люби и почитай яко главу и слушай во всем, кроме вышеписанного»[1066].

Как же понимал Петр свой, русский народ? Какими чертами в его сознании обрисовывался характер этого народа и каких мер воздействия, с его [Петра] точки зрения, он заслуживал, [а] именно какое отношение он [русский народ] должен был вызывать к себе со стороны власти при управлении им, при стремлении правителя поднять его, сделать вовне сильным, а у себя, внутри государства, благополучным, культурным и материально обеспеченным? Задумывался ли Петр над этими вопросами? Или больше был занят сосновым и дубовым лесом для постройки кораблей и крепостей, созданием морского и речного флота, снабжением армии вооружением, боеприпасами, продовольствием, обмундированием, сбором денег для удовлетворения этих и других государственных нужд, организацией фабрик и заводов, проведением каналов и т. д., а общие вопросы о призвании правителя, об обществе, о человеке с его внутренней жизнью, об организации этой внутренней его природы считал лишней, ненужной роскошью?

В русской историографии твердо держится до настоящего времени еще никем не поколебленный взгляд, что Петру некогда было думать об этих вопросах – ему, занятому с юных лет борьбой то с сестрой, то с разнообразными внутренними и внешними врагами и постоянно отвлекаемому мобилизацией сил и интендантской подготовкой к этой борьбе. «Необходимая для каждого мыслящего человека область понятий об обществе и общественных обязанностях, гражданская этика долго, очень долго оставалась заброшенным углом в духовном хозяйстве Петра», – пишет В. О. Ключевский о первом периоде жизни Петра и далее утверждает: «Он перестал думать об обществе раньше, нежели успел сообразить, чем мог быть для него»[1067]. Но и потом, в последующие периоды своей жизни, Петр остался, по мнению Ключевского, таким же – «отлился односторонне»[1068], «из Петра вышел подвижной хозяин – чернорабочий, самоучка, царь-мастеровой»[1069]. «До конца он не мог понять ни исторической логики, ни физиологии народной жизни ‹…› он надеялся только силой навязать народу недостающие ему блага и, следовательно, верил в возможность своротить народную жизнь с ее исторического русла и вогнать в новые берега»[1070]. Много и других мыслей, подобных только что приведенным, поспешных и, как нам кажется, далеко не соответствующих истине, рассеяно в томе IV в общем замечательного «Курса русской истории» В. О. Ключевского.

Не ставя своей задачей дать полный критический разбор суждений покойного историка, мы тем не менее не можем не указать на наблюдения, сделанные нами при изучении правотворчества Петра, и не сообщить те выводы, которые следуют со всей бесспорностью из обозрения и анализа архивных законодательных материалов, извлеченных нами из древлехранилищ и представленных в Академию наук СССР в виде пятитомного собрания источников под именем «Законодательные акты Петра I»[1071]. Они [эти наблюдения и выводы] противоречат приведенным суждениям знаменитого ученого.

В предшествовавшей главе мы привели как одну из характерных черт законодательных приемов Петра I обоснование издаваемого им закона. Такое обоснование содержалось одинаково как почти в каждом публикуемом им указе, так и в отдельных, специально написанных им или по его указанию другими лицами трактатах для пропаганды предпринимаемой им реформы. Последние писались особенно часто в тех случаях, когда отменялось какое-либо установление или устранялось явление давнее, глубоко укоренившееся в народной жизни, ставшее как бы национальным, исконно русским. В таких случаях Петр считал себя как законодателя особенно обязанным показать необходимость отмены старого порядка и, напротив, разумность и полезность вводимого им нового. Достаточно указать на три важнейшие реформы Петра I в следующих вопросах: в наследственном преемстве царского престола в Московском государстве, в высшем управлении Русской православной церковью во главе с патриархом, равным по достоинству и власти с царем Русским, и, наконец, в широком распространении и росте в России монастырей с крупным их землевладением и монашеством, свободным от обязательного служения народу. Изучая архивные материалы, нельзя не видеть, как заботливо Петр обставлял проведение этих реформ подготовкой общественного мнения и как был чуток к успокоению встревоженной совести своих подданных. Он писал разъяснения и обоснования по различным вопросам сам, привлекал к этому делу лучшие литературные силы своего времени, часто из круга людей, наиболее близко стоявших к народу, – из представителей духовенства. В числе последних наиболее искренним, деятельным и талантливым сотрудником Петра, как мы видели, был Феофан Прокопович.

Обычное начало большинства петровских указов со слова «понеже», большое количество написанных лично Петром введений к законам в виде «объявлений», построение законодательных текстов так, чтоб они самым изложением оснований вводимой меры, намерений и взглядов законодателя воздействовали на сознание людей, убеждали их и создавали впечатление от закона как от меры необходимой, разумной и вполне приемлемой, – все это характерно для приемов Петра I как законодателя-пропагандиста.

Особенно много усилий и творчества для воздействия на общество было вложено в религиозную пропаганду в целях очищения веры и обрядов православной церкви от идолопоклонства, ханжества, лицемерия, мракобесия в различных его видах, суеверий, эксплуатации народного невежества из-за стремления к наживе и обогащению некоторых темных представителей православного духовенства. Каждый случай проявления невежества и эксплуатации религиозных предрассудков, дошедший до сведения царя, бывал поводом для борьбы с подобными явлениями – прежде всего увещанием, пропагандой, вообще воздействием на мир идей, а потом уже путем наказания, иногда весьма сурового, но всегда разумного и справедливого.

Недаром Петр в своем собственноручно написанном клятвенном обещании епископов от 12 декабря 1715 года обязывает последних в делах веры и церкви поступать со своими противниками с необходимой и обязательной кротостью и рассуждением: «С противными церкви с кротостью и разумом поступать, по Апостолу:…бых всем вся, да всяко некия спасу, а не так, как ныне – жесткими словами и отчуждением»[1072].

Приведем несколько случаев из весьма большого их количества, характерных именно такой религиозной пропагандой исповедания и обрядов более возвышенной веры. В 1723 году, 1 января, Петр известил Синод через его вице-президента, Феофана Прокоповича, об изъятии из дома секретаря Монастырского приказа Макара Беляева серебряного ковчега с изображением мученика Христофора, с приказанием перелить его [этот ковчег] «в какой пристойно церковный сосуд», извергнув из него слоновую кость, бывшую предметом поклонения для темных людей и, быть может, служившую источником эксплуатации для ее обладателя. При этом Петр распорядился специально написать трактат, в котором приказал изобличить, разоблачить, развенчать широко распространенные в народе «сицевые и сим подобные суперстиции», а также указать на роль греков в этом вопросе, которые в течение веков не только являлись проводниками веры и книжного учения, но [и] производили и привозили на Русь всякий хлам и ветошь в качестве предметов религиозного культа, «что ныне уже синодальным тщанием истребляется»[1073].

Распространяя путем пропаганды более возвышенное благочестие, ограждая всяческими способами народ от эксплуатации его духовенством, Петр прилагал старания и через законодательные акты, а также и [через] отдельные административные распоряжения разъяснить самим представителям церкви, в чем состоят истинная вера и подлинное благочестие, убедить их и помочь им таким образом стать на «прямой путь христианской». При этом, однако, и помимо воздействия на мир идей приемы и меры царя были различны. Приведем весьма интересную в этом отношении резолюцию царя на челобитье архимандрита Данилова монастыря города Переславля-Залесского, Варлаама, от 18 мая 1722 года, в котором последний оправдывался в возводимом на него обвинении в воздавании почестей, подобно святым, покойному строителю монастыря и некоторым другим лицам, похороненным в его обители. «По сей челобитной в первых двух, то есть о Даниле и Корнилии, вины нет, понеже митрополитом то чинилось, – пишет Петр, – а о строителе, хотя за святого не почитал, однакож отмену, подобную святым, чинил без воли архиерейской, вина есть. Но, понеже сие делалось прежде Духовного регламента и в такое время, что сим везде торговано, того ради сию вину отпустить. И сие учинить Святейшему Синоду по силе сего»[1074].

В этой резолюции Петра автор ее отразился со всей полнотой как правитель и как моральная личность. Он стоит на страже интересов государства, церкви и православной веры, хорошо осведомлен в осуществляемой им религиозно-церковной политике, гибок и далек от огульных мер, внимателен к человеку, ищущему у него правосудия и оправдания, и, наконец, справедлив даже к представителю класса, вообще не жалуемого им как правителем.

Еще пример. 17 мая 1722 года был издан указ Петра I, вызвавший большое смущение среди тогдашнего духовенства и большое осуждение в последующие времена: этим указом вменялось в обязанность духовенству, собственно «отцам духовным», духовникам, принимающим исповедь, объявлять светским властям о злоумышленниках, открывшихся на исповеди в своем намерении совершить политическое преступление, измену отечеству, бунт против государя и государства и т. п. и не оставивших своего умысла и на будущее время[1075].

Рассмотрим основания законодателя, приведенные как при издании названного закона, так и в [случаях издания] других, предшествовавших ему и последующих, которые находились в связи с общегосударственной и церковно-религиозной политикой царя и которыми он руководился.

По основным законам Петра I носитель верховной власти в государстве, монарх, «по долгу богоданной нам власти» являлся главой не только государства, но вместе с тем и церковной власти – он был pontifex maximus церкви, наподобие римских императоров. Это положение царя в православной церкви было установлено категорически в манифесте самого Петра I от 25 января 1721 года об учреждении для управления русской церковью Духовной коллегии и подтверждено в клятвенном обещании ее членов: «Исповедую же с клятвою крайнего судью Духовной сей колегии быти самого всероссийского монарха, государя нашего всемилостивейшего»[1076]. Следовательно, с религиозно-церковной точки зрения «злодейственное намерение» против царя являлось не простым «братним согрешением», а покушением, направленным «на государя, или на тело церкви», по выражению «Прибавления» к Духовному регламенту от 1722 года. Вследствие такой установки духовник, объявляющий о предполагающемся преступлении против главы государства и церкви, стоит на страже интересов богоустановленной церковной иерархии, с одной стороны, а с другой – как всякий гражданин, знающий о намерении «злодея» совершить политическое преступление, например измену отечеству, бунт против государя и его фамилии, обязан сообщить о том светским властям, следуя своему гражданскому долгу и по обязанности верного подданного, дабы не быть признанным за соучастника преступного замысла.

На основании этих мотивов глава церкви и разъяснил духовенству через высший орган подчиненного управления – Святейший синод, что такое пресечение преступного намерения через своевременное объявление подлежащим властям нисколько не нарушает правил церковных и является не греховным деянием, но полезным действием, не противоречащим совести и долгу отца духовного. Указ Синода весьма тонко формулирует основания введения устанавливаемой нормы и самое действие духовных отцов, принимающих исповедь: «Понеже известно ныне в Синоде учинилось, что некоторые злодеи, исповедываяся духовным своим отцам грехов своих, объявляют на исповеди и злодейственное свое намерение – не раскаянием и отложением умышления, но с непременным злого того действа желанием…»[1077]

Следовательно, сообщение духовенством подлежащим властям должно иметь место не обо всяком намерении или злом умысле, а только о таком, когда исповедующийся не отказывается от него, но остается «с непременным злого того действа желанием». Указ продолжает: «…и от такого необъявления многие происходят вредные действия». Отцы духовные обычно не осмеливались объявлять о таких умыслах, считая донесение свое грехом: «…вменяюще то грех быти». Святейший синод по повелению главы церкви разъясняет, что такая исповедь «не есть исповедь, ниже часть исповеди, но коварное к прелщению совести своей ухищрение, на конечную тем злодеем погибель и духовникам их, таковое злодейственное намерение прикрывающим»; объявление же о том не только «не есть грех, но полезное хотящего быть злодейства пресечение». Синод установил поэтому следующую норму: «…того ради по имянному е[го] в[еличества] всемилостивейшего державнейшего Петра Великого, императора и самодержца всероссийского, указу Святейший Синод судил за благо сим объявлением показать ясно, дабы каждой священник ведал, что, если кто при исповеди объявит духовному отцу своему некое не сделанное, но еще к делу намеренное от него воровство, наипаче же измену или бунт на государя», тот [духовный отец] должен «донести вскоре о нем, где надлежит».

Мотивировка закона, методы убеждения в необходимости проводимой меры применялись Петром I по отношению не только к целому народу, классу или общественной группе, например к духовенству (в частности, к монашеству), промышленникам, купцам, офицерам, но часто направлялись и отдельным лицам, к какой бы общественной группе они ни принадлежали. Свои наставления, «наказы», Петр писал, например, Беклемишеву, своему агенту по организации торговли с Италией и Испанией; Конону Зотову, морскому офицеру, агенту царя во Франции; офицеру Салтыкову, также специалисту по корабельному делу, посланному для приема кораблей в Англию[1078]; ученику архитектурного дела в Брабандии Ивану Коробову и другим. Для подобных обращений у Петра находились и время, и желание; в них сказывались доступность и простота в обращении с людьми всякого общественного положения, а также всегдашняя готовность [Петра] как более опытного человека, учителя, дать указание или наставление нуждающемуся в них.

Приведем для примера письмо Петра последнему из названных нами его корреспондентов, будущему мастеру-архитектору Ивану Коробову. Последний уже несколько лет по воле царя находился в Голландии за изучением местной архитектуры, заскучал и возымел намерение побывать во Франции и Италии, чтобы познакомиться и с тамошним искусством. Петр не одобрил желания своего будущего мастера: «Пишешь ты, чтоб отпустить во Францию и Италию для практики архитектуры цивилис, – начинает свое письмо-указ Петр и далее приводит мотивы, по которым он не считает нужным прервать учение Коробова в Голландии и позволить ему перебраться для окончания науки в соседние страны: – Во Франции я сам был, где никакой архитектуры нет и не любят, но только гладко и просто и очень толсто строят»; в Италии уже есть русские ученики, «нарочито» посланные для изучения итальянской архитектуры. «Но в обоих сих местах строение здешней ситуации противные места, и нет сходне Голландии, того ради надобно тебе в Голландии жить, а не в Брабандии и выучить манир голландской архитектуры, а особливо фундаменты, которые нужны здесь, ибо равную ситуацию имеют для низости и воды»[1079].

Подобного характера убеждения были не единичными собственноручными посланиями и обращениями царя к отдельным своим сотрудникам и помощникам, а весьма многочисленными, характеризующими общее отношение царя к тем, через кого он действовал и среди кого проводил первоначально свои мероприятия. Петр не только отдавал приказания и требовал беспрекословного их выполнения, но и стремился добиться сознательного понимания и творческой рассудительности при сотрудничестве с ним и вообще на службе.

Не отрицая стремления Петра «навязать народу недостающие ему блага», тем не менее нельзя признать правильным утверждение В. О. Ключевского, что царь только силой пытался достигнуть задач, поставленных им русскому народу, и что в осуществлении их он «с людьми обращался, как с рабочими орудиями, умел пользоваться ими ‹…› и не любил входить в их положение»[1080]. Полагаем, вряд ли можно признать равнодушием, невхождением в положение ученика Коробова приказание царя в силу государственных соображений: «Того ради, отложа все, сему учись». Непосредственный же обмен мыслей царя и ученика, затосковавшего в заграничной командировке, не может не свидетельствовать, напротив, о принятом Петром обычае объяснить, убедить человека, заставить его трудиться «о благе общем» именно в определенном направлении.

Из анализа крупных памятников петровского законодательства мы видели, что некоторые из них, например Табель о рангах и Генеральный регламент, служа главной своей цели – установлению новых государственных и служебных порядков, являлись в то же время настоящими, цельными кодексами воспитания общества, направленными к культурному его подъему, изжитию среди него азиатских служебных нравов и порядков, насаждению европейского образования, служебной честности и внешней корректности. Чуткость и постоянная забота о внутренней жизни своих подданных, о воспитании в них любви к труду, сознательности в работе; поощрение за усердие и трудолюбие и кара, иногда самая суровая, за праздность, тунеядство, бесчеловечность в отношении подчиненных, различная тяжесть наказания в зависимости от рода преступления; целеустремленность и действенность мер взыскания в деле исправления и сдерживания порочных стремлений человека – вот предметы многих законодательных определений и административных распоряжений Петра I как главы государства, направленных к воспитанию нации.

Такое заботливое и внимательное отношение Петра I к подданным находилось в тесной связи с его пониманием национального характера русского народа; отсюда вытекали с необходимой последовательностью и приемы воздействия, применяемые им при проведении в жизнь его реформ. Можно не соглашаться с воззрениями Петра на национальные черты характера русских людей, но утверждать, что Петр не знал своего народа, не задумывался над вопросами гражданского правопорядка и над общественными обязанностями человека и что он «до конца не мог понять ни исторической логики, ни физиологии народной жизни», ни в коем случае нельзя.

Приведем свидетельства источников, обрисовывающих характер законодательных мер и приемов управления Петра именно в связи с пониманием им национальных черт русских людей его времени и «ситуации сего государства».

Одним из основных, коренных, отличительных свойств русского народа Петр считал его покорность, его послушание. Это качество, облегчавшее возможность деспотически править таким народом, как стадом, могло бы быть использовано властью при других условиях в своих интересах, для Петра же и его правительства [оно] должно было явиться источником особых обязательств. Он считал долгом, как своим, так и вообще долгом всякого начальника, особенно офицера, относиться к народу, и прежде всего к солдатам, мягко, заботливо и с любовью – «все к ползе солдат делать». Мотивировка такого требования в законодательных актах и в административных его распоряжениях весьма примечательна и вытекала из основного взгляда царя на характер русского народа: «А особливо наши офицеры должны суть (отечески относиться к солдатам. – Н. В.), понеже ни единой народ в свете так послушлив, яко российский»[1081].

Помимо того, Петр полагал, что русский народ его времени отличается еще некоторыми чертами, характеризующими его пока детское состояние, вследствие чего такой народ нуждается до определенного времени в деятельном и всестороннем руководстве свыше, а иногда даже в мерах принудительных.

Оценивая рассматриваемые приемы управления Петра, не следует забывать многих обстоятельств и неблагоприятных условий, долго мешавших развитию в русских людях инициативы, смелости в мыслях, стремлению их к образованию и т. п., вследствие вековой изолированности русского народа от передовых государств Запада, находившихся в постоянных сношениях друг с другом и имевших возможность обмениваться опытом и культурными достижениями; нельзя также умалять значения отрицательных условий крепостного права и многовековой национально-религиозной исключительности России.

Ставя своей задачей устранить с пути русского народа эти помехи и сделать его культурным, предприимчивым, какими являлись народы «в старом и обыклом государстве», «при растущем в науках свете», Петр считал нужным спешить с помощью народу в его росте различными средствами, среди которых, наряду с деятельным и всесторонним руководством, должно было иметь место и принуждение. Уже в конце своего царствования, 6 ноября 1723 года, в написанном им собственноручно указе царь объяснил эту сторону своего руководства именно чертами национального характера русских людей того времени. «Что мало охотников (для заведения фабрик и заводов. – Н. В.), и то правда, понеже наш народ, яко дети, неучения ради, которые никогда за азбуку не примется, когда от мастера не приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но, когда выучатся, потом благодарят, что явно из всех нынешних дел, – пишет Петр и далее ставит вопрос: – И не все ль неволею сделано? И уже за многое и благодарение слышится, от чего уже плод произошел»[1082].

В самом деле, истинным государственным деятелем является не тот правитель, который склонен переоценивать настоящее, подлинное состояние и возможности своего народа в момент, когда он [правитель] действует, а также и не скептик, не верящий в силы, способности и возможность быстрого роста своего народа, его развития и скорого достижения поставленных ему его временем задач. [И] то и другое воззрения не могут быть плодотворными. Только точный учет сил, правильный выбор средств, глазомер должны привести к успеху и большим достижениям.

Высказанный выше взгляд на состояние, «ситуацию» своего государства побуждал Петра придерживаться при общем руководстве государственной жизнью, и в частности в развитии народного хозяйства, приемов и мер, отличных от принятых в передовых, «регулярных» государствах Запада. «Так и в манифактурных делах не предложением одним (как то чинится там, где уже обыкло) делать, но и принуждать (в редакции Б также Петром прибавлено: “и вспомогать наставлением, машинами и всякими способами”. – Н. В.), и яко добрым икономом быть»[1083]. При этом следует особенно подчеркнуть тот взгляд Петра, что меры эти он не считал постоянными, вытекавшими из общих, всегдашних черт своего народа. Напротив, он был уверен в скорой возможности отмены приемов опеки, покровительства, помощи и постоянного руководства. «А когда уже заведется, – обещает Петр, – тогда мочно и без надсмотрителей быть»[1084].

Тот же взгляд на русский народ и необходимость для него в то время поддержки и поощрений, а равно и принуждения Петр высказывает при руководстве и другой отраслью народного хозяйства, а именно торговлей, и в соответствии с этим указывает на потребные приемы ее организации: «Но, понеже всем известно, что наши люди ни во что сами не пойдут, если не приневолены будут, того ради Коммерц-колегия для сей новости дирекцию над сим и управление должна иметь, как мать над дитятем во всем, пока в совершенство придет»[1085] – так пишет Петр в проекте учреждения компании для торговли с Испанией. Как пример принуждения, практикуемого даже в передовых государствах Запада, Петр приводит голландскую Ост-Индскую компанию и делает вывод: «И когда в так старом и заобыклом государстве принуждение чинится, которое и без того как обычаем долгим в коммерции цветет, так и едино сие пропитание имеет, то кольми паче у нас надобно принуждение в том, яко у новых людей»[1086].

Поэтому своему, находившемуся тогда, по мнению Петра, в детском еще состоянии народу он стремился привить не только технические навыки, умение и искусство в различных отраслях материальной культуры, но и понятия об общественном долге и гражданских обязанностях. Призывы к труду на общее благо, к жертвам на устройство учреждений общественного призрения, требование обязательного постоянного труда от всех классов общества, провозглашение недопустимости тунеядства, гнусности лицемерия и ханжества – все это звучит как основной мотив в речах, законодательных актах, отдельных резолюциях и заметках Петра I, а также в публицистических трудах, написанных им лично и другими лицами по его указаниям.

Приведем несколько характерных для Петра в этом отношении высказываний.

В торжественный момент празднования победного окончания 21-летней войны Ништадтским миром 22 октября 1721 года Петр, счастливый своими и всего русского народа успехами, все же далек был от самоуспокоения и не забывал об обязанностях своих и своих подданных продолжать работу на благо отечества и общества. В речи по этому случаю, как обычно весьма краткой, сказанной им в Троицком соборе перед народом, царь обращается к народу и властям с призывом: «Надлежит трудит[ь]ся о ползе и прибытке общем, который бог нам пред очи кладет, как внутрь, так и вне, от чего облегчен будет народ»[1087]. Поэтому установления, служившие общественным интересам, – административные учреждения, суды, школы, госпитали, дома для призрения престарелых людей и увечных воинов, а также внебрачных, «зазорных» младенцев, монастыри как центры общественного призрения – были предметом постоянного внимания и забот Петра как правителя. Работая над их благоустройством и расширением, он не переставал напоминать и указывать обществу на исключительное значение таких учреждений и обязательность дисциплины, труда и жертв в целях их роста и развития. Мотивировка в таких случаях также вытекала из морально-общественных взглядов самого Петра. Весьма интересна в этом отношении его резолюция от мая 1718 года на духовном завещании князя Бориса Прозоровского, просившего Петра и царицу распорядиться имениями, которые останутся после смерти князя и его супруги. «Учинить по сему завещанию, – сделал определение Петр и далее уточнил волю завещателя и свою лично как его душеприказчика: – А понеже по смерти жены его просил нас, дабы мы употребили в волю свою и поминали душу его и ее, того для в том случае определяем оные деревни в гошпиталь». И, как обычно, мотивировал свое распоряжение: «… ибо сия добродетель по святому писму и натуре выше всех»[1088]. Нельзя не обратить внимания на характерную черту мировоззрения Петра – на наличие у него двух критериев, на основании которых он делает свое распоряжение: с одной стороны, как христианин, «по святому писму», с другой – как представитель светской власти, правитель, стоящий на уровне своего века, руководствующийся в своей работе идеями естественного права – jus naturum. Обращение одновременно к гражданскому сознанию и христианскому долгу звучит у Петра и в его законодательных актах, относящихся к организации суда и административных учреждений вообще. Для постоянного напоминания о гражданских обязанностях и ответственности судей он издает повеление поставить везде в учреждениях, на столах, специальные мемориальные доски, на которых приказывает написать, как чинно в судебных местах поступать надлежит, с приведением из Священного Писания, что «суд божий есть: проклят всяк, творяй дело божие с небрежением и протчее тому подобное, и [написать] что за преступление сего последовать будет»[1089].

Помня постоянно об общественной пользе, призывая и привлекая к общественному служению своих подданных, Петр особенно суров был к тем, кто при выполнении возложенных на них государственных и общественных обязанностей предпочитали личные выгоды, принося им в жертву государственные интересы и благополучие народа. Пренебрежение общественными интересами, по мнению Петра, приводит к самым тяжелым последствиям. «И тако помалу все в бесстрашие придут, – пишет Петр в своей “Экспликации”, объясняющей большую тяжесть и суровость наказаний за преступления против государственных прав, – людей в государстве разорят, божий гнев подвигнут, и тако, паче партикулярной измены, может быть государству не точию бедство, но и конечное падение»[1090].

Не только надлежащей организацией государственных и общественно-благотворительных учреждений Петр I стремился к преуспеянию народной жизни, чтоб «облегчен был народ», – он считал своим царственным долгом служить народным интересам путем постоянных административных мероприятий, заботами о простом, «подлом» народе, вниманием к его нуждам и помощью в них, а также контролем над действиями властей.

Обычно принято считать Петра I человеком холодным, даже жестоким, увлеченным только своим делом и равнодушным к людям, – государственным деятелем без каких-либо человеческих движений, которые принято называть гуманными. «Солдаты, пушки, фортеции, корабли заняли в его уме место людей, политических учреждений, народных нужд, гражданских отношений»; «В Петре вырастал правитель без правил, одухотворяющих и оправдывающих власть, без элементарных политических понятий и общественных сдержек», – утверждает В. О. Ключевский[1091]. Такое мнение о моральных качествах Петра, как можно видеть их архивных источников, и особенно из собственноручных его писаний в законодательных актах, следует признать ошибочным – так же, как и общепринятое суждение о его правотворческих приемах.

Сохранилось много собственноручных указов Петра, в которых сквозь деловые его распоряжения, направленные к осуществлению различных планов, проглядывает его отношение к людям, исполнителям этих планов, его заботливость о них, попечение о тех, кто в то суровое время самой продолжительной в истории России войны особенно в том нуждался. Предметом его постоянных и особенных попечений являлись следующие общественные категории: солдаты, работные люди, крестьяне. Приведем свидетельства архивных источников об этой стороне внутренней природы Петра, постоянно сказывавшейся на направлении и характере его законодательной и административной деятельности.

Проводя большую часть своей жизни в походах и близко стоя к рядовому составу армии, Петр много своих указов посвятил заботам о солдате, послушном, безответном, подлинном, по словам Петра, представителе своего народа. Нужно отметить, что все подобные указы являлись результатом личных, непосредственных наблюдений Петра над жизнью народа и неизменно написаны его собственной рукой. По распоряжениям Петра русский солдат должен быть предметом постоянных отеческих забот со стороны его начальства, офицеров: «Понеже офицеры суть солдатам, яко отцы детем…» Офицеры должны иметь «недреманное попечение» об их [солдат] состоянии, учении, пропитании и «о всяком снабдении», чтобы солдаты не терпели ни в чем нужды и недостатка; не должны «тяготить их лишними церемониями, караулами и протчим, а особливо во время кампаний». Петр строго осуждает офицеров, оправдывающих некоторые свои [чрезмерно жесткие] действия ссылками на требования Воинского устава. «Ибо там порядки писаны, – разъясняет Петр, – а времени и случаев нет, того ради ему надлежит рассуждение иметь (понеже не в числе детей, но в числе отцов обретается, как выше писано) о целости солдат (ибо все воинское дело в том состоит)». Между тем иные офицеры относились формально и бездушно к своим подчиненным – солдатам, при всех условиях требовали отдания чести, обременяли лишними караулами, ненужными церемониями (пикетами) и т. п.: «…чинят, – пишет Петр, – без рассуждения, держася Воинского устава, яко слепой стены». Выводом из таких личных наблюдений Петра стало внесение им специального пункта в Воинский устав: «Того ради сей пункт прилагается, дабы офицеры в таковых нужных случаях накрепко рассуждали и делали то, без чего обойтиться невозможно, для облегчения людем, опасаяся жестокого истязания за нерассуждение»[1092]. Из этого указа Петра видно, что, по его воззрениям, долг офицера состоял не в бессмысленной муштре, не в слепом выполнении требований Устава, а в отеческом попечении о солдатах и в разумной требовательности к исполнению ими воинской службы.

Приведенный указ Петра относится к 1722 году, но норма, в нем установленная, была всегдашним его требованием к начальникам, особенно [к] тем, которые ведали управлением и снабжением армии. В 1712 году, следовательно еще до издания Воинского устава, царь строго предписывал иметь постоянную заботу об армии, о ее довольстве, – с угрозой тяжких наказаний за неисполнение указа. «Тогда не минете не только жестокий ответ дать, но и истязаны будете», – писал Петр в этом указе, адресованном уже не офицерам, а самим «господам Сенату». Сообщая сенаторам о том, что к нему «с докукою пишет» фельдмаршал Шереметев, а также и генерал Вейде с театра военных действий в Финляндии о недостатке одежды, обуви, продовольствия, Петр грозно напоминал сенаторам об ответственности за порученное им дело. «О чем мы зело удивляемся, – писал царь 29 ноября 1712 года, – что тех дел не можете вы распорядить, ибо можете рассудить, каково легко в нынешнее студеное время солдатам, не имея епанч, обуви и протчего, так, как они пишут, что им мяса давать не определено. О сем зело надобно иметь попечение и для таких трудных маршев, конечно, им надобно мяса давать»[1093].

Петр был отзывчив и внимателен не только к здоровым и сильным, но и к больным солдатам. Еще до издания Воинского устава он собственноручно написал пункт о строгом взыскании с офицеров за небрежное, бездушное отношение к больным воинам. «Штаб-офицерам сказать, – устанавливал Петр 16 января 1712 года, – ежели кто без главного генерала указу оставит где больных или пошлет куды без письменного указа оного, за его рукою, – штрафу по 10 руб[лей] из жалованья за человека служащего и неслужащего»[1094].

Одним из проявлений забот царя о больных солдатах было учреждение – впервые в России – госпиталей в военных частях, а также аптек, разведение «аптекарских садов» и приглашение в Россию на службу большого количества лекарей из-за границы.

Как уже отмечалось выше, в Воинском уставе самим Петром была введена норма, сообщавшая право каждому военному человеку, независимо от чина, обращаться по начальству с заявлением о своих нуждах, обидах и прочем. В артикуле 133 – «О возмущении, бунте и драке» – Петр прибавил собственной рукой: «А ежели какая нужда кому бить челом о чем, то позволяется каждому о себе и своих обидах бить челом, а не обще»[1095].

Не только к солдатам и матросам Петр предписывал начальникам быть внимательными и заботливыми. Он также вменил в обязанность военно-морским властям относиться с состраданием к несчастным галерным невольникам. В своем собственноручном указе «Предложения о начинающемся флоте на Ост-Зее» он установил должность особого комиссара, которому в числе других обязанностей поручил «на галерах также иметь милостивое призрение над неволниками быть (без чего уже немало померло)»[1096].

Приведенные нами факты законодательных определений Петром I отношения начальства, офицеров, к рядовому составу войск, именно: отеческое попечение, заботливость, близость к солдату, недопущение бессмысленной, ненужной муштры, избегание формальных – без учета времени, места и обстоятельств – требований, разумная строгость в требовании порядка и дисциплины, особенно во время походов, выявляют все те качества, которые нашли свое развитие и воплощение в лучшие моменты истории русской армии, особенно в войсках великого русского полководца А. В. Суворова, и начало свое получили на практике в отдельных воинских указах и военных кодексах именно Петра I.

Отмечаем как примечательный факт, что отец великого полководца, Василий Суворов, вышел из денщиков-адъютантов Петра I, был им послан во Францию – и таким образом приобщен к европейской военной культуре и воинскому искусству – на деньги, поднесенные царю в дар московским купечеством, «гостьми и гостиною сотнею»[1097].

Так Петр I самобытно, на русские средства, совместно с русскими людьми, учитывая и используя военный опыт, технику и искусство Западной Европы, закладывал лучшие традиции в строе, организации и духе русской армии.

До сих пор нами приводились распоряжения Петра, устанавливавшие отношение начальствующих лиц к подчиненным им военным людям. Те же мотивы встречаем и в указах царя гражданским властям, которым вручены были судьбы тысяч людей, призванных к военным и гражданским строительным работам. Особенно выразителен в этом смысле собственноручный указ Петра сенатору Самарину от 1717 года[1098]. В нем царь указал сенатору, поставленному над строительством гавани в Финском заливе[1099], что до него дошли сведения о непомерной смертности на работах: прошлой зимой «при гаванной работе посоха[1100] так без призрения, что по улицам мертвые валялись», а больных и просящих милостыню царь сам видел. Констатируя этот позорный факт, Петр, со свойственной всякому крупному государственному деятелю деловитостью и необходимой гуманностью в отношении своих подданных, «под… смертным наказанием» грозно приказывает сенатору: «Того ради как по первому указу трудись дело гаванное сей зимой к совершению привесть всеконечно, так и сего смотри, дабы люди не были презренны и такого б немилосердия от презрения не было конечно». Далее царь мотивирует необходимость заботливого отношения к порученным попечению сенатора людям: «…ибо пред богом (презрение к работным людям. – Н. В.) паче всех грехов есть, но и противно совести и виду не точию христиан, но и варвар некоторых».

Созывая большое количество всякого рода ремесленного люда во вновь завоеванные земли, Петр был далеко не безучастен к судьбе этих оторванных от семей и домашних очагов ремесленников и крестьян. Он входил во все подробности их жизни и быта. Доказательством может служить указ царя от 28 апреля 1721 года[1101]. Он был дан Петром по поводу донесений полковника Кушелева и содержал целый ряд мер, которые царь вменял в обязанность начальникам, поставленным для руководства общественными работами. В нем Петр предписывал Сенату: «заранее учините определение» к размещению и продовольствованию имеющих прибыть в Петербург плотников, «приготовьте провиант и деньги, что им на приход дать надлежит». Часть домов для их поселения, как видно, была уже построена, но «и достальные домы для таких же переведенцев велите достроивать». Следует отметить, что одновременно с мерами для размещения собранной посохи Петр предписывает Сенату озаботиться разведением огородов для ее пропитания, предусматривая даже способы предварительной их обработки. «Также и под огороды, – писал царь, – у новопостроенных их домов к приходу их велите землю вспахать, собрав с Ингерманландии сохи»[1102].

В 1716 году, направляя Сенату указ о высылке из губерний в петербургское Адмиралтейство «в прибавку для прибылой корабельной и протчих работ» плотников 1400 человек, Петр одновременно с предписанием, чтобы не было «увечных и плохих», предупреждает о своевременной выдаче денег на их содержание: «…и дав им подможных денег каждому человеку на 6 месяцев, а имянно по рублю человеку на месяц»[1103].

В Регламенте Адмиралтейства Петр собственной рукой устанавливает норму рабочего времени для труда занятых на кораблестроении работных людей – «в которые часы, которые времена звонить в колокол на работу и с работы»[1104]. Эта норма становится общепринятой на казенных промышленных предприятиях всего государства.

В связи с изучением вопроса об отношении Петра I к рабочим следует указать на широко распространенное в исторической литературе мнение о чрезвычайно низкой заработной плате крестьян-ремесленников, рабочих, мастеров и прочих, привлекаемых к работам на принудительных началах. Такое утверждение можно встретить и в научных статьях современных изданий, в газетах и журналах. Вот пример: «Близ Воронежа на четырех верфях строится множество плоскодонных стругов, а также галер по иностранным образцам. Для работы собраны были в обязательном порядке до 27 тысяч человек. Условия труда были изнурительны, им платили ничтожные деньги (по копейке в день)», – утверждает Б. Кафенгауз в ц[ентральном] о[ргане – газете] «Правда» [за] 1940 год, 30 ноября.

Между тем в приходо-расходных ведомостях и в правительственной переписке приводятся совершенно иные данные. Вот несколько таких свидетельств. Указ из Приказа адмиралтейских дел от первой половины 1700 года о нормах оплаты ремесленных людей, мастеров и рядовых рабочих гласит: «В нынешнем, 1700 году, апреля в 20[‐й] день, великий государь указал по имянному своему, в[еликого] г[осударя], указу быть на Воронеже на вечном житье плотником 300 чел[овекам], весельным мастерам – 20, шлюпочным мастерам – 20 же, шурупным мастерам – 10, всего – 350 человекам. В том числе десятником – 35, подмастерьям – 105, рядовым – 210 чел[овекам]». Далее указ точно определяет их зарплату: «Годового жалованья учините им, десятником, по 6 рублей, хлеба: ржи по 6 чети, овса по тому ж; подмастерьям – денежного по 5 руб[лей], хлеба: ржи по 5 четвертей, овса по тому ж». Это – твердое, постоянное жалованье. Кроме того, «да им же во время работы давать кормовые деньги, десятникам по 2 алтына (6 копеек. – Н. В.), подмастерьям по 8 денег (4 копейки. – Н. В.), рядовым по 6 денег (3 копейки. – Н. В.) на день». Хлеб тем же указом определялся ценой за юфть (четверть ржи и четверть овса) по одному рублю. Итого рядовой рабочий получал в год жалованья четыре рубля; четыре рубля за хлеб (четыре юфти по одному рублю) да зарплаты по три копейки на день; всего, таким образом, более пяти копеек в день[1105].

Указом от того же, 1700 года Приказом адмиралтейских дел было предписано выдавать полностью [зарплату и] за воскресные дни, а больным – в размере половины их обычной зарплаты. Указ гласил: «Да в нынешнем же, 1700 году, июня в 17[‐й] день, великий государь указал плотником и кузнецам и всяких чинов мастеровым людем, которые на Воронеже у разных дел, за указным числом свое, в[еликого] г[осударя], жалованье: кормовые деньги давать им апреля с 1[‐го] числа нынешнего, 1700 г[ода] с воскресными днями. А которые больны, и тем давать вполы»[1106]. Можно было бы привести еще целый ряд и других таких же свидетельств из последующего времени. Такая оплата труда, не меньше рубля, была нормой, она была установлена даже для отбывающих наказание на трудовых работах, а также для несостоятельных должников, неплательщиков государственных податей и прочих. Три и пять копеек в день были в то время большими деньгами; за пять коп[еек] рабочий получал почти полпуда хлеба, а месячным своим заработком в полтора рубля он покрывал годовые государственные подати, установленные подушным окладом в 80 копеек, а также повинности в пользу помещика в 40 копеек и у него оставалось еще 30 копеек, по одной копейке в день. Таковы хотя и весьма общие, но тем не менее точные расчеты, которых нельзя не принять во внимание.

Условия труда, размещение, питание и санитарные условия призванных к государственным сооружениям работных людей, как видно, не выходили из круга забот и распоряжений Петра. Надзор и надлежащее попечение о трудящихся вверялись им специальным, надежным по его мнению, лицам, часто сенаторам или штаб-офицерам. И не по одному разу царь напоминал им об обязанностях начальника и суровой ответственности за невыполнение ими их долга.

Тяжелое положение, «вопли» крестьян были частыми побуждениями к изданию Петром суровых законов. Как уже отмечено было в начале нашей работы, эти стоны и вопли особенно действовали на царя, когда он находился за границей. Мы приводим в фотокопии один из таких указов Петра, данный из Кале и повторенный еще раз из Парижа[1107]. В нем царь указывает сенаторам на несносные правежи в губерниях при выколачивании податей с крестьян, «от чего не точию разорение государству, но и от бога не без гневу». За неосмотрительность в этом деле они должны будут дать ответ перед богом, «а потом, – предупреждал сенаторов царь, – и здешнего суда не избежите». Нужно только крепко подумать, «приложить труд», убеждал он своих помощников по управлению, «ибо и без великого отягощения людем денег сыскать мочно».

Из Риги в 1721 году, 15 апреля[1108], Петр напоминал сенаторам о другой стороне тяжелой участи крепостного крестьянства своего времени – о продаже помещичьих людей их владельцами, и особенно отдельно от семей. По указанию, несомненно, самого Петра его кабинет-секретарь А. В. Макаров писал в Сенат по поводу распространенного в России варварского обычая продажи мелким шляхетством людей поодиночке, как скотов, «от чего немалой вопль бывает». «И е[го] ц[арское] в[еличество] указал оную продажу людям пресечь, а ежели невозможно того будет вовсе пресечь, то бы хотя по нужде и продавали целыми фамилиями, или семьями, а не порознь»[1109].

Еще более дикий обычай имел место в России до Петра – держать в тюрьме и бить «на правеже» помещичьих людей вместо их господ, несостоятельных или недобросовестных должников, уклоняющихся от исполнения своих долговых обязательств. Обычно в случае ответа в имущественных делах помещика, имевшего людей, дворовых и крепостных, лицо обязанное подвергалось унизительному воздействию не непосредственно, а через свое имущество, одним из видов которого являлись люди – крестьяне ответчика. Дикий, бессмысленный обычай, противоречащий здравому смыслу и современным нашим гражданским воззрениям, тем не менее в свое время не вызывал протеста и тем более искоренения и удержался до времен Петра. 9 апреля 1720 года Петр собственноручным своим указом уничтожил еще одну из дикостей, порожденных устоями феодально-крепостнического общества и сложившегося задолго до Петра I гражданского правопорядка. «Которые должны кому, – установил Петр, – а имеют чем заплатить, чтоб их людей не держать, ни на правеже не бить, но из пожитков его или деревень платить»[1110].

Приведенные нами меры Петра I относительно крестьян имели более в виду оберегание физической природы простолюдина, но из указов Петра нельзя не видеть, что царь не забывал и моральной его [простолюдина] личности при восстановлении ее достоинства, попираемого государством и феодальным обществом в предшествовавший период. Вот пример. В указе от 3 января 1702 года о воспрещении всех чинов людям писаться в челобитных к великому государю и в приказных и в «домовных» всяких письмах полуименами, с приказанием «писаться полными именами с прозваниями своими», Петр вменил своим подданным в обязанность новый, более достойный способ обозначения на письме своей личности, наряду с боярами и окольничими – «и людем боярским, и крестьяном»[1111].

Организатор труда, непреклонный в достижении поставленных себе задач и прогрессивных планов в разных отраслях государственной и общественной жизни, Петр не мог не быть противником всяких бессмысленных, бесчеловечных жестокостей, которые приписывают ему обыкновенно русские историки[1112]. В своих законодательных актах и при редактировании им научных сочинений Петр приводит как основной мотив обязательность оберегания, «менажа», постоянной заботы о крестьянах. Припомним наиболее яркие примеры таких высказываний Петра.

При исправлении им одного из важнейших своих законов, Воинского устава, Петр уделил особое внимание отношению военных властей к крестьянам. Он развил и обосновал положение об ответственности начальников за грабительства, обиды и разорение домов жителей во время войсковых маршей и стояния войск на квартирах. В главе «О фельдмаршале», в первоначальной редакции, при определении ответственности за грабежи, насилия и разорение мирных жителей во время походов и стоянок войск содержалась только ссылка на Артикулы воинские: «Как в проходящих маршах, также и на квартирах под смертным страхом запрещается (как о том пространнее и в Артикулах воинских объявлено)…» Петр в специальном наброске исправлений этого места, сохранившемся в Государственном архиве и приводимом нами в фотокопии, развил и конкретизировал [данное] свое положение, привел доказательства бессмысленности и гибельности жестоких военных расправ с мирным населением во время войны. Он писал: «…не токмо в своей, союзничьей или нейтральной землях, но и в неприятельской под смертным страхом запрещается, дабы обид обывателем, контрибуцей и протчего, какое б звание ни имело, кроме указного, что повелено будет, не брали. Також строения никакого не ломали и не портили и ничего ни в чем без письменного указу в вышеписанном не чинили…» За несоблюдение этой нормы подлежали суровой ответственности не только непосредственно виновные, но и самые высокие начальствующие лица: «…в чем ответ дать принужден будет фелтмаршал, или аншефт, что войско не в добром ордере и порядке содержал». Мало того, прибавляет Петр, начальник «равной вине подлежит с преступителем, яко попуститель на зло».

Дальнейший текст содержит обоснования столь строгих предписаний законодателя. Хотя эта мотивировка в подлинном тексте и написана рукою кабинетского канцеляриста, Ивана Черкасова, но по существу она, несомненно, принадлежит самому Петру. От грабительств солдат, убеждает царь, войско может остаться без продовольствия, от разрушения построек – без квартир, вследствие чего армия может «от холода исчезать», а «всему государству вред причинится»[1113].

Это требование – воздерживаться от разорения вражеской страны – не всегда согласовывалось с военной стратегией и тактикой, и Петр часто, как мы знаем из истории его войн, сам нарушал его, но то исходило из военных соображений и планов, а не из распущенности войск. Такое обстоятельство было предусмотрено Петром и внесено в закон: «…разве указ будет о разорении иметь» или «…чтоб ничего ни в чем без письменного указу в вышеписанном не чинили».

Содержание войска «в добром ордере» и бережное его отношение к мирным жителям, особенно к поселянам, было одним из важнейших требований Петра ко всякому начальству, особенно [к] военному, и [являлось], пользуясь выражением царя, «решительным пунктом» его воззрений. Это требование было повторено им почти через десять лет, за несколько месяцев до смерти, в собственноручном его исправлении одного научного сочинения. [Как мы кратко отмечали в главе II,] при редактировании перевода немецкого трактата «О хлебопашестве» («Georgica curiosa») Петр, вычеркнув длинную тираду со многими историческими примерами и рассуждениями о необходимости избегать во время войны разорения крестьян, привел, как всегда, доказательства от здравого смысла и тем самым выявил свои воззрения.

Эти высказывания Петра характерны для него не только по содержанию, но и по стилю и вообще по авторским приемам, а нормы, в них изложенные, неизменно проводились им и в законодательных актах, и на практике, в жизни, как, например, при размещении войск на постоянные квартиры, так и во время военных походов. Взгляды эти в весьма сжатой форме были высказаны Петром в главе «О береженье земледельцев». Главная мысль в ней – признание за первое, основное сословие в государстве не дворянства, а крестьян: «Понеже поселяне суть артерии государства, и как де чрез артерии (то есть большую жилу) все тело человеческое питается, так и государство – поселянами». Отсюда Петр делает необходимый, практический и характерный для него вывод: «…чего ради надлежит оных беречь и не отягощать чрез меру, но паче охранять от всяких нападков и разорений». Петр хорошо знал, что для крестьян тяжелым бременем являлись военные тяготы, рекрутские наборы, поставки провианта, шерсти и всего прочего, необходимого для армии, а также содержание своим трудом служилых людей, поэтому он особенно выделил общественную категорию, которой и адресовал свой призыв: «…и особливо служилым людям порядочно с оными поступать в квартирах и маршах».

Изложенные нормы были не просто торжественной декларацией и не пожеланиями только, а жизненными правилами, с большой настойчивостью проводимыми Петром и в законодательстве, и в управлении. В период, предшествовавший написанию Петром вышеприведенных строк, он в течение пяти лет осуществлял свою военную реформу – размещение войск среди сельского населения России – и связанную с ней финансовую, [т. е.] установление подушной подати. В целом ряде законов, изданных им тогда, проводилось требование: добыть денег для содержания армии и флота, по возможности без чрезмерного отягощения крестьян; разместить войска среди крестьян, но оградить последних от утеснения и разорения. Все нормы, установленные для выполнения этих задач, были введены в законодательные акты собственноручно Петром. Приведем несколько примеров.

Перед общим размещением армии среди крестьянского населения России, в указе от 1721 года, данном генерал-майору Волкову, о примерном расположении двух полков в Новгородском уезде[1114], Петр устанавливает: «Объявить дворяном, чтоб построить солдатам слободы, – и далее мотивирует: – для того, что ежели станут стоять по дворам мужичьим, то будут ссоры». Та же норма введена была в «Инструкцию генерал-майору Чернышеву» при размещении им (а также генералитетом) русской армии по территории всего государства[1115]. В манифесте при публиковании «Плаката о полковнике с офицеры» были специально доведены до «народного известия» основания размещения войск среди крестьян, «чтоб от них (полковников с офицерами. – Н. В.) никому никакой обиды и разорения чинено не было, и сверх указу ничего б не брали»[1116]. И в самом «Плакате» ряд статей посвящен той же цели – защите населения от разорения: «Дабы порядочно и без разорения чинили, а не так, как прежде было разорение от посланных, должен полковник ‹…› того смотреть и до разорения не допускать»[1117]. Отдельные главы в нем содержали нормы, ограждавшие крестьянский труд, а именно глава II – о невступлении в крестьянские работы; глава III – о пастьбе полковых лошадей; глава IV – о невъезде с охотами в угодья, глава о совместных судах и другие[1118].

В. О. Ключевский и в своем «Курсе русской истории»[1119], и в статье о подушной подати[1120] дает другое освещение условиям производства переписи и размещению русских регулярных войск среди крестьянского населения России. Если принять во внимание только приведенные нами гарантии законодательного характера, то и тогда не может не показаться произвольным сгущение красок в характеристике покойным историком одного из важнейших моментов в истории русской армии. Если же привести еще тот факт, что молодая русская регулярная армия, овеянная славой побед и на суше, и на море, бывшая предметом постоянных забот и попечений самого Петра, под покровом мира сразу же превратилась – под пером историка – в сброд, вносивший в жизнь народа такие же бедствия, как[ие вносили] татарские баскаки в свое время, то, несомненно, такое утверждение не может не насторожить внимания исследователя. «Не ручаюсь, хуже ли вели себя в завоеванной России татарские баскаки времен Батыя… – пишет Ключевский[1121]. – Создать победоносную полтавскую армию и под конец превратить ее во 126 разнузданных полицейских команд, разбросанных по 10 губерниям среди запуганного населения, – во всем этом не узнаешь преобразователя», – приходит к окончательному выводу автор «Курса русской истории»[1122] при изучении данного вопроса, не приводя, однако, в подтверждение никаких документальных источников. Нет их и у его ученика, известного исследователя данной эпохи, академика М. М. Богословского, специально затронувшего тот же вопрос в своей диссертации «Областная реформа Петра Великого»[1123].

Мы же полагаем на основании документальных свидетельств архивных материалов, что Петр, создатель русской регулярной армии, остался – и в законодательном творчестве [т. е. сотворении] военных порядков, и в административном ограждении русского крестьянства от обид при размещении полков среди сельского населения – таким же преобразователем, чутким к интересам народа. Напротив, историческое чутье, несомненно, изменило В. О. Ключевскому при характеристике им одного из важнейших моментов в истории нашей страны – первых шагов русской регулярной армии, размещенной среди родного ей, русского крестьянства.

Несомненно также, что при издании многих указов, затрагивавших интересы дворян, одним из оснований для Петра было стремление «оных (крестьян. – Н. В.) беречь и не отягощать чрез меру». В предыдущей главе нашей работы, при изучении оснований издания указа 1714 года «О разделении движимых и недвижимых вещей после отцов детем»[1124], мы на основании точного смысла законодательного текста установили, что главным мотивом Петра при издании этого закона было стремление законодателя ограничить эксплуатацию крестьян помещиками и тем пресечь возможность для дворян уклоняться от труда, службы, учения, «торгов и знатных промыслов». Одним из средств к тому Петр считал установление ограничения мобилизации дворянских земель и воспрещение их дробления. Также одним из главных мотивов указа Петра от 6 апреля 1722 года о полном отстранении от владения землей «дураков» из дворянских недорослей было стремление законодателя оградить крестьян от разорения и угнетения. Такие «дураки», по словам Петра, «оное имение получа, беспутно расточают, а подданных бьют и мучат, и смертные убивства чинят…»[1125].

Тот же характер ограждения, оберегания крестьян, «менажа» по выражению Петра, имели меры, предпринимаемые царем для обеспечения населения хлебом в неурожайные годы, а также законы против спекуляции предметами первой необходимости. Приведем некоторые из указов о том.

Годы 1722-й и следующий, 1723-й, были в России неурожайными, вследствие чего во многих местах наступил голод. В связи с этим Петром были приняты необходимые меры для снабжения населения хлебом: был закуплен хлеб в украинских городах[1126], дозволен беспошлинный ввоз хлеба из-за границы[1127], была предпринята реквизиция хлебных излишков у тех, кто их имел[1128]. Последняя мера особенно характерна для Петра. Она была проведена зимой в 1723 году. В феврале, 16-го числа, Петр предписал Сенату: «Надлежит ныне иметь менаж (или смотрение), дабы неимущих в сие нужное время пропитать, а именно в тех местах, где народный голод явился, описать у посторонних излишний хлеб, чей бы он ни был»; из него оставить нужный для пропитания и семян, «а достальной раздать посторонним неимущим крестьянам, которые хлеба не имеют, на семена и на нужное пропитание до нового хлеба, сколько кому потребно будет, взаймы, с расписками, а не лишнее»[1129]. Одновременно в том же указе были предусмотрены меры против спекуляции хлебом.

Помимо приведенной общей меры, Петр издавал отдельные распоряжения о наделении бедного люда хлебом взаймы из государственных складов – в тех уездах, которые не имели своих запасов хлеба у состоятельных людей. Вот, например, указ Петра I одному из комиссаров, ведавших хлебными магазинами, [а] именно Крохинским и Бадожским, в районе которых находились Олонецкие государственные заводы. «По получении сего указу, – отдает повеление Петр с Петровских заводов в марте, 5[‐го] дня, того же, 1722 года, – отпустите из наличного провианту с Бадожского и Крохинского магазейнов на Петровские заводы к полковнику от артиллерии и коменданту олонецкому Вилиму Геннингу для нынешнего хлебного недороду на счет Адмиралтейской колегии (для раздачи взаймы бедным крестьянам, которые не имеют хлеба) 7000 четвертей, в том числе одна половина ржи, другая – овса. А ежели овса нет, всё одной ржи, с распискою»[1130].

Мало того, Петр, склонный делать из всякого значительного отдельного события вывод, и на этот раз не остался равнодушным к бедственному явлению в народной жизни и счел необходимым, как правитель, принять меры для смягчения и устранения в будущем страданий голодного народа. В следующем, 1724 году, 20 января, он дал указ Сенату, в котором приказал учредить особую должность для регулирования снабжения населения хлебом. «Учинить, – писал Петр, – экономии генералного, которого должность первая над хлебом, чтоб везде запасной был, дабы не в урожайные годы народ голоду не терпел»[1131]. Для хранения запасов хлеба по указу Петра создавались специальные склады: «Места нужным магазейнам: Петербург, Рига, на Дону, на Днепре или Десне (был учрежден в Брянске. – Н. В.), в Смоленске и в Астрахани». Особенно нужным Петр считал устройство хлебных «магазейнов» в первых трех пунктах[1132].

В тех же целях обеспечения снабжения бедного люда хлебом Петр установил, вопреки интересам землевладельцев – помещиков, общее запрещение вывоза хлеба за границу при цене выше обычной, [при] повышенной. 24 апреля 1713 года им был издан указ, по которому воспрещалось вывозить хлеб за границу при повышении цены на него более 12 копеек за пуд, т. е. до рубля за четверть. «У города Архангелского хлеб закупать и за море иноземцам и русским отпускать невозбранно с обыкновенною пошлиною с продавца ‹…› буде тот хлеб покупкою будет в Московской губернии и в окружных городах ниже рубля и в рубль, а ежели за недородом или каким случаем хлебу покупка будет выше рубля, и той покупке, и отпуску за море не быть»[1133].

Мы привели источники, характеризующие отношение Петра к неимущим крестьянам в обеспечении их хлебом в голодные годы. То же можно указать и по поводу снабжения их другими предметами первой необходимости. Одной из обязанностей вновь учрежденной в 1718 году должности генерал-полицеймейстера было наблюдение за продовольственными рынками и борьба против спекуляции ценами на съестные припасы. Вздорожание последних останавливало внимание Петра, и он делал этот вопрос предметом специального обсуждения в Сенате. Приведем свидетельство о том источника. В протоколах Сената от 22 декабря 1724 года записано: «И е[го] в[еличество] изволил в рассуждение говорить, что ныне съестных припасов пошлина снята, а продают ценою по-прежнему. Также по рынкам для повышения цены вязки вяжут, что надобно смотреть Полицеймейстерской канцелярии»[1134].

Следить за надлежащей организацией торговли съестными припасами должны были Камер-коллегия, генерал-губернаторы, вице-губернаторы, воеводы и «прочие управители», а также обер-фискалы и фискалы. Из указа Петра Сенату от 11 мая 1722 года[1135], подписанного царем при отъезде в Персидский поход, можно видеть, что в борьбе со спекуляцией предметами первой необходимости преследовалось главным образом ограждение интересов низших классов, «подлых» людей. Будучи в Москве, царь узнал, что не только в селах, деревнях и городах, но и в самой столице при продаже соли целовальники обворовывают народ. Указ подробно описывает их воровские приемы:

Ежели кому случится купить пуд или больше, и, с таковых имая некоторые взятки, продают, а которые подлые люди[1136] имеют только купить по малому числу, а именно до десяти копеек, а больше того, чтоб какую целовалником дачу дать, денег не имеют, и таковых оные целовалники, воровством своим отсылая друг к другу, продажи не чинят, чего для оные возвращаются в домы без купли соли тщи, отчего многие бедные в неисцелные болезни впадают и с жалобами на таких воров приттить не смеют.

Возмущенный таким бессовестным, преступным отношением к делу [со стороны] людей, специально приставленных государством к продаже соли, Петр устанавливает ряд мер, «дабы впредь могло оное воровство искорениться»: отдает половину движимого и недвижимого имения вора-целовальника доносителю на него, а самих воров, если таковые впредь явятся, «по подлинному свидетелству, не мешкая ни малого времени, казнить смертью, повесить». Одновременно была подтверждена обязанность органов управления и надзора усиленно наблюдать за торговлей солью, а Сенату было предписано затребовать сведения о случаях вскрытия злоупотреблений при продаже соли и о мерах, принятых против воров-целовальников, учреждениями и должностными лицами.

Из дела директора казенной (состоявшей в морском ведомстве) Московской парусной фабрики, Ивана Тиммермана[1137], можно видеть, как строго относился Петр к злоупотреблениям администрации по отношению к рабочим, когда сведения о них [злоупотреблениях] до него доходили. В 1722 году рабочие – «матросы» Московского хамовного двора Коньков и Лебедев с товарищами – пожаловались царю на обиды, чинимые работным людям директором фабрики Тиммерманом. Среди прочих обвинений против него они выставили следующие:

1. Директор морит их голодною смертью, задерживая заработанные деньги месяца по два и по три, отчего все они «разорились и обнажились[1138]».

2. Он отменил положение о выдаче больным рабочим по три деньги на день человеку, отчего больные помирают голодною смертью.

3. Применяет побои в качестве мер воздействия и прочее.

Для разбора жалобы была послана из Адмиралтейской коллегии особая комиссия, в состав которой входили член коллегии полковник Норов и два морских капитана, из которых один был известный сотрудник Петра по морскому законодательству, контролер Адмиралтейской коллегии Конон Зотов. Директор был предварительно отстранен от должности, и началось строгое следствие[1139]. Оно выяснило, что директор-иноземец во многом был прав, например: в требовании медицинских свидетельств от рабочих, не вышедших по болезни на работу; в установлении средних норм выработки на военном заводе в условиях войны; в ограничении потерь пеньки и льна в процессе производства до нормы, принятой в Западной Европе; в вынужденности прибегать иногда к «русскому трактаменту» – побоям в отношении пьяниц и бездельников; в учреждении усиленных караулов из работных людей для охраны фабричных материалов от отдельных вороватых рабочих и т. д. Тем не менее за задержку заработной платы рабочим и другие упущения Тиммерман был отстранен от руководства Хамовным двором. Не помогли [ни] его челобитья с оправданиями, направленные адмиралу Апраксину[1140], ни просьбы о ходатайстве перед царем, адресованные кабинет-секретарю Макарову[1141], ни заслуги отца просителя, покойного Франца Тиммермана, ни, наконец, защита [со стороны] земляка, вице-адмирала Крейса[1142].

Нами приведено большое количество источников, как законодательного, так и административного характера, обрисовывающих отношение Петра к людям, и в частности к низшим общественным категориям – к «подлым людям». Из них видно, что Петр был справедлив по отношению к «простому народу», заботлив и внимателен к его нуждам и, наоборот, суров и непреклонен к начальникам и властям, небрежным и бездушным при выполнении возложенных на них обязанностей по управлению.

Тем более нельзя не отметить некоторых широко распространенных, как среди историков, так и среди русского общества, мнений, прямо противоположных приведенным нами, – о чрезвычайных тяготах, лежавших в эпоху Петра I исключительно на «подлых людях» в связи именно с черствым, жестоким отношением к ним самого Петра I как правителя, государственного деятеля, руководителя тогдашней России. Такие мнения основываются главным образом на рассказах современников, особенно иностранцев, а также на личных впечатлениях, принадлежавших отдельным русским людям того времени, донесенных до нас представителями различных классов тогдашнего общества. Подобные же суждения высказываются как логический вывод из фактов многосторонней и напряженной деятельности Петра, например его занятости, постоянных разъездов, многочисленности его строительств, как то: крепостей, каналов, портов, кораблей и самой новой столицы, но иногда основываются и на свидетельстве исторических источников, почерпнутых даже из архивов.

Все такие мнения и суждения имеют своим предметом обычно следующие явления эпохи Петра I: сгон к центрам строительства, иногда даже с применением цепей, привлекаемых к земляным и другим работам строителей, их ужасающая по количеству [смертей] гибель; непомерные отягощения крепостных крестьян, вызывавшие «народные» восстания; суровость уголовных законов Петра, жестокое применение их в жизни и т. п.

Оставляя за собой обязательство представить по всем указанным темам обоснованное документальными данными освещение вопроса, укажем здесь на возможность другой постановки их изучения, вследствие чего они приобретут иное освещение, более близкое, как нам кажется, к объективности.

В Морском архиве в Ленинграде можно найти, например, следующие документы. В 1712 году, в первых числах июля, доносил генерал-адмиралу, графу Апраксину, в Петербурге в Адмиралтейскую канцелярию дворянин города Тамбова Азовской губернии Яков Алексеев сын Пещуров, что он прибыл к «городовому строению» в Петербург «с работными трехмесячными людьми и на дачу им с денежною казною». После сдачи людей и денег у него осталось на руках «двоешейных цепей 423 цепи железных, которые были на тех работниках для охранения в дороге от побегу». Пещуров не знал, что дальше делать с этим своеобразным ожерельем, которым были украшены шеи тамбовских плотников (мастеровых, посохи), следовавших на работы в Петербург под его начальством и под охраной из 44 человек[1143]. Из дела видно, что 411 цепей весили 24 пуда, следовательно, по два с лишним фунта каждая. Цепи были приняты в «магазейн» Азовской губернии, а сопровождавший рабочих дворянин и его охрана – отпущены «по-прежнему в Тамбов».

В том же году в Приказе адмиралтейских дел было записано доношение архангельского вице-губернатора Алексея Курбатова, датированное им 3 апреля 1712 года. В нем вице-губернатор, подтверждая получение им в Архангельске распоряжения из Приказа адмиралтейских дел о сыске посланных к корабельным делам в Петербург и бежавших с дороги плотников, 51 человека, сообщал: «И как те беглецы сысканы будут, и их в С[анкт-]Петербург скованных за провожатыми вышлю немедленно»[1144].

Факты подобного рода не могут не вызвать с нашей стороны определенной моральной реакции. Не для оправдания административных порядков эпохи Петра I, а для объяснения столь необычного для наших понятий явления приведем обстоятельства дела[1145], которые, возможно, и послужили основанием для применения такой своеобразной меры.

В 1711 году, в декабре, из Воронежской губернии, из города Таврова, от комиссара Ивана Москотиньева через московский Адмиралтейский приказ было послано для строения бригантин на Петербургской верфи 226 плотников, собранных из разных губерний (в том числе 66 больных), под начальством поручика Данилы Шестемирова. Под командой этого офицера находилось 100 человек провожатых из посошан Воронежского уезда. Из всех плотников Шестемиров довел до Москвы 178 человек; в дороге померло 30 человек, бежало – 18. В Москве наличные плотники были расквартированы под Даниловым монастырем, а сам поручик – посажен под караул. Через неделю он был послан с подьячим Иваном Замятиным для пересмотру плотников и их провожатых. При досмотре в наличности оказалось уже только 109 рабочих, «а досталные разбежались». Через три дня Шестемиров с Замятиным были вновь посланы к посохе – для раздачи провожатым кормовых денег по десять алтын человеку. При этом провожатых посошан оказалось только пять человек. В день отправления плотников из Москвы в дальнейший путь поручик Шестемиров был освобожден из-под караула. Прибыв в слободу под Данилов монастырь, он нашел на месте 30 плотников, а из провожатых – никого. Вскоре из уцелевших 30 плотников дополнительно бежало еще 20. С оставшимися десятью человеками Шестемиров явился в Адмиралтейский приказ к стольнику Г. А. Племянникову, который приказал посадить поручика на цепь, продержал так шесть суток, после чего послал его скованным с остальными плотниками в дальнейший путь. Из десяти человек Шестемиров еще оставил по дороге трех человек больными и наконец с уцелевшими семью рабочими явился к месту назначения – в Петербург, в Адмиралтейскую канцелярию. Через три дня один из больных, отставший «верст за 30 в чухонской деревне», тоже явился в Канцелярию. Таким образом, в конечном счете из 226 плотников и 100 провожатых благополучно достигли верфи восемь человек. Предстояло выяснить, кто виноват в том, что разбежались рабочие и их провожатые, было ли при последних оружие и где оно осталось. А рабочих для выполнения срочно поставленной жизнью и войной задачи – построения бригантин – под руками все-таки не оказалось[1146]. В таких условиях приходилось Петру вести труднейшую войну, когда нужно было заново строить флот, ковать для него и для армии вооружение, готовиться к решительной битве на море. Истощенное население находило в себе все меньше и меньше сил для несения новых и новых жертв. Отсюда и цепи, в которые заковывались одинаково как рабочие-плотники, так и их начальники-офицеры. Решающие в истории России дни и годы требовали этих непомерных трудов и суровых мер к поддержанию неослабевающей напряженности [всех сил] и [сохранению] дисциплины.

Как мы уже указывали, зловещую тень на великие реформы Петра бросает приписываемая ему массовая гибель населения на многочисленных его строительствах каналов, крепостей, гаваней, судов и т. п. Воронеж, Азов, Дон, Иваново, Сясь, Петербург, Кронштадт, Рогервик, Ладожское озеро – все это этапы в созидании Новой России, места великих трудов и напряжения народных сил, страданий и, наконец, безвременных смертей. При вдумчивом изучении обстоятельств дела становится ясным, что эти места и эти могилы имеют такое же значение и так же священны в истории русского народа, как могилы его сынов на Калке, у Чудского озера, на Неве, на Куликовом поле, под стенами Троицко-Сергиевой лавры, у Полтавы и Гангута, под Бородином, у Севастополя и т. д. В местах петровских строительств гибла та же народная армия, только вооруженная не штыком и не карабином, а топором, ломом и лопатой, и не от пуль и снарядов, а от тяжелых трудов и болезней при укреплении позиций своих вооруженных братьев.

Новые условия ведения войны сравнительно с татарским югом и польским западом, необходимость построения крепостей, оборудованных гаваней, спешное строительство военного флота и каналов для провоза военных припасов и провода кораблей, закрепление завоеванных мест построением русских городов неумолимо требовали постоянного притока свежей рабочей силы; спешность же строительств при отсутствии достаточного количества местного населения, большое скопление нагнанных отовсюду людей при казенных работах, недостаточность денежных средств и прочих материальных ресурсов, низкий уровень общей культуры, отсутствие достаточной медицинской помощи, естественно, не могли не вызывать повышенной смертности среди привлеченной к государственным работам посохи. Тем не менее нам кажется, что и в освещении этого вопроса больше необоснованных преувеличений, чем суровой правды.

Нельзя отрицать повышенной смертности среди призванных на государственные работы чернорабочих и ремесленников. В указах Петра и в доношениях некоторых руководителей работ, например Апраксина, встречаются определенные и ясные о том сведения. «Min Her Admiral[1147], – пишет Петр Апраксину, – известно вам чиню, что зело здесь скудость имеем в плотниках, потому что волею божиею зело болели и болят и многие и померли». Выходом из создавшегося положения могли быть только новые наборы рабочей силы. Царь и предписывает: «Того для извольте немедленно 600 человек собрать с Вологды, Ярославля, Костромы, Галича и протчих мест и прислать». Далее, как бы успокаивая свою совесть и оправдывая свои действия перед историей, Петр прибавляет: «И без того все станет – и уже становится»[1148].

Великие трудности, лишения и болезни испытывали одинаково и знатные руководители петровских сооружений, и мастера-иноземцы. Вот, например, одно из доношений первого десятилетия XVIII века [от] адмирала графа Апраксина Петру I из Воронежа, где в то время строились и флот, и пушечные заводы: «Для пушечного, государь, литья еду сам на Романовские заводы, истинно, государь, с великою нуждою, через избу не могу перейтить от болезни своей, однакож буду там жить, покамест уставлю, и при себе велю лить полкартауны»[1149].

Вот и другое доношение, более позднего времени, от 15 февраля 1717 года, – инженера В. Геннинга, коменданта и директора Петровских заводов, по поводу болезней и смертей иностранцев – мастеров вверенных ему заводов: «Доменный мастер, англичанин, именем Шипор, при Петровских заводех в октябре месяце 1716 году умре, а другой, которой оное дело после его исправлял, и тот зело болен и, чаю, недолго жив будет»[1150].

Тем более нужно отдать должное правительству Петра, что оно не оставалось равнодушным к народным страданиям, в частности к болезням рабочего люда. Оно выплачивало больным половину их заработной платы, выписывало, как нами уже было указано выше, лекарей из-за границы и вообще было внимательно к здоровью рабочих. Вот, например, один из пунктов инструкции от 29 мая 1716 года, данной генерал-майором Чернышевым, ведавшим одним из крупнейших строительств Петербурга – Адмиралтейством, комиссару над плотниками Григорову, пункт VI: «Над болными иметь всегда доброе осмотрение и, ежели которые явятся суще больны, подавать ведение и посылать в гошпиталь»[1151].

Задачей исследователя эпохи Петра I должно явиться установление – на основании исключительно документальных источников – достоверного числа людей, погибших при больших стройках у новых городов, крепостей, портов, каналов, кораблей, заводов и т. д. Отложив полное выполнение этой задачи до другого времени, остановимся пока на некоторых фактах и расчетах. В приведенном нами выше доношении князя Алексея Черкасского, заведовавшего строительными рабочими во второе десятилетие XVIII века в Петербурге, от ноября 1717 года[1152], содержатся некоторые средние расчеты, которые, нам кажется, могут быть признаны типичными. Приведем показания Черкасского о количестве умерших рабочих из числа находившихся под его начальством при строительстве казенных сооружений в то время.

Из доношения видно, что в 1714 году и в последующие, 1715 и 1716 годы было приказано посылать в Петербург на работы по 32 тысячи человек посохи. Из них не все фактически выполняли свою работу. «По примеру прошлых лет, – пишет Черкасский, – бывало беглых и умерших 1 тысяча человек, а иногда и больше, больных в год – по 1 тысяче, иногда и больше». К сожалению, Черкасский не определяет точно, что он имеет в виду под показанием «и больше». Во всяком случае, для доказательства целесообразности своего предложения об отказе от принудительного труда посохи и о переходе к вольному найму рабочих для него выгоднее было преувеличить число потерь, чем преуменьшить. Между тем он определяет число рабочих, выбывших из строя (умерших, больных и беглых), в 2 тысячи человек и более – на 32 тысячи человек посохи. Не всякий беглый обязательно погибал, и не всякий больной умирал. Поэтому вряд ли будет преуменьшением определить количество умиравших в течение года в одну тысячу человек, т. е. в половину общего количества умерших, больных и беглых, что составляет убыли около 3 % годовых людского состава.

Надо также принять во внимание и те объективные условия, в которых протекали жизнь и работа строителей в бедном по природе, незамиренном еще крае – Ингерманландии, где строились одновременно крепость, гавань и столичный город. Опасности и лишения всякого рода испытывали не только призванные на работу крестьяне и работные люди, но и их начальники. Вот несколько доношений о том руководителей строительств.

В 1705 году, 16 апреля, князь Роман Мещерский, строивший Петербургскую верфь, доносил олонецкому коменданту Ивану Яковлевичу Яковлеву: «Овса во многие места посылали купить и занять – взять негде, также и столовых припасов купить негде»[1153]. В том же году ему же, Яковлеву, писал вице-адмирал К. И. Крейс: «Милость твоя, изволишь сам размыслить, что мне здесь не зело охотно и радостно – смотря против того, как я в Голландии, и на Воронеже, и у Г[орода] Архангелского привык всегда при довольной магазейне или при довольных корабельных припасах быть». Если даже вице-адмирал находился в новозавоеванном крае в стесненном положении, то его подчиненные чувствовали себя, конечно, не лучше. «И все люди, которые ко флоту надлежат, под небесною кровлею спят, и многие статьи есть, которые не лучше сего», – продолжает К. И. Крейс[1154].

Если может еще быть разногласие, вследствие отсутствия пока в научном обороте точных документальных архивных данных, в вопросе об установлении факта массовой гибели населения при государственных строительных работах в эпоху реформ Петра I, то второй вопрос – «о тяжелом положении крестьян» или «народных масс» и о находившихся в связи с их бедствиями и нуждой «народными» восстаниями – и при теперешнем состоянии источников требует пересмотра, других установок и нового освещения. Неправильная трактовка некоторых относящихся сюда вопросов в трудах московской школы историков, а до них – В. О. Ключевского, П. Н. Милюкова и других, осложненная антиисторическими установками М. Н. Покровского, к сожалению, без критической оценки перенесена составителями современных учебных руководств для средней[1155] и высшей[1156] школы в их учебники. При этом не следует упускать из виду, что в освещении реформы Петра Великого вообще и в отношении крестьян в частности – в исторической литературе много путаницы, наслоений, оставшихся от различных исторических направлений и общественных течений, много политического и научного ханжества, гнилого либерализма и просто политического недомыслия. Попытаемся в немногих словах дать несколько критических замечаний и предложить иную постановку вопроса.

Обычно характеристика тяжелого положения крестьян является прологом к разбору вопроса о «народных» восстаниях, или движениях, – Астраханском, Булавинском и Башкирском. Поэтому основным методологическим требованием в освещении [данного] вопроса должны быть приведение в известность и анализ фактов, непосредственно предшествовавших явлению и вызвавших то или другое из названных «народных» движений. Между тем в указанных нами учебных руководствах перечисляются факты народного отягощения за все царствование Петра I. Так, в разделе о причинах восстаний первого десятилетия XVIII века в учебнике для средней школы приводится знак о взыскании пошлины с бородача с датой 1725 года, года смерти Петра и царствования Екатерины I, также [упоминаются] обложение налогом погребения человека в дубовом гробу и [налог на ношение] бороды [для] горожанина. Вряд ли можно признать одним из видов «народного» отягощения обложение денежным налогом желания состоятельного человека найти вечный покой именно в дубовом гробу. При этом не следует забывать, что ограничение Петром I приведенного благочестивого обычая в основе своей имело целью сохранение лесов, и именно дубовых, так нужных Петру I для строения военного флота, а налоги с раскольников, за бороды главным образом, шли на организацию [и дальнейшие нужды] учреждений для содержания и соответственного воспитания осиротелых во время бесконечных петровских войн детей, по современной нам терминологии – «беспризорных», а также, по-тогдашнему, для «зазорных», рожденных вне законного брака младенцев и подкидышей. Для них по указам Петра были принесены в жертву интересы и другой общественной группы, к которой не особенно благоволило правительство Петра, а именно [монашества: ] на великого государя были отписаны богатейшие московские монастыри, до того являвшиеся в большей своей части центрами тунеядства, а на дополнительное содержание [осиротевших и «зазорных» детей было] определено поступление налогов с носящих бороды в городах.

Никто не может отрицать факта тяжелого положения крестьян при Петре I. Самая продолжительная и разорительная в истории России война при необходимости перестройки на ходу войска и самой техники ведения войны – все это самым тяжелым бременем ложилось на преимущественного плательщика всяких налогов и повинностей и в то, и в последующее время – на крестьянина. Указанные же «народные» движения не были крестьянскими. Если бы в учебнике по истории СССР для вузов были подробно указаны причины отдельных восстаний, а также более обстоятельно обрисовывались социальный состав и программа общественных групп, принимавших участие в восстаниях, тогда были бы ясны их цели и характер. Между тем в том и другом руководствах этот – наиболее важный – момент затушеван общей характеристикой условий, далеко не предшествовавших [данным] движениям, и, что особенно любопытно, при характеристике их не подчеркнута роль реакционных элементов: раскольников, стрельцов, купцов, иногда первой гильдии, одному из которых принадлежала руководящая роль в Астраханском военном бунте, что в свое время отметил еще С. М. Соловьев[1157].

Несомненно, социальная характеристика приобрела бы гораздо больше содержательности, если бы вместо ничего не значащей выдержки из челобитной, поданной Петру I от крестьян, написанной с церковно-риторским искусством подьячим с Ивановской площади или, может быть, церковным дьячком: «Твои бояре и князи… яко львы челюстями своими пожирают нас и яко змии ехидные рассвирепевши напрасно пожирают, яко же волци свирепии; бьют нас, яко немилостивыи Пилаты»[1158], была приведена выписка из «прелес[т]ного письма» – прокламации астраханских повстанцев, посланной ими через «воровских пересыльщиков» на Дон, в казацкий круг. «Послали де их из Астрахани астраханские жители и всяких чинов люди, – говорили посланцы, –

о том, что в Астрахани учинилось за веру христианскую, и за бороды, и за немецкое платье, и за табак, и что к церквам их и жен их и детей в русском платье не пущали, и от церквей отлучали, и всякое ругателство чинили, и брали с них банных по рублю, с погребов с сажени по гривне, да хлебное жалованье отняли. И они де, терпев долгое время и посоветовав меж собою, чтоб им веры христианской не отбыть и что стала тягость великая и не мога терпеть и веры христианской отбыть, противились и убили до смерти ‹…› Им же де, астраханцам, учинилось ведомо всяких чинов от людей, что в Казани и в иных городех поставлены немцы и тамошним жителем и женам их и детям чинят ругательство ж, как и им в Астрахани, тягость и убивство служилым людем до смерти. ‹…› Да к тому дополнено, велели де им поклоняться болваном кумирским[1159] и у начальных де людей кумирских богов выняли»[1160].

Полагаем, что историк должен проявить подлинное чутье – чтобы по-настоящему осветить роль всех элементов, принимавших участие в движении и дававших направление в восстании, чтобы «воровского атамана», купчину первой гильдии, к тому же явившегося «расколом в церковной противности»[1161], а также весьма неопределенно охарактеризованного в той же «Истории СССР»[1162] «некоего Жигалу»[1163] не признать ратоборцами и страдальцами за обираемый первым, а возможно, и вторым оборванный голодный люд, который они двинули против государственного порядка Петра I.

В частности, в данных движениях исследователь должен указать место и роль купцов-бородачей, с их верой в исключительность и богоизбранность старомосковских порядков, воззрений, веры, обычаев; мироедов всякого рода, привыкших на далекой окраине безраздельно и жестоко эксплуатировать беглую голытьбу. Он должен оценить по заслугам участие, намерения и стремления не разоружившегося до конца стрельца – «пакостника», по выражению Петра, – больше обывателя и торгаша, чем военного человека, а также бая и батыря полукочевых народов, державших в своих руках все нити народного труда и принимавших под свою высокую руку и беглого русского крестьянина, и местного татарина, и других с их устремлениями к мусульманской Турции и такому же Крыму, только недавно переставшему получать дань, [или] «поминки», с русского народа. Было что терять и зажиточному казаку, привыкшему среди степных просторов, вдалеке от государственных властей, распоряжаться всевозможными угодьями и не давать государству ничего, кроме нерегулярной партизанской военной службы.

Избегает автор главы «О народных движениях начала XVIII века» в «Истории СССР» сообщить и конкретные данные о результатах расследования личностей инициаторов и виновников Астраханского военного бунта, во время которого, по его словам, только в самом начале восставшими «в городе были казнены 300 начальных людей», а после – «несколько сот астраханских повстанцев было взято и отправлено в Москву». Между тем в архивах сохранились точные сведения о наказанных различным образом виновниках вооруженного восстания: «Колесовано перед Преображенским приказом 6 человек, отсечены головы у Преображенского приказа 42[‐м], на Красной площади – 30 человекам, около Москвы по дорогам перевешаны 242 человека, да во время розысков и после розысков померли 45 человек, всего колесовано, казнено и повешено 365 человек». Следовательно, правительством по окончании следствия было казнено мятежников лишь немногим, а именно 65 человеками, больше, чем умертвили служилых людей сами восставшие в начале своего мятежа. «Самый же вышеписанный их воровской атаман[1164] Носов после розыска держан был за караулом в Ново-Спасском монастыре и в болезни, – как значится в правительственном сообщении по поводу ликвидации мятежа, – явился расколом в церковной противности и, отца духовного не приняв, умре, и тело зарыто в землю в поле»[1165].

Выводом из приведенных нами критических замечаний должна быть признана необходимость перестройки обычного изложения вопроса о тяжелом положении крестьян в царствование Петра I, в связи с характером и условиями его правления, следующим образом.

Переустройство армии и первые военные успехи русских войск в борьбе с регулярной армией Карла XII, овладение берегами Балтийского моря с целью закрепления их за Россией и начало построения русского военного флота протекали для правительства Петра в весьма тяжелых условиях. Приглашение военных специалистов, офицеров, моряков, военных инженеров, врачей, мастеров в различных областях техники, содержание организованной на европейских основаниях русской сухопутной армии, построение впервые военного флота и насаждение связанной с ним разнообразной промышленности – при невозможности получения займов из-за границы – требовали от населения больших жертв деньгами, трудом и людьми. Петр, сознававший своевременность и неизбежность борьбы России за независимость, за свободное развитие русского народа, за равное его место среди европейских наций, требовал по мере развития войны все больше и больше жертв и напряжения всех сил государства. Центральные русские области подчинялись этим требованиям, с большим напряжением несли необходимые тяготы и жертвы; окраины же государства, юг и восток, бывшие в предшествовавший период свободными от тяжелых повинностей в пользу государства, не привыкли к ним и, естественно, не хотели теперь их нести. К тому же там, среди местного населения, в более резкой форме сказывался протест против первых, главным образом бытовых, реформ Петра I: немецкого короткого платья, бритья бороды в городах, суровых мер против раскольников и своевольства стрельцов, [протест против] покровительства власти табакокурению, приглашения иностранцев для технического руководства в промышленности и ремеслах и прочего. Вследствие этих различных причин во второе пятилетие войны, с 1705 года, начались так называемые народные движения на юго-восточной и восточной границах государства. Эти восстания имели неодинаковые причины, разные цели и по своему социальному и национальному составу также были неодинаковы.

В связи с изложенной нами трактовкой вопроса должны быть пересмотрены и иначе очерчены характеристики всех упомянутых выше «народных» движений, а также должно быть установлено отношение их к проводимой Петром I национальной и общегосударственной политике. Такой характер построения материала и освещения фактов главы о «народных» восстаниях первого десятилетия XVIII века будет логичным, если рассматривать ее содержание в связи с контекстом предыдущего параграфа – о переустройстве русской армии, первых ее успехах и последующего – о Полтавской битве. В учебных руководствах, заметим кстати, совершенно правильно действия Мазепы квалифицированы как изменнические. Стоя на государственной точке зрения, не отказывая в признании и сочувствуя поступательному, прогрессивному движению государства Петра I в направлении укрепления его и создания нормальных, благоприятных условий для развития русского народа, для завязывания международных связей, – историк не может не усмотреть в стремлениях руководящих групп изучаемых трех восстаний тех же черт, что руководили действиями Мазепы, а со стороны общественных групп, примкнувших к восстаниям, главным образом голытьбы, – стремления уклониться от несения тягот и лишений, неизбежных во время войны, и переложить их на плечи других общественных классов, преимущественно на крестьянские массы. И то и другое не должно встречать сочувствия исследователя и возбуждать симпатии в юношестве, для которого предназначены разбираемые нами руководства.

При выполнении задач, поставленных историей Петру I как правителю России, ему представлялась и возможность выбора. Он мог отказаться от поддержания весьма выгодного, достигнутого при нем международного положения и от приобретений, которые были сделаны Россией ценой великих жертв и усилий, сократить сухопутную армию, прекратить дальнейшее строительство торгового и военного флота, уменьшить помощь правительства заводчикам и фабрикантам в построении и оборудовании новых промышленных предприятий и в связи с этими ограничениями получить возможность снизить наполовину размеры подушного оклада.

Представлялся для Петра и другой путь его дальнейшей политики. Продолжать жертвы и усилия со стороны всех общественных классов (прежде всего и более всего – крестьянства) в развитии и углублении достигнутых успехов, удержать занятые территории и морские порты, для чего необходимо было содержать большую, дорогостоящую регулярную армию и продолжать строительство оборонных предприятий, одновременно же стремиться к развитию производительных сил страны, к созданию своей, русской национальной промышленности, к улучшению техники сельского хозяйства, к поднятию внутренней и особенно внешней торговли, привлечь к обязательной военной и гражданской государственной службе все дворянство, обратить земли, принадлежавшие церкви, на пользу монастырских центров как мест материального и духовного служения обществу.

Петр стал на второй путь.

Собранные нами архивные документы, воспроизведенные в нашем издании «Законодательные акты Петра Великого», в томах II и III, восстанавливают во всех подробностях планы, которые ставились Петром I, а также приемы и средства, при помощи которых выполнялись намеченные задачи, в частности развитие производительных сил страны и изменения, происходившие, в связи с этой работой правительства, в социальном строе России. Изучение [архивных] материалов неизбежно приводит к выводу, что в указанном направлении деятельность Петра была целеустремленной и весьма плодотворной. Она вела быстро, без колебаний и остановок, к осуществлению поставленных им жизненных целей, одной из которых было «облегчение народа». Указав по окончании тяжкой и самой продолжительной в истории России войны на необходимость не успокаиваться на достигнутых успехах и не ослабевать в воинском деле, Петр призвал все классы общества к труду на общее благо: «Надлежит трудит[ь]ся о ползе и прибытке общем, которой бог нам пред очи кладет, как внутрь, так и вне, от чего облегчен будет народ»[1166].

Изложенное понимание темы о «народных» волнениях и их причинах логически приводит к пересмотру наших суждений о крестьянском вопросе вообще, во всем его объеме, – как [о] наиболее показательном для оценки политики Петра I, для установления его моральных и общественных воззрений.

Из указанных выше отдельных мероприятий Петра I видно, что он считал крестьян первым по значению и основным общественным классом в государстве – «артериями государства», по его выражению, а заботу, «менаж» о нем, о его благополучии почитал одной из своих главнейших обязанностей как законодателя и правителя. Во исполнение этого своего долга в отношении крестьян он провел целый ряд мероприятий, которые были направлены не только на улучшение их материального благополучия, но и на ограждение и поддержание достоинства крестьянина именно как человека. Приведем некоторые из них [этих мероприятий], и притом наиболее характерные.

Воспрещая позорное, рабское обозначение русскими людьми своей личности в письмах и челобитьях, не исключая и обращенных к царю, уничижительными именами, Петр предписал – в первые же годы реформ своего царствования – писать и подписываться крестьянину, равно как и дворянину, полным именем и фамилией[1167]. Он воспретил принуждения, в какой бы форме они ни выражались, со стороны родителей к детям при вступлении их в брак и [со стороны] господ – по отношению к их «рабам», крепостным крестьянам и дворовым людям[1168], для чего установил гарантии, досадные и обременительные для владельцев[1169]. Петр подал инициативу к законодательному разрешению вопроса об уничтожении варварского обычая помещиков торговать крепостными крестьянами и дворовыми людьми и воспретил продажу их в одиночку, порознь, с разъединением семей. Царь не считал крепостных крестьян и дворовых людей домашними животными и самое отношение к ним как к скоту рассматривал в качестве позорного явления, варварства[1170]. Он установил целый ряд ограничений для землевладельцев во все возраставшей эксплуатации ими крестьян – путем воспрещения дробления между наследниками помещичьих имений многосемейных дворян[1171]. Петр I уничтожил распространенный в его время дикий обычай за долги и невыполнение обязательств недобросовестными владельцами земель «ставить на правеж» принадлежавших им крепостных и дворовых людей[1172]. Он установил официальную государственную опеку над умственно и морально ненормальными помещиками – «дураками», по его выражению, – разоряющими свои имения, избивающими и мучащими своих крестьян, с передачей последних в другие руки[1173].

Законами Петра I государственным крестьянам, а также крестьянам поморских уездов было предоставлено, наряду с горожанами, право самоуправления[1174]. Указом царя от 1700 года уже было закреплено за различными разрядами крестьян право вступать в посадскую общину и состоять ее членами на равных с горожанами основаниях, вести торговлю, владеть фабриками и заводами, заниматься всякими промыслами в городах[1175]. За ними было также оставлено право состоять в числе учеников, мастеров и квалифицированных рабочих на предприятиях[1176]. Некоторые категории крестьян и дворовых людей получили при Петре I право вступать, не испрашивая согласия и разрешения своих господ, в состав регулярной русской армии, с освобождением их семей от власти помещиков[1177]. И, наконец, законы Петра I сделали крепостного крестьянина, а также дворового человека, холопа, из раба и полураба – гражданином, записав его в подушный оклад и установив определенный взнос[1178] в пользу государства[1179].

Излагая на основании точного смысла документальных официальных источников вопрос о наделении человеческими и гражданскими правами крестьян и холопов и наблюдая установление целого ряда гарантий к обеспечению их личных и имущественных прав и в защиту их человеческого достоинства, исследователь, однако, будет не прав, если на основании приведенных или им подобных фактов попытается утверждать, что государство Петра I переставало быть феодально-крепостническим и что сам царь сознательно расшатывал, ослаблял крепостной правопорядок, обнаруживал тенденции к его отмене.

Вчитываясь в законодательные тексты со всеми правотворческими подробностями их выработки, которые вскрываются из подлинных дел, и соображаясь с обстоятельствами, им предшествовавшими, можно видеть, что нормы разнообразного характера, установленные царем, не разрушали крепостного строя как основного правопорядка, а, наоборот, были направлены к его законодательному оформлению. Они имели целью сделать его более устойчивым, действенным, соответствующим духу времени, потребностям и интересам, с одной стороны – государства, с другой – служилого класса, в обеспечении исправной службы которого владение землями с поселенными на них крестьянами еще продолжало иметь огромное значение. Сложившиеся к тому времени хозяйственные и правовые отношения помещика и крепостного крестьянина продолжали рассматриваться государственной властью не как явления, лишенные правомерности, насильнические и захватнические, а как факты законные, считающиеся правом, защищаемым всеми средствами, которыми располагало государство в осуществлении и поддержании установленного им правопорядка. Государство Петра I, таким образом, в основном продолжало оставаться феодально-крепостническим; правда, оно получило некоторые новые черты, которые служили показателями того, что старый крепостной порядок, как всякий социальный факт, есть явление временного характера и в своем бытии, под влиянием различных обстоятельств, испытывает столь большие перемены, в смысле расширения и ограничения прав и обязанностей сторон, составляющих правоотношение, что с течением времени изменяется по существу до неузнаваемости.

В исторической литературе принято считать, что Петр I крепостное состояние, крестьянскую неволю, сложившуюся бытовым путем и закрепленную законодательными мерами, отягчил – перенесением на крепостного крестьянина тех черт, свойств и обязанностей, которыми в предшествующее время отличался холоп. Формальным уничтожением холопства и введением холопов в разряд крепостных крестьян Петр, по мнению русских историков, перенес на последних свойства, повинности и тяжелые обязанности, которые вообще характеризуют раба.

Такое мнение представляется нам недоразумением.

Петр, считая крестьянство наиболее важным, основным элементом в государстве, ограждая и защищая его человеческое достоинство от всяких незаконных посягательств и обид, в силу основного принципа своей политики – «надлежит оных беречь и не отягощать чрез меру, но паче охранять от всяких нападков и разорений» – не считал помещичьи владения, землю с поселенными на ней крестьянами, а также дворовых людей неограниченной, полной собственностью дворянина-землевладельца. Из всего законодательства Петра I видно, что неограниченное, верховное право собственности на землю принадлежало государству в лице носителя верховной власти, абсолютного монарха, который один, и притом без ограничений, имел все права распоряжения и землею, и поселенными на ее поверхности людьми, и скрытыми в недрах ее богатствами. Эти свои права отчасти, с большими ограничениями, под известными условиями, государство временно предоставляло какой-либо определенной социальной группе. Например, вследствие неимения денежных средств для оплаты служилого класса или достаточного капитала и нужного числа рабочих рук для развития промышленных предприятий оно предоставило право владения землей с поселенными на ней крестьянами дворянам и разночинцам-промышленникам. Также, вследствие отсутствия у правительства Петра I уверенности в прочности правопорядка, построенного на свободных отношениях отдельных классов населения друг к другу, вследствие недостаточного понимания, по мнению правительства, крепостным крестьянством своих обязанностей в отношении государства и недостаточного его опыта в самоуправлении, оно [правительство] отказало крестьянству в организации первичной формы самоуправления – прихода, [или] «кирхшпиля», – и передало управление и суд над крестьянами их владельцам, помещикам. «К тому же и в уездех из крестьянства умных людей нет» – так «диряво», по выражению Петра, сказанному им по поводу одного неудачного действия Сената, последний в своей «Записке приговору сенатского» от 3 ноября 1718 года[1180] обосновывает свой отказ крепостным крестьянам в праве самоуправления и подчиняет их юрисдикции помещиков.

Предоставляя дворянину право владения землей и поселенными на ней крестьянами, Петр тем не менее далек был от мысли, что это право было безусловным, священным правом собственности. Напротив того, во всем его законодательстве звучит основным мотивом положение, что всякий дворянин, вотчинник и помещик, является не собственником, а только владельцем земли, и притом условным, обязанным, равно как и крестьянин, и член посадской общины, службой государству, главным образом военной, причем уклонение от этой службы влечет, помимо уголовной ответственности, также потерю, лишение права владения землей.

Приведем характерные в данном смысле, собственноручно написанные Петром его указы. Объявляя, например, специальным постановлением от 26 сентября 1714 года о явке в Москву на смотр всех дворян в возрасте от десяти до тридцати лет, Петр прибавляет: «А буде кто сие преслушает и до марта месяца не явится, то кто на такого известит, оному все его пожитки и деревни отданы будут, какого б оной низкого чину ни был или хотя слуга оного, без всякого препятия»[1181]. Через полтора года, в 1716 году, 26 января, также собственноручным указом, Петр установил специальные способы публикации фамилий явившихся на смотр дворянских недорослей с целью выявления дезертиров, «которых тут (в списках. – Н. В.) нет и кроются, дабы известнее и надежнее на оных били челом по указу первому, которым отдавать их деревни и дворы, кроме ближних их сродников, которые могут сие подставою учинить»[1182]. В 1722 году, 16 января, готовясь к Персидскому походу, Петр установил в указе, вновь призывающем к смотру дворянство, для дворян-дезертиров, уклоняющихся от явки, еще более позорные карательные меры – шельмование, несколько изменив только норму предшествовавших, приведенных выше указов: «Буде же кто где таковых нетчиков[1183] поймает и приведет, и тем приводцом тех нетчиков из движимого и недвижимого его имения дано будет половина». В черновике указа рукою Петра была сделана, в духе общей его политики, прибавка: «…какого б чину оные приводчики ни были, хотя б их собственные люди»[1184].

Из приведенных и многих других указов Петра I видно, что предоставление служилым людям, дворянам, права владения землей имело целью и являлось способом обеспечить служилому человеку возможность отправления им службы, военных обязанностей, возложенных на него государством. При этом каждый офицер имел право получить за свою службу землю, а, в свою очередь, каждый русский человек (и, наравне с ним, иноземец) при условии определенной «годности», достаточного образования и надлежащих боевых качеств мог быть произведен в офицеры, быть причислен к дворянству и тем самым получить право владения землей. Следовательно, ранг, офицерский чин и связанное с ним право землевладения не являлись прирожденными свойствами лиц знатной породы, а приобретались, как и всякие другие права и преимущества, по законодательству Петра высокими моральными качествами, трудоспособностью, образованием и профессиональной подготовкой – «годностью» – и находились в обладании данного лица при условии использования их на службе государству. Это обладание прекращалось за отсутствием указанных выше условий, достаточных моральных качеств у наследников недвижимых дворянских имуществ, с переводом «дураков», нетчиков, а также не желавших учиться дворянских недорослей в разряд бесплодных физически и безземельных юридически иждивенцев.

