Андрей Станиславович Пржездомский Тайный код Кёнигсберга
© Пржездомский А.С., текст, иллюстрации, 2014
© ООО Издательство «Вече», 2014
От автора
Наши российские города – будь то престольные грады Москва и Санкт-Петербург или почти незаметные на карте России Печоры под Псковом и Мезень на архангельском Севере – имеют столько захватывающих историй, столько удивительных и до сих пор не разгаданных событий в своем далеком и недавнем прошлом, что рассказывать об этом можно бесконечно долго. Жаль только, что в сегодняшней каждодневной суете, в погоне за местом под вновь засиявшим солнцем, многим из нас как-то стало не до истории своей страны, своего народа, своих городов.
Вместе с тем без взгляда в прошлое, без осмысления минувших событий, нет настоящего, а тем более и будущего. Прошлое – оно просто есть, плохое или хорошее, увлекательное или не очень. Не знать его, пытаться забыть, играючи переиначивать его в угоду сиюминутным интересам или, более того, отказываться от него – преступление перед грядущими поколениями. Слава богу, что это понимает большинство людей.
В ряду российских городов Калининград занимает особое место. Самый западный в нашей стране, он вобрал в себя, кажется, все противоречия, возникшие на стыке двух великих цивилизаций – западноевропейской и славянской, сконцентрировал в себе достоинства и пороки минувших столетий, сохранил штрихи прошлого и приметы старины бывшего Кёнигсберга.
Древние называли этот город по-латыни Региомонтумом, что означает – «Гора короля». Какие только характеристик не давали Кёнигсбергу! Все захватчики и мракобесы, от рыцарей Тевтонского ордена до гитлеровской военщины, именовали его «германским форпостом на Востоке». Ученые и философы называли его «городом Канта». Солдаты Великой Отечественной воспринимали его как «логово фашистского зверя» и «оплот германского милитаризма». Калининградцы и гости нынешнего балтийского города знают его как «город-сад» и «жемчужину Янтарного края»… Каждый раздавал и раздает Калининграду-Кёнигсбергу свои эпитеты.
А я бы назвал этот город у берега Балтийского моря «городом удивительных тайн» потому, что не знаю другого такого места в нашей стране, где бы переплетались столь сильно истинные и скрытые теперь уже от наших глаз обстоятельства минувших столетий. Может быть, это мне только кажется. А романтика поисков Янтарной комнаты, в которых мне довелось участвовать, создала свой ореол над тем, что осталось от прежнего Кёнигсберга. Однако я все-таки стал бы утверждать: этот город хранит в себе столько тайн прошлого, что вряд ли возможно рассказать обо всех с достаточной подробностью.
В своей книге, первое издание которой вышло в 1998 году под названием «Тевтонский крест», я попытаюсь рассказать лишь о нескольких тайнах старого города, с которыми мне пришлось соприкоснуться лично в той или иной ситуации, иногда для меня понятной, а иногда совершенно недоступной трезвому объяснению. Именно в Калининграде я в свое время столкнулся с элементами мистики и поверил в то, что есть вещи, которые нельзя объяснить только правильными логическими построениями и умозаключениями, что некоторые явления надо принимать как данность, не пытаясь определить причины их возникновения. Конечно, это нематериалистично. Но не слишком ли много мы увлекались рационалистическим объяснением событий, если в конце концов снова стали искать путь к истокам?
Вниманию читателя предлагается семь небольших фрагментов истории и краткая прогулка по одному из районов города, которые, как мне кажется, наглядно показывают, сколь тесно переплелись события прошлых лет с нашей сегодняшней жизнью, что различия между людьми пролегают не у пограничных столбов, а в их образе мыслей и, самое главное, в их жизненной позиции. Может быть, эти сюжеты с ретроспективным взглядом в прошлое будут интересны читателю, особенно тому, который хоть раз побывал в этом удивительном городе. Я на это очень надеюсь.
Часть первая Семь фрагментов истории
Тевтонский крест
Dulce et decorum est pro patria mori:
Mors et fugacem persequitur virum[1].
Квинт Гораций Флакк (65–8 гг. до н. э.)Утром чуть свет мы были уже на ногах. Наскоро перекусив и уложив в сумку саперную лопатку, фонарик и пятиметровую веревку – необходимый для реализации нашего замысла «инвентарь», мы вышли на улицу. Районный дом пионеров, где мы определились на постой, располагался от центра города в двадцати минутах езды на трамвае.
В центре Калининграда в середине 60-х годов XX века
Куда подевались теперь эти юркие, раскачивающиеся из стороны в сторону миниатюрные калининградские трамвайчики? Поворачивая со скрежетом на поворотах, они, казалось, вот-вот опрокинутся на бок или же соскочат со своей железной колеи. Но, как ни странно, этого не происходило, и они носились по улицам и площадям города, позванивая на перекрестках и резко тормозя у остановок.
Вот на таком трамвайчике мы и добрались до площади. День был солнечный, яркий, довольно теплый, во всяком случае, не такой холодный, какими были все предшествовавшие мартовские дни. Во всем чувствовалось приближение долгожданного лета – весенние школьные каникулы 1967 года были в самом разгаре.
Быстрым шагом мы проследовали вдоль ряда невзрачных четырехэтажек к заветной цели нашего пребывания в этом городе – развалинам Королевского замка. Вчера, едва приехав с Южного вокзала, мы сразу отправились к замку и уже успели осмотреть его зловещие и одновременно таинственные руины. А сегодня намеревались непременно спуститься в одно из его подземелий, смутно еще представляя, с какой целью.
Очень скоро из-за домов на совершенно открытом пространстве показались высокие круглые башни с фронтонами, остовы фасадов и горы, буквально горы кирпича и обломков. Чем ближе мы подходили к этой зловещей изуродованной каменной глыбе, тем учащеннее билось сердце, тем больше переполняло нас желание проникнуть в самые сокровенные уголки замка, приоткрыть завесу таинственности над его многовековой историей и, конечно же, найти хоть какой-либо намек на хранящиеся в его недрах сокровища. Дух авантюризма захватил нас – двух шестнадцатилетних мальчишек, приехавших сюда, в Калининград, из Москвы буквально на несколько дней и готовых, вопреки наставлениям родителей, броситься в неизведанное, рисковое дело, ощутить подлинную опасность и узнать, что такое настоящие приключения.
Из книги «А.Т.Болотов в Кёнигсберге». Калининград, 1990 год [2]
«Наизнаменитейшим из всех в Кёнигсберге находящихся зданий можно почесть так называемый Замок, или дворец прежних герцогов прусских. Огромное сие и, по древности своей, пышное здание воздвигнуто на высочайшем бугре, или холме, посреди самого города находящегося. Оно сделано четвероугольное, превысокое и имеет внутри себя четверостороннюю, нарочито просторную площадь и придает всему городу собой украшение, и тем паче, что оно с многих сторон, а особенно из-за реки, сверх всех домов видимо».
Таким мы увидели замок в 1967 году
Сегодняшнее «обследование» замка мы решили начать с той его части, которая выходила на спускающуюся к реке улицу, где мы проезжали вчера, следуя с вокзала. Здесь замок казался наиболее сохранившимся.
Громадные овальные башни высотой с девятиэтажный дом, высокие и толстые стены фасада с провалами огромных прямоугольных окон, массивные контрфорсы[3], теперь уже бессмысленно подпирающие его с внешней стороны. Внизу вдоль улицы тянулась сложенная из крупных камней стена открытой террасы с балюстрадой – великолепно сохранившимся каменным ограждением из серого камня с розовым отливом.
Пройдя немного по террасе и не обнаружив ничего, кроме слежавшихся куч кирпича, поросших прошлогодней травой, и еще голых, без намеков на появление почек кустов, мы повернули в сторону арочного проема в стене, чтобы пройти внутрь руин замка. Повсюду нам попадались разбитые, а иногда и целые бутылки из-под вина и водки, смятые сигаретные пачки, ворохи рваных газет и оберточной бумаги. Все это, конечно, несколько снижало наш романтическо-приключенческий настрой, но не могло поколебать главного – уверенности в том, что в этих притягательных развалинах нас ждет что-то таинственное и необычное.
Мой товарищ Володя, шедший немного поодаль, вдруг воскликнул:
– Смотри!
Прямо перед нами между двумя массивными кирпичными глыбами, рухнувшими откуда-то сверху, зиял в земле черный провал. Его не было видно ни со стороны узкой тропинки, вьющейся между развалинами, ни со стороны террасы, откуда мы двигались. Если не перелезать через завал кирпичей, рискуя вымазаться в глине и кирпичной пыли, то даже и не догадаешься о том, что здесь существует вход в подземелье. Конечно, местные мальчишки здесь уже побывали, и, наверное, не один раз. Но мы, москвичи, которым было неведомо привычное для калининградцев созерцание развалин, оказались впервые перед входом в настоящее подземелье настоящего рыцарского замка.
– Фонарик не забыл? – почему-то спросил я у Володи.
Королевский замок в Кёнигсберге
Его недоуменный взгляд свидетельствовал по меньшей мере о странности моего вопроса – все вещи мы складывали утром вместе. Лучик света из старого немецкого трофейного «даймана», подаренного Володе его отцом, бывшим фронтовиком, пробежал по кирпичам и буквально растворился в темноте подземелья. Его электрической мощности явно не хватало для того, чтобы разглядеть что-либо в кромешной темноте подземелья. Я опустился на корточки, сел на край провала, свесил в него ноги и снова посветил вниз. Осыпавшиеся сверху кирпичи и слежавшаяся земля или глина образовали что-то вроде крутого откоса, уходящего куда-то вниз. Мелькнувший в луче фонаря спичечный коробок, застрявший между камнями, как-то сразу снял напряжение, и мы с Володей, наверное, почти одновременно подумали, что ничего страшного не произойдет, если мы попытаемся спуститься вниз. На всякий случай мы бросили в пролом увесистый камень – с глухим стуком он ударился о стену где-то в глубине подземного хода.
Ну что ж, вперед! Мы по очереди спрыгнули вниз. На нас повеяло сыростью, холодом и еще каким-то необычным запахом с примесью затхлости. Пролом теперь был над нами на уровне вытянутой вверх руки. В него струился яркий дневной свет. С улицы едва слышно доносился шум проезжающего рядом с замком трамвая.
Когда глаза немного привыкли к темноте, мы увидели, что находимся в просторном помещении со сводчатым потолком из кирпича. Размеры подземного зала определить было трудно, так как луч фонарика выхватывал только очертания стен, проступающие во мраке. Мы прошли несколько шагов по битому кирпичу, то и дело спотыкаясь о крупные обломки и металлическую проволоку. Сверху свешивались остатки арматуры, на уровне груди из кирпичной кладки торчали ржавые металлические крючья.
Из книги Адольфа Бёттихера «Памятники архитектуры и искусства Восточной Пруссии». Кёнигсберг, 1897 год
«…западная сторона Замка заново построена… маркграфом Георгом Фридрихом в 1584–1595 годах на фундаментах, сооруженных в орденский период…
Замковый инспектор по строительству Куттиг утверждал в 1882 году, что “при строительстве западного крыла Замка нашли применение не только некоторые старые конструкции, но и значительная часть древнего сооружения… Подземелья, расположенные глубоко под землей, – сообщал Куттиг, – имеют… цилиндрические своды…” По нашему мнению… все стены над землей и опорные колонны в подземельях построены в 1584–1595 годах, а лежащая под землей опоясывающая стена… – в период Ордена».
Здесь начинался спуск в подземелье
Руины северного крыла замка
Обшарив лучом фонарика противоположенную от нас стену, мы обнаружили прямо посередине высокую стрельчатую арку с вывалившимися по краям кирпичами. В тишине подземелья наши шаги по осыпающемуся каменному крошеву производили невообразимый шум и казались грохотом. В те мгновения, когда мы останавливались, раздумывая, куда направиться дальше, отчетливо слышалось, как где-то капала вода. Стены на ощупь были шершавыми и влажными.
Преодолев арку, мы оказались в сходном по размерам помещении, только еще больше заваленном битым кирпичом, обвалившимся сквозь пролом в потолке. Дневной свет сюда уже не проникал, и ориентироваться приходилось исключительно по лучу фонарика. Вдруг раздался металлический грохот, как будто нога наткнулась на пустое ведро. Ржавая немецкая каска! Этого «добра» в Калининграде в то время было предостаточно. Володя отфутболил ее в угол подвала, где в темноте угадывалась целая куча подобного металлолома.
Так мы продвигались от комнаты к комнате, стараясь ступать с особой осторожностью, так как все чаще стали попадаться осколки бутылочного стекла. Наконец, уперлись в глухую стену. Осветив ее, мы заметили явные очертания еще одной арки, аккуратно заложенной кирпичом. По-видимому, это было сделано очень давно – кирпич по цвету и фактуре ничем не отличался от кладки стены. Мы с Володей, как заправские шерлок холмсы, тщательно простучали камнем стену, уловили явные отличия в звуке удара по замурованной части и остальной поверхности. Сомнений не было! Перед нами был тайник! Кто и когда его устроил – нас уже не интересовало. Главное, мы были на верном пути. Однако мы вполне отдавали себе отчет в том, что самостоятельно, без какого-либо специального инструмента мы не в состоянии поколебать твердость стен цитадели. Оставалось только подумать о том, каким способом мы сможем разобрать эту стену и кто поможет нам в таком предприятии.
Из книги Боррманна «Восточная Пруссия». Берлин, 1935 год
«Замок в его сегодняшней форме стоит на фундаменте бывшего бурга[4], строительство которого было начато Тевтонским орденом в 1263 году, и значительно увеличен в течение трех последующих столетий».
В рыцарском подземелье
Раскопки на месте Королевского замка
На стене, откуда-то сверху свешиваясь, болтались оборванные телефонные провода и многожильный кабель в изъеденной временем и сыростью оплетке. Под ногами хрустело бутылочное стекло, пол был усеян обрывками проволоки, полусгнившими обломками досок и истлевшим тряпьем. Мне показалось, что свет фонарика немного потускнел, и я об этом сказал Володе. Остаться здесь, в этом холодном и сыром подземелье, без света совсем не хотелось, и мы решили пробираться к выходу.
Внезапно я почувствовал какое-то смутное беспокойство. На дальней стене, подход к которой был завален большими глыбами, мне почудились какие-то разводы, имеющие правильную геометрическую форму. Несмотря на слабый свет карманного фонарика, мы рассмотрели, что стена эта была совсем другой. Вместо темно-красного кирпича, из которого были сложены все остальные стены, материалом для нее послужили большие камни преимущественно овальной формы. Поэтому она выглядела как панцирь огромной черепахи.
Из книги «Немецкая книга городов. Справочник городской истории». Том I. Северо-Восточная Германия. Штуттгарт – Берлин, 1939 год
«Деревянный Орденский замок заложен в 1255 году (на месте сегодняшнего Рейхсбанка). Из камня стал строиться в 1257 году в районе западной стороны нынешнего замкового двора».
Вместе с тем посередине стены все более отчетливо проступали очертания непонятного пока предмета. Мы сделали несколько шагов, и теперь уже довольно ясно увидели массивный железный крест, вмурованный в каменную кладку.
Не без труда преодолев завал из кирпичей и обломков, мы приблизились к стене. Крест был шершавый, весь покрытый коркой вековой ржавчины. Форма его была необычной: одинаковые по длине перекрестия заканчивались на всех четырех торцах короткими поперечными перекладинами. На поверхности креста едва заметными наростами выступали ржавые металлические скобы, вмурованные в стену и намертво удерживающие его в вертикальном положении. Что-то зловещее чудилось в этом массивном кресте, в этом немом свидетеле событий прошлого, жизни многих поколений. Что «видел» со своей каменной стены этот старый рыцарский крест, какие события разворачивались при его молчаливом присутствии в мрачные века Средневековья? Кто мог ответить на этот вопрос?
Из книги Фоли «Энциклопедия знаков и символов». Москва, 1996 год
«…Крест кросслет называется также Тевтонским крестом. Четыре маленьких крестика на концах символизируют четыре Евангелия…»
Металлический крест, вмурованный в стену
Тевтонский крест
Эти стены помнили многое
Мы еще немного постояли в подземелье, рассматривая диковинную историческую находку. Но свет фонарика стал совсем тусклым, и мы, боясь, что батарейка сядет окончательно, двинулись в обратный путь.
Когда поравнялись с аркой, ведущей в другой зал, я невольно обернулся. Не знаю, может быть, это мне показалось, но в темноте подземелья крест как будто немного даже отдавал металлическим блеском. «Чертовщина! – подумал я. – Какой блеск?! Он же насквозь ржавый!»
Вскоре мы выбрались из подвалов замка, щурясь от неожиданно яркого света мартовского солнца и наслаждаясь весенним запахом прелой земли. Мрачные подземелья, каменные завалы и заложенная кирпичом арка – все это осталось там, в черном провале замковой преисподней. Где-то внизу, вмурованный в каменную стену, висел большой ржавый крест, хранящий какую-то неразгаданную тайну, покрытую мраком прошедших столетий.
* * *
Глаппо очнулся. В темноте ощупал избитое, кровоточащее ранами тело. Пахло сыростью и чем-то горелым. Кровь стучала в висках, боль буквально раскалывала голову, не давая сосредоточиться. Глаппо никак не мог вспомнить, что с ним произошло, почему он оказался в этом темном, сыром подвале. Порой казалось, что ему удалось поймать какую-то тревожную мысль, но она тут же ускользала из его воспаленного сознания. Он приподнялся на локтях, затем сел, превозмогая боль. Откуда-то сверху в помещение проникал слабый свет, и Глаппо удалось разглядеть очертания своей темницы: стены, сложенные из крупного камня, высокий потолок, подпираемый массивным деревянным столбом, тяжелая, сбитая из толстых досок дверь. На противоположной от двери стене в полумраке подземелья Глаппо увидел очертания черного тевтонского креста и все вспомнил.
* * *
Они пришли на его родину как хладнокровные и коварные убийцы. Сначала их было немного, и наивные жители Самбии[5] посмеивались над не обычными фигурами всадников в белых плащах с черными крестами на спинах. Всадники во всеуслышание объявляли о том, что прибыли сюда с великой миссией обратить пруссов в новую веру, преподать язычникам Слово Божье. Спросив как-то у отца, что это за новая вера, Глаппо не услышал в ответ никаких объяснений. Отец посадил мальчика к себе на колени, нежно погладил его по голове и сказал:
– Сын, расти сильным и смелым. Впереди тебя ждут большие испытания. Поклоняйся всегда нашим богам Перкунасу Пиколоссу и Потримпосу и не обижай ужей, этих священных животных, приносящих людям счастье. Из-за чужих людей, которые хотят отнять у нас наших богов, земля наша перестанет давать жатву, деревья приносить плоды, а животные – приплод. Не верь им!
Отец был умным человеком и предвидел беду, которая надвигалась на их дом.
Потом все чаще и чаще Глаппо слышал разговоры не на шутку встревоженных взрослых, а однажды в их маленький домик с обмазанными глиной стенами и соломенной крышей пришел какой-то человек в изодранной одежде и с перевязанной головой. Он долго и взволнованно рассказывал о том, что рыцари Тевтонского ордена громадными полчищами двинулись на их землю, неся слезы беззащитному прусскому населению. Они зверски убивают женщин и детей, разрубая их своими тяжелыми мечами, сжигают дотла деревни, а оставшихся в живых пруссов, обращают в новую веру, заставляя поклоняться чуждому им богу. Тевтонами уже полностью завоевана Хельмская земля, теперь они продвигаются в Натангию[6] и скоро, очень скоро придут в эти места.
Прусский воин. Со старинной гравюры
Тевтонский рыцарь
Из книги Лависса «Очерки по истории Пруссии». Москва, 1915 год
«Превосходство вооружения, делавшего из каждого рыцаря нечто вроде подвижной крепости, лучшая тактика, искусство фортификации, разъединенность пруссов, их беспечность и свойственная всем дикарям неспособность предвидеть будущее и заботиться о нем объясняют конечный успех завоевания, а незначительность привлеченных к войне сил делает понятной продолжительность борьбы.
Завоевание это двигалось вперед, как волна прилива, то набегая, то снова отступая».
Слабое прусское войско оказалось неспособным противостоять мощи рыцарского ордена и стало терпеть поражение за поражением. Проникая в глубь страны, рыцари строят многочисленные крепости и уже оттуда совершают свои кровавые набеги. Кульм, Торн, Мариенвердер[7] – эти слова зловеще звучали в устах гостя.
Стены готовы были рухнуть. 1967 год
Юный Глаппо слушал сбивчивый рассказ незнакомца о том, как под натиском рыцарей войско пруссов под командованием воеводы Пиопсе было осаждено в деревянной крепости Бальга, что на побережье моря, совсем недалеко отсюда. Оборонявшиеся могли бы продержаться еще долго, если бы не предательство. Один из знатных пруссов, поддавшись на увещевания рыцарей, которые пообещали всякому, кто будет сотрудничать с ними, дать охранную грамоту на наследственное владение землей, тайно пробрался к воротам крепости и ночью открыл их для неприятеля. Рыцари ворвались в крепость, перебили почти всех ее защитников, не щадя укрывшегося в ней населения окрестных деревень.
В ту ночь под ударами тяжелых тевтонских мечей погибли сотни женщин, стариков и детей. В неравном бою пал и воевода Пиопсе, сраженный копьем крестоносца. А проклятый изменник пошел на службу к иноземцам, путем подлой измены своим соплеменникам обеспечив себе жалкое существование предателя. Человеку, взволнованно рассказывавшему об ужасах той ночи, чудом удалось спастись, и вот теперь он, выполняя поручение воеводы, несет мрачные вести в прусскую крепость Лебегов[8].
Скоро и в их краю появились всадники в белых плащах. Правда, пока они вели себя мирно и приезжали лишь для того, чтобы нанять людей на строительство своих крепостей, которые они стали возводить буквально на каждом шагу. Прошло немного времени, и вся южная часть Пруссии покрылась сетью крепостей: Кройцбург, Бартенштейн, Рёссель, Визенбург, Браунсберг, Хайльсберг[9], откуда тевтонские рыцари стали совершать свои разбойничьи набеги.
Фигурный вензель из подземелий замка
Зловещие руины
Глаппо помнит, как однажды, вернувшись из леса, куда он с ребятами ходил за грибами и ягодами, застал дома плачущую мать и отца, что-то складывающего в свой охотничий мешок. На нем была новая холщовая короткая юбка до колен с поясом, украшенным кусочками янтаря и искусно выточенными железными пластинами. На голове – остроконечная меховая шапочка. Отец принес из кладовки тщательно отточенную секиру на длинной узорчатой рукоятке и дротик с толстым кожаным ремешком.
Двенадцатилетний Глаппо впервые видел отца с оружием в руках. Попрощавшись с женой и поцеловав каждого ребенка в отдельности, отец окинул тяжелым взором убогую обстановку дома и, низко поклонившись на прощание, отправился туда, где накануне был объявлен сбор всех пруссов, способных носить оружие. Дошедшие слухи о победе братьев-славян над псами-рыцарями, когда русское войско под предводительством князя Александра разбило тевтонов на Чудском озере, всколыхнули пруссов, посеяли у них надежду на то, что, объединившись, они смогут противостоять завоевателям.
15 июня 1243 года у Рейзенского озера крупные силы тевтонских рыцарей были разгромлены прусскими отрядами, к которым присоединились войска поморского князя Святополка. В этой кровавой сече немцы понесли тяжелые потери. Стрелой, пущенной из прусского дротика, был сражен наповал ландмаршал Ордена Берливин. «Геройство» захватчиков наталкивалось на стойкость и мужество свободолюбивого народа.
Из книги Лависса «Очерки по истории Пруссии». Москва, 1915 год
«Накануне одной из самых кровопролитных битв с восставшими пруссами Дева Мария является одному рыцарю, который особенно усердно служил ей, и говорит: “Герман, ты скоро будешь с Сыном Моим”. На другой день Герман, бросаясь в самые густые ряды врагов, сказал товарищам: “Прощайте, братья, мы больше не увидимся! Матерь Божья призывает меня в мир вечный!” Один прусский крестьянин, видевший эту битву, где рыцари были обращены в бегство и грудами падали под ударами врагов, так закончил свой рассказ о ней: “Тогда я увидел женщин и ангелов, несших на небо души братьев; ярче всего сияла душа Германа в руках Святой Девы”».
Рукоятка тевтонского меча
Бежавшие в панике конные и пешие рыцари бросили на поле боя свое орденское знамя с черным крестом, которое пруссы торжественно сожгли на холме под победные возгласы и звуки охотничьих рожков. Но немало пруссов сложили голову в том сражении. Не вернулся после него и отец Глаппо. Его мать осталась с пятью детьми на руках, лишившись единственного кормильца.
* * *
…Глаппо прислушался. Из-за массивной двери доносились гортанные звуки. Звуки немецкой речи. При одной только мысли о том, что он попал в лапы тевтонов и теперь бессилен продолжать борьбу с ненавистными врагами своего народа, у Глаппо сжались кулаки, и приступ ярости охватил все его существо.
Такое же чувство бессильной злобы он испытал десять лет тому назад, когда в их деревню пришла весть о том, что шестидесятитысячное войско Тевтонского ордена снова вторглось в пределы Самбии. Во главе крестоносцев стоял сам Великий магистр Ордена Поппо фон Остерна. Рыцари выступили из Эльбинга в Бальгу и оттуда, пройдя по льду замерзшего залива и не встретив серьезного сопротивления, углубились внутрь страны. Глаппо, которому к тому времени исполнилось двадцать четыре года, поспешно простившись с матерью, братьями и сестрами, ушел вместе со всем мужским населением окрестных деревень в крепость Вилов, где собиралось прусское войско. И уже туда до него дошла страшная весть о том, что рыцарская армада, сокрушая все на своем пути, не пощадила и их маленькую деревеньку, предав огню дома вместе с жителями, не пожалев никого – ни древних старцев, ни младенцев. Троих его братьев изрубили мечами во дворе их дома на глазах у матери, которая затем погибла сама в страшных мучениях – рыцари сожгли ее живьем, привязав к дереву. Обе сестры Глаппо пытались бежать, но одна за другой были пронзены острыми копьями тевтонов и брошены в пламя костра.
Символы тевтонских рыцарей
Отныне единственной целью в жизни Глаппо стало мщение. С тех пор его меч и копье не знали пощады и разили ненавистных рыцарей даже в коленоприклонном положении. Товарищи по оружию не узнавали Глаппо – он стал жестоким и безжалостным. Однажды, когда в его руки попал малолетний сын одного из колонистов – бывшего предводителя отряда тевтонов, он, не раздумывая ни минуты, пронзил своим мечом грудь ребенка. В другой раз отдал команду сжечь в сарае группу священников-миссионеров Ордена меченосцев.
«Вы слышали, что сказано: “Око за око, и зуб за зуб”»[10]. Язычник Глаппо, не являясь христианином, исполнял библейскую заповедь.
Печать Лёбенихта. XV век
Печать Кнайпхофа. XV век
Предводитель пруссов Геркус Монте
После того как рыцари основали в 1255 году на месте трех сожженных ими прусских деревень Траккейм[11], Заккейм[12] и Липеник[13] крепость Кёнигсберг, названную так в честь принимавшего участие в их захватнических походах богемского короля Оттокара, казалось, что захват Самбии уже предрешен. Но велика была воля к свободе и ненависть к поработителям у гордых пруссов. Все от мала до велика обреченно поднялись на смертный бой с крестоносцами, посланными Папой римским огнем и мечом утверждать среди варваров веру Христову.
Встав под знамена возглавившего восстание Геркуса Монте, пруссы неожиданно стали одерживать одну победу за другой. Разгромив войско Ордена у озера Дурбе, где были убиты видные военачальники тевтонов – магистр Бургард фон Горнгузен, маршал Генрих Ботель и датский герцог Карл, пруссы, поддерживаемые литовцами и куршами, продвинулись в глубь территории, контролируемой Орденом, захватили и сожгли крепости крестоносцев Хайльсберг, Браунсберг и Христбург.
Из книги Свиллуса «Наша Восточная Пруссия». Том. 2. Кёнигсберг, 1919 год
«Большое восстание побежденных старых пруссов против Тевтонского рыцарского Ордена произошло в 1261–1273 годах. Поводом к нему послужило вероломство фогта Натангии, который пригласил к себе в замок многих знатных пруссов и повелел всех их сжечь живьем…
Геркус Монте в детские годы был вывезен братьями (орденскими рыцарями) в Магдебург, где был воспитан в христианской вере и обучен немецкому языку… По возвращении в Пруссию Геркус отказался от этой веры и стал злейшим врагом орденских братьев… Жители Натангии избрали его своим предводителем и благодаря его уму и мужеству одержали множество побед…»
Глаппо, обладавший недюжинной силой и искусно владеющий оружием, был избран предводителем одного из отрядов восставших. На священном холме, затерявшемся в глубине лесов Эрмландии, он вместе со своими товарищами поклялся сражаться до тех пор, пока ни одного рыцаря не останется на прусской земле. Свою клятву они скрепили кровью по древнему обычаю пруссов.
Под командованием Геркуса Монте отряд Глаппо принял участие в осаде крепостей Бальги и Эльбинга, а в феврале 1261 года – в осаде Кёнигсберга. Город был блокирован со всех сторон, и лишь по реке рыцари могли получить подкрепление. Оно скоро пришло и слегка потрепало ряды прусских воинов, но осада крепости и города была продолжена. Собственно, города как такового еще не было. На холме Тувангсте стояла недостроенная каменная крепость, окруженная высоким земляным валом и глубоким рвом[14], чуть ниже, в овраге, по которому протекал ручей Катцбах[15], – орденская мельница и несколько деревянных хозяйственных построек, которые были сожжены в самом начале осады. Само поселение располагалось к северу от крепости и было огорожено высоким частоколом, из-за которого виднелись крыши строений и остроконечный шпиль церкви Святого Николая[16], служившей маяком для рыцарских судов, проплывающих по реке Липце[17].
На западном склоне холма, неподалеку от того места, где «орденские братья» добывали камни для строительства, было начато сооружение нового замка. Уже выросла мощная стена из огромных булыжников, которая должна была послужить фундаментом для тевтонской цитадели. Почти у самой земли в ее основание были вмурованы два больших тевтонских креста, сияющих на солнце металлическим блеском.
Находки археологов
Из книги Фрица Гаузе «История города Кёнигсберга в Пруссии». Том. I. Кельн, 1972 год
«Древнейшая крепость… была построена на месте прусского укрепленного поселения на юго-восточной стороне Тувангсте… Она была временной, так как Орден уже намеревался соорудить замок на более высокой и обширной юго-западной части Тувангсте. Крепость окружал земляной вал пятиметровой ширины с крепким забором из раздвоенных стволов деревьев… Он проходил по краю рва… На относительно небольшой, огороженной деревянным забором площади возвышались сооружения замка из бревен и фахверковых конструкций…»
Пруссы обстреливали крепость и город, забрасывали его зажженными стрелами, вызывающими многочисленные пожары, но не могли преодолеть упорство обороняющихся. Глаппо помнил, с каким остервенением рыцари пресекали все попытки пруссов отрезать город и крепость от реки и лишить их тем самым возможности получить подкрепление извне. Вначале, казалось, пруссы нашли правильное решение: они перегородили реку своими небольшими ладьями, поставленными на якоря. Их воины внимательно всматривались в даль, готовые предупредить о приближении крестоносцев. И все-таки рыцари перехитрили их. Ночью, когда темнота опустилась на землю и окутала реку густым мраком, к ладьям неслышно подобрался отряд из Кёнигсберга, состоящий из немцев и перешедших к ним на службу изменников-пруссов. Не ожидавшие нападения с тыла, пруссы были застигнуты врасплох.
Королевский замок в 1944 году
В поднявшейся суматохе никто из пруссов не заметил, как немцы продырявили днища у их лодок и быстро исчезли. Еще долго на кораблях мелькали огни – это прусские войны с зажженными факелами в руках метались по ладьям в поисках неприятеля. А через некоторое время они заметили, что днища покрыты водой, которая прибывала с невообразимой быстротой. Ночь усугубила положение, пробоины найти не удалось, и к утру все суда, стоящие на Липце, одно за другим затонули, оставив после себя водовороты и разный хлам, уносимый течением вниз по реке.
Геркус Монте собрал на совет командиров прусских отрядов. В их числе был и Глаппо. Впервые ему удалось увидеть легендарного Диване Клекине по прозвищу Медведь, проявившего талант выдающегося полководца при захвате крепости Визенбург в Бартии и опорного пункта тевтонских рыцарей – крепости Кройцбург. Там же были и друзья Глаппо Гланде и Налубе, молодые и сильные воины, предводители двух самых крупных отрядов в Самбии. Налубе происходил из знатного прусского рода и жил до начала восстания в Кведнау[18], большой и богатой деревне к северу от Кёнигсберга. Его отец и оба брата предали священные традиции своих предков и предпочли борьбе за освобождение своей Родины от поработителей жалкую участь вассалов тевтонов.
И когда на совете Геркус Монте спросил поочередно всех собравшихся, что они предлагают предпринять против осажденных, Налубе высказался за скорейший штурм города и крепости. Сюда, в Самбию, уже дошли слухи о том, что рыцари, закрепившиеся в Торне, Мариенвердере и Кульме, собирают мощное войско, которое Папа римский вновь призвал обратить против неверных и установить полное господство Ордена на этой земле.
Раскопки калининградской экспедиции. 1969 год
Агрессия тевтонов под сенью католической церкви
Через пять дней отряд Налубе, усиленный вновь прибывшими вооруженными пруссами из Скаловии, пошел на штурм Кёнигсберга. С противоположной стороны реки Глаппо наблюдал, как мощные стенобитные машины проломили бревенчатый частокол ограждения города и сотни прусских воинов ринулись в образовавшиеся пробоины. Через час Кёнигсберг был в руках отрядов пруссов. Охваченные ненавистью к врагам, они истребляли тевтонских рыцарей, немецких купцов и ремесленников, метавшихся по городу, а также молящих о пощаде соплеменников, состоящих на службе в рыцарском Ордене. Некоторым из оборонявшихся удалось спастись за стенами каменной крепости, которая, как и раньше, оказалась неприступной. Издали были видны стены замка, окутанные дымом горящего города. Но и на этот раз с Кёнигсбергом покончить не удалось.
…Мысли Глаппо прервал скрежет засова. Дверь приоткрылась, и в щель кто-то стал рассматривать сидящего на полу узника. В темноте Глаппо не видел человека, наблюдавшего за ним, но всем своим существом ощущал его изучающий, любопытный взгляд. Через мгновение дверь снова закрылась. Стало опять тихо. «Значит, еще не утро, и у меня еще есть время побыть наедине с самим собой», – подумал Глаппо.
Воспоминания вновь вернулись к нему, вырывая то один, то другой эпизод кровавой борьбы с рыцарями в последние годы. Глаппо вновь переживал отчаяние, охватившее его, когда пруссы вынуждены были снять осаду Кёнигсберга, так как получили известие о приближении с юга громадного войска крестоносцев. В его памяти всплывали последние победы над Орденом, омрачавшиеся все новыми и новыми потерями. Удачный поход на Бранденбург[19], который удалось захватить отряду Глаппо, после того как одна женщина сообщила пруссам о том, что рыцари вышли в поход и в крепости осталась только стража, стал последней боевой победой в жизни Глаппо.
После этого уже со всех мест приходили только вести об отступлении пруссов, загоняемых рыцарями в непролазные леса и болота. Погиб Диване-Медведь, сраженный выстрелом баллисты при штурме крепости Шёнезе. В сражении где-то в Натангии был ранен Геркус Монте. Ему удалось скрыться от преследователей, но в конце концов после долгих скитаний по лесам он все-таки был схвачен рыцарями. Упиваясь своей победой над непокорным предводителем пруссов, рыцари долго издевались над Геркусом Монте, а затем повесили его на высоком буке у дороги, ведущей в Кёнигсберг. Давая выход своей лютой ненависти к «варварам» и их предводителям, они буквально изрешетили копьями и изрубили мечами мертвое тело Геркуса.
Из книги Руа «История рыцарства». Москва, 1996 год
«…Орден тевтонов покорял племена, кочевавшие по берегам Балтийского моря, обращал их в христианство… Эти рыцари-монахи поучали, наставляли в вере… и таким образом спасали от погибели их души. Что может быть трогательнее зрелища этих воинов, которых встречали то на поле битвы, мужественно сражающихся против неверных за веру Христову, то в обители страждущих, где эти же самые воины подавали помощь несчастным, то в хижине бедняка… Эти рыцари оказывали необходимую помощь не только своим единоверцам-христианам, но всем тем, которые нуждались в этой помощи, будь то даже магометанин или язычник…»
Рыцарская фантазия
Сам Глаппо пытался уйти с верными ему прусскими воинами в Литву, куда бежало все местное население, спасавшееся от опустошений, совершаемых рыцарями Тевтонско го ордена. Но среди этих людей оказалась одна подлая душа. Кто-то из отряда Глаппо решил ради спасения своей жизни предать товарищей и командира. Ему удалось сообщить рыцарям о местонахождении отряда, расположившегося в одной из прусских деревень на ночлег. Под утро окрестности огласились ржанием сотен коней и победными криками тевтонов. Силы были слишком неравны. Сжигая дома вместе с забаррикадировавшимися в них пруссами, рыцари не щадили никого. Они не оставили в живых ни одного человека, даже не повинных ни в чем жителей деревни, большинство которых составляли женщины, дети и старики. Предатель указал место, где расположился Глаппо. На него набросилась сразу дюжина рыцарей в белых плащах с крестами. Он отбивался как мог и, только получив сильный удар плашмя мечом по голове, потерял сознание.
В подземельях замка вершился страшный суд
Следы былого величия. 1967 год
Несколько раз Глаппо приходил в себя, но не видел и не слышал ничего. Голова разламывалась от боли, глаза жег нестерпимый огонь. Сквозь забытье ему казалось, что его куда-то везут, сильно болели вывернутые назад и туго связанные за спиной руки. Окончательно он пришел в себя уже здесь, в подземелье кёнигсбергской крепости. А то, что он в Кёнигсберге, Глаппо не сомневался. Нигде в округе не было такого фундаментального сооружения, как это, – таких глубоких подвалов, стены которых сложены из громадных округлых камней.
Глаппо вдруг отчетливо понял, что жить ему осталось очень немного: рыцари любили устраивать казни на рассвете. А то, что его казнят, сомневаться не приходилось. Иначе зачем же его привезли сюда и бросили в это сырое подземелье? Скоро, очень скоро снова загремит тяжелый засов, войдут ненавистные ему фигуры в белых плащах, выведут его наружу и перед радостно гомонящим сборищем тевтонов, под звуки их труб и рожков, под проповеди священников «воинства Христова» сделает Глаппо свои последние шаги.
От такой мысли ему стало страшно и горько. Лучшие годы жизни он провел в сражениях с поработителями своего народа и теперь осознавал непоправимость произошедшего. Нет, он горевал не о своей жизни. Он думал о том, что рыцари оказались гораздо хитрее и сильнее пруссов, и теперь, строя свои крепости и замки на прусской земле, они на долгие-долгие годы, а может быть, и навсегда покорят его родину.
Из книги Лавриновича «Орден крестоносцев в Пруссии». Калининград, 1991 год
«Рыцари устанавливали в Пруссии чрезвычайно жестокие порядки. Местное население платило им дань и, сверх того, принуждалось к участию в строительстве замков и укреплений. Побежденные пруссы фактически низводились до положения рабов; они лишались элементарных прав, в том числе и права наследования имущества, так как немцы не признавали законными браки среди пруссов, даже принявших христианство…»
Вдруг на память Глаппо пришла коротенькая история, рассказанная ему Геркусом Монте еще во время осады Кёнигсберга. Отряд тевтонских рыцарей под предводительством Мартина Гомна, со зверской жестокостью расправлявшийся с жителями прусских деревень, заплутал где-то в лесах Самбии и вынужден был искать проводника. Они набрели на бедную деревеньку, в которой жило всего три семьи. Согнав людей, рыцари объявили, что уничтожат всех, в живых же оставят лишь того, кто выведет их из этих лесов. Они поочередно спрашивали каждого и, получив отрицательный ответ, убивали на месте. Дети были не в счет. С ними рыцари расправились сразу, ворвавшись в деревню. Когда меч был занесен над последним жителем, седовласым стариком в лохмотьях и с посохом в руке, рыцари услышали из его уст согласие вывести отряд на дорогу. Долго шли крестоносцы вслед за стариком, пока не заметили, что лес стал чахлым, вокруг запахло гнилью и они оказались посреди топкого болота. Лошади вязли в зловонной жиже, тяжелые доспехи тянули тевтонов в пугающую трясину. Немногие из них, побросав оружие, выбрались в сухие места и добрели до своих. Сложил свою голову от тевтонского меча и седовласый старик, имя которого так и осталось неизвестным.
Улица Коперника. 1981 год
Пустырь на месте Старого города. 1968 год
«Нет, не может даром пройти эта борьба, не напрасна смерть многих тысяч пруссов, сражавшихся против чужеземного ига. Еще поднимутся славяне и погонят эту нечисть прочь, освобождая этот чудесный край от власти ненавистного черного креста» – это было последнее, о чем успел подумать Глаппо, прежде чем загремел тяжелый засов. Дверь распахнулась, и в подземелье вошли четверо рыцарей в белых плащах. Один держал факел. Смола капала с него на каменный пол. Громадный крест на стене сверкал металлическим блеском, напоминая остро наточенный гвизарм – боевой топор с широким лезвием. Глаппо сделал над собой усилие, медленно встал и, покачиваясь, пошел к двери, навстречу своей судьбе…
Из книги Лоховой «Страницы прошлого. Кёнигсберг». Калининград, 1995 год
«Рыцари ордена покорили Замландские земли язычников-пруссов именем Христа и мечом Кайзера, и им удалось закрепить завоеванное. Многие пруссы погибли, другие скрылись в Литве, а некоторые позволили себя окрестить и жили теперь в мире с новыми господами. И осталось от них одно только имя: Пруссия».
Бывший командир отряда пруссов Глаппо был казнен в 1267 году в присутствии возглавлявших войско тевтонских рыцарей герцога Альбрехта Брауншвейгского, ландграфа Альбрехта Тюрингского, маркграфов Отто фон Бранденбургского и Дитриха фон Мейссенского на холме рядом с кёнигсбергской крепостью. Накануне на вершине холма была сооружена виселица, к которой в день казни были созваны все жители поселения – в основном прибывшие с крестоносцами колонисты-ремесленники и земледельцы, рассчитывающие найти свое счастье под сенью креста вдали от родины. После краткой молитвы, произнесенной епископом на латыни, на шею Глаппо была наброшена веревка, пропущенная через железное кольцо на перекладине, и под вой рыцарских рожков четверо дюжих тевтонов резко дернули ее, завершая ритуал аутодафе[20].
С тех пор холм, где повесили Глаппо, простые жители города стали называть Глаппенбергом – «горой Глаппо». Но это продолжалось недолго. Немецкая история не пожелала сохранить имя героя пруссов. Спустя несколько лет холм был переименован в Оберролльберг[21], а по прошествии столетий также была названа и улица, проложенная по самому его краю.
Улица Коперника, бывшая Оберролльберг
Осколки Кёнигсберга на бывшем холме Глаппенберг
Из книги Лависса «Очерки по истории Пруссии». Москва, 1915 год
«Весь этот народ погиб жертвою католической цивилизации, оставив по себе только имя, присвоенное его победителями… Целый народ был уничтожен, чтобы очистить место немецкой колонии».
* * *
Тогда, весной шестьдесят седьмого, мы с Володей так и не смогли еще раз попасть в подземелье с таинственным крестом. Сначала мы рассчитывали, что придумаем способ разобрать замурованную арку в самом последнем подвале. Но дни шли, нас захлестывала все новая и новая волна приключений, а ничего путного в голову не приходило. Потом, когда накануне отъезда в Москву мы все-таки решили еще раз спуститься в катакомбы замка, вдруг неожиданно пошел мелкий дождь. Земля, камни, кучи кирпичей и щебня, еще голые кусты – все быстро намокло. Стали появляться лужи. А дождик все не прекращался. Конечно же, лезть в холодное подземелье по скользким и грязным камням уже совсем не хотелось. Чувство досады на непогоду смягчалось надеждой, что когда-нибудь в следующий раз нам все-таки удастся спуститься в эти подземелья. Но судьба еще раз подтвердила правило, что откладывать что-либо «на потом» – бесполезное дело.
На следующий год я приехал в Калининград уже с другим своим школьным товарищем – Виктором. Мы застали замок совершенно разрушенным: башни были взорваны, и их обломки бесформенной грудой возвышались над искореженной каменной террасой. От фасада и мощных контрфорсов остались горы кирпича и нагромождение гигантских глыб, производящих впечатление последствий землетрясения. Планомерное разрушение замка вступило в завершающую стадию.
Никаких провалов или входов в подземелье, естественно, и не могло быть. Взрывы и ковш тяжелого экскаватора сделали свое дело. Да и впоследствии, во время работы экспедиции, которая занималась поисками Янтарной комнаты, раскоп, произведенный в этой части замка, практически не принес никаких результатов. Все было разворочено и перемешано.
Так и осталось в моей памяти ощущение тайны, связанной с глубоким подземельем под западным крылом Королевского замка и мощной каменной стеной с вмурованным в нее тевтонским крестом. Возможно, это память и о Глаппо, героическом предводителе отряда пруссов, павшего от рук крестоносцев более семи столетий назад.
А то место, где был казнен когда-то Глаппо, при желании может увидеть каждый житель и гость Калининграда.
Руины Бургкирхи. 1967 год
Выберите минуту-другую, сойдите на остановке у гостиницы «Калининград», пройдите между ящикоподобным бизнес-центром и «Инвестбанком» наискосок к тому месту, где начинается улица Коперника – узкая, вымощенная старинной брусчаткой. С одной стороны возвышается жилая девятиэтажка из красного и белого кирпича, обращенная фасадом на Московский проспект, а с другой – непрезентабельные, неприглядного вида двух– и трехэтажные домики – осколки старого Кёнигсберга. Скорее всего, рано или поздно эти постройки уступят место более современным сооружениям. А может быть, какой-нибудь толстосумчудак по своей прихоти решит оборудовать здесь апартаменты и возьмется за восстановление и реставрацию этих зданий.
Мне будет жаль, если эта маленькая улочка исчезнет с лица самого западного российского города. Ведь тогда уже ничего не будет напоминать о казненном на этом месте Глаппо, смелом и мужественном воине маленького славянского народа, не вставшего на колени перед завоевателями и оказавшего непреклонное сопротивление слепой силе Тевтонского ордена.
Великий гость бранденбургского курфюрста
Нога неожиданно скользнула по гладкому камню. Судорожно хватаясь руками за выступы в стене, я чувствовал, что постепенно сползаю к краю массивной плиты, нависающей над глубокой ямой. Виктора рядом не было – мы решили обойти развалину с двух сторон, и он, видимо, находился в этот момент по другую сторону руин старой церкви.
Я посмотрел вниз. Внутри все похолодело: прямо подо мной торчали острые пики искореженной ржавой ограды. Пролетя метра четыре, я попаду точно на них. Дурак! Зачем я полез на эту глыбу?! Ведь видел, чувствовал, что это опасно. Понимал, что могу свалиться. Но тяга к приключениям, к неизведанному победила. Авантюра могла закончиться трагически. В оставшихся после войны руинах погибло множество людей, пытавшихся добыть что-либо ценное. А сколько мальчишек, кичащихся своей смелостью, рассталось с жизнью под обрушивающимися стенами!
Прилагая неимоверные усилия, я стал подтягиваться, удерживаясь за выступ карниза и перенося центр тяжести тела немного в сторону. Сил явно не хватало. Надо было переместиться туда, где из стены торчал металлический штырь арматуры. Еще одна попытка, затем еще… Потом сильный рывок – рука не дотянулась до спасительного штыря, и я почувствовал, что падаю вниз. Внутри все оборвалось. Я даже зажмурил глаза.
На карнизе
Автор книги всегда был склонен к экстриму
Мне показалось, что летел я целую вечность. Сильный удар о камни. Острая боль пронзила правую ногу. Я не удержал равновесия и повалился на бок, цепляясь руками за торчащие из развалившейся стены кирпичи.
Осмотревшись, я понял, что мне чудом удалось избежать падения на частокол железной ограды. И вообще, мне сильно повезло. Свалившись со стены, я лишь слегка повредил ногу, разорвал штанину и поцарапал правую руку. Сердце еще стучало в груди, готовое вырваться наружу, но страх прошел. Я понял, что это была совсем не яма, а широкая щель между сохранившейся стеной церкви и ее рухнувшей частью. Выбраться отсюда было довольно легко – достаточно протиснуться в щель и проползти по завалу из кирпичей. Я уже хотел двинуться, но тут мое внимание привлекла надпись на стене церкви. Собственно, это была не просто надпись, а эпитафия на надгробной мраморной плите, вмонтированной в стену.
Полустертой готической вязью было написано:
«Lib… Dies Christi… Johann Jacob Scheries
geb. Anno 1667 von 22 September
gest. Anno 1727 von 28 Marz
Und mivlinui Tim… Lovisa Jacoba Scheries
geb. Anno 1682 von…
gest. Anno 1710 von…»
Кто были эти «страждущие и обремененные», жившие на рубеже XVII–XVIII веков? Почему Иоганн Шерис прожил шестьдесят лет, а Луиза Шерис всего восемнадцать? Вряд ли нам суждено это когда-либо узнать. Иной мир, иная цивилизация, далекое прошлое.
Мы с Виктором в Калининграде. Март 1968 года
Этим стенам почти триста лет
Выбравшись из опасной западни, я буквально столкнулся с Виктором, который уже обошел кирху с другой стороны. Поведав ему о происшествии, я упомянул и о надписи, высказал предположение, что, возможно, погребенные здесь жители Кёнигсберга были достаточно выдающимися людьми, раз их имена увековечены на мраморной плите, прикрепленной к церковной стене. Может быть, они даже сыграли какую-нибудь особую роль в истории города или были участниками каких-то необычных исторических событий.
Но на Виктора это не произвело ни малейшего впечатления. Ему вообще были чужды рассуждения об исторических параллелях и ретроспективные экскурсы. Он был, да и сейчас остается человеком практического мышления, интересующимся точными науками и принимающим только обстоятельно выверенные факты. Всякие допущения и предположения вызывают у него скептическую улыбку. Я же всегда был склонен к глубоким размышлениям и историческим реминисценциям. Мне почему-то казалось, что фамилия Шерис могла быть связана с какими-то неординарными событиями в жизни этого города. Может быть, причиной таких мыслей послужило мое падение, в результате чего я и увидел надпись – так сказать, необычным способом. Во всяком случае, интуиция подсказывала мне, что за эпитафией на мраморной плите в руинах старой кирхи[22] стоит какая-то необычная история. И, как оказалось, я не ошибся…
* * *
Хотя с утра шел мелкий дождь, к полудню небо прояснилось. Лучи майского солнца весело заиграли в лужах, ярко-зеленая трава и листья деревьев заблестели изумрудными капельками влаги. Из окна, расположенного над восточными замковыми воротами, открывался вид на город и лежащий совсем рядом пруд, окруженный буйной зеленью. Вдали виднелись высокие колокольни церквей Святой Барбары и Закхаймской с остроконечными шпилями и узкими, вытянутыми вверх окнами. Гораздо правее, там, где Прегель, раздваиваясь, образует остров, над городом господствовала величественная громада Собора с колокольней из красного кирпича и массивной двускатной крышей, посреди которой возвышалась изящная башенка.
Горы обломков и кирпичей на месте Бургкирхи. 1968 год
Кафедральный собор
Прилегающая к замку часть города состояла из двух– и трехэтажных домиков под ярко-вишневыми и оранжевыми черепичными крышами. Улицы веером расходились от замка в разные стороны, пересекались с другими, создавая своеобразный лабиринт. Вдали по окружности виднелись старые городские ворота самых причудливых форм с арками посередине и крышами, украшенными шпилями и башнями.
Из книги Георга фон Белова «Городской строй и городская жизнь средневековой Германии». Москва, 1912 год
«Кривые улицы, без прямолинейной перспективы домов, сообщают городу живописный вид. Еще больше живописности придают выступы и “фонари” (Erker) на домах. Верхний этаж нависает над нижним; верхние этажи чуть не сходятся над головами прохожих. Такие выступы были особенно в ходу на деревянных домах. Из-за этого и сами по себе уже узкие улицы делались, конечно, еще ýже. Поэтому городское управление восставало против навесов, выступов… Они то воспрещались строителям новых домов, то разрешались, но тогда не дальше известной меры. Для контроля всадник с копьем или палкой определенной длины в руках проезжал по улицам. Если он задевал острием копья за строение, то домовладелец должен был его ломать или… заплатить соответствующую денежную пеню».
Над тесно прижавшимися друг к другу домами возвышались зеленые кроны деревьев, на противоположном берегу реки были видны высокие штабеля дров, на воде медленно покачивались парусные суда и рыбацкие лодки. И всюду: на улицах и в переулках, на перекрестках и на берегу реки – царило необычайное оживление. Горожане, разодетые в пестрые одежды, куда-то спешили, собирались толпами и что-то с интересом обсуждали.
Старый город с высоты птичьего полета
Скучившиеся перед замком жители расступились и пропустили строй бюргеров с оружием, который двигался в сторону Закхаймских ворот. Постепенно стало заметно, что по обеим сторонам узких улиц от самого пригорода Нойе Зорге[23] стал выстраиваться почетный караул из горожан в широкополых шляпах с перьями и батальона курфюршеской охраны, вооруженного мушкетами и алебардами. Жителей уже не пропускали через живую цепь, и они, прибывшие сюда со всего города, сгрудились у прилегающих к улицам домов. Наиболее решительные забирались на крыши, мальчишки гроздями облепили деревья.
Куранты на замковой колокольне пробили два часа пополудни. И сразу же из расположенных внизу, под окном, ворот выехали кареты на высоких тяжелых колесах, запряженные длинными цугами лошадей в уборах с форейторами[24] и служителями в париках и треугольных шляпах – на запятках. Позади следовали всадники в красных и зеленых мундирах с серебряным шитьем, с пестрыми лентами и перьями – по-видимому целая свита пажей, лакеев и телохранителей. Отправляющаяся за город кавалькада искрилась, переливалась на солнце всеми цветами радуги, с одной стороны, создавая ощущение праздничной торжественности, а с другой – производя впечатление невиданного балагана, готовящегося к грандиозному представлению.
– Мой юный брат, у нас есть немного времени. Я успею показать вам еще кое-что интересное, – проговорил невысокий человек с острым носом и большим бритым лбом. Одутловатое лицо его окаймлял пышный шелковистый парик, сзади спадающий на плечи. На широкой голубой ленте переливались золотые звезды, украшенные бриллиантами. Человек сделал приглашающий жест рукой. Из-под кружевных манжет выглядывали кончики пухлых пальцев с перстнями.