Допуская приобретение земель дворянскими недорослями, «кадетами», помимо наследования их по закону, Петр в своем собственноручном указе от 14 апреля 1714 года, озаглавленном «Пункт в дополнение о кадетах», установил сроки стажа военной и гражданской службы, а также продолжительность занятий «купечеством» и «знатными промыслами», только по истечении которых молодые дворяне получали право приобретения земли. В последнем пункте приведенного дополнения Петр ограничил это право следующей нормой: «А кто ни в чем вышеписанном не будет, тому никогда не волно, даже до смерти»[1185].

Изложенное нами право помещиков владеть землей не было в юридическом смысле правом собственности на землю. Оно было ограниченным, лишенным основных сторон, моментов, наиболее важных при определении его сущности как особого вида права. Землевладелец по законам Петра I был ограничен в самом основном – в праве распоряжения землей. По закону, установленному Петром вопреки общему пониманию дворянами своих прав и интересов, а именно по указу «О разделении движимых и недвижимых вещей после отцов детем» от 27 марта 1714 года[1186], право владения землей было приравнено к владению другими видами недвижимых имуществ – домами, лавками, заводами и т. п., также ограниченными в праве распоряжения ими. Главой I этого указа было установлено: «Всем недвижимых вещей, то есть родовых, выслуженных и купленных вотчин и поместий, также дворов и лавок, не продавать и не закладывать, но обращаться оным в род таким образом»[1187]. Из дальнейших глав указа видно, что предоставленное Петром I дворянам право владения землей имело только два правовых момента: первый – право нормальной эксплуатации земли; второй – право передачи земли по наследству, по нисходящей линии, с предоставлением возможности выбора – по усмотрению завещателя – достойного и желательного наследника из числа сыновей. Такое ограничение в праве распоряжения землей, запрещение продажи и заклада земли, одинаково – вотчинной, купленной и поместной, а также дробления ее между членами семьи, завещание ее в границах, строго очерченных законом, – все это было по существу поражением основных моментов прав собственности дворян-землевладельцев на землю, государственной мерой, недалекой от секуляризации, или конфискации земель в пользу государства; оно являлось, если можно так выразиться, «цивитатизацией» права земельной собственности. Проведя такую меру, Петр без колебаний мог брать, когда этого требовали интересы государства, зéмли и поселенных на них крестьян и передавать пользование ими непосредственно государству или лицам, выполняющим по указаниям правительства его планы и задания, например: зéмли – под пастбища для шерстного овцеводства, под строительство вододействующих устройств, для розыска и добычи ископаемых рудных богатств; зéмли и людей – для обеспечения нужных государству и населению промышленных предприятий рабочей силой и т. п.

Небезынтересно отметить, что воспроизведенное нами понимание Петром I сущности права владения землей, как оно сложилось в результате его законодательной деятельности и нашло свое выражение в многочисленных законодательных актах и административных распоряжениях, глубоко вошло в народноправное сознание, укрепилось нем и точно отразилось в правовых терминах, в юридической литературе и в народном языке. Отношение землевладельца к земле обозначалось не как право собственности, а как право владения, землевладения, а субъект этого права – не как собственник земли, вотчинник, а как землевладелец, помещик; термин же «вотчинник» как [означающий] «полный, неограниченный собственник земли» выходит из употребления со времени Петра I и в официальных текстах, и в народной речи.

Если признать правильным наше понимание и изложение взглядов Петра I на право дворян владеть землей, то окажутся вполне объяснимыми и необходимыми меры, которыми его законодательство стремилось сохранить и обеспечить устойчивость благ, связанных с правом владения землей. Земли были валютой, которой располагало правительство и которой оно расплачивалось с военными людьми за их службу. Но земли представляли собою ценность только при условии достаточного обеспечения их рабочей силой, какой являлись земледельцы – крестьяне.

Поэтому вполне понятны те меры, которыми государство Петра I стремилось поддержать установленный им порядок и обеспечить полноценность той валюты, которой оно расплачивалось со служилыми людьми за их воинскую службу. Самым решительным средством являлось воспрещение крестьянского перехода, беспорядочной текучести, бродяжничества крестьян. При этом необходимо твердо отметить, что по законодательству Петра I санкции за прием и незаконное держание беглых крестьян были более разорительными и суровыми для дворян-землевладельцев и их старост, чем в отношении беглецов – крестьян. При взыскании штрафов с первых, с владельцев, Петр был особенно тверд и непреклонен. Из приводимых ниже резолюций царя на два челобитья, поданных ему представителями знатного дворянства в связи с обнаруженными приемом и держанием в их владениях беглых крестьян, видно, что царь не склонен был оказать послабление и поблажку даже близким к власти лицам.

Первое челобитье было подано Петру I вдовой генерал-фельдмаршала Б. П. Шереметева, графиней А. П. Шереметевой, 23 декабря 1722 года[1188]. В нем челобитчица, мать малолетних детей покойного фельдмаршала, указывала, что муж ее всю жизнь был «при армии безотлучно и никогда себе домашнего обывательства не имел»; в его отсутствие вотчинами и пожалованными за службы имениями «ведали и управляли люди наши»; из имения по закону «О беглых» отвозят беглых крестьян «с женами и с детми и со всеми пожитки». Но помещики ищут «всяких исков», «пожилых» денег[1189]; челобитчица до сих пор платила им, и скоро платить будет нечем. Поэтому она просит царя предоставить ей «сроку лет на 5 или на 6» и в то время указать государственным чиновникам, «разыскать, кто их (крестьян. – Н. В.) в те наши вотчины принимал и было ли на оное веление мужа моего, фелдмаршала, чтоб оставшимся таким малолетным сиротам, детям нашим, от таких великих исков от помещиков в[о] всеконечное разорение не притти и дворов и вотчин не лишиться». Резолюция Петра I на приведенную просьбу графини характерна для его политики: «Дать сроку на пять лет в пожилых деньгах, а о беглых разыскивать и чинить по государственным уставам».

В апреле 1723 года, 17-го числа, было подано Петру аналогичное челобитье[1190] его племянников, братьев Александра и Ивана Нарышкиных[1191], мотивировавших свою просьбу тем, «что прием чужих крестьян был в деревнях наших от людей наших небрежением нашего воспрещения»; к этому присоединилось также отсутствие их [братьев] в России, «отлучением нашим за морем»[1192]. Казалось бы, царь мог по-родственному избавить малолетних племянников от обязательной для всех ответственности по закону. Но Петр этого не сделал. Войдя, однако, объективно, как правитель, в положение молодых землевладельцев, посланных для науки за границу, он положил резолюцию: «Дать сроку на 10 лет для того, что они были малы и в чужие государства посланы». Мало того, он распорядился оба челобитья со своими резолюциями поместить в число именных указов – как примерное для Сената решение подобного рода дел.

Если по законам и административным распоряжениям Петра I [даже] знатные и привилегированные землевладельцы не могли уклониться от ответственности за прием и держание беглых, то, вполне понятно, не избежать было суровых кар рядовым приемщикам и укрывателям беглых крестьян. Поэтому больше смелости и неподчинения закону проявляли сами беглые, а не владельцы земель и крестьян. Для примера приведем весьма любопытное дело, показательное для понимания отношения [со стороны] владельцев земли и [со стороны] беглых к правительственным мероприятиям в связи с воспрещением самовольных переходов крестьян и незаконного приема и держания их помещиками. Оно [это дело] рассматривалось в Сенате в 1713–1715 годах – следовательно, еще до издания общего положения «О беглых» от 1 февраля 1721 года[1193].

В 1713 году обнаружилось, что в сельце Почепи Муромского уезда ямщики, староста Леонтий Оболяев с товарищами, приняли и держат пришлых беглых крестьян 22 двора. Правонарушение было открыто и доведено до сведения Сената не вследствие иска потерпевших помещиков, а «по фискалскому доношению». Ямщики принесли повинную в приеме беглых и по наказании – «вышеписанным ямщикам от девяти десятый, семь человек, с жеребья на козле кнутом биты» – должны были на своих подводах развезти беглецов на их старые жилища и передать прежним владельцам, под опасением казни за ослушание закона. Ямщики готовы были исполнить указ Сената, но беглые крестьяне вместе с попом того же сельца Степаном Семеновым «государеву указу учинились противны» и объявили, что без специального указа из Санкт-Петербурга они из сельца Почепи не поедут и «взять себя не дадутся». В следующем, 1714 году старосты почепских ямщиков Г. Привалов и А. Шарепин, боясь суровых взысканий, обещанных им по указу Сената, били последнему челом, сообщая, что «пришлые крестьяне государева указа не слушают и в отвозе им, ямщикам, чинятся ослушны и поныне живут в том сельце Почепи насилством». Старосты просили, чтобы в канцелярии Правительствующего сената челобитье их было записано – во избежание ими ответственности за неисполнение указа. На основании челобитья начались расследования, посылки подьячих и служилых людей от муромского коменданта П. Вердеревского к беглецам, которые в своих «доезжих памятех» твердили одно и то же – «что они (крестьяне. – Н. В.) без государева указа, как будет из С[анкт-]Петербурга, из того сельца Почепи не поедут и взять себя не дадутся». Вследствие такого отношения крестьян-беглецов к указу Сената на доношении Вердеревского уже в следующем, 1715 году была вновь сделана пометка в канцелярии Сената: «Взять сие доношение и отписку, присланную к отпуску, и расписать без мотчания[1194] и положить на стол»[1195]. Между тем прежние помещики, владельцы беглых дворов, несли за бывших своих крестьян государственные повинности, платили подати и должны были отбывать службу в войсках или в гражданских должностях.

Изложенные выше меры к прекращению самовольных переходов крестьян от одного помещика к другому, а также ухода их на новые места поселения вызывались, как можно видеть, государственными соображениями, а не были проявлением собственнических инстинктов и побуждений со стороны Петра I и его дворянского правительства; они диктовались состоянием народного и государственного хозяйства, в частности недостатком наличия денег в стране и большими затратами на военные нужды и связанную с ними потребность в промышленных предприятиях. Глубокое понимание Петром интересов России и задач, которые грозно и настоятельно ставила перед ним история, не могло не указывать ему на неизбежность твердых и решительных мер, обязывающих всех к всеобщему труду и призывающих к усиленной работе на пользу государства все классы общества, в том числе и крестьянство.

В предисловии к настоящей нашей книге мы указывали – как на одну из причин непонимания и, вследствие этого, неправильного разрешения важнейших вопросов истории эпохи Петра I – [на] изучение исследователями отдельных тем изолированно, вне связи с общей политикой царя. Это наше указание относится и к вопросу об основаниях к пресечению крестьянских переходов при Петре I. Из архивных источников по эпохе Петра I, приведенных нами в известность, и [из] документов «О промышленности и торговле», приготовленных [также нами] к публикации в томе III «Законодательных актов Петра Великого», видно, что основные идеи его общегосударственной, и в частности экономической, политики состояли в следующем. Россия, как обширное государство, лежащее на востоке Европы и – в широтном протяжении – на всем севере Азии, населенная великим, многочисленным и одаренным от природы народом и притом обладающая огромными пространствами плодородных земель с неисчислимыми богатствами недр, может и обязана использовать свое в высшей степени удобное срединное положение между европейским Западом и азиатским Востоком в своих государственных и народно-хозяйственных интересах. Она должна прежде всего развивать свои производительные силы, не упуская ни одного момента, «ибо потеряние времени смерти подобно». Для этого она должна создать свою национальную промышленность, независимую от иноземцев; разведать природные богатства и недра своей страны; использовать климатические особенности каждого района для выращивания разнообразных старых и новых сельскохозяйственных культур: пшеницы, льна, конопли, винограда, табака и многих других; повысить технику сельского хозяйства; организовать рациональное использование лесных массивов; развить животноводство; построить промышленные предприятия, фабрики и заводы, в первую очередь для удовлетворения потребностей обороны государства и нужд населения, а также для внешнего вывоза, для торговли с заграницей.

Для выполнения указанных задач необходимо было перенести из-за границы и освоить европейские науку и технику на том их уровне, на котором они в то время находились, пригласить изо всех передовых западноевропейских государств за любую цену выдающихся и опытных в различных областях знания, искусства и техники людей, подготовить свои национальные кадры с их помощью, а также путем посылки способных русских молодых людей на продолжительные сроки для обучения за границу, стремиться к приобретению там во что бы то ни стало секретов производства, чертежей машин, способов выработки стали и т. п.

В доказательство наличия у Петра определенной программы приведем несколько характерных его указов, написанных, как общее правило, его собственной рукой. «Краски и протчие материалы, которые к фабрикам вывозят из чужих государств, таких материалов иметь у себя по нескольку при колегии и из оных посылать всюду в государство, не сыщутся ль такие материалы, обещая довольную дачу по дороговизне оных ‹…› Внесть в Инструкцию Манифактур-колегии»[1196]. В специальном указе вновь учрежденному при Сенате должностному лицу, рекетмейстеру, который [как уже говорилось выше] должен был доводить до сведения верховной власти, по жалобам частных лиц, [данные] о нарушениях закона кем бы то ни было, Петр ставил в особую его обязанность ограждение интересов тех лиц, которые стремились к разведке и добыче полезных ископаемых и других природных богатств, к построению заводов и фабрик. «Должен рекетмейстер особливое осмотрение иметь, – приказывает Петр, – на челобитчиков тех, которые будут жалобы приносить на кого в том, что в сыскивании руд или в заводе каких заводов или манифактур обиды, налоги или препятствования чинят, и не точию осмотрение, но и ходатайство о том (яко о новом деле, дабы умножилось к пользе государственной, дабы необходимо наказаны преступницы[1197] были) ‹…› Внесть в Инструкцию»[1198]. Сам Петр оказывал всемерную поддержку всем, кто обнаруживал усердие и старание в указанном «новом деле». Вот пример. Царь пишет военному инженеру Вилиму Геннингу: «Что же надлежит до получения секрета, о котором вы писали, как делать сталь, и оной секрет трудись достать. И ежели инвентор[1199] менше не возьмет, то ему обещай дать по его требованию и до 4 тысяч ефимков. А деньги на ту дачу возьми у Говерса, о чем мы к нему також писали»[1200].

Приведем немногие указы из большого их количества, направленные к поднятию различных отраслей сельского хозяйства. «Завести конские заводы, а именно: в Казанской, Азовской и Киевской губерниях; а для заводу кобыл и жеребцов купить в Шлезии и Прусах»[1201]. Особенное внимание Петр обращал на развитие овцеводства, в связи с необходимостью снабжения фабрик шерстью и мундиром – армии. В 1716 году, 29 апреля, посылая Сенату нанятых им за границей овчаров и суконных мастеров и давая указания, как с ними распорядиться, Петр собственноручно прибавил: «Еще подтверждаю, чтоб сие с крайним радением было сделано, ибо превеликое дело к пользе есть»[1202]. В дубликате указа, посланном 30 апреля вслед за первым, Петр сделал Сенату предупреждение: «Когда тех мастеров станете отправлять в губернии, то лучше, чтоб они отправлены были не через Москву, а хотя и через Москву, только чтоб не давали им ходить в Немецкую слободу, дабы там их не сбили плуты или кто из шведов, не хотя, чтоб то дело в нашем государстве было размножено»[1203]. Районом, особенно благоприятным для разведения овец, Петр считал Украину. В одном из своих указов он особенно убеждал жителей этой благословенной области приложить старание к поднятию овцеводства: «А понеже Малую Россию бог благословил паче иных краев нашего государства способным воздухом к размножению овец и доброй шерсти, но токмо малороссияне, не имея искусства в содержании овец, шерсть к суконному делу негодную, хотя и множество ее, имеют и за бесценок продают, того ради» и т. д., 15 июля 1724 года[1204]. Для поднятия овцеводства царь прилагал много усилий – устраивал специальные овчарные заводы, вырабатывал для них специальные инструкции, выписывал из Польши, Силезии и даже из далекой Испании породистых овец, посылал русских людей за границу учиться уходу за овцами. Вот один из первоначальных набросков указа, характеризующий политику Петра в этом отношении: «Об овцах на Украйну к Румянцеву. Также чтоб овец на быках выменивать и протчее о быках. И чтоб своих посылать для обучения, как баранов и овец держать, стричь и шерсть приготовлять»[1205].

Петр стремился и поднять старые сельскохозяйственные культуры, и насадить новые. Вот примеры его мероприятий в этом отношении. В 1715 году по указу Петра I Сенат разослал по всем губерниям указы о расширении «льняных и пеньковых промыслов», «как обыкновенно промышляют льном во Пскове и в Вязниках, а пенькою во Брянску и в других городах». Указ устанавливал в обязательном порядке увеличение размеров запашки крестьянской земли под эти культуры и обучение их обработке, «где тому не обыкновенны, как лен и пеньку учреждать», и разъяснял, «что оной прибавок севу повелено иметь для всенародные пользы и им поживления»[1206]. Через девять лет Петр вновь побуждает население к расширению производства пеньки. В своем указе он пишет: «Понеже в Ригу пенька из Польши изрядная идет, того ради тщиться на Украине, как в великороссийских, так и в малороссийских городах оную умножать»[1207]. Еще пример: «Понеже Манифактур-колегия доносит, что в Украине на заводах от иностранных семян табак в доброте перед черкасским превосходит, того ради стараться о размножении оного там, также и в других местах, по исчислению градусов, под которым где родится, под таким и в России разводить, выписывая из-за моря тех мест семян и мастеров, которые б могли тот табак сеять и вовремя собирать»[1208].

Давая подобные распоряжения, Петр сам указывал из своего Кабинета, где достать семена, найти мастеров и машины для обработки какой-либо культуры. Приведем примеры. По указу царя, его кабинет-секретарь А. В. Макаров писал в Испанию русскому послу князю С. Д. Голицыну о покупке им [Голицыным] и отправлении в Россию породистых овец и баранов, а в одном из пунктов прибавил еще новое поручение: «Также указал е[го] им[ператорское] в[еличество] к вам отписать, чтоб выслали вы из Гишпании или из Португалии семян табашных фунта два или три из такого климату, где 35 или 36 и до 40 градусов, которой бы климат сходен был с персидскими провинциями Гилянью и Шемахою, которые ныне под высокую державу е[го] им[ператорского] в[еличества] достались»[1209].

Мы уже говорили выше о том, как Петр насаждал технику в сельском хозяйстве и в обработке продуктов сельского хозяйства, например во введении уборки зерновых культур косами вместо серпов и т. п. В этом отношении обычны указы Петра вроде следующих: «Мастеров вывезть 6 человек, которые бьют китов»; «Мастера послать, дабы выучил солить треску»[1210]. Или: «Завесть в Астрахани чистых лошадей от персидских жеребцов и от черкесских кобыл. И к тому заводу для надзирания и наездки взять из шведских арестантов прапорщика Рутова, которой в Саранску, да бывшего при комнате царевны Натальи Алексеевны стремянного конюха Ивана Ченцова. При Астрахани и в других местах, где степи, сеять дубовые желуди для лесов таким образом, как заводят леса в Европе»[1211] (из указа Петра I астраханскому губернатору г[осподину] Волынскому).

В 1716 году, находясь за границей, в Голландии, Петр среди целого ряда задач, занимавших его тогда, наметил значительное количество и таких, как: «О страусах, чтоб выслать живых, также и о протчих птицах и зверках, когда приходят остинские[1212] корабли, чтоб купили»; «О буке из Мекленбургской земли в огород и для весел»; «Посмотрить сосен, что за Утрехтом в дворянском огороде»; «О крупяной мельнице лошадьми и ветром»; «О крухмальном мастере» и т. п.[1213] Приглашенным в Россию мастерам предоставлялась свобода в первоначальной организации и постановке дела. «Ц[арское] в[еличество] указал к вашему превосходителству писать, – сообщал, например, из Кабинета Петра его кабинет-секретарь А. В. Макаров казанскому губернатору, – чтоб вы изволили подтвердить в Астрахань, дабы мастерам, которые делают виноградные вина, дана была воля, дабы им никто в том не препятствовал. И как там новые вина поспеют, чтоб их для пробы прислали сюда на почте»[1214].

Из приведенных немногих указов Петра видно, как широка была программа царя в поднятии сельского хозяйства и как многосторонни были его мероприятия к умножению и расширению посевов сельскохозяйственных культур, к улучшению техники их обработки, к развитию животноводства и т. д. При этом среди мер к поднятию сельского хозяйства, равно как и к развитию промышленности, весьма видное место занимали: заимствование из-за границы лучших пород скота, семян высших сортов применительно к климатическим особенностям различных районов России; приглашение иноземных специалистов и посылка своих, русских людей для обучения за границу.

Наряду с различными заимствованиями и приглашением специалистов из-за границы нужно было также мобилизовать и использовать все наличные национальные резервы, [а] именно привлечь в производственные центры, на крупные заводы и фабрики русских ремесленников: ткачей, плотников, столяров, строителей, кузнецов, кожевников, каменщиков, землекопов, а для подготовки более квалифицированных специалистов – всех грамотных людей, особенно поповских детей.

Для снабжения фабрик и заводов промышленным сырьем и топливом и сбыта готовых изделий, облегчения и улучшения условий обмена, торговли внутри государства, а также для установления внешних коммерческих и государственных сношений необходимо было организовать пути сообщения, провести дороги, прорыть каналы для бесперегрузочного сообщения по рекам, овладеть морями, омывающими основную территорию, населенную русским племенем, построить торговые гавани, а для защиты их соорудить военные порты и тем самым ввести Россию в систему государственных и торговых сношений Европы.

Следующим затем этапом укрепления и использования своего выгодного географического положения в мировых связях должно было стать овладение важнейшими мировыми стратегическими пунктами.

Если против нашего утверждения, что у Петра I была определенная и весьма широкая программа развития производительных сил России, создания своей национальной промышленности и поднятия сельского хозяйства, может быть сделано, хотя и необоснованное, возражение – что это-де не программа, а отдельные, единичные, случайного характера указы Петра, меры, не связанные между собою, не проникнутые обобщающей идеей, приемы без системы и плана, то относительно торговли подобного возражения нельзя даже и сделать.

Мероприятия царя, направленные на организацию коммерции и к широкому развитию ее как внутри государства, так и вне русских государственных границ: установление сухопутных путей сообщения, посылка торговых агентов за границу, специальное изучение морских и торговых уставов, тарифов, таможенных порядков, консульских учреждений, а также особенностей товарооборота в отдельных иностранных государствах, подготовка русских учеников в передовых по коммерции государствах, завоевание морей и стремление России к занятию мировых опорных стратегических пунктов – все это с полной очевидностью свидетельствовало о наличии у Петра определенной программы, известного комплекса целей и идей, направлявших его торговую и вообще экономическую политику.

Приведем несколько характерных указов Петра I, из самого текста которых можно видеть, что отдельные его мероприятия в рассматриваемой нами отрасли народного хозяйства являлись только звеньями целого ряда мер в осуществлении Россией ее задач в области торговли под руководством самого царя. В чем же заключались основные его идеи, осуществлению которых служили эти меры?

Из руководящих писаний Петра видно, что он стремился прежде всего к установлению непосредственных торговых связей России с иностранными государствами; он прилагал особенно большие усилия, чтобы вытеснить иностранных посредников из торговых сношений России с Западом и, напротив, захватить в свои руки роль посредника в торговых связях Востока с западными государствами и извлечь из этого посредничества все выгоды в пользу России. Это стремление царя красною нитью проходит в его писаниях, звучит основным мотивом в отдельных его распоряжениях, указах, инструкциях, наказах и находит свое систематическое воплощение в Морском уставе, Регламенте Адмиралтейства, Торговом уставе и других подобных актах. Посылая, например, в 1716 году, 16 января, в Италию и Испанию Петра Беклемишева для установления торговли с этими странами, Петр первым пунктом специальной инструкции вменял в обязанность своему агенту, «дабы во всей Италии, а наипаче в Ливорне и протчих местах торгов, смотрел со всяким прилежанием о тех товарех, которые англичаня, голландцы и амбурцы[1215], покупая на Руси, туда отвозят, и в каковой цене там продают». Этого мало. Петр стремился в интересах русской торговли вытеснить чужие товары даже с иноземных рынков и заменить их отечественными, русскими товарами. Формулировке этой задачи он посвящает следующий, второй пункт названной инструкции, по которому агент царя должен был изучать, «також сверх тех товаров иные какие товары от себя возят в Италию, и нет ли таких материалов у нас». После изучения состояния торговли, наличия и спроса товаров, а также установления связей с одной страной, Италией, царь указывал своему посланцу ехать в следующую страну – в Испанию: «Осмотряся и осведомясь о вышеписанных делех в Италии, и ехать в Гишпанию, в Кадикс и в ыные знатные в купечестве места»[1216].

Так организованная «нарочито» посланными русскими людьми русская торговля, без посредничества чужих купцов, в различных иноземных государствах и все большее и большее расширение ее размеров не переставали быть предметом забот Петра во весь последний период его правительственной деятельности. Например, в 1723 году, после удачно проведенной Персидской кампании, расширившей международные экономические связи России, Петр, давая специальным своим собственноручным указом распоряжение о дальнейшем развитии торговли с Францией и Испанией, тогда же подтвердил основные задачи, которые он ставил и проводил в своей торговой политике уже почти десять лет: «Надлежит умножать свои коммерции, а именно во Францию для вин (ибо оттуды вывозят мешаные и плохие, а берут цену великую), и чтоб вывозить на своих кораблях, також в Гиспанию, которая коммерция великую прибыль принести может»[1217].

С этой целью умножения своих [отечественных] коммерций Петр в специальных указах предписывал собирать сведения о товарах, ввозимых в Россию и вывозимых из нее. Вот пример. [В ответ] на приказание царя [в адрес] Коммерц-коллегии от 7 марта 1720 года «собрать ведомости именам всех товаров, которые отвозятся из Российского государства в чужие краи и которые в то же государство привозятся из чужих краев, и по скольку чего, на пример взять средней год»[1218], президент коллегии П. А. Толстой 16 марта того же года сообщал, что отправил о том краткую «ведомость, сколько сего дня управить возмог», обещая при этом изготовить к прибытию царя в Петербург «обстоятелную о всем ведомость»[1219].

При посылке за границу специальных кораблей с русскими казенными и купеческими товарами Петр делал обычно такие распоряжения: «Чтоб с товарами несколько хозяев отправить для обучения сего торгу»[1220]; «Також послать в чужие краи торговых людей детей, чтоб никогда менше 15 человек не было. И, когда которые обучатся, брать назад, а на их места – новых. А обученным велеть здесь обучать (понеже всех посылать невозможно), чего ради брать из всех знатных городов, дабы везде сие ввелось»[1221].

Для осведомления русских купцов относительно торговых порядков, уставов, пошлин, запрета и ввоза отдельных товаров в различные государства Петр предписывал Коммерц-коллегии иметь уставы всех значительных в то время по развитию торговли государств: «В Коммерц-колегии иметь всех государств уставы, на каких кораблях в которое государство повелено ходить и какие туда товары возить и какие куда возить запрещено, также и о пошлинах, и о протчих торговых повелениях, чтобы купцы российские неведением не впали где в какой убыток»[1222].

Петр стремился не только укрепиться на берегах Балтийского моря, но и обеспечить себе [русским кораблям] право беспрепятственного и беспошлинного выхода из него и далее дорогу по безбрежным мировым просторам океанов. Например, в 1721 году он писал дипломатическому представителю России в Дании, своему послу Бестужеву, по поводу свободного прохода русских судов через Зунд: «Еще что к сему надлежит, писал к вам Остерман, почему с искусною твердостью поступай»[1223].

С теми же целями утверждения на мировых морских путях Петр интересуется такими пунктами, как Гибралтарский пролив[1224] или остров Мадагаскар[1225]. В 1723 году он посылает специальную морскую экспедицию «до Ост-Индии, а именно до Бенгалена»[1226].

Еще раньше, в 1716 году, Петром была снаряжена речная и сухопутная экспедиция в глубь Средней Азии. Эта экспедиция, по мысли Петра, имела своей задачей не только «хана хивинского склонить к верности и подданству России», но и проникнуть в отдаленную Индию. «Також просить у него судов и на них отпустить купчину по Аму-Дарье реке в Индию», – пишет собственноручно Петр капитану от гвардии князю Черкасскому, давая ему специальное поручение, «чтоб изъехал ее (Амударью. – Н. В.), пока суды могут итить, и оттоль бы ехал в Индию, примечая реки и озера и описывая водяной и сухой путь, а особливо водяной, к Индии, тою или другими реками. И возвратиться из Индии тем же путем или, ежели услышит в Индии еще лутчей путь к Каспийскому морю, то оным возвратиться и описать»[1227].

Средняя Азия и Индия не составляли границ стремлений Петра I в его порывах к исследованию мировых просторов, освоению и использованию их природных богатств в интересах России. «С Контайшею[1228] сделать мир, – пишет Петр в 1721 году Сенату, – и завесть купечество с ним»[1229]. «Также к китайским городам селить» и «дабы также к жилищу Далай-Ламы»[1230]. Еще раньше, почти за десять лет до того, 16 марта 1712 года, Петр писал из своего Кабинета Сенату о том, что ему известно от устюжанина Никиты Панкратова о существовании другого пути до Китайского государства – «гораздо способнее и ближе того, которым иные ездят, о чем он подлинно сам вам объявит». «Того для велите освидетельствовать, – тут же делает он [Петр] распоряжение, – и ежели будет из того нашим людям польза, то надобно снестись о том с китайским ханом, чтоб позволили тем путем ездить»[1231].

Трудно установить, по челобитью ли сибирского казака, по письму ли немецкого философа или, наконец, вследствие запросов своего могучего духа и по побуждениям своей всегда деятельной натуры Петр в 1719 году, 2 января, набросал собственноручно инструкцию Ивану Евреинову и Федору Лужину об исследовании ими «самого края света» – отдаленнейших мест Евразии. Царь писал этим первым русским исследователям: «Ехать вам до Тоболска и от Тоболска, взяв провожатых, ехать до Камчатки и далее, как вам указано, и описать тамошние места, сошлася ли Америка с Азией, – и далее со свойственной ему точностью он специально прибавил: – что надлежит зело тщательно сделать – не только сюд и норд, но и ост и вест, и все на карту исправно поставить»[1232].

Стремясь проникнуть всюду, все обследовать, запечатлеть и нанести на карту, подробно и научно описать, Петр был далек от восточного бездействия, бесплодного восхищения красотами природы и созерцания ее богатств. Он старался использовать самым деятельным образом в интересах России все, вновь открытое, обследованное, изученное; он понимал и правильно оценивал счастливое географическое положение своей страны по соседству с восточными народами. В его указах встретим, например, такое предписание: «Дабы послал (хивинский хан. – Н. В.) своих людей (при которых и наших два было) водою по Сыр-Дарье реке вверх до Иркети городка для осмотрения золота»[1233]. Или: «Сие купечество не для прибыли делать, но посылать с купцами искусных людей при купцах, дабы высмотреть о золоте, где родится, и сколько, и каков путь, и мочно ль дойтить, хотя с трудом, и овладеть тем местом», 1721 год, 19 января[1234].

Приобретя новые земли, укрепившись в них, а также уведомившись о представившейся новой возможности использования какого-либо богатства в старых русских центрах, Петр тотчас же приказывал снарядить специальную экспедицию или образовать компанию для использования этих возможностей. Например, после завоевания берегов Каспийского моря в 1722 году, приобретя Баку с его нефтеносными богатствами, Петр дал следующие указания Коммерц-коллегии: «Надлежит умножать свои коммерции ‹…› в нынешние уступленные нам от Персии места, где, кроме шелку, многие изрядные вещи обретаются, яко нефть, шафран, сухие и соленые фрукты, ореховые, кипарисные и пальмовые деревья и протчие; також от города Архангелского китовой промысл, – для сих вышеписанных надлежит строить компании, а наисильнейшую – в Гишпанию»[1235]. В одном из следующих своих предписаний той же коллегии Петр приказывает организовать и частные торги: «Також надлежит партикулярные торги заводить в Ост-Зее, например в Польшу – персидские товары, кушаки и протчее, а из новых провинций сухие фрукты, шафран и протчее, чему там зело великий расход, ибо поляки без того тест не варят; также в иные места – вино хлебное, деревянная посуда, соленая в уксусе рыба и протчее»[1236].

Из приведенных собственноручных писаний, указов, инструкций, наказов нельзя не видеть основных стремлений Петра в области внешней и внутренней торговли России. Их можно кратко формулировать так. Русское правительство, а также и передовое купечество России должны [были], с одной стороны, знать и постоянно изучать состояние торговли в западноевропейских государствах, уровень и потребности их рынков, торговые их уставы и обычаи и, пользуясь этими знаниями, наладить без посредников-иноземцев покупку чужих и сбыт своих товаров, вступив тем самым в деятельные непосредственные торговые отношения с западноевропейскими народами. С другой стороны, они должны [были] завязывать торговые и политические связи с народами и государствами Востока, безраздельно забирать в свои руки роль посредников в покупке восточных товаров и сбыте их в западноевропейские государства, а равно и в продаже своих, русских товаров на Востоке, используя таким образом все выгоды своего географического положения – серединного между Востоком и Западом. Таковы [были] основные, руководящие начала торговой политики Петра I.

Правительственная деятельность Петра в этой отрасли государственного управления правильно оценивалась в то время осведомленными людьми в Западной Европе. Для характеристики такого именно понимания политики Петра и устанавливавшегося тогда отношения к ней заинтересованных современников примечателен один документ[1237], тайно распространявшийся в Голландии и Франции, доставленный французом, неким Тьерри, русскому дипломату в Париже и пересланный последним царю. «Я приемлю сей случай вам объявить, – пишет Тьерри 29 января 1717 года в Париже, – о некоторой напечатанной мемории, которую я видел, не зная, откуда оная произошла или кто ее сочинил; напечатана на дву листах, касается до е[го] ц[арского] в[еличества] и значит, что христианские принцы имеют интерес противиться намерению е[го] в[еличества]. Начинается тем, что согласуется, что е[го] ц[арское] в[еличество] есть великий принц, но сия великость чинит его подозрителна, ибо хощет своих подданных способных сделать весь коммерциум Европы, Азии и большую часть Америки вести». Далее Тьерри указывает на те именно стороны торговой политики Петра, которые особенно характерны для нее и определяют грандиозность его планов и стремлений: «Сия мемория упоминает потом, что все нации имеют нужду в российских товарах и что всей коммерциум чинится разменой. Сия нация будет в состоянии сама транспорт чинить своим товарам и ввозить чужестранные». Нет сомнения, что корреспондент русского дипломата, француз, правильно понимал цель, которая была поставлена автором анонимного трактата о роли Петра и России в западноевропейской торговле. «Сей автор, видится, – продолжает Тьерри, – хочет дать знать, что голландцы не гораздо умно поступают, допуская, что сей, толь опасный император к ним приехал осведомляться у них о таком деле, которое их разорить может, сиречь их коммерции с Францией»[1238].

Мы пытались в немногих коротких выдержках из собственноручных писаний Петра определить те широкие задачи и планы торговой политики России, которые он стремился осуществить, руководя и управляя ею. Но по отдельным его указам можно наблюдать и проследить определенную последовательность, тот порядок, в котором он намечал выполнение поставленных себе задач. Приведем несколько таких мест из собственноручных писаний Петра, в которых подчеркивается именно эта последовательность предпринимаемых им шагов. Сообщая, например, в 1711 году Сенату о своей неудаче в войне с турками, о заключении невыгодного, бесславного мира у Прута и о необходимости уступить врагу ранее завоеванные и построенные города у Азовского моря и по течению Днепра, Петр так заключал описание только что окончившегося «смертного пира»: «Сие дело есть хотя и не без печали, что лишиться тех мест, где столько труда и убытков положено, однакож, чаю, сим лишением другой стороне (Балтийскому морю. – Н. В.) великое укрепление, которое несравнительною прибылью нам есть ‹…› Из лагорю от реки Жижи, июля в 15[‐й] день 1711 года»[1239]. Или еще: закончив в 1721 году завоевание Балтийского моря, Петр поставил себе целью пробиться к южным берегам Каспийского моря и укрепиться там. После вступления на земли Терека, в Аграхань, Петр сообщал Сенату: «Из Баки такие же письма имели, того ради и гварнизон туда отправили, и тако в сих краях с помощию божией фут получили (ногою стали. – Н. В.), чем вас и поздравляю. 30 августа 1722 года»[1240].

Изложенные нами основные взгляды Петра I на развитие промышленности и торговли России лежали в основании проводимой им промышленной и торговой политики и координировали меры, предпринимаемые им в той или другой отрасли народного хозяйства. Например, вывоз из государства сырья и ввоз готовой продукции из-за границы в Россию ставились в зависимость от состояния и размеров отечественного производства данных продуктов, от необходимости поддержки своих фабрик и заводов, а также от потребностей населения. Поэтому обычны резолюции Петра на доношения ему административных лиц и на челобитья промышленников и купцов, имевшие подобный характер: «Ныне купить (в Голландии “пил разных рук”. – Н. В.), а впредь делать здесь»[1241]; «Из-за моря и из других краев каразеи никому не вывозить и в рядех, кроме своих, которые делают в России, не продавать»[1242]; «Позволяется дать грамоту на сие их (Аф. Савелова и Д. Томилина. – Н. В.) прошение. И заказать привоз тогда, когда они объявят такой квантитейт матерей, какой в год во всем государстве выходит»[1243]; «Дать грамоту (Ал. Милютину, владельцу шелковой фабрики. – Н. В.) и, когда умножит, заказать привоз»[1244].

Те же основные принципы хозяйственной политики Петра: поддержание отечественных промышленных предприятий, фабрик и заводов; благоприятствование вывозу за границу отечественных продуктов, сырьевых и обработанных; удовлетворение отечественного потребления – были сознательно положены в основание знаменитого покровительственного таможенного тарифа от 31 января 1724 года[1245] и последовательно проведены как в нем, так и в отдельных распоряжениях Петра I.

При свете изложенных наблюдений возвратимся вновь к вопросу о мерах Петра I против крестьянских побегов.

Из приведенных фактов, характеризующих направление общегосударственной, и в частности экономической, политики Петра I и раскрывающих его правительственные цели и задачи, видно, что им далеко не было разорено государство (как утверждает профессор Милюков), и особенно крестьянство, а, наоборот, были глубоко осознаны его [государства] потребности, прозорливо намечены и практически заложены новые основания для роста России и будущего ее процветания. Для выполнения поставленных задач в ту эпоху, равно как и в последующие времена, необходимо было положить много труда и средств. И того и другого Петр требовал от населения непрерывно и неизменно. Однако эти средства и труды, как видно из документов, шли при нем не на прихоти праздного барства, а всецело и безраздельно тратились на организацию национального государства и народного его хозяйства. Для этого нужны были прежде всего деньги, а далее – организованный труд и устойчивое население. Между тем необозримые просторы малонаселенного юга и бескрайнего востока манили крепостное население коренных областей России – население, доставлявшее основные средства на содержание и оборону государства. Подчиняясь этому влечению, оно десятками и сотнями дворов оставляло старые, насиженные места и уходило к берегам Черного и Каспийского морей, на Урал и далее в Сибирь, а также и на запад, за границы государства.

Петр хорошо понимал, что в интересах государственных необходимо было спешить заполнить незанятые привольные просторы именно русским народом, для чего своевременно нужно было занять организованным путем наиболее важные стратегические пункты, построить крепости, разместить в них русские военные гарнизоны, переселить к ним, и притом без разорения коренных областей, известное количество населения. Петр все это и делал, однако допустить беспорядочный отлив населения и тем самым разорить и опустошить основные области государства он – как государственный деятель, руководившийся определенной программой, – естественно, не мог. Отсюда – постоянство и строгость административных мер правительства Петра I против крестьянских переходов и наличие неприемлемых – для современного нам сознания – мероприятий по охране правопорядка, на котором покоились основы военного строя и обеспечивающая его финансовая система петровского государства.

Глава IX Общественные, моральные, политические и религиозные воззрения Петра I (Продолжение)

Переходим к следующим чертам, которые обычно признаются теневыми в характеристике Петра I, к особенностям его моральной личности, нашедшим свое яркое выражение в уголовном его законодательстве. До сих пор в работах наших историков и историков права, в традиционных их характеристиках Петра I как законодателя и правителя, наиболее яркими чертами являются суровость, жестокость, бессердечие и холодность в отношении к человеку вообще. Тем более эти краски и тени сгущаются в изображении ими отношения царя к порочному члену общества, к правонарушителю. Общепринятое мнение о личности Петра I, рассматриваемой с этой именно стороны, можно формулировать словами профессора В. О. Ключевского: «Слабость гражданского чувства, бесчеловечные жестокости, от которых он (Петр. – Н. В.) не может воздерживаться ‹…› благотворные деяния совершались с отталкивающим насилием»[1246]. «Теперь законодатель воспрещает не безразличные вещи, а правовые нормы, освященные вековым признанием, – нормы, с которыми срослось сознание многих поколений. Чем, кроме страха, можно было бороться с ними ревностному реформатору? Следует иметь в виду, что Петровская эпоха составляет самую высшую ступень карательной строгости в целой истории русского права», – говорит специалист, историк права М. Ф. Владимирский-Буданов[1247]. Жестокость Петра являлась одной из непременных красок на палитре ученых, которые пытались воссоздать моральный образ великого преобразователя. Даже и в современной нам историографии в исторических характеристиках обычны отзывы о Петре в том же духе. Вот типичный пример: «Сын Алексея Петр I, единственный Романов с крупным организаторским талантом, отличался разнузданной жестокостью»[1248].

Эта черта характера Петра в их [ученых] изображении нашла будто бы особенно яркое выражение в уголовных его законах и в приложении им карающего закона в жизни. В порыве ничем не сдерживаемой звериной жестокости Петр будто бы сам рубил головы стрельцам, сам производил пытки, переходя всякие границы человечности. Эти жестокости-де иногда вынуждали святейшего патриарха Московского и всея Руси брать в руки образ богоматери и выступать с ним на защиту несчастных жертв царской жестокости. При этом принято ссылаться на свидетельства иностранных наблюдателей, например датского посла Юста Юля или секретаря императорского посольства Иоанна Георга Корба и других. Конечно, историк не вправе игнорировать существующие в науке исторические свидетельства, но он также не может [и] принимать – в целях достижения большего драматизма и эмоциональности впечатления – без тщательной исторической критики то или иное сведение, приводимое своим или иноземным источником. Если же отнестись строго критически к самым ярким свидетельствам иноземных повествователей и наших, отечественных исследователей о жестокости Петра, то характеристика его должна приобрести другие черты, иной тон и вызвать прямо противоположное впечатление. Возьмем, например, описание Корбом личного участия Петра в казни стрельцов, на которое обычно опирается утверждение о свирепой жестокости царя[1249]. При оценке приведенного свидетельства Корба прежде всего следует иметь в виду, что описание это не современно происшествию. Корб писал свои заметки значительно позже описываемого им события, передавал в них слухи, что и отметил добросовестно в своем «Дневнике»: «Говорят, что царь отрубил мечом головы 84 стрельцам». В своем повествовании он, несомненно, только отразил впечатление взволнованной событиями московской толпы, людской массы, склонной к преувеличению и страхам. Поэтому неудивительно, что в описании Корба царь наделен чертами сказочного злодея, в руках которого стальной меч, занесенный над головой несчастной жертвы, разлетелся на куски еще в воздухе. «Три меча, – повествует Корб, – были приготовлены для этого употребления. Один из них, когда царь им замахнулся, разлетелся вдребезги, и удар не последовал»[1250]. Самые подробности передачи события, как видно, свидетельствуют не о точном воспроизведении исторического факта, а о народном впечатлении от него. Между тем в исторических исследованиях изложение событий – мятежа и казни стрельцов – ведется по Корбу.

По обычному представлению наших исследователей, не убеждением и назиданием, не доказательством и поощрением, как мы старались показать в предшествующих главах, а наказанием, постоянным и обильным, разнохарактерным, но равно жестоким, прежде всего и больше всего страхом, прививал и насаждал Петр свои нововведения, европейские государственные порядки и культурные нравы, вводил удобства жизни и новые воззрения. «Как самые обыкновенные и безобидные народные привычки, обычаи, не нравившиеся Петру Великому почему-либо, изгонялись под угрозою каторжных работ, осрамительных наказаний, так самые обыкновенные полицейские проступки и нарушения влекли за собою галеры, конфискации и даже смертную казнь», – передает свои выводы после изучения уголовного законодательства Петра специалист истории русского права, профессор А. Н. Филиппов в историко-юридическом исследовании «О наказании по законодательству Петра Великого в связи с реформою»[1251]. «В своих законах, – продолжает автор, – реформатор рассыпал их (наказания и угрозы. – Н. В.) в изумительном изобилии, без соразмерения с виною, с трудностью выполнения предписанного и пр[очим]»[1252].

Из приведенных только двух отрывков читатель может и должен сделать вывод, что в лице Петра I Россия имела не мудрого и трезвого государственного деятеля, строгого и разумного судью, наставника и воспитателя народа, а опасного маниака, по своей прихоти уничтожавшего, и притом жестокими, «тяжелыми для народа мерами», «исконные дорогие обычаи». «Жестокость и полное неуважение к исконным народным обычаям» – вот наиболее заметные моменты, отмечаемые А. Н. Филипповым в уголовном законодательстве Петра. Такое категорическое утверждение не может не насторожить исследователя и не остановить его внимания на оценке оснований к принятию или отрицанию столь тяжкого обвинения, предъявленного к государственному деятелю. Рассмотрим эти основания со всей возможной объективностью.

Из большого количества фактов, приводимых исследователем, остановимся на более ярких, типичных законах, по счастливому случаю формулированных самим Петром как при установлении и обосновании нормы, так и [при указании] положенного за ее невыполнение взыскания. На примерах, которые мы приведем и рассмотрим, можно видеть и намерения законодателя, и отношение к установленным им запретам [со стороны] тех лиц, кого они затрагивали.

Первое. «Известно, например, – пишет профессор Филиппов, – каким почетом пользовались нищие в Древней Руси. ‹…› Теперь это запрещается под большими штрафами, а само нищенство, хотя и малоуспешно, преследуется». Далее автор приводит один из жестоких указов Петра, направленный против столь почитаемых представителей давно сложившегося старого быта: «А буде такие в другой раз или в третий поиманы будут, и таких, бив на площади кнутом, посылать в каторжную работу, а баб – в шпингауз; а ребят, бив батоги, посылать на Суконный двор и к протчим манифактурам». При этом профессор-государствовед ссылается на другого исследователя, также строго осуждающего Петра: «Древнерусское общество, – говорит Прыжов, – заступаясь за нищих, восстало против Петра, но не за жестокие меры, они были в духе Древней Руси, а за неверие в нищих»[1253]. Оказывается, в конце концов Петр в данном случае виновен не столько в суровости мер против нищих, ибо они были обычны для Древней Руси, сколько в более тяжком преступлении, а именно «в неверии в нищих». В этом отношении реформатор был действительно повинен, и повинен жестоко. Он не только «не верил» в нищих и считал нищенство пагубным бытовым явлением, растлевающим народные нравы, подрывающим здоровые основы общежития, но и активно боролся с ним, стремясь обратить работоспособных паразитов к труду, а неспособных трудиться, больных и калек, престарелых и малолетних, – обеспечить организованной общественной помощью. Следует подчеркнуть усиление законодателем суровости мер взысканий в зависимости от повторности нарушения закона.

В качестве второго примера нарушения Петром I [устоев] старины профессор Филиппов приводит пресечение патриархального обычая обращаться к главе государства с личными просьбами и челобитьями при появлении царя перед народом: Петр «отучал от нее (подачи челобитий лично царю. – Н. В.), как и от многого другого, угрозами страшных наказаний»[1254]. При освещении этого вопроса профессор Филиппов не проводит грани между [с одной стороны] законным, обоснованным и допускаемым Петром I обращением общественных групп и отдельных лиц к носителю верховной власти и, с другой стороны, беспорядочной, надоедливой докукой бездельников, обращавшихся к царю по всякому личному поводу, минуя установленные законом правительственные органы. На всем протяжении нашей работы мы приводили многочисленные примеры обращения к царю и государственных служащих, и представителей общественных организаций, а также частных лиц, которые были выслушаны им и получили от него удовлетворение в своих просьбах. Бездельные же челобитчики, которые «докучают е[го] ц[арскому] в[еличеству] о своих обидах везде, во всяких местех, не дая покою», встречали, после многократных напоминаний и разъяснений неуместности подобных обращений, действительно суровый отпор. Государство Петра I давно перестало быть патриархальной вотчиной московских царей. Оно было объявлено империей, для которой были выработаны соответствующие формы и обряды законодательства, суда и управления. О разумности, необходимости и обязательности этих форм было неоднократно объявлено и доведено до всеобщего сведения разнообразными, доступными народу средствами и на общественных площадях, и с церковной кафедры.

В одном из своих законов, устанавливающих судебные инстанции, Петр обратился со специальными словами убеждения к челобитчикам, объясняя вред и затруднения, причиняемые их действиями нормальной государственной работе. «Понеже челобитчики докучают е[го] ц[арскому] в[еличеству] о своих обидах везде, во всяких местех, не дая покою, – обосновывает законодатель устанавливаемую им норму и, обращаясь к благоразумию своих подданных, призывает их понять [ее], – и хотя с их стороны легко рассудить мочно, что всякому своя обида горька есть и несносна, но при том каждому рассудить надлежит, что какое их множество, а кому бьют челом, – одна персона, и та коликими воинскими и протчими несносными трудами объята, что всем известно есть». Далее царь, обращаясь к народу, говорит на понятном ему языке: «И хотя б и таких трудов не было, возможно ль одному человеку за так многими усмотреть, воистину не точию человеку, ниже ангелу, понеже и оные местом описаны суть, ибо, где присутствуют, инде его нет»[1255]. Итак, только после долгой подготовки и разъяснений Петр считал уже необходимым – в интересах организованного, регулярного государства – поддержание установленного им порядка мерами принуждения. В извинение же нарушителей закона в данном случае нельзя найти оправдания ни в незнании [ими] закона, ни в тяжести [его] исполнения, ни по каким-либо другим основаниям.

Третьим примером жестокой борьбы Петра I со старыми народными верованиями, нравами и бытом приводятся мероприятия царя, совместно с духовенством православной церкви, против церковного раскола. Вопрос об отношении Петра I к расколу чрезвычайно сложен, но и он при критическом отношении к нему легко разъясняется с точки зрения интересов регулярного государства Петра – так же, как и рассмотренные выше. Прежде всего необходимо констатировать, что раскол не был вызван реформами Петра. Он вылился в широкое и обостренное движение еще до его реформаторских мероприятий. Поэтому Петру приходилось или подавить его всецело, или упорядочить, успокоить теми или другими способами – во всяком случае, ввести в государственные рамки. Петр поставил своей задачей последнее.

При оценке мероприятий Петра по расколу необходимо исходить из того положения, что в отношении к жизни, науке, быту, вере и церкви между с одной стороны Петром I как передовым, прогрессивным государственным деятелем и с другой – раскольниками, этой отсталой, реакционной, полной нетерпимости и исключительности, не знающей компромиссов, довольно значительной среди подданных русского царя общественной группой, имелись принципиальные расхождения. Раскол был не только религиозным и бытовым явлением, он явился при Петре активным движением, политическим и общественным. И в этом случае он не мог не столкнуться с общегосударственной политикой Петра. Для царя было ясно как день, что «при растущем в науках свете» нельзя России продолжать жить изолированно, чуждаться людей других национальностей и иной веры, что ей нужны знания, наука и техника, нужны фабрики и заводы, для чего необходимо установить и поддерживать связь с людьми Запада, учиться у них и заимствовать от них основы военного искусства и морского дела, дабы удержаться хозяевами на территории, которую занимал русский народ. В расколе все эти стремления и мероприятия Петра встречали непримиримое отношение и всяческое противодействие. В крайнем своем отрицании принятого царем направления политики и в протесте против основных его мероприятий некоторые течения раскола доходили даже до проповеди самоуничтожения, самосожигания. С другой стороны, в глазах Петра раскольники являлись такими же темными, «нищими духом», как и «божьи люди», нищие в бытовом и экономическом отношении. Поэтому и в данном случае он ставил своей задачей борьбу с расколом и устранение из самого сознания своих подданных глубоко порочных, отсталых взглядов и верований, «ибо, – полагал он, – все беспорядочной варварской обычай, смеху есть достойной, и никакого добра из оного ожидать невозможно»[1256].

Петр повел борьбу с расколом всеми мерами, и прежде всего путем просвещения, воздействия на мир идей. Мы видели, с каким вниманием подбирал он кандидатов для замещения епископских кафедр епархий, приверженных к расколу, – нижегородской, сибирской, петербургской; как побуждал пастырей церкви к проповеди истинной веры, обращался через Святейший синод с увещанием к пребывающим в расколе, пытался ограничить территорию раскольничьих поселений и скитов, не допустить ухода непримиримых последователей раскола в глушь лесов Севера и особенно Сибири. Все это меры государственного характера, снисходительно-мягкие, не лишенные благожелательности по отношению к впавшему в соблазн темному человеку. Придерживавшиеся раскола люди, выполнив некоторые, строго определенные требования и соблюдая установленные ограничения, предъявленные к ним государством, могли спокойно жить и трудиться. Указ Петра I Сенату от 14 апреля 1722 года предписывал: «Расколников и бородачей от служеб не отставливать»[1257]. Но когда их настроение и поступки переходили из области религиозной и бытовой в область общественной и политической жизни и раскольники начинали активно проявлять свой протест против государственной власти, подрывая уважение к законам и установленным порядкам, сея тревогу, например, по поводу близкого конца мира, подбивая посторонних людей к бегству в дремучие леса, к замкнутой жизни в общине, изолированной от прочего мира, и особенно когда они выступали с проповедью самоуничтожения, – естественно, Петр не мог относиться спокойно к таким антигосударственным явлениям и не пресекать их самыми решительными мерами.

Для понимания политики Петра по отношению к раскольникам характерен его собственноручный указ, данный Сенату в конце царствования, за год до смерти, 8 февраля 1724 года. «Есть ведомость, – сообщает Петр Сенату, – что раскольшики, которые близ Повенца живут, намерелись уйтить в Сибирь и некоторые уже и поехали; того ради надлежит сие престеречь». Далее царь высказывает свое мнение о необходимых, с его точки зрения, мерах по отношению к беглецам: «А по моему мнению, мочно к ним явной указ послать: ежели так станут делать, то как беглецы будут казнены». Со свойственной ему лаконичностью и убедительностью мотивировки он обосновывает свое предложение: «…понеже им всякая свобода есть ‹…› а там их и так много». При этом царь не обязывает сенаторов в точности следовать его мнению: «Или как лучше рассудите»[1258].

Из всего сказанного об отношении Петра I к расколу видно, что уголовные его законы не являлись единственными выразителями и показателями отношения государственной власти к раскольникам, а занимали среди других мер и средств, направленных к сокращению и ослаблению влияния раскола на современную ему общественную жизнь, строго определенное место и имели тот или иной характер в зависимости от отношения самих раскольников к государству Петра I и его политике.

Не только крупные преступления по законодательству Петра Великого карались тяжкими наказаниями, по мнению профессора Филиппова, но и «самые обыкновенные полицейские проступки и нарушения», по его словам, «вели за собою галеры, конфискации и даже смертную казнь»[1259]. В качестве образца тяжких уголовных санкций за небольшие проступки приводятся им в числе других, например, наказания за неуказную обработку кож: «Чтоб с будущего, 1719 года ни в домах, ни в рядах кожей и обувей не осталось старого дела с дегтем (указ предписывает: “…а делали б с ворванным салом”); а кто сей указ преступит, тот будет лишен всего своего имения и сослан будет с наказанием на вечную работу на галеры»[1260].

Действительно, такой указ был издан в 1718 году, 17 января, и среди подлинных законодательных актов он сохранился в черновом виде, написанный рукою самого Петра[1261]; в беловом официальном списке он также подписан им собственноручно. Таким образом, указ является подлинным выражением воли самого царя.

В чем же смысл суровой санкции за неисполнение, казалось бы, столь незначительного предписания, [а] именно за употребление при обработке кож дегтя вместо ворваньего сала? Нельзя ли здесь в самом деле усмотреть один из типичных примеров чересчур щедрого рассыпания законодателем угроз и наказаний, характеризующих повышенную его строгость и безучастность к страданиям людей, подвергшихся наказаниям, полностью незаслуженным или, во всяком случае, не соответствующим тяжести проступка?

Рассмотрим вопрос по существу.

Петр, организатор русских регулярных войск, стоявший близко к солдату и деятельно заботившийся о его снабжении и обмундировании, имел возможность убедиться, что русские кожи, обработанные по старинному способу – с дегтем, не годятся для изготовления солдатских сапог и вообще обуви для населения: они промокают, не уберегают ног от сырости, расползаются. Обработанная же по английскому способу – с ворваньим жиром – юфть полностью защищает ногу от сырости и мокроты. Поэтому он [Петр] еще в 1715 году в специальном своем указе, написанном также собственноручно и торжественно объявленном «всем промышленникам, которые делают юфть», объяснил недостатки русской выделки кож и предписал ввести новый способ их обработки. «Понеже юфть, которая употребляется к обуви, – писал Петр, – весьма негодна есть к ношению, ибо делается с дегтем и, когда мокроты хватит, расползывается и вода проходит, того ради оную надлежит делать с ворванным салом и иным порядком»[1262]. Понимая, что мало указать на недостатки старого способа и потребовать новой обработки, но нужно еще научить этому «иному порядку» и принудить следовать ему, Петр в том же указе сообщает о предпринятых им первых шагах к внедрению необходимых изменений в производстве кож: «…чего ради посланы из Ревеля мастеры к Москве для обучения того дела». Считая необходимым распространить новый порядок выработки кож по всему государству, Петр продолжает: «Объявляется и повелевается всем вышеписанным промышленникам во всем государстве, дабы от каждого города по нескольку человек ехали к Москве и обучались, которому обучению дается срок на два года». Для этой цели в Москве была объявлена к открытию новая специальная школа-завод. Одновременно с указом Петр направил московскому губернатору строгое подтверждение: «Г[осподин] губернатор. Послан к вам указ о делании юфтей, которое дело публикуй и [с]мотри, по прошествии двух лет чтоб сей указ был весьма исправлен»[1263]. Одновременно же для выполнения этой задачи Петр посылает в Москву специального комиссара из дворян, Юрия Нелединского-Мелецкого, с наказом, написанным также его [Петра] собственной рукой. В нем царь предписывает Нелединскому – как будущему директору школы-завода – «тех, которые кожи делают, учить со всяким прилежанием и размножать по крайней силе».

Школа, как было указано, создавалась не для одной Москвы, но для всей России: «Также которые станут из всего государства для сего учения приезжать, и оных равным же образом обучать, как и москвичь». Губернатор Москвы должен был по требованию директора школы доставлять материалы и вообще все необходимое для организации дела. В заключение наказа Петр прибавил предостережение: «Сие все исполнять с прилежанием, чтоб в указное время было конечно исполнено, ибо взыщется нелегко на тебе»[1264].

Из последующих доношений Юрия Нелединского-Мелецкого в Кабинет Петра I видно, с какими затруднениями он собирал учеников и в каком ничтожном количестве губернаторы посылали в Москву первых русских студентов-политехников из [среды] сопротивлявшихся кожевенных промышленников[1265]; из челобитий же этих последних можно ознакомиться с их оправданиями и отговорками, чтобы не ехать в Москву на столь длительный срок[1266].

Помимо затруднений с набором учеников, были и другие трудности: недоставало учителей, специалистов по выработке подошв, – и все они [эти трудности] преодолевались непреклонной волей Петра. Будучи за границей, во Франции и Голландии, в 1716 и 1717 годах, он специально разыскивал по всей Европе нужных ему специалистов, в том числе и мастеров-учителей по выделке кож. Вот, например, собственноручная его заметка относительно различных задач, намеченных к выполнению за границей: «В Англию о пумповых кожех мастере, ежели не нанят, также которой пилы всякие делает»[1267]. По указанию царя его агенты наводили справки и приглашали на службу в Россию нужных мастеров из Германии и Польши. В 1717 году, в год организации вышеупомянутой московской специальной школы, агент царя Готовцев нанял для работы в России пятерых немцев. В своем доношении в Кабинет Петра он сообщил, что нанял их сроком на три года, с оплатой каждого по 900 прусских злотых, на русские деньги того времени – по 180 рублей в год, на современные – около 1500 рублей золотом[1268]. Как видно, иноземная наука стоила России недешево. И все же на нее Петр, весьма бережливый к государственному рублю, не жалел и тысяч.

Вслед за московской школой в 1720 году по указу Петра была открыта такая же школа-завод в Казани. Производство кож этого предприятия было направлено на обслуживание морского ведомства. Инструктором-учителем для нее был приглашен пумповых кож мастер, англичанин Томас Умфрис. В 1720 году, 11 марта, о ходе дел кожевенной школы Умфриса доносил Петру казанский вице-губернатор Никита Кудрявцев: «Учеников, государь, по-видимому, учит прилежно, и ученики сказывают, что ни в чем их не скрывается. А что учнет у него, мастера, впредь делаться, о том учну доносить в[ашему] ц[арскому] в[еличеству] писменно»[1269]. В росте школы-завода были чрезвычайно заинтересованы в Петербурге – оттуда торопили и вице-губернатора, и мастера-инструктора с высылкой первых выделанных кож. Требования и темпы были необычайны не только для русских мастеров, но и для специалиста-англичанина. В одном из своих доношений вице-адмиралу К. И. Крeйсу вице-губернатор Кудрявцев просил не торопить их, а особенно «не турбовать» мастера, так как он выбивается из сил и может не выдержать напряжения и впасть в меланхолию: «И так он о сем себя стужил, чуть в меленколию и близ паралижа не пришел»[1270].

Изложенные нами в самых общих чертах[1271] мероприятия Петра, направленные к водворению в России «иного порядка» обработки кож, отражают одну из типичных сторон работы царя по насаждению новой культуры и [нового] быта, которую он вел среди своих подданных с большой поспешностью, но планомерно и последовательно. Эти меры к замене лаптей кожаной обувью, непромокающими сапогами, диктовались не прихотью Петра, а его стремлением к техническому прогрессу вообще, к обеспечению армии и населения прочной обувью и, следовательно, к поднятию народного здравия и обороноспособности страны. При таких условиях сопротивление кожевенных промышленников, торговцев кожей и сапожных мастеров новой технике производства являлось бессмысленным, тупым упрямством и объясняется – но не оправдывается – их невежеством и косностью. Если, несмотря на все авторитетные разъяснения и убеждения, невзирая на установление длительных сроков для переучивания и предоставление полной возможности для усвоения рекомендуемых правительством способов изготовления и обработки кож, они [кожевенники, торговцы, сапожники] не желали и отказывались содействовать «общенародной пользе», то по отношению к ним уместны и необходимы были самые строгие меры государственного принуждения. От таких мер Петр, как реальный политик и настойчивый воспитатель народа, никогда не отказывался и, когда считал это нужным, пользовался ими со свойственными ему твердостью и постоянством.

Если критически рассмотреть наиболее важные уголовные законы Петра I, которые можно охарактеризовать как особенно суровые, то окажется, что эта суровость была вызвана, прежде всего, низким уровнем нравов и морального состояния народа, различных его классов, в тот период, распространенностью порока и преступления, тяжестью вреда, причиняемого ими обществу, и, наконец, невыполнением распоряжений власти, признаваемых ею особенно необходимыми для данного момента. С этой точки зрения уголовные санкции Петра I, в самом деле суровые и тяжкие, находились в соответствии с моральным состоянием населения, с уровнем его культуры и быта. Без общего смягчения нравов и повышения культурного состояния тогдашнего общества в широком смысле этого слова смягчение санкций повело бы к потере наказанием его действенной силы. Поэтому нам кажется неуместным и не соответствующим [действительности] эпитет «жестокий» в приложении к уголовному законодательству Петра I: «жестокие» наказания, «жестокие» уголовные законы и т. п. Выражения же законодательных актов того времени: «жестоко на теле наказан будет», «под жестоким наказанием» и т. п. – нужно понимать как суровое, тяжкое наказание, а не как «жестокое» в современном смысле этого слова, согласно которому в понятие «жестокость» входит не столько определение степени тяжести и остроты страдания наказуемого преступника, сколько бесчеловечное, безжалостное и свирепое отношение к человеку [со стороны] уголовного законодателя, а также судьи, осуществляющего приложение уголовного закона в жизни. Между тем при изучении законов Петра нельзя не видеть, что законодатель, творец их, действительно «рассыпáл» галеры и ссылки, но не из врожденной или приобретенной позже, под влиянием тяжелых условий окружающей действительности, свирепости, бессердечия и равнодушия к людскому страданию, а из глубоко осознанного долга правителя содействовать общегосударственной пользе, благоустройству и порядку – не только руководством и поощрением, но и устранением препятствий, помех и вредительств, которые были столь распространенным явлением в эпоху его реформ.

В установлении степени тяжести наказания в уголовных законах Петра I не только нельзя усмотреть безразличного отношения законодателя к этой части закона, но, наоборот, легко уловить – в каждой установленной им санкции – ту или другую тенденцию проводимой им в то время уголовной политики. В предыдущих главах мы указали основные черты этой политики Петра, обоснованные им теоретически в его знаменитой «Экспликации» от 25 октября 1723 года[1272] (написанной, как и все другие важнейшие законы, его собственной рукой) и практически неизменно проводимые в его указах. Не будем здесь повторять их, добавим только некоторые другие черты, которые весьма отчетливо вырисовываются из уголовных его законов:

а) по законодательству Петра все правонарушители были равны перед карающим законом. Исключения не делалось ни для знатной фамилии, ни для высокой должности. Приведем для примера несколько указов Петра, сопровождавших карающий его меч, занесенный над головами трех сиятельных князей, виднейших и ближайших сотрудников царя. «За неправый суд и преступления четырех указов… и протчее, – объявляет Петр во всеобщее сведение, – что пространно при казни в наказе изъяснено будет, бывший маеор от гвардии Семеновского полку Волхонской[1273] завтрашнего числа, т. е. в 9[‐й] день, будет кажнен смертью на Болшой площади, перед канцеляриями. Сей указ объявляется для ведения народу. 1717 год»[1274]. Вот другой, также написанный собственной рукой царя указ – о сибирском губернаторе, князе Матвее Гагарине: «Указ Сенату. Дела плута Гагарина надлежит вам слушать, которые важные (понеже всех не одна тысяча есть), а особливо которые он делал уже после публикованных указов за лихоимство, и, по оным приговор учиня по правде, прислать ко мне. 1721 г., 11 марта»[1275]. Тысячи преступлений, констатирует царь, и это после специального указа о лихоимстве. Что же оставалось делать главе государства, который так много сил и вдохновенного красноречия потратил на убеждение своих подданных, а особенно администраторов и судей, в необходимости уважения к законам и неуклонного их исполнения? По условиям того времени – только одно: казнь и для назидания другим выставление трупа на всеобщее «позорование». «Что же из сего последует (если не бороться с неправдой самыми решительными средствами. – Н. В.)? – спрашивает законодатель в упомянутой нами “Экспликации” и отвечает: – Не ино что, только подчиненных распутное житие, бесстрашие, людям разорение еще горшее, протчим судьям соблазн ‹…› людей в государстве разорят, божий гнев подвигнут, и тако, паче партикулярной измены, может быть государству не точию бедство, но и конечное падение»[1276]. «Не жестокосердствую; не тиранствую, когда правосудие обвиняет злодея на смерть»[1277], – говорил Петр.

Характерна для воззрений Петра и его уголовной политики резолюция, положенная им на прошении еще одного, весьма частого правонарушителя, светлейшего князя Меншикова, одного из виднейших министров царя, просившего его «по тому делу» (также одному из тысячи) «милостивого решения и в вине моей прощения». «Счет окончать велим как возможно скорее, – отвечает Петр, – в штрофах облегчение будет по окончании каждого дела. А не исследовав и не освидетельствовав, решить невозможно, понеже я не буду знать, в чем прощу, а тебе – за что благодарить. 6 мая 1724 года»[1278].

Перед законодателем, перед его карающим законом никто не знал исключения, не только в крупных государственных делах, но и в самых рядовых правонарушениях, в которых законодатель усматривал неисполнение долга и нарушение обязанностей. Приведем одно из таких распоряжений Петра, характеризующее его типичную установку о равенстве всех перед законом и перед наказанием за нарушение его. Оно [это распоряжение] дано [было] при выработке инструкции для студентов Морской академии в Петербурге, от 1 октября 1715 года: «Для унятия крику и бесчинства выбрать из гвардии отставных добрых солдат, и быть им по человеку во всякой каморе во время учения и иметь хлыст в руках. И, буде кто из учеников станет бесчинствовать, оным бить, не смотря, какой бы оной фамилии ни был; под жестоким наказанием, кто поманит»[1279].

Мало того что наказание за какое-либо преступление, как общее правило, было равным для всех правонарушителей – низших и высших общественных категорий. Оно в некоторых случаях было – за то же самое преступление – более строгим, суровым для представителей привилегированных классов, людей более просвещенных. Это можно видеть, например, из санкций, устанавливавших кару за дезертирство, за неявку к исполнению воинской службы и самовольное ее оставление. Приведем по этому вопросу два указа Петра, написанные его собственной рукой. Первый из них характеризует все возраставшую тяжесть наказания дворян за уклонение от явок на смотры; другой, наоборот, указывает на смягчение тяжести кар за дезертирство рядовых, рекрутируемых из крестьян.

11 января 1722 года, готовясь к походу в Персию, Петр повторил один из своих указов, призывающих шляхетство и отставных офицеров к явке на обычный дворянский смотр, причем установил более суровую кару за уклонение от явки, чем в предыдущих сепаратном указе и общем законе: «А ежели кто из оных до того срока и на тот срок приезда своего не запишет и на смотре не явится, и таковые будут шельмованы и с добрыми людьми ни в какое дело причтены быть не могут». Кроме того, нетчики объявлялись вне закона. Петр собственной рукой установил в указе: «И ежели кто таковых ограбит, ранит, что у них отымет или и до смерти убъет, и у таковых челобитье не принимать и суда им не давать, а движимое и недвижимое их имения отписаны будут на нас бесповоротно»[1280]. Если сравнить этот указ с подобным же указом от 26 сентября 1714 года, по которому устанавливалась только конфискация «пожитков и деревень»[1281], а также с главой LIII Генерального регламента, по которой положена была ответственность за убийство ошельмованного – «разве до смерти кто его убъет, то яко убийца судитися будет», – то станет очевидным нарастание в законодательстве Петра суровости наказаний дворян за неявку их на смотр. По указу от 11 января 1722 года даже этой последней меры – защиты жизни дворянина-дезертира – законодатель ему не предоставил.

Совсем другое отношение проявляет законодатель к дезертиру-рядовому. Если сравнить две редакции статьи Воинского устава, пункта 95 Артикулов воинских, – 1716 и 1719 годов, то по последней редакции наказание окажется значительно смягченным. Именно: за побег из гарнизона, обоза, похода сначала было установлено для рекрутов – беглецы «повешены быть достойны суть»; за то же преступление по тому же Воинскому уставу в издании 1719 года[1282] было положено смягченное наказание, исключавшее смертную казнь и, кроме того, подразумевавшее [ту или иную] степень строгости санкций в зависимости от обстоятельств.

Это изменение тяжести наказания явилось следствием собственноручно написанного Петром указа от 23 ноября 1717 года[1283]. В указе приведена и мотивировка столь значительного и скорого изменения статьи 95 Артикулов воинских: «Дополнение в Воинской устав. Положено в пункте (имрек) весь гвар[низон] и сие взято с прикладу иных государств, где люди наемные служат, а не указом берут, того ради сей пункт переменяется по сему». Далее законодатель дает две формулы статьи: если рекрут побежит в первый раз [и] до [истечения] года [службы], то шпицрутены; если во второй раз или после года службы, то «вместо смерти бить кнутом и, вырезав ноздри перед полком, сослать в вечную работу на галеры». Кроме того, даже при побеге солдата с поля битвы законодатель далек от огульного применения к нему смертной казни – он отличает труса от человека «несмелого и боязливого». И если к первому он суров и неумолим, то по отношению ко второму готов найти смягчающие обстоятельства: «По изобретению дела и состоянию особ, по благоизобретению суда пощажены бывают»[1284]. Одни из основных требований Петра: «Боят[ь]ся пушек – не иттить в солдаты» и «Кому деньги дороже чести, оставь службу»[1285] – при наборе рекрутов по указу, последние не всегда могли выполнить. Основной же признак «годности» офицера-дворянина (ибо всякий обер-офицер уже дворянин) – небоязнь пушек и чувство чести; военная власть вправе требовать и того и другого от каждого дворянина всегда и безусловно. Этим и объясняется бóльшая суровость наказаний, налагаемых законами Петра на дворян;

б) изучая роды и виды уголовных наказаний по законодательству Петра I и отмечая усиление тяжести уголовных его кар введением, например, квалифицированной смертной казни, некоторых видов телесных наказаний, шпицрутенов, «кошек» и т. п., исследователь не может не отметить, что эта суровая тяжесть, «жесточь» вновь введенных наказаний заимствована русским законодательством из западноевропейских военных и военно-морских законодательных актов, кодексов датского, австрийского, шведского, прусского и французского. Это обстоятельство, конечно, нисколько не оправдывает русского законодателя, но, во всяком случае, свидетельствует, что русские законы не были более суровы, «жестоки», чем принятые в уголовных кодексах передовых в то время государств Запада. Рассмотренное нами смягчение карательной меры за дезертирство в Воинском уставе Петра I, заимствованной из европейских кодексов, было не единственным. В одной из предыдущих глав нашего исследования, при изучении вопроса об обсуждении законопроекта, мы указали примеры таких смягчений, особенно в законах, охранявших моральные устои тогдашнего общества, например в установлении санкций за прелюбодеяние, за осквернение отрока, за насилие над женщиной, за кровосмешение со скотом, с неразумной тварью и т. п.;

в) наконец, следует отметить еще одну черту, являющуюся типичной для многих законов Петра, и не только уголовных, – это обязательность в них санкций за нарушение устанавливаемой нормы. Законодатель исходил из знания реальной действительности и, учитывая возможное неисполнение закона, стремился воздействовать на волю будущего правонарушителя, поэтому сопровождал издаваемый закон точно формулированным определением наказания за неисполнение. Он предпочитал предупредить возможное преступление своевременным напоминанием о неизбежной ответственности за нарушение нормы, нежели настигать и карать правонарушителя уже после совершенного им преступления. Поэтому Петр в важнейших своих законах под каждой главой неизменно собственной рукой подписывал соответствующее наказание. В виде примера достаточно привести добавления, сделанные Петром в законопроекте Генерального регламента в одиннадцатой – Л – редакции[1286], чтобы видеть, что этот законодательный прием является одним из характерных в его правотворчестве. Он настойчиво и неизменно требовал, чтобы наложенное по закону наказание не таилось где-либо под общей формулировкой и не скрывалось под ссылкой на какую-либо отдаленную статью кодекса. Будучи человеком искренним, презиравшим лицемерие, он со свойственной ему грубоватой простотой испещрял законодательный текст целым рядом статей с описанием самых разнообразных наказаний. Делалось это, прежде всего, в целях воздействия на разум и волю тех, кого имел в виду закон, а кроме того, для устранения оправданий [со стороны] преступника ссылкой на незнание закона. Такого правила Петр придерживался при выработке не только крупных законов, но и обычных своих инструкций и наказов. Вот, например, характерная для него резолюция при утверждении инструкции для Морской академии в Петербурге, от 1 октября 1715 года: «В протчем быть так, только надлежит написать под всяким пунктом наказание по обычаю академийскому»[1287]. Благодаря этому «обычаю академийскому», распространенному Петром на все его правотворчество, оно и производит впечатление сурового законодательства.

Резюмируя все сказанное о Петре I как [об] авторе уголовных его законов, можно, кажется, с полным правом сделать следующие выводы:

1. В большинстве случаев Петр был непосредственным автором изданных при нем уголовных законов, и поэтому последние являются полным отражением воззрений их творца, его морального настроения и темперамента.

2. Уголовные законы Петра были самым тесным образом связаны с общей его реформой, отражали ее различные задачи и моменты и являлись мерами дополнительными, восполняющими; они обычно применялись после значительной работы правительства по разъяснению обязательности и полезности того правопорядка, на охрану которого были направлены.

3. Суровость уголовных законов Петра находилась в связи с общим моральным состоянием и культурным уровнем всех общественных классов России того времени и вызывалась настоятельной необходимостью поддержать уважение к закону и преодолеть препятствия, встречаемые правительством в его усилиях, направленных к общенародной пользе.

4. Не будучи более суровыми, чем современное им западноевропейское уголовное право, русские уголовные законы времени Петра I производят впечатление весьма суровых и обильных наказаниями в значительной мере вследствие внешних приемов, практикуемых законодателем в целях предупреждения самой возможности совершения преступления.

Для завершения характеристики Петра I как законодателя необходимо остановиться на его религиозных воззрениях. Изучение их представляет большой научный интерес – не только потому, что Петр являлся крупнейшей исторической личностью для своего и последующего времени, большой индивидуальностью с самостоятельной критической мыслью, но главным образом вследствие того глубокого влияния, которое он оказывал на сдвиги в мировоззрении русского общества, и той роли, которую ему суждено было сыграть в судьбах русской церкви как ее главе в течение четверти века.

В целях документального изучения деятельности Петра I как преобразователя русской церкви мы собрали и критически подготовили к печати, в томах I и II «Законодательных актов Петра I», много его собственноручных писаний, а также законов, характеризующих и его воззрения, и основные черты проведенной им реформы – крупнейшей за все время существования русской церкви. Религиозные воззрения Петра были необычны для своего времени, оригинальны и глубоки, а деятельность его по церковному управлению – широка и вместе с тем весьма плодотворна. Достаточно только указать отдельные отрасли в управлении и жизни русской церкви, которые были им затронуты, чтобы убедиться в многосторонности и значительности его усилий. Они были направлены на приведение самой церковью в известность и [в] систему своего религиозно-церковного учения и на распространение знания этого учения в народе. Они касались установления порядка, чистоты и благочиния в отправлении религиозных обрядов; устройства церковного управления в тесной связи и согласованности с общей его [Петра] гражданской реформой. Они были направлены также на комплектование и подготовку духовенства, белого и черного, на определение его положения среди других общественных классов и установление прав и обязанностей его в отношении государства и общества и, наконец, на выработку путей для использования накопленных веками богатств церкви, как и деятельности ее учреждений, на служение обществу.

Все мероприятия Петра I, касавшиеся перечисленных сторон религиозно-церковной жизни, были проникнуты целым рядом идей, находившихся в тесной органической связи одна с другой и с общим духом его реформ, планами и задачами, поставленными им в его государственной деятельности. Поэтому выявление и установление характерных черт мировоззрения Петра, служивших движущими и направляющими силами в его руководстве судьбами православной церкви, необходимо и весьма своевременно. Такое изучение может быть произведено плодотворно и объективно именно теперь, когда закончился целый период в истории русской церкви и многие законодательные акты, бывшие до того источником действующего права, перестали быть основанием устройства и отправления действий церковных учреждений, а вместе с тем церковь стала в новые отношения к государству и обществу.

Но если современная историография освободилась от условий, мешавших дореволюционной науке объективно и независимо изучать вопросы истории церкви вследствие принадлежности исследователей к официальным и профессиональным кругам, обязанным считаться с установками Петра I как основаниями существовавшего тогда государственного и церковного правопорядка, то, с другой стороны, современная наука должна избегать противоположной крайности, наблюдаемой в наше время, а именно – недооценки вопросов по устройству церкви и церковно-религиозной жизни как предмета исторического исследования. Историческая и историко-юридическая науки не могут не учитывать того факта, что одной из важнейших задач эпохи реформ начала XVIII века, как понимал ее Петр, было освободить государство, а также общественную и научную мысль от чрезмерного влияния и опеки [со стороны] церкви, не разрушая ее самой. Поэтому трудно понять и объяснить с этой точки зрения недостаточно внимательное отношение даже и некоторых дореволюционных историков, авторов общих курсов по истории России, например В. О. Ключевского, к изучению деятельности Петра I в области религиозно-церковной. Профессор Ключевский, много лет читавший лекции в Московском университете и еще больше – в Московской духовной академии, посвятив в своем «Курсе русской истории» из 337 страниц, отведенных эпохе Петра, почти пять страниц описанию организации и отправления действий «сумасброднейшего, всешутейшего и всепьянейшего собора»[1288], не нашел, однако, возможным уделить несколько строк вопросу об основных реформах Петра по преобразованию русской церкви, об отмене патриаршества на Руси, об учреждении Святейшего правительствующего синода, о попытках направить богатства церкви на служение обществу и т. п. Поэтому мы считаем необходимым посвятить этой теме нижеследующие страницы, количество и характер которых определяются постановкой вопроса и построением всей нашей работы вообще.

Приступая к освещению темы, необходимо уточнить некоторые основные понятия, относящиеся к данному вопросу, которые в дальнейшем изложении имеют принципиальное значение. Необходимо прежде всего твердо установить, что действия светского правительства против недостатков и пороков духовенства и монашества, против ханжества в церковных обрядах, против чрезмерных владельческих притязаний монастырей и епископских кафедр, необоснованных привилегий духовенства и т. п. не являются актами антирелигиозными, антихристианскими. Организация церкви, если взять ее вне мистической стороны, есть явление временное и, как всякая другая общественная организация, обладает известными правами, присвоенными ею в связи с общими условиями государственной и общественной жизни за известный исторический период. И посягательство светской власти в Новое время на привилегии церковных организаций, приобретенные ими еще в Средние века, стремление правительства ограничить их и вообще умерить влияние церкви, избавить государство от опеки [со стороны] духовенства, направить церковные земельные владения на службу обществу, отвоевать и оградить независимость мысли от одностороннего направления и давления религии, вывести человека из мрачной атмосферы подготовки его к будущей загробной жизни и, напротив того, сделать земную жизнь радостной, веселой, законно стремящейся к мирским, земным благам – все это действия закономерные, прогрессивные, и только раскольники и вульгарные антирелигиозники могут квалифицировать их как мероприятия безбожного правительства.

Кроме того, в деятельности главы христианского государства следует различать возможность двоякого его отношения к вопросам церковно-религиозным. Первое – государственный деятель может быть внутренно глубоко и искренно верующим человеком и соответственно с этим своим настроением направлять дела церкви, поскольку они подлежат его воздействию; второе – он может сам лично не иметь внутренней религиозности, быть индифферентным в вопросах веры, но в делах церкви, в управлении ею считать полезным использование религиозной настроенности общества, сложившейся церковной организации, накопленных ею богатств и выработанных с помощью духовенства моральных устоев и вследствие этого интересоваться состоянием веры и церкви в его время, поддерживать своею властью церковные учреждения и направлять их в интересах народа, на общее благо.

Принимая во внимание указанные положения, изучим религиозные воззрения Петра и [то] направление правительственной его деятельности, держаться которого он считал себя обязанным в делах церковных как христианин и глава церкви.

Приступая к изложению вопроса, следует еще установить наличие одной чрезвычайно важной, основной черты в характере Петра, [а] именно его искренности и правдивости и вытекающего из них отвращения ко лжи, лицемерию и ханжеству. Все собственноручные писания Петра, тексты его законов, публицистические его работы, редакторские указания авторам религиозно-моральных сочинений проникнуты требованием правды, разоблачением и преследованием лжи, лицемерия и ханжества. В его собственноручном трактате, посвященном толкованию десяти заповедей Моисея, содержится специальное и непропорционально большое изложение видов, возможностей, а также [свидетельств] широкого распространения гнусного порока – ханжества. В конце этого своего рассуждения царь делает вывод: «И тако не всякий грех может ханжество употреблять при своем [совершении], а ханжество – все».

Укажем несколько примеров из приведенных им в подтверждение этого его жизненного наблюдения. Толкование на шестую, по счету Петра, заповедь – «Не прелюбы сотвори»: «Кто бы мог муж незнаемого человека к жене допустить, а особливо доброго и хорошего, а ханжу, еще и под руку приняв, отведет для благословения и пророчества и, провожая назад, руки выцелует и накланяется, считая за великую себе добродетель (что такого адского сына в свояки себе принял)». Толкование на седьмую заповедь – «Не укради»: «Не токмо (ханжи. – Н. В.) одною рукою, но духом и обеими все крадут».

Чрезвычайно характерны также примеры Петра для доказательства противоположного утверждения: «…не всякий грех может ханжество употреблять при своем (совершении. – Н. В.)». «Когда б из шумниц[1289] кто пришел на кабак святым образом, – пишет Петр, – и не стал бы пить и шалить с ними, все б от него побежали; когда б охотник молодой до Венуса пришел бы в компанию девиц в ханжеском образе, ни у одной бы дружбы не сыскал». В заключение царь-моралист предупреждает своих подданных: «Наконец, Христос спаситель ничего апостолом своим боятися не велел, а сего весьма велел: “блюдитеся”, рече, от кваса фарисейска, еже есть лицемерие»[1290].

Если, по мнению Петра, не всякий может в ханжеском образе отправлять свои действия, то естественно нам поставить вопрос: [а] государственный деятель «может [ли] ханжество употреблять» в своей деятельности? Да, может, и притом весьма успешно, – и он сам, и историк, его бытописатель. Поэтому для правильного понимания правительственных мероприятий Петра исследователь должен на основании документальных данных установить факт, «ханжеским [ли] образом» или вполне искренно правил он делами церкви и пользовался религиозными мотивировками при управлении светскими делами. Как было отмечено выше, простота, грубоватая прямота, правдивость, искренность и честность, а также великодушие – вот основное настроение в его [Петра] собственноручных писаниях и весьма заметные мотивы правительственных его действий. А эти черты и мотивы исключают ханжество и лицемерие в характере человека и правителя.

Мы считали нужным установить указанную черту в характере Петра потому, что в его законодательных актах, административных распоряжениях, в судебных резолюциях он отводил весьма заметное место религиозным мотивам: призывал Бога во свидетели, грозил судом Божиим и т. п. И, только установив искренность таких его приемов, мы найдем правильное понимание многих собственноручных писаний Петра, которыми он как правитель государства, глава церкви, учитель и воспитатель народа убеждал своих подданных при переустройстве и перевоспитании современного ему общества.

Сын своего времени и народа, Петр был религиозен, внутренно и убежденно. Его мировоззрение, как видно из собственноручных его писаний, было освещено целью высокого религиозного служения народу, облечено в библейские образы и вовне выражено языком, который отличался всеми особенностями старой славянской речи. И эти характерные признаки внутренней природы Петра отличают его настроение и писания не только в годы зрелости и последние десятилетия его жизни, но и в юношеский период.

Приведем несколько характерных в этом смысле его писаний. В 1697 году, 10 сентября, Петр пишет из-за границы московскому патриарху Адриану собственноручное послание, в котором, объясняя свои цели и планы, выражает преданность православной церкви:

О нас же, аще соизволишь ведать, и мы в Нидерляндах, в г[ороде] Амстелдаме, благодатью божиею и вашими молитвами при добром состоянии живы, последуя слову божию, бывшему к праотцу Адаму, что чиним не от нужды, но доброго ради приобретения морского пути, дабы, искусясь совершенно, возвратяся, против врагов имени Иисус Христа победителями, а христиан, тамо будучих, освободителями благодатию его быть, чего до последнего издыхания пожелав, церкви святой и вашим молитвам предая себя, Piter[1291].

Другое послание, относящееся к тому же периоду, адресованное уже к патриарху Иерусалимскому Досифею, разъясняло последнему причины уничтожения стрелецких войск в России и образования «при помощи божией» новых полков. Письмо свое Петр закончил характерным текстом, выражавшим и сущность его земной политики, и одновременно его воззрения на служение Богу: «Вам же как за святое ваше заступление христиан, так и за неусыпное радение, проведывание, утешение, утверждение нашему послу, там будучему, Бог всеблагий да дарует вам венец души, зде же лета многа, здрава и благополучна». Далее Петр, любя свой народ и служа ему, шлет патриарху, патриоту и защитнику своего народа – греков, надежду на избавление его вместе с народом из-под власти поработителей – турок: «И да сподобит (бог. – Н. В.) ваши очи видеть избавление людей своих, яко Моисею. От нас же благодарение и неотменность души и сердца. Аминь»[1292].

Не будем специально приводить выписки из многочисленных и весьма ярких собственноручных писаний Петра за последующий период – они будут цитироваться ниже по другим поводам; из них можно видеть, что в его взглядах и в государственной его деятельности вера в бога, [в] его закон, промысл, воздаяние за добро и суд за неправду, занимала руководящее место. При этом необходимо констатировать, что упоминание Бога и Его закона в писаниях Петра не являлось только обычным и привычным оборотом речи, не было также ничего не значащим, бездушным выражением. Подобное отношение к имени Божиему он считал греховным и недопустимым. В толковании заповедей Моисея на вторую заповедь: «Не приимеши имени господа Бога твоего всуе» – он указывает причины этого столь широко распространенного греха – отсутствие страха божия и невежество: «Кто страха божия не имеет и все почитает легко; другие – от незнания учения»[1293].

Самое же непризнавание Бога, неверие в Него являлось в глазах Петра и грехом, и умственным заблуждением. В цитированном выше толковании заповедей Моисея Петр приводит против первой заповеди – «Аз есмь бог твой», в графе «Какие грехи противны тому», свое мнение: «Идолопоклонники и атеисты»[1294]. В своих записных книжках Петр обычно набрасывал предметы, а иногда и основные идеи будущих законов, интересные для изучения хода мыслей преобразователя. В книжке № 2, после заметки на странице 13: «О краткой истории для внушения молодым после азбуки о нынешних и старых событиях». На следующей, 14[‐й] странице он набрасывает весьма характерные для него мысли об отрицающих Бога и религию: «Против атеистов. Буде мнят, что законы смышленные, то для чего животное одно другое ест и мы. На что такое бедство им зделано?»[1295]

В официальных текстах, законах, в письмах и просто на отдельных листках, сохранившихся в различных архивных фондах, можно читать заметки Петра, написанные им собственноручно, в которых отражаются его затаенные мысли, его религиозная настроенность, например надежда на Бога, на Его помощь и защиту. «Господь мне помощник, – пишет Петр, – и не убоюся, да что сотворит мне человек?»[1296] Некоторые заметки свидетельствуют о специальных познаниях Петра в «святом письме», без которых трудно понять приводимые им выписки, например: «Пожри, господи, жертву хвалы, и воздаждь вышнему молитвы твоя, и призови мя в день скорби твоя, и изму тя, и прославиши мя»[1297]. Иногда его религиозные мысли бывали выражены в стихотворной форме, например:

Предведение божие нам открывает, Еже время по воле его исполняет, Каким чаенное[1298] бывает, Еже промысл божий содевает, Понеже мысли и пути его Суть от нас отдаленны, Яко расстоянием от земли До небеси суть сравненны[1299].

Петр искренно верил в силу молитвы. В этом отношении характерно его письмо Стефану Яворскому, местоблюстителю патриаршего престола, от 1708 года, 22 января. В нем царь, стоя у границы своей земли, в Гродно, во главе войска и ожидая вторжения в пределы [своего] государства сильного и страшного врага, сообщает Стефану, что войско и лично он готовы положить жизнь свою за церковь и отечество, и просит молитв: «Неприятель так к нам ближится, что, чаем, завтра его увидим. Но понеже мы здесь не точию трудов, но и живота своего за церковь и отечество жалети не будем и хотя, слава богу, люди все здесь бодры и готовы против неприятеля, однакож просим вас, дабы и вы все так от всего сердца нам помогли, как собранные помогли св. апостолу Петру спящему, понеже сия помощь и святому надобна была, не точию нам грешным»[1300].

Петр считал своим долгом не только просить в своих и общественных молитвах у Бога защиты и помощи, но и благодарить Его за дарованные успехи и победы. Например, в своей речи по поводу заключения мира со Швецией от 22 октября 1721 года он первый пункт посвятил выражению благодарности Богу за завоеванную победу: «Зело желаю, чтоб наш весь народ прямо узнал, что господь бог прошедшею войною и заключением сего мира нам сделал. Надлежит бога всею крепостию благодарить…»[1301]

В указах, направленных на насаждение и развитие науки в России, Петр установил и границы между невежеством, тьмой и суеверием с одной стороны и научным знанием – с другой, а также между последним и религией.

Петр Великий, как известно, заложил первые основы научных знаний в России. Достаточно указать на сделанные по его предписаниям многочисленные переводы лучших научных книг из различных областей знания современной ему Западной Европы, [а] особенно на положенные им усилия по внедрению научных методов в исследовании естественно-научных и технических вопросов путем организации первых русских музеев, научных кабинетов, библиотек, зоологических и ботанических садов и т. п., чтобы достойно оценить благословенные и незабываемые его труды в этой области. Свидетельства о первых его шагах в этом направлении, запечатленные в его указах, в их первоначальных редакциях, писанных, как общее правило, его собственной рукой, собраны нами и отчасти воспроизведены в фотокопиях в сборниках «Законодательные акты Петра I» и «Петр Великий как законодатель», часть II, приложения. Приведем некоторые из них.

В 1718 году, 13 февраля, Петром было положено начало Академическому зоологическому музею и зоологическим садам в России. «По вся годы собирать всяких птиц и зверьков, – пишет Петр, – а имянно…», и далее перечисляет породы птиц, казавшихся ему любопытными, начиная с диких «жиравликов», белых и голубых, и кончая «алыми чепурками», а также зверей: «зубрей», оленей, коз диких, сайгаков, кабанов и «протчих птиц и зверей, каких здесь нет». При этом Петр, давая общие указания, обнаруживает, как и всегда, знание сути дела и отдельных деталей, иногда заостряет внимание на какой-либо стороне вопроса. Так, в данном случае, при перечислении зверей, он особенно выделяет своим вниманием «зайчиков, которые цветом, как гнедая лошадь, а ремень на спине черный, и хвост, как у льва, кисть черная»[1302].

В 1722 году, 20 апреля, Петр издает указ, также писанный его собственной рукой, которым посылает специальную археологическую комиссию из «знающих людей» по монастырям России – для «пересмотра» и отбора «вещей старых, изрядных», причем по его указанию комиссию должны интересовать «именно старые монеты, каменья хорошие, которые, по старому обычаю, не огранивали, и сим подобные»[1303]. Этот указ был издан в дополнение ранее опубликованного, от 13 февраля 1718 года, положившего начало археологической науке в России. В нем рекомендовалось собирать перечисленные ниже «куриозные» вещи, которые впоследствии составили первоначальный и основной источник этой науки: «Также ежели кто найдет в земле или в воде какие старые вещи, а именно: каменья необыкновенные, кости человеческие или скотские, рыбьи или птичьи, не такие, какие у нас ныне есть, или и такие, да зело велики или малы перед обыкновенным; также какие старые подписи на каменьях, железе или меди; или какое старое и ныне необыкновенное ружье, посуду и протчее все, что зело старо и необыкновенно…»[1304]

Петру же принадлежит заслуга первого систематического собрания исторических источников. В целях приведения в известность, собирания и сохранения их он распорядился также организовать первую Археографическую комиссию, предшественницу той, которая сто лет спустя выполнила задачу, поставленную Петром русской исторической науке. По этому поводу в делах Сената от 16 ноября 1720 года[1305] записано:

Сего, 1720 г[ода], октября [в] 16[‐й] д[ень], е[го] ц[арское] в[еличество], в бытность высокою особою своею в апартаменте Колегии иностранных дел при подписании жалованной грамоты в Киево-Печерский монастырь на ставропигию, соизволил повелеть по именному своему, ц[арского] в[еличества], указу, чтоб в приходящую зиму сего года послать нарочных во все монастыри, обретающиеся в Российском государстве, для осмотрения во оных и забрания древних жалованных грамот и других куриозных писем оригиналных, також книг гисторических, рукописных и печатных, какие где потребны ко известию найдутся[1306].

Как видно, предметы, издавна служившие религиозному культу, «вещи старые, изрядные», иконы, монеты, «камни хорошие», древние жалованные грамоты, оригинальные письма, «книги гисторические», летописи и многие другие «куриозные» предметы, ставшие ненужными в старых очагах молитвы и просвещения, теперь, творческой мыслью и державной волей Петра, правителя государства и главы церкви, направляются «на потребности, нужные» науке и знанию во вновь создаваемых центрах культуры.