Это было 18 мая 1697 года. Бранденбургский курфюрст Фридрих приглашал двадцатипятилетнего русского царя Петра I, прибывшего в Кёнигсберг инкогнито под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова, продолжить прерванный осмотр покоев курфюршеской резиденции.
После взятия Азова Петр отчетливо понял, что без союзников, без надлежащим образом оснащенных и вооруженных армии и флота, без перестройки всей системы государственного управления на европейский лад России не одолеть врагов. С юга ее рубежам грозили турки, шведы подбирались с Балтики и Беломорья, англичане безраздельно господствовали на морских просторах. Решив отправить в Европу Великое посольство, царь пошел и на военную хитрость: включил себя в отряд волонтеров, ехавших для обучения морскому делу. В качестве послов за границу направились, помимо Петра, трое «зело благочинных и в государстве своем зело высоко знатных мужей»: генерал, адмирал и новгородский наместник Франц Яковлевич Лефорт; генерал и «воинский комиссариус», сибирский наместник, бывший прежде послом в Китае, «муж высокого долгу и великого разума» боярин Федор Алексеевич Головин, а также тайный канцлер и волховский наместник Прокофий Богданович Возницын, уже побывавший в Персии, Царьграде, Польше и Венеции и считавшийся «наипаче искусным» в нравах чужих народов.
Бранденбургский курфюрст Фридрих
Среди представителей Великого посольства были: князь Голицын, называвшийся Алексеем Борисовым; Нарышкин под именем Семена Григорьева; близкий друг Петра Александр Меншиков; другие лица дворового круга, которых царь решил взять с собой в поездку. Возглавлял отряд волонтеров под именем Андрея Михайлова князь Черкасский.
Отделившись вместе с отрядом волонтеров от Великого посольства в Либаве, Петр направился в Кёнигсберг морем на зафрахтованном им корабле «Святой Георгий», а послы последовали туда сушей – через Паланки, Мемель, Гейдекруг, Тильзит, Инстербург и Тапиау[25]. Таким образом Петру удалось опередить Лефорта, Головина и Возницы на на одиннадцать дней и прибыть в Кёнигсберг 7 мая 1697 года. Царь, решив сохранить инкогнито, сам поселился небольшом загородном домике виноторговца Шериса в районе Холлендербаума, в версте к западу от Кёнигсберга, а следовавшие с ним волонтеры – на острове Кнайпхоф в двух домах, расположенных прямо на берегу Прегеля.
Царь Петр I. Со старинной гравюры
Из книги Армштедта и Фишера «Краеведение Кёнигсберга в Пруссии». Кёнигсберг, 1895 год
«…Петр Великий во время своей первой поездки в Голландию в 1697 году находился среди свиты русского посольства под именем Петра Михайлова. Послы прибыли 24 мая и находились здесь четыре недели. Царь Петр, чтобы сохранить инкогнито, поселился не в Замке, а в “Шеррисовском доме” на Холлендербаум. Однако ввиду его гигантского роста узнавался всеми, где бы не появлялся…»
Кёнигсбергский виноторговец Якоб Шерис был известен в городе своими отличными лавками и кабаками, в которых подавали вина с пряностями. Там всегда можно было выпить чарку-другую одного из пяти сортов хорошего красного вина и отведать запечной баранины, миндаля и раков.
Кёнигсбергский замок. С гравюры XVI века
Курфюрст уже получил целый ряд донесений от посланных им навстречу московским послам агентов – все они сообщали о том, что в числе свиты находится сам русский царь. Учитывая угрозу шведского вторжения и опасное для Пруссии соседство с Польшей, Фридрих считал укрепление отношений с Россией очень выгодным для себя и поэтому решил оказать русскому монарху самый любезный прием. Он направил к Петру, не нарушая его инкогнито, своего церемониймейстера Бессера и прислал камер-юнкера Принципа, высокообразованного молодого человека приятной наружности. Такие любезности удивили молодого царя, помнившего холодный прием, оказанный ему недавно в Риге, и он написал курфюрсту письмо с просьбой назначить час, когда можно будет тайно посетить его.
Свидание состоялось в тот же день в кёнигсбергском замке, служащем резиденцией курфюрста. Вечером за Петром заехала карета обер-президента фон Данкельмана, и он с четырьмя спутниками отправился к Фридриху. Без всяких церемоний они вошли в покои замка. Здесь и состоялось знакомство Петра с курфюрстом и самым узким кругом его приближенных. В течение почти полуторачасовой беседы, проходившей за бутылкой доброго венгерского вина, говорили о мореплавании, о намерении Петра посмотреть строительство кораблей в других странах, о возможной поездке курфюрста в Московию.
– Удобно ли Вы, Ваше Величество, обустроились в доме Шериса? Всем ли Вы довольны? – поинтересовался в заключение курфюрст.
– Я не забочусь о еде и питье, слово дороже всего этого, – проникновенно проговорил русский царь.
После встречи с Фридрихом Петр, в ожидании послов, несколько раз посещал загородную крепость Фридрихсбург, где упражнялся в орудийной стрельбе по мишеням, за что получил от главного инженера прусских крепостей подполковника Штейтнера фон Штернфельда аттестат, свидетельствующий о выдающихся успехах Петра Михайлова в метании бомб, каркасов и гранат. «Инструктор» назвал даже русского царя «огнестрельным мастером и художником».
Царь еще не раз встречался с курфюрстом Фридрихом, князем Гольштейн-Беком, обер-президентом фон Данкельманом в замке. Они вместе обедали, прогуливались в саду, слушали игру придворных музыкантов и, казалось, за это время несколько подружились…
Из книги Георга Вебера «Курс всеобщей истории». Москва, 1860 год
«…Курфюрст Фридрих III (1688–1713), почитавший величайшим торжеством земного величия тот внешний блеск, каким окружил Версальский двор Людовик IV. Поэтому блистательный придворный штат казался ему делом первой важности, всего выше ценил он расточительное мотовство на экипажи, лошадей, гардероб и т. п., на блестящие праздники и церемониальные торжества. С завистью смотрел он на курфюрстов Ганноверского и Саксонского, которым выпало на долю неоценимое в глазах его счастье носить королевскую корону…»
Зал московитов в Королевском замке
В этот день царь рано утром отправился в местечко Валдау, где остановилось перед въездом в Кёнигсберг Великое посольство. Вернувшись в город к полудню, Петр приехал в резиденцию курфюрста для того, чтобы вместе с ним полюбоваться прибытием в город своих знатных соотечественников. Так как времени еще было предостаточно, Фридрих пригласил царя осмотреть замок, в котором Петр бывал мимоходом уже несколько раз, но обойти все его наиболее интересные места пока так и не смог.
Осмотр они начали с западного крыла замка, проходя по великолепно украшенным комнатам, залам и покоям. Сначала Фридрих повел Петра в так называемый «Зал московитов» – прекрасный зал с колоннами, названный так в честь принимавшихся здесь магистром Тевтонского ордена посланцев из Москвы.
Из книги Армштедта и Фишера «Краеведение Кёнигсберга в Пруссии». Кёнигсберг, 1895 год
«Над кирхой простирается один из самых больших залов Германии так называемый Зал московитов, ранее называвшийся “длинным новым залом” или “новым залом”. Он имеет 83 метра в длину и 18 метров в ширину. По велению Георга Фридриха художник Ганс Хеннебергер, брат известного картографа и историографа, украсил зал фамильными портретами Гогенцоллернов вплоть до Иоганна Сигизмунда…
Зал делится на две части, на малый зал (южная часть) с плоским потолком и главный зал – со сводчатым. На стене, которая отделяет малый зал от главного, размещается тронный балдахин, а над ним весит картина с аллегорическим изображением коронации Вильгельма I. В центре сводчатого потолка – громадные орлы Пруссии и Германии… Северная часть украшена гербами бранденбургских маркграфов…»
Зал Ордена Черного орла в замке
Тронный зал
Затем они переместились в восточное крыло замка, прошли через ряд гостиных, заставленных богатой редкой мебелью красного дерева, устланных коврами, с мраморными каминами, на которых были рельефно изображены сцены из библейской жизни и недавней истории герцогства, со стенами, увешанными картинами художников венецианской и голландской школ, с потолками, представляющими собой шедевр резьбы по дереву. Петр и Фридрих зашли в Изразцовый зал, пол которого был покрыт чудесными плитками. Фридрих пояснил, что при герцоге Альбрехте зал служил гостиной. Петр с нескрываемым восхищением смотрел на резной потолок, висящие на стенах картины, символически изображавшие времена года.
Здесь, а затем и в других комнатах и залах Петра пленили всевозможные красивые, изящные предметы: каминные часы, позолоченное оружие, висевшее по стенам, серебряная посуда, созданная руками выдающихся мастеров. Особенно долго он задержался в кабинете Великого магистра. На легком позолоченном столике стояла серебряная ваза, выполненная в виде громадной раковины, поддерживаемой морским царем Нептуном, сидящим на волне. Сверху раковину венчал парусный корабль с двумя мачтами и спускающимся якорем. Сбоку на раковине Петр разглядел надпись «Anno 1631 den 24 September». Царь обошёл вокруг столик с вазой, но никак не мог оторвать взгляд от парусника.
Королевские покои в замке
Фридрих, самодовольно улыбаясь, заметил Петру, что, несмотря на великолепие московских покоев «достопочтимого друга», в чем курфюрст нисколько не сомневался, такой изящной вещицы в России создать-то все-таки нельзя, поскольку флот русский существует пока лишь в мечтаниях Его Величества и у художников отсутствует натура для творческого воплощения его в металле. Петр, нахмурившись, промолчал. Курфюрст своим замечанием вернул его к действительности, к цели его приезда сюда, в Пруссию, и зачарованность уступила место трезвым мыслям и рациональным поступкам.
Потом они еще долго ходили по помещениям замка, побывали в рабочем кабинете и спальне курфюрста, в зале аудиенций, в золотой, желтой, пажеской комнатах, в янтарной и серебряной палатах, в комнате обербургграфа, поднимались в круглые башни западного крыла, осмотрели замковую кирху.
Из книги Адольфа Бёттихера «Памятники архитектуры и искусства Восточной Пруссии». Кёнигсберг, 1897 год
«Двухнефная[26] церковь имеет четыре восьмиугольных гранитных столба-опоры с коринфскими капителями… и соответствующие им подобного вида пилястры на стенах. Поверхность потолка была в 1589 году украшена мастером Гансом Виндрахом прекрасной лепниной… с позолотой… и библейскими фигурами… В кирхе имеются гербы рыцарей Ордена Черного орла…»
Перед Петром прошел целый калейдоскоп великолепия, каким окружали себя прусские герцоги в кёнигсбергском замке, и особенно курфюрст Фридрих, стремившийся подражать Версалю и парижскому двору «короля-солнца». Петр впервые видел такое. В его московских хоромах тоже было достаточно роскошных вещей, сработанных чудесными мастерами. Но здесь вещи довлели над всем. Они затмевали мысль, заставляли восхищаться ими, подавляли всякие другие чувства и желания. Усилием воли Петру удалось стряхнуть с себя колдовские чары великолепного замка. Когда они с курфюрстом подошли к угодливо распахнутому лакеем окну и увидели картину готовящегося к приезду послов города, он был снова спокоен и уверен в себе. Проводив взглядом отправившуюся от замка в направлении Закхаймских ворот кавалькаду из карет и всадников, Петр повернулся к Фридриху.
Ваза «Нептун» в кабинете Великого магистра
Замковая кирха
– Мой юный брат, не соблаговолите ли вы воспользоваться имеющимся у нас временем для того, чтобы осмотреть что-нибудь еще в замке? – повторил свое предложение курфюрст.
Сопровождаемые несколькими придворными, они прошли по анфиладе комнат, спустились по мраморной лестнице. Несмотря на то что двор был окружен сливающимися друг с другом строениями замка, он не казался тесным. Взгляд привлекала высокая прямоугольная колокольня в юго-западном углу двора, возвышающаяся не только над замком, но и над всем городом. Фридрих пояснил, что нижняя ее часть сохранилась с рыцарских времен. Готические стрельчатые окна, бойницы, массивные карнизы – все это навевало мысли о мрачном Средневековье, когда Кёнигсберг служил форпостом рыцарей-крестоносцев на Востоке.
Из книги Мюльпфордта «Кёнигсберг от А до Z. Городской словарь». Берлин, 1972 год
«Замковая башня заложена в 1260 году. Ее строительство завершено в 1387 году с крышей в форме шатра. Одновременно служила колокольней для замковой капеллы. В 1551 году на башне были установлены четырехсторонние часы (мастер Мерте Зайгермахер). В 1572 году один горожанин, портной по профессии, спустился по канату с башни на землю. В 1584 году наверху башни был установлен купол в виде шлема. В 1594 году с башни спустился в корзине фокусник вместе с маленьким мальчиком. В 1686 году на башне был установлен флюгер с гербом курфюрста и датой “1686”. Двумя годами позже на вершине башни был установлен восьмигранный фонарь с куполом…»
Малочисленная свита пересекла замковый двор наискось и подошла к основанию колокольни.
– А теперь, Ваше Величество, я покажу Вам Кёнигсберг с высоты полета птицы. Оттуда мы, вероятно, сможем увидеть даже приближающееся к городу Посольство Вашего Величества.
Петр согласно кивнул и, не дожидаясь дополнительного приглашения, шагнул к массивной двери. Пройдя внутрь башни, Петр обратил внимание на толщину стен – она достигала здесь не менее трех метров. Сделав несколько шагов, они очутились в большом квадратном зале. Тускло горели свечи в подсвечниках. В углу были аккуратно сложены большие деревянные ящики с нарисованным на них прусским орлом. Справа в полумраке угадывались очертания винтовой лестницы, уходящей вверх. Два лакея угодливо несли перед Петром красивые медные подсвечники на деревянных ручках, и мерцающий свет играл яркими бликами на стенах. Воск таял, образуя причудливые узоры, отдельные капли падали на пол.
Фридрих, пошептавшись с церемониймейстером, сообщил царю, что к смотровой площадке, расположенной на высоте около шестидесяти метров, ведут двести пятьдесят пять каменных ступеней. Царь только усмехнулся.
Один из рыцарских залов в замке
Все стали подниматься. Петр шел впереди, постоянно пригибаясь и поглаживая рукой, по-видимому, ушибленный лоб. Здесь, на узкой винтовой лестнице, он еле помещался, несколько раз задел головой выступ из кирпичей и набил себе уже не одну шишку.
Вслед за Петром поднимался толмач – удалой молодец из Архангельска, прибывший в составе отряда волонтеров. Сзади, сопя и тяжело дыша, часто отдыхая, взбирался наверх сам курфюрст, а за ним – все остальные. Вот они миновали первый ярус колокольни, второй, затем третий, из окна которого вид на внутренний двор замка открывался уже с высоты крыши. Передохнув немного, курфюршеская свита вместе с гостями стала подниматься выше.
Казалось, что не будет конца каменной спирали лестницы, но, одолев еще несколько витков, они попали в небольшое четырехугольное помещение с узкими бойницами, через которые падал дневной свет. Лакей в богатой голубой ливрее с блестящими пуговицами, ожидавший их здесь, плавным жестом открыл дверь и все вышли на открытую галерею. Она представляла собой довольно просторную площадку с резной металлической оградой, окружавшую верхнюю часть замковой колокольни.
Только сейчас почувствовалось, как здесь высоко. Внизу было тихо, а тут дул резкий, порывистый ветер – все разом схватились за свои шляпы. Перед глазами Петра открылась необъятная ширь уходящего за горизонт пространства. Вдали в синей дымке виднелись леса, поля, блестели на солнце ленты рек, гладь озер и прудов. А внизу лежал как на ладони весь город – игрушечные домики, церквушки, башенки, кораблики на реке, узкие, извилистые улочки.
Они обошли смотровую площадку по кругу. Курфюрст давал свои разъяснения и указывал на самые интересные достопримечательности города. Петр узнал, что Кёнигсберг состоит из нескольких частей – та, где находится замок и прилегающие к нему постройки к северу и северо-востоку, называется Бургфрайхайт Здесь расположены монетный, мельничный, охотничий и печатный дворы, строящаяся Реформатская кирха с невысокой башней, увеселительный парк Лустгартен, принадлежащие замку курфюршеские конюшни, псарни и хлева, дома гофмейстера, канцлера и полковника-маршала с садами, множество других жилых и служебных построек.
Между замком и Прегелем лежал Альтштадт – Старый город. Улицы его отличались четкой прямоугольной планировкой. Окруженный со всех сторон плотно стоящими домами с десятком ворот, он представлял собой как бы город в городе. Здесь жила городская знать, богатые торговцы, негоцианты, священнослужители, преподаватели университета, адвокаты, судьи, врачи. Четко просматривались сверху прямые, параллельно проходящие улицы Старогородская длинная, Водяная, продолжающая ее Бугристая и пересекающие их Корабельная, Торговая, Башмачная, Ветряная, Школьная, Кузнечная, Цирюльная, Польская, Дровяная, а также еще одна, со странным названием – улица Святого Духа.
Средневековая печать Альтштадта
Здесь были главные рынки Кёнигсберга – Старогородской и два Рыбных. Неподалеку от замка, почти в самом центре Старого города, пронзал небо высокий шпиль приходской кирхи Святого Николая, колокольня которой очень напоминала замковую, но была несколько ниже и ýже ее. Курфюрст упомянул о том, что в этой церкви находится прах Иоганнеса Лютера, сына великого реформатора.
Петр скользил взглядом по пестрым крышам тесно прижавшихся друг к другу домов Старого города, обратил внимание на шпиль старинной ратуши, юнкерский двор и сад, служащие для собраний гильдий ремесленников, пивоваров и торговцев.
С высоты замковой колокольни был отчетливо виден и остров Кнайпхоф, образуемый двумя рукавами Прегеля. Петр поискал в каменном кружеве улиц и переулков, пересекающих остров, фахверковые домики, где остановился отряд волонтеров, но сверху дома были все одинаковые – с похожими остроконечными двухскатными черепичными крышами в белых пятнышках печных труб.
Из книги Лоховой «Страницы прошлого. Кёнигсберг». Калининград, 1995 год
«В те времена говорили: “Альтштадту – власть, Кнайпхофу – роскошь, Лёбенихту – земля…”
Между тремя городами доходило иногда и до конфликтов, прежде всего между сильным Альтштадтом и Кнайпхофом. Особенно раздражало альтштадтских купцов, когда Кнайпхоф перекрывал им дорогу на юг.
Только по приказу короля Фридриха Вильгельма I в 1724 году три города окончательно объединились. Названия Альтштадт, Кнайпхоф, Лёбенихт стали привычно дороги каждому жителю Кёнигсберга. Это триединство было отражено в гербе Кёнигсберга».
– Посмотрите, Ваше Величество. – Курфюрст указывал вдаль, в сторону Закхаймских ворот. – Кажется, мы сможем от сюда наблюдать встречу Ваших соотечественников.
И тут же прогремели пушечные выстрелы, их эхо покатилось над городом. В районе Литовского вала и в стороне крепости Фридрихсбург поднялись сизые дымки.
– Что это? – удивленно спросил царь.
– Это означает, мой юный брат, что генерал-кригс-комиссар фон Данкельман, отправившийся на моей карете, встретил Посольство Вашего Величества у Зандкруга, поприветствовал его и теперь вместе с послами повернул в сторону города.
Витраж с изображением герба Кёнигсберга
И действительно, вдали, за частоколом остроконечных крыш, там, где дорога, ведущая от Закхаймских ворот мимо церкви и пересекающая укрепления оборонительного вала, пропадала среди зеленых полей и лесов, Петр увидел движущуюся в сторону Кёнигсберга процессию. И чем ближе она подъезжала, тем отчетливее можно было разглядеть ее во всех подробностях. Когда вся кавалькада достигла Закхаймских ворот, по обе стороны которых стояли роты полка графа фон Дона и драбанты[27] с золочеными алебардами, Петр увидел поразившее его великолепием зрелище – прямо-таки театральное представление, которое устроил хитроумный Фридрих, чтобы произвести впечатление на русского царя.
Во главе процессии ехал всадник в нарядном одеянии, за ним вели под уздцы верховых лошадей с надетыми на их спины драгоценными чепраками[28]. Следом ехала в конном строю курфюршеская гвардия на серых, вороных и гнедых лошадях. Затем везли, как полагалось, около трех десятков пустых карет, принадлежащих курфюрсту, маркграфу, министрам и просто богатым горожанам. За ними вели два десятка верховых лошадей, но уже без всадников. Далее двигался под предводительством гофмейстера конный отряд пажей с белыми перьями и красными лентами на шляпах. Здесь были и московские пажи, одетые в ярко-красные камзолы с серебряной отделкой.
«Театрализованное шествие» продолжали татары в традиционных одеждах, московские солдаты в зеленых мундирах, трубачи в ливреях, волонтеры на лошадях, курфюршеские музыканты, беспрестанно трубившие в трубы и бившие в литавры. Потом шло целое полчище разного придворного люда – лакеи и слуги в пестрых, как перья у попугаев, одеяниях. И за ними, наконец, следовала окруженная плотным кольцом телохранителей карета с московскими послами и сопровождающими их лицами. Охранники имели очень грозный, даже свирепый вид. Казалось, что они готовы поразить золочеными алебардами любого, кто приблизится к знатным вельможам.
Такого грациозного по масштабам зрелища русскому царю, первый раз попавшему за границу, еще не приходилось видеть. Процессия протянулась через весь город. Карета с послами уже достигла замка и повернула в сторону Мюленберга, чтобы доставить гостей к дому Дроста на Кнайпхофе, где для них были приготовлены апартаменты, голова кавалькады была уже на месте, а хвост кавалькады только втягивался в узкую арку Крестовых ворот около Росгартена[29].
Из книги Эрхардта «История крепости Кёнигсберг в Пруссии. 1257–1945». Вюрцбург, 1960 год
«“Крестовые ворота” у капеллы Святого Креста перегораживали дорогу, ведущую из Кёнигсберга на Куршскую косу, западнее того места, где впоследствии образовалась площадь Росгертер Маркт».
Затея Фридриху явно удалась. Петр был восхищен. В порыве чувств он обнял курфюрста и дрогнувшим от волнения голосом сказал:
– Мин херц, это великолепно! Такой длинной процессии я не видел никогда в жизни! Мы будем дружить, будем всегда вместе! У себя я тоже устрою такой въезд и приглашу вас!
Фридрих только снисходительно кивал и улыбался, довольный тем, что так легко удается завоевать дружбу с великим соседом.
Впоследствии стало известно, что реакция Петра была замечена и тайным агентом Венецианского двора, внедренным в курфюршеское окружение, – тот немедленно сообщил о своем наблюдении послу Рудзини.
Вплоть до торжественной аудиенции у курфюрста, назначенной на 21 мая, Петр был занят обсуждением с послами подробностей процедуры официальной встречи, подготовкой к переговорам, чтением корреспонденции, полученной из Москвы. Он несколько раз встречался с Фридрихом в замке, обедал и ужинал с ним. А когда настал день торжественной аудиенции, встал в конный строй волонтеров Преображенского полка, въезжающих в замок такой же огромной, как и в день приезда, кавалькадой.
Въездные ворота Королевского замка
Турнирная галерея во внутреннем дворе замка
Во дворе резиденции выстроилось два батальона прусской пехоты и три роты курфюршеского конного полка. Музыканты, располагавшиеся на деревянной турнирной галерее северного крыла замка, оглушительно били в литавры и трубили в блестящие трубы. Послы были встречены с необычайной пышностью. В Зале московитов было устроено возвышение, покрытое бархатом. Под балдахином с массивными золотыми и серебряными кистями восседал на троне сам курфюрст, вокруг него располагалась многочисленная свита.
Начались до утомительности однообразные речи, с которыми обращались к Фридриху Лефорт, Головин и Возницын. Каждый из послов обязан был перечислять всякий раз полные титулы царской и курфюршеской особ.
Под сводами Зала московитов звучали заверения во взаимной дружбе и любви, провозглашалась готовность совместно бороться не только с турецким султаном и крымским ханом, но и с «иными ордами басурманскими».
Сам Фридрих едва удержался от улыбки, когда во время аудиенции должен был спросить послов, как это и полагалось по этикету, о здоровье царя, о том, в каком состоянии они его оставили.
– При отъезде мы оставили Его Царское Величество в добром здравии. Его Величество поручил нам поблагодарить Его Курфюршескую Светлость за присланных констапелей[30] и огнестрельных мастеров, какие были очень полезны Его Величеству в азовской осаде, – отвешивая поклон, сказал Головин.
Петр, стоявший в строю волонтеров, при этих словах своего посла слегка кивнул посмотревшему в его сторону курфюрсту.
После целого ряда церемоний Фридриху были преподнесены подарки от имени царя: «десять сороков да двенадцать пар соболей добрых, да тридцать косяков[31] камок[32] китайских, пять изарбафов[33] золотых и серебряных, два меха горностайных…» Курфюрст был очень доволен подарками и в напыщенной речи пообещал России полное содействие в делах еще более важных, чем присылка констапелей, при этом снова многозначительно посмотрел на рослого волонтера в зеленом мундире с блестящими пуговицами.
Немногие присутствовавшие в Зале московитов были искушены в тонкостях дипломатического искусства, и лишь ограниченный круг приближенных бранденбургского курфюрста и русского царя знали о том, что между двумя главами государств началась тайная игра, которая должна была увенчаться заключением совместного договора. Курфюрст Фридрих хотел заручится поддержкой России в предстоящих вооруженных столкновениях с польской и шведской коронами, Петр же – опереться на союз с Пруссией в войне против Турции.
Зал Маршальский ремтер
Парадный вход в замок
Царь находился в Кёнигсберге уже восемнадцать дней. Они проходили в пирах при курфюршеском дворе, переговорах по поводу предстоящего заключения договора, беседах с обер-президентом фон Данкельманом и церемониймейстером Бессером. И повсюду наряду с послами участвовал самый «знатный из волонтеров» обер-командор Петр Михайлов.
24 мая 1697 года принесло с собой еще одно необычное увеселение. Курфюрст, зная, очевидно, любовь своего гостя к различного рода фейерверкам и представлениям, устроил неподалеку от замка, на берегу Замкового пруда, грандиозное зрелище, подобного которому не видели даже привыкшие к пышности курфюршеского двора кёнигсбержцы. После знатного ужина в покоях замка все гости были приглашены посмотреть фейерверк, приготовленный в честь Его Царского Величества. И хотя идти было совсем недалеко, к внутреннему подъезду замка были поданы кареты. Курфюршеская процессия вместе с гостями в сопровождении всадников из батальона охраны и пажей проследовала в сторону Новой реформатской кирхи по дамбе, построенной жившими в Кёнигсберге гугенотами. Здесь на берегу Замкового пруда были сооружены импровизированные деревянные галереи, украшенные гирляндами хвойных веток и разноцветными лентами.
Прежде чем пригласить гостей на галерею, Фридрих предложил послам и сопровождающим их волонтерам осмотреть почти уже построенную Новую реформатскую кирху. Ее строительство было начато на месте бывшей скотобойни рядом с садом и Крестовыми воротами. Семь лет назад Фридрих собственноручно в торжественной обстановке заложил в основание кирхи первый камень. По поводу этого события была выпущена даже памятная медаль с надписью на латыни.
Теперь же затянувшееся строительство только раздражало курфюрста. К тому же денег, выделенных шотландскими меценатами, явно не хватало на осуществление подготовленного архитектором Нерингом проекта, который предусматривал сооружение высокой колокольни в классическом стиле. Над фасадом в стиле барокко с овальными окнами и коринфскими колоннами была построена лишь невысокая прямоугольная башня с шатровой крышей из черепицы, которую венчал остроконечный конек.
Из книги Армштедта и Фишера «Краеведение Кёнигсберга в Пруссии». Кёнигсберг, 1895 год
«…Снаружи церковь вместе с колокольней имеет длину 57,5 метра. Выступающая в восточной части колокольня внизу украшена тосканскими колоннами, над которыми имеется разделенный на две части архитрав[34]… Выше сооружен фронтон с изящной кованой решеткой… Верхний этаж имеет удлиненные ионические пилястры[35], обрамляющие полукруглые окна в прямоугольных нишах…
Внутреннее убранство церкви простое. Деревянные своды в среднем нефе, массивные звездчатые своды в пристройках…»
Замковый пруд. Фрагмент старинной гравюры
Новая Реформатская кирха
Такая же кирха была в Кёнигсберге. Гаага, 2004 год
Петр безразличным взглядом окинул демонстрируемое ему архитектурное убранство церкви. Его внимание не занимали достижения заморских архитекторов, предстоящий фейерверк интересовал его гораздо больше. И лишь много позже, находясь в голландской столице Гааге и проезжая по городу в закрытом экипаже, Петр обратил внимание на церковь с высокой пирамидальной колокольней. Ему почудилось что-то знакомое в ее очертании, как будто он бывал уже здесь. Петр мучительно долго вспоминал, где он мог уже видеть эту церковь, и, когда решил уже, что это ему только почудилось, неожиданно для себя вспомнил Кёнигсберг, берег Замкового пруда и вечерний фейерверк. Точно. Новая кирха в Гааге была копией кёнигсбергской Реформатской церкви, только, в отличие от нее, имела законченную высокую колокольню. Архитектор Иоганн Неринг, обучавшийся своему ремеслу в Голландии, взял за образец для своего проекта именно эту церковь, построенную меньше чем за полвека до кёнигсбергской.
Осмотрев архитектурную достопримечательность, многочисленная свита двинулась к деревянной галерее, установленной на берегу пруда. Гости и сопровождающие их вельможи Фридриха долго рассаживались на расставленные полукругом кресла, спинки которых пестрели инкрустированными орлами и позолоченными подлокотниками. Наконец, все расселись – курфюрст рядом с Петром, а Лефорт, Возницын и Головин в обществе фон Данкельмана, Бессера и генерала Теттау. Все остальные – позади них.
Фридрих кивком подал знак церемониймейстеру. Через мгновение раздалось девять пушечных выстрелов, сопровождаемых бравурной музыкой. И тут началось что-то невообразимое. В небо взвились тысячи разноцветных огней. Они разом озарили прилегающую к пруду и скрытую уже сгущающимися сумерками местность. На площади перед кирхой было установлено восемь горящих пирамид, искрящиеся огни одной из которых изображали герб Российской империи. На других пирамидах разноцветными огнями горела надпись, прославляющая знатного гостя: «Виват Царь и великий князь Петр Алексеевич!»
На противоположном берегу пруда виднелась громадная, состоящая из тысяч огней триумфальная арка со всадником, святым Георгием Победоносцем, повергающим змея. Вокруг стояли воины в средневековых доспехах с горящими факелами. Деревянный настил к арке был проложен прямо по воде, в море огней плавали белоснежные лебеди, сирены и другие фантастические животные. От каждого из них исходил таинственный, мерцающий блеск.
У Петра перехватило дух от необычности всего происходящего. Он давно уже стоял, вцепившись руками в перила. Его громадная фигура отчетливо выделялась на фоне горящих огней.
Но больше всего царя поразило представление, устроенное перед галереей, у самого берега Замкового пруда. В свете факелов и салютов отчетливо просматривались очертания невысокой, размером в рост человека, крепости – искусно сделанного макета. А на воде покачивались крупные макеты парусников – линейные корабли, брандеры[36], галеры и множество других. С их бортов в сторону крепости били миниатюрные пушки. Парусники маневрировали, приближаясь к крепости, наконец, окружили ее со всех сторон, и под звуки труб над ее башнями стал медленно подниматься на флагштоке российский флаг.
Новая кирха в Гааге
Нижний пруд в Калининграде. 1981 год
Петр восторженно глядел на разыгрывающееся перед его глазами зрелище, вернувшее его к событиям минувшего года, когда русский флот, поддерживаемый армией, овладел турецкой крепостью Азов. Лефорт, командовавший в азовской осаде флотилией русских кораблей, тоже встал со своего стула и, ухватившись за перила, упоенно смотрел представление. Когда Азов был «взят» и над его стенами затрепетал на ветру флаг России, Петр, не сдерживая своих чувств, шагнул к курфюрсту и крепко стиснул его своими ручищами, а затем трижды расцеловал его в напудренные щеки, сбив набок парик и примяв накрахмаленный воротник.
– Дружба навеки, дружба навеки, – повторял он.
Фейерверк продолжался еще более часа, удивляя гостей все новыми и новыми «огнестрельными художествами». Торжества завершились поздним ужином. На стол подавали всевозможные яства из кухни и погребов курфюрста. Фридрих, довольный тем, что представление понравилось царю, был словоохотлив, много рассказывал Петру о нравах, царящих в его владениях, о веротерпимости и снисхождении к человеческим слабостям.
– У нас, Ваше Величество, нравы мягкие, и мы не позволяем себе отрубать головы людям направо и налево только потому, что их поведение нам кажется в чем-то предосудительным.
Вид с крыши Штадтхалле. 1968 год
Царь, нахмурившись, промолчал. И все-таки, когда один из волонтеров, неосторожно повернувшись, смахнул на пол дорогой фужер из сервиза курфюрста, Петр зло процедил сквозь зубы:
– Если бы ты сделал это в Москве, я бы тебя угостил кнутом, но так как мы находимся в стране, где с людьми обращаются более мягко, то да простится тебе.
Гулянье закончилось далеко за полночь. Петр остался очень доволен фейерверком, о чем несколько раз говорил курфюрсту, да и потом неоднократно вспоминал в своей поездке по европейским странам и даже в Москве.
Оставшиеся дни прошли в увеселениях и «потехах». Для гостей демонстрировалась звериная травля, совершались совместные поездки в загородную резиденцию Фридрихсхоф и морскую крепость Пиллау[37], была проведена охота на лосей.
Из книги Кретинина «Прусские маршруты Петра I». Калининград, 1996 год
«Между тем развлечения продолжались. 25 мая курфюрст пригласил послов в свой зверинец, “смотреть звериной потехи, которая была на потешном дворе, близ курфюрстова двора и сада”… “…в тот двор сделаны трое ворот, да из стены три окна. Из тех окон выпущены во двор три медведя, а на дворе стояли юнец дивий да бык; и те медведи сразясь дрались, и юнец гораздо медведей бил и рогами метал, которые видя свою немочь, бегали от него, как могли…”»
Руины кёнигсбергского замка. 1967 год
Наконец, уже после прощальной аудиенции у курфюрста, на которой также присутствовал «знатный волонтер Петр Михайлов», на посольской яхте, стоящей на Прегеле, переговоры увенчались подписанием договора о дружбе и торговле. Бранденбургский курфюрст и русский царь сошлись на том, что статью о союзе в письменный текст договора они включать не будут, чтобы не вызвать неудовольствия со стороны Швеции, которой договор мог сделаться известным, а ограничатся словесным взаимным обещанием помогать друг другу «против всех неприятелей общих и паче прочих шведов».
Порукой крепости договора, по словам курфюрста, должна была служить совесть обоих государей. Потому что, «кроме Бога, нет на свете судии, который мог бы судить государей», в случае нарушения договоров. Петр и Фридрих подали друг другу руки, поцеловались и скрепили соглашение клятвой.
Из письма бранденбургского курфюрста Фридриха русскому царю. 1699 год
«…Его курфюршеская Светлость уверяет при этом и то, что так как он проникнут необыкновенным личным уважением и почтением после неоцененного знакомства в Кёнигсберге, то он будет всеми мерами и всеми мыслимыми способами стараться поддерживать уже с незапамятных времен заключенные, никогда не нарушаемые и недавно подтвержденные доверие, дружбу и дорогое соседство между светлейшими предками Его Царского Величества и светлейшим курфюршеским домом Бранденбургским…»
Цену курфюршеской клятвы Петр понял значительно позже. Искренне веря в прочность «великой и тайной персональной дружбы» с Фридрихом, помня пышность и торжественность приема, оказанного ему в Кёнигсберге, Петр I рассчитывал на поддержку бранденбургского курфюрста в разыгравшейся вскоре Северной войне. Тщетно Петр взывал к данной друг другу клятве. Курфюрст, ставший к тому времени прусским королем, отделывался пустыми обещаниями и не оказал никакой помощи своему «великому соседу».
Как отмечалось в одной из хроник, «русский монарх должен был напрягать все силы своего гения, чтобы не дать погибнуть своему государству под стремительным натиском “последнего викинга”». И в этой борьбе Петр оказался один на один с вышколенной армией Карла XII и армадой шведского флота. Называвший себя «братом» и «другом» Петра прусский король с легкостью предал данную им клятву. Предательство Фридриха надолго осталось в памяти Петра I, и теперь уже пышные и поражающие воображение приемы не вводили его в заблуждение. Цену им он понял: за изяществом слов и изысканностью торжеств было скрыто стремление увести от главного, хитроумной игрой создать видимость честной и правдивой дипломатии.
* * *
С тех пор как мы с Виктором «обследовали» развалины кирхи на берегу Замкового пруда, прошло много лет. На том месте, где возвышались когда-то ее руины, стоит трехэтажное здание телерадиокомпании «Калининград» в стиле построек советской эпохи. Бесследно исчезло то, что оставалось еще в 1960-х годах от бывшего Королевского замка. Немного изменил свои очертания Замковый пруд, называющийся теперь Нижним. Вокруг него стоят однотипные пятиэтажки и лишь кое-где возвышаются более современные дома-башни.
Ничто не напоминает нам в этом уголке Калининграда о пребывании некогда здесь великого русского царя, целеустремленного и волевого, умного и напористого, но нередко жестокого и сумасбродного… Царя, который решительно отстаивал интересы России и никогда не шел на поводу у противников ее усиления. Он был доверчив, но не глуп, чтобы понять, кто является истинным другом, а кто, прикрываясь личиной доброжелательства, стремится ослабить великое государство и подчинить его заморским интересам.
Впрочем, кое-что напоминающее о выдающемся российском государе можно встретить на берегу старого пруда – рядом с урнами возле летнего кафе с пестрыми зонтами над столиками нет-нет да попадется пустая пачка из-под сигарет с золотистым изображением двуглавого орла на белом фоне и надписью «Петр I».
Призрак василиска
Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни.
Евангелие от Матфея. Гл. 8: 17День был жаркий. Большинство горожан стремились поскорее покинуть раскаленный и пыльный город, выбраться из душных улиц и квартир на море, окунуться в освежающие волны Балтики, а потом полежать на берегу, наслаждаясь прохладой и приходя в себя от нестерпимой жары.
Мы с моей четырехлетней дочкой Ниной за время отдыха в курортном Зеленоградске успели накупаться в холодной морской воде и решили на несколько дней перед возвращением в Москву остановиться в Калининграде. Жили мы в самом центре города, в гостинице Межрейсового дома моряков[38] на площади Победы. Дни проводили в прогулках по городу, иногда забираясь в самые глухие и заброшенные места.
Межрейсовый дом моряков
Буклет Музея янтаря. 1984 год
Этот летний отпуск наша семья впервые проводила раздельно: я с дочкой отдыхал на Балтийском море, а моя жена Оля с месячным Сережкой осталась дома, в Москве. Так мы порешили на «семейном совете» вместе с бабушкой и папой: они как-нибудь уж справятся без нас, а мы с дочкой должны были набраться новых сил и впечатлений на предстоящий год. Вот и набирались, блуждая по калининградским закоулкам, прогуливаясь по паркам и осматривая сохранившиеся руины старинных построек и остатки оборонительных сооружений.
В тот неимоверно жаркий августовский день мы прогуливались с Ниной вдоль Верхнего озера, в блестящей глади которого отражалась буйная зелень деревьев и черепичные крыши старых двухэтажных домиков. Пройдя мимо Музея янтаря, расположенного в громадной круглой башне «Дер Дона», мы свернули на площадь Маршала Василевского, пересекли ее наискосок и вышли к небольшой узкой улочке, пролегающей между неприглядного вида домами с обвалившейся штукатуркой на стенах и забитыми грязной фанерой окнами.
Ниночка, разморенная длительной прогулкой на солнце, плелась за мной, часто спотыкаясь, то и дело спрашивая, когда мы будем перекусывать.
Близилось время обеда. Но как только мы оказались между домами на затененной стороне улочки и на нас повеяло свежим ветерком, Нина как ни в чем не бывало вдруг запрыгала на одной ножке, призывая меня последовать ее примеру.
– Пап, давай поиграем в прятки! – попросила дочка.
Мне ничего не оставалось, как согласиться.
– Только прятаться будешь ты, – поставил я условие, рассчитывая хоть немного скрасить неинтересную для нее прогулку среди городских кварталов.
Откуда берется неуемная детская энергия? Только что дочка еле переставляла ноги и мне приходилось ее тянуть за руку, обещая экскурсию в зоопарк и аттракционы. А теперь ее желтенькое китайское платьице, как у цыпленка, и белая панамка показывались то из-за куста, растущего под окнами невзрачного дома, то из-за старого покосившегося забора с выломанными досками, то из дышащего сыростью и гнилью подъезда.
Ниночка. Калининград, 1984 год
– Папа, я тут! – слышалось то и дело. – Найди меня!
Так мы медленно продвигались среди домов по совершенно пустынной улице. Я делал вид, что ищу, а Ниночка с визгом и звонким смехом выскакивала в самом неожиданном месте.
Около двухэтажного кирпичного дома с готическими парными окнами Нина разыгралась не на шутку. Сначала она, рассчитывая, видимо, спрятаться от меня, забежала в открытую арочную дверь. Я не сделал и двух шагов, как она пулей выскочила оттуда. Вслед за нею из дома вышел пожилой мужчина в старом сером халате, наверное, грузчик или санитар, работающий в расположенном рядом больничном корпусе. Затем Нина попыталась спрятаться за выступ стены, но там оказалось много мусора и битых бутылок. Наконец она нашла место, где могла бы надежно укрыться от папиного взгляда. «Цыпленок» мелькнул сначала около остатков железной ограды, потом по ту сторону деревянного забора и пропал вовсе.
Я подождал пару минут, надеясь на то, что Нина не усидит в своем укрытии и выскочит ко мне с криком: «Не нашел! Не нашел!» Но она не появлялась.
Я обогнул забор, прошел несколько шагов вдоль кирпичной стены, испещренной следами от пуль и осколков, заглянул в один дверной проем, потом – в другой. Девочки нигде не было. Тревожно забилось сердце, я ощутил какое-то смутное беспокойство. «Куда же она делась? Зачем я ее отпустил далеко от себя?» Я уже ругал себя самыми последними словами. Картины одна страшнее другой проносились в моем разгоряченном сознании.
Вдруг я услышал где-то в глубине двора тихое всхлипывание. Первая моя реакция – радость. Наконец, ребенок нашелся. Что с ним, казалось неважным, главное – дочка жива! Я поспешил к глубокой нише в стене, из которой доносились сдавленные рыдания.
Нина сидела на груде кирпича и плакала. Вокруг лежали обломки кирпичей и старые, полуистлевшие доски. Выходившие во двор окна на первом этаже были неаккуратно забиты досками, а на втором – зияли темными проемами: рамы сломаны, стекла разбиты. Запустение и хаос. Таких мест много в этом старинном городе. Чуть в сторону от оживленной магистрали – и, пожалуйста, вот вам и полуразвалившиеся постройки, и кучи мусора, и горы искореженного железа.
Увидев меня, Нина заплакала еще горше, потирая разбитое колено. Пытаясь спрятаться, она, наверное, стала взбираться на кучу кирпичей и, оступившись, ударилась коленкой. Глядя на выступившие капельки крови, Нина сильно всхлипнула и попыталась встать на ноги. Я подхватил ее и стал успокаивать, стараясь, как это я делал раньше, рассмешить ее.
– Нина! Что ты натворила?! Смотри, ты развалила весь дом! Сколько мусора вокруг! – Наигранно бодрым голосом я старался отвлечь внимание дочери от кровоточащей ссадины. Отчасти это удалось, сквозь всхлипывания, послышался сдерживаемый смех. Мы стали медленно двигаться к свободному проходу между забором и железной оградой. Нина шла, крепко вцепившись в мою руку и заметно хромая на левую ногу.
Вдруг она резко остановилась, будто что-то вспомнив, потянула меня за руку, побуждая наклониться к ее лицу. Слезы на щеках еще не высохли, но всхлипывания уже прекратились.
– Папа, там – страшный дракон, – тихо, почти шепотом сказала дочка. При этом ее глаза округлились, убеждая меня в полной серьезности сказанного.
– Да что ты, Нина! Какой еще дракон?
– Там. Посмотри сам. – И она указала рукой на нишу в стене, из которой я только что вывел ее на свободное пространство.
Чтобы развеять страхи дочери, я попросил ее показать, где она видела «страшного дракона». Мы вернулись к злополучной нише, и Нина, тыча пальцем в сторону кирпичной стены, не без опаски прошептала:
– Вот он.
Я пригляделся и увидел в самом углу ниши на вмурованном в кирпичи сером камне изображение какого-то необычного существа. Мы подошли поближе. Нина, крепко сжав мою руку, спряталась за спину, явно побаиваясь странной картинки. Вблизи я четко увидел совершенно неожиданное: не то диковинную птицу, не то страшного дракона. Голова петуха, туловище жабы, хвост змеи, перепончатые крылья, птичьи ноги с острыми когтями – все это соединялось в одном существе, изображение которого было выгравировано на сером камне. Рядом со странной фигурой витиеватым вензелем была изображена готическая буква «Р».
Я был удивлен не меньше Нины. Здесь, среди городского мусора, во дворе старого кирпичного дома, в глубокой стрельчатой нише перед нами предстало странное существо. «Дракон» выглядел свирепым и агрессивным. Чудовище, да и только!
Изображение василиска на стене дома
В этот день мы рано легли спать. Через открытое окно в комнату проникала приятная свежесть. Густые кроны деревьев приглушали шум прибывающих электричек и эхо вокзальных объявлений. Ночью Ниночка несколько раз просыпалась, сбрасывала с себя одеяло и громко вскрикивала во сне. Среди ее сонного бормотания едва различались отдельные слова – «папочка», «дракон», «я боюсь». Один раз дочка отчетливо произнесла какое-то совершенно странное слово, что-то вроде «базилиск» или «василиск». Не знаю почему, но, услышав его, я вздрогнул, и легкий холодок прошел по моей спине. Чем-то непонятным, может быть, совершенно забытым, даже подсознательным повеяло от этого странного слова.
Наутро оказалось, что Нина из своего ночного бреда ничего не помнит. Я хотел ее спросить про непонятное слово, которое до этого вертелось у меня на языке, но понял, что сам забыл его. Все страхи вчерашнего происшествия улетучились, и ничто уже, кроме заживающей ссадины на коленке дочери, не напоминало нам о странном драконе в нише кирпичного дома неподалеку от Музея янтаря.
* * *
Тяжелая неуклюжая карета с трудом проезжала по улочкам Старого города. Почти перед каждым домом стояла небольшая пристройка с крыльцом – это сужало и так достаточно узкие улицы и переулки. За окном кареты медленно проплывали остроконечные фронтоны домов Кнайпхофа, рыночная площадь, заполненная народом и торговцами в пестрых костюмах, густая зелень лип и буков. Было яркое солнечное августовское утро, когда солнце еще не вошло в зенит и не палило так нещадно, как днем. Дождей уже давно не было, и сточные канавы по обеим сторонам дороги заполнились мусором и отбросами, в которых копошились упитанные свиньи и, повизгивая, ковырялись поросята.
В карете сидел мужчина средних лет, одетый в длинный серый плащ и широкополую шляпу, слегка надвинутую на лоб. Его руки, лежащие на коленях, сжимали свернутый в трубочку лист бумаги, перевязанный тонкой шелковой тесьмой. Лицо человека было строгим и сосредоточенным.
Придворный королевский лекарь профессор Христоф Конрадт ехал на очередное заседание кёнигсбергской Санитарной коллегии, созданной Высочайшим повелением Его Величества короля Прусского по образу и подобию Берлинской для борьбы с надвигающейся эпидемией чумы. С марта 1709 года это бедствие обрушилось на Варшаву и Торн, в которых ежедневно умирали в страшных мучениях тысячи людей. 3 июля в Кёнигсберг пришла весть о том, что распространяющаяся с неимоверной быстротой эпидемия достигла прусского города Данцига, где за четырнадцать дней умерло пятьсот семьдесят пять человек. Зловещие слухи о том, что ужасная зараза находится на пути к Кёнигсбергу, ползли по городу, сея смятение среди его жителей. И хотя в это яркое летнее утро не было видно каких-либо явных изменений на улицах, во всем чувствовались настороженность, тягостное ожидание и предчувствие беды.
Из книги Фрица Гаузе «История города Кёнигсберга в Пруссии». Том II. Кельн, 1968 год
«В те годы, когда Северная война потрясала восток Европы, мирный остров Восточная Пруссия был повержен, но не войной, а чумой. Все предшествующие эпидемии были не так опустошительны, как катастрофа, охватившая Кёнигсберг в 1709 году…»
Как было предусмотрено Высочайшим указом в Санитарную коллегию вошли представители правительства, военных властей, трибунала, университетские профессора с медицинского факультета и чиновники органов городского управления. Ежедневно совместно с магистратом проводились заседания коллегии, на которых врачи докладывали о готовности города к встрече с «черной смертью» – о создании специально приспособленных для приема больных чумных лазаретов, о наличии лекарств в аптеках города, о всех случаях, подозрительных на заболевание чумой.
По распоряжению коллегии во всех районах города были назначены квартирмейстеры, которые обязаны были обходить дома своего участка и выяснять, не выехал ли кто ночью из Кёнигсберга и не появился ли в доме посторонний. Об этом квартирмейстеры докладывали по утрам судье, который доводил информацию до Санитарной коллегии.
Особое подозрение у медиков вызывали морские суда, приходящие в Кёнигсберг с различными грузами. Многим из них было запрещено причаливать к пристани, а одно судно, прибывшее из Данцига, было немедленно сожжено вместе с привезенным товаром, а команда буквально изгнана из города.
Профессор прибыл к началу заседания Санитарной коллегии, когда за большим прямоугольным столом уже успели рассесться главные ее члены. Конрадт вежливо поклонился присутствующим. Генерал-майор кавалерии фон Хюльзен, командир Фридрихсбургской крепости полковник фон Бенкендорф, советник трибунала Кристоф Больтц, криминаль-асессор Веккер, профессора фон Занден, Эммерих, Гольтц, Грэтц и Штарке – каждый из них слегка кивнул профессору. Во главе стола восседал обер-маршал фон Канитц, который возглавил коллегию и председательствовал на всех ее заседаниях.
Чума. Пляска смерти. Со старинной гравюры
С остальными присутствующими королевский лекарь тоже был хорошо знаком, особенно ему часто приходилось встречаться с городскими советниками Альтштадта, Кнайпхофа и Лёбенихта – трех главных районов города.
К моменту прибытия профессора один из чиновников уже нудно докладывал о ходе мероприятий по очистке улиц города от грязи и нечистот. Он говорил о том, что пока еще не удалось убрать с проезжей части ящики для навоза, загоны и сараи для свиней, что отбросы и нечистоты зачастую выкидываются на улицу и неделями лежат, разлагаясь и источая ужасный запах. Чиновник предлагал принять чрезвычайные меры по наведению чистоты в городе, иначе, как выразился он в конце своего доклада, «нас ждет удел Данцига», где гибель людей от чумы достигла уже тысячи человек в неделю.
В этот момент, к председательствующему подошел сзади секретарь коллегии и что-то взволнованно зашептал ему на ухо. Лицо фон Канитца побледнело, он встал и, окинув взором сидевших за столом, тихо произнес:
– Господа, кажется, пришел наш черед… Только что мне сообщили, что парикмахер Даниэль де ля Порт обнаружил сегодня ночью в одном из домов на Хаберберге два трупа и четырех умирающих человек. Люди молили его о помощи. У всех была очень высокая температура, некоторые бредили. На теле у них были «моровые язвы». Налицо симптомы чумы. Парикмахер немедленно сообщил обо всем увиденном квартирмейстеру, и тот поставил у дома охрану из вооруженных бюргеров…
Слова обер-маршала Канитца прозвучали в абсолютной тишине. Все присутствующие словно окаменели. Вот! Свершилось самое ужасное, чего ждали уже несколько месяцев и вроде бы приготовились к тому, чтобы встретить во всеоружии грозящую городу опасность. Несмотря на это, казалось, что смерть все-таки пришла в город неожиданно. Беды боятся, беду ждут, к ней готовятся, но приходит она всегда внезапно.
Спустя несколько дней запылали постройки на Хаберберге и в Закхайме. Это по распоряжению властей немедленно сжигались со всем своим имуществом пораженные заразой дома. Черные клубы удушливого дыма заволокли небо над городом. Пожарные дружины с ручными водозаливными трубами на повозках беспомощно стояли неподалеку от горящих домов, наблюдая за тем, чтобы огонь не перебросился на соседние постройки.
Чума над городом. Со старинной гравюры
Как только в Кёнигсберге стало известно, что эпидемия уже проникла в город, словно крысы с тонущего корабля, побежали из него в разные стороны чиновники городского управления, различные советники и просто зажиточные люди. Они в спешке грузили свой скарб на повозки и под покровом темноты вместе с семьями оставляли Кёнигсберг. Вскоре город покинуло и правительство, временно обосновавшееся в Бранденбурге, на побережье залива Фришес Хафф[39], где стояло судно, готовое в любую минуту поднять паруса и доставить своих пассажиров в безопасное место. Высшие кёнигсбергские чиновники готовы были ради спасения собственной жизни оставить на верную гибель свыше сорока тысяч горожан.
Было издано распоряжение о запрещении кёнигсбергским ремесленникам и лавочникам выезжать на рынки и ярмарки, расположенные за пределами городской черты. Для того чтобы кто-нибудь ненароком не нарушил это указание властей, окружающий город земляной вал с проездными воротами заняли солдаты полка под командованием генерал-лейтенанта графа фон Дёнхофа.
На улицах патрулировали вооруженные горожане, следящие за порядком и проверяющие всех подозрительных лиц. В течение нескольких дней в городе были уничтожены все голуби, собаки и кошки. Повсеместно считалось, что они могут явиться опасными переносчиками чумного яда. Были запрещены любые мероприятия, собирающие большие массы людей, приостановилась работа школ и судов, закрылись магазины, пивные, винные погребки и многие церкви. Смертельный страх повис над Кёнигсбергом, проник и поселился в домах горожан.
Чумной рынок перед Росгартенскими воротами
Профессор Конрадт, в обязанности которого входил надзор за больницами, приютами и домами, приспособленными для приема чумных больных, целыми днями разъезжал по городу, наблюдая за развитием инфекции, вместе с хирургами Биртом, Лапортом и Патцкером оперировал несчастных, большей частью обреченных на смерть людей.