Особенно же выразительными для установления характера, границ и степени научности воззрений Петра являются разъяснения, преподанные им русскому народу в специальном указе о доставлении повсюду административным властям – для устройства специальных кабинетов, «кунсткамер», – уродов, «монстров», встречающихся «в человеческой природе, как в зверской и птичьей». Указ имеет две редакции: первая находится в Кабинете Петра[1307], а вторая – в Сенатском архиве[1308]. Первая имеет пометку кабинет-секретаря А. В. Макарова: «1718 г. февраля 12[‐го] дня – первый указ». В нем Петр сделал только деловые распоряжения и направил его административным властям: «Указ г[осподам] г[убернаторам] и комендантам. Когда кто принесет какой монструм или урода человечья, тому дав деньги по указу, отпускать не мешкав, отнюдь не спрашивая чье, – под потерянием чина и жестокого штрафу». Если же будет принесено животное или какая-либо вещь, то следовало записать, чьи они. Далее указ предусматривал отсылку «монстра» или «куриозной» вещи для научной экспертизы, указывал источники для вознаграждения лиц, доставивших редкие предметы, и, наконец, намечал место направления «монстров»: две аптеки, одна в Москве, другая – в Петербурге.

Вторая редакция указа в дополнение [к] первой содержит драгоценный источник для характеристики взглядов Петра в изложении мотивировки, почему не следует скрывать появления в природе уродов. «Но таят невежды, чая, что такие уроды родятся от действа дьяволского чрез ведовство и порчу, – пишет Петр, – чему быть невозможно». Царь разъясняет, что появление уродов зависит от естественных причин: «…от повреждения внутреннего, также от страха и мнения матернего во время бремени, как тому многие есть примеры, чего испужается мать, такие знаки на дитяти бывают, также когда ушибется или болна будет, и протчее». Казалось бы, все объяснено – последовательно, логично, до конца. Однако в трактовке Петра в конечном результате сказалась принадлежность его своему веку, не установившему еще границ между научным знанием и религией. Отрицая действие дьявола, Петр в то же время с полным убеждением приписывает высшую творческую роль в природе Богу: «…чему быть невозможно, ибо один творец всея твари Бог, а не дьявол».

В том же духе высказался Петр в беседе с умнейшим своим министром, человеком весьма ученым и не веровавшим «в чрезестественное», – по поводу их наблюдений над мощами св. Никиты в Новгородском Софийском соборе. Петр со свойственными ему живостью и непосредственностью открыл и поднял мощи, развел их руки, потом положил на место и пытливо спросил своего собеседника, объяснявшего вообще сохранность тела климатом, свойством земли, бальзамированием, сухоядением и воздержной жизнью святого: «Что скажешь теперь, Яков Данилович?[1309]». Граф Брюс в изумлении отвечал: «Не знаю сего, а ведаю то, что бог всемогущ и премудр». «Сему то верю и я и вижу, – продолжал Петр, – что светские науки далеко еще отстают от таинственного познания величества творца, которого молю, да вразумит меня по духу»[1310].

То же требование научной постановки дела и разумного руководства, которое Петр предъявлял к себе и своим сотрудникам в законодательной работе и во всех отраслях административной деятельности, он перенес и в область церковного управления, а также в дело выработки религиозно-морального учения. Будучи человеком с большим пытливым и систематизаторским умом, он находил, что для христианина недостаточно только одной непосредственной веры, без знания истин христианского учения и «прямого пути спасения». Поэтому в своих указах он вменял в обязанность руководящим церковным органам, сначала местоблюстителю патриаршего престола, а потом Святейшему синоду, точно установить основы православной веры, привести в систему отдельные стороны учения церкви; изложить это учение в форме популярной, доступной и для простого народа, и неуклонно внедрять его в сознание людей для соответствующего осуществления в жизни.

Из многих замечательных указов Петра, затрагивавших различные стороны церковного управления, заслуживает особенно внимательного изучения указ Святейшему синоду от 19 апреля 1724 года. В нем Петр как глава церкви ставит на вид высшим представителям церковной иерархии их беспечность в руководстве делами веры и церкви, настоятельно требует от них творческой работы и намечает, с большим чутьем и тонкостью мысли, очередные и неотложные задачи в деле уточнения учения православной церкви и определения ею обязанностей человека по отношению к Богу и к ближнему. «Понеже разговорами я давно побуждал, – мотивирует Петр издание этого “нарочитого” указа Святейшему синоду, – а ныне письменно, дабы краткие поучения людям сделать (понеже ученых проповедников зело мало имеем)…»[1311] Далее он намечает Синоду план ученой работы в этом направлении.

Прежде всего, Петр считает необходимым в целях практических и притом для широкого всеобщего распространения в народе написать книгу, в которой бы «наставления, что есть прямой путь спасения, истолкован был». Такая книга должна быть написана на доступном народу языке – «просто написать так, чтоб и поселенин знал». Во избежание пренебрежительного отношения к этой книге со стороны более просвещенных людей, Петр предлагает, по усмотрению Синода, издать ту же книгу в другой, более научной редакции, что выражает в своеобразной, несколько наивной форме: «…или на двое: поселянам простее, а в городах покрасивее, для сладости слышащих». Петр требует от специалистов, ученых пастырей церкви, точно определить в намечаемом им, Петром, практическом руководстве для спасения людей отношение верующих к Богу, их обязанности и добродетели. Он предлагает истолковать «особенно веру, надежду и любовь, ибо о первой и последней, – указывает он, – зело мало знают и не прямо что и знают, а о средней и не слыхали». Вообще он стремится внести разумность и порядок в воззрения народа, чрезвычайно примитивные, чисто языческие, полные невежественного, грубо расчетливого отношения человека к Богу, – с целью пресечь никому не нужные и часто вредные для человека жертвы и труды. Петр смело вскрывает темные стороны проявления религиозного чувства, которые не могли не вызывать у него самого решительного протеста и не встретить разоблачения в его морально-публицистических сочинениях и пресечения в его законах. Лишенные разумного руководства, религиозные люди в век Петра, по его наблюдениям, «всю надежду кладут на пение церковное, пост и поклоны и протчее тому подобное, в них же строение церквей, свечи, ладан; о страдании Христовом толкуют только за один первородный грех, а спасение делами своими получат, как выше писано».

Этой теме Петр посвятил много внимания и собственноручных писаний еще до изучаемого указа. В 1722 году по его инициативе была составлена специальная книга «О блаженствах». К ней Петр написал введение, в котором выразил свои принципиальные взгляды на основные обязанности христианина. По воззрениям Петра, «божье определение» состоит прежде всего и главным образом в честном исполнении каждым «своего звания». «Многие» же, которые «пути спасения не ведают», «оставя врученное им дело или домоуправление», считая последнее «суетой мира сего», уходят в чернецы, избегают истинного труда и вместо него ханжески выстаивают «по две или три обедни по вся дни», бьют поклоны, ставят свечи, курят ладан, «полагая в том спасение»[1312]. Между тем единственный путь спасения, по мнению Петра, – это честное исполнение человеком своих обязанностей, своего звания, состоящее, прежде всего, в неутомимом труде ради личного благополучия и на пользу общественную.

Изложенные указания Петра относились к выполнению первоочередной практической задачи, прикладной, имеющей непосредственное отношение к религиозно-моральному поведению человека. Но Петр не считал возможным ограничиться только этой задачей. Он смотрел на дело глубже и находил столь же необходимым составление особой книги, в которой были бы изложены сведения, сообщавшие знание истин и правил православной веры, постоянных, неизменных догматов церкви, а также знание о «вещах средних», о том, что «по времени и случаю пременялось», о преданиях отеческих, об установлении и изменении церковных обрядов и пр[очем].

В том же указе от 19 апреля 1724 года это требование Петра было выражено в чрезвычайно кратких, но весьма обильных содержанием словах: «Также б сделать книгу, где изъяснить, что – непременный закон божий, и что – советы, и что – предания отеческие, и что – вещи средние, и что только для чину и обряду зделано, и что – непременное, и что – по времени и случаю пременялось, дабы знать могли, что в каковой силе иметь»[1313].

Наметив основное содержание второй книги, Петр не оставляет Святейший синод без указаний и на способы выполнения поставленной задачи, на форму и последовательность в изложении материала. Поэтому он явился не только идейным вдохновителем, но и творцом системы в изложении основного учения православной церкви. Самая идея и соответственное название – «катихизис», под которым впоследствии, сто лет спустя, была выпущена такая книга, впервые в Великороссии были указаны и рекомендованы, если не ошибаемся, в писаниях Петра I. «Мне кажется, – говорит Петр в наставлении Синоду, – не лутче ль оную (книгу. – Н. В.) катихизисом начать и к тому и протчие вещи последовательно, что в церкви обретается, внесть с пространным толком; также приложить, когда и от кого и чего ради в церковь что внесено».

Если бы при отце Петра, царе Алексее, и патриархе Никоне вместо тягостной и длительной борьбы за права патриарха в Московском царстве и споров, например, о времени пресуществления святых даров была выполнена указанная нами задача, намеченная Петром I, [а] именно [были бы] выработаны основы учения православной церкви, притом с твердым установлением, «что – непременное, и что – по времени и случаю пременялось», и было бы разъяснено это учение народу в форме, доступной даже «поселянину», то не возникло бы разногласий, споров и борьбы по поводу таких непринципиальных вопросов, как двухперстное сложение пальцев для крестного знамения, написание имени Иисуса, форма креста, употребление сугубой или трегубой аллилуйи и т. п. От подобных бесплодных споров тем не менее разгорались страсти, обострялись отношения между людьми, возникали церковные смуты, в результате которых отпало от церкви в раскол большое количество людей простодушных, честных и наиболее стойких, но темных и невежественных по вине церковной иерархии во главе с ее патриархом, не приложившей забот об их просвещении.

По указам Петра в обязанности духовенства входили не только выработка и распространение в народе знания истин и правил православной веры и истории православной церкви, но и сообщение сведений о других вероисповеданиях. Святейший синод должен был показать и обосновать преимущества христианской веры перед другими верами и православного учения и самой восточной церкви – перед иными христианскими исповеданиями. В этом направлении Петр дал Святейшему синоду целый ряд определенных указаний, из которых можно видеть религиозные воззрения Петра, а также и вытекавшие из них руководящие его идеи и практические распоряжения. Приведем некоторые из них [из указаний], наиболее яркие и характерные.

В 1723 году, 19 февраля, Петр передал «самоустно» Святейшему синоду через Феофана Прокоповича распоряжение об окончательном оформлении переведенной по его [Петра] указу книги Аполлодора Афинского «о начатии у язычников богов»: «Учинить заглавие и в конце той книги окончание из христианских писаний для вéдения тое книгу прочитающим, в которых объявить, како язычницы[1314] прежде познания христианского благочестия в неверствии своем заблуждали и каковых богов имели»[1315].

В начале 1720‐х годов Петр дал специальное поручение близко знавшему Турцию и ее религиозную жизнь эмигранту, князю Дмитрию Кантемиру, – перевести книгу о магометанской вере. Во время своего похода к южным берегам Каспийского моря, когда русское войско вошло в непосредственное соприкосновение с последователями Магомета, Петр особенно интересовался ходом перевода и печатанием книги, поэтому торопил Синод присылкой напечатанного перевода. «Книгу, – пишет Петр Синоду из Астрахани 18 июля 1722 года, – которую переводил кн[язь] Кантемир о магометанском законе ‹…› ежели напечатаны, то пришлите сюда не мешкав»[1316]. Через три месяца, в указе от 18 октября, Петр давал редакторские распоряжения для печатания книги, которые подчеркивали, чьи именно интересы преследовала книга, что Петр формулировал лаконично и точно: «…ибо не для турок, но для руских ведения оная печатается»[1317].

Перед тем как Петр издал повеление от 19 апреля 1724 года о составлении двух книг с изложением истин и правил православной веры, он в специальном указе предписал 16 января 1723 года «собрать римской, люторской и калвинской катехизмы и протчие церковных действ книги и, переведчи на славенский диалект для знания и ведения, напечатать»[1318]. В том же году, 8 сентября, он через архимандрита чудовского Феофила указал Святейшему синоду и источник, откуда можно получить для перевода протестантские книги, а также какой именно катихизис его больше всего интересовал. «Петр Великий, император и самодержец всероссийский, будучи в Троицком соборе, – передавал Феофил, – указал из Риги от тамошнего суперинтендента протестантские книги: Катихизис пространный, а не таков, как для обучения юнош вкратце сочинен, и Чиновник, взяв в Синод, перевести на словенский диалект»[1319].

Считая нужным ознакомить русских людей с вероучением языческим, магометанским и различными христианскими исповеданиями с целью опровергнуть их ошибки и заблуждения, Петр указывал авторам таких сочинений воздействовать на читателей, изучающих эти книги, не бранью и ругательствами по адресу своих идейных «противников», а доводами «истины». В этом отношении чрезвычайно характерны указания, сделанные одному из авторов религиозных книг начальником Монастырского приказа Иваном Мусиным-Пушкиным, поставленным царем специально для наблюдения над делами духовного ведомства. «Которую книгу изволил написать против иконоборцев, – пишет с усиленными извинениями Мусин-Пушкин Стефану Яворскому, – и ежели ваше архипастырство изволил исправить, о чем я вашей пречестности доносил, прикажи отдать к печати; а имена Лютора, Калвина и иных противников, где прилично, написать не возбраняется, токмо с доводом письма святого и святых соборов и отцев в противность им, а многого поношения и брани, видится, не прилично быть, но истинною обличити, нежели бранити»[1320].

Благодаря указаниям Петра и усилиям Святейшего синода и «святое письмо» – Библия была исправлена и напечатана в самом конце царствования. При ее печатании Петр, как и всегда, интересовался ходом дела, исправлениями и даже шрифтом – «литерами», которыми предполагалось ее печатать[1321].

Осведомляя русских людей об учении православной церкви, опровергая в ученых сочинениях обоснованность отклонений от него других вероисповеданий и неизменно стоя [на этой позиции] в своей административной деятельности, Петр, однако, не опасался приглашать для службы в России иноверцев. Поэтому среди указов Петра встречаются распоряжения о найме для работы в России даже таких специалистов, которые за свои религиозные убеждения преследовались и изгонялись из собственного отечества. «Слышно нам, – пишет Петр своему послу в Голландии, князю Куракину, – что реформатов высылает курфирст фалской[1322]; и, ежели то станется, потщи[1323] их призывать, которым можешь привилегии обещать доволные, и, чего будут требовать, пиши»[1324]. Он же дает предписание о найме на русские фабрики [по производству] тонких полотен специалисток-кружевниц, «черниц римского закона» из Брабанта[1325].

Ознакомление русских людей с учением других исповеданий, приглашение иноземцев в качестве инструкторов в различных отраслях наук и техники, посылка русских молодых людей за границу в иноверные государства исходили не из религиозного индифферентизма или равнодушного отношения к чистоте и сохранности народной веры, а из уверенности в твердости и убежденной стойкости своих подданных в вопросах религиозных. Когда же Петр усматривал угрозу иноверной пропаганды, он со всей силой власти становился на защиту веры и православной церкви. Из наиболее ярких распоряжений царя по охране народной веры, измена которой, по воззрениям Петра, являлась одновременно и изменой отечеству, был указ о высылке иезуитов из России.

В собственноручно написанном Петром наказе майору Румянцеву[1326], производившему высылку их из Немецкой слободы города Москвы в 1719 году, 18 апреля, царь давал указания, вытекавшие из его политических и одновременно религиозных убеждений. «Понеже слышим, – пишет Петр Румянцеву, – что оные (иезуиты. – Н. В.) учеников многих в свой закон привели, а наипаче из мещанской, того також освидетельствовать; и кои прилучатся в сем или в ином к ним – арестовать». Майор Румянцев должен был произвести обыск «в езувицком монастыре» в полночь, взять все письма их, «через учителей наших школ пересмотреть при себе», подозрительные письма перевести и привезти с собой в Петербург, а авторов таких компрометирующих писем по дороге, в Можайске, арестовать[1327].

Верность своей национальности и вере Петр считал священным долгом человека и христианина. Мы уже приводили знаменитое наставление Петра своей племяннице, выходившей замуж за границу, о ее обязанностях по отношению к иноверцу-супругу. «Веру и закон, в ней же родилася, – наказывает Петр, – сохрани до конца неотменно ‹…› Мужа люби и почитай яко главу и слушай во всем, кроме вышеписанного»[1328].

С полной последовательностью из изложенных воззваний Петра вытекали его распоряжения об отлучении от церкви изменника отечеству – гетмана Мазепы. В собственноручном указе митрополиту Стефану «из лагору от Десны реки» от 31 октября 1708 года Петр так формулировал преступление изменника-гетмана: «Понеже, паче всякого чаяния, Мазепа второй Иуда нравом и образом, паче же действом, явился и, оставя православие, к еретикам шведам ушел; ‹…› и вместо защищения, також как великий строитель оных был святым церквам, ныне проклятой гонитель оным учинился (понеже недалеко от Новагородка шведы в одной церкви лошадей поставили)». Изменник вере и отечеству вообще не может, по воззрениям Петра, иметь каких-либо моральных достоинств, поэтому и Мазепа явился злодеем до конца. Он оказался повинным в тягчайшем преступлении – в угнетении своего народа. От угнетения со стороны Мазепы всегда стонал украинский народ, оплакивает он и теперь его [Мазепы] измену и свой позор: «…сей народ (украинский. – Н. В.), от сего Иуды проклятого зело утесненны, всегда плакал (чего мы не ведали доселе), а наипаче ныне». Поэтому Петр как глава церкви и правитель государства предписывает местоблюстителю патриаршего престола, митрополиту Стефану Яворскому: «…того ради извольте оного (Мазепу. – Н. В.) за такое его дело публично в соборной церкви проклятию предать»[1329].

Приведенные нами характерные черты из руководящей деятельности Петра в области религиозно-церковной, а также хорошо известные из исторических исследований факты защиты им православной веры от агрессивных деятелей католической религии, в Сорбонне – словом, а в Польше, в белорусском монастыре – мечом, достаточны, чтобы установить, что Петр стоял на страже православной церкви не только как государственный деятель, но и как православный человек «по духу». Охраняя чистоту своей веры от иноземных влияний, он в то же время прилагал самые искренние и усердные старания, чтобы поставить русскую церковь в уровень с христианскими исповеданиями западноевропейских, более культурных народов, при этом отнюдь не изменяя ни ее сущности, ни особенностей внешней стороны, организации, культа, обрядов и прочего. И в этом последнем отношении деятельность Петра была весьма плодотворна и широка.

Прежде всего он стремился поднять умственный и моральный уровень духовенства, привить, «вытолковать» ему разумное понимание его, духовенства, высокого призвания, долга перед государством и обязанностей в отношении паствы.

Выше мы уже говорили о заботах Петра по подготовке ученого монашества. Для этой цели в Петербурге была специально отведена Александро-Невская лавра, а в Москве – Чудов монастырь, в который было предписано собирать со всей России и иметь «в добром присмотре» таких монахов, которые «достойны б были к произведению на начальства духовная», с удалением из него [монастыря] тех, «которые тамо суть под стеною токмо стоящие»[1330]. В связи с отмеченными требованиями Петра в отношении личного состава духовенства понятны его распоряжения: «Хотя он человек доброго жития, да не ученой, того для лутче б в Иркутск (епископом. – Н. В.) послать такого, которой бы учен был»[1331] или «В армейские полки для церковного священнослужения и надлежащих священного чину потреб определять и отправлять из ученых в школах искусных людей. А которые школьного учения не произошли, таковых в полки не посылать»[1332]. Петр стремился поднять на должную высоту и рядового священника. В указе от 19 февраля 1718 года он предписал: «Чтоб учить заранее на поповы места; когда умрет, чтобы готовы были»[1333]. В Морском уставе он собственноручно начертал и моральный образ истинного пастыря церкви: «Священник должен прежде всех себя содержать добрым христианским житием, во образ всем, и имеет блюстися, дабы не прельщать людей непостоянством или притворною святостью, и бегать корысти яко корня всех зол»[1334].

В знаменитой «Клятве епископов» Петр требует от последних, «чтоб бесчестия имени божия не было от безделных тунеядцев», «церквей для прихотей не строить», «попов для прибытку не умножать» и т. п.[1335]

Также Петр требует чинного, благоговейного отправления церковных обрядов и таинств. В том же Морском уставе он собственноручно указал обстановку, при которой дóлжно отправлять таинство причастия: «Когда к болному позовут священника для причастия святых тайн, тогда должно одному из офицеров проводить его до болного с подобающею честию; и чтоб в том и близ того места, где над болным сие отправлятися будет, никто не сидел и покровенною главою не стоял; также б игры какой и шуму не было, табак не курили, но в тишине и благоговействе и должном почтении отправлено было»[1336]. В указе от 16 февраля 1723 года Петр воспретил архиереям и прочим духовным властям во время церковных служб заниматься делами, выслушивать челобитчиков и решать административные вопросы с приказными людьми, «но упражнялися б тогда в благомыслии и в молитвах и тем подавали б приходящим на молитву людем образ благоговейного в церквах стояния»[1337].

Можно было бы привести целый ряд и других предписаний, в которых царь давал наставления высокого значения пастырям церкви, часто нерадиво или формально относившимся к своим обязанностям. И в этом отношении он не делал исключения даже для местоблюстителя патриаршего престола и самого Святейшего синода. Для примера приведем указание, сделанное Петром митрополиту Стефану[1338], вознамерившемуся покинуть «дело великой важности» – судебный процесс над опасным еретиком-иноземцем – и отправиться к себе на родину для второстепенных дел. «А в Нежин для освящения церкви можете вы и после съездить, как помянутое дело окончится, – обосновывает Петр свой отказ в разрешении отпуска митрополиту, – понеже вящшая должность есть тех управить и решить, для кого церкви делаются». В 1723 году царь в указе Святейшему синоду напомнил весьма убедительными доводами о неисполнении им [Синодом] своего долга. «Понеже ведомо нам учинилось, что на Монастырском приказе, которой в ведении синодском, великая сумма в положенные места не дослана, от которой недосылки полевой армее, бедным солдатам, в даче жалованья учинилась остановка и не получают уже близко года, а иные и по году, – сообщает Петр Синоду о результатах его забывчивости и находит уместным побудить нерадивых правителей мерами, казалось [бы], весьма мало идущими к лицу высшего церковного управления: – того для, пока та недосланная сумма во определенные места от вас не выплатится, по то время денежного жалования как себе, так и протчим вашим подчиненным и по монастырям чернецам (также и на строение) давать запрещается, кроме хлеба и протчих нужных, необходимых[1339] потреб, что к пропитанию надлежит»[1340].

Петр был далек, вопреки распространенному мнению, от немецкого протестантского влияния в вопросах религии. Он не отвергал икон и почитания мощей, но предписывал, чтобы «почитали бы оные по разуму святой православно-кафолической церкви», поэтому требовал клятвенного подтверждения от епископов, что они приложат все старания, чтобы содержать религию в чистоте, беречь ее от языческих влияний и ханжеских наслоений, именно: «…дабы неведомых и от церкви не свидетелствованных гробов за святыню не почитали»; «дабы святых икон не боготворили и им ложных чудес не вымышляли, отчего противным способ дается к поношению на православных»[1341].

Петр не отвергал принятых в православной церкви колокольного звона и соблюдения постов. Слишком в общей форме и без приведения необходимых подробностей, смягчающих категоричность распоряжений Петра, излагается обычно факт снятия в начале Северной войны колоколов с церквей для литья из них пушек. Цель, как она объяснялась царем, и условия, которыми было обставлено это изъятие предметов священного культа, не дают основания к усмотрению вызова со стороны Петра религиозному чувству русского человека того времени. Идеологически оно [изъятие колоколов] было вполне обосновано, а практически – лишено остроты и обиды. Во-первых, пушки нужны были, по словам более позднего послания Петра кир Кузьме, вселенскому и Нового Рима патриарху, «оным нашим, или, удобнее рещи, христовым войскам», для защиты тех, для кого колокола льются, а недостаток пушек грозил бы «причинить величайший вред не токмо нашим войскам, но и, следовательно, и напасть православному нашему царствию и св. Восточной церкве»[1342]. Во-вторых, на нужды обороны государства по указу Петра снимались не все, а только четвертая часть церковных колоколов, при этом позволялось заменять их красной котельной медью. Колокола же старинного литья вовсе не принимались в зачет и возвращались обратно доставившим их властям для замены. Поэтому, например, присланный Троицко-Сергиевым монастырем большой колокол литья 1435 года, с обозначением княжения великого князя Московского Василия Васильевича и игуменства Никона, не был принят «за таким подписанием и древними леты… в четвертую часть» в Москве и [был] возвращен монастырским властям без зачета, с указом: «И вменить им тот колокол в монастыре беречь»[1343].

В упомянутом нами выше послании вселенскому патриарху Кузьме, выработанном с участием самого царя, [с просьбой] о разрешении для армии несоблюдения постов, когда «христианское воинство» «в войне, а не в домах обретается», Петр обосновал как полководец разумность и необходимость предмета своего ходатайства. При этом, однако, он счел нужным заверить патриарха, «что сие не ради отвержения канонов, преданий церковных, что да не будет, но оные истинно и нерушимо держати тщимся, но паче ради нужды и пользы христианского войска»[1344].

Таким образом, если при изложении церковной реформы Петра I исходить из показаний источников законодательной его работы, а не из свидетельств врагов государственной его деятельности и обманутых ими «простаков», то неизбежно напрашивается вывод, что Петр не разрушал религии вообще, тем более своей, народной русской веры и церкви, а, напротив того, стремился поднять эту последнюю до уровня других христианских вероисповеданий, очистить ее и, с одной стороны, уберечь от «расколов, суеверия и богопротивного чествования», а с другой – защитить от чуждых ей влияний и тенденций западных исповеданий. Поэтому соответствующее отношение и оценку должны встретить и необоснованное наделение Петра чертами царя-антихриста, и оправдания бунтарей, указывавших, что они «не мога терпеть и веры христианской отбыть, противились и убили до смерти» правительственных лиц, осуществлявших волю царя[1345].

Одним из таких проявлений влияния чуждых русской православной церкви агрессивных действий и тенденций Запада – «замахов», по выражению законодательных актов Петра, – было сказавшееся во второй половине XVII века стремление патриарха Московского и всея Руси к первенству в Московском царстве, к установлению опеки церкви над государством.

Православная иерархия, сложившаяся почти одновременно с возникновением объединенного государства на юге Руси, в течение веков усердно, но скромно, без всяких притязаний, помогала великим князьям строить, расширять и укреплять Московское государство. За эти долгие годы своего служения царству и народу она сосредоточила в своих руках значительные материальные богатства и обширные земельные владения. Одновременно с внутренним ростом и оформлением силы и внешней независимости светского государства и русская православная церковь крепла, приобретала самобытность и стремилась также к своей независимости – от церкви греческой. Московское царство не только не противодействовало этим стремлениям своей, национальной русской церкви, но, напротив, всячески поддерживало их и способствовало им. В результате совместных домогательств правительства и церковных властей, в конце XVI века Русская православная церковь добилась независимости от церкви восточной, от патриарха Константинопольского. Внешним выражением этой независимости явилось установление в столице Руси патриаршества Московского и всея Руси.

Вскоре после учреждения патриаршества в жизни Московского государства начался долгий период так называемой Смуты, в течение которого произошли крупные изменения и сдвиги в политической жизни государства, в связи с чем в некоторые моменты центр политического влияния и руководства перемещался от светской власти к духовной. При этом целый ряд событий в данный период и в последующее столетие сложился неодинаково благоприятно для царского и патриаршего престола.

Вырождение и, наконец, пресечение династии, строившей, сплотившей и укрепившей государство; появление вслед за этим на московском царском престоле людей новых – Годунова, самозванца, Шуйского, Владислава, не имевших опоры ни в законном праве, ни в народном признании и любви, – правителей, всплывавших к вершинам власти по воле случая, в результате борьбы партий, интриг и давления посторонних сил, иезуитов, католической церкви и иноземных государств, – все это события, ослабившие силу и авторитет верховной власти в начале XVII века. Не способствовало возвращению светской власти ее былой устойчивости, общепризнанного ее авторитета и силы избрание на престол Михаила – первого царя новой династии, молодого, неопытного в делах государственных, управлявшего долгое время «под рукою» своего влиятельного отца, патриарха Филарета. Не укрепило власти и веры в нее народа царствование двоих сыновей царя Алексея (единственного за весь XVII век правителя государства, который соответствовал своему назначению) – государей Феодора и Иоанна, болезненных, неспособных к правлению и только благочестивых.

В конце века возникла новая смута: борьба за царский престол, незнакомая прежнему времени, – между женщиной, царевной Софьей, и ее сводным братом Петром, борьба, закончившаяся заключением побежденной в монастырь. И наконец наступило правление пока еще юного царя, покинувшего традиционный Московский Кремль среди мятежей причастного к этой борьбе стрелецкого войска, московского люда, взволнованного пропагандой раскола, и русского народа, настороженного по отношению к царю, открыто порвавшему со старым бытом и явно выказывавшему свои симпатии иноземцам, их военным порядкам, быту и культуре. Все это факты, далеко не содействовавшие устойчивости светской власти в государстве на протяжении всего столетия, предшествовавшего реформам Петра.

Наряду с перечисленными фактами, ослаблявшими авторитет и силу верховной власти, события политической и церковной жизни за этот же период складывались несравненно благоприятнее для церкви и ее главы – патриарха.

Появление на московском престоле людей, связанных [теми или иными] обстоятельствами с чуждыми Московскому государству политическими и церковными организациями, как самозванец, или непосредственных представителей этих интересов, как король Польский Сигизмунд и его сын Владислав с их попытками подавить политическую независимость государства и погасить самобытную его веру, не могло не поднять обаяния и авторитета патриарха – как единственной власти в стране, стоявшей твердо, без колебаний и уверток на страже русской национальности и православной веры. Были моменты, когда патриарх Московский оставался единственной властью, представлявшей и оберегавшей всю Русь, честь и единство народа, его веру. И эта непоколебимая верность русской церкви отечеству и ее служение государству были неизменны и хорошо известны народу не только в Смуту, но и во все времена, когда отечество находилось в опасности от внешних агрессивных сил, материальных и духовных.

Возведение на патриарший престол коренных русских людей, неуклонно придерживавшихся веками сложившихся, традиционных воззрений, издавна установившегося быта, обрядов и чинности, начиная от медленной размеренной поступи, длинной одежды и кончая всем внешним благообразием, сообщало особое обаяние, расположение народа и всеобщее признание московским патриархам. Появление же на верхах церковной иерархии таких выдающихся лиц, как твердый в своем подвиге и непоколебимый Гермоген, влиятельный и тонкий политик Филарет и властный, с крупным государственным умом Никон, счастливо доставляло патриаршему престолу людей, способных понимать интересы и положение церкви и духовенства в государстве, формулировать ближайшие задачи церковной политики и вести борьбу за их осуществление в жизни. Обычное же участие высших представителей церкви в делах светского правления, а в некоторые моменты государственной жизни – особенное, например в молодые годы Михаила, в отсутствие царя в столице в правление Алексея, при неспособных, болезненных братьях Петра и при нем самом в юные его годы, вводило патриархов в курс государственных дел и вырабатывало в них вкус к управлению светскими делами.

В конце столетия, при возмужалом уже Петре, произошли новые события, весьма сильно изменившие соотношение общественных сил в государстве, в частности взаимоотношения между царской властью и патриархом всея Руси. Юный Петр, отстраненный от дел государственных своей старшей сестрой, вынужденный поселиться на окраине Москвы, вблизи Немецкой слободы, вошел в близкое соприкосновение с новыми людьми, погрузился в другой мир и иные условия. Это обстоятельство помогло ему вскоре понять те новые требования и новые задачи, которые настоятельно выдвигала русская жизнь, искавшая со времени Смуты иных форм и нового русла, в которых могли бы найти удовлетворение новые потребности, а приложение сил – богатые способности русского народа.

Молодой царь игрой в потешные войска, сам того вначале не замечая, положил основание русской регулярной армии, при помощи которой подавил мятежное «самовольство» старого стрелецкого войска, опираясь на которую отстранил от власти боярство и начал настойчиво прокладывать новые пути во всех областях государственной жизни. Путешествие за границу показало ему воочию, что возможна и существует на самом деле другая жизнь – живая, деятельная, культурная, полная довольства, которую необходимо немедленно же, не упуская ни одной минуты, построить у себя в отечестве. Однако на пути этого живого, страстного стремления молодого царя легла препятствием старомосковская жизнь, сложившаяся веками: размеренная и в то же время суетливая; праздная и обильная для немногих и нищая, темная, непосильная в труде для большинства; замкнутая, некультурная, подозрительная к иноземцам. На страже этой старинной, самобытной «святой» Руси, оберегателем и хранителем ее по-прежнему стоял сильный и влиятельный в народе московский патриарх. Один из них, как мы уже указывали, в своем предсмертном послании царю накануне широкого призвания иностранных специалистов в войска – офицеров, инженеров, врачей – слезно умолял его не допускать иноверцев до руководства русской армией. Поэтому не содействия своим планам, не поддержки и помощи, а противодействия и непримиримого осуждения, а в худшем случае и отлучения от церкви мог ожидать от патриарха будущий реформатор. И это опасение не было необоснованным и требовало известной предосторожности. Молодость Петра была отравлена, наряду с другими тягостными впечатлениями, печальными воспоминаниями – отзвуками долгой борьбы его отца с патриархом Никоном, самовольно покинувшим свой престол в споре за преимущества патриаршей власти. Поэтому после смерти в 1700 году престарелого патриарха Адриана царь-реформатор решил воздержаться от замещения патриаршего престола. Исполнение же обязанностей патриарха было поручено царем одному из митрополитов, хорошо ему известному, – Стефану Яворскому, в качестве местоблюстителя патриаршего престола.

Не совершил ли молодой царь в данном случае действия произвольного, противозаконного, нарушающего один из устоев, на которых покоилось самое бытие государства и церкви в России? Выше мы изложили найденный нами знаменитый трактат Феофана Прокоповича «о синодалном управлении в Ветхом и Новом завете», написанный им по указанию Петра, где были формулированы канонические основы правительственных действий царя. И хотя этот трактат был составлен значительно позже, в двадцатых годах XVIII века, при учреждении Святейшего синода, тем не менее теми же мотивами руководился Петр и в начале века, когда в виде предварительной меры оставил без замещения овдовевший патриарший престол в России.

Вот эти мотивы:

1. Патриаршество на Руси не было, как мы видели, явлением исконным, учрежденным в нашем отечестве вместе с принятием христианства. Оно было установлением поздним. Из шести веков существования христианства на Руси ко времени Петра только одно последнее столетие московские патриархи возглавляли православную русскую церковь. Самое учреждение патриаршества в России было торжеством дела, столь же церковного, сколь и политического. Следовательно, отменой патриаршества русский царь отнюдь не посягал на «непременный закон божий», а лишь вносил – «для пользы вечной и временной людям и изрядства общества» – изменение во временное установление, которое «только для чину и обряду сделано», [будучи тем,] «что по времени и случаю переменялось».

2. Русское патриаршество в лице Никона нарушило одно из основных правил учения христианской церкви, вытекавшее из самой его сущности, – невмешательства духовной власти в дела «цесаревы». Оно [патриаршество] отступило и от традиции восточной церкви: помогая светской власти в управлении, не оспаривать у нее самой власть, могущество, авторитет и влияние – и тем самым стало на путь воинствующей западной, католической церкви. Поэтому царь, по его словам, был принужден к незамещению патриаршей кафедры: «…была нужда, но вящшая была о верховной власти (патриаршества. – Н. В.) исправлении, которую примером папы римского, противно повеления божия, распространять некоторые тщились, в чем великую тягость истины желатели в сем понесли»[1346]. В своей записной книжке Петр отметил одну из близких ему как правителю мысль: «Также не противились мученики в светских делах»[1347]. В связи с таким отношением Петра к неуместным попыткам вмешательства в светские дела [со стороны] духовных властей, он внес в написанное им собственноручно «Клятвенное обещание» епископов особую статью: «В мирские дела и обряды не входить ни для чего, разве какая явная неправда показана будет, о том первее увещать, а потом и писать к ц[арскому] в[еличеству] на таковых, по Апостолу заступати немощныя»[1348].

3. Высшая церковная иерархия в лице патриархов за все столетнее управление русской церковью не обнаружила, по мнению Петра, внутренней силы и способности к пониманию насущных нужд врученной ее управлению паствы и не удовлетворяла имеющимися в ее распоряжении средствами этих нужд и потребностей. Свою неудовлетворенность руководством делами церкви Петр выразил в беседе с последним патриархом при посещении его, когда патриарх болел и находился уже на смертном одре. Вот основания к недовольству царя:

а) священники ставятся, грамоте мало умеющие;

б) не видно заботы о распространении знания и понимания истин веры, «любви божией», среди православных христиан;

в) не видно заботы и о распространении веры среди «зловерцев», «иже не знают творца – господа», – [среди] татар, мордвы, черемисов и других;

г) имеющаяся одна школа малолюдна, остается без руководства – никто «не назирает», без удовлетворения «в довольстве потреб ко утешению приятства учителей и учащихся»;

д) вообще нет школ, из которых бы со знанием «евангельского учения» «происходили в церковную службу и в гражданскую – воинствовати, знати строение и докторское врачевское искусство»;

е) для учения своих детей родители приглашают (а также и в домах держат в качестве учителей) иноземцев и иноверцев, не знающих русского языка, «отчего детям вред и церкви нашей святей может быть спона велия, а речи своей от неискусства повреждение»[1349].

Обо всех этих нуждах необходимы заботы, «прирадеть тщательно зело», и есть «к тому человек знатный и в чине, и во имени», но он остается малодеятельным. Поэтому, «чтобы возыметь промысл» обо всем, царь переложил тяжкое бремя с плеч патриарха на свои, и без того обремененные плечи. Он повел дело с присущими ему, как мы видели, энергией и искренностью, с пониманием истинных потребностей церкви и государства. При этом основным девизом Петра как главы государства и церкви было следующее положение, формулированное им с замечательной глубиной и точностью: «Но яко вера без дела, а дело без правыя веры мертво есть обоя, тако слово без промысла, а труд без чина и без потреб не успеет пользовати»[1350].

В религии, в учении церкви Петр находил указания и для себя, и для других на высшие обязанности, на долг человека и правителя. Мы уже приводили изречения Петра, в которых при помощи «святого письма» он разъяснял призвание и назначение человека на различных постах и во всяком его состоянии. Напомним наиболее яркие из них. Судьям: «Сделать к стоячему указу на столе еще две доски, на которых написать, как чинно в судебных местах поступать, приводя из письма, что суд божий есть: проклят всяк, творяй дело божие с небрежением»[1351]. Государственным деятелям: «Иного дела не имеете, точию одно правление, которое ежели неосмотрительно будете делать, то пред богом, а потом и здешнего суда не избежите»[1352]. Начальникам над рабочими: «…так и сего смотри, дабы люди не были презренны и такого б немилосердия от презрения не было конечно, ибо пред богом паче всех грехов есть, но и противно совести и виду не точию христиан, но и варвар некоторых»[1353]. Богатым людям: «Учинить по сему завещанию. А понеже по смерти жены его (князя Б. Прозоровского. – Н. В.) просил нас, дабы мы употребили в волю свою и поминали душу его и ее, того для в том случае определяем оные деревни в гошпиталь, ибо сия добродетель по святому письму и натуре выше всех»[1354]. Всему тогдашнему обществу: «Понеже нынешнее житие монахов точию вид есть и понос (поношение. – Н. В.), от иных законов немало же и зла происходит, понеже тунеядцы суть, о чем писано есть, что корень всему злу – праздность»[1355].

На этом закончим характеристику религиозных воззрений Петра I, отнеся вопрос о направлении деятельности церкви и ее богатств на служение обществу по законодательству Петра к заключительной главе.

Подведем итоги двух последних глав.

1. Изучение моральной личности Петра I, его воззрений на русский народ, на общественную его жизнь и отношения, на государство и служение ему, наконец, на человека и его обязанности имеет исключительную важность и интерес не только потому, что Петр был выдающейся и в то же время характерной для русского народа личностью, но главным образом вследствие той роли и того участия [Петра] в законодательстве своей эпохи, которые были установлены нами в предыдущем нашем исследовании.

2. Петр любил свой народ и верил в него, был предан и верен ему, до последних дней своей жизни самоотверженно служил ему, что считал непременным долгом и обязанностью каждого русского человека, обоего пола и всякого состояния. Он постоянно и зорко следил за проявлением внутренних сил народа, понимал сильные и слабые его стороны и сообразно с этим своим пониманием управлял им и законодательствовал для него.

3. Одной из характерных черт Петра I как правителя и законодателя было его стремление поднять самосознание своего народа, вызвать в нем понимание закона и уважение к нему, пробудить сознание необходимости и полезности устанавливаемых законом норм и тем самым обеспечить честное их выполнение. Не послушных скотов, движимых чувством страха, а сознательных и достойных граждан упорно и настойчиво воспитывал Петр в своих подданных. Поэтому и в самих законах, и в специально написанных трактатах он в убедительной и доступной форме разъяснял народу издаваемые законы и убеждал в их целесообразности. Таким путем Петр закладывал твердые основания к росту правосознания в русском народе.

4. Постоянно наблюдаемое в законах Петра I воздействие на народ путем убеждения, опека и заботы о поднятии его уровня во всех отношениях вытекали из его [Петра] взгляда, что русский народ – самый послушный в мире, мягкий и безответный, [что он] находится еще в детском состоянии, нуждается в руководстве, наставлении и даже принуждении. Поэтому он [Петр] перенес на весь русский народ девиз, которому следовал сам в своей жизни: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую».

5. При помощи названных приемов Петр стремился привить русскому человеку не только технические навыки, умение и искусство в различных отраслях материальной культуры, но и понятия об общественном долге, гражданских обязанностях, а также о высоком назначении человека.

6. В противоположность общепринятому мнению о его холодности, равнодушии и жестокости, Петр был человеком чутким, отзывчивым, гуманным в высшем смысле этого слова. Эти черты его характера особенно ярко сказывались и деятельно проявлялись по отношению к низшим общественным категориям, [к] «подлым людям» – рядовым, больным солдатам и рабочим, галерным невольникам, высылаемой для государственных работ посохе, рабочим и крепостным.

7. Беспристрастное и объективное изучение крупнейших событий царствования Петра I, основанное на показаниях подлинных документальных источников, а не на мнениях и впечатлениях иноземцев, должно вытряхнуть на вечные времена и бесповоротно из памяти народа, а также стереть со страниц исторических сочинений и литературных произведений вредные для русского самосознания преувеличения и искажения, граничащие с клеветой, в вопросах о жестокости Петра при сгоне посохи к оборонным и государственным строительным работам, о массовой гибели населения при таких работах, о ничтожной заработной плате рабочих, о диких насилиях при искоренении вековых обычаев и «признанных народом» правовых норм и т. п.

8. При изложении и оценке приемов властвования Петра I, его законодательной и административной работы не следует упускать из виду, что великие национальные задачи долгой и разорительной, но справедливой войны при бедности, общей отсталости и малокультурности народа, при отсутствии достаточной медицинской помощи и общем утомлении не могли быть поставлены и осуществлены без тяжелых жертв и крайних усилий.

9. При свете разумных и справедливых установок должны быть пересмотрены и, полагаем, отвергнуты ошибочные утверждения историков о разорении Петром России, и в частности крестьян, о затягивании узла крестьянской неволи, протестом против чего будто бы являлись так называемые народные движения первого десятилетия XVIII века.

10. Высота и тяжесть налогов на крестьян, в частности размеры подушной подати, находились в зависимости исключительно от расходов на оборону государства, на организацию и содержание регулярной армии и военного флота. Понижение налогов было бы равносильно отказу от завоеванного ценой нечеловеческих усилий места среди передовых европейских народов, вызвало бы необходимость сокращения армии и флота и остановку работы по поднятию культурного уровня населения и развитию производительных сил страны.

11. Наряду с большим количеством законов Петра, направленных к утверждению личных и имущественных прав крестьян, строгое воспрещение крестьянских переходов по его законодательству не было проявлением собственнических и крепостнических тенденций их автора – оно диктовалось необходимостью, стремлением царя обеспечить дворянам возможность выполнения их обязанностей в отношении государства. Право собственности на земли с их населением – крестьянами – принадлежало по законам Петра государству. Земли по условиям хозяйства того времени являлись государственной валютой, полноценность и устойчивость которой поддерживались путем сохранения на них крестьянского населения. Сущность землевладельческих прав помещика и ограничение права распоряжения землями для землевладельцев, установленное Петром I, следует понимать как огосударствление, «цивитатизацию» земли. Строгие взыскания за нарушение закона о крестьянских переходах были более тяжелыми для помещиков, принимавших беглых, чем для самих крестьян-беглецов.

12. Те же цели служения интересам государства и благополучия большинства граждан преследовались и уголовными законами Петра I, характеризуемыми обычно как «жестокие», отражавшие точно характер и темперамент их автора. На самом [же] деле тяжкие и суровые санкции, ими установленные, а также строгое, контролируемое по закону приложение их в жизни вызывались состоянием нравов и уровнем культурности населения в то время. Отсталость, патриархальность, упрямая косность и самонадеянное невежество, общая недисциплинированность, завоевавшие себе право на существование и неприкосновенность в Московском государстве и почитаемые обычно исследователями как старинные, исконные черты русского народа, [как] «общепризнанные нормы», встречали действительно разоблачение, осуждение в писаниях Петра и решительное искоренение в его уголовных законах.

13. Но такие его уголовные законы издавались обычно после многократного разъяснения и обоснования защищаемой ими нормы или одновременно с ним и были не главными, не основными мерами воздействия на население, а дополнительными, восполняющими средствами, необходимыми для поднятия уважения к закону и обеспечения устанавливаемой – полезной для общего блага – меры правительства.

14. Сын своего народа и своего времени, Петр был религиозен, верил в действенное влияние религии на жизнь человека, поэтому как глава церкви и правитель государства много содействовал поднятию православной церкви до уровня иностранных исповеданий – прежде всего, в понимании основ христианского учения, далее – в изложении их в доступной народу форме и, наконец, в благотворном воздействии этого учения на человека. В своей административной деятельности он прилагал искренние и усердные старания к широкому распространению истин веры среди народа и, наоборот, к искоренению ханжества, невежества, суеверий, языческих заблуждений и ложного понимания моральных основ христианской веры, например: монашества, значения труда в жизни людей, добрых дел для спасения человека и т. п.

15. Петр не разрушал религии и не принижал православной церкви и веры тем, что искоренял «замерзелые» обычаи и порядки в религиозном культе и сокращал чрезвычайно разросшееся влияние церковной иерархии и земные привилегии церкви. Сферу ее деятельности законодатель очертил вполне сознательно и точно – и настойчиво призывал всех представителей церковных учреждений к напряженной работе в намеченном направлении, помогая церкви освободиться от несвойственных ей, заимствованных с Запада, от папы римского, «замахов», вмешательства в светские дела. Таким образом, нет решительно никаких оснований считать, вслед за раскольниками, Петра царем-антихристом.

Глава X Характер заимствования из иностранных источников и степень влияния западноевропейских законодательных актов и порядков на правотворчество Петра I

Вопрос, указанный в заголовке настоящей главы нашей работы, имеет крупное научное значение. Он сообщает наиболее характерные данные, с одной стороны, для определения приемов правотворчества Петра I, а с другой – для самого понимания его реформ, особенно со стороны их национального содержания, их самобытности. Вопрос большой, принципиальной важности и в то же время весьма сложный, однако до сих пор, за малыми исключениями, он изучался в русской исторической и историко-юридической литературе не с должной основательностью и глубиной, мимоходом, без привлечения разностороннего материала и в нужном его количестве. У отдельных исследователей Петровской эпохи, как общее правило, не было под руками достаточного количества документальных архивных материалов для освещения изучаемой [нами в этой главе] стороны реформы – не только для всей совокупности преобразований Петра I, но и для восстановления картины законодательной работы и полной характеристики какой-либо одной стороны его реформ на всем протяжении преобразовательной его деятельности. Также не было намечено в их трудах и методов исследования данной темы.

Поэтому, прежде чем приступить к изложению вопроса о характере заимствований из иностранных источников и степени влияния западноевропейских законодательных актов и порядков на правотворчество Петра I, необходимо точнее определить содержание темы и принятых в ее формулировке терминов, далее – установить специальные методы исследования данного вопроса и уже только потом обратиться к изложению [тех] результатов наблюдений и анализа, к которым приводят используемые исследователем материалы. От степени разработанности методологической стороны исследования, определенности важнейших установок и количества привлеченных к анализу документальных, по преимуществу архивных, материалов зависят плодотворность, глубина, прочность, а также общезначимость и бесспорность выводов и заключений, имеющих быть сделанными по данному вопросу.

При этом считаем нужным подчеркнуть, что содержание настоящей главы является не столько изложением самого процесса исследования данного вопроса, сколько ознакомлением с примерами нашего анализа фактов, относящихся к данной теме, и сообщением результатов исследования, добытых нами в предыдущих главах настоящего труда. Оно отражает также выводы других наших работ, сделанные после предварительных изысканий и анализа отдельных законодательных актов, и по сути является подведением итогов изучения истории выработки законодательных текстов важнейших законов и определения их содержания в связи с общим характером реформы Петра Великого.

Как показывает формулировка темы настоящей главы, основное ее содержание распадается на два ряда вопросов. Первый ставит задачу определить характер заимствования из иностранных источников; сюда, следовательно, должны входить изложение и характеристика действий законодательных органов эпохи Петра I по разысканию законодательных источников иноземных государств, по оценке их [этих источников] с точки зрения полезности и возможности приспособления содержавшихся в них норм к условиям русской государственной и общественной жизни и, наконец, по перенесению их [подходящих норм] в русские законодательные акты. Таким образом, первый ряд вопросов посвящен изображению процессов сознательных и активных действий русских законодательных органов по облегчению выработки формулировок законодательных определений, относящихся к предметам, составлявшим в то время объект работы правотворческих органов правительства России.

Второй ряд вопросов содержит материал, характеризующий влияние на законодательные органы, на Петра I и его правительство, со стороны иноземной среды, с которой они входили в соприкосновение и воздействие которой не могли не испытать на себе. Эту среду составляли: а) [те] лица различных общественных положений в иностранных государствах, с которыми поддерживали отношения представители русского правительства; б) иноземные законодательные акты; в) порядки и обычаи европейских государств, не оставшиеся без воздействия на правительство Петра I при его законодательной работе, и, наконец, г) доношения русских агентов Петра I из-за границы о тамошних законах, порядках и обычаях, а также сообщения и замечания официальных и частных лиц – иноземцев, живших в России или писавших о том же из-за границы.

Таким образом, если в первом разделе излагаются процессы активных и сознательных действий русских правотворческих органов при выборе ими законодательных источников, при оценке содержавшихся в них норм и перенесении их в точном или переработанном виде в русские законодательные акты, то во втором разделе характеризуются обратные явления: влияние среды, людей, правовых определений и порядков на органы законодательства Петра I, вследствие чего объектами воздействия должны быть признаваемы, собственно, не законодательные акты, а законодательные органы России, а через них уже – издаваемые ими законы.

Кроме указанного понимания, в определение содержания термина «влияние» вкладывалось нами еще [понимание] дополнительное, подразумевающее всю совокупность результатов сознательного заимствования и тех воздействий, которые пассивно и бессознательно воспринимались органами правительства Петра I и являлись побуждениями для тех или иных действий и поступков русских законодательных органов, облеченных правом правотворчества.

После разъяснения нашего понимания терминов, приведенных в названии настоящей главы, изложим основные приемы исследования данного вопроса, как они сложились в ходе и [в] конечном результате произведенной нами работы.

Первое требование научного метода должно состоять в накоплении обильных и разносторонних документальных материалов, как печатных, так и – особенно – архивных, относящихся к данной теме. Из таких материалов прежде всего необходимо: а) выявить по архивным фондам западноевропейские законодательные источники, бывшие в распоряжении русских законодательных органов, [под руками] у иноземцев – западноевропейских консультантов русского правительства, а также и у своих, русских советников и сотрудников Петра I, осведомленных в законах; б) разыскать в древлехранилищах России черновые материалы правотворческой работы русских законодательных органов, принимавших участие в выработке текста законодательного акта – в составлении его первоначального проекта, в выработке и обсуждении последующих и окончательной редакций, и, наконец, в) привести те и другие материалы параллельно, сопоставляя основное содержание источников с соответствующими местами русских законодательных актов.

При таком предварительном накоплении законодательных источников должны быть соблюдены следующие условия. Во-первых, чтобы указанные материалы были в распоряжении исследователя в достаточном количестве – для изучения законодательной работы не только какой-либо одной отрасли реформы, но и разных ее сторон, например военной, сухопутной и морской, преобразования центральных учреждений и областного управления, установления органов государственного надзора, реформы финансовых учреждений и т. п. Во-вторых, должны быть разысканы и приведены в известность собранные по указаниям Петра I иностранные акты не одной какой-либо страны, например Швеции или Франции, но всех государств Западной Европы, у которых были сделаны заимствования в эпоху реформ. В-третьих, эти иностранные законодательные источники должны быть приведены в известность не за один какой-либо период законодательной работы Петра I, а за все время его правотворческой деятельности. Только при соблюдении указанных нами условий будет видно, какие законодательные акты и какого именно западноевропейского государства явились преобладавшими источниками в правотворчестве Петра I, в какой отрасли законодательства и в какие периоды реформы они оказывали на него самого и на его правительственные органы наибольшее влияние, безраздельно или совместно с какими-либо законодательными актами другого государства – каждые в своей области.

Несоблюдение того или иного из указанных требований может привести, как это обычно бывало до сего времени, к односторонним выводам, например к признанию в законодательстве Петра I «шведомании»[1356] или к преувеличению роли какого-либо отдельного лица, например Анастасия Христиана Любераса[1357].

Указанные нами условия накопления материала обширны и нелегки для исполнения, они требуют большого предварительного, чернового труда от исследователя – и тем не менее должны быть приняты и полностью выполнены русской историографией. До выполнения этой задачи авторы как отдельных исследований, так равно и общих обзоров эпохи Петра Великого обязаны воздерживаться от далекоидущих, широких выводов по вопросу о заимствованиях из иностранных источников и о влияниях иностранных законодательств на правотворчество Петра I и [должны] ограничивать свои заключения формулами, констатирующими наблюдения только над изученными, отдельными моментами и строго определенными отраслями законодательства Петра I, например так: «Реформа финансовых учреждений Петра I проводилась царем в конце второго десятилетия XVIII века с помощью прожектера, иноземца Генриха Фика, на основании шведских источников». Или: «Органы государственного гласного надзора и ревизии денежных сумм в центральных учреждениях устанавливались Петром I во втором и третьем десятилетиях XVIII века под большим влиянием и на основании французских морских законов, подготовленных для использования в правотворческой работе по указаниям царя его агентом во Франции, русским морским офицером Кононом Зотовым». По состоянию материалов и предварительных исследований в русской исторической науке еще не пришло время для широких и окончательных выводов и заключений относительно всего законодательства Петра I с изучаемой стороны.

Следующим, вторым требованием методологии исследования данного вопроса должно быть приведение в известность другого источника заимствований в правотворчестве Петра I – сообщений царю [от] его агентов о западноевропейских административных порядках и обычаях, как они сложились на практике в то время в государственной жизни передовых стран Западной Европы. Из указов Петра, как нами уже было отмечено выше, видно, что царь при подготовке к законодательной работе нужного материала постоянно обращал внимание своих агентов за границей на необходимость и обязательность не только разыскать и доставить ему писаные и изданные законы передовых государств Западной Европы, но также наблюдать и изучать установившуюся практику, обычаи и порядки в тех государствах, куда они [агенты] были посланы царем, а затем сообщать ему лично со всеми подробностями. Для примера приведем несколько распоряжений Петра I.

В указе от 24 января 1715 года К. Н. Зотову, при посылке его во Францию, царь писал собственноручно: «Все, что к флоту надлежит на море и в портах, сыскать книги; также, чего нет в книгах, но от обычая чинят, то пополнить и все перевесть на словенской язык нашим штилем»[1358]. В том же, 1715 году, 12 сентября, Петр писал генерал-адъютанту Ягужинскому в Данию: «Пред сим из канцелярии писали к послу, к[нязю] Долгорукому, дабы весь анштальт экономии королевства Датского сыскал печатные, а чего в печати нет – письменные; также чего в письме нет, для того что уже обыкло, – и то написать же»[1359]. Через два месяца Петр вновь напоминает своему специальному агенту о неисполнении им и послом князем Долгоруким указа царя, прибавляя мотивировку своего требования: «А без того, по одним книгам, нельзя будет делать, ибо всех циркумстанций никогда не пишут»[1360].

В 1716 году, 12 января, Петр, посылая в Италию и Испанию своего агента, Петра Беклемишева, давал ему в собственноручной инструкции указания в том же духе:

Дабы во всей Италии, а наипаче в Ливорне и протчих местах торгов, смотрел со всяким прилежанием ‹…› Осмотряся и осведомясь о вышеписанных делех в Италии, и ехать в Гишпанию, в Кадикс и в ыные знатные в купечестве места. И там о таких же делах проведывать подлинно ‹…› к чему надлежит спознаться с тамошними гишпанскими купцами, дабы с ними корешпондовать по своем отъезде ‹…› О всем о том писать к нам со всяким обстоятельством ‹…› Хотя чего здесь и не написано, а может из чего польза государственная быть, а особливо в каком купечестве, того всякими образы искать ‹…› и о всем писать к нам[1361].

В 1723 году, 20 августа, Петр в инструкции, писанной также собственноручно, своему агенту в Испании, посланному с консулом, князем Щербатовым[1362], «под именем валентиров», повторил то же наставление: «А тебе прямо ехать в Кадикс[1363] и там с купцами получать знакомство тамошней нации, а не с другими, и тайным образом разведывать о той коммерции и разговаривать с купцами, дожидаясь консуля с указами, дабы оному и себе основать знакомство»[1364].

Вследствие указанных нами часто повторяемых предписаний Петра I, направленных к собиранию сведений о существующих обычаях и сложившейся практике в иностранных государствах, его многочисленные агенты, русские и иноземцы, присылали царю в письменной форме свои наблюдения и описания интересовавших царя порядков в различных государствах Западной Европы. При этом необходимо отметить, что присылка подобного рода самых разнообразных сведений корреспондентами Петра I имела место не только в последний, по преимуществу законодательный период его государственной деятельности, но также и в первый, начальный период его реформ. Вот, например, сообщение Я. В. Брюса еще в конце XVII века об исполнении предписания Петра: «Також, напамятая твой, государев, приказ в Агленской земле, послал к тебе, государю, описание чинам, которые были у агленского короля у артиллерии на войне и во время миру, такожде о их жалованье поденном в войне и о годовом во время мировое»[1365].

В 1709 году, мая 26[‐го] дня, Петру I русским послом во Франции, графом А. А. Матвеевым, доставлено было «Описание краткое французского двора чинам и рангам, или порядком, им денежных дач годовых»[1366]. В нем содержались многочисленные сведения о различных сторонах устройства французского государства – о Парижском парламенте[1367], о Тайном совете[1368], о губернаторствах Франции и многие другие. Далеко не безынтересно для русского историка при изучении, например, происхождения первой областной губернской реформы Петра I иметь под руками в качестве источника сообщение Матвеева о том, что областными административными единицами во Франции в первом десятилетии XVIII века были 12 губернаторств с подразделением их на 46 малых также губернаторств, с губернаторами во главе их: «Губернаторств королевства Французского есть 12: первое – Парижское и Лилльское, второе – Бургонское, третье – Нормандское, четвертое – Гуенское, пятое – Бретанское, шестое – Шемпанское ‹…› Губернаторы тех есть из принцев, из марешалов Франции и из иных высоких особ». Эти сведения, по-видимому, остановили на себе внимание Петра I, так как место это в подлиннике подчеркнуто с пометкой на полях: «Зри».

В 1716 году из той же Франции агент царя, большой знаток французских морских законов и порядков, переводчик ордонансов Людовика XIV – Конон Зотов посылает Петру целый ряд доношений, в которых сообщает о различных установлениях в морском военном флоте Франции. Интересно, например, его предложение положить начало в России юридическому образованию по образцу французскому[1369]. Хорошо известны в литературе о проектах реформ Петра I сообщения об английских порядках [от] агента Петра в Англии, Ф. С. Салтыкова, – «Изъявления» и «Пропозиции» 1714 года[1370]. Ко времени законодательной работы над размещением русского войска среди населения России была доставлена Романом Вилимовичем Брюсом «Ведомость, каким образом в Финляндии конные и пехотные полки учреждены, и на каком трактаменте оные их офицеры на квартирах были содержаны»[1371]. И многое другое.

Таким образом, на основании приведенных указов Петра и большого количества сохранившихся в архивах России всевозможных сообщений и донесений царю [от] его агентов в иностранных государствах, при изучении вопроса о заимствованиях в эпоху реформ иностранные источники могут и должны быть пополнены целым рядом письменных и устных сообщений, доставленных Петру I за все время его законодательной деятельности его агентами, – о порядках и обычаях, имевших место на практике в передовых западноевропейских государствах, куда эти агенты бывали направляемы по выбору и назначению самого царя.

Третьим требованием правильной методологической установки изучения вопроса о заимствованиях из иностранных законодательных источников при Петре I должно быть приведение в известность круга лиц из иностранцев различных общественных положений, начиная от государственных деятелей, ученых, дипломатов и кончая специалистами – инженерами и ремесленниками, оказывавших помощь правительству при разработке законодательных норм и установлении на практике новых порядков в отдельных отраслях государственного управления России, в насаждении знаний в различных областях наук, военного дела, техники и искусства. Среди них хотя и не в одинаковой степени, но все же заметное влияние оказывали, например, следующие лица иноземного происхождения, иностранцы: шотландец генерал Патрик Гордон; швейцарец адмирал Франц Лефорт; голландец, ученый бургомистр Витцен; прибалтийский немец Паткуль; датчанин по рождению[1372], голландец по культуре и образованию, адмирал русской службы К. И. Крейс; австрийский генерал Огильви; датский посланник Юст Юль; французский посол Кампредон; немцы: философ Лейбниц, юристы Генрих Фик[1373], Анастасий Христиан Люберас[1374], военный инженер Вилим Геннинг[1375], юрист Эрнст Фридрих Кромпейн, доктор прав Гюйссен, советник Виллерс; купцы и промышленники: голландцы Иван Тамес, Франц Тиммерман, мастер Кревет; итальянцы: мастер Кассис, инженер-архитектор Трезини; француз инженер Леблон; далматинец Савва Рагузинский; доктор Арескин; ученые греки братья Лихуды и еще многие другие.

Роль и участие названных лиц в законодательстве Петра должны быть точно установлены, тем более что, как мы уже указывали выше, в силу своеобразных приемов правотворчества Петра I их непосредственное участие иногда скрыто от исследователя правотворческих процессов той эпохи, даже изучающего вопрос по сохранившимся архивным документам. Бывали случаи, и притом не в одной какой-либо, а в разных отраслях управления, когда по совету и указаниям осведомленных иноземных специалистов устанавливались на практике те или иные порядки, которые сначала вводились в жизнь в отдельном учреждении, [на] предприятии или [в] воинской части, а уже потом закреплялись законодательным путем – распространением соответствующей нормы на все государство или на какую-либо отрасль государственной жизни. Установившийся таким путем на практике порядок переносился далее в виде законоположения, нормы в систематический закон, в Уложение, устав или регламент. Если в ходе подобного правотворческого процесса исследователем не будут отмечены роль и доля участия в нем иноземного консультанта-практика, то вопрос не получит правильного освещения. Национальному, самобытному творчеству может быть ошибочно приписана норма, установленная предварительно на практике по инициативе или по совету и указанию иноземца, и таким образом степень иностранного влияния в данном случае будет определена неточно – умалена.

Серединное положение между только что указанной категорией лиц – иноземцами – и коренными русскими людьми, участвовавшими в правотворчестве Петра I, место особое и притом заметное, принадлежит людям иноземного происхождения, но родившимся в России, получившим здесь образование и принявшим русское подданство. К этой категории принадлежат весьма почетные и известные лица, которым поручались в некоторых случаях даже отдельные отрасли управления в России и которые часто призывались Петром к участию в его законодательной работе. Назовем прежде всего следующих лиц, весьма заметных среди деятелей Петровской эпохи: А. А. Виниус, сначала дьяк Сибирского приказа, впоследствии – начальник артиллерии; Я. В. Брюс, преемник Виниуса по управлению Артиллерийским приказом и впоследствии бессменный и незаменимый президент Берг– и Мануфактур-коллегии; вице-президент Военной коллегии, сын полковника русской службы генерал А. А. Вейде; Коллегии иностранных дел канцелярии советник А. И. Остерман и вице-президент той же коллегии П. П. Шафиров; генерал-адъютант, впоследствии генерал-прокурор, П. И. Ягужинский. Все это люди, не знавшие другого отечества[1376], ставшие подлинно русскими, как по усвоению ими русского языка и русской культуры, так и по преданности их и искреннему, полезному служению России и Петру I. При этом отметим, что перед коренными русскими людьми они даже имели некоторое преимущество – благодаря знанию европейских языков, а также имели по условиям воспитания и быта больше данных для скорого и тесного установления общения и связей с представителями различных европейских государств. Именно поэтому им чаще, чем кому-либо из русских людей, кроме, разумеется, дипломатических представителей России, постоянно живших за границей в качестве послов, давались Петром I отдельные поручения, например ведение мирных переговоров, наем специалистов для работы в России, отыскание иностранных законодательных источников и т. п. Тем не менее полагаем, что их деятельность, их участие в законодательстве, подготовка законопроектов, выработка норм путем установления на практике какого-либо порядка, потом узаконенного законодательным органом, должны почитаться за правотворчество не иноземное, а русское. Такую квалификацию нужно признать правильной, особенно если стать на точку зрения петровского государственного права. По введенному собственной рукой Петра I положению, в Адмиралтейском регламенте установлено: «Иноземцы считаются те, которые приехали из иных государств и вступили в службу. А которые породились в России и приняли службу, те яко россияне почтены имеют быть»[1377]. На основании изложенного отмеченный нами оттенок в различии двух категорий участников в правотворчестве Петра I, носящих иноземные, нерусские фамилии, при определении степени иностранного влияния на русское законодательство того времени не должен быть упущен, а тем более не может быть игнорирован.

Четвертым требованием правильной постановки исследования изучаемого вопроса должно быть точное определение степени и характера новизны и самобытности норм при самом их установлении в русском законодательном акте. Это наше положение требует разъяснения и уточнения.

Россия как государство переживала в конце XVII и начале XVIII века, вследствие роста производительных сил, период огромной и коренной ломки хозяйственных, социальных и государственных порядков и быта и связанное с этой ломкой образование новых форм во всех областях общественной жизни. Старые формы, находясь в противоречии с новыми порядками и входя в столкновение с ними, падали сами собой или были изменяемы самым решительным и неумолимым образом твердой и уверенной рукой Петра I.

Эти новые порядки и отражавшие их законодательные нормы, под влиянием требований реальной, живой действительности, создавались в России при помощи [упомянутой в предыдущих главах] эластичной законодательно-административной формы закона – сепаратного указа. Подобного рода петровские указы часто были лаконичны, не разработаны в деталях и вводились на практике без согласования с существующими нормами систематизированных и кодифицированных законодательных актов. Таких указов имеется весьма значительное количество. Они издавались Петром I исключительно на основании требований русской жизни, имевшей те же тенденции развития, что и подобные им явления жизни западноевропейских государств, где они [эти явления] раньше, чем в России, нашли свою законодательную разработку, а также подробную и точную формулировку в соответствующих кодексах.

При выработке русских систематических законов, уставов, регламентов и уложений в некоторых случаях тексты, законодательные речения заимствовались из иностранных источников, но самые явления, подлежавшие законодательным определениям, созревали на русской почве – под влиянием развития национальных экономических и общественных условий, и поэтому нормы, хотя законодательные их формулировки и бывали заимствованы из какого-либо иноземного правового кодекса, тем не менее не могут и не должны считаться возникшими в результате иностранного влияния и, следовательно, не должны быть признаваемы за нормы иноземного происхождения. Для примера назовем здесь три таких заимствованных определения, весьма различных по своему характеру, но одинаково важных по их значению в государственной и общественной жизни России. Первое – определение характера и власти монарха по русскому Воинскому уставу (глава III, артикул 20) и шведскому Земскому уложению (титул I, глава II, параграф 2, пункт а). Второе – определение средств обеспечения правильного снабжения регулярной русской армии установлением форм и обрядов при заключении контрактов при государственных подрядах и поставках по русскому Регламенту Адмиралтейства (глава I, артикул 16) и французскому ордонансу «Touchant la Marine» Людовика XIV (книга 13, глава I, артикулы 6–7). Третье – определение одной из функций государства, «полиции» в широком значении этого понятия, по русскому Регламенту Главного магистрата (глава X) и французскому трактату «Traité de la Police» ученого парижского полицеиста Деламара (титул I, глава I, параграф 1; Париж, 2‐е издание).

С другой стороны, правительство России при Петре I вновь вступало в более тесное общение с западными государствами на различных поприщах, например на международных морских путях, при организации нашей внешней торговли за границей, при установлении дипломатических и консульских учреждений, при обеспечении России внешнего кредита и т. п. В таких случаях русские законодательные органы, за неимением практических сведений и опыта, при отсутствии ученых юристов и опытных практиков, частных дельцов, специалистов в разных отраслях экономической и государственной жизни, естественно, не могли обойтись без помощи иноземных специалистов и [без] иностранных законодательных источников. Вследствие этого при использовании последних русские законодательные органы не могли проявить столько же самостоятельности и независимости, как при разрешении вопросов, в которых они были компетентны, и поэтому вносили в русские законодательные акты, в уставы, регламенты целые главы из иностранных законодательных источников. Для примера заимствований подобного рода назовем артикулы 96–106 главы I русского Регламента Адмиралтейства – о морских приказах, каперах и арматорах или целый регламент о госпиталях – глава XLVIII, артикулы 1–20 того же Регламента Адмиралтейства и книга 15 французского ордонанса Людовика XIV.

Таким образом, необходимо признать, что характер заимствований и степень влияния иностранных источников в различных сферах законодательства были неодинаковы – вследствие неравной опытности и осведомленности, компетентности русских законодательных органов в различных вопросах права. И поэтому указанное различие в новизне и самобытности устанавливаемых норм при самом их введении в русский законодательный акт не может не влиять на окончательные общие выводы при решении изучаемого вопроса – при определении характера заимствований и самобытности в правотворчестве Петра I.

Последним, пятым правилом научной постановки изучения вопроса о заимствованиях в законодательстве Петра I является требование точной очерченности и строгой определенности выводов, долженствующих быть сделанными исключительно на основании анализа самих законодательных источников в целом и содержащихся в них отдельных – важнейших – норм. Хотя это правило и может показаться обычным требованием, предъявляемым ко всякому историческому и историко-юридическому исследованию, тем не менее в данном случае оно имеет некоторые специфические стороны, которые необходимо учитывать при выработке научной постановки исследования вопроса. [А] именно, как уже было отмечено при рассмотрении стадий законодательного процесса в эпоху реформ, Петр I в начале разработки отдельных законопроектов, в своих декларативных указах, намечавших использование иностранных источников, называл главный, важнейший из них, который надлежало положить как исходное основание при изучении вопроса, составлении законопроекта и первоначальном его обсуждении. При подготовительной же работе, на практике иногда бывали приняты другие иноземные источники из собранных и обработанных сотрудниками царя. Так было, например, при выработке первоначальных проектов русских морских законов в двадцатых годах XVIII века, когда вместо английских законов, указанных Петром I при начале работы, были приняты как главный исходный источник французские ордонансы Людовика XIV[1378]. Помимо того, в декларативных указах иногда упрощались рекомендуемые приемы переработки заимствованных источников. [Вот,] например, часть распоряжения Петра взять в основание разработки нового закона шведский источник: «… то выписывать и приносить в Сенат», «и только имена переменить»[1379]. В действительности же всякий русский законодательный акт в конечном итоге являлся результатом большой самостоятельной работы отечественных законодательных органов.

Такой же осторожности и особого истолкования требуют предписания царя, подобные тем, что имели место при выработке основных норм, устанавливавших ревизионные функции центральных учреждений и ведéние приходо-расходных книг в них, а также при переработке составленных до 1722 года регламентов центральных учреждений, когда Петр указал положить в основание новых проектов Регламент Адмиралтейства[1380]; между тем этот Регламент вырабатывался, как мы уже указывали, по французским образцам – ордонансам Людовика XIV. Такие скрытые промежуточные звенья в правотворческих процессах при заимствованиях, а также расхождение первоначальных распоряжений Петра I с подлинным использованием и действительными заимствованиями из того или другого рода источников во время законодательной работы не должны вводить исследователя в заблуждение и сбивать его с правильного пути. Этот единственно правильный путь состоит в том, чтобы выводы относительно заимствований делать исключительно на основании анализа самих законодательных памятников, их текстов, изучения истории их выработки, а не только на основании общих декларативных указов Петра I, хотя бы они и были написаны его собственной рукой.

С другой стороны, сравнивая целые учреждения, отдельные должности, а также единичные нормы по иноземным законодательным источникам и русским актам, не следует поддаваться другой крайности – приписывать иноземному влиянию нормы и должности, которые были выработаны на русской почве отечественными законодательными органами и ими проверены на практике, но – вследствие обыкновения, можно сказать пристрастия, Петра I к употреблению в своих законах иностранной терминологии – были выражены при помощи иностранных законодательных текстов и терминов, западноевропейскими названиями должностей и учреждений, что уже было нами особенно отмечено при анализе правотворчества по областной реформе 1718–1719 годов. Приведем здесь для примера столь малопонятные для рядового русского человека термины, названия должностей, вызванных к жизни условиями русской действительности и вполне русских по существу, как «рекетмейстер», «герольдмейстер», «генерал-прокурор», «ландсгевдинг» и другие.

Если указанные особенности правотворчества Петра I могут ввести в заблуждение исследователя законодательства эпохи реформ и дать основания для расширенного определения характера заимствований и степени влияния иностранных источников, то в противоположность этому преувеличению необходимо предостеречь его и от недооценки ряда фактов и моментов, особенно характерных для установления самобытности реформ Петра I и степени и характера заимствований в его законах. Такими фактами и моментами в правотворчестве являются выработка самой системы законодательного акта, установление и проведение в нем основной, принципиальной идеи или идей, иногда определенно не формулированных в тексте закона, но проведенных творцом и вдохновителем его через весь текст, как лейтмотив всего законодательного акта, и, наконец, самый дух закона.

Таким образом, если иногда неправильное освещение вопроса может вытекать из несоответствующих формулировок относительно иностранных источников в указах о правотворчестве и в самих законодательных текстах актов, то в противоположность этому в других случаях неточность в выводах может быть связана с отсутствием прямых и руководящих указаний в тексте законодательного акта, дающих направление исследовательской мысли. При таких обстоятельствах правильное понимание и определение явления зависит столько же от усилий и труда исследователя при разысканиях и сопоставлениях первоисточников, сколько и от чутья и проникновенности, обязательных для всякого историка – и историка права – в его творческой работе.

Закончив изложение научных приемов, которые должны быть положены в основание при исследовании столь сложного вопроса, как влияние иностранных законодательств на правотворчество Петра I, до сего времени не поставленного в русской историографии на правильный путь изучения, перейдем к передаче основных выводов, к которым привели нас собирание и анализ указанных, по преимуществу архивных, источников.

Предварительная и черновая работа по разысканию и приведению в известность иноземных источников для научного пользования требует много труда и внимания. Она в значительной мере проделана нами в подготовленном для издания и начатом печатанием Институтом права Академии наук СССР нашем пятитомном труде «Законодательные акты Петра Великого». В нем в целях выполнения указанной выше задачи, т. е. накопления необходимого и достаточного материала, весьма заметное место отведено иностранным законодательным источникам передовых европейских государств, причем некоторые законы приведены в полном виде, другие – в извлечениях, однако вполне достаточных для решения поставленной задачи в должном ее объеме.

Наряду с иностранными источниками нами были разысканы и воспроизведены для общего научного пользования черновые материалы, вскрывающие законотворческую работу русских законодательных органов, в частности использование ими иностранных законодательных актов и проектов иноземных прожектеров, состоявших на службе в России. Для удобства изучения правотворчества той эпохи материалы эти собраны и приведены в нашем издании параллельно с иностранными источниками. Они [эти материалы] представлены по реформе не одного какого-либо учреждения или какой-либо одной отрасли государственных преобразований Петра I, но по многим отраслям, именно: в томе I – материалы по реформе высших государственных учреждений; в томе II – по социальным преобразованиям Петра I; в томе III – по реорганизации промышленности и торговли; в томе IV – по установлению новых для тогдашней России порядков военно-морского флота и созданию по западноевропейским образцам регулярной сухопутной русской армии; в томе II собраны также законодательные материалы по реформе русской церкви и т. д.

Работа по выявлению и подготовке для научного пользования архивных материалов по реформе Петра Великого в указанном направлении по некоторым сторонам реформы давно уже начата исследователями русского права, [и] многое уже сделано: в некоторых отраслях реформы указаны, правда не всегда полно, источники заимствований, приведены отдельные звенья правотворческой работы, но от полного удовлетворения научных запросов наша историческая и историко-юридическая наука еще далека. Весьма много сделано, в частности, в отношении церковной реформы Петра I профессором П. В. Верховским в его труде «Учреждение Духовной коллегии и Духовный Регламент» (тома I и II, Ростов-на-Дону, 1916) и – особенно – в отношении военно-уголовного законодательства Петра I ученым юристом профессором П. О. Бобровским[1381] во второй половине прошлого века. В период с 1881 по 1898 год им [Бобровским] написан и опубликован целый ряд исследований по указанному вопросу – в работах, посвященных Артикулу воинскому Петра I, в трех объемистых томах (часть II, выпуски 1, 2 и 3), а также в книгах, опубликованных ранее указанного труда и впоследствии обозначенных как часть I в исследовании «Учреждение коллегиальных военных судов и [возникновение] должности аудитора в России» (СПб., 1881)[1382]. Что особенно ценно – военная реформа Петра дана на фоне общей картины состояния войск и военного права в Западной Европе предшествовавшей и современной Петру I эпохи. Последнему вопросу посвящена специальная работа [Бобровского] «Состояние военного права в Западной Европе в эпоху учреждения постоянных войск» (СПб., 1881; с. 167–464). Наконец, им же в небольшой книжке «Военные законы Петра Великого в рукописях и первопечатных изданиях» (СПб., 1887) дан компендиум как его собственных вышеназванных работ, так и напечатанных до восьмидесятых годов прошлого века двух исследований: Н. Н. Обручева «Обзор рукописных и печатных памятников, относящихся до истории военного искусства в России по 1725 год» (СПб., 1854) и М. П. Розенгейма «Очерк истории военно-судных учреждений в России до кончины Петра Великого» (СПб., 1878).

В названных работах автор [Бобровский], наряду с весьма широкой и правильной по существу постановкой и [правильным] решением вопроса о заимствованиях в эпоху Петра I и о самом царе как военном законодателе, впервые ознакомил русскую науку с некоторыми весьма интересными рукописными источниками государственных книгохранилищ: Санкт-Петербургской публичной библиотеки и особенно Библиотеки Главного штаба, также в Санкт-Петербурге. Однако же и он не привел в известность большей части рукописного материала, имеющего чрезвычайную важность, например книги 37 I отделения Кабинета Петра Великого[1383], и вследствие этого остался [в своих трудах] также далеким от полноты использования архивных материалов, необходимой для научного исследования. Не восполнил пробела и другой ученый, писавший одновременно с ним, впоследствии профессор Московского университета, А. Н. Филиппов, в своей специальной работе «О наказании по законодательству Петра Великого в связи с реформою» (М., 1891).

Дальнейшим шагом вперед в смысле накопления материала и отчасти анализа его, в частности в вопросе об установлении самобытности военного правотворчества Петра I, были три тома «Сборника военно-исторических материалов», изданного Военно-ученым комитетом Главного штаба (выпуски I, V и IX). Особенно большое значение для изучения нашей темы имеет последний, IX выпуск: «Петр Великий. Военные законы и инструкции (изданные до 1715 года)» (СПб., 1894), в котором использованы материалы упомянутой выше книги 37 I отделения Кабинета Петра Великого. Но автор этого выпуска, профессор Академии Генерального штаба А. З. Мышлаевский, ограничил свою публикацию 1715 годом, поэтому материалы, относящиеся к работе Петра I над шедевром его законодательства – Воинским уставом 1716 года, не составили предмета интересов исследователя. Кроме того, автору выпуска, очевидно, не были известны и в пределах его темы архивные документы, ныне хранящиеся в Центральном военно-историческом архиве в Москве, особенно том 3 – «Им[енные] выс[очайшие] ук[азы] за годы 1711 и 1719–1724», содержащий такие важные документы, как Регламент Кригскомиссариата, Артикулы фискальские[1384] в первоначальных редакциях, «Учреждение Вышнего военного комиссариата», Регламент провиантский, указы о чинопроизводстве и прочее.

Отмеченный нами факт постепенного накопления архивного материала, в конце концов еще далекого от исчерпывающей полноты, свидетельствует, что – несмотря на наличие в науке многих весьма солидных трудов – даже по важнейшей отрасли реформ Петра I, военному делу, не было произведено систематического обследования источников по правотворчеству в эпоху реформ и не были выявлены полностью материалы как по самой законодательной работе, так и по установлению источников русских военных законов. Вследствие этого по опубликованным материалам до сих пор еще нельзя изложить историю выработки главнейших военных законов Петра. По ним нельзя решить окончательно вопрос о заимствованиях из иностранных законодательств и определить долю русского национального элемента в военных законах Петровской эпохи, при помощи которых строилась и на которых воспитывалась русская армия в эпоху создания регулярного войска в России и в последующие полтора века ее истории. А между тем от недостаточного количества документальных источников и неточного их воспроизведения в научных изданиях зависят некоторые ошибочные мнения и выводы, которые до сих пор держатся в нашей науке как общепризнанные. Покажем это на примере.

Профессор П. О. Бобровский обратил внимание ученых на наличие важнейших рукописей военных законов Петра I, прежде всего на Устав воинский, книгу первую, в окончательной форме подписанную Петром I 30 марта 1716 года в Гданьске, на русском языке. Это – важнейший официальный список, служивший около полутора столетий источником действующего военно-административного и военно-судного права в России. Далее, им был введен в научный оборот рукописный список книги второй Устава – Артикулы воинские[1385], содержащий военно-уголовное право, материальную его часть, обследованный им в его работе и опубликованный с весьма широкими и интересными комментариями и выводами. И та и другая рукописи находились во время работы над ними П. О. Бобровского и далее, до самой Октябрьской революции, в Петербурге – в Библиотеке Главного штаба, в особой витрине. После революции эти рукописи были переданы в Главную библиотеку Красной армии в Москве, откуда перемещены в Отдел рукописей Публичной библиотеки им. Ленина в Москве же, где и хранятся в настоящее время.

В результате наших занятий по собиранию архивного материала для современного издания «Законодательных актов Петра Великого», тома IV, военного и военно-морского законодательства, нами отыскан в различных архивах целый ряд новых источников, весьма интересных и необходимых для научного исследования вопроса о военной реформе Петра I. Воспроизведенные в печати, эти источники дадут новое, дополнительное содержание вопросу, восполнив весьма ощутимые в настоящее время пробелы, воспроизведут недостающие звенья в правотворческой работе Петра и его правительства и сообщат убедительность и бесспорность тем положениям, которые были выдвинуты в свое время и отчасти могут быть предложены в будущем.

Назовем эти весьма ценные и крайне необходимые для окончательного решения вопроса о самобытности и характере заимствований материалы. Прежде всего следует указать на черновики законотворческой работы в виде отдельных редакций законодательного текста Устава воинского, книги первой. Начальный текст – черновик, переписанный по отдельным главам, как они вырабатывались с самого начала. Весь текст написан исключительно по-русски, с весьма значительным количеством исправлений также на русском языке. Этот текст находится в книге 37 Кабинета Петра I, в I отделении, и составляет первую редакцию законопроекта, листы 48–252, с датой на листе 184: «Марта в 30[‐й] день 1716 г.»; состоит из 68 глав. Следующую редакцию, т. е. переписанную набело предыдущую, с включением дополнений и исправлением Петра I, находим там же, на листах 661–778. В том же томе имеется беловой текст Устава воинского, также только на русском языке, отработанный окончательно, с которого был послан Петру I за границу, в Данциг, список для утверждения, без сопровождения его немецким переводом. Там же сохранились собственноручные писания Петра I, содержащие текст военной присяги и знаменитое «Объявление» Петра, его введение к Уставу воинскому, лист 46. Оно приведено нами в нашем собрании автографов (см. фотокопию).

Далее, необходимо ввести в научный оборот неизвестные до сего времени ученым материалы по военно-административной реформе Петра I, проведенной им после Полтавской битвы и до Прутского похода. В Центральном военно-историческом архиве в Москве, в книге 3 «Им[енных] выс[очайших] ук[азов] Военной коллегии», находятся чрезвычайно важные черновые тексты законов по установлению отдельных военно-административных должностей в русской армии и по выработке для них инструкций. Назовем некоторые из таких инструкций, выработанных под руководством и при ближайшем участии самого Петра: Регламент Кригскомиссариата (листы 11–31); Артикулы фискальские (листы 33–37); «Учреждение Вышнего военного комиссариата» (листы 38–45); Регламент провиантский (листы 62–67, 71–78, 59–61); «Инструкция обер-штер-кригскомиссару» (листы 68–70) и многие другие. Из таких отдельных инструкций, составленных среди боевых успехов и неудач русской армии, в конце концов и сложилось основное содержание глав Воинского устава, излагающих нормы административного устройства армии.

В том же собрании материалов, а также среди фонда «Подл[инные] им[енные] выс[очайшие] ук[азы] и пов[еления] б[ывшего] Сенатского архива» в Ленинграде, в томах 6 и 7, находятся материалы по выработке порядка военного чинопроизводства, который оказал глубокое влияние на позднейшую русскую Табель о рангах.

Для освещения интересующего нас в настоящее время вопроса о заимствованиях в военном законодательстве Петра I большое значение имеют рукописи законодательных актов, послуживших в той или иной мере источниками при выработке русских военных законов, только названные ранними исследователями, но неизвестные им: «Воинские Артикулы от вельможнейшего короля и государя Карла XI, свейского, готского и венденского короля, лета 1683, обновленные и постановленные и к тому принадлежащие деяния»[1386]. Положение в государстве и власть шведского короля как главы государства и вооруженных сил Швеции нашли свое законодательное выражение в первом титуле «Шведского государства Земского уложения», изданного в 1608 году, с последующими дополнениями – новеллами, в том числе с конституционными изменениями короля Карла XI. Оно было известно Петру и его правительству в современном им переводе[1387].

Нормы, установленные для войск саксонских, датских и русских главнокомандующим союзными армиями Флемингом[1388], генералом и известным военным писателем, имели большое значение в жизни русского экспедиционного корпуса в Германии и не остались без некоторого влияния на русское военное законодательство. Они содержались в особом сборнике и, переведенные на русский язык, сохранились в Кабинете Петра I под следующим названием и шифром: «Пункты, выписанные из прежних Флемянговых регул»[1389]. Они не могут быть оставлены без внимания при изучении выработки текстов русских военных законов.

Для той же цели – документального восстановления истории текста Воинского устава, в частности военно-процессуальной его части, выработанной при ближайшем участии Эрнста Фридриха Кромпейна, – должен быть привлечен составленный по указаниям Петра I для ознакомления с постановкой этого вопроса в западноевропейских законодательствах «Свод для процесса российской, французской, аглинской, датской и шведской»[1390]. Небезынтересны для исследователя истории военного законодательства материалы, доставленные Петру I его агентами и помощниками в деле устроения русской армии, например «Проект, какими доходами и сколько можно войск содержать»[1391] или «Рассуждение о военном деле» Саввы Рагузинского[1392].

Итак, русская историческая наука до сих пор не привела в известность всех разнообразных источников для установления процесса работы и иностранных заимствований при выработке военных законов Петра I, несмотря на то что в изучении этого вопроса принимали участие специалисты разных отраслей науки.

К этому выводу мы, к сожалению, должны прибавить еще новое наблюдение, а именно: русская историческая наука не имеет также и удовлетворительного научного издания основного законодательного памятника в этой области – Воинского устава. Для изучения как его самого, так и истории русской армии в эпоху реформ, ее административных порядков, дисциплины, суда, наказаний и прочего при Петре I, ученые пользуются обычно текстом, изданным в томе V ПСЗ, под № 3006. Он был опубликован еще в 1830 году, и в настоящее время, с точки зрения современных научных требований, эта публикация является изданием устарелым, некритическим. В нем русский текст приведен параллельно с немецким без обозначения, какой из них является основным, на каком [языке] производилась правотворческая работа до опубликования закона.

Критическое изучение текста, воспроизведенного в ПСЗ, приводит к следующим выводам:

1. ПСЗ воспроизводит текст Воинского устава не по подлинным, утвержденным Петром I спискам, а перепечатывает его – без предварительных разысканий и сличений – с издания «При Императорской Академии наук 1748 года» под заглавием: «Военный Устав с Артикулом Военным», русский и немецкий тексты[1393].

2. Дата «Объявления» о введении Воинского устава приведена неточно. Оно должно быть датировано 31 марта 1716 года, как видно из подлинного экземпляра, написанного собственной рукой Петра I[1394].

3. Среди текста Воинского устава не выделены и не отмечены даже в примечаниях собственноручные писания Петра I, не исключая тех мест, которые выявляют самый дух закона – l’esprit de la loi. Между тем дополнения и исправления, писанные самим Петром, ярче, чем что-либо другое, характеризуют Воинский устав как творчество подлинно русское в полном смысле этого слова.

4. В текст ПСЗ, датированный 30 марта 1716 года, вставлены изменения отдельных статей, которые были введены в Воинский устав после его опубликования, например: в главе о наказании солдат-дезертиров, пункт 95 Артикулов воинских, – на основании указа Петра I от 23 ноября 1717 года, начинающегося со слов «Дополнение в Воинский Устав»[1395]; а также знаменитые исправления, сделанные Петром I в главе IX – «О генералиссимусе», в части о воспрещении солдатам русской армии грабежей, самовольных реквизиций и поджогов в неприятельской земле. Старый текст с последующими исправлениями Петра, включенными в текст, датированный 30 марта 1716 года, можно видеть в делах Кабинета[1396].

5. В издании ПСЗ приведены [как мы уже указывали] параллельно тексты русский и немецкий, без обозначения, который из них является главным, утвержденным законодателем. Между тем текст, скрепленный Петром, написан по-русски и весь правотворческий процесс при выработке закона протекал исключительно на русском языке, самый же перевод закона на немецкий язык был сделан после введения Устава в жизнь, с первого его печатного издания.

Это утверждение, формулированное еще П. О. Бобровским, тем не менее и в наше время нуждается в доказательствах.

Как известно, Воинский устав был закончен и подписан Петром I «в Гданске» и переслан «господам Сенату» с сопроводительным собственноручным указом царя. «Посылаю к вам книгу Воинской устав (который зачат в Петербурге и ныне совершен), – писал Петр, – которой велите напечатать число немалое, а именно, чтоб не меньше тысячи книг, из которых ста три или более на словенском и немецком языке (для иноземцев в нашей службе)»[1397]. Конечно, такое распоряжение еще ничего не говорит против возможности первоначального написания и утверждения Устава на немецком языке. Но дальнейшие сведения об исполнении приведенного нами распоряжения, указа Петра обрисовывают истинный ход дел. Указ царя был получен в Сенате в Петербурге 11 мая [1716 года]. Сенат 6 июля в следующих словах доносил Петру о выполнении его распоряжения относительно напечатания Воинского устава: «И по тому указу в Санкт-Петербурге того Устава на словенском языке напечатано 1200 книг, из которых одну посылаем до вашего величества при сем доношении. Также которым быть на немецком языке, и их переводить некому, понеже переводчиков в Посольской канцелярии в Санкт-Петербурге нет; для чего призывали мы барона Гизена[1398] и говорили ему тот Устав перевесть, на что нам сказал, что он по-русски не довольно умеет, однако ж по возможности переводить будет»[1399]. Через полтора месяца, 24 августа 1716 года, сенатские дьяки Молчанов, Иванов и Поздняков писали за границу кабинет-секретарю А. В. Макарову, что их сиятельства сенаторы призывали барона Гизена «и говорили ему, чтоб тот Устав он перевел, на что сказал, что по-русски не доволно умеет, однако ж по возможности переводить станет, и одна книжка печатная ему отдана, с которой, сказывает он, что перевел близ половины»[1400].

Из представленных прямых свидетельств, а также из отсутствия в древлехранилищах России каких-либо материалов правотворческой работы над Воинским уставом на немецком языке совершенно ясно, что приведение немецкого текста наряду с русским в ПСЗ за № 3006 в V томе и под датой 30 марта 1716 года является редакторской ошибкой. Немецкий текст, как позднейший и выработанный на основании первого печатного русского издания исключительно с практической целью – для обслуживания иноземцев в русской армии («в нашей службе», по выражению Петра), не имеет никакого научного значения; мало того – приведенный без всяких разъяснений и комментариев, он подал и подаст повод к путанице, не изжитой до настоящего времени. Профессор Бобровский еще в 1881 году вскрыл недоразумение с языком выработки законодательного текста, но русские немцы, профессора Юрьевского университета Тобин[1401] до него [до Бобровского], в 1847 году, и Энгельман[1402] после него, в 1882 году, утверждали, правда не совсем уверенно, что текст Артикулов воинских «bekanntlich deutsch abgefasst und dann ins Russische übersetzt wurde»[1403]; а прусский немец фон Штейн на основании тех же данных уже решительно заявлял в 1885 году, что весь Устав воинский «составлен немцем, да еще пруссаком», «wahrscheinlich von einem Prussen [вероятно, пруссаком. – Ред.]»[1404].

Сотрудник царя барон Гизен (Гюиссен) перевел на немецкий язык полный текст Воинского устава, в том числе дополнения и исправления, собственноручно внесенные Петром I. Писания Петра, вошедшие в Устав, сохраняются в русских древлехранилищах и приготовлены нами для издания. Если, вслед за немцами, принять, что текст Устава был выработан на немецком языке, то тогда собственноручные исправления Петра I следует признать переводом, сделанным русским царем на свой родной язык с немецких писаний прусского законника.

Полагаем, что на этом бесплодный спор должен быть окончен.

Изложенная нами история разработки Воинского устава Петра I и установление его источников показывают, с одной стороны, как обширна и значительна тема о создании того или иного законодательного акта в эпоху реформ и как опасны для исследователя недостаток материала или неправильная его подача в научный оборот. То и другое легко может сбить с пути доверчивого исследователя, особенно если он не обладает в достаточной мере критическим чутьем и незнаком с архивными первоисточниками.

С другой стороны, приведенные сведения обнаруживают два основных момента в правотворчестве Петра I, чрезвычайно важные для раскрытия изучаемой нами темы.

Первый – использование в законодательной работе своего, накопленного опыта. Под влиянием потребности России в регулярной армии Петр создает ее, но не на основании заранее выработанных уставов, регламентов или каких-либо заимствованных, чужих военных кодексов, а строит ее путем опытным. Он приглашает к участию в ее организации иностранных офицеров, посылает за границу русских людей или обрусевших иноземцев, например А. А. Вейде, Я. В. Брюса, для изучения строя и порядков западноевропейских армий. И при помощи их, а также своего боевого опыта и практики своих, русских и иноземных генералов он делает первые, отрывочные наброски уставов и инструкций, например кригс-комиссару, провиантмейстеру, военному фискалу, гевальдигеру и другим, намечает чины, устанавливает нормы организации управления армии, воспитания ее, снабжения, продовольствования и т. д. Все это делается на основании опыта и практики, оформляется путем докладов, совместного обсуждения и, наконец, утверждения царем. После накопления таким путем практического материала, а также отдельных инструкций, разрозненных, но объединенных общей целью, и по мере роста правового сознания самого Петра и его правительства выявляется необходимость, положив в основание накопленный опыт, уже выработанные инструкции и отдельные проверенные нормы, создать кодекс, охватывающий все стороны военного строя, начиная с военной администрации и кончая судом и уголовными нормами. Это и побуждает Петра во вторую уже половину его царствования заняться составлением детально разработанного и строго систематизированного Военного устава. Он и появился в 1716 году, открыв собою целый ряд подобных уставов и регламентов, как в военно-морском деле, так и в общегосударственном управлении.

Второй момент – использование иноземных законодательных актов. Для выполнения поставленной себе задачи – выработки своих систематизированных законов – Петр находил необходимым использовать опыт передовых государств Западной Европы. Он стремился взять у них все, что могло бы быть полезным для России. Поэтому он собирал лучшие законодательные акты отовсюду, приказывал переводить их на русский язык, следил за ходом переводов, давал указания об их использовании даже специалистам в своем деле, например президенту Юстиц-коллегии А. А. Матвееву и другим.