Рано утром в один из первых сентябрьских дней профессор отправился в расположенный в районе Закхайма Лёбенихтский госпиталь, в одном из зданий которого был оборудован лазарет для чумных больных, чтобы оценить обстановку и, если нужно, принять необходимые меры. К этому времени число умерших в Кёнигсберге от чумной инфекции, считая со 2 августа, достигло семисот человек, и нужно было принимать самые срочные меры, чтобы все население города не оказалось жертвой эпидемии.
Профессор ехал по булыжной мостовой улицы Тухмахерштрассе[40], cпускаясь к Лёбенихту[41].
Из книги Карла Розенкранца «Кёнигсбергские зарисовки». Данциг, 1842 год
«Лёбенихт, или, как ласково называют его на нижненемецком диалекте, Лёвенинг, был местом проживания пивоваров, которые занимались этим делом со строгой педантичностью…»
Вокруг ни души. Эти ранние утренние часы были отведены исключительно врачам, приносящим в дома чумных больных лекарства и продукты. Их фигуры в длинных серых мантиях с широкими рукавами маячили время от времени в подворотнях. Черные шляпы с громадными полями и зловещие маски «черного ворона» с длинным хищным клювом придавали им вид каких-то страшных фантастических существ. Один вид фигуры в темном одеянии с острым клювом и мешком за плечами мог посеять ужас в сердце даже самого выдержанного человека.
Свою работу врачи начинали в час ночи, после того, как покидали улицы носильщики трупов, которые объезжали дома, отмеченные особыми знаками. Извозчики же на трупных повозках, покрытых черной тканью с изображением хищного дракона, наводили ужас на жителей, напоминая о бренности всего земного. Не только встретить, но даже просто увидеть из окна своего дома проезжающую мимо «повозку смерти» было плохой приметой. Считалось, что увидевший это страшное зрелище сам неминуемо погибнет.
Когда профессор подъехал к невысокому дому на улице Закхаймер-хинтер-штрассе, он увидел стоящих перед высокими арочными воротами, увенчанными бронзовым изображением орла, гренадеров из Дёнховского полка в синих кафтанах с красными воротниками и клиновидных головных уборах с изображением прусского орла на белом фоне. Рядом с аркой стояло несколько крытых повозок, толпились люди в черных мантиях и широкополых шляпах.
Врач противочумного лазарета в маске черного ворона
Арка Лёбенихтского госпиталя
Профессор Конрадт предъявил охране предписание на осмотр лазарета, подписанное канцлером фон Крейтценом. Его пропустили внутрь госпитального двора. Солдат распахнул перед ним дверь, и доктор вступил в мрачный коридор, освещенный тусклым светом. Пламя свечей дрожало, отбрасывая блики на выложенные камнем стены. В углу в кучу были свалены какие-то плотно упакованные тюки.
– А, доктор, мы уже давно ждем вас! – раздался усталый голос. В проеме дверей стоял знакомый еще по учебе в Лейденском университете хирург Петер Водикк, которого профессор не видел уже несколько недель. Он знал, что сокурсник находится в самом пекле борьбы с эпидемией, проводит десятки операций, каждый день рискуя своей жизнью.
– Нам срочно требуется ваша помощь, доктор. Условия, в которых мы работаем, и обстановка, в которой содержатся эти бедолаги, невыносимы. Нужно срочно вмешаться в эти дела. Там, в замке, да и в Берлине, не спешат раскошелиться… А бедные люди перед последней чертой не получают даже самого необходимого. Сбывается пророчество Исаии: «Слухом услышите, и не уразумеете; и глазами смотреть будете, и не увидите».
Профессор Конрадт зашел вслед за хирургом в небольшую, слабо освещенную комнату. В нос ему сразу ударило спертым воздухом и смрадом. На полу, покрытом соломой, лежали люди. Многие из них были в беспамятстве. Кто-то метался в бреду, кто-то просил воды, слышались плачь, сдавленные рыдания, чей-то голос жалобно звал на помощь.
– Кровати мы сожгли еще две недели назад, так как они являлись дополнительным источником инфекции, а солому, которую нам выделил магистрат, я меняю раз в три дня, – пояснил хирург.
Среди больных сновали две женских фигуры в темных одеяниях. Они подносили к пересохшим ртам обреченных кружки с водой, прикладывали к покрытым испариной лбам влажные полотенца. Эти женщины, простые горожанки, так же как врачи и священники, жертвовали собой, чтобы принести последнее утешение умирающим. Среди обреченных было много детей, то молчаливо глядящих испуганными глазами на маячившие перед ними призраки, то плачущих и зовущих на помощь своих матерей. Страдающими людьми были битком набиты все комнаты этого ужасного дома. От криков, плача и смрада помещений у профессора закружилась голова. Хирург вовремя подставил ему свою руку, иначе бы придворный королевский лекарь доктор медицины Христоф Конрадт упал бы на усеянный человеческими телами и испражнениями пол.
Две мрачные фигуры в масках пронесли мимо укрытое простыней тело.
– За истекшую ночь у нас умерло около сорока человек. Но более семидесяти пришлось разместить на их место. Если правительство и магистрат не дадут денег и не снабдят нас лекарствами в достаточном количестве, у меня совсем не будет работы и через несколько дней этот лазарет превратится в огромный морг, – упавшим голосом произнес хирург Петер Водикк.
Они еще долго ходили по комнатам, затем зашли в ту, где хирург делал операции. Те же полумрак и зловоние, широкий деревянный стол в грязных подтеках, какие-то склянки в шкафу, иглы, ножи и щипцы в глиняных горшочках. На стене распятие, у входа на гвозде, вбитом в стену, черный плащ с той же остроносой маской. Поистине это помещение могло показаться преддверием ада…
Зловещие микстуры средневековой клиники
Из книги Агнес Мигель «Возвращение». Калининград, 1996 год
«…Остались живыми
мы лишь одни перед страшной чертой.
Всех остальных поглотила чума.
Мертвый поселок. Пустые дома.
Плотников нет, чтоб гробы сколотили.
Нету детей, чтоб оплакали нас.
Пастору сами мы очи закрыли.
Кроме тебя, кто услышит наш глас,
глас вопиющий?..»
Когда профессор Конрадт вышел на улицу, ярко освещенную солнцем, но такую же безжизненную, как и час назад, ему показалось, что он вырвался из преисподней. Жадно вдыхая свежий воздух, профессор с минуту стоял у крыльца, затем сел в карету.
– В магистрат, – хриплым голосом сказал кучеру. Колеса повозки снова загромыхали по булыжной мостовой.
Доклад у канцлера занял немного времени, и профессор, выйдя из его кабинета, только сейчас подумал о том, что уже давно не был у себя дома. Это тут, совсем рядом – за мостом, в Форштадте[42]. Последние дни, занятый работой по инспектированию лазаретов, он почти не спал и проводил долгие часы в смрадных помещениях среди врачей и больных. Иногда ему удавалось заснуть прямо в экипаже или прикорнуть за столом в каком-нибудь приюте или лечебнице.
Профессор Конрадт вдруг ощутил острое беспокойство: как там его Лизхен и девочки. Уходя из дома три дня назад, он наказывал им не появляться на улице, плотно прикрыть окна и двери и никого не пускать в дом. Все заботы по хозяйству должна была взять на себя фрау Марта, уже около пяти лет работавшая у них служанкой. «Как мог я забыть в эти страшные дни о семье?» – с горечью подумал профессор, и нарастающая тревога иглой впилась в его сердце. Он уже не мог ни о чем думать, кроме как о своих близких, оставленных им на произвол судьбы. Страшные картины рисовало его воспаленное воображение. Неожиданно возникшая дрожь стала сотрясать тело профессора. Скорее, скорее! Профессор бросился к повозке. Его губы шептали слова Псалтыри: «Помоги нам, Боже, Спаситель наш… избави нас, и прости нам грехи наши… сохрани обреченных на смерть».
Трижды останавливаемый патрулями городской милиции, профессор Конрадт наконец добрался до своего дома с эркером, нависающим над узкой улицей. Четырехлетняя дочь Кити очень любила смотреть из него в маленькое круглое окошко, оттуда была видна водная гладь Прегеля, парусники, разгружающиеся у причала, лодки, снующие между ними, матросы, стягивающие тяжелыми канатами грузы на баржах.
Экипаж остановился рядом с крыльцом, и профессор, открыв дверцу, встал на брусчатую мостовую. Первое, что он сразу увидел, – черная повозка у входа и унылый кучер в длинном балахоне. Сердце профессора лихорадочно забилось. Еще не веря, не желая верить, он уже знал, что произошло. На розовой стене дома черной краской размашисто была написана большая буква «Р». Она показалась профессору Конрадту огромной, гигантской, затмевающей все вокруг. «Р» – это значит Рest, чума. Так помечали дома, куда пришла инфекция. «Р» – табу для всех живых и здоровых. Сюда могли заходить только врачи, священники и носильщики трупов, да и то каждый в свое время. «Р» – означало, что в доме профессора Конрадта поселилась страшная беда.
«Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на которого я уповаю… Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему…» – шептал профессор слова Псалтыри. Рванул к двери, с силой дернул ручку на себя: она распахнулась, открывая взору коридор с висящими на стенах тяжелыми бронзовыми подсвечниками. Здесь царил уже знакомый профессору запах затхлости и смрада. Как будто профессор зашел в очередной чумной лазарет, переполненный умирающими.
Не успев сделать и двух шагов, он услышал, что кто-то спускается по лестнице. В конце коридора угадывались ее очертания с резными деревянными перилами и фигурками ангелочков. Винтовая лестница была старая и скрипучая. Шаги становились все отчетливее. Человек спускался все ниже и ниже. Его тяжелые шаги отдавались эхом в пустом коридоре. В сумерках не было видно лица человека. Вот он сошел с лестницы и стал приближаться к профессору. Ближе. Еще ближе. «Почему все-таки не видно его лица?» – подумал профессор. Он видел ноги человека в тяжелых башмаках, длинный серый плащ, доходящий до пят, широкополую шляпу. Но лица, лица не было видно.
И наконец, когда человек прошел большую половину коридора, свет упал на его лицо. Профессор вскрикнул от ужаса: страшная хищная птица с длинным, слегка загнутым клювом не мигая смотрела на него. «На аспида и василиска наступишь», – пронеслись в мозгу страшные слова девяностого псалма Псалтыри. Как будто перед профессором действительно стоял зловещий василиск – ужасное смертоносное существо, пришедшее из мрачного Средневековья. Считалось, что одного взгляда этого «короля змей» и воплощения дьявола достаточно для того, чтобы убить любого.
Четыре страшные буквы
Маска врача-эпидемиолога в Средние века
– К сожалению, коллега, я ничем помочь уже не мог. Они умерли еще ночью, – как из потустороннего мира прозвучали слова врача, одетого в страшный костюм Смерти.
Профессор расширенными от ужаса глазами смотрел на врача в обличье василиска. Он хотел что-то сказать, но не смог. Рот сжала судорога, послышался слабый хрип, похожий на стон. Опершись на стену, профессор Конрадт словно сквозь сон смотрел на то, как фигуры в черных балахонах попеременно вынесли из дома три завернутых в плотную ткань тела и погрузили их в повозку. Потрясенный, он не мог сделать и шага, продолжая стоять, прислонившись плечом к стене.
Врач Хюбнер (профессор Конрадт наконец узнал его по голосу) взял его под руку и тихо вывел на улицу. Повозка уже уехала, но стук колес о брусчатку мостовой еще некоторое время слышался вдалеке. Выйдя из оцепенения, профессор заметил, что рядом с его экипажем стояли две кареты городской милиции.
– Простите, профессор, – к нему подошел рослый человек, по-видимому старший. – По распоряжению Санитарной коллегии все дома, ставшие последним прибежищем жертв эпидемии, подлежат немедленному сожжению вместе со всем имуществом.
Профессор безучастно, как будто ничего не понимая, посмотрел на говорившего. Какое имущество? При чем здесь имущество, если нет больше Лизхен и его дорогих девочек?
Старший кивнул одному из стоявших рядом с экипажем. Тот, неся в руке ведро и длинную палку с паклей, скрылся в дверях. Через минуту раздался звон – это вошедший в дом человек разбивал стекла в окнах второго этажа. Скоро он снова показался в дверном проеме. На лице его было написано удовлетворение от скорбного труда, которым ему приходилось заниматься последнее время довольно часто. Он вытер руки тряпкой и обернулся к дому, из окон которого уже заструился сизый дым.
Через десять минут весь дом полыхал факелом; жар стал нестерпимым, и все отступили подальше. С треском, рассыпая тысячи искр и разбрасывая горящие головешки, рухнул объятый пламенем эркер.
«Вот они, как солома; огонь сжег их; не избавили души своей от пламени; не осталось угля, чтобы погреться, ни огня, чтобы посидеть перед ним»[43].
Профессор медленно, пошатываясь, побрел по улице в сторону Хаберберга. Его окликнули. Кто-то попытался остановить, положив руку на плечо, но он, все ускоряя шаги, упрямо шел по улице. Куда? А куда глаза глядят. Лишь бы подальше от этого пожарища, от едкого дыма, от рухнувшего домашнего очага, от последнего пристанища своей семьи…
Нижний пруд, бывший Замковый. 1969 год
Профессор Конрадт машинально передвигал ногами, не видя и не слыша ничего вокруг. В семь часов утра началось движение жителей на улицах, открылись немногие из оставшихся городских рынков. У ворот по-прежнему стояли вахты, которые проверяли проходящих через них горожан. Профессора несколько раз останавливали, и, если не узнавали, он механически показывал свое предписание. Так он блуждал по узким улицам Кёнигсберга, проходил через дворы и перешагивал через сточные канавы до тех пор, пока не набрел на дамбу, отделяющую Верхнее озеро от Замкового пруда[44]. Здесь профессор Конрадт будто очнулся. Спустился рядом с изгородью к воде. Присел на траву в тени высокого дерева.
В воде отражались деревья и кусты, голубое небо и высокий шпиль кирхи. Здесь было тихо, пахло болотом и сыростью. Неподалеку виднелось какое-то кладбище, дальше – сараи, фахверковые домики с флюгерами. Где-то вдали лаяли собаки. Ничто не напоминало об ужасах, пережитых профессором ранним утром.
Из книги Вальтера Зама «Путеводитель по Кёнигсбергу и окрестностям». Кёнигсберг, 1922 год
«Замковый пруд, одно из выдающихся украшений города, имеет длину около 1200 метров и занимает площадь 9 гектаров. Он получает воду из Верхнего озера и является творением рыцарского Ордена, который, построив насыпную дамбу там, где сегодня пролегает улица Францёзишештрассе[45], обеспечил защиту Замка…»
Профессор долго сидел задумавшись. В голову лезла всякая чертовщина: то он видел свою жену в объятиях черного ворона с перепончатыми крыльями и длинным хищным клювом, то девочек в объятом пламенем эркере. Они кричали, звали его на помощь, а он как будто не слышал и продолжал беспомощно смотреть, как их пожирает безжалостный огонь. На лбу выступила испарина. Профессор откинулся на спину, ощутив сырую холодность земли. Небо над головой было чистым, без единого облачка, что редко бывает в этих местах ранней осенью.
Профессор забылся. Сказалась усталость последних дней. Тяжелый липкий сон окутал его сознание. Он как будто сполз в глубокую черную яму, провалился в бездну…
Очнулся профессор Конрадт, когда уже ночь опустилась на землю. От воды веяло сыростью. Профессор поднялся с земли, почувствовав наконец, что плащ уже почти совсем не греет и все тело ломит от холода.
Взобравшись на дамбу, профессор прошел немного по дороге в сторону Росгартена. В ночной тиши было слышно, как тоскливо воет собака. Где-то в районе Трагхайма[46] виднелись отблески пожара – горел очередной дом, пораженный чумной заразой. Кое-где на улицах мерцали зажжённые масляные фонари. Дважды профессор Конрадт натыкался на патруль, но предписание действовало, и его беспрепятственно пропускали. Уже подходя к Росгартенскому рынку, профессор услышал крики и какую-то возню в одном из стоящих в глубине сада домов.
Услышав сдавленный женский крик, профессор Конрадт замер. Голос призывающей на помощь женщины был очень похож на голос жены. Противореча щий всякому здравому смыслу лучик надежды затеплился в сердце придворного королевского лекаря. А вдруг? Может быть, его Луиза с дочками жива? Может быть, что-то напутали врачи? А может, ему вообще весь этот ужас приснился?
Мимо пробежала темная фигура с мешком за плечами. Профессор повернул к дому и четко увидел на стене размашисто выведенную краской букву «Р» и остановился в нерешительности. Дверь, которой надлежало быть крепко запертой, была распахнута настежь. В доме слышался тихий говор и чей-то слабый жалобный плач. Профессор громко прокричал в темноту:
– Кто здесь? Может быть, нужна помощь? Я врач, придворный королевский лекарь доктор медицины профессор Конрадт!
– Помогите, доктор, здесь грабители! – совершенно неожиданно в ответ прозвучал слабый женский голос. Конечно, это не был голос его жены. Чуда произойти не могло. Его Лизхен и дочери несколько часов назад были вывезены на одной из «повозок смерти» на окраину Кёнигсберга и, наверное, уже погребены в громадной яме вместе с сотнями других горожан, умерших от чумы.
Профессор, конечно, слышал о все учащающихся случаях нападений шаек грабителей и воров на дома, в которых лежат беспомощные люди, мечущиеся в чумной лихорадке. Не обращая внимания на стоны этих несчастных, иногда даже на их глазах, подонки в человечьем обличье шарили по шкафам и сундукам, набивали мешки чужими вещами. Теперь в дверях этого неизвестного до сих пор ему росгартенского дома профессору пришлось лицом к лицу столкнуться с человеческой низостью и вероломством.
Придворный королевский лекарь профессор Конрадт был не из трусливого десятка: он рванул в распахнутую дверь. Навстречу ему метнулась тень. Профессор выставил вперед руки и бросился на бандита. Завязалась борьба. В лицо ударил запах винного перегара. Брызжа слюной, противник, зажатый сильными руками профессора, прохрипел:
– Убирайся отсюда, ублюдок. А то сгинешь здесь с этими подыхающими тварями!
Женщина кричала все громче и громче. На улице послышалось приближающееся цоканье копыт. Наверное, это был отряд городской милиции, оповещенный о разбое, творящемся в Росгартене. Грабитель, изловчившись, нанес профессору резкий и сильный удар кулаком в лицо. Тот, пошатнувшись на миг, слегка отпустил руки и сразу получил еще один сильный удар по голове. Падая на пол и теряя сознание, он слышал голоса спешившихся конников, крики и чей-то громкий возглас:
– Ага, попался!
Только через двое суток профессор пришел в себя. Он лежал на широкой кровати в небольшой продолговатой комнате с узким окном. Первое, что он увидел, – это был портрет герцога Альбрехта в доспехах и с мечом в правой руке. Портрет был красочный в большой золоченой раме.
Из книги Свиллуса «Наша Восточная Пруссия». Том II. Кёнигсберг, 1919 год
«Альбрехт Бранденбургский был Великим магистром Тевтонского рыцарского Ордена. Он превратил в 1525 году распадающиеся духовные орденские земли Пруссии в светское евангелическое герцогство. В 1544 году он основал наш университет, который в честь него был назван Альбертиной.
Герцог Альбрехт был другом и покровителем наук. Кёнигсберг при нем достиг наивысшего расцвета…
Альбрехт дожил до глубокой старости и умер в замке Тапиау[47]. Через 16 часов после этого в Нойхаузене[48] умерла и его жена. Оба они похоронены в княжеском фамильном склепе в кёнигсбергском соборе».
Герцог Альбрехт Бранденбургский
«Где же это я?», – подумал профессор Конрадт. Мысли в голове путались, и он никак не мог ухватить что-то главное, очень важное для него. В мозгу проносились обрывки каких-то фраз, чьи-то искаженные яростью лица, отблески пламени пожара и тихая гладь воды.
«Так! Правильно: вода – пруд – деревья – ночь – открытая дверь – плачь женщины. Стоп! – Профессор Конрадт, напрягая память, вдруг, кажется, поймал ускользающую от него мысль: – На женщину напали грабители. Он ее защищал. Завязалась борьба. Потом – все. Провал».
Он попробовал приподняться, но почувствовал страшную слабость и головокружение. В горле стоял твердый ком, подташнивало.
«Да, сильно он меня двинул», – как-то совершенно отстраненно, без злобы подумал профессор про бандита и сам удивился, насколько отчетливо встали перед ним события недавней ночи.
За дверью слышались какие-то приглушенные вздохи, слабый стон монотонно доносился откуда-то снизу. «Где же все-таки я?» Профессор попытался позвать кого-нибудь, но изо рта у него вырвался лишь слабый клокочущий звук. Страшная догадка неожиданно поразила его сознание. «Нет, не может быть. Я абсолютно здоров. Это лишь последствие удара тогда ночью», – успокаивал он сам себя, все более отчетливо понимая, что самое худшее неотвратимо наваливается на него, пудовой тяжестью придавливает к постели, мутит рассудок и парализует волю. Откуда-то из дальних уголков сознания пришла на ум фраза из библейского писания: «Да умрет душа моя смертию праведников, и да будет кончина моя, как их!»
Дверь стала медленно, со скрипом открываться. Сначала в проеме появилась рука, держащая крест, затем профессор увидел расплывающийся у него перед глазами силуэт священника, а рядом с ним человека с остроносым хищным клювом. Ему показалось, что человек-птица протягивает к нему свои руки. Они тянутся к его горлу – костлявые руки с длинными пальцами, на концах которых профессор Конрадт явно увидел остро загнутые когти. Он попытался оттолкнуть их, эти ужасные руки, рванул что есть мочи и бессильно упал на подушку. Силы покинули его.
– Он опять потерял сознание, – тихо сказал священник, повернувшись к вице-бургомистру Кнайпхофа Таму. С минуту они разглядывали бледное лицо больного. Напоследок священник сделал крестное знамение и прошептал молитву. Затем они тихо удалились, прикрыв за собой дверь.
Придворный королевский лекарь, профессор Кёнигсбергского университета доктор медицины Христоф Конрадт скончался 13 сентября 1709 года в одном из чумных лазаретов Кёнигсберга, в возрасте тридцати восьми лет.
Он так и не узнал, что преступники, которым помешал ограбить дом вблизи Росгартенского рынка, а также другие бандиты, пойманные к этому времени, были жестоко наказаны, как это подобало в то время. Одни из них получили по тридцать шесть ударов плетью у позорного столба, а затем были провезены по улицам и площадям города. Другие, получив свои удары на замковом дворе, были закованы в кандалы и выставлены на всеобщее обозрение. Причем часть награбленных вещей была подвешена над их головами на специальной перекладине.
Двое главарей банды, в том числе тот, который ударил профессора, были повешены на виселице, установленной на Альтштадтском рынке. Других бандитов и воров под конвоем направляли в чумные лазареты, где они должны были исполнять самую грязную работу – выносить экскременты и мусор, чистить помещения и менять подстилки из соломы. Справедливый перст судьбы, как правило, в конце концов находил каждого из тех, кто смог преступить грань, отделяющую человечность от подлости.
«И найдет его мститель… и убьет убийцу сего мститель за кровь: то не будет на нем вины кровопролития»[49].
Профессор Конрадт не мог знать, что городу пришлось пережить в последующие месяцы один из самых страшных периодов своей истории. Число жертв эпидемии увеличивалось с каждым днем, превысив в конце октября шестьсот человек в неделю. В ночь с 14 на 15 ноября берлинское правительство приняло решение вопреки мнению Санитарной коллегии и городского самоуправления, окружить Кёнигсберг плотным кольцом оцепления, никого не впускать в город и не выпускать из него. Двойной кордон милиции прервал всякие связи с внешнем миром. Через несколько дней в городе, лишенном запасов продовольствия, начался голод. Десятки людей, пытавшихся прорваться через кордон, подвергали наказаниям. Процветала спекуляция хлебом и солью, неслыханных размеров достигли грабежи и убийства.
Снадобья средневекового лекаря
Профессор теологии доктор Лизиус, тогдашний директор новой Коллегии Фридриха, прочитал в одно из воскресений после Троицы проповедь, в которой призывал вешать не тех, кто пытается прорвать оцепление и вырваться из города, а тех, кто дал указание установить кордон и тем самым увеличил во много раз страдания населения. В согласии с прусским правительством, находившимся в городе Велау[50], Санитарная коллегия обратилась 19 ноября в министерство с письмом, в котором сообщала: «Люди падают на землю как листва с деревьев, мрут как мухи пред надвигающимся мором от голода и ужаса…»
Страшную плату «черной смерти» заплатил Кёнигсберг в 1709 году. Чума унесла жизни девяти тысяч восемьсот двадцати семи жителей города – мужчин, женщин, детей. На плахе «кровавого дракона» погибло около четверти всех горожан. Но если бы не мужество и самоотверженность таких людей, как профессор Конрадт, смерть собрала бы гораздо большую жатву.
* * *
Через два-три дня после происшествия в районе Музея янтаря, когда Нина, спрятавшись, разбила коленку и испугалась дракона, высеченного на сером камне, мы наконец-то собрались в зоопарк. Дочка очень обрадовалась, потому что поход в зоопарк сулил ей не только встречу со смешными обезьянками и медвежатами, но и традиционное лакомство – мороженое. Так уж у нас всегда получалось: если в Москве идем гулять в Измайловский парк или на ВДНХ, обязательно покупаем мороженое. Вот и теперь Нина предвкушала получение сладкой радости.
С полчаса мы наблюдали за резвящимися медвежатами на детской площадке, которые играли в мяч, качались на качелях и выпрашивали лакомства у посетителей. Потом мы прошли по аллее через мостик до слоновника. Нина с интересом, но не без опаски смотрела на серых исполинов, протягивающих свои длинные хоботы через каменную ограду, усеянную частоколом ржавых металлических шипов. Она впервые видела настоящих слонов. Ведь всего полтора года назад, увидев как-то в поле гуляющих коров, Нина (городской ребенок!) воскликнула: «Смотрите, слон!»
Неподалеку от слоновника в густых зарослях виднелся маленький домик-многогранник с синим цоколем – аквариум-террариум.
– Нина, пойдем посмотрим рыбок, разных змей и черепах, – предложил я дочке.
Она охотно согласилась. В павильоне было темно и тесно. По обеим стенам на высоте груди размещались окна аквариумов и террариумов. Мне пришлось взять Нину на руки. Без этого ей, конечно, ничего не было бы видно. Среди экзотических подводных растений и сказочных гротов плавали яркие меченосцы, полосатые макроподы, «четырехглазые» цихлазомы, змеевидные угри, золотистые и бархатистые барбусы… Дальше за стеклами террариума замерли под яркими лампами серые вараны, живородящие и скальные ящерицы, большая кавказская агама, маленькие каспийские геккончики, многочисленные змеи… Дочка во все глаза смотрела на представителей мира пресмыкающихся. Я мельком пробегал глазами поясняющие надписи под освещенными окошками и говорил Нине, как называется то или иное существо.
Вдруг мой взгляд непроизвольно остановился на маленькой табличке под стеклом, за которым среди нагромождения больших камней виднелся пятнистый чешуйчатый хвост какого-то пресмыкающегося. Что-то неожиданнотревожное почудилось мне в коротком тексте. Сначала я ничего не понял. Однако спустя мгновение меня словно током ударило. На табличке было написано: «Американский, или шлемоносный, василиск (Basiliscus mitrates). Чешуйчатая ящерица из семейства игуанов. Обитает в горах, лесах, пустынях».
Василиск! Это слово я уже слышал однажды. И слышал от Нины, когда она что-то невнятное бормотала во сне. Или мне это показалось?
Дочка же не проявила особого интереса к спрятавшейся между камнями редкой ящерице и уж подавно не знала, как она называется.
Из книги Станека «Иллюстрированная энциклопедия животных». Прага, 1972 год
«Василиск… распространен в джунглях Центральной Америки и кормится преимущественно насекомыми. Он очень ловко лазает по деревьям и отлично плавает. Вместе с хвостом он составляет в длину примерно 80 см. Своим названием эта игуана обязана тому, что несколько напоминает сказочное чудовище василиска…»
В Калининградском зоопарке
Шлемоносный василиск в террариуме
– Василиск? – переспросила Ниночка. – Какое смешное имя!
Да и откуда нам с ней было знать, что перед нами – редчайший представитель мира пресмыкающихся, с древнейших времен считавшийся чудовищем, одаренным сверхъестественной силой. В Средние века люди считали василиска способным заражать своим ядом воздух, от соприкосновения с которым гибнут птицы, сгорают травы и деревья, замертво падают на землю люди и всадники. Недаром в Книге пророка Иеремии сказано: «Я пошлю на вас змеев, василисков, которые не боятся заклинаний, и они будут уязвлять вас».
С тех пор я несколько раз бывал в Калининграде, но больше ни разу не видел ни редчайшей ящерицы василиска, ни выбитого в камне дракона с готической буквой «Р» на стене, расположенной в нише старого дома на месте бывшего района Росгартен.
Мститель
…Видеть было страшно,
как Прегель тек, от горя почерневший,
вдоль свай обугленных и вдоль твоих сокровищ
в складах, горящих жертвенным огнем.
Агнес Мигель (1879–1964). Прощание с Кёнигсбергом– Завтра выходной день. Но вы все-таки сходите на Нижний пруд, посмотрите, что там делается, – напутствовала нас Мария Ивановна. – Только, смотрите, осторожно. А то в прошлом году на том самом месте подорвался ребенок.
Мария Ивановна, грузная женщина с короткой стрижкой, была начальником Калининградской экспедиции, которая занималась поисками Янтарной комнаты. А мы с Витей уже больше трех недель работали в этой экспедиции, получив столько впечатлений, что казалось, нам с ним хватит этого на всю жизнь. Обследование подземелий разрушенного Королевского замка, поиск тайных бункеров в районе имения нацистского главаря Эриха Коха, осмотры фортов, казематов, старинных имений, кирх – все это составляло калейдоскоп событий, которые влекли нас все дальше и дальше в пучину приключений и опасности.
Подрыв сводов подземелий замка. Экспедиция. 1969 год
Экспедиция ведет раскопки на месте замка
Обнаружен очередной подземный ход
Всю неделю мы работали среди едва возвышающихся над землей руин Королевского замка прямо в самом центре Калининграда. Саперы закладывали тротиловые шашки в те места, на которые им указывало экспедиционное начальство, и подрывали заряды. Потом в работу включались солдаты, да мы с Виктором. Кирха, лопата, лом – вот тот бесхитростный инструмент, с помощью которого рассчитывали обнаружить спрятанные гитлеровцами сокровища. Параллельно работал экскаватор, переваливая своим ковшом груды кирпича и щебня с одного места на другое.
Иногда взрыв приносил обнадеживающий результат: в том месте, куда закладывалась шашка, вдруг образовывался чернеющий пролом, наполненный пороховым газом. Когда дым выветривался, туда спускались саперы. Они быстро проверяли, нет ли в проломе взрывоопасных предметов, и после этого давали добро на спуск в подземелье работников экспедиции. Чаще всего первыми в неизвестность доводилось спускаться именно нам.
Но сейчас разговор шел о другом. Наступал конец недели. После обеда в субботу уже никто не хотел продолжать работать. Экскаваторщик прикрывал дверь кабины своей могучей машины и отправлялся пить пиво. Офицер-сапер, изнывающий от безделья и жары, торопился отвести солдат в казарму и поскорее отправиться с молодой женой на море. Солдаты же, которым уже изрядно надоело ковыряться в пыли, поснимали гимнастерки и блаженно загорали под палящими лучами солнца. Работников же экспедиции вообще не было видно с самого утра. Долгая и нудная работа не привела пока к каким-либо ощутимым результатам, и у многих сотрудников пропала охота к дальнейшим поискам. Каждый занимался своими делами. Да и у Марии Ивановны, надо думать, было немало своих домашних забот.
Автор книги в Калининградской экспедиции. 1969 год
Виктор Купцов с обнаруженным фаустпатроном
Анатолий Михайлович Кучумов
Только мы с Виктором были готовы день и ночь вести поиски. Именно для этого мы и приехали в Калининград. У меня были летние студенческие каникулы после окончания первого курса истфака МГУ, а у Вити – обычный отпуск. Жили мы в Доме пионеров, друзей у нас здесь не было, и спешить нам было некуда.
– Будете там, расспросите ребят, где они все это находят. Осмотрите находки, заметьте места, – продолжала напутствовать нас Мария Ивановна, торопливо посматривая на часы.
– Все ясно, Мариванна. Только, может быть, мы пойдем вместе с Анатолием Михайловичем. Все-таки он хорошо разбирается, что где находится, – ответил я, посмотрев на Кучумова.
Анатолий Михайлович Кучумов, так же как и мы, не был калининградцем. Он приехал сюда немногим более десяти дней назад из Ленинграда, вернее из города Павловска. Когда-то, еще до войны, он работал в Екатерининском дворце в Царском Селе. В 1941-м занимался эвакуацией музейных предметов и культурных ценностей из пригородов Ленинграда, но вывезти Янтарную комнату не смог. Он был почти единственным специалистом, хорошо, не понаслышке, знающим этот выдающийся художественный шедевр, не раз бывал в Кёнигсберге – и сразу после войны, и потом, когда город стал немного отстраиваться.
– Пожалуй, я тоже схожу с ребятами, – после непродолжительного раздумья сказал Анатолий Михайлович. – Только вы зайдите за мной в гостиницу. Я живу в «Москве». Знаете, напротив зоопарка? Триста шестнадцатый номер. В котором часу?
Мы с Виктором переглянулись. Вставать мы привыкли рано, как правило, не позже шести часов утра. Но сейчас – не тот случай. Да и так рано мы, скорее всего, никого не встретим.
– Часов в десять, Анатолий Михайлович, – предложил я.
Кучумов в ответ согласно кивнул. На том и расстались.
На месте поиска Янтарной комнаты. 1969 год
* * *
Воскресное утро было не таким жарким, как вчера, хотя солнце уже начинало ощутимо палить. Выручал свежий ветерок со стороны моря. Листья высоких и густых тополей от нестерпимой жары, стоящей последние недели, стали несколько вялыми, потеряли сочность красок, покрылись налетом серой пыли. Трава вокруг Замкового пруда пожухла и только у самой воды была сочной и яркой. Значительная часть пруда заросла илом, покрылась ряской. Мусор, бутылки, ржавое железо, гнилые палки и доски усеивали заиленную поверхность пруда, усиливая ощущение запустения и заброшенности, будто пруд находился не в самом центре Калининграда, а где-нибудь далеко за городом.
Когда-то здесь был мост, соединяющий оба берега – в широкой части пруда хорошо сохранились быки – бетонные балки, положенные на деревянные опоры-столбы. В том месте, где были видны остатки моста, грязи и ила было особенно много, как будто перед нами не пруд, а непроходимое болото.
Из книги Армштедта и Фишера «Краеведение Кёнигсберга в Пруссии». Кёнигсберг, 1895 год
«Деревянный мост Замкового пруда, покоящийся на семи быках, никоим образом нельзя назвать красивым… До 1753 года острой потребности соединить оба берега Замкового пруда мостом не возникало. Именно в том году и был построен первый мост. Однако все более возрастающая интенсивность движения восточнее и западнее его рано или поздно вынудит построить каменный транспортный мост».
Замковый пруд, быки моста и руины «Парк-отеля»
Вот сюда-то и пришли мы утром 27 июля 1969 года.
Мальчишки уже были на месте. Создавалось такое впечатление, что они вообще отсюда никогда не уходили. По меньшей мере три группки копошились в разных местах пруда – с обоих концов бывшего моста и чуть дальше, возле зияющего пустыми глазницами окон бывшей немецкой гостиницы «Парк-отель», которую, впрочем, уже пытались восстанавливать.
Дело в том, что с некоторых пор, скорее всего, после того, как пруд стал мелеть и заиливаться, люди стали находить здесь различные интересные предметы: пивные кружки, старинные монеты, фарфоровые пробки от бутылок. Но ладно бы это! Среди спрессованного мусора и грязи вдруг стали все чаще обнаруживаться часы, браслеты, кольца, броши, портсигары, медальоны… По городу поползли слухи о том, что в недрах пруда спрятаны неимоверные сокровища. Сначала мальчишки, а потом и взрослые стали пытать счастье найти что-нибудь ценное. С лопатами и сачками, ведрами и совками они приходили сюда и буквально процеживали каждый квадратный метр ила. И что-то обязательно находили.
Разговор с мальчишками на берегу пруда
Из моих дневниковых записей. 5 августа 1969 года
«…Мы прошли вдоль Schloßteich… Увидев у берега, как копаются ребята, мы решили посмотреть. На наших глазах один нашел цепочку (может быть, золотую), другой – монету. Все наперебой хвалились своими находками – золотыми кольцами, медалями и пр. Там же была табличка (белая, с надписью). Ее мы тоже решили взять, и Витя припрятал ее от посторонних глаз. Сделав несколько снимков, мы пошли к Парк-отелю…»
«Искателей затопленных ценностей» стала гонять милиция. Несколько раз ее наряд задерживал неопрятно одетых, обросших мужиков с ведрами и мешками. Находки, конечно, изымались в пользу стражей порядка, а ведра с размаху бросались в воду подальше от берега.
Но охота к столь легкой наживе не проходила. Жители окрестных домов слышали по ночам хлюпанье и скрежет в районе быков разрушенного моста, видели свет фонариков между деревьями и в кустах. Но в ночное время милиционеры, видимо, не решались посещать это глухое место. Кто знает, что за личности околачиваются в темноте и что на уме у людей, которые ковыряются в грязи, чтобы выудить сокровища! Помешай им – можно бутылкой или палкой схлопотать по голове, а то еще хуже: найдут наутро в прибрежной тине твое окоченевшее тело.
А убийств в этом месте города в то время действительно было немало. Не проходило и года, чтобы в районе пруда не обнаруживался труп человека: то парня с разбитым до неузнаваемости лицом, то девушки, над которой надругались насильники, то старика в старом костюме с вывернутыми карманами. Опасное место!
Теперь же, когда вдруг «золотая жила» в районе пруда оказалось открытой, как будто все темные личности Калининграда устремились сюда, чтобы поживится: не найти, так отнять у того, кто нашел.
Но пруд таил в себе еще одну опасность: как и вся калининградская земля, он был буквально нашпигован боеприпасами со времен войны – неразорвавшиеся мины, гранаты, ящики с патронами и черт знает какие еще опасности таили в себе недра старинного Замкового пруда.
Герб из осколков Кёнигсберга работы автора
Мы с Анатолием Михайловичем подошли к группке мальчишек, копошащихся в грязи около второго быка. Их было трое: один постарше, лет четырнадцати, в линялой рубашке цвета хаки, а двое других – совсем малыши, наверное, учились классе в третьем. Старший, держа в одной руке ведро на веревке, стоял на широкой доске, положенной прямо на густой грязный ил. Другой рукой он придерживался за выступ опоры моста. Его напарники расположились ближе к берегу. У одного из них в руках был грязный мешок, похоже, пока пустой.
Мы остановились. Парень в военной рубашке, не обращая на нас внимания, резко бросил ведро вверх дном метра за два от себя. Длинной палкой он быстро топил его в серой жиже, пока ведро, по-видимому, не наткнулось на какое-то естественное препятствие. Потом, с трудом выбирая веревку, стал тянуть ведро из глубины. Да, нелегко доставать сокровища! Мускулы на руках у парня напряглись, он весь как-то сжался, собирая все силы, чтобы вытянуть наружу тяжелую ношу.
Наконец, ведро появилось на поверхности. Оно доверху было забито илом, из него торчали какие-то ошметки, обрывок телефонного провода. Тут мы заметили, что вода потихоньку сочиться по обеим сторонам ведра, проникая через отверстия, пробитые, вероятно, гвоздем и превратившие ведро в настоящее решето. Доска прогнулась под тяжестью, парень, удерживая равновесие, отпустил веревку и вытянул левую руку. Тяжело неся наполненное ведро, он продвинулся ближе к берегу.
Тут в дело включились его напарники. Черпая воду из лунки, они стали поочередно поливать содержимое ведра: один из старого облупившегося зеленого бидона без ручки, а другой из большой консервной банки из-под масляной краски. Вода, постепенно размывая илистую жижу, стекала сначала через края ведра, а потом потекла ручейками через пробитые в нем отверстия.
Мы подошли поближе. Парень слегка покосился в нашу сторону, но продолжал делать свое дело, всем видом невозмутимо показывая, что ему совершенно безразличны люди, наблюдающие за его работой. Младшие же, наоборот, с некоторым испугом уставились на нас.
– Ну что застряли? Серый, лей же! – буркнул парень и в упор посмотрел на нас. В его взгляде была досада на то, что трое взрослых мешают ему.
– Ребята, здравствуйте! – проговорил Анатолий Михайлович.
Никто из троих ничего не ответил, но все выпрямились и ожидающе посмотрели на Кучумова. Мы с Виктором по сравнению с Анатолием Михайловичем тоже выглядели мальчишками, и ребята, естественно, не принимали нас всерьез.
– Что ищите? Нашли что-нибудь? – продолжал Анатолий Михайлович.
– Да так, ничего, – как-то вяло ответил парень в рубашке цвета хаки, – бутылки, монеты всякие…
– Ребята, мы из экспедиции Исторического музея. Вы тут ничего не находили ценного, экспонаты какие-нибудь, может быть, старинную посуду? – продолжал допытываться Анатолий Михайлович.
– Да нет, ничего… Только вот Мишка, – и он указал на одного из своих напарников, – нашел вазу разбитую. Но мы ее выбросили. У нее ручек нет и половинка отбита. Но картинка была красивая – рыцарь на коне…
– А еще я нашел… – начал было другой парнишка, которого старший назвал Серым, – картины…
У опор разрушенного моста через Нижний пруд. 1969 г.
– Молчи! – вдруг перебил его парень в военной рубашке.
Тот испуганно взглянул на него и, наверное, поняв, что сказал лишнее, замолчал.
– Ребята! Вы зря скрываете, что нашли что-то ценное. Я специально приехал из Ленинграда, а они вот, – Анатолий Михайлович кивнул в нашу сторону, – из Москвы. Если вы нашли какие-нибудь экспонаты или картины…
– …или книги, – добавил я.
– …вы нам скажите. Это очень важно для государства. Вы ведь знаете, что немцы здесь, в Калининграде, спрятали несметные богатства, которые они во время войны вывезли со всех стран Европы.
Парень сначала ухмыльнулся, пожал плечами, а потом, будто что-то вспомнив, спросил:
– А это вы там копаете на замке трех королей?
– Мы, мы, – заторопился я, почувствовав, что контакт, похоже, может наладиться. – Это мы копаем, ищем Янтарную комнату. Это наша экспедиция…
– Вы сказали что-то про картины, – укоризненно посмотрев в мою сторону, перебил Анатолий Михайлович. – Какие картины? Где вы их нашли? Где они?
Ребята некоторое время молчали. Мишка, как бы решившись на что-то, проговорил:
– Боб, я расскажу?
– Рассказывай, – разрешил парень в рубашке цвета хаки, которого, как теперь мы знали, зовут Боб.
– Я нашел их в подвале, вон там. – Мишка указал на противоположную сторону пруда, где возвышалась серая громада «Парк-отеля». – За этим домом. Там есть пролом такой… Туда можно спуститься. Только очень узкий…
– Ты лучше расскажи про коробку, – сказал Боб.
– Коробка была такая круглая, как труба. С ручкой. Только одна сторона вся смятая, как будто кто-то жевал ее…
Ребята засмеялись.
– Так, нашли тубус. Ну и дальше что? – поторопил Анатолий Михайлович.
– Никакой тубус мы не нашли, только коробку. Когда мы открыли ее… А у нее был железный замок, как у портфеля. Ржавый только. Мы его обломали, и коробка открылась. Там внутри были картинки…
– Не картинки, а картины, – поправил Боб.
– Да, картины… – продолжил Мишка, – они были нарисованы на материи. Только с одной стороны краска вся слезла. А так очень красивые картины…
– И что же на них было изображено? – взволнованно воскликнул Анатолий Михайлович.
Мальчишки, не ожидая такой реакции, испуганно посмотрели на Кучумова.
– На одной нарисованы люди в старинной одежде. Все держат сабли…
– Шпаги, – поправил Боб.
– Да, шпаги, – продолжил Мишка. – Они будто бы все стоят в каком-то зале, а на полу лежит человек.
– Кто лежит? – переспросил Анатолий Михайлович.
– Человек в такой же старинной одежде, как они. Вот и все. Больше ничего… На другой картинке – мужик с длинными волосами. Толстый такой. В руке держит… Ну, как это?
– Сфиток, – помог Боб.
– Свиток, – поправил Анатолий Михайлович.
– Да, свиток, – продолжал Мишка. – А на третьей картине вообще какая-то мазня…
И все заулыбались, кивая.
– Настоящая мазня, – подтвердил Боб, – там нарисованы какие-то треугольники, кружочки, квадратики… Циркуль еще…
– И черепушка с костями, – вдруг подал голос до того молчавший паренек по кличке Серый.
– Да, там была черепушка, какие-то свечки, молоточки, шарики… В общем – мазня, – заключил Боб.
– Там еще был глаз, – вдруг вспомнил Мишка, – такой большой, смотрит прям из облака…
– А где же сейчас эти картины? – По лицу Анатолия Михайловича было видно, что он больше не может терпеть с этим вопросом.
Да и мы с Витей, затаив дыхание, слушали ребят. Вот оно! Наконец! Не там, в подземельях замка, а здесь, прямо на берегу пруда, от каких-то мальчишек мы раздобудем картины, настоящие художественные полотна. Для нас было не важно даже, о каких мастерах идет речь. Ясно одно: мальчишки нашли старинные картины, и теперь надо обязательно заполучить их.
– Так где же они? – повторил вопрос Анатолий Михайлович.
– А их нет, – снова подал голос почти все время молчавший Серый, – мы их два дня назад сожгли.
– Что-о-о? – воскликнули мы все хором. – Что сделали? Сожгли?
Ребята молчали. Мишка пожал плечами. Боб хмуро смотрел в одну точку.
– Сожгли? Зачем? – упавшим голосом спросил Анатолий Михайлович.
– Да там все равно была одна мазня… Да они были наполовину испорченные… Подумаешь, таких картинок здесь полным-полно… – перебивая друг друга, оправдывались мальчишки.
Мы стояли, опустив головы. За несколько минут мы успели обрести и тут же потерять громадные сокровища. А счастье было так близко!
Символы масонов
– Ну и дураки же вы, – проговорил я почти шепотом, – покажите хоть место, где вы их сожгли.
– Да вот здесь, рядом, на берегу. Где угли от костра. Около каменной стенки. Мишка, покажи, – проговорил Боб, до которого, казалось, только сейчас дошло, что они сделали глупость.
Мишка провел нас несколько шагов вдоль берега и около полуразрушенной лестницы бывшего променада указал на большое костровище. Похоже, что здесь было постоянное место для костра. Повсюду валялись обгоревшие консервные банки, разбитые бутылки из-под водки и пива, множество рыбьих костей и голов, рваные газеты и прочий мусор. С жужжанием кружили мухи.
Среди головешек Мишка не без труда нашел и остатки старинного тубуса, оклеенного кожаной тканью, и закопченную застежку-замочек, и кучки свежего серого пепла, кое-где сохранившего форму куска материи.
– Что же вы наделали, ребята! – тихо проговорил Анатолий Михайлович.
Настроение у всех упало. Мы трое молча пошли по тропинке вдоль пруда.
Вместе с тем у мальчишек на другой стороне пруда царило явное оживление. Они рассматривали только что сделанные находки – великолепно сохранившиеся часы на цепочке с крышкой, серебряный талер с изображением какого-то герба и большой бронзовый подсвечник. Подковырнув ножом, они открыли крышку часов, и, о чудо, внутри совсем не было воды. Стрелки, циферблат, красивый вензель посередине – все было в порядке. Похоже, что и механизм карманных часов не был поврежден. Один из старших парней убрал часы в карман брюк подальше от любопытных глаз.
Подсвечник тут же купил молодой коренастый мужичок в футболке. Он прогуливался вдоль пруда вместе со своей собакой, крупным ирландским сеттером, задержался немного около ребят и, когда увидел подсвечник, не раздумывая предложил десять рублей. За такие деньги ребята с радостью расстались со своей находкой.
У другой группы подростков, орудующей немного в стороне, с результатами было похуже, или они тщательно скрывали от окружающих свои находки. Во всяком случае, когда мы подошли к ним и поинтересовались, что им удалось найти, они показали нам лишь две пустых бутылки из-под пива да несколько фарфоровых пробок с миниатюрными надписями «Пивоварня Лёбенихт», «Акционерная пивоварня Шёнбуш», «Фабрика минеральной воды Ганс Зодис. Кранц».
Мы снова обогнули Замковый пруд с южной стороны и подошли к быкам бывшего моста. Боб, Мишка и Серый продолжали работать в том же месте. Мешок, лежащий у ног Боба, топорщился от находок.
– Ну, как дела? – более дружелюбно, чем полчаса назад, спросил Анатолий Михайлович. – Чего-нибудь нашли?
– А как же, – проговорил Боб, – кое-что есть. Вот. – И он указал на мешок. Витя раздвинул его, и мы увидели целую кучу всякой всячины: ржавый гаечный ключ, миниатюрная газовая зажигалка, аккуратная ажурная решеточка непонятного назначения, три почти неповрежденные пивные кружки, какая-то рукоятка, длинная цепочка с оборванными крайними звеньями, пистолетный магазин с патронами и много чего другого.
– Да, улов у вас неплохой, – подвел итог Анатолий Михайлович.
– А вот еще, – с деланой небрежностью проговорил Боб, протягивая какой-то непонятный предмет, – только что выудили.
У меня в руках оказалась какая-то металлическая штучка наподобие держателя для бумаг или подсвечника. Круглое конусовидное основание. Поднимающиеся из него и немного расходящиеся в разные стороны два металлических стержня, загнутые на концах друг к другу. У каждого – наконечник в виде миниатюрных печаточек.
Предмет казался столь странным, что на лице Анатолия Михайловича появилась редкая для него гримаса удивления. Он вертел в руках этот предмет, потер носовым платком его основание до появления желтого блеска.
– Уж не золото ли это? – с надеждой проговорил Виктор.
Предположение показалось заманчивым, но Анатолий Михайлович тут же отмел его:
– Золото гораздо тяжелее, да и цвет у него более темный. Это не золото. Скорее всего, это латунь.
– Анатолий Михайлович, но что же это за штука? Для чего нужна эта загогулина? Может, для того, чтобы гасить свечки? – посыпался град вопросов от нас с Виктором.
Загадочная находка
След вольных каменщиков
Боб, гордый от внимания, проявленного к его находке, со знанием дела заявил:
– Я знаю, что это. Это – украшение. Чтобы стояло на столе. – И великодушно добавил: – Если хотите, можете взять.
Так мы стали обладателями исключительно странной вещи. Весь остаток пути до гостиницы мы строили предположения, что же это за предмет и какое назначение имеют металлические стержни с печатками? Версий было несколько: держатель для бумаги (но тогда почему стержни такие слабые?), прибор для тушения фитиля свечки (не слишком уж громоздко для этого?), старинный физический прибор из какой-нибудь гимназии или школы (но действие каких законов он мог демонстрировать?). На большее фантазии у нас не хватало.
Когда мы расставались с Анатолием Михайловичем у подъезда гостиницы «Москва», он еще раз попросил достать из сумки диковинный предмет. Снова повертел его в руках. Приблизил его к глазам, подняв на лоб очки. По-моему, даже понюхал его. Потом надолго задумался.
– Где-то я уже видел такую штуку. Но где? Не помню. А может, это… – Кучумов не договорил.
– Что, Анатолий Михайлович?
– Да нет, нет. Вряд ли.
– ?!!
– Да я вдруг подумал, что, может быть, это – ритуальный предмет вольных каменщиков…
– Кого-о-о?
– Вольных каменщиков. Проще говоря, масонов…
Когда мы приехали на Молодежную, я тщательно протер мокрой тряпкой таинственный предмет и очень внимательно рассмотрел его. На тыльной стороне основания-конуса была выгравирована миниатюрная монограмма из трех латинских букв «M», «U» и «Q», расположенных вокруг кувшина с широким горлом, в центре которого изображались две перекрещенные стрелы острием вниз…
* * *
Острие длинного кинжала уперлось ему в грудь. От неожиданности Генрих отпрянул, но сильные руки стоящего сзади человека сжали его плечи. Он по-прежнему ничего не видел из-за плотной повязки на глазах. Было так тихо, что казалось, он слышал дыхание стоящего перед ним человека. В спину упирались руки сопровождающего.
«А не зарежут меня здесь? – мелькнула шальная мысль. Но Генрих ее быстро отбросил, как отбрасывал все сомнения последних дней. – Нет, надо выдержать. Надо обязательно выдержать!» Человек, сжимающий кинжал, как будто услышав мысли Генриха, медленно убрал руку, напоследок едва царапнув холодным металлом по груди Генриха так, что тот услышал слабый звук разрывающейся ткани. Кто-то сзади слегка подтолкнул его.
– Иди вперед, – прозвучал глухой голос сопровождающего.
Генрих осторожно, боясь наткнуться на преграду, сделал несколько шагов, пока не уперся в массивную деревянную дверь с металлическими кольцами вместо ручек. Едва он протянул руку, чтобы на ощупь определить размеры двери, как она неожиданно раскрылась. Стоящий сзади снова слегка толкнул Генриха в спину, побуждая сделать шаг вперед.
Вдруг совершенно неожиданно, так что Генрих даже вздрогнул, прозвучали три громких последовательных удара, как будто кто-то забивает гвозди массивным молотком.
– Стой! Ни шагу вперед! – раздался резкий требовательный голос. Генрих замер. Что-то знакомое почудилось ему в голосе – тембр звучания, интонация или нечто иное, почти неуловимое.
Полилась тихая протяжная мелодия органа, но, видно, не большого, а комнатного, какие стоят обычно в часовнях и небольших кирхах.
Так как тугая повязка продолжала закрывать Генриху глаза, он по-прежнему ничего не видел, но по специфическому запаху тающего воска определил, что в зале горит множество свечей. Хотя никто не разговаривал, он чувствовал, что в помещении находится много людей. Их едва заметное дыхание, шорохи и еле ощутимое колебание воздуха, вызванное движением человека, – все говорило о том, что Генрих предстал наконец перед теми, к кому стремился, о ком думал и перед кем преклонялся все последние месяцы.
Чья-то сильная рука взяла его за запястье и повлекла за собой. Еще несколько шагов – и Генрих буквально уперся грудью в деревянную преграду. «Стол или высокая тумба», – успел подумать Генрих, прежде чем снова услышал голос.
Замысловатый масонский символ
– Господин, осознаете ли вы исключительную важность для вас того события, которое происходит здесь, в этих стенах?
– Да, осознаю.
– Понимаете ли вы, чтo возникает между мной и вами?
– Да. Понимаю. Тайна.
– Почему вы хотите быть с нами?
– Потому что я долго пребывал во мраке и наконец почувствовал потребность увидеть свет, – четко проговорил заученную фразу Генрих.
Произнеся это, он почувствовал сильное волнение. Генрих только сейчас понял, что именно здесь и сейчас решается его судьба и определяется путь в жизни. Еще минута – и он произнесет слова, которые начнут новый отсчет времени…
Звуки органа-портатива продолжали литься тихой, протяжной мелодией, растворяющейся где-то наверху, создавая ощущение торжественности и отрешенности от всего земного. И только еле слышный стук клавиш и переключаемых органистом регистров говорил Генриху о том, что все это – явь, что он находится в зале и что окружают его земные люди, участвующие в этом священнодействии.
– Вам дозволяется произнести слова Великой клятвы, – раздался откуда-то сбоку властный голос.
Волнуясь оттого, что может ненароком забыть выученные наизусть слова клятвы, Генрих сбивчивым голосом начал:
– Я клянусь честью и совестью, что посвящу все свои силы и все свое сердце идеям человечности. Для этого я буду добросовестно и беспрекословно исполнять свой долг по отношению к моей семье, моей общине, моей стране и сообществу всех людей. Я клянусь исполнять все указания Великого магистра, Мастера и старших братьев, сохранять в тайне обычаи и порядки, установленные в ложе «К мертвой голове и…».
Генрих запнулся. Он лихорадочно подыскивал слова, но название как-то само выскочило у него из головы. Он помнил только первую часть имени – «Мертвая голова». А как дальше – хоть убей, не мог вспомнить.
В зале повисла неловкая пауза. Даже органист стал играть чуть медленнее. Послышался чей-то тихий шепот.
«Так, спокойно. Надо обязательно вспомнить! Название связано вроде с какой-то птицей. Лебедь? Орел? Ястреб? Сокол? Нет, не то! Аист? Фазан… Так, похоже… Фазан, фазан», – лихорадочно перебирал Генрих. От волнения на лбу у него выступили капли пота, а спина под рубашкой стала совсем мокрой. Музыка прекратилась. Он услышал приближающиеся шаги.
– Ну же, Генрих, вспомни! – неожиданно совсем рядом прозвучал знакомый голос. – Вспомни слова клятвы!
Голос был спокойным и доброжелательным. А кроме того, обратившийся к нему человек назвал Генриха по имени, совсем не так, как это было минуту назад. Таинственность и торжественность ритуа ла, так взволновавшая Генриха, как-то отошла на второй план, и он… вспомнил: «Феникс!»
– «К Мертвой голове и фениксу». Я никогда и никому не буду говорить о том, что увижу и услышу среди братьев, ни под страхом смерти, ни под пытками не выдам того, что я приобщен к Великой тайне, – уверенно продолжал Генрих. – А если я нарушу эту клятву, то должен буду принять страшную смерть от рук моих братьев. Пусть тогда выколют мне глаза, вырвут язык и вырежут сердце, а тело сбросят в воду.
Из книги Похлебкина «Словарь международной символики и эмблематики». Москва, 1995 год
«Череп и кости (мертвая голова) – символ смерти… знак “помни о смерти”: предупреждение о необходимости строгости, несуетности, серьезности поведения, об осторожности и неустрашимости перед самыми суровыми испытаниями…
Феникс – волшебная птица, по виду напоминающая орла, но с высокими голенастыми лапами, с красными и золотыми перьями. Она чудесна по своему происхождению, так как, согласно легенде, каждые 500 лет… прилетает из Аравии в Египет, в город Гелиополь… в храм бога Солнца Ра, где ее торжественно сжигают в благовониях и она возрождается из пепла, сначала превращаясь в гусеницу, а затем через 40 дней полностью восстанавливая свой птичий облик».
Произнеся слова клятвы, Генрих испытал огромное облегчение. Не только из-за того, что боялся снова забыть какие-нибудь слова, но и потому, что главное наконец свершилось. И теперь он уже перешел тот Рубикон, который отделял его от этих людей. Теперь все сомнения остались позади. Теперь уже не надо было думать, правильно ли он поступает, приобщаясь к тайне. Назад пути нет. Назад – только смерть.
1 августа 1839 года Генрих Кордек принял клятву верности масонской ложе «К Мертвой голове и фениксу» в Кёнигсберге и тем самым был посвящен в «великое таинство масонства». После этого повязка с глаз у него была снята.
Символ масонов: «И ты таким будешь»
Символы масонской ложи «К Мертвой голове и фениксу»
Из книги Фрица Гаузе «История города Кёнигсберга в Пруссии». Том 2. Кельн, 1968 год
«Юрист и театрал Фридрих Эрнст Йестер (1743–1822)… стал каменщиком в Париже в 1764 году и, возвратившись в Кёнигсберг в 1772 году, основал ложу “Мертвая голова”. Она относилась к Великой ложе в Берлине и противостояла, поначалу даже враждебно, ложе “Три короны”. Финансировал эту пока еще малочисленную ложу торговец Христиан Якоб Гевелке, в чьем саду около Замкового пруда она и была учреждена. В 1775 году она переехала в Цумпфортский дом, расположенный там же у Замкового пруда на Хинтертрагхайм. Там по предложению Йестера была образована ложа “К фениксу”, примыкающая к ложе “Мертвая голова”…»
К своему удивлению, Генрих узнал в Мастере, то есть руководителе тайного общества, университетского профессора Петера фон Болена, известного востоковеда, великолепного знатока персидского и хинди, индуистской мифологии и обычаев народов Юго-Восточной Азии. Профессор был любимцем студентов, пользовался непререкаемым авторитетом среди ученых. Его труды о Древней Индии, переводы восточных мудрецов и лекции на кафедре истории снискали уважение коллег и студентов.
Из книги Юлиуса Вайсферта «Литературно-биографический лексикон Кёнигсберга и Восточной Пруссии». Кёнигсберг, 1898 год
«БОЛЕН, Петер фон, ориенталист, род. 13 марта 1796 года в Вюппельсе… Работал лакеем, помощником кока на корабле, лодочником, кельнером, рассыльным… Учился в 1821–1825 годах в Галле, Бонне и Берлине, в 1825 – приват-доцент в Кёнигсберге, в 1826 – профессор, в 1830 – заведующий кафедрой.
“Symbolae ad interpretationem Sacri Codicis ex lingua Persica” (1822)… “Старая Индия” (2 тома 1830–1831). “Генезис” (1835)… “Автобиография” (1842)… С 1837 года болен и находился в отпуске, умер в Галле 6 февраля 1840 года».
Символ масонской ложи «Три короны»
Генрих Кордек, занимающийся на кафедре истории искусства у профессора Хагена, конечно, знал профессора Болена. Но увидеть его здесь, да притом в роли главы масонской ложи, не ожидал.
Мастер, не подавая виду, что заметил удивление Генриха, сообщил, что теперь продемонстрирует ему три жеста, отличающие членов ложи от всех остальных людей, три знака, по которым он узнает в любом месте «своего брата».
Это было похоже на какую-то странную детскую игру. Генриху даже на миг показалось, что профессор шутит и сейчас раздастся громкий хохот присутствующих, которых развеселило необычное поведение ученого мужа. Но все окружающие были чрезвычайно серьезны: ни улыбки на лице, ни удивленного или смущенного взгляда. Все делалось всерьез, с каким-то маниакальным упорством и поразительной невозмутимостью.
– Ты должен запомнить: первый жест – «знак горла». – И он неожиданно быстро провел торцом ладони поперек горла. – Второй жест – это «знак безопасности». – Его правая рука неожиданно свободно упала вниз, едва заметно ударив по поле сюртука. Это также показалось Генриху достаточно смешным: университетский профессор делал какие-то упражнения с таким серьезным видом, будто объяснял различия и сходства между древнеиндийской и египетско-эллинистической наукой. – Ты должен запомнить также третий знак жестов – «знак ноги». – Мастер вдруг вышел из-за высокого столика на свободное пространство, поставил левую ногу, к ней под прямым углом приставил правую. Потом вдруг неожиданно стал делать левой маленькие шажки вперед, смешно подставляя правую ногу.
Здесь уж Генрих не мог сдержаться и не улыбнулся. Мастер, все еще продолжающий скакать в направлении столика, вдруг остановился, повернулся к Генриху и проговорил:
– Юный брат, ты будешь применять эти знаки в самых необходимых случаях: когда будет угрожать опасность или когда нужно будет узнать из толпы людей другого члена тайного общества. Уже не раз применение этих знаков спасало нашим братьям жизнь. Поэтому ты должен их четко знать, но использовать каждый знак таким образом, чтобы никто из посторонних не заметил этого.
Только тут Генрих обратил внимание на пол, устланный большим ковром. На светлом фоне выделялось зловещее изображение черепа с перекрещенными костями, силуэт птицы с хищным клювом и расправленными крыльями, какие-то непонятные знаки.
Всевидящее око, циркуль и звезда
Из книги Купера «Энциклопедия символов». Москва, 1995 год
«ЧЕРЕП. Означает преходящий характер жизни, тщету мирского, смерть, momento mori, Луну, призраков, смерть Солнца, богов мертвых… Череп со скрещенными костями означает смерть…
ФЕНИКС. Универсальный символ воскресения и бессмертия, смерти и возрождения в огне. Это сказочная птица, умирающая в результате принесения себя в жертву…»
– И последний, но самый важный – «знак узнавания». Ты должен сделать вот так. – Профессор востоковедения, протянув руку для рукопожатия, тихонечко поскреб большим пальцем о сустав указательного пальца Генриха. – Так ты тоже узнаешь своих братьев-масонов. – Кроме всего прочего, ты должен запомнить три магических слова: «табалкаин», «якин» и «боаз». Все они являются паролем и употребляются в строго установленных случаях. Об этом тебе еще расскажут твои братья.
Только сейчас Генрих смог немного осмотреться. Он находился в большом зале с высоким лепным потолком. Правда, не таком громадном, каким ему он казался, когда на глазах у него была повязка. Окна были завешаны плотными черными шторами, но в помещении было достаточно светло – множество свечей, уставленных в бронзовые подсвечники с канделябрами, давали яркий, но слегка мерцающий свет.
Стены были увешаны картинами в золоченых рамах. Их было достаточно много. Но почти на каждой в изображении присутствовала одна деталь – череп с перекрещенными под ним костями. Это придавало им особый, несколько зловещий вид. На некоторых картинах были изображены сцены из библейских сюжетов.
Одна из картин привлекла особое внимание Генриха. Похоже, что на ней изображалось действо, аналогичное тому, что происходило в этом зале. В помещении, освещенном несколькими свечами, с трех сторон расстеленного на полу ковра стояли люди в камзолах и париках. В руках они держали шпаги, упирающиеся своим острием в лежащего на полу человека в белой рубашке. С четвертой стороны за небольшим столиком сидел грозного вида мужчина и, похоже, что-то строго говорил.
«Хорошо, хоть меня не уложили на пол. А то могли бы своими шпагами доставить мне массу острых ощущений», – промелькнуло у Генриха в мозгу.
Изображение на камне среди развалин. 1968 год
Из статьи Прямина-Морозова «О символических знаках масонства». Журнал «Изида», декабрь 1910 года
«…Вся ложа обита черным сукном; помост или пол покрыт черным покрывалом (ковром), усыпанным золотыми слезами. Посреди ковра поставлен черный гроб… В ногах на крышке гроба мертвая голова (череп с двумя перекрещивающимися костями); в головах – ветвь акации и серебряная бляха…
…Преобладает черный цвет с золотыми вышивками (слезы, мертвые головы). Три тройных подсвечника у гроба поддерживаются скелетами, сидящими на кубических камнях…
Посередине южной и северной стены ложи висят черные картины (изображения мертвой головы с надписью Momento mori (помни о смерти)».
Символы масонских лож Кёнигсберга
Теперь Генрих смог хорошо рассмотреть находящихся в зале людей. Большинство из них были такими же молодыми, как и он. Среди них было немало офицеров кирасирского и пехотного полков в синих камзолах, торговцы в своих традиционных сюртуках. К своей радости, Генрих увидел нескольких студентов и профессоров университета. Некоторые из них были ему знакомы. Один из студентов смотрел на него ободряющим взглядом, и, казалось, еще немного и подмигнет: дескать, не волнуйся, все в порядке. За небольшим органом-портативом вполоборота сидел органист, которого Генрих не раз видел на церковной службе в Крепостной церкви на берегу Замкового пруда.
Тайный масонский знак
Из «Основного закона Большой Ложи старых и вновь принятых вольных каменщиков»
«Статья 2.
1. В ложах, относящихся к Большой Ложе, работают свободные каменщики, которые стремятся к усовершенствованию человека в формах братства и использования унаследованных ритуальных действий. Уважая достоинство каждого человека, они выступают за свободное развитие личности и братства, терпимости, взаимовыручки и воспитания».
Большинство присутствующих довольно доброжелательно смотрело на Генриха, некоторые улыбались. И только профессор Болен, являющийся здесь самым старшим, Мастером масонской ложи «К Мертвой голове и фениксу», смотрел строго и сосредоточенно. На высоким столике, за которым он стоял, лежало множество самых разнообразных предметов – какие-то инструменты, большой черный молоток с блестящей позолотой ручкой, высокий медный кувшин с изображением перекрещенных стрел.
Мастер внимательно посмотрел на Генриха, обвел взглядом всех присутствующих и поднял руку, призывая к тишине.
– В глубочайшем благоволении к Великому Архитектору миров, от имени Великого Магистра ложи старых и новых каменщиков в Пруссии, а также властью, данной мне как Мастеру ложи «К Мертвой голове и фениксу», объявляю вас учеником свободных каменщиков, – торжественно, чуть нараспев, проговорил Петер фон Болен.
Из книги «Мудрость древних и тайные общества». Перевод с английского. Смоленск, 1995 год
«…Посвящение – такое название получил обряд принятия в члены общества, и любой желающий стать им доказывал, что он достоин быть причисленным к элите, куда влекли его самые смелые устремления. Прошедший ритуал становился обладателем тайного знания, составляющего сущность обряда инициации и придающего ему особый мистический характер…»
Масонские символы поиска истины и прямоты действий
В заключение ритуала посвящения в ученики Генриху были вручены символические атрибуты – маленький аккуратный молоточек и масштабная линейка длиной двадцать четыре дюйма. На обоих предметах была выгравирована монограмма из трех букв: «М», «U» и «Q».
– Что означают эти буквы, Мастер? – спросил Генрих.
– Эти буквы обозначают три магических слова, которые должны знать только братья нашей ложи. Никому другому, даже Великому Магистру, эти три слова неизвестны. Это наша Священная тайна – тайна «Мертвой головы» и «Феникса». Ты должен знать, что наша ложа образовалась из слияния первой и второй всего шесть лет назад в смертельной борьбе с силами Тьмы и Дьявола, которые, именуя себя «Ложей трех корон», ведут наше Отечество к гибели. А буквы эти расшифровываются так: «М» – «Mord»[51], «U» – «Ultor»[52] и «Q» – «Qual»[53]. Кто бы к тебе ни обратился, назвав хотя бы одно из этих слов, ты обязан строго выполнить его указание, каким бы странным или ужасным оно тебе ни показалось.
Из книги Похлебкина «Словарь международной символики и эмблематики». Москва, 1995 год
«Масонство как политическая корпорация издавна стремится не пользоваться письменными документами, указаниями, инструкциями, приказами своим членам, а старается, не оставляя письменных и ясных следов своей деятельности, прибегать к символическим знакам, намекам, понятным лишь посвященным, и, не доверяя свои идеи и замыслы перу, доверять их символам…»
Какие тайны хранят эти предметы?
Всевидящее око в светоносной Дельте
– «Убийство», «мститель», «мучение», – повторил шепотом Генрих. И когда смысл сказанного дошел до него, невольно вскинул брови.
– Ты еще поймешь это, Генрих. Не пытайся постичь все сразу. Пока ты прошел испытание первой ступени. Все еще впереди. Братья тебе помогут, – впервые за все время ритуала посвящения заговорил стоящий рядом с Мастером незнакомый человек в богатом, расшитом блестящими узорами сюртуке. – Сегодня вечером к тебе подойдет наш человек. Ты это поймешь, как только он произнесет магическое слово и тайный призыв масонского пароля «боаз», что означает «утверждено силой».
Раздался стук в дверь. Генрих Кордек с неохотой оторвался от чтения увлекательнейшей книги. У него в руках была «Антропология с прагматической точки зрения» Иммануила Канта, книга, которую он долго не мог достать, так как она пользовалась исключительным спросом среди студентов. В этой удивительной книге в полуистертом кожаном переплете с металлическими уголками Генрих находил то, что во многом было созвучно его мыслям, давало ответ на многие его вопросы, заставляло задуматься, правильно ли он живет и верный ли путь избрал в жизни.
Состоявшееся посвящение в члены тайного ордена масонов казалось Генриху по прошествии нескольких часов странным сном. Все было настолько неестественным и нереальным, что он начал даже сомневаться, не почудилось ли ему все, что произошло в зале с зашторенными окнами в небольшом особняке на берегу Замкового пруда: повязка на глазах, острие кинжала, слова клятвы, странные предметы и не менее странные слова. Все походило на игру взрослых людей, которой они хотели скрасить свое монотонное существование.
Из «Основного закона Большой Ложи старых и вновь принятых вольных каменщиков»
«Статья 2.
2. Свобода вероисповедания, совести и мысли являются наивысшим благом свободных каменщиков. Свободное изложение взглядов в рамках масонского устава – предпосылка труда вольных каменщиков».
Генрих отложил книгу, быстро спустился вниз по скрипучей винтовой лестнице, открыл входную дверь. Перед ним стоял совершенно незнакомый человек. Он был одет в серый сюртук из камлота[54] с перламутровыми пуговицами, белую рубашку с отложным воротничком, ярко-синий галстук и такого же цвета панталоны. На голове у него был цилиндр-боливар, в руках – трость.
– Господин Кордек? Здравствуйте!
– Здравствуйте!
Ему было лет сорок. Лицо мужчины выглядело очень суровым, даже несколько свирепым. Возможно, такой вид лицу придавала бугристая, изъеденная оспинами кожа да бледный шрам, пересекающий правую щеку.
Сделав шаг в сторону Генриха, он вдруг замер, сверля его слегка прищуренным взглядом. Генрих понял: это – он. Тот человек, который должен был прийти сегодня вечером.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Потом незнакомец, не представившись, произнес одно слово из тех, которые ожидал услышать Генрих:
– Мститель. – А затем, сделав небольшую паузу, добавил: – Боаз!
Генрих протянул незнакомцу руку, и когда ладони их слились в рукопожатии, чуть заметно сделал условное движение большим пальцем и сказал:
– Я рад вас видеть, брат.
– Я тоже. Но у нас мало времени. Мой друг, вас ждет сегодня еще одно, может, самое главное испытание.
– Что я должен сделать? Я готов пройти огонь и воду, чтобы стать достойным нашего братства…
– Об этом я как раз и хочу вам сказать. Насчет воды, я думаю, не стоит, а вот огонь…
– Огонь?
– Да, огонь!
– Я готов выдержать любое испытание и не боюсь боли!
– Брат, вам не придется испытывать боль. Высший разум и добродетель требуют огня во имя спасения души тех, кто попирает справедливость.
Генрих, ничего не понимая, пожал плечами.
– Сейчас объясню, – так же тихо проговорил человек, оставаясь стоять около двери и не выказывая намерения проходить в дом. – Предателям национальной идеи, жалким французским прихвостням из «Ложи трех корон», которые повсюду простирают свои черные щупальца, как червь едят живую ткань прусской государственности, всем им должен быть преподнесен суровый урок. Брат, – он обхватил плечи Генриха руками, – ты должен сжечь шпайхеры[55] на Ластади[56]. Ведь каждый из них не только отмечен знаком «трехкоронщиков», но и представляет собой склад сатанинских и дьявольских атрибутов. Главное, конечно, «Красный кран», но не забудь и о шпайхере с изображением голландской мельницы…
Ряды шпайхеров на Ластади. Старинная гравюра
Генрих ничего не понимающим взглядом смотрел на незнакомца. «Поджечь “Красный кран”? Устроить пожар в центре Кёнигсберга? Зачем? Что за бредовая идея? Кому могло прийти в голову сводить счеты таким образом?»
– Ты все понял, брат? – незнакомец перешел на «ты».
– Я не понял зачем…
– Ты все понял, брат? – Он еще раз повторил свой вопрос, но с более жесткими интонациями.
– Я не могу понять зачем… – начал было снова Генрих.
– А тебе ничего и не следует понимать. Вспомни слова клятвы, которую ты дал сегодня утром: «Я клянусь исполнять все указания Великого Магистра, Мастера и старших братьев… А если я нарушу эту клятву, то должен буду принять страшную смерть от рук моих братьев. Пусть тогда…»
– «…выколют мне глаза, вырвут язык и вырежут сердце, а тело сбросят в воду», – обреченно прошептал заученную фразу Генрих с расширенными от ужаса глазами.
– Я думаю, ты сам сообразишь, как все сделать. Учти одно: завтра ровно в шесть вечера «Красный кран» должен осветить своим огнем весь Кёнигсберг! Боаз! – И незнакомец, сунув в руку Генриху какой-то туго перевязанный шнурком мешочек, резко повернулся и пошел прочь от двери.
Из «Основного закона Большой Ложи старых и вновь принятых вольных каменщиков»
«Статья 3.
1. Свободные каменщики связаны между собой общим стремлением к гуманитарному состоянию духа…
2. Они усматривают в мироустройстве, во всем живом и в нравственном поведении людей божественное начало мудрости, силы и красоты. Все это они почитают как символ Великого Архитектора всех миров».
Генриху хотелось крикнуть: «Постойте! Погодите! Я хочу приобщиться к Великой тайне масонства, но я не хочу ничего сжигать!» Но кричать было уже некому. Человек с изъеденным оспинами лицом уже ушел, и Генрих остался один на один со своей бедой. В мешочке лежали фосфорные спички – большая редкость не только в Кёнигсберге, но и во всей Пруссии. Их совсем недавно начали выпускать пока всего три фабрики в Германии.
Всю ночь студенту Генриху Кордеку снились ужасы. То громадная птица феникс, вцепившись в него когтями, пыталась выклевать ему глаза. То университетский профессор, стоящий спиной к Генриху, громко кричал кому-то: «Ты должен поджечь Кёнигсберг! Пусть в пламени сгорят приспешники Сатаны!» А потом вдруг, обернувшись к Генриху, начинал громко смеяться, а Генрих, к своему ужасу, заметил, что у профессора вместо головы голый череп с пустыми глазницами.
Несколько раз Генрих просыпался. Вставал, подходил к окну, видел отсвет луны на крышах домов, на темной зелени деревьев, на брусчатке мостовой. Только ближе к утру, когда уже начинало светать, Генрих, вконец измученный ночными кошмарами, забылся, натянув на голову одеяло и уткнувшись в пуховую подушку.
Из статьи Прямина-Морозова «О символических степенях масонства». Журнал «Изида», декабрь 1910 года
«Степень ученика, как с помощью подготовительных к ней поручений, так и церемонией посвящения, должна была вызвать в посвящаемом настроение, способствующее работе самоисправления. На этой степени масон должен был почувствовать свою тьму, пороки и научиться работать, повиноваться, молчать».
Масонская гексаграмма
Наступало 2 августа 1839 года, день второго испытания Генриха Кордека.
На улице Унтерролльберг царило обычное оживление. Кучка подвыпивших горожан в неряшливой и грязной одежде – похоже, грузчиков с причала – о чем-то громко спорила, из открытого окна на втором этаже женщина в чепце звала загулявшегося сына: «Роланд! Роланд! Ужинать!» Маленькая худенькая девочка в аккуратном переднике, одетом поверх простенького платьица, держа в одной руке тяжелую бутылку в плетенке, а в другой глиняную кружку, тонким голоском, слегка нараспев, предлагала прохожим:
– Пиво! Пиво! Кто хочет свежего пива!
Шарманщик с обезьянкой на плече крутил ручку своего незамысловатого инструмента, звуки которого лились по улице, поднимались куда-то к черепичным крышам домов Старого города и затем растворялись в чистом августовском небе.
Генрих бесцельно блуждал по городу уже несколько часов. Мысли, одна мрачнее другой, преследовали его все это время. Проснувшись, он как-то смерился с тем, что ему уготовано испытать еще раз превратности судьбы и подчиниться приказу масонского братства. «Я дал клятву, и никаких сомнений в том, чтобы исполнить приказ, у меня быть не должно» – так убеждал себя Генрих, в глубине души понимая, что приближается к краю пропасти. Еще шаг – и он либо окажется на другой ее стороне вместе со своими братьями, либо, потеряв опору, рухнет на самое дно преисподней.
Мистическая воронка
Из «Катехизиса Ученика Большой Ложи старых и вновь принятых вольных каменщиков»
«Беседы с Учеником. …V. О внутренней конституции и образе действий Ученика.
…36. Почему мы называем себя вольными каменщиками?
Потому, что мы, как свободные люди, занимаемся великим строительством.
Каким строительством?
Мы строим Храм Человеколюбия.
Какие камни используем мы для этого строительства?
Камни, которые мы используем, это – люди».
Аусфалльские ворота
Генрих сам не заметил, как оказался на западной окраине города около высокого вала, густо усаженного деревьями и кустами. Среди зелени угадывались очертания недавно сооруженных укреплений из красного кирпича – фигурные башни с зубцами, обложенные камнем стены бастионов… Около Аусфалльских ворот он наткнулся на конного драгуна, несущего вахту на въезде. Тот как-то подозрительно посмотрел на Генриха. По-видимому, молодой человек, бесцельно блуждающий в районе военного объекта, показался охраннику очень странным, и неизвестно, чем бы закончилась эта встреча, если бы Генрих вовремя не ретировался. Пора было направляться в район шпайхеров, верхушки которых виднелись вдалеке за кронами деревьев.
На углу серого дома две женщины в одинаковых пестрых платках продавали из небольших корзин традиционные «кёнигсбергские рубцы» – маленькие говяжьи котлетки с майораном и другими пряностями. Только тут Генрих почувствовал сильный голод и вспомнил, что с самого утра ничего не ел. Он с наслаждением умял три румяные душистые котлетки. А когда опрокинул в себя большую кружку терпкого красного вина, купленного у тех же торговок, мир ему показался не столь безнадежно ужасным.
Генриха уже как-то не очень пугало то, что предстояло ему совершить. Теперь, вконец измучавшись и устав от сомнений, он даже не пытался разобраться до конца в своих мыслях. «Пусть будет то, что будет. Я дал клятву. Я ее должен сдержать. Не мое дело судить, данный мне приказ правильный или нет. Мое дело исполнить его», – даже с некоторым безразличием подумал он и зашагал вниз по улице. За домами уже угадывались очертания гигантских шпайхеров на Ластади. А в кармане Генриха в цветном шелковом мешочке лежали три палочки, покрытые желтым фосфором, и продолговатая фосфорная дощечка.
На Ластади, несмотря на конец дня, шла разгрузка стоящих у причала судов и лодок. Повсюду виднелось множество ящиков с разного рода товарами и плетеных корзин с большими бутылями масла, лежали горы мешков с мукой и зерном, высокими пирамидами громоздились бочки с вином. Грузчики копошились в этом хаосе, перетаскивая грузы с одного места на другое, грузили их на повозки, которые стояли вдоль причала.
Над всей этой суетой высились громадные сооружения причальных сараев. Узкие, но очень высокие, достигающие размеров семиэтажного дома, они стояли, плотно прижавшись друг к другу вдоль берега, оставляя лишь небольшое пространство для разгрузки судов. Построенные из светлого песчаника, испещренные деревянными брусьями фахверковых конструкций, шпайхеры служили не только складскими помещениями для многочисленных мануфактур, но и были подлинным украшением города. Из-под нависающих козырьков крутых черепичных крыш торчали деревянные балки с устройствами для подъема грузов. Окон в шпайхерах не было, только по центру, прямо под подъемным устройством, на всех этажах были распахнуты большие двери для перевалки грузов в хранилища.
Причал на Ластади
Из книги Герберта Мюльпфордта «Кёнигсбергские скульптуры и их создатели. 1255–1945». Вюрцбург, 1970 год
«КВАРТАЛ ШПАЙХЕРОВ В АЛЬТШТАДТЕ. Особенно живописно выглядели знаки на шпайхерах в Ластади. Они возникли в период… барокко или еще более позднего времени. Каждый шпайхер имел свой знак. Без особых претензий на то, чтобы считаться произведениями искусства, они вполне могут быть отнесены к произведениям народного творчества. В связи с этим я могу назвать следующие фигурные изображения:
Медведь, Ластади, 36, песчаник. 1588…
Телец, Ластади, 37, песчаник. 1589…
Пеликан, Больверкгассе, 12, песчаник, 1728…
Ноев Ковчег, Райфшлегерштрассе, 33, песчаник. 1787…
Великая Надежда, Гроссе Кранштрассе, 5, песчаник, 1846…
(Прыгающий) Лев, Альтштедтише Тренкгассе, 14, песчаник…»
Улица с рядами шпайхеров
Каждый шпайхер имел свое название и отличительный знак
Генрих плохо ориентировался среди шпайхеров, хотя каждый из них носил какое-нибудь конкретное название и имел соответствующий знак. «Орел», «Терпение», «Вера», «Лошадка под липой», «Фортуна», «Меркурий», «Пеликан» – рассматривал он вмурованные в стены шпайхеров миниатюрные изображения на камне. Ну вот, наконец, и «Красный кран», «король шпайхеров», как называли его в Кёнигсберге. Высокий, с огромными деревянными колесами по бокам, вытянутой мачтой с подъемным механизмом, он напоминал какое-то громадное диковинное животное с длинной шеей и остроконечным клювом.
«Красный кран» стоял перед высоким шпайхером. Напротив расположилось несколько повозок, а с большого парусника у причала шла разгрузка бочек. Вероятно, корабль прибыл после обеда, и хозяин торопил грузчиков разгрузить судно до наступления темноты. Бочки увязывались по несколько штук и поднимались на толстом тросе к одному из открытых проемов. Там их принимали другие грузчики, и бочки постепенно исчезали в чреве шпайхера. «Красный кран», служащий для перегрузки товара с одного корабля на другой или с прибывшего торгового судна на повозки, покачивался под тяжестью поднимаемого груза.
На Генриха никто не обращал особого внимания, и он спокойно прошелся сначала между пирамидами из бочек, а затем направился в узкий проход между ближайшим к «Красному крану» и соседним с ним шпайхером. Здесь было много мусора – валялись старые, полусгнившие доски, обрывки канатов и рыболовных сетей, множество разбитых бутылок и глиняных горшочков.
Генрих обогнул шпайхер с противоположной к причалу стороны, внимательно осмотрел все сооружение и здесь увидел то, что искал. Из четырех массивных деревянных дверей, располагавшихся с тыльной стороны шпайхера, три были закрыты на тяжелые накладные скобы, а одна чуть приоткрыта. То ли забыли ее запереть, то ли кто-то должен был еще прийти и сделать это.
«Красный кран» – «король шпайхеров»
Дверь распахнулась со скрипом. Внутри было темно. Свет проникал откуда-то сверху, по-видимому, через щели в дверях-ставнях. Пройдя несколько шагов, Генрих прислушался: шум доносился только с той стороны, где шла разгрузка парусника. Скрипел подъемный механизм крана, с силой бухались об пол где-то на верхних этажах бочки, слышались невнятные крики грузчиков.
Когда глаза привыкли к темноте и стали различимы очертания помещения, в которое проник Генрих, он заметил чуть поодаль деревянную лестницу, ведущую на верхние этажи. Ступени были старые, во многих местах сломанные. Когда Генрих наступал на них, они издавали такой скрип, что он испугался, как бы кто не услышал и не заподозрил чего.
Поднимаясь, он сделал несколько поворотов и, наверное, был уже где-то на средних этажах шпайхера. «Хватит, довольно! Надо сделать это где-то здесь, а то трудно будет выбраться наружу. Да, не дай бог, кто-нибудь еще закроет дверь», – заторопился Генрих.
Он прошел в сторону от лестницы и в глубине большого помещения увидел скопление каких-то предметов. Подойдя поближе, по отблескам стекла понял, что это – совсем не нагромождение, а сотни аккуратно составленных плотно друг к другу бутылей с какой-то жидкостью. Он провел рукой по верхней части сосуда, ощупал большую пробку, туго забитую в горлышко. Пробка и стекло были липкими и скользкими. Генрих поднес руку к лицу. Масло! Оливковое масло! «Что ж, это неплохо. Во всяком случае, это лучше, чем вино или уксус», – подумал Генрих.
Рядом со скоплением бутылей лежали тюки из холщовой ткани. Некоторые из них были туго набиты каким-то мягким материалом, другие почти пусты. Генрих сунул руку в один из тюков, наткнулся на что-то мягкое и вытянул пучок пакли. Это было именно то, что нужно. «Пакля вспыхнет, как факел, а от нее загорится и все остальное. Масло только усилит пожар», – рассуждал Генрих, вдруг поймав себя на мысли, что у него не осталось никаких сомнений в том, чтобы исполнить порученное. Более того, он вдруг почувствовал, что его захватил какой-то охотничий азарт. Внутри все дрожало, но уже не от страха и ужаса совершаемого, а от того нетерпеливого возбуждения, которое охватывает человека, когда он делает что-то запретное и безнаказанное.
Генрих присел на корточки перед тюками с паклей, достал из кармана мешочек с фосфорными спичками. «Теперь я – Мститель. Я должен исполнить клятву и приказ. Силы Тьмы и Дьявола, которые, именуют себя “Ложей трех корон”, должны убедиться в том, что ложа “К Мертвой голове и фениксу” способна повергнуть своих врагов в смертоносный огонь и превратить в пепел. Боаз!»
Когда Генрих, запыхавшись, выскочил на улицу, над шпайхером уже поднималась тонкая струйка дыма. «Я выполнил клятву и прошел второе испытание. Но теперь скорее отсюда! Пока меня никто не увидел и не заподозрил в поджоге!» – пронеслось в голове Генриха. Он благополучно, никого не встретив, миновал проход между шпайхерами, оказался на соседней улице и, прибавив шагу, двинулся в сторону Росгартена.
Романтика фахверковых сооружений
Пожар в Кёнигсберге. С картины художника Раушке
Сначала, когда он повернул на Юнкерштрассе, все было как в обычный летний вечер: по улице чинно прогуливались кавалеры с дамами, разъезжали повозки, бегали стайки мальчишек, уверенной походкой проходили офицеры. Но по мере того, как Генрих удалялся от шпайхеров, оживление и суета на улице возрастали. То и дело он слышал испуганные возгласы: «Смотри, дым!», «Пожар!», «Что-то горит!». Навстречу ему стали попадаться спешащие люди. Кто с тревогой, а кто с любопытством, но очень многие горожане, прервав свои домашние дела, в беспокойстве выбегали на улицу, собирались в группки, оживленно обсуждали происходящее.
Генрих, сдерживая волнение, уходил все дальше и дальше от места пожара. Он ни разу не обернулся. Даже тогда, когда выскочившая прямо перед ним из дверей дома женщина на всю улицу закричала, указывая в сторону Ластади: «Пожар!»
Вдруг – для Генриха это оказалось неожиданным – солнце куда-то пропало и резко стало темнеть. В этот момент он уже был рядом с Бургкирхой у Замкового пруда. Прошло не более получаса, как он выбежал из дверей шпайхера. И тут впервые Генрих обернулся.
То, что он увидел, показалось ему страшной фантастической картиной: полнеба застилал черный дым, клубы которого, разрастаясь, образовывали увеличивающееся на глазах гигантское облако. Снопы искр, как праздничный фейерверк, разлетались во все стороны. Генрих, потрясенный этим зрелищем, не мог оторвать глаз от черного дыма.
«И я видел: и вот бурный ветер шел от севера, великое облако и клубящийся огонь»[57].
– Ну что торчишь здесь, парень, поперек дороги? – раздался чей-то грубый голос. Рядом с Генрихом стоял неряшливо одетый инвалид с культей вместо ноги, опирающийся на обломок костыля. – Чего стоишь? Иди, посмотри! Такое зрелище бывает нечасто. Я прошлый пожар видел. Это было при французах, в одиннадцатом году. Тогда сгорел весь Форштадт. Иди, парень, будет на что посмотреть! – И он заговорщически подмигнул Генриху.
Кордек, завороженный зрелищем поднимающегося дыма и совершенно не отдавая отчета своим действиям, направился в сторону пожара. Его обогнала группа солдат Дёнхофского полка под командованием офицера. «Наверное, будут помогать тушить», – предположил Генрих.
Сотни людей устремились к месту, откуда поднимались столбы дыма, только для того, чтобы посмотреть любопытное и одновременно зловещее зрелище. Шутки, смех, радостные возгласы при появлении в небе нового снопа искр – все это явно не соответствовало трагизму ситуации. Но люди есть люди. Они тяжело переносят свою беду, а несчастье других у них нередко вызывает не сострадание, а любопытство. То же было и здесь.
С узких улиц Кнайпхофа, до отказа заполненных народом, было уже видно высокое пламя, охватившее возвышающиеся на Ластади шпайхеры. Вдруг резкий порыв ветра неожиданно прижал клубы дыма к земле, и в одно мгновение все погрузилось во мрак. Крики ужаса и страха охватили людей. Одни корчились от приступа кашля, задыхаясь в едком смрадном дыму, другие, потеряв ориентировку и натыкаясь друг на друга, в панике бросились искать выхода на открытое пространство. Плакали дети, кричали женщины. Повсюду раздавались площадная ругань и крики о помощи.
Охваченные огнем шпайхеры
Из книги «Ритуал Мастера для использования в масонской ложе». Прага, 1791 год
«…Вся наша жизнь – только путь к смерти… Раннее знакомство со смертью – лучшая школа жизни… Думай о смерти, она неизбежна… Путь к смерти – это путь к цели нашего совершенства…»
Генрих прижался к стене какого-то дома, закрыв лицо полой сюртука, попытался защитить себя от едкого дыма. Из глаз текли слезы, душил кашель. Крики и хрипы людей слились в сплошной гул. «Вот и конец света!» – промелькнуло в голове у Генриха.
– Боже! Прибежище мое и защита моя, спаси меня! Не убоишься ужасов в ночи, стрелы летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы опустошающей в полдень. Боже! Спаси меня! – шептал Генрих приходящие ему на память слова молитвы.
По-видимому, Бог услышал молитву Генриха и тысяч других горожан, собравшихся на улицах Кнайпхофа, чтобы поглядеть на пожар. Ветер снова изменил направление, и дым поднялся вверх так же быстро, как перед тем затмил все вокруг. Люди стали приходить в себя. Многие уже не стремились подобраться поближе к месту пожара, чтобы увидеть его во всех красках. С них было достаточно страшной дымовой атаки, которую они пережили в тесных улочках острова Кнайпхоф.
Но Генрих уже не мог просто так уйти. Какое-то внутренне чувство, какое-то тайное желание заставляло его пробираться все ближе и ближе к гигантскому костру, полыхающему в самом центре Кёнигсберга. Говорят, человека, совершившего преступление, неизбежно тянет на то место, где все произошло. Как будто задеваются какие-то глубинные струны в разрушенной человеческой душе, и она, пренебрегая опасностью, стремится туда, где посеяла зло.
Преодолевая сопротивление толпы, постепенно растекающейся от места пожара в обратном направлении, Генрих вышел на набережную Прегеля прямо напротив Ластади. Теперь от горящих шпайхеров его отделяло всего каких-нибудь сто пятьдесят метров, но главное было то, что между местом пожара и толпой зрителей простиралась река. Казалось, это давало гарантии безопасности для тех, кто наблюдает за страшным зрелищем.
А пожар между тем все усиливался. Пламя, охватившее уже три шпайхера, безжалостно пожирало фахверковые постройки. Огонь, получая внутри их все новую и новую пищу, взрывался мощными вспышками, разбрасывая вокруг горящие головни. Жар становился нестерпимым, и многие люди, стоящие на набережной, прикрываясь руками, кинулись искать спасение в кнайпхофских домах.
Из книги Карла Розенкранца «Кёнигсбергские зарисовки». Данциг, 1842 год
«…Огонь уже охватил целую группу шпайхеров… Тоузантский шпайхер, расположенный в самом центре, совсем недавно, в день столетнего юбилея фирмы, был покрашен в светло-зеленый цвет. Брусья фахверковых конструкций и ставни были окрашены черной масляной краской, двери обиты жестью.
Он долго сопротивлялся. Внутри вовсю полыхал и бушевал огонь. Крыша уже треснула, и языки пламени поднимались высоко над зданием. Но фасад стоял как рыцарь с опущенным забралом. Все ставни были наглухо закрыты, и только слышался ужасный треск обваливающихся перекрытий…»
К удивлению, на Прегеле совсем не осталось судов, хотя каких-нибудь полтора часа назад у причала на якоре стояли десятки парусников, барж и лодок. По-видимому, их успели отогнать в район Холлендербаума. Сделано это было быстро, без проволочек – на причальных кнехтах болтались обрывки перерубленных канатов. Впрочем, на воде плавало несколько перевернутых лодок, какие-то доски, бочки, всякий мусор. В одном месте, где в воду пролилась какая-то горючая жидкость или масло, полыхало пламя, отчего казалось, что горит уже сам Прегель.
«Красный кран», стоящий чуть поодаль от объятого пламенем шпайхера, дымился. Его вытянутая стрела-балка с тросом, безжизненно повисшим на вороте, слегка раскачивалась. Вдруг, в один миг, его охватило пламя, он вспыхнул как факел. Зрелище было ужасное и одновременно величественное. Громадный деревянный исполин, объятый пламенем, казался гигантским ящером, изрыгающим пламя. Еще минута – и рухнула его стрела-шея, осыпая все вокруг тысячами искр.
«…Престол Его – как пламя огня, колеса Его – пылающий огонь»[58].
Генрих в оцепенении наблюдал за результатами содеянного. «Подумать только, всего одна фосфорная спичка, а какое море огня!» – пронеслось у него в голове.
А пожар расползался дальше. Горело уже не менее семи шпайхеров и около десятка домов на Ластади, дымились крыши на Кнайпхофе и в Форштадте, куда попадали искры и горящие головешки. Почти на каждой крыше люди орудовали топорами и пожарными крюками, спасая свои дома от возгорания. Женщины и дети носили ведра с водой, помогали обливать деревянные постройки, гасили то тут, то там возникающие очаги возгорания.
Самоотверженно сражались с бедствием кёнигсбергские пожарные. Вереницы повозок с заливными трубами, лестницами и бочками с водой были в постоянном движении. Около сотни пожарных под командованием брандмейстера сражались за каждый дом, за каждый сарай, за каждую хозяйственную постройку. В борьбу с огнем включалось не только население города, но и солдаты многочисленных частей, расквартированных в Кёнигсберге. Надо было спасать город от разбушевавшейся огненной стихии.
«И возопил народ к Моисею; и помолился Моисей Господу, и утих огонь»[59].
Весь вечер и всю ночь жители Кёнигсберга бились с огнем, не давая распространиться пожару на другие части города. Невиданное зрелище ночного кошмара, когда темное небо озарялось яркими вспышками света, а в воздух поднимались мириады ослепительных искр, постепенно сменилось красными всполохами и оседающими на землю хлопьями пепла. Наутро, хотя пожар еще не был потушен, смертельная опасность для города миновала. Огонь был остановлен, и теперь догорало только то, что спасти было уже невозможно.
Наступало утро нового дня – 3 августа 1839 года, дня рождения прусского короля Фридриха Вильгельма III, тайного члена масонской ложи «Орден надежды».
Генрих всю ночь проблуждал по городу, то приближаясь к месту пожара, то удаляясь от него. Он был свидетелем того переломного момента, когда людям удалось остановить дальнейшее распространение огня, когда благодаря мужеству и самоотверженности солдат и пожарных многим горожанам удалось отстоять свои дома и сохранить свое имущество. Генрих видел также, как в Фаренхайдский приют везли на повозках обожженных людей, а обгоревшие трупы складывали в районе моста Кремербрюкке.
Повсюду говорили о больших жертвах среди жителей домов, примыкающих к шпайхерам. Из уст в уста передавали увиденную кем-то апокалипсическую картину гибели целой семьи, которая не смогла выбраться из своего дома, вынуждена была забраться на крышу и сгорела заживо. Отец якобы до последнего момента прикрывал собой жену и троих детей от приближающегося пламени и нестерпимого жара. Но когда огонь охватил второй этаж дома, а языки пламени стали лизать крышу, столкнул их в бушующий огонь и бросился в него сам. Рассказывали также о девочке, которая от страха спряталась в глубокий погреб одного из домов и только поэтому осталась жива, в то время как ее родители и брат погибли в огненном смерче.
От увиденных ужасов, от страшных разговоров, наконец, от бессонной ночи, проведенной на ногах, Генрих совсем обессилел. Он еле плелся по улице, с трудом переставляя ноги и не зная, куда теперь идти и зачем. Ему было все равно. Он чувствовал себя полностью опустошенным. Ничего не хотелось делать и ни о чем не хотелось думать. У Генриха даже слегка закружилась голова, и он, обхватив руками ствол стоящего с краю дерева, прижался лбом к его шершавой коре.
– А говорят, что шпайхеры не сами загорелись. А их кто-то поджег. Один грузчик рассказывал, что видел, как трое человек с какими-то мешками входили в шпайхер «Фортуна», а потом быстро уехали на повозке. Вот они и подожгли. Беда! – услышал Генрих тихий старческий голос.
– Да нет. Это сделали французы. Они всегда хотят навредить нам. Вот и подожгли шпайхеры и «Красный кран», – возразил ему другой.
– Может, и французы. Но кто бы они ни были – они служат Сатане. Столько горя принести людям! Беда! Будь они прокляты! А ты, парень, как думаешь, кто поджег?
Генрих вздрогнул. Рядом с ним стояло два старика. Оба они были какие-то одинаковые: оба опирались на палки, оба были одеты в старые, поношенные сюртуки. Да и жили они, наверное, рядом, привыкнув обсуждать происходящие события.
– Я… я… не знаю! Я не знаю, кто поджег! Я ничего не знаю! Ничего! – быстро заговорил Генрих. Он с ужасом смотрел на одинаковых старичков. Один из них, тот, который говорил про французов, с недоумением смотрел на странного молодого человека, прижавшегося к дереву. Генриху вдруг почудилось: он, этот старик, знает, кто поджег шпайхеры. Только не говорит пока. А смотрит своим немигающим взглядом.
Генрих отшатнулся. В лице старика ему почудилось что-то знакомое. Лукавый прищур глаз, ехидная улыбка, трясущаяся нижняя челюсть…
– Уйди, старик! Прочь с дороги! – закричал срывающимся голосом Генрих. Он резко оттолкнулся от дерева и опрометью бросился в сторону. Подальше от этого старика! Он ведь наверняка знает, что именно он, Генрих, поджег шпайхеры! Они специально подкрались к нему сзади и затеяли этот разговор!
Он бежал по улице, шарахаясь от прохожих, от внезапно открывающейся двери, от фонарных столбов и кустов акации. Оглянувшись, он увидел, как старик, указывая на него рукой, что-то говорил подошедшим к нему людям. Конечно, он знает, этот проклятый старик! Скорее отсюда!
Генрих перебежал на другую сторону улицы, метнулся во двор какого-то дома и встал как вкопанный – прямо навстречу ему из широкой двери сарая выходила женщина. По ее взгляду он понял: она тоже знает, что именно он, Генрих, поджег шпайхеры.
Генрих обернулся, ища путь к отступлению, и увидел приближающуюся к нему с другой стороны девочку. Не доходя до него несколько шагов, она вдруг протянула ему кружку и сказала:
– Попробуйте свежего пива! Хотите пива?
Генрих попятился, отстраняя от себя протянутую ему кружку. Он понял, что в ней совсем не пиво, а смертоносный яд. Для него. Для Генриха.
А девочка, не опуская руки с кружкой, сделала еще несколько шагов и тихим, тоненьким голоском повторила:
– Пейте пиво! Очень вкусное пиво! – И после этого добавила: – Мы с мамой очень не хотели прыгать в огонь, да и братики мои Густик и Мика тоже. Но дом наш горел все сильнее. И папа, чтобы мы не мучились, сбросил нас в огонь… Пейте пиво!
Замковый пруд в XVIII веке
Генрих взвыл, как от страшной боли, и, уже не разбирая дороги, бросился прочь. Из всех окон на него смотрели старики и дети. Они знали, что шпайхеры поджег именно он, Генрих Кордек. И что именно он является убийцей всех людей, погибших в пламени пожара.
Через три дня из Замкового пруда выловили труп молодого мужчины без верхней одежды. При осмотре тела было обнаружено, что руки и ноги его туго связаны толстой веревкой, глаза выколоты, а на груди каким-то острым предметом, похоже ножом, сделана непонятная надпись «Ultor». Как сказал один из преподавателей университета, оказавшийся рядом, это слово в переводе с латинского означает «мститель». В обнаруженном трупе он не без труда узнал студента, занимавшегося у профессора Хагена на кафедре истории искусства и пропавшего на следующий день после пожара.
«Если появится огонь и охватит терн, и выжжет копны, или жатву, или поле, то должен заплатить, кто произвел сей пожар»[60].
* * *
Как-то раз ожидая в приемной одного большого начальника, когда меня пригласят в кабинет, я от нечего делать листал глянцевые журналы, лежащие на журнальном столике. Блестящие лимузины на фоне заснеженных гор, эффектные красотки на песчаном берегу у изумрудного моря, белоснежные авиалайнеры, парящие над облаками, – словом, типичная слащавая реклама, уже давно не вызывающая у меня ни познавательного, ни эстетического интереса.
Листая страницу за страницей, я случайно обратил внимание на одно объявление. В небольшой рамке был нарисован силуэт ночного города, освещенного россыпью разноцветных огней. Реклама гласила: «Организация ВИП-фейерверков, городских салютов и грандиозных пиротехнических шоу. Компания “Ултор” готова воплотить любые ваши фантазии». Далее следовали номера телефонов и электронный адрес, а чуть ниже – маленький значок в виде кувшина с двумя перекрещивающимися стрелами и монограммы, состоящей из трех латинских букв: «M», «U» и «Q».
Нижний пруд в Калининграде. 1981 год
Что-то знакомое почудилось мне в этом изображении, как будто я когда-то его уже видел. Но тут меня пригласили в кабинет, и я напрочь забыл о виденной в журнале рекламе. И только спустя некоторое время вспомнил: да ведь это же монограмма того самого непонятного предмета, который был найден в Калининграде в конце 1960-х. Вот ведь совпадение! Да мало ли таких совпадений бывает в нашей жизни! Случайных и неслучайных…
Коричневорубашечники
Парень в коричневой куртке был с меня ростом, но явно пошире в плечах. Он смотрел на меня тем наглым взглядом превосходства, которым смотрят люди, уверенные в собственной силе. Презритель ная усмешка, злобный взгляд. Убежденность в том, что стоящий перед тобой человек – всего лишь жалкое животное, готовое с унижением просить о пощаде.
– Давай деньги, б…! Деньги, сука! – И он протянул свою руку с растопыренными пальцами прямо мне в лицо.
Даже сейчас, по прошествии лет, мне немного не по себе. Я отчетливо помню липкий страх, охвативший мою душу, и униженное желание сжаться в комок, подчиняясь грубой силе. В свои восемнадцать лет мне практически еще не довелось испытать столь вызывающее и хамское отношение к своей личности. Редкие случаи, когда мне приходилось защищать себя, не в счет. Как правило, это были детские шалости, перерастающие в возню и драки.
Правда, один раз в детстве я с удивлением столкнулся с грубым насилием, когда оказался в деревенской больнице по случаю сильного отравления. Да, собственно, это была и не больница вовсе, а большая изба с русской печкой, приспособленная для размещения заболевших детей со всей округи. От нашего военного лагеря, расположенного в густом хвойном лесу под Стругами Красными на Псковщине, больница находилась километрах в тридцати. Родители вынуждены были отправить меня туда по требованию врачей.
Около месяца я провел в одной комнате с ребятами из окрестных деревень, принимая ненавистные лекарства и получая уколы, наблюдая в маленькое окошко за бушующей за окном пургой и слушая треск дров в печи. И конечно же, тоскуя по дому и родителям.
Среди нас был один, как нам тогда казалось, взрослый парень. Наверное, ему было лет четырнадцать. Он очень любил дразнить маленьких, а когда уходила сестра или нянечка, издеваться над ними.
Однажды этот парень сильно прижал меня ногой к стене, когда я хотел подойти к окну и в очередной раз посмотреть, не едет ли заветная машина, чтобы взять меня отсюда. Я попытался дернуться, а он еще сильнее уперся мне ногой в живот и стал издевательски смеяться, видя беспомощность шестилетнего пацана. Через некоторое время пришла нянечка, и он меня отпустил. Но это грубое насилие над собой я запомнил надолго.
Так и в этот раз мне хотелось, чтобы кто-то пришел и освободил меня от жалкого состояния беспомощности. Тем более что я видел, как за спиной у меня замаячили еще две фигуры. Четвертый стоял чуть поодаль и крутил на руке не то цепочку, не то металлическую проволоку с завязанными на ней узлами.
На этом месте на меня напали хулиганы
– Давай деньги, б…! – повторил парень и сделал движение губами, как будто хочет плюнуть мне в лицо. Я отшатнулся, наткнувшись спиной на выставленный вперед кулак одного из его напарников, и понял, что они меня просто так не отпустят.
Прохожие хотя и были неподалеку, но безучастно отворачивались, а Виктор, мой товарищ, с которым мы вместе возвращались после удачно проведенной работы по обследованию территории в районе имения Коха, задерживался у киоска за углом ближней пятиэтажки. Помощи ждать было неоткуда.
Я почувствовал, как цепкие руки сжали меня сзади. Я даже не понял, что получил первый удар. Только в голове сильно зашумело, да лицо парня слегка качнулось перед глазами.
Не знаю что – может быть, вдруг пришедшее чувство яростной обреченности или что-то другое, глубинное и подсознательное, – придало мне сил и неожиданной решимости. Я дернулся, вырываясь из рук стоящего сзади, и резко, вкладывая всю свою силу и энергию, бросил сжатую в кулак руку вперед. Она ткнулась во что-то твердое, соскользнула по воротнику куртки прямо в шею парня. Он взвыл – возможно, не столько от боли, сколько от неожиданности. Тот, кто должен был, по его разумению, ползать на коленях, моля о пощаде, вдруг стал, преодолевая страх, оказывать сопротивление. Этим я, конечно, бросил вызов компании вымогателей. Расплата должна была последовать незамедлительно. И она последовала.