Мы уже назвали часть таких иностранных законов и донесений русских и иноземных сотрудников царя. Исследователи, изучавшие до нас иноземные источники военных законов, указывали и другие кодексы, например французский «Code Militaire de Louis XIV», австрийское Уголовное уложение Карла V, датское – короля Христиана V и другие.

Для более глубокого понимания процесса выработки Воинского устава и определения места его и значения вообще в военном законодательстве России чрезвычайно полезно указать, хотя бы в самых общих чертах, на дальнейшую разработку русского военного права после издания Воинского устава, до самой смерти Петра I.

Вскоре после опубликования Воинского устава 1716 года Петр начал проводить чрезвычайно важную, как специально для русского войска, так и для всего социального строя России, реформу по размещению полков среди сельского населения с определением содержания их на вновь установленные с крестьян подати, известные под названием подушных. Выработка основных начал, на которых проводилась эта реформа, происходила под непосредственным руководством и по указаниям самого Петра. Эти основные принципы новой реформы были изложены им в собственноручном указе от 26 ноября 1718 года, озаглавленном «Земские поборы с крестьян учинить по сему»[1405]. Определение же способов проведения их в жизнь, а также практическая разработка необходимых мероприятий были сделаны Петром на опыте с двумя полками, драгунским и пехотным, в Новгородском уезде, а предварительно изложены [были] в подробной и чрезвычайно тщательно составленной самим царем инструкции – в «Указе генерал-майору Волкову»[1406]. Руководящие же указания по проведению в жизнь самой подушной подати были даны генерал-майору Чернышеву и генералитету, посланному для производства переписи, в специальном наказе Петра I от 5 февраля 1722 года[1407]. Все затруднения, возникавшие на практике при осуществлении переписи и ревизии, обычно разрешались царем на докладах генерал-майора Чернышева. В резолюциях Петра на эти доклады находили часто свое разрешение вековые запросы социального строя России, например необходимость отмены холопства, уточнения некоторых норм крепостного права и другие. Впоследствии на основании инструкции генерал-майору Волкову и наказа генерал-майору Чернышеву был сделан – рукою Петра – набросок «Инструкции полковнику над дистриктом»[1408], переданный в Военную коллегию для дальнейшей разработки. Наконец на основании перечисленных инструкций, наказов и докладных пунктов была составлена общая инструкция, так называемый «Плакат, или Инструкция, полковнику с офицеры» при сборе подушных денег с крестьян, от 6 ноября 1724 года, – закон, определивший права и обязанности офицеров и войска среди крепостного крестьянства[1409].

Заканчивая столь сложную работу по устройству армии и в связи с нею произведя крупные изменения в социальном строе государства, Петр сознавал необходимость привести весь накопившийся по частям материал в систему и ввести его в Воинский устав. Для этой специальной цели, пересмотра Воинского устава, Петр назначил комиссию во главе с генерал-лейтенантом Боном. По завершении ее работы в Военной коллегии был записан президентом коллегии, генерал-фельдмаршалом князем Репниным, указ Петра о том, что «император и самодержец всероссийский указал Военный артикул, которой сочинял ген[ерал] – лейт[енант] Бон с присутствующими, слушать Военной колегии весь. И ежели, по мнению и рассуждению той колегии, которые артикулы явятся подлежащие к исправлению, то на оные сочинять другие. И, исправя, объявить к слушанию и для конфирмации е[го] им[ператорского] в[еличества] в будущую зиму, когда е[го] в[еличество] изволит присутствовать в Военной колегии»[1410]. Но в будущую зиму создатель русской армии, великий полководец и законодатель, Петр I окончил свой жизненный путь, и только тогда прекратился его неутомимый тридцатилетний труд на пользу родному войску и народу.

Представленная нами история выработки Воинского устава, а также законодательной работы после его опубликования свидетельствует, что Устав при своем появлении в свет привел в систему отдельные мероприятия Петра, проводившиеся царем в жизнь в течение полутора десятилетий до его издания, в связи с устроением и организацией русской армии, и в дальнейшем подвергался изменениям по мере нововведений и широких реформ преобразователя. Таким образом, Воинский устав был только отдельным этапом в истории военного быта русской армии, а одновременно и в законодательной деятельности Петра I. При этой постоянной, непрекращавшейся правотворческой работе над военными законами иностранные законодательные источники, а равно и сотрудники царя, иноземцы и русские с иноземными фамилиями: А. А. Вейде, Я. В. Брюс, генерал-лейтенант Бон, Кромпейн, барон Гюйссен (Гизен) и другие, привлекаемые к участию в законодательном процессе, оказывали свою благотворную и посильную помощь, но не они вдохновляли сотрудников царя и не они давали направление правотворчеству и сообщали основное содержание работе.

Установленный нами на основании архивных материалов и учеными исследованиями предшествующих авторов вывод об использовании при военном правотворчестве Петра I всех лучших законодательных актов передовых в то время государств Западной Европы может и должен быть распространен и на другие отрасли его законодательства. Не ставя своей целью дать исчерпывающий список иноземных законов, кодексов, ордонансов, бывших в распоряжении законодательных органов России в эпоху реформ, тем не менее укажем важнейшие из них и притом в различных сферах правотворчества, чтобы иметь основания сделать вывод вообще относительно их достаточности.

В работе над военно-морскими законами в руках Петра и его правительства находились уставы, регламенты, артикулы, ордонансы всех наиболее мощных морских государств Европы. В нашем исследовании, в главе о собирании и подготовке иностранных источников, мы отметили особые усилия царя в разыскании таких законов и в переводе их на русский язык. Сам Петр придавал большое значение знакомству с иноземными источниками и использованию их в правотворческой работе. В его «Объявлении» о введении в действие Морского устава от 13 января 1720 года[1411] было особо подчеркнуто, что при выработке русского закона использовались уставы пяти морских держав. «Сей Воинской Морской устав учинили, дабы всякий знал свою должность и неведением никто не отговаривался, – объявляет Петр и при этом указывает на источники, использованные в законодательной работе: –…которое выбрано из пяти морских регламентов, и к тому довольную часть прибавили, что потребно, еже все чрез собственной наш труд учинено и совершено»[1412]. Поэтому не редкость встретить в делах Кабинета Петра такие характерные распоряжения, передаваемые различным лицам и учреждениям или царем лично, или через его кабинет-секретаря А. В. Макарова: «Генералу-фельдцейхмейстеру Брюсу ‹…› Перед несколким временем господин посол, князь Долгоруков, прислал из Копенгагена несколько книг, между которыми есть Датского королевства Уложения, правы и артикулы воинские, светские и духовные, которые е[го] ц[арское] в[еличество] указал послать к вашему превосходителству (для перевода. – Н. В.)»[1413].

Перечислим эти пять уставов, привлеченных русским законодателем к его работам. Первое место среди них занимают французские законы: 1) «Ordonnance de Louis XIV pour les Armées Navales et Arsenaux de Marine» (Paris, 1689) – в переводе русского морского офицера К. Н. Зотова, изданном в печати в 1715 году под названием «Устав о войсках морских и о их арсеналах Людовика XIV, короля французского и наваррского. В С[анкт-]П[етер]Бурге, ноября в 26[‐й] день 1715 года»[1414]. Рукопись перевода сохраняется в Кабинете Петра Великого, I отделение, книга 49; 2) «Ordonnance de Louis XIV, roy de France et de Navarre. Donné à Fontainebleau 1681. Touchant la Marine». Перевод с него [с этого ордонанса], сделанный также К. Н. Зотовым, под названием «Устав о Коллегии адмиралтейской», хранится в рукописи в Военно-морском архиве в Ленинграде[1415]; 3) голландский закон «Артикулная грамота, или Наказ корабельного всякого чина людям. Учинено и написано в Гааге 1662 года». Переведенный и напечатанный с некоторыми изменениями, он был издан в качестве закона для русского флота в 1710 году под названием «Инструкции и артикулы военные, подлежащие к российскому флоту»[1416]; 4) «Устав Морской швецкой»[1417]; 5) «Наказ во осмотрение Королевского величества аглинского корабельного воинского каравана во время бою»[1418]; 6) «Инструкция о морских артикулах и кригсрехтах, или воинских правах, Королевского величества датского» 1715 года; 2‐е издание – 1716 года. Кроме названных, к использованию в законодательной работе были привлечены десятки различных отдельных законов и инструкций в переводах, сохранившихся, например, в Галерее Петра Великого в Ленинграде.

Столь же широко было знакомство законодательных органов России с иноземными источниками при выработке законопроекта русской Табели о рангах и «Пунктов» к ней. В предыдущих главах нашего исследования мы уже называли некоторые из них [из этих иноземных источников], но для большей полноты и отчетливости повторим – и прежде всего укажем те, из которых были заимствованы отдельные нормы в русском законе.

Наиболее близкими к русской Табели следует признать ранги датского двора. Датская табель носила название: «Учреждение рангу всех кавалеров, придворных, министров и протчих служителей короля датского, которые ко знанию принадлежат», изданное в 1717 году, 11 февраля, королем Фредериком IV. Этот датский закон был известен в России в переводе на немецкий язык. Последний русский перевод после первого, признанного неточным, был сделан Иваном Килдерманом[1419]. Другие источники оказали уже меньшее влияние на русскую Табель. Это были [следующие тексты.] «Известие чинов короны Великобританской по состоянию настоящему при царствующей ныне королеве Анне, учиненное в Лондоне для объявления, июля в 11[‐й] день 1707 года». «Сие известие прислано от графа же Матвеева из Лондона июля от 11[– го дня], 1707 года»[1420]. «Ранги Шведского двора» были известны в редакции времени Карла XI, от 21 февраля 1696 года. На списке русского перевода находится пометка: «Сии ранги сообщены от камеррата Фика 1719 года марта 20[– го дня]». Перевод был сделан Иваном Келлерманом (Килдерманом)[1421]. С рангами французского двора русское правительство было знакомо из весьма обстоятельного «Диария, учиненного е[го] ц[арского] в[еличества] от посла графа Матвеева, при его резиденции во Франции в 1705 и 1706 годах» под заглавием «Описание краткое французского двора чинам и рангам, или порядком, им денежных дач годовых»[1422]. Были также доставлены царю «Ранги Прусского королевства» под заглавием «Королевское прусское учреждение о степени 1705 году»[1423]; то же в выдержках под титулом «Королевское прусское учреждение 1705 году апреля 15[‐го] дня, из которого выписаны придворные и гражданские чины (кроме военных), которых в шведском Регламенте не обретается»[1424]; наконец, прусский Регламент 1713 года, апреля[1425].

Кроме перечисленных иноземных табелей, явившихся в той или иной мере источниками для русской Табели о рангах и «Пунктов» к ней, следует еще назвать сведения о чинах иностранных государств, оставшиеся без всякого влияния на русский закон. Такими были: «О чинах цесарского двора»[1426]; «Чины и власти венецейския флоты»[1427]; «Известие о чинах Польского государства, сенаторы коронные и Великого княжества Литовского»[1428].

В вопросах, касающихся государственных установлений, верховной власти, высших государственных учреждений, например Сената, Тайного совета, Парламента, определения прав и отношений высших классов, дворянства и духовенства, к верховной власти, у Петра и его правотворческих органов имелись под руками также различного характера и довольно многочисленные источники. Такими были или законы иноземных государств, или записки отдельных лиц, русских людей и иноземцев, находившихся на службе у русского царя. Назовем прежде всего уже отмеченные морские законы и воинские уставы, в которых затрагивались данные вопросы, определялись и ограждались прерогативы верховной власти, монарха, как главы армии и флота, определялись также положение офицерства, права и обязанности дворянства, из которого комплектовался офицерский и высший правительственный состав. Среди таких законодательных актов следует особенно отметить названные выше французские ордонансы Людовика XIV, а также титул I – «О короле» – шведского Земского уложения. Последний, ввиду его большого значения, мы приводим в нашем издании «Законодательных актов Петра Великого», в томе I. Содержание этого титула необычайно интересно, и не столько даже для установления заимствований в законодательстве Петра, сколько для определения своеобразия характера верховной власти Шведского королевства и сопоставления содержащихся в этом законе формулировок основных конституционных особенностей и политических прав сословий Шведского государства сравнительно с Русским.

Кроме морских и военно-сухопутных кодексов, Петр и его правительство знакомились с государственным строем, высшими административными и судебными учреждениями, социальными порядками Франции и Англии через указанные выше сообщения русского посла, графа А. А. Матвеева, о французском государственном устройстве, а также и об английском. Притом следует отметить, что эти сведения – весьма обстоятельные – были доставлены Петру еще в 1707 году. Оба сообщения Матвеева приведены нами в томе II наших «Законодательных актов Петра Великого».

К тому же разряду источников, знакомящих с порядками и законами Англии, следует отнести «Пропозиции» и «Изъявления» Ф. С. Салтыкова, а также доношения о некоторых порядках во Франции [от] К. Н. Зотова. Оба были морскими офицерами[1429]. Последнему принадлежит, например, известное «Письмо» брату о генерал-ревизоре Франции, послужившее источником при выработке русской «Должности генерала-прокурора»[1430].

Специальная область устройства городов – сведения об органах самоуправления, их выборе, правах и обязанностях, о горожанах, мещанах и купечестве, о городском суде, о мерах и весе, о преступлениях и наказаниях – была разработана в «Городском уложении Королевства Шведского», которое было известно в России и послужило источником в законодательной работе над Регламентом Главного магистрата[1431]. Сведения об организации местного управления Королевства Французского были доставлены Петру и его правительству послом А. А. Матвеевым, а о деятельности ландсгевдингов Шведского государства – Я. В. Брюсом, препроводившим царю 15 ноября 1718 года «Инструкцию ландсгевдингам», полученную им тайно из Швеции от своего друга [как отмечалось выше][1432].

Наши представления о степени и объеме знакомства русских законодательных органов с иноземными законами значительно расширятся, если будут более детально указаны некоторые подробности, отдельные законы, содержащиеся в крупных законодательных актах, особенно во французских ордонансах Людовика XIV. Например, в «Ordonnance pour les Armées Navales et Arsenaux de Marine», книга XX, титул 10, содержалось положение о духовных семинариях: «Des séminaires établis dans les ports de Toulon et de Brest»; в книге XXIII – о наблюдении за лесами: «De la visite, conservation et coupe des bois et forests des particuliers propres pour la Marine»; в книге XX – положение о госпиталях: «Des hospitaux à la suite des armées navales ou escadres»; о контролере – «Du controleur» – книга XII, титул 4; о ведéнии приходо-расходных книг в Адмиралтействе; о консулах – «Ordonnance de Louis XIV. Touchant la Marine», титул IX: «Des consuls de la nation Françoïse dans les pays étrangers» и т. д.

Приведенный нами, далеко не полный перечень законодательных источников, бывших под руками у правительства Петра I и сохранившихся в архивах России до настоящего времени, дает основания сделать следующие выводы:

1. Законодательные органы России в своей правотворческой работе располагали большим количеством иностранных законодательных актов в подлинниках и в специально сделанных по распоряжению царя переводах, и не в выдержках, а в полном объеме.

2. Эти иностранные источники попадали в руки русского правительства не случайно и не из какой-либо одной страны, а приобретались систематически и во всех странах, которые были известны успехами или большими достижениями в той или другой отрасли государственной жизни, военного дела и народного хозяйства. Такими государствами, у которых преимущественно заимствовались законодательные источники, были: Франция, Швеция, Голландия, Дания, Англия и Пруссия.

3. Иностранные законодательные источники и сведения об иностранных законах и порядках собирались Петром I не для одной какой-либо или нескольких, особенно близких царю отраслей законодательства и управления, а для всей сферы его законодательной деятельности, и не в один какой-либо период усиленного его правотворчества, а в течение всего его царствования.

Для того чтобы извлечь из иностранного законодательного акта все, что могло быть полезно для русского законодателя, мало [было] собрать источники в достаточном количестве и сосредоточить в своих руках лучшие из них – нужно [было еще] уметь использовать их, заставить служить себе. Из обзора таких источников, собранных правительством Петра, мы видели, что по некоторым вопросам оно располагало, можно сказать, исчерпывающим количеством их, так что затруднения в процессе правотворчества бывали не от недостатка материала, а, наоборот, от богатства выбора. Как же в таком случае производился отбор источников и как было организовано использование их, именно: кто знакомил законодательные органы с содержанием того или другого иноземного законодательного акта, кто давал оценку его специально с точки зрения русского законодателя и, наконец, как иностранный закон перерабатывался или приспособлялся к условиям и требованиям русской жизни?

Ответы на поставленные вопросы мы отчасти уже находили при исследовании отдельных моментов законодательного процесса, в частности при изучении составления первоначального проекта закона и [рассмотрении] дальнейшего его обсуждения. Приведенные нами в предыдущих главах материалы, а также сделанные по поводу отдельных актов наблюдения и выводы мы используем в дальнейшем нашем изложении. Теперь же, со специальной целью изучения заимствований и иностранных влияний, произведем анализ приемов использования иноземных источников при выработке двух чрезвычайно важных русских законодательных актов: Генерального регламента государственных коллегий и Регламента Адмиралтейства, чтобы потом, по совокупности с добытыми ранее результатами, сделать выводы вообще об этой стороне законодательного процесса при Петре I.

Укажем сначала основания нашего выбора для анализа именно того и другого акта.

Во-первых, оба регламента занимали каждый свое особое и притом весьма важное место среди законодательных актов Петра I. Оба они, будучи источниками действующего права не в одном каком-либо ведомстве, охватывали своим действием все центральные учреждения и в эпоху реформ, и в последующее столетие, [а] следовательно, были актами большого национального значения. Во-вторых, каждый из названных двух актов имел в основании иноземный источник одного из западноевропейских государств, законодательные акты которых по преимуществу использовались Петром I в его правотворчестве, [а] именно Швеции и Франции. В-третьих, использование иноземного источника при составлении первоначального проекта было осуществлено в одном случае с участием и авторством иноземца, составителя не одного проекта русских законов, Генриха Фика, а в другом – при непосредственном и активном участии Петра I и под его руководством. Приемы работы и результаты использования иноземного источника в том и другом случаях были далеко не одинаковы и притом весьма характерны для того и другого авторов законопроектов.

Начнем с изучения приемов использования иноземного источника при выработке проекта Генерального регламента, обнародованного в окончательном виде в печати в 1720 году, 20 февраля[1433].

Иностранным источником для него послужило шведское «Учреждение о Канцелярии, по высочайшей воле е[го] к[оролевского] в[еличества] об основании Канцлерной коллегии[1434] и о ее функциях во время несовершеннолетия короля. Дано в Стокгольме 22 сентября 1661 года» – «Cantselie Ordningh Hwareffter Kongl. May: t nädigst will, att dess Cancellij-Collegium skall wara bestält och serdeles hafwa sigh uthi Kongl. May: ts warande minorennitet till att rätta. Actum Stockholm d. 22 Septemb. A: о 1661». Для нашей работы заимствуем шведский текст из книги «Samling af instructioner rörande den civila förvaltningen i Sverige och Finnland» (Stockholm, 1856) в современном нам переводе от 1940 года, [опубликованный] в нашем томе I «Законодательных актов Петра Великого»[1435]. Подлинник – шведский закон – был издан для руководства собственно шведской Канцелярной коллегии, поэтому он послужил, прежде всего, источником для выработки русского «Определения Коллегии иностранных дел», написанного Петром I в начальной редакции[1436] и окончательно опубликованного в 1720 году, 13 февраля[1437]. Но в шведском законе «Cantselie Ordningh» наряду со специальной сферой иностранных дел были весьма подробно разработаны и обстоятельно изложены функции всех должностных лиц, составлявших Канцлерную коллегию и состоявших при ней, а также были даны правила внутреннего распорядка и отношений служащих в коллегии [между собой]. При составлении Генерального регламента – специального закона, которым устанавливались общие основания устройства русских коллегий, функции должностных лиц и порядок ведения дел, – русские законодательные органы могли почерпнуть много нужного и полезного в шведском законе, отразившем достижения долгой и богатой опытом европейской бюрократической практики. По указу Петра к составлению соответствующего проекта был привлечен консультант русского правительства Генрих Фик со своими русскими коллегами – А. А. Вейде и Я. В. Брюсом. Первоначальный проект Регламента должен был содержать нормы устройства коллегий вообще, определение их состава, обязанности отдельных должностных лиц, составляющих коллегию и служащих в ее канцелярии и «каморе», порядок решения дел и ведéния делопроизводства, положение о внутренней дисциплине и т. п. Фик взял в основание выработанного им законопроекта шведское учреждение – «Cantselie Ordningh» в редакции 1661 года, времени малолетства Карла XI, так как следующая, позднейшая и более созвучная духу петровского законодательства редакция – 1719 года, мая 29[– го дня], времени Ульрики-Элеоноры[1438], – естественно, еще не могла быть известна в России в то время, когда первоначальный проект русского Регламента, в переводе с немецкого языка, был подан в Сенат, т. е. в декабре 1718 года[1439]. Вот этот именно текст первоначального проекта и должен быть сопоставлен со шведским «Cantselie Ordningh» для выяснения, как и что было заимствовано из данного иностранного источника иноземным сотрудником Петра. Для этой цели, по нашему мнению, должен служить именно первоначальный проект Регламента, а не окончательный текст его, подписанный Петром. Этот последний [текст] являлся уже результатом долгой законодательной работы, продолжавшейся с декабря 1718 по 27 февраля 1720 года, в течение которой имел двенадцать чтений с участием различных русских правотворческих органов[1440]. Текст во всех последовательных редакциях его выработки воспроизведен в томе I наших «Законодательных актов Петра Великого».

Переходя к сопоставлению источника и выработанного Фиком первоначального проекта, прежде всего остановимся на самой системе законопроекта, а потом уже – на основном его содержании.

Система закона в шведском «Cantselie Ordningh» указана во введении к нему:

К[оролевское] в[еличество] считает необходимым в настоящем Уложении описать и изложить три основных объекта (tre hufwudhstycken), которые должны быть приняты во внимание при учреждении таковой коллегии, а именно: 1) какие лица относятся к Канцлерной коллегии; 2) какие дела им поручаются; 3) как должны вести себя лица, которым поручены дела Канцлерной коллегии, коллегиально и каждое лицо в отдельности, и каким образом должны выполнять долг своей службы для пользы, достоинства, чести и благополучия к[оролевского] в[еличества] и государства.

В связи с этим в главе I [шведского закона] перечисляются лица, составляющие Канцлерную коллегию и состоящие при ней. Достаточно только назвать их – высших, составляющих собственно коллегию, и прочих канцелярских и конторных служителей, чтобы иметь представление об основных разделах законодательного акта. Такими лицами являлись: государственный канцлер как президент и директор коллегии, четыре советника канцелярии (канцелярии советники), гофканцлер, интродуктор, статс-секретари, заведующий архивом, секретари, референдарий, историограф, антикварий, актуарий, регистраторы, канцеляристы, копиисты, переводчики, толмачи, коллегии юнкеры, книгопечатники, переплетчики, канцелярские сторожа, почтальоны и служители.

В главе II излагаются дела, составляющие ведомство Канцлерной коллегии. Эта глава интересна в связи с изучением компетенции русской Коллегии иностранных дел.

Глава III содержит подробное перечисление прав и обязанностей государственного канцлера (Rijkz Cantzleren).

Глава IV. Распределение дел коллегии между помощниками государственного канцлера – четырьмя канцелярии советниками (Cantzelie Rädh). В ней обстоятельно перечисляются обязанности каждого из них в отдельности; при этом подчеркивается необходимость для канцелярии советников быть осведомленными в делах всей коллегии вообще – чтобы со знанием дела принимать участие в их решении.

Глава V излагает обязанности гофканцлера (Hof Cantzleren).

Глава VI – обязанности двух статс-секретарей (Secretarii Status).

Глава VII – секретарей (Secreterare), среди которых были секретарь ревизий (Secreterare af Revisionen) и секретарь протоколов (Secreterare af Protocollet), а также референдария и актуария (Referendarius, Actuarius).

Глава VIII – «О Государственном архиве» (Rijkzens Archivum), о хранителе архива (Custos Archivi) и правилах хранения архивных дел, об антикварии (Antiquarius).

Следующая глава – IX – содержит правила внутреннего распорядка, [указывает] дни и часы занятий; говорит об отлучках со службы, об отъезде и болезни служащих, о небрежности и злоупотреблениях по службе, о государственной печати, о подписании дел, о подсудности канцеляристов по служебным делам, о хранении служебной тайны, о присяге.

Глава X. О почте и почтмейстере.

Глава XI. О гофратах (Hof Rädh).

Глава XII. Об обязанностях интродуктора.

Глава XIII. О юнкерах Канцлерной коллегии.

Глава XIV. Об историографе.

Глава XV. О резидентах и агентах в иностранных государствах.

Как легко заметить, шведский закон являлся стройным, отчетливо и систематически составленным актом и, прибавим, полно и основательно отражавшим порядки благоустроенного государства, ведшего большую европейскую внешнюю политику и имевшего хорошо организованное внутреннее управление. Из такого источника многое могло заимствовать и немалому [могло] научиться государство, до того времени строившее свою внешнюю политику и порядок внутреннего управления, напротив того, вне общения и сотрудничества с европейскими народами и без учета накопленного ими опыта. Как же при таких условиях был использован Фиком столь обстоятельный источник?

В составленном им законопроекте система шведского акта была нарушена и весь предложенный материал дан в весьма разбитом, спутанном порядке. В самом начале, во введении к проекту, автор перечисляет установленные Петром I государственные коллегии и в самых общих чертах и не для всех указывает их основные функции. В нем [введении] автор в основном повторяет собственноручно написанный Петром I указ конца 1717 года, который был передан будущему генерал-прокурору П. И. Ягужинскому для исполнения[1441]. Следует заметить, что в проекте Фика и в указе Петра за Коллегией иностранных дел еще не утвердилось ее принятое впоследствии название: в указе Петра она именовалась «Политической», а в проекте Фика – «Канцелярной». При этом основное значение акта проект определял так: «Е[го] ц[арское] в[еличество] запотребно рассуждал всем в вышеписанных государственных колегиях обретающимся вышним и нижним служителям общее, а каждому особливо, сим Генеральным регламентом начальное известие и вместо генеральной инструкции милостивейшее свое изволение в нижеписанных пунктах объявить»[1442].

В главе I дан текст присяги, составленный как вольный пересказ шведской присяги сенаторов[1443] с большим подчеркиванием верности династии в ее тогдашнем тревожном состоянии в связи с делом царевича Алексея. В главах II, III и IV даны определения пределов власти государственных коллегий и отношений их к монарху и Сенату. Следующие главы, начиная с V и до XXXI включительно, содержат положения о власти президентов [коллегий], об отправлении дел коллегиями и правила внутреннего распорядка, именно: глава V – об «уреченных»[1444] «к сидению [в коллегиях] днях и часах»; глава VI – о докладах в коллегиях; глава VII – о присуждении голосов в коллегиях; глава VIII – о небытности[1445] членов; глава IX – о расположенной[1446] работе; глава X – о неработных днях; глава XI – о позволении в отпуск в дорогу; глава XIV – о «колегейном» гербе; глава XIX – никому «в домы» не ходить; глава XXII – президент произносит слово; глава XXIII – о «прихожей каморе» и т. д. Как видно, главы с V и до XXXII по своему содержанию чрезвычайно разнообразны и расположены без всякой руководящей идеи – можно сказать, хаотично. В самом деле: рядом с главой о «колегейном» гербе помещена глава о воспрещении ходить по служебным делам к начальникам домой; наряду с главой о президенте, который произносит слово, – глава о «прихожей каморе» и т. п. Нормы, относящиеся к одному предмету, разнесены по разным местам; например, права и преимущества президентов коллегий «разбросаны» по всему регламенту: в главе XXIV – о «комплиментах»[1447] президентам; в главе XXX – о «решпекте» президентов; в главе XXII – президент произносит слово; в XX – «о допущении пред себя в домех» и т. д. О времени занятий говорится и в главе V – «о уреченных к сидению днях и часах» и в главе XVII – «о указном работном времени».

В главах с XXXII и до XL можно, однако, усмотреть единство – в них перечисляются обязанности должностных лиц канцелярий и контор: в главе XXXIII – [положение] о секретарской должности; в главе XXXIV – о должности нотариуса; в главе XXXV – о должности «переводчиковой»; в главе XL – о «воспитальщиках» при коллегиях и т. д.

Наконец, последние главы, с XLI и до конца, имеют опять-таки чрезвычайно разнородное содержание и расположены также без всякой системы, например: глава LI – о состоянии передней палаты; глава LII – о земских чертежах; глава LIII – о «ручных» деньгах и т. д.

Вследствие такого расположения материала после прочтения первоначального проекта от него остается впечатление как от чернового наброска, от работы поверхностной, беспорядочной, составленной наспех лицом, теоретически как бы не подготовленным и притом не обладавшим знанием конкретных условий русской государственной жизни. Это первое впечатление подтверждается и анализом важнейших норм. Простое сопоставление соответствующих глав обоих исторических документов свидетельствует самым убедительным образом, что и в передаче содержания отдельных законодательных определений первоначальный проект столь же далек от богатства норм источника и точной очерченности в нем принципиальных сторон устройства коллегий.

Содержание отдельных глав составленного Фиком первоначального проекта Генерального регламента по сравнению со шведским источником порою слишком элементарно – можно сказать, примитивно. Возьмем для примера главу XIII «Cantselie Ordningh» – о юнкерах Канцелярной коллегии и главу XL первоначального проекта Генерального регламента – «О воспитальщиках при канцеляриях». «Чтобы такие молодые дворяне, – устанавливает шведский закон, –

которые благодаря своему усердию в науках и приобретенному в путешествиях опыту могли [бы] сделаться пригодными к использованию их на высокой службе к[оролевского] в[еличества] и отечества, имели возможность по возвращении на родину иметь материал для упражнения на нем и для дальнейшего расширения своих познаний, основываясь на практике, чему в особенности может содействовать Государственная канцелярия, то по желанию к[оролевского] в[еличества] четыре или (как максимум) шесть таких молодых дворян, которые окажутся пригодными для этого благодаря своему образованию или опыту, хорошим качествам и умелости, должны – после присяги и данного ими обязательства соблюдать верность и хранение тайны – быть привлечены к работе в Канцлерной коллегии в качестве коллегии юнкеров».

В интересах организуемых Петром I государственных коллегий ученый иноземец[1448] и прожектер Генрих Фик так реципировал применительно «к ситуации сего (русского. – Н. В.) государства» изложенные выше нормы источника: «В протчем е[го] в[еличество] милостивейшее соизволение имеет, чтоб некоторые удобные люди, которые впредь при канцеляриях и конторах служить пожелают, по препорации каждой колегии заранее допущены и обучены имеют быть, дабы прилежным списыванием дел в письме и в арифметике чинились, чтоб при случающем простом месте, и когда они искусство получили и от доброй натуры и поступки суть, конечно могут определены быть»[1449].

В других случаях Фик слишком усложнял простой вопрос, точно очерченный в источнике, чрезвычайно подробной юридической разработкой деталей, совершенно ненужных в данной норме. Приведем для примера главу IX, пункт II «Cantselie Ordningh» – о подсудности по служебным преступлениям и проступкам служащих Канцелярной коллегии – и главу XXVII первоначального проекта Генерального регламента. В шведском законе сказано:

Если кто-либо из служащих Канцлерной коллегии, против ожидания, будет уличен в какой-либо неверности или упущении в работе, непочтительности к начальству или еще какой-либо достойной наказания ошибке, то он должен предстать в Канцлерной коллегии для ответа и там, как в соответствующем и надлежащем судебном месте, дело его должно быть решено. И должен быть составлен приговор и указано наказание в отношении жизни, чести или отрешения от должности или какое-либо другое. И этот приговор должен считаться таким же действительным и имеет такую же силу, как если бы дело было решено в другом каком-либо официальном судебном месте.

В проекте Фика, в главе XXVII – «О порядочном суде и процессном образе на время» – вопрос осложнен до крайности. Во-первых, служители коллегий по проекту Фика вообще пользуются изъятием из подсудности общим судебным и административным органам, с подчинением их суду своих коллегий; во‐вторых, [в ответ] на приговор коллегий ответчикам предоставляется право «просить о ревизии» непосредственно «его величество», а не Сенат; в‐третьих, он [этот проект] устанавливает условием для вхождения в силу решения коллегии отсутствие протеста со стороны фискала, при наличии которого [протеста] дело переносится также на разрешение верховной власти; в‐четвертых, устанавливается особая подсудность членов коллегий «ради их персоны», «а наипаче что к знатным членам колегии касается», – надворному суду, «однакоже от которого оным до е[го] ц[арского] в[еличества] вольность ревизии допускается»; в‐пятых, устанавливается особая подсудность членов коллегий «ради недвижимых имуществ – суд, под которым управлением обретающиеся земли надлежат» – и, наконец, в‐шестых, проектируется особая, исключительная подсудность для самого автора и его иноземных коллег: «Иностранные колегейные служители имеют по персонам, как в частных (гражданских. – Н. В.), так и розыскных тяжбах, следуя договорным милостивейшим привилиям[1450], оные по германским и римским правам суждены быть»[1451].

Любопытно установить причины отступления от источника и слишком детального определения подсудности служителей коллегий. Было ли это следствием той особенной национальной черты автора проекта, которую уловил и метко охарактеризовал Петр и от которой [он] предостерегал Синод в своем указе о приемах перевода немецких книг: «Понеже немцы обыкли многими рассказами негодными книги свои наполнять только для того, чтоб велики казались…»? Или то было проявлением свойства отдельного человека, когда действие его, также по выражению Петра, «более клонится к лакомству и карману, нежели к службе»? Какие бы ни были основания, Петр вычеркнул ненужную юридическую стряпню Фика. «Сего также не надлежит», – обычно говорил он, вычеркивая из проекта неугодное ему предложение.

В других же главах проекта, где особенно нужно было обнаружить тонкость юридической мысли и знание конституционных особенностей государства, для которого составлялся проект, Фик, слепо следуя шведскому источнику, не проявил ни того ни другого. В главе II – о «неподсудствии» коллегий – русский законодатель чрезвычайно нуждался в помощи изощренной мысли ученого юриста, а между тем иноземный сотрудник Петра обнаружил в этом случае полную беспомощность и внес в законопроект путаницу, устранить которую удалось только благодаря здравому смыслу и государственному чутью Петра. Фик совершенно не уловил и не определил сколько-нибудь точно отношений государственных коллегий к верховной власти, в частности не учел того факта, что следующей высшей инстанцией для коллегий являлся Сенат – и не только в отсутствие царя, «когда е[го] в[еличество] не в государствах своих и землях обретается», а как власть постоянная, неизменно направлявшая и контролировавшая деятельность коллегий.

В следующих двух главах, III и IV, Фик по примеру шведского «Cantselie Ordningh» проектировал особых докладчиков, министров Канцлерной коллегии, которые должны были делать доклады монарху, а в его отсутствие в государстве или в столице – Сенату, не только по вопросам иностранной политики, но и по различным делам внутреннего управления. «И понеже е[го] ц[арского] в[еличества] всемилостивейшее соизволение есть, чтоб все дела, которые из колегиев до его высочайшей персоны или, в его небытности, до Сената для вершения приходят, в надлежащем порядке донесены и отправлены были, того ради е[го] ц[арское] в[еличество] в своем Государственном Канцлерном колегии некоторых министров учредил, которые бы е[го] в[еличеству] о колегейных и внутренних государственных нуждах докладывали и каждое дело своего ведомства подписывали ж»[1452]. Кроме того, Фик проектировал, также на основании шведского источника, определить каждому министру особого статс-секретаря или канцелярного советника. И через них, министров и статс-секретарей, дела должны были поступать из подчиненных административных учреждений на решение верховной власти и Сената. «Егда доношения, мемориалы и протчая от калегейных служителей или других подданных до е[го] ц[арского] в[еличества] приходят, – продолжал Фик, – то такому министру позволено, которого ведомства такие дела, прочитать до докладу е[го] в[еличеству] и, по изобретению случая и обстоятельств, в колегии (или куды надлежит) отсылать и о их мнении и рассуждении объявления требовать»[1453]. «И понеже в Сенат никакие другие дела не приходят, токмо которые к е[го] в[еличеству] подданнейше написаны, того ради и Сенату никакие другие дела не принимать, точию которые уже у государственных колегиев и протчих высоких судов бывали»[1454]. Обе этих главы, III и IV, вносили не вызываемые положением дел нововведения, чуждые самобытно сложившимся в начальный период существования Сената отношениям между верховной властью и Сенатом, а также между последним и подчиненными ему канцеляриями и приказами, а потом и государственными коллегиями. Фик не знал их [сложившихся отношений] и пытался заимствовать нормы, определяющие отношения между высшими государственными учреждениями, из шведского «Cantselie Ordningh», из глав IV и VI, но не встретил одобрения у Петра, и поэтому главы III и IV первоначального проекта не были включены в четвертую – Г – редакцию[1455] законопроекта. Правда, это предложение, вносившее усложнения в твердо уже установившиеся на практике взаимоотношения между учреждениями, послужило поводом к постановке на очередь составления и обсуждения специального закона – «Должности Сената». В нем и нашли свою самобытную разработку и законодательное определение конституционные вопросы об отношениях государственных коллегий к Сенату и верховной власти, о пределах власти и компетенции Сената и другие.

Фик не уловил также особенностей должности коллежского фискала (глава XLIX). Он не отличал его функций от функций будущего прокурора коллегий как гласного, открытого наблюдателя за их деятельностью. В одиннадцатой – Л – редакции Петр исправил проект, оставил за фискалами их прежний характер и согласовал их должность с функциями прокуроров государственных коллегий, которых он намеревался в то время учредить.

Помимо отступлений, которые допускал Фик в передаче отдельных норм своего источника, он поместил в свой проект целый ряд новых глав, содержание которых было неизвестно шведскому закону и являлось новостью и для русских государственных порядков. Такими главами были: XXV – «О почитании рангов» и следующая, XXVI, – «О ранге служителей коллегий», а также глава XXIX – «О квартирной вольности» и другие. Предлагаемые им в таких случаях нормы обычно шли вразрез с основным направлением реформ Петра I или попросту были лишними в вырабатываемом законе. Так, Фик проектировал необычно щедрую раздачу родовых титулов: «Всем президентом от колегиев надлежит немедленно повинным быть графом, вице-президентом – бароном, а протчим служителем, до секретарей и надзирателей сборов в колегиях також, – шляхтичам, хотя оные не в таком чине родились или от коронованных глав во оные не учреждены, честь отдавать же»[1456]. В следующей главе он намечает ранги служителей в коллегиях, числом десять, причем изолированно, без установления соотношения коллежских рангов с рангами других ведомств, военного и придворного. И первое, и второе проектируемые положения Фика противоречили принятому Петром направлению и духу реформ. Это противоречие поняли сенаторы, поэтому они при четвертом чтении законопроекта постановили: «О сем пункте доложить»; «Доложить е[го] в[еличеству]»[1457]. Доклад Сената в следующей, пятой – Д – редакции вызвал чрезвычайно важное распоряжение Петра: «Ранги учинить общие во всем государстве»[1458]. С этого времени началась разработка русской Табели о рангах – на основании определенных и точно указанных Петром I принципов, без щедрых раздач родовых титулов графа и барона и шляхетского достоинства.

Не клонились ли «к лакомству и карману», подобно предложению Фика о графстве и баронстве, также указанная выше глава XXIX – «О квартирной вольности» и глава XXI – «О розности всех провинций»? «Чтоб оные (колегейные вышние и нижние служители. – Н. В.) избавлены были (от некоторых постоев. – Н. В.), которые е[го] в[еличества] высокую службу и дело в доме отправляют (хотя бы, например, сочинение проектов. – Н. В.), и того для, что квартерством во оном помешателство может учинено быть», – проектировал Фик[1459]. Эта последняя забота Фика также не встретила сочувствия со стороны Петра. В пятой – Д – редакции на докладе Сената: «О сем пункте доложить» – Петр положил резолюцию: «Отставить». Отклонив наделение в законодательном порядке родовыми титулами высших служителей коллегий, Петр не удовлетворил и личного ходатайства Фика о пожаловании ему баронского звания[1460].

Не без затаенной мысли ученый юрист проектировал ввести в русский регламент центральных учреждений обеспечение и ограждение прибалтийских областей, недавно завоеванных русским оружием, от общегосударственных законов, [а именно] в главе XXI [предполагалось] «о розности всех провинций» и обстоятельств примечать и, «понеже, кроме российских государств и земель, разные другие знатные провинции и области российскому скипетру подданы и под владением е[го] ц[арского] в[еличества] обретаются, которые их особливые правы, обыкновению, веру, язык, вольности и привилии имеют, того ради надлежит всякой колегии повинну быть и оного благоуведомляться и каждой народ по их обстоятельствам и правам отправлять»[1461]. В следующих пунктах той же главы законопроекта подробно указывалось, от чего должна воздерживаться и чего не должна касаться русская общегосударственная администрация. Мало того, в своих «Приполнениях» к одиннадцатой – Л – редакции[1462] Фик вновь возвратился к подтверждению прав завоеванных «знатных провинций». Но все эти дополнительные гарантии, предлагаемые Фиком, не были приняты царем и были им вычеркнуты. И вместе с тем в окончательной редакции закона Петром были преподаны государственным коллегиям указания, проникнутые сознанием своего достоинства, прав и обязанностей монарха в отношении завоеванных земель. В силу этих указаний коллегии должны были «знать» привилегии различных областей и городов, принятые и подтвержденные русским царем, и соблюдать изложенные в них права и вольности, как и все вообще законы России. Для иноземного сотрудника Петра I настойчивое отстаивание и защита прав и привилегий «знатных провинций», как кажется, не были проявлением объективного служения праву и справедливости, а диктовались посторонними соображениями, так как к исходу года окончания выработки Генерального регламента защитник этих провинций, советник русской Камер-коллегии Генрих Фик по челобитью, поданному им царю, получил 24 декабря 1720 года от Петра земли в одной из этих провинций, [а] именно в Обер-Паленском кирхшпиле[1463].

В проекте Фика содержались, по сравнению со шведским источником, и другие особенности, вытекавшие из личных воззрений его автора. Шведский «Cantselie Ordningh», как строгий формальный закон, содержал исключительно нормы, направленные к обеспечению порядка в устройстве коллегии и в отправлении ее деятельности, без указания каких-либо моральных правил, кроме требования честного исполнения своего долга по службе «для пользы, достоинства, чести и благополучия к[оролевского] в[еличества] и государства». Проект Фика в этом отношении отличается от своего источника: в нем встречаются суждения морального характера, например в главе XXVIII – «О примечании на служительское обхождение». В ней, наряду с правильным указанием на обязанность президента коллегии следить за поведением служащих коллегии, их моральным настроением и внешней корректностью, включительно до чистоты одежды, содержалась неприемлемая для всякого не ханжески настроенного человека мотивировка, не оставшаяся без самого решительного протеста со стороны Петра. «Ибо благословение божие в человеческих отправлениях во учении и знании не обретается, но в благочестии, смирении и добродетели»[1464], – утверждает в своем проекте Фик. Это его мнение, естественно, было вычеркнуто Петром как неправильное и лжехристианское[1465]. Однако, несмотря на то что Петр собственной рукой зачеркнул этот пункт, в следующей редакции текст его опять оказался внесенным в вырабатываемый закон. При новом чтении от внимательного взгляда Петра не ускользнуло это упорно протаскиваемое и вопиющее, с его точки зрения, утверждение, и он снова зачеркнул это место со специальной пометкой: «Не надобно»[1466].

Кроме перечисленных отклонений проекта Фика от шведского «Cantselie Ordningh», ненужных и лишних для русского законодательства, нельзя не отметить в деятельности Фика еще одной стороны его творчества, оказавшей, напротив, благотворное влияние на выработку русских законодательных актов. Мы имеем в виду введение в выработанный им законопроект Генерального регламента целого ряда изданных ранее Петром I отдельных, сепаратных указов, глубоко русских, составленных царем под влиянием требований живой жизни, реальной действительности. Такие законы имели особенно большое значение и сообщали законопроекту черты по преимуществу национальной приспособленности. Не будем перечислять эти указы подробно, так как мы уже привели их раньше в нашем исследовании – при изучении вопроса об обсуждении проекта. Тексты этих законов собраны нами и помещены в томе I наших «Законодательных актов Петра I», в разделе «Акты о Сенате и государственных коллегиях». Приведем в виде примера для раскрытия нашего утверждения несколько таких указов. Указ от 7 октября 1707 года о ведéнии протоколов в Консилии министров[1467]. Правда, записи прений и решения дел еще протоколами не назывались, но явление уже существовало и устанавливалось прочно: «Чтоб они (министры. – Н. В.) всякие дела, о которых советуют, записывали, и каждый бы министр своею рукой подписывали, и без того отнюдь никакого дела не определяли». При этом Петр добавил оригинальную мотивировку предписываемого порядка: «Ибо сим всякого дурость явлена будет». Указ о подписях под постановлениями Сената был издан 5 марта 1711 года[1468].

Особенно большое значение в установлении коллегиального решения дел, ведения «диспуты», записи протоколов, дачи подписей под ними присутствующих и отсутствующих членов, секретарей и т. п. имел указ Петра от 4 апреля 1714 года, с большой тщательностью разработанный лично царем[1469]. В этом указе уже были введены в практику русских учреждений термины «протокол», «секретное дело», «секретарь» (или «канцелейрат»), «диспута», «сентенция», «принципал», «маниры» подписи под делом и подачи особого мнения и прочее. При этом следует отметить, что данный указ был издан до приезда в Россию Генриха Фика, автора первоначального проекта Генерального регламента, закона, которым уже окончательно и на вечные времена было закреплено право на существование перечисленных терминов и установлены коллегиальные порядки при решении дел в государственных учреждениях. Указ был издан Петром, как мы упомянули выше, 4 апреля 1714 года, а Фик явился в Россию, по вызову Я. В. Брюса, после 3 декабря того же года[1470].

Заканчивая изложение наших наблюдений над характером заимствований из шведского источника при выработке текста проекта русского Генерального регламента, мы приходим к следующим выводам:

1. Шведский закон «Cantselie Ordningh» служил источником для русских законодательных органов в редакции 1661 года и был им известен не в подлиннике, а в передаче консультанта русского правительства, иноземца Генриха Фика.

2. Названный шведский закон, как специальное установление Коллегии иностранных дел, содержал в себе – наряду с точно и строго очерченным определением компетенции коллегии, ее состава, задач, осуществляемых ею в иностранных делах и во внутреннем управлении, – и подробное изложение устройства ее канцелярии, отправления дел ею, а также состоящими при коллегии должностными лицами; вследствие этого он мог быть обильным источником норм для русского Генерального регламента.

3. Генрих Фик при составлении своего первоначального проекта Генерального регламента широко пользовался шведским «Cantselie Ordningh» – и в выработке системы проекта, и в изложении содержания отдельных норм, но и в том и в другом отношении его проект не может идти ни в какое сравнение со своим источником. При его использовании автор не проявил ни самостоятельного творчества, ни тонкости юридической мысли.

4. При составлении первоначального проекта Генерального регламента Фик или давал вольный пересказ отдельных мест шведского закона, или вносил предложения по поводу прочитанных им в шведском источнике порядков, упрощая их и сводя к примитивным нормам, или, наконец, проектировал от себя, помимо шведского источника и в то же время без достаточного знания русской жизни, сложившихся порядков государственной и общественной жизни России и без учета намерений и планов Петра I.

5. В результате указанных особенностей правотворческих приемов Фика иностранный источник оставался далеким от текста составленного им [Фиком] первоначального проекта Генерального регламента, так же как и этот последний – от окончательного текста закона, выработанного с участием русских законодательных органов.

6. И тем не менее даже этими, отрицательными сторонами своей работы Фик оказывал некоторое благотворное влияние на русское правотворчество при Петре I. Его проекты если [и] не были основаниями, то иногда бывали ближайшим поводом к постановке в законодательном порядке некоторых вопросов и своими набросками законов давали исходные точки для выработки подлинно русских законов, имевших целью уложить в новые формы созревшие потребности и выросшие силы русского народа.

Добытые нами выводы – относительно приемов и степени использования Фиком одного из шведских законодательных источников при выработке русского законодательного акта – приобретут еще большее значение, если мы признáем (а мы имеем на это все основания), что сделанные нами наблюдения следует распространить и на другие русские законодательные акты, первоначальные проекты которых были написаны также Фиком и также на основании шведского источника. Назовем такие русские законодательные акты.

Регламент Главного магистрата, первоначальный проект которого, переведенный с немецкого языка на русский, был подан Фиком в Сенат 20 апреля 1720 года[1471]; Регламент Камер-коллегии, поданный в Сенат после 2 декабря 1718 года[1472]; Регламент Штатс-контор-коллегии от 12 февраля 1719 года[1473], первоначальный проект которого нами не разыскан; Регламент Коммерц-коллегии в первой официальной редакции от 3 марта 1719 года[1474] – к сожалению, нам также не удалось пока разыскать в архивах материалы, относящиеся к законодательной работе над этой редакцией Регламента, как и [не удалось разыскать] окончательного, утвержденного Сенатом, официального списка редакции Регламента под этой датой. По всем данным, первоначальный проект его был написан также Фиком. Во всяком случае, участие Фика в дальнейшей работе над этим регламентом, в частности в 1721 году, документально устанавливается «Воспоминаниями камер-советника Фика при инструкции Коммерц-коллегии»[1475], использованными Сенатом при выработке регламента этой коллегии в редакции [от] 17 ноября 1721 года[1476].

К той же группе законодательных актов, для которых первоначальный проект был написан Фиком, следует отчасти отнести также и акты, в составлении проектов которых Фик только принимал участие. К таким актам мы относим первоначальный проект «Пунктов к Табели о рангах»[1477]. Кроме того, как было видно из предыдущих наших разысканий, без набросков Фика не обошлись выработка оснований и деталей областной реформы в России 1718–1719 годов, а также тексты инструкций для отдельных органов провинциального управления в связи с этой реформой. Факт участия Фика в законодательной работе над областной реформой устанавливается несколькими архивными источниками, а особенно «Подданнейшим доношением» его от 22 ноября 1718 года[1478], на котором в Сенате 26 ноября того же года была положена резолюция: «Взять к сноске и выписать». На основании этого доношения и других источников в Сенате было составлено «Краткое описание последующих губерней и в них обретающихся чинов и о должности их во управлении». В этом «Кратком описании» [которое рассматривалось нами более подробно в V главе] были две графы: а) «в Швеции, то есть в Швецком государстве» и б) «в Российском государстве»[1479]. Сведения о шведском областном устройстве и были почерпнуты русскими законодательными органами из указанного доношения и других сообщений Фика.

На составлении всех перечисленных нами русских законодательных актов в общем отразились, по нашему наблюдению, [те] приемы работы Генриха Фика и [те] особенности использования им шведского источника, которые только что были установлены и охарактеризованы нами при изучении правотворческой работы над проектом Генерального регламента.

На этом мы пока закончим рассмотрение шведского влияния и заимствований из шведских законодательных актов и перейдем к изучению влияния на русское правотворчество [со стороны] законов и порядков других государств, не оставшихся в стороне от такого воздействия, – чтобы потом вернуться к тому же вопросу и сделать уже сравнительную оценку явления во всем его объеме.

Глава XI Характер заимствования из иностранных источников и степень влияния западноевропейских законодательных актов и порядков на правотворчество Петра I (Продолжение)

Среди государств, законодательство которых оказало влияние на правотворчество Петра I, наряду со Швецией весьма заметное место принадлежит Франции. Выше мы приводили сведения об интересе Петра к этому передовому, культурному государству Западной Европы, побудившем его уже на склоне лет, но в период полного еще расцвета моральных сил и напряженной, по преимуществу законодательной, деятельности лично посетить эту страну. Мы останавливали также наше внимание на сообщениях близких Петру людей, бывавших во Франции, например русского посла А. А. Матвеева, и на многочисленных доношениях сотрудника Петра, человека вполне подготовленного к восприятию иноземной культуры, просвещенного и полного инициативы – Конона Зотова. Посещение же самим Петром Франции, его исключительное внимание ко всем сторонам государственной жизни, науки и техники этой страны, а также глубокая, всесторонняя и объективная оценка ее достижений не могли не оказать весьма значительного и плодотворного влияния на его законодательную деятельность.

При таком отношении самого царя и его сотрудников к Франции, ее порядкам и законодательству, приобретало особенно большое значение наличие под руками у русского законодателя французских законодательных актов в подлиннике, откуда он мог бы черпать нужный материал хозяйскою рукой, а не через посредство иноземца-консультанта. Ранее мы уже видели, что особенно обильным источником в законодательной работе Петра были два французских закона, морские ордонансы Людовика XIV: «Ordonnance de Louis XIV pour les Armées Navales et Arsenaux de Marine» (Paris, 1689) и «Ordonnance de Louis XIV. Donnée à Fontainebleau, 1681. Touchant la Marine». Эти законы оказали столь большое и разностороннее влияние на русское законодательство, что потребовали от нас специального исследования, которое будет дано в другой нашей работе. Здесь же мы укажем только на некоторые стороны использования ордонансов в русской законодательной работе.

Оба французских закона были главным и самым обильным источником для наиболее крупных русских законодательных актов: Морского устава 1720 года, Регламента Адмиралтейства 1722 года и книги Портной[1480] – части второй Регламента морского, также 1722 года. Работа над всеми этими законами происходила почти одновременно, производилась по одним и тем же источникам и выполнялась одними и теми же лицами с соблюдением одних и тех же приемов. К счастью, остались все материалы, по которым можно восстановить процесс этой законодательной работы довольно полно. Однако до сего времени в ученой литературе этого не было сделано. В ней, в отдельных статьях, можно встретить только общие указания на наличие этих материалов, причем без точного обозначения томов фонда Кабинета Петра I и [без] определения значения находящихся в нем источников. При отсутствии описания Кабинета Петра I, где хранятся эти материалы, документы разыскиваются непосредственным просмотром тома за томом. Обилие многих редакций трех названных морских законодательных актов – [редакций,] разбросанных в тринадцати томах, от тысячи до двух тысяч страниц каждый, представляет и большие трудности, и одновременно исключительный интерес. Эти трудности, казавшиеся нам сначала непосильными для одного человека, мы пытались преодолеть, а именно установили историю выработки законов, указали иностранные источники и определили задачи, основное содержание и приемы правотворчества Петра I.

Для изучения вопроса, теперь нас интересующего, – о заимствованиях и влияниях в морском русском законодательстве – возьмем один из наиболее важных актов, Регламент Адмиралтейства, так как он является типичным вообще для законодательства Петра I, а особенно для крупнейшей его отрасли – законов морских. Все, что обнаруживается при изучении названного регламента, мы наблюдаем и в законодательной работе над другими, также крупными военно-морскими актами: Морским уставом, книгой Пóртной, Генеральными сигналами и другими. Мало того, Регламент Адмиралтейства при самом его опубликовании был признан Петром I образцом для выработки учредительных актов, регламентов других центральных учреждений. А именно: по окончании законодательной работы над Регламентом Адмиралтейства Петр возымел намерение переделать все уже изданные к тому времени регламенты, равно как и составить предположенные к изданию, по образцу только что законченного и выработанного с такими трудами и тщательностью Регламента Адмиралтейства. «Во всех колегиях сделать регламенты против Адмиралтейской колегии, только, где потребно, имена переменить, а аншталт чтоб был весьма сходен во всех порядках, только отставлять в тех колегиях те дела, где таких нет»[1481], – писал собственноручно Петр I 11 мая 1722 года. Немного ранее он распространил нормы и действие источников морского права также на все органы областного управления: «Надлежит, выбрав из воинских морских, а чего там нет – из сухопутных прав, сделать указ (переменя только имена, названии), как должность земским правителем надлежит и что им за преступления государственных вин, дабы оные равны были без изъятия против воинских»[1482].

Таким образом, Регламент Адмиралтейства, взятый нами как пример, типичный для изучения французского влияния на законодательство Петра и охватывающий явление во всей его глубине и должном объеме, может, как полагаем, с успехом содействовать установлению правильного взгляда на вопрос вообще об иностранных заимствованиях и влияниях в эпоху реформ, [а] в частности – об иных влияниях, помимо шведского.

По документальным источникам Кабинета Петра I и Морского архива история законодательной работы, и в частности характер использования иностранных источников, при составлении Регламента Адмиралтейства представляется в следующем виде. Одновременно с работой над сухопутным Воинским уставом 1716 года шло усиленное собирание морских законов всех славных в морском деле государств Западной Европы. В энергичном и разностороннем разыскивании таких источников по всей Западной Европе и в подготовлении их для пользования инициатива принадлежала самому Петру. Среди его писем к своим корреспондентам за границей находим значительное количество указов с предписанием собирать и высылать ему материалы, относящиеся к военно-морскому флоту, кораблестроению и морской торговле. Приведем весьма характерный в этом отношении указ царя от 19 мая 1715 года послу в Голландии, князю Б. Куракину: «Правы морские воинские и аншталт адмиралтейской мы ныне собираем всех государств, кои флоты имеют; и уже датской и французский переведены и галанской. Требуем аглинского, что потрудитесь приискать немедленно»[1483]. В таких указах Петр иногда излагал подробно и предметы, особенно интересовавшие его в то время как законодателя; содействовать удовлетворению этих интересов он и призывал своих корреспондентов. Так, в указе К. Н. Зотову во Францию в 1715 году Петр подробно обрисовал круг вопросов, которые должны были найти освещение в доношениях Зотова при помощи как писаных законов Франции, так и практики, обычаев этой страны. Следует отметить, что самый перечень таких вопросов в основном соответствовал системе будущих военно-морских законов, издание которых входило в планы Петра на ближайшее время. «То описание лутче учинить на двое, – пишет Петр, – одно – о Адмиралтействе, другое – о флоте. О Адмиралтействе, о служителях во арсенале, о их должности, о материалах всяких, о артиллерии и препорции, как артиллерии, так такалажу, по рангам всего; и весь аншталт о флоте, когда выдет, о чинах, командах, рангах, должности, экзерции, правах в суде и штрафах, – и все, что к обоим сим надлежит, какова звания дела ни есть, все описать»[1484].

После долгого и плодотворного собирания иностранных законодательных источников представилась возможность приступить уже к непосредственной работе по составлению первоначальных проектов намеченных к изданию морских законов. В октябре 1717 года Петр издает указ генерал-адмиралу: «Чтоб шаутбейнахту Паддону[1485] придать из русских офицеров, которые по-аглински умеют, чтоб перевесть весь полный аншталт как флота, так и магазейнов аглинских, а вице-адмиралу Крейсу – галанские, а французские к новому году поспеют. Датской аншталт был у князя Михайла Голицына, – чтоб его сыскать. И все сии вышеписанные снесть и из того сделать свой»[1486]. В то же время Петр записывает в своей памятной книжке: «О приказе, кому делать, сводя пункты всех уставов морских»[1487]. В следующем, 1718 году, 4 апреля, Петр наметил систему, в которую полагал уложить вновь сочиняемые морские законы, и указал лицо для руководства подготовительной работой. Таким лицом оказался переводчик французских ордонансов Людовика XIV К. Н. Зотов[1488]. На приведенном указе Петра имеется секретарская пометка: «Того же числа приняты от Глазунова 16 тетрадей по его реестру в картузной бумаге и положены в Кабинет, после отданы генералу-майору Чернышеву, которые он отдал Зотову для вышеозначенного сочинения»[1489].

В указе Петра наряду с системой будущих законов были намечены и приемы подбора и расположения материалов из иностранных законодательств для пользования ими при выработке русских законов. «Сие выписать, – указывает Петр, –

из аглинских, французских, датских, шведских и голландских уставов и привесть попунктно о каждой материи, зачав англинским, а к оному из протчих приводить в обеих книгах, а имянно: в обеих книгах, когда зачнется первый пункт аглинской о какой материи, то к нему из всех вышеписанных уставов подводить пункты, которые о той материи гласят; потом другой аглинской пункт и к нему из протчих; и так все следовать. А где против аглинских и протчих нет, тут порозжие места[1490] оставливать, а где в протчих есть, а в аглинских нет, то в аглинском порозжее оставливать»[1491].

Согласно с указаниями Петра и на основании собранных иноземных законодательных актов и были составлены Зотовым два тома сводного текста выписок из иностранных морских законодательств. Первый том[1492] состоял из восьми книг (разделов). Материал в нем расположен в пяти столбцах. В первом из них, в отступление от точного указания Петра, были приведены нормы не английского закона, а французских ордонансов Людовика XIV. Нужно полагать, на такое изменение Зотов получил разрешение самого царя – иначе, конечно, быть не могло. Таким образом, основным источником с самого начала законодательной работы над русскими морскими законами явились нормы французских законов. И это вполне понятно, так как французские законы были из всех иноземных источников наиболее разработанными, наиболее знакомыми и близкими русским морским порядкам. Достаточно привести только одно оглавление (Table) французских ордонансов, чтобы видеть, какое богатство норм в различных отраслях морского дела и морского права содержали в себе французские законы.

Возьмем для примера названия лишь некоторых книг из того и другого французского морского кодекса. Первый: «Ordonnance… pour les Armées Navales et Arsenaux de Marine. Livre [далее – L.] I, Du pouvoir, fonctions et devoirs des officiers des Armées Navales. Titre [далее – T. или t.] 1, De l’Amiral; t. 2, Des vice-Amiraux; t. 6, Du chef d’Escadre; t. 7, Du capitaine» и т. д.; «L. II, Du rang et commandement entre les Officiers de Marine et des honneurs qui leur doivent estre rendus. L. III, Des saluts, pavillons, flames et autres marques de commandement. L. IV, De la Justice de guerre, des Peines et de la Police sur les vaisseaux. L. V, Des detachements et descentes. L. VI, De la gardes des ports, arsenaux et vaisseaux. L. X, Des vivres. L. XII, Des fonctions des officiers des ports. L. XIII, De la construction des vaisseaux. T. 1, Du conseil de Construction. L. XIV, De l’armement, equipement et des armements des vaisseaux. L. XVI, De l’artillerie de la Marine. L. XX, Des Hopitaux des Armées Navales dans les Ports, comme aussi des seminaires etablis pour leur direction et pour celle des Aumônieres des vaisseaux. L. XXI, Des pieces et acquits necessaires au Fresorier general de la Marine. L. XXII, Des prices. L. XXIII, De la visite, conservation et coupe des bois et forests des particuliers pour la Marine».

Оглавление второго: «Ordonnance… Touchant la Marine. L. I, Des officiers de l’Amiranté et de leur jurisdiction. T. 3, Des Lieutenants, Conseillers, Advocats et Procureur du Roy aux sièges de l’Amiranté; t. 9, Des Consuls de la nation Françoise dans les pays estrangers. L. II, Des Gens et des bâtimens de Mer. L. III, Des Contrats maritimes. L. IV, De la Police des Ports, Costes, Rades et Rivages de la Mer. L. V, De la Pesche, qui se fait en Mer».

Основным содержанием именно этих книг был главным образом заполнен первый столбец русского сводного текста, составленного К. Зотовым. Как уже было указано, том 45 Кабинета Петра Великого состоит из восьми книг (разделов), имеющих следующие заголовки: кн[ига; далее здесь – кн.] I – «О должности, власти, ранге и награждении морских офицеров в бытность их на море» (в ней даны нормы европейских законодательств всех морских государств, начиная с французских, о морских чинах, от адмирала и до гардемарина, в двадцати главах); кн. II – «О ранге и команде»; кн. III – «О салютах, флагах и прочем»; кн. IV – «О штрафах»; кн. V – «Об откомандировании и десантах»; кн. VI – «О столе, слугах офицерских»; кн. VII – «О провианте»; кн. VIII – «О генерале-комиссаре над артиллериею морскою во флоте». В начале тома помещен «Реестр, что обретается в сей книге», на первом листе пометка: «Из сих книг имело быть сочинение того Устава (морского. – Н. В.) и частью других книг касается, последующих под № 2». Этот том сводного текста послужил источником при составлении русского Морского устава Петра I от 1720 года.

Второй том выписок[1493] озаглавлен: «Что надлежит ко управлению в портах, идеже суть арсеналы». Назовем заголовки некоторых книг (разделов) этого тома, чтобы видеть близость их [к] приведенной выше французской системе морских законов: кн. I – «О должности, власти, ранге и о награждении офицеров, всегда пребывающих в портах при арсенале» (в ней перечислены функции, права и обязанности должностных лиц в портах, интенданта в порту, комиссара, определенного к строению кораблей, капитана над портом, контролера, стража «магазейного», штурмана государственного, корабельного мастера, констапеля и других); кн. V содержит положение о жалованье должностных лиц Адмиралтейства и портов; кн. VI – «О провианте»; кн. VIII – «О строении кораблей»; кн. XI – «Об артиллерии морской и о генерал-комиссаре над артиллерией морской»; кн. XV – «О госпиталях, которые в портах, також о семинариях для подготовки морского духовенства»; кн. XVI – «О всяких письмах и очистках (asquits), которые надлежит иметь генералу-казначею морскому»; кн. XVII – «О добычах» (des prises) и, наконец, последняя, XVIII кн. – «О осмотре, хранении и рубке лесов и рощей». Этот том, как можно без труда видеть, послужил источником для изучаемого нами русского Регламента Адмиралтейского.

Работа над Морским уставом была закончена в начале 1720 года, 13 января, когда было написано Петром I его знаменитое введение к этому уставу[1494]. После его окончания Петр приступает к выполнению второй задачи – к составлению Регламента Адмиралтейства. В конце того же, 1720 года, 13 декабря[1495], он предписывает выбрать [из упомянутого второго тома выписок – ] из указанной 46-й книги (Кабинет Петра Великого, I отделение) нормы, определяющие должности, как самой Коллегии адмиралтейской, так и прочих чинов, при ней состоящих: «Подвесть из всех регламентов пункты, каждому чину должные, как следует». О компетенции Коллегии адмиралтейской Петр писал: «Вышняя дирекция, указы, суды, определения, ни к какой одной персоне надлежащие, токмо Колегии адмиралтейской»; далее он перечислял чины адмиралтейские с определением их обязанностей. Этот документ, находящийся в Кабинете Петра Великого, I отделение, книга 38, листы 873 и следующий, явно указывает на направляющую роль Петра в выработке закона, самого обширного из русских законодательных актов[1496], обнимающего сферу, в которой Россия до него была не сведуща и к работе в которой до него не была подготовлена. В названном указе перечисляются и устанавливаются следующие должности, подчиненные Адмиралтейской коллегии: казначей, обер-комиссар от покупки, контролер, обер-сарваир[1497], капитан над экипажем, цейхмейстер, провиантмейстер, фискал, аудитор и директор над лесами. Называя определенную должность, Петр указывает и ее функции, например: «Цейхмейстер повинен ведать все, что надлежит к артиллерии». Или: «Капитан над экипажем должен принимать, управлять всякие вещи в магазейне и оные распоряжать по указам из Адмиралтейской колегии; он же повинен ведать всю работу такалажу»; «Обер-сарваир должен все леса принимать у подрядчика и располагать по местам, и, когда указ получит от Адмиралтейства о строении каких кораблей, он должен то исполнять» и т. д.

После перечисленных подготовительных работ начинается непосредственная работа над составлением первоначального текста законопроекта. Ввиду обилия и сложности материалов, относящихся к законодательной работе над Регламентом Адмиралтейства, достаточно будет, для наших целей изучения заимствований из иностранных законодательных актов, взять из них только те, которые относятся к «должности» собственно Адмиралтейской коллегии, т. е. к главе I Регламента Адмиралтейства, состоящей из 112 артикулов, или статей. По ним, полагаем, можно установить и дать понять изучающему морское законодательство Петра I, какая большая творческая работа была проделана русскими законодательными органами над созданием первого русского Регламента Адмиралтейства.

Перечислим сначала архивные материалы, относящиеся к законодательной работе именно над этой частью Регламента.

Первоначальная – А – редакция Регламента Адмиралтейства содержится в книге 41 Кабинета Петра Великого, в I отделении. Она состоит из 53-х статей. Из них первые написаны рукою Петра, следующие же – или Кононом Зотовым, или писцом. С 27-й статьи начинается новая нумерация, после оглавления: «О Колегии адмиралтейской» (лист 565). Эти статьи, от 27-й до 42-й, представляют собою заимствования из иностранного источника, что и обозначалось неизменно на полях, например: «Французский, книга 16, глава 7, артикул 5». Далее следуют статьи 43–53, также заимствованные из иностранного источника, «О строении арсеналов морских», глава III окончательной редакции – «О отдаленных портах, где есть воинские корабли». Выписками из иностранных законодательств, послужившими источником для первоначальной редакции Регламента, заполнены также листы 407–436 книги 42.

Беловой текст первой редакции содержится в книге 41, на листах 570–588. На титульном листе, 570-м, пометка: «От господина ген[ерал-]адмирала»[1498]. Тот же текст находится и в книге 44, на листах 112–159. Этот второй список на титульном, 112-м, листе имеет надпись: «Адмиралтейского регламента черные, каковые должности даны были для действителной апробации с реестром, и при том к регламенту же принадлежащие черные листы разные».

Вторая – Б – редакция (книга 42, листы 442–458) имеет также 53 статьи. В основе этой редакции лежит беловой текст предыдущей; исправления проходят через все статьи. Даты нет, кроме одной случайной заметки на листе 448, после 17-й статьи: «31 октября слушано по сию линию». Здесь статьи 43–53 на листе 455 имеют пометку: «Сделать особливою главою и нумерацией[1499]».

Третья – В – редакция, черновой текст (книга 42, листы 459–493), имеет титул: «О должности Адмиралтейской колегии». На листах 459–461 помещено оглавление, на листах 462–493 – самый текст законопроекта, состоящий из 85 статей. В основании ее [редакции В] лежит предыдущая редакция, причем статьи 43–53 были вынесены, вследствие приведенного выше распоряжения, из «Должности Адмиралтейской коллегии» и составили главу III Регламента Адмиралтейства. После статьи 42 предыдущей редакции, 50 по новому счету, помещена заключительная, 51-я статья, гласящая: «В протчих распорядках, церемониях, должностях поступать по Генеральному регламенту о колегиях». Тем не менее после этого заключения третья редакция продолжала пополняться новыми статьями, которых в окончательном счете оказалось уже 85. Беловой текст третьей редакции содержится в книге 42, на листах 494–525. Он имеет также 85 статей. Изменения в нем состояли только в перестановке отдельных статей.

Последняя, четвертая – Г – редакция находится также в книге 42, на листах 1–36. Она содержит уже 111 глав и имеет титул «Адмиралтейская». С этой редакции и был напечатан Регламент Адмиралтейства. В ней нет статьи 112 печатного текста – «О смотрении над флотом, и чтоб служители должностей не забывали». Текста [этой статьи], подписанного Петром I, ни в Сенатском, ни в Морском архивах, ни в Кабинете Петра I нами не обнаружено.

Названные материалы дают возможность установить следующие моменты выработки текста первой главы Регламента. Прежде всего – составление первоначального проекта. Процесс его выработки был чрезвычайно своеобразен. В самом начале, по плану, который был нами указан выше, намечалась для законодательного определения какая-либо должность, например генерал-адмирала, или круг дел самой Адмиралтейской коллегии. Далее из названных двух книг выписок из иностранных морских законодательств вычитывались пункты, непосредственно относившиеся к данному вопросу, например [к] названной должности, а также и все те, которые так или иначе затрагивали предмет, подлежавший законодательному определению, выслушивались и обсуждались. Те пункты, которые соответствовали взглядам русского законодателя и интересам дела и могли с пользой быть приняты в русском акте, отмечались в этих же книгах, например: «в колегию», «в контору», «обор-сарваиру», «офицеру над экипажем» и т. п. При этом против прочтенной и обсужденной главы делалась пометка «чтена». Эти пометки о внесении пункта в определенную «должность» делались самим Петром, или К. Н. Зотовым, либо кабинет-секретарем А. В. Макаровым. После этого принятые тексты выписывались на отдельный лист. Вот, казалось бы, основное содержание закона в его первоначальной редакции и готово. Но такое заключение было бы поверхностным и неправильным по существу. Недостаточность, несвязанность и случайность этих выписок, а также пополнение Петром и его сотрудниками текста первоначального проекта наиболее важными, принципиальными статьями дают основания для заключений о другом, более серьезном, творческом характере этой стадии законодательной работы. Это наше положение может быть доказано дальнейшим детальным анализом текста. Теперь же подтвердим выписками из источников правильность сделанного нами наблюдения над способами предварительного обсуждения и наброска первоначального текста законопроекта.

Как первый том (книга 45 Кабинета Петра Великого), послуживший источником для Морского устава, так и второй (книга 46 Кабинета Петра Великого) – источник Регламента Адмиралтейства – имеют следующие пометки перед оглавлением: «При слушании того Устава имелось присутствие е[го] им[ператорского] в[еличества], и, которой артикул[1500] выслушан был, оные вписываны особо тогда же. Да в заседании ж изволил приписывать в сей книге и отмечать и исполнять собственною к тому рукою на нижеписанных листах»[1501]. При обсуждении Регламента Адмиралтейства наблюдаем то же самое: «При слушании сей второй части имело быть присутствие е[го] им[ператорского] в[еличества], и к сочинению изъяснения, пополнения и о том же записка в заседании писать изволил собственною рукою на нижеследующих листах»[1502]. Эти «изъяснения, пополнения и о том же записки» Петра I весьма важны для определения характера и степени заимствования из иностранных источников и могут быть установлены только пристальным изучением истории текста.

Окончательный, напечатанный текст закона стирает те швы, которыми соединялись различные записки, мнения, пополнения и дословные выписки из французских и других источников и, таким образом, дает весьма мало материала для научно обоснованных выводов. Поэтому текст закона, потребный специально для целей научных, [а] именно для изучения установления и развития отдельных правовых норм и юридических институтов, должен отразить в современном нам издании историю своей выработки.

Кто же был автором первоначального проекта главы I Регламента – о «должности» Адмиралтейской коллегии? Признанный нами за первоначальную редакцию черновой текст содержится в книге 41 Кабинета Петра Великого – I отделение, листы 553–569. Внимательное изучение этой редакции вскрывает следующие черты. Текст, одобренный для внесения в русский Регламент, составился непосредственно из выписок из иностранных источников и занимает только листы 565–569. Этот текст переписан набело писцом и уже имеет определенный титул: «О Колегии адмиралтейской». Статьи названных пяти листов, [т. е.] десяти страниц, не имели цифровых обозначений и по своему содержанию отрывочны, непринципиальны и часто случайны. В них не содержится определения ни компетенции Коллегии адмиралтейской, ни ее состава, ни взаимоотношения [ее] с верховной властью и т. п. Предстояло заполнить пробелы, для чего оказалось необходимым, по существу, заново составить законопроект. Эту важнейшую часть работы, в полном смысле слова творческую, сделал лично Петр, написав своей рукой целый ряд статей. Эти, составленные им, статьи и были помещены в начале законопроекта и явились для него собственно основанием. За собственноручными статьями Петра последовали другие – по-видимому, составленные в комиссии и записанные рукою К. Н. Зотова. Только к концу их к ним были добавлены заимствованные из французских ордонансов выписки, озаглавленные, как было указано выше, «О Колегии адмиралтейской», занявшие в архивном томе листы 565–569 и введенные в общую нумерацию статей, начиная с 27-й и кончая 53-й. Вот чем объясняется помещение в черновом списке первой редакции, перед статьей 27-й, титула «О Колегии адмиралтейской». Установить правильность этого нашего утверждения весьма важно, так как отсюда станет ясным, что первоначальный проект Регламента Адмиралтейства не был представлен Петру каким-либо отдельным лицом, а был выработан постепенно в особой комиссии, под руководством и при деятельном участии самого царя, причем иностранный источник, послужив исходным пунктом, тем не менее не занял в законопроекте первого места.

Впрочем, в интересах полноты и точности следует отметить, что в 1717 году, 18 ноября, в Кабинет Петра I был представлен проект Регламента Адмиралтейской коллегии, составленный вице-адмиралом К. И. Крейсом сравнительно со шведским регламентом. Этот проект подвергся обсуждению и исправлениям в Адмиралтейской коллегии. Поправки производились рукою генерал-адмирала Апраксина[1503]. После исправления проект был представлен в Кабинет Петра I[1504], и на нем, на листе 429, имеется пометка рукою кабинет-секретаря А. В. Макарова: «Доношения вице-адмирала Крейца, которые рассмотреть тогда, когда будут править Воинской Морской устав». Но не этот проект был положен в основание при обсуждении, а сборный текст из иностранных морских законов.

Итак, первоначальный проект Регламента Адмиралтейства был составлен в Кабинете Петра I, в особой комиссии. К сожалению, прямых сведений о составе этой комиссии и ее деятельности мы не нашли и поэтому приходится судить о ней на основании свидетельств косвенных. Во-первых, из приведенных выше выписок видно, что для законодательной работы над морскими законами созывались специальные заседания. Здесь слушались заранее подготовленные переводы из иностранных законодательных актов, которые обсуждались и из которых делались выписки. Комиссия собиралась в личном Кабинете е[го] в[еличества]. Это можно заключить из того, что все материалы, относящиеся к законодательной работе над Регламентом Адмиралтейства, находятся среди бумаг Кабинета и Адмиралтейская коллегия получает в этой работе специальные поручения, например представить в Кабинет свои соображения по поводу как всего законопроекта, так и отдельных его глав.

В протоколах Адмиралтейской коллегии от 7 августа 1721 года сохранилось такое известие: «Стольник М. Собакин[1505] подавал доношение, чтоб сочиненные в Кабинете ц[арского] в[еличества] должности, которые приняты в контору обер-сарваерскую и розданы корабельным мастерам, перевесть на аглинской язык»[1506]. Следовательно, законопроект разрабатывался в Кабинете, а Адмиралтейская коллегия, как специально морское учреждение, только представляла свои сведения и выполняла отдельные предписания, обращенные к ней.

По нашим наблюдениям, комиссия по выработке русских морских уставов состояла из следующих лиц.

Прежде всего, сам Петр являлся важнейшим и деятельнейшим ее участником, а в отдельные моменты – единственным ее членом. Серьезность и многочисленность писаний Петра, как в Морском уставе, так и в Регламенте Адмиралтейства, предполагает необходимость порою полного одиночества и чрезвычайной сосредоточенности; их можно наблюдать в законодательной работе Петра, и о них свидетельствуют и наши, и иностранные современники царя.

Когда работа протекала в комиссии, то секретарские обязанности обычно выполнял К. Н. Зотов. Это был способный и знающий морской офицер, хорошо владевший французским языком, на котором были написаны важнейшие для русского законодательства источники морского права. Главнейшие из них им же и были переведены на русский язык. Кроме того, он в полном смысле этого слова владел пером. Текст статей, написанных им, гладок, строен, набрасывался сразу, без поправок. Писал он быстро, отчетливо и хорошим почерком, следовательно, обладал всеми данными, необходимыми для секретаря и сотрудника Петра. Этим и объясняется тот факт, что большая часть статей законопроекта Регламента Адмиралтейства, если не написаны рукою Петра или дословно не списаны из иностранного источника, внесены в проект Регламента рукою К. Н. Зотова; иногда обязанности секретаря исполнял А. В. Макаров.

Помимо Зотова, на заседания в Кабинет Петра приглашались специально для обсуждения проекта Устава или Регламента члены Адмиралтейской коллегии: Апраксин, Крюйс, Чернышев, Сиверс[1507], а также, вероятно, шаутбейнахт Паддон и президент Военной сухопутной коллегии, князь А. Д. Меншиков. Последнему, например, посылались по указанию генерал-адмирала Апраксина тетради законопроекта части второй Регламента Адмиралтейства, книги Пóртной – с изложением законов, касавшихся главного командира над портом и содержания караула в гавани[1508].

Итак, повторяем, работа над первоначальным проектом Регламента Адмиралтейства, как и в дальнейших стадиях его выработки, протекала в Кабинете Петра, велась им лично или при его участии и по его указаниям в комиссии, в сотрудничестве с членами Адмиралтейской коллегии и князем А. Д. Меншиковым, при секретаре К. Н. Зотове.

Первая редакция была закончена в феврале 1721 года. Текст был переписан набело в нескольких экземплярах, и тогда же собственноручным указом Петра было постановлено послать один экземпляр в Коллегию адмиралтейскую – с повелением присланный текст разделить на тетради и раздать тем должностным лицам, функции которых рассматривались в отдельных главах Регламента. «Книгу Пóртную, – приказывает Петр, – также и Адмиралтейскую (сколько оной ныне сделается), развязать по должностям каждому чину и, подписав, отдать, дабы по оной делали с сим приложением. Сии книги не напечатаны, но отданы им тетрадьми для того, дабы каждый должность свою гораздо рассмотрел, нет ли чего еще нужного, что прибавить надлежит или переправить, дабы, подлинно исправя, отдать в печать». При этом Петр по принятому им в таких случаях правилу ставил срок должностным лицам для подачи замечаний: «Для чего дается им сроку до сентября, к которому времени должны они вышеписанное на письме подать» (февраля 25-го дня1721 года)[1509]. В июле, 29-го дня, того же года был послан «ц[арского] в[еличества] указ вице-адмиралу и вице-президенту Крейсу» с напоминанием об обязательности своевременного представления «к дополнению оного устава что надлежит прибавить или переправить, сочиня каждому кто какую должность отправляет, мнение свое, подписав, взнесть в Адмиралтейскую колегию к сентябрю месяцу сего года». При этом было присоединено предупреждение: «А ежели к тому числу от кого подано не будет, и те ответствовать будут перед судом»[1510]. Сентября 1-го дня Крейс доносил, что свое мнение о «должности» коллегии он приготовил «и работою о других должностях оного уставу трудимся». Он выражал надежду, что через восемь или десять дней и эти другие «должности» будут в готовности[1511].

После таких напоминаний и понуканий замечания должностных лиц действительно были собраны и представлены в Кабинет. В настоящее время они находятся среди бумаг Кабинета Петра I (книга 39, листы 320–396). Из них особенной обстоятельностью отличается, как и следовало ожидать, мнение Крейса. Последний остановился на вопросах о составе Адмиралтейской коллегии и о некоторых предметах ее ведения. Относительно одних статей он находил, что им не место в «Должности Адмиралтейской коллегии»: «Сие надлежит интенданту». Или: «Сей пункт приписать в должность цалмейстеру». Относительно других замечал: «Сей сходен и хорош». Из мнения вице-адмирала Крейса некоторые замечания были приняты во внимание и внесены в дальнейшие редакции законопроекта, чего нельзя сказать относительно замечаний многих других лиц – они, по большей части, малосущественны.

Получив из Адмиралтейской коллегии замечания должностных лиц на отдельные главы законопроекта, комиссия в октябре начинает заново пересматривать его текст. Дату этого нового рассмотрения можно установить из упомянутой нами пометки после 17-й статьи второй редакции[1512]: «31 октября слушано по сию линию». Эта редакция существенных изменений в законопроект не внесла. Отдельные статьи пополнялись деталями, некоторые – переставлялись на другое место; например, статьи 43–53 первоначального проекта были вынесены из «Должности Адмиралтейской коллегии» с пометкой: «Сделать особливою главою и нумерациею». После исправления второй редакции в законопроекте «Должности Адмиралтейской коллегии» оставались только 42 главы. Принципиальной переработки или важных дополнений в этой редакции сделано не было.

В выработке следующей, третьей редакции[1513] принимал участие сам Петр. Им написано в ней несколько весьма важных статей, например статья 1, содержащая общее определение компетенции Адмиралтейской коллегии, статья о порядке баллотирования в различные чины, о должности и подсудности прокурора коллегии, о пробе различных товаров и другие.

Кроме того, в этой редакции было введено большое количество статей, упорядочивавших денежную отчетность и контроль над расходом денег, продовольствия и строительных материалов. В третьей же редакции было помещено впервые значительное число статей, заимствованных из французского законодательства ([из: Ordonnance… pour les Armées Navales et Arsenaux de Marine.] Livre XXII, Des prises), – статьи о призах, 94–106-я по счету последней редакции. Новые статьи следовали главным образом после 42-й статьи предыдущей редакции, текст которой завершался общим постановлением: «В протчих распорядках, церемониях, должностях поступать по Генералному регламенту о колегиях».

Дата третьей редакции Регламента Адмиралтейства устанавливается следующим образом. В этой редакции была принята статья 89 (по счету печатного текста закона) – «О даче пашпортов иностранным кораблям и что в них писать»[1514]. В связи с этим постановлением Петр издал собственноручный указ, направленный Сиверсу, о том, чтоб разыскали для образца форму паспортов – пропускных писем двух морских государств: «Сыскать таких писем пропускных, как французской видели, аглинской и галанской, своим и чужим кораблям»[1515]. На указе сохранилась пометка рукою секретаря: «С сего отдал список Сиверсу в 28[‐й] день ноября 1721 года». Незадолго до того, 20 ноября 1721 года, был выработан в Кабинете же «Регламент шхипорам», откуда одна из статей была также внесена в третью редакцию, [а] именно статья 86 (по счету печатного текста) – «О штрафе шхиперам, ежели пассажиров привезут или повезут, не объявя в колегии, или увезут злодея или пленного». Следовательно, на этот срок, от 20 до 28 ноября, и падает работа над третьей редакцией законопроекта. Установить точную дату этой редакции весьма важно, так как даты выработки отдельных частей морских законов имеют значение и для определения зависимости от них других актов по различным отраслям законодательства, в частности в данном случае [для определения] зависимости – от впервые установленной в этой редакции «Должности прокурора Адмиралтейской коллегии» – норм Инструкции генерала-прокурора[1516].

Наконец, в последний раз Регламент был прочитан в феврале или марте 1722 года, это – четвертая его редакция. Точной даты она нигде не сохранила. Отнести работу к названному времени нам дает основание приписка к последней статье, 112-й (по счету печатного текста) – «О смотрении над флотом», сохранившаяся на подлинной, написанной самим Петром статье: «В Москве, в 19-й день марта 1722 г., послан к Черкасову на почте того же числа»[1517]. «Внесть в Адмиралтейскую книгу новый пункт», – дает распоряжение Петр. Очевидно, последняя редакция к 19 марта 1722 года уже была послана для печатания в Петербург и составленный Петром вновь пункт в дополнение «Должности Адмиралтейской коллегии» оказалось необходимым послать отдельно по почте. Следовательно, Регламент Адмиралтейства уже в начале марта 1722 года находился в печати, а чтение и рассмотрение его последней редакции необходимо отнести к ближайшему времени, предшествовавшему указанной дате.

Четвертая редакция имела 111 статей. Пополнения к предыдущей редакции, состоявшей из 85 статей, касались некоторых сторон организации самой коллегии, вычетов и жалованья вообще, деятельности коллегии в области торговли, внешней и внутренней. Всего вновь было составлено 26 статей. Новые статьи были большею частью подклеены на отдельных листках к переписанному тексту предыдущей редакции. Здесь же была произведена окончательная нумерация глав и статей Регламента. Эту редакцию нужно считать окончательной. С нее и был напечатан текст закона.

Итак, «Должность Адмиралтейской коллегии», обозначенная в последней редакции Регламента Адмиралтейства как глава I, разрабатывалась с 20 декабря 1720 года до 19 марта 1722-го и за указанный срок четыре раза была прочитана и обсуждена. Среди материалов, оставшихся от законодательной работы над ней, следует различать четыре последовательные редакции. По количеству статей начальная редакция значительно отличалась от последующих: она имела 53 статьи, или артикула; третья – 85, последняя – 111 с дополнительной 112-й.

Изложенная нами история законодательного процесса выработки главы I Регламента Адмиралтейства показывает, что при работе над ней в основание не был положен какой-либо проект, написанный иноземцем, а также что русский законопроект не был рабски списан с какого-либо иноземного образца, а явился плодом самостоятельного русского творчества, результатом большой и продолжительной работы отечественных законодательных органов и, прежде всего, создателя русского флота, самого Петра I. В этой работе законодатель взял за основу существовавшую организацию русского флота, практику его и порядки, принятые в нем, используя при этом указания и замечания должностных лиц, для которых устанавливались нормы вновь вырабатываемых законов. В то же время им были приняты во внимание, изучены и использованы морские законы и практика большинства морских государств Западной Европы, и особенно Франции.

Только после установления приведенных выше фактов исследователь русских морских законов имеет возможность правильно определить роль, объем и значение иноземных, в частности французских, источников в выработке русских морских законов. Попытаемся это сделать.

Остановимся прежде всего на системе русских морских законов. Как было видно из сопоставления названий книг и титулов французских ордонансов Людовика XIV с русскими морскими актами, русские морские законы были весьма близки [к] французским. И это вполне понятно, так как французские ордонансы были весьма разработаны, многосторонни и в значительной степени соответствовали широким задачам и планам Петра I и в военно-морском деле, и в морской внешней торговле. Тем не менее в самой системе расположения материала всего морского права русский законодатель остался самостоятельным. Покажем черты этой самостоятельности.

Французские морские законы – ордонансы, устанавливавшие основания организации морского войска и порядки во флоте – по выражению Петра, «аншталт о флоте… о чинах, командах, рангах, должности, экзерции, правах в суде и штрафах», – в то же время содержали нормы, регулировавшие организацию и порядки портов и арсеналов, нормы, также по выражению и определению Петра, [об] «Адмиралтействе, о служителях во арсенале, о их должности, о материалах всяких, о артиллерии и препорции, как артиллерии, так такалажу, по рангам всего»[1518]. Такое соединение законодательного материала нашло свое выражение и в самом названии кодекса: «Ordonnance… pour les Armées Navales et Arsenaux de Marine» [в переводе К. Н. Зотова от 1715 года – «Устав о войсках морских и о их арсеналах»].

Петр, хорошо знакомый с расположением материала французских ордонансов, не одобрял их системы, поэтому еще в 1715 году в приведенном выше указе Зотову рекомендовал ему собирать материалы и строить свои доношения по двум основным разделам: «То описание лутче учинить на двое: одно – о Адмиралтействе, другое – о флоте»[1519]. Такое же указание он сделал тому же Зотову 4 апреля 1718 года, при составлении последним свода выписок из иностранных морских законов: «Сделать две книги: первую – когда флот приготовить и что на оной людей, артиллерии, амуниции и протчего принадлежит, по рангам каждого рангу на один корабль, также инструкцию, как должность свою офицерам и рядовым знать, также и Артикул воинский; вторую – как содержать флот в гавани и верфи с их вышними и нижними служители и какая их должность, также магазейны и протчие»[1520]. Это предписание Петра было изменено уже во время самой законодательной работы – было введено новое подразделение материала, в результате чего [оказались] выработаны не две, а три следующие книги: первая – Морской устав, содержащий определения о флоте, личном составе, ранге, должности, дисциплине, наказаниях; книга вторая – Регламент Адмиралтейства, содержащий положения о «должности» Адмиралтейской коллегии как высшего административного учреждения, руководящего органа флота и кораблестроения, а также о самом кораблестроении, и, наконец, третья книга – Пóртная – как часть вторая Регламента морского, «в которой определено о всем, что касается доброго управления в бытность флота в море; також о содержании портов и рейдов»[1521].

Второй особенностью русских морских законов было строгое разграничение сферы военных законов и гражданских. Петр в своих морских законах стремился дать нормы исключительно военно-морского права, не смешивая норм, касавшихся личного состава военного флота и военного кораблестроения с порядками и особенностями службы гражданского торгового флота. Такого точного разграничения французские ордонансы не проводили; например, в ордонансе «Touchant la Marine» целая книга – IV – содержит нормы о морской рыбной ловле: «De la Pesche, qui se fait en Mer».

Таким образом, по вопросу о системе всего морского законодательства Петра I следует признать, что, хотя основные разделы русских морских законов и близки [к] отдельным книгам, главам и артикулам французских законов, но тем не менее в окончательном виде, в результате работы над ними, они вылились в три особые книги, построенные по своей собственной, оригинальной системе, со строгим разграничением особенностей и характера службы и строительства кораблей военно-морского и гражданского торгового флота.

Те же черты близости французских морских ордонансов [к] русским военно-морским законам можно наблюдать и при изучении содержания последних. Заимствования из французских законов были весьма значительны, и влияние их на русское законодательство оказалось весьма заметным и плодотворным. Укажем точно эти заимствования.

Для удобства изучения сделаем предварительно примерное подразделение главы I, о «должности» Адмиралтейской коллегии, по содержанию различных ее артикулов: артикулы 1–12 – круг дел и состав Адмиралтейской коллегии; 13–30 – о подрядах и поставках при снабжении флота материалами и провиантом; 31–50 – о приходо-расходных книгах; 51–52 – о ластовых[1522] судах и огнях для хода кораблей; 53–65 – о принятии на службу, подготовке, производстве в чины и отставке личного состава флота; 67–70 – о контролерских доношениях; 71–79 – об особенностях положения «морских служителей»; 81–92 – о международных нормах; 94–106 – о призах; 107–112 – отдельные законы.

В первом разделе по намеченному нами делению – артикулы 1–12 – большая часть статей, чисто учредительных, написана собственной рукой Петра и пополнена некоторыми замечаниями адмирала Крейса. Они [эти статьи] вполне самобытны. Среди них только две – артикул 3, о начатии заседаний коллегии через четверть часа, и артикул 12, о нормах снаряжения кораблей пушками, – взяты из французских законов. О самостоятельности Петра при составлении статей этого раздела можно судить по выработке артикула 1, одного из главнейших – об определении компетенции, предметов вéдения Адмиралтейской коллегии[1523]. В первом наброске этого артикула Петр вслед за французским ордонансом «Touchant la Marine» (книга I, титул 2, артикулы 1, 2, 5 и 7) проектировал: «Воинская колегия морская (или Адмиралтейская) имеет верхнюю дирекцию над всем, что к плаванию морскому, по рекам и озерам, их содержание, поправление, суд и протчее, что по оному надлежит во всем Российском государстве, как для воинских случаев, так и для торговли и промыслов, яко следует ниже в сем и протчих регламентах». Далее он указал частные предметы ведения коллегии, а именно: а) «препорция и удобство судов, как на море, так и по рекам»; б) «в сей колегии определяются персоны»; в) «о канатах и протчем, чтоб не люд[ь]ми возили». Таким образом, по первому наброску Петра Адмиралтейская коллегия должна была руководить делами и морского, и речного судоходства, а равно и личным составом как военного, так и гражданского флота. Но такое смешение ведомств и функций было бы отступлением от старого, строго проводимого до того времени, разграничения между двумя указанными отраслями судоходства – военного и гражданского. Поэтому Петр переработал свое первое, приведенное нами определение в принятом на практике с самого основания русского флота направлении: «Колегия адмиралтейская имеет верхнюю дирекцию над людми, строением и протчими делами, к Адмиралтейству надлежащими, какого б звания оные ни были, во всем Российском государстве»[1524]. Русское же Адмиралтейство было с самого начала учреждением исключительно военным.

В разделе втором – артикулы 13–30, о подрядах и поставках при снабжении флота материалами и провиантом, – заимствована также одна статья: артикул 15 – о сыскании подрядчиков и о договоре с ними. По своему значению эта статья чрезвычайно важна, ибо явления, парализовать которые стремился законодатель этой статьей, имели в то время в России характер и размеры общественного бедствия. Она была написана полностью рукой Петра и содержала нормы, направленные к искоренению обманов и хищений [из] казны при заключении договоров на подряды и поставки при удовлетворении все возраставших потребностей пришедшей на смену поместным войскам регулярной армии и флота. К обворовыванию казны были в то время причастны поставщики, как купцы, так и крупные землевладельцы, не исключая и сенаторов. Еще до работы над Регламентом Адмиралтейства этот вопрос был предметом забот и многих указов Петра; теперь же он ввел в вырабатываемый закон целый ряд сложных действий и обрядов, направленных к обеспечению законности и сохранности казенных средств при заключении договоров, включительно до зажигания свечи, из французского закона.

В изложении других статей этого раздела законодатель фиксировал нормы и практику, которые были выработаны жизнью и тяжелым опытом за весь многотрудный период установления морских порядков, выработки хозяйственно-бытовых норм и строительства военных кораблей, за период, предшествовавший составлению русских морских кодексов.

В разделе о приходо-расходных книгах по денежным средствам и материалам – артикулы 31–50, в котором из французских ордонансов были заимствованы только четыре статьи, притом второстепенного значения, [а] именно 43, 44, 49 и 50, не следует упускать из внимания, что самая форма ведéния приходо-расходных книг, приложенная в конце русского Регламента, была взята из французского источника. Правда, заимствованные нормы подвергались обсуждению и оценке, а затем приспособлялись к условиям русской жизни и службы, вследствие чего, например, в черновых текстах русского законопроекта встречались такие предписания: «Экземпель приказано сделать адмиралу Крейцу»[1525] или – ему же – «Определить время раздачи жалованья офицерам и рядовым»[1526]. При всем том нельзя отрицать, что форма ведéния книг и некоторые статьи действительно были заимствованы у французов.

Следующий раздел – артикулы 53–65, о принятии на службу, подготовке, производстве в чины и отставке личного состава флота и Адмиралтейства, – подобно первым двум разделам отражал и фиксировал порядки и нормы русской службы. Среди заимствованных артикулов следует указать на статью 56, о приеме в службу годных, а также статью 61, содержащую чрезвычайно важное установление служебных ограничений для иноземцев и в связи с этим определение, кого именно надлежит считать иноземцем.

Первая статья, артикул 56, заслуживает того, чтобы остановиться на ней более подробно. В начальной редакции проекта Регламента было обозначено, что она взята из французского ордонанса. В русской формулировке эта статья дана была в весьма краткой форме, [а] именно: чтобы унтер-офицеры и матросы, принимаемые в службу, были годными и не старыми. Во второй редакции Петр более подробно разработал, где и когда должны быть проявлены строгость и разборчивость при приеме «добрых морских служителей» и какой ответственности подлежали лица, уполномоченные производить набор, за прием «недостойных». Эта норма не нова в русской военно-морской практике. Мы уже приводили выше резолюцию, положенную Петром еще в 1709 году на доношении вице-адмирала Крейса «О неискусных в морском хождении офицерах»: «О неискусных офицерах виною г[осподин] вице-адмирал, ибо едва не всех он сам нанимал»[1527]. Однако законодатель счел нужным еще раз напомнить эту норму тем, кого она касалась.

Годность – вот единственный критерий, по воззрениям Петра, при наборе личного состава флота и Адмиралтейства, так же как и на государственную службу вообще. Это его правило при выработке норм Регламента Адмиралтейства встретилось с иной установкой французских законов Людовика XIV. «Выбор гардемаринов будет производиться его величеством или по его приказаниям, данным интендантам провинций, – устанавливает ордонанс Людовика XIV «Pour les Armées Navales [et Arsenaux de Marine]» (книга VII, титул 1, артикул 1), и далее указывается непременное условие в духе того времени: – Il n’en sera reçu aucun, s’il n’est Gentilhomme et sera par eux rapporté des certificats de leur noblesse, signez des Intendans qui auront esté commis à cet effet» («Не будет принят никто, если он не дворянин и не представит свидетельств о своем дворянстве, подписанных уполномоченными, которым будет поручено это дело»). Мы уже приводили взгляд Петра на этот предмет, изложенный им на докладе Военной коллегии, по которому знатность персоны определяется только ее годностью: «Знатное дворянство по годности считать»[1528]. Поэтому Петр, в отличие от французского источника и порядков своих царственных предков и потомков, отверг приведенное выше одно из непременных условий дворянской монархии при приеме на службу морских офицеров (la noblesse[1529]).

Другая статья – артикул 61, весьма важный в русском государственном праве, которым устанавливались различие между русским подданным и иноземцем и условия признания иноземца в качестве русского, – была принята в форме близкой французскому закону. «Кто из иноземцев и их детей пожелают учиться в Адмиралтействе какого мастерства, те должны прежде присягу учинить в вечное фазальство. А без того их не принимать, – устанавливает Петр и далее определяет, кого же должно считать иноземцем: – Иноземцы считаются те, которые приехали из иных государств и вступили в службу. А которые породились в России и приняли службу, те яко россияне почтены имеют быть»[1530].

Среди других статей этого раздела следует отметить артикул 58: «Просящихся из службы, смотрить для чего просится» – единственный, заимствованный из шведского источника.

Статьи 67–70 – озаглавленные нами не совсем точно: о контролерских доношениях – хотя и были формулированы на письме рукою К. Зотова и помечены в черновом Регламенте Адмиралтейства как новые, тем не менее были только свободным пересказом французского источника, равно как и нормы, определявшие права и обязанности самой должности контролера в специальной – IV – главе Регламента Адмиралтейства. Этот факт требует особого внимания, так как именно по французскому образцу[1531] и через посредство русского Регламента Адмиралтейства после его издания у нас было реорганизовано ведомство государственного контроля и вместе с тем выработаны основные положения Регламента Ревизион-коллегии. Указ об этом нововведении был издан Петром в 1722 году, 11 мая[1532].

Следующий раздел – артикулы 71–79, об особенностях положения «морских служителей», – не мог не найти точной законодательной обработки во французских кодексах, в законах развитого, передового морского государства. Общее направление политики Русского государства в эпоху Петра I было весьма близким по своему характеру, задачам и приемам [к] французской государственной политике, и потому почти все статьи этого раздела оказались в русском Регламенте Адмиралтейства заимствованными из французских морских законов. Следует отметить, что одна статья – артикул 73: «В долгах морские служители не имут арестованы быть во время походу» – в первой редакции обозначена как заимствованная из датских законов. В артикулах 71–79 – так же, как и в следующем разделе, артикулах 81–92, о международных нормах в связи с плаванием русских военных кораблей по мировым морским путям, – нашли свое выражение основные начала русской политики, защиты государственных интересов России, протекции национальной морской торговле и т. д. Те же задачи во внешней политике и торговле ставились и названными французскими законами, выработанными министром «Кольбертусом»[1533]. Поэтому на всех остальных статьях обоих разделов, не говоря уже о точно заимствованных артикулах 83, 87–89 и 92, также лежит отпечаток влияния французских законов и установленных ими порядков.

Раздел о призах – артикулы 94–106 – заимствован полностью из французского ордонанса 1689 года[1534]. Для русского законодателя эта отрасль морского права была новостью, так как Россия только что начала выступать как морская держава. Все двенадцать артикулов этого раздела были приняты русским законодателем без переделки и изменений из французского источника.

Из последнего раздела – артикулы 107–112 – две статьи были также заимствованы из французского кодекса: артикул 107 – «О переписке пожитков после умерших» и артикул 110 – «О награждении явльшегося лучше других». Артикул же 111 – «О решении дел, на которых примеру нет» – хотя и имеет пометку «из французского», но был полностью переработан Петром в связи с основными законами России, которые в то время им были выработаны и внедрялись в государственном управлении России[1535]. При третьем чтении проекта в комиссию была представлена редакция французского артикула под заголовком: «Из консилии французской, из гл[авы] XVIII»[1536]. В этой французской статье были приведены две нормы: а) при трудных для решения делах члены коллегии должны взять дело домой и на следующий день сообщить свое мнение, и б) при разногласии делá должны решаться большинством голосов, хотя бы мнение меньшинства [и] разделял [сам] президент [коллегии]. Эти нормы не были новостью для русского законодателя и для коллежских порядков России, поэтому они не были повторены в Регламенте Адмиралтейства. Редакция же главы, написанная Петром, явилась весьма тонким, точным и в то же время оригинальным определением самой сущности конституционных порядков, выработанных русским законодателем вполне самостоятельно в период установления империи в России, преобразования центральных учреждений, а также пересмотра сословных прав отдельных классов Русского государства. Содержание артикула 111 мы уже излагали выше, и повторять вновь наше изложение этих установок Петра здесь было бы излишним.

Наконец, последняя, 112-я статья, также написанная Петром, является тоже вполне самостоятельной и в полной мере характеризует военный гений создателя русского военно-морского флота. Она излагает предписание о постоянной готовности флота к защите отечества, о содержании его всегда в комплекте и [о] ежегодной экзерциции у Березовых островов в Финском заливе. «Сие, – пишет Петр о последней, – и людем обучение, и кораблям подлинный осмотр, ибо в гавани лекаж[1537] и протчее повреждение невозможно так осмотреть, как корабль в движении»[1538].

После предпринятого нами изучения выработки главы I, ее разделов и статей, возможно уже точно указать долю участия и количество статей, внесенных в проект Регламента самим Петром и его сотрудниками по правотворческой работе, а также число и характер статей, заимствованных из иностранных источников и из каких именно.

Прежде всего обращает на себя внимание исследователя большое число русских, самостоятельных артикулов, притом наиболее принципиальных, написанных рукою самого Петра. Ему лично принадлежат следующие статьи: 1, 2, 4, 10, 12, 13, 24, 36, 56, 61, 62, 108, 109, 111 и 112; всего – пятнадцать [статей]. Заимствованы из замечаний вице-адмирала К. И. Крейса 6-я и 13-я статьи, всего – две; из датских морских законов взяты также две статьи, 30-я и 73-я; из шведских – одна статья, 58-я; из английских – ни одной. Наибольшее количество заимствованных статей падает на долю французских ордонансов, именно: 3, 43, 44, 49–51, 57, 74, 75, 78–83, 87–89, 92, 94–97, 110; всего – 24 статьи. Остальные артикулы, числом 68, были выработаны в комиссии и написаны в черновиках законопроекта рукою К. Н. Зотова и кабинет-секретаря А. В. Макарова. Эти статьи хотя и были выработаны русскими законодательными органами, но могут быть признаны плодом русского правотворчества с большим ограничением. Всматриваясь в них пристальнее и сравнивая их в основном содержании с французскими законами, следует значительное количество из них отнести также на счет заимствования из французских ордонансов. Из насчитанных нами 68 русских оригинальных статей полагаем правильным исключить 20–25, признав их составленными на основании французского источника. В таком случае заимствованных артикулов в Регламенте Адмиралтейства окажется около 50–55 из 112.

Итак, определяя заимствования в Регламенте Адмиралтейства, в его главе I, следует признать, что около половины ее артикулов заимствованы из ордонансов Людовика XIV и, сверх того, вся она, кроме важнейших, принципиальных норм, имевших учредительный характер и написанных лично самим Петром, составлена под весьма значительным влиянием французских источников. При этом законодательные акты других морских государств, в том числе Швеции, не оказали почти никакого влияния на выработку даже второстепенных норм русского Регламента[1539].

Сделанный нами вывод о весьма значительном влиянии французских морских законов на выработку Регламента Адмиралтейства приобретает еще большее значение, если мы на основании анализа материалов, почерпнутых нами из архивных фондов, добавим, что примерно в тех же размерах были произведены заимствования из французских ордонансов при законодательной работе и над остальными главами Регламента Адмиралтейства, так же как и над двумя другими морскими кодексами Петра – Морским уставом и книгой Пóртной. Однако при работе над Регламентом Адмиралтейства и над указанными двумя уставами законодатель оставался самостоятельным и независимым в выборе и переработке материала, заимствованного им из иностранного источника.

Покажем это на примере выработки должности адмирала по Морскому уставу. Для образца возьмем первые три артикула книги I, главы I – «О качестве власти адмиралской». Источником для них послужили соответствующие артикулы ордонанса 1689 года – «Pour les Armées Navales [et Arsenaux de Marine]»[1540]. Сравним нормы французских законов и русских, изложенных рукою самого Петра в Морском уставе.

Le pouvoir, les fonctions et les devoirs [властные полномочия, функции и обязанности] французского адмирала состояли в следующем:

a) именем адмиральским отправляется правосудие в Адмиралтействе (артикул 1); он [адмирал] имеет особый адмиральский флаг (артикул 7); командует главным морским войском, «порядком таким, каким определено бывает» (артикул 6); в присутствии короля во флоте адмиралу сообщаются королевские указы (артикул 8); адмирал имеет власть производить, с утверждения короля, в чины служащих Адмиралтейства (артикул 2); однако производство морских офицеров и «финанских, до которых надлежит управление в море судить», принадлежит его величеству (артикул 14); адмиралу принадлежит исключительное право именоваться именем адмиральским и осуществлять морские права и обязанности, с воспрещением таких прав для губернаторов и дворян в их губерниях и их землях (артикул 13);

б) адмирал дает отпуска, паспорта, охранительные грамоты, наряжает[1541] офицеров воинских и купеческих кораблей (артикул 3); назначает переводчиков и метрдекеев и других в портах (артикул 4); [назначает] прокуроров[1542] (артикул 12); посещает порты, берега и рейды всего государства (артикул 5);

в) адмиралу принадлежит право на получение штрафов, налагаемых адмиралтейскими судами (артикул 10), на получение пошлин с берегов, рейдов, с найденного на дне моря, с ценностей, изверженных бурею на берега морей (артикул 11), и с полоненного на море и у берегов (артикул 9).

Вот права, функции и обязанности французского адмирала по ордонансу «Pour les Armées Navales [et Arsenaux de Marine]» 1689 года.

Какую же власть (quel pouvoir) вручает русский законодатель своему генерал-адмиралу, какие обязанности на него возлагает и каких личных качеств от него требует? Нормы «о качестве власти адмиралской» были изложены Петром его собственной рукой в точном соответствии с его воззрениями как правителя государства и весьма опытного морского деятеля. Русский законодатель, такой же абсолютный монарх и по взглядам, и по положению в государстве, в отличие от своего французского «брата» не считает нужным в издаваемом законе специально ограждать свои прерогативы от власти адмирала по отношению к его подчиненным, как это делает французский король при определении одной из функций адмирала при производстве в чины. Наоборот, он [Петр] в первых же пунктах закона наделяет своего первого адмирала всей полнотою власти и почета, которыми обладает сам. «Генерал-адмирал, или аншеф командующий, презентует персону своего государя, которому должны быть все послушны во всех тех делах, которые к ползе государя и государства касаются, с достойным решпектом его персоны», – устанавливает Петр. Наделяя своего адмирала столь высоким положением среди морского войска, Петр требует от него высоких личных качеств, служебных и моральных: «Ему подобает быть храбрым и доброго кондуита (сиречь всякия годности), которого бы квалитеты (или качества) с добродеянием были связаны, – и в обоснование этого своего требования приводит следующие причины: – Ибо командующий не точию твердыми указы людей в добрый порядок приводит, но паче образом своего жития, ежели благо поступит». И далее, как всегда, свою общую мысль Петр подтверждает конкретными, частными положениями: «Его храбрость сочиняет всех храбрых; его справедливость страшит всем поползновение, умножает послушание; его ревность сочиняет всех решителных – единым словом, вышний командир как душа в теле человека, без которой никакой уд[1543] двинутися не может».

Столь же определенны les devoirs [обязанности] русского генерал-адмирала: а) «ему надлежит к подчиненным быть, яко отцу, пещися о их доволстве, жалобы их слушать и во оных правый суд иметь»; б) он должен «также дела их накрепко смотреть, доброе – похвалять и награждать, а за злые – наказывать»; в) «також надлежит ему смотреть, дабы воинские суды право отправлялись, не маня никому, ниже посягая на кого»; г) командующий аншеф должен «блюсти себя от лихоимства, и не точию блюсти, но и других от оного жестоко унимать и довольствовать определенным», «понеже корень зла всему злу есть сребролюбие»; д) он должен блюсти себя также от «другого зла» – от «похлебства»[1544]. «Ибо оное многие, – разъясняет Петр, – не точию за худое дело, но и за добродетель вменяют, ставя в милосердие, ежели винных легко судить, или по случаю иных и весьма свободных от суда иметь, дабы тем от людей любовь получить». Далее создатель русской армии и воспитатель народа высказывает великий педагогический принцип: «Но таковой храмину свою на песке созидает без твердого основания, и всегда готова к падению, понеже ничто так людей к злу не приводит, как слабая команда»[1545]. Давно в науке права высказана мысль, что творец уголовных законов в то же время является воспитателем своего народа. Таким был Петр в полном и высшем значении этого слова. Относительно необходимости строгости и даже суровости в воспитании, в службе и военном деле, но не жестокости, которую ему приписывают без оснований, следует выслушать мнение Петра, которое он высказывает против вредной фальшивой снисходительности в воспитании и управлении: «…которой (слабой команды. – Н. В.) пример суть дети в воле, без наказания и страха взращенные, которые обыкновенно в беды впадают, но случается после, что и родителям пагубу приносят». Тот же педагогический принцип Петр переносит и в область военного воспитания и дисциплины: «Тако и в войске командующий суть отцем оных, которых надлежит любить, снабдевать, а за прегрешения наказывать, как прежде писано. А когда ослабит, то тем во времени в непослушание оных приведет и из добрых злых сочинит, и нерадетельных, и в своем звании оплошных». Вот моральные качества, какими должен обладать начальник флота по Морскому уставу Петра I, и [вот] какими принципами должен он руководствоваться в управлении морскими войсками.

Кроме приведенных требований, так сказать, общего характера, обязательных для всякого правителя, к адмиралу предъявлялись Петром и особые, специальные: а) он должен свои распоряжения отдавать в письменной форме: «Указы все, не точию о какой над неприятелем экспедиции, но и в своей команде, ежели что важное, должен давать на письме, а не на словах». Это свое требование Петр обосновывает так: «Дабы кто что противно учинит – яснее обличен, а неисполнитель указа – оправдан быть мог. Равно же и репорты принимать»; б) адмирал обязан важнейшие дела делать после воинского совета: «Главные дела и воинские начинания да не дерзает чинить без консилии писменной, разве нечаянно будет атакован от неприятеля». Такие же «консилии» должны иметь место и в вопросах «об управлении дела, врученного ему, и о порядке людем»; в) «он должен репортовать о всем своего государя и Адмиралтейскую колегию и за все ответ дать».

Дальнейшие артикулы, 4–33, содержат изложение специальных обязанностей адмирала и правила управления им эскадрой в море. При этом среди них нет ни одной статьи о деле судебного штрафа в пользу генерал-адмирала, ни о проценте с пошлин, собираемых у берегов, портов, рейдов и т. п., ни о части с продажи выброшенных на берег бурей разбитых кораблей или поднятых со дна морей затонувших ценностей и т. п.

Из всего сказанного видно, что в определении прав, обязанностей и функций генерал-адмирала русской службы законодатель остался совершенно самостоятельным и независимым от французского источника; в определении специальных морских норм он исходил из интересов и требований, вытекавших из особенностей русского характера и условий морской службы, и изложил их [эти нормы] в точном соответствии со своими взглядами и пониманием воинского долга и морской службы, как представлял их себе сам.

Военно-морское право, так же как и само военно-морское дело, военно-морская служба и строение военных судов, наряду со специально морской сферой затрагивает и другие области государственной, а через судостроение – и экономической жизни страны. Поэтому оно не может остаться изолированным, оторванным от общего законодательства, вне связи с общими государственными законами и экономическим строем того или иного морского государства. Вследствие этого разработанное морское право старого морского государства является как бы синтезом отдельных отраслей права, объединенным по своему специальному предмету определения. Назовем эти отрасли государственной жизни, регулируемые специальными законами и находящие обычно свое отражение в морских кодексах.

Подготовка личного состава военно-морского флота, офицеров и юристов вызывает к жизни специальные военно-учебные заведения, до Военно-морской академии включительно; воспитание и обучение военного духовенства для нужд флота – духовно-учебные заведения, семинарии; обеспечение морского войска и военных кораблей медицинской помощью требует значительного количества военных врачей и организации госпиталей; обеспечение материальной части флота и Адмиралтейства средствами и личного состава – жалованьем влечет за собою установление формы ведéния приходо-расходных книг, организацию контроля над расходованием денежных средств и строительных материалов; снабжение флота и Адмиралтейства провиантом и всякими материалами нуждается в установлении форм и обрядов при заключении контрактов, [в установлении] внешних процедур; потребность в строевом лесе для корпуса кораблей и мачт вызывает необходимость в установлении охраны и бережения лесов и [в] организации специального учреждения для осуществления этих мер; потребность в канатах и парусах вызывает мероприятия к расширению производства пеньки и льна в государстве, а снаряжение кораблей якорями и пушками – строительство целого ряда металлургических заводов и т. д.

Все перечисленные нужды и потребности флота и Адмиралтейства в первое же десятилетие их существования должны были найти свое удовлетворение, для чего в России были созданы различные соответствующие учреждения и предприятия, организация и отправление деятельности которых нуждались в правительственных узаконениях. Во Франции – еще во второй половине XVII века – они уже нашли свою разработку и подробное изложение в ордонансах Людовика XIV. Полученные в России, переведенные на русский язык и изученные русским законодателем, они [ордонансы] послужили образцом и обильным источником при выработке соответствующих русских законодательных актов. Перечислим отдельные главы и разделы их, оказавшие влияние на русское морское право, а через него – на общее законодательство Петра I:

1. «Ordonnance… pour les Armées Navales [et Arsenaux de Marine]», книга XX, титул 1, «Des Hospitaux à la suite des Armées Navales ou Escadres», – [этот раздел] послужил источником для Регламента Адмиралтейства, [для] глав 47–52, обозначенных как «Регламент о госпиталях и о должностях определенных при них комиссаров, докторов, писарей и прочих». На проекте доктора Арескина, написанном на основании французского источника, в Кабинете Петра была положена резолюция: «Доношение Арескина рассмотреть, к медицыне надлежащие пункты, и в регламент внесть»[1546]. Этот регламент имел значение в деле организации медицинской службы в России.

2. В 1715 году был приглашен француз барон Сент-Илер на должность директора Морской академии. В том же году, 18 сентября, он подал Петру «Доношение о содержании моряков академии». Хотя и сам барон, и его проекты вообще не пользовались благосклонностью Петра, тем не менее нельзя отрицать влияния через них порядков французских морских школ Марселя, Тулона и Бреста на постановку дела в русской Морской академии[1547]. Это влияние встречало отчасти противодействие со стороны русских администраторов, например [со стороны] князя Меншикова, «который, – как жаловался Сент-Илер, – мне угрожал палками бить, чтоб научить жить народ французской»[1548].

3. Выше мы приводили доношение К. Н. Зотова от 2 марта 1716 года о полезности посылки во Францию детей среднего сословия (tiers état) для обучения морскому праву[1549].

4. «Ordonnance… pour les Armées Navales [et Arsenaux de Marine]», книга XX, «Des seminaires établis pour leur direction et celle des Aumôniers des vaisseaux», – [этот источник] был известен епископу Феофану Прокоповичу при составлении им проекта Духовного регламента, и в частности раздела о духовной семинарии: «Избрать изряднейших во всяком учении авторов, которые свидетелствованы суть в славных академиях, имянно же в Париже, повелением короля Людовика XIV» и т. д.[1550] В делах Кабинета Петра I сохранился доклад: «Е[го] ц[арскому] священнейшему в[еличеству] в доклад о семинарии, то есть о училищном доме отроческом»[1551], подписанный на листе 5: «Е[го] ц[арского] свящ[еннейшего] в[еличества] нижайший раб Феофан, епископ псковский».

5. «Ordonnance… Touchant la Marine» (1681), книга I, титул 3, «Des Lieutenants, Conseillers et Procureurs du Roy aux sièges de l’Amiranté», артикулы 5–8 – [данный раздел] явился источником при составлении Петром первоначального проекта Инструкции прокурора Адмиралтейской коллегии[1552]. В свою очередь, этот проект послужил образцом для первоначального проекта «Должности генерала-прокурора» при Сенате[1553].

6. «Ordonnance… pour les Armées Navales [et Arsenaux de Marine]» (1689), книга XXI, «Des pièces et acquits necessaires au Tresorier general de la Marine», – [данный источник] сообщил материалы к составлению формы ведéния приходо-расходных книг для Регламента Адмиралтейства. Указом Петра эта форма была признана обязательной для всех ведомств.

7. Тот же ордонанс (1689), книга XII, титул 4, «Du controleur», – [этот раздел] оказал влияние на русское законодательство о государственном контроле при выработке норм Регламента Адмиралтейства, а через него – на Регламент Ревизион-коллегии. Указ об организации контроля денежных средств и приходо-расходных книг на основании Регламента Адмиралтейства был издан Петром 11 мая 1722 года[1554].

8. Установленные в Регламенте Адмиралтейства по образцу французского ордонанса 1689 года формы и обряды при заключении контрактов на подряды и поставки были потом распространены на все ведомства, снабжавшиеся при помощи подрядов и поставок.

9. Суды о призах были организованы в России по образцу французских законов – «Des prises» в ордонансе 1689 года, книга XXII.

10. Тот же ордонанс (1689), книга XVIII, «De la visite, conservation et coupe des bois et forests des particuliers propres pour la Marine», – [этот источник] был известен русскому законодателю при установлении им должности [вальдмейстера] и законодательной выработке «Инструкции вальдмейстеру»[1555].

11. Ордонанс 1681 года, «Touchant la Marine», книга IX, «Des Consuls de la Nation Françoise dans les Pays Estrangers», – [данный кодекс] также был известен Петру и использовался им при составлении инструкции консулу в Испании от 1723 года[1556] и русскому консулу во Франции, поручику Алексееву[1557], от 14 ноября 1723 года[1558].

Помимо указанных французских морских ордонансов и названных их разделов, оказавших влияние на выработку русских законодательных актов, русскому законодателю были известны и другие, уже не морские законы Французского королевства. Мало того, он располагал большим количеством добытых разными путями сведений об административных порядках, [а также] культурных учреждениях и мероприятиях французского правительства в области экономики, промышленности и торговли и т. п. И те и другие также не остались без влияния на русское правотворчество. Назовем их:

1. «Code Militaire de Louis XIV» (Paris, 1709) послужил источником для части III Воинского устава Петра Великого.

2. При проведении первой областной губернской реформы Петру были известны и [были] приняты [им] во внимание административное деление на губернии Французского королевства и [его] органы провинциального управления. Он ознакомился с ними из диария, присланного русским послом во Франции А. А. Матвеевым[1559]. Мы полагаем, что Матвеев был деятельным проводником французского влияния с начала XVIII века, до К. Н. Зотова. Им [Матвеевым], по всей вероятности, и был приглашен на должность директора Морской академии ранее упомянутый нами барон Сент-Илер[1560].

3. Организация и задачи полиции в широком значении этого слова были исчерпывающе изложены при Людовике XIV в замечательном труде французского администратора, мэра города Парижа, Delamare’а[1561] [Деламара] – в его «Тraité de la Police». Надо полагать, не без влияния французской доктрины было выработано определение полиции в главе X Регламента Главного магистрата[1562], а также учреждена должность генерал-полицеймейстера в Петербурге[1563].

4. Привилегия Шафирову и Толстому от 8 июня 1717 года, подписанная Петром в Спа, после посещения им и его министрами Франции и изучения постановки дела на различных промышленных предприятиях этой страны, составлена под свежим впечатлением успехов и достижений французской промышленности и ярко отразила приемы покровительственной экономической политики французского правительства.

5. Подготовка к открытию Российской академии наук имела место также после посещения Петром I парижских академий наук и надписей и избрания царя – первым из русских людей – в члены Французской академии наук. Самое составление проекта устава Российской академии наук производилось под влиянием и по образцу Французской академии. «…сие учреждение такой Академии, которая в Париже обретается, подобно есть», – гласит русский проект устава[1564].

6. Организация культурных учреждений в Петербурге, как то: библиотеки, музеев, ботанического («Аптекарского») и зоологического садов, собирание рукописей и всяких раритетов начались также после посещения Петром I парижских Jardin des plantes, Sorbonne, Académie des Insсriptions и других подобных очагов культуры во Франции и [происходили] по образцу последних.

7. Переводы технических французских книг инженеров Блонделя, Вобана, приглашение видного французского инженера де-Кулона для организации военно-инженерного корпуса в России, построение военных кораблей французским манером – факты большого значения. Приводимое нами ниже [а также по другому поводу в главе I] письмо Петра вице-адмиралу де Тре свидетельствует о начале культурных связей между Россией и Францией. «Понеже в бытность нашу в Париже желали мы, – пишет Петр вице-адмиралу, – двух мастеров, корабельного и галерного, о чем вы уже сведомы, на что и дук Режант обнадежил, что оные посланы будут, о чем я к е[го] в[еличеству] еще и отсель писал, о чем и вы свой труд приложите, чтоб то исполнено было». Взамен просимой услуги Петр, со своей стороны, не пожелал остаться в долгу и прибавил: «По желанию вашему книги, как духовные, так и художественные на словенском языке отданы в Гаге г[осподину] Дешатене для отправления к вам. 2 августа 1717 года, из Амстрадама»[1565].

8. Приглашение из Франции в 1715 году крупных инженеров, например Растрелли с сыном, Леблона, Ла-Валея [Ла-Валлея][1566], и известных, опытных мастеров для насаждения светского просвещения в России и обучения русских учеников в различных областях наук и техники, например деланию гобеленов, переплетанию книг, плетению кружев, изготовлению рессор и т. п.

Достаточно перечислить отрасли искусства и техники, которым Растрелли обязывался по контракту[1567] «учить людей росийских», чтоб убедиться в том, что культурное влияние Франции во второй половине царствования Петра I было явлением достаточно глубоким и многосторонним, более сильным и заметным, чем влияние какой-либо другой стороны, не исключая и Швеции, а тем более Германии. «Г[осподин] Растрелли с сыном ‹…› Он умеет планы огородам и фонтанам делать и полаты строить; резать на самых крепких камнях статуры и всякие притчи; лить всякие статуры и фигуры из меди; делать чрез составы всяких цветов марморы; делать портреты из воску; умеет всякие убрания и махины делать для театров в опере и в комедии». Его помощник, господин Люи Каравак – «миниатюрный» мастер, обязывался «портреты писать в табакерках, также и большие портреты»[1568].

9. Установление ассамблей и введение танцев как культурных форм общения и отдыха было сделано Петром также не без влияния французских порядков. «Ассамблея – слово французское, которого на русском языке одним словом выразить невозможно», – начинает Петр свой указ об ассамблеях в 1718 году, 28 ноября, через год после возвращения из Франции, вводя ассамблеи в России и обязывая присутствовать на них не только людей светских, администраторов, но также женщин и лиц духовных[1569]. Обучение же танцам было включено Петром собственноручным его указом даже в составленную им программу наук Петербургской морской академии, также «для культуры»[1570].

Подчеркнуть последний факт считаем особенно уместным – потому, что в науке он до последнего времени не был отмечен. В книге Ф. Веселаго «Очерк истории Морского кадетского корпуса» документ, нами цитируемый, о программе преподавания в Морской академии (приведенный автором названной книги в фотокопии[1571]), в той части, которая нас интересует, не прочитан. Среди предметов, намеченных к преподаванию в академии, наряду с навигацией, фортификацией, артиллерией, фехтованием, под пунктом 10 написано Петром его обычным, трудно разбираемым почерком: «На пъроiзволение – танцам для культуры». Издатель документа на с[транице] 46 «Очерка» отказался прочесть этот пункт, сопроводив свой отказ таким замечанием: «Написанного в 10[‐м] пункте нельзя разобрать; но из других дел видно, что в нем было приказано учить драться на рапирах».

Таковы в самых общих чертах пути проникновения в Россию французского влияния на ее законодательство и культуру при Петре I.

Весьма ярким примером и доказательством непосредственного и благотворного влияния Франции на Петра I и на русское законодательство при нем может служить один из его указов, написанный им в этой стране при ее посещении, – о «несносных правежах», которые чинятся в губерниях России. Этот указ сохранился в двух видах: в подлиннике, воспроизведенном нами в фотокопии, он написан и подписан самим Петром, «из Калэ, в 16[‐й] д[ень] апреля 1717 года», и в копии – также подписан Петром, «из Парижа в 29[‐й] д[ень] апреля 1717 года»[1572]. В нем царь ставит в вину сенаторам разорение населения «несносными правежами», угрожает им гневом Божиим, а также земным судом и указывает, что «и без великого отягощения людем денег сыскать мочно», называя при этом такие источники, как налоги на торги русских и иноземных купцов в Архангельске, на промыслы, «також поголовшину по городам, как то во всем свете ведется (кроме деревень)». С этого момента, полагаем, зародилась у Петра идея подушной подати, имевшей столь принципиальное значение в социальной и финансовой политике России. При осуществлении этой идеи в жизни у Петра была под руками справка об организации французских финансов, под названием: «Краткое известие о доходах королевства Французского и каким образом чинится сбор во оных ‹…› а в печати того не имеется и содержится по возможности секретно»[1573].

Сделанный нами анализ документов, относящихся к выработке двух важнейших русских законодательных актов, Генерального регламента и Регламента Адмиралтейства, со специальной целью определения в них заимствований из иностранных источников и воздействия последних на русское правотворчество дает материал и основания для установления объема, глубины и плодотворности влияний двух западноевропейских государств, Швеции и Франции, и для сравнения этих влияний. Приведенное же далее одно только перечисление законов, выработанных с помощью шведских и французских источников, уже показывает с полной убедительностью, что шведские законодательные акты не были единственными или даже преобладавшими источниками в русском правотворчестве при Петре I. Как видно, они занимали определенную и строго ограниченную область, в сфере которой только и были влиятельными, и притом в течение сравнительно непродолжительного периода законодательной работы Петра. Такой областью была, прежде всего, выработка регламентов нескольких центральных учреждений и инструкций органам местного управления России.

По изученным нами архивным источникам можно видеть, что из шведских законодательных актов были произведены, в частности, следующие заимствования:

а) определения и нормы нескольких регламентов государственных коллегий, а именно: двух финансовых – Камер– и Штатс-контор-коллегии; одной экономической – Коммерц-коллегии, а также отчасти Регламента Главного магистрата.

Выработка же общих оснований и самой системы преобразования центральных учреждений, начиная с Сената и состоящих при нем должностей, равно как и установление принципов и приемов коллегиального вершения дел, ведéния протоколов, а также определение обязанностей секретаря в коллегиях явились результатом длительной и самостоятельной, правда с участием иноземцев-консультантов, правотворческой работы и бюрократической практики русских законодательных и административных органов под руководством самого Петра;

б) при выработке оснований областной реформы и при составлении инструкций органам местных властей также производились справки и были сделаны довольно значительные заимствования из законодательных актов Шведского королевства;

в) при законодательной работе над Генеральным регламентом из шведского источника были заимствованы некоторые бюрократические порядки и должности, [а] именно приемы и формы канцелярского ведения дел в центральных учреждениях и отчасти в делопроизводстве органов местного управления, с установлением должностей актуариуса, регистратора, нотариуса и других, и, наконец,

г) из шведских актов были заимствованы отдельные нормы при самостоятельной выработке весьма важных русских законов, например Табели о рангах от 24 января 1722 года, указа «О форме суда» от 5 ноября 1723 года и некоторых законов о судоустройстве в России.

При изучении степени влияния шведских законодательных актов на русское правотворчество при Петре не следует упускать из внимания следующих моментов:

1. Широкое заимствование из шведских источников и наиболее сильное в связи с этим влияние Швеции в названных выше областях законодательства имели место не во все царствование Петра, а были довольно значительным явлением только в сравнительно непродолжительный период увлечения Петра шведскими порядками, который следует определить годами 1717–1721-м, после которых оно [это явление] значительно сократилось.

2. Действительный объем заимствований из шведских законодательных источников, а также степень их влияния на русское правотворчество нельзя определять, как это обычно принято, из точного смысла декларативных указов Петра при начале законодательной работы над тем или другим русским законодательным актом. В процессе работы рекомендованные заимствования – под влиянием тех или иных соображений, учета реальных условий жизни и развития Русского государства и особенностей национального характера русских людей – весьма значительно суживались. Вследствие этого определение самобытности русских актов и заимствований в них должно производиться, подобно данным нами образцам, исключительно на основании анализа подлинных материалов законодательной работы и сопоставления изучаемых законов.

3. При анализе русских законодательных актов необходимо каждый раз точно определять, преобладает ли в них заимствование только в терминах и названиях должностей, например «ландсгевдинг», «ландрихтер», «ландрентмейстер», «ландсекретарь» и т. п., или в самой сущности дела. Если, к примеру, заменить иностранные названия: «ландсгевдинг» – русским «воевода» или полурусским «губернатор», «ландсекретарь» и «ландрентмейстер» – [соответственно] русскими «земский дьяк» и «земский казначей», чем они [и] были по существу, то должности эти приобретут уже другой характер, совсем иные черты.

4. При законодательной работе шведские источники в подлинниках были сравнительно мало известны русским участникам в правотворчестве и мало ими изучены; чаще всего они бывали использованы русским законодателем в передаче и интерпретации консультанта русского правительства, Генриха Фика, и других иноземцев.

После всего сказанного, полагаем, не следует считать недооценкой значения шведских законодательных актов, если мы определим их место и роль в русском правотворчестве значительно иначе, чем это делалось до настоящего времени в историко-юридической литературе, а именно признаем за ними меньшее влияние на законодательство Петра I, ограничим его [это влияние] и по времени, и по широте воздействия на русские государственные порядки. В отношении времени шведское влияние, как мы уже указывали, следует признать наиболее сильным за годы 1717–1721-й; в отношении же широты и глубины воздействия на различные стороны русской жизни – односторонним, чисто внешним, формальным и сухим. Оно сказалось главным образом в разграничении ведомств, в установлении инстанций центральных и областных учреждений, в выработке внешних форм и бюрократических порядков при отправлении в них дел.

Совсем иные черты носило заимствование из французских источников, и влияние Франции на русское правотворчество имело другой характер. Оно было непосредственным, многосторонним, живым и творческим.

Вот его отличительные особенности:

1. Разыскания французских законодательных актов и собирание сведений о французских порядках производились ближайшими помощниками Петра, русскими людьми, или же им самим. Ими же, без иностранных посредников, французские источники были переведены на русский язык, приготовлены для законодательной работы и, наконец, переработаны и внесены в русские законы.

2. Интерес к французским законам не имел характера временного увлечения и не ослабевал во все царствование Петра, нарастая с каждым этапом реформы, став к концу царствования Петра многосторонним и чрезвычайно действенным.

3. Французские законы и порядки не только давали русскому законодателю готовые нормы и определения, но и сообщали ему импульсы к творчеству и побуждали к трудам на пользу государственную и общественную – одновременно и разработанностью самих законов, и успехами в разных областях духовной жизни и материальной культуры Франции.

4. Влияние французских источников сказалось прежде всего в специальной области военно-сухопутных и военно-морских законов, далее распространилось на все отрасли права, на право государственное, финансовое, торговое и промышленное, а также на строительство просветительных учреждений и выработку культурных форм общения и быта. Зародившись раз, оно не погасло с годами, подобно шведскому, а росло и развивалось в течение всего XVIII века, подавляемое только по временам господством немцев при русском дворе.

В законодательной работе у Петра и его правительства, кроме шведских и французских источников, находились под руками и использовались законодательные акты, а также добытые разными путями сведения о различных порядках – государственных, социальных и других – прочих передовых государств Европы: Англии, Голландии, Дании и Германии. Не ставя своей задачей подробно останавливаться на заимствованиях из них, укажем на отдельные, наиболее заметные заимствования, которые были сделаны при выработке некоторых русских законов.

Из английских законов были почерпнуты отдельные нормы при установлении порядка наследования недвижимых имуществ и законодательной выработке своеобразного закона – указа «О разделении движимых и недвижимых вещей после отцов детем» от 18 марта 1714 года, а также при издании указа о воспрещении бродяжничества нищих.

Из Германии были заимствованы названия придворных чинов и должностей. Штат и названия придворных чинов по немецкому образцу были установлены в России после брака царевича Алексея Петровича с немецкой принцессой Шарлоттой Брауншвейг-Вольфенбюттельской при ее дворе. Впоследствии, при выработке русской Табели о рангах, в комиссии были собраны весьма полно прусские табели: «Курфюршский бранденбургский дворцовый регламент, принадлежащий до должности обер-маршала», «Королевское прусское учреждение 1705 года», «Прусский регламент 1713 года» и другие[1574]. Как можно видеть из черновых бумаг, при установлении русских придворных чинов и введении их в русскую Табель старинные русские должности, существовавшие до того времени при московском дворе, были попросту обозначены немецкими названиями, например: дворецкий с путем – обер-маршал, постельничий – обер-камергер, стряпчий – гофмейстер, чашник – обер-мундшенк и т. п.[1575]

Среди придворных чинов прусского двора обращают на себя внимание исследователя две должности, названия которых были взяты Петром для обозначения русских должностных лиц, выделенных им из придворного ведомства и введенных в круг служащих по общему гражданскому управлению. Такими должностными лицами были герольдмейстер и рекетмейстер. Для них по указанию Петра и с его участием были выработаны специальные инструкции, в которых им были определены функции, совершенно отличные от тех, каковыми были наделены их немецкие коллеги. А именно прусский герольдмейстер, в ранге генерал-майора, по прусской инструкции выполнял следующие обязанности: а) имел наблюдение, чтоб королевский герб «в пристойной фигуре» содержался; б) разыскивал гербы, дабы никто не имел достоинства выше [королевского]; в) держал полный реестр [родословную книгу] – во всех генеалогиях, штаммах (родословное древо) и гербах и т. д.[1576] Определяя функции русского герольдмейстера, Петр собственной рукой начертал его обязанности и, как всегда, остался великим русским законодателем, независимым от иностранного источника, в данном случае прусского. Он установил в пункте 1 его [герольдмейстерской] инструкции[1577]: «Повинен во всем государстве всех дворян списки иметь: а) кто у дел, у каких и где; б) кто без дела» и т. д. «Он повинен, – обязывает его Петр, – ныне смотреть всех, которые кроются в домах или под именем малых дел по городам, и оных сыскивать, не маня никому» (пункт 3). Главнейшей и не терпящей отлагательства его [герольдмейстера] обязанностью оказывается по инструкции Петра следующее: «И понеже у нас еще учения не гораздо вкоренились, також и в гражданских делах, а особливо в экономических делах, почитай, ничего нет, того ради, пока академии исправятся, чтоб краткую школу сделать и ему вручить» (пункт 2). Что же касается основных обязанностей герольдмейстера по прусским законам, то русский законодатель, предостерегая всегда своих сотрудников, «чтобы сути не проронить», сам «проронил» эту немецкую суть – и как еще! – но, конечно, вполне сознательно. Он установил: «Потом, что до его дела касается, о гербах и протчее, внесть и исправлять по возможности, которое на нем не так скоро и совершенно спрошено будет, как вышеписанные 3 пункты»[1578].

Также по-своему, придавая своеобразные черты и устанавливая специальные задания, Петр построил должность рекетмейстера в его инструкции и в дополнительных указах к ней[1579]. По русскому закону оказалось, что этот чин имел обязанности далеко не придворные: «Должен рекетмейстер особливое осмотрение иметь на челобитчиков тех, которые будут жалобы приносить на кого в том, что в сыскивании руд или в заводе каких заводов или манифактур обиды, налоги или препятствования чинят»[1580].

Рекетмейстер по замыслу и по законам Петра являлся органом, подчиненным непосредственно верховной власти, установленным для надзора за деятельностью административных и судебных властей при выполнении ими их обязанностей и для контроля, осуществляемого по жалобам на них частных лиц, челобитчиков. Приводя в одном из указов различные формы, в каких могли выражаться преступления административных и судебных органов и должностных лиц, Петр с полным знанием дела и с сохранением своеобразия языка того времени вскрывает их: «…по страсти посяжкою, маною или мотчанием и проволочкою» – и обязывает рекетмейстера при обнаружении подобных преступлений «с такими челобитчиками явиться нам, и донесть, и челобитчиков представить»[1581].

Как видно, и при выработке должностей с немецкими названиями законодатель также заимствовал больше термины, сущность же всякой должности устанавливал в зависимости от тех задач и целей, которые ставил себе в то время. Отмечаем эту черту в правотворчестве Петра как общую для всего его законодательства и в то же время характерную, принципиальную.

Если русский исследователь с равнодушием, а может быть, даже с досадой отмечает влияние прусских табелей о рангах на установление русских придворных чинов и порядков – как бесполезное и даже вредное, имевшее своим последствием отрыв русского двора в императорский период от национальной почвы и отчуждение [двора] от народа и его быта, то в другой области это влияние было далеко не бесплодным. Мы имеем в виду установление [прусских] порядков и использование в связи с ними немецких названий должностных лиц в горном деле. Если в первом случае заимствование немецких названий должностных лиц, собственно без всяких оснований, вытеснило существовавшие до того времени национальные названия и порядки, то в последнем случае, в горном деле, русские порядки складывались под немецким руководством и по немецким образцам и поэтому имели основания носить соответствующие иноземные названия.

Как известно, начало горному делу в России на европейский лад было положено в тридцатых годах XVII века, главным образом голландцами, Виниусом, Акемой, Марселисом, Бутенантом фон Розенбушем и другими. Из переписки конца XVII века сына первого из названных заводчиков, русского дьяка А. А. Виниуса, с молодым царем Петром видно, как нуждались Россия и русские руководители горного ведомства в то время в знающих людях для надлежащей постановки горнозаводского дела. «В странах, идеже заводы железные, и серебряные, и прочие, мню, ваше господство проездом будете, – писал Виниус из России царю в Голландию, – и, сему случившись, молю, чтоб изволили показать старым и знающим мастерам тот магнит, что я вашему господству поднес»[1582]. «Жатва у нас железу есть, а делателей нет», – докучал тот же дьяк Петру в августе 1697 года[1583]. Россия тогда действительно нуждалась больше всего «в рудосыскных и плавильных» мастерах. Петр так же хорошо понимал эту нужду, как и его рачительный дьяк, поэтому привез с собой из-за границы, наряду с другими мастерами, славных потом в истории русской промышленности специалистов – Вилима Геннинга и Корнелия Ивановича Крейса. После начала Северной войны от союзника Петра, курфюрста Саксонского, через генерала Карловича были «высланы к Москве» для работы в России рудокопные мастера, которые принесли с собою свои приемы добывания руды и выплавки металлов. Вместе с ними появились в России, естественно, и немецкие названия, например «бергмейстер», «штейгер», «маркшейдер» и другие. В 1701 году рудокопный офицер Я. Ф. Блиер[1584] вместе с агентом царя Иваном Петрушевым[1585] были посланы в Саксонию для приглашения оттуда горных мастеров. В том же году они наняли четырех человек – иноземных специалистов. В следующих, 1702 и 1704 годах, также в Саксонию были посланы «для науки рудосыскных же дел и учения немецкого и латинского языков учеников 10 человек». Из них вернулись в Москву только три человека, а про остальных они сказывали: «…иные стали в солдаты[1586], иные живут самоволно, а одного задавило землею»[1587].

И в дальнейшем русское горное дело и металлургия не оставались без притока из Саксонии специалистов этих отраслей. В 1720 году была влита в русскую горно-металлургическую промышленность большая партия иноземцев-мастеров. Одни из них были завербованы в Германии Анастасием Христианом Люберасом, а другие – полковником русской службы В. Геннингом. Те и другие, в количестве 26 человек, были доставлены в Россию Геннингом, как это видно из его доношения в Кабинет Петра[1588]. Им же был организован на Урале Берг-амт[1589] и основана столица Урала, город Екатеринбург[1590].

Из всего вышеизложенного видно, что должности в горном деле и приемы добывания и плавки руд были введены в России на практике под руководством немецких мастеров – специалистов, находившихся на русской службе. Из них заслуживает особенной признательности деятельность опытного, трудолюбивого и честного Вилима Геннинга. При составлении русской Табели о рангах, в самый последний момент ее выработки, должности по горному ведомству, сложившиеся указанным путем, были введены в общую Табель по докладу Сенату и царю президента Берг-коллегии Я. В. Брюса: «Генваря 25[‐го] (1722 года. – Н. В.) в Табель о рангах граф Брюс еще внес в прибавок чины Берг-колегии», как значится в протоколах Сената[1591].

Приписывая влиянию Саксонии значительную роль при выработке горных порядков, должностей и названий в этой области труда и управления, изучающий законодательство Петра тем не менее должен воздержаться от далекоидущих обобщений относительно воздействия Германии на русское правотворчество, в частности в руководстве при выработке основного закона по горному ведомству, изданного при Петре I, [а] именно Берг-привилегии от 10 декабря 1719 года[1592]. Не имея возможности здесь изложить подробно выработку всей Берг-привилегии, остановимся на происхождении одной только, но важнейшей нормы, содержащейся в главах I и VII этого закона. В них предоставлялось право всем и каждому «искать, копать, плавить, варить и чистить» металлы и минералы (глава I); а если владелец земли не пожелает или не сможет сам производить разработку недр своих владений, то «принужден будет терпеть, что другие в его землях» будут это делать (глава VII). Норма, изложенная в этих главах, имела огромное значение в истории горной промышленности России – ею подрывалось одно из основных прав вотчинника на полное, безусловное, ничем не ограничиваемое право собственности на землю. Она [эта норма], как мы уже видели, не являлась чем-либо новым и исключительным в законодательстве Петра I, а была только одним из видов ограничений феодальных прав вотчинников, вытекавшим из общих ограничений, наложенных на земли законодательством Петра I. Мало того, эта норма не являлась новостью и для эпохи Петра, так как имела место в русском законодательстве еще при его отце, царе Алексее Михайловиче, и осуществлялась на практике в договорах русского правительства с названными выше иноземцами-горнопромышленниками в период, предшествовавший призыву саксонских специалистов для обучения русских людей горному делу и разработке горных богатств России. Конечно, в правление Петра нормы, относящиеся к горному делу, в связи с широкими задачами и планами царя приобрели новые подробности, но в основном положение, что безусловное право собственности на землю принадлежит только государству, которое на известное время и на различных основаниях может передать это право частному лицу, оставалось в силе. Приведем доказательства. В 1675 году, 5 августа, царем Алексеем Михайловичем была дана иноземцам Петру Марселису и Еремею Фандергатену для сыску руд проезжая грамота, в которой заводчикам предоставлялось такое право: «И на тех местех, где изветчики укажут, тех руд им, Петру и Еремею, или кто от них прислан будет, искати по сему нашему, великого государя, указу безо всяких споров, на чьей земле ни прилучится; а на ослушников им, Петру и Еремею, или кто из них в которое место для того рудного сыску приедет, давати стрельцов, и пушкарей, и рассыльщиков, по скольку человек пригоже»[1593]. И не только искать было дано им право, но и владеть теми землями на известных условиях и строить на них заводы: «И теми обыскными месты, и рудами, и красками, и слюдою ‹…› владеть им, и на тех местех заводы и промыслы заводить им же, Петру и Еремею, поволно»[1594]. Под влиянием неумолимых требований жизни, настоятельной нужды в металле, привилегию, даваемую в XVII веке отдельным лицам, иноземным промышленникам, Петр сделал общим правом, а содействие государству в умножении металла в стране – общей обязанностью. Этот взгляд правительства выражен определенно в наказе от 31 марта 1697 года окольничему, князю П. Л. Львову, вновь назначенному воеводой в Казань:

Да будет где медная руда объявится на чьих на вотчинных, и на поместных, и на ясачных или на оброчных землях и для медного дела те их земли доведется взять, и тем людем сказывать, что великий государь пожалует вместо тех взятых земель, велит им дать своего, великого государя, жалованья земли вдвое и втрое, и они б однолично про те места, где ведают медную руду, не таили и сказывали безо всякия утайки. А будет кто медную руду ведает, а не объявит, а после про то сыщется, и тем людем за то быть в жестоком наказанье[1595].

В свете этих сведений изложенную норму, конечно, нельзя признать заимствованной; ее нужно считать русской, рожденной жизнью, необходимостью, введенной в закон Петром, несмотря на недовольство и протесты земельных собственников. Выше, при изучении Регламента Мануфактур-коллегии, мы стремились показать, как интересы и потребности государства в изделиях промышленности вызывали привилегии в пользу отдельных лиц и как потом из этих привилегий вырастали основные нормы – регламент этой коллегии. То же самое видно и в Берг-привилегии.

Наблюдения, сделанные нами при изучении выработки Регламента Мануфактур-коллегии, а также только что установленное происхождение глав I и VII Берг-привилегии дают основания для признания неправильными утверждений П. Н. Милюкова в его книге «Государственное хозяйство России [в первой четверти XVIII в.] и реформа Петра Великого» о роли Анастасия Христиана Любераса – приглашенного в Россию 20 августа 1717 года – в организации горной промышленности в России. «В устройстве Берг– и Мануфактур-коллегии Люберасу принадлежит еще более деятельная роль, – говорит Милюков и, в частности, утверждает: – Параграфы 1 и 11 (Берг-привилегии. – Н. В.) переделаны из § 1 проекта Любераса; § 2 (проекта. – Н. В.) Любераса переделан в § 7 указа»[1596]. Мы видели, что нормы рассмотренных нами глав I и VII Берг-привилегии были установлены еще при Алексее Михайловиче, широко проводились в жизнь в течение всего царствования Петра I и, может быть, при выработке Берг-привилегии только литературное изложение их было взято в русском законе из проекта, написанного Люберасом, – не больше. Впрочем, более подробно о Люберасе и его влиянии при выработку русских законов скажем немного ниже.

Также, полагаем, нельзя считать обоснованными утверждения некоторых русских ученых, специалистов разных отраслей права, церковного и государственного, о том, что взгляды Петра на церковь сложились, а реформа высшего церковного управления была им проведена под влиянием немецких государственных порядков и протестантского учения. Так, профессор М. И. Горчаков в своем курсе «Церковного права»[1597] высказывает такое мнение: «Преобразователь смотрел на церковь не как на общество, существующее для своеобразных целей, а как на совокупность предметов, подлежащих вéдению сколько церковной власти, столько же и государственной. Взгляд этот выработался под влиянием протестантских воззрений (cujus regio – ejus religio[1598])». Это утверждение о влиянии протестантского учения на Петра и перестройку им отношений между верховной властью и церковью на основании приведенной латинской протестантской формулы перенесено в учебник советских вузов «История государства и права» С. В. Юшковым. «Петр I вместе с тем изменил и систему отношений между церковью и государством, – утверждает профессор Юшков и далее указывает источник его реформы: – В то время в протестантских государствах Западной Европы была наиболее распространенной так называемая территориальная система отношений. Она была основана на принципе, выражавшемся в латинской формуле: cujus regio, ejus religio (кому принадлежит территория, тому принадлежит и власть над церковью). По этой системе, царь считался не покровителем и не хранителем церкви, а ее главой»[1599].

Не входя в разбор по существу суждений названных авторов двух различных учебников, мы вправе спросить: на каких собственноручных писаниях Петра или текстах его законов основывает первый автор свое утверждение, что русский реформатор смотрел на церковь не как на общество, а по-немецки – как на совокупность предметов, подлежащих ведению государственной и церковной власти? Или: как объясняет второй автор свое суждение, что царь, являясь главой церкви, мог не быть ее покровителем и хранителем, и что значит в таком случае «глава церкви»? Наконец, почему он же слова латинской формулы «ejus religio» переводит [как] «тому принадлежит власть над церковью»? Но дело даже не в том.

Оба автора приводят латинскую, заимствованную у протестантских немецких князей формулу как основание для преобразователя при перестройке им отношений между светской и церковной властью на Руси. Непонятно, зачем понадобилось русским ученым исконные русские явления, запечатленные в старинных памятниках русской письменности, приписывать влиянию немецких порядков? Приведем одно весьма яркое место из новгородской летописи, которое убедительнее, чем целые диссертации ученых-юристов, свидетельствует о том, что использование всей полноты власти великим князем московским в установлении, поддержании и защите религиозных порядков своей земли было явлением, обычным на Руси. «В лето 6949[-е] (1441[-е]. – Н. В.) ‹…› той же зиме приеха митрополит Исидор с осмого сбора на Русь из Рима, и нача зватися легатосом от ребра апостольского седалища Римьскыя власти и митрополитом Римьскым; и нача поминати папу Римьского в службе и иные вещи новые, их же николи же слышахом от крещениа Рускыя земля, а повеле в лячкых божницах рускым попом свою службу служити, а в рускых церквах – капланом; Литва же и Русь за то не изымашася»[1600]. Как видно, митрополит Московский Исидор нарушил один из устоев православной веры, которую исстари исповедовала Русская земля, поэтому Русь и Литва не приняли нового установления. Каковы же были следствия самовольного деяния главы русской церкви и непризнания ее членами произвольных действий митрополита? Великий князь Московский как хозяин земли Русской и защитник православной церкви отстранил митрополита от кафедры и посадил его под арест: «В лето 6950[-е] (1442[-е]. – Н. В.) приехал митрополит из Литвы на Москву, и князь великый Василей Васильевич повеле ему служити; слышав от него в службе, что поминает папу Римьского, а не патриарха Царяграда и иных вещей много не по обычаю Рускыя земля, и рече князь великый: “При нашей братии, князей великых Рускыя земля, сего не бывало, и аз сего не хощу слышати” – и повеле жити ему в монастыре и приставом повеле стрещи его; он же избеже в Тферь и оттоле в Литву»[1601].

Трудно с большей силой и категоричностью заявить о власти князя в делах церкви в пределах Русской земли, чем это сделал великий князь Московский Василий Васильевич, – много раньше, чем возник самый протестантизм в Германии. «…Аз сего не хощу слышати» – это свое отношение к незаконным действиям главы церкви русский князь заявляет не только от собственного лица, но и от имени всех князей Русской земли, княживших в ней со времени начала Русского государства: «При нашей братии, князей великых Рускыя земля, сего не бывало». Поэтому мало нового, сравнительно с приведенным выражением воли и власти своего предка, внес и проявил Петр, когда за подобные же «замахи» и одновременно за духовную немощь первосвятителей Русской земли не пожелал – «аз сего не хощу слышати» – в 1700 году указать преемника почившему патриарху и ввел управление церковью в общегосударственную систему. Итак, не по латинскому рецепту немецких протестантских князей, а «по обычаю Русской земли» и по указаниям русского здравого смысла и политического чутья действовал Петр, когда производил реформу государства и церкви на Руси.

Переходим к изучению в русском правотворчестве заимствований из других, указанных выше, государств Западной Европы, а именно Голландии и Дании. Эти государства оказали влияние на русские законы только в отдельные моменты и на единичные законодательные акты. Остановимся сначала на Голландии, и прежде всего на ее влиянии на городскую реформу Петра I.

В Московском государстве, как и в государствах Западной Европы, разложению феодальных порядков сопутствовали и содействовали наряду с другими явлениями рост и укрепление городов. Города Московского государства в XVII и следующем, XVIII веке нуждались в ограничении феодальных прав землевладельцев и в установлении государственных порядков, при которых торгово-промышленное население могло бы жить без стеснений и вести свои дела свободно, без помех и ограничений. Еще в [первой] половине XVII века, при выработке Соборного уложения, города добились целого ряда постановлений, направленных к обеспечению своих нужд, предварительно намеченных и выраженных в челобитьях посадских людей. В следующее полустолетие наметились и выявились уже новые потребности, нуждавшиеся для своего удовлетворения, с одной стороны, в устранении препятствий и, с другой, в организации общественных сил для удовлетворения этих новых потребностей и интересов.

Реформа городского управления при Петре I была первым его крупным преобразованием русских старых порядков на европейский лад. Она была проведена под непосредственным впечатлением [от] благоустройства и благополучия голландских городов и по своим приемам являлась типичной для правотворчества Петра, а по содержанию – глубоко русской, национальной, именно национальной, хотя высший орган самоуправления городов был назван иноземным именем – Ратушей (Rathaus) или Бурмистерской палатой, а представители самоуправления в городах – бургомистрами (Burgmeister), на русский лад – бурмистрами. Реформа эта, как мы только что отметили, была типичной для законодательных приемов Петра, и типичность эта сказалась в следующем: а) реформа была проведена под непосредственным впечатлением от иноземных порядков, лучших, чем свои, отечественные; б) учреждения и должности, ею установленные, носили иноземные названия, оставаясь по существу русскими; в) преобразования точно соответствовали потребностям и нуждам, которые так настойчиво выдвигала русская жизнь и ее порядки и, наконец, г) в указах, которыми они [эти преобразования] осуществлялись, коротких и отрывистых, сразу же были намечены все основные черты реформы, которые подробно и систематически разрабатывались и уточнялись в течение дальнейших этапов реформ Петра и в конце концов были изложены в Регламенте Главного магистрата.

В чем же состояла эта реформа?

К сожалению, подлинных актов, которыми она была проведена, мы под руками не имеем – так же, как не располагали ими и редакторы ПСЗ. При подготовке нами для издания тома II «Законодательных актов Петра Великого» мы имели в своем распоряжении эти указы в копиях, доставленных бургомистром Иваном Семенниковым для законодательной комиссии при составлении нового Уложения в 1700 году[1602], и поэтому не можем утвердительно сказать, кем эти законы были написаны. Однако, судя по стилю и законодательной манере, важнейший из них, к изучению которого мы переходим [и который уже цитировался нами выше, по другому поводу], был написан или по крайней мере продиктован самим Петром.

Напомним содержание этого закона: «В городех бояром, и воеводам, и приказным людем всех городов купецкого всякого чину людей ни в каких делех с сего великого государя указу не ведать». В этом изъятии из вéдения бояр, воевод и приказных людей русские города особенно нуждались – для своего роста и процветания, и поэтому Петр прежде всего осуществил их выделение из подчинения органам общегосударственного управления. Оно явилось первым своеобразным следствием посещения Петром Голландии. С этим указом кончились долгие золотые дни кормлений, делавших воеводскую должность столь желанной для многих знатных людей того времени, а воеводскую власть – столь тягостной для народа. Следующая норма указа находилась в связи с первой, как ее логическое следствие: «А ведать их, купецких всяких чинов людей, во всяких расправных делех и в доходех тех же городов выборным бурмистром, кого выберут городом в бурмистры». Этого мало – законодатель не остановился на полпути, он принял решение освободить городских бурмистров не только в первой инстанции – от власти воевод, но и в следующих инстанциях – изъять их из ведения общегосударственных приказов: «А их (ПСЗ неправильно передает: “А из”. – Н. В.), городовых бурмистров и всех купецких всяких чинов людей, во всем ведать московским бурмистром».

Среди этих новых норм, поистине потрясших вековые устои русских административных порядков, законодателем была введена еще одна, выделение которой из общей формулировки казалось бы лишним, но в условиях русской действительности являлось крайне необходимым: «А подьячим у них быть, кто им, бурмистром, будут годны», – устанавливает далее тот же указ. Этой лаконичной нормой законодатель обезвредил более ненавистного и сильного, чем сам воевода, дьяка с его все охватывающей дьячьей повиликой.

Таким образом, начиная с низших городских и до высших столичных инстанций, городские органы самоуправления были изъяты из ведения воевод и приказных людей и подчинены управлению своих, выборных властей.

Мы не будем излагать других сторон первой городской реформы Петра, но из приведенных положений уже видно, что законодатель заимствовал из Голландии только наиболее общие ее черты, учреждения, названия должностных лиц, а самую сущность явлений, подлежащих законодательному определению, очертил, исходя из потребностей и интересов общественного класса, которого касалась реформа, точно учитывая «ситуацию сего государства». Полагаем, что при изучении реформы нет оснований к расширению количества источников заимствований, использовавшихся русским законодателем в его правотворчестве, как это делает С. М. Соловьев, утверждая: «Форма была готова; кроме виденного на Западе, в Малороссии, которая уже давно входила в состав государства, существовало искони городское самоуправление, или так называемое магдебургское право; подобную же форму Петр решился ввести и в великорусские города»[1603]. Утверждение С. М. Соловьева, что магдебургское право на Украине существовало «искони», следует понимать в относительном смысле, так как оно было дано Киеву и Житомиру «около половины XV столетия, второстепенные же города остаются на русском праве до конца XVI столетия»[1604]. Помимо того, в документах, относящихся к городской реформе Петра I, следов заимствования именно из немецкого магдебургского права мы не встретили.

Все приведенные нами нормы изученного указа двадцать лет спустя были положены Петром в основание нового закона, направленного к благоустройству русских городов, [а] именно Регламента Главного магистрата от 16 января 1721 года. Проект этого регламента был написан, как нами уже отмечено, иноземцем, консультантом русского правительства, немцем Генрихом Фиком, использовавшим при этом шведский источник – Градское уложение королевства Шведского. Тем не менее, несмотря на установленные нами сложные влияния на реформу русских городов [со стороны], в частности, голландских городских порядков, проекта немецкого юриста и норм шведского Градского уложения, она и при своем возникновении, так же как и в момент своего завершения, была и осталась своеобразной, глубоко русской, воплощавшей и развивавшей тенденции Петра, отвечавшей потребностям и интересам русского города начала XVIII века.

Другой областью, в которой сказалось влияние Голландии, было морское законодательство России. Это влияние обнаружилось прежде всего в кораблестроении, а далее распространилось на административно-морское и уголовное право. Проводником его был вице-адмирал К. И. Крейс. При закладывании первых оснований русского военно-морского флота был переведен и широко использовался голландский морской кодекс. В русском переводе он был озаглавлен: «Артикулная грамота, или Наказ корабельного всякого чина людем ‹…› И се учинено и написано в Гаге сего 1662[‐го], сентября в 31[‐й] д[ень], закреплено руками президента и пенсионара (думного дьяка)»[1605].

Эта «Артикулная грамота» после замены имени законодателя и названия страны, флоту которой она предназначалась, а также после незначительных изменений текста нескольких статей была издана на русском языке и признана источником действующего права для российского флота под заглавием: «Инструкции и артикулы военные, надлежащие к российскому флоту. Напечатаны повелением ц[арского] в[еличества] в Москве лета 1710[‐го], в апреле»[1606]. Начинался текст русской редакции так: «Божиею милостью мы, Петр I, царь россиян, и протчее, и протчее…»

Сделаем несколько сопоставлений текстов голландского и русского законов для выявления характера заимствований и степени переработки иноземного источника.

Статья 2 голландского закона: «Кто во время той службы божией и молитв учнет смеяться и издеваться или чем бесчинствовать, того, взяв, привязать к машту и бить по седалищу и доправити на профоса два алтына» (страница 2). Русский закон: «…поставлены к машту и от своих квартирных товарищей бить ‹…› 10 копеек пени заплатить». Кроме того, по русскому закону оговорено исключение – за то же преступление офицеров не положено бить по седалищу: «Если же то учинит кто из офицеров, то вычесть жалованья впервые за неделю, в другой ряд – за две» (страницы 7 и 8).

Статья 4 голландская: «Должен да будет каждый Господам Статам и господину князю Оранскому верно служить». Та же статья в русском законе: «Его царскому величеству, учрежденным адмиралом и адмиралтейским советникам верно служить».

Статья 5 голландская устанавливала за неподчинение и противодействие профосу – смертную казнь; по русскому закону – «под пенею телесного наказания».

По-разному были формулированы статьи 35 голландского и 32 русского законов – об ответственности моряков за обиды, побои и разорение мирного населения на суше. Редакция голландской грамоты: «Никто же дерзнет на берегу чинить кому какую обиду биением или во имении разграблением под пенею смертной казни» (лист 10). Русская статья: «В проходе рек или в посылке на означенные места путьшествуя, никто же не дерзает вышнего и нижнего чину, кто б ни был, крестьянам, рыболовцам или иным людям никаково насилства чинить, бить или их пожитков, скота и рыбы отнимать, но за все деньги платить, под пенею лишения пожитков и телесного наказания» (страницы 33 и следующая).

Статья 20 русского закона, карающая за возмущение и «умышленные советы» на корабле и на берегу, была составлена без отступлений в нормах на основании статьи 23 голландского кодекса, но в своеобразном литературном выражении.

Также на основании голландского закона была выработана следующая статья – о наказании за распространение агитационных листков, писем и недонесение о них по начальству; русский закон за подобного рода преступления установил, вместо обычной смертной казни по голландскому закону, более квалифицированный, позорный вид ее – виселицу.

Из голландской «Артикулной грамоты» были заимствованы некоторые виды наказаний, являвшиеся новостью для русских уголовных законов. Например, из 25-й голландской статьи взято в русской 22-й статье наказание – «проволочение под корабль»[1607]. Из 39-й голландской статьи заимствовано 36-й статьей русского закона наказание за обнажение ножа на корабле: «К маште ножом руку прибить, и прибита будет, пока он сам [не] продернет»[1608]. Статья 38 русского закона взята из голландской 41-й: «Отсечь руку, которою он помирение нарушил». Статья 39 русского закона – из 42-й голландской: «Убийцу и убиенного связать спинами и выбросить в море».

Мы привели наиболее важные изменения источника при выработке русского закона, а также указали наиболее яркие места заимствований из голландской «Артикулной грамоты». Из них видно, во‐первых, что русский морской закон – «Инструкции и артикулы военные» 1710 года – имел своим единственным источником законодательного характера голландскую «Артикулную грамоту», которая была принята без сколько-нибудь значительной переработки, и, во‐вторых, [что] отмечаемое историками русского права обогащение видов наказаний в петровском уголовном законодательстве (по сравнению с Соборным уложением 1649 года) имело источником не жестокосердую натуру Петра, а уголовные кодексы передовых морских государств Запада, и прежде всего «Артикулную грамоту» «Господ Голландских Статов».

Сделанный нами вывод приобретает еще большее значение, если мы констатируем два факта, установленные при изучении истории военного законодательства при Петре Великом: во‐первых, голландский морской закон, впоследствии переработанный в русский законодательный акт, кодекс, являлся источником действующего права в России со времени его перевода на русский язык и до 1720 года, т. е. до момента издания русского Морского устава, выработанного с использованием французского ордонанса Людовика XIV 1689 года; во‐вторых, голландская «Артикулная грамота» непосредственно, а также через русский закон «Инструкции и артикулы военные» оказала влияние на русские уголовные законы, как в Морском уставе 1720 года – на соответствующие главы, так и на всю часть вторую сухопутного Воинского устава 1716 года – Артикулы воинские, проект которых был составлен Эрнстом Фридрихом Кромпейном, обер-аудитором русской службы.

Переходим к изучению влияния датских законов на русское правотворчество. Из предыдущих глав видно, что одно время Петр имел особый интерес к датским законодательным актам. Об этом он писал своему послу в Дании, князю Долгорукому, посылал для собирания сведений о датских законах и порядках специальное лицо, своего генерал-адъютанта П. И. Ягужинского, совещался с датским послом Юстом Юлем и т. д. При этом следует отметить, что интерес царя к законам Дании не ограничивался какой-либо одной стороной государственной жизни, а имел общий характер. Это особенно видно из указов Петра Ягужинскому в 1715 году. «Писать в Копенгаген, чтоб прислал весь аншталт экономии государства Датского, – писал Петр своему генерал-адъютанту 12 сентября 1715 года и далее уточнял свое распоряжение: – Уложение гражданское и воинское, сколько колегиум, что каждой должность, сколько каких персон в колегии каждой, како[е] жалованье кому, какие ранги междо себя и протчее все, от большого до малого»[1609]. В беловом тексте указа он еще прибавил собственной рукой: «Также земских и протчих управителей должность и чин и все, что к тому надлежит». Петр приводит и основания своего интереса: «Ибо мы слышим, что и шведы от них взяли»[1610].

Обращая внимание на этот факт, мы, однако, не встретили в архивах результатов приведенного распоряжения Петра и затрудняемся объяснить, почему не был выполнен в точности его указ и почему при законодательной работе над большинством русских законов справки делались и заимствования производились не из датских законов, а из шведских. Имело ли здесь место наблюдаемое иногда отступление в ходе законодательной работы от первоначальных директивных указов Петра под влиянием привходящих факторов, например нахождения лучшего источника или проявления национального творчества и учета своеобразия русских условий, отечественных интересов, или каких-либо иных обстоятельств? Не освобождая себя от обязательства достигнуть со временем ясности в этом вопросе, перейдем к изучению заимствований Петра I из датских законов при выработке отдельных русских актов. В наших архивах имеются, например, материалы об использовании русским законодателем датской Табели о рангах при выработке русской Табели – к рассмотрению этих заимствований мы и перейдем.

К Табели о рангах мы много раз обращались в нашей работе по разным поводам, поэтому, чтобы не повторяться, остановимся исключительно на одном вопросе: что же именно было взято в русском законе из датского источника? Датские ранги были известны русским законодательным органам в редакции [от] 11 февраля 1717 года, времени короля Фридриха[1611], в переводе на немецкий язык. Этот немецкий текст переводился на русский язык два раза[1612]. Датская табель, так же как и некоторые другие иноземные табели о рангах, делится на две части; первая содержит перечисление должностей и общественных групп, которые распределены в ней по девяти рангам, или классам. Эта особенность датской табели по преимуществу заслуживает нашего внимания. Русская Табель принимает также деление на ранги, классы, но устанавливает их не девять, а четырнадцать. Отнесение же к определенному рангу той или иной должности сделано было русским законодателем совершенно самостоятельно.

При этом в русской Табели был проведен прямо противоположный датской табели принцип, [а] именно – непризнание законодателем права на какое-либо место в рангах за лицами, которые, кроме знатного происхождения и соответственных титулов, личных заслуг перед государством не имели. В датской табели, например, первое место во II классе имели «наши графы, которые наданные[1613] графства в нашем государстве и землях имеют»; первое место в III классе – «наши другие графы, не имеющие никакого чина»; в том же, III классе третье место имели «наши бароны»; в IV классе второе место – «кадеты из графов». Насколько противоположен самый дух петровской Табели датскому закону, можно судить по основной ее норме: «Сыновьям Российского государства князей, графов, баронов, знатнейшего дворянства, такожде служителей знатнейшего ранга ‹…› однакож мы для того никому какого рангу не позволяем, пока они нам и отечеству никаких услуг не покажут и за оные характера не получат» (глава VIII последней редакции). Правда, законодатель золотит пилюлю, преподнесенную знати, уверяя ее представителей, что охотно желает видеть их при дворе, преимущественно перед лицами незнатного происхождения и [вообще] отличающимися от них, но факт остается фактом – без личных заслуг ранги не предоставляются.

В том же духе русский законодатель, соглашаясь с предоставлением председательства и ранга «над всеми князьями и высокими служители Российского государства» принцам, «которые от нашей крови происходят и те, которые с нашими принцессами сочетаны», не распространил этих преимуществ на тех, кто родились у царствующих особ от незаконных связей, [т. е.] на «натуралных детей» [по] датской табели, по другому переводу – «прижитых вне брака» (глава I).

Еще более значительным отклонением от датской табели является признание Петром дворянами разночинцев, дослужившихся до одного из первых восьми рангов (глава XI), в то время как по датской табели «за старое шляхетство» признаются только лица первых трех классов. Еще более [явно] обнаружатся демократические тенденции Петра и прогрессивность русской Табели, когда мы установим, что Петр собственной рукой прибавил во второй (глава X) и последней (глава XV) редакциях закон, внесенный, к большому неудовольствию знатных персон, в русскую Табель в окончательной редакции, – о предоставлении потомственного дворянства всякому разночинцу, дослужившемуся до обер-офицерского чина, по принципу: коли офицер, тем самым – дворянин[1614]. Мало того, Петр и самую знатность фамилии указал определять годностью: «Знатное дворянство по годности считать»[1615]. Что же касается до рангов женщин, то русский законодатель, ознакомившись с датским законом, установил их, как мы указывали в другом месте, с точки зрения своего понимания вопроса – в связи с положением женщин в русском обществе того времени.

Выводом из наших наблюдений может быть признание, что датская табель о рангах 1717 года была наиболее интересной, содержательной и подходящей для использования русским законодателем преимущественно перед всеми другими табелями, бывшими в его распоряжении. Вследствие этого она и явилась обильным источником, из которого Петр брал материал для оригинальных своих определений в сфере служебных порядков и отношений. Тем не менее из датской табели он заимствовал только образцы формулировок, примеры разрешения интересовавших его вопросов, но не самую сущность важнейших норм. Однако датская табель все же остается наиболее близкой русскому закону из всех европейских законов подобного рода.

Глава XII Происхождение, развитие и план реформ Петра I в промышленности по его законодательным актам

В первой главе нашей работы, излагая законодательную инициативу в правотворчестве Петра I при издании им одинаково как несложных сепаратных указов, так и крупных законодательных актов, имевших генеральное значение, мы установили, что по его законам и неизменно осуществляемой в жизни практике законодательный почин, понимаемый как право инициативы к обязательной постановке в законодательном порядке выработки нового законоположения, принадлежал исключительно верховной власти; доведение же до ее сведения желательности и полезности издания какого-либо нового закона было представлено теми же законодательными актами государственным учреждениям, должностным лицам и даже каждому отдельному, частному лицу, независимо от принадлежности его к какому бы то ни было классу. Мало того, государственным учреждениям и должностным лицам было даже вменено в обязанность доводить это до сведения Сената, а этому последнему, по его собственной инициативе или вследствие доношений подчиненных учреждений либо должностных лиц, – докладывать царю. «А чего невозможно решить, о том, приложа свое мнение, учинить предложение в доклад»[1616], – устанавливает глава II «Должности Сената» во всех редакциях, начиная со второй, написанной собственноручно Петром I.

Та же норма была подтверждена знаменитым указом Петра I от 17 апреля 1722 года, также собственноручно им написанным, имевшим, так сказать, конституционный характер. «Буде же в тех регламентах что покажется темно или такое дело, что на оное ясного решения не положено, такие дела не вершить, ниже определять, но приносить в Сенат выписки о том ‹…› Однакож не определять, но, положа на пример свое мнение, объявлять нам»[1617].

В полном согласии с изложенной нормой делались постановления о той же обязанности и отдельных должностных лиц. «И что по тому (о дворянской службе. – Н. В.) изобретено будет, о том ему, герольдмейстеру, обстоятельно доносить Сенату. А в Сенате рассмотря, докладывать е[го] им[ператорскому] в[еличеству]», – гласит «Инструкция герольдмейстеру»[1618].

Констатировав в главе I указанную практику как постоянную в законодательстве, суде и управлении Петра и установив отграничение, в возбуждении законодательной инициативы, права от факта, мы остановились там перед вопросом о плановости его [Петра] реформ, а также законодательной работы, их осуществлявшей. Нас тогда интересовал – и не перестает занимать и теперь – вопрос: были ли реформы Петра только творчеством стихийным, проявляемым без всякого плана и системы, а законодательные акты – простыми откликами на запросы жизни, удовлетворением ее потребностей, постоянно всплывавших? Или же, наряду с такими откликами на запросы и требования жизни, в законодательной деятельности Петра и органов его правительства можно увидеть общие идеи, необходимую согласованность между отдельными многочисленными его мероприятиями и этими основными идеями, последовательность и постепенность отдельных реформ и этапов в их осуществлении и в конце концов – выполнение определенной программы, наперед намеченной в общих чертах?

В русской историографии этот вопрос ставится не впервые. Он был выдвинут еще в конце прошлого века и не однажды трактовался в последние годы минувшего и в начале текущего столетия. При этом во всех случаях он освещался в отрицательном смысле. С первых же попыток его разрешения в науке твердо установилось мнение историков, что законодательная деятельность Петра I была стихийной, не имевшей признаков, которые свидетельствовали бы, что реформатор придерживался каких-либо общих руководящих идей и установок, имел заранее намеченный план и в надлежащий срок согласовывал между собой разновременно проводимые меры.

Приведем высказывания по этому поводу наиболее авторитетных представителей русской исторической науки названного периода, и прежде всего инициатора в постановке вопроса, профессора В. О. Ключевского, – в его знаменитых университетских чтениях, впоследствии нашедших свое литературное выражение в ч[асти] IV «Курса русской истории».

«При первом взгляде на преобразовательную деятельность Петра, – говорит он, – она представляется лишенной всякого плана и последовательности»[1619]. «Видны цели реформы, но не всегда уловим ее план». «Преобразовательные меры следовали одна за другой в том порядке, в каком вызывали их потребности, навязанные войной»[1620]. «Перестройка шла по разным областям одновременно, урывками и вперемежку, и только к концу царствования стала складываться в нечто цельное, что можно уложить в изложенный план»[1621].

Взгляд этот, если отбросить некоторые крайности и односторонность, можно признать в некоторых отношениях правильным. Однако из высказываний В. О. Ключевского наибольшее сочувствие у его учеников и последователей встретили те именно суждения, которые отрицали творческое воздействие Петра на современную ему жизнь, что вызвало у них мнения еще более резкие и категорические. Вследствие этого они отошли еще дальше от истины и уже впали в противоречия с источниками. Это тем более неожиданно, что оба серьезных автора, которых мы имеем в виду (оба – ученики Ключевского), в своих диссертациях высказали собственные наблюдения не в результате знакомства с литературными произведениями русских и иностранных беллетристов и дипломатов, а в итоге изучения источников и исследования определенных и притом весьма важных отраслей управления и законодательства эпохи Петра Великого.

Первый автор, П. Н. Милюков, в своем труде «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII в. и реформа Петра Великого» (СПб., 1892)[1622] высказался по поводу характера петровского законодательствования в результате изучения архивных источников о преобразовании Петром центральных, по преимуществу финансовых учреждений. Приведем наиболее значительные и категорические его выводы по занимающей нас теме, о плане петровских преобразований: «Вопросы ставила жизнь; формулировали более или менее способные и знающие люди, – утверждает он, – царь схватывал иногда главную мысль формулировки или – и, может быть, чаще – ухватывался за ее прикладной вывод; обсуждение необходимых при осуществлении подробностей поставленной, формулированной и одобренной идеи предоставлялось царем правительству вместе с подавшими мысль советчиками – и в результате получался указ. Но этот конец был только новым началом»[1623]. Следовательно, по взглядам П. Н. Милюкова, стихийные запросы жизни и случайные проекты способных, знающих советников царя – вот что вызывало к жизни тот или иной проект и сообщало ему порядок и направление.

Предыдущие главы нашего исследования отдельных моментов правотворческого процесса при Петре с достаточной, как нам думается, убедительностью вскрыли противоречивость подобных утверждений и документальных данных, оставшихся от законодательной лаборатории Петра.

В том же духе, но менее резко высказался другой ученик В. О. Ключевского, в конце своей жизни академик[1624], М. М. Богословский – в своей ранней работе «Областная реформа Петра Великого» (М., 1902)[1625], в результате изучения второй административной, областной реформы Петра. Он утверждает:

Административная реформа проходила так же бессистемно, как и все вообще петровские реформы, и жестоко ошибся бы тот, кто представлял бы себе в ней какую-либо планомерность, кто ждал бы видеть в ее основе какой-либо предварительный план, хотя бы отдаленно похожий на известный план преобразования, составленный столетием позже Сперанским ‹…› Благодаря такому отсутствию заранее достаточно разработанного и согласованного с другими реформами общего плана, неизбежны были недосмотры, пробелы, противоречия и ошибки, которые отклоняли реформу от первоначальных намерений реформатора, которые потом приходилось исправлять с откровенными признаниями, что «не рассмотря тогда учинено было»[1626].

Итак, при отсутствии какого-либо предварительно составленного плана неизбежные недостатки, пробелы, противоречия и ошибки – вот основные черты великого дела преобразования России Петром I в первой четверти XVIII века, по наблюдениям М. М. Богословского.

Не входя в подробную критику основных положений названных исследователей и не указывая специально на противоречия их отдельных утверждений документальным архивным данным, что станет ясным само собой из дальнейшего изложения наших наблюдений и выводов по этому вопросу, тем не менее считаем уместным остановиться на двух отдельных положениях последнего автора и сделать ему два возражения.

Первое – по поводу жестокой ошибки всякого, кто вздумал бы утверждать наличие в реформах Петра какой-либо планомерности и ждал бы видеть в основе его преобразовательной деятельности «какой-либо предварительный план, хотя бы отдаленно похожий на известный план» Сперанского. Действительно, «жестоко» погрешил бы всякий, кто, пренебрегая законом и требованиями исторической перспективы, предъявил бы к Петру, деятелю первой четверти XVIII века, те же запросы и ожидания, которые естественны и уместны в отношении к ученому, государственному деятелю даже не следующей после Петра Великого эпохи, а начала XIX века, времени М. М. Сперанского. Между названными периодами успели сойти со сцены почти четыре поколения. За это время на Западе были написаны политические трактаты Монтескье и Руссо, произошли события Великой французской революции, провозгласившей «Декларацию прав человека и гражданина», был издан кодекс Наполеона[1627]. Все эти события и трактаты были освещены той или иной идеей, а декларации и кодексы – проникнуты строгой системой. В России за это же время был составлен на основании указанных трактатов и других сочинений «Наказ» Екатерины II, созвана была для обсуждения современных проблем специальная комиссия, успевшая высказать свои пожелания о правах и нуждах отдельных сословий, учреждений и т. п.[1628], работали около столетия Академия наук и Петербургская духовная академия[1629], вырастившая Сперанского[1630], и около полустолетия – Московский университет с его исследованиями вопросов права[1631]. Поэтому вряд ли справедливо от мысли самоучки, только что пробудившегося к творчеству, требовать стройности и систематичности, свойственной уму ученого, прошедшего долгую тренировку под руководством профессоров, получивших в свою очередь закалку в полуиезуитских школах-коллегиях. А Сперанский вышел именно из такой школы, основанной почти за сто лет до него в Петербурге, в Невском монастыре, Петром[1632].

Когда Петр писал свои законы и их проекты, он сам одновременно еще постигал «неимоверные», по его словам, истины различных наук и насаждал только еще азы юридических дисциплин в нашей стране. «Пришли к нам две книжки, что называются “Зеркало каменданское”, и третью – “О политике”, маленькую», – писал Петр Брюсу в 1709 году, 21 февраля[1633]. В 1715 году он требовал в указе своему послу в Вене, Веселовскому[1634]: «Также сыщите книгу Юрисьпруденции. А как их сыщешь, надобно тебе съездить в Прагу и там в езувитских[1635] школах учителем говорить, чтоб они помянутые книги перевели на славенский язык»[1636]. При этом Петр, предвидя затруднения, обещал помочь пражским учителям присылкой студентов из Киевской духовной академии[1637], знающих латинский язык, «чтобы несходные речи на нашем языке изъяснить». Они-то и были проводниками первоначальных политических знаний в России, начиная с выработки и установления юридических терминов, – так же, как много лет спустя Сперанский, при новых условиях на новом этапе, явился выразителем созревшей уже политической и юридической мысли. Свой указ Петр закончил следующим собственноручным распоряжением: «В сем гораздо постарайся, понеже нам сие гораздо нужно»[1638]. Историк никогда и ни по каким побуждениям не должен упускать из виду исторической перспективы. И при всем том, как мы постараемся показать ниже, он не будет так уж «жестоко» разочарован, если [и] будет ожидать увидеть в реформах Петра черты планомерности и систематичности.

Второе возражение – относительно «откровенных признаний» Петром ошибок в своей законодательной работе. Высказанное им однажды признание неудачности одного своего законодательного мероприятия не следует обобщать и считать признанием Петра в ошибочности и необдуманности большей части или всей своей законодательной работы вообще – «как дела недомыслия». В отличие от других правителей, склонных оправдывать изменением обстоятельств издание неудачных законов и замену их потом на прямо противоположные нормы, Петр позволил себе один раз в своей правотворческой работе откровенно и несколько простодушно признать один свой закон изданным «не осмотрясь»[1639], причем, по нашему мнению, это не то же самое, что «не рассмотря». Этого оказалось достаточно, чтобы такое искреннее признание законодателя историки стали считать общей оценкой им самим своего правотворчества[1640]. Между тем отменяемая в данном случае норма была не ошибкой, а опытом применения на практике сначала одной, а вскоре затем другой, противоположной меры, исканием решения – по-разному – весьма важной проблемы. Область же применения нового закона до самого конца империи являлась одной из важнейших в государственном управлении, так как [этот] закон касался состава и разграничения компетенции Сената – высшего органа управления – с одной стороны и подчиненных ему учреждений, особенно органов ревизии и контроля, – с другой. Петр уловил и выразил это разграничение со свойственными ему тонкостью и точностью мысли и языка: «Дабы сенатские члены партикулярных ([а] именно коллежских. – Н. В.) дел не имели, но непрестанно трудились о распорядке государства и правом суде и смотрели б над колегиями, яко свободные от них; а ныне сами, будучие во оных, как могут сами себя судить?»[1641]

Поставленный впервые Петром вопрос об отношении Сената к верховной власти и органам подчиненного управления решался по-разному в течение двух последующих столетий. Изменения в составе Сената, сделанные самим Петром, а также учреждения, установленные его преемниками: Верховный тайный совет, Кабинет, Конференция министров и т. д., до Государственного совета включительно, – все это решения поставленной Петром проблемы.

Тот же характер далекого от «недомыслия» опыта, отмены временно введенной меры, имели также указы от 4 апреля 1722 года – об ограничении разделения суда и администрации, по крайней мере для первой инстанции[1642], и от 31 января 1724 года – об ограничении производства лиц не из шляхетства на высшие коллежские должности[1643], и в частности на фискальские[1644].

Чтобы правильно понять и разрешить вопрос о плане и системе в реформах Петра I, необходимо предварительно выяснить и точно определить термины и понятия, которые при этом употребляются. Попытаемся дать такое определение.

Термины «план», «плановость», «планомерность», «система», «систематичность» предполагают, прежде всего, активность, творческое отношение лица, правительства или общества к его [собственной] работе, безразлично – теоретической или практической, и, следовательно, прямо противоположны понятиям «случайность», «самотек», «стихийность», «безучастность», «беспорядочность», «суматоха», «путаница» и т. п. Что же преобладало в практической деятельности Петра и в его правотворчестве – активное ли, творческое воздействие на жизнь или рабское следование за ее стихийным течением и за случайными указаниями случайных прожектеров, своих и иностранных? Ответим на этот вопрос свидетельствами источников.

В сложное понятие «план» входит целый ряд частных понятий, которые только в совокупности составляют то, что принято называть планом. Такими частными понятиями, обозначающими элементы плана, являются, прежде всего, цель предпринимаемых действий, общая, генеральная, а также частные цели, полагаемые для отдельных отраслей, областей и мероприятий, например в государственном управлении, в народном хозяйстве, промышленности, торговле, в организации армии, флота, суда, в постановке народного образования и вообще полиции в широком значении этого слова. Эти цели у одних государственных деятелей могут быть намечены для каждой области сами по себе, [а] у других, людей с широким кругозором, находятся в полной согласованности одна с другой и в зависимости от общей, генеральной цели или общих идей, признаваемых руководящими на определенный период для всего государства. Этими идеями, характерными своим классовым, государственно-национальным и моральным содержанием, в весьма значительной степени и определяются цели, направление и очередные конкретные задачи плана.

В таком случае план предполагает порядок, а именно определение того, чтó в тот или иной момент государственной жизни должно явиться первоочередной задачей, мерой «зело нужной», «превеликим делом к пользе» государства и чтó [наоборот] может ожидать своей очереди в течение «времени недосужного». Таким образом, вторым элементом плана являются устанавливаемые им очередность и порядок, а также сроки и темпы для усилий и действий как отдельного человека, так и целого общества или всего государства. Эта сторона плана составляет то его свойство, которое обозначается терминами «система», «систематичность».

И, наконец, третьим элементом плана является учет потребностей и действительных нужд государства или какой-либо отрасли его управления и хозяйства и определение, на основании этих сведений, конкретных задач, количества продуктов и изделий, подлежащих производству, а также знание и учет возможностей, средств и ресурсов, имеющихся в распоряжении автора плана. А такое определение предполагает постоянное собирание и пополнение сведений о потребностях и нуждах государства, показателей постановки дела, достигнутых до того успехов, а также данных об изысканиях и разведках сырьевых богатств страны и всяких вообще источников, т. е. тех сведений, которые черпаются из правильно поставленных разведок и статистики, а в правотворчестве – из доношений административных органов и из иностранных законодательных актов.

Итак, элементами плана и особенностями плановой деятельности руководящего и направляющего органа или лица являются следующие моменты: 1) выработка и постановка целей, как общей, генеральной, так и частных, для отдельных отраслей управления и хозяйства; 2) определение очередности, порядка, сроков и темпов в достижении поставленных целей и, наконец, 3) собирание сведений, учет и определение размеров подлежащих удовлетворению потребностей, а также [определение] имеющихся у автора плана возможностей, средств и ресурсов при осуществлении поставленных задач.

Находим ли мы в правительственной деятельности Петра, особенно в его законодательной работе, перечисленные элементы и моменты? Если же усмотрим их в его правотворчестве, [то] постараемся определить, являлись ли они особенностями, постоянно и неизменно присущими его деятельности, или же были только явлениями случайными, всякий раз внушенными либо подсказанными царю различными прожектерами, «способными» советниками – своими, русскими или иноземцами.

Начнем с цели и целей. Как только что было сказано, никакой план не мыслится без наперед намеченной цели, ради которой он [и] создается. Естественно, возникает вопрос: была ли в действиях Петра, многочисленных и разнохарактерных, ясно сознаваемая и твердо поставленная им цель, генеральная, основная, все озаряющая, вдохновляющая и направляющая? Если была, то можно ли ее уловить и точно формулировать в немногих словах? Отвечаем: несомненно, была, и формулировать ее можно, и притом без особого труда. Вот ее определение: генеральной целью государственной деятельности Петра было сделать Русское государство сильным и независимым от других государств политически и экономически, благоустроенным и технически вооруженным, а русский народ – «пожиточным и домовным», а также более культурным, подняв его в том и другом отношении до тогдашнего уровня народов Западной Европы.

Чтобы достичь могущества и независимости России, Петр не жалел ни своих личных усилий, ни трудов народных, ни средств государственных. Приведенная в предыдущей главе история законодательной его работы над военно-сухопутными и военно-морскими законами свидетельствует со всей очевидностью, что создание военной мощи в эпоху реформ было основной целью его забот и никогда не упускалось им из виду. Эта цель придавала основное направление его государственной деятельности, а осуществление ее часто и надолго предопределяло порядок, темпы и интенсивность его работ при выполнении всяких других мероприятий. Работа над военными уставами, инструкциями, регламентами, над комплектованием, обучением и воспитанием личного состава армии и флота, труды по созданию военной промышленности никогда не прерывались и не ослаблялись – ни в периоды долгих подготовок и тяжелых неудач, ни в моменты успехов. Лозунги Петра: «…надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось, как с монархией греческой»[1645] и «…всякой потентат, которой едино войско сухопутное имеет, – одну руку имеет, а которой и флот имеет – обе руки имеет»[1646] – находили свое воплощение во всех его действиях и отражение в законодательных его актах. Войско же само собой, стихийно, не растет и не крепнет, а требует напряженной мысли и воли, борьбы и усилий при организации дела и планировании мероприятий. Одним этим обстоятельством [уже] опровергается утверждение о стихийном ходе и развитии реформы. Полтава и Гангут – показатели успехов и результаты упорной и планомерной деятельности.

Но отмеченные нами усилия Петра при осуществлении им военной реформы не были односторонними, исключающими все другие его цели и стремления. Правда, они первенствовали и часто отодвигали в сторону, на задний план все другие задачи, ибо «сетуация сего государства» того требовала, но отнюдь не умаляли и не исключали основной цели государства и, по воззрениям Петра, долга его правительства: «…трудит[ь]ся о ползе и прибытке общем ‹…› от чего облегчен будет народ»[1647]. Поэтому перейдем к другим темам законодательных его [Петра] актов и в иных отраслях государственной его деятельности, которые были им реорганизованы также сознательной волей и творческими усилиями. Для примера остановимся на двух сферах его целеустремлений. Такими сферами были: а) отечественная промышленность с перенесением в нее передовой европейской техники, машин и внедрением новых способов обработки во всех отраслях производства и б) поднятие сельского хозяйства, а в связи с тем и другим – повышение общего экономического уровня [жизни] населения.

В нашем собрании документов, в томе III «Законодательных актов Петра Великого», мы воспроизвели, разыскав по различным архивам, свидетельства источников о том, что все значительные технические усовершенствования в эпоху реформ не сами собой забрели в Россию, а были сделаны или сознательно заимствованы и перенесены к нам ценою многих жертв государства и немалых усилий самого Петра и его помощников. Приведем свидетельства об этом источников, не опасаясь утомить читателя, так как не надеемся (1945 год) на скорый выход в свет названного тома документов[1648].

Начало творческого интереса и будущих успехов техники в России следует отнести еще к малолетству Петра, как это можно видеть из приведенного выше собственноручно изложенного повествования Петра во введении к Морскому уставу 1720 года[1649]. Астролябия, неизвестно для чего вывезенная в первый раз из Франции князем Яковом Долгоруким и украденная у него, и английский бот, выписанный также неизвестно зачем и найденный Петром в амбаре своего дяди, Н. И. Романова, были первыми объектами, возбудившими его любопытство к вопросам техники и тягу к перенесению в Россию, на родину, технических завоеваний Западной Европы, не погасшие в нем до конца его жизни. Сам Петр и голландский инженер Франц Тиммерман, в молодых летах царя его наставник в научно-технических вопросах, объяснивший ему секрет устройства мудреного прибора астролябии и пользования им, циркулем и готовальней, были первыми нашими инженерами, а первый военно-хозяйственный комбинат в России, в селе Преображенском, построенный молодым Петром совместно с тем же Тиммерманом для снабжения вновь строящихся армии и флота, был очагом, явился первым, материнским предприятием, откуда по всей стране распространились новая техника и первые ее рассадники.

Мы назвали село Преображенское военно-хозяйственным комбинатом не спроста, а вполне сознательно. В нем было положено начало формированию и обучению русской регулярной сухопутной армии и флота, отсюда же пошло и снабжение их кадрами и разнообразным снаряжением, а также оборудование машинами новых предприятий в новых центрах. Достаточно указать, что в Преображенском были построены с использованием силы воды, гидроэнергии, первая парусная фабрика, ставшая подлинной школой текстильной техники в России, одна из первых лесопильных мельниц, снабжавшая петербургское Адмиралтейство техническими кадрами, и канатный двор, доставлявший оборудование, опытных мастеров и продукцию воронежскому и архангельскому судостроению, а также петербургскому Адмиралтейству[1650].