Из моих дневниковых записей. 19 июля 1969 года
«Один из них, не говоря ни слова, с размаху ударил меня кулаком еще раз в лицо. На мгновение я потерял сознание, помутилось в глазах, земля поплыла под ногами. Я закрыл лицо руками и чуть не упал. Все это происходило днем, на глазах у всех прохожих. Рядом стояла палатка, там было много людей, но никто не пошевелил даже пальцем. Многие сделали вид, что не видели всего происходящего».
От резкой боли я согнулся, в глазах наступила темнота, в ушах раздался противный звон. Следующие удары мне показались более слабыми и хаотичными. Но на ногах я уже не смог удержаться. Потом… ничего не помню.
Пришел в себя я оттого, что почувствовал, как кто-то пытается меня поднять. Откуда-то издалека слышался голос Виктора:
– Андрей, вставай! Андрей, ну вставай же!
Я приоткрыл глаза. Изображение было расплывчатым и слегка подрагивало. Мысли путались. Я долго не мог сообразить, где нахожусь.
Постепенно картинка перед глазами прояснилась. Я увидел веером расходящиеся ряды брусчатки, шершавый бордюрный камень с яркими гроздями красных капель на поверхности. Прежде чем я понял, что это – капли крови из моей рассеченной брови, мне почудилось, что я вижу рассыпанные на земле сочные ягоды красной смородины.
Я лежал на краю тротуара рядом с четырехэтажным домом из красного кирпича. Его полукруглый фасад с застекленными лестницами по обеим сторонам казался очень высоким. По обеим сторонам входной двери висело несколько досок с наименованиями организаций, размещающихся в здании.
«Какой оригинальный дом», – совсем не к месту подумал я и сам удивился тому, что меня интересуют совершенно отвлеченные вещи.
Витя приподнял меня, помог сесть, придерживая голову и прижимая носовой платок к моей ране. Кровь шла сильно, как бы подтверждая всю серьезность ситуации. Мимо проходили люди, испуганно рассматривая сидящего на краю тротуара молодого человека в крови и его товарища, суетящегося рядом. При этом ни один человек не остановился, не спросил, что произошло, не требуется ли помощь.
Дом с застекленными лестницами рядом с университетом
Нет, нашелся все-таки человек, для которого чужая боль оказалась небезразличной… Раздался скрип тормозов. Рядом с нами остановился «москвич».
– Ребята, что произошло? Могу чем-нибудь помочь? – раздалось из открытой дверцы.
Виктор стал сбивчиво что-то рассказывать о нападении на меня, а потом попросил довезти нас до больницы. Нисколько не поколебавшись, водитель согласился.
Мы заехали в одну, затем другую больницу, но нигде, видимо, меня принимать не хотели.
– Поезжайте в горбольницу на Клиническую, в травмопункт, – посоветовал Вите дежурный врач.
Минут через пятнадцать я уже был на операционном столе. Женщина-врач, искусно манипулируя большой иголкой, без всякого наркоза зашивала мне раскроенную бровь. По-видимому, для того, чтобы немного отвлечь меня от боли, она расспрашивала о происшествии, об экспедиции, в которой мы работали вместе с Виктором, о Москве. А я лежал на столе, устланном холодной желтой клеенкой, смотрел в потолок и, морщась от боли, отвечал на вопросы. Очень болела голова, и каждый звук, особенно звон бросаемых в лоток медицинских инструментов, отдавался острой и ноющей болью.
Потолок был высокий, с кое-где сохранившейся лепниной. Свет проникал через большое, конусовидное окно. Толстая оконная рама, вероятно, была очень старой, краска на ней облупилась, и только массивные, необычной формы медные ручки поблескивали, отражая свет хирургического светильника.
Был теплый субботний вечер 19 июля 1969 года. Я лежал на операционном столе в травматологическом отделении Областной клинической больницы в Калининграде, городе, который четверть века назад был частью другого мира с другим образом жизни. Отдельные страницы той, предшествующей истории этого города отмечены особой жестокостью и вандализмом, событиями, которые трагически предопределили его дальнейшую судьбу.
После наложения швов на разбитую бровь
Штайндамм – одна из центральных улиц Кёнигсберга
* * *
Было начало шестого. Город только просыпался. На улицах – почти никакого движения, не слышно трамвайного перезвона и шума машин. Единичные фигуры прохожих, по-видимому рабочих, возвращающихся с ночной смены на судостроительном заводе или в морском порту, да владельцев собак, выведших своих питомцев на утреннюю прогулку, – вот, пожалуй, и все, что оживляло в эти утренние часы улицы Кёнигсберга. Кое-где у дверей маленьких магазинчиков возились с ключами и запорами их владельцы, привыкшие к заведенному годами порядку тщательно готовиться к приему первых покупателей.
Прозвучавший в утренней тишине оглушительный звон разбиваемых стекол показался настолько громким, что некоторые уже проснувшиеся горожане высунулись из своих окон. Но шум не прекращался. Более того, раздавались все новые и новые удары, как будто кто-то специально лупил палкой по стеклу.
У магазина с броской вывеской «Отто Анхут. Охотничье и спортивное оружие», расположенного в самом центре Кёнигсберга на улице Штайндамм, на первом этаже здания почтамта с остроконечной башней в виде шахматной ладьи, сгрудилась кучка молодых людей в униформе. Двое из них, орудуя деревянными палками, выбивали последние осколки стекла из витрины, а остальные, поодиночке проникая в магазин, выносили из него винтовки, карабины, ящики с боеприпасами… Это действовал отряд штурмовиков, так называемый 12-й штурм СА[61] во главе с штурмфюрером Фрицем Ремпом, двадцатипятилетним студентом философского факультета Кёнигсбергского университета.
Из книги «Звучите, песни! Песенник для средних школ». Берлин, 1940 год
«Вейся знамя! Ряды тесно сомкнуть!
СА марширует спокойно твердым шагом.
Камрады, разгромившие “Ротфронт” и реакцию,
Маршируют вместе с нами…»
В ночь на 1 августа 1932 года штурмовые отряды и группы СА получили команду провести активные боевые акции против коммунистов и социал-демократов под лозунгом борьбы с «красным террором». Дело в том, что за два дня до этого в уличной потасовке между штурмовиками и рабочими кёнигсбергских предместий был убит некий Отто Рейнке, один из активистов НСДАП[62]. Труп двадцатилетнего нациста был найден утром 30 июля в узком, как щель в скале, переулке Старого города. У Рейнке было перерезано горло. Кто-то из жителей дома, бывших свидетелями ночной стычки, сообщил в полицию, что своими глазами видел, как один из рабочих во время драки полоснул штурмовика ножом по горлу и быстро ретировался с места происшествия.
Главпочтамт на площади Гезекусплатц
Фашистский террор в Кёнигсберге и вообще во всей Германии к концу июля 1932 года достиг своего апогея. Распоясавшиеся юнцы в униформе со свастикой на рукавах, молчаливо-сосредоточенные ветераны Первой мировой войны с воинственным блеском в глазах, истеричные студенты, разглагольствующие о национальной идее и возрождении Германии, всяческий сброд из кёнигсбергских ночлежек и подворотен – все они с воодушевлением следили за тем, как «кабинет баронов» – беспомощное правительство Папена – и престарелый рейхсканцлер Гинденбург все более открыто шли на политическую сделку с нацистами и их вождями. В воздухе пахло государственным переворотом. На улицах немецких городов разворачивались события исторической драмы ухода в небытие Веймарской республики и воцарения самого страшного режима тирании и варварства – гитлеровской диктатуры. До прихода нацистов к власти оставалось сто восемьдесят три дня…
Из книги «Справочник СА». Берлин, 1939 год
«Штурмовик – это политический солдат Адольфа Гитлера. Он завоевал нашу новую Германию. Он победил в этой борьбе благодаря добродетелям, присущим ему, как революционному бойцу: верности, презирающей предательство, отваге, не знающей опасности при исполнении долга, доблести… повиновению и добровольному подчинению… абсолютной надежности… товариществу, сознанию своего долга и достоинству».
В центре торгового зала оружейного магазина стоял, широко расставив ноги, парень в сером плаще, одетом, по-видимому, поверх униформы. Из-под плаща были видны хорошо начищенные сапоги.
– Быстро, быстро, камрады! Скоро здесь будут «ищейки» из полицай-президиума! – требовательно, но с нотой истерики прокричал Фриц Ремп.
Его подручные, занятые взламыванием шкафов с оружием, очень торопились. Один из них, долговязый брюнет в свитере, вытаскивал как раз в этот момент из длинного деревянного футляра новый бельгийский карабин калибра семь шестьдесят пять. С гладко отполированным прикладом и матово-черным металлом ствола, весь лоснящийся от оружейной смазки, он выглядел очень внушительно, как достаточно убедительный аргумент силы и подавления.
Узкая улочка в Старом городе
Парад коричневорубашечников по улице Штайндамм
Другой штурмовик, одетый строго по форме: в коричневую рубашку, заправленную в широкие галифе, с ремнем и портупеей, непременной повязкой со свастикой на левом рукаве, – выносил из соседней комнаты коробки с патронами. На каждой красовался витиеватый вензель, обозначающий принадлежность товара к Хиртенбергской патронной фабрике.
– Господин штурмфюрер, арсенал пуст! – с усмешкой доложил долговязый Ремпу. – Может быть, подпалим этот гадючник?
Ремп оглядел стены торгового зала, увешанные витринами с образцами старинного и охотничьего оружия, чучелами зверей и птиц, охотничьим снаряжением.
– Богато живет господин Анхут. Можно было бы и поскромнее. – И, обращаясь к коллеге, серьезно сказал: – У нас еще много дел. Надо успеть на Флиссштрассе. Думаю, что бедняге Каломбе там приходится несладко.
Вернер Каломба был ближайшим соратником Ремпа. Он возглавлял один из отрядов 12-го штурма и имел чин труппфюрера в низовой иерархии кёнигсбергских штурмовиков. В одной из петлиц его френча красовались две четырехугольные звездочки. В свои двадцать семь лет Каломба успел уже побывать в многочисленных переделках и слыл «старым бойцом» национал-социалистов. В гитлеровскую партию он вступил еще в 1926 году, когда число ее членов в Кёнигсберге насчитывало немногим более сотни и они умещались в двух залах ресторанчика «Старый олень» на Альтштедтише Ланггассе, буквально в двух шагах от Старой городской ратуши.
В то время парторганизацию НСДАП возглавлял Вальдемар Магуния, а всемогущий впоследствии гаулейтер Восточной Пруссии Эрих Кох проживал еще в Руре. Казалось, ни одной драки в рабочих кварталах Закхайма, ни одной стычки с полицией не проходило без Каломбы. Всегда вызывающе наглый и дерзкий, он с презрением относился к своим товарищам, с которыми работал в автомобильных мастерских на южной окраине Кёнигсберга, в Розенау. Только неистребимая тяга к спиртному и склонность к дебошам помешали Каломбе продвинуться по служебной лестнице в СА. Иначе к этому времени не Ремп, а он, Каломба, руководил бы всей операцией.
Погромы редакций коммунистических и социал-демократических газет, а также акции устрашения планировались уже давно. Но только вчера, в день выборов в рейхстаг, крайслейтер Кабушат собрал всех руководителей организаций НСДАП, СА и СС на секретное совещание. На нем руководитель орготдела нацистской партии в Кёнигсберге Штефан поставил конкретные задачи. Группе Ремпа предписывалось захватить один из оружейных магазинов, расположенных на Штайндамм, отряду Каломбы – совершить налет на штаб-квартиру социал-демократической партии – Отто-Браун-хаус и разгромить расположенное в нем издательство самой влиятельной социал-демократической газеты «Кёнигсбергер аллгемайне цайтунг». Другим отрядам и группам поручалось совершить поджоги зданий издательств левых газет «Эхо дес Остенс», «Хартунгше цайтунг», «Кёнигсбергер фольксцайтунг» и «Кёнигсбергер тагеблатт».
Газеты «Кёнигсбергер аллгемайне цайтунг» и «Кёнигсбергер тагеблатт»
Кроме того, на секретном совещании у крайслейтера были намечены и конкретные акции устрашения – поджоги бензоколонок и торговых лавок, а также активизация «витринной войны».
– В Кёнигсберге не должно остаться ни одной неразбитой витрины. Пусть все увидят реальную силу наших боевых отрядов. Звон стекла должен быть слышен в Берлине, – заявил в конце инструктажа руководитель орготдела.
После совещания в кабинете у крайслейтера осталось несколько человек. Среди них были Фриц Ремп и Вернер Каломба.
Крайслейтер, понизив голос, заявил:
– Апофеозом нашего наступления на еврейско-большевистских подонков будет физическое устранение наиболее одиозных фигур – Шютца, Виргача, Зауффа и Барфельда[63]. Эти обезьяны должны получить по заслугам. Они ответят за все: и за Рейнке, и за свою бешеную ложь. А для этого, – крайслейтер повернулся к Ремпу, – я поручаю тебе подобрать надежных и решительных людей из числа старых бойцов[64]. Я вчера в Берлине встречался с Дильсом, начальником отдела 1А прусской полиции[65]. Он заверил меня в том, что наши «ликвидационные акции» вызовут лишь демонстративное противодействие со стороны полиции. Руди уже понял, куда дует ветер и кто будет завтра хозяином в Германии.
– Так точно, крайслейтер. Мы сделаем все как надо. Быстро и уверенно. Мои ребята не подведут. Я сколотил хороший боевой отряд, уже не раз проверенный в действии. Помните, в прошлом году, когда мы заставили коммунистов забаррикадироваться в своих халупах на «Малой Москве»[66]. Они тогда здорово перепугались, и только прибытие наряда полиции спасло их от того, что мы не зажарили их вместе с их вонючими листовками. Я сам пойду во главе отряда, который должен обеспечить захват необходимого количества оружия. Завтра о Кёнигсберге будет говорить вся Германия. Хайль Гитлер!
– Хайль! – Крайслейтер вскинул руку в ответном нацистском приветствии.
На этом вчера разговор и закончился, а сегодня штурмовики, получив условный сигнал к началу «боевых акций», приступили к их осуществлению. Отряд Ремпа грабил оружейный магазин Анхута, Каломба со своими головорезами окружил здание Отто-Браун-хауса и пытался проникнуть внутрь, другие отряды и группы начали действовать по всему городу и в его предместьях, поджигая бензоколонки и магазинчики еврейских торговцев, громя витрины и сея панику среди еще не проснувшегося населения Кёнигсберга.
Смотр нацистских головорезов в Кёнигсберге
Около шести утра в квартиру на четвертом этаже старого дома на Монкенгассе[67] вломились четыре головореза из отряда Ремпа. Сначала раздался сильный стук в дверь, а затем треск вышибаемых досок – под ударами кованых сапожищ она сначала проломилась, а потом с грохотом сорвалась с петель. Трое коричневорубашечников, размахивая пистолетами, ворвались в квартиру, один остался, по-видимому, на лестнице.
В квартире проживал депутат городского собрания от фракции коммунистов Густав Зауфф, до этого работавший, по иронии судьбы, так же как и главарь восточнопрусских нацистов Эрих Кох, на железной дороге. Фактически став чиновником городской администрации, он не спешил менять жилье, хотя возможности для этого открывались немалые. В своей двухкомнатной квартире на Монкенгассе он чувствовал себя уверенно и спокойно, так как жил в ней с раннего детства еще вместе с отцом и с матерью, которые умерли сразу после окончания Первой мировой войны.
Мансарду – микроскопическую комнатку с маленьким окошком – они с женой отдали дочери, которой было уже семнадцать лет; в другой комнате, обставленной старой мебелью, была их спальня, а заодно гостиная и рабочий кабинет хозяина. Из окна открывался чудесный вид на черепичные крыши домов Штайндамма, усеянные частоколом печных труб и экзотическими флагштоками.
Семья Зауффа в момент прорыва в квартиру штурмовиков находилась еще в том блаженном состоянии, в каком находятся люди в последние минуты утреннего сна. Густав Зауфф успел только отбросить одеяло, как к нему подскочил один из молодчиков и резким ударом кулака опрокинул депутата навзничь. Жена, еще не успевшая осознать ужаса всего происходившего, растерянно смотрела на разворачивающееся перед ее глазами бесчинство.
– Свинья, сейчас мы повеселимся всласть! Вста-а-ть! – заорал парень в рубашке с портупеей на поясе и наставил на Зауффа револьвер. Все трое заржали, как жеребцы. Из разбитой губы и из носа у Густава Зауффа потекли ручейки крови, обагряя простыню и одеяло густыми багровыми пятнами. Жена Зауффа тихо всхлипнула, переполненными страхом глазами она смотрела на дуло пистолета, наставленное на нее одним из штурмовиков.
– Папа, что здесь происходит? – В дверях смежной комнаты стояла дочь Зауффа. На ней были надеты только легкая ночная рубашка и пушистые тапочки на босу ногу. – Не смейте трогать папу, мерзавцы! – громко крикнула девушка и неожиданно бросилась к бандитам. В руках она сжимала тяжелый медный подсвечник.
Раздался выстрел. Девушка сделала шаг навстречу парню с портупеей и, изумленно посмотрев на него, вдруг резко наклонилась вперед и упала на пол вниз лицом. Женщина в постели дико закричала. Густав Зауфф, как-то глухо заревев, рванул в сторону ближнего к нему бандита, его руки вцепились в худую шею с торчащим кадыком.
Последовал второй выстрел, затем третий. Зауфф, обливаясь кровью, упал на ковер рядом с телом дочери.
– Я же тебе сказал, свинья, что будет очень весело! – возбужденно прокричал парень с портупеей.
Депутат лежал в луже крови. Голова его дергалась, а вытянутая рука судорожно цеплялась за край ковра.
– Добей его, Курт, чтоб не мучился. И сваливаем. Скоро здесь будет ШУПО[68]. С полицией встречаться не входит в наши планы. У нас еще много работы, – убирая пистолет в кобуру, проговорил парень с портупеей. – А эта с… – он указал на дрожащую жену Зауффа, – сама скоро подохнет.
Из книги «Справочник СА». Берлин, 1939 год
«Штурмовые отряды – носители боевого духа партии. Они воспитывают на идеалах национал-социалистской общности и непоколебимой веры в фюрера и его движение. Верность, повиновение и безусловная воля к действию – вот их добродетели… В рядах СА объединились истинные фронтовые солдаты и молодежь…»
Штурмовики на улицах Кёнигсберга
Последний выстрел раздался, когда из квартиры уже вышли оба штурмовика, только самый младший – Курт – оставался в комнате. За окном слышалась сирена полицейской машины. Хлопали закрываемые ставни на окнах и двери. Где-то поблизости раздался пронзительный крик:
– Убивают!
Кёнигсберг вступал в страшное утро кровавого погрома.
Отто-Браун-хаус располагался на том месте улицы Цвайте Флиссштрассе[69], где она изгибалась по направлению к университетской библиотеке, до которой было каких-нибудь пять минут ходу. Четырехэтажное, под яркой черепичной крышей, с расположенными по обеим сторонам изогнутого фасада двумя застекленными лестницами, здание штаб-квартиры Социал-демократической партии было построено всего два года назад специально для того, чтобы разместить в нем руководящие органы этой партии, а также редакции и издательства социал-демократических газет.
В ночь на 1 августа поначалу все было спокойно. Хотя работа в редакции «Кёнигсбергер фольксцайтунг» завершилась далеко за полночь, потом все сотрудники разошлись по домам. Тех, кто жил на городских окраинах, развезла редакционная машина. В здании оставались только ночной дежурный, два пожилых охранника и молодой восемнадцатилетний парнишка из рабочего «Красно-белого теннисного клуба». Последний дежурил в штаб-квартире СДПГ по специально утвержденному графику, согласно которому активисты молодежных, преимущественно спортивных организаций должны были в свободное от работы время участвовать в специально сформированных отрядах самообороны «Антифашистской акции».
В эту ночь на дежурство заступил Иоганн Хоффманн, хотя дежурить должен был другой человек – механик из гаража на Кёнигштрассе, тоже молодой социалист и член одного из спортивных клубов. Но он вынужден был поехать за город навестить внезапно заболевшую мать. Хоффманн согласился подменить его и в восемь вечера был уже в знакомом ему доме на Цвайте Флиссштрассе.
До одиннадцати он фактически выполнял роль посыльного, отправляясь то в рабочие кварталы Закхайма, то в редакции других социал-демократических газет, а после того, как последние сотрудники покинули здание, принялся за чтение романа «Верноподданный» – книги Генриха Манна, которую недавно взял в рабочей библиотеке. Так он просидел почти до самого рассвета. Когда же усталость, накопившаяся за вечер и ночь, стала одолевать его, Иоганн отложил книгу, намереваясь пойти прилечь на диван в комнате дежурного.
Иоганн не успел сделать и двух шагов в сторону дивана, как его внимание привлек какой-то необычный шум, доносившийся с улицы. Создавалось впечатление, что кто-то возится у стены дома. Отсюда, с цокольного этажа здания, увидеть что-либо было невозможно, потому что на ночь все окна закрывались плотными жалюзи. Иоганн решил подняться этажом выше.
Здание на улице Профессора Севастьянова
Внутри здания горел тусклый электрический свет – на ночь оставались включенными только небольшие дежурные светильники. Иоганн уже приближался к застекленной лестнице, как вдруг в разных местах здания раздался звон бьющегося стекла. Сразу потянуло сквозняком. Иоганн метнулся по ступенькам вверх, но яркая вспышка и сильный удар взрыва отбросили его к стене. Он ударился головой об угол книжного шкафа, с которого посыпались на пол какие-то папки. Запахло пороховой гарью. Помещение стало заполняться едким дымом.
С улицы доносились громкие крики. Сыпались и сыпались стекла, как будто в окна летел град камней. Иоганн, превозмогая боль и закрываясь от удушливого дыма полой куртки, спустился вниз. В вестибюле шло настоящее побоище. Не менее десятка здоровых парней в униформе («Наци», – подумал Иоганн) орудовали резиновыми дубинками. В руках одного из штурмовиков блестело лезвие клинка, а у самого высокого, с густой шевелюрой, был пистолет. Им противостояло несколько защитников Отто-Браун-хауса: двое престарелых вахтеров-охранников да пятерка молодых ребят в рабочих спецовках. Слышались вопли, ругань, крики. Двое из дерущихся сцепились в смертельной схватке и катались по полу, пытаясь достать руками горло друг у друга. Но, похоже, силы у них были равны, для перевеса одного над другим потребовалась бы посторонняя помощь. И она пришла – один из прорвавшихся в цоколь нацистов ударом тяжелого ботинка отбросил от своего соратника наседающего противника, а затем с силой отшвырнул его к стене.
С улицы стали доноситься громкие голоса, в дверном проеме появилось сразу несколько фигур.
«Пропали», – подумал Иоганн и тут же понял, что ошибся. Это на подмогу спешили летучие рабочие отряды и просто жители близлежащих домов. Послышалась сирена пожарной машины.
Среди дерущихся на стороне нацистов стало заметным некоторое замешательство. Затем раздался свист, прозвучала гортанная команда:
– Уходим! – И драка сразу прекратилась.
Штурмовики, привыкшие к беспрекословному выполнению команды старшего, отбиваясь, стали покидать помещение. Лишь двоим из них не удалось этого сделать, так как они оказались далеко от дверей, а путь к ним был отрезан парнями из рабочей дружины.
Антифашистская молодежная демонстрация. 1932 год
Иоганн, преследующий убегающих штурмовиков, выскочил на улицу одним из первых. Было уже совершенно светло. Вокруг дома собралось несколько жителей, не без опаски наблюдающих за стычкой «соци» с «наци». Из окон первого этажа валил дым. Практически все окна второго и третьего этажей были выбиты, и стекло устилало прилегающий к дому тротуар и брусчатую мостовую.
Повернувшись в противоположную сторону, Иоганн Хоффманн лицом к лицу вдруг столкнулся с одетым в короткую куртку высоченным детиной с густой шевелюрой – тем самым, который размахивал пистолетом в вестибюле Отто-Браун-хауса. Он нагло смотрел на стоящего перед ним Иоганна.
– Ну что, с…? Ты еще запомнишь Каломба! – Парень на шаг приблизился. Пахнуло винным перегаром. И только тут Иоганн Хоффманн увидел, как штурмовик медленно вынимает из кармана галифе пистолет. Казалось, что рука бандита очень медленно вытаскивает оружие и еще можно увернуться, убежать, скрыться от опасности. Какой-то незнакомый холодок в груди, появившийся при виде наставленного пистолета, как будто парализовал волю Иоганна, ужал весь окружающий мир до размеров страшного круглого отверстия, из которого через секунду-другую на него устремится сама смерть.
Выстрела Иоганн не услышал, а только увидел вспышку и почувствовал сильный удар в грудь. Потом картинка перед глазами вдруг качнулась, в голове возник нарастающий оглушительный звон, ноги стали ватными и непослушными. Иоганн медленно осел на землю.
Словно в немом кино он наблюдал, лежа на мостовой, как к дому подъехала пожарная машина и пожарные в блестящих касках стали разматывать длинный шланг, прикрепляя его к гидранту, как стала расти толпа зевак вокруг Отто-Браун-хауса, как к нему, Иоганну, устремилось сразу несколько незнакомых человек. Они что-то говорили ему, один приподнял голову, другой взял в свои руки его холодеющую ладонь. Потом все пропало. Темнота.
Из газеты «Фоссише цайтунг» от 1 августа 1932 года
«Радикальные элементы бросили шесть зажигательных бомб в Отто-Браун-хаус, в котором размещается социал-демократическая кёнигсбергская «Фольксцайтунг». Так как в ночь после выборов в доме находилось несколько рабочих и ночная охрана, пожар был быстро потушен…»
Взгляд Иоганна уперся в белый оштукатуренный лепной потолок, затем передвинулся на большое конусовидное окно. Необычной формы медные ручки на толстой оконной раме поблескивали, отражая свет хирургического светильника.
После нападения нацистов на Отто-Браун-хаус
Был вечер понедельника 1 августа 1932 года. Иоганн Хоффманн лежал на операционном столе в Больнице милосердия[70] на Альтросгертер Кирхенштрассе[71] в Кёнигсберге. Врачи ничем помочь ему уже не могли. Даже такой выдающийся врач, каким был заведующий хирургическим отделением Католической больницы Святой Елизаветы Оскар Эрхардт, только сокрушенно покачал головой.
Иоганн умер около десяти вечера от смертельного огнестрельного ранения. Его жизнь прервала пуля, выпущенная из пистолета труппфюрера 12-го штурма Вернера Каломбы во время отражения нападения нацистов на штаб-квартиру кёнигсбергских социал-демократов.
Неказистый серо-зеленый «фокке-вульф» с большими крыльями, расположенными высоко над фюзеляжем, медленно подкатывался к зданию кёнигсбергского аэропорта Девау. Подскакивая на неровностях рулежной дорожки, самолет с почти уже не вращающимся винтом развернулся и остановился напротив открытых дверей трех этажного здания аэропорта, напоминающего скорее выставочный павильон или загородную гостиницу. Построено оно было из красного кирпича в современном стиле – в виде трехступенчатого сооружения с плоской крышей и ажурной решеткой по краям каждого уступа.
Из портала в центре здания к самолету вышло несколько человек в строгих костюмах и двое в форме офицеров полиции. Им навстречу, ловко спустившись по выдвинутой из двери «фокке-вульфа» короткой лестнице, быстрым шагом направился невысокий человек в светлом плаще. Еле поспевая за ним, шел другой – с папкой, похоже, его помощник или секретарь.
В Кёнигсберг из Берлина прибыл старший правительственный советник, начальник политического отдела Министерства внутренних дел Пруссии Рудольф Дильс. Его сопровождал сотрудник этого же отдела Ганс Шнеппель.
– Приветствую вас, господин советник. – Встречающий, а им был Герхард Титце, полицай-президент Восточной Пруссии, протянул руку своему берлинскому начальнику. – Как добрались? Не укачало вас над морем?
Здание аэропорта Девау
Дильс хмуро посмотрел на полицай-президента и, немного поколебавшись, сказал:
– Едем прямо к вам. У меня слишком мало времени. – И, указав на своего сотрудника, добавил: – Доктор Шнеппель будет работать со следователями. Создайте для него приемлемые условия.
Новенький «опель» с полицейскими номерами резко тронул с места. Следом за ним к выездным воротам последовал второй автомобиль. Сделав левый поворот, машины выехали на Кёнигсаллее[72] и помчались в сторону города. По краям усаженной липами дороги мелькали домики под черепичными крышами, сады и палисадники.
Улица Кёнигштрассе
Из книги Деларю «История гестапо». Париж, 1962 год
«Как все полиции мира, прусская полиция имела в своем составе политическое подразделение – отдел 1А, руководителем которого являлся Дильс… Ему можно было доверить любое поручение; даже если оно было грязноватым и противозаконным, он ухитрялся успешно справиться с ним, лишь бы получить какие-то шансы на продвижение по службе…
В те годы, когда Национал-социалистская немецкая рабочая партия еще только боролась за власть, против ее членов было возбуждено 40 тыс. уголовных дел… Новый поворот событий поставил Дильса в тяжелое положение, равно как и всех его коллег… Однако… он первым среди всех понял, что обстановка меняется…
…Прекрасно разбираясь в тонкостях своей профессии, он… нарисовал для Гёринга яркую картину того, каким ценным источником сведений о противниках, сколь мощным орудием могла бы стать политическая полиция… Дильс… стал доверенным лицом Гёринга, заплатив за это сомнительной услужливостью, которая связывает людей, делая их сообщниками».
Минут через десять «опель» и следующая за ним машина, обогнув ворота Кёнигстор, устремились по узкой Кёнигштрассе[73] к центру города. На перекрестках и у трамвайных остановок водитель включил сирену, весь движущийся по улице транспорт буквально замирал, пропуская вперед оба автомобиля. Так, практически без задержек, прибывший из Берлина старший правительственный советник Дильс и сопровождающие его сотрудники полиции добрались до здания полицай-президиума, расположенного в самом углу большой площади перед ратушей.
На скорости свернув в узкий переулок рядом с совершенно недавно построенным зданием Верховного земельного суда, машины резко затормозили перед входом в здание полицай-президиума и встали одна подле другой. Стоящий у калитки дежурный вахмистр, отдав честь, услужливо приоткрыл витую металлическую дверцу перед Дильсом. Тот молча кивнул и вошел в здание.
Прибывшим из Берлина были выделены два кабинета на третьем этаже полицай-президиума: Дильсу – большой, с крупным овальным окном, через которое открывался вид на площадь, а Шнеппелю – миниатюрный кабинетик с окошком, к которому подступали кроны деревьев, растущих во дворе.
– Господа, вы знаете о цели моего приезда. Прошу в течение двадцати минут, не более, доложить о ходе расследования известных событий, об установленных фактах, причинах и условиях совершенных правонарушений. Заранее предупреждаю, что не потерплю болтовни. Мне нужны только факты и точные юридические оценки. Что касается выводов, то делать буду их я. Прошу вас, господин Титце. – Дильс сделал приглашающий жест в сторону полицай-президента.
Здание полицай-президиума, в котором находилось гестапо
Советник Герхард Титце, ставший полицай-президентом Кёнигсберга после ушедшего в прошлом году в отставку по возрасту советника Бранда, был человеком либеральных воззрений. Будучи членом партии Центра и католиком по убеждению, он искренне ненавидел насилие в любых формах его проявления. Поэтому, естественно, бесчинства нацистов в Кёнигсберге не могли вызвать у него ничего иного, как возмущение. Считая своим профессиональным долгом противодействие преступности, Титце с самого начала взял под личный контроль работу вверенной ему полиции, требовал от следователей скрупулезного расследования всех обстоятельств массовых беспорядков. Его любимым латинским изречением со студенческой скамьи было – «Primum inquisitionis requisitum est probatio corporis delicti», что означало – «Первым требованием судебного следствия является проверка наличия состава преступления». Этому поучению средневекового итальянского юриста Проспера Фаринация Титце следовал в своей профессиональной деятельности и когда был рядовым следователем в Кёзлине, и когда работал в полицейском управлении в Бранденбурге, и когда стал полицай-президентом самой восточной германской провинции.
– Господин, советник! События 31 июля – 1 августа свидетельствуют о том, что крайне правые элементы в лице национал-социалистов и их организаций, таких как СА, СС и гитлерюгенд, переходят к радикальным действиям против своих политических противников и органов государственной власти. Только в указанные дни в Кёнигсберге было совершено семь покушений на убийство: один человек убит, шестеро тяжело ранено. Все нападения происходили в ранние утренние часы путем нападения на частные дома и квартиры этих людей. В разных частях города зафиксировано по меньшей мере восемь поджогов, часть из которых не удалось предотвратить, и они привели к сильным пожарам. Достаточно сказать, что в этот период пожарная охрана города выезжала для ликвидации очагов загорания тридцать три раза. Совершено семь разбойных нападений на общественные здания – Отто-Браун-хаус, Дом профсоюзов, редакции левых газет, рабочие клубы. Разграблен оружейный магазин. Во время факельных шествий радикалов страдают простые граждане. Силы правопорядка с самого начала бесчинств стали активно противодействовать распространению массовых беспорядков в городе. На сегодняшний день арестовано восемьдесят четыре человека. Все они являются членами НСДАП или СА. У них изъято большое количество огнестрельного и холодного оружия, а также боеприпасов. Предварительное расследование показывает, что все указанные акции были тщательно спланированы и подготовлены нацистским руководством, которое…
– Я же сказал, что выводы буду делать я! – резко перебил полицай-президента Дильс. – Меня не интересуют ваши досужие рассуждения. В Берлине и так хорошо известны ваши симпатии коммунистам…
Нацисты устраивают факельные шествия по всему городу
– Но, господин советник… – Титце пытался вставить слово в раздраженную тираду Дильса, – я докладываю о мерах…
– Вот и докладывайте о мерах, предпринятых полицией, а не пытайтесь устраивать здесь политическую сходку!
В кабинете повисла гнетущая тишина. Сотрудники полицай-президиума, старые опытные полицейские с многолетним стажем, неоднократно распутывавшие сложные клубки преступлений и реально представляющие суть происходящих событий, почувствовали, что над их шефом нависла угроза. Один из них, криминальный советник Рауб, желающий, по-видимому, поддержать шефа, обратился к Дильсу:
– Господин советник, разрешите я поясню. Имеющиеся в нашем распоряжении факты неопровержимо доказывают, что штаб СА накануне массовых беспорядков поставил конкретные задачи перед командирами штурмовых отрядов и групп. Более того, по нашим данным, у руководства СА имелся список лиц, подлежащих физическому уничтожению, который…
– Прекратите болтовню, криминальный секретарь! – Дильс побагровел и резко встал с кресла. – Что вы разводите здесь большевистскую пропаганду! Ваши факты и ломаного гроша не стоят! Зато мне доподлинно известно, что именно левые готовили преступные акции, а многое из того, что произошло, просто спровоцировано ими. Убийство штурмовика Рейнке, захват вашей же полицией целого арсенала в спортзале на Купфертайх[74]! Разве это не доказательство того, что не национал-социалисты, а коммунисты являются истинными зачинщиками беспорядков? – И, обращаясь к Раубу, Дильс произнес: – Садитесь. Я не собираюсь больше выслушивать ваши «пламенные речи» в защиту коммунистов! Вместо того чтобы четко исполнять свой профессиональный долг перед нацией, вы включились в общий хор преследования тех, кто борется за национальную идею, тех, кто хочет возродить из пепла наше униженное Отечество! – Вероятно, почувствовав неуместность пафоса, с которым была сказана последняя фраза, Дильс еле заметно поморщился и замолчал.
На массивном письменном столе, за которым стоял Дильс, вдруг резко зазвонил телефон.
– Разрешите? – Полицай-президент протянул руку к трубке.
Дильс молча кивнул.
Титце, время от времени произнося традиционное «да, да», слушал прервавшего совещание абонента, затем надолго умолк. Медленно положив трубку, он отрешенно, даже как-то немного растерянно, проговорил:
– Обер-президент Зиир подал в отставку.
Это означало только одно: полную смену команды и приход в восточно-прусское правительство новых людей, скорее всего, тех, которые могли в большей степени устроить кабинет Папена, активно сотрудничающий с Гитлером.
Старший правительственный советник Министерства внутренних дел Пруссии отбыл для доклада в Берлин на следующий день. А к вечеру в Кёнигсберге было заявлено об уходе в отставку всех демократически настроенных руководящих чиновников: вице-президентов Штайнхоффа и Эллингхауза, правительственного президента Барфельда, советников Луффта, Рудницки и, конечно же, полицай-президента Восточной Пруссии Титце.
Почти все замешанные в преступлениях «кровавого понедельника» нацисты были освобождены из-под ареста, лишь некоторые из них, такие как Ремп и Каломба, получили чисто символические сроки тюремного заключения, отсидеть которые им так и не пришлось. В двери уже стучалась кровавая фашистская диктатура, и ей требовались головорезы, способные тупо и безжалостно расправляться с противниками национал-социализма.
Из газеты «Фоссише цайтунг» от 6 августа 1932 года
«Прибытие старшего правительственного советника отдела полиции прусского Министерства внутренних дел Дильса… благожелательно встречено в Восточной Пруссии… Специальный комиссар должен немедленно принять меры, необходимые для обеспечения безопасности мирных граждан…»
То раннее августовское утро надолго осталось в памяти жителей Кёнигсберга как первый страшный предвестник грядущих потрясений и мрака, спускающегося на землю под сенью фашистской свастики.
«Философ» Фриц Ремп благодаря так блистательно начатой карьере на поприще политического разбоя продвинулся по служебной иерархии в СА до штурмбаннфюрера, пережил «ночь длинных ножей» в 1934 году, в ходе которой были устранены сотни «старых бойцов», и стал одним из руководителей Национал-социалистского союза студентов Восточной Пруссии. Всю войну он провоевал в частях СС на Западном фронте и был убит в 1944 году во время перестрелки с бойцами французского Сопротивления в департаменте Канталь во Франции.
Головорез Вернер Каломба, смертельно ранивший дежурившего в штаб-квартире социал-демократов Иоганна Хоффманна, был приговорен к двум месяцам тюремного заключения, но после вмешательства какого-то высокопоставленного чиновника из Берлина отпущен на свободу. Так же как и Ремпу, ему удалось пережить все гонения на штурмовиков. Но в 1939 году, будучи казначеем спортивного общества СС, возглавляемого самим бригадефюрером фон Шаде, он присвоил себе значительную сумму денег, за что был изгнан из СС и нацистской партии, а затем отправлен в концентрационный лагерь. Там он быстро стал старостой блока, опорой коменданта и грозой политических заключенных.
Каломбу бы досрочно освободили и направили на фронт, если бы он и в лагере не умудрился проштрафиться, выбивая у вновь прибывших заключенных золотые зубы и присваивая себе благородный металл, вместо того чтобы сдавать его администрации или хотя бы тайно делиться с комендантом. За это его перевели в другой блок, где содержались матерые уголовники. Трудно сказать из-за чего, но спустя месяц труп Каломбы был обнаружен под нарами. Лагерный врач констатировал смерть от удушения.
Бывший полицай-президент Кёнигсберга советник Герхард Титце после отставки уехал в Регенсбург и весь период фашистской диктатуры тихо жил в своем домике. Его миновали все напасти и трагедии войны, ему удалось по возрасту избежать призыва на военную службу и в фольксштурм. Даже дом его не пострадал во время многочисленных налетов американской авиации. А очень скоро после того, как седьмая армия США под командованием генерал-лейтенанта Пэйтча заняла город, Титце стал его обер-бургомистром. На это, скорее всего, подвигли американцев давняя приверженность Титце либеральным идеям и членство в партии Центра.
Профашистски настроенный старший правительственный советник Рудольф Дильс спустя десять месяцев после описываемых событий стал первым руководителем гестапо, одного из самых страшных репрессивных органов в истории человечества. Однако в результате скандала, разразившегося в связи с противоречиями в правящей верхушке, Дильс вынужден был уйти в отставку. Он продолжал занимать видные посты: был заместителем полицай-комиссара Берлина, исполнительным президентом города Кёльна, управляющим в концерне «Герман Гёринг». После провала заговора против Гитлера в июле 1944 года Рудольф Дильс был арестован «по подозрению в государственной измене», но судьба смиловалась к нему, и он не сгинул в застенках тюрем или на эшафоте гитлеровской Фемиды, пережив крушение нацистского режима. Смерть настигла бывшего видного полицейского чиновника лишь спустя двенадцать лет после окончания войны, в 1957 году.
Отто-Браун-хаус на Цвайте Флиссштрассе, так яростно защищавшийся бойцами рабочих отрядов самообороны в 1932 году, еще не раз подвергался нападениям фашистских молодчиков, пока, наконец, в марте 1933 года не был захвачен ими окончательно. На сей раз рабочим уже не удалось отстоять свой политический штаб. Сотни штурмовиков, вооруженных железными прутьями и кинжалами, прорвав цепь обороняющихся, проникли в здание. Из окон были выброшены все книги, подшивки газет и журналов, папки, скоросшиватели, многочисленные плакаты, экспонаты постоянно действующей выставки – макеты и поделки, изготовленные детьми рабочих активистов. Весь тротуар и прилегающая мостовая были усеяны бумагами, в одну минуту превратившимися в уличный мусор. Тысячи листков, подхваченные ветром, летали в воздухе, оседая на крышах домов и кронах деревьев.
Персонал Отто-Браун-хауса был буквально вышвырнут на улицу под свист и улюлюканье толпы.
– Бей их, красных обезьян! Дождались, ублюдки! Мы выкинем вас из Кёнигсберга, как выкинули из этого вонючего сарая! – неслось со всех сторон.
Выходившие из дверей сотрудники редакций и различных социал-демократических организаций, в том числе женщины, пробирались через живой коридор ликующих коричневорубашечников. Некоторые из них пытались обязательно ударить испуганных людей. И если это удавалось, толпа откликалась воплями восторга и одобрения – она праздновала свою победу над личностью.
Калининградская маслобаза, бывший Отто-Браун-хаус
Через некоторое время в доме с двумя застекленными лестницами на фасаде обосновался штаб кёнигсбергских штурмовиков, так называемая Группа СА «Остланд», а подвалы бывшего Отто-Браун-хауса надолго превратились в чудовищный застенок. Вооруженные до зубов группы штурмовиков шныряли по городу, выслеживали и похищали активистов рабочих и пацифистских организаций, проводили облавы и аресты коммунистов или тех, кого считали коммунистами. В подвалах «Коричневого дома», как теперь его называли в городе, творилось страшное: здесь пытали, допрашивали, насиловали, избивали до полусмерти и даже убивали. Отсюда был прямой путь в концлагерь или гитлеровский застенок.
Из «Служебной телефонной книги для окружных дирекций Имперской почтовой связи». Кёнигсберг и Гумбиннен. 1941 год
«Группа СА “Остланд”, Отто-Рейнке-штрассе, 4–6 – * 3 27 51
Обергруппенфюрер Шёне – также Полицай-президиум – (2 40 11)
4-я бригада СА (Кёнигсберг), Отто-Рейнке-штрассе, 4–6–3 21 12…
90-й морской полк, Отто-Рейнке-штрассе, 4–6–3 03 23
4-й конный полк, Отто-Рейнке-штрассе, 4–6–3 84 40…»
А на флагштоках развевались полотнища со свастикой, которая поселилась в этом здании, в этом городе, да и в этой стране на целых двенадцать лет.
* * *
После того как мне зашили бровь и сделали поочередно три укола, мы с Виктором покинули травмопункт и на такси добрались до Дома пионеров на Молодежной, в котором мы остановились на постой. Голова буквально раскалывалась на части. Поташнивало.
Ночь спал я плохо, боясь содрать наложенную на голову повязку и мучаясь от ноющей боли в плече. Там у меня был большой синяк – след одного из доставшихся ударов.
Всю ночь мне мерещились злобные лица вчерашних бандитов и наглая усмешка парня в коричневой куртке. Только во сне их было гораздо больше, да и в руках они держали какие-то заостренные палки и цепи. У каждого на рукаве была повязка со свастикой. Когда один из них упер мне в грудь дуло пистолета, я резко дернулся и даже хотел закричать. Но проснулся.
В комнате было темно и тихо. Виктор, приподнявшись с постеленного на пол матраса, спросил:
– Андрей, что?
– Да ничего, Вить. Сон. Коричневорубашечники снились.
– Кто? Какие коричне…
– Коричневорубашечники из Кёнигсберга. Как будто это они вчера на меня напали.
– Андрей, ты что?
– Да, Витя. Они живы. Они ходят среди нас. И нападают, когда видят подходящую для них жертву.
– Андрей, спи! Это у тебя… – Виктор не захотел поддерживать странный разговор и повернулся на другой бок.
Я ощупал голову. Повязка была на месте. Да и ссадины на руке легко прощупывались в темноте. Все было взаправду. Здесь, в Калининграде, когда-то называвшемся Кёнигсбергом, спустя двадцать четыре года после краха фашизма.
В 30-х годах XX века здесь орудовали нацисты
Фисгармония
Был жаркий июльский день 1978 года. В подземелье метрополитена была приятная прохлада. Выходить на улицу, в самое пекло, не хотелось, но делать было нечего – за окнами уже мелькала ярко освещенная станция: конечная цель нашего маршрута.
– Станция «Сокол», – с привычным дребезжанием прозвучало в динамике.
Мы с отцом вышли на платформу, протиснулись через толпу спешащих к поезду людей, стали пробираться к выходу. Дом, к которому мы направлялись, находился совсем рядом, за углом. Вчера после работы я уже успел побывать там и обо всем договорился. Нас должны были ждать.
А дело было вот в чем: с некоторых пор меня не покидала одна навязчивая идея, которая могла многим показаться странной. Ее можно было бы назвать даже мечтой, если бы не одно обстоятельство: за реализацию «идеи» надо было заплатить. Сто двадцать рублей. Конечно, не тех достаточно скромных денег, которые сегодня составляют эту сумму, а сто двадцать полновесных, как нам тогда казалось, рублей, практически всю мою зарплату.
Мечтой этой была… фисгармония. Да, да, теперь почти уже забытый музыкальный инструмент, своего рода «домашний орган». В детстве, еще до поступления в школу, когда наша семья жила в старинном русском городе Печоры неподалеку от Пскова, я очень захотел научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. И скоро стал заниматься в провинциальной музыкальной школе по классу скрипки у прекрасного учителя Бориса Николаевича, эстонца по национальности.
Где-то в 1958 году газета «Печорская правда», поместив заметку о состоявшемся в Доме культуры очередном концерте учеников детской музыкальной школы, отметила «молодое дарование», подающее большие надежды, – маленького мальчика, исполняющего на скрипке на большой сцене тоскливую мелодию «Реве та стогне Днiпр широкий». Этим мальчиком был я.
Выдающегося скрипача из меня не вышло, хотя музыкальную школу я все-таки окончил, уже в Москве. Немного скрипка, чуть-чуть фортепиано, гитара на уровне шести аккордов – вот и все мои музыкальные познания. Однако с давних пор меня поражали, влекли и потрясали звуки короля инструментов – органа. Ничто не способно было раньше, да, пожалуй, и сейчас, так повлиять на мое настроение, как торжественно-трагические звуки органа. Особенно это, конечно, относится к музыке Баха. Я слышал ее и в Концертном зале имени Чайковского в Москве, и в Домском соборе в Риге, и в Дворцовой кирхе в Дрездене, и даже в Соборе Парижской Богоматери.
Я долго носился с идеей приобрести какой-нибудь старый орган-портатив (такие выпускались в прошлом веке для домашнего музицирования), но вскоре отказался. Даже моей полуторагодовой зарплаты вряд ли хватило бы на приобретение такой редкой вещи. Тогда я стал искать фисгармонию, которая, хотя и по конструкции значительно отличается от органа, издает звуки, близкие к органным.
Из книги Пахе «Самоучитель для фисгармонии американской, французской и немецкой конструкции». Петроград – Москва, 1916 год
«Фисгармония есть в музыкальном отношении один из наиболее совершенных из всех общедоступных инструментов. Совершенство ее заключается в том, что она способна заменить собою оркестр. Еще в большей мере удовлетворяет орган, но орган не доступен большинству».
Наконец, трехлетние поиски увенчались успехом. В рекламном приложении к «Вечерке» я с радостью прочитал объявление: «Продается старая фисгармония. Недорого. Телефон такой-то. Спросить Михаила Иосифовича». Я тут же позвонил. В трубке прозвучал старческий голос:
– Слушаю! Алло!
– Здравствуйте, я по объявлению. О фисгармонии.
– Да-да.
– Скажите, недорого – это сколько?
– Мы продаем ее за сто двадцать рублей. Но она неисправная.
– Как неисправная? Сломанная, что ли? Не играет?
– Да нет. Приезжайте, сами посмотрите.
Вечером после работы я уже был на Соколе. В совершенно пустой квартире меня ждал неопрятно одетый старик, тот самый Михаил Иосифович. Он провел меня в большую светлую комнату с обоями, сохранившими следы недавно стоящей здесь мебели и висевших картин. Посреди комнаты стоял предмет, напоминающий громадный сундук.
– Вот она. Но, к сожалению, не работает. Ее надо чинить.
– А она хоть играла когда-нибудь?
В моем вопросе, наверное, прозвучало едва скрываемое недоверие и даже огорчение. Старик в ответ суетливо, торопясь, стал убеждать меня в обратном.
– На этой фисгармонии играл мой дядя. Он привез ее из Германии. Из Кёнигсберга…
– Отку-у-да? – Моему удивлению не было предела. Опять Кёнигсберг. Даже здесь. Это судьба! Еще не осмотрев музыкальный инструмент, я уже знал наверняка, что куплю его и он будет стоять в моей тринадцатиметровой комнатке на седьмом этаже.
Фисгармония
Старик, по-видимому, заметил перемену в моем настроении и уже более спокойно стал рассказывать:
– Мой дядя привез ее из Кёнигсберга. Он был замом по тылу, и ему разрешалось вывезти целый пульман трофейных вещей. Он очень хорошо играл на фортепиано. Окончил консерваторию… А фисгармония работала, я сам слышал. Только потом почему-то сломалась. Это было уже давно. Ее, наверное, можно починить… Поэтому мы продаем ее дешево… Мы уезжаем в Израиль. Мы с женой и сын тоже с женой. Все вещи уже отправили. А фисгармонию оставляем. Жалко, конечно, но что поделаешь? Смотрите какая красивая!
Михаил Иосифович открыл верхнюю крышку. Первое, что бросилось мне в глаза, был медальон с вензелем, прикрепленный на передней части панели над клавиатурой. На вензеле было изображено множество медалей, каких-то знаков, старинный герб в центре. Все надписи были на французском языке. Клавиши от времени стали желтыми, неровными и напоминали завалившийся забор из брусьев.
Я подергал переключатели регистров – миниатюрные круглые рычажки с изображением нот и мелкими надписями. Массивные педали, обшитые вытертой ковровой тканью, не двигались. Я нажимал ногой и так и эдак. Но ничего.
– Вот видите. Не работает. Но починить, конечно, можно. Поэтому и продаем так дешево, – бубнил старик.
Я сел на корточки, заглянул в округлый проем для педалей и только тут заметил вставленный, как клин, сломанный декоративный витой столбик. Такие же столбики украшали фисгармонию с обеих сторон. Только один из них, видимо, сломался, и его засунули подальше.
Я вытащил сломанный столбик. Меха со скрипом и облегченным вздохом расправились. В воздухе запахло пылью и какой-то специфической затхлостью. Наступив на освободившуюся педаль, я взял аккорд… Комната вдруг наполнилась многоголосым звучанием домашнего органа. Это было настолько неожиданным, что Михаил Иосифович даже отпрянул от инструмента.
– Играет?! – не веря своим ушам, проговорил старик. – А что вы с ней сделали?
Уникальный инструмент французского мастера Дэбена
Одновременно с чувством ликования у меня стало расти опасение, не передумает ли продавец. Считавшаяся давно сломанной фисгармония вдруг подала голос. Да такой, что, наверное, было слышно на улице.
– Беру, – поторопился я. – К сожалению, сегодня денег у меня нет. А завтра я приеду с машиной и заберу. Договорились?
Михаил Иосифович задумался. В его голове, возможно, прокручивались многочисленные варианты решения: взять фисгармонию на «землю обетованную», оставить кому-нибудь из родственников или, наконец, продать подороже, раз уж выяснилось, что она вполне исправна.
– Молодой человек, позвоните мне завтра по тому же телефону. Мы договоримся.
Весь остаток дня и часть следующего я все думал о фисгармонии из Кёнигсберга. Теперь она мне казалась самым желанным приобретением в моей жизни, и я молил Бога о том, чтобы старик не передумал. Или чтобы его не сбил с панталыку какой-нибудь рассудительный родственник.
И вот на следующий день мы вместе с отцом ехали забирать покупку. Хозяин вещи не без колебания, но все-таки согласился продать нам ее.
– Но только за сто тридцать рублей. Ведь она же в рабочем состоянии. Я ведь не знал, – сказал мне по телефону предприимчивый старик.
Я с радостью согласился. «Да там одного дерева больше, чем на сто тридцать рублей, а это – инструмент, настоящий, очень ценный, антиквариат», – убеждал себя я.
Вместо Михаила Иосифовича в пустой квартире был молодой человек, возможно, сын или племянник. Его, по-видимому, мало волновала судьба инструмента, да и о деньгах он ничего не говорил, а просто взял протянутую ему тонкую пачку десятирублевых купюр и небрежно положил их в нагрудный карман белой рубашки.
– Забирайте! У меня очень мало времени.
Мы с отцом буквально корчились от тяжести, спуская фисгармонию по лестнице с третьего этажа пятиэтажки. На удивление, она оказалась такой тяжелой, что тащить ее вдвоем было почти невозможно. Когда инструмент был вынесен из подъезда и поставлен рядом с зеленой лавочкой, мы вконец выбились из сил.
Потом я долго искал машину с водителем, который бы согласился доставить фисгармонию к нам в Измайлово. Наконец, это удалось сделать, и на крытом «уазике» за двадцать пять рублей мы добрались до моего дома на 16-й Парковой улице. Трое пьянчужек, околачивающихся рядом с расположенным неподалеку винным магазином, согласились за пятерку на брата поднять «ящик» по лестнице. Четвертым грузчиком был я. Папа придерживал двери, помогал на поворотах лестничных маршей.
Не хочется вспоминать, как тяжело было тащить эту махину по узкой лестнице панельного девятиэтажного дома. Мои коллеги-такелажники кряхтели, матерились, проклинали «старый сундук», который неизвестно для чего нужно затащить аж на седьмой этаж. Но, видимо, предвкушение выпивки, которую сулило вознаграждение за работу, заставляло их надрываться и не бросать груз на полпути.
– Командир, добавь еще пятеру. Сам видишь, как корячились, – вытирая пот со лба, попросил один из них.
Я отдал последнюю пятерку. Они пошли к двери, но неожиданно тот, который просил увеличить вознаграждение, спросил:
– Парень, скажи все-таки, что мы такое тяжелое перли. Ребята говорят – комод, а я думаю что-то другое. Уж больно тяжелый. Интересно…
– Это фисгармония, инструмент такой, музыкальный.
Они посмотрели на меня с сожалением, как на больного, и молча вышли из комнаты. А я наконец подставил стул, поднял крышку, надавил на педали и прикоснулся к клавишам… Моя мечта осуществилась.
* * *
С утра советник кёнигсбергского магистрата по строительству Вальтер Шварц был в хорошем расположении духа. Казалось, ничто не могло испортить ему настроение: ни удручающие сводки Верховного командования вермахта, свидетельствующие об отступлении германских войск на всех фронтах; ни предстоящее совещание у правительственного советника Клуге на Гендельштрассе[75]; ни намечаемая командировка в Тапиау, где полным ходом шло строительство оборонительных сооружений.
Доктор Шварц – он любил, когда его называли доктором, – находился уже в том возрасте, когда говорить о старости было еще рано, а юность и молодость остались уже позади. Ровно через месяц, 20 августа, ему должно было исполниться пятьдесят. Шварц считал, что ему уже многое удалось в жизни, что он достиг достаточно заметного положения в обществе, и только стечение обстоятельств не позволило до конца раскрыться его таланту строителя, ученого, крупного чиновника.
Сразу после окончания университета Шварц включился в активную политическую борьбу, став членом Немецкой народной партии. Но вскоре охладел к общественной деятельности, увлекся проблемами градостроительства. Интеллигент по натуре и воспитанию, Вальтер Шварц, конечно, не мог принять и внутренне поддержать приход нацистов к власти. Разумеется, он понимал, что власть в стране захвачена грубой, разрушительной силой, которая, если ее не остановить, приведет страну к катастрофе. Но как человек творческий, он испытывал исключительную тягу к самореализации в профессиональной деятельности и, как только нацисты провозгласили грандиозный план перестройки города, со всепоглощающей страстью занялся разработкой многообещающего проекта.
Когда Шварц работал, его уже ничто не интересовало. Он весь отдавался захватившему его делу, не пытаясь даже задуматься о перспективах воплощения в жизнь планов и замыслов.
На фронте шли кровопролитные бои, миллионы людей истребляли друг друга в смертельной схватке, гражданское население воюющих стран испытывало невообразимые бедствия, а советник по строительству Вальтер Шварц весь погрузился в идеи перепланировки и новой застройки города. Планы были грандиозные. Предполагалось, что через весь Кёнигсберг с севера на юг протянется широкая скоростная магистраль, вдоль которой поднимутся гигантские здания и сооружения: монументальное здание штаба военного округа с массивными колоннами и двадцатиметровыми фигурами солдат вермахта, огромные здания промышленной и торговой палат, почтовой дирекции, управлений железных дорог и финансов… Но самым центральным и торжественным местом в Кёнигсберге должна была стать площадь Адольф-Гитлер-платц[76] у Северного вокзала. Вместо старого прямоугольного здания штадтхауса[77] планировалось возвести многоэтажное здание ратуши в стиле римского Пантеона, с громадным мраморным залом и длинной колоннадой. Напротив новой ратуши предполагалось воздвигнуть колоссальный гауфорум – для проведения нацистских сборищ и манифестаций. Он должен был занять место Германской восточной ярмарки. За ним намечалось построить стадион и оперный театр на берегу Верхнего озера.
Из статьи в газете «Пройссише цайтунг» от 8 июля 1941 года
«Столица Восточной Пруссии относится к тем крупным немецким городам, которые должны по воле фюрера прежде всего подвергнуться радикальному строительному преобразованию… Величие строительных замыслов, не знающих компромиссов, исключительно. Само собой разумеется, что при этом будет полностью сохранен характер старого города…»
Шварц с головой погрузился в работу, не замечая ничего вокруг. Он уходил чуть свет из дому, а приходил, когда через щели светомаскировки пробивались узкие лучики электрического света. И вдруг все исчезло: и воздушные замки, и римские форумы, и грандиозные планы переустройства Кёнигсберга. А их место заступило осознание того, что его, доктора Шварца, бессовестно обманули: поманили блестящей идеей, в которую он уже успел вложить всю свою душу, и неожиданно отказались от нее.
В Германии было уже не до строительства гигантских дворцов и стадионов. Всем здравомыслящим людям стало понятно, что война неумолимо близится к концу, а материальные и духовные ресурсы Германии на исходе. Настало время думать о том, как выжить в страшном вихре войны, приближающемся к границам рейха.
Все работы по перепланировке города и возведению грандиозных архитектурных колоссов были свернуты. Доктор Шварц должен был спешно переориентироваться и под руководством военных специалистов включиться в программу создания фортификационных сооружений вдоль всей границы Восточной Пруссии. Вместо дворцов и форумов, призванных олицетворять могущество Третьего рейха, Шварцу предстояло принять участие в создании укрепрайонов и оборонительных рубежей.
Сегодняшний день должен был стать поворотным в жизни Вальтера Шварца. Этого дня он ждал уже несколько месяцев. Ждал и боялся. Потому что понимал: на карту поставлено все: карьера, судьба близких, сама жизнь.
Он не имел права даже виду показать окружающим, что считает сегодняшний новой точкой отсчета не только в своей судьбе, не только в судьбе Германии, но и в судьбе человечества. Это была страшная тайна, о которой не должен был знать никто. Даже жена, его близкий друг, женщина, которой он безгранично доверял, ничего не знала. «Зачем подвергать ее смертельной опасности. Когда все произойдет, она узнает и так. И будет гордиться мной», – думал Шварц.
Фрагмент Генерального плана реконструкции Кёнигсберга
А дело было в том, что сегодня, 20 июля 1944 года, одним из высокопоставленных офицеров рейха, имя которого Шварцу было неизвестно, должен быть устранен, физически уничтожен «фюрер германской нации и верховный главнокомандующий вермахта Адольф Гитлер». Это событие откроет новую эпоху в мировой истории. Шварц в этом не сомневался.
Группа заговорщиков, куда тайно входил Шварц, сложилась год назад вокруг коммерческого советника Ройша, бывшего директора металлургических заводов «Гуте хоффнунгсхютте», с которым его свел старый знакомый Фриц Гёрделер, брат прежнего обер-бургомистра Кёнигсберга.
Из книги «Биографический лексикон немецкой истории» Берлин, 1970 год
«Гёрделер Карл, * 31.7.1884 Шнейдемюль, † 2.2.1945 Берлин-Плётцензее; ведущий участник заговора 20 июля 1944 года. Сын судьи… Изучал юриспруденцию. После военной службы и стажировки в 1913–1914 годах был заместителем обер-бургомистра Золлингена… В 1920 году стал вторым бургомистром Кёнигсберга… В 1937 году ушел на пенсию… стал финансовым советником и представителем концерна Боша…»
Вальтер Шварц не был посвящен во все планы и обстоятельства осуществления заговора. Он знал лишь одно: во главе его стоят Карл Гёрделер и какие-то высшие военачальники, которые поняли, к какой пропасти подвел Гитлер Германию. Устранение фюрера и высших нацистских руководителей, формирование нового правительства и прекращение безумной войны – вот первоочередные цели заговорщиков. Это была игра со смертью, так как гестапо рыскало по всем уголкам рейха в поисках изменников и предателей.
Сегодня около полудня Гитлер должен быть убит в своей восточнопрусской ставке в Растенбурге. Об этом Шварцу стало известно накануне от криминального советника Штарка, работающего в самом полицай-президиуме. Тот, позвонив Шварцу, сказал всего два слова: «Завтра в полдень» – и повесил трубку.
Единственное, что беспокоило Вальтера Шварца, – это то, что на квартиру Фрица Гёрделера приходили сотрудники гестапо и интересовались где находится его брат, проживающий в Берлине. Учитывая фигуру Карла Гёрделера как одного из руководителей заговора, интерес к его персоне со стороны тайной полиции не мог не вызвать тревогу у соратников.
Карл Гёрделер
Штадтхаус – ратуша Кёнигсберга
А объяснялось все просто: гестапо, получив агентурное сообщение о возможной причастности Гёрделера к заговору, выписало ордер на арест главного заговорщика, а он, предупрежденный начальником пятого управления РСХА генерал-лейтенантом Небе, главой всей криминальной полиции Германии, скрылся в неизвестном направлении.
Но сегодня должно было все решиться. Будет убит Гитлер – будет устранена нацистская диктатура, заговор не удастся – Германию ждет катастрофа.
Вальтер Шварц встал из-за своего рабочего стола, прошел по кабинету. Остановился перед окном. С высоты четвертого этажа Штадтхауса открывался вид на площадь: слева – здание Северного вокзала, прямо через улицу, где ежеминутно сновали аккуратные двух– и трехвагонные трамваи, – главный вход Германской восточной ярмарки, павильоны которой были заняты армейскими складами, лазаретами и общежитиями для беженцев. Вокруг все было в зелени: платаны и каштаны, магнолии и глицинии – природа, несмотря на войну, щедро дарила жителям города радости лета.
Резкий телефонный звонок оторвал Вальтера Шварца от созерцания открывающегося за окном городского пейзажа. Советник взглянул на часы – было без четверти двенадцать.
– Шварц слушает.
– Это Арнольд.
– Здравствуй. Как дела? Есть что-нибудь новенькое?
– Нет. А у тебя?
– Ждем.
– Хорошо. Я позвоню.
Шварц повесил трубку. Это звонил Арнольд Бистрик, его племянник, посвященный в некоторые организационные вопросы заговора. Бистрик был владельцем магазина по продаже часов на улице Фордерросгартен[78]. Именно у него встречались по вечерам заговорщики, обсуждая возможный план действий после захвата власти. В этом магазине, приезжая из Берлина, не раз бывал и Карл Гёрделер, разыскиваемый теперь полицией.
В течение всего дня Шварц не мог думать ни о чем другом, как только о том, что происходит в ставке Гитлера. Он просидел два с половиной часа на совещании у правительственного советника Клуге в здании Земельного суда на Гендельштрассе. Можно было бы посчитать это злым роком, но прямо перед окнами кабинета советника на другой стороне улицы высилось здание полицай-президиума, более того, той его части, где размещалось гестапо.
Шварц зашел в кабинет почти последним и вынужден был сесть на стул, стоящий у окна. Поэтому почти все время, пока он находился в кабинете, выслушивая монотонные доклады представителей саперных и строительных подразделений вермахта и ДАФ[79], дислоцированных в Кёнигсберге, краем глаза невольно наблюдал за движением перед зданием полицай-президиума. А там спустя час после начала совещания возникло какое-то необычное оживление: к подъезду то и дело подруливали автомашины, потом вдруг подкатили два больших грузовика с закрытым верхом, и из кузова стали спешно вылезать солдаты в эсэсовской униформе с автоматами. Они построились на тротуаре и под командой шарфюрера в колонну по одному быстро влились в один из подъездов здания.
Здание КТИ, бывшего Земельного суда. 1967 год
У Вальтера Шварца прошел холодок по спине. Смутные предчувствия стали бередить ему душу. Придя на многочасовое совещание, он рассчитывал, что вскоре кто-либо позвонит Клуге и сообщит о том, что фюрер мертв, а власть в стране сосредотачивается в руках военных. Или неожиданно вбежит секретарша и скажет, что по радио передают важное правительственное сообщение. Но ничего этого не происходило. А все было как раз наоборот: за окном наблюдалось интенсивное движение полицейских и эсэсовцев, а в здании было все спокойно. Что-то все-таки явно случилось, но, похоже, совсем не то, что задумали заговорщики.
Шварц еле досидел до конца совещания, так и не поняв, о чем же на нем шла речь. Хорошо еще, что к нему не оказалось никаких вопросов, а то он не смог бы ответить ни на один из них.
На улицу Вальтер Шварц вышел вместе со старшим советником Герлахом, который направлялся в сторону Королевского замка. По дороге Герлах несколько раз пытался заговорить с Шварцем, что-то пытаясь обсудить с ним, но тот несколько раз ответил совершенно невпопад, и Герлах, сухо попрощавшись, отстал.
У входа в здание Штадтхауса, где располагался кабинет Шварца, почему-то стояла кучка полицейских и раскрашенный в болотно-зеленые маскировочные цвета автобус.
«Что они здесь делают? – подумал Шварц. – Уж не по мою ли душу?»
Но полицейские, что-то оживленно обсуждающие, не обратили никакого внимания на Шварца. Он поднялся на четвертый этаж и подошел к двери своего кабинета. В щель кем-то из сослуживцев был заложен перегнутый вдвое листок бумаги.
«Г-н Шварц! Звонил Ваш племянник и просил передать, что он уехал на взморье», – прочитал Шварц записку, оставленную ему, по-видимому, Лизелоттой, секретарем начальника отдела.
«Какое взморье? Чего ради он уехал? Ведь мы договаривались еще сегодня созвониться. Тем более что еще неясно, что происходит в Берлине», – пронеслось в мозгу Шварца.
Открыв дверь кабинета, советник услышал голос диктора радиостанции «Рейхсзендер»[80], раздающийся из динамика. Сообщение повергло Шварца в ужас. Он услышал лишь последние фразы, однако все понял:
«…но провидение спасло фюрера. Войсковые подразделения и силы полиции наводят порядок. Предате ли и изменники понесут заслуженное наказание. Мы передавали специальное сообщение».
Сразу после этого заиграли бравурные марши.
Шварц тяжело опустился в кресло. Все пропало! Заговор провалился. Теперь обезумевший от ярости Гитлер расправится со всеми, кто хоть каким-то образом связан с покушением. Только сейчас советник понял, чем объяснялись суета у здания полицай-президиума, появление усиленных полицейских нарядов на улицах. Теперь оставалось только одно – ждать ареста.
Но, может быть, все еще образуется? Почему он обязательно должен быть арестован. Он практически ничего не предпринимал против режима. Только несколько раз встречался в магазинчике у Арнольда Бистрика с бывшим обер-бургомистром Гёрделером и его братом. О чем говорили? Да о том, о чем говорят все немцы: что война страшным бременем легла на плечи немецкого народа, что надо кончать с ней, что должны найтись честные и умные люди, патриоты Германии, которые положат конец всему этому безумию. Но это – лишь разговоры. Он, Шварц ничего не сделал такого, чтобы его можно было бы назвать предателем или путчистом.
Все это пронеслось в голове Шварца. Еще не будучи обвиненным, он уже пытался оправдать себя, лихорадочно подбирая варианты защиты: «Я честно служил, отдавая все силы работе. Никто не может меня упрекнуть в том, что я саботировал или плохо выполнял какие-то указания начальства и партийного руководства. Ну и что, что я не был членом НСДАП? Я сочувствовал движению. У меня даже есть благодарственное письмо от гаулейтера Коха, которое я получил по завершении проекта архитектурной планировки центра Кёнигсберга…»
Шварц выдвинул ящик стола.
«Где же это письмо? Оно лежало же здесь, в синей папке с тиснением».
Советник лихорадочно стал перебирать бумаги, сложенные в ящиках стола. Как будто письмо гаулейтера могло стать охранной грамотой, которая спасет его от надвигающейся беды. Руки Шварца дрожали. Он стал выкладывать на письменный стол папки, конверты, тетради. Письма нигде не было.
Ориентировка гестапо по розыску Гёрделера
«Куда же я его дел?» Отчаяние охватило советника. Он еще раз стал перебирать служебные бумаги. И тут наткнулся на сложенный в четверть листок бумаги. Он похолодел. Еще не развернув листок, Шварц знал, что в нем.
Это была записка советника Раабе, в которой тот на очередной встрече у часовщика набросал перечень первоочередных действий после устранения Гитлера, которые надо было бы осуществить в Кёнигсберге.
«1. Занять “Рейхсзендер” и узел связи I военного округа.
Арестовать Коха и Бетке[81].
В полицай-президиуме – обергруппенфюрер Ян[82] (арест), д-р Бём[83] (арест), сотрудники отделов гестапо 3, 4, 5 и «Н» (арест).
Нейтрализовать СС и СА: занять – Штаб СА (Отто-Рейнке-штрассе), Главный сектор СС “Северо-восток” (Гинденбургштрассе), Школа верховой езды СС (Герман-Гёринг-штрассе)…»
Дальше Шварц читать не стал. Этой записки хватило бы на осуждение сотни заговорщиков, а того обстоятельства, что она находилась в рабочем столе у советника, было бы вполне достаточным, чтобы расстрелять его на месте как «врага рейха и предателя интересов нации».
Вальтер Шварц с ненавистью смотрел на дрожащий у него в руках листок бумаги, как будто не записку Раабе держал он в руках, а текст смертного приговора себе и своей семье. Мысль о семье вывела советника из оцепенения. Он пододвинул от края стола поближе к себе красивую бронзовую пепельницу, разорвал листок на четыре равные части по линиям сгиба, достал зажигалку и поджег крамольную записку. Бумага вмиг вспыхнула и через мгновение в пепельнице осталась лишь кучка бумажного пепла. Шварц пальцем растер пепел, превратив его в темный порошок. Затем содержимое пепельницы высыпал в корзину для бумаг, стоящую под столом.
Уничтожив страшную улику, Шварц испытал облегчение, как будто все его опасения оказались напрасными и с кучкой пепла исчезла нить, связывающая его с заговорщиками.
«Как я мог не уничтожить этот листок? Безумие какое-то! Ладно, будем надеется, что все обойдется», – уговаривал он сам себя.
На часах было около восьми. Пора было идти домой. И снова чувство тревоги охватило Шварца. «А вдруг меня там уже ждут?»
И картины, одна страшнее другой, опять стали затмевать его сознание. То он видел, как, заломив ему руки за спину, здоровенные детины в черной форме волокут его к крытому грузовику. То перед глазами стояла жена, которую гестаповец бил по лицу, крича: «Где твой муж? Где этот предатель?» То он видел себя, как бы со стороны, болтающемся на виселице.
У здания Гауляйтунга НСДАП
Дом Шварца был довольно далеко от Штадтхауса – на Фридрихштрассе[84]. Но ехать туда на трамвае он не хотел. «Лучше пройду пешком», – решил он.
На улицах и площадях Кёнигсберга было все как обычно. Пешеходы, среди которых было много военных, неторопливо шли по своим делам. Позванивая на перекрестках, проезжали миниатюрные белые трамвайчики с высоко поднятой дугой. Часто попадались санитарные машины и автобусы – Кёнигсберг все больше превращался в громадный лазарет откатывающейся на Запад гитлеровской армии.
У высокого дома с остроконечными башенками, что рядом со Штайндаммской кирхой, Шварц купил у мальчишки-продавца газеты «Фёлькишер беобахтер» и «Кёнигсбергер тагеблатт». Но в газетах ничего не было о неудавшемся покушении на фюрера. Только информация о кровопролитных боях на Восточном фронте под Львовом и Гродно, о последствиях «террористического налета на Берлин британской авиации», а также всякая привычная пропагандистская чепуха, типа успешного прорыва немецких войск на севере Франции.
Шварц повернул на Трагхаймер Кирхенштрассе[85] и через несколько минут вышел на площадь Парадеплатц. Здание университета, часть фасада которого была скрыта высокими кронами деревьев, будто вымерло. Все окна были затянуты маскировочной тканью, над входом на длинных растяжках – сетка с лоскутами зеленой материи. Памятник Канту, сдвинутый со своего места во время строительства подземного бункера, снова занял его в левой части площади. Около оперного театра собрался с десяток грузовиков, а высокий дом напротив него был окружен цепью солдат в эсэсовской форме. Они стояли молча, как-то необычно встревоженно и сосредоточенно.
Охраняемое здание было штабом нацистской партии в Восточной Пруссии. Гауляйтунг[86], по-видимому, всерьез занимался ликвидацией последствий заговора. У входа стояло несколько военных автомобилей с антеннами. Телефонист, разматывая катушку, тянул кабель куда-то под сень деревьев.
Советник, не поворачивая голову в сторону Гауляйтунга, поспешил в сторону Замкового пруда. Проходя мимо солдат оцепления, он не мог избавиться от ощущения, что на него все смотрят, будто знают, что он – один из тех, кто посмел поднять руку на самого фюрера.
Штаб-квартира нацистов в Кёнигсберге
Дальше через живописный мостик над прудом, мимо площади Росгертер Маркт уже по Кёнигштрассе[87] направился до заветного поворота на родную улицу. Кёнигштрассе уже десяток лет именовалась иначе. В 1934 году нацисты ее переименовали в «улицу штурмовиков» – Штрассе дер СА, однако в мыслях Шварц не мог с этим согласиться. Это была его любимая улица в городе, самая уютная, застроенная невысокими, но очень красивыми домами. Здесь находилась знакомая ему с детства Академия художеств и старая королевская библиотека. В этих зданиях размещалось какое-то археологическое общество и музей Кёнигсбергского университета. Будучи еще мальчишкой, Вальтер приходил сюда, и седой, сгорбленный библиотекарь в старомодном камзоле разрешал полистать манускрипты в богатых переплетах, переливающихся серебряным блеском. Вязь готического шрифта, старинные гравюры, медные застежки на тяжелых фолиантах на всю жизнь породили у Шварца интерес и уважение к книгам.
В двух шагах от Кёнигштрассе, на улице Ландхофмайстерштрассе, рядом с помпезным зданием Восточнопрусского земельного собрания, построенного еще в прошлом веке, жил школьный товарищ Альберт Кальский. Когда-то они очень дружили, но потом жизненные пути бывших одноклассников разошлись, и они стали видеться крайне редко. А в прошлом году Вальтер Шварц узнал, что Кальского арестовало гестапо.
Домик старой королевской библиотеки на Кёнигштрассе
В конце Кёнигштрассе, сколько Шварц себя помнил, на самом углу Аугусташтрассе[88] располагалась кондитерская Пауля Шпрунга, куда они с сестрой, получив от родителей по паре марок, любили бегать за вкуснейшими кёнигсбергскими марципанами в виде зверюшек, пасхальных яиц или фигурок гномиков. Наконец, здесь, совсем недалеко от ворот Кёнигстор, в большом сером доме с аккуратными полукруглыми балкончиками на третьем этаже жила фрау Елена, у которой он несколько лет брал уроки музыки, сначала фортепиано, потом фисгармонии. Именно фрау Елене Штальбаум Шварц был обязан тем, что неплохо разбирался в музыке и хорошо играл на музыкальных инструментах.
Вот и дом. Сердце Шварца забилось со всей силой, готовое, кажется, выскочить из груди. Если его ждут в квартире, то через несколько минут, пожалуй, можно ставить жирную точку на своей биографии. Скорее всего, теперь будет один путь – на эшафот.
Повернув ключ во входной двери, Вальтер Шварц убедился хотя бы в том, что в подъезде его никто не поджидает. Вот и квартирная дверь – старая, деревянная, с блестящей латунной табличкой, в овале которой красовалась надпись: «Советник магистрата доктор Вальтер Шварц».
Дверь открыла Урсула, жена советника.
– Вальтер, почему ты так долго? Я тебя заждалась. Тут такое происходит… По радио все время передают специальное сообщение о покушении на фюрера. Но вроде все в порядке. Слава богу, преступникам не удалось его убить… Что с тобой? На тебе лица нет!
На улице Фрунзе. 1967 год
Улица Ландхофмайстерштрассе
Улица Фридрихштрассе
Шварц молча, слегка отстранив жену, вошел в квартиру. Кроме жены там никого не было. Он облегченно вздохнул. «Во всяком случае, не сейчас», – пронеслось в мозгу.
– Вальтер, тебе звонили. Несколько раз. Один из звонков был от Арнольда, я знаю его голос. Но я даже не успела ничего ему сказать. Он узнал, что тебя нет дома, и положил трубку. Еще звонил кто-то из Берлина, но слышимость была плохая, и я не разобрала кто.
– Хорошо, Урсула. Спасибо. Мне что-то нездоровится.
Он разделся, прошел в гостиную. Квартира у Шварцов состояла из трех комнат и кухни. После того как их дочь вышла замуж за сотрудника Министерства иностранных дел и уехала в Италию, они жили в этой большой квартире одни.
Стены были увешаны картинами различных художников, в основном итальянских мастеров. Всю стену в гостиной занимали книжные стеллажи, сработанные по эскизу Шварца искусным мебельным мастером. Застекленные полки обрамлялись красивым резным орнаментом. В трех местах висели светильники с канделябрами. Рядом с окном, за которым шелестел листвой громадный дуб, стоял красивый стол-бюро с изящной полукруглой крышкой и множеством маленьких ящичков с миниатюрными ручками.
Но гордостью квартиры Шварца была, конечно, старинная фисгармония французской работы. Доставшаяся ему от деда, она стояла на этом месте ровно столько, сколько Вальтер Шварц помнил себя. Еще будучи ребенком, он любил рассматривать медальон с вензелем, прикрепленный на передней части панели над клавиатурой. На нем было изображено множество медалей, каких-то знаков, старинный герб в центре. Все надписи были на французском языке. Кто знает, может быть, именно рассматривая этот медальон, маленький мальчик обрел первую тягу к музыке, которая впоследствии превратилась в настоящую страсть.
С пяти лет мама водила Вальтера учиться играть на фортепиано к фрау Елене, очень обаятельной и женственной, с искренней любовью относящейся к своим ученикам, стремящейся открыть им мир чудесных звуков. Именно на занятиях у фрау Елены Вальтер овладел навыками игры на клавишных инструментах, а с восьми лет стал уже неплохо играть на фисгармонии.
Отец и мать Вальтера были преподавателями в Хуфенской гимназии, очень много читали, интересовались театром и музыкой. На все концерты они брали сына и дочь, и те с раннего возраста привыкли к звучанию произведений Брамса, Бетховена, Баха.
Вальтер Шварц долго сидел в комнате, не зажигая света. Мысли в голове путались. Чувство тревоги само стало куда-то уходить, а его место заступили апатия и безразличие. Ни о чем не хотелось думать. Ничего не хотелось бояться.
В квартире Вальтера Шварца
Окно было приоткрыто, но на улице стало уже темно, и комната была погружена во мрак. Жена уже давно спала, привыкшая к полуночным бдениям мужа. А он все сидел и сидел, сложив руки на коленях. Живой ли он еще, Вальтер Шварц? Не призрак ли это замер в кресле за большим письменным столом?
Шварц встал, подошел к окну. Темень. Ничего не видно. Только слышно, как запоздалый трамвай с едва различаемым скрежетом тормозит на остановке да где-то неподалеку тарахтит мотор.
Советник прикрыл окно, оставив щель, опустил светомаскировку. Большой свет он зажигать не стал. Достаточно света бра в виде бронзового лебедя с распростертыми крыльями. Спать не хотелось.
Взгляд Шварца упал на фисгармонию. «Давно я не сидел за инструментом», – подумал он, и вдруг непреодолимое желание повлекло его к этому домашнему органу. Он сел на высокий круглый стул с длинными ножками, выполненными в виде львиных лап, задумался на минуту и опустил руки на клавиши.
Протяжная, тоскливая, тихая мелодия наполнила комнату. Как будто чей-то жалобный голос умолял, просил о помощи, молил о спасении.
«Я близок к падению, и скорбь моя всегда передо мною…» — звучала старинная мелодия тридцать седьмого псалма Псалтыри.
«И воздающие мне злом за добро враждуют против меня за то, что я следую добру».
«Жаль, – размышлял Шварц, – по большому счету ничего я не успел в этой жизни. Все думал, что завтра, когда-нибудь потом наступит время – и я смогу сделать что-то такое, что останется от меня потомкам. А не получилось. Все суета, суета. Спешка. Работа с утра до ночи. Забыл о жене, давно не виделся с дочерью. Перестал читать книги. Вот, даже на фисгармонии не помню, когда играл».
«Не оставь меня, Господи, Боже мой! Не удаляйся от меня», – звучали тоскливо-призывные аккорды. Казалось, фисгармония плачет на все свои регистры, роняя слезы на клавиши.
Где-то за стеной громко заговорил динамик. Слов слышно не было, но по резкому крику было понятно, кто выступает по радио.
Шварц прекратил играть, посмотрел на часы. Было пять минут второго.
«Надо послушать», – решил он и повернул ручку динамика, стоящего на письменном столе. В комнату ворвался визгливый, истеричный голос. Так мог говорить только фюрер:
«…И если я выступаю сегодня перед вами, то это происходит по двум причинам: во-первых, чтобы вы слышали мой голос и знали, что я жив и здоров. И во-вторых, чтобы вы узнали также подробно о преступлении, подобного которому не было в истории Германии. Совсем ничтожная клика честолюбивых, лишенных стыда и совести и в то же время глупых офицеров-преступников устроила заговор…»
Фисгармония. 2014 год
«Да, теперь он утопит в крови собственный народ. Всем, кто участвовал в заговоре, не поздоровится», – слушая речь Гитлера, мрачно думал Вальтер Шварц.
А фюрер продолжал, срываясь на визг:
«…Круг, который представляют эти узурпаторы, максимально узок. Он не имеет ничего общего с германским вермахтом и, главное, с германской армией…»
Свою речь Гитлер закончил словами:
«…На этот раз мы уже рассчитаемся с ними так, как мы, национал-социалисты, привыкли!»
Шварц выключил динамик. Посидел еще немного за столом, разглядывая фото дочери. Они снимались всей семьей пять лет назад, когда отдыхали в маленьком домике в поселке Заркау[89] на Куршской косе. «Как давно это было, – подумал Шварц. – Какое чудесное было время! Все, все прошло».
Он снова сел за фисгармонию. Взял аккорд. Тот прозвучал неожиданно громко в тишине ночи. Снова полилась тихая, грустная мелодия псалма.
«Не оставь меня, Господи, Боже мой! Не удаляйся от меня. Поспеши на помощь мне, Господи, Спаситель мой!»
За окном раздался резкий скрип тормозов. Прямо у подъезда дома остановился автомобиль. Послышался топот кованых сапог, сначала на улице, потом уже на лестнице.
«Вот и все. Это за мной», – обреченно подумал Шварц, но продолжал играть на фисгармонии.
«Не оставь меня, Господи! Не удаляйся от меня», – плакала, молила о пощаде, взывала к Богу старая французская фисгармония.
В дверь уже грубо и громко стучали. А Вальтер Шварц, как завороженный, продолжал играть. Теперь уже не тихо, а во всю мощь мехов. Звуки стали громкими, торжественными, трагически-обреченными.
«Поспеши на помощь мне, Господи, Спаситель мой!»
Советника кёнигсбергского магистрата по строительству Вальтера Шварца бесцеремонно выволокли из квартиры на втором этаже. Ничего не понимающая жена с удивлением и ужасом смотрела, как здоровенный эсэсовец два раза ударил мужа кулаком в лицо, а потом пинками и ударом приклада погнал Шварца к стоящему рядом с домом грузовику.
Его били всю дорогу коваными сапогами, бросив на железный пол кузова, и когда автомашина въехала во двор полицай-президиума, на Вальтере Шварце не было живого места.
Заговорщиков доставляли в полицай-президиум
А в это время в квартире орудовала следственная группа IV реферата главного сектора гестапо, сотрудники которой буквально перевернули вверх дном все вещи. Книги были сброшены со стеллажей на пол, каждая просмотрена на предмет возможного наличия в ней каких-либо документов или записей. Все бумаги советника, лежащие в письменном столе, были свалены в большой холщовый мешок со штампом в виде орла со свастикой и опечатаны следователем.
Досталось и фисгармонии. Двое солдат с трудом отодвинули ее от стены, затем сорвали заднее покрытие из ветхой ткани. Обыск требовал тщательного осмотра всех предметов в квартире преступника. Поэтому, как могли, эсэсовцы попытались приподнять клавиатуру, ножом вспороли меха, прощупали внутренний механизм инструмента. А то, кто знает, может быть, заговорщик хранил свои записи и коварные планы, спрятав их внутрь.
Провозившись около часа и убедившись в отсутствии тайника внутри фисгармонии, гауптштурмфюрер, руководивший обыском, в досаде пнул сапогом ненавистный инструмент.
– Твари! Расставили здесь сундуки! Интеллигенция поганая!
Удар пришелся как раз по одному из фигурных витых столбиков, украшавших фисгармонию. Он с треском обломился и покатился по полу. Жена Шварца в оцепенении стояла, прижавшись спиной к стене.
– Боже! Боже! – шептали ее губы.
Советник Вальтер Шварц прошел все круги ада кёнигсбергского полицай-президиума, где его долго пытали, потом предстал перед судом «Народного трибунала» в Берлине. Вместе со своим племянником Арнольдом Бистриком, ввиду отсутствия веских доказательств вины, был приговорен к пяти годам тюремного заключения. Ему удалось пережить ужасы Моабита и бранденбургской тюрьмы в Гёрдене. Смерть, цепко державшая Вальтера Шварца в своих лапах, все же сжалилась над ним, и в апреле 1945 года вместе с сотнями других заключенных он вышел из тюремных ворот под канонаду орудийных выстрелов и одобрительные возгласы советских солдат.
Вышел он из тюрьмы совершенно седым, абсолютно надломленным человеком. Он вернулся в Кёнигсберг, но не застал там ни жену, ни кого-либо из друзей. Как сообщили соседи, ютящиеся в развалинах рядом с домом на улице, от которой осталось, пожалуй, только название Аугусташтрассе, жена Шварца погибла спустя месяц после его ареста во время налета британской авиации на город. Арнольд Бистрик, кажется, тоже выживший в мясорубке гитлеровских тюрем, затерялся где-то среди лавин беженцев и переселенцев. Оба Гёрделера, Карл и Фриц, были казнены по приговору нацистского «Народного трибунала».
Карл Гёрделер перед гитлеровским трибуналом
Музыкальный уголок
Из книги Мильштейна «Заговор против Гитлера (20 июля 1944 г.)». Москва, 1962 год
«Сколько заговорщиков стали жертвами свирепого террора гестапо, установить сейчас невозможно, известно лишь, что несколько тысяч (по некоторым данным, почти 5 тысяч) человек было казнено и десятки тысяч отправлены в концентрационные лагеря…
На допросе в гестапо Гёрделер, в отличие от многих других участников путча, проявил поразительное малодушие и слабохарактерность. Спасая свою жизнь, он с готовностью отвечал на все вопросы следователя и не только предал многих участников заговора, но и назвал даже тех людей, с которыми был лишь знаком… Но все старания Гёрделера спасти свою жизнь ни к чему не привели…»
В квартире Шварца поселились другие люди, и он никогда больше не бывал в доме на Фридрихштрассе, где прошла вся его предшествующая жизнь.
* * *
С тех пор как у меня появилась фисгармония, прошло уже много лет. Иногда, последнее время это бывает редко, я сажусь перед ней на высокий стул, поднимаю плоскую крышку с резными краями, кладу руки на клавиши. И звучат в моей московской квартире торжественные и печальные мелодии, напоминающие о том, что все сегодняшнее временно и только прошлое вечно. Как музыка могучего короля инструментов – органа, как вечные истины Священного Писания, как псалом тридцать седьмой Псалтыри, переложенный на мелодию старого латинского песнопения:
«Не оставь меня, Господи!»
Para bellum
Копать саперной лопаткой спрессованную кирпичную пыль вперемежку с обломками было очень трудно. Но место, где мы с Володей наметили провести первые «раскопки», показалось настолько привлекательным и перспективным, что мы не чувствовали усталости.
Две высокие каменные стены, сходившиеся под углом, были частью какого-то помещения. Кое-где виднелись остатки старых изразцовых плиток, некогда украшавших, по-видимому, стены этого зала.
Ярко светило солнце. В воздухе стояла приятная свежесть, которая бывает в этих краях только ранней весной. Весело чирикали воробьи. Радостно и свободно было на душе.
Среда, 22 марта 1967 года. Мы с моим школьным другом Володей Черным всего несколько часов назад приехали в Калининград для того, чтобы провести в этом удивительном городе несколько дней. Как известно, школьные каникулы в конце марта продолжаются всего неделю, и за это время мы намеревались успеть многое. Во-первых, осмотреть руины Королевского замка и Кафедрального собора. Во-вторых, побывать где-нибудь за городом, лучше всего в каком-нибудь полуразрушенном имении или форте. Ну и, наконец, отыскать что-нибудь интересное. Если уж не саму Янтарную комнату, то хотя бы какие-нибудь спрятанные ценности Третьего рейха.
Мы с Володей Черным перед поездкой. 1967 год
Руины замка
И вот мы с Володей взобрались на второй этаж зловещих руин бывшего Королевского замка в самом центре города и приступили к осмотру.
Место это показалось интересным потому, что рухнувшие сверху перекрытия и обломки образовали в самом углу большой завал. А там могло, по нашему разумению, что-то быть. Сделав несколько шагов, Володя нагнулся и поднял какой-то предмет.
– Посмотри-ка, немецкая. – И он, протянув мне руку, разжал ладонь. На ней лежала проржавленная винтовочная гильза. Иссеченная бугорками ржавчины, сдавленная в узком месте, она еще хранила надпись на ободке капсюля: «42».
– Давай поищем еще, – предложил я.
Мы прошли вдоль стены и нашли еще несколько гильз и даже один осколок мины с рваными краями и сохранившейся резьбой на вогнутой стороне.
Решение созрело быстро. В моей сумке лежала небольшая саперная лопатка с укороченной ручкой. Взяли мы ее на всякий случай, естественно, обуреваемые страстью найти какой-нибудь клад. Найденные гильзы и осколок, лежащие прямо на поверхности, наводили на мысль, что под обломками у стены может обнаружиться что-то более интересное. Осмотревшись и убедившись, что вокруг никого нет, мы приступили к тому, против чего многократно предупреждали нас родители, запрещая вести какие-либо «раскопки».
Копать было тяжело. Под лопатой скрежетало слежавшееся кирпичное крошево, попадались большие осколки кирпичей и даже целые, которые приходилось выбирать руками. Через несколько минут в руках у Володи лежали штук пять гильз и кусок телефонного провода.
Сделав несколько взмахов лопатой, вгрызающейся в столь неподходящей для нее грунт, мы услышали характерный металлический скрежет: на дне небольшой осыпающейся ямки что-то темнело. Мы переглянулись. Наслышавшиеся рассказов о том, как до сих пор люди гибнут от оставшихся в земле снарядов и мин, мы решили принять все меры предосторожности. Хотя что мы могли всерьез знать об этом!
Осторожно действуя рукой, я провел по ржавой поверхности металлического предмета, расчищая его от кирпичной крошки. Прошло еще несколько томительных минут, и, наконец, я ухватился за торчащий кусок металла, потянул его на себя. К нашему полному изумлению, у меня в руке оказался… пистолет. В нем, ржавом, с забитым землей дулом, мы сразу же узнали известный по многочисленным кинофильмам о войне немецкий «парабеллум», личное оружие офицеров гитлеровской армии.
Из «Советского энциклопедического словаря». Москва, 1989 год
«ПАРАБЕЛЛУМ (от лат. para bellum – готовься к войне), автоматич. 8-зарядный пистолет нем. конструктора Г. Люгера. Калибр 9 мм. Состоял на вооружении герм. армии (образцов 1900, 1903, 1904, 1908 и 1918) до 1945».
Здесь мы нашли «парабеллум» и документы
С опаской, озираясь по сторонам (не видел ли кто?), я быстро запихнул пистолет в спортивную сумку. Надо бы остановиться, но мы, дрожа от предвкушения найти еще что-нибудь, принялись лихорадочно раскапывать яму дальше, выбрасывая из нее кирпичи. Спустя несколько минут наши находки дополнились магазином с патронами, несколькими гильзами и каким-то непонятным предметом в форме небольшой плитки из дерева. Я расчистил его, несколько раз стукнул им по кирпичу, сбивая с него налет грязи, помял в руках и ощутил его мягкую, слегка гнущуюся поверхность. Вдруг плитка развалилась, распавшись на две равные части, как два плотных листа картона, слежавшиеся друг с другом, и мы поняли, что перед нами полуистлевший кожаный бумажник.
На внутренней стороне бумажника было два кармашка, оба слегка вздутые. Оттопырив один из них, я высыпал на ладонь несколько грязно-серых монет с зеленоватым налетом – в общей сложности девяносто пфеннигов с изображением хищных орлов, зажимающих в когтях фашистскую свастику. В другой кармашек была вложена записная книжка в черном, побуревшем от грязи переплете. Я осторожно вытащил ее. Володя придвинулся ближе. Листки книжки, должно быть, под воздействием сырости слиплись и не отделялись один от другого. Мы решили не торопиться, а, возвратившись домой (так мы теперь стали называть наше временное пристанище в Доме пионеров на Молодежной улице), тщательно ее исследовать, и сделать это аккуратно и осторожно.
Забросав образовавшееся углубление осколками кирпичей, которых было вокруг достаточно, мы через несколько минут уже шагали от замка в сторону трамвайной остановки.
Прошло всего несколько часов с момента нашего приезда в Калининград, а уже какие находки! Возбуждению нашему не было предела. Ближайшее будущее рисовалось как бесконечная цепь диковинных находок и невероятных приключений. А что еще надо в шестнадцать лет?
Находки, обнаруженные в развалинах замка в 1967 году
Закрывшись в уютной комнатенке кружка бальных танцев, мы внимательно осмотрели свою добычу. «Парабеллум» с магазином и стреляными гильзами завернули в газету и положили в целлофановый мешок, обвязав его веревкой. После целого ряда осторожных попыток, наконец, удалось разъединить ножом листки, и мы увидели, что, увы, большую часть написанного мелкой готической вязью прочесть не удастся. Вода, проникавшая через кирпичные обломки в течение всех этих лет, сделала свое пагубное дело, размыв написанное.
Мы нисколько не сомневались, что книжка пролежала под обломками с конца войны, то есть уже двадцать два года! Правда, кое-где удавалось разобрать отдельные слова и даже строчки. Готику я выучил совсем недавно, и разобрать шрифт мне не представляло особого труда. Как в каждой записной книжке, в ней было множество записей, адресов и телефонов, расположенных на следующих в алфавитном порядке страничках. В книжку были вложены отдельные листочки с записями и квитанция, заполненная фиолетовыми чернилами, в которой указывалось, что «Сберегательная касса Кёнигсберга приняла от господина Рудольфа Крамера (Кёнигсберг, Оберролльберг, 8) сто рейхсмарок, зачисленных на его счет 14.06.1944 года».
Сто рейхсмарок указывалось дважды: прописью в верхней части квитанции и цифрами внизу. На внутренней стороне обложки записной книжки мы снова натолкнулись на ту же фамилию. Там стояло: «Rudolf Kramer. 2. Komp. Gren-Reg. 192».
В переводе это означало: «Рудольф Крамер, 2-я рота 192-го гренадерского полка». Книжка, квитанция, да, по-видимому, и «парабеллум» принадлежали этому Крамеру. Между двумя страницами книжки мы обнаружили маленькую, безнадежно приклеившуюся к листу фотографию. Изображения не было видно, но на обороте полудетским почерком было написано: «Руди от Бетти. Тильзит. Январь 43 г.».
Уставшие, но в приподнятом настроении от сделанных находок, мы вдруг почувствовали страшный голод и вспомнили, что с самого утра, с завтрака в поезде, не ели ничего. Достав из сумки сверток, мы с Володей в одну минуту умяли остатки дорожного пайка, заботливо положенного нашими мамами, – по паре крутых яиц и по небольшому куску копченой колбасы с хлебом.
Володя предложил пораньше лечь, чтобы назавтра пораньше и с новыми силами приступить к поискам сокровищ замка. А что они там есть, мы теперь уже не сомневались. Вначале мы еще переговаривались друг с другом, потом сон сморил нас, и, пожелав друг другу «спокойной ночи», мы заснули в ожидании новых необыкновенных приключений.
Дом пионеров на улице Молодежной
* * *
Мотор взревел, мотоцикл с коляской резко подпрыгнул, наклонившись в сторону выбоины, и понесся дальше, поднимая за собой столб снежной пыли. Снег не переставал падать, мягкий и пушистый, совсем необычный для этих мест. На обочине мелькали голые деревья, образуя живой коридор вдоль дороги. Морозный ветер рвал полы длинной шинели сидевшего за рулем человека в военной форме. Стальная каска, пристегнутая ремешком, на глазах защитные очки с треснутым стеклом, за плечами винтовка «Маузер» образца 1898 года. Впереди на ремнях круглый гофрированный футляр, ручная граната с длинной деревянной ручкой и цилиндрическим корпусом.
В коляске, подняв воротник грязно-серой шинели и натянув на лоб шапку с козырьком, сидел широкоплечий офицер, что было видно по витой окантовке погона с едва заметными ромбиками и цифрой 975 посередине.
Отступающие немецкие части
По пустынной дороге Бранденбург – Кёнигсберг, заметенной снегом, в армейском мотоцикле, размалеванном белой краской с грязно-зелеными разводами, тряслись в направлении восточнопрусской столицы обер-лейтенант гитлеровского вермахта Крамер и ефрейтор Хенке. Каких-нибудь десять минут назад они уже не рассчитывали вырваться на эту тихую пригородную дорогу. Чудом проскочив поле, усеянное искореженной, еще дымившейся техникой, объезжая неубранные трупы немецких солдат, они выехали прямо к остановившимся у опушки леса танкам с крупными белыми цифрами на башнях, и только искусство не растерявшегося в этот момент ефрейтора Хенке спасло их от верной гибели. Пулеметные очереди из ближнего к ним танка прошили воздух над их головами, но уже не настигли скрывшийся за бугром мотоцикл.
Лязганье танковых гусениц слышалось теперь уже по обе стороны дороги и даже несколько впереди. Рудольф Крамер посмотрел на километровый указатель – до города оставалось десять километров. Впереди шоссе перебежало несколько фигур в маскхалатах, раздался треск автоматной очереди. Лязганье гусениц стало приближаться. В этой ситуации Крамеру и Хенке не оставалось ничего другого, как остановить мотоцикл и попытаться разобраться в обстановке.
Метрах в пятистах от них на шоссе выскочил огромный танк. Переехав обочину и повалив при этом несколько деревьев, растущих вдоль дороги, танк остановился и сделал два выстрела по ходу движения. Ему отвечала беспорядочная винтовочная и автоматная стрельба. Взревев мотором и выпустив столб синего дыма, танк скрылся на другой стороне дороги. Вслед за ним шоссе перебежала большая группа солдат в теплых шапках и телогрейках, стреляя на ходу в сторону леса.
Через несколько минут дорога опустела и перестрелка перенеслась налево. Там раздалось несколько взрывов. Из-за леса потянуло гарью.
– Хенке! Быстро! – скомандовал обер-лейтенант, и мотоцикл помчался дальше. Тревожно смотря по сторонам, Крамер достал из-под брезента, покрывающего коляску, автомат. Мотоцикл подпрыгивал на выбоинах, там, где дорога была разворочена гусеницами танков. Снег, перемешанный с землей и с расщепленными стволами деревьев, приобрел грязный цвет. В придорожной канаве лежало несколько распростертых фигур. Треск мотора не мог заглушить доносящуюся канонаду.
Мимо промелькнули кирпичные строения кёнигсбергского пригорода Вартен[90]. Покосившийся указатель показывал направление на Вундлакен, откуда доносился грохот ожесточенной артиллерийской перестрелки. «Так, значит, русские все-таки пересекли шоссе и вышли к Хайде-Вальдбургу[91]», – отметил про себя Крамер, не переставая озираться по сторонам.
С прорывом советских войск к этому не обозначенному даже на всех картах населенному пункту вся восточнопрусская группировка гитлеровских войск, сосредоточенная на Замландском полуострове и в Кёнигсберге, оказывалась отрезанной от остальной части регулярных частей вермахта. Вклинившаяся в немецкую оборону 26-я гвардейская дивизия под командованием генерал-майора Чернова в течение дня 29 января ворвалась на станцию Зеепотен[92] и, не давая немцам опомниться, захватила важный опорный пункт Хайде-Вальдбург, расположенный на берегу замершего залива Фришес-Хафф. В результате этого тактического прорыва третья германская танковая армия была расчленена, а ее подразделения, действующие в южной части, стали оттесняться в сторону Бранденбурга. Воины 26-й гвардейской стрелковой дивизии, совместно с танковыми подразделениями, действовали стремительно, настойчиво и блестяще справились с поставленной задачей.
Из газеты «Свободная Германия» от 28 января 1945 года
«Пограничные валы прорваны! Восточная Пруссия окружена – Верхняя Силезия отрезана – Красная Армия на заливе Фришес-Хафф и на Одере – Глейвитц, Гинденбург, Оппельн, Алленштайн, Мариенбург пали – Бои у Бреслау, Позена, Кёнигсберга – Красная Армия в 200 километрах от Берлина».
Командование Красной армией, введя в прорыв новые части, закрепило расчленение германских войск у залива. Когда командующему 3-м Белорусским фронтом генералу армии Черняховскому доложили о выходе советских войск на берег залива Фришес-Хафф, он попросил генерала армии Галицкого, командующего 2-й гвардейской армией, в состав которой входила 26-я гвардейская стрелковая дивизия: «Пожми им всем руки от имени командования фронтом. Раскололи-таки эту проклятую группировку. Вот молодцы гвардейцы! Доберемся и до Кёнигсберга, возьмем!»
Да, над Кёнигсбергом, объявленным германским командованием «городом-крепостью», нависла реальная угроза падения под сильнейшими ударами частей Красной армии, громящих врага на его собственной земле, в «гнезде фашистских разбойников», в «логове нацистского зверя».
Обер-лейтенант Крамер спешил в Кёнигсберг, до которого оставались уже считаные километры. В его ушах еще звучал надрывный голос полковника Касснера, командира 975-го гренадерского полка, с кровопролитными боями отходившего в составе пехотной дивизии и сдерживающего напор частей Красной армии:
– Крамер, вы единственный из моих офицеров, кто не потерял голову в этом хаосе. Связь с командованием армии потеряна, я не знаю, где мои соседи справа и слева, но по орудийной канонаде можно судить о том, что и у них не сладко. «Иваны» теснят нас к морю. Если они прижмут нас к заливу, нам ничего больше не останется, как пробиваться по льду на ту сторону. Прорыв русских к морю будет означать смертный приговор Кёнигсбергу.
Он так прямо и сказал: «Смертный приговор». При этом глаза Касснера сузились, он притянул к себе Крамера и прошептал:
– Рудольф, я знаю, вы родом из Кёнигсберга. Вы лучше других ориентируетесь в этой катавасии и сможете пробиться в город.
В этот момент раздался мощный взрыв. Земля, казалось, заходила ходуном. Крамер инстинктивно пригнулся, прикрывая голову от падающих с треском сучьев, комьев смерзшейся земли со снегом.
Полковник срывающимся голосом продолжал:
– Последний, дошедший до нашего командира дивизии генерал-лейтенанта Хенле приказ, получен сегодня в десять утра. Войска дивизии, а также наш сосед справа – 69-я пехотная дивизии – подчинены коменданту крепости Кёнигсберг генералу от инфантерии Ляшу. Ваша задача: во что бы то ни стало прорваться в город и доложить коменданту о создавшейся обстановке. По указанию генерала Хенле я в сжатом виде обрисовал обстановку в этом донесении. – Полковник протянул Крамеру конверт. – Я надеюсь на вас, Руди. На словах передайте коменданту крепости, что доблестные воины нашей дивизии готовы погибнуть с именем фюрера на устах, но не пропустить большевиков в Кёнигсберг. Но силы нашей измотанной в последних боях дивизии на исходе. Сами мы сможем продержаться лишь до утра. Нам необходима поддержка. Восстановить положение можно будет только согласованными ударами танковых частей с юга и из самого города. Ступайте, Крамер. С богом!
При упоминании имени фюрера у Касснера слегка дернулась щека. Крамер знал, что полковник никогда не был приверженцем гитлеровского режима, но, как истинный военный, не мог позволить себе неуважительное отношение к верховному главнокомандующему. Он как бы принимал действовавшие в гитлеровской Германии правила игры и, если это было к месту, всегда подчеркивал свою готовность «умереть за фюрера», вкладывая в это, конечно, совершенно иной смысл. «Умереть за фюрера» для него означало – до конца исполнить свой воинский долг.
Из книги Отто Ляша «Так пал Кёнигсберг». Штуттгарт, 1976 год
«Мощное танковое соединение 11-й гвардейской танковой армии русских 29 января прорвалось… к заливу Фришес-Хафф между Бранденбургом и Мауленом. Несмотря на то что 5-й танковой дивизии во взаимодействии с танковой дивизией “Великая Германия” удалось отвоевать узкую полоску вдоль берега залива, все-таки связь с 4-й армией была практически потеряна. Следствием этого прорыва было раздробление отступавших южнее Прегеля частей 3-й танковой армии…»
После разговора с полковником прошло уже почти шесть часов. «Возможно, части дивизии уже отступают по льду залива, проваливаясь в полыньи и трещины, а сам полковник лежит где-нибудь в придорожной канаве, уткнувшись лицом в снег», – подумал Крамер. Прорваться на дорогу, не захваченную еще русскими, оказалось не так-то просто, и теперь, когда грохот боя остался уже позади, Рудольф Крамер почувствовал некоторое облегчение.
До города было чуть больше семи километров. Метель прекратилась, но снег продолжал идти, покрывая снежными хлопьями все вокруг.
– Кажется, прорвались, господин обер-лейтенант, – прокричал ефрейтор Хенке, повернув лицо к Крамеру, и некоторое подобие улыбки появилось на его испещренном оспинами лице.
Рудольф не успел на это ничего ответить – воздух разорвала автоматная очередь. Несколько снежных бурунчиков поднялось впереди и слева от несущегося мотоцикла. Через минуту – вторая очередь. Пули просвистели над головой, с лязгом пробили металлический корпус коляски. Ефрейтор Хенке, судорожно сжимающий руль и рукоятку газа, вскрикнул. Лицо его исказила гримаса боли. Руль дернулся в сторону, мотоцикл завилял по коридору дороги. В голове у Рудольфа промелькнуло: «Теперь все. Если чудом останусь живым после падения мотоцикла на такой скорости, добьют русские, которые где-то поблизости, в придорожных кустах». Но ефрейтор руль не выпускал и только закусил губу. Выстрелов больше не было.
– Хенке, вы ранены?
– Ничего, господин обер-лейтенант, я дотяну до поворота. А там…
За порывами несущегося навстречу ветра Рудольф не расслышал, что сказал ефрейтор. Проехав с полкилометра, они остановились. Рудольф достал индивидуальный пакет из коляски и, с трудом засучив рукав шинели, сделал ефрейтору перевязку, туго затянув бинтом кровоточащую рану. Хенке заметно побледнел и уже не мог вести дальше мотоцикл. Рудольфу пришлось поменяться с ним местами и сесть самому за руль.
– Держитесь, Хенке! Через десять минут мы будем в городе, и вам окажут помощь квалифицированные врачи.
Мотор взревел, и мотоцикл помчался дальше. Из-за поворота показалась движущаяся навстречу повозка. Брезентовый тент создавал подобие крыши. В повозке Рудольф разглядел женщину с ребенком, сидящую на груде сложенных вещей. Рядом с лошадью шел старик, одетый в пальто с меховым воротником.
Рудольф притормозил, срывающимся голосом прокричал:
– Назад, назад! Туда нельзя, там русские!
Старик, кажется, ничего не понял, безучастно посмотрел на проезжающий мотоцикл и продолжал идти. Метров через сто навстречу попалась еще такая же повозка, потом вторая, третья… И вдруг дорога оказалась буквально запруженной от движущихся навстречу повозок, тележек, людей, несущих на себе и везущих на велосипедах чемоданы, мешки, узлы, портфели, саквояжи. Среди них было много женщин с колясками.
Навстречу стали попадаться автомобили. Подпрыгивая на ухабах, проехал длинный черный автобус с блестящим вытянутым радиатором и никелированными фарами. Сбоку на его корпусе, местами поцарапанном, с облупившейся краской, красовалась надпись «Сила через радость», а под ней три готические буквы «ДАФ» и шестеренка со свастикой посередине. Когда-то этот автобус, по-видимому, служил для экскурсионных целей, принаряженные кёнигсбергские бюргеры разъезжали на нем, обозревая «неописуемые красоты рейха» и восхищаясь руинами замков тевтонских рыцарей. Теперь же через грязные стекла в салоне можно было увидеть скопище людей, тесно сидящих среди груды вещей и прижимающих к себе свои пожитки.
Беженцы на дорогах Восточной Пруссии
Из книги Эдгара Гюнтера Ласса «Бегство. Восточная Пруссия 1944/45». Вюрцбург
«…Промерзшие, запруженные дороги. Автомашины вермахта едут навстречу. Повозки, которые не уступают им дорогу, сшибаются и остаются лежать опрокинутыми. Лошади ломают ноги и оседают на землю. Старые люди, сброшенные автомашинами, сидят в кюветах, к ним прижимаются обессиленные дети. Они надеются на их совет и помощь, молят о спасении. Мороз достигает 20–22 градусов. Кто остается лежать, тот обрекает себя на смерть».
Ехать стало трудно. Рудольф то и дело вынужден был сворачивать на обочину, рискуя свалиться в канаву. Теперь он уже не кричал, понимая, что обезумевшую от страха толпу ничем уже не остановишь. «Наверное, в городе началась паника», – подумал Крамер.
По обеим сторонам усаженной липами дороги виднелись кирпичные домики под черепичной крышей, длинные сараи, разные хозяйственные постройки. Начался пригород Кёнигсберга. Пробиваясь через дорожную толчею, мотоцикл проехал мимо поселка Кальген[93], через некоторое время впереди появились однообразные домики Шёнбуша. Навстречу все чаще стали попадаться группы солдат с оружием, прошло подразделение фольксштурма: старики и юнцы с фаустпатронами и нарукавными повязками черного цвета, на которых рядом с орлом, сжимающим свастику, пестрела белыми буквами надпись «Дойчер фольксштурм – вермахт». В стороне по заснеженному полю проехало две самоходные артиллерийские установки «Фердинанд» с неуклюже длинной 88-миллиметровой пушкой.
Пробиваясь через вереницы повозок и толпы бегущих из города людей, Рудольф увидел впереди скопление машин. На деревянном щите, установленном неподалеку от развилки дорог, большими буквами было написано: «Стой! Въездной контроль. Крепость Кёнигсберг». У дороги стояло несколько мотоциклов с колясками. Полевые жандармы в касках, с плоскими металлическими бляхами на цепочке, висящими на груди, и с автоматами за спиной сновали в толпе, пытаясь навести порядок, проверяли документы у лиц, казавшихся им чем-либо подозрительными. В стороне несколько солдат без оружия сбились в кучу. Рядом стоял здоровенный жандарм, направив на них дуло автомата. Другой тем временем, облокотившись на коляску мотоцикла, старательно изучал их документы.
Из книги Отто Ляша «Так пал Кёнигсберг». Штуттгарт, 1976 год
«В переполненном обозами беженцев и оставшимся населением городе царил полный хаос. Несчетное число отбившихся от своих частей солдат прятались в домах и подвалах. С помощью офицерских патрулей в течение четырнадцати дней удалось задержать и направить в части поразительно большое количество таких солдат. Из них, а также из тех солдат, которые были задержаны на других участках фронта, были сформированы многочисленные батальоны, брошенные на усиление западного фронта».
Фаустники выдвигаются на позиции. 1945 год
Рудольф подъехал поближе и остановил мотоцикл рядом с опрокинутой фурой, около которой сидел, закутавшись в меховое пальто старик с непокрытой головой. К мотоциклу подбежало сразу двое жандармов.
– Ваши документы, обер-лейте-нант!
На Рудольфа устремился вопрошающий взгляд рослого жандарма. Автомат на изготовку, бляха с орлом зловеще раскачивается на груди. Достав из внутреннего кармана свои документы и документы раненого ефрейтора, сидящего в коляске, Рудольф молча протянул их жандарму. Тот стал внимательно изучать страницу за страницей военный билет, затем другие бумаги.
Рудольф не выдержал, мельком взглянув на оранжевый погон жандарма:
– Старший вахмистр, у меня совсем нет времени для удовлетворения вашей любознательности. Меньше чем в десяти километрах отсюда к заливу прорвались русские, и я должен немедленно быть у коменданта крепости. Кроме того, со мной раненый.
Жандарм испуганно посмотрел на Рудольфа:
– С вашими документами все в порядке, господин обер-лейтенант. Штаб коменданта находится в здании Главной почтовой дирекции недалеко от Адольф-Гитлер-платц. Извините за задержку. Вылавливаем дезертиров и диверсантов из банды генерала Зейдлица. – Посмотрев на сидящего в коляске ефрейтора Хенке, добавил: – А раненого можете доставить в госпиталь по пути в штаб. Он располагается рядом с биржей вблизи моста Грюне-брюкке. Вы, я вижу, уроженец Кёнигсберга, и вам не надо объяснять, как туда добраться. А это точно, что русские прорвались к заливу?
– Точнее не может быть. Мы с ефрейтором еле унесли ноги!
Козырнув, жандармы отошли от мотоцикла и направились к машине с красным крестом, остановившейся неподалеку.
Из книги «Германия во Второй мировой войне». Том 6. Берлин, 1985 год
«…Командованием 2-го Белорусского фронта в июле 1944 года в лагере военнопленных было отобрано 27 солдат и унтер-офицеров для проведения радиопропагандистских акций. Двенадцать из них 24 июля были задействованы, разделенные на четыре группы по три человека. Другая группа, которая прошла подготовку в антифашистской школе, была сброшена на парашютах в районе Лик – Лётцен – Иоханнесбург (Восточная Пруссия). Третья группа перешла линию фронта в августе…»
Бранденбургские ворота. 1967 год
Через несколько минут Рудольф уже ехал по забитой беженцами и войсками широкой улице Нассер Гартена. Так же как и на дороге перед Кёнигсбергом, она была буквально запружена повозками, тележками, детскими колясками и санками, груженными разным домашним скарбом. То тут, то там слышались крики, ругань, треск сталкивающихся повозок, ржание лошадей.
Около здания с окнами, заколоченными досками, сидели прямо на снегу несколько фигур в оборванных грязных шинелях без ремней. Натянутые на головы пилотки, обросшие лица, разбитая обувь. Рядом прохаживались охранники с винтовками.
«Русские пленные, – отметил про себя Рудольф. – Им теперь долго уже не протянуть».
Стали попадаться следы бомбежек: обгоревшие остовы домов, рядом с которыми виднелись кучи кирпича и щебня. Улица сузилась, прошла под мостом железной дороги, усиленно охраняемом солдатами фольксштурма. Трамвай, застрявший среди повозок, настойчиво звенел. Стекла в вагоне были выбиты и заделаны фанерой.
У Бранденбургских ворот Рудольф Крамер повернул направо к главному вокзалу. Площадь перед ним напоминала цыганский табор. Для проезда транспорта оставалась узкая полоса вдоль трамвайной линии, да и та через определенные промежутки преграждалась изготовленными из подручных средств баррикадами, в которых оставался лишь узкий разрыв для проезда автотранспорта и прохода пешеходов. Все остальное пространство было буквально забито беженцами, санитарными машинами, автобусами, грузовиками. Слышались крик, ругань, плачь детей, стоны раненых. «Да, – подумал Рудольф, – ни о какой планомерной эвакуации теперь не может идти и речи».
Он вспомнил о том, как еще в прошлом году офицер пропаганды, именовавшийся «офицером по национал-социалистскому руководству», прочел у них в полку доклад, как будет организована эвакуация восточнопрусского населения в случае прорыва противника к границам рейха. По его словам, существовал план, согласно которому все жители провинции должны были подготовиться к эвакуации – заготовить себе длинные фургоны, на каждый повесить опознавательную бирку с обозначением района, откуда и куда следует фургон, а также указанием фамилии его владельца. Предполагалось, что все эти фургоны будут построены в колонны и, как на параде, в строю, каждый на своем месте, согласно бирке, последуют в глубь Германии.
Да, о планомерной эвакуации речи идти уже не могло. Стремительное наступление советских войск опрокинуло составленные с немецким педантизмом планы эвакуации материальных ресурсов и населения из Восточной Пруссии. Передовые части Красной армии подошли вплотную к пригородам Кёнигсберга, перерезав железную дорогу, связывающую Кёнигсберг с остальной Германией. Для бегства оставалась единственная возможность – дорога в порт Пиллау, который находился в сорока шести километрах к западу от города, и дальше морем до германского побережья. Десятки тысяч жителей Кёнигсберга и других городов Восточной Пруссии, спасающихся бегством от наступающих частей Красной армии, искали свое спасение именно в направлении Пиллау. Бесчисленные толпы обезумевших от страха горожан осаждали главный железнодорожный вокзал Кёнигсберга, парализуя деятельность эвакуационных органов, пытающихся упорядочить этот процесс. Тысячи людей бросились пешком по Пиллаускому шоссе, не рассчитывая получить место в отправляющихся из Кёнигсберга поездах. Паника все больше и больше охватывала и без того мрачный, агонизирующий город.
Из книги Эдгара Гюнтера Ласса «Бегство. Восточная Пруссия 1944/45». Вюрцбург
«Сотни и сотни автомобилей, в которых едут штабы вермахта, высокопоставленные чиновники и простые смертные, блокированы лавиной военных машин – грузовиками, штурмовыми орудиями, тяжелыми танками… В Фишхаузене[94] царит неописуемая давка. Чтобы предотвратить тотальное переполнение пытаются преградить дорогу массам беженцев, что, естественно сделать совершенно не удается…»
Зловещие развалины
С трудом проехав по узкому проходу, оставленному повозками и машинами, Рудольф развернул мотоцикл в сторону улицы Хинтер Форштадт. Здесь было намного свободнее, чем на привокзальной площади, хотя движение тоже было значительным. В обе стороны улицы двигались грузовики и штабные автомобили, попадались автобусы и санитарные машины. За колонной грузовиков пристроилась вереница конных повозок с какими-то грузами, прикрытыми брезентом. Навстречу, в сторону вокзала, двигались группы солдат в маскхалатах и касках, окрашенных в белый цвет. За спиной – автоматы. Напротив уцелевшего здания Дирекции имперской железной дороги улицу преграждал лежащий рядом с баррикадой на мостовой трамвай с зияющей пробоиной в крыше и разбитыми стеклами. Снег, шедший всю ночь и весь день, намел вокруг него сугробы, и трамвай казался причудливым кораблем, зажатым арктическими льдами.
Приглядевшись, Рудольф Крамер заметил, что от большинства домов на обеих сторонах улицы сохранились лишь остовы с черными глазницами окон – след бомбардировки города англичанами в 1944 году. Хотя уже заметно потемнело и день клонился к вечеру, снег, лежащий на тротуарах и мостовой, на кучах кирпича и щебня рядом с развалинами, отбрасывал свет на облезлые, с обвалившейся штукатуркой стены домов. Почти на каждой из них можно было прочитать надписи, сделанные белой краской: «Der Sieg ist unser» – «Победа за нами», «Wir siegen trotz allem» – «Несмотря ни на что мы победим», «Königsberg bleibt deutsch» – «Кёнигсберг останется немецким» – и все в том же духе.
В двух местах дорога сужалась до ширины трамвайных путей. Здесь были сооружены высокие баррикады из скрепленных между собой деревянных брусьев, засыпанных внутри щебнем, битым кирпичом, брусчаткой. Проходы в баррикадах были до того узки, что то и дело рядом с ними образовывались пробки. Поднималась ругань, шум, и до тех пор, пока в дело не вмешивался дежурный полицейский, проехать через проход становилось невозможно.
На широком перекрестке нескольких улиц у здания биржи Рудольф Крамер притормозил и спросил у регулировщика о местонахождении лазарета. Тот, удивленно посмотрев на обер-лейтенанта, указал на здание, рядом с которым они стояли. Над овальной дверью бывшего универсального магазина, располагавшегося в импозантном пятиэтажном здании с небольшими колоннами, он увидел щит с надписью: «Полевой госпиталь № 5».
Баррикады перегораживали улицы
Остров Кнайпхоф в руинах
Через пять минут, передав ефрейтора Хенке заботам санитаров и пожелав ему скорейшего выздоровления, Рудольф Крамер снова сел на мотоцикл. Переехав через чудом уцелевший после бомбежки прошлого года мост Грюне-брюкке, перед въездом на который у него снова проверили документы – теперь уже городские полицейские, обер-лейтенант оказался на острове Кнайпхоф, в старейшей части города. Вид разрушений и запустения потряс Рудольфа. Некогда довольно оживленная улица Кнайпхёфше-Ланггассе, по обеим сторонам которой возвышались фронтоны старинных домов самых причудливых архитектурных форм, представляла теперь собой узкое ущелье среди развалин. Скелеты домов, поднимающиеся над кучами кирпича и щебня, были покрыты снегом, в мрачных глазницах окон не виднелось ни огонька.
Каждый раз, проезжая перекрестки, Рудольф пытался рассмотреть на пересекающих улицах хоть одно уцелевшее здание, но повсюду виднелись лишь руины, полузасыпанные снегом. Ему почему-то вспомнилось сейчас, как он еще мальчишкой прибегал вместе со своими приятелями к магазинчику «Штеффенс & Вольтер», расположенному в двадцать седьмом доме. Бывший дом патриция поражал своей помпезностью, а богато украшенный подъезд привлекал внимание ребятни интереснейшими барельефами. Здесь были и грозно смотревшие львиные головы, и фигурки людей в причудливых одеяниях, изображения непонятных существ не то на библейские мотивы, не то из купеческой жизни. Ребята усаживались на ступеньках, загораживая проход, а хозяин магазина добродушно покрикивал на них, обещая пожаловаться родителям.
Скелет бывшего Восточнопрусского банка
Бывший дом патриция на острове
Теперь же на месте бывшего дома патриция, некогда так поражавшего его воображение, Рудольф увидел кучу битого кирпича и обломков стен. Сохранилась только нижняя часть здания, все лепные украшения и облицовка были погребены под кучами грудами обломков, кучами снега и мусора.
От Старого города, Альтштадта, тоже остались лишь развалины. И только башни Королевского замка по-прежнему казались неприступными и непоколебимыми. Однако, выехав на площадь Кайзер-Вильгельм-платц и поравнявшись со стенами замка, Рудольф увидел, что и его не миновал злой рок. Брат Вернер писал еще осенью прошлого года, спустя месяц после налета англичан на город, что замок полыхал от зажигательных бомб, как факел, освещая всю округу. От его круглых башен и великолепных фронтонов с большими окнами остался только остов с черными провалами и копотью на стенах. Но высокая стометровая колокольня по-прежнему вонзалась в небо и казалась неподверженной никаким испытаниям.
Мельком взглянув на часы, Рудольф сделал резкий поворот у обугленного остова здания почтамта и, обогнув холм, составленный из обломков и кирпичей рухнувших на проезжую часть зданий, выехал на площадь.
– Пять минут. Только пять минут, – тихо прошептал Рудольф и снова взглянул на часы. Они показывали двадцать два часа десять минут.
Да, здесь, совсем рядом, в двух шагах от замка на улице Оберролльберг, среди руин притаился дом, где прошли его детство и юность, где до недавнего времени жили его родители и брат Вернер. В ту ночь, когда в городе вспыхнули сотни пожаров от сброшенных на него бомб, престарелый чиновник Иоахим Крамер со своей супругой сидели, со страхом прислушиваясь к свисту бомб и грохоту разрывов, в пяти минутах ходьбы от дома – в бомбоубежище, оборудованном в подвале Альтштадтской гимназии. Они прибежали сюда, как только услыхали вой сирены воздушной тревоги, оставив открытой дверь в квартире на втором этаже, как это предписывалось соответствующим распоряжением службы ПВО.
Считая себя в относительной безопасности, супруги Крамер не могли не беспокоиться о сыне Вернере, который еще с утра отправился в школу на какое-то совещание низовых руководителей гитлерюгенда и не вернулся.
Супругам Крамер не суждено было встретиться со своими сыновьями – прямое попадание фугасной бомбы в высокое здание рядом с гимназией привело к направленному взрыву. Обломки стен и потолочных перекрытий намертво завалили вход в убежище, где, притаившись, ждали своей участи жители примыкающих улиц.
Мертвый город
Руины Королевского замка
Большая группа военнопленных и иностранных рабочих под охраной полицейских в течение пяти дней разбирала развалины, прежде чем удалось проникнуть в подвал. Но было, конечно, уже поздно. Все его обитатели умерли от удушья, как минимум за три дня до завершения спасательных работ. Обо всем этом Рудольфу сообщил в письме брат Вернер, который продолжал жить в квартире родителей, чудом уцелевшей после всех бомбежек.
– Только пять минут, – шептал Рудольф, выезжая на родную улицу. Он знал, что должен срочно быть в штабе коменданта и доложить обстановку, но ничего не смог поделать с непреодолимым желанием хоть на несколько минут оказаться в стенах родного дома.
Он остановил мотоцикл у высокого деревянного забора, ограждавшего развалины углового здания, разбомбленного русскими еще в 1943 году. Стрелка на заборе и большие буквы «LSK», намалеванные желтой масляной краской, указывали направление в бомбоубежище. Дома напротив теперь не существовало, и прямо с мостовой, расположенной на уступе холма, открывался вид на район Ластади. Повсюду, куда ни кинь взор, виднелись только развалины и торчащие скелеты зданий, приобретающие в сгущающихся сумерках самые причудливые формы. Где-то неподалеку слышались встревоженные голоса людей, ржание лошадей, надрывный рев дизельного мотора. Со стороны Понарта доносилась орудийная канонада, небо озарялось вспышками, на несколько мгновений освещавшими призрачным светом развалины и сиротливо торчащие колокольни церквей.
Рудольф уже вошел в подъезд дома, когда на улице послышалась какая-то возня, крики. Мимо пробежало несколько фигур в военной форме. Следом раздались выстрелы. Пули ударились в стену дома, одна со скрежетом отрекошетила в кучу металлического лома.
Рудольф не успел сообразить, что происходит, как в дверном проеме выросли две здоровенные фигуры в касках с автоматами наперевес. В лицо ударил яркий свет карманного фонарика.
Резкий крик: «К стене! Кругом!»
Ощутив толчок в грудь, Рудольф, все еще не понимая, в чем дело, сжался, готовый ко всему.
– Попался, ублюдок! – прорычал хриплый голос с явным южнонемецким акцентом. И тут Рудольф увидел в отсвете вспышек две белые молнии на каске у громилы, наставившего на него автомат. «Эсэсовцы, – догадался Рудольф. – Эти тыловые крысы считают себя вправе творить что хотят. Даже орать на фронтовика».
– Ну ты, потише! Перед тобой фронтовой офицер, а не какой-нибудь грязный шваб из СС! Если вы ловите дезертиров… – Рудольф не успел договорить, сильный удар в лицо свалил его на пол. Больно стукнувшись головой о ступеньку, он чуть было не потерял сознание. Во рту появился соленый привкус крови. В словно налившейся свинцом голове пронеслось: «Да они же меня убьют!»
Между тем один эсэсовец вышел из подъезда и что-то прокричал в темноту. Раздался шум подъезжающей машины. Другой, тот, что бил Рудольфа в лицо, уперся кованым сапогом ему в грудь и обшаривал фонарем углы подъезда. Неожиданно для эсэсовца фонарь выскользнул у него из рук и, ударившись о каменный пол, погас. Стало совсем темно. Эсэсовец выругался, сделал шаг в сторону и начал шарить рукой по полу. Рудольф еще не успел подумать, что сделает в следующий миг, как сильным ударом ноги отбросил эсэсовца к стене, метнулся к противоположной стороне подъезда, к двери, ведущей во двор. Сзади раздались крики и тут же оглушительная автоматная очередь. Пули просвистели у самого уха Рудольфа. Но он уже, не замечая боли, кубарем скатился во двор, резко бросил натренированное тело в сторону, перепрыгнул через нагромождение каких-то ящиков и бочек, сильно порезавшись о торчащий кусок жести.
Повсюду сплошные завалы
Сзади раздался топот преследователей. Расстегнув на ходу кобуру, он выдернул из нее пистолет и наугад сделал несколько выстрелов в темноту. Сзади послышался слабый стон, затем снова треск автоматной очереди. Но Рудольф был уже далеко. Неплохо ориентируясь в проходных дворах, он быстро выбрался на соседнюю улицу, пересек ее и прошел еще несколько дворов, удивляясь тому, что узнает дорогу, несмотря на то что вместо знакомых домов вокруг лежат сплошные развалины. Неподалеку от улицы Штайндамм он присел на обломок стены, отдышался немного, привел себя в порядок. Губа была разбита, но кровь уже не шла, и он вытер лицо носовым платком. Скомкал и отбросил его в сторону.
До штаба коменданта оставалось совсем немного. Всего несколько кварталов. Сожалея о мотоцикле, возвращаться к которому было уже нельзя, Рудольф встал, посмотрел на часы, отряхнул шинель и направился в сторону центра города. С момента, когда он оставил ефрейтора в лазарете и решил заехать домой, прошло всего полчаса. Стрелки показывали без двадцати минут одиннадцать.
На площади у здания суда в последние месяцы войны
Неподалеку от площади Троммель платц у Крамера еще раз проверили документы. Рослый жандарм внимательно рассмотрел их под лучом фонарика, потом осветил Рудольфа с ног до головы и осклабился:
– Где вас так угораздило, обер-лейтенант? – Вернул документы и, приложив руку к каске, показал в сторону темнеющих развалин. – Здесь совсем близко, вон за тем домом.
– Я знаю, – оборвал его Рудольф и направился в указанном направлении.
У здания Главной почтовой дирекции стояло около десятка легковых автомобилей, большой тупорылый грузовик и несколько мотоциклов. В дверях подъезда, охраняемого солдатами вермахта, ощущалось какое-то движение. То и дело входили и выходили офицеры связи, вестовые. Из разбитого окна, заколоченного досками, тянулись телеграфные провода и кабели, рядом хлопотали с катушками два связиста. В стороне что-то озабоченно обсуждала группа офицеров в новеньких шинелях с меховыми воротниками.
Рудольф козырнул стоявшему поодаль полковнику, предъявил посту охраны свои документы и вошел внутрь здания. В полутьме коридора он увидел скопление людей, сидящих и стоящих у стола, заставленного телефонными аппаратами. Помещение освещалось слабым светом электрических лампочек, спускавшихся на шнурах к столу. Дежурный офицер, осведомившись о причине прибытия обер-лейтенанта, с кем-то поговорил по телефону и, повернувшись к Крамеру, сказал:
– У господина коменданта крепости сейчас важное совещание. Вам придется подождать. – Чистый, аккуратно выутюженный мундир, холеное лицо, ровный опрятный пробор, холодные, равнодушные глаза.
Кровь прилила к лицу Рудольфа.
– Да вы что тут, все с ума посходили? – с хрипом вырвалось у него. – Русские совсем рядом! Несколько часов назад они вышли к заливу в районе Хайде-Маулен. Мы отрезаны! Вы понимаете, что это значит? Я ехал в город на мотоцикле и до самого Понарта не встретил никаких наших войск? Никакой обороны! Только толпы жителей, бегущих из города! Если русские это поймут, они через два часа будут здесь! Генерал знает об этом?
Плакат военной жандармерии
Все это Рудольф прокричал одним залпом, не останавливаясь, глядя прямо в глаза штабному офицеру. Тот, не перебивая, выслушал его тираду. Затем холодно заметил:
– Если вы, обер-лейтенант, прибыли сюда, чтобы сеять панику, то я позволю себе напомнить вам приказ фюрера о паникерах…
Сидевший на диване полковник, ставший свидетелем перепалки, встал, подошел к дежурному офицеру и, положив руку ему на плечо, примирительно сказал:
– Камрады, я думаю, что в такой тяжелый момент нам не надо ссориться! Обер-лейтенант, видно, только что с передовой. Он с трудом пробился к нам. Нервы ни к черту! Лучше напоите его чаем!
Обер-лейтенант Рудольф Крамер, командир второй роты 192-го гренадерского полка вермахта, застрелился из личного оружия в ночь на 10 апреля 1945 года в развалинах Королевского замка в Кёнигсберге, в двухстах метрах от своего родного дома.
Наутро замок был в руках советских солдат. Кёнигсберг пал.
Здание Главной почтовой дирекции
Внутренний двор руин Королевского замка
* * *
Дежурный по 51-му отделению милиции Первомайского района города Москвы удивленно переспросил:
– Только к самому начальнику? А зачем?
Мы с Володей, темня и не договаривая, стали объяснять, что дело, по которому мы пришли, можем доверить только начальнику отделения. Дежурный нехотя доложил по селектору и проводил нас к кабинету.
Минут через пятнадцать нас пригласили в просторное помещение.
– Ну, что у вас, ребята? Рассказывайте!
– Товарищ капитан, мы принесли пистолет. Его мы нашли в Калининграде, куда ездили во время весенних каникул, – выпалил я и стал рассказывать о находке, опуская подробности. Володя что-то добавлял к моему рассказу.
Начальник молча слушал нас, внимательно наблюдая, как я разворачиваю сверток. Осмотрел «парабеллум». Повертел его в руках и положил на стол, покрытый зеленым сукном.
– Ну что ж, теперь берите бумагу и все подробно опишите…
В 1967 году здесь находилось 51-е отделение милиции
Через полчаса мы уже возвращались домой с чувством исполненного долга. Но радости не было. Расставание с так поразившей нас опасной находкой, которую мы тщательно прятали сначала в Калининграде, а потом по дороге в Москву, вызывало чувство горечи и сожаления. Конечно, мы понимали, что хранить дома оружие, пусть даже ржавое и непригодное для применения, все-таки нельзя. Но это было так интересно, я бы даже сказал – по-мужски приятно, чувствовать в руке холодную сталь пистолета.
В том, теперь уже далеком 1967-м, я еще не знал, что у меня, к сожалению, в жизни будет достаточно возможности ощутить себя воином – и во время службы в армии, и в различных ситуациях, о которых не принято публично вспоминать сотруднику органов госбезопасности. Но тогда мы с Володей искренне сожалели о потере самой ценной находки. В какой-то мере восполнить утрату могло лишь удивление одноклассников, когда они узнали о ней.
Каникулы уже закончились, в школе начались занятия, но мы решили, что «сдача оружия» вполне достаточный повод, чтобы пропустить, а проще говоря, прогулять уроки.
Весь день после похода к начальнику отделения милиции мы бродили по улицам Измайлова, вспоминая недавние калининградские приключения – спуск в подземелья Королевского замка, блуждание среди диковинных памятников старого кладбища в районе поселка Марьино, посещение подземных казематов «Кронпринца» и развалин бывшего Дома правительства…
На следующий день учитель истории Геннадий Григорьевич строго спросил:
– Пржездомский и Черный, почему не были вчера на уроке обществоведения? Запишу вам прогул!
Наконец-то! Свершилось! Теперь нам предстояло с лихвою компенсировать утрату и получить ожидаемое удовлетворение, ошеломив учителя и одноклассников необычным ответом.
– А мы ходили сдавать в милицию пистолет, – сказал равнодушным голосом я, внутренне торжествуя оттого, что все притихли и раскрыли рты от удивления.
– Да, пистолет. «Парабеллум». Немецкий, – уточнил также внешне спокойно Володя.
Что тут началось! Когда прошло первое оцепенение и наш историк оправился от удивления, все разом стали расспрашивать, откуда у нас пистолет, какой он, где мы его обнаружили. Мы с Володей, наслаждаясь проявленным к нам повышенным интересом и явно нескрываемым уважением, намеренно скупо отвечали на вопросы товарищей и учителя.
В тот день, да и после, никто больше не вспоминал о прогуле. Спустя несколько уроков вся школа говорила о том, что «Пржездомский и Черный нашли пистолет и сдали его в милицию».
О записной книжке Рудольфа Крамера я долго не вспоминал. Потом несколько раз доставал ее из картонной коробки, где хранились калининградские «трофеи», но ничего нового прочесть на слипшихся страницах не смог.
Спустя четыре года, возвратившись после срочной службы в армии, я вспомнил о коробке, но нигде ее не нашел. Впоследствии я узнал, что родители посчитали эти грязные листки ненужным хламом и выбросили их в мусоропровод вместе с пачкой таких же грязных книг, обнаруженных под куполом бывшей кирхи Святого Семейства.
Вместе с остатками бумажника, старой записной книжкой и вложенными в нее листочками ушло в небытие и имя Рудольфа Крамера, офицера некогда враждебного нам государства.
Часть вторая Два лика Росгартена
Там, где к востоку от Нижнего пруда в самом центре Калининграда возвышаются многоэтажные здания, среди которых нет-нет да и мелькнут постройки из красного кирпича, был некогда один из старейших районов Кёнигсберга, почти полностью стертый с лица земли огнем Второй мировой войны. Район этот, когда-то бывший самостоятельной городской общиной, назывался Росгартен.
Сеть узких улиц, плотная со времен Средневековья застройка, высокие дома с причудливыми фронтонами и остроконечными башенками, островки зелени и ажурные ограды – все это в далеком прошлом. Однако безжалостное время не смогло полностью рассеять память о предшествующих годах, милостиво сохранив приметы старины, проявляющиеся в самых неожиданных местах и резко контрастирующие с современным обликом города.
Прежде чем совершить прогулку по бывшему Росгартену небезынтересно вспомнить, что район этот стал интенсивно заселяться жителями средневекового города в середине XVI века после «высочайшего повеления» прусского герцога Альбрехта. Разделенный на две самостоятельные части – Фордерросгартен — «Ближний Росгартен» (между нынешними улицами Фрунзе и Керченской) и Хинтерросгартен — «Дальний Росгартен» (к северу от улицы Керченской до Литовского вала), этот район имел два герба, один из которых изображал серебристого коня, несущегося по зеленому лугу, а другой – черного вола, стоящего на салатовом поле.
Печать Росгартена. XVI век
План средневекового Росгартена
Росгартен со времен Средневековья был районом, где жили ремесленники – ткачи, портные, суконщики, сыромятники. Он быстро застраивался невысокими, но плотно стоящими домами и в 1806 году насчитывал уже три с половиной тысячи жителей. С самого начала здесь поселялось много выходцев из Голландии, в том числе представителей религиозной секты меннонитов, приглашенных в Пруссию и оказавших большое влияние на развитие Кёнигсберга.
Из книги «Религии мира. Энциклопедия». Том 6. Москва, 1996 год
«В 30-х гг. XVI века под влиянием умеренных анабаптистов из Нижнерейнской области сложилось новое духовное течение. Во главе его стал Менно Симонс… бывший католический священник из Голландии…
Менно Симонс написал трактат “Основа христианского учения”. С 1544 г. его сторонники стали называться меннонитами… Помимо общепротестантских принципов спасения и всеобщего священства в канон вошли покаяние в грехах, сознательное крещение по вере, хлебопреломление, т. е. причащение, омовение ног, церковное отлучение, отказ от любых клятв (в том числе присяги) и воинской службы…
Со временем меннониты… стали прекрасными фермерами, умелыми хозяевами и вообще людьми, для которых главное – спокойная и тихая жизнь».
Росгартен пережил десятки опустошительных пожаров, дотла уничтоживших его дома в 1539 и 1756 годах, эпидемии чумы, холеры, гриппа, тифа, скарлатины, унесших сотни жизней его жителей, но возрождался снова и снова.
Нашу прогулку по Росгартену мы начнем в том месте, где расходятся лучами две улицы – Фрунзе и Клиническая, образуя голый перекресток, окруженный со всех сторон газонами с подрезанными кустиками. А когда-то это было одно из самых оживленных мест Кёнигсберга – площадь Росгертер Маркт, окруженная со всех сторон высокими домами, отчего восемь выходящих сюда улиц казались узкими щелями. Особо представительный вид имели стоящие друг против друга пятиэтажные здания с остроконечными крышами, массивными эркерами и причудливыми балкончиками. Здесь размещались крупнейшее кёнигсбергское кафе «Паласт» и ресторан «К Росгартенчику». Первые этажи зданий занимали различные магазины: булочная Кашевского, «Сигареты» Лезера, Вольфа и Шефера, мясной и колбасный магазин Шенфельдта, кондитерская Швелльнуса, скобяные товары Луббе и Альбата, «Детские коляски» Коля, «Газеты и журналы» Сквэра. А остальные этажи были заполнены всевозможными конторами и бюро. В частности, здесь размещался филиал всемирно известной морской компании «Норддойчер Ллойд АГ».
Из книги «Большой Брокгауз. Энциклопедия знания в двадцати томах». Том 13. Лейпциг, 1932 год
«Северогерманский Ллойд, немецкая морская транспортная компания. Она была основана как акционерное общество консулом Майером в 1857 году с местом пребывания в Бремене… Чрезвычайный прогресс в пассажирском движении произошел в результате введения в строй двух гигантских быстроходных пароходов “Бремен” и “Европа” вместимостью 50 000 регистровых тонн каждый, что позволило сократить поездку из Бремерхафена в Нью-Йорк… до одной недели…»
Площадь Росгертер Маркт
Перекресток улиц Клинической и Фрунзе. 1967 год
Наш путь лежит по улице Клинической – бывшей Фордерросгартен. Если еще до конца 70-х годов прошлого века здесь по обе стороны виднелись поросшие бурьяном кучи щебня и остатки развалин, то теперь все застроено большими, но довольно однообразными домами, так сказать, зданиями типовой застройки, как, впрочем, весь центр Калининграда. Даже сама улица, сужаясь, проходит под прямоугольной аркой одного из них как река через бетонный коллектор.
Улица Фордерросгартен
Когда-то здесь было оживленное уличное движение, и миниатюрные двухвагонные трамвайчики первого, восьмого и одиннадцатого маршрутов оглашали своим звоном окрестности. Магазины, ателье, мастерские, аптеки, конторы, кафе – их вывески пестрели повсюду: известный кёнигсбергский ресторан «К Нептуну» с чудесной рыбной кухней; пивная Кнорра, где подавалось очень популярное в Кёнигсберге понартское пиво; консульство Республики Гватемала; редакция и экспедиция социал-демократической газеты «Кёнигсбергер фолькстрибюне», впоследствии разгромленные фашистами; так называемый Восточнопрусский пианохаус – крупнейший магазин по продаже пианино, роялей и фисгармоний. Однако это все призраки, навсегда исчезнувшие с лица города.
* * *
Первый реально существующий объект, который попадается нам на пути по улице Клинической, – здание Калининградского областного историко-художественного музея. Долгие годы здесь стояли развалины – притягательное место для мальчишек, играющих в войну, и забулдыг, облюбовавших это экзотический угол для общения с Бахусом[95]. Не обходили вниманием развалины и кинематографисты, снявшие здесь ни один фильм с военным сюжетом.
Это, по существу, заново отстроенное и отреставрированное здание было одним из главных общественных центров Кёнигсберга – так называемый Штадтхалле — городской зал, где проводились политические и культурные мероприятия: всевозможные собрания, концерты, литературные и музыкальные вечера, заседания научных обществ.
Штадтхалле. 30-е годы XX века
Штадтхалле со стороны Замкового пруда
Здание было построено перед Первой мировой войной по проекту берлинского архитектора Рихарда Зееля и торжественно открыто 27 марта 1912 года. Строгие классические формы фасада, изящные балконы над порталами, фигурная черепичная крыша, венчаемая башенкой с овальным куполом… На высоких пилястрах с обеих сторон здания между массивными дверями – фигуры, символизирующие различные жанры искусства: работа кёнигсбергского скульптора Лотара Зауэра. Поющие рельефные маски у многочисленных дверей и балконов – произведения этого же талантливого скульптора.
Из книги Герберта Мюльпфордта «Кёнигсбергские скульптуры и их создатели. 1255–1945». Вюрцбург, 1970 год
«…Зауер, Лотар
Родился в Кёнигсберге около 1877 года, умер в Касселе – после 1920 года. Одаренный ученик Ройша, впоследствии спившийся и ставший работать каменотесом…
Четыре стоящие фигуры на пилястрах и четыре поющие маски на балконе со стороны фасада Штадтхалле, а также головки ангелов в Большом зале. Известняк. 1912 год.
Местонахождение: Штадтхалле, Фордерросгартен. – Изображение в: “Управление города Кёнигсберг”. – Судьба: возможно, сохранились в поврежденном виде».
Внутри Штадтхалле было несколько залов различной величины: большой концертный зал; зал Кёрте, названный так в честь бывшего обер-бургомистра Кёнигсберга; зал Гебауэра, в память основателя Восточнопрусской консерватории, пожертвовавшего значительные средства на постройку Штадтхалле. Интерьер украшали многочисленные картины, мозаичные панно, скульптуры. В уютном кафе можно было провести товарищеский ужин, посидеть за бокалом беренфанга – старопрусской водки с медом и хвоей или за рюмкой пилл-калленской…
Сразу после своего открытия Штадтхалле стал второй после Биржи основной концертной сценой Кёнигсберга. Здесь выступали академические и филармонические хоры, городские симфонические и камерные оркестры, различные ансамбли. Под сводами большего концертного зала в 1914 году звучал «Реквием» Брамса в исполнении симфонического оркестра Музыкальной академии, в 20-х и 30-х годах XX века здесь практически ежедневно выступали коллективы, для которых верхом совершенства являлись «Три великих Б» – Бах, Бетховен, Брамс. В октябре 1936 года в стенах Штадтхалле проходил 23-й Баховский фестиваль, в котором участвовали многие выдающиеся певцы и музыканты.
Зал Кёрте
Из книги Эрвина Кролля «Музыкальный город Кёнигсберг. История и воспоминания»
«В 23-м Германском Баховском фестивале Нового Баховского общества, который состоялся с 10–12 октября 1936 года, приняли участие: Музыкальная и певческая академия и Кёнигсбергский певческий союз под управлением Гуго Гартунга… Соборный хор под управлением Вальтера Эшенбаха… Городской оркестр Кёнигсберга под управлением Вильгельма Франца Ройса… Среди солистов было несколько кёнигсбергских артистов – Эрвин Росс (бас), Франц Кирхбергер (гамба[96]), Отто Борувка (виолончель)».
Штадтхалле притягивал к себе любознательных. Здесь можно было встретиться с известными учеными, политиками, писателями. В период Веймарской республики здесь выступали, например, с докладами: шведский путешественник Свен Гедин; полярный исследователь Вильгельм Фильхнер; командир дирижабля «Цеппелин» Гуго Экенер, совершивший не одно кругосветное путешествие.
Гардероб в Штадтхалле
Развалины Штадтхалле. 1967 год
Свои политические идеи развивали в этом здании перед кёнигсбергской публикой: генерал Эрих Людендорф, бывший командующий вооруженными силами кайзеровской Германии; гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц, командовавший прежде германским военно-морским флотом; Густав Штреземанн, рейхсканцлер и министр иностранных дел Веймарской республики.
Из выступления Эриха фон Людендорфа
«Нам нужна большая… колониальная империя, пересекающая Африку поперек, с военно-морскими базами на побережье Индийского и Атлантического океанов…
Война и политика служат самосохранению народной воли к жизни. Поэтому политика должна служить ведению войны».
С середины 20-х годов XX века в Штадтхалле стали проходить собрания и манифестации различных политических группировок и партий, преимущественно националистического толка. Так, в 1924 году свою первую манифестацию провел здесь «Стальной шлем», милитаристская организация, насчитывавшая в Кёнигсберге в это время всего лишь тысячу двести членов; в 1925 году с пространным докладом на первом открытом собрании нацистов города выступил Германн Эссер, один из основателей нацистской партии.
Из книги «Энциклопедия Третьего рейха». Москва, 1996 год
«Эссер, Герман (Esser) (1900–1981), один из ближайших соратников Гитлера в первые годы нацистского движения… Он был настолько ярым проповедником антисемитизма, что Гитлер, не желая компрометировать собственное движение, старался не выдвигать Эссера на руководящие должности…
Грубый и невоспитанный, человек низких моральных качеств, самоуверенный и наглый, постоянно устраивавший одну хулиганскую выходку за другой, Эссер представлял собой образец национал-социалиста…»
Рабочим организациям путь в Штадтхалле был закрыт. Городские власти охотнее предоставляли его залы националистам, шовинистам или явным фашистам, нежели представителям рабочего движения – социал-демократам и коммунистам. Свидетельством этого является, например, следующий факт. 25 мая 1929 года, через три недели после запрещения правительством на всей территории Германии деятельности коммунистического «Союза красных фронтовиков», в Штадтхалле выступили главари нацистов – фюрер НСДАП Адольф Гитлер и его заместитель Рудольф Гесс.
Нацистское сборище в Штадтхалле
Руины Штадтхалле в 1981 году
В большом зале, украшенном полотнищами со свастикой и нацистскими плакатами, собралась самая пестрая публика – бюргеры, торговцы, студенты, служащие, военные. Мероприятие носило чисто пропагандистский характер, ведь нацистская ячейка Кёнигсберга, возникшая чуть более четырех лет назад, насчитывала всего лишь несколько сотен членов. Не без основания опасаясь, что рабочие могут помешать сборищу, коричневорубашечники плотным кольцом окружили Штадтхалле, оставив для публики узкий проход со стороны улицы Фордерросгартен. Именно по этому проходу под «аркой» из поднятых в нацистском приветствии рук, проследовали на митинг главари НСДАП и руководители восточнопрусских фашистов Кох и Магуния.
С развертыванием нацистами по всей Германии борьбы за депутатские мандаты на выборах в местные органы власти Штадтхалле стал постоянным местом пропагандистских массовок коричневорубашечников. В 1931 году главарь кёнигсбергских студентов-нацистов Хорст Кручина под рев возбужденного зала призвал молодежь Восточной Пруссии к активной поддержке Гитлера и его сторонников, обещавших немцам «сбросить оковы Версаля» и обеспечить «жизненное пространство» для Германии. Фашистская пропаганда, как известно, не прошла даром, и на выборах в 1932 году НСДАП вышла в Восточной Пруссии на первое место по количеству полученных голосов, а в 1933 году завоевала тридцать шесть мандатов, то есть больше половины мест в городском собрании Кёнигсберга.
Фрагменты развалин Штадтхалле. 1967 год
Кстати говоря, именно Кручина, спустя несколько дней после победы на выборах, был главным «инквизитором-распорядителем» при сожжении на площади Троммельплатц[97] книг многих прогрессивных писателей, философов и публицистов. В костер варваров XX века летели произведения Вольтера и Карла Маркса, Анри Барбюса и Ромен Роллана, Максима Горького и Мартина Андерсена-Нексе, Джека Лондона и Томаса Манна…
Мрачная тень фашизма, опустившаяся над Кёнигсбергом, существенно изменила образ Штадтхалле как центра духовной жизни города. Все чаще с площадки открытого ресторана, располагавшегося на берегу Замкового пруда, звучали бравурные нацистские марши типа «Хорст Вессель» и «Братья, формируйте колонны!». В залах Штадтхалле еще проводились различные культурные мероприятия, но большинство из них, осененные идеями «немецкой народной общности», под эгидой Имперского министерства пропаганды, возглавляемого Геббельсом, носило откровенно воинственный характер.
Пожалуй, последний раз Штадтхалле сыграл роль общественного культурного центра за несколько дней до начала Второй мировой войны, предоставив свои залы гостям 27-й Германской восточной ярмарки. И хотя приветствия хозяев и выступления гостей из Норвегии, Швеции, Финляндии и других государств происходили в зале, украшенном флагами со свастикой, большинство участников ярмарки, наверное, все-таки думало о развитии культуры и экономики своих стран, а не о том, что в самое ближайшее время они станут ареной кровопролитной войны и жертвами «нового порядка».
Из книги «Служебной адресно-справочной книги 27-й Германской восточной ярмарки». Кёнигсберг, 20–23 августа 1939 года
«Внешнеторговые переговоры в период 27-й Германской восточной ярмарки:
Понедельник, 21 августа 1939 года в Штадтхалле – в первой половине дня в зале Кёрте: 9.00 – Эстония, 10.00 – Латвия, 12.00 – Литва;
во второй половине дня в салоне Штадтхалле: 16.00 – Швеция, 17.00 – Норвегия, 18.00 – Финляндия».
Через два года, в октябре 1941-го, Штадтхалле стал свидетелем уже совершенно иного зрелища. Одуревшие от военных успехов и считающие себя уже хозяевами Европы, руководители германских промышленных, сельскохозяйственных и торговых кругов принимали у себя коллег из стран-сателлитов, прибывших на 29-ю Германскую восточную ярмарку. Именно здесь, в одном из залов Штадтхалле, самодовольный гаулейтер Восточной Пруссии Эрих Кох, не подозревавший тогда, что закончит свою жизнь в тесной камере польской тюрьмы, зачитал поздравление, полученное из ставки фюрера. В своей приветственной речи тот обрисовал участникам ярмарки – деловым людям из Хельсинки и Рима, Афин и Бухареста – «многообещающие возможности», которые открываются в связи с «потрясающими событиями на Востоке». Ведь несколько павильонов ярмарки даже были специально посвящены трофеям с оккупированных восточных областей, и гости могли полюбоваться на железную руду из Кривого Рога, марганцевую руду из Никополя, горючие сланцы из Ревеля, пшеницу с Украины.
Среди руин
Из книги «Служебной адресно-справочной книги 29-й Германской восточной ярмарки». Кёнигсберг, 12–15 октября 1941 года
«Распорядок мероприятий в период 29-й Германской восточной ярмарки…
Суббота, 12 октября 1941 года…
7.30 – открытие ярмарки…
8.30–10.00 – концерт Музыкальной школы СА под руководством музикцугфюрера СА А. Коземунда на внутреннем дворе ярмарки…
10.00 – Торжественное открытие и приветствие почетных гостей 29-й Германской восточной ярмарки в Штадтхалле. Только для приглашенных гостей…
19.00 – “Мелодии и ритмы”, крупное ярмарочное мероприятие национал-социалистского общества “Сила через радость” в Штадтхалле.
20.00 – Спектакль варьете в зоопарке…»
Но недолго в стенах Штадтхалле звучали военные марши и речи политических сумасбродов. Через три года здесь уже все горело и рушилось. Английская бомбардировочная авиация, дважды нанесшая удар по Кёнигсбергу в августе 1944 года, повергла Росгартен в руины. Штадтхалле был сильно поврежден, часть здания сгорела. И когда в апреле 1945 года советские солдаты штурмовали город, открывшаяся развалина со стороны вдрызг разбитой улицы уже совсем не напоминала некогда роскошный концертный зал. Закопченные, в пробоинах стены, пустые глазницы окон, рухнувшая крыша – вот и все, что осталось нам в наследство от прошлого.
Фасад и главный вход. 1967 год
В подвалах Штадтхалле
В 1967 году в руинах Штадтхалле еще ютились люди
Когда в 1967 году мне довелось побывать в Калининграде, я случайно набрел на развалины около заболоченного Нижнего пруда. Они производили впечатление руин Древнего Рима – античные скульптурные фрагменты в окружении буйной зелени, как на картинах художников эпохи Возрождения. Но удивило меня не это. В руинах теплилась жизнь. Об этом свидетельствовал дымок из железной трубы, торчащей справа от сцены бывшего зала, и натянутая между вбитыми в колонны крюками веревка, на которой сушились какие-то тряпки. В довершение всего появилась женщина в пестром халате. Через мгновение она выплеснула грязную воду в пролом и тут же исчезла среди развалин.
Когда вы будете прогуливаться вдоль Нижнего пруда около здания Областного историко-художественного музея или пройдете по его залам, осматривая экспозицию, вспомните историю этого здания, противоречивую и крайне поучительную.
* * *
Теперь пройдем немного дальше, через тоннель, образуемый высоким жилым домом, к тому месту, где улица делает едва заметный поворот влево, чтобы потом, снова выровнявшись, вытянуться в прямую линию вплоть до самого Музея янтаря. Не только старожилы, но и некоторые нынешние жители близлежащих домов, конечно, помнят долго стоявшую здесь у самого тротуара арку, окруженную нагромождением гигантских плит рухнувшего здания. Потом, в середине 1980-х, здесь началось интенсивное строительство, арка исчезла, уступив место детскому садику с затейливыми площадками для малышей за сетчатым забором.
В майские дни 1914 года на этом месте состоялось торжественное открытие Дома профсоюзов. Отныне кёнигсбергский пролетариат, его профсоюзные объединения и партии получили собственное здание на Фордерросгартен, 61/62. В современном трехэтажном здании размещались их правления, «рабочий секретариат», «народная библиотека», «ресторан народного дома». Широкий переход соединял административный корпус с большим и малым конференцзалами, под которыми были устроены пивные погребки. В крыле, выходившем к Замковому пруду, размещались редакция, издательство и типография газеты восточнопрусских социал-демократов «Кёнигсбергер фольксцайтунг». Среди зелени деревьев «кофейного сада» прямо на берегу проглядывались очертания «музыкального павильона», где по воскресеньям звучала народная музыка, репетировали очень популярные в Кёнигсберге хоры рабочих разных предприятий города.
Открытие в Кёнигсберге Дома профсоюзов было символом растущей активности немецкого рабочего движения и больших успехов социал-демократов в Германии. Ведь на выборах в рейхстаг еще в 1912 году СДПГ получила в Кёнигсберге более пятидесяти процентов голосов, а ее руководители Хуго Гаазе и Отто Браун, стали депутатами: первый – рейхстага, а второй – прусского ландтага. Это был невиданный взлет рабочего движения, которое, казалось, набирало несокрушимую силу. Но приближающаяся Первая мировая война расколола пролетариат на два непримиримых течения – коммунистов и социал-демократов, что роковым образом сказалось спустя десятилетия. Своего рода символом такого раскола был установленный в конференц-зале Дома профсоюзов бюст Фердинанда Лассаля – выдающегося деятеля международного рабочего движения.
Остов главного входа в Дом профсоюзов. 1967 год
Из книги Герберта Мюльпфордта «Кёнигсбергские скульптуры и их создатели. 1255–1945». Вюрцбург, 1970 год
«Дом профсоюзов, Фордерросгартен, № 61/62
а) На задней стороне переднего двора, хорошо заметный от входа, находился полукруглый барельеф: слева – рабочий и человек, удерживающий лошадь, а справа – еще два мужчины (Работа берлинского скульптора)… Судьба: вероятно, разрушен.
б) В зале стоял бюст Лассаля, перемещенный из старого Дома профсоюзов (Берлинский скульптор). Бронза. До 1900 года. Судьба: неизвестна».
Последующие годы были отмечены не одним драматическим поворотом в судьбе рабочего движения в Кёнигсберге: революционными событиями 1918 года, смертельной борьбой с нацистами, постепенно набиравшими силу и к началу 1930-х годов ставшими главным ударным отрядом германской реакции.
В августе 1932 года по Кёнигсбергу прокатилась волна насилия. Толпы штурмовиков громили и поджигали магазины еврейских торговцев, автозаправочные станции, редакции социал-демократических и либеральных газет, квартиры депутатов от СДПГ и КПГ.
Шайки штурмовиков 12-й роты СА во главе со своим предводителем студентом философского факультета Альбертины Фрицем Ремпом пыталась ранним утром 1 августа взять штурмом Дом профсоюзов, Отто-Браун-хаус и другие учреждения. Поднятые ночью по тревоге рабочие отряды не дали фашистам учинить погром. На мостовой перед входом в Дом профсоюзов, на берегу Замкового пруда произошли многочисленные стычки, переходящие в настоящие бои. Несколько рабочих получили тяжелые ранения и были доставлены в расположенную неподалеку больницу милосердия. Досталось и нацистским молодчикам, которые вынуждены были пока отступить.
Вся пресса Германии писала о кровавых столкновениях в Кёнигсберге. Криминальная полиция под давлением общественного мнения вынуждена была арестовать зачинщиков. Несколько нацистов попало на скамью подсудимых, но большинство из них отделались незначительными штрафами. Чувствуя молчаливую поддержку властей, фашисты развернули в своих газетах и журналах травлю коммунистических и социал-демократических средств массовой информации. А нацистская газетенка «Дер ангрифф» назвала разоблачительные материалы, публиковавшиеся в прогрессивных изданиях, «походом лжи против НСДАП».
В руинах бывшего Дома профсоюзов
30 января 1933 года фашисты пришли к власти. Начался новый отсчет времени в истории Германии, оставивший свой жестокий след в судьбах человечества. Запылавшее спустя месяц здание Рейхстага послужило сигналом к развертыванию кровавого террора по всей стране. Тысячи коммунистов-депутатов рейхстага и ландтагов были брошены в тюрьмы и концлагеря, погибли в казармах штурмовиков. Повсеместно громились рабочие клубы, «красные» редакции, издательства и библиотеки, партийные и профсоюзные кассы.
4 марта 1933 года, накануне выборов в рейхстаг, Кёнигсберг был озарен отсветом пылающих факелов, с которыми маршировали колонны штурмовиков и эсэсовцев. В «день возрождающейся нации» улюлюкающая толпа хулиганов в коричневой униформе снова пыталась взять штурмом Дом профсоюзов. Но еще боеспособные дружины «Железного фронта» и «Рейхсбаннера» – организаций, руководимых социал-демократами, – поднялись плотной стеной на защиту «народного дома», последний раз отстояв здание Дома профсоюзов от опустошения. Но силы были уже неравны. В городе повсюду господствовали нацисты. Шли повальные аресты и облавы в рабочих кварталах Закхайма и Хуфена[98].
Паразитируя на традициях пролетариата, нацисты объявили 1 Мая «праздником национального труда». На следующий день по команде из Берлина штурмовые отряды захватили и разграбили все принадлежавшие профсоюзам здания и имущество. На этот раз кёнигсбергский Дом профсоюзов не устоял. Его многочисленные помещения были буквально опустошены, а находившиеся в здании профсоюзные деятели и персонал арестованы. Мало кому из них удалось спастись от опьяненных своей безнаказанностью фашистов. Большинство руководителей профсоюзов Восточной Пруссии нашли смерть в тюремных застенках и концлагерях. А захваченное здание было передано созданному гитлеровцами «Германскому трудовому фронту», призванному включить рабочих и служащих в «строительство тысячелетнего рейха». С тех пор по адресу: улица Фордерросгартен, 66/62 вплоть до апреля 1945 года размещались так называемый Дом труда и резиденция возглавлявшего эту нацистскую организацию крайслейтера Вагнера, который «прославился» впоследствии своими истерическими призывами в ходе «тотальной войны». Забившись в глубокий бункер рядом с руинами Дома труда, он сделал все для того, чтобы продлить агонию Кёнигсберга, а сам в последний момент скрылся в подземных катакомбах Старого города.
От бывшего кёнигсбергского Дома профсоюзов, как уже говорилось, не сохранилось никаких следов. Но думается, что калининградцы, являющиеся свидетелями и участниками событий, происходящих в нашем обществе, не должны пренебрегать знанием прошлого, историческим опытом поколений людей, живших на этой земле.
Клиническая улица. 1968 год
* * *
Пройдя еще немного вдоль улицы, мы не можем не заметить представительное двухэтажное кирпичное здание с барельефами и полукруглыми окнами по центру. Клиническая улица здесь делает заметный изгиб так, что становятся видны Росгартенские ворота, расположенные в полукилометре к северу. Раньше данный отрезок улицы назывался Хинтерросгартен и начинался как раз от того места, где стоит один из интереснейших в историческом отношении объектов – бывшее здание комендатуры.
Традиционно это место Росгартена, как, впрочем, и всего города, носило ярко выраженный милитаристский характер. Еще в XVII веке прусский герцог, а позднее фельдмаршал Фридрих Карл Людвиг фон Гольштейн-Бек приобрел участок земли, примыкавший к Замковому пруду, и построил на нем настоящий дворец, в котором стала регулярно собираться кёнигсбергская знать, проводились военные коллегии и совещания. По имени следующего владельца – главы городской палаты Фридриха Альбрехта фон Борка – живописный сад, устроенный вокруг дворца, стал именоваться Боркским. Он очень полюбился горожанам, которые с благожелательного разрешения хозяина могли гулять по тенистым аллеям, спускаться к водной глади пруда, где плавали белые и черные лебеди. В те времена этот уголок Кёнигсберга был еще доступен жителям города, а участок не был обнесен высоким каменным забором.
Но недолго служил Боркский сад общественным нуждам. В конце XIX века простоявший почти двести лет дворец был снесен. Военные власти решили построить на его месте резиденцию прусского главнокомандующего. С того времени вплоть до апрельских дней 1945 года здесь безраздельно властвовала прусская военщина, с той лишь разницей, что 1888 году в здании комендатуры размещался штаб генерала Эвальда фон Клейста, а в годы Второй мировой войны – местопребывание генерал-фельдмаршала фон Кюхлера, с 1942 года командовавшего группой армий «Север».
В 1968 году вокруг Клинической улицы были пустыри
Из книги Митчема и Мюллера «Командиры “Третьего Рейха”». Смоленск, 1995 год
«Георг фон Кюхлер… в 1937 году… сменил Браухича на посту командующего 1-м военным округом и 1 апреля 1937 года получил чин генерала артиллерии… При содействии Гиммлера и гаулейтера Эриха Коха 23 марта 1939 года солдаты Кюхлера оккупировали Мемель (Клайпеда), одержав последнюю бескровную победу…
Во время второго этапа боев за Францию перед Георгом фон Кюхлером была поставлена почетная задача – взять Париж… Утром 14 июня 218-я пехотная дивизия завладела французской столицей, пройдя победным маршем по Елисейским полям…
Блокада Ленинграда стала “дамокловым мечом”, который нависал над Кюхлером на протяжении всего его пребывания, и фактически погубила его карьеру…
Гитлер… вызвал Кюхлера к себе в ставку и отстранил его от командования…
После вынужденной отставки Кюхлер канул в безвестность… 27 октября 1948 года фон Кюхлер был приговорен к 25 годам тюремного заключения. В феврале 1955 года он был освобожден… В 1969 году Кюхлер умер».
Здание бывшей комендатуры. 1968 год
Многое повидали на своем веку эти стены. Военный министр Пруссии генерал Вальтер Бронсарт фон Шеллендорф проводил здесь совещания с кайзеровской военной кликой, вступившей в конце прошлого века в ожесточенную схватку с рейхстагом – германским парламентом, в котором большим влиянием пользовались социал-демократы во главе с Августом Бебелем. В тиши казенных кабинетов комендатуры обсуждались конкретные меры по вводу в действие стратегического плана кайзеровского Генерального штаба, предусматривавшего ведение войны на два фронта. Здесь проводили свои совещания генерал-фельдмаршал Альфред фон Шлиффен, известный теоретик «блицкрига» и начальник Генштаба; гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц, выступавший за создание сильного военно-морского флота как орудия передела мира; генерал-полковник Гельмут фон Мольтке, начальник штаба Ставки рейхсвера в начале Первой мировой войны.
Из книги Гельмута фон Мольтке «Военные поручения». Том I. Санкт-Петербург, 1913 год
«…Вечный мир – это мечта и даже далеко не прекрасная; война же составляет необходимый элемент в жизни человечества… Величайшим благом войны безусловно является быстрый ее конец; чтобы этого достигнуть, необходимо пользоваться всеми хотя сколько-нибудь терпимыми средствами».
За годы существования комендатуры кёнигсбержцы привыкли видеть у ее двух подъездов посты охраны – здесь стояли то прусские кирасиры в серых камзолах и остроконечных шлемах с саблями на боку, то пехотинцы кайзера в синих френчах и черных касках с винтовками образца 1871 года, то гренадеры полка «Кронпринц» в униформе мышиного цвета с блестящей на солнце отделкой крагов.
Медальон на стене здания бывшей комендатуры
В ноябре 1918 года в Германии вспыхнула революция. Когда в Кёнигсберг пришла весть об отречении кайзера, вернее, о его желании ограничиться только троном короля Пруссии, а также о том, что власть в стране фактически перешла в руки нового рейхсканцлера Эберта, весь город пришел в необычайное волнение. Было ясно, что империя испустила дух и в Германии в полный рост встала новая и решительная сила – рабочий класс и возглавляющая его социал-демократия. Толпы народа устремились по улицам Кёнигсберга к Королевскому замку. Из тюрьмы были освобождены политические заключенные – охрана не смогла воспрепятствовать восставшим, намеревавшимся выпустить своих товарищей на свободу.
Около двух часов ночи огромные массы народа, среди которых было немало солдат, окружили здание комендатуры. Часовые у подъезда вынуждены были пропустить в здание делегацию революционного народа, требовавшего немедленной передачи власти в городе, в том числе военной, в руки Совета солдатских и рабочих депутатов. Однако выяснилось, что командующий генерал фон Хинкельдей за несколько часов до восстания бежал из города. Оставшемуся в комендатуре начальнику штаба военного округа полковнику Хаану ничего не оставалось как согласиться с предъявляемыми требованиями.
Тем временем к городу уже мчалось несколько крытых грузовиков с солдатами дислоцировавшихся неподалеку от Кёнигсберга частей. Когда переговоры были в самом разгаре, со стороны Росгартенских ворот послышался шум двигателей – на улицу со стороны Литовского вала медленно въезжали моторизованные подкрепления военного командования. Казалось, столкновение неминуемо. Но, не доезжая сотни метров до комендатуры, грузовики остановились, и высыпавшие из них солдаты смешались с толпой – прибывшая по приказу генерала воинская часть полностью перешла на сторону рабочих и солдат.
Фрагмент фасада здания комендатуры
Посты у подъездов комендатуры были смяты, восставшие устремились в здание. На одном из флагштоков заалел красный флаг. К этому времени в руках солдат и рабочих были все основные объекты города. Вихрь революции преобразил лицо казарменного Кёнигсберга, люди испытывали необычайный душевный подъем, – повсюду происходили братания, импровизированные митинги, на предприятия и в учреждения Советом назначались «народные уполномоченные», призванные поставить хозяйство города под контроль революционеров. Здание комендатуры в эти дни было местом ожесточенных споров и переговоров Совета солдатских и рабочих депутатов с представителями военного командования, которые пребывали в состоянии полной прострации. Ночью в подвалах дома номер сорок три по улице Хинтерросгартен тайно сжигались полученные из Берлина секретные депеши ОХЛ, верховного военного руководства, о формировании добровольческих отрядов и корпусов для разгрома революционных сил. Контрреволюция готовилась к яростному броску, но у военного командования в Кёнигсберге не было уверенности в том, что ситуацию можно переломить в свою пользу.
Гражданская война, охватившая в начале 1919 года почти всю Германию, пришла в Кёнигсберг «белым террором». 3 марта было арестовано около шестисот членов «Союза Спартака» – организаторов революционных событий. Весь следующий день и вечер в городе проходили ожесточенные перестрелки между рабочими дружинами и частями фрайкора, выступившими под флагом контрреволюции. Добровольческие отряды генерала Людвига фон Эсторффа наносили концентрированные удары по местам сосредоточения рабочих и революционных матросов. Из форта № 2, что располагался возле местечка Нойдамм[99], штаб контрреволюционеров перебрался в здание комендатуры. Здесь ликующие белогвардейцы допрашивали строптивых членов Совета солдатских и рабочих депутатов, отсюда их отправляли в тюрьму на Кругштрассе. Революция была подавлена, власть в Германии оказалась в руках тех, кто не смог распорядиться ею лучшим образом и впоследствии уберечь страну от сползания к зловещим годам фашистской диктатуры.
Весь период существования Веймарской республики в здании комендатуры на Хинтерросгартен находилась резиденция командующего военным округом и коменданта кёнигсбергского гарнизона. Это было основное ядро организационного формирования рейхсвера в Восточной Пруссии. После того как в 1920 году был фактически восстановлен германский генеральный штаб, несмотря на жесткие условия Версальского договора, в одном из подразделений штаба округа была введена на первый взгляд безобидная должность офицера по экономическим вопросам, на которую были возложены функции по взаимодействию с промышленниками в целях тайного перевооружения армии. С середины 20-х годов XX века это перевооружение уже шло полным ходом.
Стены – свидетели событий вековой давности
Драматические события накануне прихода гитлеровцев к власти были насыщены теснейшими контактами представителей военщины с нацистами. Командующий военным округом генерал-лейтенант Вернер фон Бломберг, будущий военный министр Германии и начальник его штаба полковник Вальтер фон Райхенау постоянно приглашали к себе на совещания руководителей кёнигсбергских фашистских организаций – главарей НСДАП и ее вооруженных формирований. В то время нередко можно было наблюдать в бывшем Боркском саду группы коричневорубашечников и офицеров рейхсвера, о чем-то оживленно беседовавших. Альянс военных с достигшим небывалых масштабов нацистским движением становился неизбежным, так как те и другие мечтали о переделе мира.
В целях пропаганды милитаристского духа среди военнослужащих и населения на втором этаже комендатуры был с помпой открыт так называемый Крепостной музей, основу коллекции которого составили экспонаты из запасников Королевского замка и казармы врангель-кирасиров. Униформа прусских пехотинцев, кирасиров, гренадеров, кавалеристов; многочисленные образцы холодного и огнестрельного оружия; макеты фортификационных сооружений; громадные схемы, иллюстрирующие ход минувших баталий; знамена и вымпелы полков, дислоцировавшихся в Кёнигсберге, – все это должно было убеждать посетителей в незыблемости военных традиций Пруссии.
В начале 1930-х годов на одном из складов, размещенных в старом равелине, была обнаружена статуя короля Фридриха Вильгельма IV, снятая в 1911 году со Штайндаммских ворот, подлежащих сносу в связи с реконструкцией центра города. Она была создана берлинским скульптором Альбертом Вольфом еще в 1850 году и, оказавшись в одном из залов комендатуры, стала своего рода символом Крепостного музея. Ведь этот прусский король был причастен к кровопролитию во время революционных столкновений 1848 года и всегда опирался на реакционную военную клику. В период гитлеровской диктатуры музей стал традиционным объектом экскурсий кёнигсбергских школьников, которые с раннего возраста должны были впитывать «воинственный дух, заложенный тевтонами».
В годы Второй мировой войны в кабинетах комендатуры размещались подразделения тылового обеспечения вермахта, а также службы окружного и гарнизонного пастора. Германская военная машина работала довольно четко, однако по мере того, как Восточный фронт откатывался к границам рейха, в стенах кирпичного дома с овальными медальонами на фасаде воцарилось уныние и ожидание близкого краха. Среди офицеров стали нередки «опасные разговоры» и анекдоты, в которых Гитлер и Гёринг фигурировали отнюдь не в роли «спасителей нации». А после покушения на Гитлера в июле 1944 года неожиданно для всех гестапо арестовало генерала Фридриха фон Рабино, начальника военного архива, имевшего немало научных трудов, в том числе посвященных деятельности небезыз вестного генерала Секта – бывшего руководителя германского Генштаба. Средь бела дня престарелого генерала буквально выволокли из его рабочего кабинета и грубо втолкнули в открытую дверь стоявшего у подъезда черного лимузина. Известный военный архивист и историк закончил свою жизнь, как и многие из заговорщиков, в мрачных казематах берлинской тюрьмы Плётцензее, где ретивые профессионалы-палачи приводили в исполнение приговоры гитлеровского суда.
Униформа 1813 года – экспонат Крепостного музея
От воинственного духа здания не осталось и следа
На этом, естественно, драматическая судьба интересующего нас дома на Клинической не закончилась. Весной 1945 года район, расположенный восточнее Замкового пруда, был подготовлен гитлеровцами к обороне. Не только укрепленные башни и бастионы Литовского вала должны были сдержать атаки наступающей Красной армии. Практически все здания Росгартена, уцелевшие после бомбардировок и обстрелов, были превращены в опорные пункты. Массивная баррикада из кирпичей и металлических рельсов перегораживала улицу, а в окнах комендатуры были оборудованы амбразуры – эти огневые точки позволяли держать под обстрелом прилегающие улицы.
Наступление наших войск, как известно, было столь стремительным, что к исходу 9 апреля практически весь город был в руках советских солдат. Пятая гвардейская дивизия 8-го гвардейского стрелкового корпуса нанесла удар вдоль Замкового пруда, обеспечив плацдарм для окончательного разгрома остатков кёнигсбергского гарнизона в районе площади Парадеплатц и Королевского замка. При этом «тридцатьчетверки» и самоходки, подавляя огнем сопротивление противника, вышли к заросшим кустами берегам пруда. Несколько десятков гитлеровцев, засевших в кабинетах и подвалах комендатуры, осознав бессмысленность сопротивления, предпочли нестройной колонной отправиться к пункту сбора военнопленных, чем оказаться погребенными под развалинами. Возможно, поэтому здание комендатуры оказалось почти неповрежденным, если не считать разбитых окон и полуобвалившейся кое-где крыши.
Много лет прошло после окончания войны. У здания бывшей комендатуры за это время было немало новых хозяев. Вряд ли они знали о том, что происходило в стенах этого дома. И теперь ничто не напоминает о событиях, которые разворачивались здесь в течение последнего столетия. События эти, как читатель уже понял, были далеко не однозначными, как, впрочем, и вся мировая история, коснувшаяся этого города.
* * *
Теперь повернем вправо, на улицу Керченскую, которая когда-то называлась Альтросгертер Кирхенштрассе, то есть улица Старой Росгартенской кирхи, и вела прямо к стоявшей здесь неподалеку церкви. Но остановимся на несколько минут у комплекса больничных корпусов и постараемся разглядеть среди строений приметы прошлых лет. Прежде всего вам, конечно, бросится в глаза необычная кирпичная постройка с фронтонами, напоминающими сразу о нескольких архитектурных стилях. С одной стороны – узкая форма парных окон несет в себе готические мотивы, в то время как верхнее завершение фронтонов выполнено явно в романском стиле. Такое сочетание свойственно было для архитектуры XIX века, когда модерн еще не захватил господствующие позиции, а старые классические стили уже не соответствовали духу нового времени.
Больница милосердия
Здание, на которое мы обратили внимание, – бывшая Больница милосердия — прямая противоположность сохранившим налет воинственности стенам комендатуры. Это медицинское заведение Кёнигсберга возникло почти сто семьдесят лет назад, после того как дочери тогдашнего главнокомандующего графа Фридриха цу Дона (название башни, в которой находится Музей янтаря, имеет то же происхождение!) приобрели участок земли неподалеку от резиденции своего отца. При непосредственной поддержке короля Пруссии здесь началось строительство больницы, причем с самого начала учредители определили, что лечение будет осуществляться вне зависимости от вероисповедания. А это в те времена встречалось не так уж часто, так как лечебные учреждения находились, как правило, под управлением религиозных общин – католических, протестантских, израилитских. На зависть нынешнему поколению врачей и больных, строительство велось столь интенсивными темпами, что через несколько месяцев, 30 мая 1849 года, больница милосердия приняла уже первых больных.
В течение полутора столетий это здание оригинальных форм служило и продолжает служить благородным целям возвращения здоровья, лечения тяжелых болезней, помощи немощным. В этих стенах практиковали довольно известные в Германии врачи – Бломке, Иоахим, Зиннхубер, Флат, Герфордт, Коб. Более тысячи сестер милосердия работали в палатах, операционных и процедурных залах. Больница на Альтросгертер Кирхенштрассе была крупнейшим учреждением такого рода. Стены некоторых ее помещений украшали уникальные произведения известных мастеров, например деревянный алтарь с резными изображениями святых апостолов Петра и Павла, а также бронзовый крест работы эрфуртского скульптора Пауля Кимритца.
На улице Боткина
Череда исторических событий не обходила больницу милосердия стороной. Первая мировая война, революция 1918–1919 годов, коричневые погромы 1932 года, страшные годы фашистской диктатуры – все это вехи трагической жатвы смерти, которую были вынуждены собирать в первую очередь врачи. Иногда они сами становились жертвами происходящего. В разгар Второй мировой войны, когда гитлеровские полчища стояли у берегов Волги, нацисты осуществляли «мероприятия в целях окончательного решения еврейского вопроса», то есть попросту уничтожали всех еще остающихся на свободе евреев. Кёнигсбергская полиция безопасности и СД подготовила соответствующие списки и приступила к осуществлению тотальных арестов в различных частях города.
Жертвой фашистского террора стал известный врач Альфред Готтшальк, в прошлом один из лидеров германской социал-демократии, бывший председатель фракции СДПГ в городской палате депутатов. Друзья пытались спасти больного старика, поместив его в одну из палат Больницы милосердия. Но гестаповские ищейки цепко шли по следам и легко обнаружили место укрытия врача. Понимая безвыходность своего положения и желая избавить себя от мук в гитлеровских застенках, доктор Готтшальк покончил с собой в стенах больницы, приняв сильнодействующий яд. Его примеру последовали некоторые другие видные кёнигсбержцы, попавшие под удары фашистского молоха.
В первые послевоенные годы в кирпичном здании на лежащей в руинах Альтросгертер Кирхенштрассе размещалась центральная немецкая больница, где бок о бок советские и немецкие врачи несли тяжелый крест борьбы с эпидемиями и дистрофией, отдавая свои силы благородному делу милосердия.
Следы войны на стенах старой больницы
* * *
В двух шагах от бывшей больницы милосердия, там, где сейчас слышен трамвайный перезвон и толпятся люди на остановке, есть маленький островок зелени, на котором между кустами и деревьями виднеются заросшие высокой травой валуны. Старожилы, конечно, помнят стоявшую на этом месте вплоть до конца 1960-х годов развалину – толстые, обшарпанные стены, громадные стрельчатые окна, искореженная чугунная ограда, напоминающая тюремную решетку. Когда-то на этом месте стояла старейшая церковь Кёнигсберга – Старая Росгартенская кирха, а рядом с ней – миниатюрное кладбище росгартенской общины.
Старая Росгартенская кирха
Руины кирхи в 1967 году
Из исторических источников известно, что первый камень в ее основание был заложен 5 июня 1651 года, а строительство продолжалось более тридцати лет. Вплоть до своего разрушения под английскими бомбами в 1944 году кирха простояла в том виде, в каком ее создали средневековые зодчие в конце XVII века: сорокаметровая прямоугольная колокольня с флюгером, окна в виде стрельчатых арок, двускатная черепичная крыша, массивные контр форсы, доходящие до самой крыши.
Интерьер Старой Росгартенской кирхи отличался богатством убранства и причудливостью форм. Потолки с крестовыми сводами опирались на изящные восьмиугольные колонны, стены украшали живописные полотна с изображением гордо скачущего коня и мирно пасущегося вола – символов Росгартена. Повсюду висели картины и барельефы религиозного и мистического характера, среди которых было немало изображений животных и птиц: льва, быка, ягненка, аиста, голубя, пеликана… Великолепный резной алтарь с фигурами Христа, Марии, Иоанна и святых апостолов, множество церковной утвари, созданной мастерами XVII–XVIII веков, золотые и серебряные украшения, выполненные в виде орнаментов, ажурные решетки на окнах, чеканная отделка дверей – все это производило ошеломляющее впечатление на современников. Особенно чудесным был орган работы итальянского мастера Адама Каспарини, созданный им в формах, представляющих смешение двух стилей – барокко и рококо.
Великолепное убранство Старой Росгартенской кирхи
Здесь когда-то был алтарь
Стены церкви имели большое количество эпитафий, напоминавших о бренности всего земного и об ушедших в небытие горожанах, в основном высокопоставленных особах, таких как, например, Генрих фон Валленродт – один из родоначальников известного прусского рода, оставившего о себе память знаменитой Валленродтской библиотекой.
С северной стороны к кирхе примыкала невысокая постройка-часовня, имевшая уникальную в своем роде кованую дверь в стиле рококо работы мастера Зоммера. Унаследовав от древних мастеров искусство ковки, Зоммер создал чудесный металлический орнамент: композицию из завитков, натуралистически выполненных вьющихся растений, затейливых вензелей.
В 1925 году интерьер кирхи дополнился установленными по обе стороны от входа обелисками в память о погибших в Первой мировой войне, сгоревшими, как и все внутреннее убранство церкви, в августовскую ночь 1944 года, когда весь центр города был объят пламенем от сброшенных на него зажигательных и фосфорных бомб британской авиации.
Остатки эпитафий
Ажурная дверь часовни
Где-то среди пустыря находился Святой колодец. 1968 год
Сразу после окончания войны вести речь о восстановлении Старой Росгартенской кирхи, как мы понимаем, было невозможно, ибо город лежал в руинах и главная задача заключалась в том, чтобы обеспечить людей мало-мальски сносным жильем в этих труднейших условиях. Было не до сохранения памятников архитектуры. К сожалению, очередь до этой церкви так и не дошла. От ее руин остался едва заметный холмик, поросший травой, да несколько валунов, по-видимому, забытых здесь после разборки фундамента.
* * *
Неподалеку от трамвайной линии, там, где сейчас стоят угловатые сооружения супермаркета «Виктория», еще совсем недавно был пустырь, в центре которого виднелись остатки не то полувысохшей лужи, не то заболоченного пруда. Это – жалкое воспоминание о бывшем когда-то здесь Святом колодце, вода которого, по преданию, обладала целебными свойствами и излечивала от разных болезней. В Кёнигсберге ходила легенда о том, как богатая владелица участка земли, на котором находился колодец, попыталась окропить деньги святой водой. После этого он якобы потерял свою чудодейственную силу, а жадная женщина поплатилась своим состоянием. Поэтому нередко, проходя мимо Святого колодца у Старой Росгартенской кирхи, горожане вспоминали эту поучительную историю и наставляли своих детей быть расчетливыми, но не жадными.
Бывшая Росгартенская средняя школа
* * *
Наше внимание в этом месте Росгартена может привлечь четырехэтажное школьное здание, расположенное поблизости. Узкие окна с массивными рамами, ступенчатый портал в духе готики с заложенным кирпичом и заштукатуренным дверным проемом, простые кирпичные пилястры, карниз с узорной кладкой – прямо-таки типичное немецкое школьное здание, каких, впрочем, в Калининграде не так уж и мало. В данном случае это – бывшая Росгартенская средняя школа на улице Клингерсхоф, от которой до наших дней уцелел лишь небольшой кусочек мостовой.
* * *
Возвращаясь снова к Клинической, бросим взгляд вдоль узкой улочки, носящей имя всемирно известного русского терапевта Сергея Петровича Боткина, одного из основоположников клиники внутренних болезней. Раньше она называлась Альтросгертер Предигерштрассе — улица Старо-Росгартенского Проповедника. Это была улица пенсионеров, престарелых вдов, инвалидов, заводских и фабричных рабочих. Здесь не было государственных учреждений и контор, фирм. Лишь несколько продовольственных магазинов, маленькая кондитерская пекарня Шульца по приготовлению медовых пирогов, авторемонтная мастерская Тиля, табачный магазин Григулля, парикмахерская Кернера располагались в невысоких, плотно стоящих друг к другу домах. О бывшей Больнице милосердия, корпуса которой стоят на левой стороне улицы, мы уже рассказывали. Поэтому сконцентрируем свое внимание на правой стороне Альтросгертер Предигерштрассе.
Здание на улице 9 Апреля
Бывшая Королевская гимназия Вильгельма
Отто Браун, премьер– министр Пруссии
Можно было бы не будить эти бесплодные воспоминания, поскольку от всего перечисленного практически не осталось и следа. Впрочем, справа в глубине улицы стоит представительное здание, бывшее некогда народной школой и отличающееся от школы на Клингерсхоф своими классическими архитектурными формами. Это – бывшая Королевская гимназия Вильгельма, построенная здесь еще в 1874 году. Единственное известное нам историческое обстоятельство, побуждающее задержать взгляд на этом здании, связано с тем, что в стенах этой школы в конце XIX века учился видный деятель германской Социал-демократической партии Отто Браун, ставший в 1920–1923 годах премьер-министром Пруссии, а после прихода Гитлера к власти эмигрировавший в Швецию. В своих мемуарах он писал с юмором: «Росгартен и Замковый пруд были местами моего детства. Родился я на улице Альтросгертер Кирхенштрассе напротив старой церкви, а учился рядом в народной школе, которая тогда еще не была известна и признана всеми как учебное заведение по подготовке прусских премьер-министров…» Позже школа стала именоваться школой Фаренхайда.
* * *
Мы снова оказались у здания бывшей комендатуры, отсюда продолжим путь в сторону Музея янтаря. Теперь до самой площади Маршала Василевского справа и слева нас окружают больничные и поликлинические корпуса областной больницы. В этом факте – почти полное соблюдение традиции, так как именно отсюда начинался квартал, занимавшийся прежде целым комплексом кёнигсбергских больниц и клиник. Самой крупной из них была городская больница, желтые кирпичные корпуса которой и сейчас выглядят довольно внушительно.
Фасад здания на Клинической
Городская больница на берегу Замкового пруда
Когда-то в Кёнигсберге с бедняками, пораженными особенно тяжелыми, неизлечимыми недугами, обходились предельно просто: их помещали в подвалы громадной серой башни, расположенной в Альтштадте – центральном районе города. Там они содержались рядом с преступниками, так как в Средне вековье эта башня служила одновременно и городской тюрьмой. Но в 1797 году тогдашний глава общинного городского управления тайный советник Гервайс решил устроить в одном из домишек, затерявшихся среди садов Росгартена, лазарет для бедных. Двадцати четырех пациентов стали обслуживать три доктора местной богадельни, а городская казна расщедрилась, выделив на каждого больного по четыре прусских гроша. Не густо, конечно, однако начало было положено, а спустя тридцать лет больница могла принять уже несколько сот пациентов.
В 1892–1908 годах на месте разрозненных больничных строений были сооружены существующие до настоящего времени здания в духе передовой для того времени так называемой «павильонной системы» – хирургический и инфекционный корпуса, изолятор, тифозный барак и маленькая часовнякапелла. И сегодня за старыми кирпичными стенами, испещренными шрамами осколков и заделанных пробоин, бьется человеческая надежда на исцеление, а врачи и медицинские сестры, как и прежде, стараются облегчить участь больных. Дорожки между старыми каштанами и липами, растущими на откосе рядом с водной гладью Нижнего озера, бывшего Замкового пруда, – излюбленное место прогулок для тех, чьим временным пристанищем стали корпуса областной больницы, как они были местом отдыха и для жителей Кёнигсберга, находившихся на излечении в городской больнице.
* * *
Пройдем еще немного по улице, носившей в прежние времена наименование Хинтерросгартен. Сейчас до самой площади Маршала Василевского справа совсем не сохранилось старых домов. А когда-то здесь плотной стеной стояли четырех– и пятиэтажные здания. В них проживал в основном простой люд: рабочие, мелкие торговцы и лавочники, нижние военные чины, престарелые вдовы… Изредка попадались магазинчики и лавки: «Сигары» Войтковитца, «Галантерейные товары» Гербера, «Южные фрукты» Хакельберга, «Колониальные товары» Шварцлоса. Было несколько подвальных ресторанчиков, множество мастерских, небольшая библиотека для читателей с невзыскательным вкусом и даже импозантный «Цветочный салон».
Бывшая ликерная фабрика Мендталя
С левой стороны улицы до самых Росгартенских ворот и сейчас стоят два громадных здания, одно из которых занимала в прежние годы ликерная фабрика Мендталя, а другое принадлежало военным властям и служило казармой для дислоцировавшегося в Кёнигсберге артиллерийского полка. В связи с расширением производства продукции «зеленого змия» впоследствии артиллеристы вынуждены были уступить свое здание владельцу фабрики. С тех пор к аромату благоухающей зелени у Замкового пруда стали настойчиво примешиваться пьянящие запахи «веселого производства».
* * *
Еще немного – и мы, завершая прогулку, выходим на площадь Маршала Василевского, выдающегося полководца Великой Отечественной войны, командовавшего войсками 3-го Белорусского фронта. Торжественность и строгость мемориала, включающего в себя галерею военачальников, руководивших частями, штурмовавшими город, напоминает нам о суровом прошлом этой земли, об ожесточенных, кровавых боях в весенние дни 1945-го. По иронии судьбы в те времена, когда здесь не было площади, среди городских кварталов пролегала узкая и совсем короткая улочка Грольманнштрассе. Так она была названа в 1888 году в честь прусского генерала Карла фон Грольманна, одного из создателей германского Генерального штаба и рьяного приверженца экспансионистской «политики германизации», которая впоследствии наглядно продемонстрировала, к чему могут привести неограниченные политические и военные амбиции.
Здание бывшего Фаренхайдского приюта
Отсюда, с площади, мы не можем не заметить еще несколько старинных зданий бывшего Росгартена. Одно из них, трехэтажное, с небольшим фронтоном и узкими окнами, между которыми видны ажурные вензеля металлических стяжек, стоит недалеко от тротуара улицы 9 Апреля. Это – бывший Фаренхайдский приют для бедноты, названный так в память коммерческого советника Фридриха фон Фаренхайда, в середине XVIII века пожертвовавшего пятьдесят тысяч гульденов на содержание неимущих. Именно на эти деньги и был построен приют, который долгое время находится на одной из улиц Закхайма в районе нынешнего Московского проспекта. В 1899 году для него было построено новое здание, которое мы и видим сейчас около трамвайной остановки.
Надо сказать, что в Кёнигсберге всегда уделялось большое внимание уходу за немощными и обездоленными. Еще в начале XIX века заботу о них приняла на себя так называемая Дирекция по вопросам бедноты, которая концентрировала в своих руках все добровольные пожертвования и другие средства, равномерно распределяя их среди приютов, богаделен и сиротских домов. А размеры этих средств были довольно внушительными. Достаточно сказать, что только в 1824 году дирекция перечислила свыше сорока четырех тысяч талеров, то есть более тонны чистого серебра, ведь талеры чеканились именно из этого благородного металла. Перед последней войной в Кёнигсберге насчитывалось тридцать девять (!) приютов, находившихся под опекой правительства, городских или церковных властей, университета или различных благотворительных организаций. Фаренхайдский приют был одним из старейших заведений такого рода и находился под покровительством самого обер-бургомистра.
К сожалению, и в наше время некоторые граждане, оказавшись за порогом бедности, нуждаются в такой же заботе, какой были окружены старики и сироты в те далекие годы, когда на гулких улицах и переулках Росгартена звучала немецкая речь.
* * *
В ходе любой, даже самой короткой, экскурсии по Калининграду гостям города обязательно показывают Музей янтаря, расположенный в огромной круглой башне с зубчатым верхом. Нередко при этом после осмотра экспозиции туристы заходят в кафе «Солнечный камень», размещенное в изящной постройке рядом с башней «Дер Дона». Кирпичное сооружение в стиле неоготики производит впечатление удивительной легкости и романтической торжественности. Как будто миниатюрный сказочный дворец стоит среди деревьев на площади, носящей имя выдающегося маршала. Перед нами – Росгартенские ворота, одно из сохранившихся до наших дней сооружений внутреннего крепостного обвода Кёнигсберга.
Еще в древнейшие времена, когда на территории Замландии безраздельно господствовал Тевтонский орден и отряды рыцарей в белых плащах совершали свои набеги на язычников, здесь пролегал очень важный торговый и почтовый путь в Курляндию. Дорога проходила от Орденского замка почти прямо на север, пересекала полуостров и выходила прямо к Куршской косе, которая, как свидетельствуют источники, уже 1406 году использовалась в качестве транспортной магистрали. По ней кёнигсбергские купцы везли товары в Мемель[100], а всадники коннопочтовой службы в красно-голубой униформе доставляли тяжелые пакеты орденского комтура, а затем и Великого курфюрста.
Со строительством первых укреплений в районе нынешнего Литовского вала возникла необходимость сооружения проездных ворот. Поэтому на отрезке одной из куртин – частей крепостного вала между бастионами – неподалеку от плотины, образовавшей большой пруд, ныне Верхнее озеро, были построены ворота, сразу получившие название Росгартенских, по наименованию прилегающей городской территории.
Росгартенские ворота
Конец Клинической улицы. 1967 год
Росгартенские ворота
Это были совсем не те изящные ворота. Те, старые, были небольшими, чем-то напоминающими ворота Королевского замка с полукруглой аркой проездного проема. Да и сооружались они по проекту известного замкового архитектора того времени Иоахима Людвига Шультхайсса фон Унфрида, получившего в 1705 году титул строительного директора Кёнигсберга и оставившего после себя, кроме восточного крыла замка, такие чудесные постройки, как казарма кирасиров, Трагхаймская кирха и Королевский сиротский дом. Последний, кстати, неплохо сохранился до наших дней: наверное, многие калининградцы знают двухэтажный дом на перекрестке Московского проспекта и Литовского вала, в котором находится мебельный салон и различные конторы.
С внешней стороны Росгартенских ворот, там, где был вырыт глубокий ров, имелся подъемный мост, а для большей безопасности действовала хитроумная система с опускающейся решеткой, которая обязательно запиралась на ночь.
Те, старые Росгартенские ворота повидали многое на своем веку: пышные королевские выезды и вереницы торговых фур, спешащих на рынки города, колонны марширующих пехотинцев и гренадеров в синих камзолах, зловещие повозки чумных лазаретов, победоносный аллюр наполеоновской конницы под командованием маршала Луи Даву и отряды прусского ландвера с белыми крестами на головных уборах солдат и офицеров.
В 40-х годах XIX века началась коренная реконструкция фортификационных сооружений внутреннего крепостного обвода. Тщательно разработанный специальной комиссией план переустройства был представлен на утверждение прусскому королю Фридриху Вильгельму IV, который в 1843 году утвердил его специальным указом. С этого момента началось интенсивное строительство новых ворот, бастионов и редутов.
Мост через ров
Старые Росгартенские ворота были снесены, а на месте образовавшегося разрыва Литовского вала были возведены новые, те самые, которые мы видим сегодня рядом с площадью Маршала Василевского. По внешнему виду ворот можно легко заключить, что военного значения они практически не имели, так как не отличались особой основательностью постройки и прочностью конструкций. Главная их функция заключалась теперь, пожалуй, в том, чтобы обеспечить при необходимости контроль за проездом и проходом, и одновременно с этим служить целям облагораживания городского пейзажа, уже достаточно перенасыщенного всякого рода форти фикационными сооружениями. Действительно, Росгартенские ворота могут и сейчас служить украшением города, несмотря на то что время все-таки наложило свой отпечаток на их облик – они как бы немного поблекли и лишились частицы своей привлекательности. А может быть, виной тому наглухо закрытая витражным стеклом проездная арка, где разместилось кафе, и теперь ворота уже не выглядят воротами?
Надвратная постройка выполнена в виде двух высоких и узких восьмиугольных башенок с зубчатым верхом, между которыми находится скромный арочный портал, утопающий в глубокой нише. Ребристый архивольт[101] из серого камня, обрамляющий проездную арку, украшен орнаментом из листьев, так называемыми крабами, и увенчан традиционным для готических сооружений крестоцветом. В симметрично расположенных аркадах, каждая из которых состоит из трех стрельчатых арок, опирающихся на узкие граненые пилоны[102] из красного кирпича, виднеются оконные и дверные проемы. Миниатюрный дворец, да и только!
Романтические башенки и стрельчатые арки
Однако есть у Росгартенских ворот архитектурная деталь, привлекающая всегда внимание экскурсантов и просто прохожих. Примерно на уровне третьего этажа современного молодого дома по обе стороны сходящейся центральной арки виднеются два чудесных медальона из темного камня с барельефами в овалах, изображающими каких-то людей с гордо поднятыми головами и задумчивыми взглядами. Для большинства людей, прочитавших надписи классической римской капителью на обрамлении медальонов – «фон Шарнхорст» (на левом) и «фон Гнейзенау» (на правом), – эти имена почти ничего не говорят. В лучшем случае экскурсовод пояснит, что оба их обладателя являлись видными военными деятелями Германии, генералами, участниками освободительной войны против Наполеона.
А вместе с тем медальоны, созданные в 1850 году известным немецким скульптором Вильгельмом Штюрмером, изображают двух выдающихся немецких военачальников и политиков, деятелей прогрессивных, оставивших после себя добрый след не только в истории Германии. Заслуга их не столько в проведении радикальной военной реформы, положившей начало преобразованию прусской армии, построенной на палочной дисциплине, варварской муштре и жесточайшем унижении нижних чинов, в более демократичную буржуазную армию, сколько в активной борьбе с наполеоновским нашествием, охватившим всю Европу в начале XIX века. В условиях фактической оккупации эти военачальники самоотверженно, рискуя очень многим, разрабатывали план восстания, побуждали нерешительного прусского короля начать освободительную войну против наполеоновской Франции. Генерал-квартирмейстер Гнейзенау и начальник Генерального штаба Шарнхорст во время весенней кампании 1813 года, когда русские войска уже изгнали захватчиков со своей территории, установили тесный контакт с главнокомандующим русской армией фельдмаршалом Кутузовым, что и предопределило впоследствии успех антинаполеоновской коалиции и разгром армии Бонапарта.
Скульптурные медальоны Шарнхорста и Гнейзенау
У обоих этих деятелей жизнь оборвалась неожиданно: Шарн хорст умер в 1813 году, смертельно раненный в сражении при Лютцене, а Гнейзенау, достигнув высот военной иерархии (в 1825 году – генерал-фельдмаршал, в 1830 году – главнокомандующий прусской армией), закончил свои дни в познанском лазарете во время эпидемии холеры. Имена этих людей остаются символом военно-политического сотрудничества России и Германии в исключительно тяжелый период их истории.
Медальоны на Росгартенских воротах были не единственным в городе знаком памяти об этих выдающихся личностях. В 1908 году именем Шарнхорста была названа новая улица в районе Амалиенау[103] – тихая, зеленая, почти не пострадавшая в годы последней войны, именуемая сейчас Каменной. А в 1911 году имя Гнейзенау получила узкая, усаженная деревьями улочка в том же районе, известная в настоящее время под названием Банковской улицы, выходящей одним концом к Каштановой аллее, а другим вливающаяся около первой средней школы в улицу Яналова.
В 1911 году, в ходе осуществления реконструкции городских магистралей и развертывания жилищного строительства, городскими властями было решено сделать широкий объезд в стороне от ворот, так как узкая арка создавала серьезные затруднения для движения транспорта. Так ворота перестали служить по своему прямому назначению, а потоки пролеток, автомашин и трамваев устремились, минуя кирпичные стены укреплений, брустверы и земляные валы, дальше в сторону нового района разраставшегося города.
В конце 20-х годов XX века, в ходе создания «зеленого пояса» по кольцу внутреннего крепостного обвода, Росгартенские ворота получили композиционное дополнение: были установлены ажурные ограды, сооружены миниатюрная беседка надо рвом с водой, лестницы и смотровые площадки среди деревьев и кустарников, обильно покрывших земляные укрепления.
Еще и сейчас можно, осторожно держась за металлические перила, подняться по ступеням старой лестницы и оказаться на поросшей высокой травой галерее, расположенной над воротами. В центральной части Росгартенских ворот есть даже ход на верхнюю смотровую площадку, откуда открывается вид на площадь, прилегающие улицы, Верхнее озеро и башню «Дер Дона», в которой размещается Музей янтаря. Или можно обогнуть ворота с другой стороны и, спустившись с мостика, пройти по замшелым камням вдоль каменных стен, любуясь отражением в водной глади зубчатой башни и крон вековых деревьев, слушая журчание устремляющейся под мост воды, которая через серию шлюзов течет дальше по рву вдоль Литовского вала до самой Преголи.
Росгартенские ворота, утопающие летом в зарослях кустов и кронах деревьев, окруженные с одной стороны благоухающими клумбами, а с другой – глубоким рвом, являются одним из своеобразных мест Старого города, создающих особую атмосферу неповторимости, связи прошлого и настоящего, объединяющего древнюю крепостную романтику с идиллией цветов и буйной зелени.
* * *
Пожалуй, я рассказал обо всем, что хоть в какой-то мере сохранилось на месте прежнего кёнигсбергского района, носившего название Росгартен. Кое-где среди домов еще видны старые хозяйственные постройки, примыкавшие к бывшему Герцогскому полю: какие-то сараи, строения с глухими заборами, остатки фундаментов и стен исчезнувших зданий. Но в последнее десятилетие это место Калининграда застроилось новыми современными домами, и следы прошлого теперь не так легко отыскать, как это, например, можно было сделать в середине 60-х годов прошлого века. Осталась лишь старая сеть улочек, пролегающих между жилыми кварталами, улочек, которые когда-то имели названия, наполненные своим историческим смыслом:
Ведештрассе, названная так в честь придворного садовника прусских королей Франца Веде;
Арнольдштрассе, сохранявшая память об авторе обстоятельной монографии по истории Кёнигсбергского университета профессоре теологии Даниэле Арнольде;
Гельмгольцштрассе, увековечивавшая имя выдающегося ученого, члена-корреспондента Петербургской академии наук, автора фундаментальных работ по физике, психологии, физиологии профессора Германа Гельмгольца;
Нойманнштрассе, напоминавшая о бывшем директоре кёнигсбергского пансионата глухонемых Рейнгольде Нойманне, разработавшем звуковой метод общения глухонемых.
Все эти люди были достойными жителями своего города, о некоторых из них, как, например, о Гельмгольце, сохранилась добрая память в самых разных уголках нашей планеты. Не беда, что улиц с их именами не осталось на карте города. Историю нельзя переписать заново, как это пытаются сделать сейчас многие. Примитивный возврат к прошлому не сулит возрождения. Однако знание предшествующей истории, опора на опыт прежних поколений – это залог правильного понимания дня сегодняшнего и выбора верного пути в будущее. В этом смысле наша краткая прогулка по Росгартену, этому осколку старого Кёнигсберга, району, имевшему когда-то два противоположных, даже взаимоисключающих облика, должна помочь читателю понять суть минувшего, которое было далеко не однозначным, а полным противоречий, как и вся наша жизнь.
Примечания
1
«Смерть за отечество отрадна и славна – Бежавший от нее в бою не уцелеет» (перевод с лат.). Квинт Гораций Флакк (65 – 8 гг. до н. э.). «Оды» («Carmina», III, 2, 13–16. Перевод А.А. Фета).
(обратно)2
Здесь и далее в цитатах сохраняется стиль и орфография источника.
(обратно)3
Контрфорс – каменная поперечная стена или выступ, усиливающие основную несущую конструкцию; один из основных элементов готической архитектуры.
(обратно)4
Бург (лат. burgus) – замок, укрепленный пункт.
(обратно)5
Самбия – древнее название местности, расположенной на Калининградском полуострове.
(обратно)6
Натангия – историческая область в юго-западной части Калининградской области.
(обратно)7
Кульм, Торн, Мариенвердер – ныне города Хельмно, Торунь и Квидзын в Польше.
(обратно)8
Лебегов – ныне город Полесск Калининградской области.
(обратно)9
Теперь это города: Славское в Калининградской области, Бартошице, Бранево, Лидзбарк-Варминьски и др. в Польше.
(обратно)10
Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. Евангелие от Матфея. Гл.5: 38.
(обратно)11
Trakkeim (прусск.) — «деревня на просеке в лесу» (позже – Трагхайм).
(обратно)12
Sakkeim (прусск.) — «деревня на вырубке» (позже – Закхайм).
(обратно)13
Liepenick (прусск.) — «деревня на болоте» (позже – Лёбенихт).
(обратно)14
Ныне на этом месте – пустующая громада бывшего Дома Советов, фонтаны, газоны и торговые павильоны на Центральной площади Калининграда.
(обратно)15
Сейчас ручей заключен в трубу, соединяющую Нижний пруд с рекой Преголей.
(обратно)16
Впоследствии названа Штайндаммской кирхой.
(обратно)17
Река Преголя именовалась во времена Тевтонского ордена Скарой, а затем Липцей. Только позже она стала называться Прегорой, или Пригорой и, наконец, Прегелем.
(обратно)18
Кведнау – ныне поселок Северная Гора в черте Калининграда.
(обратно)19
Бранденбург – ныне поселок Ушаково Калининградской области.
(обратно)20
Аутодафе (португ. auto-de-fe) – оглашение и приведение в исполнение приговоров инквизиции.
(обратно)21
Оберролльберг – ныне улица Коперника в Калининграде.
(обратно)22
Кирха (нем. Kirche – церковь) – лютеранский храм.
(обратно)23
Нойе Зорге – ныне район улицы Фрунзе в центре Калининграда.
(обратно)24
Форейтор – верховой, правящий передними лошадьми при запряжке цугом.
(обратно)25
Эти города именуются ныне соответственно: Паланга, Клайпеда и Шилуте в Литве, Советск, Черняховск и Гвардейск в Калининградской области.
(обратно)26
Неф – продольное прямоугольное пространство здания, огражденное наружными стенами, аркадами или столбами.
(обратно)27
Драбанты – телохранители, состоящие при важных особах, почетный конвой.
(обратно)28
Чепрак (устар.) – суконная или ковровая подстилка под конское седло поверх потника.
(обратно)29
Росгартен – район улицы Клинической в Калининграде.
(обратно)30
Констапель (устар.) – чин прапорщика в морской артиллерии.
(обратно)31
Косяк (устар.) – лоскут ткани.
(обратно)32
Камка (устар.) – шелковая тонкая ткань с разнообразными узорами, выполненная сочетанием атласного и других типов переплетений.
(обратно)33
Изарбаф (устар.) – парча.
(обратно)34
Архитрав – несущая балка, лежащая на капители колонны.
(обратно)35
Пилястра – плоский вертикальный выступ прямоугольного сечения на поверхности стены.
(обратно)36
Брандер – судно в эпоху парусного флота.
(обратно)37
Пиллау – ныне город Балтийск Калининградской области.
(обратно)38
Межрейсовый дом моряков – ныне Калининградский деловой центр на площади Победы.
(обратно)39
Фришес Хафф – Калининградский залив.
(обратно)40
Тухмахерштрассе – ныне это спуск от Дворца бракосочетаний к Московскому проспекту.
(обратно)41
Лёбенихт – район, прилегающий к памятнику морякам-балтийцам на набережной Преголи.
(обратно)42
Форштадт – район между набережной Преголи и улицей Багратиона в Калининграде.
(обратно)43
Книга пророка Исаии. Гл. 47: 14.
(обратно)44
Замковый пруд – ныне район каскадов в северной оконечности Нижнего пруда в центре Калининграда.
(обратно)45
Францёзишештрассе – ныне на этом месте широкая проезжая часть улицы Шевченко в Калининграде.
(обратно)46
Трагхайм – территория центральной части Калининграда, ограниченная улицами Черняховского, Сергеева и Ленинским проспектом.
(обратно)47
Тапиау – ныне город Гвардейск Калининградской области.
(обратно)48
Нойхаузен – в настоящее время город Гурьевск под Калининградом.
(обратно)49
Четвертая книга Моисеева. Числа. Гл. 35: 27.
(обратно)50
Велау – город Знаменск Калининградской области.
(обратно)51
Der Mord (нем.) – убийство.
(обратно)52
Ultor (лат.) – мститель.
(обратно)53
Qual (нем.) – мучение.
(обратно)54
Камлот – модная в XIX веке шерстяная ткань.
(обратно)55
Шпайхеры – старинные сараи-хранилища, представляющие собой высокие фахверковые конструкции с крутыми двускатными крышами.
(обратно)56
Ластади – ныне это местность в районе спортивного комплекса «Юность» на улице Маршала Баграмяна.
(обратно)57
Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. Книга пророка Иезекииля. Гл. 1: 4.
(обратно)58
Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. Книга пророка Даниила. Гл. 7: 9.
(обратно)59
Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. Четвертая книга Моисеева. Числа. Гл. 11: 2.
(обратно)60
Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. Вторая книга Моисеева. Исход. Гл. 22: 6.
(обратно)61
СА (SA – сокр. нем.) – штурмовые отряды нацистов; в обиходе их называли «коричневорубашечники» по цвету форменных рубашек.
(обратно)62
НСДАП (NSDAP – сокр. нем.) – Национал-социалистская рабочая партия Германии, во главе которой стоял А. Гитлер.
(обратно)63
Вальтер Шютц – депутат рейхстага от Коммунистической партии Германии, Отто Виргач – главный редактор газеты «Кёнигсбергер фольксцайтунг», Зауфф – депутат городского собрания, фон Барфельд – регирунгспрезидент, член Немецкой народной партии. Все они являлись активными противниками нацистов, а в своих публичных выступлениях подчеркивали преступный характер гитлеровской партии и предостерегали общество от наступления фашизма.
(обратно)64
Так в нацистской партии именовались ветераны национал-социалистского движения, начавшие свою деятельность в НСДАП в 1920-х годах.
(обратно)65
Отдел 1А в полиции Пруссии занимался вопросами политического сыска и являлся прообразом будущей тайной политической полиции – гестапо.
(обратно)66
«Малой Москвой» в 20-х и 30-х годах XX века в Кёнигсберге называли рабочий поселок в районе Шлейермахерштрассе (ныне – улица Маршала Борзова) и приют для бездомных на Гиндебургштрассе (в настоящее время – улица Космонавта Леонова), где проживало много коммунистов и членов левых молодежных организаций.
(обратно)67
Монкенгассе – бывшая улица Монкенгассе именуется ныне Мукомольной.
(обратно)68
ШУПО – так именовались в Германии 1930-х годов подразделения городской патрульной полиции.
(обратно)69
Цвайте Флиссштрассе – ныне улица Профессора Севастьянова в Калининграде.
(обратно)70
Больница милосердия – ныне это здание кардиологического корпуса больницы на улице Клинической в Калининграде.
(обратно)71
Альтросгертер Кирхенштрассе – в настоящее время Нерчинская улица в Калининграде.
(обратно)72
Кёнигсаллее – ныне улица Юрия Гагарина в Калининграде.
(обратно)73
Кёнигштрассе – в настоящее время улица Фрунзе в Калининграде.
(обратно)74
Купфертайх – ныне пруд между Московским проспектом и рекой Новой Преголей сразу за Закхаймскими воротами.
(обратно)75
Улица сохранила свое прежнее название – улица Генделя в Калининграде.
(обратно)76
Адольф-Гитлер-платц – в настоящее время площадь Победы в Калининграде.
(обратно)77
Штадтхаус (нем. Stadthaus) – ныне здание городской администрации на площади Победы, в котором и раньше размещались органы городского управления.
(обратно)78
Фордерросгартен – ныне улица Клиническая в Калининграде.
(обратно)79
ДАФ (нем. DAF – Deutsche Arbeitsfront) – Германский трудовой фронт – нацистская организация, заменившая профсоюзы.
(обратно)80
Так называлась главная радиостанция Кёнигсберга.
(обратно)81
Бетке – вице-президент Восточной Пруссии, заместитель обер-президента Эриха Коха.
(обратно)82
Ян – полицай-президент Восточной Пруссии.
(обратно)83
Бём – постоянный представитель полицай-президента Восточной Пруссии.
(обратно)84
Фридрихштрассе – в настоящее время Томская улица в Калининграде.
(обратно)85
Трагхаймер Кирхенштрассе – ныне улица Подполковника Иванникова в Калининграде.
(обратно)86
В соответствии с организационным построением фашистской партии Гауляйтунг НСДАП (Gauleitung NSDAP) являлся высшим руководящим органом в данной области.
(обратно)87
Кёнигштрассе – ныне улица Фрунзе в Калининграде.
(обратно)88
Аугусташтрассе – в настоящее время улица Грига в Калининграде.
(обратно)89
Заркау – ныне поселок Лесное на Куршской косе.
(обратно)90
Вартен – немецкий поселок, располагавшийся раньше неподалеку от Шоссейного на Ладушкинском шоссе под Калининградом, ныне не существует.
(обратно)91
Хайде-Вальдбург – ныне поселок Прибрежное в Калининградской области.
(обратно)92
Зеепотен – в настоящее время поселок Голубево под Калининградом.
(обратно)93
Кальген – ныне пригород Калининграда Чайковское.
(обратно)94
Фишхаузен – ныне город Приморск Калининградской области.
(обратно)95
Бахус – в древнеримской мифологии – бог растительности, вина и веселья, покровитель виноградарства и виноделия.
(обратно)96
Гамба – иначе виола да гамба – наиболее распространенная разновидность виолы, старинного смычкового инструмента.
(обратно)97
Троммельплатц – ныне это сквер напротив универмага «Маяк».
(обратно)98
Хуфен – в настоящее время район проспекта Мира в Калининграде.
(обратно)99
Нойдамм – в настоящее время район поселка Васильково под Калининградом.
(обратно)100
Ныне литовский город Клайпеда.
(обратно)101
Архивольт – профиль, обрамляющий арку.
(обратно)102
Пилон – большой столб, поддерживающий своды.
(обратно)103
Амалиенау – в настоящее время район, прилегающий к улицам Кутузова, Чернышевского и Каштановой аллее.
(обратно)
Комментарии к книге «Тайный код Кёнигсберга», Андрей Станиславович Пржездомский
Всего 0 комментариев