Установив в Преображенском какой-либо новый способ обработки или проверив здесь на практике какое-либо техническое нововведение, Петр распространял его отсюда по всем новым центрам производства. Объявляя о введении какого-либо новшества, Петр объяснял пользу и выгоды внедрения его в производство, намечал сроки для переоборудования и переподготовки, после чего уже устанавливал обязательность [перехода к данному новшеству] и связанные с этим взыскания за неисполнение и неподчинение. Приведем для примера приемы Петра при введении им обязательного «растирания» досок пилами, «пилования», вместо обтесывания их топором. «Чтоб зело лесов берегли и бережно колоть в доски и иные надобья, – устанавливает Петр еще в 1696 году, 28 декабря, – ‹…› того для удобнее тот лес вдоль и поперег тереть пилами; но в скорых числах такое множество пил сыскать негде, а в предбудущий год конечно оные везде изготовить. ‹…› А если кто и сделает судно из тесаного, а не из пильного, и таких судов принимать у них не будут и сверх того положена будет пеня»[1651].

Вследствие приведенного распоряжения Петра соответствующие административные учреждения рассылали свои указы и заключали договоры, содействовавшие выполнению поставленной задачи. «Послать государев указ в Ратушу бургомистром, чтобы прислали колмогорских кузнецов десять человек на Воронеж к корабельному делу, которые б умели делать пилы и терпуги и всякие снасти», – писал адмиралтеец Ф. М. Апраксин с Воронежского адмиралтейского двора в Москву, в Адмиралтейский приказ, в 1700 году[1652]. Во исполнение того же указа Петра «в г[ороде] Амстрадаме голанской земли купчина А. Киньсюс» нанял на государеву службу в 1703 году иноземцев: В. Гартона, кузнечного мастера, специалиста «всяких рук пил и тесел», и Я. Питерсона и Э. Класона, мастеров «пилить досок и тесу, брусьев и рам»[1653].

Те же приемы практиковал Петр и во все последующее время при руководстве им промышленностью, при насаждении техники в России. Раньше мы видели, как он при внедрении в 1715–1719 годах в кожевенную промышленность «нового манира» обработки кож – при помощи ворваньего жира вместо дегтя – употреблял те же приемы: разъяснял выгоды и большую пользу нового способа, оказывал разностороннюю помощь в передаче лучших приемов обработки, назначал разумные сроки подготовки и переоборудования заводов и, наконец, установил строгие меры взыскания за необоснованный и вредный консерватизм.

Те же элементы видим в собственноручном указе Петра от 18 ноября 1718 года, изданном им для судовладельцев и лиц, направленных в Ладожский бассейн для наблюдения за судостроением и для руководства в переоборудовании речных судов «по новому маниру»[1654]. Вот его обоснование этого нововведения: «И сей указ многажды и с прещением подтвержден, но мало оному следовали от глупости и упрямства, принимая себе в пользу то, что старые суды дешевле, а того не рассуждая, сколько пропадает. И ежели ту пропажу счислить, то несравнительно будет с дороговизною новых судов», – убеждал Петр судовладельцев, не понимавших своей выгоды. Построив для них собственными руками в качестве образца судно, он установил заблаговременно срок обязательного перехода к новому способу судостроения и, наконец, только после всего этого пригрозил ослушникам суровой мерой – ссылкой «на галерную работу на 15 лет».

Стоя близко к производству и часто лично руководя им, Петр понимал нужды каждой отрасли промышленности и был в состоянии планировать как отдельные производства, так и всю русскую промышленность в целом. Из письма Петра князю-кесарю Ф. Ю. Ромодановскому от 31 августа 1697 года видно, что он [Петр], с первых же шагов своей политической и хозяйственной деятельности вошел в роль руководителя, был склонен и способен на основании отдельных собственных наблюдений наметить цель и программу своих ближайших действий, а также будущих крупных мероприятий. Такое широкое понимание им целей и задач сказалось впервые в подборе и распределении людей при организации первого посольства волонтеров в Западную Европу, с участием его самого. «Которые посланы по вашему указу, при которых я обретаюсь, – пишет Петр из Голландии князю Ф. Ю. Ромодановскому в названном выше письме-донесении, – отданы на Остинской[1655] двор к корабельному делу». Кроме общего изучения кораблестроения, Петром были выделены и назначены определенные лица для усвоения техники по отдельным специальностям; так, одни из членов посольства должны были обучаться «машты делать», другие – учиться гидравлике, «делать мельницы», третьи – учиться «ботному делу»[1656], четвертые – «блоки делать», пятые – целый ряд лиц – были посланы специально «в Гагу бомбардирству учиться». В заключение письма Петр прибавил характерное для него замечание: «Все вышеписанные розданы по охоте по тем делам»[1657]. И он был прав: лица, названные персонально в письме-донесении царя, не были праздными паломниками или только любознательными туристами – в дальнейшем они оказались видными специалистами и деятельными помощниками Петра в построении им военного флота и в других областях техники. Как видно, при самой организации посольства была предусмотрена целая программа по судостроению и по подготовке русских людей к усвоению современной [на тот момент] европейской корабельной техники. Мачты, ботовое дело, устройство блоков, гидравлика, а также судовая артиллерия – все было предусмотрено. Следовательно, период случайных технических заимствований у прибывавших в Россию иностранных купцов и у их специалистов, ревниво оберегавших секреты своего производства, кончился и наступило другое время – планомерного проникновения русских людей в центры передовой западноевропейской техники и систематического ее изучения на месте, под руководством осведомленных мастеров и на опыте непосредственного производства.

Вместе с тем Петр начинает приглашать, и также не случайно, а планомерно и предусмотрительно, наиболее «славных» специалистов в разных отраслях науки, техники и искусства изо всех стран Западной Европы, известных успехами в той или другой области знания или практических дел. Из таких лиц, счастливо приглашенных во время того же посольства, следует особенно выделить славных сотрудников и помощников Петра по перенесению им передовой техники в Россию и внедрению ее здесь – К. И. Крейса, впоследствии адмирала русской службы, и Вилима Геннинга, в будущем генерала, выдающегося военного инженера. Они-то и старый деятель А. А. Виниус под руководством Петра вывели русскую металлургию и металлообработку из состояния почти векового прозябания и сделали Россию одной из передовых стран тогдашней Европы по металлу.

В 1700 году, 2 ноября, по указу Петра велено было «для пополнения казны, золота и серебра в Московском государстве, на Москве и в городех сыскивать золотых, серебряных и иных всяких руд», и те рудосыскные дела указано было ведать окольничему А. Т. Лихачеву, и сидеть ему [было] и его помощникам в Приказе Большой казны, в особом месте[1658]. С этого времени вновь организованный Рудный приказ и старый Сибирский приказ, руководимый А. А. Виниусом, стали вести систематические разведки руд и всяких минералов по всей России, в том числе и на Урале[1659], и строить новые заводы.

С тех пор обычными становятся сообщения сотрудников царя в новом духе: «На Устюжне, государь, новые заводы совершились и две домны задули. И льют на флот непрестанно пушечные ядра; по росписям надобно к весне 120 тысяч». Но на достигнутом будущий генерал-адмирал, адмиралтеец Ф. М. Апраксин, не останавливался – он обещал Петру: «И другие сего лета, на которых строят четыре домны, мне чают, совершатся же» (Воронеж, 11 августа 1703 года)[1660]. Или еще Виниус – Петру: «Англичаня зело сибирские пушки возлюбили и железо хвалят, лучше де гишпанского, и просят одной пушечки для образца. О том как твое, государь, изволение, давать ли им?» (1703 года февраля 14[‐й день])[1661]. В. Геннинг пишет Петру 5 ноября 1714 года с Петровских заводов: «Вашему ц[арскому] в[еличеству] всепокорно доношу ‹…› К прежней, ныне выдумав, сделал я новую водяную машину, на которой точат 24-фунтовые по 2 пушки вдруг, да третью сверлит без людей. А только ко оной машине надобно 3 человека, а по-прежнему было у той работы 40 человек»[1662].

В другом духе писал Петру в Кабинет уполномоченный царя по реорганизации кожевенной промышленности России Юрья Лединской[1663] в 1716 году, 14 июля: «Всемилостивый государь. В[ашего] ц[арского] в[еличества] великого государя именным указом присланные в Москву из Ревеля мастеры для обучения кожевного мастерства русских кожевников на обувь за помощию божию обучать начали. А по сказке оных мастеров, подошвенных де кож и никто другие в Ревеле не делают, а привозят де такие подошвенные кожи из Англии. И о том в[аше] ц[арское] пр[есветлое] в[еличество] что укажете?»[1664]

Без иностранных мастеров приказы не могли обходиться. Поэтому уже в 1701 году из Рудного приказа были посланы Иван Петрушев и с ним «начальный мастер» Яган Блиер в Саксонию – «для призыва рудосыскных и плавильных мастеров», которые [Петрушев с Блиером] в том же году в Москве объявили договорное письмо о найме четырех иноземных рудных мастеров[1665]. Вместе с тем металлургия растет и вглубь, и вширь. Начинается использование богатств Урала.

В том же, 1701 году, 7 мая, по указу Петра на Хамовном дворе в Кадашевой слободе началось денежное и монетное дело[1666]. В 1704 году Петром был издан указ о посылке иноземца Юрия Фробуса, мастера монетного двора, совместно с русскими людьми Ф. Яковлевым и С. Перфильевым «в Прусскую землю для призыву на Монетной денежной двор к медному денежному делу макеров иноземцев, дву[х] резчиков да кузнеца»[1667].

В 1707 году, одновременно с установлением нового гражданского алфавита, были призваны по указу Петра в Москву, на Печатный двор, «галанцы, печатного дела мастеры» по договору на три года. По истечении срока договора, по доношению от 21 декабря 1711 года начальника Монастырского приказа, Ивана Мусина-Пушкина, в ведении которого находился тогда Печатный двор, мастера «уреченные годы жили и на Печатном дворе работали и учеников выучили 38 человек. И ныне на Печатном дворе дело все отправляется по их манере ‹…› А ученики их, русские люди, всякое надлежащее к печати дело умеют». Жалованье им [голландцам] было положено всем троим вместе 630 рублей[1668].

С 1709 года в селе Воробьеве было начато производство стекол для окончин[1669] и хрусталя для сосудов при помощи английских мастеров. Они не только производили различные изделия из стекла и хрусталя «против аглинских судов[1670]», но и обучали своему делу – по договору с русским правительством – русских учеников. В июне 1709 года московский комендант, князь М. Гагарин, доносил Петру I: «По указу, государь, в[ашего] в[еличества], в минувшем, 1707 году вывезено через г[осподина] Стельса из Англии хрустального дела мастеров три человека. И делали, государь, оные мастера на Воробьевском заводе хрустальные суды с февраля месяца сего, 1709 году и в деле своем явились искусны, делали против аглинских судов». По договору с князем Гагариным они обязались учить русских учеников своему искусству: «И по твоему ж, великого государя, указу говорил я им, чтоб они выучили всякой своего дела учеников»[1671]. И они делали это до тех пор, пока завод в 1710 году не был передан англичанину Вилиму Лейду сроком на десять лет на условии, «что он, Вилим, ‹…› тот стеклянный завод умножит и выучит тому стеклянному делу русских людей 12 человек, своим иждивением и проторями, которые могут быть совершенными того дела мастерами против заморских мастеров»[1672].

С 1712 года началось производство строительных огнеупорных материалов и строительство каменных зданий. В этом году, в мае, Москва, как доносил адмиралтейский комиссар Андрей Беляев Ф. М. Апраксину, «была гневом всесильного посещена чрез огнь, огнь все пожрал» – от Пречистенских ворот и до Мясницких, и в Земляном, и за Земляным большой район, в том числе школу математическую. «И людей погорело, – прибавлял комиссар, – и побило от разорвания гранатного двора множество»[1673].

Это несчастье послужило поводом и одним из побуждений к усиленному производству кирпича и не привившейся, к сожалению, в России черепицы.

В том же, 1712 году, 23 октября, адмирал Апраксин сообщил указ Петра агенту России в Голландии Фанденбургу: «По получении сего изволь из Вурдена или из Утрехта призвать в службу ц[арского] в[еличества] черепичного дела двух лучших мастеров, которые бы тое работу весьма знали, красную, зеленую и прочих цветов делать, как у вас обыкновенно есть. Также бы те мастера знали печи делать и прочая композиция, как надлежит к тем делам и черепицы лицо наводить». При этом характерно признание Апраксина в заключение указа: «А глины, работных людей, места и дров у нас здесь довольно есть»[1674]. На построенных в 1713 году под Петербургом новых кирпичных заводах среди других мастеров, присланных учить своему мастерству рекрутов, наряду со столяром был «кафельный мастер» Ян Пауль, как это видно из донесения начальника заводов, князя Юрия Щербатова, от 14 января 1714 года[1675].

В 1712 году, 16 января, Петр поставил большую задачу Сенату: размножить суконные заводы в России до размеров[, необходимых для] полного удовлетворения армии, а потом и населения сукнами отечественного производства, без ввоза иноземных, и при этом сообщил ему [Сенату] целую программу его действий. Указ написан, как это обычно для принципиальных указов Петра, им собственноручно и содержит все, что составляет основу всякого плана, именно: определение количества необходимой продукции, районов производства, срока выполнения поставленной задачи, роли и направления правительственного руководства, а также обязанностей частных предпринимателей. Особенно интересно, что при этом Петром впервые был установлен пятилетний срок, в который должна была быть выполнена намеченная программа мероприятий правительства – вообще, всем нам теперь хорошо известный пятилетний план. Приведем пункт первый, наиболее характерный, этого указа: «Завод суконный размножить не в одном месте, так чтоб в пять лет не покупать мундиру заморского, а именно чтоб не в одном месте завесть»[1676].

С этого времени начинается усиленная деятельность и самого Петра, и Сената в осуществлении поставленной задачи. Предстояло прежде всего – для получения более высокой [по количеству и качеству] продукции – позаботиться о сырье, о снабжении им фабрик и поднятии его качества. С этой целью Петр дает повеление закупить овец, сначала в Польше, в Силезии и Германии, а потом в Испании, пригласить из-за границы овчаров и суконщиков, организовать при их помощи из закупленных овец овчарные станции, «заводы», правильно поставленные. Вот один из приказов Петра, также собственноручный, данный им капитану от гвардии Норову, посланному по этому делу в Польшу: «Ехать тебе в Лешню и иные места, где в Польше делают сукна, и там осмотреть тех людей, которые ходят за овцами и готовят шерсть для суконного дела, каким образом их хранят, стригут и протчее все, что к тому делу надобно». В пункте втором Петр указывает Норову, в каком количестве и на каких условиях пригласить овчаров в Россию, а в следующем, третьем пункте – [велит] поговорить с суконными мастерами, «чтоб и оных нанять» (Данциг, 12 марта 1716 года)[1677]. После найма в Силезии и Польше овчаров и суконщиков, всего сорок человек, большею частью поляков, Петр распорядился послать их по степным губерниям и в конце указа о том Сенату прибавил собственной рукой напоминание: «Еще подтверждаю, чтоб сие с крайним радением было сделано, ибо превеликое дело к пользе есть»[1678].

С этого времени Петр не оставляет усилий привить и распространить, преимущественно на степных наших пространствах, особенно благоприятных для овцеводства, лучшие породы овец, посылает за ними, как мы видели, в далекую Испанию и в одном из предсмертных своих указов к украинскому народу разъясняет пользу и выгоду введения лучших пород скота и улучшения ухода за ним[1679].

В 1713 году был основан завод палашей и шпаг. При его основании Петр оказывает полное содействие мастеру-иностранцу Люботею. Он дает указание Сенату отвести Люботею место у реки для построения водяной двигательной мельницы, приказывает обеспечить завод учениками и рабочими. По постановлению Сената за Люботеем была закреплена мельница Михневка на реке Пехорке, послан был для оборудования вододействующими устройствами специалист – мельничный мастер голландец Дегуд. Для обучения и работы были направлены тридцать человек кузнецов с Тульских заводов и работные люди из московского гарнизона[1680].

Оборудованию фабрик и заводов, уже имевшихся и вновь строившихся в России, Петр придавал исключительное значение; в частности, огромную роль в приведении в действие промышленных предприятий он отводил гидроэнергии, разъяснял, делал указания специалистам, доказывал на практике облегчение труда человека и выгоды от применения вододействующих устройств как двигательной силы. Вследствие этого он по праву должен быть признан первым и одним из деятельнейших инициаторов, пропагандистов и организаторов в России использования энергии текучей воды в качестве двигательной силы. Свои наблюдения об этом и выводы мы изложили в специальной статье, ожидающей публикации с 1939 года, – «Гидрофикация промышленности – водяные мельницы при Петре Великом, их техническое и социальное значение»[1681].

С 1713 года Петр разыскивает по всей Европе инженеров-гидрофикаторов, рассылает своим агентам собственноручные указы о найме их и наконец находит нужных людей. Приведем его указы. В Италию Петр писал об этом своему давнишнему агенту – Савве Рагузинскому в следующих словах, не потерявших актуальности до настоящего времени: «Мастер слюзной с двемя помощниками надобно такой, которой бы умел слюзы делать на таких реках, которые бегут по дну каменному и берега имеют каменные. И текут зело быстро и круто, а местами и пороги есть не гораздо высокие»[1682]. Подобное же повеление было им сделано и Я. В. Брюсу, посланному в Пруссию тоже для найма мастеров. Среди собственноручно написанной Петром I росписи нужных России «мастеровых» людей первое место занимают «махинные слюзные мастеры, которые на тех реках делать умеют, где пороги и каменное дно», – два или три [человека]; второе место – «махинные ключевые мастеры» – один человек (20 октября 1714 года)[1683].

Такое же повеление было послано немного позже, [а] именно 24 января 1715 года, и во Францию – К. Н. Зотову: «Промыслить доброго слюзного мастера, которой умеет делать слюзы на таких реках, у которых дно каменное и берега, также где есть пороги. А как такого мастера приищете, и по чему он будет брать на год жалованья, о том к нам писать»[1684].

Третье пятилетие XVIII века явилось весьма важным этапом в строительстве промышленности в России, в самом целеустремлении ее в новом, до сих пор ярко не сказывавшемся направлении. На это были свои основания. Острый период войны, угрожавшей самому существованию государства, требовавшей крайнего напряжения всех сил этого государства, поглощал почти всецело мысли и волю Петра и направлял их на подготовку победы. Теперь этот период заканчивался славными победами на суше и на море. Поэтому царь уже имел время и возможность думать и трудиться не только над строительством металлургических заводов и литьем пушек, ядер, якорей, выработкой пороха, над постройкой кораблей разных рангов и их оснащением и т. п., но и над другими отраслями производства. Он мог уже расширить область своих забот и усилий и дать им другое направление. И действительно, с этого времени Петр начинает все больше и больше трудиться над земским правлением, над внесением в гражданский быт новых форм жизни. Виденные им в западных государствах иные картины быта, другие условия жизни, плоды материальной и духовной культуры, а также знакомство и общение с передовыми людьми Запада зародили в нем мысль и горячее стремление перенести все, привлекшее его внимание за границей, в свое отечество, чтобы и в нем создать условия, при которых достойное подражания могло бы укорениться и прочно войти в гражданский быт России. Для такого заимствования и перенесения в свое отечество особенностей духовной и материальной культуры Запада, а также [для] выработки у себя дома навыков культурного строительства имели значение посещения Петром соседних государств в 1711–1712 годах и [стран] более отдаленных – в 1716–1717-м, а также ведение военных действий на территории Польши, Померании и Дании. Эти обстоятельства объясняют нам, почему указ о приглашении первых деятелей и учителей в насаждении западноевропейской культуры в России был адресован Петром I главнокомандующему экспедиционным корпусом в Померании князю А. Д. Меншикову и именно после того, как наметилось близкое окончание военных действий на Западе. «Того ради, когда у вас дела будут приходить ко окончанию, тогда генерала Брюса отпустите в Берлин для найму мастеровых людей знатных художеств, которые у нас потребны, а именно архитекты, столяры, медники и протчие», – писал Петр 11 марта 1713 года Меншикову в Померанию, начиная тем самым новый этап в развитии русской промышленности и материальной культуры в России[1685].

В том же указе Меншикову мы находим и повод, почему Петр наметил для начала обратиться с таким приглашением именно в Пруссию. «Двор здешний, как мы усмотрели, – пишет он, – уже не так чиновен стал, как прежде был, и многим людям нынешний король от двора своего отказал, и еще впредь, чаем, что больше в отставке будет, между которыми есть много и мастеровых людей, которые службы ищут, – а далее собственной рукой прибавляет: – также и картины (как слышим) продавать будут». Как видно, прусский король и русский царь были разными людьми. Хотя тот и другой были одинаково бережливы и усердно ковали оружие, но Петр далеко не был только бомбардиром и рубакой, и, в то время как король распускал не нужных ему больше мастеровых людей «знатных художеств», он [Петр], наоборот, приглашал их и собирал в свое отечество культурные ценности для воспитания на них русских людей. Притом нужно заметить, что повеления о приглашении специалистов и приобретении культурных ценностей различных отраслей художеств и промышленности с этого времени являются уже не случайными распоряжениями Петра, внушенными ему какими-либо посторонними советниками, а мерами постоянными, вытекавшими из его стремления сделать своих соотечественников людьми культурными и из сознания необходимости наверстать упущенное в свое время, ибо, по его словам, «промедление времени смерти подобно». Тот же характер носил, например, указ Петра его агенту в Италии и Испании – Петру Беклемишеву, около того времени посланному в Южную Европу для собирания сведений о мировой торговле и для организации участия в ней России: «Ежели письма хорошие, статуи после умерших станут продавать дешево, и таких вещей не пропускать, но покупать на нас»[1686].

Нельзя и нам упускать из виду, что все это [возвращаемся к найму «мастеровых людей знатных художеств» в Берлине] стоило недешево, так как единственным побуждением для всякого – и особенно сколько-нибудь стоящего – европейца [к тому], чтобы отправиться в далекую и суровую страну, было его стремление выгодно продать свои знания и труд. Петр хорошо знал это и от справедливой оплаты никогда не уклонялся, в данном случае он сделал дополнительное распоряжение: «И для того дайте ему [Брюсу] тысяч 10 или 15 ефимков (40–60 тысяч рублей золотом. – Н. В.)». Но в то же время, как видно из переписки его со своими агентами за границей, он не разбрасывал народных денег без счета. Он требовал от них [от агентов] извещения о предъявленных условиях оплаты труда потребного мастера высокой квалификации, прежде чем подписать договор о его найме, точно указывал количество лиц той или другой специальности и определял сроки контрактов. Так, в другом указе Меншикову, посланном в следующем, 1714 году, Петр точно перечислил профессии нужных мастеров и количество их по каждой специальности. Среди «потребных» в то время специалистов находились следующие «мастеровые» люди: «архитекты», «совершенные» часовые мастера, «грыдоровальные»[1687], финифтные, «моляры», печатные мастера, «которые пундоны режут», а также каретные и седельные мастера, переплетчики, «парукмакары» и портные[1688].

Изучая названные указы, а также вообще инструктивные указания Петра своим послам и агентам, без труда можно видеть, куда направлены были его мысли, ибо на всем, даже на мелочах, лежит печать подлинного знания русской действительности и ясного понимания целей и намерений организатора и руководителя. Так, в том же указе, точно определив количество потребных специалистов «знатных художеств», он своеобразно наметил и количество рядовых ремесленников, а именно портных, – [столько,] «сколько хотят» отправиться в Россию, а число парикмахеров ограничил тремя человеками. В заключение росписи Петр подтвердил свои два основных и неизменных условия всякого найма: «Все вышеуказанные мастеры, окроме парукмакаров и портных, – на наши деньги, только б были добрые мастеры и учили наших». И в этом списке профессий, и в количестве приглашенных специалистов, так же как и в перечне волонтеров, взятых им с собой в первое посольство в Голландию, заключались программа и план мероприятий на ближайший период по строительству промышленности в России.

Нами выше было отмечено, что Петр первоначально намеревался обратиться за приглашением инструкторов «знатных художеств» и ремесел в Пруссию. Однако, несмотря на два указа об этом Меншикову, приведенные нами, в действительности оказалось, что честь быть первыми учителями русских людей в промышленности на этом этапе и при зарождении «знатных художеств» в России и тем заслужить на вечные времена признательность русского народа за приобщение его к европейской культуре отнюдь не принадлежит немцам. Эта честь, а также заслуга, сообщения нам первых навыков в «знатных» производствах, где «ремесло» вплотную соприкасается с «художеством», и заложения славных традиций в русском искусстве выпала на долю не соседей – немцев, а народа более далекого – французов. Нам не удалось найти в архивах документального объяснения, почему именно так сложились обстоятельства. Полагаем, это произошло не только в силу случайных причин, но и вследствие внутреннего тяготения Петра к Франции, большей его симпатии к реальному и ясному, живому и жизнерадостному гению французского искусства, чем к чуждому и далекому [для Петра] духу тевтонов и тяжелой их манере.

Причинами же случайными были следующие: а) личность главного помощника Петра по части перенесения в Россию французских морских порядков и военно-морских законов – морского офицера Конона Никитича Зотова, живого, энергичного и просвещенного человека, с большой инициативой, хорошо знавшего Францию и в то время посланного туда Петром для подобной же работы; б) помощь и содействие Зотову со стороны кузена «упокойного» генерала русской службы Франца Лефорта, Бюиссона, благодарного Петру «за прежние великие милости» их фамилии, и [со стороны] племянника их обоих, Ивана Лефорта; этот последний по докладу Зотова был сделан впоследствии «агентом» царя во Франции[1689]; в) благожелательное отношение французского правительства к русскому ходатайству. Об этом отношении, например, сообщал Петру Зотов 3 апреля 1716 года: «Истинно, государь, двор здешний великий респект к в[ашему] в[еличеству] показал, что позволил нам нанимать таких художеств»[1690]. О помощи своего сотрудника, Ивана Лефорта, тот же Зотов писал царю: «Г[осподин] Лефорт отправил книги о архитектуре, пляны огородам, проспективы, медали, пляны полатам и прочие вещелюбивых книги»[1691]. Лефорт, используя свои знакомства в Париже и Женеве, от имени царя заключал многочисленные договоры со специалистами-французами и направлял их в Россию. При помощи названных лиц: К. Н. Зотова, Бюиссона, Ивана Лефорта, а потом архитектора Леблона и был укомплектован личный состав приглашенных в Россию художников и мастеров-ремесленников для насаждения новых производств на новом этапе ее развития.

Перечислим наиболее замечательных лиц, оставивших свой след в истории русского искусства и художественных ремесел. Списки профессий и лиц, как мы указывали выше, сообщают нам программу мероприятий Петра в конце третьего и в течение всего последующего, четвертого пятилетия XVIII века и одновременно характеризуют новый этап в строительстве промышленности и культуры России за указанный период.

Архитекторы Растрелли, отец с сыном. Круг его [Растрелли-старшего] специальных знаний был чрезвычайно обширен. В первом пункте договора с ним была указана главнейшая, «зело потребная» отрасль его специальностей: «Он умеет планы огородам и фонтанам делать и полаты строить». Далее перечислялись и другие его умения: он может «лить всякие статуры и фигуры из меди», «резать на самых крепких камнях статуры и всякие притчи». Из таких «притч», среди многих других, следует еще упомянуть: «…умеет всякие убрания и махины делать для театров в опере и комедии». Этому славному в истории русского искусства художнику было тоже предъявлено обычное, традиционное требование – условие Петра, от чего, впрочем, Растрелли и не уклонялся: «Обещается учить людей росийских всему, что сам умеет»[1692].

То же условие подписали и другие специалисты разных художеств и ремесел. Вот обычная формула для подобных случаев: «Обязуется он взять в свою службу тех людей русского народа, которых е[го] в[еличество] изволит ему дать для учения и обучения в тех художествах, которые он сам знает»[1693].

Вместе с Растрелли подобные же контракты подписали и другие французские специалисты. Назовем некоторых из них. Лежандр, подмастерье Растрелли. Он пунктом третьим своего договора обязался быть «за учредителя в строении всяких созданий и для учения работников, как чертить, тесать и пиловать камени»[1694]. Литейный мастер Ант[оний] Ла-Валлей был приглашен «для литья фигур и пушек медных»[1695]. Художник Люи Каравак, «миниатюрной мастер, т. е. портреты писать в табакерках и большие портреты на холстах»[1696]. Г. Пердо, «моляр гисторический, ученик Лебрюинов»; Николо Пенсо, резчик с двумя подмастерьями; Бурбон, каменщик; Товаж, «литейный мастер статуров медных, железных и свинцовых; он умеет и пушки лить»; Ноазет, «резной мастер на меди, на железе и на прочих металях». Следует заметить, что мастеровые люди «знатных художеств» приглашались не столько для удовлетворения вкусов и потребностей двора, знатных и богатых людей, сколько для обслуживания нужд и потребностей государства, для работы над изменением культурного облика «наших людей», условий их быта, внешней стороны их жизни, привития и воспитания в них вкуса и т. д. Петру было чуждо стремление жить и трудиться только для себя и близких ему знатных людей. Он, как правило, всякое достижение обращал, прежде всего, на службу государству или обществу, т. е. возможно большему количеству частных людей, причем заботился не только об их благе в настоящем, но и [о таковом] в будущем.

Приведем в подтверждение яркий и характерный пример. В 1716 году, 22 июня, Петр писал собственноручно из Шверина князю А. Д. Меншикову: «Доносителя сего, г[осподина] Леблона, примите приятно и по его контракту удовлетворите, ибо сей мастер есть из лучших в свете и прямою диковинкою есть, как я и в короткое время мог его рассмотреть, к тому же не ленив и доброй гуморы есть человек, также кредит великой имеет в мастерских во Франции; кого надобно, через его достать можно». Интересно, что с приглашением Леблона Петр установил требование, которое и до сих пор является обязательным правилом строительства в современных культурных государствах. «И для того объяви всем архитектам, – продолжает Петр, – чтоб все дела, которые вновь начинать будут, чтоб без его подписи на чертежах не строили, также и старые, что мочно исправить»[1697]. Притом нельзя не отметить, что правило о руководстве и правительственном контроле при строении городов было введено еще до приезда архитектора Леблона в Россию и, надо полагать, не по его совету и настоянию, а по указанию государственного ума и художественного чутья самого Петра. Не этому ли постановлению Петра современный нам Ленинград обязан тем, что является одним из красивых и стильных городов мира?

Вместе с названными выдающимися представителями разных художественных специальностей по особому списку, направленному Петром Зотову и Лефорту, были приглашены в Россию и специалисты стильных ремесел. Назовем их, укажем их специальности и отметим оплату их труда по контрактам: 1) Филипп Бегаль, «управитель шпалерной работы и крашения», с двумя помощниками, Клодом Мариелем и Габриелем Ранду, «красильщиком шерстяным», с сыном, с окладом в 2225 руб. (около 20 тысяч руб. золотом); 2) Пьер Калмус, «шпалерной мастер с четырьмя подмастерьями нижней работы», с окладом в 2000 руб. (около 16 тысяч руб. золотом); 3) Симон Жос, «медальной мастер», с окладом в 1500 руб. (около 12 тысяч руб. золотом); 4) Себастиан Ложер и 5) Клод Ошер, печатники с окладом по 240 руб. (около 2 тысяч руб. золотом); 6) Гаспар Левек, переплетчик с окладом в 240 руб., и 7) кожевник, без жалованья, «только желает завесть мануфактуру кожевную»; 8) Мишель, «мастер столярной с товарищем, он до того всегда работал на короля», оклад 800 руб. Каретные мастера требовали от 200 до 800 руб., колесник и рессорный мастер соглашались работать в России за 400 руб. в год.

Одновременно с приглашением иностранных специалистов «знатных художеств» и стильных ремесел, для обслуживания их работы, а также для удовлетворения новых культурных запросов и нужд государства и населения начинают строиться предприятия, имеющие целью удовлетворить эти новые потребности. Такими предприятиями среди других явились прежде всего предприятия для производства бумаги – водяные бумажные мельницы. Если не считать двух попыток устроить бумажную мельницу, одну – в конце XVII века, в 1673 году, в Москве иноземцем, голландским купцом Иваном Фан-Сведеном[1698], и другую – из казны – в первое десятилетие XVIII века в селе Богородском, [то] первой [в России] жизнеспособной бумажной фабрикой должно считать построенную в 1717 году водяную мельницу в окрестностях Петербурга, на Дудеровой мызе.

Эта последняя, как видно из доношения комиссара Луки Каблукова после ее построения, была начата стройкой в 1714 году и окончена 13 декабря 1717-го, «когда оные заводы совсем на ход стали». Но до декабря 1717 года бумаги в выделке «мастеры не объявили, готовились материами, а которая была и сделана, не клеена, и сколько, счета при нем (Каблукове. – Н. В.) не дали»[1699]. Зная об этом, Петр, будучи в Голландии, 6 марта 1717 года дал указ своему комиссару Соловьеву «подрядить мельницу ‹…› бумажную и мастера, кой бумагу будет делать добрую и плохую, картузную, чтоб всё на одной»[1700]. С помощью дополнительно закупленного оборудования и голландского мастера Иоганна Христиана Преффера к концу того же года уже представилась возможность пустить в ход построенную на Дудеровой мызе мельницу, ставшую образцом для целого куста бумажных фабрик вокруг Северной столицы. При самом пуске ее, согласно твердо проводимой Петром установке – заботиться не только о выработке готовой продукции, но одновременно и о подготовке кадров, и не только для своего предприятия, но и для распространения приобретенных знаний и навыков по всему государству, – при вновь организованной мельнице был установлен постоянный штат учеников в двадцать человек с окладом «денежного жалованья ‹…› по шти (шести. – Н. В.) денег на день». В ученики были определены рекруты, всё русские люди: Артамон Харин, Семен Брюхов, Иван Верхоглядов, Яков Трусов и другие[1701]. Особым указом были намечены и способы снабжения фабрики сырьем[1702]. Так было положено подлинное начало бумажному производству в России.

Это начало следует отнести к 13 декабря 1717 года, ко дню, когда адмирал Ф. М. Апраксин специальным указом от имени Петра передал вновь построенную и оборудованную мельницу в Адмиралтейство, в ведение вице-адмирала К. И. Крейса[1703]. Полагаем, что начало отечественного производства бумаги нужно отнести именно к этой дате, к пуску Дудеровой мельницы – первой жизнеспособной фабрики, вокруг которой впоследствии вырос и продолжает до настоящего времени развиваться целый район этой отрасли производства в России. Произошло это потому, что Дудеровская фабрика была построена своевременно, т. е. когда Россия была уже в состоянии сохранить ее, вырастить и развить до размеров полного удовлетворения потребностей государства, озабоченного насаждением общеевропейской культуры и именно средствами своей национальной промышленности. Конечно, спрос выражался еще в скромных размерах, но это уже другой вопрос.

Своевременностью основания Дудеровская бумажная мельница не походила на названную выше подмосковную, села Богородского фабрику, построенную хотя и раньше Дудеровской, но не во благовремении, а именно – когда Петр и Россия были почти всецело заняты отливкой пушек и ядер, построением военных кораблей, выработкой пороха и т. п. Фабрика села Богородского строилась по указу Петра, казалось бы, и своевременно – вместе с введением нового гражданского алфавита и усвоением Россией голландской манеры печатания книг. Она была основана в Московском уезде, на реке Яузе, из Монастырского приказа в 1707 году, но оказалась менее счастливой по сравнению со своей младшей «сестрой». В течение всего царствования Петра Богородская фабрика только влачила свое существование, переходя из рук в руки или находясь в бездействии. С 1707 года до 1715-го она была в вéдении Монастырского приказа; с 1715 по 1720 год – находилась на откупу у бывшего мастера той же фабрики, Яна Индриха Барфуса, до его смерти, последовавшей в том же году; с 1720 по 1722 год – была «впусте»; в 1722 году – изустным указом Петра была объявлена к возобновлению и явилась предметом торгов для получения ее на откуп. В 1722 году, перед отъездом Петра в поход, акт сдачи фабрики купецкому человеку В. М. Короткому, заявившему о своем желании взять ее в эксплуатацию, не успел получить утверждения – подписи Петра. Фабрика была своеобразно обеспечена от правительства сырьем. Таким сырьем служили для нее «портяные ветхие тряпицы», собираемые с крестьян патриарших, архиерейских и монастырских вотчин – с 10 876 дворов, по три фунта со двора[1704]. Но, как нами отмечено выше, в первые три пятилетия XVIII века Петр и Россия были еще не в силах заложить прочные основания и обеспечить рост культуры страны, так как государство было вынуждено с напряжением всех сил отстаивать свою независимость и право на самостоятельное существование. В частности, Петр еще не мог предоставить стране необходимых условий для роста и развития бумажной промышленности. Ветхих портяных тряпиц и неумелых усилий Монастырского приказа оказалось недостаточно, чтобы поддержать предприятие, не относящееся непосредственно к военному и монастырскому делу и сравнительно удаленное от могучей помощи Петра и его молодого, но деятельного правительства. А между тем нужно было и изыскивать иные способы снабжения нового предприятия сырьем, и снабжать его рабочей силой, и обеспечивать достаточный сбыт выработанных изделий. Канцелярии – в то время главные потребители бумаги, избалованные хорошей чужой [заграничной] бумагой, «спесиво» предпочитали пользоваться по-прежнему привозной: она была и менее груба, и более бела. Об этих дьячьих вкусах и практике канцелярий доносил Петру в 1722 году, 12 марта, вице-адмирал К. И. Крейс, прося его о содействии успеху своего производства и обещая в то же время требовательному организатору русской промышленности улучшить вскоре качество отечественной бумаги[1705]. Итак, листы картузной и писчей бумаги, как и все, начатое производством при Петре, не залетали к нам с Запада стихийно, гонимые ветром с границ государства подобно сухим осенним листьям, а требовали немалых усилий, труда и средств – и при организации самих предприятий, и при создании необходимых условий для их роста, и при преодолении помех к их развитию и укреплению. При этом сама жизнь неумолимо вносила свои коррективы в хозяйственную деятельность и планы Петра. Все, что было предположено раньше времени и начато в порыве увлечения, сверх меры и сил, – приостанавливалось само собой. В то же время все, что было своевременным и имело под собой почву, при поддержке правительства росло и развивалось.

К данному периоду забот и усилий Петра по созданию новых видов промышленности, [а] именно к четвертому пятилетию XVIII века, следует отнести целый ряд производств предметов культурного быта и обихода, комфорта и роскоши, бывших до того времени статьею ввоза для нужд ограниченного круга людей, главным образом двора и придворных. Если же некоторые подобного рода предметы и производились в России, то вырабатывались в небольшом количестве и в основном на дворцовых фабриках. Теперь они выходят из сферы дворцовых производств и становятся предметами более широкого потребления – конечно, пока еще людей знатных, «пожиточных и домовных». Такими изделиями были: полотна, скатерти и салфетки, шелка, бархат, ленты, кружева, позументы, бахрома, шпалеры, гобелены, трикотаж, чулки, шляпы, кровати, матрацы и многое другое.

Начало массового производства и более широкого потребления этих и подобных им предметов имело место в России после отмеченного нами выше посещения Петром Запада в 1716–1717 годах, особенно Франции в первой половине 1717 года. Характерно, что намерение основать фабрику лент, шелка и прочего зародилось у сотрудников Петра и получило свое организационно-правовое оформление именно в Париже, в виде известной привилегии Толстому и Шафирову, затем подтвержденной им [Петром] особым актом в 1717 году, 8 июля, в Спа[1706].

Эта привилегия послужила источником правовых норм при организации предприятий подобного рода, а впоследствии, в 1723 году, легла в основание проекта Регламента Мануфактур-коллегии, о чем мы уже говорили выше. Назовем для примера несколько фабрик, характерных для этого пятилетия, с точным обозначением года их основания.

В 1718 году была реорганизована Петром – до того времени влачившая жалкое существование – основанная правительством при Посольской канцелярии фабрика полотняного, скатертного и салфеточного дела в Новонемецкой слободе. В этом году компания фабрикантов, которым в принудительном порядке было передано правительством ведение дел фабрики, сообщала в Кабинет Петра, что они берут на себя обязательство производить названные сорта полотен в достаточном количестве и не только для внутреннего потребления, но и [для экспорта – ] вырабатывать также полотна, которые можно будет вывозить за границу. Вместе с тем они доводили до сведения Петра, что у них на фабрике производится «тык[1707] постельный пестрый, полосатый, который прежде выходил из-за моря в Россию»[1708]. Следующим челобитьем фабриканты сообщали Петру, что в 1722 году фабрика работает на 300 станах и партия ее изделий уже послана за границу и «с хорошим прибытком продана»[1709].

Кроме роста самой фабрики, особенно когда она находилась под руководством и управлением энергичного иноземца, Ивана Тамеса, она вообще способствовала расширению производства полотен в России путем отделения от нее [от фабрики] дочерних предприятий, ставших потом самостоятельными. Назовем их. С 1718 года от нее отделилась фабрика вдовы Марфы Карамышевой в Москве, сначала только фактически, а потом, с 1722 года, [и] официально; в этом [1722] году она работала на 25 станах. Также с 1718 года отделились и работали сами по себе фабрика Хрисанфа Неверова и две – Андрея Овощникова. В 1722 году пайщики московской полотняной фабрики Тамес и Затрапезный организовали фабрику полотен в Ярославле, на землях Спасо-Ярославского монастыря, перешедшую в 1724 году в единоличное владение Затрапезного[1710]. В 1718 году был основан в Петербурге Екатерингофский полотняный и «крухмальный» завод «под именем е[е] в[еличества] императрицы»[1711]. Таким образом, 1718 год можно считать переломным и наиболее производительным в деле организации полотняной промышленности за всю эпоху реформ.

Подобный же рост в эти годы обнаружило и производство шелковых изделий. Вслед за организацией названной выше фабрики знатных «интересентов» – Толстого, Шафирова и Апраксина – преобразуются старые фабрики и строятся новые. Заведенный перед началом четвертого пятилетия, в 1714 году, дворцовым истопником Алексеем Милютиным «для народного обучения», как было отмечено в челобитье фабриканта от 1718 года, «в Москве шелковый завод со всякими инструментами русскими и заморскими» нуждался в помощи и льготах от правительства. Владелец фабрики давал обещание Петру организовать дело выработки шелков в таком количестве, что не нужно будет ввозить их из-за границы: «А мы сделаем здесь, в Москве, супротив заморских и продавать станем не дороже, но дешевле заморских». Кроме того, он сообщал Петру, что на своих харчах обучил четырех человек из шести учеников своему делу, и давал обязательство при помощи специально нанятого мастера – «амбурца» – еще «выучить 15 человек русских людей ленты и позументы ткать, гладкие и фигурные узоры набирать и рисовать, чему он сам умеет». Петр положил на приведенное челобитье фабриканта характерную резолюцию: «Дать грамоту и, когда умножит, заказать»[1712]. В том же, 1718 году было построено еще несколько шелковых фабрик, например две шпалерные в Петербурге – для выделки шпалер из шелка и гаруса. Фабрикантам было поставлено условие «оные умножить и русских людей обучить и тщиться, чтоб оные товары в мастерстве и в доброте были против иностранных товаров»[1713]. С того времени такого рода предприятия строятся не только в столицах, но и там, где находилось для них сырье, например на Кавказе.

Также в 1718 году была основана в Москве фабрика позументного прядения и такая же фабрика – в Петербурге. Около этого же времени Петр издал указ о приглашении из Брабанта католических монахинь, владеющих искусством плетения кружев[1714].

В том же, 1718 году, 14 февраля, Петр запретил ввоз в Москву из-за границы чулок[1715]. Это запрещение последовало не из-за равнодушия его к потребностям и жизненным нуждам населения, а вследствие обязательства, данного фабрикантом, бывшим мастером военно-казенной чулочной фабрики Жаном Монбрионом, – удовлетворить полностью москвичей изделиями своего предприятия. «А я своего ремесла чулки стану продавать настоящей ценой, не дороже иноземческого». Монбрион просил Петра воспретить в Москве продажу «вывезенных» чулок и обещал выучить своему ремеслу русских учеников[1716]. Как видим, царь удовлетворил его ходатайство.

В 1718 году была пущена в ход фабрика игл. В этом году Петр дал привилегию на ведéние дел фабрики русским купецким людям Ивану Томилину и Панкрату Рюмину. При организации дела им [Томилину и Рюмину] был предварительно послан из Петербурга игольный мастер. В ученики фабрикантам было позволено набирать в Москве и Рязани «из бедных и малолетних, которые ходят по улицам и просят милостыни»[1717]. В 1722 году фабриканты показали, что могут выработать 30 миллионов игл и будут в состоянии снабдить ими всю Российскую империю без ввоза игл из-за границы. В последний год перед запрещением импорта иноземных игл было ввезено в Россию 25 миллионов 200 тысяч игл по цене от 8 до 15 алтын за тысячу. С 1720 года по ведомостям Архангельской и прибалтийских таможен ввоза игл в Россию уже не видим[1718].

Таковы темпы роста национального производства предметов, необходимых для удовлетворения потребностей народа на новом этапе его развития.

В 1721 году, 28 февраля, Петр дал разрешение основать мыльный, «зеифный» завод гостиной сотни ревельским жителям братьям Мальцевым и торговому человеку Т. Филатьеву[1719]. По-видимому, он [завод] отличался от обычных отечественных мыловарен.

В следующем, 1722 году была построена в Москве фабрика, на которой, по заявлению фабрикантов, они обязались «из конских хвостов готовить волос, вместо хлопчатой бумаги и перяного пуху, для употребления в продажу в тюфяки и в протчие постели против заморского дела»[1720].

Наконец, к этим [же], 1718–1723 годам относится построение правительством целого ряда предприятий пищевой промышленности: механических мельниц, крупорушен, маслобоен, пивоварен, табачных, колбасных и прочих. Будучи в 1717 году в Голландии и наблюдая там организацию этого вида промышленности, Петр дал предписание комиссару Соловьеву закупить для России целый ряд фабрик, «кроме амбаров, только внутренность их», а именно: «крупяную, что называется крупы перлкрон», и к ней нанять «одного работника, который мелет», а также «масляную, что бьет [масло] из всяких семян, с работником же»[1721]. И та и другая фабрики начались постройкой в 1720 году из Кабинета Петра и содержались до 1731 года на казенные средства[1722]. Тогда же Петр, будучи в Голландии, приказал Юрию Кологривову «купить секрет, как кишки делать»[1723]. Этим распоряжением подготовилось производство в России «колбасов».

Около того же времени было обращено внимание на консервную промышленность, при этом из Кабинета Петра посылались инструктивные указания самого подробного свойства. Вот, например, отрывок из указа Петра астраханскому губернатору А. П. Волынскому, посланного ему около 1720‐х годов: «Пункт 7. Опробовать рыбу для отпуску за море таким образом: солить свежих осетров, изрезав в звенья, и закупоривать в небольшие бочки; другую варить в тузлуке и наливать уксусом. Также опробовать наливать рыбьим жиром и в таких же бочках закупоривать. Оные пробы делать как из осетров, так и из севрюг. Опробовать же солить сельди, которые в Каспийском море»[1724]. В 1724 году, 20 января, на проекте иноземца Гарцына «о рыбе и китовом промыслу» Петр положил резолюцию: «Мастера послать, дабы выучил солить треску»[1725].

Все в том же 1718 году Петр дал разрешение иноземцу Павлу Вестову на постройку сахарного завода и на свободное приглашение к делам завода товарищей и пообещал фабриканту воспретить ввоз в Россию иноземного сахара, когда завод «умножится». Потребление же сахара с годами росло, как это видно из таможенных ведомостей Архангельского и прибалтийских портов. По справке из Сената, в 1711 году было ввезено через Архангельский порт 1533 пуда, в 1712 году – уже 3149 пудов; в последний же год перед запрещением ввоза иноземного сахара через Архангельск – 5208 пудов, а через прибалтийские порты – 1459, следовательно, всего – около 7 тысяч пудов[1726]. В 1720 году Вестов дал Коммерц-коллегии обязательство удовлетворить полностью спрос населения в сахаре. Вследствие такого заявления коллегия издала указ о запрещении ввоза сахара из-за границы. При этом коллегия потребовала от фабриканта дополнительного обязательства: «А у него, Вестова с компанейщиком, взять обязательство с подкреплением, что ему в России сахар умножить, и дабы у него в деле было со излишеством, и продавать тот сахар недорогой ценой, и чтоб в недовольствии на него никакой жалобы не было»[1727].

Начало пивоваренных заводов относится также к 1718 году. Первые заводы были построены сначала в Петербурге, а затем в Ревеле. В этом году Петр сделал распоряжение вице-адмиралу К. И. Крейсу: «Сделать пивоварню на Выборгской стороне каменную для варения пив на флот, также погребов деревянных на шесть тысяч бочек»[1728]. Одновременно Петр указал сделать такую же пивоварню в Ревеле: «Также другую пивоварню сделать каменную в Ревеле»[1729].

Итак, пищевая промышленность тоже не оставалась вне внимания и забот Петра, но, естественно, в первый период его трудов и усилий по организации промышленности в России она занимала далеко не первое место в ряду иных отраслей производств. Другие потребности и нужды, более насущные, составляли в то время «главное дело к ползе» государства, но к концу царствования Петра вопросы изготовления одежды и продуктов питания вошли в планы преобразователя и явились предметом его хозяйственных забот.

На этом закончим обзор новых предприятий, характерных для последнего периода строительства русской промышленности при Петре. Мы не ставили своей задачей дать исчерпывающий перечень производств[, созданных] для обслуживания культурных запросов и нужд, все возраставших по мере приближения окончания войны. Это сделано нами в другом, специальном исследовании. Здесь же в наш план входило только показать, что в пятилетие с конца 1717 по 1723 год Петром было уделено особое внимание и приложены большие усилия, чтобы организовать производство таких предметов культурного быта и обихода, которые раньше или совсем не требовались, или же потреблялись в незначительном количестве и обеспечивались ввозом из-за границы.

Установив в нашем обзоре постепенность и очередность, планомерность и систематичность организации промышленных предприятий в России, нельзя в то же время не подчеркнуть еще одной, весьма важной черты руководства Петра, делавшей его труды и усилия чрезвычайно плодотворными. Этой чертой его руководства являлись строгое наблюдение и контроль за ходом [дел уже] основанных, оборудованных и снабженных всем необходимым промышленных предприятий. Устроенное им отдельное предприятие или организованная [под его руководством] целая отрасль промышленности, «ударная» для какого-либо момента, не переставали и в дальнейшем интересовать Петра: они оставались предметом его внимания, поддержки, соответствующих поощрений или взысканий. Приведем несколько свидетельств из источников, характеризующих Петра в этом отношении.

Основав в 1709 году стекольные заводы в Москве при помощи английских мастеров, Петр и в дальнейшем не переставал интересоваться ходом дел [этих] заводов. Вот типичное его требование к Сенату об ознакомлении его, царя, с судьбой предприятия. В 1713 году, 19 июня, из Кабинета Петра было послано в Сенат требование представить в Кабинет «без всякого укоснения» сведения о казанских «селитерных» заводах, а также о Воробьевских стекольных: «Взять вéдение с начала тех заводов, что в росходе денег, и что сделано на тех заводах стекол и всякого приуготовления, и из каких доходов оные заводы содержатся, и что на оных мастеров и работных людей, и по чему им жалования по их окладом»[1730].

Очень ярким примером такой поддержки для умножения и усиления заводов и фабрик является посылка Петром генерал-майора, военного инженера В. Геннинга со специальным заданием поднятия и упорядочения промышленных предприятий Урала. В пункте первом собственноручно написанной инструкции Геннингу от 29 апреля 1722 года Петр точно перечислил задачи, которые были ему [Геннингу] поставлены: «Наши заводы железные исправить во всем, а именно: пушечное литье, уклад и сталь, жесть и дощатое кровельное железо и машину для резания железа и проволочное дело. И которые похотят того всего (кроме пушек) от партикулярных заводов учиться, и их учить». Пунктом вторым Петр обязал Геннинга: «Медные заводы исправить и привесть в доброе состояние и размножение» и т. п.[1731]

Постоянно наблюдая лично и усматривая из доношений лиц, участвовавших в процессе производства, руководства и контроля, успехи и достижения, [а также] помехи и недочеты казенных и частных предприятий, Петр чутко отзывался на те и другие и часто делал решительные выводы из своих наблюдений. Инициатива и успехи всегда вызывали с его стороны живой отклик и поощрение, [а,] напротив того, косность, бездействие и тупость – раздражение, соответствующие указания и, когда следовало, взыскания. Примером, ярко характеризующим отношение и политику Петра в деле руководства промышленностью, может служить передача Казанской казенной суконной фабрики в частные руки. В 1722 году, на пути в Персидский поход, ознакомившись с состоянием казенных и частных суконных фабрик в Казани, Петр вынес из знакомства с ними неодинаковое впечатление. В результате в 1724 году, 15 июня, были изданы два не одинаково приятных адресатам указа. В первом царь предписал казанскому вице-губернатору Н. Кудрявцову, руководителю местного промышленного центра, передать хиревшую Казанскую казенную фабрику со всем ее оборудованием и материалами частному лицу – преуспевавшему предпринимателю Ивану Микляеву. Во втором указе-письме, написанном Петром собственноручно, он выражал свое благоволение названному рачительному хозяину и передавал ему незадачливое казенное предприятие. «Г[осподин] Микляев. Мы, ведая ваше доброе состояние, отдаем вам казанской шерстяной завод, с готовым домом и со всеми станами и протчими инструментами. Только вы приложите свое старание, – убеждал Петр, – оной размножить для своего интересу. А какое в том заводе надобно вам вспоможение, о том пишите прямо к нам в Кабинет, также и в Манифактур-колегию. А мы не только что тебе будем помогать, но и в милости своей не оставим»[1732]. Документ весьма ярко характеризует понимание Петром государственных задач и классовых интересов купцов-«фабриканов».

Имея различного характера сведения, зачастую весьма подробные, о ходе дел промышленных предприятий и о подготовке кадров в них и для них, а также в государственных учреждениях, Петр, однако, до последних годов своего правления получал такие сведения большею частью нерегулярно, случайно или по особым его требованиям. Конечно, подобная практика его не удовлетворяла, поэтому в конце своей деятельности он установил обязательные регулярные сроки осведомления его и Сената государственными учреждениями и хозяйственными предприятиями о ходе их дел – «в каком состоянии содержатся» они за отчетный период. В конце 1723 года или в самом начале 1724-го, подводя итоги своей работы по насаждению просвещения, культуры и промышленности и собираясь открыть Академию наук и «знатных художеств», он набросал среди своих заметок законодательного характера требование, положившее начало статистике в нашей стране: «Надлежит в тех делах, в которых велено обучаться или что производить, назначить время в году для репортования в Сенат, дабы мы сведомы были, с каким прилежанием у них дела в совершенство приходят. О сем надлежит указ сделать, изъясня дело, когда я буду в Сенате»[1733]. Вслед за приведенной заметкой 31 января 1724 года был составлен в Сенате указ, исправленный и подписанный Петром. Указ этот нельзя не признать замечательным. В нем сообщается, что разными указами в разное время «учинены» различные школы, где повелено обучать «математике, арифметике, инженерству и протчим, подобным тем, наукам»; при этом Петром собственноручно прибавлено: «И в колегиях – колегий юнкоров». Также заведены разные фабрики и мануфактуры. «А с каким прилежанием в тех школах науки происходят, а фабрики и манифактуры в каком состоянии содержатся, о том в Сенат не репортуют». Поэтому указ предписывает, чтобы «камандующие» доносили в Сенат дважды в год, в январе и июле, о том, «кто в каких науках и с которого времени обучаются и какие науки произошли, а о фабриках и манифактурах, также и о горных делах, – с каким прилежанием оные в совершенство приходят и что где в какое время размножено»[1734].

С указанного года становится обязательным сообщение в Сенат сведений о ходе дел на промышленных предприятиях. Но и до этого времени, как указано выше, по разным частным поводам и правительственным запросам представлялись о том сведения в Кабинет Петра, в государственные коллегии, в Сенат. При этом в таких сообщениях доводились до правительства не голые цифры, [не одни лишь] названия и число учреждений и предприятий или общие, расплывчатые данные, а конкретные и существенные сведения, например число станов, количество доменных печей, мастеров, работных людей, размеры вырабатываемой продукции, условия снабжения сырьем, зарплата и многое другое, что вообще необходимо не только для составления статистических таблиц и отчетов, но и для ясного представления о жизни учреждения или предприятия, [для] правильного учета его потребностей и в конце концов – для общего планирования. На основании приводимых [в таких сообщениях] цифр и других, разными путями получаемых сведений делались общие распоряжения, регулировавшие отечественное производство, например денежную помощь государства промышленникам, посылку мастеров для организации дела на отдельных предприятиях, передачу правительством казенных заводов и фабрик в частные руки или, наоборот, изъятие их из частных рук с передачей в казну, воспрещение или ограничение ввоза иноземных товаров из-за границы или вывоза за границу своих сырьевых товаров, нужных для отечественной промышленности.

Приведем примеры таких сообщений из доношений административных органов в Кабинет Петра. В 1719 году, вследствие указа Коммерц-коллегии, подготовлявшей доклад царю о размерах производства отечественных фабрик и заводов, она получила отчет из канцелярии Сената и Азовской губернии и сообщила его царю в Кабинет для очередных распоряжений[1735]. Из этого отчета отчасти видны история заводов, находившихся в ведении Сената и отдельных коллегий, и их тогдашнее состояние. Укажем несколько характерных отрывков из ведомости Азовской губернии. «Сокольское ландратство, шляпные заводы: на них делают по указам простые шляпы солдатские и матросские семнадцать человек из русских людей. Сделано было в 1717 году шляп солдатских 1265, матросских – 1300. Ценой они обошлись каждая в 3 алтына по 5 денег с полуденьгой. Шерсть на те шляпы употребляют из негодной на суконный завод». Столь же обстоятельные сведения были сообщены о железных заводах. «Липские (Липецкие) железные заводы: на них работают четыре домны. Льют в них чугунные пушки и книпели; три молотовых делают образцовое осьмигранное и полосное железо. Руду копают от тех заводов верстах в двух. На Козьминских заводах работают[1736] на четырех домнах якори, дреги и другие припасы». В конце прибавлено: «А на всех на тех заводах вышеписанные манифактуры делаются по указам из Адмиралтейства, что в котором году востребовано будет»[1737]. Далее были приведены такие же сведения о заводах и фабриках поташных, портупейных, камзольных, кожевенных, суконных и прочих.

В других ведомостях находились данные иного характера, сообщавшие сведения, одинаково интересные как для начальства того времени (заставлявшие его быть особенно настороженным и внимательным к получаемым сообщениям), так и для современного нам историка народного хозяйства. Например, о Петербургской коломиночной фабрике узнаем, что она основана была в 1718 году, что техническим организатором и первым ее директором был Яган Роде. К «отчетному времени» он начал уже делать коломинку, стамеды[1738], салфетки, а мастер Яган Генель – шпалеры. «А как те заводы в совершенство приведут, – прибавляет ведомость, – того ныне знать невозможно»[1739]. В одной ведомости указываются иные причины отсутствия у коллегии подробных сведений: «Есть местах в двух стеклянные заводы, но о основании и содержании этих ныне показать не можно, для того что оные оставлялися в Берг-колегии и в Манифактур-колегию еще не присланы. А как скоро пришлются, немедленно дано будет известие»[1740].

О том, насколько Петр был внимателен, определенен и требователен в собирании необходимых для планирования сведений о ходе дел на промышленных предприятиях и в подсобных [по отношению] к ним организациях и каких отличных успехов он достигал в этом направлении, можно ясно видеть из ведомостей и отчетов Мануфактур-коллегии об овчарных заводах-станциях. Овчарные станции, как мы отмечали выше, были организованы после известного указа Петра о размножении в пятилетний срок суконных заводов «не в одном месте» по всей России, для поднятия качества отечественной шерсти и обеспечения шерстью фабрик, ее перерабатывавших. По доношениям подобного рода можно без труда установить количество и местонахождение всех станций-заводов, величину приплода на них, степень убыли молодняка, падеж овец, количество баранов-«скопцов», овец с негодной шерстью, режим станции, установленный правительством, характер и размер корма и помещения для овец. Приведем отрывок из цитированной нами «Ведомости» 1719 года о фабриках и заводах Азовской губернии:

На тех заводах овец старых и молодых 10080. У присмотру тех овец и для снимания шерсти – овчары-иноземцы из Шлезии, 3 человека. А держатся овцы в зимнее время в теплых сараях, а летом бывают в холодных сараях. А довольствуются сеном и солью-бузуном, а дается соли на тысячу овец по 40 пудов. А шерсть учреждают в апреле, в мае, в июне да в августе в последних числах. И употребляется на вышеписанные (Сокольские, работавшие на 48 станах. – Н. В.) заводы, и отсылают к Москве на суконные заводы[1741].

Правительственные овчарные заводы были не только поставщиками шерсти, но одновременно и школами для выработки и распространения навыков ведéния культурного овцеводства, где оно «по состоянию климата» было наиболее прибыльно. Петр и его правительство ясно понимали, что «в суконной манифактуре основание – шерсть», ее качество и количество. «Ежели оное опустится и старания приложено не будет, и впредь невозможно в суконной манифактуре уповать, что самые тонкие сукна от них происходить могли, а в Российской империи подобные гишпанскому и аглинскому климату места изобрестися могут»[1742]. С целью увеличения количества и поднятия качества шерсти устраивались показательные овчарные станции. Так, при реорганизации овчарных заводов в 1722 году Мануфактур-коллегия доносила в Кабинет Петра и в Сенат: «К тому же запотребно рассуждается для порядочного содержания иметь овчарный завод близ Москвы, хотя на одну тысячу овец, которой из членов колегии надзирать имеют, для показания правильного содержания на других заводех, и можно было взыскивать на других овчарных заводех по климатам доброй шерсти»[1743]. На таком опытном заводе велись наблюдения и опыты по улучшению породы овец. Вот пункт I доношения о том [от] Мануфактур-коллегии, характерного для того времени сознательным отношением к делу и пониманием сущности вопроса. «Ныне на заводех, – доносит Петру Мануфактур-коллегия, – от шленских баранов лучшая шерсть произведена, и, мнится, время от время могут оныя натуру свою потерять; надлежит ныне для возобновления доброй шерсти несколько шленских баранов и овец получить и для лучшей в шерсти пользы и пробы одну часть с русскими овцами смешать так, как и ныне, а другую – с русскими баранами и овцами не спускать и особливо содержать, из чего уповается в том быть польза. И таким образом добрая шерсть вкоренитися может»[1744].

Такие овчарные заводы были организованы Мануфактур-коллегией во многих провинциях и уездах: Белогородская станция с 1776 овцами, Короченская – с 1814, Сумская – с 964, Ахтырская – с 1277, Рыльская – с 1750, Путивльская – с 2447, Орловская – с 2129, Карачевская – с 1845 овцами. Мценская станция имела 998 овец, в Казанской губернии налицо было 1005 овец, на Ярославской станции – 650, в Воронежской губернии – 6447, в Тамбовском уезде – 1364, в Козловском – 1364, в Нижнеломовском – 693 и в Романовском уезде – 1550.

Укажем для примера в цифрах движение дел на одной из перечисленных станций: «В Карачевской станции было определено овец: баранов и скопцов – 1750, из того числа померло – 373, приплоду 1721 года – 1529, из приплодных померло – 1061 (! – Н. В.), итого старых и приплодных – 1845, да из Орловской станции пригнато с годной шерстью овец и баранов 503, с негодной – 37; всего годных и негодных – 2385. Из того числа отослато во Мценскую станцию 17, в продажу употреблено 465. За тем годных определено 1750».

Подробно перечислив данные о состоянии всех станций, организованных ею, Мануфактур-коллегия подводила итог содержавшихся на них овец: «Всего в вышеписанных станциях старых и приплодных, кроме продажных, и с отдачею на содержание кравчему Салтыкову да военному советнику Зыбину – 29 203 [овцы], а с розданными Салтыкову и Зыбину – 31 450»[1745].

Из приведенных нами цифр видно, насколько обстоятельно были выработаны на практике приемы собирания и сообщения данных, нужных для осведомления руководящих органов о ходе дел и состоянии овчарных станций и для принятия властями соответствующих общих решений и практических мер. И в данном случае такое решение было принято 11 мая 1722 года. Оно состояло в том, что овчарные заводы-станции передавались правительством многовотчинным землевладельцам – «по количеству деревень» – в принудительном порядке, «хотя бы кто и принять не похотел», на условиях, установленных государством[1746].

В некоторых случаях перед постановкой каких-либо важных задач или перед выработкой общих установок проводились специальные изыскания и изучение материалов, относящихся к данному вопросу. Собственноручная мемория Петра вице-адмиралу Крейсу от 18 января 1720 года является типичной для таких случаев: «Понеже скоро будем зачинать книгу о Адмиралтействе, того ради надлежит ведать о всех материалах, которые подряжаются и которые работниками отправляются, и в которых местах, и как, людьми, или лошадьми, или водою, которые дома сыскиваются и которые из чужих стран привозятся, сколько работных для управления здешних работ и какие, о числе лошадей, и где их употребляют». В заключение Петр прибавляет: «Все сие порознь каждую материю написать»[1747].

Постановка на обсуждение важных вопросов делалась и постановления по ним выносились не в последнюю минуту и не на ходу, а большею частью заблаговременно, иногда на будущий нужный случай, «когда нужда позовет». Среди таких вопросов были, например, вопросы о заработной плате, о продолжительности рабочего времени, об оплате нерабочих дней по болезни и т. п. Остановимся на первом вопросе – об установлении оплаты труда неквалифицированных рабочих, «мужиков». Декабря 9-го дня 1723 года Петр издал указ, интересный всеми своими подробностями. В нем автор является во весь свой рост как законодатель и государственный деятель. Указ гласил: «Надлежит на мере поставить на пример и предложить к слушанью, по чему в которых местах (смотря по дешевизне и дороговле мест) платить мужикам за подводы (когда нужда позовет); также за работу людям и лошадям за такие дела, как ныне на Дону». Далее Петр предупреждал Сенат, что выработанные последним нормы предстояло сделать общими и обязательными для всего государства: «…понеже со временем и сие для вéдения людям в Плакат внесть надобно»[1748]. Именно для вéдения людям! В данном случае, как и всегда, законодатель стремился, с одной стороны, обеспечить успех государственного дела, многочисленных своих строительств, а также нужды государственных и частных предприятий, [а] именно подвоз топлива, руды и всякого сырья к фабрикам и заводам, перевозку готовой продукции к местам потребления, а с другой стороны, оградить интересы «работных людей», строить, создавать, но «без отягощения» народного. Отмечаем, что рассматриваемый указ от 9 декабря 1723 года написан собственноручно Петром. Через месяц, 13 января следующего, 1724 года, Сенат представил свое мнение [как ответ] на поставленный Петром вопрос. Сенат предложил установить однообразную заработную плату для всего государства, «давать во всех местах равно», а именно: «В летнее время мужику с лошадью по десяти копеек, а без лошади – по пяти копеек, а в зимнее с лошадью – по шти (шести. – Н. В.), а без лошади – по четыре копейки». Кроме того, по тем же нормам было предположено оплачивать и вынужденные простои. Петр согласился с Сенатом, положив резолюцию: «Учинить по сему»[1749].

Ранее мы уже говорили о высоте реальной заработной платы при Петре, особенно неквалифицированного чернорабочего, «мужика». Определим ее еще раз, обозначив в ценах на хлеб. Средняя цена ржаной муки в то время была рубль за четверть, т. е. за восемь пудов. Если цена на муку поднималась на рынках в окрестностях Москвы и в Архангельске выше рубля, то воспрещался вывоз хлеба за границу: «…той покупке и отпуску за море не быть» – и одновременно правительство принимало необходимые меры[1750]. Если четверть стоила один рубль, то пуд хлеба стоил 12½ копейки, и почти те же деньги (10 копеек) платили крестьянину, «мужику» с его подводою за трудодень; следовательно, возчик с лошадью зарабатывал в летнее время в день почти пуд – четырнадцать килограммов хлеба. Оплата же труда чернорабочего без лошади равнялась половине оплаты возчика с лошадью, т. е. восьми килограммам хлеба в день. Если взять эту оплату труда по отношению к подушной подати, то последняя (74 копейки) определится как восьмидневная в году работа в пользу государства крестьянина-возчика с лошадью и двенадцатидневная – без лошади.

Из приведенных примеров, количество которых легко можно увеличить до значительного, видно, что при руководстве промышленностью Петр и его правительство отнюдь не действовали беспочвенно и беспорядочно, а основывали свои распоряжения на знании насущных потребностей государства и населения, проводили свои мероприятия вдумчиво и основательно, опираясь на точные показатели, на строгий учет действительности, на доношения, цифры и статистические таблицы.

Одним из примеров осведомленности правительства и учета им потребностей государства в какой-либо отрасли хозяйства или управления и планового удовлетворения этих потребностей может служить организация в 1712 году частичного производства и починки ружей и седел для местных полков в губерниях и подготовки мастеров для этого дела. Встретив нужду в такого рода специалистах в связи с Прутским походом и точно определив по числу полков, положенных на каждую губернию, количество ружейных и седельных мастеров для всех губерний вообще и каждой в отдельности, например для Московской – 72 человека, для Петербургской – 60, Азовской – 24, Сибирской – 21 и т. д., Сенат обязал губернаторов набрать в своих губерниях требуемое количество людей, «заобычных» к кузнечному и столярному ремеслам, и обучить их специально «ствольному, замочному и ложному делу». «А будь ‹…› такого мастерства мастеровых людей» какая-либо губерния не имеет, то установленное для нее число кузнецов и столяров предписывалось для [освоения ими этой] науки «прислать на Тульские оружейные заводы, дав им провиант и деньги, чем им мочно сытым быть, и одежду. ‹…› А седельного мастерства обучать, где надлежит, им, губернаторам, по своему рассмотрению». В заключение, как и всегда, следовало предостережение: если таких людей не будет, а нужда позовет, то с них, губернаторов, «взят будет штраф»[1751].

Такую же планомерность, систематичность и предусмотрительность можно наблюдать в ходе грандиозного строительства Петра в новой столице и ее окрестностях во второе десятилетие XVIII века. Со времени учреждения Сената ежегодно делались заблаговременные раскладки обязательных высылок из губерний от 30 до 40 тысяч работных людей, сборы для них денег, провианта, инструментов и материалов для работы на строительствах. Все выполнялось по плану, намеченному Петром и разрабатываемому – под его наблюдением – сенаторами и специалистами-инженерами. Достаточно привести для примера разработки мероприятий Сенатом и его приговоры о высылках из губерний в Санкт-Петербург и на Котлин остров работных людей за первые годы по его [Сената] учреждении, чтобы убедиться в правильности такого нашего утверждения[1752].

Мы привели материалы, характеризующие деятельность Петра и его правительства по собиранию сведений статистического характера как одного из источников и оснований для планирования при руководстве промышленностью. Выше, при определении самого понятия «план», было указано, что другим источником и основанием планирующей деятельности руководителей народного хозяйства являются организация и использование разведок природных богатств государства. Не имея возможности здесь подробно охарактеризовать ход и развитие этой стороны петровского руководства промышленностью, укажем только на общие и важнейшие ее черты в ту эпоху. До Петра и в первые годы его царствования такие разведки были явлениями случайными, несистематичными, примитивными. Позже они приобретают другой характер – становятся более систематичными и научными и ведутся под руководством компетентных лиц, сначала иноземцев, а потом и русских рудознатцев. Интересным с этой стороны отчетом, указывающим районы распространения таких геологических разведок и обнаруживающим тогдашние приемы фиксирования результатов изысканий, может служить «Реестр рудным местам по свидетельству от горного начальства», поданный в Кабинет Петра в конце его жизни, во всяком случае после 23 ноября 1721 года[1753]. В этом реестре наряду с иноземцами – Михаэльсом, Вейсом, Шлатером с сыном – называется целый ряд русских специалистов-разведчиков: Стефан Евтифеев, Алексей Басаргин, Артемий Емельянов, Тимофей и Исаак Колчановы, Емельян Суляков, Федор Молодой. В реестре автор отчета уже ссылается на «книги горных дел». Заметно, однако, что автор реестра, по всей вероятности немец, не вполне доверяет пока русским рудознатцам, «понеже у оных пробовальных мастеров в признании оных руд и в пробовании друг перед другом несогласное и обучение разное имеют». Другое дело, если бы здесь был искусный асессор Шлатер с сыном, обладавший бесспорной «пробной хитростью», «то могли б лучшую пользу по искусному своему обучению означенным рудам учинить пробы вновь»[1754]. Конечно, в данном случае автор реестра был, может быть, и прав, но возможная утечка металла возмещалась накоплением подлинно золотого фонда – кадров из «наших людей».

Из реестра видно, что районы новых разведок неизменно и довольно быстро и широко распространялись по территории России. «Металльные» руды отыскивались и в далекой Сибири, и в казанских старых и новых районах, и в центре, под самой Москвой, например «у Андреевского монастыря да в ближних от Москвы ж городех: в Алексине и в Переславле-Залесском да в Воронежской губернии». Теперь при перечислении рудных мест сообщалось, что при изучении их «чинились пробы»: определялись величина запасов руды и количество содержавшегося в ней металла. Приведем примеры отдельных заключений рудознатцев: «Из алексинской руды, которой найдены горы немалые, и пробовал из присланной из тех мест руду иноземец Вейс и засвидетельствовал сперва из центнера по 5 лот серебра да по ползолотника чистого золота. А потом для уверения вновь пробовал и подписался за подлинно, что в той руде содержит центнер 4 золотника серебра и золоту вид является»[1755].

Перечисленные данные и сделанные одновременно пробы и расчеты специалистов сообщались правительству не только для сведения, но главным образом для надлежащего их использования: «И то все да будет в[ашего] им[ператорского] в[еличества] в высоком рассуждении. ‹…› А где покажется прибылным, и там б заводы учредить и действовать, не отлагая от времени до времени, ибо такие дела и в протчих государствах имеются в немалом попечении для государственной прибыли»[1756].

Как видно из [указанного] реестра и многих других доношений правительственных органов и отдельных лиц – специалистов, например военного инженера Вилима Геннинга, вице-адмирала К. И. Крейса, подмастерья мачтовых дел Чанчикова, рудознатца Федора Молодого и других, Петр при запросах и поручениях встречал у своих помощников не только точное и слепое исполнение его приказаний, но и разумное понимание государственных интересов, радение о государственной прибыли, инициативу, конкретные предложения, направленные к лучшей, более целесообразной постановке дела. И если предложения были в духе проводимой Петром и его правительством политики и признавались полезными, то они принимались Петром часто полностью, без ревнивого авторского самолюбия. В таких случаях они встречали одобрение и поддержку, несмотря на недовольство, протесты и скрытое и явное противодействие влиятельных и богатых людей.

Особенно часто в архивных источниках встречаются сведения о поддержке царем геологических разведок. Проникнуть за ограды и загородки феодальной собственности и разведать там недра земли было делом далеко не легким и не обычным. Необходимы были постоянные поддержка, помощь и защита [со стороны] правительства. Поэтому Петр специальным указом, Берг-привилегией от 10 декабря 1719 года, предоставил «всем» и позволил «каждому ‹…› как на собственных, так и на чужих землях искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы»[1757]. Это выгодное для одних право и досадная необходимость для других были подтверждены указом от 19 апреля 1722 года (с собственноручным дополнением Петра) – о том, что Берг-коллегия должна помогать в разведках и в использовании их результатов не на бумаге только, «не указами посылать в городы», а делом, «самих помещиков брать и разыскивать о том». Мало того, особым и также собственноручным указом от того же числа и года Петр вменил в обязанность рекетмейстеру – специально учрежденному при Сенате чину для облегчения контроля верховной власти над деятельностью органов управления и суда – иметь особливо внимательное отношение к жалобам челобитчиков по поводу препятствий, обид, поборов, притеснений при сыске руд и построении фабрик и заводов, а также оказывать им всемерную помощь в их ходатайствах[1758].

Итак, мы видим, что и второй названный нами источник и основание планирования народного хозяйства – разведка природных богатств страны и изучение ее ресурсов – не были в пренебрежении у Петра; напротив того, они являлись предметом его особого внимания и забот. Этими разведками руководил, при неослабном наблюдении [со стороны] Петра, один из деятельных и просвещенных людей того времени – генерал Я. В. Брюс. По праву время Петра I можно назвать началом планомерного, систематичного, научного изучения нашей родины.

Отчеты, реестры, ведомости и доношения, получаемые правительством, в конце царствования Петра I достигли значительного количества и большой полноты сведений; сосредоточенные в двух центрах, Кабинете е[го] в[еличества] и Правительствующем сенате, они могли уже дать ясную картину развития и состояния народного хозяйства России в конце первой четверти XVIII века. И не случайно контуры такой картины были набросаны впервые именно в Сенате, его обер-секретарем Иваном Кириловым[1759] вскоре после смерти Петра. Его труд, через сто лет после составления изданный М. П. Погодиным под названием «Цветущее состояние Всероссийского государства» (М., 1831, в двух томах), появился в свет одновременно с ПСЗ. Современный исследователь, отмечая этот факт и высоко оценивая знаменитое первое хозяйственно-статистическое описание нашего отечества, тем не менее должен признать и самый метод работы, и количество, и характер сообщаемых сведений результатом руководящей деятельности Петра в области русской статистики. Автора же описания, отдав ему должное, следует квалифицировать не как творца и новатора в этой области, а как добросовестного компилятора приемов и материалов, накопленных для потомства великим преобразователем народного хозяйства России.

Сделанные нами наблюдения над хозяйственной деятельностью Петра I дают основание к следующим выводам:

1. При изучении законодательства Петра по созданию и руководству им промышленностью России, историк – и историк права – не наблюдает в нем черт, обычно приписываемых ему, [а] именно: ни механического подражания какому-либо одному передовому европейскому государству, ни теоретичности и оторванности от жизни своего, Русского государства, ни необдуманности и противоречий, ни суетливости и бессистемности, характеризующих недостаточное понимание дела и неумение работать вдумчиво в определенной системе и по заранее намеченному плану.

2. Привлечение к исследованию большего количества архивных материалов, неизвестных исследователям до настоящего времени, и серьезное их изучение, напротив того, вскрывает со всей убедительностью, что преобразование промышленности в России в первой четверти XVIII века было результатом большой и напряженной работы, труда продолжительного и непрерывного – при личном руководстве Петра, постоянном и умелом, творческом и планомерном.

3. Это руководство Петра в строительстве русской промышленности было направлено на осуществление одной общей, генеральной цели – сделать Россию страной сильной и независимой экономически и политически от кого бы то ни было, а русский народ – «пожиточным» и культурным, поднять его до уровня передовых западноевропейских народов, сравнять с ними и, когда [будет] возможно, «при растущем в науках свете» повести его по пути прогресса вперед, дальше их, как это удалось сделать в морском деле, о чем Петр мог заявить с полным правом: «Архитектуры навалис нигде книг хороших нет, мочно дома сочинить Ивану Михайловичю» (Головину)[1760].

4. Для достижения указанной цели был выработан самостоятельно – на практике – целый ряд установок, общих идей и приемов, неизменно и планомерно проводимых в жизнь Петром в его руководстве промышленной политикой России. Они придавали единство и целеустремленность отдельным его мероприятиям и в весьма значительной степени способствовали успеху дела при выполнении поставленных задач.

Эти установки следует формулировать так:

5. Планомерное проникновение русских людей в передовые центры Западной Европы, в Голландию, Францию, Англию и другие государства, и заимствование там последних достижений промышленности, науки и техники и устроения быта – непосредственно, из первоисточников, а не из вторых рук, [не] от случайно заезжавших в Россию купцов и специалистов при них, большей частью воздерживавшихся от сообщения русским людям секретов и тайн своих знаний и опыта. Посылки русских людей за границу для изучения и усвоения наук, художеств и ремесел и перенесения в свое отечество всего, достойного заимствования, начались при Петре I еще с конца XVII века и планомерно продолжались в течение всего его царствования.

6. Наряду с посылкой русских людей, будущих специалистов, в центры науки, культуры и развитой промышленности устанавливается как обязательное правило приглашение на службу в России выдающихся мастеров «из лучших в свете людей», имевших в своем государстве «кредит великий». Следует особо отметить, что при этом приглашаемым знатным иностранным специалистам ставилось главнейшее и неизменное условие – обучение своему искусству или ремеслу, «всему, что сами умеют», учеников из русских людей.

7. При реорганизации старой русской промышленности и насаждении новых отраслей производства неизменным требованием Петра являлось применение машин в производственном процессе. Разыскивание машин по всей Европе и приобретение их для России, поощрение всяких изобретений отечественных инженеров, работа самого Петра в этой области – вот обязательные приемы перестройки производственного процесса во всех отраслях русской промышленности в сторону его механизации и машинизации.

8. Среди усилий Петра, направленных к поднятию техники производства, к облегчению и поднятию производительности труда, особенно видное место занимало его стремление использовать воду в качестве двигательной силы, выражаясь языком современной техники – «гидрофицировать» производство. Для этой цели Петр разыскивает по всей Европе специалистов-гидрофикаторов, «профессоров вод», привлекает их на службу в России, щедро оплачивает их труд и в то же время принимает личное участие в выборе мест для построения плотин и водных сооружений. Использование машин и приведение их в движение при помощи мельничных устройств не только не сокращалось со временем, но с годами росло и расширялось – и территориально, и по отраслям их применения. Это обстоятельство дает основание признать Петра инициатором в применении водной энергии в русской промышленности и назвать его первым русским гидрофикатором, а его царствование – эпохой гидрофикации промышленности в России.

9. Отсталая русская промышленность, находившаяся в руках русских купцов, инертных, малопредприимчивых, стремившихся к немедленному получению прибыли, опасавшихся рисковать капиталом, нуждалась в постоянном руководстве со стороны правительства, в поощрении и поддержке, а когда это было нужно – и в принудительных мерах. Поэтому Петр считал себя и подчиненные ему центральные и местные административные органы обязанными оказывать всемерную помощь промышленникам и купцам, и в первоначальной организации промышленных предприятий, и в дальнейшем ведéнии на них дел, – [причем] «…не предложением одним (как то чинится там, где уже обыкло) делать, но и принуждать».

10. При изучении процесса первоначального насаждения и дальнейшего расширения промышленности в России, как в отношении отдельных промышленных предприятий, так и [в отношении] целых отраслей производств, нетрудно заметить в руководстве Петра постепенность, последовательность и планомерность мероприятий. В один период в центре внимания, забот и усилий Петра стояли одни отрасли производств, в другой период – другие. Порядок постановки на очередь той или иной задачи промышленного строительства зависел, с одной стороны, от неумолимых требований войны, с неизбежностью стихии предъявлявших к руководству России свои запросы, с другой – от целей и планов Петра, как он их понимал, не столь категоричных, но не менее своевременных и обязательных для передового государственного деятеля.

11. Таких периодов промышленного строительства в эпоху реформ можно указать четыре.

Первый из них определялся войной с ее суровыми требованиями. Он характеризуется развитием следующих отраслей: построением флота и оборудованием для него многих вспомогательных производств, а именно лесопиления, металлургии и металлообработки, изготовления гвоздей, якорей, пушек, ядер, текстильного дела: канатов, парусов, матросских костюмов и т. д.; для обслуживания сухопутной армии – той же артиллерии, а также ружей, палашей, седел, сапог, солдатских мундиров и шляп и т. п. Этот период начинается с последних годов XVII века, с первого посещения Петром Европы, и продолжается примерно до половины третьего пятилетия XVIII века.

Второй период промышленного строительства начинается вскоре после Прутского похода и вторичного посещения [Петром] заграницы. Он характеризуется обращением и тяготением Петра к новым сторонам жизни, к культуре, к высшим ее проявлениям, которые до того времени не были предметом специального интереса русского народа и забот правительства: к «знатным художествам» и стильным ремеслам, начиная с архитектуры, скульптуры, живописи [и] до производства бумаги, переплетания книг и прочего.

Предпоследний, третий период – с 1718 года, после посещения Петром Западной Европы в 1716–1717 годах, главным образом Франции и Голландии, и до 1722 года; он характеризуется производством, для обслуживания культурного быта и обихода, полотен, скатертей, салфеток, шелков, бархата, шпалер, гобеленов, трикотажа, чулок, шляп, кроватей, матрацев и многого другого.

Наконец, последний, четвертый период – остальные два-три года жизни Петра. Они характеризуются достройкой и расширением тех отраслей промышленности, которые не были еще доведены до поставленного им предела – до удовлетворения полностью спроса государства и частного потребителя, а также, и особенно, [достройкой и расширением] тех отраслей, которые до настоящего времени не знают границ и пределов, например металлургия, особенно цветная. Главными делами этого периода являются расширение и углубление использования богатств Урала, а также забота Петра об увенчании труда всей его жизни по насаждению образования и культуры в России созданием славных до наших дней академий наук и художеств.

12. Одной из особенностей в руководстве Петра промышленностью были непреклонность, постоянство, отсутствие временности интересов, т. е. приемов и методов работы, известных в настоящее время под термином «кампании». Какое-либо отдельное предприятие или целый ряд предприятий, построенных в период, когда данная отрасль промышленности была «главным делом к ползе» государства, оставались предметом интересов и забот Петра и его правительства [и] по миновании сезонности. Такие предприятия, твердо входя в актив народного хозяйства, включались в правительственные ведомости и реестры и подлежали учету и контролю [со стороны] правительства.

13. Руководство Петра во все указанные нами периоды промышленного строительства не было оторвано от жизни – оно было основано на полной осведомленности о состоянии предприятий, об их росте или причинах, задерживавших их развитие. Для этой цели Петр лично посещал заводы, фабрики и опытные станции, посылал на места специалистов, требовал докладов от руководителей или владельцев предприятий, принимал всякого рода ходатайства и доношения и в конце царствования установил обязательность и регулярность отчетов о ходе дел на промышленных и горных предприятиях, а также в учреждениях, чем положил начало научной статистике в России. Эти отчеты были первым основанием и источником планирования Петром народного хозяйства.

14. Вторым таким же основанием и источником планирования Петром промышленности являлась разведка природных богатств России. С этой целью в первые же годы реконструкции русской промышленности были приглашены в Россию знающие и опытные иноземные специалисты горного дела и металлургии, было основано специальное административное учреждение – Рудный приказ, впоследствии преобразованный в Берг-коллегию. Оно было занято специально горными делами и подготовкой рудознатцев из русских людей. Оно и было призвано организовывать разведки полезных ископаемых и оказывать помощь и поддержку делу изучения природных богатств страны, а также защиту его от собственнических притязаний владельцев земель и их недр.

15. Излагая основные приемы и направления в руководстве Петра русской промышленностью, мы не остановились на двух весьма важных для историка – и историка права – вопросах: во‐первых, на отношении Петра к крепостному праву в связи с насаждением им крупной промышленности в России и, во‐вторых, на его стремлении оказывать предпочтение частной инициативе в содержании фабрик и заводов, кроме специально военных. Эти вопросы могут быть освещены только в связи с общегосударственными реформами Петра I, что мы предлагаем в следующей главе нашего исследования.

Список сокращений

Адм. (Адмир.) канц. – Адмиралтейская канцелярия

Арт. музей. Штаб ген. – фельдц. – Артиллерийский музей. Штаб генерал-фельдцейхмейстера. – Ныне фонд 2 «Канцелярия Главной артиллерии и фортификации» Архива Военно-исторического музея артиллерии, инженерных войск и войск связи (г. Санкт-Петербург)

Арх. Госуд. Сов. Кодиф. отд. – Архив Государственного Совета. Кодификационный отдел. – Ныне фонд 342 «Комиссия о сочинении нового Уложения» Российского государственного архива древних актов (г. Москва)

Арх. (Архив) Мин. ин. дел – Архив Министерства иностранных дел. В настоящее время основная часть собрания находится в составе фондов Архива внешней политики Российской империи Историко-документального департамента МИД РФ (г. Москва)

Арх. Мин. юст. – Московский архив Министерства юстиции, собрание которого образует ныне часть фондов Российского государственного архива древних актов (г. Москва)

Архив Синода – Ныне фонд 796 «Канцелярия Синода» Российского государственного исторического архива (г. Санкт-Петербург)

Воен. колл. – Военная коллегия

Госуд. арх. – Государственный архив Российской империи (Государственный архив Министерства иностранных дел Российской империи). – Ныне фонды 1–28, 30 Российского государственного архива древних актов (г. Москва)

Дела Берг-колл. – Ныне фонд 271 «Берг-коллегия» Российского государственного архива древних актов (г. Москва)

Дела, касающ. до образ. различных госуд. учреждений – Ныне фонд 370 «Дела, касающиеся до образования различных государственных учреждений» Российского государственного архива древних актов (г. Москва)

Дела Сената – Ныне фонд 248 «Сенат и его учреждения» Российского государственного архива древних актов (г. Москва)

Дела, хранящ. в Адм. совете – Дела, хранящиеся в Адмиралтейств-совете

ЗА ПВ. Т. I – Законодательные акты Петра I / Сост. Н. А. Воскресенский; под ред. Б. И. Сыромятникова. М.; Л.: Издательство АН СССР, 1945. Т. 1. XXXI, 602 с.

ЗА ПВ. T. II – «Законодательные акты Петра Великого», том 2 – рукопись, хранящаяся ныне в Отделе рукописных фондов Института российской истории РАН, фонд «А», опись 1, № 90

ЗА ПВ. Т. III – «Законодательные акты Петра Великого», том 3 – рукопись. Местонахождение окончательной редакции в настоящее время неизвестно. Подготовительные материалы тома хранятся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки, фонд 1003, книги 8, 9 и 11

ЗА ПВ. Т. IV – «Законодательные акты Петра Великого», том 4 – рукопись. Местонахождение окончательной редакции и основной части подготовительных материалов в настоящее время неизвестно. В составе научного архива Н. А. Воскресенского означенные рукописи на государственное хранение не передавались

Зап. кн. им. ук. – Записная книга именных указов

Им. выс. ук. – Именные высочайшие указы

Им. ук. – Именные указы

Каб. П.В. – Кабинет Петра Великого. – Ныне фонд 9 «Кабинет Петра I» Российского государственного архива древних актов (г. Москва)

Кодиф. отд. – См.: Арх. Госуд. Сов. Кодиф. отд.

Мор. арх. – Морской архив. – Ныне Российский государственный архив Военно-морского флота (г. Санкт-Петербург)

Моск. публ. библ. им. Ленина, Рук. отд. – Московская публичная библиотека имени [В.И.] Ленина, Рукописный отдел. – Ныне Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (г. Москва)

Общ. собр. Сената – Общее собрание Сената

ПСЗ – Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. СПб., 1830. Т. 1–40

Подл. им. выс. ук. и пов. – См.: Сен. арх. Подл. им. выс. ук. и пов.

Прик. Воинск. мор. флота – Приказ Воинского морского флота

Публ. библ. в Ленинграде – Публичная библиотека в Ленинграде. – Ныне Российская национальная библиотека (г. Санкт-Петербург)

Сен. арх. Подл. им. выс. ук. и пов. – Сенатский архив. Подлинные именные высочайшие указы и повеления. – Ныне фонд 1451 «Указы Петра I Сенату» Российского государственного архива древних актов (г. Москва) и фонд 1329 «Именные указы Сенату» Российского государственного исторического архива (г. Санкт-Петербург)

Фонд Комм. – колл. – Фонд Коммерц-коллегии. – Ныне фонд 276 «Коммерц-коллегия» Российского государственного архива древних актов (г. Москва)

ЦВИА – Центральный военно-исторический архив. – Ныне Российский государственный военно-исторический архив (г. Москва)

Штаб ген. – фельдц. – См.: Арт. музей. Штаб ген. – фельдц.

Именной указатель[1761]

Августин Блаженный (Аврелий)

Агарков М. М.

Адериан – см. Арриан, историк, географ

Адриан, патриарх

Айнберг-Загряцкова С.Ф.

Акема Ф. Ф. (Т. – Л.)

Александр III, император

Алексеев А. И.

Алексеев И. А.

Алексеева А. Н.

Алексей, епископ

Алексей Михайлович, царь

Алексей Петрович, царевич

Андреев А. И.

Анна Стюарт, королева

Анпилогов Г. Н.

Антоний, архимандрит

Аполлодор Афинский

Апраксин Ф. М.

Арескин Р. К.

Аристотель, философ

Арриан (ошиб. Адериан), историк, географ

Базилевич К. В.

Балк Ф. Н.

Бартенев П. И.

Барфус Я. – И.

Басаргин А.

Баскаков А. П.

Батый [Бату], хан

Бегаль Ф.

Беклемишев П. И.

Белеутов, лейтенант

Белизарий – см. Велизарий, полководец

Беляев А.

Беляев М.

Бертильон А.

Бестужев[-Рюмин] А. П.

Бестужев[-Рюмин] М. П.

Бибиков И. И.

Бланкенгаген В.

Блиэр (Блиер, Блюэр) И.(Я.) – Ф.

Блондель Ф.

Бобровский О. К.

Бобровский П. О.

Богданов А. А.

Боголеп, епископ

Богословский М. М.

Бон Г.

Борис Федорович (Годунов), царь

Брандт К.

Бреверн (Бревер) Г. фон

Бринкен Ф. фон

Брюс Р. В.

Брюс Я. В. (ошиб. Я. Д.)

Брюхов С.

Бурбон, каменщик

Бург И. ван ден (Фанденбург Я.)

Бутенант фон Розенбуш – см. Розенбуш фон, А. И. (Г.) Бутенант

Бутлер Д.

Бычков И. А.

Бюиссон, кузен Ф. Лефорта

Ваксберг А. И.

Валк С. Н.

Варлаам, архимандрит

Варнава, епископ

Василий II Васильевич (Темный), великий князь московский

Василий Великий (Кесарийский), архиепископ, богослов

Василий Иванович (Шуйский), царь

Вейде А. А.

Вейс, рудных дел мастер

Велизарий (Велисарий, Белизарий), полководец

Вельяминов С. Л.

Вердеревский П.

Веретенников В. И.

Верховской (Верховский) П.В.

Верхоглядов И.

Веселаго Ф. Ф.

Веселовский А. П.

Веселовский И. П.

Веселовский Я. П.

Вестов П.

Виллерс Д.

Виниус (Виниюс) А.А.

Витсен (Витцен) Н.

Владимир Святославич, великий князь киевский

Владимирский-Буданов М.Ф.

Владислав, королевич (впоследствии Владислав IV, король)

Вобан де, С. Ле Претр

Воейков И. Л.

Волков М. Я.

Волков П.

Волконский (Волхонский) М.И.

Волынский А. П.

Вольф (Волф, Вульф) С. – А.

Вольф Х.

Воскресенская З. А.

Второв С.

Вульф С. – А. – см. Вольф С. – А.

Вышинский А. Я.

Гавриил (Бужинский), архимандрит

Гагарин М.П.

Гай Юлий Цезарь

Гамильтон, поручик

Гартон В.

Гарцын, автор проекта

Гатен Х. ван дер (Фандергатен Е.)

Генель Я.

Геннин (Геннинг) В. И.

Геннин Г.

Гермоген, патриарх

Гизен Г. – см. Гюйсен Г.

Глазунов И. И.

Годунов Б. Ф. – см. Борис Федорович, царь

Голголсен, капитан

Голиков И. И.

Голицын Д. М.

Голицын М. М.[-старший]

Голицын С. Д.

Головин И. М.

Головин Ф. А.

Головкин Г. И.

Голунский С. А.

Гордон П.

Горчаков М. И.

Готовцев П. Н.

Греков Б. Д.

Грибовский В. М.

Григорьев В. А.

Грове Е. А.

Гульст З. ван дер (Фан-дель-Гульстр З.)

Гюйсен (Гюйссен, Гюиссен, Гизен) Г. фон

Давыдов С. Д.

Даниил (Данил) Переславский, игумен

Декулон (Декулонк, Деколонг, де-Кулон, де-Кулонк) (А.С. или И.Ф.)

Декулон (Декулонк, Деколонг, де-Кулон, де-Кулонк) А. С.

Декулон (Декулонк, Деколонг, де-Кулон, де-Кулонк) И. Ф.

Деламар Н.

Демидов Н. А.

Дешатене П. – А. – см. Шатонеф де, П. – А. де Кастанье

Дильтей Ф. – Г.

Дмитриев-Мамонов И.И.

Долгоруков (Долгорукий) В.Л.

Долгоруков (Долгорукий) Я.Ф.

Досифей, патриарх

Дружинин К.

Дурденевский В. Н.

Дурманов Н. Д.

Дурновцев В. И.

Евгузинский И.

Евреинов И. М.

Евтифеев С.

Егужинской (Егузинской) П. И. – см. Ягужинский П. И.

Екатерина I, императрица

Екатерина II (Великая), императрица

Елизавета Петровна, царевна (впоследствии Елизавета I, императрица)

Емельянов А.

Епифанов П. П.

Жданов А. А.

Жегало (Жигала) П. И.

Жос С.

фон-Зальца, капитан

Замятин И.

Затрапезный М.

Зотов И. Н.

Зотов К. Н.

Зотов Н. М.

Зыбин, советник

Иван (Иоанн) III, великий князь всея Руси

Иван IV (Грозный), царь

Иван (Иоанн) V, царь

Иванов П. И.

Иванов С. И.

Игорь, князь

Иоаким, епископ

Иоаким, патриарх

Иоанн III – см. Иван III, великий князь всея Руси

Иоанн V – см. Иван V, царь

Иоанн Златоуст, архиепископ

Иоанн Клюверий (Клювер)

Иоанн Мосх

Иоасаф, иеродиакон – см. Морков И.

Иов, митрополит

Иохельман А.

Иохельсен А.

Иринарх, архимандрит

Исидор, митрополит

Исидор Пелусиотский

Иустиниан I Великий – см. Юстиниан I Великий, император

Каблуков Л.

Калвин Ж. – см. Кальвин Ж.

Каллистов Никифор – см. Никифор Каллист Ксанфопул

Калмус П.

Кальвин (Калвин) Ж.

Каминская Д. И.

Кампредон Ж.

Кантемир Д.

Каравак Л.

Карамзин Н. М.

Карамышева М.

Карева М. П.

Кареев, комиссар

Карл V, император

Карл XI, король

Карл XII, король

Кассис, мастер

Катаев, комиссар

Кафенгауз Б. Б.

Келдерман (Келлерман) И. – см. Килдерман И.

Кечекьян С. Ф.

Кикин А. В.

Килдерман (Келдерман, Келлерман) И.

Киньсюс А.

Кир II (Великий), царь

Кирилов И. К.

Киселев М. А.

Класон Э.

Ключевский В. О.

Козлов К. П.

Козлова Н. В.

Козловский В.

Кологривов Ю.

Колчанов И.

Колчанов Т.

Колычев (Колычов) С.А.

Кольбер (Кольбертус) Ж. – Б.

Коньков, рабочий-«матрос»

Копелянская С. Е.

Корб И. – Г.

Корнилий Переславский (Молчальник)

Коробов И.

Коровин Е. А.

Короткий В. М.

Косма (Кузьма) III, патриарх

Коялович М. О.

Кревет А. – см. Крефт А.

Крейс (Крейц) К.И. – см. Крюйс К. И.

Крефт (Кревет) А.

Кристиан (Христиан) V, король

Кристофер Баварский, король

Кролик Феофил – см. Феофил, архимандрит

Кромпейн Э. – Ф.

Крюйс (Крейс, Крейц) К.И. (Ульсен Н.)

Кудрявцев (Кудрявцов) Н. А.

Кузьма III – см. Косма III, патриарх де-Кулон (де-Кулонк) – см. Декулон, военный инженер

Куракин Б. И.

Курбатов А. А.

Кушелев, полковник

Лаваль (Ла-Валей, Ла-Валлей) А.Я. де

Ладыженский П. И. – см. Лодыженский П. И.

Лаппо-Данилевский А.С.

Латкин В. Н.

Лебедев, рабочий-«матрос»

Лебедев В. И.

Леблон Ж. – Б.

Лебрен (Лебрюин) Ш.

Левек Г.

Левин И. Д.

Лединской Ю. С. – см. Нелединский-Мелецкий Ю.С.

Лежандр, подмастерье

Лейбниц Г. – В.

Лейд В.

Ленин В. И.

Лефорт И.

Лефорт Ф.

Лившиц В. Я.

Лилеев М. И.

Лихачев А. Т.

Лихуды, братья (И. и С.)

Лодыженский (Ладыженский) П.И.

Ложер С.

Ломоносов М. В.

Лужин Ф. Ф.

Лукин Н. М.

Львов А. Н.

Львов П. Л.

Люберас А. – Х.

Люботей Ф.

Людовик XIV, король

Людовик XV, король

Лютер (Лютор) М.

Мазепа И. С.

Макаров (Макарьев) А.В.

Мальцевы, братья

Маньковский Б. С.

Мариель К.

Маркс К.

Марселис П.

Матвеев А. А.

Матюшкин М. А.

Меншиков А. Д.

Мещерский Р.

Микляев И.

Милюков П. Н.

Милютин А. Я.

Михаил Федорович, царь

Михаэльс, мастер

Мишель, мастер

Молодой Ф.

Молчанов И. Г.

Монбрион Ж.

Монс В.

Монтескье Ш. – Л. де

Морков И. (иеродиакон Иоасаф)

Морозов П. О.

Москотиньев И.

Мосх Иоанн – см. Иоанн Мосх

Мусин-Пушкин И.А.

Мышлаевский А. З.

Наполеон I Бонапарт, император

Нарышкин А. Л.

Нарышкин И. Л.

Нарышкин Л. К.

Наталия Кирилловна – см. Наталья Кирилловна, царица

Наталья Алексеевна, царевна

Наталья (Наталия) Кирилловна, царица

Неверов Х.

Нелединский-Мелецкий (Нелединский, Лединской) Ю.С.

Немцева Н. Ф.

Никита Новгородский (Затворник), епископ

Никифор Каллист Ксанфопул (Никифор Каллистов)

Никон, патриарх

Нирот (Нирод) М. – В. фон

Ноазет, мастер

Новицкая Т. Е.

Новосильцев В. Я.

Норов Г. В.

Носов Я. И.

Оболяев Л.

Обручев Н. Н.

Овощников А.

Огильви Г.

Остерман А. И. (Г. – И. – Ф.)

Ошер К.

Павлов-Сильванский Н.П.

Паддон Дж.

Палладий Еленопольский, епископ

Панеях В. М.

Панкратов Н.

Панкратова А. М.

Паткуль И. – Р. фон

Патрушев (Петрушев) И. Ф.

Пауль Я.

Пекарский П. П.

Пенсо Н.

Пердо Г.

Перфильев С.

Петровский С. А.

Петрушев И. Ф. – см. Патрушев И. Ф.

Пещуров Я. А.

Пионтковский С. А.

Питерсон Я.

Питирим, епископ

Платонов С. Ф.

Племянников Г. А.

Победоносцев К. П.

Погодин М. П.

Позняков (Поздняков) И.Д.

Покровский М. Н.

Покровский С. А.

Полевой Н. А.

Поленов Д. В.

Полянский Н. Н.

Посников П. В.

Посошков И. Т.

Потапов С. М.

Пресняков А. Е.

Преффер И. – Х.

Привалов Г.

Прозоровский Б. И., князь

Прокопович Феофан – см. Феофан, архиепископ

Прыжов И. Г.

Пуфендорф С.

Рагузинский[-Владиславич] С.Л.

Разин С. Т.

Ранду Г.

Растрелли, отец с сыном (Б. – К. и Б. – Ф.)

Растрелли Б. – К.

Рейнгольд, сотрудник Я. В. Брюса

Рейсс Р. – А.

Репнин А. И.

Роде Я.

Рождественский С. В.

Розенблюд К.

Розенбуш фон, А.И. (Г.) Бутенант

Розенгейм М. П.

Романов Б. А.

Романов Н. И. (М.И.)

Ромашкин П. С.

Ромодановский Ф. Ю.

Рубинштейн Н. Л.

Румянцев А. И.

Руссо Ж. – Ж.

Рутов, прапорщик

Руфин Аквилейский (Тураний)

Рюмин П.

Савва В. И.

Савелов А. Т.

Салтыков, кравчий

Салтыков Ф. С.

Самарин М. М.

Семенников И.

Семенов С.

Сент-Илер П. – А. де

Сиверс П. И. (П. – В.) фон

Сигизмунд III, король

Скрипилев Е. А.

Собакин М. Г.

Созомен, историк

Сократ, философ

Соловьев О. А.

Соловьев С. М.

Сорокин А.

Софья Алексеевна, царевна

Сперанский М. М.

Спиноза Б.

Сталин И. В.

Стевен В.

Стельс, англичанин

Степанов И.

Степанова М.

Стефан (Яворский), митрополит

Столетов Е. М.

Стрешнев Т. Н. (Т. М.)

Строгановы, род

Строгович М. С.

Суворов А. В.

Суворов В. И.

Суляков Е.

Сыромятников Б. И.

Тамес И.

Тарле Е. В.

Татищев В. Н.

Тиль, служащий Юстиц-коллегии

Тиммарман Ф. – см. Тиммерман Ф.

Тиммерман И. Ф.

Тиммерман (Тиммарман) Ф.

Тиммерманы, семья выходцев из Голландии

Тихон, митрополит

Тихонов В. В.

Тобин Э. К. (Э. – С.) фон

Товаж, мастер

Толстой И. А.

Толстой П. А.

Томилин Д.

Томилин И.

Тормасов И. А.

Тотила (Тотилас), король

Трайнин А. Н.

Трайнин И. П.

Тре де, вице-адмирал – см. д’Этре В. – М.

Трегубов С. Н.

Трезини Д.

Трубецкой И. Ю.

Трусов Я.

Тьерри, француз

Ульрика-Элеонора, королева

Ульсен Н. – см. Крюйс К. И.

Умфрис Т.

Устрялов Н. Г.

Фан-дель-Гульстр З. – см. Гульст З. ван дер

Фан-Сведен И.

Фанденбург Я. – см. Бург И. ван ден

Фандергатен Е. – см. Гатен Х. ван дер

Федор (Феодор) III, царь

Федосеева Е. П.

Федюкин И. И.

Феодор III, царь – см. Федор III, царь

Феодорит Кирский, епископ

Феодосий II (Младший), император

Феодосий (Яновский), архиепископ

Феофан (Прокопович), архиепископ

Феофил (Кролик), архимандрит

Фик Г.

Филарет (Романов), патриарх

Филатьев Т.

Филиппов А. Н.

Флеминг Я. – Г. фон

Фредерик (Фридрих) IV, король

Фридрих I, король

Фробус Ю.

Харин А.

Хмельницкий Б. М. (Б. – З.)

Христиан V, король – см. Кристиан V, король

Цамутали А. Н.

Цезарь – см. Гай Юлий Цезарь

Цэван-Рабдан, хан

Чанчиков Ф.

Ченцов И.

Черкасов И. А.

Черкасский [Бекович-Черкасский] А.

Черкасский А. М.

Чернышев Г. П.

Шарепин А.

Шарлотта Кристина София Брауншвейг-Вольфенбюттельская, принцесса

Шатонеф де (Дешатене), П. – А. де Кастанье

Шафиров П. П.

Шафиров П. Ф.

Шванвиц М.

Шереметев Б. П.

Шереметева А. П.

Шестемиров Д.

Шипор, мастер

Шлаттер (Шлатер) Г.

Штейн Ф. фон

Шток, капитан

Шуйский В. И. – см. Василий Иванович, царь

Щербатов И. А.

Щербатов Ю.

Щукин А. Я.

Энгельман И. Е. (И. – А.)

д’Этре (д’Эстре, де Тре) В. – М.

Юль Ю.

Юстиниан (Иустиниан) I (Великий), император

Юшков С. В.

Яворский Стефан – см. Стефан, митрополит

Ягужинский (Ягушинский, Егужинской, Егузинской) П. И.

Яковлев А. И.

Яковлев И. Я.

Яковлев Ф.

Якубсон В. Р.

Яновский Феодосий – см. Феодосий, архиепископ

Сноски

1

Д. О. Серов – доктор исторических наук, заведующий кафедрой теории и истории государства и права Новосибирского государственного университета экономики и управления.

(обратно)

2

В Институте права Академии наук СССР // Вечерняя Москва. 1944. 11 июля.

(обратно)

3

С момента основания Институт права АН СССР располагался в четырехэтажном здании дореволюционной постройки по адресу: улица Фрунзе, 10. В настоящее время в этом здании (по современному адресу – улица Знаменка, 10) размещается Институт государства и права РАН.

(обратно)

4

Панеях В. М. Творчество и судьба историка: Борис Александрович Романов. СПб., 2000. С. 434.

(обратно)

5

Диссертационное дело Н. А. Воскресенского 1944 г. [далее – Диссертационное дело] // Архив Института государства и права РАН. Л. 88. В предшествующей литературе обстоятельства биографии Н. А. Воскресенского вкратце осветила Е. П. Федосеева, а затем М. А. Киселев (Федосеева Е. П. Документальные материалы Н. А. Воскресенского в хранилищах Ленинграда и Москвы // Археографический ежегодник за 1976 год. М., 1977. С. 221–229; Киселев М. А. Н. А. Воскресенский: историк вне корпорации // История и историки в пространстве национальной и мировой культуры XVIII–XXI вв.: Сборник статей / Под ред. Н. Н. Алеврас. Челябинск, 2011. С. 254–263). Несмотря на введение в научный оборот некоторых новых архивных материалов, работа Михаила Киселева заметно уступает статье Е. П. Федосеевой по содержательности.

(обратно)

6

Отчет о состоянии Историко-филологического института князя Безбородко за 1905–6 учебный год. Нежин, 1907. С. 5–6.

(обратно)

7

Календарь Черниговской губернии на 1908 год. Чернигов, 1908. С. 180–181.

(обратно)

8

Диссертационное дело. Л. 91; Отчет о состоянии Историко-филологического института князя Безбородко за 1910–11 академический год. Нежин, 1912. С. 8.

(обратно)

9

Отчет о состоянии и деятельности Императорского Петроградского университета за весеннее полугодие 1916 года / Сост. В. В. Бартольд. Пг., 1916. С. 57, 75.

(обратно)

10

Наиболее подробно см.: Штамм С. И. Серафим Владимирович Юшков – основоположник науки истории государства и права СССР // Труды выдающихся юристов. С. В. Юшков. М., 1989. С. 7–27.

(обратно)

11

Обозрение преподавания наук на юридическом факультете Императорского Петроградского университета в осеннем полугодии 1916 года и в весеннем полугодии 1917 года. Пг., 1916. С. 5, 23.

(обратно)

12

Подробнее см.: Кривоноженко А. Ф. Петроградский университет в 1917–1922 гг.: Дис…. канд. ист. наук. СПб., 2014. С. 105–107.

(обратно)

13

Весь Петроград на 1923 год: Адресная и справочная книга. Пг., 1923. С. 111.

(обратно)

14

Диссертационное дело. Л. 89 об.

(обратно)

15

Там же. Л. 88.

(обратно)

16

Картотека по пожарному законодательству, промышленному и коммунальному СССР и РСФСР / Сост. Н. А. Воскресенский. Л., 1932.

(обратно)

17

Научные работники Ленинграда: Справочник / Под ред. С. Ф. Ольденбурга. Л., 1934. [Наука и научные работники СССР. Т. 5.] С. 428.

(обратно)

18

Подробнее см.: Брачев В. С., Дворниченко А. Ю. Кафедра русской истории Санкт-Петербургского университета (1834–2004). СПб., 2004. С. 140–142.

(обратно)

19

Диссертационное дело. Л. 45. Защита В. И. Веретенниковым докторской диссертации на тему «Очерки истории генерал-прокуратуры России до Екатерининского времени» состоялась на историко-филологическом факультете Петроградского университета 20 марта 1916 года (Отчет о состоянии и деятельности Императорского Петроградского университета за весеннее полугодие 1916 года. С. 171).

(обратно)

20

Брачев В. С., Дворниченко А. Ю. Кафедра русской истории Санкт-Петербургского университета. С. 142.

(обратно)

21

Диссертационное дело. Л. 45–46.

(обратно)

22

Прокопович Феофан. Слово на погребение Петра Великого // Прокопович Феофан. Сочинения / Под ред. И. П. Еремина. М.; Л., 1961. С. 126.

(обратно)

23

Отдел рукописей Российской государственной библиотеки [далее – ОР РГБ]. Ф. 366. Карт. 38. № 60. Л. 8.

(обратно)

24

Там же. Ф. 1003. Кн. 17. Л. 12.

(обратно)

25

Там же. Кн. 15. Л. 6 об.

(обратно)

26

ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 15. Л. 10 об.; Там же. Кн. 14. Л. 13.

(обратно)

27

Диссертационное дело. Л. 91.

(обратно)

28

В настоящее время материалы «Сенатского архива» рассредоточены между двумя федеральными архивами: документы первой четверти XVIII века образуют фонд 1451 «Указы Петра I Сенату» Российского государственного архива древних актов, а документы послепетровского времени – фонд 1329 «Именные указы Сенату» Российского государственного исторического архива. Это разделение «Сенатского архива» произошло в 1967 году.

(обратно)

29

Летопись занятий Археографической комиссии за 1923–1925 годы. Л., 1926. Вып. 33. С. 61–62.

(обратно)

30

Диссертационное дело. Л. 74.

(обратно)

31

См.: ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 17 (Вып. 1. 205 л.), 19 (Вып. 2. 159 л.).

(обратно)

32

Подробнее см. в первую очередь: Кривошеев Ю. В., Дворниченко А. Ю. Изгнание науки: российская историография в 20‐х – начале 30‐х гг. ХХ в. // Отечественная история. 1994. № 3. С. 143–158; Панеях В. М. Творчество и судьба историка. С. 58–101; Дубровский А. М. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930–1950‐е гг.). Брянск, 2005. С. 108–118; Брачев В. С. Травля русских историков. М., 2006. С. 9–51; Тихонов В. В. Московская историческая школа в первой половине ХХ века: Научное творчество Ю. В. Готье, С. Б. Веселовского, А. И. Яковлева и С. В. Бахрушина. М.; СПб., 2012. С. 222–250.

(обратно)

33

По этому поводу см., в частности: Перченок Ф. Ф. «Дело Академии наук» и «великий перелом» в советской науке // Трагические судьбы: репрессированные ученые Академии наук СССР: Сборник статей. М., 1995. С. 201–235; Брачев В. С. «Дело историков» (1929–1931 гг.). 2‐е изд. СПб., 1998; Панеях В. М. Творчество и судьба историка. С. 123–143; Тихонов В. В. Московская историческая школа в первой половине ХХ века. С. 251–259.

(обратно)

34

Анпилогов Г. Н. Сенат при Петре I // Исторический журнал. 1941. № 4. С. 40–49.

(обратно)

35

Петровский С. А. О Сенате в царствование Петра Великого: Историко-юридическое исследование. М., 1875; Филиппов А. Н. Правительствующий Сенат в царствование Петра Великого. СПб., 1911.

(обратно)

36

Иванов П. И. Сенат при Петре Великом // Журнал Министерства юстиции. 1859. Т. 1. Кн. 1. С. 34–70.

(обратно)

37

Покровский М. Н. Предисловие к трудам первой Всесоюзной конференции историков-марксистов // Покровский М. Н. Историческая наука и борьба классов. М.; Л., 1933. Вып. 2. С. 344. Примечательную дневниковую запись оставил в связи с этим один из участников съезда, С. А. Пионтковский: «…Русской секции не было, вместо нее была секция истории народов СССР… Теперь вообще русской истории, по-видимому, нет уже» (Из дневника С. А. Пионтковского / Публ. А. Л. Литвина // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 487).

(обратно)

38

ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 14. Л. 14.

(обратно)

39

Федосеева Е. П. Документальные материалы Н. А. Воскресенского. С. 228. В автобиографии 1943 года Николай Алексеевич упомянул, что выступал в Археографической комиссии также в 1926 году – с докладом на тему «Регламент Адмиралтейства» (Диссертационное дело. Л. 91).

(обратно)

40

Хотя, как установила Е. П. Федосеева, в октябре 1927 года на заседании Историко-археографической комиссии был заслушан отзыв С. В. Рождественского о работе Н. А. Воскресенского «Регламент Главного магистрата. Анализ памятника в связи с историей текста» (Федосеева Е. П. Документальные материалы Н. А. Воскресенского. С. 228). Может, эта работа Николая Алексеевича предполагалась к опубликованию?

(обратно)

41

ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 14. Л. 14–15.

(обратно)

42

Артизов А. Н. Судьбы историков школы М. Н. Покровского (середина 1930‐х годов) // Вопросы истории. 1993. № 4. С. 38.

(обратно)

43

ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 14. Л. 14.

(обратно)

44

Цит. по: Литвин А. Л. Без права на мысль. Историки в эпоху Большого террора. Очерки судеб. Казань, 1994. С. 56.

(обратно)

45

ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 14. Л. 14.

(обратно)

46

Панкратова А. М. Развитие исторических взглядов М. Н. Покровского // Против исторической концепции М. Н. Покровского: Сборник статей. М.; Л., 1939. Т. 1. С. 6.

(обратно)

47

Кафенгауз Б. Б. Реформы Петра I в оценке М. Н. Покровского // Против исторической концепции М. Н. Покровского: Сборник статей. М.; Л., 1940. Т. 2. С. 140–176.

(обратно)

48

Там же. С. 173.

(обратно)

49

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 24. № 9. Л. 4 об. Документ содержит записи о научных занятиях Б. И. Сыромятникова за январь 1940-го – май 1941 года.

(обратно)

50

Наиболее подробные (хотя и не вполне систематические) сведения о биографии Б. И. Сыромятникова см. в публикации: Тихонов В. В. Историк «старой школы»: Научная биография Б. И. Сыромятникова. Pisa: Pisa Universiry Press, 2008. С. 11–39. Несколько сокращенное воспроизведение этого текста: Он же. Жизнь, труды и судьба Б. И. Сыромятникова // Дурновцев В. И., Тихонов В. В. Жизнь и труды историка Б. И. Сыромятникова. М., 2012. С. 7–9, 28–37.

(обратно)

51

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 36. № 16. Л. 30–30 об.

(обратно)

52

Архив РАН. Ф. 1934. Оп. 1. № 54. Л. 115; Там же. № 91. Л. 89. В январе 1939 года Борис Сыромятников был также включен в состав Ученого совета Института (Там же. Л. 24).

(обратно)

53

См.: Тихонов В. В. Историк «старой школы». С. 158–162; Дурновцев В. И., Тихонов В. В. Жизнь и труды историка Б. И. Сыромятникова. С. 472–478.

(обратно)

54

Сыромятников Б. И. Очерк истории суда в древней и новой России (до издания Свода законов) // Судебная реформа / Под ред. Н. В. Давыдова и Н. Н. Полянского. М., 1915. Т. 1. С. 16–180. В упомянутых выше публикациях списка трудов Сыромятникова библиографические данные этой работы приведены неполно. Вызывает также недоумение то, что ни В. И. Дурновцев, ни В. В. Тихонов в своих пространных очерках о научном творчестве Бориса Ивановича не уделили характеристике «Очерка истории суда…» ни единой строки.

(обратно)

55

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 24. № 10. Л. 14.

(обратно)

56

Эта смена темы плановой монографии Сыромятникова произошла в 1939 году (ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 36. № 16. Л. 12).

(обратно)

57

Сыромятников Б. И. «Регулярное» государство Петра Первого и его идеология. М.; Л., 1943. Ч. 1. С. 62, 67, 138–139. К этому стоит добавить, что Сыромятников не упустил случая подробно процитировать многочисленные панегирические суждения о Петре I его современников, а также литераторов и публицистов позднейших времен (Там же. С. 5–6, 9, 23, 151–156, 161 и др.). Что касается классиков марксизма, то здесь Борис Иванович имел в виду чисто механическое наименование Петра «Великим» в незавершенной работе К. Маркса «Секретная дипломатическая история XVIII века» (как известно, никогда не публиковавшейся ни в Советской России, ни в СССР) (Marx K. Secret Diplomatic History of the Eighteenth Century. London, 1899. P. 86–92).

(обратно)

58

Архив РАН. Ф. 1934. Оп. 1. № 245. Л. 4 об.

(обратно)

59

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 36. № 22. Л. 19.

(обратно)

60

Архив РАН. Ф. 1934. Оп. 1. № 245. Л. 2–18 (стенограмма прений по докладу), 19–20 об. (тезисы доклада).

(обратно)

61

Корректуру этого тома Б. И. Сыромятников начал вычитывать уже в июле 1940 года (ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 24. № 9. Л. 6 об.).

(обратно)

62

Там же. Карт. 36. № 21. Л. 47.

(обратно)

63

Сыромятников Б. И. От редактора // Законодательные акты Петра I / Сост. Н. А. Воскресенский; под ред. Б. И. Сыромятникова. М.; Л.: Издательство АН СССР, 1945. Т. 1. С. XXXIII–XLIV.

(обратно)

64

Сыромятников Б. И. [Рецензия на книгу: ] Н. А. Воскресенский. Законодательные акты Петра Великого. Том 1 (рукопись) // Советское государство и право. 1940. № 11. С. 121–129.

(обратно)

65

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 38. № 60. Л. 1а–2б. Под утвержденным к печати «томом документации» подразумевался третий том «Законодательных актов Петра Великого» – «Акты о промышленности и торговле» (Диссертационное дело. Л. 93).

(обратно)

66

Воскресенский Н. А. Археографическое введение // Законодательные акты Петра I. С. 25.

(обратно)

67

Ратнер Л. И., Тадевосян В. С. Институт государства и права Академии наук СССР за 50 лет. М., 1976. С. 46, 98.

(обратно)

68

Подробности довоенной биографии (и особенно прокурорской деятельности) А. Я. Вышинского в первую очередь см.: Звягинцев А. Г., Орлов Ю. Г. Приговоренные временем. Российские и советские прокуроры. ХХ век. 1937–1953 гг. М., 2001. С. 7–92.

(обратно)

69

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 36. № 21. Л. 47–49.

(обратно)

70

Степень приверженности А. Я. Вышинского традиционным академическим стандартам, разумеется, не стоит преувеличивать. К примеру, только в 1939 году Андрей Януарьевич опубликовал две статьи, посвященные вкладу И. В. Сталина в развитие юридической науки (Вышинский А. Я. Сталинское учение о социалистическом государстве // Советское государство и право. 1939. № 2. С. 99–109; Он же. Вопросы государства и права в трудах товарища Сталина // Там же. № 6. С. 1–24). Как-то затруднительно представить, что, скажем, К. П. Победоносцев издал бы в «Юридическом вестнике» работу на тему «Воззрения государя императора Александра III на проблемы юриспруденции».

(обратно)

71

Диссертационное дело. Л. 73.

(обратно)

72

Архив РАН. Ф. 1934. Оп. 1. № 54. Л. 185.

(обратно)

73

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 24. № 10. Л. 14.

(обратно)

74

Архив РАН. Ф. 1934. Оп. 1. № 158. Л. 48.

(обратно)

75

Там же. № 251. Л. 4; ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 24. № 10. Л. 2.

(обратно)

76

Диссертационное дело. Л. 91 об.

(обратно)

77

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 37. № 41. Л. 3.

(обратно)

78

Цит. по: Федосеева Е. П. Документальные материалы Н. А. Воскресенского. С. 228. В подобном контексте затруднительно понять, отчего Н. А. Воскресенский оказался ни словом не упомянут в специальном очерке А. Н. Цамутали о ленинградских историках в годы Великой Отечественной войны (Цамутали А. Н. Историческая наука и Великая Отечественная война 1941–1945 гг. // Ленинградская наука в годы Великой Отечественной войны / Под ред. В. А. Шишкина. СПб., 1995. С. 33–43).

(обратно)

79

См.: ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 15. Л. 1–3, 14–372.

(обратно)

80

Там же. Л. 2, 178.

(обратно)

81

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 28. № 10. Л. 2 об.

(обратно)

82

Диссертационное дело. Л. 94. Судя по содержанию характеристики, это была та же самая школа № 216, в которой Н. А. Воскресенский работал до войны.

(обратно)

83

Там же. Л. 70.

(обратно)

84

Панкратова А. М. Советская историческая наука за 25 лет и задачи историков в условиях Великой Отечественной войны // Двадцать пять лет исторической науки в СССР. М.; Л., 1942. С. 30–31. Впрочем, учитывая, что перед войной А. М. Панкратова лично общалась с Николаем Алексеевичем, нельзя исключить, что о восьмитомнике ей сказал он сам – как о некоей своей программе-максимум.

(обратно)

85

Диссертационное дело. Л. 88 об.; Новые публикации документов о Петре I // Известия. 1943. 3 июня.

(обратно)

86

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 24. № 9. Л. 18.

(обратно)

87

Архив РАН. Ф. 1934. Оп. 1. № 277. Л. 81; Диссертационное дело. Л. 88 об.; Федосеева Е. П. Документальные материалы Н. А. Воскресенского. С. 222.

(обратно)

88

Покровский С. А. В секции истории государства и права Института права АН СССР // Исторический журнал. 1944. № 9. С. 108.

(обратно)

89

ОР РНБ. Ф. 1003. № 22. Л. 2.

(обратно)

90

Там же. Ф. 366. Карт. 36. № 22. Л. 17.

(обратно)

91

Там же. Карт. 28. № 10. Л. 1–2 об. (отзыв Б. И. Сыромятникова от 4 октября 1943 года); Диссертационное дело. Л. 87–87 об. (отзыв С. А. Покровского от 3 октября 1943 года).

(обратно)

92

К примеру, на протяжении 1934–1936 годов в СССР докторская степень была присуждена 345 лицам, из которых лишь 67 (19,4 %) представили диссертационные исследования (Синецкий А. Я. Профессорско-преподавательские кадры высшей школы СССР. М., 1950. С. 88).

(обратно)

93

Библиографический справочник диссертаций на соискание ученой степени кандидата и доктора юридических наук / Сост. В. А. Рахлевский, К. Г. Борисов; под ред. В. М. Чхиквидзе. Душанбе, 1965. С. 52. Названная диссертация была защищена С. А. Покровским в Институте права в 1946 году (см.: Там же).

(обратно)

94

Покровский С. А. [Рецензия на книгу: ] Сыромятников Б. «Регулярное» государство Петра I и его идеология. Ч. 1. Издательство АН СССР. 1943 // Исторический журнал. 1943. № 8–9. С. 94.

(обратно)

95

Диссертационное дело. Л. 87 об.

(обратно)

96

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 28. № 10. Л. 1 об.

(обратно)

97

Юрганов А. Л. Русское национальное государство. Жизненный мир историков эпохи сталинизма. М., 2011. С. 242. А. М. Панкратова среди прочего выразила тревогу по поводу общей тенденции к «идеализации Петра» – в русле линии на «классовую переоценку отдельных исторических личностей» (см.: Там же).

(обратно)

98

Новые документы о совещании историков в ЦК ВКП(б) (1944 г.) / Публ. И. В. Ильиной // Вопросы истории. 1991. № 1. С. 203. Записка представляла собой внутренний документ аппарата ЦК, и, разумеется, никто из руководства Института права не мог получить к ней доступ. Однако какие-то слухи по поводу содержания этой записки вполне могли донестись со Старой площади до Фрунзе, 10.

(обратно)

99

Обстоятельства этого совещания к настоящему времени освещены в литературе достаточно подробно (см. в первую очередь: Дубровский А. М. Историк и власть. С. 424–470; Юрганов А. Л. Русское национальное государство. С. 227–388). Опубликована и его стенограмма (Стенограмма совещания по вопросам истории СССР в ЦК ВКП(б) в 1944 году / Публ. Ю. Н. Амиантова и З. Н. Тихоновой // Вопросы истории. 1996. № 2. С. 55–82; Там же. № 3. С. 82–110; Там же. № 4. С. 65–91; Там же. № 7. С. 70–86). Основное содержание выступлений присутствовавших ученых составляли взаимные упреки в неверной трактовке событий дореволюционной истории (неверной, разумеется, с точки зрения советского патриотизма и канонов марксистско-ленинской идеологии). Монография Б. И. Сыромятникова подверглась критике в выступлениях А. М. Панкратовой (на заседании 1 июня) и Н. Л. Рубинштейна (5 июня) (см.: Там же. № 2. С. 68; Там же. № 3. С. 97). Сам Борис Иванович выступил 5 июня. Обильно цитируя классиков марксизма-ленинизма, он, со своей стороны, негативно высказался о работах К. В. Базилевича, Е. В. Тарле, А. И. Яковлева и, особенно, Б. Д. Грекова (Там же. С. 99–105).

(обратно)

100

Хотя проект такого документа разрабатывался в аппарате ЦК (при участии И. В. Сталина) на протяжении второй половины июля – первой половины сентября 1944 года. При этом содержавшийся в начальной редакции документа пассаж с критикой Б. И. Сыромятникова был устранен еще в июле.

(обратно)

101

Единственным отголоском совещания явилось для Бориса Сыромятникова решение Ученого совета Института права от 30 января 1945 года (!), в котором ему рекомендовалось учесть при подготовке второй части монографии прозвучавшие в 1944 году замечания (О книге Б. И. Сыромятникова «“Регулярное” государство Петра I и его идеология» // Известия АН СССР. Отделение философии и права. 1945. № 2. С. 40).

(обратно)

102

Диссертационное дело. Л. 79.

(обратно)

103

Сыромятников Б. И. «Регулярное» государство Петра Первого. С. 68–77, 190. По поводу отмеченного учебного пособия С. В. Юшкова весьма негативно высказывался и С. А. Покровский. Еще 20 июня 1940 года, на обсуждении доклада Юшкова в Институте права Серафим Александрович подчеркнул, что пособие Серафима Владимировича «представляет собой наспех составленный труд, изобилующий… огромным количеством самых элементарнейших и грубейших ошибок» (Архив РАН. Ф. 1934. Оп. 1. № 186. Л. 54).

(обратно)

104

Аналогично раскритикованным Б. И. Сыромятниковым (Сыромятников Б. И. «Регулярное» государство Петра Первого. С. 63–67).

(обратно)

105

Лебедев В. И., Юшков С. В. [Рецензия на книгу: ] Сыромятников Б. И. «Регулярное» государство Петра I и его идеология. Ч. 1-я. Издательство АН СССР. М. и Л., 1943 // Исторический журнал. 1944. № 10–11. С. 124–131.

(обратно)

106

Там же. С. 126, 130–131.

(обратно)

107

Диссертационное дело. Л. 68.

(обратно)

108

Об А. И. Андрееве см. прежде всего: Сербина К. Н. А. И. Андреев – ученый и педагог: Из воспоминаний об учителе // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1985. Т. 17. С. 357–363.

(обратно)

109

Брачев В. С. «Дело историков». С. 116.

(обратно)

110

Драматизм пребывания в Ленинграде второй половины 1930‐х годов вчерашнего репрессированного детально описал В. М. Панеях в отношении другого фигуранта «академического дела» – Б. А. Романова (Панеях В. М. Творчество и судьба историка. С. 144–159, 172–188). А. И. Андреев находился в те годы точно в такой же ситуации.

(обратно)

111

Диссертационное дело. Л. 73.

(обратно)

112

Уместно заметить, что двое из «старых специалистов» – членов Ученого совета успели занять до революции достаточно высокое общественное положение. Сергей Потапов дослужился к 1916 году до «полугенеральского» чина статского советника и должности управляющего Кабинетом научно-судебной экспертизы при прокуроре Киевской судебной палаты, а Николай Полянский стал в ноябре того же года исполняющим должность экстраординарного профессора Демидовского юридического лицея в Ярославле (Общая роспись начальствующих и прочих должностных лиц по всем управлениям Российской империи на 1916 год. Пг., 1916. Ч. 1. Стб. 1104; Список лиц, служащих по ведомству Министерства народного просвещения на 1917 год. Пг., 1917. С. 336).

(обратно)

113

Наиболее подробные биографические сведения об И. П. Трайнине см. в статье: Абуляк А. А., Кириченко В. П. Краткая характеристика научной, общественно-политической и педагогической деятельности // Илья Павлович Трайнин. М.; Л., 1948. С. 5–14.

(обратно)

114

Архив РАН. Ф. 586. Оп. 2. № 15. Л. 1, 14.

(обратно)

115

Ануфриев В. П. Выдающийся советский криминалист Сергей Михайлович Потапов (к 100-летию со дня рождения) // Труды Высшей школы МВД СССР. М., 1972. Вып. 34. С. 219–220. В первую зарубежную научно-образовательную командировку Потапов был направлен в июле 1911 года – в составе группы должностных лиц ведомства Министерства юстиции под руководством одного из зачинателей российской криминалистики, старшего юрисконсульта 1-го департамента министерства, С. Н. Трегубова (Коломацкий В. Г. Сергей Николаевич Трегубов (К 140-летию со дня рождения) // Вестник криминалистики. 2006. Вып. 4. С. 80). Вторая заграничная стажировка Сергея Михайловича состоялась в 1912 году и была уже индивидуальной.

(обратно)

116

Дурманов Н. Д. Взяточничество по русскому дореволюционному уголовному праву // Проблемы социалистического права / Под ред. Н. В. Крыленко. М., 1937. Сб. 1. С. 134–150; Маньковский Б. С. Чезаре Беккариа и наука уголовного права // Советское государство и право. 1938. № 4. С. 102–111.

(обратно)

117

Колотова Н. В. Карева Марина Павловна // Видные ученые-юристы России (вторая половина ХХ века): Энциклопедический словарь биографий / Под ред. В. М. Сырых. М., 2006. С. 184.

(обратно)

118

Фрагментарные сведения о биографии С. А. Покровского (преимущественно довоенного периода) см. в статье: Киселева Г. Б. Покровский Серафим Александрович // Сотрудники РНБ – деятели науки и культуры: Биографический словарь // / [обращение 12.01.2014].

(обратно)

119

Сталин И. В. Сочинения. М., 1948. Т. 9. С. 269–281, 315–316.

(обратно)

120

Там же. С. 315, 316.

(обратно)

121

Реабилитация С. А. Покровского состоялась уже после войны, согласно постановлению президиума Ленинградского городского суда от 3 августа 1956 года.

(обратно)

122

Архив РАН. Ф. 1934. Оп. 1. № 261. Л. 100. В штат Института С. А. Покровский был зачислен приказом от 1 февраля 1943 года. 11 февраля следующего года он был назначен заместителем заведующего сектором истории государства и права (Там же. № 277. Л. 6. № 287. Л. 11).

(обратно)

123

В литературе эту крайне мрачную историю осветили лично знавшие В. Я. Лившица и С. А. Покровского правоведы Аркадий Ваксберг и Дина Каминская (Ваксберг А. И. Царица доказательств. Вышинский и его жертвы. М., 1992. С. 332–335; Каминская Д. И. Записки адвоката. М., 2009. С. 54–58). О провокаторской деятельности С. А. Покровского мне также рассказывал в 2003 году один из старейших сотрудников Института государства и права РАН, ныне покойный Е. А. Скрипилев.

(обратно)

124

Подборку документов о расследовании в отношении В. Я. Лившица см. в материалах надзорного производства Главной военной прокуратуры по его делу: ГАРФ. Ф. Р‐8131. Оп. 36. № 1163. Л. 1–44, 51–55. В постановлении на арест Валентина Лившица от 2 октября 1952 года отмечалось, в частности, что он «высказывает злобную клевету и террористические настроения в отношении руководителей ВКП(б) и Советского правительства» (Там же. Л. 2).

(обратно)

125

Там же. Л. 61–62. По версии Д. И. Каминской, во время следствия у Валентина Лившица требовали показаний об антисоветской деятельности его аспирантских учителей, членов-корреспондентов АН СССР А. Н. Трайнина и М. С. Строговича. Отказ Валентина Яковлевича оговаривать наставников и обернулся для него смертным приговором (Каминская Д. И. Записки адвоката. С. 58). Это предположение Дины Каминской, однако, никак не подтверждается документами надзорного производства по делу В. Я. Лившица.

(обратно)

126

Расстрельные списки. Москва. 1935–1953. Донское кладбище / Под ред. Л. С. Ереминой и А. Б. Рогинского. М., 2005. С. 273.

(обратно)

127

ГАРФ. Ф. Р‐8131. Оп. 36. № 1163. Л. 149–150.

(обратно)

128

Достаточно ознакомиться с работами С. А. Покровского второй половины 1940‐х – 1950‐х годов. По научному уровню эти работы (посвященные главным образом истории политико-правовой мысли России конца XVIII–XIX века) – далеко не худшие из тех, что публиковались в те годы. Да и неоднократно общавшиеся с Серафимом Покровским А. И. Ваксберг и Д. И. Каминская отмечали, что он был «человеком блестящего ума и разносторонних знаний, несравненным собеседником, великолепным лектором», «талантливым ученым… человеком очень ярких дарований и большой эрудиции» (Ваксберг А. И. Царица доказательств. С. 334; Каминская Д. И. Записки адвоката. С. 54).

(обратно)

129

См. «Тезисы к работам Н. А. Воскресенского… представленным в Институт права Академии наук СССР на соискание ученой степени». Были направлены в Ученый совет за день до защиты, 20 июля 1944 года, и впоследствии приложены к стенограмме, а не внесены в нее (Диссертационное дело. Л. 75–76). Уместно заметить, что первоначально Николай Воскресенский подготовил более развернутый вариант своего выступления на защите (см.: ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 15. Л. 4–13 об.).

(обратно)

130

Ср.: Воскресенский Н. А. Археографическое введение. С. 1–24.

(обратно)

131

Диссертационное дело. Л. 75 об. – 76.

(обратно)

132

См. «Отзыв о труде Н. А. Воскресенского» от мая 1944 года (Диссертационное дело. Л. 77–81 об.).

(обратно)

133

Там же. Л. 79. Заметим, что это предложение было не таким уж фантасмагорическим – ведь председателем правовой подкомиссии Комитета по Сталинским премиям являлся тогда директор Института И. П. Трайнин.

(обратно)

134

Диссертационное дело. Л. 80; Сыромятников Б. И. [Рецензия на книгу: ] Н. А. Воскресенский. Законодательные акты. С. 123.

(обратно)

135

См. «Отзыв о трудах Н. А. Воскресенского, представленных в Институт права Академии наук СССР для получения ученой степени кандидата юридических наук» от 14 апреля 1944 года. Не был внесен в стенограмму, а только приложен к ней (Диссертационное дело. Л. 82–86). Однако на защите А. И. Андреев выступил с развернутыми дополнениями к отзыву, что нашло отражение в стенограмме (Там же. Л. 8–15).

(обратно)

136

Диссертационное дело. Л. 82 об.

(обратно)

137

Там же. Л. 84.

(обратно)

138

Там же. Л. 15, 86.

(обратно)

139

Там же. Л. 15–38. Подготовленный С. Ф. Айнберг-Загряцковой одиннадцатистраничный «Отзыв о диссертации Н. А. Воскресенского “Законодательные акты Петра I”» от 8 июля 1944 года см.: Там же. Л. 1–7.

(обратно)

140

Диссертационное дело. Л. 38.

(обратно)

141

Там же. Л. 38–41.

(обратно)

142

Там же. Л. 41.

(обратно)

143

Там же. Л. 42–47.

(обратно)

144

Там же. Л. 45, 47.

(обратно)

145

Там же. Л. 71.

(обратно)

146

Там же. Л. 47.

(обратно)

147

Там же. Л. 68.

(обратно)

148

Валк С. Н. Советские издания документов по истории СССР до ХIХ века // Исторический журнал. 1944. № 4. С. 95.

(обратно)

149

Покровский С. А. В секции истории государства и права Института права АН СССР. С. 109. О завершении Н. А. Воскресенским работы над этим же исследованием – но как над монографией – писал и Б. И. Сыромятников в упоминавшемся отзыве от 4 октября 1944 года (ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 28. № 10. Л. 2).

(обратно)

150

Покровский С. А. [Рецензия на книгу: ] Н. А. Воскресенский. Законодательные акты Петра I, т. 1, под редакцией и с предисловием Б. И. Сыромятникова. Институт права Академии наук СССР // Известия АН СССР. Отделение экономики и права. 1945. № 4. С. 50–52.

(обратно)

151

Там же. С. 52.

(обратно)

152

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 36. № 21. Л. 77–77 об.

(обратно)

153

См.: ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 14.

(обратно)

154

Нельзя не отметить, что характеризуемая монография осталась все же не вполне завершенной: в «Предисловии» Н. А. Воскресенский упоминает о ее XIII главе, текст которой в рукописи отсутствует (Там же. Л. 12).

(обратно)

155

При этом Н. А. Воскресенский сформулировал и композиционно обособил выводы к каждой из глав монографии (за исключением XI главы). Впрочем, быть может, отсутствие «Заключения» связано с незавершенностью работы над монографией?

(обратно)

156

Хотя сам факт знакомства Н. А. Воскресенского с работами П. О. Бобровского и П. В. Верховского сомнений не вызывает: их труды он вполне подробно обозревает в главе X монографии (ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 14. Л. 523–526).

(обратно)

157

Там же. Л. 271–274.

(обратно)

158

Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. СПб., 1830. Т. 5. С. 88–89.

(обратно)

159

Латкин В. Н. Законодательные комиссии в России в XVIII ст.: Историко-юридическое исследование. СПб., 1887. Т. 1. С. 21–44.

(обратно)

160

ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 14. Л. 77, 80, 88, 254, 529 и др.

(обратно)

161

См. в первую очередь: Водарский Я. Е. Проект Регламента Главного магистрата и его редакции (1720 г.) // Проблемы источниковедения. М., 1962. Вып. 10. С. 195–207; Peterson C. Der Morskoj Ustav Peters des Großen. Ein Beitrag zu seiner Entstehungsgeschichte // Jahrbücher für Gescnichte Osteuropas. Neue Folge. 1976. Bd. 24. S. 345–356; Idem. Peter the Greaťs Administrative and Judicial Reforms: Swedish Antecedents and the Process of Reception. Lund, 1979. P. 270–281, 336–340, 362–380, etc.; Hoffmann P. Peter der Große als Militärreformer und Fеldherr. Francfurt am Main, 2010. S. 161–166; Серов Д. О. Забытые редакции Артикула воинского и «Краткого изображения процессов или судебных тяжеб» (из истории кодификации военного законодательства России XVIII в.) // Lex Russica. Научные труды Московской государственной юридической академии. 2013. № 2. С. 113–121.

(обратно)

162

Анисимов Е. В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого в первой четверти XVIII века. СПб., 1997. С. 270–290; Томсинов В. А. Юридическое образование и юриспруденция в России в XVIII столетии. М., 2010. С. 23–44; Серов Д. О. Законотворческий процесс в России первой четверти XVIII в.: традиции и новации // Актуальные проблемы российского права. 2013. № 8. С. 933–939.

(обратно)

163

Маньков А. Г. Использование в России шведского законодательства при составлении проекта Уложения 1720–1725 гг. // Исторические связи Скандинавии и России IX–XX вв.: Сборник статей. Л., 1970. С. 112–126; Он же. Проект Уложения Российского государства 1720–1725 гг. // Проблемы истории России: Сборник статей. Л., 1971. С. 157–166; Peterson C. Peter the Greaťs Administrative and Judicial Reforms. P. 340–345; Idem. Användningen av dansk och svensk rätt i Peter den stores lagkommission, 1720–1725 // Danske og Norske Lov i 300 är / Red. D. Tamm. Køpenhavn, 1983. S. 369–404; Замуруев А. С. Проект Уложения Российского государства 1723–1726 годов – памятник отечественной политико-правовой мысли // Замуруев А. С. Работы разных лет. Псков, 2006. С. 156–366; Серов Д. О. «У сочинения Уложенья росийского с швецким быть…»: Уложенная комиссия 1720 г. и ее труды // Институты государства и права в их историческом развитии: Сборник научных статей / Под ред. Т. Е. Новицкой. М., 2012. С. 139–160.

(обратно)

164

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 37. № 41. Л. 4 об.

(обратно)

165

Андреев А. И. [Рецензия на книгу: ] Н. А. Воскресенский. Законодательные акты Петра I. Том 1. М. и Л., 1945 // Вопросы истории. 1946. № 2–3. С. 129–142.

(обратно)

166

Там же. С. 142.

(обратно)

167

В ответном слове на защите в 1944 году Воскресенский упомянул, что общается с Андреевым «больше 20 лет» (Диссертационное дело. Л. 43). Да и Александр Игнатьевич привел тогда среди прочего некоторые подробности о выступлении Николая Воскресенского на заседании Археографической комиссии в 1925 году (Там же. Л. 10).

(обратно)

168

См.: Отдел рукописных фондов Института российской истории РАН. Ф. «А». Оп. 1. № 90. Характерно, что на титульном листе рукописи обозначен гриф Института права АН СССР (Там же. Л. 1).

(обратно)

169

Письма и бумаги императора Петра Великого / Под ред. А. И. Андреева. М.; Л., 1946. Т. 7. Вып. 2. С. IV.

(обратно)

170

Письма и бумаги императора Петра Великого / Под ред. А. И. Андреева. М.; Л., 1948. Т. 8. Вып. 1. С. 3.

(обратно)

171

Шунков В. И. Институт истории Академии наук СССР в 1945 году // Вопросы истории. 1946. № 4. С. 146–149; Алефиренко П. К. Работа сектора истории СССР до XIX века Института истории Академии наук СССР в 1946 году // Там же. 1946. № 11–12. С. 173–174. Впрочем, к игнорированию Н. А. Воскресенского коллегами из Института истории мог оказаться причастен и С. В. Юшков, который резонно воспринимал Николая Алексеевича как близкого соратника Бориса Сыромятникова и который активно сотрудничал в это время с Институтом (Там же. С. 173).

(обратно)

172

Кафенгауз Б. Б. Эпоха Петра Великого в освещении советской исторической науки // Петр Великий: Сборник статей / Под ред. А. И. Андреева. М.; Л., 1947. С. 337, 349, 351, 365.

(обратно)

173

Там же. С. 63–103, 284–333, 424–432.

(обратно)

174

Диссертационное дело. Л. 93–93 об.

(обратно)

175

Борис Иванович Сыромятников [Некролог] // Советское государство и право. 1947. № 2. С. 87. Вероятнее всего, автором некролога был С. А. Покровский.

(обратно)

176

Федосеева Е. П. Документальные материалы Н. А. Воскресенского. С. 226.

(обратно)

177

ОР РГБ. Ф. 366. Карт. 37. № 41. Л. 1. До этого, в письме Б. И. Сыромятникову от 19 сентября 1946 года Н. А. Воскресенский посетовал, что не может написать возражения на рецензию А. И. Андреева, поскольку «мне сейчас это строжайше воспрещено» (Там же. Л. 7). Судя по приведенным фразам, в 1946 году Николай Алексеевич перенес инсульт.

(обратно)

178

Краткий отчет о новых поступлениях в Отдел рукописей. 1953–1954 гг. // Сборник Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Л., 1955. Т. 3. С. 188–189.

(обратно)

179

Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм. 2‐е изд. М., 2003. С. 576–577.

(обратно)

180

В июне 1949 года, совсем незадолго до ухода из жизни, И. П. Трайнин обратился к новому директору Института Е. А. Коровину с просьбой предоставить ему хотя бы должность старшего научного сотрудника (Архив РАН. Ф. 586. Оп. 3. № 13. Л. 1).

(обратно)

181

Анпилогов Г. Н. [Рецензия на книгу: ] «Петр Великий». Сборник статей под редакцией доктора исторических наук А. И. Андреева. Издательство АН СССР. М.; Л., 1947 // Вопросы истории. 1948. № 4. С. 120–123; О работе Института истории Академии наук СССР // Там же. 1948. № 11. С. 144–145.

(обратно)

182

Против объективизма в исторической науке // Вопросы истории. 1948. № 12. С. 7.

(обратно)

183

Материалы следственного дела С. А. Покровского 1953 года см.: ГАРФ. Ф. Р‐8131. Оп. 36. № 1164.

(обратно)

184

Там же. Л. 57–60.

(обратно)

185

Думается, в иное время и какой-нибудь зарубежный университет вполне мог бы присвоить С. М. Потапову степень доктора honoris causa.

(обратно)

186

Анисимов Е. В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого. С. 8. См. также весьма уважительные отзывы о Н. А. Воскресенском историка права Т. Е. Новицкой и историка Н. В. Козловой (Новицкая Т. Е. Табель о рангах. Введение // Российское законодательство Х – ХХ вв. / Под ред. А. Г. Манькова. М., 1986. Т. 4. С. 54–55; Козлова Н. В. Российский абсолютизм и купечество в XVIII веке (20-е – начало 60‐х годов). М., 1999. С. 33–34).

(обратно)

187

Милюков П. Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. СПб., 1905. С. 437.

(обратно)

188

Там же. С. 542.

(обратно)

189

Там же. С. 480.

(обратно)

190

В 1945 году вышел том I «Законодательных актов Петра I». [Имеется в виду издание: Законодательные акты Петра I / Сост. Н. А. Воскресенский; под ред. Б. И. Сыромятникова. М.; Л.: Издательство АН СССР, 1945. Т. 1. XXXI, 602 с. [Далее обозначается Н. А. Воскресенским по первоначальному названию («Законодательные акты Петра Великого») как «ЗА ПВ. Т. I». – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

191

Впоследствии издание было продолжено. [Имеется в виду издание: Письма и бумаги императора Петра Великого. М.; Л.: Издательство АН СССР, 1946. Т. 7. Вып. 2. 767 с. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

192

Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 1. СПб., 1887. С. IV–V.

(обратно)

193

Бартенев П. И. Предисловие издателя // Дневник камер-юнкера Ф. – В. Берхгольца. 1721–1725. М., 1902. С. [V].

(обратно)

194

Помещена в: ЗА ПВ. Т. I.

(обратно)

195

Представлен в Институт права Академии наук СССР. [Подразумевается составленный Н. А. Воскресенским в 1941 году комплект фотокопий автографов Петра I, выявленных им в различных архивах, под заглавием «Петр Великий как законодатель: Фотокопии собственноручных писаний Петра Великого и их транскрипция». Комплект был оформлен в виде двух переплетенных томов и никогда не публиковался. Известно, что эти два тома фотокопий были переданы Воскресенским в 1943 году в Институт права АН СССР. Судя по всему, впоследствии Николай Алексеевич вернул комплект фотокопий в личный архив. В настоящее время означенный комплект хранится в фонде Н. А. Воскресенского в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 17. 205 л.; Там же. Кн. 19. 159 л.). – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

196

Главу XIII Н. А. Воскресенский не успел подготовить, и в настоящей монографии она отсутствует. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

197

Ср.: Панкратова А. М. Развитие исторических взглядов М. Н. Покровского // Против исторической концепции М. Н. Покровского: Сб. статей. М.; Л., 1939. Ч. 1. С. 6.

(обратно)

198

Протокол Археографической комиссии за 1927 год, от 17 марта, за № 229.

(обратно)

199

Имеется в виду статья: Сыромятников Б. И. [Рецензия на книгу: ] Н. А. Воскресенский. Законодательные акты Петра Великого. Том 1 (рукопись) // Советское государство и право. 1940. № 11. С. 121–129. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

200

ЗА ПВ. Т. I. С. XLIV.

(обратно)

201

ЗА ПВ [здесь и далее – «Законодательные акты Петра Великого»]. Т. I. С. 105.

(обратно)

202

Там же. С. 105.

(обратно)

203

Там же. С. 264; см. также: Там же. С. 316.

(обратно)

204

ЗА ПВ Т. I. С. 211; см. фотокопию. [Здесь и далее при ссылках на «фотокопии» подразумеваются упомянутые выше составленные Н. А. Воскресенским в 1941 году два тома фотокопий автографов Петра I под заглавием «Петр Великий как законодатель: Фотокопии собственноручных писаний Петра Великого и их транскрипция». – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

205

Там же. С. 385–386; см. фотокопию.

(обратно)

206

Каб. П.В. [здесь и далее – «Кабинет Петра Великого»]. I отд. Кн. 33. Л. 8; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

207

ЗА ПВ. Т. I. С. 260.

(обратно)

208

Госуд. арх. [здесь и далее – «Государственный архив», т. е. Государственный архив Российской империи (Государственный архив Министерства иностранных дел Российской империи), собрание которого образует в настоящее время фонды 1–28, 30 Российского государственного архива древних актов]. Разр[яд] IX. 1.

(обратно)

209

Каб. П.В. I отд. Кн. 52. Записная книжка № 1. Л. 1.

(обратно)

210

Собственноручный текст речи Петра: Сен. арх. [здесь и далее – «Сенатский архив»]. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. [здесь и далее – «Подлинные именные высочайшие указы и повеления»]. Л. 192; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. I. С. 156.

(обратно)

211

ЗА ПВ. Т. I. С. 78.

(обратно)

212

Там же. С. 69.

(обратно)

213

Имеются в виду «нужники», т. е. уборные. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

214

Там же. Т. I. С. 100; см. фотокопию.

(обратно)

215

Там же.

(обратно)

216

Каб. П.В. I отд. Кн. 43. Л. 80.

(обратно)

217

Там же. Кн. 52. Записная книжка № 4. Л. 13.

(обратно)

218

Там же. Л. 7.

(обратно)

219

Там же. Записная книжка № 8. Л. 12.

(обратно)

220

ЗА ПВ. Т. I. С. 54.

(обратно)

221

Имеется в виду П. И. Ягужинский (Ягушинский) (1683–1736) – российский государственный деятель и дипломат. Сын органиста Иоганна Евгузинского (Johan Ewguzinsky). Принято считать, что был привезен в Россию в 1687 году, проживал с родителями в Немецкой слободе в Москве. Длительное время был камердинером, затем адъютантом Петра I, выполнял раличные дипломатические поручения. В ноябре 1708 года был произведен в капитаны гвардии, в августе 1711 года – в генерал-адъютанты, в октябре 1717-го – в генерал-майоры, в январе 1722-го – в генерал-лейтенанты. Первый генерал-прокурор России (с января 1722 года). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

222

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 521.

(обратно)

223

ЗА ПВ. Т. I. С. 56.

(обратно)

224

Там же. С. 100.

(обратно)

225

Каб. П.В. I отд. Кн. 54. Л. 118; ЗА ПВ. Т. III. [Подробнее об этом не вышедшем из печати томе см. в настоящем издании вступительную статью Д. О. Серова «Н. А. Воскресенский (1889–1948) – подвижник науки истории русского права».]

(обратно)

226

ЗА ПВ. Т. I. С. 139.

(обратно)

227

Там же. С. 240.

(обратно)

228

Там же. С. 119.

(обратно)

229

Там же. С. 243.

(обратно)

230

Там же. С. 124.

(обратно)

231

Там же. С. 129.

(обратно)

232

Там же. С. 141.

(обратно)

233

Там же. С. 108.

(обратно)

234

ЗА ПВ. Т. I. С. 101.

(обратно)

235

Там же. С. 125.

(обратно)

236

Там же. С. 122–123.

(обратно)

237

Там же. С. 458.

(обратно)

238

Т.е. коллежских. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

239

Сен. арх. Кн. 19. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 28, 29, а также Л. 66 и 159.

(обратно)

240

Сен. арх. Кн. 4. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 75.

(обратно)

241

Гаф (нем. Haff) – залив, лиман. – Примеч. ред.

(обратно)

242

Каб. П.В. II отд. Кн. 15. Л. 184; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

243

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

244

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 148 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

245

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 87 и след.

(обратно)

246

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 244.

(обратно)

247

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

248

Каб. П.В. I отд. Кн. 54. Л. 15.

(обратно)

249

Там же. Кн. 53. Л. 70 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

250

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 216 и след.; см. фотокопию.

(обратно)

251

Там же. Л. 200 и след.

(обратно)

252

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

253

Имеется в виду город Спа (Spa), ныне – в бельгийской провинции Льеж. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

254

ЗА ПВ. Т. I. С. 216.

(обратно)

255

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 240 и 248.

(обратно)

256

Архив Министерства юстиции. Дела Берг-коллегии. № 1; Сен. арх. Кн. 47. Им. ук. [здесь и далее – «Именные указы»]. № 47; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

257

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 410; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

258

«Во Гданску» исправлено на «в Данцихе».

(обратно)

259

ЗА ПВ. Т. I. С. 52.

(обратно)

260

Там же; Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 85.

(обратно)

261

Ключевский В. О. Курс русской истории. М., 1910. Ч. IV. С. 237.

(обратно)

262

ЗА ПВ. Т. I. С. 255.

(обратно)

263

Здесь и далее имеется в виду Корнелиус Крюйс (Cornelius Kruys) (1655–1727) – российский военный и государственный деятель; подлинное имя – Нильс Ульсен. Он длительное время служил в голландском флоте. На русской службе состоял с 1698 года, с декабря 1717-го являлся вице-президентом Адмиралтейской коллегии. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

264

ЗА ПВ. Т. I. С. 110.

(обратно)

265

Там же. С. 111.

(обратно)

266

ЗА ПВ. Т. I. С. 112.

(обратно)

267

Там же. С. 251.

(обратно)

268

Имеется в виду Малороссийская коллегия. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

269

Там же. С. 109.

(обратно)

270

Там же. С. 323.

(обратно)

271

Там же. С. 110.

(обратно)

272

Архив Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 86.

(обратно)

273

Там же. Л. 94.

(обратно)

274

ЗА ПВ. Т. I. С. 112–113.

(обратно)

275

ЗА ПВ. Т. I. С. 115–116.

(обратно)

276

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 530; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

277

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 530; Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 519; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

278

Здесь и далее имеется в виду Вилим Геннин (Геннинг) (Georg Wilhelm Henning) (1676–1750) – российский государственный и военный деятель. Уроженец западногерманского города Зиген (Siegen), состоял на русской службе с 1697 года. Являлся участником Великой Северной войны, с 1713 года – комендант Олонца и начальник Петровских, Повенецких и Кончеозерских заводов. В 1716 году был произведен в полковники, в марте 1721-го – в генерал-майоры. В 1723 году основал город Екатеринбург. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

279

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 518; Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 481; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

280

Арх. Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 65; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

281

Архив Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 78; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

282

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 256; ЗА ПВ. Т. I. С. 143.

(обратно)

283

Мор. арх. [здесь и далее – «Морской архив»]. Дела, хранящ. в Адм. совете [здесь и далее – «Дела, хранящиеся в Адмиралтейств-совете»]. Кн. 32.

(обратно)

284

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 618 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

285

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 526; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

286

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 243–245; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

287

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 237 и след.; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

288

Ныне – фонд 9 «Кабинет Петра I» Российского государственного архива древних актов (г. Москва). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

289

Каб. П.В. II отд. Кн. 54. Л. 335–337; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

290

Полиевктов М. А. Балтийский вопрос в русской политике после Ништадтского мира. СПб., 1907. С. 110.

(обратно)

291

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 352; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

292

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 310 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

293

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 257 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

294

Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 292.

(обратно)

295

Каб. П.В. I отд. Кн. 42. Л. 444.

(обратно)

296

Каб. П.В. II отд. Кн. 20. Л. 128; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

297

Там же.

(обратно)

298

Там же.

(обратно)

299

Мор. арх. Дела графа Апраксина. Кн. 118 (общ. 395). Л. 15; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

300

Имеется в виду «иноверческого». По вероисповеданию В. Геннинг являлся лютеранином. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

301

Там же.

(обратно)

302

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 653; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

303

Мор. арх. Дела Адмир. канц. [здесь и далее – «Дела Адмиралтейской канцелярии»]. № 123. Ч. II. Л. 580 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

304

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 19. Л. 48–50.

(обратно)

305

Там же. Л. 48.

(обратно)

306

Там же. Л. 50.

(обратно)

307

ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

308

Архив Мин. ин. дел [здесь и далее – «Архив Министерства иностранных дел»]. Письма Петра I. Кн. 4. Л. 127 и след.

(обратно)

309

Сен. арх. Кн. 21. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 8 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

310

Сен. арх. Кн. 21. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 8 об.

(обратно)

311

Каб. П.В. II отд. Кн. 61. Л. 480; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

312

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 519; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

313

Милюков П. Н. Государственное хозяйство России. С. 383.

(обратно)

314

Там же. С. 542.

(обратно)

315

Там же. С. 384–391.

(обратно)

316

Там же. С. 391–393.

(обратно)

317

Там же. С. 404–419.

(обратно)

318

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

319

Милюков П. Н. Государственное хозяйство России. С. 383, 393–398, 428–436. [Здесь и далее имеется в виду барон Ананиас Люберас (Ananias Christian Pott von Luberas) (1651–1722), состоявший на русской службе с 1717 года. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

320

Милюков П. Н. Государственное хозяйство России. С. 398–404. [Имеется в виду масштабный проект государственных и финансовых преобразований – «Изъявления прибыточные государству» – составленный в 1714 году российским военно-морским агентом в Англии гвардии капитаном Ф. С. Салтыковым. Названный документ был впервые опубликован в 1897 году Н. П. Павловым-Сильванским в приложении к диссертационной монографии (Павлов-Сильванский Н. П. Проекты реформ в записках современников Петра Великого. Опыт изучения русских проектов и неизданные их тексты. СПб., 1897. Проекты. С. 1–46). – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

321

Каб. П.В. I отд. Кн. 62. Л. 830.

(обратно)

322

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 47; см. фотокопию.

(обратно)

323

Шаутбейнахт, шаутбенахт (от голланд. shout bij nacht – букв. «смотри ночью») – первый адмиральский чин (равнозначный чину контр-адмирала) в российском флоте в конце XVII – первой половине XVIII века. – Примеч. ред.

(обратно)

324

Каб. П.В. I отд. Зап. кн. им. ук. [здесь и далее – «Записная книга именных указов»] 1717 г. Л. 141.

(обратно)

325

Мор. арх. Дела Адм[иралтейств-]совета. Кн. 20. Л. 13.

(обратно)

326

Там же. Собр[ание] отд[ельных] документов. № 1626.

(обратно)

327

ЗА ПВ. Т. I. С. 42.

(обратно)

328

Пекарский П. П. Наука и литература в России при Петре Великом. СПб., 1862. Т. 2. С. 351.

(обратно)

329

Имеются в виду собрания актов военно-морского законодательства (как рукописных, так и обнародованных типографски). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

330

Каб. П.В. I отд. Кн. 62. Л. 642.

(обратно)

331

Имеется в виду князь Иван Юрьевич Трубецкой (1667–1750) – российский государственный и военный деятель. В 1700–1718 годах находился в шведском плену. Пользуясь относительно свободным режимом содержания, имел возможность в этот период выполнять поручения Петра I. Впоследствии генерал-фельдмаршал и сенатор. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

332

ЗА ПВ. Т. I. С. 50.

(обратно)

333

Архив Мин. ин. дел. Письма Петра I. Кн. 9. Л. 173 и след.

(обратно)

334

Имеется в виду князь Василий Лукич Долгоруков (1670–1739) – российский государственный деятель и дипломат, в 1707–1720 годах посол в Дании, в 1720–1722-м – во Франции. С августа 1723 года являлся сенатором. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

335

ЗА ПВ. Т. I. С. 44.

(обратно)

336

Там же. Т. I. С. 45.

(обратно)

337

Богословский М. М. Областная реформа Петра Великого: Провинция 1719–27 гг. М., 1902. С. 37.

(обратно)

338

ЗА ПВ. Т. I. С. 45.

(обратно)

339

Там же. С. 46.

(обратно)

340

Имеется в виду Авраам Павлович Веселовский (1683–1783) – российский дипломат. С 1708 года состоял переводчиком Посольской канцелярии, был секретарем А. Д. Меншикова. В 1715–1719 годах резидент в Австрии. В 1719 году отказался возвращаться в Россию, проживал в Англии, а затем в Швейцарии. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

341

Там же. С. 47.

(обратно)

342

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 54.

(обратно)

343

ЗА ПВ. Т. I. С. 42.

(обратно)

344

Т.е. паспорта. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

345

ЗА ПВ. Т. I. С. 46.

(обратно)

346

Там же. С. 43.

(обратно)

347

Каб. П.В. I отд. Кн. 62. Л. 642.

(обратно)

348

Там же. Им. ук. 1716 г. Л. 6; см. фотокопию. ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

349

ЗА ПВ. Т. I. С. 35.

(обратно)

350

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 522; ЗА ПВ. Т. II. [Имеется в виду Жак Кампредон (Jacques de Campredon) (1672–1749) – французский дипломат, посол Франции в России с января 1721 по май 1726 года. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

351

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 3.

(обратно)

352

ЗА ПВ. Т. I. С. 74.

(обратно)

353

Там же. С. 84.

(обратно)

354

Там же. С. 98.

(обратно)

355

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 238.

(обратно)

356

Каб. П.В. I отд. Кн. 54. Л. 118.

(обратно)

357

ЗА ПВ. Т. I. С. 122.

(обратно)

358

Архив Государственного Совета. Кодиф. отд. [здесь и далее – «Кодификационный отдел»]. Св[язки] 8 и 9. Л. 54.

(обратно)

359

ЗА ПВ. Т. I. С. 29.

(обратно)

360

Там же. С. 30.

(обратно)

361

ЗА ПВ. Т. I. С. 37.

(обратно)

362

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

363

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. СПб., 1896. Кн. 4. Т. XVI. С. 151.

(обратно)

364

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 120 и след.; см. фотокопию.

(обратно)

365

Там же. Кн. 37. Л. 597–660.

(обратно)

366

Архив Государственного Совета. Кодиф. отд. Св[язка] 32.

(обратно)

367

Галерея Петра В[еликого]. По каталогу библиотеки при ней – № 19.

(обратно)

368

Там же. Рукопись № 50.

(обратно)

369

Там же.

(обратно)

370

Мор. арх. Дела графа Апраксина. № 206. Л. 207–213.

(обратно)

371

Там же. Л. 156–161.

(обратно)

372

Там же. Л. 169–174.

(обратно)

373

Каб. П.В. II отд. Кн. 53. Л. 83.

(обратно)

374

Арт. музей. Штаб ген. – фельдц. [здесь и далее – «Артиллерийский музей. Штаб генерал-фельдцейхмейстера»]. Кн. 22. Л. 221.

(обратно)

375

Ландсгевдингом (ландсховдингом; landshövding) в Швеции XVIII века именовался глава администрации провинции. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

376

ЗА ПВ. Т. I. С. 62.

(обратно)

377

Там же. С. 128–129.

(обратно)

378

Арт. музей. Штаб ген. – фельдц. Кн. 21. Л. 182.

(обратно)

379

ЗА ПВ. Т. I. С. 53.

(обратно)

380

Сен. арх. Кн. 5. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 72; Сборник Русского исторического общества. СПб., 1873. Т. 11. С. 238.

(обратно)

381

ЗА ПВ. Т. I. С. 85.

(обратно)

382

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 240.

(обратно)

383

Арт. музей. Штаб ген. – фельдц. Кн. 21. Л. 130.

(обратно)

384

Имеется в виду барон Магнус Нирот (Magnus Wilhelm von Nieroth) (1663–1740) – шведский и российский государственный и военный деятель. Уроженец Эстляндии, был полковником шведской армии. После 1710 года перешел на русскую службу. В декабре 1717 года был назначен вице-президентом Камер-коллегии. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

385

Арт. музей. Штаб ген. – фельдц. Кн. 70. Л. 23.

(обратно)

386

Там же. Кн. 70. Л. 137.

(обратно)

387

Т.е. ежедневно. – Примеч. ред.

(обратно)

388

ЗА ПВ. Т. I. С. 215.

(обратно)

389

Эдукоф (эдуков), эдукованный – воспитанный, образованный; от лат. educare – воспитывать, образовывать. – Примеч. ред.

(обратно)

390

ЗА ПВ. Т. I. С. 221.

(обратно)

391

Имеется в виду Сигизмунд Вольф (Вульф) (Sigismund Adam Wolf) – шведский и российский судебный деятель. Служил судьей в Дерптском ландгерихте (Dorpat Landgericht), в 1704 году перешел в российское подданство. С 1718 года занимался переводами шведских нормативных актов в канцелярии Сената, 5 февраля 1719 года определен советником Юстиц-коллегии. Впоследствии вице-президент Юстиц-коллегии лифляндских и эстляндских дел. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

392

Архив Государственного Совета. Кодиф. отд. Папка 32. Кн. 2. Л. 69.

(обратно)

393

Там же. Л. 553 и 571.

(обратно)

394

Галерея Петра В[еликого]. По каталогу библиотеки – № 50. Л. 108.

(обратно)

395

Дела Сената. Кн. 58/58. Л. 67.

(обратно)

396

Сен. арх. Кн. 15. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 34 об.

(обратно)

397

Архив Мин. ин. дел. Дела, касающ. до образ. различных госуд. учреждений [здесь и далее – «Дела, касающиеся до образования различных государственных учреждений»]. Папка № 1. Датского двора о рангах.

(обратно)

398

Сен. арх. Кн. 19. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 1–127.

(обратно)

399

Имеется в виду Эрнст Кромпейн (Ernst Friedrich Krompein) (1670–1734) – шведский и российский судебный деятель. Обучался юриспруденции в университетах Йены и Лейпцига, был адвокатом в Ревеле. С 1695 года состоял на аудиторских должностях в шведской армии. После 1710 года перешел на русскую службу, в 1720–1723 годах – асессор Юстиц-коллегии, затем юстиц-бургомистр Нарвы. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

400

Имеется в виду Герман Бреверн (Hermann von Brevern) (1663–1721) – шведский и российский государственный и судебный деятель. Уроженец города Риги, изучал философию и юриспруденцию в университетах Альтдорфа, Йены и Лейпцига. В 1708–1710 годах – вице-губернатор Лифляндской провинции. На русской службе состоял с 1710 года, в 1710–1717 годах – вице-президент Лифляндского надворного суда, в 1717–1721-м – вице-президент Юстиц-коллегии. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

401

Дела Берг-коллегии. Кн. I. Л. 151.

(обратно)

402

Дела Сената. Кн. 660. Л. 231.

(обратно)

403

Архив Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 94.

(обратно)

404

ЗА ПВ. Т. I. С. 122.

(обратно)

405

Архив Синода. Им. ук. 1721–1724 гг. под вышеуказанным годом.

(обратно)

406

Архив Синода. 1723 г., № 458, и 1745 г., № 20. Об этом переводе есть любопытная статья А. Н. Львова (Львов А. Н. Попытки Петра I к распространению среди русского народа научных сельскохозяйственных знаний // Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских. 1892. Кн. 1. С. 1–11). Она приобретает в настоящее время особое значение, так как знакомит с архивным делом о переводе означенной немецкой работы, с исправлениями Петра по тексту переводчиков, которое или утеряно, или не может быть разыскано в Синодальном архиве.

(обратно)

407

ЗА ПВ. Т. I. С. 129.

(обратно)

408

Архив Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 265.

(обратно)

409

Там же. Л. 321 и след.; см. фотокопию.

(обратно)

410

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 125; см. фотокопию.

(обратно)

411

ЗА ПВ. Т. I. С. 43.

(обратно)

412

Там же. С. 35.

(обратно)

413

Там же.

(обратно)

414

Там же. С. 127.

(обратно)

415

Там же. С. 148.

(обратно)

416

Т.е. мусульманской. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

417

Там же. С. 114.

(обратно)

418

«У Петра зародился новый спорт – охота вмешиваться в дела Германии»; «Петр поехал во Францию, чтоб навязать свою дочь Елизавету в невесты малолетнему королю Людовику XV»; «И он опять начал бросаться из стороны в сторону» и т. д. (Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 75–76).

(обратно)

419

Архив Мин. ин. дел. Письма Петра I. Кн. 11. Л. 112–163.

(обратно)

420

ЗА ПВ. Т. I. С. 84.

(обратно)

421

ЗА ПВ. Т. I. С. 113.

(обратно)

422

Там же. С. 143.

(обратно)

423

ЗА ПВ. Т. I. С. 56.

(обратно)

424

Там же. С. 57.

(обратно)

425

Там же. С. 43.

(обратно)

426

ЗА ПВ. Т. I. С. 574; см. фотокопию.

(обратно)

427

Каб. П.В. I отд. Кн. 45–47.

(обратно)

428

ЗА ПВ. Т. I. С. 87.

(обратно)

429

Там же.

(обратно)

430

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 873.

(обратно)

431

Там же. Кн. 31. Л. 152; см. фотокопию.

(обратно)

432

ЗА ПВ. Т. I. С. 143.

(обратно)

433

Там же. С. 143–144.

(обратно)

434

Т.е. крестьянин. – Примеч. ред.

(обратно)

435

ЗА ПВ. Т. I. С. 144.

(обратно)

436

Там же. С. 60.

(обратно)

437

Там же.

(обратно)

438

Там же. С. 104.

(обратно)

439

Имеется в виду новое российское Уложение, работа над проектом которого началась в 1718 году и которое было призвано заменить Уложение 1649 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

440

Имеется в виду шведский свод законов XV века – Уложение Кристофера 1442 года (Kristoffers landslag 1442) – широко использовавшийся в ходе подготовки нового российского Уложения в конце 1710‐х – первой половине 1720‐х годов. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

441

Имеется в виду Уложение 1649 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

442

Там же. С. 74.

(обратно)

443

Там же.

(обратно)

444

ЗА ПВ. Т. I. С. 60–61.

(обратно)

445

Там же. С. 109.

(обратно)

446

Милюков П. Н. Государственное хозяйство России. С. 452.

(обратно)

447

ЗА ПВ. Т. I. С. 55.

(обратно)

448

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 22. Л. 17; см. фотокопию.

(обратно)

449

Там же. Кн. 20. Л. 13.

(обратно)

450

Имеются в виду упоминавшиеся выше Магнус фон Нирот, Герман фон Бреверн и Сигизмунд Вольф. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

451

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 660. Л. 234.

(обратно)

452

ЗА ПВ. Т. I. С. 353.

(обратно)

453

Имеется в виду новая редакция Артикула воинского 1715 года, проект которой разрабатывался в Военной коллегии с 1721 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

454

ЦВИА [здесь и далее – «Центральный военно-исторический архив»]. Дела Воен. колл. [здесь и далее – «Дела Военной коллегии»]. Им. ук. Кн. 11. Л. 243.

(обратно)

455

ЗА ПВ. Т. I. С. 195–275.

(обратно)

456

Там же. С. 213.

(обратно)

457

Там же. С. 216–217; см. фотокопию.

(обратно)

458

Там же. С. 217.

(обратно)

459

Там же. С. 218; см. фотокопию.

(обратно)

460

Там же. С. 219.

(обратно)

461

Там же. С. 219–220.

(обратно)

462

Там же. С. 222; Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 289.

(обратно)

463

ЗА ПВ. Т. I. С. 221–222.

(обратно)

464

Там же. С. 225.

(обратно)

465

Там же.

(обратно)

466

Там же. С. 226.

(обратно)

467

Там же. С. 228.

(обратно)

468

Там же. С. 229.

(обратно)

469

Каб. П. В. Зап. кн. им. ук. 1719 года. Л. 143; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

470

ЗА ПВ. Т. I. С. 231.

(обратно)

471

Там же. С. 243–246; см. фотокопию.

(обратно)

472

ЗА ПВ. Т. I. Там же. С. 247 и 248.

(обратно)

473

Там же. С. 252.

(обратно)

474

Там же.

(обратно)

475

Там же. С. 255.

(обратно)

476

Там же. С. 258–259.

(обратно)

477

Там же. С. 260.

(обратно)

478

Там же. С. 261.

(обратно)

479

Там же. С. 264.

(обратно)

480

Там же. С. 263.

(обратно)

481

Там же. С. 385–386.

(обратно)

482

Там же. С. 269.

(обратно)

483

Там же.

(обратно)

484

Там же. С. 66.

(обратно)

485

Там же.

(обратно)

486

Там же. С. 52.

(обратно)

487

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 1888. Л. 175; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

488

ЗА ПВ. Т. I. С. 40–41; см. фотокопию. [Имеется в виду Уложение 1649 года. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

489

Там же. С. 104–108; см. фотокопию.

(обратно)

490

Там же. С. 207–209; см. фотокопию.

(обратно)

491

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 442–448; Там же. Л. 120 и след.; см. фотокопию; Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 169; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

492

ЗА ПВ. Т. I. С. 333–336; см. фотокопию.

(обратно)

493

Каб. П.В. I отд. Кн. 33. Л. 19 и след.; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

494

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 396 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

495

Каб. П.В. I отд. Л. 407; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

496

ЗА ПВ. Т. I. С. 390–391.

(обратно)

497

Там же. С. 284–299; см. фотокопию.

(обратно)

498

Там же. С. 320–323.

(обратно)

499

Там же. С. 518–521.

(обратно)

500

Там же. С. 352–356; см. фотокопию.

(обратно)

501

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 48–252; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

502

Каб. П.В. I отд. Кн. 38–42; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

503

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 45–51; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. I. С. 141–142; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

504

ЗА ПВ. Т. I. С. 127.

(обратно)

505

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 221–223; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

506

ЗА ПВ. Т. I. С. 106. [Зерцало – трехгранная призма с гербом России в навершии и с накленными печатными текстами законов от 17 апреля 1722 года, 21 января 1724 года и от 22 января 1724 года. – Примеч. ред.]

(обратно)

507

Там же. С. 40.

(обратно)

508

Там же. С. 85.

(обратно)

509

Там же. С. 102.

(обратно)

510

Каб. П.В. I отд. Кн. 33. Л. 436.

(обратно)

511

Так в тексте. – Примеч. ред.

(обратно)

512

Т.е. требовать высочайшего решения по вопросу, по которому имеются нормы действующего законодательства. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

513

ЗА ПВ. Т. I. С. 105.

(обратно)

514

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 443.

(обратно)

515

ЗА ПВ. Т. I. С. 107.

(обратно)

516

Имеется в виду князь Матвей Петрович Гагарин (1658–1721) – российский государственный деятель. Занимал должности главы Сибирского приказа, Оружейной палаты, коменданта Москвы. В 1708–1719 годах сибирский губернатор. За преступления против интересов службы 14 марта 1721 года Правительствующим сенатом приговорен к смертной казни. 21 марта 1721 года повешен на Троицкой площади Санкт-Петербурга. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

517

Там же. С. 108.

(обратно)

518

Там же. С. 207–209.

(обратно)

519

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 407; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

520

ЗА ПВ. Т. I. С. 313–314.

(обратно)

521

Каб. П.В. I отд. Кн. 42. Л. 182 и след.; см. фотокопию.

(обратно)

522

ЗА ПВ. Т. I. С. 301–311.

(обратно)

523

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

524

ЗА ПВ. Т. I. С. 320.

(обратно)

525

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 351–353.

(обратно)

526

Сен. арх. Им. ук. Общ. собр. Сената [здесь и далее – «Общее собрание Сената»]. Кн. 2. Л. 220–222.

(обратно)

527

ЗА ПВ. Т. I. С. 352–356; см. фотокопию.

(обратно)

528

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 290–293.

(обратно)

529

ЗА ПВ. Т. I. С. 333–335.

(обратно)

530

Т.е. за такими противоправными деяниями, по которым отсутствовали исковые челобитные от потерпевших или от их родственников. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

531

Там же. С. 390–391.

(обратно)

532

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 287 и след.; см. фотокопию.

(обратно)

533

ЗА ПВ. Т. I. С. 519.

(обратно)

534

ЗА ПВ. Т. I. С. 260.

(обратно)

535

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 216.

(обратно)

536

ЗА ПВ. Т. I. С. 207.

(обратно)

537

Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 49; см. фотокопию.

(обратно)

538

Описанная Н. А. Воскресенским здесь форма систематизации законодательства является в современном понимании не кодификацией, а консолидацией. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

539

ЗА ПВ. Т. I. С. 284–285.

(обратно)

540

Там же. С. 342–345.

(обратно)

541

Там же. С. 372–374.

(обратно)

542

Там же. С. 555.

(обратно)

543

Там же. С. 589.

(обратно)

544

Сен. арх. Кн. 15. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 1–36.

(обратно)

545

Мор. арх. Дела гр[афа] Апраксина. № 175. Л. 68–74.

(обратно)

546

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 908. Л. 2–27.

(обратно)

547

Сен. арх. Кн. 19. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 26–60.

(обратно)

548

Госуд. арх. Дела, касающ. до образов. различных госуд. учреждений. Папка № 1. Д. 5. 1721 г. Л. 13–17.

(обратно)

549

Архив Синода. Рук[опись] 2021. Л. 2–39.

(обратно)

550

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 1078; Госуд. арх. Дела Любераса. № 171. Разд. XVI.

(обратно)

551

Каб. П.В. I отд. Кн. 33. Л. 242–244.

(обратно)

552

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 263; см. фотокопию.

(обратно)

553

ЗА ПВ. Т. I. С. 284.

(обратно)

554

Там же. С. 286.

(обратно)

555

Там же.

(обратно)

556

ЗА ПВ. Т. I. С. 285.

(обратно)

557

Там же. С. 287.

(обратно)

558

Там же. С. 288; см. фотокопию.

(обратно)

559

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

560

Каб. П. В. I отд. Кн. 33. Л. 19 и след.; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

561

Каб. П. В. I отд. Кн. 33. Л. 21 и след.; см. фотокопию.

(обратно)

562

Архив Синода. Им. выс. ук. 1703–1721 гг. Л. 25.

(обратно)

563

Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. СПб., 1858. Т. 2. С. 474.

(обратно)

564

Там же. С. 477.

(обратно)

565

Каб. П. В. I отд. Зап. кн. им. ук. 1717 и 1718 гг. Л. 248 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

566

Там же.

(обратно)

567

Архив Синода. Им. выс. ук. 1703–1721 гг. Л. 33; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

568

Т.е. госпитали. – Примеч. ред.

(обратно)

569

Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 9; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

570

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 27.

(обратно)

571

Там же. Л. 19.

(обратно)

572

Каб. П.В. II отд. Кн. 39. Л. 496–499.

(обратно)

573

ЗА ПВ. Т. I. С. 368.

(обратно)

574

Т.е. передавать дела для пересмотра в апелляционном порядке. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

575

Ошибочная формулировка Н. А. Воскресенского. Из цитируемого текста явствует, что в подготовленном А. А. Матвеевым законопроекте подразумевался апелляционный порядок пересмотра судебных решений. Кассационный порядок пересмотра судебных решений утвердился в отечественном судопроизводстве только с изданием Судебных уставов 1864 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

576

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 144 и след.

(обратно)

577

Там же. Л. 168–170; см. фотокопию.

(обратно)

578

Сен. арх. Кн. 15. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 34 об.

(обратно)

579

Т.е. советник Камер-коллегии; от лат. camera, нем. kammer – палата и нем. Rath – советник. – Примеч. ред.

(обратно)

580

Ошибочное утверждение Н. А. Воскресенского. Г. Фик не имел не только юридического, но и вообще высшего образования. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

581

По социальному происхождению П. П. Шафиров являлся холопом. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

582

Сен. арх. Им. ук. Кн. 15. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 1–36.

(обратно)

583

Там же. Л. 9.

(обратно)

584

Т.е. горожан. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

585

Там же. Л. 9 об.

(обратно)

586

Сен. арх. Кн. 15. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 107.

(обратно)

587

Сен. арх. Кн. 15. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 171.

(обратно)

588

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

589

Там же. Т. I. С. 342–345.

(обратно)

590

Там же. Т. III.

(обратно)

591

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 908. Л. 2–27.

(обратно)

592

ЗА ПВ. Т. I. С. 109.

(обратно)

593

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

594

Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 2; см. фотокопию.

(обратно)

595

Там же. Л. 9.

(обратно)

596

Там же. Л. 162 об.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

597

Сен. арх. Им. ук. № 40. Грамота Толстому и Шафирову; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

598

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

599

Госуд. арх. Дела, касающ. до образов. различных госуд. учреждений. Папка № 1. Д. 5. Проект по причине сочиняемой о рангах Табели. Л. 13–17 (нем. текст); Л. 18–22 (русский перевод).

(обратно)

600

Учреждение рангу короля датского, 1717 г., 11 февраля, – там же, особая тетрадь № 3; Мор. арх. Дела гр[афа] Апраксина. Кн. 206. Л. 207–213.

(обратно)

601

Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 11; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

602

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 388–395.

(обратно)

603

«Воинскими артикулами» здесь и далее Н. А. Воскресенский неточно именует Артикул воинский – первый военно-уголовный кодекс России, начальная редакция которого («Инструкции и артикулы военные») была издана в 1714 году. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

604

Моск[овская] публ[ичная] библ[иотека] им. Ленина, Рук[описный] отд[ел]. Воин[ские] арт[икулы]. Л. 94. [Публикацию поправок и дополнений, внесенных Петром I в проект Артикула воинского, подготовленную к печати П. П. Епифановым, см. в кн.: Военные уставы Петра Великого / Под ред. Н. Л. Рубинштейна; сост. П. П. Епифанов. М., 1946. С. 66–79. Судя по всему, эта публикация осталась неизвестной Н. А. Воскресенскому. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

605

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 389 об.; см. фотокопию.

(обратно)

606

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 54–59.

(обратно)

607

Там же. Кн. 12. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 144.

(обратно)

608

См. фотокопию.

(обратно)

609

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 51–53.

(обратно)

610

ЗА ПВ. Т. I. С. 92.

(обратно)

611

ЗА ПВ. Т. I. С. 60.

(обратно)

612

Там же. С. 60–61.

(обратно)

613

ЗА ПВ. Т. I. С. 61.

(обратно)

614

Там же. С. 60.

(обратно)

615

Там же. С. 81.

(обратно)

616

Там же. С. 453.

(обратно)

617

Сен. арх. Фонд выс[очайших] ук[азов]. Табель о рангах.

(обратно)

618

Каб. П.В. II отд. Кн. 93. Л. 212–218 и 219; Мор. арх. Дела гр[афа] Апраксина. № 207. Л. 265–268; Там же. Дела Крюйса. № 16. Л. 12 и след.

(обратно)

619

Т.е. Портовую. – Примеч. ред.

(обратно)

620

ЗА ПВ. Т. I. С. 91.

(обратно)

621

Мор. арх. Дела гр[афа] Апраксина. Кн. 207. Л. 256–262; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

622

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 905. Л. 346; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

623

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 905. Л. 353–360.

(обратно)

624

Каб. П.В. I отд. Кн. 43. Л. 421; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

625

Каб. П.В. I отд. Кн. 52. Л. 522; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

626

ЗА ПВ. Т. I. С. 78.

(обратно)

627

Имеется в виду Иван Давыдович Позняков, обер-секретарь Правительствующего Сената с февраля 1721 по февраль 1723 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

628

ЗА ПВ. Т. I. С. 82.

(обратно)

629

Госуд. арх. Дела, касающ. до образов. различных госуд. учреждений. Папка № 1. Д. 7; там же немецкий текст. ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

630

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 403.

(обратно)

631

Анисим Яковлевич Щукин состоял в должности обер-секретаря Правительствующего сената с февраля 1711 по сентябрь 1720 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

632

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 58/58. Л. 1–16.

(обратно)

633

Имеется в виду Скания (Skäneland; Terra Scania) – регион на юге Шведского королевства. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

634

Сен. арх. Кн. 1. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 16; см. фотокопию.

(обратно)

635

Там же. Кн. 6. Л. 143, 144 и 147 об.; см. фотокопию.

(обратно)

636

Т.е. земского судьи; от нем. Land – земля и Richter – судья. – Примеч. ред.

(обратно)

637

ЗА ПВ. Т. I. С. 206; см. фотокопию.

(обратно)

638

ЗА ПВ. Т. I. С. 328; см. фотокопию.

(обратно)

639

Там же. С. 372.

(обратно)

640

Там же. С. 377.

(обратно)

641

Имеется в виду lagman – провинциальный судья, входивший в качестве председательствующего в состав провинциального суда (lagmansrätt). В судебной системе Швеции XVIII века lagmansrätt являлся судом второго звена. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

642

См. фотокопию.

(обратно)

643

ЗА ПВ. Т. I. С. 361–362.

(обратно)

644

Там же. С. 361; см. фотокопию.

(обратно)

645

Имеется в виду härad – административно-территориальная единица среднего уровня в Швеции XVIII века. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

646

Имеется в виду должностное лицо, которое в Швеции XVIII века именовалось «harädsfogde». Это должностное лицо Г. Фик обозначил на немецкий манер «ландфохтом». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

647

Имеется в виду sochen – низшая сельская административно-территориальная единица в Швеции XVIII века. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

648

В Швеции XVIII века это должностное лицо именовалось «sockenfogde» или «länsman». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

649

В данном случае предложенный Г. Фиком немецкоязычный термин почти полностью совпал со шведским: в Швеции XVIII века соответствующее должностное лицо именовалось «landsfiscal». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

650

В Швеции XVIII века это должностное лицо именовалось «lantmätare». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

651

ЗА ПВ. Т. I. С. 203; см. фотокопию.

(обратно)

652

ЗА ПВ. Т. I. С. 60.

(обратно)

653

Там же.

(обратно)

654

Там же. С. 61.

(обратно)

655

Там же. С. 368 и 369.

(обратно)

656

Там же. С. 61.

(обратно)

657

В Швеции XVIII века крепостное право отсутствовало. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

658

Имеются в виду выборные заседатели из крестьян (nämnden), которые в Швеции XVIII века входили в состав дистриктного суда (häradsträtt). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

659

Председатель дистриктного суда именовался в Швеции XVIII века «häradshövding». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

660

[ЗА ПВ. Т. I.] С. 61.

(обратно)

661

Там же.

(обратно)

662

Там же.

(обратно)

663

Там же. С. 62.

(обратно)

664

Там же. С. 369–370.

(обратно)

665

Там же. С. 63.

(обратно)

666

Богословский М. М. Областная реформа Петра Великого. С. 140.

(обратно)

667

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 22; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

668

ЗА ПВ. Т. I. С. 206.

(обратно)

669

В Швеции XVIII века это должностное лицо именовалось «lanträntmästare». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

670

ЗА ПВ. Т. I. С. 63.

(обратно)

671

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 361 и след.; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

672

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

673

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 124; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

674

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

675

Богословский М. М. Областная реформа Петра Великого. С. 91.

(обратно)

676

ЦВИА. Дела Арт[иллерийской] канц[елярии]. Кн. 36. Л. 24–27.

(обратно)

677

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 329; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

678

Каб. П.В. I отд. Кн. 54. Л. 86 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

679

ГАФКЭ [Государственный архив феодально-крепостнической эпохи; ныне – Российский государственный архив древних актов (г. Москва)]. Дела Берг-коллегии. Кн. 90. Л. 189 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

680

Т.е. заместитель. – Примеч. ред.

(обратно)

681

Каб. П.В. II отд. Кн. 10. Л. 125; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

682

Там же. Л. 140; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

683

Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 10; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

684

Мор. арх. Дела гр[афа] Апраксина. № 256 (общ. 473). Л. 240.

(обратно)

685

Каб. П.В. II отд. Кн. 6. Л. 328; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

686

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

687

Каб. П.В. II отд. Кн. 2. Л. 420; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

688

Каб. П.В. II отд. Кн. 9. Л. 135 и след.

(обратно)

689

Там же. Л. 147.

(обратно)

690

Сен. арх. Кн. 8. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 25; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

691

Каб. П.В. II отд. Кн. 16. Л. 11–13; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

692

Каб. П.В. II отд. Кн. 62. Л. 740; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

693

Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 327; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

694

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 36/36. Л. 712 и 714; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

695

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

696

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 148 и след.

(обратно)

697

Там же. Л. 149.

(обратно)

698

Там же. Л. 148 об.

(обратно)

699

Там же.

(обратно)

700

Сен. арх. Кн. 7. Подл. выс. ук. и пов. Л. 400; см. фотокопию.

(обратно)

701

Там же. Л. 87; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

702

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 391; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

703

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 244; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

704

Каб. П.В. II отд. Кн. 41. Л. 288; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

705

ЗА ПВ. Т. I. С. 150.

(обратно)

706

Там же. С. 44.

(обратно)

707

ЗА ПВ. Т. I. С. 411–573.

(обратно)

708

Сен. арх. Кн. 19. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 1–712.

(обратно)

709

Там же. Л. 60.

(обратно)

710

Samling af instructioner rörande den civila förvaltningen i Sverige och Finnland. Stockholm, 1856. S. 327–365.

(обратно)

711

ЗА ПВ. Т. I. С. 542–549.

(обратно)

712

Там же. С. 417–419.

(обратно)

713

Samling af instructioner rörande den civila förvaltningen. S. 335–342.

(обратно)

714

ЗА ПВ. Т. I. С. 417.

(обратно)

715

Там же.

(обратно)

716

Там же. С. 454.

(обратно)

717

Там же. С. 430.

(обратно)

718

Там же. С. 457.

(обратно)

719

Там же. С. 458.

(обратно)

720

Т.е. привилегиям. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

721

ЗА ПВ. Т. I. С. 432.

(обратно)

722

Там же.

(обратно)

723

Там же. С. 458.

(обратно)

724

Там же. С. 441.

(обратно)

725

ЗА ПВ. Т. I. С. 441.

(обратно)

726

Там же. С. 441, 457, 501.

(обратно)

727

Там же. С. 441.

(обратно)

728

Там же. С. 457.

(обратно)

729

Там же. С. 559.

(обратно)

730

Там же. С. 286; см. фотокопию.

(обратно)

731

Там же. С. 467.

(обратно)

732

ЗА ПВ. Т. I. С. 422.

(обратно)

733

Там же. С. 424.

(обратно)

734

Там же. С. 468 и 472.

(обратно)

735

Там же. С. 472.

(обратно)

736

Там же. С. 485–492.

(обратно)

737

Там же. Т. IV.

(обратно)

738

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 19. Л. 52–57; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

739

ЗА ПВ. Т. I. С. 485.

(обратно)

740

Там же. С. 469.

(обратно)

741

Там же. С. 486.

(обратно)

742

Там же. С. 472.

(обратно)

743

ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

744

ЗА ПВ. Т. I. С. 48.

(обратно)

745

См. фотокопию.

(обратно)

746

Термин «вор» употреблялся в России XVII–XVIII веков в значении «преступник». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

747

ЗА ПВ. Т. I. С. 50.

(обратно)

748

Там же. С. 49; см. фотокопию.

(обратно)

749

Испр[авлено] А. В. Макаровым на «небрежением».

(обратно)

750

ЗА ПВ. Т. I. С. 49.

(обратно)

751

Там же. С. 48–49.

(обратно)

752

Имеется в виду «сруб» – деревянное строение. Специально выстроенные срубы небольших размеров использовались в России XVII – начала XVIII века для приведения в исполнение смертной казни в форме сожжения. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

753

Там же. С. 49.

(обратно)

754

Там же; см. фотокопию.

(обратно)

755

Там же.

(обратно)

756

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 36–40.

(обратно)

757

См. фотокопию.

(обратно)

758

Каб. П.В. II отд. Кн. 40. Л. 840; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

759

Каб. П.В. II отд. Кн. 47. Л. 350; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

760

Сен. арх. Кн. 15. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 1–358; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

761

Сен. арх. Кн. 15. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 34 об.

(обратно)

762

Сен. арх. Кн. 15. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 34 об.

(обратно)

763

Там же. Ненумерованный лист после 289, снизу.

(обратно)

764

Там же. Л. 73 об.

(обратно)

765

Там же. Л. 107 об.

(обратно)

766

Там же. Л. 173 об.

(обратно)

767

Архив Госуд. Совета [здесь и далее – «Архив Государственного Совета»]. Кодиф. отдел. Связ[ки] 3 и 123.

(обратно)

768

Имеются в виду уголовные дела о воровстве («татьбе»). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

769

Сен. арх. Кн. 15. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 114–116.

(обратно)

770

Там же. Л. 178.

(обратно)

771

Там же. Л. 269 об.

(обратно)

772

Там же. Л. 13 и след.

(обратно)

773

Там же. Л. 120 и след.

(обратно)

774

Т.е. городские. – Примеч. ред.

(обратно)

775

Там же. Л. 171 об.

(обратно)

776

ЗА ПВ. Т. I. С. 39.

(обратно)

777

Сен. арх. Кн. 15. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 109.

(обратно)

778

Там же. Л. 107.

(обратно)

779

Там же. Л. 173 об.

(обратно)

780

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

781

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 1.

(обратно)

782

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 388–395.

(обратно)

783

Там же. Л. 388.

(обратно)

784

Там же. Л. 396.

(обратно)

785

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 385.

(обратно)

786

Там же. Л. 397.

(обратно)

787

Там же. Л. 396.

(обратно)

788

Там же. Л. 386.

(обратно)

789

Т.е. подвергнуто исправлению. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

790

Там же. Л. 384.

(обратно)

791

Сен. арх. Фонд им[енных] выс[очайших] ук[азов]. Проект Табели 1721 года.

(обратно)

792

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. № 27.

(обратно)

793

Там же. Дела гр[афа] Апраксина. Кн. 206.

(обратно)

794

Ранги Англ[ийского] двора. Л. 8.

(обратно)

795

Каб. П.В. II отд. Кн. 93. Л. 212–219.

(обратно)

796

Там же. Л. 220–223.

(обратно)

797

Мор. арх. Дела гр[афа] Апраксина. Кн. 207. Л. 265–268.

(обратно)

798

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 90.

(обратно)

799

Сен. арх. Кн. 18. Л. 64 и след.

(обратно)

800

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 403.

(обратно)

801

Арх. Мин. ин. дел. Дела, касающ. до образов. различных госуд. учрежд. Папка № 1. Д. 7. Л. 1–6 (нем. текст), 14–23 (рус. [текст]); ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

802

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 1888. Л. 157.

(обратно)

803

Там же. Л. 162.

(обратно)

804

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 205.

(обратно)

805

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 399.

(обратно)

806

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 208 и след.

(обратно)

807

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 1888. Л. 169.

(обратно)

808

Там же. Л. 170.

(обратно)

809

Комиссия из указанных лиц участвовала только в конце законодательной работы, а не выработала, «сочинила» Табель, как указывает С. М. Соловьев (Соловьев С. М. История России с древнейших времен. СПб., 1896. Кн. 4. Т. XVIII. Стб. 756).

(обратно)

810

ЗА ПВ. Т. I. С. 352.

(обратно)

811

Там же. С. 353.

(обратно)

812

ЗА ПВ. Т. I.

(обратно)

813

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 335, 183.

(обратно)

814

Подлинный текст Табели находится в: Сен. Арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 257; а «Пунктов» – Там же. Л. 258–269.

(обратно)

815

Арх. Мин. юст. [здесь и далее – «Архив Министерства юстиции»]. Дела Сената. Кн. 1888. Л. 183.

(обратно)

816

Имеется в виду работа: Воскресенский Н. А. Археографическое введение // Законодательные акты Петра I / Сост. Н. А. Воскресенский; под ред. Б. И. Сыромятникова. М.; Л.: Изд. АН СССР, 1945. Т. 1. С. 1–24. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

817

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 231, 235, 251, 256 и др.

(обратно)

818

Милюков П. Н. Государственное хозяйство России. С. 437.

(обратно)

819

Богословский М. М. Областная реформа Петра Великого. С. 37 и др.

(обратно)

820

Имеется в виду упоминавшаяся выше работа: Против исторической концепции М. Н. Покровского: Сборник статей. М.; Л.: Изд. АН СССР, 1939. Т. 1. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

821

ЗА ПВ. Т. I. С. 300–311.

(обратно)

822

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 333; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

823

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 258–269; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

824

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 304–318; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

825

ЗА ПВ. Т. I. С. 351–358.

(обратно)

826

ЗА ПВ. Т. I. С. 176.

(обратно)

827

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 21 об.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

828

ЗА ПВ. Т. I. С. 40.

(обратно)

829

Ныне Гданьск (Gdańsk) – административный центр одноименного воеводства Республики Польша. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

830

Там же. С. 52–53.

(обратно)

831

См. фотокопии.

(обратно)

832

Т.е. Рабоче-крестьянской Красной армии. – Примеч. ред.

(обратно)

833

Рукописный отдел. № 6921.

(обратно)

834

См. фотокопии.

(обратно)

835

Архив Госуд. Совета. Кодиф. отдел. Материалы к ПСЗ. Т. V. № 3006. [Имеется в виду конволютная публикация: Военный устав с артикулом воинским, при котором приложены толкования, также с кратким содержанием процессов, экзерцициею, церемониями и должностьми полковых чинов. 2‐е изд. СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1748. 224, 2 с. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

836

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 85.

(обратно)

837

ЗА ПВ. Т. I. С. 335.

(обратно)

838

Там же. С. 404.

(обратно)

839

Сен. арх. Кн. 12. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 196; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

840

ЗА ПВ. Т. I. С. 317.

(обратно)

841

Там же. С. 104; см. фотокопию. [ «Стоячим указом» названный законодательный акт был назван, потому что его печатные экземпляры наклеивались на одну из сторон упоминавшегося выше зерцала, которое устанавливалось на столах в залах заседаний органов власти. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

842

Там же. С. 346.

(обратно)

843

Там же. С. 347.

(обратно)

844

Имеется в виду кабинет-секретарь Петра I А. В. Макаров. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

845

Сен. арх. Кн. 1. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 46; см. фотокопию.

(обратно)

846

Там же. Л. 47.

(обратно)

847

ЗА ПВ. Т. I. С. 124; см. фотокопию.

(обратно)

848

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 313; см. фотокопию.

(обратно)

849

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 22. Л. 16 и след.; см. фотокопии.

(обратно)

850

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 453; см. фотокопию.

(обратно)

851

ЗА ПВ. Т. I. С. 467.

(обратно)

852

Т.е. скрепленные высочайшей подписью. – Примеч. ред.

(обратно)

853

Сен. арх. Кн. 19. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 482.

(обратно)

854

ЗА ПВ. Т. I. С. 485–486.

(обратно)

855

Там же. С. 240–241.

(обратно)

856

Там же. С. 125.

(обратно)

857

Там же. С. 144.

(обратно)

858

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 152 и след.; см. фотокопию.

(обратно)

859

ЦВИА. Фонд Воен. колл. Им. выс. ук. Кн. 11. Л. 29.

(обратно)

860

Т.е. в уже упоминавшийся проект нового Уложения, составление которого началось в 1718 году. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

861

ЗА ПВ. Т. I. С. 92.

(обратно)

862

Там же. С. 86.

(обратно)

863

Там же. С. 151.

(обратно)

864

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 1935. Л. 231 об.

(обратно)

865

Здесь и далее Н. А. Воскресенский употребляет ошибочный термин. Имеется в виду Палата об Уложении, функционировавшая в феврале 1700 – ноябре 1703 года, задачей которой являлось составление новой редакции Уложения 1649 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

866

ЗА ПВ. Т. I. С. 30–33. [Приведенная Н. А. Воскресенским дата является в действительности временем основания Палаты об Уложении. Далее цитируется проект манифеста о введении в действие новой редакции Уложения 1649 года, подготовленный в 1701 году. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

867

Кир (от греч. kyrios – господин, владыка) – титул патриархов и епископов. – Примеч. ред.

(обратно)

868

ЗА ПВ. Т. I. С. 30. [Судя по всему, Н. А. Воскресенскому осталась неизвестной научная публикация цитированного законопроекта, осуществленная еще в 1865 году Д. В. Поленовым (Поленов Д. В. Материалы для истории русского законодательства. СПб., 1865. Вып. 1. С. 58–64). – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

869

Мор. арх. Дела Прик. Воинск. мор. флота [здесь и далее – «Дела Приказа Воинского морского флота»]. № […] (общ. […]). Л. 76. [Номер архивного дела в рукописи отсутствует. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

870

ЗА ПВ. Т. I. С. 162.

(обратно)

871

Там же. С. 70.

(обратно)

872

Там же. С. 72.

(обратно)

873

ЗА ПВ. Т. I. С. 462.

(обратно)

874

Там же. С. 569.

(обратно)

875

Там же. С. 106; см. фотокопии.

(обратно)

876

Имеются в виду случаи, когда для разрешения вопроса невозможно применить никакую норму действующего законодательства. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

877

Каб. П.В. I отд. Кн. 42. Л. 174; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

878

Каб. П.В. I отд. Кн. 41. Л. 302.

(обратно)

879

Там же. Кн. 42. Л. 480 об.

(обратно)

880

Сен. арх. Подл. им. выс. ук. и пов. Кн. 18. Л. 173; ЗА ПВ. Т. 1. С. 96; см. фотокопию.

(обратно)

881

Имеется в виду Тихон Никитич Стрешнев (1649–1719) – российский государственный деятель. Воспитатель Петра I, с 1688 года боярин, в 1689–1711 годах руководил Разрядным приказом, в 1708–1712 – губернатор Московской губернии, с февраля 1711 года сенатор. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

882

Арх. Мин. ин. дел. Письма Петра I. Кн. 4. Л. 26; ЗА ПВ. Т. I. С. 196.

(обратно)

883

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 54–59.

(обратно)

884

Там же. Л. 51–53.

(обратно)

885

Там же. Л. 59 об.

(обратно)

886

ПСЗ. [СПб., 1830.] Т. VI. № 3743.

(обратно)

887

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

888

Архив Синода. Рукопись № 2021. Последний лист.

(обратно)

889

Сен. арх. Подл. им. выс. ук. и пов. Кн. 12. Л. 155; ЗА ПВ. Т. 1. С. 81.

(обратно)

890

Архив Синода. Рукопись № 2021.

(обратно)

891

См. фотокопию. [Упоминание Н. А. Воскресенского о «недавнем» крещении П. П. Шафирова ошибочно. В действительности Петр Шафиров являлся православным по рождению (христианство принял еще его отец, Павел Филиппович). – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

892

Степенными назывались монастыри, настоятели которых имели ту или иную степень, старшинство при архиерейских богослужениях, при подписании соборных актов и т. п. – Примеч. ред.

(обратно)

893

Сен. арх. Кн. 14. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 1–78.

(обратно)

894

Архив Синода. Духовный регламент, рукопись. Л. 1–78.

(обратно)

895

Дела Сената. Кн. 764. Л. 8 и след.

(обратно)

896

Семен Дмитриевич Давыдов (1675 –?) – российский военный и судебный деятель. На военной службе с 1697 года, участник Азовских походов, Великой Северной войны и Прутского похода, был флигель-адъютантом фельдмаршала Б. П. Шереметева. В 1721–1726 годах судья Московского надворного суда, в 1726–1731 годах воевода Псковской провинции. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

897

См. фотокопию.

(обратно)

898

ЗА ПВ. Т. I. С. 99.

(обратно)

899

Там же. С. 53.

(обратно)

900

См. фотокопию.

(обратно)

901

ЗА ПВ. Т. I. С. 288–290.

(обратно)

902

Lex minus [quam] perfecta – лат. «закон менее [чем] совершенный». – Примеч. ред.

(обратно)

903

ЗА ПВ. Т. I. С. 233; см. фотокопию.

(обратно)

904

Там же. С. 463.

(обратно)

905

Lex plus [quam] perfecta – лат. «закон более [чем] совершенный». – Примеч. ред.

(обратно)

906

Сен. арх. Фонд им. ук. Кн. 1 из залы Общ. собр. Сената. Л. 219, ср. воспроизведение в кн.: История Правительствующего Сената за двести лет. СПб., 1911. Т. 1. Вклейка после с. 320; ЗА ПВ. Т. I. С. 299.

(обратно)

907

Сен. арх. Фонд им. ук. Отдельная книга из залы Общ. собр. Сената. Л. 1–4.

(обратно)

908

ЗА ПВ. Т. I. С. 308–311.

(обратно)

909

Каб. П. В. I отд. Кн. 32 Л. 458; ЗА ПВ. Т. I. С. 311.

(обратно)

910

См.: Там же. С. 307–311.

(обратно)

911

Сен. арх. Фонд им. ук. Отдельная единица хранения. Табель о рангах; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

912

ЗА ПВ. Т. I. С. 124; см. фотокопию.

(обратно)

913

ЗА ПВ. Т. I. С. 71 и 93.

(обратно)

914

ЗА ПВ. Т. I. С. 174–176.

(обратно)

915

Там же. С. 176.

(обратно)

916

Там же.

(обратно)

917

Там же. С. 177.

(обратно)

918

Там же. С. 79–80.

(обратно)

919

Там же. С. 80.

(обратно)

920

Там же. С. 79–80.

(обратно)

921

Там же. С. 80.

(обратно)

922

Т.е. правонарушителей. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

923

Т.е. наказаниях. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

924

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

925

Сен. арх. Подл. им. выс. ук. и пов. Кн. 26. Л. 453.

(обратно)

926

ЦВИА. Фонд Воен. колл. Им. ук. Кн. 3. Л. 165.

(обратно)

927

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 217; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

928

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 36. Л. 712 и 714; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

929

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 54–59; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

930

Сен. арх. Им. ук. Кн. 22. Л. 97 об.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

931

Каб. П.В. II отд. Кн. 61. Л. 480; ЗА ПВ. Т. II и III.

(обратно)

932

Каб. П.В. II отд. Кн. 61. Л. 895.

(обратно)

933

Т.е. бочару. – Примеч. ред.

(обратно)

934

ЗА ПВ. Т. I. С. 114.

(обратно)

935

Там же. С. 313.

(обратно)

936

Там же. С. 264.

(обратно)

937

ЗА ПВ. Т. I. С. 104–108.

(обратно)

938

Т.е. печатные экземпляры законов должны быть наклеены на грани упоминавшегося выше настольного зерцала. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

939

Там же. С. 106.

(обратно)

940

Там же. С. 107.

(обратно)

941

Там же. С. 482.

(обратно)

942

Там же. С. 510.

(обратно)

943

Там же. С. 379.

(обратно)

944

Там же. С. 377–379.

(обратно)

945

Архив Государственного Совета. Кодиф. отдел. Матер[иалы] к ПСЗ. Т. VI. № 3534.

(обратно)

946

ЗА ПВ. Т. I. С. 345–346.

(обратно)

947

Ср. ПСЗ (Т. VI. № 3968) и фотокопию черновика указа.

(обратно)

948

Ср. ПСЗ (Т. VI. № 3891) и Арх. Мин. юст. (Дела Сената. Кн. 660. Л. 451 и след.).

(обратно)

949

ЗА ПВ. Т. I. С. 372.

(обратно)

950

Там же. С. 376; см. фотокопию.

(обратно)

951

Там же. С. 377–379.

(обратно)

952

Там же. С. 110.

(обратно)

953

Там же. С. 51–52, 65–66, 74, 141–142; ЗА ПВ. Т. II; см. фотокопии.

(обратно)

954

ЗА ПВ. Т. I. С. 38.

(обратно)

955

Т.е. разъяснение (от лат. explicatio). В дальнейшем в законотворческом процессе России данный термин не использовался. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

956

Там же. С. 129–132.

(обратно)

957

Т.е. в составлявшийся Уложенной комиссией 1720 года проект Уложения Российского государства (впоследствии так и не завершенный). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

958

ЗА ПВ. Т. I. С. 132.

(обратно)

959

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 120 и след.; см. фотокопию.

(обратно)

960

Сен. арх. Им. ук. Кн. 6. Л. 204–213.

(обратно)

961

Там же. Фонд им. ук. Особая единица хранения; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

962

Милюков П. Н. Государственное хозяйство России. С. 401.

(обратно)

963

ЗА ПВ. Т. I. С. 175.

(обратно)

964

Акциденции – дополнительные (сверх оклада) доходы от службы. Ср.: нем. Accidenz – случайные, посторонние доходы (от лат. accidentia – случай, случайность). – Примеч. ред.

(обратно)

965

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 120 и след.

(обратно)

966

См. фотокопию.

(обратно)

967

Милюков П. Н. Государственное хозяйство России. С. 401.

(обратно)

968

Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 162; Каб. П.В. I отд. Кн. 33. Л. 448.

(обратно)

969

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 352

(обратно)

970

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 116.

(обратно)

971

Сен. арх. Им. ук. Кн. 12. Л. 127; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

972

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 168–170; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. I. С. 377 и след.

(обратно)

973

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 216 и след.; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

974

ЗА ПВ. Т. I. С. 310; см. фотокопию.

(обратно)

975

Там же. С. 251.

(обратно)

976

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 409 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

977

ЗА ПВ. Т. I. С. 129.

(обратно)

978

Там же. С. 178.

(обратно)

979

Каб П. В. I отд. Кн. 37. Л. 379; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

980

Имеется в виду политико-правовое сочинение «Правда воли монаршей в определении наследника державы своей», впервые вышедшее в свет в Москве в августе 1722 года. Единоличное авторство Феофана Прокоповича в подготовке этого труда в настоящее время поставлено под сомнение. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

981

ЗА ПВ. Т. I. С. 114.

(обратно)

982

Имеется в виду Михаил Осипович Коялович (1828–1891) – историк, публицист и издатель. С 1856 года преподавал в Санкт-Петербургской духовной академии (с 1873 года профессор). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

983

Неточность Н. А. Воскресенского. Ученое звание профессора П. О. Морозову никогда не присуждалось. В приведенном фрагменте Николай Воскресенский, несомненно, имел в виду диссертационную монографию Петра Морозова «Феофан Прокопович как писатель» (Морозов П. О. Феофан Прокопович как писатель. Очерк из истории русской литературы в эпоху Преобразования. СПб.: Тип. В. С. Балашева, 1880. II, 402 c.). Петр Осипович Морозов (1854–1920) – историк литературы, пушкинист и театровед. Окончил историко-филологический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета. В 1880 году защитил магистерскую диссертацию «Феофан Прокопович как писатель». В 1885–1894 годах состоял приват-доцентом кафедры русского языка и словесности Императорского Санкт-Петербургского университета. Впоследствии служил в Министерстве финансов и в канцелярии Государственного совета. В декабре 1912 года избран членом-корреспондентом Императорской Академии наук по Отделению русского языка и словесности. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

984

Каб. П. В. II отд. Кн. 93. Л. 399–417; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

985

Каб. П. В. II отд. Кн. 93. Л. 385–398.

(обратно)

986

Там же. Л. 399.

(обратно)

987

Там же. Л. 403 об.

(обратно)

988

Каб. П. В. II отд. Кн. 93. Л. 404.

(обратно)

989

Там же. Л. 403 и 403 об.

(обратно)

990

Там же. Л. 408.

(обратно)

991

Там же. Л. 409.

(обратно)

992

Там же. Л. 407.

(обратно)

993

Там же.

(обратно)

994

Каб. П. В. II отд. Кн. 93. Л. 412 об.

(обратно)

995

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

996

ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

997

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 116.

(обратно)

998

Там же. Л. 117; см. фотокопию.

(обратно)

999

Т.е. Византии. – Примеч. ред.

(обратно)

1000

Неточность Н. А. Воскресенского. В действительности генерал-майор Г. П. Чернышев (1672–1745) возглавлял в 1722–1725 годах канцелярию ревизии переписи душ по Московской губернии. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1001

Каб. П.В. II отд. Кн. 64. Л. 889–901.

(обратно)

1002

Указ от 19 марта 1722 года; см. фотокопию.

(обратно)

1003

Каб. П.В. II отд. Кн. 64. Л. 889–901.

(обратно)

1004

Там же. I отд. Кн. 31.

(обратно)

1005

Имеется в виду гвардии капитан А. П. Баскаков, выполнявший в 1724 году поручения Петра I, связанные с организацией в монастырях приютов и госпиталей; с мая 1725 по февраль 1726 года обер-прокурор Святейшего синода. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1006

ЗА ПВ. Т. I. С. 145–147.

(обратно)

1007

Имеется в виду Павел Владимирович Верховской (Верховский) (1879–1943) – историк церкви и историк права. Потомственный дворянин. Окончил юридический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета и Санкт-Петербургскую духовную академию. В 1906–1909 годах служил в канцелярии обер-прокурора Святейшего синода. В марте 1909 года перешел в ведомство Министерства народного просвещения, состоял доцентом, а затем профессором кафедры истории русского права Императорского Варшавского университета. В 1915 году в связи с эвакуацией Университета переехал в г. Ростов-на-Дону. С мая 1909 года магистр церковного права, с мая 1917 года доктор церковного права. С октября 1917 года профессор Донского университета (г. Ростов-на-Дону). В период Гражданской войны, до установления в регионе советской власти входил в состав Временного Высшего церковного управления на Юге России. В 1920 году принял сан священника и стал настоятелем кафедрального Рождество-Богородицкого собора в Ростове-на-Дону. Трижды арестовывался органами ВЧК. В 1922 году за «контрреволюционную деятельность» Верховным трибуналом при ВЦИК приговорен к 10 годам лишения свободы. Досрочно освобожден в феврале 1924 года, работал на технических должностях в Центральном институте труда ВЦСПС. Вновь арестован в 1936 году. Умер в ссылке в г. Инте Коми АССР. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1008

ЗА ПВ. Т. II; Там же. Т. I. С. 141–142.

(обратно)

1009

Верховской П. В. Учреждение Духовной коллегии и Духовный регламент [к вопросу об отношении церкви и государства в России. Исследование в области русского церковного права]. Ростов-на-Дону, 1916. Т. II. С. 124–126.

(обратно)

1010

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 45–51. См.: Верховской П. В. Учреждение Духовной коллегии. Т. II. С. 131–134; а также фотокопии под 1722 годом.

(обратно)

1011

ЗА ПВ. Т. I. С. 100; см. фотокопию.

(обратно)

1012

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 52–55.

(обратно)

1013

ЗА ПВ. Т. I. С. 141–142.

(обратно)

1014

См. фотокопию.

(обратно)

1015

ЗА ПВ. Т. I. С. 141–142.

(обратно)

1016

Верховской П. В. Учреждение Духовной коллегии. Т. II. С. 134–137.

(обратно)

1017

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 135–140.

(обратно)

1018

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 131–134.

(обратно)

1019

Там же. Л. 145–148.

(обратно)

1020

Там же.

(обратно)

1021

Там же. Л. 121–128.

(обратно)

1022

Т.е. совершенства, наилучшего состояния. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1023

ЗА ПВ. Т. I. С. 142.

(обратно)

1024

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 115.

(обратно)

1025

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 116.

(обратно)

1026

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 121–128.

(обратно)

1027

Имеется в виду труд Палладия Еленопольского (около 360-го – около 430 года) «Лавсаик, или Повествование о жизни святых и блаженных отцов». – Примеч. ред.

(обратно)

1028

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 124 об.

(обратно)

1029

Там же. Л. 125.

(обратно)

1030

ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

1031

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 878–885.

(обратно)

1032

Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 2. С. 397–401.

(обратно)

1033

Там же. С. 397.

(обратно)

1034

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 886–888 об.

(обратно)

1035

Там же. Л. 881.

(обратно)

1036

Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 2. С. 397.

(обратно)

1037

Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 2.

(обратно)

1038

Потентат (нем. Potentat от лат. potentatus) – властитель, верховная власть. – Примеч. ред.

(обратно)

1039

ЗА ПВ. Т. I. С. 74.

(обратно)

1040

Там же, а также: Публ. библ. в Ленинграде, Рукоп. отд. [здесь и далее – «Публичная библиотека в Ленинграде, Рукописный отдел»]. Автографы Петра В[еликого]. Морской устав.

(обратно)

1041

Архив Мин. ин. дел. Письма Петра I. Кн. 12. Л. 107 и 111 об.

(обратно)

1042

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 286.

(обратно)

1043

Неясно, о каком лице идет речь. В первой половине 1720‐х годов на русской службе состояли два военных инженера французского происхождения, носившие русифицированную фамилию Декулон (Декулонк, Деколонг): Алферий Степанович (Семенович) Декулон (Adalbert de Verchery de Coulon) и Иван Францевич Декулон. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1044

Мор. арх. Дела гр[афа] Апраксина. № 228 (общ. 524). Л. 340 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1045

Имеется в виду Захарий ван дер Гульст (Zaharias van der Hulst) (вероятнее всего, старший), выходец из Голландии, состоявший на русской службе придворным врачом. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1046

Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 2. С. 399.

(обратно)

1047

Т.е. у «Города Архангелского», Архангельска. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1048

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 886–890.

(обратно)

1049

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 891–901; печатный «Устав Морской» (СПб., 1720. С. 1–7). Публ. библ. в Ленинграде.

(обратно)

1050

Т.е. по Уложению 1649 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1051

ЗА ПВ. Т. I. С. 40.

(обратно)

1052

Там же. С. 41.

(обратно)

1053

См. фотокопию.

(обратно)

1054

См. фотокопию.

(обратно)

1055

ЦВИА. Дела Воен. колл. Им. ук. Кн. 3. Л. 106; см. фотокопию.

(обратно)

1056

ЗА ПВ. Т. I. С. 132–133.

(обратно)

1057

Т.е. включить в уже упоминавшийся проект Уложения Российского государства, составлявшийся Уложенной комиссией 1720 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1058

Там же. С. 123; см. фотокопию.

(обратно)

1059

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 229; см. фотокопию.

(обратно)

1060

ЗА ПВ. Т. I. С. 85.

(обратно)

1061

Т.е. вносить в качестве действующих правовых норм в проект Уложения Российского государства, который составляла Уложенная комиссия 1720 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1062

Т.е. вносить в качестве дополнения в сохранявшее юридическую силу Уложение 1649 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1063

Там же. С. 140.

(обратно)

1064

Там же.

(обратно)

1065

ЗА ПВ. Т. I. С. 162.

(обратно)

1066

Там же; см. фотокопию.

(обратно)

1067

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 17.

(обратно)

1068

Там же. С. 33.

(обратно)

1069

Там же. С. 61.

(обратно)

1070

Там же. С. 60.

(обратно)

1071

Как уже упоминалось, на сегодня известно о четырех томах «Законодательных актов Петра I», подготовленных Н. А. Воскресенским (рукопись четвертого тома выявить к настоящему времени не удалось). По всей очевидности, о «пятитомном собрании» Николай Алексеевич упомянул в связи с тем, что третий том его труда должен был состоять из двух частей. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1072

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 19; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1073

ЗА ПВ. Т. I. С. 121.

(обратно)

1074

Архив Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 63; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1075

Архив Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 66 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1076

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 23.

(обратно)

1077

Архив Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 66 и след.

(обратно)

1078

Имеется в виду упоминавшийся выше гвардии капитан Федор Степанович Салтыков (ум. в 1715 году), автор проекта «Изъявления прибыточные государству». В июне 1711 года был направлен за границу с целью покупки кораблей для российского военного флота. С 1712 года имел резиденцию в Лондоне. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1079

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 635 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1080

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 60.

(обратно)

1081

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 409 и след.; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

1082

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 237–241; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1083

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 238.

(обратно)

1084

Там же. Л. 237–241; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1085

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 237 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1086

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 247–249; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1087

ЗА ПВ. Т. I. С. 156.

(обратно)

1088

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 315.

(обратно)

1089

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 395.

(обратно)

1090

ЗА ПВ. Т. I. С. 130–132.

(обратно)

1091

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 17 и 58.

(обратно)

1092

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 409 и след.; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

1093

Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 49; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

1094

Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 2; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

1095

ЗА ПВ. Т. I. С. 48; см. фотокопию.

(обратно)

1096

Каб. П.В. I отд. Кн. 40. Л. 831.

(обратно)

1097

Там же. Кн. 62. Л. 146.

(обратно)

1098

Там же. Зап. кн. им. ук. 1717 г. Л. 144; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1099

Имеется в виду строительство порта в Кронштадте. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1100

Так в XVII – начале XVIII века именовались крестьяне, временно мобилизованные либо во вспомогательные части вооруженных сил, либо на государственные строительные работы. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1101

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 77; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1102

Там же.

(обратно)

1103

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 1.

(обратно)

1104

Каб. П.В. I отд. Кн. 42. Л. 100 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1105

Мор. арх. Дела Приказа Большой казны. Кн. 22 (общ. 50). Л. 68; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1106

Мор. арх. Дела Приказа Большой казны. Кн. 22 (общ. 50). Л. 63 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1107

Подлинный [список указа] находится в: Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 216 и след., 220 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1108

ЗА ПВ. Т. I. С. 92.

(обратно)

1109

Черновой текст указа, писанный Макаровым, находится в: Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 242; беловой, дополненный и подписанный им же, – [в: ] Арх. Мин. юст. Дела Сената. Кн. 660. Л. 263.

(обратно)

1110

Сен. арх. Кн. 12. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 164; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1111

ЗА ПВ. Т. I. С. 162.

(обратно)

1112

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 292.

(обратно)

1113

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 66 об.; см. фотокопию.

(обратно)

1114

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 321–323; см. фотокопию.

(обратно)

1115

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 315 и след.

(обратно)

1116

Там же. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 453; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1117

ЦВИА. Фонд Воен. колл. Им. ук. Кн. 3. Л. 165.

(обратно)

1118

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 458 и след.

(обратно)

1119

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 126–129.

(обратно)

1120

Имеется в виду работа: Он же. Подушная подать и отмена холопства в России // Ключевский В. О. Опыты и исследования: Первый сборник статей. Пг., 1918. С. 268–357. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1121

Он же. Курс русской истории. Ч. IV. С. 129.

(обратно)

1122

Там же.

(обратно)

1123

Богословский М. М. Областная реформа Петра Великого. С. 390–403.

(обратно)

1124

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1125

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 352; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1126

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 71.

(обратно)

1127

Там же. Л. 215.

(обратно)

1128

Там же. Л. 45.

(обратно)

1129

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1130

Каб. П.В. I отд. Кн. 62. Л. 740; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1131

ЗА ПВ. Т. I. С. 141.

(обратно)

1132

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 51 и след.; см. фотокопию.

(обратно)

1133

Доклады и приговоры, состоявшиеся в Правительствующем Сенате в царствование Петра Великого. СПб., 1888. Т. III. Кн. 2. С. 473.

(обратно)

1134

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 1935. Л. 244 об.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1135

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 457 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1136

Имеются в виду представители тяглых слоев населения. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1137

Там же.

(обратно)

1138

Т.е. их одежда пришла в полную негодность. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1139

Мор. арх. Дела гр[афа] Апраксина. № 216 (общ. 509). Л. 387–403.

(обратно)

1140

Там же. Л. 415–417.

(обратно)

1141

Каб. П.В. II отд. Кн. 64. Л. 456 и след.

(обратно)

1142

Уроженец шведского (ныне норвежского) города Ставангер, К. И. Крюйс никак не являлся «земляком» для выехавшего в Россию из Голландии семейства Тиммерман. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1143

Мор. арх. Дела Адм. канц. № 76 (общ. 217). Л. 433 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1144

Мор. арх. Дела Адм. канц. Кн. 73 (общ. 225). Л. 201; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1145

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1146

Мор. арх. Дела Адм. канц. Кн. 73 (общ. 225). Л. 189; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1147

Господин адмирал (нем. mein Herr Admiral; голланд. mynheer admiral). – Примеч. ред.

(обратно)

1148

Архив Мин. ин. дел. Письма Петра I. Кн. 2. Л. 24; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1149

Каб. П.В. II отд. Кн. 3. Л. 7; ЗА ПВ. Т. III. [Полкартауна и картауна, картаун (нем. Kartaune) – виды осадных пушек. При этом ядра для полкартауны были вдвое меньше по весу, чем для картауны. – Примеч. ред.]

(обратно)

1150

Мор. арх. Дела гр[афа] Апраксина. № 143 (общ. 441). Л. 210 и след.

(обратно)

1151

Там же. Дела Адм. канц. № 1 (общ. 264). Л. 805–806.

(обратно)

1152

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 257; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1153

Мор. арх. Дела [Прик.] Воин[ск]. мор. флота. № 77 (общ. 105). Л. 60 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1154

Мор. арх. Дела Прик. Воинск. мор. флота. № 52 (общ. 111). Л. 6 и 7; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1155

История СССР: Учебник для средней школы / Под ред. А. М. Панкратовой. М., 1940. Ч. II. [Здесь и далее номера страниц не указаны Н. А. Воскресенским. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

1156

История СССР / Под ред. В. И. Лебедева. М., 1939. Т. I.

(обратно)

1157

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. СПб., 1896. Кн. 3. Т. XV. Стб. 1378.

(обратно)

1158

История СССР. Т. I. С. 625.

(обратно)

1159

Имеются в виду фигуры языческих богов. За эти фигуры участники Астраханского восстания приняли обнаруженные в домах офицеров-иностранцев высокие деревянные подставки (отдаленно напоминавшие современные манекены) с размещенными на них париками. Поклоняться подставкам для хранения париков астраханцев, разумеется, никто не принуждал. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1160

Госуд. арх. Разряд VI. № 17. 1705–1706 гг. Л. 3 об.

(обратно)

1161

Там же. Л. 27 об. [Имеется в виду Яков Иванович Носов, уроженец Ярославля, один из богатейших астраханских купцов, бывший бурмистр рыбных промыслов, старообрядец. Восставшими был избран в число «старшин». В период нахождения Астрахани под контролем восставших фактически возглавлял управление городом. В ходе подавления восстания сдался правительственным войскам, умер от пыток во время следствия. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

1162

История СССР. Т. I. С. 612.

(обратно)

1163

Имеется в виду Петр Иванович Жегало, сержант Тысячного полка, дислоцированного в Астрахани. Выступил одним из организаторов восстания, был избран восставшими в число «старшин». В ходе подавления восстания сдался правительственным войскам, впоследствии казнен. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1164

Я. И. Носов не был атаманом. Как уже упоминалось, он являлся одним из «старшин», избранных восставшими после того, как Астрахань перешла под их полный контроль. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1165

Госуд. арх. Разряд VI. № 17. 1705–1707 гг. Л. 27.

(обратно)

1166

ЗА ПВ. Т. I. С. 156.

(обратно)

1167

ЗА ПВ. Т. I. С. 162.

(обратно)

1168

Там же. С. 92, 103.

(обратно)

1169

Архив Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 162.

(обратно)

1170

ЗА ПВ. Т. I. С. 92.

(обратно)

1171

Сен. арх. Подл. им. выс. ук. и пов. Отдельный печатный лист; Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 120 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1172

Сен. арх. Кн. 12. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 164; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1173

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 352; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1174

Архив Госуд. Совета. Кодифик. отд. Связка № 3. Л. 123; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1175

Архив Госуд. Совета. Кодифик. отд. Связка № 3. Л. 126; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1176

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 520; Там же. Кн. 26. Л. 463 (Плакат, XV глава); ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1177

ЦВИА. Фонд Воен. колл. Им. ук. Кн. 3. Л. 128; см. фотокопии; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1178

Имеется в виду подушный налог, введенный в ходе осуществления податной реформы 1719–1724 годов. Взимался с лиц мужского пола, принадлежавших к тяглым (податным) категориям населения. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1179

Сен. арх. Кн. 12. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 127; Там же. Кн. 18. Л. 1; см. фотокопии; ЗА ПВ. Т. II. [Подобная трактовка Н. А. Воскресенским последствий податной реформы 1719–1724 годов для правового статуса крепостных крестьян (а также использование им применительно к монархическому государству термина «гражданин») является ошибочной. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

1180

ЗА ПВ. Т. I. С. 61.

(обратно)

1181

ЗА ПВ. Т. I. С. 351.

(обратно)

1182

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 14; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1183

Т.е. лиц, уклонившихся от явки на смотр. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1184

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 214 (черновой текст) и 216 (беловой); ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1185

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 131; Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 178; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1186

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1187

Сен. арх. Подл. им. выс. ук. и пов. Особая единица хранения.

(обратно)

1188

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов., Л. 3 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1189

Пожилые деньги («пожилое») – штраф, взимавшийся с помещика или с приказчика, если те принимали и оставляли у себя беглых крестьян. – Примеч. ред.

(обратно)

1190

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 102; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1191

Неточность Н. А. Воскресенского. А. Л. и И. Л. Нарышкины, будучи сыновьями боярина Л. К. Нарышкина, младшего брата царицы Натальи Кирилловны, приходились Петру I не племянниками, а двоюродными братьями. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1192

А. Л. и И. Л. Нарышкины обучались морскому делу в Англии с июля 1708 по февраль 1721 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1193

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 54–59; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1194

Т.е. без промедления. – Примеч. ред.

(обратно)

1195

Доклады и приговоры, состоявшиеся в Правительствующем Сенате в царствование Петра Великого. СПб., 1888. Т. IV. Кн. 1. С. 176–177.

(обратно)

1196

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 282; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1197

Т.е. преступники. – Примеч. ред.

(обратно)

1198

ЗА ПВ. Т. I. С. 346–347.

(обратно)

1199

Т.е. изобретатель (от англ. inventor). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1200

Каб. П.В. I отд. Кн. 54. Л. 46 об.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1201

Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 10–33; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1202

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 87 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1203

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 100; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1204

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 390; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1205

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 125; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1206

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 36. Л. 712 и 714; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1207

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 241; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1208

Там же. Л. 345 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1209

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 572; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1210

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 52; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1211

Каб. П.В. I отд. Кн. 54. Л. 26 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1212

Т.е. «ост-индские» – Ост-Индской компании. – Примеч. ред.

(обратно)

1213

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 66 и след., 69 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1214

Каб. П.В. I отд. Кн. 54. Л. 15; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1215

Т.е. гамбургцы. – Примеч. ред.

(обратно)

1216

Каб. П.В. I отд. Записная книга им. ук. 1716 г. Л. 16; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1217

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 243 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1218

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1219

Каб. П.В. II отд. Кн. 48. Л. 341; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1220

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 544; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1221

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 247–249; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1222

ЗА ПВ. Т. I. С. 104.

(обратно)

1223

Полиевктов М. А. Балтийский вопрос в русской политике. С. 110.

(обратно)

1224

Архив Мин. ин. дел. Письма Петра I. Кн. 12. Л. 118; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1225

Там же.

(обратно)

1226

Архив Мин. ин. дел. Письма Петра I. Кн. 12. Л. 122.

(обратно)

1227

Каб. П.В. I отд. Кн. 56. Л. 20 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1228

Имеется в виду хунтайджи Цэван-Рабдан (1663–1727), правитель Джунгарского ханства в 1697–1727 годах. – Примеч. ред.

(обратно)

1229

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1230

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 17; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1231

Сен. арх. Кн. 5. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 30; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1232

Каб. П.В. I отд. Кн. 56. Л. 40; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1233

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1234

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 17; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1235

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1236

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 245 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1237

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1238

Каб. П.В. II отд. Кн. 32. Л. 469.

(обратно)

1239

Сборник Императорского Русского исторического общества / Под ред. И. А. Бычкова. СПб., 1873. Т. 11. С. 199.

(обратно)

1240

Там же. С. 495.

(обратно)

1241

Мор. арх. Дела адм[ирала] Крюйса. Кн. 10 (общ. 557). Л. 90; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1242

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 440; ЗА ПВ. Т. III. [Каразея (польск. karazja, голланд. karsaai) – вид шерстяной ткани. – Примеч. ред.]

(обратно)

1243

Архив Мин. ин. дел. Письма Петра I. Кн. 11. Л. 85 и след.; ЗА ПВ. Т. III. [ «Матéрей» – т. е. материй, тканей, мануфактуры. – Примеч. ред.]

(обратно)

1244

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 460 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1245

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 165–199; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1246

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 292.

(обратно)

1247

Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Пг.; Киев, 1915. С. 372.

(обратно)

1248

Малая советская энциклопедия. М., 1932. Т. VII. С. 378.

(обратно)

1249

Корб И. – Г. Дневник поездки в Московское государство Игнатия Христофора Гвариента, посла императора Леопольда I к царю и великому князю Московскому Петру Первому в 1698 году, веденный секретарем посольства Иоанном Георгом Корбом. М., 1867. С. 143.

(обратно)

1250

Там же.

(обратно)

1251

Филиппов А. Н. О наказании по законодательству Петра Великого в связи с реформою. М., 1891. С. 160.

(обратно)

1252

Там же.

(обратно)

1253

Филиппов А. Н. О наказании по законодательству Петра Великого в связи с реформою. С. 169–170.

(обратно)

1254

Там же. С. 170.

(обратно)

1255

ЗА ПВ. Т. I. С. 377.

(обратно)

1256

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 46 и след.

(обратно)

1257

ЗА ПВ. Т. I. С. 105.

(обратно)

1258

ЗА ПВ. Т. I. С. 143.

(обратно)

1259

Филиппов А. Н. О наказании по законодательству Петра Великого. С. 160.

(обратно)

1260

Там же.

(обратно)

1261

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 400; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1262

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 148 и след.

(обратно)

1263

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 148.

(обратно)

1264

Там же. Л. 149.

(обратно)

1265

Там же. II отд. Кн. 28. Л. 430–441.

(обратно)

1266

Там же. Л. 437 и след.

(обратно)

1267

Там же. I отд. Кн. 53. Л. 70 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1268

Каб. П.В. I отд. Л. 101; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1269

Каб. П.В. II отд. Кн. 48. Л. 13; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1270

Мор. арх. Дела адм[ирала] Крюйса. Кн. 37 (общ. 366). Л. 177; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1271

Архивные материалы по данным вопросам собраны нами и приготовлены к публикации в т[оме] III «Законодательных актов Петра Великого».

(обратно)

1272

ЗА ПВ. Т. I. С. 130–132; см. фотокопии.

(обратно)

1273

Имеется в виду князь Михаил Иванович Волконский, осужденный военным судом за преступления против интересов службы к смертной казни. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1274

Каб. П.В. I отд. Кн. 32. Л. 166. [М. И. Волконский был расстрелян на Троицкой площади Санкт-Петербурга 9 декабря 1717 года. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

1275

ЗА ПВ. Т. I. С. 241.

(обратно)

1276

Там же. С. 130–131.

(обратно)

1277

Рассказы Нартова о Петре Великом. СПб., 1891. С. 82.

(обратно)

1278

Архив Мин. ин. дел. Письма Петра I. Кн. 12. Л. 143 и след.

(обратно)

1279

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 19. Л. 57 об.

(обратно)

1280

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 214 и след. (черновой текст), 216 и след. (беловой); ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1281

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 45; Там же. Кн. 32. Л. 135.

(обратно)

1282

Имеется в виду вышедшее в свет в Санкт-Петербурге в октябре 1719 года конволютное издание Устава воинского, Артикула воинского, «Краткого изображения процесов или судебных тяжеб» и «Книги об экзерциции»: Книга Устав воинский о должности генералов, фелтмаршалов и всего генералитета и протчих чинов, которые при войске надлежат быть… купно при сем Артикул воинский и с процесом, надлежащим к судящым, и эксерцициею о церемониях и должностях, воинским людям надлежащих. СПб., 1719. 101, 6, 78, 6, 36 с. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1283

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Ср.: Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 11. С. 356–357.

(обратно)

1284

Арт[икул] 94, толкование.

(обратно)

1285

Каб. П.В. I отд. Кн. 33. Л. 352; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1286

Сен. арх. Кн. 19. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 529–572.

(обратно)

1287

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 19. Л. 52–57.

(обратно)

1288

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 48–53.

(обратно)

1289

Т.е. пьяниц, гуляк. – Примеч. ред.

(обратно)

1290

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 36–40.

(обратно)

1291

Архив Мин. ин. дел. Письма Петра I. Кн. 1. Л. 23; см. фотокопию.

(обратно)

1292

Там же. Л. 84–86; см. фотокопию.

(обратно)

1293

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 35.

(обратно)

1294

Там же. Л. 36.

(обратно)

1295

Там же. Кн. 52.

(обратно)

1296

Госуд. арх. II разряд. Кн. 18. Л. 1.

(обратно)

1297

Там же.

(обратно)

1298

Т.е. ожидаемое. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1299

Каб. П.В. I отд. Кн. 54. Л. 128; писано карандашом.

(обратно)

1300

Архив Синода. Им. выс. ук. 1703–1721 гг. Л. 7 и след.

(обратно)

1301

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 132 и след.

(обратно)

1302

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 108; см. фотокопию.

(обратно)

1303

Архив Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 74.

(обратно)

1304

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 422. Черн[овой] текст – [см.:] Каб. П.В. I отд. Кн. им. ук. 1717–[17]18 гг. Л. 164.

(обратно)

1305

Архив Министерства юстиции. Дела Сената. Кн. 660. Л. 369.

(обратно)

1306

ЗА ПВ. Т. I. С. 87.

(обратно)

1307

Каб. П. В. I отд. Кн. 53. Л. 107; см. фотокопию.

(обратно)

1308

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 422. Черн[овой] текст – [см.:] Каб. П. В. I отд. Кн. им. ук. 1717–[17]18 гг. Л. 164 и след.

(обратно)

1309

Неточность Н. А. Воскресенского. У упоминаемого в эпизоде Я. В. Брюса отчество было Вилимович. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1310

Рассказы Нартова о Петре Великом. С. 89–90.

(обратно)

1311

ЗА ПВ. Т. I. С. 143.

(обратно)

1312

Там же. С. 119; см. фотокопию.

(обратно)

1313

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 152 и след.; см. фотокопию.

(обратно)

1314

Т.е. язычники. – Примеч. ред.

(обратно)

1315

ЗА ПВ. Т. I. С. 126.

(обратно)

1316

Там же. С. 112–113.

(обратно)

1317

ЗА ПВ. Т. I. С. 114.

(обратно)

1318

Там же. С. 122.

(обратно)

1319

Там же. С. 127.

(обратно)

1320

Архив Синода. Им. выс. ук. 1703–1721 гг. Л. 35.

(обратно)

1321

ЗА ПВ. Т. I. С. 142–143.

(обратно)

1322

Имеется в виду Пфальц (Pfalz), государственное образование на юго-западе германских земель. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1323

Т.е. постарайся. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1324

Каб. П.В. I отд. Зап. кн. им. ук. 1719 г., ноября 2[‐го] дня. Л. 143; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1325

Каб. П.В. I отд. Кн. 54. Л. 29; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1326

Имеется в виду Александр Иванович Румянцев (1677–1745) – российский государственный и военный деятель. С 1700 года служил в гвардии, участник Великой Северной войны, Прутского и Персидского походов. Сыграл важнейшую роль в деле возвращения в Россию царевича Алексея Петровича. В декабре 1718 года был произведен в гвардии майоры и генерал-адъютанты. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1327

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 211; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1328

ЗА ПВ. Т. I. С. 162.

(обратно)

1329

Архив Синода. Им. выс. ук. 1703–1721 гг. Л. 9 и след.

(обратно)

1330

Там же. Л. 89; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1331

Архив Синода. Им. выс. ук. 1703–1721 гг. Л. 65; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1332

Архив Синода. Им. выс. ук. 1703–1721 гг. Л. 97; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1333

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 456; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1334

Каб. П.В. I отд. Кн. 48. Л. 80; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1335

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 19 и след.; см. фотокопию; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1336

Каб. П.В. I отд. Кн. 43. Л. 263; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1337

Архив Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 110; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1338

Архив Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 19 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1339

Слово «необходимых» прибавлено собственноручно Петром I.

(обратно)

1340

Архив Синода. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 102; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1341

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 20; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1342

Каб. П.В. II отд. Кн. 88. Л. 400 и след.

(обратно)

1343

ЦВИА. Кн. 36. Ч. I. Л. 22; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1344

Каб. П.В. II отд. Кн. 88. Л. 400 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1345

Госуд. арх. Разр[яд] VI. Кн. 77. Л. 3.

(обратно)

1346

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 111.

(обратно)

1347

Там же. Кн. 52, книжка № 1. Л. 6.

(обратно)

1348

Там же. Кн. 31. Л. 21 и след.

(обратно)

1349

ЗА ПВ. Т. I. С. 33–34.

(обратно)

1350

Там же. С. 34.

(обратно)

1351

Там же. С. 124.

(обратно)

1352

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 216 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1353

Каб. П.В. I отд. Зап. книга им. ук. 1717 г. Л. 144; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1354

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 315; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1355

Каб. П.В. I отд. Кн. 31. Л. 45; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1356

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 259.

(обратно)

1357

Милюков П. Н. Государственное хозяйство России. С. 428–437.

(обратно)

1358

ЗА ПВ. Т. I. С. 43.

(обратно)

1359

Там же. С. 44.

(обратно)

1360

Там же. С. 46.

(обратно)

1361

Каб. П.В. I отд. Зап. книга им. ук. 1716 г. Л. 6; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1362

Имеется в виду князь Иван Андреевич Щербатов (1696–1761) – российский государственный деятель и дипломат. Службу начал в 1712 году рядовым в Преображенском полку, затем направлен для обучения за границу, где пробыл (преимущественно в Англии) до сентября 1721 года. В январе 1722 года назначен советником Коммерц-коллегии, в 1723 году направлен консулом в Кадис. В 1726–1730 годах посол в Испании, в 1731–1732 годах чрезвычайный посланник в Турции. В дальнейшем последовательно занимал должности вице-президента Коммерц-коллегии, президента Юстиц-коллегии, посла в Англии, сенатора. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1363

Устаревшее наименование Кадиса (Cádiz), города на юго-западном побережье Испании. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1364

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 134 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1365

ЗА ПВ. Т. I. С. 30.

(обратно)

1366

Госуд. арх. Дела, касающ. до образ. различных госуд. учреждений. Папка I. Л. 23–44; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1367

Дела, касающ. до образ. различных госуд. учреждений. Папка I. Л. 44 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1368

Дела, касающ. до образ. различных госуд. учреждений. Папка I. Л. 29 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1369

Каб. П.В. II отд. Кн. 27. Л. 3–7; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1370

Каб. П.В. II отд. Кн. 88. Л. 55–79; Кн. 89. Л. 29–70.

(обратно)

1371

Там же. Кн. 88. Л. 404–411; ЗА ПВ. Т. I. С. 45.

(обратно)

1372

Неточность Н. А. Воскресенского. Как уже упоминалось, К. И. Крюйс (настоящее имя Нильс Ульсен) являлся уроженцем шведского (ныне норвежского) города Ставангера. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1373

Неточность Н. А. Воскресенского. Как уже упоминалось, Генрих Фик не имел не только юридического, но и вообще никакого высшего образования. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1374

Неточность Н. А. Воскресенского. По этническому происхождению А.‐Х. Люберас являлся шотландцем. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1375

Этническое происхождение В. И. Геннинга не вполне ясно. Не исключено, что его семья имела голландские корни. На это указывает то обстоятельство, что родной дядя Вилима Ивановича – Генрих Геннинг – окончил университет в Утрехте, а затем был директором гимназии в голландском городе Тиле. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1376

Приведенное суждение Н. А. Воскресенского представляется не вполне применимым к А. И. Остерману. Уроженец г. Бохум (Bochum) в Вестфалии, Генрих Остерман (Heinrich Johann Friedrich Ostermann), прозванный в России Андреем Ивановичем, прибыл в нашу страну в 1703 году в возрасте 17 лет. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1377

Каб. П.В. I отд. Кн. 58. Л. 877. И печатный текст Адм[иралтейского] регл[амента], гл[ава] I, статья 61.

(обратно)

1378

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 22. Л. 16 и след.; см. фотокопию.

(обратно)

1379

Сен. Арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 319; см. фотокопию.

(обратно)

1380

ЗА ПВ. Т. I. С. 109; см. фотокопию.

(обратно)

1381

Неточность Н. А. Воскресенского. Карьера П. О. Бобровского сложилась таким образом, что ученое звание профессора ему никогда не присуждалось. Павел Осипович Бобровский (1832–1905) – российский государственный и военный деятель, этнограф, военный историк и историк права. Сын профессора Виленского университета О. К. Бобровского. Окончил Полоцкий кадетский корпус, Дворянский полк, Николаевскую академию Генерального штаба и Военно-юридическую академию. Службу начал в 1851 году прапорщиком. Участник Крымской войны 1853–1856 годов. С середины 1860-х занимался вопросами организации военного образования. В 1870 году произведен в генерал-майоры, в 1881 году в генерал-лейтенанты, в 1896-м в генералы от инфантерии. В 1875–1896 годах занимал должность начальника Военно-юридической академии. В январе 1897 года назначен сенатором. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1382

Имеется в виду монография: Бобровский П. О. Развитие способов и средств для образования юристов военного и морского ведомств в России (Учреждение коллегиальных военных судов и возникновение должности аудитора в России): историческое исследование. СПб.: Типогр. В. С. Балашева, 1881. VII, 166, X c. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1383

Современный архивный шифр: РГАДА. Ф. 9. Отд. 1. Кн. 37. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1384

Какой именно нормативный акт в данном случае имел в виду Н. А. Воскресенский, неясно. Ни в первой четверти XVIII века, ни позднее никаких «Артикулов фискальских» в России не издавалось. Что касается военных фискалов (которых, возможно, здесь подразумевал Николай Алексеевич), то нормативную основу их функционирования образовали ст. 12–15 и 23 Регламента Кригскомиссараиата от 10 декабря 1711 года и Дополнение Регламента Кригскомиссариата 1712 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1385

Приведенное суждение Н. А. Воскресенского ошибочно. В действительности Артикул воинский никогда не был составной частью Устава воинского, а являлся самостоятельным нормативным актом – военно-уголовным кодексом (не имеющим аналога в современной системе российского законодательства). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1386

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 597–660.

(обратно)

1387

Арх. Госуд. Совета. Кодифик. отдел. Папка 33. Кн. 1. Л. 51–134.

(обратно)

1388

Имеется в виду граф Яков-Генрих Флеминг (Jacob Heinrich von Flemming) (1667–1728), генерал-фельдмаршал саксонской службы. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1389

Каб. П.В. I отд. Кн. 37. Л. 787–817.

(обратно)

1390

Там же. Л. 492–566.

(обратно)

1391

Там же. Л. 820–840.

(обратно)

1392

Там же. Л. 792 и след.

(обратно)

1393

Арх. Госуд. Совета. Кодифик. отдел. Подлинники к т[ому] V ПСЗ [СПб., 1830], № 3006. [Как уже упоминалось выше, имеется в виду нонволютная публикация: Военный устав с артикулом воинским, при котором приложены толкования, также с кратким содержанием процессов, экзерцициею, церемониями и должностьми полковых чинов. 2-е изд. СПб.: Типография Имп. Академии наук, 1748. 224, [4] с. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

1394

ЗА ПВ. Т. I. С. 51–52; см. фотокопию.

(обратно)

1395

Сен. Арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 249. [Наиболее доступную публикацию именного указа от 20 декабря 1717 года, оформившего новую редакцию ст. 95 Артикула воинского, см.: Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. СПб., 1830. Т. 5. № 3136. С. 528. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

1396

Каб. П. В. I отд. Кн. 37. Л. 66 об.; см. фотокопию.

(обратно)

1397

ЗА ПВ. Т. I. С. 52.

(обратно)

1398

Имеется в виду барон Генрих Гюйсен (Heinrich Freiherr von Hüyssen) (1666–1739) – дипломированный юрист, получивший в 1689 году степень доктора прав в университете Страсбурга. На русской службе состоял с 1702 года, был воспитателем царевича Алексея Петровича, выполнял разнообразные поручения Петра I. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1399

Доклады и приговоры, состоявшиеся в Правительствующем Сенате в царствование Петра Великого. СПб., 1901. Т. VI. Кн. 1. С. 326.

(обратно)

1400

Там же. С. 327.

(обратно)

1401

Имеется в виду Эвальд Тобин (Evald Sigismund von Tobien) (1811–1860) – историк права, в 1844–1860 годах профессор Императорского Дерптского университета. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1402

Имеется в виду Иван Егорович Энгельман (Johannes August Engelmann) (1832–1912) – историк права и цивилист, в 1860–1900 годах профессор Императорского Дерптского (Юрьевского) университета. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1403

«Как известно, был формулирован по-немецки и затем переведен на русский язык». – Примеч. ред.

(обратно)

1404

Бобровский П. О. Военные законы Петра Великого в рукописях и первопечатных изданиях. СПб., 1887. С. 75–93. [Немецкий военный историк Ф. Штейн высказал цитированное мнение в фундаментальном труде «История русской армии», получившем широкую известность в конце XIX века (Stein F., von. Geschichte des Russischen Heers vom Ursprug desselben bis zur Thronbesteigung des Kaisers Nikolai I Pawlowitch. Hannover, 1885. S. 73). – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

1405

Сен. Арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 361 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1406

Каб. П.В. I отд.: 1[– я] ред[акция] – Кн. 37. Л. 321–323; 2[– я] ред[акция] – Кн. 32. Л. 324–325; 3[– я] ред[акция] – Там же. Л. 328, 386 и след.; 4[– я] ред[акция] – Там же. Л. 329–332; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1407

Сен. Арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 308–322; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1408

ЦВИА. Им. выс. ук. Кн. 3. Л. 159 и след.; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

1409

Сен. Арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 452–456 (последняя, 4-я редакция); ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1410

ЗА ПВ. Т. I. С. 147–148.

(обратно)

1411

Там же. С. 74.

(обратно)

1412

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 780; см. фотокопию.

(обратно)

1413

ЗА ПВ. Т. I. С. 53.

(обратно)

1414

Лен[инградская] публ[ичная] библ[иотека] им[ени М.Е.] Салтыкова-Щедрина [ныне Российская национальная библиотека (г. Санкт-Петербург). – Примеч. науч. ред.]. № 62 по каталогу А. Ф. Бычкова.

(обратно)

1415

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 41; другой шифр: Собрание отдельных документов. № 1626.

(обратно)

1416

Галерея Петра Великого. № 6.

(обратно)

1417

Там же. № 50.

(обратно)

1418

Там же. Кн. 55.

(обратно)

1419

Арх. Мин. ин. дел. Дела, касающ. до образ. различн[ых] госуд. учреждений. Папка 1. № 3. Л. 87–93.

(обратно)

1420

Там же. Л. 8–11.

(обратно)

1421

Там же. Л. 1–5.

(обратно)

1422

Там же. Л. 23–44 и 10–13.

(обратно)

1423

Там же. Л. 29–40.

(обратно)

1424

Там же. Л. 41–43.

(обратно)

1425

Там же. Л. 107–108 (немецкий текст), 109–111 (русский текст).

(обратно)

1426

Там же. Особая тетрадь. Л. 1–42.

(обратно)

1427

Там же. Особая тетрадь. Л. 1–4.

(обратно)

1428

Там же.

(обратно)

1429

Неточность Н. А. Воскресенского. Хотя Ф. С. Салтыков и был корабельным мастером, он (в отличие от К. Н. Зотова) никогда не служил на флоте. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1430

Каб. П.В. II отд. Кн. 89. Л. 179 и след.; Там же. Кн. 54. Л. 1322–1324. [Упомянутое Н. А. Воскресенским «Письмо» Конона Зотова было опубликовано по отмеченному архивному подлиннику Н. П. Павловым-Сильванским в упоминавшейся диссертационной монографии 1897 года (Павлов-Сильванский Н. П. Проекты реформ в записках современников Петра Великого. Проекты. С. 68–71). По всей очевидности, названная монография осталась неизвестной Николаю Воскресенскому. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

1431

Арх. Госуд. Совета. Кодифик. отдел. Связка 32. Кн. 1. Л. 569–592.

(обратно)

1432

Каб. П.В. II отд. Кн. 35. Л. 141.

(обратно)

1433

ЗА ПВ. Т. I. С. 411–513.

(обратно)

1434

Имеется в виду Канцелярия-коллегия (Kanslicollegium), которая была учреждена в 1626 году и выполняла функцию канцелярии главы государства. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1435

В действительности перевод названного шведского нормативного документа не был в итоге внесен в первый том «Законодательных актов Петра I». Как отметил Н. А. Воскресенский во вступительной заметке к публикации законопроектных материалов Генерального регламента, перевод не был «помещен здесь по не зависящим от составителя условиям» (Законодательные акты Петра I / Сост. Н. А. Воскресенский; ред. Б. И. Сыромятников. М.; Л.: Изд. АН СССР, 1945. Т. 1. С. 412). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1436

ЗА ПВ. Т. I. С. 518–519; см. фотокопию.

(обратно)

1437

Там же. С. 520–521.

(обратно)

1438

См. указанную книгу «Samling af instructioner rörande den civila förvaltningen», с. 366–388.

(обратно)

1439

ЗА ПВ. Т. I. С. 413.

(обратно)

1440

Сен. арх. Кн. 19. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 1–712; ЗА ПВ. Т. I. С. 411–513.

(обратно)

1441

ЗА ПВ. Т. I. С. 218–219; см. фотокопию.

(обратно)

1442

Там же. С. 414.

(обратно)

1443

Шведское Земское уложение, гл[ава] VIII, тит[ул] 1.

(обратно)

1444

Т.е. назначенных. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1445

Т.е. отсутствии. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1446

Т.е. распределенной. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1447

Т.е. о форме приветствия. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1448

Уместно повторить, что в действительности Г. Фик не проходил никакого университетского обучения, а службу начал с должности писаря. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1449

ЗА ПВ. Т. I. С. 441.

(обратно)

1450

Т.е. привилегиям. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1451

ЗА ПВ. Т. I. С. 432.

(обратно)

1452

Там же. С. 417.

(обратно)

1453

ЗА ПВ. Т. I. С. 417.

(обратно)

1454

Там же. С. 418.

(обратно)

1455

Там же. С. 454.

(обратно)

1456

Там же. С. 430.

(обратно)

1457

Там же. С. 457.

(обратно)

1458

Там же. С. 458.

(обратно)

1459

ЗА ПВ. Т. I. С. 433.

(обратно)

1460

Каб. П.В. II отд. Кн. 48. Л. 624–630.

(обратно)

1461

ЗА ПВ. Т. I. С. 434.

(обратно)

1462

Там же. С. 475.

(обратно)

1463

Сен. арх. Кн. 12. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 203. [Имеется в виду пожалованное Г. Фику имение Оберпален (Oberpahlen) в Дерптском уезде Эстляндской губернии. Ныне г. Пыльтсамаа (Põltsamaa) Эстонской Республики. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

1464

ЗА ПВ. Т. I. С. 433.

(обратно)

1465

Там же. С. 461.

(обратно)

1466

Там же. С. 464.

(обратно)

1467

ЗА ПВ. Т. I. С. 196.

(обратно)

1468

Там же. С. 204.

(обратно)

1469

Там же. С. 207–209; см. фотокопии.

(обратно)

1470

Там же. С. 42.

(обратно)

1471

Сен. арх. Кн. 15. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 1–36; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1472

ЗА ПВ. Т. I. С. 553–569.

(обратно)

1473

Там же. С. 589–601.

(обратно)

1474

ПСЗ. Т. V. № 3318; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1475

Арх. Мин. юст. Дела Сената. Кн. 905. Л. 355–360; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1476

Арх. Мин. юст. Дела Сената. Л. 374–389.

(обратно)

1477

Арх. Мин. ин. дел. Дела, касающ. до образования различных госуд. учреждений. Папка I. Д. 5. Л. 13–22 (русский и немецкий тексты).

(обратно)

1478

Арх. Мин. юст. Дела Сената. Кн. 58. Л. 32 и след.

(обратно)

1479

Там же. Л. 1–16.

(обратно)

1480

Т.е., как уже отмечалось, портовой. – Примеч. ред.

(обратно)

1481

ЗА ПВ. Т. 1. С. 109.

(обратно)

1482

Там же. С. 98.

(обратно)

1483

Там же. С. 44.

(обратно)

1484

Там же. С. 43.

(обратно)

1485

Имеется в виду Джордж Паддон (George Paddon), английский морской офицер, принятый в 1717 году на русскую службу с чином контр-адмирала. Скоропостижно скончался в Санкт-Петербурге 31 декабря 1718 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1486

ЗА ПВ. Т. 1. С. 54.

(обратно)

1487

Там же. С. 55.

(обратно)

1488

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 22. Л. 16 и след.; см. фотокопии.

(обратно)

1489

ЗА ПВ. Т. I. С. 57.

(обратно)

1490

Т.е. пробелы. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1491

Там же; см. фотокопии.

(обратно)

1492

Каб. П.В. I отд. Кн. 45.

(обратно)

1493

Каб. П.В. I отд. Кн. 46. Л. 1–512.

(обратно)

1494

ЗА ПВ. Т. I. С. 74–75.

(обратно)

1495

Там же. С. 87–88.

(обратно)

1496

Состоявший из двух частей, 68 глав и 719 статей (артикулов) Регламент об управлении Адмиралтейства и верфи от 5 апреля 1722 года действительно явился наиболее значительным по объему нормативным актом, изданным за период правления царя и императора Петра I. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1497

В окончательной редакции закона – «обер-сарваéр» (от англ. surveyor, инспектор). Согласно Табели о рангах от 24 января 1722 года, должность «обер-сарваера от строения карабелного» была отнесена к VI классу (соответствовала вице-президенту коллегии на государственной гражданской службе). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1498

Т.е. от президента Адмиралтейской коллегии Ф. М. Апраксина. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1499

В Регламенте Адмиралтейства 1722 года нумерация статей не сквозная, а отдельная в каждой главе. Этот прием юридической техники являлся для России первой четверти XVIII века вполне традиционным, будучи впервые использован еще при выработке проекта Уложения 1649 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1500

Т.е. статья нормативного акта. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1501

Каб. П.В. I отд. Кн. 45. Л. 4.

(обратно)

1502

Там же. Кн. 46. Оглавление.

(обратно)

1503

Мор. арх. Дела гр[афа] Апраксина. Кн. 175. Л. 33–40.

(обратно)

1504

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 416–429.

(обратно)

1505

Имеется в виду стольник Михаил Григорьевич Собакин. В 1718–1727 годах состоял при обер-сарваере И. М. Головине. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1506

Мор. арх. Дела Адм. колл. Кн. 50. Л. 37.

(обратно)

1507

Имеется в виду Петр Сиверс (Peter von Sivers) (1674–1740) – российский государственный и военно-морской деятель. Карьеру начал в военно-морском флоте Дании. На русской службе с 1704 года. Участник основных морских кампаний Великой Северной войны. В январе 1719 года произведен в контр-адмиралы, в октябре 1721 года – в вице-адмиралы. С января 1721 года член присутствия Адмиралтейской коллегии. Впоследствии адмирал и вице-президент Адмиралтейской коллегии. В феврале 1732 года уволен со службы с предписанием проживать в деревне в Кексгольмском уезде. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1508

Мор. арх. Дела адм[ирала] Крюйса. Кн. 39. Л. 130.

(обратно)

1509

ЗА ПВ. Т. I. С. 91.

(обратно)

1510

Мор. арх. Дела адм[ирала] Крюйса. Кн. 16. Л. 239.

(обратно)

1511

Там же. Л. 1.

(обратно)

1512

Каб. П.В. I отд. Кн. 42. Л. 448 об.

(обратно)

1513

Там же. Л. 459–493.

(обратно)

1514

Там же. Л. 488.

(обратно)

1515

Каб. П.В. I отд. Кн. 43. Л. 421.

(обратно)

1516

Имеется в виду закон «Должность генерала-прокурора». При подготовке главы 2 «Должность прокурора» ч. 1-й Регламента Адмиралтейства использовалась «Должность генерала-прокурора» в редакции от 27 января 1722 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1517

Каб. П.В. I отд. Кн. 39. Л. 457.

(обратно)

1518

ЗА ПВ. Т. I. С. 43.

(обратно)

1519

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 187 и след.

(обратно)

1520

ЗА ПВ. Т. I. С. 57; см. фотокопии.

(обратно)

1521

ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

1522

Т.е. грузовых; от «ласт» (голланд. last) – грузовая единица для измерения вместимости судов, составляющая две тонны. – Примеч. ред.

(обратно)

1523

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 75 и след.

(обратно)

1524

[Там же.] Л. 876.

(обратно)

1525

Там же. Кн. 42. Л. 448.

(обратно)

1526

Там же.

(обратно)

1527

Арх. Мин. ин. дел. Письма Петра I. Кн. 4. Л. 127 и след.

(обратно)

1528

ЗА ПВ. Т. I. С. 150.

(обратно)

1529

Франц. «знатность, принадлежность к дворянству». – Примеч. ред.

(обратно)

1530

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 877; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

1531

Ordonnance [de Louis XIV pour les Armées Navales et Arsenaux de Marine. Paris], 1689. Livre XII, titre 4, art[icle] 1–22.

(обратно)

1532

ЗА ПВ. Т. I. С. 109–110.

(обратно)

1533

Имеется в виду французский государственный деятель XVII века Жан-Батист Кольбер (Jean-Baptiste Colbert) (1619–1683). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1534

Ordonnance [de Louis XIV pour les Armées Navales]. Livre XXII, Des prises.

(обратно)

1535

Арх[ив] Син[ода]. Им. выс. ук. 1721–1724 гг. Л. 70; Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 532 и след.

(обратно)

1536

Каб. П.В. I отд. Кн. 41. Л. 302.

(обратно)

1537

Т.е. течь, пробоину. – Примеч. ред.

(обратно)

1538

Там же. Кн. 39. Л. 457.

(обратно)

1539

Хотя в ходе работы над проектом Регламента Адмиралтейства 1722 года шведские нормативные источники в самом деле почти не привлекались, необходимо иметь в виду, что исходным прообразом российской Адмиралтейской коллегии послужила основанная в 1634 году шведская Amiralitetskollegium. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1540

[Ordonnance de Louis XIV pour les Armées Navales.] Livre I, titre I, art[icle] 14.

(обратно)

1541

Т.е. назначает на выполнение того или иного наряда. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1542

Имеются в виду прокуроры военно-морского ведомства. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1543

Т.е. часть тела. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1544

Т.е. попустительства. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1545

См. ст. 3 гл. 1 «О генерале-адмирале и всяком аншеф командующем» кн. 1-й Устава морского от 13 января 1720 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1546

Каб. П.В. I отд. Кн. 54. Л. 129.

(обратно)

1547

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 19. Л. 48–50.

(обратно)

1548

Веселаго Ф. Ф. Очерк истории Морского кадетского корпуса с приложением списка воспитанников за 100 лет. СПб., 1852. Приложение II. С. 120; ЗА ПВ. Т. IV.

(обратно)

1549

Каб. П.В. II отд. Кн. 27. Л. 3–7; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1550

Духовный Регламент, «Домы училищные», пункт 6; Сен. арх. Кн. 14. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 40.

(обратно)

1551

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1552

Там же. Т. I. С. 320–323.

(обратно)

1553

Там же. Л. 301–303. [Ошибочное мнение Н. А. Воскресенского. В действительности ситуация была обратной. Как указывалось выше, непосредственным источником главы «Должность прокурора» Регламента Адмиралтейства послужила «Должность генерала-прокурора» от 27 января 1722 года. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

1554

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 453.

(обратно)

1555

Там же. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 304–321; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1556

Там же. Л. 373–378; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1557

Имеется в виду Иван Антонович Алексеев. Службу начал гардемарином на венецианском флоте. В июле 1720 года, после возвращения в Россию произведен в лейтенанты галерного флота. С ноября 1723 по июнь 1726 года российский консул в Бордо. Впоследствии асессор, затем советник Коммерц-коллегии, вице-президент Мануфактур-коллегии, статский советник. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1558

Сен. арх. Кн. 24. Л. 364–366; Публ. библ. в Ленинграде. Рукописи Петра I. Инструкция Алексееву; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1559

ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1560

Сент-Илер в самом деле был приглашен на русскую службу А. А. Матвеевым (с которым в дальнейшем вступил в острый конфликт). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1561

Неточность Н. А. Воскресенского. Знаменитый полицеист Н. Деламар (Nicolas Delamare) (1639–1723) никогда не занимал должности мэра Парижа. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1562

Там же.

(обратно)

1563

См.: Traité [de la Police]. Volume I. Livre I, titre 1, chap. 1.

(обратно)

1564

Лаппо-Данилевский А. С. Петр Великий, основатель Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге. СПб., 1914. С. 29.

(обратно)

1565

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 410; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1566

Имеется в виду Антоний Яковлевич Лаваль (Antoine de la Valle) – австрийский инженер французского происхождения. – Примеч. ред.

(обратно)

1567

ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1568

Каб. П.В. II отд. Кн. 23. Л. 415; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1569

Каб. П.В. I отд. Кн. 54. Л. 499; Сен. арх. Копии им. ук. Кн. 16. Л. 20; Там же. Кн. 18. Л. 6.

(обратно)

1570

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 2. От 9 сентября 1715 г.

(обратно)

1571

Веселаго Ф. Ф. Очерк истории Морского кадетского корпуса. Вкладной лист после с. 46.

(обратно)

1572

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 216 и след., 220 и след.; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1573

ЗА ПВ. Т. I. С. 584–585.

(обратно)

1574

Арх. Мин. ин. дел. Дела, касающ. до образования различных госуд. учреждений. Папка 1. Особая тетрадь – «Прусского двора о чинах».

(обратно)

1575

Там же. Папка 1. Тетрадь «Показание древних российских чинов». Л. 1–6.

(обратно)

1576

ЗА ПВ. Т. I. С. 358.

(обратно)

1577

Там же. С. 352–356.

(обратно)

1578

Там же. С. 353; см. фотокопии.

(обратно)

1579

Там же. С. 342–350.

(обратно)

1580

Там же. С. 346–347; см. фотокопию.

(обратно)

1581

Там же. С. 345–346. [Посяжка – посягательство. Мана – попустительство. Мотчание – промедление. – Примеч. ред.]

(обратно)

1582

Каб. П.В. II отд. Кн. 53. Л. 161; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1583

Каб. П.В. II отд. Кн. 53. Л. 132; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1584

Имеется в виду Иоганн Фридрих Блиэр (Блиер, Блюэр) (Iohann Fridrich Bluher), рудный мастер из Саксонии, поступивший в 1699 году на русскую службу. Занимался разведкой рудных месторождений в Олонецком, Соликамском, Кунгурском уездах и в Астраханской губернии. В 1720–1726 годах работал на Урале. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1585

Имеется в виду Иван Федорович Патрушев, российский рудный мастер. Служил дозорщиком в Рудном приказе, занимался разведкой рудных месторождений в Олонецком уезде и на Урале, умер в 1724 году. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1586

Т.е. записались добровольцами в армию. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1587

Доклады и приговоры, состоявшиеся в Правительствующем Сенате в царствование Петра Великого. СПб., 1880. Т. I. С. 122–126; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1588

Каб. П.В. II отд. Кн. 45. Л. 419 и след.; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1589

Неточность Н. А. Воскресенского. В действительности В. И. Геннинг учредил Сибирский обер-бергамт, дислоцировав его в августе 1723 года в недавно основанном Екатеринбурге. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1590

Каб. П.В. II отд. Кн. 62. Л. 1010.

(обратно)

1591

Арх. Мин. юст. Дела Сената. Кн. 1888. Л. 83; ЗА ПВ. Т. II.

(обратно)

1592

Сен. арх. Кн. 42. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 1–5; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1593

Дополнения к актам историческим, собранные и изданные Археографическою комиссиею. СПб., 1857. Т. 6. С. 400.

(обратно)

1594

Там же.

(обратно)

1595

ПСЗ. СПб., 1830. Т. III. № 1579.

(обратно)

1596

Милюков П. Н. Государственное хозяйство России. С. 450.

(обратно)

1597

Какую именно публикацию «курса» М. И. Горчакова имел в виду Н. А. Воскресенский, неясно. В каталоге Российской национальной библиотеки (собранием которой наиболее широко пользовался Николай Алексеевич) в настоящее время числится 11 (!) различных малотиражных изданий лекций Михаила Горчакова по церковному праву, подготовленных студентами Императорского Санкт-Петербургского университета в 1881–1903 годах. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1598

Чья область (чья земля) – того и вера. – Примеч. ред.

(обратно)

1599

Юшков С. В. История государства и права СССР. М., 1940. Ч. I. С. 341.

(обратно)

1600

Новгородская летопись по синодальному харатейному списку. СПб., 1888. С. 420.

(обратно)

1601

Там же. С. 421.

(обратно)

1602

Арх. Госуд. Сов. Кодиф. отдел. Связка 3. Л. 126 и след.

(обратно)

1603

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. СПб., 1896. Кн. 3. Т. XIV. Стб. 1212.

(обратно)

1604

Антонович В. Б. Монографии по истории Западной и Юго-Западной России. Киев, 1885. Т. I. С. 164.

(обратно)

1605

Галерея Петра Великого. По каталогу библиотеки № 55.

(обратно)

1606

Галерея Петра Великого. По каталогу библиотеки № 6.

(обратно)

1607

Неточность Н. А. Воскресенского. Санкция в виде троекратного «проволочения под корабль» указана не в 22-й, а в 24-й статье «Инструкций и артикулов военных, надлежащих к российскому флоту». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1608

Неточное цитирование Н. А. Воскресенским первоисточника. В действительности санкция ст. 36 сформулирована следующим образом: «И того рука к маште ножем же прибита да будет, покамест дондеже сам у себя оную прорежет» (Инструкции и артикулы военные, надлежащие к российскому флоту. М., 1710. С. 20). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1609

ЗА ПВ. Т. I. С. 44.

(обратно)

1610

Там же. С. 45.

(обратно)

1611

Имеется в виду король Фредерик IV, правивший в Дании с августа 1699 по октябрь 1730 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1612

Арх. Мин. ин. дел. Дела, касающ. до образов. различных госуд. учреждений. Папка № 1.

(обратно)

1613

Т.е. пожалованные. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1614

Сен. арх. Кн. 18. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 1 и 205.

(обратно)

1615

ЦВИА. Дела Воен. колл. Им. ук. Кн. 3. Л. 183.

(обратно)

1616

ЗА ПВ. Т. I. С. 294.

(обратно)

1617

Там же. С. 107.

(обратно)

1618

Там же. С. 355.

(обратно)

1619

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 78, 80.

(обратно)

1620

Там же. С. 80–81.

(обратно)

1621

Там же. С. 83.

(обратно)

1622

Названный труд П. Н. Милюкова являлся его диссертационной монографией. Магистерская диссертация на одноименную тему была успешно защищена Павлом Николаевичем в Совете историко-филологического факультета Императорского Московского университета 17 мая 1892 года. В свою очередь, под руководством В. О. Ключевского Павел Милюков подготовил в 1882 году дипломное сочинение (в то время оно именовалось кандидатской диссертацией) на тему «О землевладении в Московском государстве XVI в.». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1623

Милюков П. Н. Государственное хозяйство России. С. 437.

(обратно)

1624

М. М. Богословский был избран академиком по Отделению исторических наук и филологии Российской академии наук 2 апреля 1921 года, ровно за восемь лет до кончины. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1625

Имеется в виду диссертационная монография М. М. Богословского «Областная реформа Петра Великого. Провинция 1719–27 гг.» (М.: Университетская тип., 1902. XVI, 522, 44 с.). Магистерская диссертация на одноименную тему была успешно защищена Михаилом Михайловичем в Совете историко-филологического факультета Императорского Московского университета 22 ноября 1903 года. Под руководством В. О. Ключевского Михаил Богословский подготовил в 1890 году дипломное сочинение на тему «Писцовые книги, их происхождение, состав и значение в ряду источников по истории Московского государства XV, XVI, XVII вв.». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1626

Богословский М. М. Областная реформа Петра Великого. С. 37.

(обратно)

1627

Имеется в виду Гражданский кодекс Франции, утвержденный Наполеоном в марте 1804 года. Поныне общераспространенное именование этого законодательного акта «кодексом Наполеона» в действительности не вполне корректно. В период правления Наполеона I во Франции было издано еще четыре отраслевых кодекса, в том числе Уголовно-процессуальный кодекс (Кодекс уголовных расследований) 1808 года (Code d’instruction criminelle de 1808) и Уголовный кодекс 1810 года (Code pénal de 1810; Code pénal impérial). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1628

По всей очевидности, Н. А. Воскресенский имел здесь в виду Уложенную комиссию 1767–1774 годов. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1629

Неточность Н. А. Воскресенского. В 1721 году в Санкт-Петербурге была основана не академия, а лишь духовное училище – Славенская школа – при Александро-Невском монастыре. Трижды подвергшись реорганизациям, названное училище было преобразовано в Александро-Невскую академию только в самом исходе XVIII века, согласно именному указу от 18 декабря 1797 года. Что же касается учреждения высшего православного образования «Санкт-Петербургская духовная академия», то оно было открыто в феврале 1809 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1630

Неточность Н. А. Воскресенского. В действительности М. М. Сперанский окончил в 1792 году Главную Александро-Невскую семинарию, не имевшую статуса академии. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1631

Юридический факультет существовал в структуре Императорского Московского университета с момента его основания в 1755 году. Первым профессором юриспруденции Московского университета стал приглашенный из Майнца доктор права Ф. – Г. Дильтей (Philipp Heinrich Dilthey) (1723–1781), прибывший в Москву в сентябре 1756 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1632

Неточность Н. А. Воскресенского. Упомянутая выше Славенская школа при Александро-Невском монастыре была в действительности учреждена не именным указом, а распоряжением архиепископа Феодосия [Яновского] от 25 октября 1721 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1633

ЗА ПВ. Т. I. С. 35.

(обратно)

1634

Неточность Н. А. Воскресенского. А. П. Веселовский представлял интересы России в Вене в 1715–1719 годах, имея ранг резидента. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1635

Т.е. иезуитских. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1636

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 28.

(обратно)

1637

Некоторая неточность Н. А. Воскресенского. В действительности в первой четверти XVIII века в Киеве функционировала Киево-Могилянская академия (бывшая Киевская коллегия). А вот учреждение высшего православного образования «Киевская духовная академия» было открыто только в феврале 1819 года. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1638

Там же.

(обратно)

1639

ЗА ПВ. Т. I. С. 243, 245.

(обратно)

1640

Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 225; Богословский М. М. Областная реформа Петра Великого. С. 37; История СССР. Т. I. С. 631.

(обратно)

1641

ЗА ПВ. Т. I. С. 244, 245.

(обратно)

1642

Там же. С. 384–385. [Имеется в виду именной указ о ликвидации структурно отделенных от административных органов городовых и провинциальных судов, учрежденных в 1718 году. Принципиальное решение об этом было оглашено Петром I еще на заседании Сената 10 января 1722 года. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

1643

ЗА ПВ. Т. I. С. 264–265. [В отмеченном именном указе устанавливался запрет на производство лиц, не имевших дворянства, в старшие канцелярские чины, начиная от секретаря. Означенный запрет мотивировался опасением законодателя, что в ходе последующей карьеры недворяне могут дослужиться до руководящих коллежских должностей. Вследствие устойчивого нежелания дворян поступать на канцелярские должности государственной гражданской службы именной указ от 31 января 1723 года применялся на практике весьма ограниченно. – Примеч. науч. ред.]

(обратно)

1644

Каб. П.В. I отд. Кн. 33. Л. 8; Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 61.

(обратно)

1645

ЗА ПВ. Т. I. С. 156.

(обратно)

1646

Там же. С. 74.

(обратно)

1647

Там же. С. 156.

(обратно)

1648

Как уже отмечалось, издание подготовленного Н. А. Воскресенским тома 3 «Законодательных актов Петра Великого» до настоящего времени не состоялось. Подготовительные материалы тома хранятся ныне в личном фонде Н. А. Воскресенского в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1649

Каб. П.В. I отд. Кн. 38. Л. 878.

(обратно)

1650

См. челобитья сына Франца Тиммермана, Ивана: Каб. П.В. II отд. Кн. 18. Л. 133 и след. (от 25 июня 1713 года); Там же. Кн. 22. Л. 177 и след. (от марта 1714 года). [См.] доношения мастера Андрея Кревета: Там же. Кн. 1. Л. 100 и 106. [См.] «Книгу почтовым письмам Адмиралтейского приказа»: Мор. арх. Дела Приказа Воинск. мор. флота. Кн. 11 (общ. 71). Л. 1–214.

(обратно)

1651

Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 1. СПб., 1887. С. 115.

(обратно)

1652

[Мор. арх.] Дела Приказа Воинск. мор. флота. Кн. 11 (общ. 71). Л. 4.

(обратно)

1653

Там же. Кн. 28 (общ. 98). Л. 600.

(обратно)

1654

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 139–141.

(обратно)

1655

Т.е. Ост-Индский. – Примеч. ред.

(обратно)

1656

Т.е. постройке ботов. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1657

ЗА ПВ. Т. I. С. 181.

(обратно)

1658

Доклады и приговоры, состоявшиеся в Правительствующем Сенате. Т. I. С. 123.

(обратно)

1659

См. переписку А. А. Виниуса с Петром: Каб. П.В. II отд. Кн. 53. Л. 93–165.

(обратно)

1660

Каб. П.В. II отд. Кн. 2. Л. 420.

(обратно)

1661

Там же. Л. 484.

(обратно)

1662

Там же. Кн. 20. Л. 121 и след.

(обратно)

1663

Имеется в виду стольник Юрий Степанович Нелединский-Мелецкий, впоследствии сенатор и действительный статский советник. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1664

Там же. Кн. 28. Л. 431.

(обратно)

1665

Доклады и приговоры, состоявшиеся в Правительствующем Сенате. Т. I. С. 123.

(обратно)

1666

Мор. арх. Дела Адм. канц. Кн. 31 (общ. 150). Ч. I. Л. 325 и след.

(обратно)

1667

Там же. Л. 402.

(обратно)

1668

Каб. П.В. II отд. Кн. 13. Л. 777.

(обратно)

1669

Т.е. для окон. – Примеч. ред.

(обратно)

1670

Т.е. сосудов. – Примеч. ред.

(обратно)

1671

Каб. П.В. II отд. Кн. 9. Л. 135 и след.

(обратно)

1672

Сен. арх. Кн. 8. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 251.

(обратно)

1673

Мор. арх. Дела гр[афа] Апраксина. Кн. 45. Л. 39 и след.

(обратно)

1674

Там же. Кн. 250 (общ. 333). Л. 354.

(обратно)

1675

Там же. Кн. 75 (общ. 364). Л. 242.

(обратно)

1676

Сен. арх. Кн. 6. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 2; см. фотокопию.

(обратно)

1677

Каб. П.В. I отд. Зап. кн. им. ук. 1716 года. Л. 42.

(обратно)

1678

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 87.

(обратно)

1679

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 390.

(обратно)

1680

Арх. Мин. юст. Дела Сената. Кн. 25. Л. 345.

(обратно)

1681

Названная статья Н. А. Воскресенского так и осталась неопубликованной. Черновая рукопись и машинописный экземпляр статьи сохранились в личном фонде Н. А. Воскресенского (ОР РНБ. Ф. 1003. № 22). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1682

Каб. П.В. I отд. Кн. 54. Л. 10.

(обратно)

1683

Там же. Кн. 53. Л. 23 и след.

(обратно)

1684

Там же. Кн. 38. Л. 187 и след.

(обратно)

1685

Каб. П.В. I отд. Кн. 93. Л. 16 и след.

(обратно)

1686

Там же. Записная книга им. ук. 1716 г. Л. 6.

(обратно)

1687

Т.е. граверы. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1688

Там же. Кн. 53. Л. 23 и след.

(обратно)

1689

Каб. П.В. II отд. Кн. 23. Л. 416; Там же. Кн. 27. Л. 758.

(обратно)

1690

Там же. Кн. 27. Л. 12 и след.

(обратно)

1691

Там же.

(обратно)

1692

Там же. Кн. 23. Л. 415.

(обратно)

1693

Там же. Кн. 27. Л. 36 и след.

(обратно)

1694

Каб. П.В. II отд. Кн. 27. Л. 46 и след.

(обратно)

1695

Там же. Л. 36 и след.

(обратно)

1696

Там же. Кн. 23. Л. 415.

(обратно)

1697

Госуд. арх. Разряд V. Кн. 26. Л. 116.

(обратно)

1698

Белокуров С. А. О бумажной мельнице в Москве на реке Яузе (1673–1676 гг.) // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1907. Кн. 2. С. 44–62.

(обратно)

1699

Мор. арх. Дела Адм. канц. Кн. 127 (общ. 273). Л. 89 и след.

(обратно)

1700

Каб. П.В. I отд. Записная книга им. ук. 1717 года. Л. 43.

(обратно)

1701

Там же. Л. 64 и след.

(обратно)

1702

Там же. Л. 208.

(обратно)

1703

Там же. Л. 2.

(обратно)

1704

Там же. II отд. Кн. 69. Л. 95–99; Там же. Кн. 53. Л. 178.

(обратно)

1705

Мор. арх. Дела адм[ирала] Крюйса. Кн. 17. Л. 55 об.

(обратно)

1706

Жалованная грамота Шафирову и Толстому (Сен. арх. Фонд им. выс. ук. и пов. Единица хранения № 47).

(обратно)

1707

Т.е. тик (вид прочной, плотной ткани). – Примеч. ред.

(обратно)

1708

Каб. П.В. II отд. Кн. 39. Л. 122.

(обратно)

1709

Там же. Кн. 64. Л. 452.

(обратно)

1710

Арх. Синода. Д. 257. 1721 г. Л. 42.

(обратно)

1711

Каб. П.В. II отд. Кн. 43. Л. 198.

(обратно)

1712

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 460 и след.

(обратно)

1713

Каб. П.В. II отд. Кн. 43. Л. 213.

(обратно)

1714

Там же. I отд. Кн. 54. Л. 29.

(обратно)

1715

Сен. арх. Кн. 7. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 443.

(обратно)

1716

Там же. Л. 443 и 458.

(обратно)

1717

Дела Берг-колл. [здесь и далее – «Дела Берг-коллегии»]. Кн. 5. Им. указы. Л. 15.

(обратно)

1718

Фонд Ман[уфактур] – колл[егии]. Д. 71. Л. 36; Там же. Д. 87. Л. 160–218.

(обратно)

1719

Дела Берг-колл. Кн. 90. Л. 314.

(обратно)

1720

Каб. П.В. II отд. Кн. 60. Л. 815.

(обратно)

1721

Там же. I отд. Записная книга им. ук. 1717–1718 гг. Л. 43.

(обратно)

1722

Там же. II отд. Кн. 46. Л. 16.

(обратно)

1723

Там же. I отд. Кн. 52. Зап. книжка № 13. Л. 5.

(обратно)

1724

Там же. Кн. 54. Л. 86 об.

(обратно)

1725

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 52.

(обратно)

1726

Фонд Комм. – колл. Д. 71. Л. 33.

(обратно)

1727

Там же. Л. 65.

(обратно)

1728

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 20. Л. 18 и след.

(обратно)

1729

Там же.

(обратно)

1730

Каб. П.В. II отд. Кн. 19. Л. 192.

(обратно)

1731

Собственноручные пункты Петра I Геннингу – [см.:] Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 529. Окончат[ельный] ред[актированный] черновой текст – [см.:] Там же. Л. 530. Беловой текст – [см.:] Сен. арх. Кн. 47. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 13.

(обратно)

1732

Каб. П.В. I отд. Кн. 53. Л. 618.

(обратно)

1733

Сен. арх. Кн. 26. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 126.

(обратно)

1734

Там же. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 136.

(обратно)

1735

Каб. П.В. II отд. Кн. 43. Л. 192–196.

(обратно)

1736

Т.е. изготавливают. – Примеч. ред.

(обратно)

1737

Там же. Л. 195.

(обратно)

1738

Коломинка, коломенок, коломянка (ср. нем. Kalamank) – прочная льняная ткань. Стамед, стамет (ср.: нем. Stamet, голланд. stamet, франц. estamet) – легкая шерстяная ткань. – Примеч. ред.

(обратно)

1739

Каб. П.В. II отд. Кн. 43. Л. 364–368.

(обратно)

1740

Там же. Кн. 60. Л. 817.

(обратно)

1741

Там же. Л. 86.

(обратно)

1742

Там же. Л. 820 об.

(обратно)

1743

Каб. П.В. II отд. Кн. 60. Л. 821 об.

(обратно)

1744

Там же. Л. 820.

(обратно)

1745

Там же. Л. 807.

(обратно)

1746

Сен. арх. Кн. 22. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 152.

(обратно)

1747

Мор. арх. Дела, хранящ. в Адм. совете. Кн. 13. Л. 184.

(обратно)

1748

Сен. арх. Кн. 24. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 353.

(обратно)

1749

Там же. Л. 10.

(обратно)

1750

Доклады и приговоры, состоявшиеся в Правительствующем Сенате в царствование Петра Великого. СПб., 1888. Т. 3. Кн. 2. С. 473.

(обратно)

1751

Там же. С. 1057.

(обратно)

1752

Доклады и приговоры, состоявшиеся в Правительствующем Сенате в царствование Петра Великого. Т. I. С. 296–297; Там же. Т. III. Кн. 2. С. 1202–1204.

(обратно)

1753

Каб. П.В. II отд. Кн. 59. Л. 116–124, в частности л. 120 и 124.

(обратно)

1754

Там же. Л. 121 об.

(обратно)

1755

Там же. Л. 120.

(обратно)

1756

Там же. Л. 121 об.

(обратно)

1757

Сен. арх. Кн. 47. Подл. им. выс. ук. и пов. Л. 2, п[ункт] I; ЗА ПВ. Т. III.

(обратно)

1758

ЗА ПВ. Т. I. С. 346–347.

(обратно)

1759

Имеется в виду Иван Кириллович Кирилов (1695–1737) – российский государственный деятель, географ и статистик. Сын священника. Службу начал в канцелярии Правительствующего сената. В ноябре 1721 года определен секретарем Сената, в октябре 1727 года – обер-секретарем. В мае 1734 года назначен главой Оренбургской экспедиции и произведен в статские советники. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

1760

ЗА ПВ. Т. I. С. 139.

(обратно)

1761

Имена исследователей XIX–XXI веков обозначены курсивом.

(обратно)

Оглавление

Дмитрий Серов[1] Н. А. Воскресенский (1889–1948) – Подвижник науки истории русского права

Н. А. Воскресенский Петр Великий как законодатель Исследование законодательного процесса в России в эпоху реформ первой четверти XVIII века

  Предисловие

  Глава I Возбуждение законодательной инициативы

  Глава II Собирание иностранных законодательных актов и переводы их

  Глава III Составление первоначального проекта закона

  Глава IV [Составление первоначального проекта закона]

  Глава V Обсуждение и исправление законопроекта

  Глава VI Утверждение закона и публикация его

  Глава VII Объяснение и обоснование закона и введение его в систему ранее изданных законодательных актов

  Глава VIII Общественные, моральные, политические и религиозные воззрения Петра I

  Глава IX Общественные, моральные, политические и религиозные воззрения Петра I (Продолжение)

  Глава X Характер заимствования из иностранных источников и степень влияния западноевропейских законодательных актов и порядков на правотворчество Петра I

  Глава XI Характер заимствования из иностранных источников и степень влияния западноевропейских законодательных актов и порядков на правотворчество Петра I (Продолжение)

  Глава XII Происхождение, развитие и план реформ Петра I в промышленности по его законодательным актам

Список сокращений

Именной указатель[1761] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg