«Начало Руси»

Начало Руси (fb2) - Начало Руси 1276K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Иванович Иловайский

Дмитрий Иванович Иловайский Начало Руси

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2015

Сайт издательства

О мнимом призвании варягов[1]

Вот вопрос, о котором так много было писано и говорено, что, казалось, он вполне исчерпан и трудно сказать еще что-нибудь, чего не было сказано. И тем не менее этот старый вопрос все-таки остается новым. Напрасно Скандинавская школа считает его вполне решенным. Чтобы помириться с ее решением, надобно постоянно заглушать в себе сомнения и противоречия, возникающие при всяком сколько-нибудь внимательном отношении к делу. Не вдруг, не под влиянием какого-либо увлечения мы пришли к отрицанию ее системы. Только убедившись в ее полной несостоятельности, решаемся предложить некоторые результаты из своего знакомства с литературой этого вопроса, а также из собственных наблюдений и размышлений. Выступая против Скандинавской школы, как господствующей до сих пор в нашей историографии, мы принуждены иногда прибегать к приемам полемическим. Но в настоящем отрывке ограничиваемся собственно борьбой с тем или другим мнением, а не с лицами, то есть не с тою или другою книгой. Представители норманнской школы оказали столько заслуг науке русской истории, что, и помимо вопроса о призвании варягов, они сохранят свои права на глубокое уважение. Точно так же отрицать некоторые сказания из начальных страниц русских летописей еще не значит отрицать значение самих летописей: без них что было бы с нашей историей? В самом данном вопросе норманнская школа чрезвычайно много способствовала его разъяснению, хотя бы и в отрицательном смысле. Не она придумала сказание о призвании варягов; она взяла его уже готовым и употребила все научные средства для того, чтобы возвести это сказание в исторический факт. Если и после того остаются непримиримые противоречия, исходящие от фактов несомненных, стало быть, призвание варягов никоим образом не может получить догматического характера и надобно обратиться в другую сторону, чтобы выяснить начало Русского государства и русской национальности.

I. Норманисты и их противники. Невероятность призвания

Приведем столь известные слова русской Начальной летописи под 862 годом:

«Реша сами к себе: “поищем собе князя иже бы володел нами и судил по праву”. Идоша за море к варягам к руси; сице бо ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зовутся Свое, друзие же урмане, англяне, друзие гъте, тако и си. Реша руси чюдь, словени и кривичи: “вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет: да пойдете княжить и володети нами”. И избрашася три братья с роды своими, пояша по себе всю русь, и придоша; старейший Рюрик седе в Новеграде; а другой Синеус на Белеозере, а третий Изборьсте Трувор. От тех прозвася Русская земля Новугородци: тьи суть людье Ноугородцы от рода Варяжска, прежде бо беша Словени».

В целой исторической литературе, наверное, ни одной легенде не посчастливилось, как той, которую мы сейчас выписали. В течение нескольких столетий ей верили и повторяли ее на тысячу ладов. Целый ряд почтенных тружеников науки потратил много учености и таланта на то, чтобы объяснить, обставить эту легенду и утвердить ее на исторических основаниях; напомним уважаемые имена Байера, Струбе, Миллера, Тунмана, Стритгера, Шлецера, Лерберга, Круга, Френа, Буткова, Погодина и Куника. Тщетно являлись им некоторые противники и с большим или меньшим остроумием возражали на их положения; каковы: Ломоносов, Татищев, Эверс, Нейман, Венелин, Каченовский, Морошкин, Савельев, Надеждин, Максимович и др. В области русской историографии поле оставалось доселе за системой скандинавоманов; назовем труды Карамзина, Полевого, Устрялова, Германа, Соловьева. Не говорим о трудах более дробных, трактующих о норманнском периоде и о скандинавском влиянии на русскую жизнь. Что касается до западной литературы, там скандинавская система царит без всякой оппозиции; так что если речь заходит о Русском государстве, о начале русской национальности, то они неизбежно связываются с призванием варягов.

Уже одно то обстоятельство, что в нашей среде никогда не прекращались сомнения в истине скандинавской теории и возражения против нее, указывает на ее недостаточную убедительность, на присутствие в ней натяжек и противоречий, на ее искусственное построение. И действительно, чем глубже вникаешь в этот вопрос, тем более и более выступают наружу натяжки и противоречия норманнской системы. Если она удерживала до сих пор господствующее положение, то главным образом благодаря своей наружной стройности, своему положительному тону и относительному единству своих защитников; между тем как противники наносили ей удары врассыпную, поражали некоторые отдельные доказательства; но мало трогали самую существенную ее основу. Этою основой я называю вышеприведенную легенду о призвании князей. Противники норманистов, по большей части, верили в призвание или вообще в пришествие князей, сводили вопрос к тому, откуда пришли эти князья, и по этому поводу строили системы еще менее вероятные, чем скандинавская.

В последние годы варяжский вопрос снова оживился в нашей литературе, то есть снова поднялись голоса против норманистов. Наиболее значительный труд в этом отношении принадлежит Гедеонову: «Отрывки из исследований о Варяжском вопросе». Эти отрывки представляют собой прекрасный свод возражений на доказательства норманистов, возражений, отчасти уже высказанных прежде, отчасти добытых собственными изысканиями г-на Гедеонова. Из этих «отрывков» мы пока не можем вполне судить о его конечных выводах. Мы видим, что он считает русь славянским племенем и пытается, подобно Эверсу, дать видное место в нашей истории угро-хазарскому влиянию. В то же время г-н Гедеонов примыкает к тем ученым, которые указывали на Славяно-Балтийское поморье; следовательно, он не отрицает так называемого призвания или пришествия варяжских князей[2]. Еще несколько прежде Гедеонова выступил г-н Костомаров с теорией о литовском происхождении руси; но его соображения, исполненные, впрочем, большого остроумия, не нашли последователей. Далее, многие дельные возражения против норманистов находим в трудах, которые касаются этого вопроса только отчасти, а именно: у Ламанского («О славянах в Испании, Азии и Африке»), архимандрита Порфирия Успенского («Четыре беседы Фотия»), Котляревского («О погребальных обычаях у славян») и Хвольсона («Известия о хазарах, буртасах и пр. Ибн-Даста»).

Обратимся теперь к самому вопросу о варягах и руси. Повторим вкратце главные основания, на которых держалась Скандинавская система:

1. Известие русской летописи (то есть вышеприведенное место).

2. Путь «из варяг в греки», описанный в той же летописи, и связанные с ним имена Днепровских порогов, приведенные Константином Багрянородным.

3. Имена князей и дружины, в особенности по договорам Олега и Игоря.

4. Известия византийских писателей о варягах и руси.

5. Финское название шведов руотсы и название шведской Упландии Рослагеном.

6. Известие Бертинских летописей о трех русских послах и известие Лиутпранда о руссах-норманнах.

7. Известия арабских писателей.

8. Скандинавские саги.

9. Позднейшие связи русских князей со скандинавами.

Первым и самым главным основанием теории норманистов служит известие русской летописи о призвании князей из-за моря. Мы сказали выше, что противники их почти не трогали этого основания. Большею частью они точно так же, как и скандинавоманы, принимали призвание или вообще пришествие князей за исходный пункт русской истории и расходились только в решении вопроса: откуда они пришли и к какому народу принадлежали? Так, Татищев и Болтин выводили их из Финляндии, Ломоносов – из славянской Пруссии, Эверс – из Хазарии, Гольман – из Фрисландии, Фатер – из черноморских готов, Венелин, Морошкин, Савельев, Максимович (и в последнее время Гедеонов) – от балтийских полабских славян, Костомаров – из Литвы. (Есть еще мнение, примыкающее к Эверсу, о происхождении русских князей от угро-хазар; см. Юргевича «О мнимых норманнских именах в русской истории». Зап. Одес. Об. Т. VI.) Мы не видим, чтобы кто-либо между исследователями, занимавшимися варяжским вопросом, обратил исключительное внимание на фактическую достоверность самого известия о призвании варягов и вообще об иноземном происхождении княжеских династий. Напротив, почти все исследователи идут от упомянутой летописной легенды и только различным образом толкуют ее текст; например: что она разумеет под варягами-русью? На какое море она указывает? В каком смысле понимать слова: «Пояша по себе всю русь» и т. п.? Спорили иногда о правописании, о расстановке знаков в летописном тексте, чтобы заставить его говорить в пользу своего мнения. А между тем весь этот текст, по нашему крайнему разумению, нисколько не в состоянии выдержать исторической критики, не затемненной предвзятыми идеями и толкованиями. Чем ближе мы держимся его буквального смысла, тем более и более путаемся в нескончаемых противоречиях, когда начинаем сопоставлять его с другими несомненно историческими фактами. И наоборот, только убедившись, что мы имеем дело с легендой, а не с историческим фактом, получаем возможность стать на более прочную основу[3].

Начнем с того: есть ли малейшая вероятность, чтобы народ, да и не один народ, а несколько, и даже не одного племени, сговорились разом и призвали для господства над собою целый другой народ, то есть добровольно наложили бы на себя чуждое иго? Таких примеров нет в истории, да они и немыслимы. А что в данном случае идет речь не о князьях только и их дружине, но о целом народе, в этом едва ли может быть какое сомнение. Сама русская летопись представляет тому убедительные доказательства. По ее словам, в 862 году Рюрик с братьями призван в Новогородскую землю. В том же году Аскольд и Дир уходят от него на юг и захватывают Киев, а через год или через два они уже нападают на Константинополь в количестве 200 лодок, на которых помещались приблизительно до 10 000 войска, состоящего из руси. (Да и это количество еще слишком незначительно в сравнении с таким предприятием, как нападение на Константинополь.) А между тем Аскольд и Дир могли отвлечь только часть руси от Рюрика, у которого оставалась главная ее масса. Напомним, что, судя по летописи, он господствует от Чудского озера и Западной Двины до низовьев Оки и занимает своими дружинами главные пункты в этих землях (Новгород, Белоозеро, Изборск, Ростов, Полоцк, Муром и, конечно, некоторые другие). Далее, что сказать о непосредственно следующих затем обширных завоеваниях и походах Олега, предпринятых со многими десятками тысяч? Судя по летописи, он совокупил войска из всех подвластных ему народов. Но ведь это были народы большею частью только что покоренные; следовательно, чтобы держать их в покорности и двигать с собою их вспомогательные войска, нужна была значительная и однородная масса завоевателей; притом такое движение возможно только на суше, а не на море. Поход Олега на Царьград, предпринятый в столь широких размерах и исполненный с такою удачей, если бы был достоверен, указывал бы на опытных и бесстрашных моряков, следовательно, опять на массу более или менее однородную. Едва ли в этом морском ополчении можно допустить присутствие приведенных в летописи элементов, вроде мери, радимичей и т. п. народов, живших внутри России и совсем незнакомых с морем. Если даже оставить в стороне поход Олега, о котором византийцы не упоминают, то остается еще поход Игоря; о нем византийские историки говорят так же положительно, как и о нападении Аскольда (не называя, впрочем, последнего по имени). Несмотря на всю краткость и отрывочность византийских известий о походе Игоря, мы можем, однако, догадываться, что это не был простой набег только из-за добычи, как обыкновенно у нас его изображают; нет, это была целая и довольно продолжительная война. Руссы высадились в Малой Азии и воевали там несколько месяцев (а в Малой Азии было тогда многочисленное славянское население, не всегда покорное Византии); между тем флот их опустошал берега Боспора. Византийская империя только с большим напряжением своих сил заставила наконец руссов удалиться. (Нельзя не отдать некоторой справедливости мнению Венелина, который связывает эти предприятия с событиями в Болгарии и с отношениями Болгарии к Византии. Походы Святослава вполне подтверждают это мнение.)

А походы руссов на Каспийское море в 913 и 944 годах, упоминаемые арабами и предпринятые также десятками тысяч воинов? Обратите внимание на те места договоров Олега и Игоря, где говорится о светлых русских князьях, состоявших под рукою киевского князя; в договоре Игоря приводятся и многие имена этих (удельных) князей; каждый из них имел, конечно, свою дружину. Обратите внимание также на главные статьи этих договоров. Разве они не указывают на существование уже значительных и деятельных торговых сношений, и не одних торговых, но и посольских? Договоры ведутся исключительно от имени руси как народа сильного, давно оседлого на своих местах и довольно ясно определявшего свои отношения к соседям. Эта русь выделяет из себя значительное количество торговых людей, которые предпринимают далекие плавания и подолгу проживают в чужих странах. (О больших русских караванах, ходивших ежегодно в Черное море, говорит и Константин Багрянородный.) Эти русские купцы-воины, торговавшие в Константинополе, были настолько многочисленны, что, ввиду безопасности, ставится условием, чтобы они не входили в город зараз более 50 человек и притом без оружия. В тех же договорах говорится не об одних торговцах и послах, но упоминаются и руссы, состоявшие наемниками в войсках византийских императоров (о русских наемных отрядах говорят и византийские историки). Параллельно с этими договорами мы можем поставить относящиеся к той же эпохе арабские известия о русских торговых караванах на Волге, то есть в Хазарии; в городе Итиле, столице хазарской, встречаем целую колонию русских купцов; у хазарского царя также есть наемное войско из руссов.

Все доказывает, что русь, основавшая наше государство, не была какою-нибудь отдельною дружиной или каким-то родом, который пришел со своими князьями, призванными в Новгородскую землю для водворения порядка. Нет, это был целый сильный народ, отличавшийся предприимчивым, суровым и властолюбивым характером. На его свирепость сильно жалуются византийские известия. Не одним соседям доставалось от этого народа; господство его не было легким и для подчиненных племен; из их среды он, конечно, брал то огромное количество рабов, которых отсылал на продажу в соседние страны. Припомним слова, вложенные в уста Святослава, о том, что из руси идут в Грецию шкуры, воск, мед и челядь. По известиям Константина Багрянородного и Ибн Фадлана, у русских купцов главным товаром являются невольники и невольницы. Звериными шкурами и медом платили дань руси подчиненные ей племена. Что эти племена чувствовали тяжелую руку господствующего народа и не были равнодушны к своему положению, показывает смерть Игоря и последующая затем истребительная война с древлянами. Человеческие жертвы, приносимые киевскому Перуну, также не свидетельствуют в пользу тихих, кротких нравов, которыми наш летописец наделяет племя полян (иначе называвшееся русью). По летописи выходит, что как северные славяне добровольно призвали к себе господ, так и южные племена большею частию покорились им легко. «Кому дань даете?» – спрашивает русский князь. «Хазарам!» – отвечают северяне или радимичи. «Не давайте хазарам, а мне давайте». И племена будто бы покорно повиновались.

Некоторые писатели, поддерживающие скандинавское происхождение руси, не настаивают, собственно, на добровольном призвании, а склоняются к тому, чтобы предположить завоевание или какую другую комбинацию. Но вопрос все-таки сводится к тому же выводу. Так как из самой же летописи вытекает, что это был сильный народ, в короткое время покоривший столько племен и основавший огромное государство; следовательно, он должен был совершить свое движение из Скандинавии в значительных массах и произвести нашествие вроде, например, остготов или лангобардов, покоривших Италию. Но могло ли подобное движение остаться незамеченным современниками и не найти никакого отголоска ни в скандинавских, ни в немецких, ни в византийских источниках? Следовательно, такого движения не было. Да оно и не могло быть в подобных размерах. Ближайшая к России скандинавская страна, Швеция, была в те времена сама еще очень бедно населена; германский элемент ее был еще очень малолюден. Наиболее сильный норманнский народ, датчане, около того времени только что заявили о себе морскими набегами; но их стремление было обращено на берега Западной Европы, главные усилия их, как известно, обратились на Англию. О норвежцах можно сказать то же, что о шведах и датчанах вместе, то есть они были так же малочисленны, как шведы, и так же стремились на запад, как датчане. Мы видим, как создалось Нормандское герцогство, подготовленное предыдущими нападениями норманнов, как постепенно подготовилось окончательное завоевание Англии и при каких обстоятельствах положено начало Неаполитанскому королевству. Можно ли отсюда заключить о том, что всем трем упомянутым событиям уже предшествовало быстрое завоевание теми же народами всего пространства от Финского залива до Черного моря, пространства, населенного отнюдь не робкими, бессильными или малочисленными племенами. Надо оставить мнение, пущенное в ход хотя и знаменитым писателем (Шафариком), но тем не менее ошибочное, мнение о какой-то миролюбивой, пассивной натуре славян, одаренной разными благими качествами, за исключением главных, каковы любовь к независимости и способность организации.

Скандинавским народам было не под силу в IX веке основание такого огромного государства, каково Русское. На востоке им было достаточно дела и с балтийскими славянами.

II. Договоры с греками. Известия византийцев

Норманисты много опирались на договоры Олега и Игоря для подтверждения своей системы, и некоторые из них горячо отстаивали подлинность договоров. Действительно, нет никаких серьезных поводов сомневаться в их подлинности; это почти единственные документальные источники, занесенные на первые страницы нашей летописи. Потому-то их содержание во многом и противоречит тем легендарным рассказам, которыми они обставлены. При внимательном рассмотрении они могут служить одним из важнейших доказательств не истинности, а, напротив, ложности скандинавизма. Если Олег был норманн, пришедший в Россию с Рюриком, и дружина его состояла из норманнов, то как же, по свидетельству договора, они клянутся славянскими божествами Перуном и Волосом, а не скандинавским Одином и Тором? Та же клятва повторяется в договорах Игоря и Святослава. Мы видели, что русь по всем несомненным признакам была сильный многочисленный народ и народ господствующий. Если бы это был народ, пришедший из Скандинавии, то как мог он так быстро изменить своей религии и кто его мог к тому принудить? Даже если принять положение, что это был не народ (что совершенно невероятно), а скандинавская династия с своею дружиной, которая составила только высшее сословие, так называемую аристократию в стране славян, и тогда нет никакой вероятности, чтобы господствующий класс так скоро отказался от своей религии в пользу религии подчиненных. Удивительно, как эта несообразность не бросилась в глаза норманистам. Впрочем, и их противники слишком мало обратили внимания на это обстоятельство.

Договоры Олега и Игоря убеждают нас в том, что русь существовала на Днепре и на Черном море задолго до второй половины IX века, то есть до эпохи так называемого призвания князей. Мы уже говорили, что эти договоры указывают на довольно развитые и, следовательно, давние торговые сношения. Подобные сношения, и притом сопровождаемые формальными договорами, не могли завязаться вдруг, без целого ряда соответствующих обстоятельств. И действительно, те же договоры заключают в себе прямые намеки на то, что они были повторением прежних, таких же мирных трактатов. Например, выражения «на удержание и на извещение от многих лет межю християны и русью бывшюю любовь» или «любовь бывшюю межю християны и русью» и т. п. (см. договор Олегов). В этом отношении они имеют непосредственную внутреннюю связь с известными двумя речами византийского митрополита Фотия, произнесенными по поводу нападения руси на Константинополь в 865 году. Вот что говорится во второй беседе: «Эти варвары справедливо разсвирепели за умерщвление их соплеменников и благословно требовали и ожидали кары, равной злодеянию». И ниже: «Их привел к нам гнев их; но, как мы видели, Божия милость отвратила их набег» (см.: «Четыре беседы Фотия» архим. Порфир. Успенского). Отсюда ясно, что первое нашествие руссов на Константинополь также не было простым разбойничьим набегом: по всей вероятности, ему предшествовало убиение русских торговцев в Греции и отказ греков в удовлетворении. Произошло событие, подобное тому, которое мы встречаем гораздо позднее, при Ярославе I, когда за убийство русских купцов в Византии он посылал флот с сыном своим Владимиром. Арабский писатель Хордадбех говорит, что византийский император и царь Хазарии взимали десятину с русских купцов. Это свидетельство подтверждает существование давних торговых сношений руси с припонтийскими и прикаспийскими странами; так как Хордадбех писал в эпоху Рюрика и Аскольда. А по скандинавской системе русь в это время только появляется в России; когда же она успела организовать свои торговые сношения с греками и хазарами, неужели еще в то время, когда жила в Скандинавии?

Упомянутые две беседы Фотия, современные так называемому призванию к нам варягов, представляют и еще кое-какие черты для уяснения вопроса о руссах. Хотя он тут иногда впадает в некоторые противоречия с самим собою, но эти противоречия легко объясняются риторическими оборотами и не мешают понимать их настоящий смысл. То он выражается о руссах высокопарно, иногда словами Библии. Например: «Народ сей двинулся с севера с тем, чтобы дойти до второго Иерусалима, и люд сей устремился с конца земли, неся с собой стрелы и копья. Он грозен и не милует. Голос его как шум моря» и т. д. или: «Я вижу народ жестокий и борзый, смело окружающий наш город и расхищающий предместья его». То он отзывается о них с презрением и старается умалить их значение: «О град, царь едва не всей вселенной! Какое воинство ругается над тобою, как над рабою! – необученное и набранное из рабов! Что за народ вздумал взять тебя в добычу?.. Слабый и ничтожный неприятель смотрит на тебя сурово, пытает на тебе крепость руки своей и хочет нажить себе славное имя». И в другом месте: «Те, которых усмиряла самая молва о ромеях, те подняли оружие против державы их». И далее:

«Народ, ничем не заявивший себя, народ непочетный, считаемый наравне с рабами, неименитый, но приобретший славу со времени похода к нам, незначительный, но получивший значение, смиренный и бедный, но достигший высоты блистательной и наживший богатство несметное, народ где-то далеко от нас живущий, варварский, кочевой, гордый оружием, не имеющий стражи, без военного искусства, так грозно, так мгновенно, как морская волна, нахлынул на пределы наши» и пр. Подобные риторические черты находились в связи с различными оборотами речи. Когда оратор рисует вообще яркую картину нашествия «тучи варваров», то изображает их грозными и неодолимыми; когда же он мечет громы против грехов, в которых погрязло столичное население, то для большего оттенка изображает ничтожество неприятелей, которые посланы как кара небесная на изнеженных и праздных жителей. «Чем неименитее и незначительнее народ, который до нападения на нас ничем не дал себя знать, тем больший стыд нам приписывается», – поясняет сам Фотий.

Истина, конечно, заключается в середине. Нахлынувшие варвары не были врагами неодолимыми; но в то же время они были настолько сильны, что отважились напасть на такой огромный и хорошо защищенный город, каким был Константинополь. «Поход этих варваров схитрен был так, что и молва не успела оповестить нас, и мы услышали о них уже тогда, когда увидели их, хотя и разделяли нас столькия страны и народоначальства, судоходные реки и пристанищные моря». Замечательно при этом то обстоятельство, что нападение столь быстро и ловко сделанное произошло в то время, когда император Михаил III находился с главными силами в походе против сарацин – обстоятельство, вероятно, не безызвестное руссам. Быстрота похода доказывает только, что Черное море и его берега были им хорошо знакомы. Следовательно, выражения «народ кочевой», «без военного искусства», «войско набранное из рабов» и т. д. – это отчасти риторика, а отчасти и греческая точка зрения на подвижных, предприимчивых руссов, на их изобилие рабами (челядью) и их ополчение, не похожее на стройные (сравнительно) греческие легионы. Эти беседы Фотия ровно ничего не дают в пользу норманнской теории, и, однако, норманисты находят возможным на них ссылаться. Например, будто вышеприведенные фразы об отдаленности Руси, о странах и морях, отделяющих ее от Византии и т. п., – это намекает на Скандинавию. Но, во-первых, не забудем риторический характер бесед; а во-вторых, для обитателя Константинополя в те времена не только Киев (не говорю о Новгороде), но и северные побережья Черного моря должны были представляться местами, лежащими где-то далеко на севере, чуть не на краю света. Вспомним, какое продолжительное и трудное плавание совершали русские суда, направлявшиеся в Константинополь; они огибали вдоль берегов с их заливами, устьями рек, мысами и т. д.; следовательно, они действительно должны были касаться различных стран и разных народов, находившихся между Днепром и Константинополем. Что византийцы называли иногда гиперборейскими, то есть северными, народы, обитавшие в Южной России, тому можно найти и другие примеры. (Так названы у Льва Диакона хазары.)

Беседы Фотия дают понять, что русь не была для греков каким-то неизвестным дотоле народом, что столкновения с нею были и прежде. В то же время из них ясно вытекает, что это было первое грозное нашествие руси, нападение на самый Константинополь – нападение, заставившее греков обратить на русь более внимания, чем прежде. Фотий уясняет нам, почему с этого события начинаются более прямые известия у византийских историков о руси под ее собственным именем, а не под именем скифов, сарматов и т. п. Отсюда мы выводим непосредственное отношение к нашей летописи. Руководствуясь своими образцами, то есть византийскими хронографами, она начинает историю руси тем же самым событием, то есть первым нашествием их на Константинополь. Но так как это событие нисколько не объясняет начала Русского государства, то ему и предпосылается легенда о призвании князей. Фотий, современник этого мнимого призвания, не делает о нем ни малейшего намека, а между тем, характеризуя неприятельский народ, по всей вероятности, он упомянул бы и о его предводителях. Но известие о призвании является в русской летописи такою же легендою, как и рассказ о погружении ризы от иконы Влахернской Богородицы и восставшей после того бури, которая разметала суда руссов. Этот рассказ является у некоторых позднейших византийцев и от них буквально перешел в нашу летопись. Беседы Фотия восстанавливают для нас событие в настоящем виде; причем буря действительно играет роль, но только наоборот, в начале события, а не в конце. Он говорит, что варвары приблизились в бурную, мрачную ночь, но что море потом утихло, и они спокойно обступили город; а удалились они в то время, когда риза Богородицы торжественно носилась вокруг стен (вероятно, заслышав о приближении императорского флота и войска).

Патриарх Фотий кроме своих бесед оставил нам и еще свидетельство о руссах, именно в своем окружном послании 866 года, где он говорит об обращении в христианство болгар и руссов. Здесь несколько менее риторики, чем в беседах, и более прямых, ясных указаний. Приведем его слова: «Не только оный народ (болгары) переменил древнее нечестие на веру во Христа, но и народ часто многими упоминаемый и прославляемый, превосходящий все другие народы своею жестокостью и кровожадностию, – я говорю о руссах, – которые, покорив окрестные народы, возгордились и, возымев о себе высокое мнение, подняли оружие на Римскую державу. Теперь они сами переменили нечестивое языческое суеверие на чистую и непорочную христианскую веру, и ведут себя (в отношении нас) почтительно и дружески, так как незадолго перед тем беспокоили нас своими разбоями и учинили великое злодеяние». Из приведенных слов вытекает, что Фотий достаточно знал руссов, что в то время они уже господствовали над соседними народами и сочли себя настолько сильными, чтобы напасть на самый Константинополь, чем заставили много говорить о себе. И ни слова об их князьях, пришедших из Скандинавии! Все это, разумеется, нисколько не согласуется с нашими летописными Аскольдом и Диром; там это странствующие рыцари, которые только что завладели Киевом и немедленно бросились на Константинополь. Когда же Аскольдова русь (то есть пришлая дружина в несколько сот человек) успела покорить соседние народы между прибытием в Киев и походом на Византию? (Приняв хронологию норманистов, это выходит приблизительно в год.) И если они уже покорили соседние народы, то что же осталось бы на долю Олега? Все эти несообразности заметил Шлецер и выпутался из них очень просто: руссы, нападавшие на Константинополь, по его мнению, не настоящие руссы, а какой-то неизвестный варварский народ, и византийцы тут явно напутали. Но другие норманисты не решились отвергать современное свидетельство Фотия. Мало того, слова Фотия являются у них подкреплением их же системы. В беседах он выражается, что варвары пришли с далекого Севера: ясно что это Скандинавия, что же может быть севернее Скандинавии? В послании он говорит, что руссы поработили окрестные народы, опять ясно, что тут дело идет о норманнах; известно, что они в те времена если еще не покоряли, то уже нападали на Германию, Англию, Францию, Испанию и т. д. (это все окрестные народы!).

От патриарха Фотия, современника мнимого прибытия руси из Скандинавии, перейдем к Константину Багрянородному, современнику Игоря[4]. Он был свидетелем Игорева нападения на Византию, заключал с ним договор, принимал у себя его супругу Ольгу, довольно подробно описывает этот прием (в сочинении «О обрядах Византийского двора») и не пользуется случаем сказать что-нибудь о варяжских князьях, основателях Русского государства. Рюрик, по нашей летописи, приходился свекром Ольге, и если не она, то кто-либо из ее свиты мог сообщить любознательному императору подробности о Рюрике и Олеге. Да и без них Константин всегда имел возможность получить подобные сведения от русских послов и купцов в Константинополе. Если принять за истину то, что летопись рассказывает (а норманисты подтверждают) о походах Олега, тогдашний мир должен был наполниться его славой, и тем не менее Константин сохраняет о нем упорное молчание. В другом своем сочинении («Об управлении империей») он сообщает многие сведения о соседних и даже отдаленных народах (ломбардах, арабах, печенегах, сербах, хазарах, уграх и пр.). Тут между прочим он говорит о руссах; уже одно столь известное описание их плавания по Днепровским порогам показывает, что он интересовался ими и знал их довольно хорошо, и опять никакого намека на переселение руссов в Россию или на завоевание ее какими-либо иноземными князьями. Константин, например, рассказывает о начале династии Арпада у венгров и об их отношении к хазарам; а между тем Арпад приходится, по-видимому, современником Рюрика. В третьем своем сочинении, «Жизнеописании» своего деда Василия Македонянина, Константин говорит о первом крещении руси и опять не делает ни малейшего намека на ее норманнство. Из всех известий Константина ясно вытекает, что он считает русь народом туземным, а не пришлым; притом он весьма просто и естественно передает нам даннические отношения разных славянских племен к господствующему народу русь. Следовательно, если бы на Руси около той эпохи случились такие перевороты, о которых рассказывают легенды, занесенные в нашу Начальную летопись, то есть ли какая вероятность, чтобы любознательный и словоохотливый Константин Багрянородный ничего о них не знал, а зная – умолчал?

Известия о руссах у Фотия, Никиты и Константина Багрянородного находятся в полном согласии между собою и ни в чем друг другу не противоречат. То же самое можно сказать об одном из ближайших после Константина историков, о Льве Диаконе: описывая войну Святослава с греками и сообщая многие подробности о россах, он не делает никакого намека на то, что считает русь пришлым народом в России. Святослав был внуком Рюрика, и память о пришествии руссов из Скандинавии или из другой какой страны могла еще живо сохраняться; сам Святослав, по мнению норманистов, был тип норманна, а дружина его состояла преимущественно из норманнов. Между тем Лев Диакон приурочивает тавроскифов (руссов) преимущественно к берегам Черного и Азовского морей.

Если мы обратимся вообще к византийским известиям о варягах и руссах, то рассмотрение их и сличение между собою приводит нас к следующим положениям. Во-первых, византийские источники не смешивают русь с варягами, а говорят о них отдельно. Во-вторых, о руси они упоминают гораздо прежде, нежели о варягах. В-третьих, что касается до наемных иноземцев на византийской службе, то варяги составляли отряды сухопутные, а руссы преимущественно служили во флоте. Норманисты нашли, что название варягов (варанги) слишком запаздывает в византийских источниках: так как прямо и положительно под этим именем последние выступают только в XI веке. А так как в X веке (у Константина Багрянородного) встречаются фарганы, то норманисты отождествили их с варягами; но после доказательств г-на Гедеонова отступились от фарганов. С другой стороны, у одного византийского писателя (Феофана) под 774 годом говорится, что император Константин Копроним, «отправляясь против русых судов, двинулся в реку Дуна». Норманисты в этом случае переводят: «вступив в красные хеландии». Антинорманисты (между прочим, Эверс) настаивали на русских хеландиях. (Но после убедительных доказательств г-на Куника мы оставляем в стороне эти спорные хеландии.) Норманисты много и убедительно доказывали, что варанги византийские были норманны и означали то же, что у нас варяги. С чем мы совершенно согласны; только и в этом случае скандинавоманы слишком упирают на Скандинавию. Относительно отечества варангов византийские известия указывают иногда на Германию, иногда на дальний остров, находящийся на океане, который они называют Туле, или причисляют их к англичанам. Под островом Туле у византийцев разумеется вообще крайний северный остров, так что, смотря по обстоятельствам, под ним можно разуметь острова Британские, Исландию, острова и полуострова Скандинавские. Но что же из этого? Мы все-таки не видим главного: тождества варангов с русью, и не только нет никакого тождества, напротив, византийцы ясно различают русь и варягов. Русь для них народ северный или даже надсеверный (гиперборейский); но нигде они не выводят его с крайнего острова, лежащего на Океане, как выражаются иногда о варангах. Правда, византийцы не смешивают русь с варангами, но как-то у них мимоходом замечено, что «Русь, так называемые Дромиты (обитатели Дромоса), от рода франков». (Продолжатели Феофана и Амартола.) Этого весьма неопределенного выражения достаточно было норманистам, чтобы подкрепить свое мнение о родстве руси и варангов или, собственно, об их общем германском происхождении. Но здесь слово «франки» должно быть понимаемо в весьма обширном смысле, в смысле народов северно– и западноевропейских: примеры тому нередки у византийских писателей (как справедливо показал еще Эверс), от которых странно было бы требовать точных этнографических терминов. Притом самих варягов они нигде не называют франками. Обыкновенно византийцы причисляют русь к «скифским» народам; но и этим названием не выражается какой-либо определенный этнографический тип. Для нас, повторяю, важно то обстоятельство, что византийцы, близко, воочию видевшие пред собою в одно и то же время и варангов, и русь, нигде их не смешивают и нигде не говорят об их племенном родстве. Норманнскую школу не смущает подобное обстоятельство. Для нее довольно и того, что их смешивает наша басня о призвании варягов-руси. А между тем в этом-то весь корень вопроса. Мало ли что может смешиваться в темном народном предании, в сказке, в песне, в собственном домысле книгописца и т. п.? Но может ли наука опираться на подобные основания? Варяги-норманны несомненно были в России; но они были здесь почти тем же, чем и в Византии, то есть наемного дружиной. Я говорю почти, потому что у нас размеры несколько другие: у нас они были вначале и многочисленнее, чем там, и принимали большее участие в наших событиях.

Известно, как сильно норманисты упирают на Днепровские пороги у Константина Багрянородного, который приводит их названия в двух видах: в русском и славянском. Вот они. Русские: Ульворси, Геландри, Айфар, Вару-форос, Леанти и Струвун; славянские: Островунипраг, Неясыть, Вулнипраг, Веруци, Напрези. Кроме того, один порог имел общее название, по-русски и по-славянски Есупи. Немало эрудиции было потрачено скандинавскою школой, чтобы русские (то есть предполагаемые скандинавские) названия объяснить при помощи почти всех северо-германских наречий. Досталось, впрочем, и не одним германским наречиям; тут пошли в дело кельтские и финские (Струбе, Тунман, Лерберг); не обращались разве только к наречиям славянским. Для образца этих объяснений приведем толкования первого русского названия, то есть Ульворси, или Ульборси (Ούλβορσι). Во-первых, говорят норманисты, его надобно читать не Ульворси, а Ульмворси и даже не Ульмворси, а Хольмворси; так как в греческой передаче м перед (β) могло быть выброшено, а хо обратилось в у. Затем это слово уже не представляет затруднений. Хольм (Holm) в языках английском, шведском, нижнесаксонском и датском означает или остров, или островок. А вторая половина названия ворси напоминает нижненемецкие Worth, Wurth, Worde, Wuhrde и англосаксонские Worth, Warth и Warothe, означающие или возвышение, или берег; можно также производить ее от fors, «порог». Прекрасно; но если толковать Ульворси как перевод соответствующего ему у Константина славянского Островунипраг, то мы не думаем, что надобно исключительно обращаться к германским наречиям, когда имеем в славянских то же слово холм с различными его вариантами: хельм, хлум, шелом и т. д., а для бореи или ворси и для форос (в слове Варуфорос, которое тоже объясняется норманистами при помощи fors), бор и вор, встречающихся в сложных именах (например, Бранибор, Раковор и пр.), имеем тот же праг или порог. (Имеем еще слово забора, которое и до нашего времени употребляется там же, на Днепре, для обозначения малых порогов.) Таким образом с неменьшею вероятностью можно предложить для Ульборси, вместо Holmfors или Holmvorth, держась ближе к тексту, Вулборы, то есть Вулнборы, где первая половина слова будет та же, что в названии Вулнипраг (или в позднейшем Вулнег). Может быть, Ульборси совсем и не означает то же самое, что Островунипраг; а, вернее, соответствует именно славянскому Вулнипраг?

Не беру на себя задачи немедленно объяснить так называемые русские имена порогов у Константина; предполагают и значительную порчу этих имен в его передаче, и вообще его недоразумение при их параллели с именами славянскими. Может быть, со временем, когда на объяснение их при помощи славянских наречий употреблено будет хотя вполовину столько же труда и усилий, сколько было потрачено на объяснение из германских, вопрос этот ближе подвинется к своему решению. Ограничусь несколькими замечаниями. Что Константин, по большей части, передал имена в искаженном виде, для этого достаточно бросить взгляд на так называемые славянские названия. Что такое, например, Веруци (Βερούτζη)? He поясни он, что это славянское слово и что оно означает варение и кипение воды (Βράσμα νερόυ), мы, пожалуй, не вдруг догадались бы о том, и норманисты, по всей вероятности, обратились бы к германским наречиям для отыскания корня. Или возьмем общее русско-славянское название одного порога Есупи (Εσσουπη). He прибавь Константин, что это значит не спи или не спать (μη κοιμασθαι), много пришлось бы ломать голову, чтобы дойти до такого смысла. Замечательно, что норманисты и это название не уступают исключительно славянскому языку; они доискались, что на германских наречиях ne suefe будет значить тоже «не спи» (и даже сильнее, так как тут приходится два отрицания, одно в начале, другое в конце, то есть: «Нет! Не спи!»). Далее, что такое славянское название Напрези? Опять не скажи Константин, что это значит малый порог, то есть порожек, никак бы не догадаться. Да и после его объяснения слово остается сомнительным. Его пытались видоизменить в Набрезе и Напрежье; но все это очень натянуто. А между тем обратим внимание на соответствующее ему русское название Струвун. Для разъяснения его будто бы необходимо также обратиться к скандинавским: strid, strond, strom и buna, bune и т. п. Но это якобы неславянское слово разве не тот же Островун-порог, приводимый Константином между славянскими названиями? Струвун и Островун представляют такое же отношение, как названия нашего древнего города Вручий и Овруч[5].

Итак, не может быть сомнения в искажении самых названий у Константина Багрянородного. Можно указать тому и другие примеры. Напомним некоторые его названия славянских городов: Немогард, Милиниск, Телюц и пр., в которых мы узнаем Новгород, Смоленск, Любеч. Подобные искажения, конечно, неизбежны в устах иноземцев, но при этом возьмем еще в расчет, как далеко удалились мы в настоящее время от южнорусского произношения X века! Многие слова, даже и верно записанные в то время греками, могут в настоящее время нам показаться чуждыми или непонятными. Далее, представляется вопрос: верно ли понял Константин то, что ему толковали о Днепровских порогах? Что это за двойной ряд названий: русские и славянские, варианты или переводы? Норманисты усиливаются доказать, что русские названия имеют тот же смысл, как и соответствующие им славянские. Но в таком случае опять вопрос: какие названия оригинальные и какие переводные; кто первый их придумал, славяне или русь? Так как по теории норманистов русь – племя пришлое и неславянское, то оно, нашедши имена Днепровских порогов уже готовыми у славян, не согласилось, однако, употребить их, а перевело их на свой язык. Где же и когда географические имена переводились таким образом? Если и можно найти тому примеры, то немногие и отнюдь не в таком количестве зараз и не в таком систематическом порядке; вновь поселяющийся народ обыкновенно или принимает уже существующие названия, видоизменяя их по своему выговору, или дает свои собственные.

Но что такое самое выражение Константина Багрянородного: по-русски и по-славянски? Не вправе ли мы заключить отсюда, что он считал русский язык особым, неславянским языком? И не только в этом случае, но и в некоторых других у него русь и славяне как будто два различных народа. И именно он как бы противопоставляет русь тем племенам, которые платили ей дань и которых он называет славянскими. Но в этом-то сопоставлении и заключается разгадка. Дело в том, что сама русь, без сомнения, отличала себя от покоренных племен; как господствующий народ она, вероятно, свысока смотрела на своих славянских данников, что, конечно, не мешало ей самой быть славянским племенем. Необходимо взять при этом в расчет то обстоятельство, что понятие о родстве всех славян между собою и о принадлежности их к одному великому племени есть достояние собственно позднейшего времени и притом только образованного или книжного класса. Не только тогда, но и теперь миллионы людей живут на свете, не подозревая того, что они славяне. Константин Багрянородный мог лучше знать собственно южных славян; а о северных и восточных он писал более по слуху и потому легко впал в заблуждение, отделяя русь от других русских славян. Если мы не примем всего этого в соображение, то впадем в безвыходные противоречия. Возьмем опять того же Константина. Описывая обычный зимний объезд киевскими князьями покоренных племен (полюдье), он говорит, что князья до этого отправляются из Киева «со всею русью». Можно ли понять эти слова буквально, то есть что киевские князья делают объезд в сопровождении всего русского народа? Куда же в таком случае девались те многие светлые русские князья, сидевшие с их дружинами по другим главным городам, князья, о которых говорят нам договоры Олега и Игоря? Не ясно ли, что тут надобно разуметь собственно княжескую дружину, да и не одних киевских князей, а вообще русских князей; каждый из них объезжал с дружиной свой удел, чтобы собирать дань и творить суд. Понятно, что дружина-то и называла себя русью по преимуществу. Понятны отсюда неточности и в известиях Константина Багрянородного. При всей своей добросовестности он не мог, конечно, избежать их, когда говорил о других народах. Если посмотрим все его известия, то найдем у него многие недоразумения по отношению к тем народам, которых он описывал по слуху, – недоразумения весьма естественные: и в наше время, при настоящих научных средствах, как иногда бывает трудно собрать точные этнографические данные! Не отвлекаясь примерами сомнительных известий о других народах (хазарах, печенегах, уграх и пр.), приведу еще одно место из Константина о руссах. Он говорит, что русские выменивают у печенегов рогатый скот, коней и овец: «Поелику никакое из этих животных не водится в России». Статочное ли дело, чтобы в Киевской Руси не водились свои лошади, быки и овцы! Вероятно, из того большого количества скота, которое русские получали от степных народов, Константин заключил о неимении его в России; могло быть также, что ему случайно сообщил кто-нибудь неточное известие (например, после сильных падежей скота, столь обычных в России).

Сличая все известия о России того времени, мы выводим заключение, что название «русь» как термин этнографический имело весьма растяжимый характер. В обширном смысле оно обнимает всех восточных славян, подвластных русским князьям, не менее обширном – славян южнорусских, в тесном смысле – это племя полян или собственно киевская русь; наконец, иногда значение этого имени, как мы видим, суживалось до понятия сословного, а не народного – это княжеская дружина, то есть военный класс по преимуществу. Что русь была тождественна со славянским племенем полян, это, по-нашему крайнему разумению, несомненно. Константин Багрянородный, несколько раз упоминая о славянских данниках руси, приводит имена: древлян, угличей, драговитов, кривичей и сербов (северян). Где же поляне, судя по нашей летописи, главнейшее славянское племя? Константин их не знает, потому что русские в сношениях с иноземцами любили называть себя исключительно русью. А между тем дома, в отечестве, имя полян долго еще не забывалось и после того. Замечательны в этом отношении известные слова нашей летописи: «Все это был один славянский язык: славяне пo-дунайские, покоренные уграми, и морава, и чехи, и ляхи, и поляне, яже ныне зовомая русь». Эти драгоценные слова никоим образом не согласуются с басней о призвании варягов и, без сомнения, принадлежат не тому лицу, которое смешало русь с варягами. Кстати, приведем еще место из летописи, относящееся к XII веку: «И стояша на месте нарицаемом Ерел, его же русь зовет Угол» в (Ипатьевской, 128, а в Лаврентьевской, 67: «Перешедше Угол реку»). Мы видим тут рядом два названия: Ерел (Орел) и Угол; оба они славянские. Попадись эта фраза под руку Константину Багрянородному, по всей вероятности, он написал бы: по-славянски Ерел, а по-русски Угол; причем не обошлось бы без некоторого искажения в передаче, и (судя по аналогии) нам пришлось бы разыскивать значение Угла (Унгол или Ингул) в северногерманских наречиях; там мы тотчас бы напали на тот же корень в англах или инглах британских или в инглинах скандинавских, и вот новое подтверждение скандинавской теории. (Впрочем, некоторые норманисты все-таки нашли возможным отвести этот Угол к скандинаво-русским названиям!)

Русь в X веке, конечно, не могла не сознавать свое племенное родство с другими примыкавшими к ней славянами; сношения с иноплеменными народами необходимо приводили ее к этому сознанию. Но у нас вопрос идет о названии, которым себя отличал тот или другой народ. Сознанию общего родства всех славянских племен и обобщению слова славянский язык более всего помогла славянская письменность, распространившаяся вместе с христианством.

Название славяне, кроме обширного смысла, имело, так же как русь, и более тесный смысл: оно означало у нас по преимуществу новогородцев. Об этом не один раз свидетельствует наша летопись. Например: «Поя же множество варяг и словен, и чюди и кривичи». Если бы понять здесь слово славяне в смысле славян вообще, то кривичи оказались бы не славяне. Неопределенность и изменчивость этнографических терминов составляет общую черту исторических источников древних и средневековых, начиная с Геродота и Тацита. Одно и то же имя не только в разные эпохи, но и в одну и ту же эпоху употреблялось часто то в обширном (родовом), то в тесном (видовом) значении. Эта черта произвела, как известно, большую запутанность и породила множество недоразумений, которыми историческая наука страдает до сих пор и от которых она освобождается весьма постепенно.

Итак, Константин Багрянородный различает русь от славян потому, что она сама отличала себя от подчиненных племен и особенно этим названием разнилась от славян северных или новогородских. А последние в свою очередь отличали себя от своих южных соплеменников. В этом смысле только и можно понять выражение Русской Правды, где стоят рядом русин и словенин, то есть: южанин и северянин или киевлянин и новгородец. Возьмем «Вопросы Кирика епископу Нифонту» – новгородский памятник XII века. Там говорится, что болгарину, половчину и чудину перед крещением полагается 40 дней поста, а словенину – 8 дней. Тут новгородец сам называет себя словенином, а не русином. Это различие, повторяем, отразилось и в иноземных известиях. Константин Багрянородный именует Новгород внешнею Русью (ηεζω Ρωσια). Арабские известия иногда называют его Славия. Южане разнились от северян не одним названием; они, по всей вероятности, отличались и наречием, и особенно произношением. Впрочем, какому именно племени принадлежали так называемые славянские имена порогов, славянам северным или еще более южным, чем Киевская Русь, решить пока не беремся[6].

III. Личные имена. Известия арабов

Перед нами довольно длинный ряд русских личных имен, сохраненных договорами Олега и Игоря[7]. На эти имена в соединении с так называемыми русскими названиями порогов и вообще с первыми именами нашей истории норманнская система опирается, как на каменные столбы. Но они совсем не так прочны, как кажутся. Мы не будем разбирать каждое имя (норманисты только часть этих имен приводят в параллель со скандинавскими). Достаточно будет нескольких примеров, чтобы указать натяжки норманистов и их явное пристрастие в пользу скандинавов.

Возьмем имя Карлы. С первого взгляда оно может показаться немецким. Но напрасно вы думаете, что это имя исключительно принадлежало немцам; оно, без сомнения, употреблялось и у славян. Иначе откуда же наше карло с его уменьшительным карлик? Притом оно тут же встречается в другой форме Кары; следовательно, л есть не коренной звук, а вставной (известно, что это у нас одна из обычных вставочных букв: Скуратов – Скурлатов). Следовательно, корень здесь кар, а остальное вариировалось, как это случается и с другими именами: Карлы, Каран или Карн (который, кстати, тут есть), Карачун, Оттокар, и т. п. Далее, Инегельд, другая его форма, тут же присутствующая, Иггивлад, Влад – это было одною из любимых составных частей в славянских именах. Веремуд или Велемуд звучит по-славянски, точно так же: Стемид, Улеб или Олеб, Прастен (с его вариантами Фрастен и Фурстен), Бойко, Синко (конечно, уменьшительные от Вой, Воин и Син, Синеус или Синав), Сфирка (тоже уменьшительное. Напомним реку Свирь. Другая его форма не была ли Сирко или Серко? Напомним имя Горясер). Борич, конечно, уменьшительное от Борко (Боричев взвоз в Киеве). Гуды, Слуды и Моны, подобно Карлы, своим окончанием на ы, без сомнения, соответствуют духу древнерусского или вообще славянского языка гораздо более, чем скандинавского (любы, церкы, свекры и пр.); с тем же окончанием потом в летописи встречается имя Гукы. (От Гуды должна быть другая форма Гудин или Годин; напомним Ивана Годиновича русских песен.) Турбид, по всей вероятности, собственно Турвид или Туровит; окончание вид или вит – самое славянское из славянских (это наше вич). Но если мы и оставим бид, окончание это также не теряет своего славянского характера (беда или бида; кроме того, у нас есть фамилия Турбиных). А первая половина имени Тур получила в славянском языке весьма разнообразное приложение. Напомним только Буй-тура Всеволода из «Слова о полку Игореве». Древнейшая его форма была Гыр или Тырь. Тур встречается здесь еще в другом имени, Турберк. Берн как имя присутствует тут же и в простом виде, без соединения с другим словом, и опять в соединении (Шихберн). Это имя тоже славянское; напомним русского боярина Берна, упомянутого под 1072 годом, также город Верно, в онемеченной форме Брюн. Но форма Брюн или Брун, вероятно, также употреблялась и у славян; чему свидетель стоящее тут же имя Бруны, с окончанием на ы.

Упомянутая форма Тыр также есть здесь в имени Стыр или Стир. Припомним точно такие же имена славянских героев: Тыр у Козьмы Пражского, Стир у Дали-Мила и Ставра наших былин. Тут же в договоре Игоря есть и дальнейший вариант этого имени: Истыр или Истр[8]. Присутствие того же слова мы узнаем и в имени Гунастр; а Гун находим еще в имени Гунарев, конечно, родительный падеж от Гунарь. Гуня – это имя встречаем на Украине еще в XVII веке. Грим и доселе в малорусском языке значит «гром». (В «Слове о полку Игореве» гримлют сабли; у чехов и лужичан гримати вместо греметь.) А Гомол, конечно, живет в малороссийской фамилии Гомолеев. В имени Вуефаст мы видим славянское Буй или Бой, изменявшееся в Вуй или Вей (Буривой и т. п.), а форма фаст нисколько нам не чуждая; с придыханием это хваст, откуда наше хвастун, откуда город Фастов или Хвастов. Кроме Святослава встречаем в договоре Игоря еще Владислава и Предиславу.

Мы указали более 20 имен из договоров Олега и Игоря. Надеемся, этих примеров весьма достаточно, чтобы убедиться в несостоятельности норманистов, которые хотели непременно сделать из Ингивлад скандинавское Ингцальд, из Улеб, Ульф или Олаф и т. п. Мы не говорим о неизбежных искажениях, в которых дошли до нас эти отголоски нашей далекой старины; многие имена неточно переписывались, так что при чтении их может быть разногласие – чем, конечно, пользовались отрицатели их славянства, – а некоторых совсем нельзя понять. Можем ли при этом забывать родство языков славяно-литовских с германскими? В начале X века это родство было гораздо ближе, чем в наше время. Особенно долго оно сохраняется в личных именах. Чтобы наглядно убедиться в том, стоит только заглянуть в параллели личных имен у Шафарика. Даже кельтские имена еще очень близки. Но сам Шафарик не узнал славян в нашей руси, к сожалению, он был увлечен кажущейся стройностью скандинавской системы.

Если от договоров Олега и Игоря обратимся к летописным именам наших первых князей и их дружинников, то придется повторять то же самое. Почему, например, Рюрик есть исключительно скандинавское имя? Оно могло быть уменьшительным от Рюар, которое встречается в Игоревом договоре. Вообще имена на рик или рих почему-то считаются немецкими; действительно, они в большем количестве встречаются у немцев, но были и у славян (напр., Ольдрих), Аскольд, почему опять это скандинавский Аскель? У нас есть река Оскол; неужели она названа так скандинавами?[9] Форма ольд нисколько не чужда славянскому языку, мы только что назвали Ольдриха. Это ольд могло быть сокращение из влад, волод; полная форма Ольдриха могла быть Володарик, то есть уменьшительное от Володарь. Возьмем также нашего Рогвольда: будто он должен быть скандинавским Рангвальдом. Но в летописях встречается его полная форма, то есть Рогволод. Рог было также славянским именем; напомним из летописи новгородца Гюряту Роговича (также Рогдая-богатыря). Дир – это, говорят нам, скандинавское Тир, женское Дирва. К чему скандинавское Тир, когда у нас есть свой Тыр или Тырь, о котором мы уже говорили? Замечательно, что это имя, так же как имя Аскольда, связано с названиями южнорусских рек: Тыр (то есть Днестр), Стыр, Тор, Терек (уменьшительное от Тыр) и т. д. Вообще в мире языческом удивительным образом переплетаются между собою имена мифологические, географические, народные и личные. Так имя Тыр со своими видоизменениями (Тур, Туре, Тор, Тавр и пр.) получило весьма обширное приложение в целом индоевропейском мире. Между тем как слово Карл у славян сохранилось в значении карлика и короля, Тыр удержало значение исполина; оно сохраняется в нашем слове богатырь (которое есть чисто славянское и нисколько не татарское).

Далее: Лют, столь славянское имя (Людек Люторов, Лютогаст, Лютомир и пр.), норманисты переделали в Liotr, Блуд в Blotr и т. п.[10] Олег и Игорь гораздо более присущи русской истории, чем скандинавской. Они принадлежали к наиболее любимым русским именам. Если они не славянские, то как же, вместе с разными славами, они удерживались между князьями в XII и ХШ веках (Олега находим даже в XIV)? Между тем как руссы, по словам самих же норманистов, ославянились еще к началу XI века. Не спорим, что между именами русских дружинников могут встретиться и чисто норманнские имена, принадлежавшие варягам-иноземцам, и не одни норманнские, а также угорские, литовские и других соседних народов. Мы знаем, что наши князья охотно принимали в свою службу иноземных витязей. Но от того дружина все-таки не теряла своего русского характера. В дружине Игоря, например, встречается Явтяг, то есть Ятвяг, который своим именем указывает и на свое происхождение. А к какому народу вы отнесете такие имена договора, как Каршев, Куци (купцы?), Емиг, Тилена, Вузлев, Пубинксарь и т. п.? Разве они похожи сколько-нибудь на скандинавские?

Норманисты отнимают у славян не одни личные имена. Они усиливались доказывать, будто скандинавское влияние отразилось и вообще в нашем языке, по крайней мере в словах из государственного быта. Таким образом: боярин, гридин, метельник, паломник, вира, вервь и мн. др. оказались не славянскими, а германскими. В прошлом столетии, когда построено здание скандинавской теории, понятны ошибочные филологические приемы ее основателей; наука сравнительной филологии и археологии почти не существовала, и потому при всей своей эрудиции и добросовестности научные деятели, о которых идет речь, могли сделать несколько ошибочных выводов. В наше время странно было бы настаивать на этих выводах, хотя бы и в уважение к заслугам таких деятелей, как Байер, Стриттер, Шлецер и Карамзин.

Вернемся еще раз к договорам Олега и Игоря. По расчетам норманистов, русь, пришедшая во второй половине IX века, ославянилась приблизительно к началу XI века, да ранее невозможно было бы и требовать. Мы уже заметили, что русь по договору Олега, то есть в начале X века, исповедует, однако, ту же религию, какую исповедовали восточные славяне, то есть поклонялась Перуну и Волосу. Тот же вывод можно сделать и о языке. Если славянский текст договоров принадлежит ко времени самих договоров (а норманисты этого не отвергают), то ясно, что русь уже в начале X века употребляла славяно-русский язык и славянскую письменность. А если язык и религия у нее были славянские, то вопрос: что же оставалось у нее скандинавского и как успела она ославяниться в несколько лет? Вообще норманнская школа относит введение славянской письменности ко времени Владимира Святого; что опять-таки противоречит существованию письменных договоров при Олеге и Игоре. Точно так же норманисты и начало христианства в России приписывают пришлым скандинавским князьям; тогда как по всем признакам христианство существовало у нас еще прежде этого мнимого пришествия. На Руси оно утвердилось ранее, чем в Скандинавии; что совершенно естественно при исконном соседстве южнорусских славян с византийскими областями на северных берегах Черного моря. Нет сомнения, что крещение Владимира Святого есть только последний акт продолжительной борьбы с русским язычеством, окончательная над ним победа. Вместе с тем это была решительная победа византизма над латинством, которое также по всем признакам уже работало не в одной Польше, но и в России. Если бы русь была не туземным, славянским народом, а пришла из Скандинавии, то сомнительно, чтобы она выразила к восточному обряду более симпатии, чем к западному. Но вопрос о начале нашего христианства сам по себе весьма сложный и также затемненный легендами. Норманнская школа почти ничего не сделала для его разъяснения; она обошла относящиеся сюда противоречивые свидетельства и предпочла держаться летописной легенды, так как эта легенда более согласуется с мнимым призванием варягов, чем свидетельства византийские и западные.

Обратимся теперь к восточным, или арабским, известиям IX и X веков. Они еще менее, чем византийские, представляют данных в пользу скандинавской системы; однако норманисты сумели и их повернуть в свою пользу. Приемы, употребленные для этой цели, весьма просты. Норманисты преспокойно относят к скандинавам все то, что арабы рассказывают о руссах. Арабы (Ибн Фадлан) говорят, что руссы были высокого роста, стройны, светлорусы, носили короткую одежду, секиры, широкие обоюдоострые мечи с волнообразным лезвием и любили выпить. Но так как скандинавы тоже были высокий, стройный и белокурый народ, носивший короткую одежду, мечи, секиры и употреблявший горячительные напитки, то ясно, что руссы пришли из Скандинавии, заключают норманисты. В наше время уже достаточно убедились, как шатки этнографические выводы, основанные на общих фразах о наружности и обычаях, и как часто сходные наружные признаки и обычаи можно встретить у разных народов. Но и тут, если внимательно разобрать описание руссов у Ибн Фадлана, некоторые важные черты нравов указывают именно на славян, а не на скандинавов. Таковы религиозные обряды при погребении и особенно сожжение одной из жен вместе с покойником. На последний обычай западные источники указывают как на характеристическую черту славян; русский летописец прибавляет, что то же самое делалось еще и в его время у вятичей. Ибн Фадлан говорит о разделении имущества покойного на три части, из которых одна идет на погребальное пиршество, и это известие совершенно удовлетворительно объясняет происхождение славянского слова тризна, которым обозначалось погребальное пиршество, или поминки. Далее, высокий рост и русые волосы нисколько не составляли отличительные признаки норманнов; они в той же мере принадлежали и славянам. Поиски в северных могилах показывают, что волнообразные обоюдоострые мечи были весьма мало распространены между скандинавами. Итак, перебирая все известия арабов, окажется, что в них нет ни одной черты, которую можно бы отнести по преимуществу к скандинавам. Но вот что можно вывести из них как положительный факт: уже во второй половине IX и в первой половине X века арабы знали русь как многочисленный, сильный народ, имевший соседями булгар, хазар и печенегов, торговавший на Волге и в Византии. Нигде нет и малейшего намека на то, чтобы русь они считали не туземным, а пришлым народом. Эти известия совершенно согласуются с походами руссов на Каспийское море в первой половине X века, с походами, которые были предприняты в числе нескольких десятков тысяч воинов.

Арабские писатели, говоря о Восточной Европе, ставят рядом имена славяне (саклаб) и русь и, следовательно, как будто подтверждают мнение о том, что русь – народ, отличный от славян. Но тут мы должны повторить то же, что говорили о Константине Багрянородном. От арабов еще менее можно требовать, чем от византийцев, чтобы они верно различали видовые названия от родовых и всегда употребляли точные этнографические термины. Например, турки в арабских известиях являются иногда славянским племенем. Вообще, арабы подтверждают то положение, что большая часть восточных славян отличала себя пред иноземцами именем руси, а имя славян по преимуществу оставалось за славянами дунайскими (и новгородскими). Но встречаются некоторые места, из которых видно, что арабы знали о племенном родстве руси и славян. Так, Ибн Хордадбех (в IX веке), говоря о русских купцах, прибавляет: «Они же суть племя из славян». Эти купцы у него ходят в хазарскую столицу по реке славян, то есть по Волге. Вообще, в известиях арабов славяне и русь являются неразлучными. В Итиле они занимают одну и ту же часть города, те и другие сжигают своих покойников вместе с одною из жен (Масуди). Норманисты вместе с летописною басней верят в пришествие из скандинавии Аскольда и Дира как неких искателей приключений; но Масуди (в первой половине X века) знает одного из славянских царей, Дира, который владеет многими странами и обширными городами.

Масуди, так же как и прочие арабские писатели, приурочивает Русь преимущественно к берегам Черного и Азовского морей; он говорит, что море Нейтас есть русское море и что никто, кроме руссов, по нему не плавает (мы думаем, что тут разумеется по преимуществу море Азовское), что они образуют великий народ, не подчиняющийся ни царю, ни закону; что они разделяются на многие народы и пр. Нельзя, конечно, везде принимать эти слова в буквальном смысле, но в общих чертах эти известия справедливы. Например, что руссы не подчиняются ни царю, ни закону, с арабской точки зрения значит то, что руссы тогда не имели политического единства, то есть были раздроблены на многие независимые племена; что довольно верно относительно восточных славян в первой половине X века. Их объединение принадлежит позднейшему времени и совершилось совсем не так быстро, как об этом рассказывает наша летопись. Арабские известия о руссах на берегах Черного и Азовского морей и на Волге вполне подтверждают мнение некоторых ученых о существовании кроме Днепровской руси еще руси Черноморской. Существование Азовско-Черноморской руси действительно объясняет нам многое доселе непонятное, как то: византийских тавроскифов (по нашему крайнему разумению, это собственно тыроскифы, то есть то же самое, что славянские тиревцы или тиверцы), происхождение русского Тмутараканского княжества, ту роль, которую играл Корсун в начальной русской истории и особенно в истории нашего христианства и т. д. Но как ко всему этому отнеслись норманисты? Все, что прямо противоречит их теории в арабских известиях, то неверно и ошибочно. Что сообщается темно и запутанно, истолковывается в пользу возлюбленных скандинавов. Наконец, явные ошибки и недоразумения являлись у них положительными фактами. В последнем случае я разумею пресловутое известие арабского географа Ахмеда аль-Катиба, жившего в Египте во второй половине IX века.

Аль-Катиб между прочим говорит, что в 844 году язычники, именуемые русью, ворвались в Севилью, разграбили ее и опустошили. При первом знакомстве с его рукописью известный ориенталист Френ, один из столбов норманнской теории, указал на приведенные слова как на сильное подкрепление для этой теории, и они действительно были приняты за таковое остальными норманистами. А между тем при самом поверхностном взгляде на подобное известие можно было усомниться в его достоверности. Каким образом руссы попали в Севилью? Французский ориенталист Рено весьма правдоподобно объясняет странное известие аль-Катиба превратными географическими представлениями арабов о Балтийском море. А именно: Масуди полагал, что это море есть рукав, соединяющий Черное и Азовское моря с Западным океаном, и что язычники, нападавшие на Испанию, вероятно, были руссы, то есть руссы припонтийские, а не скандинавские, которых он совсем не знает. Аль-Катиб жил ранее Масуди, и неизвестно, точно ли упомянутые слова, найденные в его сочинении, принадлежат ему самому. Очень может быть, что они вставлены позднейшим переписчиком, который был знаком с сочинением Масуди и его предположение передал как положительный факт. Какое бы ни было происхождение этого странного известия, во всяком случае, оно не заслуживает никакой веры. Латинские летописцы, перечислявшие нападения скандинавов на Западную Европу, говорят обыкновенно о норманнах и совсем не знают скандинавской руси. И конечно, если б она существовала, то была бы им известна.

IV. Известия западные. Угорская Русь. Греческий путь

Перейдем теперь к двум западным источникам, которые находились в числе главных опор скандинавской теории. Мы говорим о Бертинских летописях и епископе Лиутпранде. Напомним сущность известий о руси Бертинских летописей. «В 839 году Византийский император Феофил отправил посольство к императору Людовику Благочестивому. При этом посольстве находилось несколько человек, которые называли себя Россами: они были посланы в Константинополь для изъявления дружбы от своего князя, который именовался Хаканом. Феофил в письме к Людовику просит дать средство этим людям отправиться домой, так как возвращаться тем же путем, каким они пришли в Константинополь, было опасно по причине жестоких и варварских народов. Император Людовик расспросил о причинах пришествия этих людей; нашел, что они из племени свеонов и, заподозрив в них шпионство, велел задержать их до тех пор, пока в точности не объяснится, с какими намерениями они пришли». Норманисты, как и следовало ожидать, мнение Людовика о том, что пришедшие люди были из племени шведов, приняли за положительный факт, а слово Хакан обратили в Гакон. Противники норманистов совершенно справедливо указали на существование древнерусского титула хакана, или кагана. Так, митрополит Иларион в своем похвальном слове Владимиру Святому называет его коганом. Этот титул встречается и в «Слове о полку Игореве». Ясно, что в Бертинских летописях идет речь о нарицательном хакане, а не о собственном имени Гакон. Относительно слов «из племени свеонов» некоторые антинорманисты пришли к такому толкованию. Они допускают, что пришельцы были действительно родом шведы, но находившиеся на службе у киевского князя. Мы думаем, что это натяжка. Во-первых, если б они были шведы, то почему стали бы называть себя руссами, а не шведами. Во-вторых, самый текст летописей не говорит ясно и положительно о шведском происхождении. Так как в то время уже начались нападения норманнов на берега Франции, то, естественно, франкский двор, мало знакомый с севером и востоком Европы, отнесся подозрительно к этим пришельцам. Притом, как основательно заметил один из антинорманистов (Нейман), не видим главного в отрывочном известии Бертинских летописей: чем кончилось дело, то есть подтвердилось ли, что это были шведы? Мы с своей стороны предложим еще вопрос: если тут нет ошибки, то в каком смысле принимать здесь название свеонов? В первой половине IX века это название исключительно принадлежало обитателям настоящей Швеции или употреблялось еще и для обитателей южного Балтийского поморья (откуда вышли и сами шведы)? Разве оно не могло обнимать не одни только германские племена, но и некоторые славянские? Мы знаем, что славянские и германские народы нередко являются под одним и тем же именем или под именами, происшедшими от того же корня. Например: имя англы есть то же, что наше онглы, или угличи, а немецкие туринги то же, что славянские туричи (переделанное в тиверцы). Впоследствии у одного народа подобное название утрачивается, у другого сохраняется. Если не взять в расчет это обстоятельство, то на основании сходных имен, пожалуй, можно доказывать, что англичане славянского происхождения. Могла быть также просто ошибка или у автора в рукописи, то есть вместо Slavorum или Sclavorum? И не такие ошибки можно встречать в источниках. Напомним Льва Диакона, который наших древлян называет германцами.

Таким образом известие Бертинских летописей, служившее сильною опорой норманистам, по нашему мнению, обращается в одно из многих доказательств против их теории. Что можно извлечь из них положительного, так это существование русского княжества в России в первой половине IX века, то есть до так называемого призвания варягов. А русское посольство к императору Феофилу указывает на ранние сношения Руси с Византией и, следовательно, подтверждает упомянутые нами намеки на эти сношения в беседах Фотия. А если посольство не решалось возвращаться прежнею дорогой, то мало ли какие причины оно могло для того иметь. Наконец, почему не допустить буквального смысла летописей, то есть опасности от варварских народов (угры, хазары и т. п.), с которыми Русь в то время могла находиться во враждебных отношениях?

Мы уже заметили выше, какую шаткую основу для точных этнографических выводов представляют иногда народные имена, если судить о них по первому взгляду, не принимая в расчет много различных видоизменений, которым они подвергались. Весьма часто народное имя или прозвание имеет за собой длинную и запутанную историю, так что очень трудно добраться до его происхождения и первоначального смысла. К такого рода случаям я отношу название руоци, или руотсы (ruotsi), под которым шведы известны у финнов. Норманисты из этого названия сделали свое обычное заключение: финны называют шведов руссами; следовательно, наша русь пришла из Швеции. Но, во-первых, не доказано, чтобы руотсы означали то же, что руссы; а во-вторых, название руссов встречается и помимо нашей собственной руси. На южном берегу Балтийского моря мы также находим в Средние века русь (неман), пруссов, рузию или русцию, рутенов, руян или ругиан, и т. п. Все эти названия имеют между собою тесную филологическую связь, но нисколько не означают колонистов из Южной Руси на берега Балтийского моря или наоборот. Если же объяснять колонистами (что и делает славянская школа, выводящая варягов-русь с Балтийского поморья), то полабские древане окажутся колонистами из Волыни или, наоборот, фракийские друговиты колонистами полоцких дреговичей; поляки пойдут от киевских полян, или Киев (Куяба у арабов) от польских куявов, и т. п.; об англах и турингах мы уже говорили. А главное, надобно прежде объяснить самое слово руотси. Это слово нисколько не указывает на тождество шведов с нашею русью. Филологически никем не доказано, чтобы слова Руотси и Рось были тождество, а не созвучие[11].

Что касается до предполагаемой связи шведской провинции Рослагена или Родслагена и общества Rodhsin (гребцов) с нашею русью, от нее добросовестно отказались уже сами представители норманистов (после монографии г-на Гедеонова).

Епископ Кремонский Лиутпранд был два раза послом в Константинополе, во второй половине X века и упоминает о руссах два раза. В одном случае он говорит: «На севере от Константинополя живут угры, печенеги, хазары, руссы, которых мы иначе называем нордманами, и булгары, ближайшие соседи». В другом месте он вспоминает рассказ своего отчима о нападении Игоревой руси на Константинополь и прибавляет: «Это есть северный народ, который греки по наружному качеству называют руссами, а мы по положению их страны нордманами». Тут весь вопрос заключается в том: разумел ли Лиутпранд под именем норманнов только скандинавские народы, или он дает этому имени более обширный смысл, то есть относит сюда вообще народы северные? Примеры последнего встречаются и у других средневековых летописцев, и мы нисколько не колеблемся истолковать именно в этом смысле слова Лиутпранда. Если же принять слово «норманны» в смысле скандинавов, то что же выходит? Оказывается, что руссы, поселившиеся на Днепре, все еще продолжают называться норманнами или скандинавами, хотя уже прошло сто лет со времени их предполагаемого выхода из Скандинавии (Лиутпранд выражается тут прямо о своем времени: Nos vera vocamus). Если же Лиутпранд подразумевал собственно скандинавское происхождение руси, то кто ему мешал прямо указать на него, а не выражаться неопределенными терминами? Но дело в том, что он говорит только о положении страны. Он прямо помещает руссов в соседство угров, печенегов, хазар и булгар, что совершенно соответствует положению приднепровской руси и было бы весьма несогласно с понятием о Скандинавии[12].

Мы видели, что арабские известия второй половины IX века говорят о руссах как о сильном, многочисленном народе, пределы которого на юго-востоке теряются где-то в странах приволжских и прикаспийских. Если обратимся на юго-запад, и здесь его пределы не только простираются до Карпат, но и переходят за них. Галицкая, или Червонная, Русь, по летописи, только при Владимире Святом примкнула к общему составу Руси. Вскоре она переходит в руки поляков. Впоследствии опять возвращается к русским князьям; а в XIV веке снова и надолго отходит к Польше, и от нее уже не возвращается к России, а поступает во владение Габсбургов. Невольно представляется вопрос: когда же название русь, русин успело так глубоко вкорениться в Галиции, если бы было принесено горстью выходцев из Скандинавии? Галицкий народ постоянно и до сих пор отличает себя названием русского от других славян. При польском владычестве из всех русских областей, соединенных с Литвой и Польшей, Галицкое воеводство носит название Русского по преимуществу. Галиция все-таки хоть сравнительно недолго принадлежала дому Игоревичей. Но что такое русь Закарпатская, или Угорская? Когда она поселилась там, положительных сведений о том нет. Венгерские летописцы говорят, что она пришла в Паннонию еще вместе с венграми. А норманисты утверждают, что летописцы лгут и что это должно быть русские беглецы времен татарского нашествия, то есть относят начало Угорской руси к XIII веку. Действительно, венгерские летописцы не отличаются правдивостью; однако они нередко говорят и правду. Возможно, что русское племя обитало в Карпатах и под Карпатами еще прежде угров, то есть оно было там старожилами. Вся Карпатская русь есть живой протест против норманистов, и потому они вооружаются на нее всеми силами. Так, они возражают, что по нашей летописи Карпатская область была населена племенем хорватов и, следовательно, летописцы наши отличали ее от руси; что хорваты по большей части выселились в Иллирию и остатки их потом подчинены русскими при князьях Рюрикова дома. Против этого мы напомним то, что говорили о разных объемах, которые принимало название «русь». И кривичей, и волынян летописцы отличают от руси-полян, однако это не мешало им сознавать себя русским народом. Название Рось или Русь было одним из любимых и наиболее распространенных славянских названий, и потому нет ничего удивительного, что оно в Северной Венгрии древнее пришествия угров. То же название, только в другой форме, распространялось и на значительную часть Паннонии; мы говорим о Ругии, у немцев Rugiland. Ругия – это, по всей вероятности, одно из многих видоизменений слова Русь или Русия. Так, в латинских летописях мы находим название нашей Ольги regina Rugorum (что не мешало носить имя ругов и некоторой части немцев; опять напомним англов и угличей, а также славянских руян или ругиан на Балтийском море). Итак, Угорскую и Карпатскую русь весьма трудно связать со скандинавскими выходцами. Она могла когда-то называться и хорватами, что не мешало ей быть в то же время русью в обширном смысле, подобно нашим кривичам. И имя это едва ли означает горцев, то есть не происходит от слова грб – горб или хрб – хребет. Подобные объяснения суть только попытки осмыслить названия, смысл которых давно затерялся. Примеров неудачного осмысливания очень много. Так, название немцы до сих пор производят от немой. Но возможное ли дело, чтобы славяне назвали своих исконных соседей и когда-то соплеменников для себя непонятными, то есть немыми? Название немцы очень древнее и напоминает германских неметов у Тацита (на что уже указывали некоторые ученые и прежде, но тщетно). Славянское «немцы» представляет аналогию с французским allemands: имя одного народа перенесено на целое племя. (Название реки Неман может быть того же корня.)

Норманисты изощрялись доказать, что и название «русин» в Угрии означает собственно не человека русского племени, а человека русской веры. В подтверждение этого мнения приводился разговор вроде следующего: «Кто ты такой?» – «Русин (или руснак)». – «Какой ты веры?» – «Русской». – «А в какой земле ты живешь?» – «В Угорщине». Отсюда делался прямой вывод: сам народ считает свою землю угорскою, а не русскою, следовательно, он пришел сюда после угров, а русином называет себя в смысле униата или православного. Но в таком случае, например, прусские поляки, отвечающие, что они живут в Пруссии или в Неметчине, или некоторые западноруссы, говорившие, что они живут в Польше и т. п., все это будут не исконные обитатели края, а колонисты?

Норманнская школа обыкновенно представляла варягов, приходивших из Скандинавии, свободно разгуливающими на своих лодках по главным речным путям России вдоль и поперек ее то в качестве торговцев, то в качестве пиратов. До сих пор почти никто не обращал серьезного внимания на это представление. Разве Россия была необитаемая пустыня или обитаема только слабыми племенами дикарей? На западе мы видим, что норманны иногда устьями рек врывались внутрь страны. Но эти походы нельзя и сравнивать с таким продолжительным и многотрудным путем, каков был так называемый Греческий путь из Балтийского моря по Волхову, Ловати и Днепру в Черное. На этом пути мы видим по тому времени довольно густое население и укрепленные города. Если варяги и плавали по нему, то не иначе как при мирных, дружественных отношениях с туземными державцами и общинами. На походы скандинавов в Константинополь большими массами нет решительно никаких указаний. Да подобные походы едва ли были возможны даже помимо помехи со стороны населения: кроме громадного протяжения пути они должны были встречать препятствия естественные. Между Днепром и Ловатью лежит поперечный бассейн Западной Двины; следовательно, надобно было перейти два волока. Притом гораздо короче был другой путь «из варяг в греки», по Западной Двине; а Волхов и Нева представляли собой длинный крюк. Мы сомневаемся, чтобы лодки, поднимавшиеся из Балтийского моря по Двине или Волхову, действительно перетаскивались потом волоком до Днепра. Гораздо естественнее предположить, что торговцы должны были везти свои товары по этим волокам на телегах или, что вероятнее, зимой на санях и, достигши Днепра, пересаживались в лодки, которые они нанимали или покупали у туземцев. С нашим предположением вполне согласуется известие Константина Багрянородного о плавании русских караванов в Черное море: обитатели приднепровских областей в течение зимы рубили лодки-однодеревки; весной, во время разлития вод, сплавляли их в Днепр к Киеву; здесь торговцы покупали эти лодки, оснащивали их и снаряжали караваны. Из Константина Багрянородного мы знаем, с какими усилиями эти караваны проходили сквозь Днепровские пороги; но замечательно, что об их обратном плавании мы ничего не знаем. Рождается вопрос: каким образом они проходили против течения? Замечательно, что скандинавские саги, столь много рассказывающие о народах норманнов, совершенно молчат об их плавании по Днепру и его порогам. Точно так же молчат о том и западные летописцы. Адам Бременский замечает, что путь из Швеции в Византию по Русской земле был мало посещаем, по причине варварских народов, и что ему предпочитали плавание по Средиземному морю. Мы знаем, что варяги или норманны приходили в Киев, но приходили в качестве гостей или наемных дружинников. Есть примеры их путешествия из Киева в Константинополь, но только с позволения киевского князя. Известно, что Владимир Святой, утвердясь в Киеве, сам отправил часть излишней варяжской дружины в Византию, и, конечно, на русских же лодках. Замечательно, что это был первый случай отправления варягов в Грецию из Руси; о более раннем не говорят никакие источники. О том, чтобы варяги могли пробиваться силой сквозь всю Русскую землю, не может быть и речи. Сами руссы, по замечанию Константина Багрянородного, могли предпринимать плавание в Черное море только в то время, когда были в мире с печенегами[13].

Оба известия о Великом водном пути, Константина Багрянородного и нашей летописи, относятся к той эпохе, когда Северная и Южная Русь объединились под владычеством одного княжеского рода и, следовательно, плавание судов под покровительством князей могло довольно свободно совершаться от Ладожского озера до нижнего течения Днепра. Кратчайший путь из Балтийского моря в Черное по Западной Двине стоял на втором плане вследствие того значения, которое приобрел Новгород как торговый и отчасти политический центр.

Итак, повторяем, Великий водный, или Греческий, путь сделался довольно торною дорогой, собственно, со времени русских князей и в связи с их господством, а не прежде их водворения вдоль всей этой полосы. Почти то же мы должны сказать о связях между русью и варягами-норманнами. (Под этим именем разумеем обитателей Скандинавии, Датских островов и южного Балтийского поморья.) Многие факты из X и XI веков убеждают нас, что связи эти действительно существовали. Мы видим наемные варяжские дружины в войсках русских князей и даже варяжский гарнизон в Новгороде. Видим иногда брачные и вообще родственные отношения Игоревичей с норманнскими конунгами. При дворе русских князей встречаются норманнские принцы и знатные люди; варяжские купцы или гости были нередки, особенно в Новгороде; в случаях нужды русские князья посылают нанимать варягов, а иногда сами ищут убежища у их конунгов. Одним словом, мы видим иногда довольно деятельные сношения. Но что же из этого? Следует ли отсюда, будто руссы пришли из Скандинавии? Нисколько. Подобные связи и сношения мы находим и с другими народами, как то: с греками, поляками, немцами, половцами и т. д. Замечательно, что скандинавские саги в общих чертах по поводу отношения норманнов и Руси сходятся с нашими летописями, за исключением басни о призвании варягов, которая самим скандинавам была неизвестна, так же как и другим средневековым источникам. Новые скандинавские историки тем не менее повторяют эту басню, но повторяют ее с нашего же голоса. Скандинавские саги не только не подтверждают басни о призвании или о завоевании Руси норманнами; напротив, они еще яснее, чем наши летописи, характеризуют ту роль, которую играли на Руси норманны в качестве наемных дружин: хорошее вознаграждение – вот что более всего тянуло к нам этих северных кондотьеров, и они торгуются с нашими князьями не хуже всяких других наемников. По всему видно, что великокняжеский киевский двор привлекал их своим богатством и блеском, каких им не приходилось видеть у себя на родине. Не из бедной, полудикой Скандинавии проникали тогда в Россию семена цивилизации, а разве наоборот, из Руси в Скандинавию. Южнорусские славяне со времен глубокой древности находились в сношениях с греческими припонтийскими колониями и от них, конечно, получили начатки своей гражданственности. В этом отношении они не были менее счастливы, чем германцы, жившие на границах Римского мира. Цветущее состояние русской гражданственности, открывающееся перед нами в XI и XII веках, не могло получить начало только со второй половины IX века, то есть со времени мнимого призвания варягов. Нет, такому цветущему состоянию предшествовал бесспорно долгий период постепенного развития[14]. Только убедившись в этой истине, мы оценим все значение варварского татарского ига в России: прошло четыре века со времени нашего освобождения, а наша гражданственность все еще значительно позади, тогда как в XII веке она немногим чем уступала немецкой и была едва ли не выше польской.

В русских летописях и в скандинавских сагах нашлось несколько сходных преданий. Например, о смерти Олега от своего коня, о взятии Коростена Ольгой при помощи воробьев и голубей, и пр. И вот еще доказательство скандинавского происхождения! Интересно при этом незамеченное норманистами обстоятельство, что русские саги, по-видимому, древнее исландских! Исландский рассказ о том, как Гаральд Смелый взял в Сицилии один город с помощью птиц, относит событие к половине XI века, а русская сага об Ольге и Коростене говорит о половине X века. Кто же у кого заимствовал предание? Вопрос еще более усложняется, если обратить внимание на восточные сказания, по которым войско Чингисхана таким же способом взяло один неприятельский город. Сходные мифические мотивы можно встречать и постоянно встречаются не только у родственных народов, но также у народов весьма отдаленных друг от друга. Между тем у нас есть целые ученые трактаты, толкующие о заимствовании русскими песен, сказок и пр. то с Востока, то с Запада. Остается только предположить, что и весь русский народ откуда-нибудь заимствован! Народ, который своею многочисленностью и своеобразным характером издавна поражал иноземцев. В половине XII века Матвей, епископ Краковский, выражается таким образом: «Русь это как бы особый мир; этот Русский народ своим бесчисленным множеством подобен звездам небесным» (см.: Белевский. Monumenta. II. С. 115 и 116).

V. Новгородский оттенок легенды о призвании князей

Откуда взялась легенда о призвании князей и о призвании именно из Скандинавии?

Известно, что средневековые летописи любили приписывать своим народам какое-нибудь отдаленное происхождение, и притом льстящее народному самолюбию. Например, франки выводили себя от Энеевых троян, бургунды – от римлян и т. п. Но самым обычным приемом было выводить народы из Скандинавии. Так, Иордан производил готов из Скандинавии и назвал эту страну vagina gentium. Павел Диакон производит оттуда же лангобардов. Видукинд сообщает мнение, которое оттуда же выводит и саксов. К готским народам некоторые летописцы причисляют вандалов, герулов, скиров, ругиев, бургундов и аланов (см. Mem. Pop. Стриттера. Т. I). Если принять Скандинавское происхождение готов, то выходит, что и эти все народы ведут свое начало из Скандинавии. Очевидно, происхождение из далекого полумифического острова Скандия приобрело особый почет, сделалось признаком какого-то благородства. Если принять в соображение, что сами скандинавы выводили своих предков с берегов Танаиса, то получим следующую несообразность. Готский народ успел из Южной России переселиться в Скандинавию, там размножиться, оттуда вернуться в Южную Россию и здесь уже с III века явиться господствующим народом. А между тем сама Скандинавия, эта воображаемая vagina gentium, извергавшая из своих пределов целые народные потоки, без сомнения, в первые века нашей эры была пустынною страною, изредка обитаемою финнами и лопарями, по берегам которой еще только зарождались германские колонии, приходившие с южного Балтийского поморья.

Этот столь распространенный обычай выводить своих предков из Скандинавии, по всей вероятности, отразился и в нашем летописном предании о выходе оттуда варяжской руси. Но, как мы видели, все убеждает нас в том, что отечество руси было не на севере, а на юге; что владычество свое она распространяла не с севера на юг, а, наоборот, с юга на север и что русь и варяги два различных народа: первые жили на юге, вторые – на севере. Сама летопись наша Черное море называет Русским, а Балтийское Варяжским; эти названия весьма наглядно указывают на географическое положение варягов и руси, и нет никакого моря, которое бы называлось Варяго-русским. Арабы тоже Черное море называют Русским; о Балтийском море они хотя имели темное представление, но все-таки связывали с ним название Варанк. Далее, русская летопись смешивает русь с варягами, собственно, в легенде о призвании князей; но почти во всех других случаях она различает русь от варягов и говорит о них как о разных народах. Русскою землею в летописи называется по преимуществу юг, а не север России; в XII веке князья под именем Руси разумеют обыкновенно Киевскую землю. Из всех славянских племен русь приводится в наиболее тесные отношения с полянами. Напомним опять выражение летописи: «Поляне яже ныне зовомая русь». Замечательно, что матерью русских городов назван Киев, а не Новгород[15].

Начало русской истории приурочивает к Новгороду одна только легенда о призвании князей. «Се повести времянных лет, откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити» – вот какими словами начинается наша летопись. Тут говорится о Киеве, а не о Новгороде. Положительные хронологические данные также относят начало нашей истории к Киеву. Первый достоверный факт, внесенный в нашу летопись со слов византийцев, – это нападение руси на Константинополь в 864–865 годах, в царствование императора Михаила. Вот слова нашей летописи: «Наченшю Михаилу царствовати, начася прозываться Руска земля». Норманнская теория придала им тот смысл, будто именно с этого времени наше отечество стало называться Русью. Но внутренний, действительный смысл, согласный с положительными событиями, тот, что в царствование Михаила имя Руси впервые делается известным, собственно, впервые обращает на себя внимание вследствие нападения руссов на Константинополь. Может быть, наш летописец или его списатель и сам думал, что с тех пор Русь стала называться Русью. Заблуждение весьма естественное, и невозможно прилагать требования нашего времени к русским грамотным людям той эпохи, то есть ожидать от них эрудиции и критики своих источников. Например, могли ли они, читая византийцев, под именами скифов, сарматов и т. п. узнавать свою русь?

«Тем же отселе почнем и числа положим», – продолжает летопись. Это отселе, по отношению к русской истории, оказывается, первый год Михайлова царствования, который летопись полагает в 852 году. «А от перваго лета Михайлова до перваго лета Олгова, русскаго князя, лет 29; а от перваго лета Олгова, понеже седе в Киеве, до перваго лета Игорева лет 31; а от перваго лета Игорева до перваго лета Святославля лет 33» и т. д. В этом хронологическом перечне начало Руси ведется не от призвания варягов, а от той эпохи, когда Русь ясно, положительно отмечена византийскими историками. Затем хронист прямо переходит к Олегу. Где же Рюрик? И почему такое, по-видимому, замечательное лицо, родоначальник русских князей, не получил места в означенной хронологии? Мы в этом случае допускаем только одно объяснение, а именно: легенда о Рюрике и вообще о призвании князей занесена в летописный свод, чтобы дать какое-нибудь начало русской истории, и занесена первоначально без года; а впоследствии искусственно приурочена к 862 году[16].

В настоящее время, после нескольких прекрасных трудов по вопросу о нашей летописи (Погодина, Сухомлинова, Срезневского, кн. Оболенского, Бестужева-Рюмина и др.), нет сомнения, что так называемая Несторова летопись в том виде, в каком она дошла до нас, есть собственно летописный свод, который нарастал постепенно и подвергался разным редакциям. Списатели, как оказывается, не всегда довольствовались буквальным воспроизведением оригинала; но часто прилагали и свою долю авторства; одно сокращали, другое распространяли; подновляли язык; вставляли от себя рассуждения, толкования и даже целые эпизоды. Не надобно при этом упускать из виду также и простые ошибки, описки, недоразумения (особенно при чтении подтительных слов) и пр. Известные слова мниха Лаврентия: «Оже ся где буду описал, или переписал, или не дописал, чтите исправливая Бога деля, а не кляните» – эти слова характеристичны. Мы думаем, что и мних Лаврентий хотя называет себя списателем, однако едва ли это слово можно приложить к нему в буквальном смысле. Вот отчего явилось такое разнообразие списков, что нельзя найти двух экземпляров совершенно сходных между собой.

Летописный свод дошел до нас в списках, которые не восходят ранее второй половины XIV века; от киевского периода не сохранилось рукописи ни одного летописного сборника. Своды, дошедшие до нас и заключающие начало нашей истории, принадлежат собственно Руси Северной, то есть Новгородско-Суздальской, а не Южной, и притом относятся к тому времени, когда летописная деятельность в Киеве уже прекратилась. Восстановить по ним начальную редакцию почти так же трудно, как по былинам Владимирова цикла восстановить картину Киевской Руси и придворно-княжеского или дружинного быта времен исторического Владимира; ибо эти былины точно так же дошли до нас при посредстве северной обработки и северной передачи; они окрасились в цвет, который имеет мало общего с древнею Киевскою Русью. В них более отражается единодержавная Московская Русь. Попытки некоторых исследователей отделить разнообразные слои в нашем летописном своде начались сравнительно недавно, и, несмотря на некоторые прекрасные результаты, остается еще обширное поле для деятелей; многие подробности еще ускользают от разъяснения. Некоторые имена вкладчиков в летописный свод и описателей уцелели случайно; а остальные потеряны навсегда.

Относительно порчи и перемен, которым подверглись наши начальные летописи, они представляют аналогию с богослужебными книгами. Известно, какие ошибки и вставки были в них открыты, когда началось их исправление и к каким важным последствиям они повели. А между тем богослужебные книги как предмет священный переписывались с большим тщанием и большею осторожностью, чем летописи; поэтому можно себе представить, как велика была порча последних; ибо для списателей и составителей сводов не было такой же сдержки. А когда началась ученая разработка русской истории, те рассказы, которые говорят о временах гораздо более древних, чем самые летописи, относились обыкновенно к народным преданиям. Мы нисколько не отвергаем преданий как одного из источников истории; но дело в том, что этим источником надобно пользоваться с величайшею осторожностью, и пока предание не выдержит строгой проверки по другим, более достоверным источникам, его никак нельзя возводить в исторический факт. Это во-первых; а во-вторых, еще вопрос: то, что мы иногда считаем народным преданием, действительно ли таковым может назваться? Можно немало найти примеров тому, как мнимо народные предания составились путем собственно книжным. Некоторые домыслы грамотеев, удачно пущенные в массу, впоследствии как бы принимают оттенок народных преданий, особенно если в них отражался какой-нибудь общий мотив, какое-либо повторявшееся явление, другими словами, если они попадали в соответственную среду. Для аналогии с этим явлением укажем на отношения многих апокрифических сказаний к Библии.

Столь прославленная легенда о призвании князей дошла до нас не в первоначальном своем виде. По всей вероятности, она была преобразована тем лицом, которое приложило некоторые старания к обработке Киевского свода, то есть придало ему некоторую систему. Хотя это сказание по возможности проводится и далее, то есть как бы согласуется с дальнейшими фактами; но по наивности и простоте литературных приемов летописцы не могли избежать противоречий как в этом случае, так и во многих других[17].

Известно, что история каждого народа начинается мифами. Не будем говорить о народах Древнего мира; напомним более близкие к нам примеры, сказания о Пшемысле у чехов, о Кроке и Лешках у поляков и пр. Откуда главным образом берутся эти сказания? Из простой, естественной потребности объяснить свое начало, то есть начало своего народа и особенно своей государственной жизни.

Наша легенда о призвании князей из-за моря имеет все признаки сказочного свойства. Во-первых, три брата. Известно, что это число служит любимым сказочным мотивом не только у славян, но и у других народов. Еще у древних скифов, по известию Геродота, существовал миф об их происхождении от царя Таргитая и его троих сыновей: Арпаксая, Лейпаксая и Колаксая. В Средние века встречаем у славян миф о происхождении трех главных славянских народов от трех братьев: Леха, Чеха и Руса. В нашей летописи, в параллель с Рюриком, Синеусом и Трувором на севере, являются три брата на юге: Кий, Щек и Хорив. Наша легенда о призвании трех варягов для водворения порядка сходна с ирландским преданием о призвании трех братьев с востока (Амелав, Ситарак и Ивор) для заведения торговли. Что легенда о трех варягах установилась не вдруг и подвергалась также вариантам и украшениям, доказывают ее позднейшие редакции с прибавлением Гостомысла, колебание, по разным спискам, между Ладогой и Новгородом, и пр. Самая неопределенность выражения: призвали «из-за моря» – есть также обычная черта подобных мифов, почти то же, что наше сказочное «из-за тридевять земель». Если бы это был исторический факт, то могло бы сохраниться в памяти народной более определенное указание на местность, из которой призвали князей. Впрочем, напрасно Байер считается родоначальником Норманнской теории; эта теория в общих чертах уже существовала в древней России, то есть под морем тут преимущественно разумелось море Варяжское, или Балтийское. Так, в 1611 году из Новгорода отправлены были послы к шведскому королю Карлу IX просить в государи его сына; для чего приводилось следующее основание: «А прежние государи наши и корень их царский от их же варяжского княжения, от Рюрика и до великого государя Федора Ивановича был». Однако и в древней России мнение о призвании князей из Скандинавии далеко не было исключительным. Напомним известные слова Степенной книги о том, что Рюрик с братьями пришли из Прусской земли и что они были потомки Прусса, брата Октавия Августа. Воскресенская летопись также выводит их из Прусской земли.

Польский историк Длугош, писавший во второй половине XV века, но имевший под руками более древних русских летописцев, в своих известиях о руси распространяется о Кие, Щеке и Хориве и только мимоходом упоминает о выборе трех братьев-варягов некоторыми русскими племенами. Он выражается о пришествии князей вообще «из варяг»; но не говорит, будто русь была варяги и пришла с князьями; напротив, он говорит о руси как о народе туземном и стародавнем в России; приводит мнение о его происхождении от мифического Руса; но прибавляет, что мнения писателей об этом предмете очень разнообразны и что это разнообразие «более затемняет, чем выясняет истину». Стрыйковский также ничего не знает о пришествии руси из Скандинавии; он ведет русь от роксалан, или роксан; а о варягах замечает, что мнения об их отечестве различны и что русские хроники не дают на этот счет никакого объяснения. Все это показывает, какая путаница была в наших летописях по вопросу о начале Руси, прежде нежели возобладало представление о пришествии небывалого народа варяго-руссов из-за моря.

Сказание о новгородском посольстве к варяжским князьям находится в непосредственной внутренней связи с одним из последующих эпизодов, именно с посольством новгородцев к Святославу, у которого они просили себе князя. К своей просьбе, как известно, они присоединили угрозу: «Если из вас никто не пойдет к нам, то мы найдем себе князя (в другом месте)». Можно ли принимать на веру подобный рассказ, который противоречит зависимому отношению Новгорода к великому князю Киевскому? А что Новгород находился тогда в зависимости от киевского князя, в этом убеждают все положительные факты. Константин Багрянородный замечает, что сам Святослав при жизни отца был князем Новгородским; он упоминает Новгород в числе других городов, зависимых от Киева, и нисколько не указывает на его самостоятельное положение. В Новгороде киевские князья в течение всего X века содержали варяжский гарнизон, и это может только намекать на не совсем покорные отношения к ним со стороны новгородцев. Гораздо естественнее предположить, что упомянутый рассказ о посольстве к Святославу сложился в позднейшую эпоху: он скорее выражает характер отношений Новгорода к великим князьям в то время, когда новгородцы уже добились некоторой самостоятельности, кичились своим вечевым бытом и действительно призывали к себе то того, то другого князя.

Отсюда мы позволяем себе предположить, что и самая легенда о посольстве славянских (то есть новгородских) послов за море и о призвании варяжских князей, эта легенда, выводившая начало Русского государства из Новгорода, имеет отпечаток новгородский. Вероятно, настоящий свой вид она получила не ранее второй половины XII или первой XIII века, когда Новгород достигает значительного развития своих сил. Это было время живых, деятельных сношений с Готландом (с городом Висби), германскими и скандинавскими побережьями Балтийского моря. А с XIII века по преимуществу сюда устремлено было внимание Северной Руси, и только с этой стороны свободно достигал до нас свет европейской цивилизации; между тем Южная Русь была разорена и подавлена тучею азиатских варваров. Уже с появлением половцев, то есть со второй половины XI века, русские постепенно были оттесняемы от прибрежьев Черного моря и торговые сношения с Византией все более и более затруднялись. А когда нагрянула татарская орда, эти сношения прекратились. Нить преданий о связи Руси с Черным морем порвалась; между прочим заглохли и самые воспоминания о русских походах на Каспийское море, и мы ничего не знали бы о них, если бы не известия арабов. Предание о трех братьях Кие, Щеке и Хориве есть не что иное, как та же попытка ответить на вопрос: откуда пошло Русское государство? Эта попытка, конечно, южнорусского, киевского происхождения. Киевское предание не знает пришлых князей; оно говорит только о своих туземных и связывает их память с Византией и с болгарами дунайскими. Это предание оттеснили на задний план и не дали ему ходу сводчики летописей и списатели, которые на передний план выдвинули легенду о призвании варяжских князей. А призвание князей в их время было обычным делом в Великом Новгороде, и этот мотив легко мог окрасить его предания. Замечательно, что и впоследствии, в начале XVII века, как мы видели, на призвание князей ссылаются именно новгородцы.

Мы упомянули о наемном варяжском гарнизоне в Новгороде. Начало этого гарнизона можно отнести к концу IX или к началу X века. По словам нашей летописи, Олег установил, чтобы Новгород давал дань варягам по 300 гривен в год мира деля; что действительно они и получали до смерти Ярослава. Это известие, конечно, не легенда и принадлежит к отделу наиболее достоверных источников летописного свода. Его можно понимать только в том смысле, что новгородцы платили по 300 гривен на содержание у себя варяжского гарнизона. Тем не менее выражения «дань даяти» и «мира деля» могли быть перетолкованы в смысле какой-то зависимости от варягов и повлияли на составление басни о когда-то платимой варягам дани, об их изгнании, потом об их призвании и пр. К этому недоразумению могли примешаться воспоминания о действительных нападениях варягов на новгородские пределы и о действительных посылках к варягам для найма войска[18].

Если мы обратимся ко всем уцелевшим памятникам русской словесности дотатарского периода, то нас поразит следующее явление. Нигде в этих памятниках нет почти никакого намека на призвание варяжских князей. А между тем поводы к тому были нередки. Возьмем хоть столь известное «Слово о полку Игореве». Оно не раз вспоминает о старых временах и о старых русских князьях, даже о веках Траяна; но о варяжских князьях нет и помину. Некоторые обстоятельства автору «Слова» известны были лучше, чем летописцам; у него есть имена князей, каких нет и в летописях. Вообще отношения Руси к югу у него рисуются яснее и обстоятельнее, чем у летописцев. Так, Тмутаракань является у последних только мимоходом и исчезает в тумане; конечно, вследствие того, что летописный свод составлен тогда, когда связи с югом были уже почти порваны. Но «Слово о полку Игореве» хотя относится к концу XII века, однако в нем живо еще представление о Тмутаракани как о части Русской земли, но отрезанной от нее Половецкою ордою. И не только о Тмутаракани, поэт говорит и о готских девах, которые на берегу Синего моря поют песни, звеня русским золотом. Тут, конечно, идет речь о Готском, или южном, береге Крыма; о чем нет и помину в наших летописях. Самый поход Игоря и Всеволода, как видно из «Слова», был предпринят с целью: «поискати града Тьмутороканя». Возьмем еще, для примера, сочинение митрополита Илариона: «Похвала кагану нашему Владимиру». Здесь представлялся удобный случай упомянуть о предках этого князя, и действительно, Иларион называет его сыном Святослава и внуком «старого» Игоря; говорит, что их победы и храбрость вспоминаются доныне; но далее Игоря он нейдет. «Слово Даниила Заточника» и «Сказание о Борисе и Глебе» также приводят имена Святослава и Игоря. Замечательно это как бы систематическое умолчание о призвании Рюрика и необычайных завоеваниях Олега во всех тех памятниках, которые, несомненно, древнее летописного свода. Могло ли это все быть случайно? Замечательно, что и летописные источники, относящиеся, несомненно, к эпохе дотатарской, в этом случае совпадают с остальными памятниками той же эпохи. Приведенный нами выше хронологический перечень останавливается на смерти Святополка; отсюда мы можем заключить, что он написан при Владимире Мономахе, то есть в первой половине XII века; известно, что Рюрика здесь нет.

До какой степени в летописном своде отразилось неведение южных событий и южных отношений, это видно на болгарах. Как известно, мы приписываем, и совершенно основательно, болгарам весьма видную роль в истории нашей письменности и нашего христианства. Напомним договоры Олега и Игоря, которые, по мнению норманистов, дошли до нас в болгарском переводе.

Между русью и болгарами, очевидно, были деятельные сношения. А между тем летописи наши чрезвычайно мало говорят о связях с болгарами; они знают о них почти не более того, сколько могли почерпнуть в известиях византийских. Иногда они как бы смешивают дунайских болгар с камскими. Точно так же летопись не дает ответа на вопрос о наших отношениях к Корсуню, который при Владимире Святом как бы вдруг получает для нас такое великое значение. В непосредственную связь с этими отношениями к Корсуню мы должны поставить исконное существование Руси Приазовской, той Руси, которая в нашей летописи потом внезапно, почти без всяких предварительных указаний, является в виде особого Тмутараканского княжества.

VI. Русь Азовско-Черноморская. Параллельные легенды о призвании других народов

Тмутараканское княжество упоминается тогда, когда оно получило князей из дома Рюриковичей, то есть вошло в состав общей, объединенной Руси. Но ничто не доказывает, чтобы это была собственно колония днепровских руссов и тем менее руссов скандинавских. Иначе мы не уясним себе многого в нашей начальной истории и в особенности не поймем арабских известий.

Существование Азовской, или Таманской, Руси объясняет нам упоминаемые арабами походы руссов на Волгу и в Каспийское море в 913 и 944 годах – походы, наделавшие много шуму на Востоке, но о которых русская летопись ровно ничего не знает. Эти походы естественнее всего приписать Руси Тмутараканской, а не Киевской (а тем менее Скандинавской). Укажу еще на известие Истахри, повторенное у Ибн-Хаукала, о том, что Русь состоит из трех племен: первое, царь которого живет в городе Куяба; второе, называемое Славия, и третье Артания, царь которого живет в городе Арте. Куяба, или Кутаба, – это, конечно, Киев; под именем Славии с достоверностью разумеют Новгородскую землю; но Артания ставит толкователей в большое затруднение. Некоторые ориенталисты пытались выпутаться из него с помощью мордовского племени эрза, или эрзяне, и город Арта оказывался не что иное, как Арзамас (Френ). Другие пытались из Артании сделать Биарманию, или Биармию (Рено). А между тем арабские географы постоянно помещают руссов между Хазарией и Румом (Византией); чему совершенно не соответствует северная полоса России. В данном случае Истахри прямо говорит, что Арта находится между Хазаром и Дунайским Болгаром. Мы думаем, что нет нужды отыскивать особое русское племя в глубине мордовских лесов или на далеком Севере, и предлагаем третью догадку, а именно: Арта и Артания суть греческая Таматарха, русскую Тмутаракань. Это место арабских источников будет для нас тем замечательнее, что тут ясно разделяется Русь Киевская от Руси Черноморской и Северной, тогда как во многих других случаях у арабов Русь Днепровская и Черноморская, очевидно, смешиваются и тем затрудняется понимание текста. Точно так же у них смешиваются иногда в одну две Болгарии, Волжская и Дунайская, отчего также происходит немалая путаница. Тмутаракань объяснит нам и упоминаемый арабами какой-то остров, обитаемый русью, окруженный озером, покрытый лесами и болотами, нездоровый и сырой (Ибн-Даста и Мукадеси). Много было догадок насчет этого непонятного острова: его толковали и Данией, и Скандинавией, и какими-то волжскими островами, и, наконец, просто считали его выдумкою. Нам кажется, что вопрос будет ближе к решению, если мы под этим болотистым нездоровым островом признаем Тамань. (Может быть, тогда объяснится и «остров Русия», упоминаемый у Истахри.) Тмутараканская русь может объяснить и те известия у арабов, где ставится русь отдельно от Куябы (например, у Ибн Фадлана говорится о привозе разных вещей в Хазарию из Руси, Булгара и Куябы). Вообще, арабы ближе были знакомы, собственно, с азовско-черноморскою русью, нежели с какою-либо другою.

Под этой Черноморской Русью я, однако, не разумею одну только Тмутаракань. Пределы самого Тмутараканского княжества нам в точности неизвестны. Знаем только, что средоточием его был остров Тамань с соседнею частью Крыма и восточного Азовского прибережья; его северное и западное прибрежья, по всей вероятности, также принадлежали этому княжеству. Мы видим, что устья Дона в те времена были в руках руси; отсюда они переходили со своими лодками на Волгу и плавали в Каспийское море; поэтому арабы даже полагали на месте Нижнего Дона какой-то рукав, которым Азовское море соединялось с Волгою. К черноморской руси, я думаю, следует отнести и племя тиверцев или тиревцев. Замечательно, что в нашем летописном своде название этого племени промелькнуло раза два или три и потом исчезло без следа. Между тем у византийцев тиверцы не встречаются; но у них есть тавроскифы, и мы позволяем себе отождествить эти два названия[19]. В Начальной нашей летописи при исчислении племен, населявших Россию, именно говорится об угличах и тиверцах, что они простирались до Дуная, но главным образом сидели по Днестру до самого моря; что грады их (существуют) до сего дня и что страна их называлась греками «Великая Скифия». Название тиверцев, или тавроскифов, как название самого южного русского племени, то есть самого ближайшего к грекам, легко могло переходить у них из видового в родовое, то есть этим племенем они иногда обозначали всех руссов. Во всяком случае, вопрос о Черноморской Руси стоит на гораздо более твердой почве, нежели вопрос о Руси Скандинавской. В настоящей статье мы только желаем обратить внимание на те стороны, откуда можно ожидать разъяснения нашей древнейшей истории. Более точные и подробные выводы должны быть впереди; для них слишком мало нескольких одиночных усилий. Норманнская школа более ста лет работала над вопросом, где, собственно, была родина норманнской руси, и не могла прийти ни к какому положительному выводу, так что в последнее время нам предстоит еще теория о приходе руси с острова Даго (см.: Зап. Академии наук. Т. VI. Кн. I. Приложения). Но возвратимся к Руси Тмутараканской.

Эта Русь может разъяснить нам отношения к Корсуню. Если б она была не более как нормано-русская колония, основанная во времена Святослава или Владимира Святого, то каким образом киевские князья могли удерживать за собой такое далекое владение, отрезанное от Киевской Руси степями и кочевыми народами? Надобно было держать в покорности туземное население и в то же время защищаться от хазар, печенегов и греков; для этого требовались сильный гарнизон и постоянные подкрепления из Киева. Между тем, наоборот, уже сын Владимира Святого Мстислав Тмутараканский является таким могущественным князем, который громит соседние народы, одолевает своего старшего брата Ярослава Киевского и захватывает себе все русские области на востоке от Днепра. По всей вероятности, до прихода печенегов и половцев пределы Тмутараканского княжества на севере почти сходились с пределами Чернигово-Северской земли, и тогда понятны будут их связи, о которых еще живо помнит автор «Слова о полку Игореве». В то же время на юге, в восточной части Крыма, пределы Тмутараканской Руси сталкивались с византийскими владениями. Напомним отрывок (помещенный в издании Льва Диакона) из донесения неизвестного по имени греческого начальника в Крыму о его войне с каким-то варварским народом. Предводитель этого народа, напавший на греков, владеет страною к северу от Дуная; между тем обитатели соседней крымской области, как свидетельствует письмо, суть единомышленники этого варварского народа. Нельзя не узнать здесь Руси; а под князем тут можно подразумевать Игоря, или Святослава, или Владимира. Эти сближения проливают свет на темные доселе слова Игорева договора: «А о Корсуньстей стране, елико же есть городов в той части, да не имать волости князь Русский, да (не) воюет на тех странах, и та страна не покоряется вам». Там же, ниже, ставится Руси в условие не пускать черных болгар воевать Корсунскую страну и не грабить греческие суда, выброшенные на берег. Все эти условия возможны были только при существовании Руси у самого Черного моря и вполне согласуются с арабскими известиями о русском приморском народе. Тогда не покажется странным и известие Льва Диакона о том, что Игорь после своего поражения греками воротился не в Киев, а в Киммерийский Боспор, и вообще более понятными для нас сделаются морские предприятия руссов против Византии. В договоре Цимисхия со Святославом опять русский князь обязуется не нападать на область Корсунскую. Ясно, что эта область соседила с Русью и что последняя пыталась завоевать ее. И действительно, опасения византийцев сбылись: при Владимире Корсунь была завоевана Русью. Мы видим в этом завоевании не какое-то случайное, отрывочное предприятие киевского князя. Нет, это было следствие давних и притом соседственных отношений. В связи с этими отношениями должно находиться и известное сказание о нападении руссов на Сурож (в житии Стефана Сурожского).

Обратим внимание на интересный рассказ Константина Багрянородного о продолжительной борьбе между боспорянами и херсонитами. Во главе боспорян стояла династия савроматов. Очевидно, сарматы, завладевшие древним Боспорским царством, стремились завладеть и последним оплотом эллинизма в Крыму, то есть Херсонесом Таврическим. Всматриваясь ближе в отношения Таманской Руси к Корсуню, нельзя не прийти к тому заключению, что их враждебные отношения суть продолжение той же борьбы, о которой рассказывает Константин Багрянородный. А если мы возьмем во внимание, что к сарматским народам древние писатели относили племя роксолан (то есть руссов), что роксоланы еще в I веке до Р. X. встречаются около Азовского моря, где они воевали с Митридатом Понтийским, тогда нам не нужно будет выводить из Скандинавии русскую колонию на берега Азовского и Черного морей.

Повторяем, при существовании Азовской и Черноморской Руси нам понятны будут отдаленные походы руссов на восток, в Каспийское море и в Прикавказские страны, – походы, совершавшиеся в числе нескольких десятков тысяч. Мы думаем, что и та торговая колония руссов в Итиле, о которой упоминают арабы, принадлежала азовским, а не днепровским руссам. Наконец, только существование Азовско-Черноморской Руси объяснит нам, почему вообще Русь в начале нашей истории является народом преимущественно мореходным. Морские походы киевских руссов совершались, конечно, с помощью их приморских родичей. Замечательно, что прекращение этих походов совпадает с появлением половцев, которые постепенно отрезали Киевскую Русь от ее приморских соплеменников; между тем торговые караваны продолжали еще ходить из Днепра в Византию и обратно.

Когда составлялся наш летописный свод, Черноморская Русь приходила уже в забвение; поэтому весьма могло быть, что в рассказах о первых князьях она смешивалась с Киевскою Русью. Особенно это можно сказать относительно эпизода об Аскольде и Дире. Этот летописный эпизод весьма сомнительного свойства. Во-первых, что означают тут два имени, столь тесно связанные и всегда неразлучные? Во-вторых, византийцы не называют предводителей Руси, напавшей на Константинополь в 865 году; затем они рассказывают об обращении этих руссов, об их посольстве в Рим и Константинополь по вопросу о вере, о чуде с Евангелием; причем говорят постоянно об одном князе, а не о двух. Наши летописи рассказ о нападении на Константинополь в 865 году почти буквально взяли из византийских хронографов, но присоединили к нему Аскольда и Дира. Очень могло быть, что названия каких-либо киевских урочищ, вроде Аскольдова могила и Дирова могила, могли послужить основанием к сказанию об этих двух витязях, то есть подобно тому, как названия Киев, Хоревица и Щековица послужили основою для легенды о трех братьях, когда-то княживших между полянами. Составитель летописного свода связал Аскольда и Дира с легендой о призвании варягов и о переходе их из Новгорода в Киев. Замечательно, что другого действительно исторического лица с именем Аскольд русская история не знает, так же как она не знает ни Щека, ни Хорива. Рассказы о посольстве нескольких мужей для испытания обряда наши летописцы относят к тому князю, который окончательно утвердил христианство в Киеве, то есть к Владимиру; между тем как восточный обряд еще прежде Киева мог утвердиться между азовско-черноморскими руссами, в особенности по соседству с Корсунем. Что касается пришествия Олега из Новгорода в Киев, то если бы и действительно он княжил сначала в Новгороде, это нисколько не доказывает его норманство. Он мог быть сначала удельным князем Новгородским и потом перейти на киевский стол, как это повторилось со Святославом, Владимиром и Ярославом. Он мог оружием или хитростью захватить киевский стол, чему бывали и другие примеры. Все это могло быть без всякого призвания князей из Скандинавии. Замечательно, что Длугош, имевший под руками старые русские летописи, ничего не знает о пришествии Аскольда и Дира из Скандинавии; напротив, он говорит о них как о потомках Кия. То же самое и Стрыйковский, который Аскольда называет Осколод. Никоновская летопись и Степенная книга также не говорят о пришествии Аскольда и Дира с Севера. Известно их выражение по поводу нападения Аскольда на Константинополь: «С ними же бяху роди нарицаемии Руси, иже и Кумани, живяху в Евксинопонте». Конечно, это своды позднейшие; но вопрос заключается в их источниках (см. «Обзор хронографов русской редакции» А. Попова).

В числе тех легенд, которыми украшено начало нашей летописи, обратим внимание на первое столкновение полян с хазарами. Поляне дают им по мечу с дыма. Эти обоюдоострые мечи совершенно согласуются с мечами руссов по описанию Ибн-Фаддана. Может быть, и самая летописная сага возникла для указания на это различие русского меча и хазарской сабли. Хазары наложили на полян, северян и вятичей дань по беле и веверице с дыма. По некоторым спискам, почти ту же дань платили варягам северные славяне. Мы позволим себе сблизить эти известия с тем местом «Слова о полку Игореве», где говорится, что во время княжеских междоусобиц «погании (половцы) сами победами нарищуще на Русскую землю, емляху дань по беле от двора». (А может быть, тут под погаными разумеется Литва, а не половцы?) Но для нас замечательно такое почти буквальное совпадение даней хазарской, варяжской и половецкой. Могло быть, что воспоминание о последней, то есть о половецкой (или литовской), дани перенеслось в летописном своде на хазар и варягов. Мы сомневаемся, чтобы хазары в IX веке владели Приднепровьем. Из слов летописи видно, что известие о хазарской дани относится к тому времени, когда, наоборот, хазары находились в подчинении у руссов («володеют козарами русские и до днешнего дне»). И что это за земля? Если летопись составилась в начале XII века, то какими хазарами русские тогда владели? А против кого Хазарский хаган укреплял свои границы на западе и с помощью византийцев построил на Дону Саркел в первой половине IX века? Мы думаем столько же против печенегов, сколько и против руссов. Но эта твердыня, по-видимому, мало оказала помощи; известны последующие походы руссов на востоке сквозь Хазарскую землю и разорение Саркела руссами[20].

Один из наиболее известных норманистов, г-н Куник, по поводу монографии г-на Гедеонова, выразил некоторые мнения, не согласные со своею школою, – мнения, к которым он отчасти пришел еще прежде. Он добросовестно отказывается от руссов в Севилье, от шведских родсов (которым посвятил когда-то особую монографию) и от 862 года; находит легендарный оттенок в известии о трех братьях-варягах и пр. Отказываясь от скандинавского материка как отечества нашей Руси, г-н Куник, однако, не теряет еще надежды найти это отечество, по крайней мере на островах Готланд и Даго. В замечаниях на монографию г-на Гедеонова он приводит интересную параллель между нашею летописною легендою о призвании трех варягов и Видукиндовым сказанием о призвании в Британию двух воевод, Генгиста и Грозы, основателей Англосаксонского государства. Послы бриттов держали почти такую же речь предводителям саксов, какую славянские послы говорили варяжским князьям. Даже повторяется то же выражение: Наша земля велика и обильна (Terra lata et spatiosa et omnium rerum copia referta). Действительно, в обоих сказаниях есть некоторая аналогия. Но что же из этого? Подобная аналогия указывает только на повторение сходных легендарных мотивов у разных народов: чему пример мы уже видели в сагах о взятии Коростена Ольгою. Параллели собственно исторической мы не видим. Во-первых, бритты призывали англосаксов на помощь против соседей, а не для господства над собою (если действительно призывали, а не просто нанимали их дружины в свою службу, что вероятнее). Во-вторых, водворение англосаксонского владычества в Британии, как мы видим, совершилось весьма постепенно, целым рядом переселений с материка и при отчаянной борьбе со стороны туземцев. Все эти события подтверждаются не только положительными историческими свидетельствами, но и очевидными последствиями, то есть созданием новой, смешанной национальности, при сильном преобладании немецкого элемента. Ничего нет подобного в нашей истории. Новгородцев едва ли угнетали какие иноплеменники в первой половине IX века. Нет никаких данных, которые подтверждали бы слова летописи о варяжской дани, предшествовавшей якобы призванию князей; да и легенда говорит, что новгородцы сами прогнали варягов. Призвание чуждого народа для порядка, то есть, собственно, для господства над собою, немыслимо (в англо-саксонской саге совсем и нет этого мотива). Далее, сама же летопись рассказывает, что едва новгородцы призвали князей для водворения у себя порядка, как последние занялись покорением других племен, променяли Новгород на Киев и начали громить Византию. Есть ли что-нибудь историческое в такой невероятной комбинации? Не ясно ли, что она возникла преимущественно для того, чтобы объяснить начало Русского государства? Возникла, вероятно, в Новгороде, а не в Киеве; причем обстоятельства, взгляды и обычаи, современные автору сказания, перенесены им на время, отделенное от него двумя или более веками (явление весьма обычное в летописях почти всех народов). А главное, где мы видим хотя какие-нибудь серьезные следы иноземного, то есть скандинавского, элемента в составе русской национальности? Если это были князья только со своим родом, со своею дружиною, в несколько сот, даже в несколько тысяч человек, то как могли они в несколько лет распространить имя Руси от Финского залива до Черного моря и до Нижней Волги? Если же эти иноземцы были многочисленным, сильным народом (а все указывает, что руссы были именно таковы), то где указания на их переселение из-за моря в больших массах? Норманисты даже не могут найти их отечество, из которого они будто бы ушли все до единого. Как могли они так быстро и так основательно обратиться в славян, не оставив следов ни в языке, ни в каких-либо памятниках? Неужели пять пока темных для нас названий порогов – вот все, что осталось от скандинавской народности этого многочисленного, энергического и господствовавшего племени?

Если проводить параллели с нашею легендою о призвании варягов, то мы предложим другое сказание, по нашему мнению, ближе к ней подходящее. Прокопий в своем сочинении о «Готской войне» («Война с готами», De bello gothico. – Примеч. ред.) рассказывает следующее событие у племени герулов. Часть этого племени поселилась на Дунае в пределах Византийской империи. Однажды, во времена императора Юстиниана, герулы убили своего царя Охона для того, чтобы не иметь никакого царя, то есть никакой власти. Но потом они раскаялись (конечно, вследствие наступившей неурядицы) и после многих сходок решили отправить посольство на остров Фулу, чтобы там поискать себе князя из их древнего царского рода, так как другая часть герулов удалилась на этот остров. Послы действительно нашли то, что искали; но приглашенный ими князь на дороге умер. Тогда они воротились опять на остров и выбрали другого князя, по имени Тодасий. Он вместе с братом Аордом и с 200 избранными герулами отправился на Дунай. Так как прошло много времени, пока послы успели воротиться, то дунайские герулы соскучились их ожиданием и приняли другое решение. Они послали к императору Юстиниану с просьбою дать им царя. Тот немедленно отправил к ним Суарта, знатного герула, проживавшего в Константинополе. Но едва Суарт начал царствовать, как прибыл Тодасий из Фулы. Непостоянные герулы покинули Суарта и перешли на сторону Тодасия.

Прокопий повествует в этом случае почти как современник, и, если ему переданы были неточно подробности, все-таки в основе этого факта могло заключаться историческое событие. Но что здесь подразумевается под островом Фулой или Тулой? У писателей начала Средних веков под Тулой разумелся какой-то северный остров, который можно толковать Исландией, Британией и Скандинавией. Но, по всей вероятности, это название перешло на север из более южных стран, точно так же, как и название Скифия, которое постепенно видоизменялось и иногда получало весьма широкое применение. В тесном смысле это была нынешняя Южная Россия, в обширном – пределы ее на севере простирались до берегов океана, на востоке терялись в степях Средней Азии. Впоследствии это имя если не в чистом, то в видоизмененном виде сохранилось за некоторыми странами, и преимущественно за Скандинавией, или Скандией? Мы позволяем себе следующую догадку: не отсюда ли происходит и то недоразумение, на котором основан столь распространенный в Средние века обычай производить народы из туманной и едва известной Скандинавии? Если и можно назвать какую страну истинной, а не мнимой vagina gentium, так это древнюю Скифию в ее тесном смысле, то есть южную половину России, с прилегающими к ней частью Дунайской равнины и Карпатской областью. Здесь еще, по известию Геродота, обитали столь многие народы. Отсюда они постепенно расселялись на север и на запад. Впоследствии, когда имя Скифии перенесено было на отдаленные берега северного моря, с этими берегами смешались воспоминания о Скифии как о древнем отечестве, и летописцы начали эти воспоминания приурочивать преимущественно к Скандинавии[21]. То же могло случиться с именем Фулы. Есть указания, по которым с достоверностью можно предполагать, что часть Крыма в Средние века носила название Фула (между прочим см.: Кёппена. Крымский сборник. С. 131). Поэтому легко могло иногда происходить смешение в известиях летописцев: что принадлежало собственно Черноморью, то относилось к берегам Северного океана. Хотя Прокопий в упомянутом рассказе не поясняет, где находился остров Фула; но из других его известий об этом острове можно догадываться, что он смешивал ее с Скандинавией вследствие уже укоренившегося в то время тяготения летописцев к этой полумифической стране. Гораздо вероятнее предположить, что герулы если посылали послов, то посылали не в Скандинавию, а на берега Черного моря, где была их прежняя родина и где оставалась еще часть их племени со своим древним княжеским родом.

Приведенный нами рассказ о герулах с первого взгляда весьма похож на нашу легенду о призвании князей; но сущность его оказывается иная. Герулы посылают за князем не к чуждому племени, а к своему собственному и приглашают правителя не иначе как из своего древнего княжеского рода. От императора они получают в цари тоже человека своего племени. Но самый мотив призвания (внутренняя неурядица) замечательным образом сходится с нашею легендою. Отсюда мы делаем следующее предположение: может быть, подобный мотив и не один раз повторялся в преданиях германских и славянских народов с различными вариантами. Может быть, тот же мотив проник и к нам и возродился в пресловутой легенде о призвании трех варягов для водворения внутреннего порядка. На этот счет мы, конечно, можем делать только предположения. Несомненно то, что подобным мотивом севернорусская легенда пытается объяснить начало русской гражданственности, то есть начало Русского государства. Этот мотив в общем своем виде, то есть как представление о трех братьях – основателях государства, существовал и на юге, в Киеве; но в форме призвания он особенно привился на севере, в Новгороде, потому что здесь упал на благодатную почву: так как призвание князей было обычным делом для новгородцев. Повторяем, во времена Константина Багрянородного этой легенды еще не существовало у Киевской Руси; иначе он, по всей вероятности, знал бы о ней и передал бы ее потомству, точно так же, как Прокопий передал то, что ему рассказывали о герулах. Из одного места Симеона Логофета (византийский писатель первой половины XI века) видно, что в его время существовало предание о происхождении имени Русь от Роса, когда-то над нею царствовавшего. Это темное предание примыкает к таким же вымыслам Средних веков о Чехе, Лехе и Русе, о Словене и Русе и т. п. Замечательно, что норманисты и этого мифического Роса пытались отождествить с варяжскими князьями[22].

VII. Система осмысления народных имен. Происхождение имени Русь

Откуда же взялось название Рось, или Русь, и что оно означает? Лиутпранд говорит, что «по наружному качеству греки называют этот народ русыми (rusios)». Обратим внимание на его толкование. Норманисты, как известно, опираются на Лиутпранда в пользу скандинавского происхождения; следовательно, они должны принять и тот вывод, который в таком случае вытекает из приведенных его слов. Выходит, что руссы получили свое имя от греков, еще живя в далекой Скандинавии; не будучи даже с ними знакомы, они тем не менее усвоили себе изобретенное для них греками название; но это название дома, у себя в отечестве, они не употребляли и следов его там не оставили; а приняли его единственно для того, чтобы, перейдя в среду восточных славян, немедленно сообщить им свое имя от Финского залива до Тамани и закрепить его в особенности за обитателями Приднепровья. Вот к каким несообразностям можно иногда прийти, если положить в основу известие, не очищенное от разных примесей и недоразумений.

В своих поисках за началом русской нации нам удалось напасть на целую систему осмысления народных имен, систему, которая имела широкое приложение во все времена и доселе еще сохраняется во всей силе. Название, сделавшееся давно непонятным, народный говор старается приурочить к какому-нибудь созвучию и таким образом сообщить ему смысл. Черта вполне естественная – непонятное, как бы бессмысленное сделать осмысленным. Эта общечеловеческая черта отразилась у летописцев и перешла в научные труды нашего времени. Мы уже упоминали о названиях «немцы» и «хорваты». Приведем и другие примеры, имея при этом в виду преимущественно мир славянский.

Угличи. Уже Стриттер производил это название от реки Угла, которая потом называлась Орел (впадает с левой стороны в Днепр, на границе Полтавской губернии). Но Шафарик отвергал такое мнение, потому что угличи, по всей вероятности, жили гораздо юго-западнее этой реки. Название угличей потом стали производить от какого-то угла, то есть якобы они первоначально жили в угле между Черным морем и Дунаем (Буджак). Но это объяснение одно из самых неудачных. Дело в том, что рек, носивших название Угла, было несколько в Южной России. А что такое ингулы, как не те же углы? Последнее должно было писаться через юс и имело, конечно, носовое произношение. (Древнейшее известие об угличах находится у Баварского землеписца IX века («Восточнофранкская таблица племен». – Примеч. ред.), где они названы Unlizi.)

Бодричи. Это название так ясно отзывается бодрыми, что сблизить их между собой казалось весьма естественно. Действительно, их и производили от бодрый (Шафарик), как лютичей от лютый. Но гораздо естественнее предположить, что и этот народ получил свое имя от реки Одры, то есть настоящее его имя есть поодряне или поодричи (Венелин и Чертков). Тогда получит смысл и другая форма этого имени у средневековых латинских летописцев: оботриты. Если название бодричей происходит от «бодрый», то и кривичей надо производить от «кривой», радимичей от «родимый» и т. п.

Древане полабские и древляне русские производились от дерев, то есть означали как бы лесной народ.

Но мы позволяем себе сблизить это название с тою же рекою Одрою, под которой не должно разуметь один только известный Одер. Видоизменения этого имени были: Одрава и просто Драва (как Упа – Упава – Опава). Вообще, имена славянских народов весьма часто связывались с именами рек. Моравы, полабы, полочане и т. п. ясно указывают своим именем на реки. Но другие имена видоизменялись, делались непонятными и потом осмысливались с помощью разных созвучий. Сюда мы относим и лютичей, которые по созвучию объяснялись лютыми, откуда даже перешли в волков (вильцы). Не вероятнее ли предположить, что в их имени скрывается название реки Лыпы, с ее видоизменениями Альта и Олюта?

А что такое наши поляне? Уже летопись производит их от полей, так же как древлян от дерев. Но верно ли это? Та же летопись потом проговаривается, что поляне жили в лесах и даже на горах. У нас есть реки Пола, Полист, Полота и т. п.; имеют ли они связь с именем полян, мы не знаем. Но уже у классических писателей (Диодора и Плиния) упоминается о народе палеях, или спалеях, обитавших в Восточной Европе. Иордан говорит, что готы, когда пришли на берега Черного моря, то должны были выдержать борьбу за свои новые жилища с сильным народом спалы. Имя этого народа, как справедливо заметил Шафарик, сохранилось в слове исполин, которое в некоторых древнебулгарских и сербских рукописях встречается и без и, то есть просто сполин. Мы позволяем себе сблизить наших полян с этими палеями, или спалами. Может быть, название поляне есть и то же, что булане (Βουλανες) Птоломея, как это заметил тот же Шафарик.

Что касается до осмысления имен, то еще у древних греков пример тому мы видим в слове сарматы, или савароматы. Из всех вариантов этого названия греки наиболее употребляли форму савроматы и толковали их ящероглазыми, пользуясь, конечно, созвучием со словами σαύρα – «ящерица» и όμμα – «глаз». Мы уже говорили, что позволяем себе отождествлять это название с именем сербы, или сервы, наше северяне, приэльбские сорабы и пр.[23]

Весьма наглядный пример такого произношения народного имени, которое, благодаря созвучию, выражает некоторый смысл (хотя совершенно случайный), представляет русское название племени самоедов. Что такое за самоеды? Неужели народ, который ест сам себя? По нашему мнению, это просто искажение какого-то первоначального названия. Корень сам и суом встречается также в именах народов финских и литовских.

Возьмем даже название славяне или словене; мы производим его от слова, которое переходит и в слава; таким образом это выходит народ говорящий (в противоположность немцам), а пожалуй, и славный. Но верно ли это производство? Не скрывается ли здесь та же попытка осмыслить название, сделавшееся непонятным? Обращу внимание на следующие факты. Для нас кажется не лишенным значения упорное именование славян у римлян и византийцев склавами и склавинами; то есть это имя является у них всегда с буквою к. Откуда это к? Есть ли оно необходимое условие и латинского и греческого произношения перед буквою л, или оно коренное? У арабов славяне называются саклабы, или сакалибы, и опять к. Некоторые объясняют арабское название переделкою византийского. Но почему же арабы должны были заимствовать название славян непременно от византийцев, а не от мидо-персидских народов? На последний вопрос навело меня слово саки, под которым часть скифов была известна у персов, как сообщает Геродот. Итак, вот в какой древности, может быть, должны мы отыскивать начало имени, которое потом по созвучию осмыслилось формою славяне с его видоизменениями словинци, словаки, словене. И опять вопрос: какое осмысление старше, славяне или словене? Во-первых, древние известия передают форму sclavi, а не sclovi. Во-вторых, личные имена оканчиваются тоже не на слов, а на слав: Ярославы, Святославы, Болеславы и пр. Но и самые эти славы в личных именах, по-видимому, не очень древни. Сколько мне сдается, эпоху, когда вошли они в силу или моду, можно определить приблизительно около IX века. В более раннюю эпоху преобладал в сложных личных именах слой других окончаний, каковы вит, мир, мут и гаст, которые более близки к литовским, германским и кельтским. Название «славы», как осмысление, может быть, сближалось не с отвлеченным понятием о славе, а, собственно, со славиями (соловьями)? Корень сак мы встречаем в Средние века в названии одного южнославянского племени, именно фракийских сакулатов. Это имя напоминает известие Геродота о том, что скифы (конечно, часть их) сами называли себя сколотами. (Напомним еще скаловитов Дюнсбурга[24].)

Из объяснения Лиутпрада, что руссы получили у греков свое название от низшего качества (то есть от русых волос), можно заключить, что греки действительно так осмысливали непонятное имя Рось или Русь. Это повторение того же, что случилось с сарматами, которые обратились в ящероглазых. Очень могло быть при этом, что толкование руссов в смысле русых перешло к грекам от самой же Руси, которая таким образом осмысливала свое собственное название. Древнейшая форма этого названия, по всей вероятности, была не Русь, а Рас или Рось. Это Рось, как слово чуждое греческому языку, потому и сохранялось в нем без изменения, в неподвижной, несклоняемой форме (Ρώς). Вообще можно заметить, что живой народный говор не любит долго останавливаться на одной и той же форме своих собственных слов; с течением времени он охотно их меняет и видоизменяет. Вот почему иногда форма, сохраненная иноземцами, оказывается древнее формы собственной. Примеры тому мы видим в названиях славяне, Русь, Киев и т. д. Соответственно византийскому Рось, у венгров русские и доселе называются орос.

Народное имя Рось или Русь, как и многие другие имена, находится в непосредственной связи с названием рек. Восточная Европа изобилует реками, которые носят или когда-то носили именно это название. Так, Неман в старину назывался Росью; один из его рукавов сохранил название Русь; а залив, в который он впадает, имел название Русна. Далее следуют: Рось или Руса, река в Новгородской губернии, Русь, приток Нарева; Рось, знаменитый приток Днепра на Украине; Руса, приток Семи; Рось-Эмбах; Рось-Оскол; Порусье, приток Полиста, и пр. Но главное, имя Рось, или Рас, принадлежало нашей Волге. В этом удостоверяют нас свидетельство Агафемера в III веке и сохраняющееся доселе у мордвы для обозначения Волги название Ра. Эта последняя форма встречается еще у Птоломея и Аммиана Марцелина. Мы думаем, что та же река в древних известиях скрывается иногда под формою Аракс. Ибо в некоторых случаях то, что Геродот рассказывает об Араксе, никоим образом не может быть отнесено к тому Араксу, который течет на границах России и Персии. Форма одних и тех же названий изменялась у разных народов вследствие разнообразного произношения. Аракс персы произносят Арас; следовательно, корень здесь тот же рас. Яксарт, или Сыр-Дарья, у древних также называлась иногда Раса.

По обширному своему приложению для обозначения рек корень рас или рос уступал разве только корню дан или тан. Последний корень мы встречаем на пространстве части Азии и почти целой Европы. Тот же Яксарт назывался иначе Танаис; греческий Танаис (Танай, Данай) – наше Дон; латинский Данубий, немецкое Донау – наше Дунай, немецкое Дуна – наше Двина; в сложных именах: Данапр или Днепр, Данастр или Днестр, так же Родан (Рона), Эридан и пр. Все это, оказывается, видоизменение одного и того же названия. Количество этих названий еще более увеличится, если мы обратим внимание на имена некоторых городов, в которых скрывается тот же корень дан, дон и дун: Сингидон, Новиодун, Лугдун и пр. означают города, лежащие на берегах Дона или Дана. Так, батавский Лугдун (Лейден) указывает на то, что и Рейн назывался когда-то или Родан, или Эридан. Лондон наводит на мысль, что и Темза, или Тамиза, могла когда-то называться Тана, или Дана[25]. Данциг, или Гданьск, свидетельствует то же относительно Вислы, и действительно, эта река носила когда-то название Танаквисл, или Ванаквисл (Шафарик); а где-то на ее верховьях был город Каргодун (может быть, это имя изменилось впоследствии в Кракодун, или Краков). По всей вероятности, эта река и есть тот северный Эридан, берега которого, по известиям древних, изобиловали янтарем. Неман, кроме названия Рось, в более древнюю эпоху назывался Рудон. Замечательна та роль, которую играют реки Дунай и Дон в преданиях скандинавов и русских. На основании саги о скандинавских предках, пришедших с берегов Дона, приурочивают их родину к Азовскому морю; а по частому упоминанию Дуная в наших песнях думают, что наши предки пришли с известного Дуная. Мы видели, как многочисленны Доны и Дунаи; когда-то, по всей вероятности, это было не собственное название, а нарицательное, означающее вообще реку; следовательно, никак нельзя ручаться, чтобы означенные предания относились именно к той или другой известной реке. Тот же корень дан или тан у германцев сохранился в названии их главного бога Вотана, Водана или Одина. Последнее указывает на то, что германцы были когда-то такие водопоклонники, как и славяне. Как корень дан имеет связь с понятием реки и наша форма дно (то есть дно реки) есть видоизменение того же корня; точно так же русло и роса находится в связи с именами рек Рось и Русь. В связи с ними находится и название мифических водяных существ или русалок.

От рек слово дан или дон перешло и в имена многих арийских народов и стран: Македония, Дардания, Каледония и т. п. В простой форме это название сохранилось за одним северно-германским народом, именно данами, которые и происхождение свое вели от мифического героя Дана. Что их название находится в непосредственной связи с именем реки Дона или Дуная, подтверждает именование датчан у польских славян дуньчики. (Даны, или таны, являются у германских народов и сословным значением, подобным лехам и боярам, именно у англосаксов.) Название древних даков также находится в связи с именем Дана или Дуная, на берегах которого они жили[26]. Итак, мы видим, что имя распространилось на весьма разнообразные и отдаленные народы, и сходство в названиях далеко не всегда можно объяснить непосредственной колонизацией. Иначе даки пойдут из Дании и т. п. Точно так же народное название Рось или Русь было одно из распространенных в Арийском мире, особенно в его славяно-литовской ветви. Оно распространилось преимущественно в связи с названием рек. Мы встречаем в Средние века слово Русь или Русия с его видоизменениями, каковы: Русция, Ругия, Прусия (то есть Порусье) и пр. и в Южной России, и на Балтийском поморье, и в Карпатах, и в Паннонии, и даже на берегах Немецкого моря (Рустрингия). Не приводим других более дробных географических названий, связанных с тем же корнем (например, у иллирских славян). Следовательно, никоим образом нельзя наших руссов считать колонистами из какой-либо другой страны. Напротив, скорее наша русь могла послужить колыбелью для других европейских народов, носивших то же имя; так как это имя всегда принадлежало ей по преимуществу и на ней сосредоточилось окончательно.

VIII. Роксоланы. Скифы. Готы. Славянская народность руси

Где же искать древнейших указаний на нашу русь, то есть на русский народ?

Мы не будем говорить о библейском народе рос; а перейдем прямо к известиям греко-римских писателей о роксоланах. По нашему мнению, не может быть никакого сомнения в том, что рось, или русь, и роксоланы – это одно и то же название, один и тот же народ. Роксоланы иначе выговаривалось россаланы (как поляки вместо саксы говорят сасы; подобным образом Полесье в латинской передаче обратилось в Polexia, например в булле папы Александра IV). Это название сложное, вроде тавроскифы, кельтиберы и т. п. Оно означает алан, живших по реке Роке (Аракс) или Рос. Впервые под этим именем они выступают в начале I века до Р. X., именно в их войне с Митридатом Понтийским (по Страбону и Плинию). Тацит называет их народом сарматским. Жилища их греко-римские писатели помещают около Черного и Азовского морей между Доном и Днепром. Впоследствии они (то есть некоторые их ветви) встречаются западнее и своими набегами беспокоят римские области на Дунае. Во время войн Траяна с даками сарматы-роксоланы принимают участие в этих войнах и некоторое время являются союзниками даков. Покорив Дакию, римляне, по-видимому, отбросили роксолан снова к берегам Днестра и Днепра. По поводу войн с Траяном мы позволим себе следующее сближение. Аммиан Марцелин, сообщая некоторые черты о сарматах, говорит, что они были вооружены длинными копьями и носили полотняные кирасы, покрытые роговой чешуей, которая была сделана наподобие птичьих перьев. На известном памятнике Дакийской войны, на Траяновой колонне, мы встречаем всадников, покрытых именно такою чешуйчатою бронею. Эти всадники не даки, а их союзники сарматы. (Не изображают ли эти фигуры наших предков роксолан, или русь II века по Р. X.?) По Тациту, знатные роксоланы носили чешуйчатые панцири из железных блях. Конечно, недаром имя Траяна жило так долго в преданиях русского народа, что мы встречаем его у нашего поэта XII века, то есть в «Слове о полку Игореве». Недаром были воздвигнуты так наз. Траяновы валы для защиты от воинственных народов Южной России, и между прочим от тех же роксолан. (По Иордану, Дакия в VI веке граничила на востоке с роксоланами.)

В IV веке по Р. X. мы находим нынешнюю Юго-Западную Россию под владычеством готов. В числе народов, подвластных царю Германриху (Германариху. – Примеч. ред.), Иордан приводит рокасов (rocas); эти рокасы, роксы или росы в другом месте называются у него опять своим сложным именем роксоланы. Припомним указания Иордана на вероломство роксолан; на мщение двух знатных братьев из этого племени, нанесших тяжелую рану Германриху, так что он после того не мог сражаться с гуннами. Отсюда можно заключить, что и самое появление гуннов находилось в связи с движением роксолан против готов. По Аммиану Марцелину, аланы тоже соединились с гуннами против готов, а под аланами у него, конечно, разумеются и роксоланы. По этому поводу я ставлю вопрос: первое нашествие гуннов не было ли, в сущности, движением какой-либо части славянского племени против угнетавшего ее германского народа готов? Замечательно, что впоследствии, когда рассеялся гуннский туман, мы уже не находим массы готских народов в России, за исключением небольших остатков (например, в Крыму); от Дуная и до Волги мы видим преимущественно народы славянские, и между ними господствующее положение заняла наша русь. Века, последующие за Гуннскою эпохою, суть самые темные в истории Русской земли. Это было время народного брожения, которое усиливало и без того великую путаницу в народных именах. Впрочем, то же время (от VII до IX века) совпадает и самою скудною эпохою по отношению к византийской историографии. Русь опять скрывается у нее под общими именами скифов и сарматов. Но в IX веке она снова выступает на сцену под своим именем и громко заявляет о себе своим нападением на Константинополь. В этом веке на помощь истории приходят и арабские известия, опять по той главной причине, что около того времени началось объединение руси, и своими подвигами она заставила других говорить о себе; притом процветание географической литературы у арабов и их более удовлетворительные сведения о Восточной Европе восходят приблизительно к тому же времени. Понятно теперь, почему русская история начинается, собственно, со второй половины IX века. Повторяем, наша летописная легенда о призвании князей потому и приурочивает их именно к этому времени, чтобы связать их с появлением народа русь в византийских хрониках и вместе объяснить происхождение Русского государства[27]. О действительном происхождении память народная, конечно, не могла сохранить никаких воспоминаний; так как оно теряется в глубине сарматских и скифских веков. Данная легенда есть не что иное, как в обширных размерах та же попытка осмыслить непонятное явление. Сказание о Кие пытается объяснить начало Киева, а басня о варягах распространяет этот мотив на целое государство – черта, присущая легендарной истории всех народов.

Не вдруг пришли мы к своему мнению о том, что русь IX века была народом славянским. Убедившись, что это не были скандинавы, призванные в Новгородскую землю для порядка или просто завоевавшие Восточную Европу, и что Русь была народом южнорусским, а не северноевропейским, мы сделали такое предположение: может быть, остатки готских народов, когда-то господствовавших в Южной России, после нападения гуннов снова взяли силу и положили основание Русскому государству? Другими словами, может быть, роксоланы были готское племя? Это предположение мы основывали отчасти на тех же данных, на которых построена теория Скандинавская, то есть русские названия Днепровских порогов, имена князей и дружины, название гудас, которое литовцы дают южноруссам, и т. п. Некоторое время мы останавливались именно над этим предположением, и у нас составилась почти целая система в пользу готов, система, по нашему мнению, имела за собой более вероятия, чем теория скандинавоманов. Но и эта Готская теория не могла долго выдерживать проверку по фактам несомненно историческим. Известия арабов и византийцев убеждали, что русь была сильное, многочисленное и энергическое племя. А если так, то где же следы этого многочисленного и господствовавшего племени? Могло ли оно исчезнуть, не заявив о своем существовании особенно в русском языке? Каким образом оно подчинилось влиянию покоренных до такой степени, что в начале X века по всем признакам является народом славянским, то есть имеющим славянскую религию и славянский язык?

Занятие Русским вопросом в связи с вопросами Сарматским и Скифским окончательно рассеяли эту Готскую теорию. Нет никаких положительных доказательств, на основании которых можно было бы причислить роксолан к народам германским. Некоторые известия ранних византийских историков, относящие к готам мимоходом, в общих выражениях, многие народы, в том числе и аланов, объясняются простою сбивчивостью их этнографических терминов. Да и что такое готы? Это народное имя имеет за собою длинную и запутанную историю. Мы не согласны с теми, которые отвергают известие Иордана, что геты и готы – одно и то же. Древнейшая форма этого имени, то есть геты, имела почти такое же широкое распространение и в тех же странах, как и название скифы. Кроме собственно гетов, обитавших на Дунае, мы встречаем далее на севере и востоке тиссагетов, тиригетов, танаигетов, массагетов и других гетов. Это имя, по обыкновению, видоизменялось; таким образом являются потом готины, гутоны, гуты и готы. С этими последними именами встречаются народы и в стране между Дунаем и Днестром, и на Висле, и на Балтийском поморье, откуда пошла колонизация в Скандинавию. Мало-помалу название готы сосредоточилось преимущественно на восточной ветви германского племени, которая начала выделяться из Скифского мира. Главную массу скифов Восточной Европы составляли, вероятно, народы славянские; но кроме них сюда входили литовцы, часть германского племени, часть чудского и даже был элемент кельтский. Впоследствии мало-помалу происходило обособление этих народов; рядом с тем, конечно, совершалось и перекрещивание некоторых частей, порождавшее новые типы, более или менее переходные. Семья славяно-литовская выделилась из огромного Скифского мира под именем народов сарматских. Но еще долгое время жила она в тесном соседстве с собственно готскою, то есть восточногерманскою группою, и вместе с нею носила географическое имя скифов. Название геты также употреблялось еще долго для обозначения народов различных групп[28].

В Скифском мире, как и везде, по всем признакам происходила борьба за господство между наиболее сильными племенами. В эпоху Геродота и последующую преобладали над соседями так называемые царские скифы, жившие между Доном и Днепром; позднее, в III и IV веках по Р. X., мы видим господство германских готов. Нам сдается, что восстание против них славянских племен послужило толчком к так называемому Великому переселению народов. Когда брожение народов прекратилось, в Восточной Европе можно было найти только небольшие остатки германских народов; они отнесены далее на запад и на север. Восточная Европа (не говорим о значительной части Средней и Южной) осталась преимущественно в руках огромного славянского племени. Из этого племени постепенно выделяется русский народ. Сам по себе этот народ мог заключать результаты смешения и перекрещивания славянского племени с другими элементами, например с готскими, литовскими и угорскими. Но это смешение происходило под несомненным преобладанием элемента славянского; в IX и X веках, повторяю, русь является народом славянским. Тем не менее она могла иметь и, конечно, имела некоторые свои особенности в наречии, в характере, некоторый оттенок в своих личных именах и т. п. Черты, сходные с германскими народами, особенно родство корней в языке, могут быть возводимы, бесспорно, к их общеарийскому родству и к их совместному жительству еще в Скифском мире. К этому сожительству или ко временам готского владычества, может быть, восходит и начало литовского гудас для наименования южноруссов. Это гудас, может быть, первоначально имело смысл более географический, собирательный, чем этнографический, то есть такое же общее значение, как название геты. Имя аланы также имело разнообразное и сбивчивое применение в географическом и этнографическом смыслах, прежде нежели оно сосредоточилось на аланах собственно кавказских.

Итак, мы решительно не видим каких-либо серьезных данных, на основании которых можно доказывать иноплеменное происхождение Руси. Когда мы убедились, что Готская теория так же несостоятельна, как Скандинавская, то, естественно, пришли к следующему выводу: русь, основавшая Русское государство, была не только племя туземное, но и славянское; а варяги были иноземцы-норманны. И замечательно, когда остановишься на этом предположении, только тогда начинают постепенно распутываться гордиевы узлы Варяжского вопроса, то есть узлы, возникающие из сопоставления действительных фактов с легендою о призвании. А именно: необычайно быстрое географическое распространение имени русь, если вести ее начало от призвания князей. Невероятное накопление событий и завоеваний за столь короткий срок. Поклонение руссов славянским божествам. Славянские переводы греческих договоров. Видимое отсутствие какой-либо борьбы между русскою и славянскою народностью прежде их слияния. Отсутствие всяких намеков на призвание наших князей в иноземных источниках. Несомненные признаки, что русь была не дружина только, а целый народ, ветви которого простирались до Черного моря и Дона. Несомненное тяготение нашей первоначальной истории и имени русь к югу, а не к северу. Несомненное отношение самой руси к варягам как к иноземцам и иноплеменникам (например, в юридических памятниках) и пр. и пр.

Позволяем себе предварить своих противников по данному вопросу, что если они продолжают настаивать на легенде о Рюрике, Синеусе и Труворе, тогда, по нашему мнению, нет причины отвергать и Гостомысла, а также Кия, Щека и Хорива и прочие басни, накопившиеся с течением времени в летописных сборниках. Подтверждать, например, легенду о призвании князей сказанием об Аскольде и Дире, а это последнее сказание в свою очередь подкреплять легендою, значит, одно неизвестное определять другим неизвестным.

Может быть, некоторые наши второстепенные соображения окажутся не вполне удачными. О том не спорим. Подробности и частности ждут еще многих и многих работ. Но это, надеемся, не изменит нашего главного вывода, что русь была племя туземное и славянское, а не пришлое из Скандинавии.

Еще о норманизме[29]

I. Современное значение норманизма. Шлецер, Карамзин и Погодин

Объявляя войну норманизму в своей статье «О мнимом призвании варягов» (Русский вестник. 1871. № 11 и 12), мы, конечно, рассчитывали на возражения. Но в то же время, рассмотрев этот вопрос по возможности с разных сторон, мы настолько убедились в несостоятельности Норманнской теории, что серьезных возражений с ее стороны не ожидали и не ожидаем. Ибо все, что можно было сказать в ее пользу, давно уже сказано, и все это оказалось более или менее неудовлетворительно. Прошло довольно времени от появления нашей статьи, и те возражения, которые до сих пор появились, по нашему крайнему разумению, только подтверждают несостоятельность норманнской теории. Мы объявили ей войну тем решительнее, что, по нашему убеждению, она до сих пор продолжает причинять вред науке русской истории, а следовательно, и нашему самопознанию. Благодаря этой теории в нашей историографии установился очень легкий способ относиться к своей старине, к своему началу. Обыкновенно перечислив названия разных славянских и неславянских племен и помянув о том, что славяне жили неладно между собою, мы затем приступаем к истории русской государственной жизни, так сказать, ex abrupto. Этот приступ напоминает наши сказочные приемы. «Где-то за морем, в некотором царстве, в некотором государстве жили три брата. Однажды к этим трем братьям приходят послы из-за тридевять земель и говорят им: “Земля наша велика”» и т. д. Даже сохранен и тот обычный прием, что два брата являются только для обстановки, и вся удача принадлежит одному.

Эта пресловутая теория продолжает оттирать из истории целый могучий народ, с незапамятных времен обитавший в Южной России, а на место его вызывает из-за моря какую-то тень, которую она не знает как назвать: не то народом, не то дружиной, и утверждает, что эта тень и была настоящая русь и что она в несколько лет покрыла собой все пространство «от финских хладных скал до пламенной Колхиды». Вместе с небывалым народом варягоруссов создан в нашей истории и небывалый Норманнский период, и затем чуть ли не все основные явления нашей государственной жизни объявляются не своими, а чуждыми, принесенными из-за моря; дружина, бояре, суд, способ собирать дань – все это будто бы славяне получили от норманнов! Зайдет ли речь о вооружении руссов и их боевых приемах, для образца приводится ковер английской королевы Матильды с изображением норманнских воинов. Оказывается, что русские славяне даже и лодку не умели соорудить, и потому, чтобы дать понятие о русских ладьях, указывают на изображение норманнских судов в средневековых рукописях. Странно только, как эти призванные варягоруссы заговорили по-славянски, а не заставили нас выучиться своему германскому наречию?

Наша археологическая наука, положась на выводы историков-норманистов, шла доселе тем же ложным путем при объяснении многих древностей. Если некоторые предметы, отрытые в русской почве, походят на предметы, найденные в Дании или Швеции, то для наших памятников объяснение уже готово: это норманнское влияние. При этом не берутся в расчет два самых простых обстоятельства: 1) многие вещи одной и той же фабрикации с помощью торговли распространились на весьма обширное пространство, помимо всяких политических влияний, и 2) многие сходные предметы встречаются нередко совершенно у разных народов, не находившихся никогда в сношениях между собою. Далее, особенно вредно отзывается эта теория на трудах молодых исследователей по части древней русской истории и этнографии, по весьма естественной неопытности берущих за исходные пункты выводы норманизма. Русская филология также немало затруднена норманнским предрассудком, который мешал до сих пор трезвому взгляду на начало русской письменности. Вообще, норманнская струя проникала всюду, где только можно, и затемняла наш кругозор. Поколение за поколением с детства привыкло повторять басню о призвании варягов как непреложный факт и отнимать у своих предков славу создания своего государства, которое, по летописному выражению, они «стяжали великим потом и великими трудами».

Из всего сказанного нисколько не следует, что с норманизмом можно было легко и скоро покончить. На этот счет мы не заблуждались. На его стороне, кроме стольких почтенных деятелей науки, находится и сила давней привычки. Мы так долго твердили сказание о варягах, что совершенно сжились с ним. Мы ощущали даже некоторое довольство тем, что история наша, не так как у других народов, имевших мифические времена, начинается известным годом, известным событием и таким еще оригинальным событием, как трогательная федерация славянских и чудских народов, отправляющая посольство за море! Правда, задняя мысль насчет неспособности наших предков к организации несколько омрачала это довольство; но зато нам было так покойно за Нестором и за варягами! Мы были избавлены от труда бороться с сумраком предшествовавших веков и там искать своего начала. Фраза «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет» пришлась нам так по вкусу. (Особенно в эпоху обличительной литературы!)

По поводу своей статьи «О мнимом призвании варягов» я выражал прискорбие, что принужден разойтись с М.П. Погодиным. Прискорбие это было совершенно искреннее как по личному уважению к почтенному ветерану, так и потому, что статья моя случайно совпала с празднованием его 50-летнего юбилея и с появлением в свет его русской истории до монгольского ига; а в этой книге древняя русская история построена все на том же норманнском основании. В течение всей своей 50-летней деятельности г-н Погодин оставался самым ревностным представителем норманизма, и едва только кем-нибудь заявлялись сомнения, он немедленно выступал бойцом, и по справедливости может быть назван патриархом современных норманистов. После стольких счастливо оконченных столкновений не мог, конечно, он обойти молчанием наше мнение, как и сам о том замечает.

М.П. Погодин выступил бойцом за Норманнскую теорию еще в ранней молодости, и этим, к сожалению, предрешил дальнейшее направление своих трудов по обработке нашей древней истории. Если бы он приступил к данному вопросу с большим запасом опытности в деле исторической критики, то, по всему вероятию, при своей даровитости, пришел бы не совсем к тем же результатам. Он начал свое ученое поприще под влиянием двух подавляющих авторитетов того времени, Шлецера и Карамзина. Шлецер – надобно отдать ему справедливость – был сильный критический талант, в чем убеждает нас и его труд о русской летописи. Но в этом труде он отнесся некритически к своему исходному пункту, то есть к летописному сказанию о призвании варягов. Ему даже и в голову не пришло усомниться в этом сказании или войти в научные рассуждения о его достоверности. Зато надобно видеть, сколько остроумия и сколько усилий потратил он, чтобы согласить возникавшие из самой летописи противоречия с своим исходным пунктом: он относил их обыкновенно к неисправности и невежеству переписчиков Нестора, то есть того идеального летописца, которого он себе представлял. Его саркастический тон и подчас слишком бесцеремонное отношение к противным мнениям (которые он прямо приписывал глупости и невежеству), конечно, должны были подействовать на современников и ближайшее поколение и, так сказать, порядком их запутать. Действительно, так и случилось.

Под влиянием норманнской школы начал писать свою историю и наш бессмертный Карамзин. Он не остановился над вопросом о начале Руси, а взял уже готовое его решение. Да иначе едва ли мог и поступить, ибо антинорманизм в науке был еще очень слаб. От Карамзина, впрочем, не укрылись и некоторые слабые стороны норманизма. Но он желал возможно скорее покончить с этим начальным сумраком и выступить на широкую дорогу исторического повествования, то есть туда, где обилие материала давало свободу его изящному литературному гению. Мы, впрочем, не думаем считать Карамзина только литератором. Нет, он был и ученый, и историк в истинном, благородном значении этих слов. Многие его исторические взгляды совсем не так устарели, как об этом думают. Для примера укажу на его знаменитое деление царствования Ивана Грозного на две части: с Сильвестром и Адашевым и без них. По моему мнению, оно остается верно исторической правде. Дальнейшая историография наша находит какую-то трагическую борьбу между Иваном, с одной стороны, оппозицией бояр и старых вечников – с другой, и казням его придает какой-то государственный смысл. Не видим мы этой трагической борьбы. Предшественники Ивана IV сделали более его для русской монархии; однако они не прибегали к поголовной резне. Говорят, песни народные отнеслись с сочувствием к Грозному. Плохой аргумент для историка: песни народные отнеслись сочувственно и к Стеньке Разину. Но мы уклонились в сторону. Обратимся к нашему досточтимому противнику[30].

II. Возражения г-ну Погодину

В начале своей статьи (Новое мнение г. Иловайского. Беседа, 1872, IV) М.П. Погодин говорит, что ему «тяжело» вновь распространяться о своих доказательствах в опровержение моих положений, что он ограничится опровержениями некоторых и, кроме того, общими положениями. Жаль, что наш почтенный ветеран не исполнил своего намерения, то есть не занялся опровержением хотя бы только двух-трех из моих наиболее существенных положений, но опровержениями систематическими и сколько-нибудь обстоятельными. Вместо того он в коротких словах перебирает большую часть моих положений, сопровождая их категорическими, голословными замечаниями и часто не обращая никакого внимания на мои доказательства. А что касается до его общих соображений, то вот пример:

«В VIII, IX, X и XI веках норманны, обитатели Дании, Швеции, Норвегии, были хозяевами на всех европейских морях: Немецком, Атлантическом, Средиземном. Взгляните на карту их морских походов: они переплывали океан; нападали на Германию, Голландию, Францию, Британию, Италию, Ирландию, Испанию, Грецию; проникали в устья всех больших рек и селились по всем побережьям; показывались и водворялись на островах Ферарских, Оркадских, на отдаленной и холодной Исландии, в Северной Америке, задолго до Колумба. А противники норманства, с г. Иловайским включительно, хотят, чтобы норманны оставили в покое только одну соседнюю нашу страну, для них самую удобную, подлежащую и подходящую, т. е. устья Немана, Вислы, Двины и Невы. С чем это сообразно? Да они с этих мест и начать должны были свои нашествия. Они очень рано узнали дорогу к ней и через нее в Константинополь, к Каспийским козарам (хазарам. – Примеч. ред.), в Пермь (Биармию). Все летописи: греческие, русские, арабские – полны описанием их повсеместных набегов и представляют везде совершенно одинаковые черты».

В этих немногих строках заключается довольно много погрешностей против истории. Во-первых, норманны в VIII и IX веках не только не были хозяевами в Средиземном море, но едва начали туда проникать; а тем более они не нападали на Грецию. О X и XI веках не может быть и речи, так как наша Русь ясно выступила под своим именем уже в IX веке. А будто норманны проникали в устье всех больших рек и селились по всем побережьям – что это такое, как не гипербола? Какое нам дело до того, что норманны показывались на Ферарских островах, в холодной Исландии и даже в Северной Америке? (И заметьте, все это было уже после появления Руси в истории.) Г-н Погодин спрашивает: с чем сообразно, чтобы норманны оставили в покое нашу страну? Не только сообразно, отвечаем мы, но совершенно естественно: так как наша страна не лежала ни в Ирландии, ни в Исландии. Стремление норманнов на запад вполне согласно с ходом Средней истории, когда северные и восточные варвары шли на запад и юг, где находили богатую и легкую добычу. Иногда этих варваров вытесняли с востока другие народы, далеко уступавшие им в знаменитости. Не буду говорить о готах; укажу на племя, выступившее на поприще европейской истории почти одновременно с норманнами, – на угров. Они приводили в трепет всю Среднюю Европу и завоевали обширные земли; а между тем эти угры изгнаны из Южной России ордою печенегов и потом отброшены от Нижнего Дуная болгарами. Угры и доселе благоденствуют в чужой земле; а где их гонители – печенеги? Что сделалось с их победителями – славянскими болгарами? По теории же г-на Погодина выходит следующее: так как угры громили Германию, Италию, Францию, Византийскую империю, западных и южных славян, то покорение ими соседней России уже подразумевается само собой.

Относительно норманнских походов через Россию в Константинополь и Хазарию, норманисты все имеют в виду слова нашей летописи о пути «из варяг в греки». Но в первой статье своей мы уже указали, что слова летописца надобно относить к его собственному времени; тут разумеется XII век и никак не ранее XI. Летописец наивно описывает путешествие апостола Андрея по тому же пути; по логике норманистов выходит, что торговый путь «из варяг в греки» существовал уже в I веке нашей эры! Мы указывали на полную невозможность для норманнов ходить из Балтийского моря в Черное ранее объединения земель, лежащих по этому пути под властью русских князей. Если норманны в IX веке не плавали по Днепру, то говорить об их походах в Каспийское море значит просто давать волю своей фантазии. Плавание по широкому морскому пути в Исландию, а из Исландии в Гренландию было довольно легким делом в сравнении с речными походами по обширному материку, где надобно бороться и с огромными волоками, и с порогами, и с туземными племенами. А главное, все эти походы норманнов по Восточной Европе в IX веке и ранее совершенно гадательны и не подтверждаются ни единым историческим свидетельством, хотя по словам г-на Погодина о них свидетельствуют все летописи – греческие, русские и арабские. О черноморских и каспийских походах руссов в IX и X веках действительно мы имеем современные свидетельства византийцев и арабов; но о норманнах ни слова. Вообще, мы не понимаем голословного повторения прежних домыслов, вроде хождения норманнов в Черное и Каспийское моря. Правила сколь-нибудь научной полемики требуют сначала опровергнуть доказательства противника.

Несколько ниже г-н Погодин приводит хотя и не новое, тем не менее оригинальное соображение в пользу того мнения, что черноморские походы руссов принадлежали руси норманнской, а не туземной или приднепровской. Вот это соображение: поляне были племя тихое и смирное. Не будем говорить об истории полян-руси в предшествующие века, хотя и туманные, однако не совсем недоступные людям, свободным от норманского предрассудка, – века, наполненные борьбою с одноплеменными и иноплеменными народами, каковы готы, гунны, авары, древляне, угры и пр.; уже одно географическое положение их было таково, что тихое, смирное племя здесь давно было бы стерто народными волнами. Все летописные известия о поведении полян во время борьбы с печенегами, половцами и во время княжеских споров свидетельствуют, что это было энергичное, беспокойное и воинственное племя. (Проследите внимательно историю киевлян, от человеческих жертвоприношений Перуну до убиения Игоря Ольговича.) Но г-н Погодин в этом случае руководствуется известным разглагольствованием летописца о том, что поляне «обычай имуть кроток и тих, и стыденье к снохам своим» и пр. Здесь, собственно, характеристика брачных и погребальных обрядов, и принадлежит она не IX веку, а XI и XII. Не говоря о явном пристрастии летописца к полянам сравнительно с другими племенами и об их высшей гражданственности, мы думаем, что можно иметь стыдение к снохам и все-таки предпринимать дальние походы.

На наше замечание, что о пришествии к нам варяжских князей не только не говорят, но даже и намека не делают никакие летописи скандинавские, немецкие и греческие, г-н Погодин возражает, что о водворении Роллона в Нормандии известно только по одной скандинавской саге. На это мы ответим: найдите хотя одну подобную же сагу о водворении Рюрика с братьями в России. Но если бы таковая и нашлась, и тогда не следует принимать ее на веру, без предварительного критического рассмотрения, насколько она самостоятельна: ибо в скандинавских сагах мы встречаем некоторые следы наших русских преданий. Последнее совершенно естественно, если взять в расчет родственные связи норманнских конунгов с нашими князьями со времени Ярослава I и вообще приезда норманнов в Россию в качестве наемных дружинников и гостей в течение XI и XII веков. Хвастливые скандинавские саги немало баснословят о подвигах своих героев в Гардарикии (то есть на Руси) и приписывают им великое влияние на русские события; однако русь, очевидно, представляется в сагах великим и туземным народом, а Русское государство настолько древним, что о его начале они ровно ничего не знают[31].

По нашему мнению, странно в особенности то, что Константин Багрянородный не упомянул о пришествии варягоруссов, если б оно было в действительности. Он охотно рассказывает о подобных передвижениях и любит объяснять начало государств и народов. Укажем на его рассказы о начале угорской династии Арпадов, о хазарах, печенегах, хорватах и т. п. Одно молчание такого свидетеля способно уничтожить всю норманнскую систему. Но г-н Погодин не допускает argumentum a silentio там, где это невыгодно норманнской теории. Зато очень охотно допускает его там, где оно хотя немного говорит в ее пользу. Так Константин не упоминает о Руси Азовско-Черноморской, и этого довольно г-ну Погодину, чтобы отвергать ее исконное существование; отсюда у него в истории Русь Тмутараканская появляется так же ex abrupto, как и всякая другая Русь. Но, во-первых, как мы сказали, Константин охотно сообщает разные случаи из жизни народов, обитавших к северу от Черного моря: угров, хазар, печенегов и т. п.; тогда как его географические данные об этих народах совсем не отличаются точностью и ясностью. Он даже не упоминает о разных народах, живших в Крыму рядом с греческим Херсонесом, например о готах; нельзя же на этом основании отрицать их существование. В его время Русь Тмутараканская, если не вся, то отчасти, находилась в зависимости от хазар, ее надобно искать там, где у Константина говорится о Боспоре, Таматархе и девяти хазарских областях, лежавших между Азовским и Черным морями (говорится очень коротко и неясно). Хазария, как этнографический термин, играла важную роль не только в X, но и XII и XIII веках, когда Хазарское государство уже не существовало (см. любопытную статью г-на Бруна о Хазарии в «Трудах первого Археологического съезда»). Так же неубедительна ссылка г-на Погодина на молчание Фотия и Льва Диакона. Фотий говорит о руссах без точного означения их места жительства, и его слова могут быть относимы как к Руси Азовско-Черноморской, так и к Руси Киевской; а Лев Диакон и саму Русь Киевскую называет тавроскифами, чем указывает на ее общее происхождение с последними. Наконец, мы не понимаем возражения, основанного на молчании того или другого писателя. Для исторической критики имеет значение только сумма известий или сумма умолчаний. О пришествии руси из Скандинавии молчат все иноземные источники; а существование Руси Тмутараканской подтверждает не одно свидетельство. В наших летописях она появляется в конце X века как особое княжество, следовательно, существовало и ранее. А наши отношения к Корсуню в течение этого века? А русские письма, найденные в Крыму, о которых говорит паннонское житие святого Кирилла? А походы руссов на Кавказ и в Каспийское море? А что такое арабские известия о третьей группе руссов, которую, помимо Азовско-Черноморской Руси, и объяснить невозможно? Что такое свидетельство Масуди около половины X века о море руссов (Нейтас), по которому только они и плавают и на одном из берегов которого они живут? Наконец, известно, что роксоланы, или россаланы, жили около Азовского моря; а этих росс-алан из истории никто не изгонит. О моем сближении первой половины этого имени с нашей русь, или рось, г-н Погодин и говорить не желает. Жаль. Интересно было бы послушать доказательства того, что русь и рось – не одно и то же; а следовательно, и англы так же не тождественны с первой половиной сложного имени англо-саксы.

М.П. Погодин, столь усердно придерживаясь буквы нашей начальной летописи там, где она имеет легендарный характер, не затруднился отвергать ее достоверность в самой достоверной ее части – в договорах Олега и Игоря. Я обратил внимание на следующую явную несообразность с теорией норманистов: скандинавы клянутся не своими богами: Одином и Тором, а славянскими Перуном и Волосом. «Но почему вы знаете, – спрашивает г-н Погодин, – что между этими божествами не было соответствия? Перун разве не близок к Тору? Не надо забывать того, что переводили договоры с греческого болгары, от которых нельзя требовать мифологической учености. Перенесена же принадлежность языческого Волоса на христианского Власия!» Итак, в летописи оказывается страшный и систематический подлог! Мы говорим систематический, ибо этот подлог проведен и далее; стало быть, и тот Перун, который стоял в Киеве на холме и которому поклонялись князья и народ, был не Перун, а Тор. Не Перуна, а Тора оплакивали киевляне, когда его идола столкнули в Днепр. Кстати, и новгородский Перун тоже, вероятно, в действительности был Тором? Жаль только, что между их именами нет такого же соответствия, как между Волосом и Власием, между Святовитом и святым Витом. Вот до какого соответствия можно договориться, защищая любимую теорию во что бы то ни стало! Тут же рядом у нашего противника стоят заверения в том, что наши летописцы и не умели сочинять легенд, что задних мыслей у них никогда не было, ни о каких комбинациях они понятия не имели, что первый летописец наш был «монах, заживо погребенный в киевских пещерах», и т. п. Право, такого почтенного человека, как М.П. Погодин, мне совестно обвинять в произвольном обращении с документальными источниками (каковы договоры), и я это делаю с прискорбием.

Кстати, норманизму не надо забывать того, что указание на перевод наших договоров, составленный болгарами, не сведущими в славянской мифологии, есть не более как догадка. Известно, что обращение руси началось еще со времен патриарха Фотия; в эпоху договоров у них были храмы, было богослужение, следовательно, можем предположить и письменность. Притом язык этих договоров тот же самый, какой мы видим в «Русской Правде». Мы уже сказали, что вопрос о начале русской письменности до сих пор затемнялся влиянием норманизма: ибо как можно допустить, чтобы русь еще во времена Фотия имела славянскую письменность, когда уже решено, что эта русь была норманнская и пришла прямо из Скандинавии!

Надобно признаться, возражения М.П. Погодина иногда уж слишком несерьезны. Вот еще примеры: по поводу указанного мною легендарного числа трех братьев, он отвечает, что у Адама и Ноя тоже было по три сына. Или: русь уже потому не славяне, говорит он, что все славянские племена назывались у нас во множественном числе (поляне, северяне, кривичи и пр.), а чуждые племена называются собирательным именем женского рода (чудь, ливь, корсь и пр.). В таком случае, отвечаем мы, хазары, печенеги и пр. суть племена славянские, а серебь нашей летописи должна быть отнесена к народам неславянским. Мы указали на то, что русью называли себя обитатели Приднепровья, а новгородцы русью себя не называли. Г-н Погодин объясняет это тем, что «русь с Олегом от них ушла». Жаль только, что неясным остается смысл самого призвания варягов: новгородцы посылали за ними так далеко (чуть ли не в Мекленбург-Шверинский, судя по некоторым намекам нашего антагониста); а варяги только прошли чрез Новгород, да еще велели давать себе дань по 300 гривен в год. Какой черной неблагодарностью заплатили они доверчивым новгородцам!

III. Умеренный норманизм г-на Куника. Легендарная аналогия

М.П. Погодин в своем споре с г-ном Гедеоновым ограничился обычным повторением своей норманнской программы, а на помощь себе пригласил г-на Куника, на которого и пала главная тяжесть борьбы. Приемы г-на Куника мы находим способными поддержать спокойную, логичную полемику. До сих пор он не забрасывал общими местами, не уверял голословно, что наша Начальная летопись безупречна или что русь в арабских известиях суть норманны и т. п.; а брал некоторые стороны вопроса и старался по возможности подкрепить норманнскую систему какими-либо аналогиями или новым, более точным анализом старых данных. Хотя конечные результаты этих работ все-таки не в пользу норманизма; но нельзя не отдать справедливости его добросовестному отношению к делу.

Мы, собственно, не понимаем умеренного норманизма. Что-нибудь одно: или русь – пришлое норманнское племя, или она туземный народ; средины тут не может быть. Острова Готланд и Даго не помогут. Норманнская система построена так искусственно, что нельзя тронуть никакой и самой малой ее части, тотчас все здание рассыплется. Например, г-н Куник не стоит за верность начальной хронологии и 862 год считает вставкой позднейших переписчиков Нестора («Ответ Гедеонову». Записки Академии наук. 1864. Т. VI. С. 58). Произвольность этой хронологии очевидна. Сказание о варягах сам норманизм признает почерпнутым из народного предания, но какое же народное предание способно сохранять хронологические числа в течение целых столетий? Однако попробуйте отнять хронологию до 912 года, то есть до смерти Олега (тем более что эти числовые данные не сходятся с Росписью княжений, поставленной в начале летописи). Положим, чтоб объяснить русь Бертинских летописей (839), надобно подвинуть призвание на 30 лет ранее, то есть отнести его к 832 году; но что же тогда произойдет с главными действующими лицами? Рюрику при смерти было не менее 75 лет, и, однако, он оставил малолетнего сына. Олег, пришедший с Рюриком из Скандинавии, скончался бы столетним старцем. Когда около 1852 года возник вопрос о тысячелетии на основании мнения Круга, который хотел отодвинуть призвание десятью годами назад, то г-н Погодин в своем «Москвитянине» решительно восстал против такой ереси. Одним из главных его доводов было соображение насчет Игоря, которого в «882 году выносили под Киевом на руках, следовательно, он родился только что перед смертью Рюрика». И в настоящее время Игорю насчитывают при смерти около 70 лет, хотя года за три до нее он предпринял походы на Византию и в Малую Азию, а в самый год смерти с небольшой дружиной отправился за данью к такому свирепому племени, как древляне, и хотя он оставил после себя малолетнего сына Святослава. Если накинуть ему еще десять лет (Никоновская летопись так и делает, относя его рождение к 866 году), тогда вероятность событий пострадает окончательно. Если оставить в стороне легенду о Рюрике, то на основании упомянутых фактов Игорю нельзя дать более 50 лет при смерти; даже дадим ему 60; следовательно, его рождение должно быть отнесено не ранее как к 885 году, то есть ко времени Олегова княжения. Очевидно, Олег был настоящим князем, то есть старшим в княжеском роде, а не каким-то опекуном Игоря, как его изображают. Хороша опека, продолжающаяся почти до сорокалетнего возраста!

Чтобы сделать сколь-нибудь вероятным превращение варягов в славян, накопление стольких завоеваний и распространение имени русь от горсти пришельцев на такое огромное пространство к концу IX века, норманистам надобно отодвинуть пришествие Рюрика с варягами по крайней мере на 100 лет. Но тогда Игорь будет уже не сын Рюрика; между ними придется предположить целый ряд князей. Аскольд и Дир как товарищи Рюрика сделаются невозможными, если им оставить предводительство русью под Константинополем в 865 году. Одним словом, уступкам и предположениям не будет конца, и все-таки антинорманисты не удовлетворятся. Они будут повторять свои докучные вопросы: укажите нам русь в Скандинавии? Куда деваться с россоланами и с нашими реками, носившими название Рось (так как народы получили свои имена от рек, а не наоборот)? Отчего нет скандинавского элемента в нашем языке, если руссы еще в X веке употребляли свои особые имена и географические названия? Отчего никакие иноземные источники не упоминают о пришествии к нам руси? И т. д. Наконец, если годы поставлены произвольно, то нет ли произвола и в самой передаче событий? Повторяю, норманистам неудобно отказываться от 862 года. Г-н Погодин со свойственною ему прозорливостью понял всю опасность подобных уклонений от летописной легенды и не уступает из нее ни йоты. Правда, сам Шлецер усомнился в верности летописной хронологии и позволил себе на этом основании даже совсем отвергнуть Аскольдовых руссов. Но то было не более как столбняк, нашедший на знаменитого критика; так по крайней мере объяснил нам г-н Погодин (Записки Академии наук. Т. XVIII). Напомним, что Карамзин также сомневался в данной хронологии.

Но возвратимся к г-ну Кунику. По поводу исследований Гедеонова он представил между прочим два любопытных соображения. Одно из них относится к следующему известию Бертинских летописей: в 839 году вместе с византийским посольством прибыли к императору Людовику Благочестивому люди, которые называли свой народ рось, а своего царя хаканом[32]. При дворе Людовика заподозрили, что эти люди из племени свеонов. Норманисты ухватились за последнее слово для подкрепления своей теории; но, на беду, тут замешался хакан. Антинорманисты говорили, что хаканами или каганами назывались цари хазарские, аварские, болгарские и князья русские (последнее вполне подтвердилось свидетельством Ибн-Дасты, у г-на Хвольсона, где царь руссов называется хакан-русь); но у шведов никогда не существовал этот титул. Что же сделали норманисты? Они переделали нарицательное хакан в собственное имя Гакон. На опровержения Гедеонова г-н Погодин отвечал просто и голословно, что слова chacanus vocabulo иначе и перевести нельзя как по имени Гакон. Но г-н Куник остановился над этим свидетельством: оно слишком важно. Если допустить, что в 839 году в Южной России существовал народ русь, управляемый хаканами, то норманнская теория должна быть упразднена. Ввиду такого оборота г-н Куник представил целое исследование о том, в каком смысле здесь употреблено слово vocabulum. Посредством разных соображений и сравнений он пытается доказать, что в данном случае это слово означает имя, а не звание. Уже сами сравнения не убедительны; но предположим, что автор действительно разумел имя лица, а не титул. Что же из этого? Разве тут не могло быть самого простого и обыкновенного недоразумения, то есть что западный летописец непонятный ему титул принял за собственное имя? Это обстоятельство не укрылось от г-на Куника, и он тут же приводит примеры подобных недоразумений. А исследование свое заканчивает словами: «Покуда надобно сознаться, что выражение chacanus vocabulo ждет еще своего исследователя». Указываем на это заключение как на образец его добросовестности. По нашему мнению, если есть темный пункт в свидетельстве Бертинских летописей, так это слово «из племени свеонов» (gentis Sueonum). На них-то и следовало обратить внимание норманистов, то есть совершенно определенный этнографический термин и что в данном случае разумелись исключительно шведы. В первой своей статье я уже заявил сомнение относительно этого термина. Да и сам г-н Куник замечает, что тут слово Sueonum может и означать шведский материк. Но предположим, норманистам удалось бы доказать, что относительно этого слова нет ни ошибки в рукописи, ни какого-либо недоразумения у автора или вообще у франкского двора и что под свеонами тут разумеется германское племя шведов; все-таки останется несносный Хакан[33].

Второе соображение г-на Куника относится к параллели, которую он проводит между нашей летописной легендой о призвании варягов и рассказом Видукинда о призвании англосаксов в Британию. Мы уже заметили в первой статье своей, что тут есть только аналогия легендарная, то есть литературная. Рассказ Видукинда о посольстве бриттов и речь, которую они держали, есть также легенда. Сами причины призвания выставлены разные: там зовут чужое племя на помощь, у нас – для господства. Исторической аналогии никакой нет: постепенное завоевание англосаксами Британии происходило на глазах истории; пришельцы сообщили завоеванной стране не одно название Англия, которое утвердилось за нею только по истечении нескольких столетий; они распространили в ней и свой язык. У нас не было ничего подобного. Самое существенное в параллели г-на Куника есть повторение и там, и у нас знаменитого выражения: «земля наша велика и обильна». Но именно эти-то слова и указывают, что мы имеем дело не с историческим фактом, а с легендами. Что значит это выражение по отношению к нашему огромному Северу, когда и маленькая сравнительно с ним половина Британского острова тоже именует себя «великою и обильною землею»? Это показывает только, как в летописях разных народов повторяются одинаковые легендарные мотивы, вроде указанной нами саги о взятии города посредством голубей, которая встречается у нас, у норманнов и у монголов, но ранее других у нас.

По поводу сходных легенд у разных народов укажем на Вильгельма Телля. Вот еще новая, неприятная для норманистов аналогия! Давно ли весь образованный мир верил в Вильгельма Телля как в героя, положившего начало швейцарской свободе? Подвиги его рассказывались так обстоятельно и с такими подробностями, что казалось, и сомнение невозможно. И увы! В настоящее время Вильгельм Телль уже лицо не историческое, а сказочное. Клятва в долине Рютли и другие романтические обстоятельства швейцарского восстания тоже оказываются басней. А возникновение Швейцарского союза объясняется обстоятельствами более естественными и более достоверными. И прежде некоторые ученые сомневались в достоверности упомянутых рассказов; а теперь, после исследований Рилье, они должны быть окончательно отнесены к области поэзии[34]. Начало этих легенд восходит ко второй половине XV века. Известный эпизод о яблоке, которое Вильгельм Телль должен был сбить с головы сына, есть почти буквальное повторение такого же случая, который Саксон Грамматик в своей «Истории Дании» («Деяния данов». – Примеч. ред.) рассказывает о датском стрелке Токко. Рилье полагает, что рассказ этот заимствован швейцарскими хронистами не прямо из Саксона, а из позднейших компиляторов. Мы на это заметим, что вообще трудно уследить пути, которыми разносятся легендарные мотивы. (Почти такая же история с яблоком есть и у нас в былине о богатыре Дунае.) Конечно, швейцарцы слишком привыкли к своему герою, и им тяжело с ним расстаться. На Рилье посыпались возражения. Нашлись люди, которые говорили: «Помилуйте, как же Вильгельм Телль не существовал, если предания о нем до сих пор сохраняются между крестьянами и они указывают самые места его подвигов?» Вот в том-то и дело, что первоначально крестьяне узнали о нем не из преданий, а из книг, конечно, при посредстве грамотных людей.

Кстати, в подтверждение моего мнения о том, что в Средние века была особая наклонность выводить народы из Скандинавии, могу прибавить еще пример швейцарцев. У них также существовало предание, по которому население лесных кантонов произошло от норманнских выходцев: они пришли из Швеции и Остфрисландии еще в первые века нашей эры, под начальством трех вождей (и опять число «три»). Предание это не имеет никаких исторических основ и есть домысел досужих книжников.

Итак, чем более мы сличаем сказания, поставленные в начале истории каждого народа, тем более убеждаемся, что это факты не исторические, а литературные и что у нас было то же самое, несмотря на уверения г-на Погодина, будто наша история шла каким-то иным путем (не историческим) и будто наши летописцы передавали только сущую правду. Он спрашивает: что легендарного нашел я в известии о призвании варягоруссов? «Оно написано так просто, кратко, ясно». Правда, написано коротко и ясно. Но потому-то и не имеет никакого вероятия. В баснях все совершается очень просто и все препятствия обращаются ни во что. Путешествие апостола Андрея в Новгородскую землю, Кий с его путешествием в Царьград и другие подобные рассказы тоже ясны и просты; но кто же решится утверждать, что это исторические факты?

IV. Наши соображения о летописном своде и сближение двух Рюриков

Г-н Погодин приписывает мне положение: «Летопись наша недостоверна» – и затем победоносно опровергает это положение следующими словами: «Поход Аскольда и Дира засвидетельствован Фотием (в действительности Фотий свидетельствует только о походе руссов; а Аскольда и Дира он не знает); Олегов договор переведен с греческого (как будто я отрицаю Олегов договор!); Игоревых пленников видел Лиутпранд (то есть их видел его вотчим, а Лиутпранд только слышал о них); Ольгу принимал Константин, Святослава видел Лев Диакон (как будто я отрицаю существование Ольги и Святослава)» и т. д. Но из первой моей статьи кажется ясно, что вопрос идет не о достоверности летописи вообще, а только о некоторых начальных её известиях, каковы: мнимая федерация славян и чуди, баснословный переход князей из Новгорода в Киев и тому подобные рассказы, не засвидетельствованные ни Фотием, ни кем-либо другим. Наша летопись, как и все другие, начинается легендами и становится более и более достоверной по мере приближения событий к эпохе самого летописца.

Далее г-н Погодин приписывает мне положение: «Летопись наша сочинена в XIII или даже в XIV веке»– и снова победоносно его опровергает. «Разве вы не знаете, – говорит он, – что в числе ее переписчиков или продолжателей есть историческое лицо, жившее в XI столетии, архимандрит, а после епископ Сильвестр, подписавший свое имя под 1110 годом и скончавшийся в 1124 году? Разве вы не знаете (следует перечень списков, где находится так называемая Несторова летопись)». Но позвольте, у меня совсем не сказано, будто летопись сочинена в XIII или в XIV веке. У меня говорится о летописных сводах и рукописях. Я говорил, что мы не имеем ни одного летописного сборника в рукописи, которая была бы ранее второй половины XIV века, и это всеми признано. О сводах говорится, что Начальная, или так называемая Несторова, летопись в первобытном своем виде до нас не дошла, и это признано большинством ученых. Я прибавил только, что легенда о призвании князей, по всей вероятности, происхождения (или, точнее, оттенка) новгородского и настоящий свой вид получила в том летописном своде, который был составлен «не ранее второй половины XII или первой XIII века». И это положение голословно отвергнуть нельзя. Постараемся представить вкратце наши соображения по данному вопросу.

Разность моего мнения от мнения большинства ученых, работавших над летописями, заключается в том, что я не отделяю Несторовой или Сильвестровой летописи (Повести временных лет) вообще от южнорусского свода; то есть признаю ее неотъемлемой частью того Киевского свода, который кончается XII веком и дошел до нас преимущественно в так называемом Ипатьевском списке. Одним словом, известную нам редакцию Повести временных лет в этом своде я передвигаю от начала XII на конец XII или начало XIII века.

Предварительно сделаем следующую оговорку. Мы переносим дошедшую до нас редакцию Начальной летописи приблизительно лет на сто вперед; но этому разногласию с существующим мнением не придаем главного значения в вопросе о происхождении руси. Предположим, что до нас дошла редакция начала XII века или конца XI, и тогда известие о варягах-руси остается такой же легендой, как и теперь; ибо летописец все-таки говорит о событии, которое совершилось до него почти за 250 лет. (Легенда о Вильгельме Телле появилась около полутораста лет после битвы при Моргартене.) На таком расстоянии никакое предание не может получить веры, если оно не подтверждается другими, независимыми от него свидетельствами или такими историческими явлениями, которые находятся с ним в непосредственной связи. Например, о пришествии руси из Скандинавии не говорят никакие европейские и азиатские летописи; но если бы, при недостатке свидетельств, мы в своей дальнейшей истории все-таки видели несомненную борьбу в населении двух элементов, иноземного и туземного, и находили несомненно чуждую примесь в русском языке и т. п., тогда легенда могла бы получить какую-нибудь достоверность. Ничего подобного нет. Никакой борьбы разнородных начал в населении Киевской Руси мы не видим, никакой иноземной струи в народном языке или в письменных памятниках нет. В самых первых памятниках нашей письменности, в договорах с греками русь является туземным народом и не делает ни малейшего намека на варяжское происхождение; напротив, в первом своем юридическом своде, то есть в «Русской Правде», русь относится к варягам как к иноземцам и иноплеменникам («Русская Правда», конечно, существовала уже до Ярослава I; это существование подтверждается ссылками упомянутых договоров на «Русский закон»). Таким образом, и при существующем мнении о редакции Начальной летописи призвание варягоруссов остается легендой. Но мы, кроме того, в самой летописи считаем редакцию этой легенды искаженной в более позднее время.

Здесь не место распространяться о тех ученых работах, которые, вопреки мнению г-на Погодина, постепенно и неоспоримо доказали, что приписывать Нестору нашу начальную летопись есть плод недоразумений (такой же старый предрассудок, каким мы считаем призвание варягов). Нестор был автором Жития Бориса и Глеба и Жития Феодосия Печерского. Но кто были наши древнейшие летописцы, судить о том трудно; ибо никакой цельный летописец до нас не дошел, а дошел летописный свод[35]. Мы предпочитаем мнение гг. Срезневского и Костомарова, что первая часть этого летописного свода, оканчивающаяся 1116 годом, принадлежит Сильвестру, игумену Выдубецкого Михайлова монастыря; о чем он сам ясно заявил известною припискою («Игумен Сильвестр святаго Михаила написах книги си летописец, надеяся от Бога милость прияти, при князе Владимире, княжащу ему в Киеве, а мне в то время игумянищу у святого Михаила о 6624, индикта 9 лета»). На Сильвестра указывает и хронологический перечень киевских княжений, поставленный в начале свода и доведенный до начала княжения Владимира Мономаха. Но и этот Сильвестров свод не дошел до нас в своем первоначальном виде; о чем свидетельствуют разные вставки, которые не могли принадлежать Сильвестру, а принадлежали его списателям и продолжателям, местами дополнявшим его, местами сокращавшим[36].

Итак, повторяю, разногласие наше с мнением ученых состоит в том, что мы Сильвестров свод, или Повесть временных лет, считаем неотъемлемой частью того летописного свода, который оканчивается XII веком. Характер некоторой цельности (опять-таки за исключением позднейших искажений и сокращений) мы признаем только за всем Киевским сводом, вместе взятым, и не делим его на две неравные части: до и после 1110 года.

Где, когда и кем составлен этот свод?

На вопросы «Откуда взялось имя русь и где жила первоначально русь?» г-н Погодин лаконически отвечает: «Открытое поле для догадок» (Записки Академии наук. Т. VI). Мы также можем ответить на свой вопрос о летописи. Тем не менее предложим и свои догадки, которые могут быть приняты к сведению при дальнейшей разработке этого вопроса.

Киевский свод, конечно, составлен в то время, на котором он останавливается, то есть в конце XII или начале XIII века; а потому спрашиваем: не был ли он составлен в том же Михайловом Выдубецком монастыре, где писал игумен Сильвестр, и также игуменом этого монастыря Моисеем? В пользу такой догадки говорит следующее обстоятельство. Свод заканчивается известием о построении стены Выдубецкого монастыря и похвальным словом ее строителю великому князю Киевскому Рюрику Ростиславичу. Кому же было писать эту похвалу и благодарность, как не игумену Выдубецкого монастыря? А игуменом в то время был Моисей, о котором упоминается под 1197 годом и потом в самом похвальном слове. Похвала прямо обращается к Рюрику и говорит: «Мы, смиренные, чем можем воздать тебе за твои благодеяния, которые ты нам творишь и творил? Только молитвами о здравии твоем и о спасении. Приими писание нашей грубости как словесный дар, на похваление добродетелей. – Мы твои должники и молитвенники. Наш присный Господине, единомысленно суще ко избранному сему месту» и пр. Ясно, что обращение к Рюрику здесь делается от лица Выдубецкого монастыря. В этой похвале заметна притом особая наклонность вспоминать о Моисее Израильском; о нем говорится три раза; что также намекает на имя или самого автора или того, кто руководил писавшим.

До сих пор это похвальное слово Рюрику Ростиславичу считали какою-то вставкой в Ипатьевском списке, взятой из монастырского летописца. Но, во-первых, заключение свода как-то не вяжется с понятием о вставке. Во-вторых, с какой стати автору или списателю заканчивать свой труд именно похвалой князю Рюрику, если бы не было для того особых побуждений? В-третьих, наконец, это похвальное слово не стоит в летописи чем-то особым; оно имеет некоторую связь и с предыдущим повествованием. Выдубецкий монастырь, очевидно, пользовался особым покровительством и щедротами князя Рюрика. На тесную их связь указывает то обстоятельство, что предшественник Моисея игумен Андреян был духовником Рюрика и возведен им в сан епископа Белгородского (Ипатьевская летопись под 1190 годом). Построение стены, исполненное художником Милонегом, сопряженное с большими трудностями и издержками, было только наиболее крупным из благодеяний князя Выдубецкому монастырю. По окончании этого дела князь устроил большой пир и трапезу для всей монастырской братии и всех оделил подарками. Если воротимся назад и проследим в Ипатьевском списке все известия о Рюрике, то увидим, с каким почтением и любовью относится летопись к этому князю. Начиная с 1173 года, со времени его возвращения из Новгорода, она тщательно отмечает не только его дела, но и его семейные события; наделяет его эпитетами «благоверного», «боголюбивого» и «христолюбивого». А между тем в действительности Рюрик далеко не был таким добрым князем, каким он здесь изображается. Сам женатый на половчанке, он иногда дружился с половцами и в войнах с соперниками наводил этих дикарей на Русскую землю; позволял им грабить и разорять самый Киев, как это случилось в 1203 году. Хотя летопись оканчивается 1200 годом, но составление ее, вероятно, завершено не в этом году, а несколько позднее, впрочем, ранее смерти Рюрика (1215); ибо летопись говорит о нем как о живом лице. На дальнейшее время указывает некоторое забегание вперед. Например, под 1198 годом говорится, что в эту зиму родилась в Вышегороде внучка Рюрика Евфросинья, прозванием Измарагд, из Вышегорода ее отвезли к деду, и она была воспитана в Киеве на Горах (то есть в Верхнем городе).

Обращаю внимание на следующее место в «Похвальном Слове»: «Сей же христолюбец Рюрик леты не многы сы, чада прижи себе по плоти; от них же несть время сказанию положити; по духу же паче прозябение в наследье ему быть». Эти довольно темные слова можно толковать в таком смысле: Рюриковы дети по духу своему достойные наследники отца; но о них еще не наступило время начать сказание. Тут, может быть, заключается намек на окончание летописи.

Итак, весь этот летописный свод не получит ли в наших глазах характер некоторой цельности и некоторого литературного построения, так как повествование о русских князьях в этом своде начинается Рюриком и кончается также Рюриком? Другими словами: насколько такое совпадение есть дело простого случая? Или: имеем ли право предположить, что Выдубецкий монастырь несколько поусердствовал своему благодетелю, выдвигая в летописи на передний план уже существовавший домысел о призвании варягов, украшенный именем его благодетеля?

Это сопоставление начала и конца летописи, а также сопоставление двух игуменов Выдубецкого монастыря есть наша догадка. Насколько она основательна, может показать более точный анализ русских летописей. Во всяком случае, дело идет только о редакциях. Когда бы ни было оттенено в летописном своде сказание о первом Рюрике, в начале XII века или в конце этого века, оно одинаково останется фактом литературным, а не историческим.

Что в промежуток между двумя названными игуменами летопись киевская велась также не в Печерском монастыре, и на это есть в ней прямой намек. Под 1128 годом сказано: «В се же лето переяша Печеряне церковь св. Димитрия, и нарекоша ю Петра со грехом великим и неправо». Так не мог выразиться печерский летописатель, с чем согласен и г-н Погодин (Исследования и лекции IV. С. 44). Мы можем полагать, что продолжатель Сильвестра жил там же, то есть в Выдубецкой обители[37].

V. Характер летописного дела. Разногласие летописцев по вопросу о варягах и руси

Повторять слова о бесстрастии наших летописцев значит повторять положение давно отвергнутое. Представление о летописце как о монахе, заживо погребенном в Киевских пещерах, это представление годится только для поэзии (как Пимен Пушкина). Человек, вполне отрекшийся от мира и углубившийся в себя, не мог знать того, что совершалось на пространстве Русской земли и следить за ее разнообразными событиями. Откуда, например, мог он иметь под руками такие документальные источники, как договор с греками или договоры междукняжеские? Эти документы хранились при княжеских дворах. Кто мог сообщать ему поучения, послания и вообще грамоты княжеские, подробности битв, дипломатических сношений, советов князей с дружиной, даже помыслы и побуждения того или другого князя? И т. д. Ясно, что все это не могло быть писано без ведома и соизволения самих князей. Сам г-н Погодин (Исследования и лекции IV. С. 7) указал на официальное значение летописей. Но вообще, эта сторона вопроса до сих пор не была достаточно обследована. Слово официальность, конечно, тут не должно быть понимаемо в настоящем его смысле. В наше время официальная литература почти не оставляет самостоятельности и свободы для редакции. Но в те времена еще наивных литературных приемов такой строгой дисциплины не могло быть.

Уже по самому характеру своему, имевшему государственное значение, летопись не могла быть предпринята и исполнена простым смиренным монахом (каким изображают нам Нестора), без благословения игумена и вообще без участия монастырских или церковных властей. Напротив, по всем признакам летопись вел или сам игумен, или возлагал этот труд на кого-либо из братии, наиболее способного к такому делу; причем, конечно, не оставлял его своим руководством и сообщением материалов. А игумены ближних монастырей, наряду с другими церковными властями, как известно, были вхожи в княжеский дворец, призывались иногда в княжескую думу, участвовали в торжествах, посольствах и т. п. Нет сомнения, что гражданские летописи нередко велись по поручению и под надзором самих князей. Что князья наши были знакомы с летописями, на это встречаем указания в их действиях. Например, они хорошо знали свою родословную, старые счеты с другими княжескими родами, те княжии столы, которые занимали их предки, и пр.; что без записей трудно себе представить. Летописное дело в Древней Руси, как и всякое книжное дело, конечно, принадлежало духовенству, и началось оно, по всей вероятности, записями при архиерейских кафедрах, а также записями монастырскими. А потом, по образцу византийскому, начались и летописные своды с гражданским характером. Князья необходимо должны были воспользоваться ими для своих и государственных потребностей.

Оттого что наши летописи не были делом личным, а велись, так сказать, преемственно и составлялись под наблюдением властей, оттого-то они и получили такой безличный характер и не сохранили имен своих авторов. До нас дошли некоторые имена; но и тут мы в затруднении определить долю их личного вклада.

Итак, мы не находим ничего необыкновенного, если летописный свод, составленный в конце XII или начале XIII века в Выдубецком монастыре, был совершен игумном этого монастыря или под его руководством кем-либо из братии, не без ведома их милостивца великого князя Киевского Рюрика Ростиславича. Конечно, летопись велась не в одном Выдубецком монастыре. Она могла быть ведена и в других, особенно в Печерском. Но случилось так, что свод Выдубецкий получил более официальное и государственное значение, чем прочие. Свод этот, может быть, пользовался отчасти и Печерским летописцем, почему и сохранил так много подробностей о монастыре Печерском; впрочем, последний по своему первенствующему значению и по своим связям с другими монастырями неизбежно должен был иметь значительную долю влияния и в деле летописном. Своды и сборники летописные постоянно переписывались, переходили из монастыря в монастырь, из города в город; причем пополнялись или сокращались, смотря по местным потребностям и условиям. Дело это велось, конечно, с теми литературными приемами, которые вполне соответствовали времени. Строгой системы, точности в изложении и списывании, выдержанности тона и т. п. качеств странно было бы и требовать от наших летописцев и списателей.

Мы нисколько не отрицаем, что в старейшей, то есть Сильвестровой, редакции Повести временных лет уже было известие о варягах; при других обстоятельствах это известие, пожалуй, и не получило бы такого видного значения; а при тех условиях, при которых составился свод конца XII века, оно выдвинулось еще более и получило вид исторического факта. Таково наше предположение.

Есть и другие поводы думать, что легенда о варягах настоящий свой вид получила в своде не ранее конца XII века. Во-первых, как мы уже указывали в первой статье, ни один из других литературных памятников нам известных и несомненно принадлежащих эпохе дотатарской, не упоминает о призвании варягов и не знает норманна Рюрика как родоначальника русских князей. Следовательно, эта легенда в те времена еще не была общественной или общепринятой. Во-вторых, дошедшие до нас летописные сборники представляют значительное разногласие по вопросу о варягах-руси. Разногласие это еще более увеличится, если сличим их с показаниями польских и западнорусских историков, которые пользовались русскими летописями; так как после упадка Киева летописное дело, кроме Северной России, некоторое время процветало и в Западной, особенно на Волыни. Мы уже указывали на Длугоша и Стрыйковского, которые сообщают известия, взятые из русских летописей. Они не знают руси, пришедшей откуда-нибудь из-за моря: русь представляется им народом туземным, с незапамятных времен обитавшим в Южной России. Они хотя упоминают об Аскольде и Дире, но как о туземных киевских князьях, потомках Кия. В то время как Аскольд и Дир, говорят они, владели южнорусскими племенами, севернорусские племена (по Длугошу, переселившиеся с юга потому, что тяготились господством южных князей) приняли к себе на княжение трех варягов. Стрыйковский уже знает басню о Гостомысле; о призвании же варягов замечает: «Летописцы русские не объясняют, кто были варяги; но просто начинают свою хронику таким образом: послаша русь к варягам (заметьте: посылает русь к варягам, а не к варягам-руси), говоря: приходите княжить и владеть нами». В другом месте он говорит, что русские хроники ведут род своих князей от колена римских цезарей, именно от выходца римского Палемона, который с 500 товарищей удалился на берега Балтийского моря в Жмудь и Литву; «так ведут свой род великие князья московские и настоящий Иван Васильевич». Здесь опять встречается поверье о пришествии княжеского рода, а не целого народа русь; мнение о выходе из Литвы, как видим, началось не с Ивана Грозного, а существовало уже при его предшественниках. Свидетельство Стрыйковского подтверждается Герберштейном, который писал в первой половине XVI века. Он также пользовался русскими летописями, приблизительно в сводах XIV и XV веков; также знает басню о Гостомысле и также не смешивает русь с варягами. Он говорит, что руссы прежде платили дань хазарам и варягам; что из русских летописей он не мог узнать ничего, кроме имени, кто были варяги и из какой земли они пришли, и что, по мнению самих русских, призванные ими три брата вели свое происхождение от римлян.

Длугош относительно происхождения руси заметил, что мнения писателей об этом предмете разнообразны и что это разнообразие «более затемняет, чем выясняет истину». Герберштейн, Стрыйковский и Гваньин (Гваньини. – Примеч. ред.) поясняют нам, в чем именно состояли различные толки о происхождении имени русь. Они приводят следующие мнения: 1) от Руса, то библейского, то брата Чеху и Леху; 2) от сарматского народа роксолан; 3) от города Русы; 4) от русых волос; 5) от слова «рассеяние», почему греки прежде называли русских спорами (6-е мнение приводят Воскресенская и Густынская летописи: от реки Русы или Рось). Замечательно, что в числе этих разнообразных мнений, сообщаемых западными писателями, совсем нет происхождения имени русь от пришлой варяжской руси. Повторяю, для нас весьма важно, что западные писатели, имевшие под руками русские летописи, не смешивают русь с варягами; русь у них остается народом туземным, а варяги иноземцами, как, по всей вероятности, и было в древнейших летописях. Варягов призывает сама русь. Басня о Палемоне в пересказе Гваньина представляет собой яркую аналогию для нашей басни о трех братьях варягах, с прибавлением их деда по матери Гостомысла. Палемон оставил по себе трех внуков, которые и наследовали Литовскую землю. Они назывались Боркус, Кунош и Спера. Боркус на берегах реки Юрги построил замок Юрборк, Кунош заложил замок Куношов, а Спера – Вилькомир. Боркуш и Спера скоро умерли; Кунош начал один владеть всей землею и т. д. Разве все это не указывает на повторение одних и тех же легендарных мотивов в разных местах и у разных народов? Очевидно, наша легенда и литовское сказание суть варианты на одну и ту же тему: происхождение князей от знатных иноземных выходцев.

Переходя к тем летописным сборникам, которые дошли до нас, мы видим, что легенда о варягах-руси совсем и не встречается во всех летописных редакциях в том виде, в каком мы обыкновенно ее представляем, и тут мы находим тоже значительное разнообразие. Степенная книга, как известно, выводит Рюрика с братьями из Прусской земли и считает их потомками Прусса, брата Октавия Августа; она ничего не знает о пришествии Аскольда и Дира с севера. Воскресенская летопись и Новый летописец (по списку князя Оболенского) сходны с Степенной книгой относительно происхождения Рюрика и его братьев из рода Августа, а Никоновский свод относительно Аскольда и Дира. Густынская летопись также приводит вариант о посольстве за князьями в Прусскую землю, во град Малборк. По Русскому хронографу (второй редакции. Изборник А. Попова. С. 136), русь – один род с славянами – получила название от русых волос; а Аскольд и Дир были племянниками Кия. В Псковской летописи (так называемой второй) Аскольд и Дир являются киевскими князьями из варягов, но пришедшими помимо Рюрика с братьями и даже прежде их. Все это, возразят нам, суть своды позднейшие. Так, и, конечно, в них являются и позднейшие домыслы. Однако они пользовались более древними сводами, до нас не дошедшими, и если бы древнейшие своды были согласны между собой относительно происхождения русского народа и его имени от варягов, с Аскольдом и Диром включительно, тогда не могло бы явиться и такое разнообразие мнений и домыслов. Длугош писал в XV веке, следовательно, пользовался западнорусскими летописями XIII и ХIV веков. Первая редакция Степенной книги приписывается митрополиту Киприану, следовательно, начало ее составления возводится к концу XIV века; а материалами для него служили, конечно, летописные сборники также не позднее XIII и XIV веков. То же дóлжно заметить и о Псковской II летописи, составление которой может быть отнесено приблизительно к концу XV века.

К сожалению, до нас не дошло полное начало новгородских летописей, которые, без сомнения, могли бы доставить нам варианты относительно легенды о призвании варягов. Отрывок из так называемой Иакимовской летописи хотя и есть риторическое произведение времени позднейшего, но, по справедливому замечанию профессора Соловьева, «нет сомнения, что составитель ее пользовался начальной Новогородской летописью» (История Российская. III. С. 140). А в каком виде находим мы здесь легенду о призвании? Она украшена разными подробностями, преимущественно Гостомыслом с его тремя дочерьми и вещим сном (наподобие Астиага); но замечательно, что в ней не смешивается русь с варягами, так же как у Длугоша, Герберштейна, Стрыйковского (Кромера, Меховия); в призвании варягов участвует кроме других народов и русь. Этот вариант получит еще большую важность, когда сравним его с произведением гораздо более древним, именно с летописцем патриарха цареградского Никифора, составленным в Новгороде в конце XIII века. Там сказано: «Придоша русь, чудь, словене, кривичи, к варягам, реша и пр.»[38] Отсюда несомненно, что еще в XIII веке наши летописцы различали русь от варягов; а если в некоторых редакциях и началось уже смешение, то как новость, которая не успела еще распространиться и запутать, затемнить представление о руси как о туземном народе.

Интересно, что скажут норманисты против этой новгородской редакции, несомненно принадлежащей XIII веку? Она древнее списков Ипатьевского и Лаврентьевского, из которых первый относится к XV веку, а второй с натяжками к концу XIV (ибо нет доказательств, чтобы Лаврентьевский свод дошел до нас в рукописи самого Лаврентия). Эта редакция как нельзя лучше подтверждает, что в тех древних летописях, которыми пользовались Иакимовский отрывок, Длугош, Стрыйковский и Герберштейн, русь не смешивалась с варягами и изображалась народом туземным, а не пришлым. А в этом-то и весь корень вопроса? Как только отделим русь от варягов, то вся система норманистов превращается в прах. Одно, что остается им, – это производить если не целый народ русь, то по крайней мере княжеский род и его ближних от пришлых варягов и из народного сделать вопрос династическим[39]. Нет сомнения, что в таком именно виде и существовала легенда о призвании варягов в древнейших редакциях; а смешение руси с варягами произошло, конечно, позднее. Тогда легенда эта не покажется такой нелепою, какой она явилась впоследствии, когда списатели и сокращатели отождествляли саму русь с варягами и сочинили таким образом небывалое племя варяго-руссов, а славян заставили призывать к себе для господства целый чуждый народ[40]. Но и в этой усеченной, то есть дружинно-династической, форме норманизм едва ли может найти себе спасение; ибо он тотчас натолкнется на слова Олегова договора: «Мы от рода русскаго» – и на другие препятствия. Если взять в расчет известие об Аскольде и Дире как о туземных князьях – что также, без сомнения, существовало в древнейших летописных редакциях, – то опять-таки норманнская система должна разбиться; так как на Юге окажется русь прежде призвания варягов. Следовательно, и на эту уступку (начало которой было уже сделано Шлецером) норманизму также нельзя согласиться. Чтобы спасти себя, повторяю, ему необходимо отстаивать легенду в полном ее составе и в том виде, в котором, при помощи недоразумений, выработало ее досужество наших старинных книжников, то есть с небывалым народом варяго-руссов, с невозможной хронологией, Аскольдом и Диром и пр. – отстаивать во что бы то ни стало, хотя бы с явным пожертвованием здравого смысла.

VI. Филология норманистов. Имена князей

Но что за дело до противоречия с историей, до легендарности сказания, до искажения и разногласия русских летописей? У норманистов остается еще целое поле для своей защиты. Это филология. Ввиду ненадежности всякой другой поддержки, некоторые из норманистов уже высказали мысль: якобы вопрос о происхождении руси есть вопрос не исторический, а филологический. Как будто история может расходиться с филологией. Мы думаем, что там, где филологические выводы противоречат историческим обстоятельствам, виновата не наука филология, а те филологи, которые прибегают к натяжкам на заданную тему. Если выходит несогласие с историей, значит, филологические приемы были не научны, исследования произведены не точно, данные осмотрены односторонне: а потому и выводы неверны.

В прошлой статье мы уже касались филологии норманистов. Взглянем на нее еще раз.

М.П. Погодин в «Истории до Монгольскаго ига» и в возражении на нашу статью повторяет свое старое мнение о скандинавском происхождении многих чисто русских слов, каковы: бояре, гриди, гости, смерды, люди, верви, дума, вира, скот, гривна и пр. Корни этих слов могут быть объясняемы только в связи с индоевропейскими корнями; но исконная принадлежность их к русскому и вообще славянскому языку давным-давно утверждена. Странно, каким образом, например, после книги г-на Срезневского «Мысль об истории русского языка», где принадлежность славянству подобных слов столь ясно указана, каким образом, говорим мы, наш мастистый писатель продолжает повторять все то же мнение о принесении этих слов из Скандинавии. Кроме книги г-на Срезневского укажем еще на книгу г-на Буслаева: «О влиянии христианства на славянский язык». Не обращая внимания на успехи русской филологии, крайний норманизм все еще остается при филологических воззрениях Сабинина, Греча, Буткова и т. п. Г-н Буслаев, руководясь вполне научными приемами, нашел возможным признать готский перевод Библии Ульфилы «важнейшим источником для языка славянскаго» и положение это подтвердил ясными примерами. В первой половине Средних веков языки эти были еще так близки, что многие слова оставались равно понятны и готам, и славянам. А потому нет ничего удивительного, если в лексиконе северногерманских наречий не только в X веке, но и позднее можно найти еще много общего с лексиконом славянским. Не говоря даже о родстве корней, вообще отдельно взятые названия суть довольно шаткое мерило для определения их принадлежности тому или другому племени. Как нет простых, несложных исторических наций, так нет и простых, без всяких примесей, языков (особенно в лексическом отношении). Если судить по лексикону, то английский язык должен быть отнесен к романской группе; однако его относят к языкам германской группы, на основании грамматики. Итак, не лексикон, а грамматика служит более точным мерилом при решении вопроса о языках. Настоящий английский язык сложился сравнительно во времена поздние; между тем как происхождение русского языка относится ко временам доисторическим. Тем не менее норманисты находят возможным продолжать свои скандинавские производства славяно-русских слов. В отношении к противникам они любят повторять пущенное в ход Шлецером выражение о филологической дыбе; а между тем никто более их не вымучивает так иноземные формы из русских слов.

Умеренные норманисты не трактуют о мнимой норманнской стихии в русском языке; но они стоят за собственные имена князей и дружины и за якобы скандинавские названия Днепровских порогов. Относительно личных имен мы уже указывали на несостоятельность их мнения. И опять повторяем: что же из того следует, что то или другое имя (впрочем, редко в том же виде, а большей частью в подобии) можно встретить и в скандинавских памятниках? Следует только тот вывод, что многие имена были общими у восточнославянской и восточногерманской ветви. Они подтверждают стародавнее родство самих народов и их долгое сожительство в Южной России, откуда скандинавы вынесли многие черты, долго потом напоминавшие об этих родственных связях еще Готской эпохи.

Возьмем первые имена наших князей.

Рюрик. О Рюрике, пришедшем из Скандинавии, мы не говорим, ибо он не историческое лицо, а легендарное; следовательно, имя его относится к тому времени, когда составилась легенда. Исторических Рюриков известно по летописям только два: один Рюрик Ростиславич во второй половине XI века, а другой Рюрик Ростиславич во второй половине XII века. Следовательно, имя это встречается довольно поздно между русскими князьями, когда, по мнению норманистов, они уже сделались вполне славянами, и мы не видим никакой надобности признавать его исключительно скандинавским на том основании, что в скандинавских сагах встречается Рёрек (Грёрекур). В первой статье мы сделали предположение о связи этого имени с именем одного из Олеговых послов, Рюара (с его вариантами Рюар, по Воскресенской летописи, и Руря, по Густынской). Притом русское имя Рюрик совсем не стоит одиноко в славянском мире, на что было указано г-ном Гедеоновым. Так, Рерих и Рериг встречаются в числе имен древних чешских родов; славянское племя бодричей называло себя иначе ререгами (то есть соколами); у них был также и город Рерик (Мекленбург); в числе поморских князей в начале IX века был князь Ререк. Тот же корень ру встречается в названии славянского народа Руяне и в имени славянского божества Руевит.

Обратим, собственно, внимание на имена двух первых князей, несомненно существовавших, то есть Олега и Игоря. Олег и женское Ольга будто бы суть не что иное, как норманские Hölgi и Hölga; что есть сокращенное мифологическое имя Halogi, означающее высокое пламя (Die Berafung der Schwedischen Rodsen Куника); по другому мнению, это имя происходит от heilig, «святой». Вообще, норманисты не только русские имена делают исключительно германскими, но и подыскивают им значения из немецкого языка. При этом иногда дело не обходится без того, чтобы ученые, на основании созвучий, не впадали в ту систему осмысления, о которой мы говорили в прошлой статье. Эта система довольно соблазнительна, и благодаря ей многие хотя и сомнительные толкования сделались как бы общим местом, вроде полян от «полей», немец от «немой» (стало быть, река Неман тоже от «немой») и т. п. Многие собственные имена народные, географические и личные хотя и делаются неотъемлемой принадлежностью известного языка, однако, чтобы добраться до их значения, надобно восходить к общим индоевропейским корням и все-таки часто остаться только при гадательном предположении. Собственные имена Русь или Рось, Дон или Дунай, Тур или Тавр и пр. разве могут быть объяснены только из русского языка или из какого-либо другого, нам современного? Об Олеге и Ольге мы можем сказать, что они были в числе самых любимых имен у наших предков. Олег встречается до XIV века включительно; а Ольга перешла и в христианскую ономантологию[41]. В летописях можно встретить это имя и в Начальной, то есть Волга вместо Ольга (Лаврентьевская, 24 и 27), Вольгович вместо Ольгович (Ипатьевская под 1196 годом). Форма Вольга употреблялась у нас и в мужском значении; напомним известного Вольгу, богатыря наших былин. Чуждое имя никогда не могло получить такую популярность в народе. Никогда не могло оно распространиться и на имена рек, которые вместе с личными именами по большей части ведут свое начало от времен мифологических. Название главной русской реки Волга, несомненно, есть то же самое имя. Вообще, в языческую эпоху народные и личные имена мы постоянно находим в тесной связи с географическими именами и преимущественно с названиями рек. Например, Дунай является богатырским именем в наших былинах; то же имя мы встречаем и в числе волынских бояр в XIII веке. Кроме известной Волги, есть еще река Вольга во Владимирской губернии. Река Олег упоминается летописью (Ипатьевская) под 1251 годом, в походе Даниила Романовича на ятвягов. А первая половина имени литовских князей Ольгерд и Ольгимунт разве не есть тот же Ольг или Олег? Литовское племя, как известно, находилось в более близком родстве со славянским, чем с германским. У других славян, именно у древних чехов, тоже встречаются: Olek, Oleg, Olha. Итак, если это имя и было где туземным, то, очевидно, у нас несравненно более, чем в Скандинавии.

Игорь (у Константина Багрянородного Ингорь, у Лиутпранда Ингер) будто бы тоже исключительно скандинавское, хотя у скандинавов не видим ни единого Игоря; там встречаются Ингвар, Игвар, династия Инглингов и т. п. Но еще Эверс остроумно заметил: бабка Василия Македонского, по сказанию византийцев, была дочь благородного Ингера; неужели и этот Ингер был тоже скандинав? Норманисты говорят, что корень в этом имени есть иг или инг, который будто принадлежит только германским языкам. Но такое положение, очевидно, неверно: например, название реки Ингул (видоизменение Унгол или Угол) – разве это немецкое, а не славянское название? Тот же корень иг или инг встречается в сложном русском имени Иггивлд (в договоре Игоря) и в имени хорутанского князя Инго начала IX века. Г-н Гедеонов справедливо заметил, что то же имя с приставкой слав, то есть Ингослав, перешло в Ижослав или Ижеслав (на что указывает город Ижеславец) и оттуда в Изяслав. Что это заключение верно, доказательством тому служит название города в Угорской Руси Унгвар, которое перешло в Ужгород. (Вар-город, а Унг, название реки, при которой он лежит.) Подобно Олегу, Игорь и Ингвар были любимыми русскими именами; притом первое из них в летописях встречается гораздо прежде второго[42].

Для нас достаточно указать на туземство и славянство имен Олега и Игоря как первых исторических князей наших. Мнение об их скандинавском происхождении было плодом недоразумений и малого знакомства со славянским миром; настаивать на этом происхождении в настоящее время может только крайний, ничему не внимающий норманизм. Что касается до Аскольда, мы можем не останавливаться серьезно над этим именем; ибо не имеем достаточно причин считать его лицом историческим, как и Рюрика, пришедшего из Скандинавии. Хотя г-н Погодин и не согласен с тем, потому что летопись указывает на могилы Аскольда и Дира, но для нас это нисколько не убедительно. Мы думаем, что эти-то могилы и подали, вероятно, повод сложить миф о двух киевских князьях и связать их имя с византийским известием о походе руссов на Константинополь в 865 году (мифический Кий тоже ходил в Константинополь); а в дальнейшем домысле книжников легенда связала их с Рюриком. Известно, что легенды народные особенно легко возникают около могильных и других курганов. Например, около Галича была Галичина могила, и предание связывало с ней основание города; около Кракова была могила его мифического основателя князя Крока и т. п. Если можно с чем сблизить имя Аскольда, или Асколода, то уж никак не со скандинавскими Хескульд и Аскель, а просто с нашей южно-русской рекой Оскол. А что такое имя Оскол? Мы позволяем себе заподозрить в нем слово сокол. Известно, что между русскими реками нередко встречаются имена птиц и животных (Лебедь или Лыбедь, Орел, Ворона, Медведица и пр.). Сокол легко мог перейти в Оскол или наоборот; примеры подобной перестановки у нас многочисленны[43].

В летописи нам известен Асмуд, пестун Святослава. Но уже в истории V века мы встречаем у византийского писателя Феофилакта греческого военачальника Ансимута, который был, очевидно, варварского происхождения. У него же встречаем другого военачальника Гудыса, которого имя, конечно, тождественно с Гуды Олегова договора. А варвары, служившие в Византии в VI веке, были по преимуществу славянской народности, подобно самим императорам Юстину I и Юстиниану I. Акуну Игорева договора соответствует славянский князь VIII века Ака-мир (Mem. Pop. II. 83). Точно так же имени русского князя Ута в этом договоре (Мутур, посол Утин) соответствует один из гуннских вождей Уто, по Иордану. Древние русские имена Борис и Глеб встречались и у болгар. Труан Олегова договора есть, конечно, то же, что древнеболгарское имя Троян.

Договоры Олега и Игоря, по нашему мнению, сохранили нам интересный сборник древнейших русских имен – отрывок из славяно-русской ономастики того времени, когда она еще довольно близко стояла к ономастике немецкой. А по мнению норманистов, это большей частью чисто норманнские имена, принесенные прямо из Скандинавии. Но некоторые из этих имен встречаются по летописям между чисто русскими людьми в XI, XII и XIII веках (когда, по мнению самих норманистов, русь вполне ославянилась). Например: Берн, Ивор, Тудко, Борко, Улеб, Акун или Якун, Алдан или Олдан, Тудор и др. Гуна или Гуня (в словах Гунарев и Гунастр) встречается даже в XVII веке, в лице известного товарища гетмана Остраницы. Кроме того, это имя есть у сербов и болгар. (В некоторых местах России гуня означает часть одежды, или рубаху, или род кафтана.) Даже Карлы норманисты не в состоянии присвоить исключительно немцам. Кроме доводов, приведенных нами в первой статье, укажу на половецкого хана Кобяка Карлыевича (Ипатьевская под 1183 годом). Известно, что половецкие ханы роднились с русскими и нередко носили их имена; следовательно, имя Карлы существовало у нас еще в XII веке. Что это имя не было чуждо славянскому языку, доказывают производные от него не только у нас (карло, карлик и карлица), но и у сербов, у которых карлица значит корыто и есть глагол карлисати – часто входить и выходить. Значительная часть из имен, приведенных в договорах, встречается в славянских и русских названиях рек и урочищ; например: города Верно, Утин; реки Свирь, Стырь, Слуда, Кара и пр. Слуды еще имеет значение утесов (см.: Буслаева в Русском вестнике. 1873. № 1); городище Турдан на реке Колокша, села Турдиево и Турдиевы враги (гр. Уварова «Меня» в Трудах первого археологического съезда. С. 673 и 683). Некоторые из этих имен встречаются у литовцев или могут быть объясняемы с помощью литовского языка, на что уже указывал г-н Костомаров и что весьма естественно, по близости литовского языка к славянскому, особенно в те отдаленные времена. Норманисты, однако, продолжают свои скандинавские словопроизводства; причем пользуются, конечно, родством корней в славянском и немецком языках и действительно существовавшей общностью некоторых имен. А где недостает этих средств, там прибегают к всевозможным натяжкам. Благодаря таким приемам почти все имена, взятые из первых двух веков нашей истории, оказываются скандинавскими, даже и такие чисто славянские, как: Лют, Блуд, Глеб и пр.; на том основании, что у норманнов встречаются Gliph и Glibr, Liótr и Blótr. Но почему же норманисты оставляют туземными имена, оканчивающиеся на слав? Эти имена присутствуют уже в Игоревом договоре и у самих норманнов встречаются имена на слав. Почему оставляют они нам Владимира? Ведь у скандинавов был Вальдемар (хотя имя первого Вальдемара в Дании и объясняют происхождением его по матери от нашего Владимира Мономаха). Всеволод тоже мог бы обратиться в норманна, как Рогволод обратился в Рагенвальда[44].

На возражение норманистов, почему многие древнерусские имена не встречаются у других славян, г-н Гедеонов справедливо заметил, что у каждого славянского народа в его мифологии и истории есть имена, которых также почти нет у других славян. Например, чехов: Чех, Клен, Бех, Гериман, Тетва, Мун (а Моны Игорева договора?) и мн. др.; у сербов: Жунь, Бальде, Гатальд, Бунь, Мик и пр.; у ляхов: Попел, Пяст, Крок, Лешко, Ванда; у хорутан: Валух, Борут, Карат; у хорватов: Клюкас, Мухно, Борна и пр. Замечательно, что и у этих народов история начинается также не сложными именами и не такими, которые бы оканчивались на слав, мир и т. п. Большая часть упомянутых имен даже и не может быть объясняема из славянского языка; отсюда, по логике норманистов, следует отнести их к норманнским, и тем более что некоторые из них или им подобные действительно встречаются у немцев и у норманнов (Попель, Крок, Бьерн и др.). С другой стороны, в немецкой и норманнской истории немало можно найти прозваний действительно славянского происхождения. Но все это указывает только на родство европейских народов, на живое между ними общение. Мы не отрицаем, что в числе русских имен могли быть и некоторые норманнские, принесенные к нам вследствие родственных и других связей, и, наоборот, те же связи влияли и на норманнов, к которым перешли и некоторые русские имена, что поддерживало старинное сходство в их ономантологии. Это сходство касается, впрочем, только части русских имен; другая их часть отзывается восточным миром; что совершенно естественно, если обратить внимание на географическое положение России, вследствие которого русь с незапамятных времен вбирала в себя и славянила разнообразные элементы. Эти прозвания с восточным оттенком не означают непременно инородцев и часто принадлежат русским или славянским людям, например: Олбыр, Мончук, Улан, Колча, Олуй, Сенгур, Блус, Шелв, Pax (Михайлович), Кучебич (Судимир), лях Яртак, Волдрис, Бяндюк (вторая половина напоминает богатыря Дюка Степановича) и мн. др. С первого взгляда вы скажете, что это угры, половцы, литовцы и другие инородцы, вступившие на службу русских князей. Нет, мы имели до сих пор слишком преувеличенное представление о количестве инопленников в числе русских бояр и дружинников. Конечно, они были; но масса дружины все-таки оставалась чисто русской. Укажу еще на имя Ольбег; с первого взгляда оно может показаться чуждым славянской народности; но этот Ольбег был сын Ратибора, известного боярина Владимира Мономаха. А другой сын этого Ратибора назван в летописи Фомой. Вот какое разнообразие имен в одной и той же семье! Только антиисторический взгляд мог придумать еще теорию об основании Русского государства какими-то сбродными дружинами, следовательно, не имевшими определенной национальности. Где же и когда создавались так великие государства?[45]

Заговорив о восточном элементе, мы не можем пройти молчанием попытку дать видное место в происхождении Русского государства угро-хазарам. Попытка эта начата собственно Эверсом, а в наше время поддержана гг. Гедеоновым и Юргевичем. Последний, как известно, многие имена наших князей и дружинников объясняет из венгерского языка. Подобные попытки показывают, между прочим, как много общих слов можно найти даже в таких разнородных языках, как славянский и венгерский. Это явление объясняется давним жительством угров посреди славян. Что в современном угорском языке присутствует сильная примесь славянского элемента, это вполне доказано Миклошичем. Та же примесь, конечно, отразилась и в именах. Угры прежде перехода в Паннонию долго жили в черноморских степях, в соседстве с русскими славянами, и после основания Угорского королевства южнорусские князья поддерживали с ним деятельные сношения и роднились с угорскими владетелями. Однако любимой поговоркой наших князей в XII веке было: «Я не угрин и не лях (чтобы не иметь доли в Русской земле)». До сих пор мы были весьма склонны все явления своей жизни объяснять влиянием то восточных, то западных соседей, так что в результате русский народ оказывался какой-то механической смесью разных элементов, и не видишь того ядра или того начала, которое переработало эту смесь в живой организм. Но чем более всматриваешься в этот вопрос, тем более приходишь к тому убеждению, что, напротив, русский и вообще славянский мир имел огромное влияние на другие народы. Многое, например, что казалось доселе заимствованным от финских и татарских племен, наоборот, было заимствовано ими от русских. Мы искони имели несомненное влияние на их язык и на их быт, хотя в свою очередь несомненно вбирали в себя разнородные этнографические элементы. Провести в настоящее время определенную границу между всеми этими взаимными влияниями наука еще не в состоянии. Итак, русский народ надобно считать продуктом разнообразных этнографических элементов, но под сильным преобладанием главного, то есть славянского. Это перекрещивание с народами угорскими, литовскими, готскими и пр. совершалось еще во времена так называемые доисторические, и потому нет ничего удивительного, что русское племя является в истории со многими чертами, отличающими его от западных соплеменников. В IX и X веках, когда Русь из скифского и сарматского тумана окончательно выступает на историческое поприще под своим односложным народным именем, мы находим в ней своеобразный, оригинальный славянский тип, а не какую-либо безличную массу.

Вообще, по нашему мнению, ни один серьезный филолог не может без ущерба для своей репутации доказывать норманнство русских имен и при этом упускать из виду, что предания самих скандинавов выводят их предков из Южной России.

VII. Имена Днепровских порогов

Так же сильно ошибаются норманисты, считая вопрос о Днепровских порогах вопросом чисто филологическим. Без помощи истории он неразрешим. Если бы мы имели другие несомненные доказательства тому, что русь пришла из Скандинавии, тогда только можно было бы в русских названиях Константина Багрянородного искать скандинавских звуков. Взятые сами по себе, эти имена, по выражению г-на Погодина, представляют только открытое поле для догадок. В прошлой статье мы уже указывали на то, что с помощью натяжек эти имена объясняются из наречий скандинавских, что с помощью таких же натяжек они были объясняемы из языков литовского и венгерского и могут быть объясняемы из языка славянского. Следовательно, перевес должна решить сумма данных исторических. Эта сумма решительно на стороне славяно-русской, а не норманнской.

Чтобы сделать вопрос о порогах чисто филологическим, норманистам следовало доказать, что имена эти легко и исключительно объясняются из скандинавских языков. Но такой исключительности они не доказали; а за исходный пункт своих объяснений берут все-таки не филологию, а историю. Но что же это за история? Так как, говорят они, несомненно, что норманны плавали из Балтийского моря в Черное, то необходимо они должны были и дать свои названия Днепровским порогам; а затем имена их поднимают на этимологическую дыбу (употребляю их любимое выражение) и вымучивают из них немецкие звуки. Но их исходный пункт совершенно ложный. Во-первых, если б и плавали, то мы не видим необходимости давать свои географические названия в чужой земле; это может быть, может и не быть. А главное, нет ни малейших указаний на то, чтобы норманны в сколь-нибудь значительном числе плавали по Днепру в Византию ранее того времени, когда писал Константин Багрянородный. В наших летописях (оставим в стороне легенду о призванных варягах) первое достоверное известие об их плавании в Византию относится к княжению Владимира Святого. После завоевания киевского стола с помощью варягов он часть их отпустил в Грецию. И с этим известием поразительно согласны все иноземные свидетельства. По исландским сагам, норманны начинают посещать Киев тоже не ранее времени Владимира; а о плавании по Днепровским порогам саги совсем молчат; у византийцев первое упоминание о варягах относится к XI столетию; у арабов слово варанк тоже появляется только в XI веке. Константин Багрянородный при описании порогов ничего не говорит о норманнах или о пути из Балтийского моря; он прямо указывает на Новгород как на самый северный пункт, откуда руссы начинают свое путешествие в Византию. Мы уже заметили, что само путешествие это могло совершаться только после объединения Северной и Южной Руси под властью одного княжеского рода. Значительная часть пути шла, кроме того, не водой, а сушей по огромным волокам (как свидетельствует договор Смоленска с Ригой и Готским берегом). Из рассказа Константина ясно видно, что русские суда строились зимою на притоках Днепра, а весною сплавлялись к Киеву. Новгородские суда никогда и не проходили в Днепр. Вообще, путешествие это совершалось с такими препятствиями, что, по прямому свидетельству Адама Бременского, даже и в XI веке северные европейцы предпочитали ему морской объезд в Грецию вокруг Западной Европы. С этим свидетельством согласуются и скандинавские саги, рассказывающие о путешествиях норманнов в Константинополь и Святую землю. Из тех же саг можно заключить, что на своих морских судах скандинавы доезжали до Ладоги (Альдейгаборг), но не далее. (Плавание по Волхову против течения было затруднительно по причине порогов.) Каких же нужно еще доказательств тому, что норманны ранее Владимира не плавали караванами по Днепровским порогам? О возможных отдельных случаях мы не говорим; эти случаи не могут установить целую систему географических названий, употребление которых вошло в такую силу, что было известно и при дворе византийском (где, как мы сказали, о варягах нет и помину до XI века). А чтоб они когда-либо проходили из Балтики в Днепр на собственных кораблях, о том не может быть и речи[46].

В каком виде дошли до нас названия порогов?

В значительно искаженном. В чем убеждает и сравнение с другими географическими названиями у Константина, также нередко искаженными. И замечательно, что там, где Константину приходится упоминать о каких-либо географических названиях два или три раза, иногда во всех этих случаях являются варианты. Например, племена, платившие дань Руси, в одном месте названы кривитены и ленцанины; в другом – кривичи, сервы, вервяны, друнгувиты; в третьем – ультины, дервленины, ленценины. Так как имена порогов он упоминает только один раз, то мы не имеем никакой возможности проверить их и установить сколько-нибудь определенное чтение; а с позднейшими именами порогов слова обеих параллелей расходятся так далеко (за исключением Ненасытецкого), что и с этой стороны почти так же нет помощи. Что имена искажены, лучше всего свидетельствуют славянские названия: три из них (Неясыть, Островунипраг и отчасти Вульнипраг) еще могут быть понятны; три других (Есупи, Геландри и Веруци) делаются понятными только вследствие приложенных переводов; а один (Напрези) остается совершенно темным, несмотря на греческий перевод. Точно так же одно из русских названий (Леанти) не поддается никакому словопроизводству. Впрочем, об ошибках Константина в описании порогов никто не сомневался даже и между норманистами. Да можно ли требовать от византийского императора, чтобы он верно описал пороги в X в., когда их неверно описал, например, Боплан в XVII веке, лично их видевший? Итак, данные в этом отношении слишком неточны, чтобы делать из них точные выводы, и, однако, норманисты их делают.

Во-первых, они задались тем положением, что так называемые русские названия не суть варианты славянских, а их переводы, хотя Константин нигде о том не говорит и просто предлагает перевод после каждого славянского названия. Во-вторых, он называет русскими пять порогов, а норманисты прибавляют к ним и остальные два (Есупи и Геландри). О первом из них, Есупи, Константин говорит, что он по-русски и по-славянски значит «не спи». Кажется, ясно, что это славянское слово или, по крайней мере, славянское осмысление, и его, однако, достаточно для доказательства, что и русские названия суть только славянские; ибо где же в двух разных языках можно найти две тождественные глагольные формы, да еще такие формы, как повелительное наклонение? Однако норманисты и тут ухитрились: с помощью разных германских наречий они сочинили повелительное наклонение с двойным отрицанием, ne suef-e (что будет значить: «Нет! Не спи!»), и пустили его в параллель со славянским глаголом. Не говоря уже о такой вопиющей натяжке, мы думаем, что тут и самое славянское слово неверно. Ибо сколько мы ни искали аналоги в славяно-русском языке этому названию, однако не нашли. Укажите в нашем языке хотя одно географическое название в повелительном наклонении и притом в таком простом однословном виде. В летописях, и то не ранее XIII века, мы находим некоторые прозвища, впрочем, не топографические, а личные, происшедшие из повелительного наклонения в соединении с другим словом, например, Молибоговичи, Держикрай Володиславич. А для такой формы, как Неспи, решительно не видим аналогии, и, что ни говорите, такое название совершенно не в духе русского языка (на эту странность уже указал отчасти г-н Юргевич (Зап. Од. Об. И. и Д. VI). От XVI века название этого порога дошло до нас в форме Будило («Книга Большого Чертежа»). Такая форма нам понятна и совершенно гармонирует с летописными Твердило, Нездило и т. п. Мы делаем предположение: может быть, объяснение названия или осмысление его Константин принял за самое название?

Второе имя, не имеющее параллели, – это Геландри. Норманисты подыскали ему близкое созвучие в исландском языке, giallandi и giallandri («звенящий»). Но, как нарочно, Константин не говорит, что это название русское; а просто замечает, что по-славянски оно означает «шум порога» (ηχοσ φραγμου). Во всех других случаях он русское название предваряет словом по-русски; перевод же греческий везде ставит вслед за славянским названием. На этом основании антинорманисты отличают его к так называемым славянским названиям. Во всяком случае, мы имеем право считать его, как и Есупи, названием общим, то есть славянорусским, и искать ему объяснение в славяно-русском языке. Уже г-н Костомаров во время спора с г-ном Погодиным сделал предложение: не скрывается ли в этом название корень гул? Мы думаем, что это сближение довольно удачное; а потому еще в первой статье предложили название Гуландарь или Гуландря. Если русскому человеку придется назвать предмет, издающий гул, то он, по всей вероятности, скажет или Гудило, или Гуландря[47].

Относительно параллельных названий норманисты, как сказано, задались положением, что русские названия представляют собой переводом славянских, и по этому поводу прибегают ко всевозможным натяжкам. Русское Улворси стоит против славянского Островунипраг. Но что, кажется, общего между ул и остров? Однако они усиливаются доказать, что эти слова однозначащие; только нужно сделать маленькое изменение: ул обратим в хольм. Holm в скандинавских наречиях значит «остров», a fors – «водопад»; следовательно, получим holm-fors, что и будет соответствовать порогу Островуну. Такое произвольное превращение нисколько не оправдывается теми соображениями, что хо в греческом может обратиться в у, а м пред β пропасть. Мало ли что может быть, однако не всегда бывает, и особенно это можно сказать о собственных именах. Если чуждые имена переходят в народное употребление, то народ более или менее переработает их сообразно с правилами своей фонетики; но образованный человек записывает иноземное название приблизительно так, как его слышит; он мог ослышаться, смешать иноземное слово со своим, если оно близко, и, наконец, просто ошибиться; но такая искусственная переделка, как холм в ул, невероятна. У Константина мы встречаем название славянского племени Ούλτινοι и узнаем в них угличей; но если, по примеру норманистов, вместо ул предложить холм, то получим холмичи, небывалый у нас народ. В первой статье своей, для объяснения Ульворси и Улборси, между прочим мы предложили вместо ул читать вулн; что нам кажется ближе к истине, чем holm. Тогда в греческой передаче здесь пропало только начальное в; а н пропало уже в самом русском выговоре, то есть вместо Вулнбор говорилось Вулбор или Вулборс; что согласно с духом русской фонетики. (Так, в «Слове о полку Игореве» пестворец вместо песнтворец.) Первоначальная полная форма его, вероятно, была Вулнибор или Вулниборс. В таком случае это слово надобно поставить в параллель со славянским Вулнипраг (а впоследствии оба они обратились в Вулнег)[48].

Подобную перестановку мы можем предложить на том основании, что у Константина Багрянородного параллель не везде верно проведена. В том особенно убеждает нас русское Струвун, которое стоит против славянского Напрези; а последнее будто значит малый порог. Это Напрези, как мы сказали, остается для нас совершенно непонятным, хотя оно названо славянским и представлен его перевод. Как ни усиливались норманисты Струвун превратить в искусственно составленное слово Strondbun, однако они сами сознаются, что это толкование натянуто. По нашему мнению, Струвун поставлен не на месте; вероятно, это не более как другая форма Островун; следовало сказать по-русски Струвун, по-славянски Островун-порог. Г-н Погодин возражает, что это просто созвучие. В таком случае Вручий и Овруч будет тоже созвучие? Итак, не нужно сочинять никакого holmfors, когда для Островуна есть весьма близкий ему вариант Струвун[49].

Против Вулнипраг у Константина стоит Варуфорос. Норманисты предлагают сделать из него Барфорс, так как bar на исландском языке значит «волна» (греческое β читают то в, то б, смотря по своим натяжкам, а вторую часть имени fors они находят и в Ульворси, и в Варуфорос. Но почему же Константин их различил, если б это были holmfors и barfors. Тогда как он одинаково пишет второе слово в Острувун-праг и Вулни-праг). Почему же греческое φορος должно непременно означать скандинавское fors? Г-н Юргевич указал на существование в венгерском языке слова forras, означающего водяной вал. А угры и русские долго жили в соседстве друг с другом на берегах порожистых рек Южной России, и нисколько не удивительно, если подобное слово употреблялось теми и другими. Наконец, не только близкую к русскому форос, но и тождественную с ним форму мы можем указать в греко-латинским phoros, употреблявшемся в смысле проток, пролив, брод и пр.; оно встречается в сложном имени Bosphoros (Бычий брод, Воловий переезд и т. п.). Это слово, особенно в его форме poros, довольно близко к нашему порог (мн. ч. порози). В русском языке и теперь есть довольно слов, очень близких к греческим; а в IX и X веках несомненно было еще более. Форма форос могла также существовать и помимо слова порог и потом угаснуть в русском языке, как угасли многие старые формы[50]. Итак, форму второй половины названия оставляем вопросом; но первую, вар, мы можем принять в ее буквальном смысле, то есть варение, жар (варно – жарко в Новгородской IV летописи под 1378 годом). В таком случае Варуфорос означает Варовой порог и будет соответствовать не Вулнипраг, а другому славянскому названию, также происходящему от врети или варити, Веручи или Вручий, который, по объяснению Константина, значит кипение. Параллельное с Веруси русское название Леанти Лерберг производил от глагола landen – «приставать к берегу»; а чтоб указать какое-нибудь соответствие со словом Вручий, делает догадку, что, пристав к берегу, путники тут варили себе пищу! Это такое неестественное толкование, что сами норманисты не решаются его повторить. Леанти до сих пор необъясним ни из какого языка и, по всей вероятности, не имеет никакого отношения к слову Веручи.

Четвертый порог Константин Багрянородный называет по-русски Эйфар или Айфар (Αειφαρ), по-славянски Неясыть и переводит последнее птицею пеликан. В славянской Библии пеликан действительно переводится словом «неясыть». Но что такое Айфар? Легберг видел в нем исландское прилагательное aefr – «горячий». Но это толкование слишком неудовлетворительно и впоследствии отвергнуто норманистами. В скандинавских наречиях нет слова «айфар»; да скандинавы и не знали пеликанов, потому что эта птица у них не водится. Но зато в голландском языке нашлось слово ôievâr, которое произносится ujefar («аист»). На нем норманисты остановились и в подкрепление своего положения приводят еще то обстоятельство, что Петр Великий дал одному из кораблей, построенных в Воронеже, название «Айфар», или «Ойфар». Заметьте, какая комбинация! Норманны пеликанов не знали, названия для них не имели; однако надобно же им было как-нибудь перевести славянское «неясыть», и вот они заимствуют у фризов слово, означающее аиста. Между тем г-н Костомаров по поводу этого названия указал в литовском языке слово ajtwaros, означающее какую-то морскую или водяную птицу. А по указанию Нарбута, то же имя встречается в литовской мифологии. Литовский язык близок к славянскому и сохраняет многие слова, вышедшие из употребления в последнем. Теперь у нас не слышно слова «айфар»; но это не доказывает, что его никогда и не было. Однако поэма о полку Игореве сколько представляет славянорусских слов, вышедших потом из употребления. Там есть и такие, которые не встречаются ни в каком другом памятнике (например, карна и шереширы). А между тем эта поэма на два с половиной века ближе к нам, чем известие Константина[51].

Подведем итоги нашим соображениям о русских названиях Воровских порогов.

Названия эти дошли в искаженном виде. Мало того, параллель у Константина не везде верна. Мы имеем право предложить свои исправления к тексту, конечно, не менее чем норманисты, которые так же предлагают свои исправления чуть не к каждому слову и даже сочиняют название, которого нет у Константина. Именно по поводу Геландри они предполагают ошибку писца; в тексте, по их мнению, стояло: по-русски Геландри, по-славянски Звонец; последнее название они заимствуют из последнейшего времени. (На том же основании, пожалуй, можно, не прибавляя лишнего названия, заменить одно имя словом известным также из более позднего времени, то есть вместо странного Не спи поставить Будило.) Мы вправе предложить славянские толкования для русских названий уже в силу того, что нет никаких исторических свидетельств о плавании норманнов по Днепру прежде появления в истории Днепровской Руси, а следовательно, и прежде появления русских названий. Мы даже думаем, что русские названия древнее славянской параллели и представляют собой обломки очень далекой старины, и русская филология со временем, может быть, воспользуется ими, когда освободится от тумана, напущенного норманизмом. Поправки свои и соображения относительно порогов мы предложим в следующем выводе.

Два порога имели общее славяно-русское название: 1) Есупи и 2) Гуландри. 3) Против славянского Островун-порога ставим русское Струвун. 4) Против славянского Вулнипраг – русское Волборз (или Вулниборз). 5) Против славянского Вручий – русское Варуфорос (Боровой порог или Варовой проток). 6) Славянское Неясыть, русское Айфар. 7) Славянское Напрези и русское Леанти оставляем необъяснимыми[52].

После первой статьи, ввиду того что норманизм преимущественно ищет поддержки в доказательствах филологических, так как в исторических ему нет спасения, мы снова подвергли пересмотру вопрос о порогах и предлагаем теперь свои соображения. Если они окажутся не вполне удачными, то, может быть, кто-либо другой со временем предложит более удачные. По крайней мере, прежде нас почти никто не делал серьезной попытки искать этих объяснений в славяно-русском языке (о некоторых попытках см. у Эверса). Норманизм начал свои филологические толкования более ста лет тому назад; в течение этого времени он потратил много усилий и несколько раз изменял свои поправки; а в результате все-таки остается при Ne-suef-e, Holmfors и Strondbun! Тем не менее всякую попытку объяснять имена из других (негерманских) языков он встречает возгласами, что это ненаучно, что это натяжки, предвзятая идея и т. п. Мимоходом напомним, что родоначальником филологических доводов норманнской школы и вместе ее основателем был академик Байер, о котором остроумный Шлецер заметил: «Этот великий исследователь языков, столь много потевший над китайским, не учился по-русски». Лерберг, отличный исследователь в области древней географии, своим сочинением о Днепровских порогах не обнаружил сведений в славяно-русской филологии. Да она не считалась особенно нужною для норманнской школы: ведь русь пришла из Скандинавии!

Повторяю: в таком темном вопросе, как Днепровские пороги, невозможно обойтись без натяжек, пока наука попадет на сколько-нибудь удовлетворительное его решение. Во всяком случае, мы считаем свои натяжки более сносными, чем натяжки норманистов. Мы имеем на своей стороне исторические факты, убеждающие, что русь была туземное племя, а не пришлое откуда-то из-за тридевять земель. Что касается до различия, которое делает Константин Багрянородный между русскими и славянскими названиями, то мы уже представили на этот счет объяснения в первой статье. Сущность их состоит в следующем: русью назывались по преимуществу обитатели киевского Приднестровья. Киевская Русь никогда не называла себя славянами и именем своим различала себя от других покоренных ею славянских племен. Она употребляла иногда географические названия, отличные от других славян (то есть имела свои варианты). Пример тому находим в самой летописи, где сказано, что река Ерел (Орел) у руси зовется Угол. Только крайний норманизм способен утверждать, будто угол – слово не славянское, а скандинавское (хотя, по византийским свидетельствам, это слово как географическое название встречается уже в VII веке). Название Угол утратилось, а Орел осталось; это подтверждает нашу мысль, что русские названия порогов, может быть, древнее славянских. Русский говор имел свои отличия от других соседних славян; так что для иноземного уха почти тождественные слова могли иногда показаться различными. Русские названия не суть переводы славянских. В двух случаях они тождественны; а в трех других они представляют собой небольшие варианты (Вулнипраг и Вулниборз, Варучий и Вару-форос, Островун и Струвун). Аналогию с ними можно предложить, составив параллель в таком роде: по-русски восход, по-славянски восток, запад и заход и т. п. В одном случае мы видим два разных слова: Айфар и Неясыть (о Леанти и Напрези не говорим). Но если бы кто сказал: по-русски топор, по-славянски секира; разве из того следует, что топор не славянское слово?

Какому именно говору принадлежат так называемые славянские названия порогов, трудно решить окончательно. (Решение см. ниже[53].)

Еще Эверс весьма основательно заметил следующее: если бы русские названия порогов принадлежали норманнам, то как же, будучи удалыми пиратами, они не оставили никаких следов в именах предметов, относящихся к мореплаванию? Напротив, в этом отношении русские названия сходны с греческими, таковы: корабль, кувара, скедия и пр.

VIII. Заключение

История не математика. Если б она имела дело только с величинами, точно определенными другими словами: если бы все летописцы, все известия передавали только одну истину и все были бы согласны между собой, тогда не было бы вопросов, а следовательно, и споров. Историческая критика была бы не нужна. Но так как этого почти никогда не бывает, то сличение данных и проверка их необходимы, чтобы восстановить истину. (Не только такие отдаленные и темные времена, как IX и X века, но если возьмем какую-либо эпоху позднейшую, даже современную, как трудно бывает иногда воспроизвести событие в настоящем его виде, вследствие разногласия и сбивчивости показаний!) В вопросах темных и запутанных споры и разнообразные теории неизбежны. Но приведем одно из главных положений исторической науки: в случае столкновения разных мнений о каком-либо событии должно получить преимущество то мнение, которое объясняет наибольшую сумму несомненно исторических фактов, имеющих отношение к данному событию или к данной эпохе. В подтверждение летописной легенды о призвании варягоруссов и своей теории о происхождении Руси из Скандинавии норманисты приводят разные свидетельства: но между этими свидетельствами нет ни одного несомненного. Укажем на них снова в коротких словах.

1. Из массы византийских свидетельств норманисты нашли в свою пользу одно неясное выражение: «Русь, так называемые дромиты, из рода франков». Выражение это не имеет определенного значения; оно употреблено в смысле народа европейского, с чем согласны и сами норманисты (см.: Исслед. Погод. II, 51). И притом оно принадлежит не Константину Багрянородному, не Фотию или Льву Диакону, а продолжателям Феофана и Амартола! И что может значить это выражение в сравнении со многими другими указаниями византийцев, что русь – народ скифский или тавроскифский? Можно ли говорить о франках после известных слов Льва Диакона, очевидца руси Святославовой: «Тавроскифы, которые на своем языке именуют себя русь». Он же по поводу погребальных обрядов у руссов говорит, что эллинским таинствам научили их философы Анахарсис и Замолксис, и причисляет к тому же племени самого Ахиллеса. Ясно, что он считает тавроскифов или русь потомками древних скифов понтийских, то есть туземным народом Южной России. Между тем варангов византийцы никогда не называют скифским народом; не называют их и франками.

2. Из массы арабских свидетельств о руссах норманисты отыскали только одно выражение в свою пользу: «В 844 году язычники именуемые русью разграбили Севилью». Но это явная ошибка, как уже давно доказано, и умеренные норманисты не стоят за такое странное свидетельство (см.: Замеч. г-на Куника на исслед. Гедеонова). Арабские писатели IX и X веков имели до того темные понятия о географии и этнографии Северной Европы, что причисляли ее жителей к известному им ближайшему народу русь; а Балтийское море считали рукавом, соединяющим Черное море с Западным океаном, и потому слух о нападении каких-то северных варваров на Испанию, Аль-Катиб или его позднейший списатель отнес к руси, так как имя ее около того времени сделалось громким, вследствие набегов на берега Черного и Каспийского морей. (Туземцы Америки до сих пор для нас индийцы, вследствие географической ошибки Колумба.) Эта севильская русь теряет всякий смысл в ряду многих других арабских известий, указывающих на русь туземную и славянскую.

3. Из всех средневековых латинских хроник, упоминающих о руси, норманисты извлекли в свою пользу два свидетельства, Лиутпранда и Пруденция. Лиутпранд, епископ Кремонский, замечает о руссах, что это народ, живущий к северу от Константинополя между хазарами и булгарами, что греки по наружному качеству называют их руссами, а «мы, по положению страны, нордманнами». Опять выражение, не имеющее никакого определенного этнографического значения. Лиутпранд (или его вотчим) получил сведения о руссах от византийцев, а последние причисляли русь к народам гиперборейским, то есть северным; следовательно, Кремонский епископ передает тот же географический термин, только по-своему (по-лангобардски). Он совершенно повторяет византийцев, помещая русь между хазарами и болгарами, в соседстве печенегов и угров, и нисколько не указывает на Скандинавию. Аналогию с его «северными людьми» представляет наше выражение восток и восточные народы, хотя эти народы живут от нас к югу; но мы в этом случае переводим термин западноевропейский. (То же должно сказать о gentes Normannorum Венецианской хроники или о руссах 865 года.) Слова Лиутпранда о том, будто руссы получили свое название по наружному виду от греков, прямо противоречат греческим свидетельствам: Лев Диакон положительно говорит, что тавроскифы называют себя рось на своем родном языке.

4. Известие Бертинских летописей (Пруденций) о руси «из племени свеонов», как мы говорили, невозможно толковать шведами: этого не допускает хаканский титул ее князя. Или само слово «свеоны» в то время не означало исключительно шведов (Южная Россия называлась в Средние века и Великой Скифией, и Великой Швецией, Svithiod en mikla исландских caг), или это ошибка, недоразумение в самом источнике. Само отсутствие золотых византийских монет того времени в кладах Швеции противоречит существованию шведской руси.

5. Путь из варяг в Грецию, описанный в нашей летописи, нисколько не может подкрепить норманнскую теорию, ибо это описание относится не к IX, а к XI веку. Константин Багрянородный, описывая тот же путь в X веке, начинает его от Новгорода и о варангах ничего не упоминает. Приведенные им русские имена порогов не могут быть объясняемы из скандинавских языков исключительно. Норманны могли плавать по Днепру только после основания Русского государства, находясь в службе русских князей или под покровительством, следовательно, тогда, когда русские имена порогов уже существовали.

6. Некоторые имена первых князей и дружинников похожи на скандинавские. Это совершенно естественно при общности многих имен у славянских и германских народов, при долгом сожительстве готов и руссов (роксолан) в Восточной Европе, а также при исконном сожительстве готов и славян на южном берегу Балтийского моря. Но доказать, что они не только исключительно, но и преимущественно скандинавские, не могут никакие натяжки.

Вот и все доводы норманнской школы, заслуживающие сколько-нибудь внимания и набранные ею в течение более ста лет для подкрепления летописной басни о призвании варягов и своего мнения о происхождении руси из Скандинавии. Если принять в соображение столь часто встречающиеся в средневековых источниках ошибки, недоразумения и этнографическую запутанность, то надобно удивляться, что нашлось так мало свидетельств, которые норманисты могли бы обратить в свою пользу. Подобный подбор намеков и недоразумений, подкрепленный филологическими натяжками, можно составить для какой угодно теории[54]. А что касается до высших соображений норманистов о том, будто наше древнее государственное устройство имеет норманнские черты, – это совершенно произвольные толкования. Общие черты, конечно, найдутся; они неизбежны у всех европейских и даже неевропейских народов; но найдутся и отличия, которые, напротив, ясно указывают на наше славянство. Известно, что у германских народов развились преимущественно майорат и феодализм, а у славян право каждого сына на участие в отцовском наследии и оттуда удельная система. Наш порядок родового старшинства существовал у угров и до сих пор существует у турок; а у норманнов мы его не видим.

В параллель с доводами норманистов повторим вкратце те основания, на которых мы отвергаем легенду о призвании варягов, а главное, утверждаем туземное происхождение руси.

1. Невероятность призвания. История не представляет нам примеров, чтобы какой-либо народ (или союз народов) призывал для господства над собой другой народ и добровольно подчинялся чуждому игу.

2. Если можно найти некоторую аналогию для басни об иноземном происхождении руси, то аналогию только легендарную или литературную, так как история всех народов начинается мифами. Производить своих князей от знатных иноземных выходцев было в обычае и древних, и Средних веков. В Средние века, кроме того, в особенности был распространен обычай выводить народы из далекого мифического Севера.

3. Русь была не дружина только или незначительное племя, которое могло бы незаметно для истории в полном своем составе переселиться из Скандинавии в Россию. Это был многочисленный и сильный народ. Иначе невозможно объяснить его господствующее положение среди восточных славян, его обширные завоевания и походы, предпринимаемые в числе нескольких десятков тысяч. А если бы русь была только пришлая дружина, то неумолимая логика спрашивает: куда же бесследно девался русский народ в Скандинавии, то есть народ, из которого вышла эта дружина?

4. Существование в Восточной Европе многих рек с названием Рось и в особенности такое же название Волги в древние времена. А известно, что народные имена часто находятся в непосредственной связи с именами рек.

5. Географическое распространение имени Русь к концу IX века от Ильменя до Нижней Волги делает совершенно невероятным его появление в Восточной Европе только во второй половине этого века. История не представляет тому ни малейшей аналогии. (Для примера укажем на Англию и Францию, имена которых распространились и укрепились за ними в течение столетий.)

6. Сарматский народ роксоланы, или росс-аланы, издавна жил между Азовским морем и Днепром. Известия о нем у греческих и латинских писателей, начиная со II века до Р. X., продолжаются до VI в. по Р. X. включительно и подтверждаются еще знаменитыми Певтингеровыми таблицами, или дорожной картой Римской империи. А в IX веке на тех же местах снова является в византийских известиях народ рос, или рось, то есть является под своим односложным именем (росс-аланы есть такое же сложное и более книжное, чем народное имя, как тавроскифы, англосаксы и т. п.). В этой простой форме он является в IX веке и у латинского писателя, именно у Пруденция (рось) и землеписца Баварского (Ruzzi); между тем как у другого латинского писателя того же IX века, у географа Равеннского, опять встречается сложная форма, то есть роксоланы[55].

7. Название Пруссия есть то же, что Руссия или собственно Порусье (Borussia). Оно возникло, однако, независимо от нашей руси, ибо литовский народ пруссы в течение всех Средних веков не были даже соседями наших руссов. Это имя, по всей вероятности, также находится в связи с названиями рек (Неман иначе назывался Русь). Одно существование Пруссии ниспровергает всякую попытку выводить русь из Скандинавии; иначе пруссов надобно производить оттуда же. (О народе боруски, Βοροσκοι, в Восточной Европе упоминает уже Птоломей.)

8. Совершенное отсутствие названия «русь» между скандинавскими народами. Если и встречается у средневековых немецких хронистов (например, Дитмара и Саксона) название Rucia, Rusia (и Prusia), Ruscia (и Pruscia) на южном и юго-восточном берегу Балтийского моря, то оно относится или к славянским племенам (например, руянам), или к литовским (пруссы и жмудь).

9. Давнее существование Руси Угорской, или Закарпатской; а также закрепление этого имени за Русью Галицкой, или Червонной, которая сравнительно не очень долгое время принадлежала русским князьям. Такая крепость имени была бы невероятна, если б оно было не туземное, а пришлое.

10. Тяготение нашей первоначальной истории и самого имени русь к югу, а не к северу. Русью называли себя преимущественно обитатели Приднепровья, а новгородцы называли себя славянами. Русским называлось Черное море, а Варяжским Балтийское, что прямо указывает на совершенно различное географическое положение варягов и руссов. Из иностранных известий IX и X веков чаще других название «русь» встречается именно на юго-востоке, то есть у арабских писателей.

11. Наши древнейшие документальные источники, договоры с греками, не делают ни малейшего намека, из которого можно было бы заподозрить иноземное происхождение Руси; хотя первый договор (Олегов) относится к лицу, которое по смыслу летописной легенды прямо пришло из-за моря. Мало того, сама русь всегда относилась к варягам как к иноземцам и иноплеменникам; о чем свидетельствуют также официальные документы, например Русская Правда.

12. Торговый характер Руси и ее торговые сношения с Византией и Хазарией, имевшие, по несомненным свидетельствам, постоянный и договорами определенный характер уже во второй половине IX века, были бы непонятны, если бы русь была народом не туземным, а пришедшим в той же второй половине IX века. Притом норманны в этом веке совсем и не были известны в Европе как торговый народ.

13. Поклонение руссов славянским божествам, засвидетельствованное договорами с Византией. Только что прибывший народ и притом господствующий не мог тотчас же изменить своим богам и принять религию подчиненного племени.

14. Существование у них славянской письменности, доказанное славянским переводом тех же договоров. (У готских народов была уже своя письменность со времен Ульфилы[56].)

15. Отсутствие пришлой скандинавской стихии в русском языке; а также отсутствие всякой борьбы между русской и славянской народностью прежде их предполагаемого слияния. Если бы руссы были скандинавский народ, то они не могли так быстро превратиться в славян. Последнее окончательно невозможно, если возьмем еще в расчет известную стойкость немецкого племени, уступавшего, и притом весьма постепенно, только высшей (романской) цивилизации в Юго-Западной Европе. В истории нет примеров такого быстрого превращения; оно было бы противно всем политике – и естественно-историческим законам.

16. Совершенное отсутствие известий о призвании князей или о пришествии руси из Скандинавии (и вообще откуда бы то ни было) во всех иноземных источниках: византийских, немецких, арабских и скандинавских. Особенно важно умолчание о том Константина Багрянородного, который сообщил о руссах наибольшее количество сведений и сам лично входит в сношения со вторым поколением (якобы пришедших из Скандинавии) русских князей.

17. Византийцы нигде не смешивают русь с варягами. О варягах они упоминают только с XI века; а о народе рось, под этим ее именем, говорят преимущественно со времени нападения ее на Константинополь в 865 году. Но и после того они продолжают именовать руссов скифами, тавроскифами, сарматами и т. п. Лев Диакон не только производит русь от древних скифов и приурочивает ее к странам припонтийским, но и отождествляет ее с библейским народом росс (с. 93 русс. издания).

18. Исландские саги, которым было бы естественнее всего говорить о необыкновенном счастье норманнов в Восточной Европе, ничего не знают ни о норманнском племени руссов, ни о Рюрике, ни о плавании норманнов по Днепру. Саги говорят о русских как о великом туземном народе Восточной Европы.

19. С отсутствием исторических свидетельств об этом плавании согласуется и физическая невозможность норманнских походов по Греческому водному пути прежде политического объединения Южной и Северной Руси. Русские имена Днепровских порогов, дошедшие до нас в искаженном виде, могут быть объяснены из языка славяно-русского с большей вероятностью, чем из языков скандинавских.

20. Латино-немецкие и латино-польские летописцы Средних веков (Дитмар, Адам, Галл, Гельмольд, Саксон и др.) также ничего не знают о норманнском народе руссов, а трактуют их как туземцев Восточной Европы. В известии Бертинских летописей спорным является выражение «из рода франков»; но хаканский титул, указывающий на соседство аваро-хазар и несомненно употреблявшийся южнорусскими князьями, не может подлежать спору. Следовательно, мы имеем западное (и вместе византийское) свидетельство о туземной руси в первой половине IX века[57].

21. Арабские свидетельства по большей части несогласимы с теорией норманнской руси, и, наоборот, они становятся совершенно понятны, как скоро русь признаем народом туземным. Русь и славяне у них являются почти нераздельно. Описанные ими обычаи руссов указывают также на славян (например, у Ибн Фадлана сожжение жены с покойником, тризна или третья часть его имущества, отделявшаяся на погребальное пиршество, и т. д.). Между прочим, Хордадбех (в IX в.), говоря о русских купцах в Хазарии, прибавляет: «Они же суть племя из славян».

22. Появление во второй половине X века Руси Тмутараканской необъяснимо без существования исконных русских поселений на берегах Азовского моря. (Да и с какой стати скандинавам забираться на Тамань?) Без этой Азовско-Черноморской Руси необъяснимы: арабские известия X века, например Масуди, о руссах, живущих на берегу Русского моря и господствующих на этом море; арабское деление Руси на три группы (Новгород, Киев и Артанию); отношения Руси к Корсуню; походы на Кавказ и в Каспийское море и пр.[58]

23. Ни одно произведение русской словесности, несомненно принадлежащее дотатарской эпохе (собственно, до XIII века), кроме летописи, не знает ни варяга Рюрика, ни вообще призвания варягоруссов.

24. Расстояние около 250 лет (даже по расчету норманистов) между призванием варягов и составлением нашей Начальной летописи само по себе делает предание недостоверным; что и подтверждается его вполне легендарным оттенком (три брата, пришедшие откуда-то из-за моря, и пр.), а также целым рядом других легенд, занесенных в нашу летопись (об апостоле Андрее, о хазарах, Аскольде и Дире, Олеге и Ольге и пр.).

25. Сопоставление северного сказания о трех братьях: Рюрике, Синеусе и Труворе – с южным сказанием о трех братьях: Кие, Щеке и Хориве, а также с литовским о Палемоне и его трех внуках и с другими подобными сказаниями не оставляет сомнения, что мы имеем дело с легендой.

26. Утрата древнейшей редакции Повести временных лет, вообще неисправная передача летописного текста списателями и продолжателями, разногласие дошедших до нас летописных сводов и сборников относительно варягов-руси и относительно легенды об Аскольде и Дире, а также разнообразные толкования имени русь убеждают нас, что в первоначальном своем виде легенда о призвании князей не смешивала русь с варягами (и, по-видимому, не причисляла к варягам Аскольда и Дира).

27. Польские историки (особенно Длугош и Стрыйковский), имевшие под руками русские летописи, также не смешивают русь с варягами; они изображают ее народом туземным и старобытным, а Аскольда и Дира потомками Кия. Герберштейн, равно знакомый с русскими летописями, тоже различает русь от варягов. Эти писатели еще более подтверждают наше мнение, что первоначально летописная легенда имела только династический оттенок, то есть говорила о призвании князей из варягов, а существование народа варягоруссов есть домысел более поздней редакции.

28. Совершенное отсутствие точных указаний на отечество призванных варягов в большинстве сводов и указание некоторых на Прусскую землю и род Августа также подтверждают, что первоначально легенда вообще имела в виду выставить происхождение своих князей от знаменитого иноземного рода – черта общая в подобных легендах и других народов.

29. Невероятное накопление весьма крупных событий и завоеваний в период времени, который летопись полагает между 859 и 912 годами, указывает на то, что ее начальная хронология составлена искусственно и произвольно. Легенда о нападении и признании варягов приурочена к 859 и 862 годам, очевидно, для того, чтобы объяснить нападение руси на Константинополь в 865 году, засвидетельствованное византийскими хрониками. Семидесятилетний возраст Игоря в эпоху его дальних походов и оставленный им малолетний сын также указывают на произвольность этой хронологии.

30. Были действительно обстоятельства, которые могли повлиять на образование и распространение легенды о призвании варяжских князей в Новгород:

a) Присутствие в Новгороде наемной варяжской дружины, которой начало, судя по летописи, можно возводить ко времени Олега.

b) Призвание варягов в Новгород Владимиром Святым и Ярославом I; завоевание с их помощью киевского стола; следовавшие затем родственные и дружеские связи с норманнами; присутствие некоторых принцев и знатных норманнов при киевском дворе.

c) Деятельные торговые связи Новгорода с Балтийским поморьем и особенно с Готским берегом (Готланд).

d) Обычай призывать князей, развившийся в Новгороде с XI века; а в XII веке этот обычай отчасти разделяет и Киев.

e) Упадок и унижение Киева, начавшиеся со второй половины XII века, не могли не отозваться на летописном деле в самом Киеве.

f) Окончательное разъединение Руси и наступившая татарская эпоха еще более замутили источники древнейшей истории и перепутали нити национальных преданий; тогда и возобладало смешение руси с варягами.

Можно было бы еще продолжить этот перечень доводов и сопоставление исторических данных. Например, можно еще обратиться к тем результатам, которые добыты раскопками могильных курганов в Южной России и которые в общей сумме подтверждают наши выводы. Но мы считаем и приведенного весьма достаточным для своего главного положения, то есть что русь была искони народом туземным и что она сама основала свое государство. А для тех, кто почему-либо не желает расстаться с варягами, все доказательства будут неубедительны[59].

Как и в первой статье, повторяем, что относительно некоторых соображений второстепенной важности мы можем ошибаться; но оттого не пострадает наше главное положение. Можно, например, вести прения о летописной легенде как о факте литературном, то есть продолжать вопрос об источниках и редакциях наших летописей – вопрос достаточно запутанный, вследствие их безличности и явной порчи. Но снова толковать об идеальном летописце, после всех трудов, ему посвященных; легенду о Рюрике подкреплять легендой об Аскольде и Дире и обратно; продолжать теорию скандинавской руси на основании Хескульдов и Хольмфорсов; голословно повторять, что за норманнов стоят все известия иностранные и т. п., значило бы плодить пустое словопрение.

Не находя опоры в своих прежних доказательствах, норманизм обратится, вероятно, к противному мнению с разнообразными вопросами и с требованиями объяснить немедленно все темные пункты начальной русской истории. Повторяем, что мы прежде всего желали обратить внимание русской науки в ту сторону, откуда она может ожидать действительного, а не призрачного разъяснения этой истории, и предлагаем оставить тот бесплодный путь, которым она доселе следовала. Вот уже около полутораста лет норманисты трактуют о руси, пришедшей из Скандинавии, и, однако, еще не нашли там этой руси. Они могут искать ее еще несколько столетий и все-таки не найдут, потому что там ее никогда не было. В науке (говорим, собственно, об истории) обыкновенно бывает так: если исходная точка зрения верна, то всякий новый труд, произведенный в том же направлении, увеличивает запас данных и прибавляет свету для разъяснения минувших веков. И наоборот, исходя из ложной точки зрения, труды, хотя бы и талантливых ученых, остаются почти бесплодны для положительного решения темных вопросов и приносят пользу, если можно так выразиться, отрицательную, то есть убеждают, что не в этом направлении надобно искать истины. Это именно и случилось у нас с норманнской школой: после ее полуторастолетней работы наша начальная история и наше происхождение оставались покрытыми тем же мраком неизвестности, как и во времена Байера, основателя этой школы. В результате мы доселе должны были довольствоваться только некоторыми легендами, предположениями и натяжками. Со своей стороны, насколько возможно, мы стараемся разъяснить естественное, постепенное (не внезапное) происхождение Русского государства и русской национальности; по крайней мере, надеемся, что переносим начало нашей истории на основание более прочное, более согласное с историческими законами.

К вопросу о летописных легендах и происхождении русского государственного быта

Возьмем известный рассказ об осаде Белгорода печенегами; причем жители, по совету мудрого старца, наливают в одну яму кисель, в другую медовую сыту и таким образом обманывают печенегов, которые надеялись взять их голодом. Г-н Костомаров полагает, что в этом рассказе выразилось русское мнение о печенегах как о глупом народе. Но подобный рассказ принадлежит к тем легендарным мотивам, которые встречаются не только у новых, но и у древних народов. Так, Геродот в первой книге рассказывает о войне лидийского царя Алиата с городом Милетом; жители Милета, по совету Фразибула, собрали весь свой хлеб на площадь и когда в город прибыл лидийский посол, то нашел граждан предававшимися на площади пиршеству и веселию. Следствие было то же самое: потеряв надежду взять Милет голодом, Алиат заключил мир. Нечто подобное встречаем мы в истории византийской. В конце X века мятежный полководец Варда Склир между прочим осадил город Никею и хотел взять ее голодом. Мануил Комнин, начальник гарнизона, велел наполнить хлебные магазины (хранилища. – Примеч. ред.) песком, а сверху покрыть его мукой; потом показал их одному пленнику и отпустил его, поручив сказать Склиру, что тот напрасно надеется принудить к сдаче город, снабженный хлебом более чем на два года. И этой хитростью Комнен добился свободного пропуска вместе с гарнизоном (см. у Le Beau. VII. 416).

Вообще в русской летописи можно отыскать сходные черты заимствования из византийской письменности в большей степени, чем до сих пор полагалось.

Например, бросается в глаза известие нашей летописи, что Святослав взял на Дунае 80 городов. Почему же восемьдесят, ни более ни менее? Я полагаю, это число несколько объяснится, если сопоставить его с известием Прокопия о том, что Юстиниан построил вдоль Дунайской границы 80 крепостей. Это число восьмидесяти дунайских городов, конечно, не раз повторялось у византийских и болгарских писателей. До какой степени наша Начальная летопись была в зависимости от византийских хронографов, показывают походы руссов в Каспийское море. О них говорят арабы, а византийцы не упоминают, и русские летописцы ровно ничего не знают об этих походах, хотя по времени они были ближе к эпохе летописцев, чем предприятие 865 года и сказочный поход Олега. Так мало домашних сведений имели наши летописцы даже о X веке![60]

Теперь обращу внимание на сказочный поход Олега под Константинополь на 2000 кораблях. Рассказ о нем по наружности имеет все признаки народного предания. Г-н Костомаров видит в нем даже следы песенного склада; числа сорок (по 40 человек на корабле) и двенадцать (по 12 гривен на ключ) суть обычная в наших песнях и сказках. Но откуда же взялось 2000 кораблей? Мы позволим себе сблизить эту легенду с греко-латинскими известиями о знаменитом походе скифов из стран меотийских в Геллеспонт и Эгейское море во второй половине III века (Зосим, Синкел, Аммиан, Иордан). Варвары (по одним, просто скифы, по другим, готы, по третьим, герулы) разграбили многие города Греции, Фракии и Малой Азии и между прочим разрушили известный храм Дианы Эфесской. Подробности этого нашествия передаются разнообразно; некоторые писатели (например, Зосим) даже говорят не об одном, а о нескольких подобных походах; но замечательно, что число скифских кораблей определялось именно в 2000, о чем свидетельствует Аммиан. Итак, мы вправе предположить, что в нашем сказании о походе Олега скрывается историческая основа, занесенная путем книжным и вплетенная в народную легенду по поводу совершенно другой эпохи. Предположение свое мы можем подкрепить еще следующим сближением. По словам летописи, греки, испуганные приготовлениями Олега к приступу, предложили дань и вынесли ему брашно и вино, но Олег не принял последнего, ибо оно было приготовлено с отравой. «Это не Олег (сказали греки), а сам святой Димитрий, посланный на нас от Бога». Что это за сравнение Олега со святым Димитрием? – спросим мы. Почему Димитрий, а не Георгий или иной святой? Ключ к разгадке дает нам также Аммиан Марцелин; он рассказывает, что во время упомянутого нашествия скифы между прочим осаждали и город Фессалонику, то есть Солун. А известно, что в Солуни местночтимый святой был Димитрий. Очень может быть, что составилась местная солунская легенда о нашествии варваров «в дву тысячах кораблях». Святой Димитрий также занесен в легенду; ибо она, конечно, не затруднилась тем, что Димитрий жил немного позднее нашествия. А так как в Солунской области, в последующую эпоху, обитало много болгарских славян, то, вероятно, солунская легенда вошла и в болгарские переводные сборники, откуда с разными изменениями и переделками перешла и к нам[61].

Мы, конечно, не отрицаем элемента народных преданий в русской Начальной летописи о временах доярославовых; но думаем, что в настоящее время очень трудно провести границу между этими преданиями и собственными измышлениями наших старинных книжников, воспитавшихся под влиянием византийской письменности (переводной или оригинальной, это все равно).

Относительно летописного сказания об осаде Царьграда Олегом мы позволим себе еще следующую догадку. Может быть, повод к означенному сказанию о первом Олеге, наряду с его договорами, подан был Олегом Святославичем, который действительно плавал в Царьград, хотя в качестве изгнанника, а не завоевателя. Но последним обстоятельством легенда не затрудняется. Для нее достаточно и одного имени, чтоб измыслить целое событие. Не забудем, что Олег Святославич был один из тех князей, о которых наиболее говорили в Древней Руси. Он и весь род его имели своих поэтов-панегиристов, к которым принадлежит и автор «Слова о полку Игореве». По всей вероятности, легенда об осаде Царьграда Олегом имеет оттенок черниговский, как легенда о призвании трех варягов оттенка новгородского; причем имя Рюрика выдвинулось наперед, может быть, не без связи с известным Рюриком Ростиславичем (о чем замечено выше). Мы усматриваем и другие примеры перенесения позднейших исторических лиц и событий в эпоху древнейшую или смешения тех и других. Так, в известной легенде о походе русского князя, так называемого Бравлина, на Сурож говорится, что он пришел из Новгорода. Предлагаем вопрос: к более древнему преданию о действительном нападении руссов на Сурож, или Сугдею, не примешали ль позднейшие списатели воспоминание о князе тмутараканском Ростиславе, который действительно пришел в Тмутаракань прямо из Новгорода? Или воспоминание о князе новгородском Владимире Ярославиче, который в 1043 году предпринял морской поход на Византию? Последний князь, по всей вероятности, воевал с греками не только на Черном море, но и в Тавриде, где, как мы знаем, русские владения сходились с греческими. Любопытно, что византийские писатели (Скилица-Кедрин) называют Владимира Новгородского человеком раздражительного, беспокойного нрава; что вполне совпадает с толкованием имени русского князя Бравлин искажением слова «бранлив».

Продолжим взятые из нашей летописи примеры перенесения некоторых черт из эпохи близкой к летописцу или современной ему на лица и события более древние.

Под 1068 год есть известие о сражении Святослава Ярославича Черниговского с половцами. Видя превосходные силы неприятелей, Святослав воскликнул к дружине своей: «Потягаем, уже нам нельзе камо ся дети»; ударил на половцев и выиграл битву. Почти то же обращение к дружине, только в распространенном виде, отнесено и к Святославу Игоревичу во время его войны в Болгарии: «Уже нам некамо ся дети, и волею и неволею стати противу; да не посрамим земли Русския» и пр. Под тем же 1068 годом рассказывается, что Изяслав Ярославич распустил ляхов своего союзника Болеслава II по киевским городам на покорм, где их тайно избили. То же самое отнесено и к Болеславу I, союзнику Святополка Окаянного. Под 1075 годом немцы говорят Святославу, смотря на его богатство: «Серебро и золото лежит мертво; а с кметами (дружиной) можно доискаться и большаго». Почти те же слова отнесены к Владимиру Святому по поводу его отношений к своей дружине. Под 1096 годом упомянуто нашествие половецкого хана Куря; очень может быть, что его имя перенесено на того печенежского вождя, который сделал себе чашу из черепа Святослава Игоревича; едва ли настоящее имя этого вождя дошло до летописца.

Возвращаясь к летописному сказанию о призвании варягов, предположим свое соображение о том, когда это сказание получило ту искаженную редакцию, в которой оно дошло до нас.

Мы заметили, что до XIII века ни одно произведение, кроме летописи, не упоминает о призвании Рюрика с братьями, а главное, не смешивает русь с варягами. Для исторической критики важно именно последнее обстоятельство: вся норманнская система, как известно, построена на этом смешении, то есть на искажении первоначальной летописной редакции; без этого искажения басня о призвании варягов рушится сама собой. В эпоху дотатарскую мы можем указать только одного писателя, у которого встречается намек на смешение варягов с русью. Это Симон, епископ Владимирский, который в своем послании к Поликарпу говорит по поводу Леонтия Ростовского: «И се третий гражданин небесный бысть Рускаго мира, с онема варягома венчався от Христа, его же ради убиен бысть». Ясно, что он двух киевских мучеников считает варягами и в то же время относит их к Русскому миру. Неверное представление об этих мучениках как о варягах было нами указано выше. В словах Симона, очевидно, слышится знакомство с Повестью временных лет, но, конечно, уже не в ее первоначальной редакции. В произведениях XII века (не говорим уже об XI), повторяем, кроме летописи, нигде нет намека на какое-либо тождество руси и варягов: искаженная редакция летописного сказания о варягах еще не была известна людям книжно образованным. Послание Симона к Поликарпу написано около 20-х годов XIII века. По этому поводу вновь утверждаем, что в самой летописи смешение варягов с русью по всем признакам произошло не ранее как во второй половине XII века, и произошло от невежественных списателей и сокращателей[62]. Но и в XIII веке искажение это проникло не во все списки летописи; как то доказывают: упомянутый выше летописец патриарха Никифора, написанный в Новгороде в конце XIII века, отрывок Иоакимовой летописи, основанный на не дошедшем до нас начале Новгородского же летописца, и указанные мной польские историки Длугош и Стрыйковский, имевшие под рукой древние юго-западные списки нашей летописи. Любопытно, что приведенный сейчас первый намек на смешение руси с варягами мы встречаем на северо-востоке России во Владимире на Клязьме. Любопытно, что Симон после упоминания о мучениках-варягах немного ниже, по поводу печерских постриженников, ссылается на «старого летописца Ростовского». А этот летописец едва ли не был Ростовский список все той же Киевской летописи. Предлагаем вопрос: искаженная редакция, смешавшая русь с варягами, не утвердилась ли именно в той группе списков, которые распространились преимущественно в Северо-Восточной России?

Прежде нежели в достаточной степени были изучены и проверены источники, прежде нежели восстановлены и освещены факты действительно исторические, русская историческая литература уже была богата разными теориями и системами для объяснения нашего древнейшего периода. Рядом с системами норманнской, славяно-балтийской, угро-хазарской и пр.[63] возникали теории быта родового, дружинного, общинного или вечевого, вотчинного и т. п. Зачем прибавлять к ним еще теорию (если можно так выразиться) дружинно-разбойничью? Появление дикой, наезднической шайки в среде оседлого, земледельческого населения и развитие из нее, как из зерна, государственной жизни – эта теория была бы еще более искусственна, чем предыдущая. Русское государство так же, как и все другие, произошло из борьбы племен и народов между собой. На данном пространстве из массы одноплеменных и разноплеменных элементов выделяется наиболее воинственный, наиболее способный к единению народ, который постепенно подчиняет себе соседей и распространяет свое господство обыкновенно до тех пределов, где встречаются или естественные преграды, или не менее сильные народы. Подчинение племен господствующему народу или его вождям, конечно, выражалось данью; но эта дань есть не что иное, как первобытная форма тех податей и повинностей, без которых не существует ни одно благоустроенное общество. Господствующее племя (из которого главным образом составлялись княжеские дружины) собирало дань не совсем даром: оно в свою очередь сторожило, чтобы никакой посторонний народ не грабил и не собирал даней в тех же местах; а вместе с тем оно вносило в страну кое-какой суд и кое-какой порядок, то есть начала гражданской организации. Иногда господство одного народа вытеснялось господством другого, более сильного соседа; а этот в свою очередь бывал угнетен иным нашествием или побежден восставшим племенем, которое вновь усиливалось и опять брало верх над своими соседями. Так именно и было на Руси в течение целого ряда веков, которые предшествовали временам более историческим.

Если всматриваться в эту глубь прошедших веков, то можно возвести ко временам довольно глубокой древности (хотя еще туманные) очерки той исторической местности и той группы народов, из которых развилось впоследствии Русское государство. Во времена Геродота и несколько столетий после него в Южной России преобладает племя так называемых царских скифов, живших между Днепром и Доном[64]. Самая священная для них местность, Геррос, где находились могильные курганы их царей, лежала, по всем признакам, около Днепровских порогов (что подтверждается и раскопками могильных курганов). В I веке до Р. X. на тех местах встречаем сармато-славянский народ россалан; а еще вероятнее их победителей и близких соплеменников, распространившихся из-за Дона и Меотийского озера. В первые века по Р. Х. в стране между Днестром и Днепром усиливается западноскифское или восточногерманское племя готы. В III веке мы видим, что они господствуют в Скифии, то есть заставляют платить дань соседние народы, в том числе и россалан, или рокасов (как их иначе называет Иордан). Но очевидно, между этими двумя сильнейшими народами Скифии, то есть между готами и россами, идет упорная борьба за господство в Восточной Европе. Решительный верх, то есть кому будет принадлежать честь созидания великого восточноевропейского государства, немецкому или славянскому народу?[65] По всей вероятности, в связи с этой борьбой немцев и славян являются из-за Волги болгаро-гунны, которые вместе с аланами не только разрушают владычество готов в Южной России, но и самые готские народы вытесняют за Днестр, а потом за Дунай и за Карпаты. Очевидно, толчок к так называемому Великому переселению народов дан был еще движением восточнославянским.

В VI веке русское племя снова выплывает на поверхность. В этом веке встречаем его в исторических известиях, кроме общих имен скифов и сарматов, также под именами роксолан, антов и тавроскифов (Иордан, Прокопий, Маврикий). Временное германское владычество уничтожено; но, очевидно, затем наступает долгий период трудной и упорной борьбы как с соплеменниками, так и с дикими угро-тюркскими народами. В нашей летописи отголоски этой борьбы слышны в преданиях о насилии обров и хазарской дани. В то же время русь возвращается к своей объединительной деятельности и собирает вокруг себя соплеменные славянские народы, которые, конечно, подчиняются ей не по доброй воле, уступают только силе оружия. Со второй половины IX века начинается период славы и могущества. Нападением на Царьград в 865 году и походом на Каспийское море в 913 году русь заставила говорить о себе византийских и арабских писателей[66].

В X веке, когда источники проливают уже яркий свет на нашу историю, мы видим русь господствующей от Новгорода до Тамани и все это пространство объединенным под властью того княжеского рода, который сидел в Киеве, то есть в земле полян или руси по преимуществу. Но и в этот вполне исторический период в иноземных источниках встречаем прежнее разнообразие по отношению к нашему народному имени. Арабы более постоянны в употреблении имени русь; но византийцы наряду с этим именем продолжают называть ее сарматами, скифами и преимущественно тавроскифами. Даже для писателей XII века Киев есть столица Тавроскифии, Галиция – страна тавроскифская и т. п. Мы уже говорили прежде, что чрезвычайное множество народных имен в средневековых источниках по отношению к какой-либо стране вносило большую запутанность в историографию; но пора сознать, что менялись и разнообразились имена, а народы по большей части оставались те же самые.

Итак, основателем Русского государства не была какая-то дикая, сбродная шайка, жившая за счет оседлого населения. Нет, это было энергичное могучее племя, выделявшее из себя военные дружины, которые считались иногда десятками тысяч человек. Мы уже сказали, что оно долго жило на азовских и черноморских пределах греко-римского мира и, конечно, не бесследно для своего умственного развития. Часть сарматов-роксолан даже завладела древним Боспорским царством и, конечно, опередила других своих соплеменников на пути гражданственности. Это так называемая Русь Тмутараканская, впоследствии отрезанная и затертая новым приливом дикарей, каковы половцы и татары. Во второй половине IX века, когда проясняется наша история, руссы являются не только воинственным, но и торговым народом и притом смелыми, опытными моряками; русские гости проживают подолгу и в Константинополе, и в Поле, и в хазарском Итиле. Своею наружностью и суровой энергией руссы, очевидно, производили впечатление на южных жителей. Высокие, статные, светло-русые, с острым взором – вот какими чертами описывают их арабы (теми же чертами Аммиан Марцелин изображает аланов); при бедре широкий, обоюдоострый меч с волнообразным лезвием; на левое плечо наброшен плащ, вроде древнегреческой хламиды. Руссы остались славянами; но, очевидно, у этих восточных славян выработался тип несколько отличный от западных; что вполне естественно, если возьмем в расчет различие географических условий и прекращение с другими этнографическими элементами.

Никакая бродячая шайка – все равно домашняя или пришедшая из заморья – не могла объединить (да еще притом в короткое время) и крепко сплотить в одно политическое тело многочисленные племена, расселившиеся на равнинах Восточной Европы, дать им единство не только политическое, но и национальное. Это в порядке вещей. Для такого единства потребно было однородное и весьма прочное ядро. Его мог совершить только сильный народ. Более критическое отношение к источникам подтверждает, что и наше прошедшее нисколько не отступало от исторических законов, действующих в развитии человеческих обществ.

Говоря о том, что совершено было тем или другим народом, мы, конечно, должны подразумевать при этом его предводителей; ибо без них немыслимы никакие деяния, а тем более основание государства. Княжеская власть, по всем признакам, издревле существовала у руссов, как и у прочих славян. (Очевидно, не имелось никакой нужды призывать из-за моря для порядка чужих князей, так как и в своих недостатка не было.) Эта власть была довольно сильно развита. (У царских скифов, по известию Геродота, она является даже с характером деспотизма.) Достоинство князей было родовое, то есть наследственное в известных княжеских родах. Борьба единодержавного порядка с удельным началась задолго до Святослава и Владимира; ибо не они, конечно, придумали удельную систему. Без такой борьбы невозможно было бы и объединение самих руссов под властью одного княжеского рода. До нас не дошли имена предшествовавших князей-объединителей. В ряду киевских князей первое достоверное имя, которое мы имеем, – это Олег. Его исторические деяния нам неизвестны; надобно полагать, что они не были особенно громки, ибо ни один иноземный источник о нем не упоминает. Но он несомненно существовал и имел сношения с греками: доказательством тому служит дошедший до нас его договор (который, конечно, и подал повод к летописной легенде о походе Олега под Царьград). Самое имя его нисколько не иноземное: оно туземное из туземных. За ним выступает Игорь. Это более крупная историческая личность, нежели Олег; он предпринимал не сказочный, а действительный поход на Византию; о нем говорят иноземцы. Так как от него идет непрерывное потомство русских государей до смерти Федора Иоанновича, то он (а не мифический Рюрик) и должен быть поставлен во главе нашей старой династии.

Вот в немногих словах сущность нашего взгляда на происхождение Русского государства. Мы убеждены в том, что усилия изыскателей, направленные не за море, а именно в Южную Россию, со временем разработают нашу древнейшую историю до той степени ясности, которая только возможна при данном состоянии источников. Запас последних может расшириться научными раскопками, особенно в Приднепровском крае[67].

О славянском происхождении дунайских болгар

Доказательства исторические

I. Теория Энгеля и Тунмана. Венелин и Шафарик. Названия гунны и болгары. Путаница народных имен у средневековых летописцев

Вопрос о происхождении руси естественно наводит исследователя на вопрос о происхождении и других народов, обитавших когда-то в нашем отечестве и находившихся в более или менее близких отношениях к нашим предкам. Между такими народами едва ли не первое место принадлежит болгарам. Поэтому мы сочли необходимым посвятить им особое исследование, то есть по возможности тщательно проверить те основания, на которых сложилось господствующее о них мнение. В настоящей монографии предлагаем вниманию образованной публики результаты этой проверки.

Что такое болгары? Где их родина? К какой семье племен они принадлежат?

Ответ на эти вопросы уже давно сделан: болгары – говорят нам – была финская орда, соплеменная уграм, пришедшая с берегов Волги на Дунай, здесь смешавшаяся со славянами и принявшая их язык. Так решила немецкая наука в лице Энгеля, Тунмана, Клапрота, Френа и некоторых других, касавшихся этого вопроса[68]. За ними в том же смысле высказалось большинство славянских ученых, и во главе их знаменитый Шафарик. Но были и другие ученые, которые считали древних болгар чистыми славянами. Не буду говорить о писателях прошлого столетия, каковы, например, Сум и Раич, оставившие после себя труды почтенные, но мало удовлетворительные для нашего времени. Перейду прямо к известному Венелину. Этот талантливый карпаторосс в своем сочинении «Древние и нынешние болгаре» (М., 1829) горячо восстал в защиту славянского происхождения болгар против татаро-финской теории Энгеля и Тунмана, которую можно поставить в параллель со скандинавской теорией Байера и Шлецера по отношению к руси. Сочинение Венелина в свое время произвело довольно сильное впечатление и нашло себе усердных последователей, особенно между болгарскими патриотами. Но ученые авторитеты отнеслись к его мнениям весьма неблагосклонно. Шафарик отверг его выводы, как порожденные «страстию к новосказаниям и особенным понятиям о народной чести и славе» (Славянские древности. Т. II. Кн. I). Тот же приговор подтверждали до сих пор и другие писатели-славянисты, касавшиеся этого предмета.

А между тем Венелин был близок к истине, но затемнил ее, отдавшись порывам своего пылкого воображения. Впрочем, его «Древние и нынешние болгаре» есть произведение еще молодого и довольно неопытного ученого (ему было только 27 лет, когда эта книга явилась в печати). Впоследствии более спокойные изыскания, вероятно, заставили бы его отказаться от некоторых крайних выводов; это можно предполагать из его дальнейших трудов. Смерть похитила его слишком рано (в 1839 году, 37 лет от роду).

Венелин видел, что тюрко-финская теория о происхождении болгар находится в явном противоречии с их историческою жизнью; он догадывался, что в основе этой теории должны быть разные недоразумения; но от него ускользнуло самое существенное из этих недоразумений. У некоторых средневековых писателей болгары называются смешанно то гуннами, то болгарами, и это обстоятельство послужило важнейшим основанием для тюрко-финской теории. Чтобы доказать славянство болгар, Венелин начал доказывать, что сами гунны с Аттилой включительно были племя славянское. Но он тем не ограничился: хазары, авары, а кстати, готы, гепиды, франки и т. д. – все это, по его мнению, не кто иные, как славяне. Понятно, что такое увлечение должно было вызвать суровое отрицание[69].

Так как доводы, на которых основана тюрко-финская теория, яснее и логичнее других писателей сведены и изложены в бессмертном труде Шафарика, то мы при их разборе будем держаться преимущественно того порядка, в котором они сгруппированы у автора «Славянских древностей».

Первое основание, на котором построена означенная теория, есть наименование болгар у средневековых летописцев гуннами. А гунны, по мнению многих ученых, будто бы составляли одно из племен восточнофинской, или чудской, группы и принадлежали к ее угорской ветви. Гунны издревле обитали в степях прикарпатских между Уралом и Волгою, по соседству со скифскими народами арийской семьи, и совсем не были каким-то новым народом, пришедшим в Европу прямо из глубины Средней Азии от границ Китая во второй половине IV века. У Птоломея, следовательно во II веке, они уже упоминаются как народ соседний с роксоланами (он говорит, что они жили где-то между этими последними и бастарнами. Lib. III. Cap. 5). Аммиан Марцелин заметил, что о них слегка упоминают старые писатели (Lib. XXXI. С. 2). Но после победы над готскими племенами и покорения большей части Восточной Европы это скромное и едва известное дотоле имя сделалось громким; по обыкновению, оно распространилось на покоренные народы как родственного, так и совершенно чуждого происхождения, то есть распространилось в известиях иноземных писателей; но сами народы обыкновенно держатся своего родного имени, которое меняют весьма редко и весьма туго. Так, византийские историки иногда причисляют к гуннам готское племя гепидов («Пасхальная хроника») или употребляют название гуннов и славян безразлично («Гунны иначе склавины», – выражается Кедрин, рассказывая об их нашествии на Фракию в 559 году). А Прокопий замечает, что славяне в обычаях и образе жизни имеют много общего с гуннами. Сходство бытовых черт немало способствовало смешению разных варварских народов под одним общим именем, и от средневековых летописцев менее всего можно требовать точного этнографического распределения на основании языка. После того как авары в VI веке наложили свое иго на некоторые славянские племена, обитавшие по Дунаю, эти племена называются иногда аварами и притом в эпоху, когда аварское иго обратилось уже в предание («Склавы, которые и аварами называются», – говорит Константин Багрянородный в своем сочинении «Об управлении империей», гл. 29).

Известно, что имя господствующего народа нередко переходило на чуждые племена. Пример тому в особенности представляет название «гунны». У византийских и латинских писателей под общим или родовым названием гуннов встречаются многие видовые имена: акациры, бургунды, кутургуры, савиры, сарагуры и пр. и пр.[70] Почти каждое из этих названий имеет еще свои варианты. Со стороны историографии едва ли не было ошибкою все означенные народы считать ветвями одного и того же гуннского поколения. К гуннам причисляются иногда чуть не все обитатели Дунайской и юго-восточной Европейской равнины; но если бы все эти народы были действительно гунны, то куда же они исчезли и откуда на их место явились народы совершенно другие? Ясно, что под этими названиями скрываются иные племена, и преимущественно славянские. Одним словом, в известный период времени слово «гунны» употреблялось вообще для обозначения варваров Южной России и приобрело почти географическое значение; оно заменило собою прежнее слово «скифы». Впрочем, последнее название пережило гуннов, и сами гунны нередко в источниках называются скифами. На это географическое значение, между прочим, указывает Иордан, который говорит, что страна к северо-востоку от Дуная называлась Гуннивар[71].

Что касается до окончания народных имен на уры, гуры или гары, то это окончание нисколько не означает народов тюркских или финских; оно отбрасывалось или прибавлялось, не изменяя коренного смысла в названии. Возьмем, например, у Прокопия название утургуры или утигуры с его вариантами, у Арафия и Менандра утригуры и витигуры, а в передаче Иордана витугоры. Если отбросим окончание, то получим коренное название уты или виты, а взяв в расчет древнее юсовое произношение (Ѣты), будем иметь онты или анты – столь известное название восточных славян. Витичи, или вятичи нашей летописи, есть только вариант того же названия (собственно ванты или вантичи); в связи с ним находится имя древнего города Витичева на Днепре. Точно так же кутургуры Прокопия, котрагиры или котригуры Агафия и Менандра имеют форму котраги у Феофана и Никифора, следовательно, коренное название будет куты или кутры (может быть, то же, что скуты или скифы?). У Иордана встречаем сатагаров или просто сатагов, народ сарматский или аланский; а известно, что сарматы-аланы не были гуннами. Приск в числе народов, подчиненных гуннами, называет амалзуров; но тут, очевидно, подразумеваются остроготы, у которых был княжеский род амалов. Напомним также название одного германского племени гермундуры и пр. Следовательно, окончание на гуры и гары не принадлежало никакой определенной группе.

Итак, кроме своего настоящего имени болгары являются у средневековых писателей под весьма разнообразными названиями, например: гунны, гунногундуры, гуннобундобулгары, киммеряни, массагеты, скифы, котраги, мизы и даже влахи[72].

Важная ошибка историографии заключается в том, что она излагала первоначальные судьбы болгар на основании только этого имени в источниках и упускала из виду многие известия, в которых болгары являются под другими именами. Главным исходным пунктом в истории болгар обыкновенно принималось сказание о разделении их на пять частей между сыновьями Куврата и о поселении Аспаруховой части на Дунае только во второй половине VII века. А вся их предыдущая история являлась в виде нескольких отрывочных свидетельств, то есть таких только, в которых упоминается слово «болгары». Под этим именем они встречаются особенно у позднейших писателей (Феофана, Кедрина, Зонары); но встречаются у них уже в рассказах о второй половине V века, то есть об эпохе, наступившей после нападения великой Гуннской державы. Болгары начали производить в то время нашествия за Дунай во Фракию и вскоре сделались так страшны, что император Анастасий в начале VI века построил длинную стену от Мраморного моря до Черного, чтобы обезопасить от них столицу. Но как же могло случиться, чтобы болгары, если верить хронике Феофана, только во второй половине VII века передвинулись на Дунай из-за Танаиса и Меотиды, если почти за два века они, по известию, между прочим, того же Феофана, уже являются во Фракии и столица Византийской империи огораживается новою стеною для защиты от этих варваров? Над такою несообразностью не остановился доселе никто из славянских ученых, касавшихся болгарской истории. Повторяю, главное недоразумение заключалось в названиях. Только довольно поздние византийские летописцы стали употреблять имя болгар, и начальная их история до сих пор основывалась преимущественно на известиях Феофана и Никифора, писателей первой половины IX века, и еще более поздних компиляторов, каковы Кедрин и Зонар. При этом их сбивчивые рассказы о Куврате и его пяти сыновьях, поделивших между собою болгарский народ, принимались буквально, то есть без всякой критики.

А между тем более ранние византийские писатели сообщают нам довольно обстоятельные сведения о судьбах болгар до второй половины VII века, только под другими именами.

II. утургуры и кутургуры Прокопия и Агафия

Писатели VI века, каковы Прокопий, младший его современник Агафий и продолжатель Агафия Менандр, совсем не употребляют имени болгары, а называют их утургурами (утигуры. – Примеч. ред.) и кутургурами (кутригуры. – Примеч. ред.). Подобное тому явление представляет Аммиан Марцелин, который, повествуя о нашествии гуннов на готские народы, не знает Иордановых остроготов и визиготов, а называет их грутунгами и тервингами; Прокопий, хотя и современник Иордана, также не знает остроготов и называет их тетракситами. Имя болгар точно так же не было неизвестно во время Прокопия, ибо о них упоминают и западные, или латинские, летописцы VI века, каковы Комис Марцелин и Иордан[73]. В этом случае мы находим замечательную аналогию с именем русь. Византийские писатели употребляют это имя только с IX века; между тем как западные упоминают его ранее, например тот же Иордан и потом географы Равенский и Баварский. Как русь у старейших византийских писателей скрывается под именами антов. скифов, тавроскифов и пр.; так и болгары долгое время скрываются под именем гуннов и другими указанными выше, преимущественно же под названиями утургуров и кутургуров с их вариантами. Хотя никто из последователей тюрко-финской теории, собственно, не отвергает родства болгар с кутургурами и утургурами Прокопия или Агафия[74]; однако, повторяю, никто из них не обратил внимания на противоречия между сказаниями Феофана и Никифора о приходе болгар на Дунай в VII в. и известиями Прокопия. Последние говорили о событиях им современных, а потому должны служить проверкою для писателей более поздних. Обратимся к этим известиям.

Вот сущность того, что сообщает Прокопий о начале болгарской истории («О Готской войне», кн. VI и «О постройках», кн. III и IV):

За Танаисом, между Понтом и Меотидой, обитают «утургуры, когда-то называемые иначе киммерияне»; далее к северу живут «безчисленные племена антов»; а там, где открывается пролив Киммерийский, находятся готы, «по прозванию тетракситы». Некогда великий народ гуннов, или киммериян, повиновался одному царю; но по смерти его два сына, Утургур и Кутургур, разделили между собой народ: и по их именам одна часть назвалась утургурами, а другая – кутургурами. Киммерияне – или гунны – обитали по ту сторону Меотиды; а по сю сторону жили готские народы, «которые некогда скифами назывались». После того как некоторые из этих народов удалились, именно вандалы в Африку, а визиготы в Испанию, однажды – «если только молва справедлива» – несколько киммерийских юношей, гоняясь за ланью, перебрались через Меотиду и таким образом открыли брод. Киммерияне воспользовались этим открытием; они тотчас вооружились, перешли на другой берег, напали на готов и многих побили; остальные спаслись бегством[75]. Последние ушли за Дунай и получили от римского императора жилища во Фракии; часть их вступила в римскую службу под именем федератов; а другая часть потом под начальством Теодориха двинулась в Италию. Места, где прежде обитали готы, теперь заняты были кутургурами. Хотя они ежегодно получают большие дары от императора (Юстиниана), однако не перестают переходить Истр и делать набеги на римские провинции, в качестве то союзников, то неприятелей. Между тем утургуры воротились на берега Меотиды; здесь они вступили в борьбу с оставшимися в том краю готами-тетракситами. Наконец по обоюдному согласию оба народа разместились на противоположных берегах пролива, соединяющего Меотиду с Понтом, причем утургуры заняли свои прежние жилища. Там, за таврами и тавроскифами, на границах Римской империи, лежат приморские города Херсон и Боспор, которых стены, пришедшие в ветхость, император Юстиниан перестроил вновь. Кроме того, он построил крепости Алустон и Горсувит (ныне Алушта и Гурзуф). Особенно он укрепил город Боспор, разоренный варварами и находившийся некоторое время в их руках, но возвращенный императором под власть римлян. А другие два города, Кипы и Фанагурию, с давнего времени принадлежавшие римлянам, соседние варвары недавно взяли и совершенно разорили. «Страну же между Херсоном и Боспором держат в своих руках варвары, преимущественно гунны».

Мы привели из сочинений Прокопия наиболее существенные данные для истории болгар. Но при этом необходимо заметить, что его географические указания могут быть принимаемы только в общих чертах; так как в своих частностях они не отличаются большою точностью и заключают в себе некоторую сбивчивость и противоречия. Он писал о том крае, очевидно, по слухам, а сам его не видал и ясного географического представления о нем не имел. Например, готы-тетракситы, или остроготы, по смыслу его известий прежде обитали где-то на западной стороне Меотиды, то есть Азовского моря, откуда были изгнаны гуннами кутургурами и утургурами на Балканский полуостров; причем кутургуры заняли их места. Но утургуры, возвращаясь из похода, натолкнулись опять на готов-тетракситов; следовательно, не все остготы были изгнаны из Южной России болгарами, которых он называет общими именами гуннов и киммериян (последнее, вероятно, по их жительству около Киммерийского Боспора). После упорной борьбы противники заключили мир и разместились по обоюдному согласию; причем готы поселились в Тавриде, а утугуры заняли опять свои прежние жилища по ту сторону пролива, то есть на устьях Кубани. Таким образом, на основании «Готской войны» Прокопия можно заключать, что тетракситы и утургуры в его время отделялись друг от друга Боспорским проливом. Но в ином его сочинении, «О постройках», он сообщает, что тетракситы занимали приморскую страну Дори; а эта страна совсем не лежала на берегу пролива. Она находилась в самой южной части Крыма, где благодаря гористому положению готы долго сохраняли свою народность. С другой стороны из слов Прокопия о поселении варваров, преимущественно гуннов, между Боспором и Херсоном ясно, что не все утургуры перешли обратно на Кубань, но что значительная часть их обитала в восточных краях Таврии и здесь-то она действительно находилась в тесном соседстве с готами-тетракситами. Это соображение подтверждается тем же Прокопием. Он говорит, что тетракситы и утургуры, заключив мир, жили потом в дружбе и союзе друг с другом; но в ином месте сообщает данное, не совсем подтверждающее искренность этой дружбы, по крайней мере со стороны готов. А именно: в двадцать первом году Юстинианова царствования тетракситы, бывшие христианами, прислали к императору четырех послов с просьбою назначить им епископа на место недавно умершего. Опасаясь гуннов утургуров, послы на торжественном приеме объявили только одну эту причину посольства; а потом в тайных переговорах они объяснили, какую пользу может получить империя, если постарается питать раздоры между соседними варварами («О Готской войне», кн. IV, гл. 4).

Точно так же неясно, кого, собственно, Прокопий подразумевал под именем тавроскифов, говоря, что «приморские города Боспор и Херсон лежат за Таврами и тавроскифами» («О постройках», кн. III, гл. 7). В другом месте («О Готской войне», кн. IV, гл. 5) Прокопий толкует о том, что равнину около Меотийского озера занимают гунны-кутургуры, что часть ее принадлежит скифам и таврам, отчего и называется Таврикой; а затем говорит об известном храме Дианы, в котором была жрицею Ифигения. Вообще, обычай византийских историков к своим известиям о скифских странах примешивать басни древних писателей, поддерживать запутанность и сбивчивость этих известий. Впоследствии византийцы под именем тавроскифов разумеют преимущественно руссов; а в упомянутом месте Прокопия это имя может быть отнесено и к готам-тетракситам, и к гуннам-утургурам, которые жили по обеим сторонам Боспора. Собственные же руссы, без сомнения, скрываются у него между теми «бесчисленными племенами антов», которые обитали к северу от страны утургуров. Последнее название, как мы сказали, заключает в себе тот же корень, как анты и вятичи; в данном случае этот корень может намекать и на общее происхождение этих народов. Самая борьба с готами и изгнание их из Южной России были общим делом гуннов и антов, то есть болгар и руссов; ибо и последние также были некогда соседями готов. На это совокупное действие против них со стороны славянских племен, как увидим впоследствии, прямо указывает современник Прокопия Иордан.

Несмотря на указанные нами некоторые неточности в сочинениях Прокопия, известия его для нас в высшей степени драгоценны и должны служить исходными пунктами для разрешения тех вопросов, о которых идет речь. Во времена Юстиниана I гунны, склавины и анты почти ежегодными нашествиями опустошали Иллирию, Фракию, Грецию, Херсонес Фракийский и всю страну от Ионийского моря до предместьев Константинополя; вследствие истребления и пленения жителей в этих провинциях можно было видеть «почти скифские пустыни» (Hist. Arcana, с. 18). В своей истории о Готской войне Прокопий изображает целый ряд этих нашествий, предпринятых то склавинами и антами отдельно, то в соединении с гуннами-кутургурами. (У Феофана же и других более поздних историков при рассказе об этих войнах вместо кутургуров Прокопия упоминаются или просто гунны, или болгары.) Юстиниан строит непрерывный ряд укреплений по Дунаю, чтобы защитить империю от неукротимых варваров. Но это не мешало последним переходить реку, когда она замерзала. Однако благодаря принятым мерам варвары, обремененные добычею, нередко подвергались поражениям на своем обратном походе из византийских провинций. Их нападения особенно усилились к концу Юстинианова царствования, когда император, по словам одного писателя (Агафия), устарел и когда ослабла его энергия в учреждениях воинских. В это время по отношению к варварам он усвоил себе политику, основанную преимущественно на хитрости и вероломстве, то есть старался истреблять их, возбуждая между ними раздоры и вооружая их друг против друга. Такая политика была, конечно, плодом его собственной опытности и изворотливости, а не явилась вследствие совета готов-тетракситов, о котором повествует Прокопий. Юстиниан платил ежегодную дань соседним с империей кутургурам; но так как этою данью не удерживался от нападений народ, находившийся под властью многих и редко согласных между собой князей, то император старался частыми подарками приобрести дружбу утургуров. Последние по своей отдаленности были почти безопасны для византийских провинций на Балканском полуострове; но они могли быть полезными союзниками против своих родичей.

В 551 году 12 000 кутургуров, предводимых князем Хиниалом, с помощью паннонских гепидов переправились за Дунай и начали производить свои обычные грабежи и разорения. Тогда Юстиниан отправил послов к князьям утургуров. Посольство упрекало варваров в том, что они, предаваясь праздности, позволяют другим разорять своих союзников – римлян. Оно ловко затронуло жадность варваров, указав на кутургуров, которые не довольствуются ежегодною денежною данью, а еще грабят римские провинции; причем по своему высокомерию не думают делиться добычею с утургурами; так что последним нет никакой пользы от этой добычи. Подобные коварные внушения сопровождались, конечно, большими дарами и обещанием еще больших. Утургуры поддались на эти речи, собрали дружину и присоединили к ней еще 2000 своих соседей – готов-тетракситов. Под предводительством князя Сандилха они напали на жилища кутургуров, разгромили их и увели с собой множество их жен и детей. Этим погромом воспользовались тысячи римских пленников, находившихся в рабстве у кутургуров, и бежали в отечество, никем не преследуемые. Между тем сами же римляне поспешили известить Хиниала о бедствии, постигшем его страну. Это известие также подкреплено было порядочною суммою золота. Тогда кутургуры поспешили заключить мир с римлянами и без всякого полона отправились на защиту собственного отечества.

В мирный договор включено и такое условие: те кутургуры, которые будут не в силах отстоять родную землю, возвратятся в римские пределы, император даст им землю во Фракии с обязательством защищать ее от вторжения варваров. В силу этого условия действительно часть кутургуров, побежденная утургурами, со своими женами и детьми удалилась к римлянам и получила землю во Фракии. В числе ее предводителей был Синнио, тот самый, который сражался под знаменами Велизария против вандалов как один из начальников наемных гунно-славянских отрядов. Слух о таком обороте дела привел Сандилха в сильное негодование: мстя за обиду римлян, он выгнал собственных родичей из их страны; а они после того нашли себе убежище в римской земле, где пользуются гораздо большими удобствами, чем в прежних жилищах, изобилуя вином, дорогими тканями, золотом и сверх того имея возможность наслаждаться римскими банями; между тем как утургуры, несмотря на свои труды и заслуги, продолжают обитать в бесплодных пустынях. В этом смысле утургурские послы изложили свою жалобу императору, впрочем, не письменно, а, по обычаю варваров, изустно; причем речь свою произнесли «как по писаному», замечает Прокопий. Но византийское правительство сумело, конечно, льстивыми увещаниями и богатыми дарами успокоить негодование своих союзников.

Почти то же самое, только еще больших размеров, повторилось спустя лет семь или восемь, о чем подробно повествует продолжатель Прокопия Агафий (Agathiae hist. L. Y.)[76]. Это было знаменитое нашествие кутургуров на Византийскую империю под начальством их князя Забергана в 559 году. Полчища их разделились: одна часть пошла на Грецию, другая – на Херсон Фракийский, а сам Заберган с 7000 отборной конницы подступил к Константинополю. Чтобы спасти столицу, император вызвал из уединения престарелого Велизария, и последний с горстью наскоро собранного войска действовал так удачно, что Заберган был принужден отступить. Отряд, посланный на Грецию, воротился, будучи не в состоянии прорваться сквозь Фермопилы. Те, которые осаждали Фракийский Херсонес, также не успели им овладеть. Из подробностей последней осады обратим внимание на одно обстоятельство. Потерпев неудачу с сухого пути, варвары довольно искусно устроили лодки из тростника и на этом легком флоте попытались сделать нападение с моря. Начальник греческого гарнизона Герман вовремя принял свои меры, и попытка неприятелей осталась без успеха. Но она подтверждает, что кутургуры не были угорское племя, как известно, не способное ни к каким морским предприятиям; эта попытка указывает на понтийских славян, которые с одинаковою отвагою действовали и на суше, и на море[77].

Когда все отряды собрались, Заберган повел их назад; но он это сделал не прежде, как получил от римлян значительный выкуп и заставил их выкупить также пленников, угрожая в противном случае избиением последних. Юстиниан насколько можно старался удовлетворить алчности варваров, лишь бы побудить их к удалению из своих пределов. А между тем он отправил послание к князю утургуров Сандилу. В этом послании император опять укорял его в лености и беспечности, с которыми тот допускает грабить римлян и брать у них золото, назначавшееся для союзников; он грозил на будущее время прекратить обычную плату утургурам, а отдать ее кутургурам и заключить с ними союз как с народом более отважным и сильным. Подобные укоризны и угрозы как нельзя лучше достигли своей цели. Сандил немедленно собрал войско, разорил жилища кутургуров, а потом подстерег последних, возвращающихся из-за Дуная с огромною добычею, разбил их и отнял у них добычу[78].

Агафий прибавляет, что эта ловкая политика Юстиниана воздвигла между варварами такие междоусобные войны, которые довели их почти до взаимного истребления. Хотя известие об истреблении слишком преувеличено, однако жестокие междоусобия двух главных болгарских народов принесли обычный плод: они так ослабли, что вскоре подпали под иго других варваров, которые являются под именем авар. А что кутургуры далеко не были истреблены, видно из следующего. По словам Менандра, в царствование Юстиниана II в 574 году аварский каган Баян послал 10 000 кутургуров разорять Далмацию; он требовал от императора той же дани, которую получали от Юстиниана кутургуры и утургуры, так как оба этих народа покорились теперь аварам. Впрочем, под аварским игом находилась собственно западная ветвь болгар, то есть кутургуры; а восточная ветвь, или утургуры, спустя несколько лет, по известию того же Менандра, встречается в зависимости от новых завоевателей, которые появились одновременно с аварами; мы говорим о турках, называемых хазарами.

III. Иордан. Манасия. Легенда Феофана и Никифора о разделении болгар и их расселении

Сличим известия Прокопия с известиями его современника Иордана, епископа Равеннского. Он был смешанного гото-аланского происхождения, из Нижней Мизии, и, очевидно, имел кое-какие сведения о народах Восточной Европы; впрочем, у него также дело не обходилось без некоторой сбивчивости и примеси древнего баснословия. Хотя под гуннами он иногда разумеет и болгар; но знает последних и под их собственным именем.

Перечисляя современных ему обитателей Скифии (гл. V), Иордан говорит о «многочисленном народе винидов, имена которых изменяются по разным племенам и различным местам, ими обитаемым; главные же их названия суть склавины и анты». Склавины, по его словам, живут от Мусианского озера (Балатона) до Днестра и Вислы, а на восток от них до Дуная – анты, еще более храбрые, чем склавины. Днепр он называет Дунаем, ссылаясь на то, что этим именем зовут его сами туземцы. Но восточную границу антов Иордан определяет неверно: Днепр был их средоточием (напомним, что Прокопий полагал их соседями утургуров на прибрежьях Метийского озера). Далее, где-то за агацирами над Понтом он помещает жилища булгар, к несчастью, сделавшимися слишком известными за наши грехи. «Отсюда-то воинственные гунны некогда двойным нашествием обрушились на народы. Ибо одни из них называются аулзягры, а другие авиры; те и другие обитают в разных местах. Аулзягры живут около Херсона, куда алчный купец привозит дорогие азиатские товары; летом они скитаются по широким равнинам, выбирая места с обильными пастбищами для своих стад; а на зиму удаляются к берегам Понта. Что же касается до гунугаров, то они известны по куньим мехам, которыми снабжают торговлю». Здесь мы предполагаем у Иордана вероятное смешение настоящих гуннов с теми народами, которые действовали с ними заодно против любезных ему готов. Но о каком двойном нашествии он говорит? Мы думаем, что тут надобно разуметь, во-первых, движение настоящих гуннов, которые, соединяясь с восточными сармато-славянскими народами (упомянутыми у Аммиана Марцелина под общим именем аланов), обрушились в IV веке на готов; что и побудило часть последних, именно визиготов, уйти на Балканский полуостров. А второе движение, конечно, есть не что иное, как изгнание и другой части, то есть остроготов, из Южной России теми же сармато-славянскими народами, антами и болгарами, спустя около ста лет, то есть во второй половине V века; это именно та война кутургуров и утургуров с готами, которую мы встретили у Прокопия. Далее, что такое за гунны аулзягры, обитающие где-то около Херсона Таврического? По всей вероятности, это гунны утургуры Прокопия; а имя их аулзягры (или вулзягры?), может быть, представляет то же, только испорченное, слово «вулгары», и Равеннский епископ, конечно на основании более отдаленного места жительства, отличает их от другой ветви, которую он называет собственно булгарами, то есть от кутургуров Прокопия. Разделив гуннов на аулзягров и авиров, Иордан потом забывает сказать что-нибудь об авирах, а вместо них говорит о гунугарах, богатых куньими мехами. Эти последние не суть ли то же, что буртасы арабских писателей, также богатые мехами? (Напомню «бурнастые» лисицы русских былин.)

В ином месте своего сочинения (гл. XXIII) Иордан возвращается к славянским народам, которых он называет общим именем винидов, или венетов, и говорит: «Эти народы, происшедшие, как я сказал, от одного корня, имеют три имени, то есть венеты, анты и склавы; они свирепствуют теперь за грехи наши». Мы видели, что последнее выражение выше он употребил именно о болгарах. Ясно, что в обоих случаях речь идет о вражде славянских народов к готам и о тех вторжениях в пределы Восточной Римской империи кутургуров, антов и славян, которые известны нам из писателей византийских. Наконец, некоторые видовые названия гуннов (собственно болгар), приводимые византийцами, встречаются также у Иордана, например: ульцингуры (ультинзуры Агафия) и витугоры (витигуры Менандра); но он не причисляет их к гуннам, как это делают византийцы; а относит к тем немногим народам, которые оставались еще в гуннской зависимости во время Денгизиха, сына Аттилы (гл. LIII).

Но возвратимся к судьбе болгар по византийским источникам.

Во второй половине VI и в первой четверти VII века мы находим кутургуров под игом авар и вспомогательные болгаро-славянские дружины в войсках аварского кагана. Прежнее название гунны и кутургуры начинает у византийцев мало-помалу заменяться другими именами. Но до какой степени еще долго не устанавливались и путались народные имена, показывают нападения на Константинополь в 626 году, во время знаменитой борьбы императора Ираклия с персидским царем Хозроем. Между тем как на азиатском берегу Боспора появилось персидское войско, с европейской стороны Константинополь был окружен полчищами аварского кагана, союзника Хозроева. По известиям «Пасхальной хроники» и патриарха Никифора, вспомогательные войска кагана состояли из славян; Феофан называет булгар, славян и гепидов, причем гуннами он исключительно именует авар; а Манасия аварских подручников называет тавроскифами. Когда осаждавшие сделали попытку действовать на город с моря, то замечательно, что в этом случае, по обыкновению, выступили не сами авары, а их славянские сподручники на своих однодеревках. Манасия говорит: «Князь неистовых тавроскифов, собрав корабли с бессметным числом воинов, покрыли все море ладьями-однодеревками». Народы, осаждавшие Византию, он характеризует следующими словами: «Перс уподоблялся колючему скорпиону, свирепое племя скифов ядовитому змию, а народ тавроскифский саранче, которая и ходит и летает» (то есть двигается и на суше, и на море. Ed Bon., 162). Под именем скифов тут разумеются, по всей вероятности, авары, а тавроскифы, очевидно, означают болгарские племена, жившие над самым Черным морем и привычные к мореплаванию. Заметим, что Манасия писал в XII веке, когда именем тавроскифов византийцы обозначали вообще южнорусских славян. Патриарх Никифор, писатель первой половины IX века, следовательно, живший гораздо ближе к событию, чем Манасий, говорит, что в морском сражении под стенами Константинополя славянские лодки были рассеяны; причем побито столько славян, что море кругом окрасилось в пурпурный цвет; а между их трупов оказались многие женщины. Последняя черта совершенно совпадает с известием Прокопия, который заметил, что при вторжении в Римскую империю гуннов (кутургуров или болгар), обыкновенно после их схваток с римскими войсками на поле сражения римляне находили женские трупы между убитыми варварами. Эти черты подтверждают, что речь идет все об одном и том же племени, являющемся в источниках под разными именами[79].

Нашествие аварского кагана в 626 году на Константинополь окончилось неудачею. По всей вероятности, этою неудачею и происшедшим затем ослаблением аварского могущества воспользовались болгары, чтобы возвратить себе независимость. По крайней мере, по известию Никифора, несколько лет спустя Куврат, вождь гунногундуров, восстал против авар, изгнал их из своей земли и заключил союз с императором Ираклием. Можно догадаться, что и само восстание против авар произошло не без участия византийской политики, старавшейся всегда вооружать соседних варваров друг против друга.

Перейдем теперь к рассказу Феофана, Никифора и Анастасия о разделении болгар и их переселении за Дунай, к тому именно рассказу, на котором до сих пор еще ученые основывают начальную болгарскую историю[80].

«Гунно-болгары и котраги, – говорит Феофан, – первоначально обитали за Эвксинским Понтом и Меотийским озером. В последнее впадают великая река Атель, протекающая от океана через всю землю сарматов, и река Танаис, выходящая из Кавказских гор; а из слияния этих двух рек образуется Куфис, впадающий в Понтийское море подле Некропил у мыса, именуемого Баранья морда, там, где Меотийское озеро изливается в Понт между Боспором и Фанагурией. От этого озера до реки Куфис лежит Древняя, или Великая, Булгария, которая называется иначе страною котрагов соплеменников болгар». Здесь мы видим, во-первых, очень сбивчивые географические сведения. Так Атель, то есть Волга, смешана с Танаисом, или Доном, а Куфис, то есть Кубань (у древних и Гупанис, и Танаис) представлен результатом их слияния. Но общее указание на Кубанскую страну как на древнюю родину болгар совершенно совпадает с известием Прокопия о первобытных жилищах кутургуров и утургуров.

Во времена императора Константина (Погоната?), – продолжает Феофан, – Кроват, вождь булгар и котрагов, умирая, завещал своим пяти сыновьям не разделяться между собою и общими силами бороться против внешних врагов. Но сыновья не исполнили его завещания, поделили отцовское наследие и разошлись в разные стороны. Старший, по имени Батбай (у Никифора Баян), со своею частью остался на родной земле. Второй, Котраг, перешел на эту сторону Танаиса; четвертый двинулся в Паннонию, где потом поддался Аварскому кагану; пятый удалился в Пентаполис, или Равеннский экзархат. А третий брат, Аспарух, двинулся за Днепр и Днестр и остановился на реке Онгл. Когда таким образом братья разделились, многочисленный народ хазар покорил все земли, лежащие за Танаисом около Понта, и наложил дань на участок Батбая, которую «он платит и до сего дня».

Дальнейшие, довольно запутанные известия упомянутых писателей повествуют, что болгары Аспаруховы, находившиеся недалеко от Дуная, начали переходить эту реку и опустошать Мизию и Фракию. Тогда император Константин предпринял против них поход (678 год). Но поход был неудачен, и болгары быстро наводнили страну между Дунаем и Балканскими ущельями, в которой и поселились, покорив жившие здесь семь славянских племен и, кроме того, племя северян (сербов); причем болгары отодвинули эти племена далее на юг и запад.

Удивляться надо тому, каким образом такие писатели, как Шафарик, не обратили внимания на очевидные противоречия между подобными рассказами и несомненными историческими фактами и даже с самими собою. Например, выходит, что только по смерти Куврата, свергшего аварское иго, болгары разделились и большею частью покинули свою кубанскую родину. Следовательно, до его смерти все они жили за Меотийским морем, на Кубани? Но известно, что авары господствовали в Паннонии, Дакии и вообще по всю сторону Меотийскаго моря; а на восточной стороне его властвовали турко-хазары. То, что писатели IX века изображают событием нескольких лет, относя его ко второй половине VII века, есть не более как обычный легендарный прием, повторяющийся в начальной истории едва ли не всех народов. Умирающий отец завещает сыновьям жить в единении и согласии; а сыновья не исполняют завещания и разделяются – все это очевидная легенда. Она сложилась, конечно, для того, чтобы объяснить широкое распространение болгарского народа, которого ветви к началу IX века уже простирались от Волги и Кавказа до Апеннин.

Мы видели, что болгары переходили за Дунай, нападали на Мизию, Фракию и доходили до стен Константинополя еще во второй половине V века; но и тогда эти походы они предпринимали, конечно, не прямо из своей древней родины, с берегов Кубани. Совокупность всех известий показывает, что болгары, вытеснив остготов из Южной России, вслед за ними подвинулись на запад и заняли некоторыми своими племенами страну между Днепром и Дунаем. Следовательно, не из-за Дона, а просто из-за Дуная совершали они свои вторжения в пределы Византийской империи в течение двух столетий, от второй половины V до второй половины VII века. Они не ограничивались одними набегами; нередко вступали наемниками на византийскую службу; а иногда получали от императора земли в Мизии и Фракии и селились там с условием защищать эти земли от внешних неприятелей[81].

Естественный, исторический ход событий приводит нас к следующему выводу относительно болгар. Ловкая политика Юстиниана I, породившая взаимные раздоры и междоусобия князей, и наступившее затем аварское иго задержали на некоторое время их переселение за Дунай. Но в первой половине VII века в среде болгар, живших около Дуная, по-видимому, совершился поворот к объединению под одним княжеским родом. Обыкновенно такое объединение возникает под давлением иноплеменников, а болгар в то время, кроме авар, теснили надвигавшиеся из азовских степей новые кочевники-завоеватели в лице угров. Является сильный князь Куврат, которому и удалось свергнуть аварское иго. Вслед за тем болгары возобновляют свое стремление за Дунай, и во второй половине VII века значительная их часть поселяется в Мизии и Фракии, где она находит некоторых своих соплеменников, успевших поселиться там ранее, а также некоторые другие славянские роды, очевидно слишком слабые, чтобы противостоять такому наплыву. Следовательно, это была только эпоха окончательного утверждения болгарского народа на южной стороне Дуная, после того как этот народ уже долго жил на его северной стороне и высылал от себя дружины в Мизию, Паннонию, Иллирик и даже за Адриатическое море. С удалением болгар на запад по смерти Куврата легенда связывает и подчинение приазовских их родичей хазарам. Но мы знаем, что болгары-утургуры, по известию Менандра, уже во второй половине VI века подпали в зависимость от турок, именуемых потом хазарами. В рассказе Феофана обратим особое внимание на то, что участок Батбая «до сего дня платит дань хазарам» (мы говорим участок Батбая, а не сам он, как свидетельствует буквальный смысл, приписывающий Батбаю, таким образом, полуторастолетний возраст). Отсюда ясно, что во время этого историка, то есть в первой половине IX века, еще существовали болгары в своей древней родине около Азовского моря и что они еще находились под хазарским игом. Это свидетельство для нас важно по отношению к азовско-кубанским болгарам, о которых будем говорить в другом месте (по поводу вопроса о Тмутараканской Руси).

Надеюсь, мы достаточно обнаружили недостаток критики со стороны европейской ученой историографии, повторяющей о расселении болгар сомнительные известия писателей позднейших, без согласования их с писателями более ранними. Теперь обратимся к другим сторонам помянутой теории, то есть к доказательствам этнографическим и филологическим.

Доказательства этнографические

IV. Неверное мнение о характере славян и превращении болгар. Соседство с уграми. Сила славянского движения

Откуда на Балканском полуострове явилось такое сплошное и многочисленное славянское население?

По некоторым признакам нет сомнения, что сармато-славянская стихия существовала там издревле рядом с кельтической и германской; но до так называемой эпохи Великого переселения народов эта стихия была довольно слаба. Все почти согласны в том, что сильный прилив славян из-за Дуная совершился в V веке; особенно он увеличился после падения гуннской державы и удаления остготов в Италию. Но каким образом совершилось это переселение славян за Дунай? Шафарик, постоянно проповедующий о необыкновенно мирном и кротком характере славянского племени, говорит следующее: «Славяне, ища новых жилищ, никогда не приходили в Мизию, и окрестные земли разом, с шумом и громом, напротив отдельными частями, тихо, и поселялись в них с позволения и ведома Греческого правительства. Такое мирное и продолжительное переселение земледельческого народа не могло обратить на себя внимания греческих историков, гонявшихся только за звуком оружия и количеством крови, пролитой на поле сражения, а потому и не находим ничего в их творениях об этом поселении» (Славянские древности. Т. II. Кн. I).

Замечательно, что подобная характеристика мирного переселения нисколько не мешает тому же писателю изображать целый ряд славянских вторжений в пределы Византийской империи. А византийские историки, на которых он ссылается, нисколько не молчат о том, что эти вторжения сопровождались всякого рода жестокостями, совершенно не соответствующим понятию о каком-то кротком, миролюбивом настроении славянского племени. Например, Прокопий в своей «Готской войне» рассказывает, как при одном вторжении во Фракию, в 550 году, славяне сожгли живым римского военачальника Азвада, предварительно вырезав у него ремни из спины. (Это вырезывание ремней, судя по нашим сказам, было одним из приемов у славян.) Вообще жалобы византийских писателей на жестокости, совершаемые славянами, вполне сходны с их рассказами о неистовствах, которые впоследствии производили руссы при своих нападениях на Византию, например в 865 и 941 годах. По словам Прокопия, нападения славян производились почти ежегодно. Нападения эти совершались, во-первых, славянами, уже жившими на Балканском полуострове, а во-вторых, теми, которые приходили с северной стороны Дуная. Последние нередко селились в Мизии, Иллирии и Фракии подле своих одноплеменников; а византийское правительство поневоле потом уступало им занятые земли с обычным обязательством доставлять вспомогательные дружины. Следовательно, поселение славян в пределах Византийской империи происходило совсем не тихо и незаметно для истории; напротив, оно совершалось при громе оружия и сопровождалось большим кровопролитием; о чем, повторяю, нисколько не думают умалчивать византийские историки. В этом заселении Балканского полуострова славянами бесспорно главная роль принадлежала болгарам; движение их за Дунай началось со второй половины V века; а во второй половине VII оно завершилось окончательным их утверждением в Мизии, значительной части Фракии и Македонии[82].

В половине IX века болгарский народ принял христианство, а вместе с тем и Священное Писание на славянском языке. Ясно, что в это время он был народом уже славянским. А так как его тесное сожительство со славянами считают со времени поселения за Дунаем, то есть со второй половины VII века, то выходит, что он ославянился в течение полутораста лет. Венелин очень метко указал на эту самую слабую сторону тунмано-энгелевской теории: такое скорое и полное превращение могущественного племени завоевателей в народность покоренных, и притом народность совершенно чуждую, ни с чем не сообразно и не находит в истории никакой аналогии. Мы снова удивляемся, каким образом глубокомысленный Шафарик не остановил своего внимания над этим важным пунктом и ограничился только следующим замечанием: «Здесь, во многих отношениях, представляется нам такое же явление, какое спустя около двухсот лет повторилось на Руси, когда к тамошним славянам пришли варяги. Предводители воинственных полчищ, правда немногочисленных, но храбрых и искусных в военном деле, вторглись в земли миролюбивых славян, занимавшихся земледелием и сельским хозяйством, присвоили себе над ними верховную власть и, поселясь среди их, так полюбили выгоды образованной гражданской жизни, что в короткое время породнились с новыми своими подданными, приняли их язык, нравы, образ жизни и даже вместе с ними самое христианство, совершенно перероднились и сделались из уральской чуди подгремскими славянами» (Ibid, 266). Мы видим, что незабвенный автор «Славянских древностей» превращению финских болгар в славян находит аналогию в таком же или еще более быстром превращении скандинавской руси тоже в славян. После исследований, посвященных нами происхождению руси, мы считаем себя вправе сказать, что означенное сравнение не может иметь места. Никакой другой, несомненно исторической, аналогии Тюрко-финская теория нам не представила. Замечательно, что наш норманизм в свою очередь быстрому перерождению руси в славян находит аналогию в таком же перерождении болгар. Таким образом обе эти мнимые теории опираются одна на другую[83].

Перекрещение или смешение разных народностей, порождающее новые типы, новые национальности, а также переход одного народа в другой совершаются по таким же неизменно действующим законам, как и все другое в мире; скачков, отступлений, идиллических исключений тут не бывает и не может быть. Дунайские болгары являются перед нами не каким-либо смешанным, переходным типом, а цельным славянским народом; если были посторонние примеси, то они давно уже переработаны сильною, господствующей стихией и оставили только некоторые следы. А если принять означенную теорию, то мы, наоборот, имели бы перед собою быстрый переход сильного, господствующего народа в другой, более слабый и притом подчиненный – явление совершенно противоречащее историческим законам. История как бы нарочно поместила рядом с болгарами иные народы, чтобы свидетельствовать о невозможности подобных переходов. Вот уже около 1000 лет, как орда угров поселилась посреди славян; однако они не только не ославянились, а, напротив, благополучно продвигают вперед мадьяризацию наших соплеменников. Европейские турки более 400 лет живут посреди славян и греков и доселе еще не ославянились и не огречились. Румыны почти со всех сторон были окружены славянами; в течение нескольких столетий они жили общею политическою и религиозною жизнью со славянскими болгарами, имели церковно-славянскую письменность и все-таки не превратились в славян. Вообще тюрко-финские племена отнюдь не легко переходят в другие народности; доказательством тому служит северная и восточная полоса Европейской России. Хотя племена эти не только не господствующие (каковыми были болгары), а, напротив, представляются лишенными всякой политической самобытности, бедными и слабыми; однако обрусение их совершается весьма медленно и постепенно, в течение многих столетий, и никаких исключений из этой постепенности мы не видим.

Если обратимся к болгарам и поищем каких-либо особых условий, которые могли бы благоприятствовать их быстрому превращению в славян, то никаких подобных условий мы не найдем. Сторонники Тюрко-финской теории указывали на одно только смягчающее обстоятельство: малочисленность болгар, покоривших Мизию, ибо они составляли одну пятую часть Кувратовой орды; притом они будто бы были отдалены от соплеменных им финских народов[84]. Но эта малочисленность, которую уже предполагал Шафарик, принадлежит к очевидным натяжкам, и деление Кувратовой орды на пять равных частей есть не более как гипотеза. Мы видели, что вообще рассказ об этом делении имеет чисто легендарный характер. Весь ход болгарского движения, напротив, указывает, что главная масса болгар сосредоточилась на Дунае; причем значительная часть этой массы поселилась в Мизии, отчасти покорив живших там славян, отчасти отодвинув их далее на юг и запад. По всем признакам здесь было многочисленное и сплошное болгарское население.

Далее, если бы дунайские болгары были финнами, то нет никакого повода говорить об их отдаленности от родственных им народов. Ненадобно, во-первых, упускать из виду, что они нисколько не находились в изолированном положении по отношению к другим ветвям своего племени. Значительная их часть еще оставалась на северной стороне Дуная, в Дакии; кроме того, по смыслу сказания о разделе сыновей Куврата выходит, что к части Аспаруха с северо-восточной стороны, то есть со стороны Днепра и Азовского моря, примыкал удел второго брата, а с северо-западной – удел четвертого. Последний удел, то есть болгары паннонские, поселившиеся на реке Тиссе, не только не теряли связи с нижнедунайскими болгарами; но потом, когда было разрушено Аварское царство, они воссоединились со своими соплеменниками. Если болгары принадлежали к тюрко-финской семье, то их народность нашла бы могущественную поддержку и в самом народе аварском, который также историография причисляла доселе к тюрко-финским племенам. Болгары некоторое время находились под игом авар; но и после освобождения от этого ига они долгое время жили в соседстве с аварами на Дунае. Однако эти два народа не только не могли слиться, но, напротив, мы видим между ними ожесточенную борьбу; эта борьба прекратилась только с конечным разрушением Аварского царства, которое было уничтожено соединенными усилиями франков и болгар в начале IX века. Болгары «в конец истребили авар», – замечает один византийский писатель (Свида). Мы не думаем, чтобы это известие можно принимать буквально. По всей вероятности, далеко не все авары были истреблены, и, может быть, они впоследствии помогли уграм завоевать паннонских славян.

А угры, разве они далеко жили от болгар? Нисколько. Они были их соседями с незапамятных времен еще в степях Южной России, откуда постепенно подвигались на запад; уже в первой половине IX века, по византийским известиям, мы находим угров соседями болгар на Нижнем Дунае. Если бы болгары были сами угорское, то есть финское, племя, то их народность должна была получить сильную поддержку и со стороны угров. Принимая в расчет болгар, оставшихся по ту и по другую сторону Азовского моря и близкие к ним племена поволжских финнов, мы получили бы почти непрерывное финское население на огромном пространстве от Уральских до Балканских гор. Как же при таких условиях дунайские болгары могли обратиться в славян? Наоборот, тогда бы всем южнорусским и дунайским славянам грозила опасность обратиться в финнов. Но в том-то и дело, что этот ряд угорских народов был нарушен великим болгарским племенем. По отношению к настоящим уграм мы не только не находим со стороны болгар какого-либо родственного влечения, а, напротив, видим ту же племенную ненависть, как и в отношении авар.

Наконец возьмем собственных гуннов, то есть гуннов Аттилы. Напрасно было бы думать, что после падения его державы эти гунны были все истреблены или ушли опять на восток. Напротив, часть их уцелела в Дакии и Паннонии. А другая часть, по словам Иордана, с сыновьями Аттилы удалилась на берега Понта в места, где некогда обитали готы. Кроме того, небольшое количество гуннов вместе с сарматами (то есть сербами) основалось в Иллирике. Далее, младший сын Аттилы Эрнак поселился со своими гуннами на краю Малой Скифии (в Добрудже), рядом с аланами, которыми начальствовал царь Кондак. (Эти аланы были увлечены гуннами из задонских степей.) Двоюродные братья Эрнака, Эмнедзар и Узиндур, заняли соседнюю часть Береговой Дакии, откуда гуннские князья Уто и Искальм со своим народом перешли далее на юг. «Потомки этих гуннов, – прибавляет Иордан, – называются Сакромонтизии и Фозатизии» (Cap. L)[85].

Следовательно, вот сколько гуннских элементов имели болгары вокруг себя, и, если бы гунны и болгары были равно туранцы, то, конечно, коренная болгарская народность нашла бы обильную пищу для своего сохранения и дальнейшего развития. А между тем, наоборот, болгары мало-помалу ославянили почти всю восточную половину Балканского полуострова.

Итак, если допустить предположение, что болгары были соплеменниками угров, то быстрое и коренное превращение их в славян явилось бы событием не только чрезвычайным, но и просто ни с чем не сообразным. А потому мы смело можем утверждать, что болгары, пришедшие на Дунай, не могли быть не чем иным, как славянами. Это положение только и может объяснить нам, почему вслед за окончательным поселением болгар в Мизии мы видим усиленное славянское движение почти по всему Балканскому полуострову. Славянизация в VIII веке сделала такие успехи даже в южных частях полуострова, что Константин Багрянородный замечает: «Ославянилась (έσύλαβώύη) и оварварилась целая страна в то время, когда мировая язва свирепствовала во всей вселенной, а скипетр римский был в руках Константина Копронима» (De thematibus occidentis). Каким образом могла происходить такая славянизация уже в VIII веке, если бы сильное и господствующее над славянами племя было чуждо им, финского или турецкого происхождения? Откуда бы вдруг взяли силы некоторые довольно слабые славянские народы, прозябавшие дотоле на почве империи? Да и вообще славянский элемент начал громко заявлять о своем существовании на полуострове только с появления на нем болгар, то есть с V века. Теория, толкующая о том, что дунайские славяне по своему мирному характеру даже не были способны ни к каким заявлениям, а ждали для этого предводителей, которые пришли к ним в виде чуждого и совершенно несимпатичного для них угорского племени (как славяне, русские ждали прихода варягов, чтобы заявить миру о своем существовании), – эта теория совершенно произвольная, не основанная ни на каких исторических свидетельствах и прямо не сообразная с историческим смыслом. Очевидно, пришествие болгар подкрепило славянский элемент на Балканском полуострове и сообщило славянскому движению такую силу, что Византийская империя должна была напрячь все средства своей высшей гражданственности, чтобы положить преграду этому движению. Благодаря превосходству своей организации ей удалось не только остановить его, но впоследствии произвести движение обратное, то есть потрясти, ослабить болгарское государство и снова огречить многие местности, сделавшиеся почти славянскими[86].

V. Черты нравов и обычаев у дунайских болгар. Их одежда и наружность. Мнимая связь с камскими болгарами

Если обратимся к другому ряду доказательств тюрко-финской теории – к обычаям, то и здесь найдем, что эти доказательства набросаны поверхностно, имеют только подобие научных приемов и лишены всестороннего, критического рассмотрения. Вот в каком виде они изложены у Шафарика. «Равномерно образ жизни и обычаи природных булгарских государей решительно не славянские, напр. принесение людей и зверей в жертву богам, священное омовение ног в море, множество жен, падающих при виде князя ниц наземь лицом и славящих его, несение впереди войска конского хвоста вместо знамени, клятва на обнаженном мече и рассечение при этом собак на части, употребление человеческих черепов вместо чаш, биение пойманного вора дубиной по голове и бодание железными кривыми крюками в ребра, ношение широких шаровар по обычаю турков, сидение поджав колена, задом на пятах (по обычаю персов), предпочтение левой стороны правой, как почетного места» (с. 271–272).

Ныне доказано, что для решения этнографических вопросов сходство и различие обычаев представляют самую слабую основу; что общие черты быта и религии могут встречаться у народов не только неродственных по происхождению, но даже живущих в совершенно разных частях света и не имеющих никаких сношений между собою. Поэтому доказательства подобного рода надобно строить с большою осмотрительностью и отличать существенные, действительно родственные черты от общих, принадлежащих не только известной народности, сколько известной степени гражданственности или влиянию одного народа на другие соседние и особенно на покоренные. Поборники тунмано-энгелевской теории, во-первых, не обратили внимания на весьма ясные свидетельства источников. Общие черты встречаем уже у Аммиана Марцелина при описании быта и характера гуннов и аланов: аланы («Древние массагеты», – поясняет Аммиан) такой же кочевой, конный и воинственный народ, как и гунны. Мало того, у аланов находим черты, прямо тождественные с краснокожими дикарями Нового Света, например скальпирование неприятельских голов. Однако аланы никоим образом не могут быть отнесены к монгольским и татарским племенам, с понятием которых мы привыкли связывать представление о кочевом, конном народе. Любимый напиток татаро-монгольских кочевников составляет кумыс, или кобылье молоко: но, как известно, древние литовцы и сарматы также употребляли этот напиток. Тот же Аммиан, восхищаясь храбростью аланов, объясняет воинственный характер персов тем, что они родственного происхождения со скифами-аланами (другие писатели называют аланов сарматами); этим свидетельством положительно решается вопрос о принадлежности последних к арийской семье. А болгары вышли именно из той страны и из той группы народов, которую Аммиан описывает в IV веке под общим именем аланов, обитавших за Доном и Азовским морем, и мы имеем полное право заключить, что болгары принадлежали к скифо-сармато-аланской группе.

Далее, Прокопий, описывая нравы склавин и антов, говорит: «Они ведут образ жизни суровый и грубый, как массагеты; и подобно последним покрыты грязью и всякою нечистотою; злые и лукавые люди между ними очень редки; но при своем простосердечии они имеют гуннские нравы» (De bello Goth. 1. III. С. 14). Какого же более ясного свидетельства можно требовать от источников, чтобы видеть всю несостоятельность упомянутых доводов? Склавины и анты, то есть дунайские и русские славяне, имеют гуннские нравы. А известно, что Прокопий под именем гуннов разумеет преимущественно болгарские племена, которые в его время играли едва не главную роль в политических отношениях империи со стороны дунайской границы, и для нас совершенно понятно постоянное сопоставление с ними антов и придунайских склавинов. В рассказах его о нападениях на империю мы обыкновенно встречаем то раздельно, то в совокупности эти три народа: гунны, анты и склавины. В его описании войн Вандальской и Готской в числе вспомогательных или наемных войск опять встречаются те же гунны, анты и склавины; они преимущественно упоминаются в качестве отличных конников и стрелков. Общее или родовое название гуннов, как мы уже говорили, заменяется у Прокопия иногда видовыми именами кутургуров и утургуров, а иногда другим общим названием массагетов. (Припомним, что Аммиан Массагетами называет аланов.) Итак, о сходстве бытовых черт у славян и у болгар мы имеем положительное свидетельство Прокопия, который сам видел их и мог наблюдать их нравы, сопровождая Велизария в его походах. Следовательно, и с этой стороны, на которую, повторяем, можно опираться весьма условно и осмотрительно, источники говорят совсем не в пользу тюрко-финской теории.

Если сравним некоторые обычаи в частности, то опять встретим общеславянские черты. Например, клятва на обнаженном мече была также в обычае у руссов; употребление человеческих черепов вместо чаш было присуще чуть ли не всем варварским народам; мы находим его у германцев даже в VI веке, если припомним историю лангобардского короля Альбоина. Знамена или стяги с конским хвостом (столь свойственные народу, недавно вышедшему из кочевого, конного быта), предпочтение левой стороны, сидение поджав колена, на пятах (притом «по обычаю персов», народа совсем не турецкого), широкие шаровары (по известию Ибн Фадлана, бывшие в употреблении также у руссов) и пр. и пр. – все это такие черты, которые никак нельзя признать финскими и турецкими по преимуществу.

Известно, что некоторые принадлежности одеяния, а также прическа и борода не только в наше время, но и во все времена подвергались разным влияниям или так называемой моде. Болгары значительное время находились в зависимости от авар, и потому нет ничего удивительного, если по одному византийскому свидетельству (Свида) в костюме их оказалось кое-что общее с аварами. Но уже самое свидетельство, будто «болгары переменили свою одежду на аварскую» (Mem. P. I. 758), показывает, что болгары и авары не считались одним и тем же племенем. Какую именно одежду заимствовали болгары у авар, Свида не объясняет: прическа у этих народов была различная. Феофан и Анастасий говорят, что авары носили длинные волосы, отброшенные назад и переплетенные тесемками; а остальная внешность их была похожа на гуннскую (Mem. Pop. I. 644). Но, как мы видели, под гуннами в те времена у византийцев разумелись преимущественно болгары. Прокопий, говоря о партиях цирка, описывает их модные костюмы и прическу, которые они усвоили себе по образу массагетов или гуннов, а известно, что и гунны, и массагеты у него означают именно болгар. Главные черты этой моды составляли: оголенные щеки и подбородок, подстриженная кругом голова с пучком волос на затылке, рукава одежды, очень узкие у кисти рук и весьма широкие к плечу, плащи, исподнее платье и разные виды «гуннской обуви» (Hist. Arcana, с. VII). Из этих сопоставлений мы можем только заключить, что болгары и авары носили прическу разную, а одежда их была похожа.

Что обычай стричь бороду и голову принадлежал собственно болгарам, подтверждает одно болгарское известие, именно «Роспись первых князей» («Именник болгарских князей». – Примеч. ред.). Там прямо сказано, что пока они держали княжение об ону (северную) сторону Дуная, были «се острижеными головами» («Обзор Хронографов» Андр. Попова. I. 25). Следовательно, после утверждения в Мизии и Фракии болгарская аристократия начала изменять свою прическу, конечно, под влиянием византийским. Таким образом, описанные Львом Диаконом, бритый подбородок Святослава и его оголенная голова с чубом, как оказывается, представляли черты общие с древними болгарами; только русские князья долее болгарских сохраняли старые привычки. Впрочем, с одной стороны, уже в век Святослава не все руссы брили бороду, некоторые отпускали ее и завивали в гриву (Ибн-Хаукал), а с другой – в том же веке встречаются болгарские вельможи все еще с подбритою кругом головою (Liutprandi Legatio)[87].

Если от волос и одежды перейдем к типу лица, то и здесь не найдем никаких доказательств туранского происхождения. Современные нам болгары в большинстве имеют чистый южно-славянский тип. Если же и встречаются (особенно в Подунайской равнине) многие физиономии с типом тюрко-финских народов, то это объясняется историческими судьбами болгар. Многие примеси тюркские и угорские вошли в болгарский организм еще до утверждения их за Дунаем; но и после того долгое время продолжался прилив тюркских элементов. Припомним только, что после истребительных войн Цимисхия и особенно Василия II, когда болгарское государство ослабело и подчинилось Византии, многие местности Болгарии запустели. В течение X века мы видим ряд печенежских вторжений; а в XI веке целые орды печенегов поселились в равнинных частях Болгарии с позволения Византии. За печенегами последовали вторжения и колонизация половцев, за половцами татары; наконец, и турки османские внесли свою долю. И замечательно, как сильна и живуча была коренная славянская народность болгар: она усвоила себе все чуждые элементы, ибо все эти обрывки тюркских народностей сделались болгарами по языку и быту; но они оставили многие следы в наружном типе и в характере новых болгар. Кроме того, неблагоприятное влияние чуждых примесей отразилось впоследствии в недостаточном стремлении к национальному единству и к самобытности. Итак, мы видим болгар в постоянном и очень тесном соприкосновении с народами тюрко-финскими, с самого начала их истории до последних веков. Есть ли какая вероятность, чтобы при таких условиях они могли обратиться в чистых славян и противостоять всем чуждым примесям, если бы они не были коренною славянскою народностью? Конечно, нет. Исторические законы непреложны.

«Болгары, – говорит Шафарик, – приносили людей и зверей в жертву богам». Да какой же народ, находившийся на степени варварства, этого не делал? Известно, что жертвоприношения, и даже человеческие, были в обычае у руссов еще во второй половине X века. В числе некоторых языческих обрядов у болгар было рассечение собак на части. Но и руссы делали то же самое, судя по известию Ибн Фадлана. Болгарские судьи пытали воров и разбойников батогами и железными крючьями. Но пытки, и самые варварские, существовали у народов более образованных. Какие же это доказательства турецкого или финского племени?

Продолжим выписку доводов, приводимых Шафариком в пользу неславянского происхождения: «Раннее укоренение магометанства между подунайскими булгарами, следы коего, по словам папы Николая, можно было видеть у них даже и по обращении в христианскую веру (860–866), особенно многоженство, принятие святыни распоясавшись, покровение головы турбаном в храме, суеверное убиение животных, сарацинския книги» и т. п. Вероятно, дунайские булгары, и по утверждении своем в Мизии, продолжали прежние дружеские сношения с братьями своими, оставшимися на Волге, от коих, без сомнения, еще в VIII веке приняли первые начала магометанства, уступившего после место христианству» (с. 272). Мнение о магометанстве дунайских болгар, как мы видим, построено на весьма слабых основаниях. Эти основания заимствованы преимущественно из Ответов папы Николая I в 866 году[88]. Только что окрещенные болгары обратились к папе Николаю I с просьбою возвести Болгарию на степень отдельного патриархата и при этом предложили ряд вопросов, имевших целью разъяснить некоторые их недоумения относительно новой религии. Из этих вопросов, на которые папа прислал свои ответы, ясно видно, что болгарский народ держался еще многих языческих обычаев. Например, вопрос «Можно ли иметь двух жен и если нельзя, то как поступать с имеющими?» – этот вопрос нисколько не служит признаком мусульманства; многоженство есть черта языческая, и оно существовало у всех славянских народов. Далее, обычай распоясываться, приступая к какому-либо священному делу, ношение какой-то полотняной повязки на голове (ligatura lintei), которую новообращенные не привыкли еще снимать, входя в церковь, продолжавшиеся в народе идольские жертвоприношения – все это суть несомненные остатки язычества.

Из всех вопросов болгарских только один имеет отношение к магометанству. «Что делать с нечестивыми книгами, которые мы получили от сарацин и имеем у себя?» – спрашивают болгары. «Непременно сжечь», – отвечает папа. Но что это за сарацинские книги и от кого они были получены, о том нет никаких дальнейших указаний. Неизвестно, были ли то чисто мусульманские книги или принадлежали какой-либо восточной секте, предшественнице болгарского богумильства. Предмет тем более темный, что о мусульманской пропаганде тут совсем не упоминается. В заключение своих вопросов болгары умоляют дать им чистую и совершенную христианскую веру, «ибо, – говорят они, – в землю нашу пришли из разных мест многие проповедники, как-то греки, армяне и другие, которые учат нас различно». Но если в Болгарию приходили проповедники из разных стран, то могла проникать и магометанская проповедь, особенно при помощи многочисленных славяно-болгарских колоний, которые поселились в Малой Азии в VII и VIII веках. Так, например, в царствование императора Константина Копронима в Болгарии произошли сильные междоусобия, во время которых была свергнута династия Аспаруха и поставлен князь (Телец) из другого рода. Вследствие этих междоусобий множество болгарских славян оставили свои земли и, с разрешения византийского императора, переселились в Малую Азию на реку Артану; число этих переселенцев будто бы превышало 200 000 человек (по известию Феофана). Следовательно, если бы и встретились действительно следы мусульманской пропаганды у дунайских болгар, то посредниками в этом случае могли явиться болгарские колонисты в Малой Азии.

Впрочем, сношения с сарацинами в те времена были довольно обычны, особенно на почве Византийской империи, где болгары встречались с ними то в союзе с Византией против них, то наоборот. Но тюрко-финская теория совершенно упускает из виду эту близость Малой Азии и Сирии и сношения болгарских царей даже с египетскими халифами; а для подкрепления своего делает предложения о непосредственных связях дунайских болгар с камскими и о сильном магометанском влиянии с берегов Камы на берега Дуная. Во-первых, магометанство утвердилось в Камской Болгарии только в X веке; а в VIII веке если и начали проникать туда зачатки этого учения, то еще весьма слабые. Во-вторых, источники не упоминают ни о каких сношениях дунайских болгар с камскими. Ближе к последним жили болгары таврические и таманские; но и те остались чужды мусульманству, хотя оно проникло в соседнюю с ними Хазарию. Итак, все эти предложения о мусульманстве дунайских болгар, очевидно, вызваны желанием привести их в живую связь с камскими. Но, повторяем, источники нисколько не согласуются с таким желанием.

VI. Торговые договоры. Начало письменности и христианства у болгар

Сами последователи тюрко-финской теории указывают на черту, которая находится в некотором противоречии с этой теорией. «Булгары принесли из Волжских степей замечательную способность к воспринятию цивилизации», – замечает один из новейших исследователей византийско-славянского мира и указывает затем на их торговую деятельность[89]. И действительно, едва болгары утвердились в Мизии, как вошли в торговые сношения со своими соседями; Болгария вскоре сделалась торговой посредницей между Византией, Германией, западно– и восточнославянскими землями. Это значение ее метко определила наша летопись, вложив в уста Святослава известные слова, что в Переяславль на Дунае «сходятся вся благая» из разных стран. Торговля производилась в те времена особенно по речным и морским путям; а судоходство, как известно, не в характере чисто степного чудско-татарского народа. Последнюю черту подтверждают не только турко-хазары, печенеги, половцы, татары, но и современные угры, которые, несмотря на свой внешний европеизм, не сделались торговым народом; хотя они прежде жили около берегов Черного моря, потом владели частью берегов Адриатики и живут на такой судоходной реке, как Дунай. Болгары, наоборот, как только утвердились за Дунаем, то первым их стремлением было захватить морские гавани, каковы: Одиссос (Варна), Истрополис, потом Анхиал, Мессемврия, Бургас, Созополис.

На постоянную, значительную торговлю болгар с Византией указывают торговые договоры болгарских князей с греками, совершенно подобные таким же договорам князей русских. Первый известный нам договор был заключен князем Кормезием (а по мнению некоторых, Тервелем) при императоре Феодосии Адрамитине в 714 или 715 году. Статьи этого договора определили цены наиболее дорогих товаров, постановляли взаимную выдачу беглых преступников и вменяли в обязанность купцам иметь печати или правительственные клейма на своих товарах. Договор этот, конечно, был письменный; ибо спустя около ста лет болгарский царь Крум посылает угрожающее письмо к императору Михаилу Рангаба и требует мира не иначе как на основании Кормезиева договора (Феофан и Анастасий). А в промежутке между Кормезием и Крумом мы имеем известие того же Феофана о договоре болгар с греками при Константине Копрониме в 774 году, причем обе стороны обменялись письменными договорами и грамотами (Theoph. Ed. Bon. 691 и 775).

Как значительна была торговая конкуренция болгарских купцов с греческими в самой Византии, показывают события второй половины IX века. В царствование Льва VI Философа по интриге греческих купцов, подкупивших кого следует, склады болгарских товаров в 888 году были переведены из Константинополя в Солун. Хотя это был второй после столицы торговый город империи, однако положение болгарской торговли значительно изменилось к худшему: болгарские суда должны были огибать весь Фракийский полуостров и проходить мимо Константинополя, чтобы достигнуть Солуня. В то же время пошлины на их товары были увеличены. Знаменитый болгарский царь Симеон горячо принял к сердцу жалобы своих торговцев, и отсюда возникла его жестокая война с греками. В этом случае мы опять находим разительную аналогию с руссами, которые воевали с греками за нарушение торговых договоров и притеснения своих купцов. Сама торговля русская с Константинополем, очевидно, шла об руку с торговлей болгарской и во многом за ней следовала. Замечательны также и общие мореходные приемы руссов и болгар. Как те, так и другие не достигли развития своих морских сил, и оба народа, по-видимому, не пошли дальше своих лодок-однодеревок, которые были пригодны для речного и морского плавания. Еще в 626 году во время осады Константинополя аварским каганом мы видели на Боспоре эти лодки тавроскифов-болгар. Те же болгарские однодеревки встречаем у берегов Малой Азии спустя около 100 лет после того, при императоре Льве Изаврианине (Nicephor. Ed. Bon. 63). Дальнейшему развитию морских сил, конечно, воспрепятствовали относительно Руси кочевые орды, которые отрезали ее от моря, а относительно Болгарии – политический упадок царства во второй половине X века и наступившая затем потеря самобытности. Прилив тюркских народов, то есть печенегов и половцев, в XI веке также немало задержал развитие болгарской образованности.

Речь о болгарской торговле приводит нас к вопросу о начале болгарской письменности. Обыкновенно это начало возводят ко времени крещения царя Бориса и апостольской деятельности Кирилла (в миру Константин. – Примеч. ред.) и Мефодия, то есть ко второй половине IX века. Но верно ли это мнение? Отвечаем отрицательно. Мы видим существование письменных договоров с греками уже до царя Бориса; первый известный нам (по Феофану) договор относится к 714 или 715 году. Если с этим данным сопоставим упомянутое выше известие Прокопия о посольстве князя утургуров Сандилха к императору Юстиниану в 551 году, причем посол излагал свое поручение изустно, то придем к следующему предположению: болгарская письменность возникла в период между второй половиной VI и первой четвертью VIII века. Но какая же это была письменность? Конечно, славянская. Посольские грамоты и письменные договоры с греками предполагают при греческом тексте и существование славянских переводов, подобных тем, какие находим при договорах Олега и Игоря.

Свидетельства о письменных договорах и посланиях болгарских царей не принадлежат к каким-либо позднейшим известиям, сложившимся под влиянием собственно Кирилло-Мефодиевой грамоты; доказательством тому служит сам автор этих свидетельств Феофан, который жил ранее святых солунских братьев и был современником Крума. Можно предложить вопрос: не писались ли означенные договоры на одном греческом языке? Но, во-первых, это предположение не подкрепляется никаким свидетельством источников; во-вторых, тому противоречит существование славянских переводов при договорах руссов с греками. У нас повторилось то же явление: при княжем дворе писались грамоты на славянском языке прежде, нежели христианство окончательно утвердилось в России. Притом два известных Олеговых договора не были первыми русскими грамотами в этом роде, так как в них самих заключаются намеки на договоры предшествовавшие, следовательно, относящиеся к IX веку.

На Руси начало грамоты совпадает с началом христианства. Первое свидетельство о крещении руссов, как известно, заключается в окружном послании патриарха Фотия 866 года. И у дунайских болгар водворение письменности также, по всей вероятности, находилось в связи с началом их христианства. Историография обыкновенно возводит христианство болгар к крещению царя Бориса-Михаила и его бояр, то есть ко второй половине IX века. Но она забывает, что это крещение было только окончательным торжеством христианства в Болгарии. Нет никакого вероятия, чтобы при таком близком соседстве с Византией в Болгарию не проникло христианство гораздо ранее. Что действительно так было, на это имеем свидетельство Константина Багрянородного и Кедрина. По их словам, преемник Крума Муртагон (или Критагон), княживший в первой четверти IX века, заметив, что болгарский народ мало-помалу отпадает от язычества и переходит в христианство, воздвиг гонение на обращенных и подверг казни тех, которые не хотели оставить новую веру. При этом упомянутые историки распространение христианства между болгарами приписывают пленному греческому епископу (Cedrenus. Ed. Bon. II. 185; Memor. Pop. II. 563)[90]. Но христианство, по всей вероятности, уже существовало между ними. Болгары заняли страну, населенную отчасти их славянскими соплеменниками, которые искони жили на Балканском полуострове, входили в состав Византийской империи и, конечно, если не все, то частью были уже христианами, когда утвердились здесь болгары. От этих-то туземных славян христианство очень рано могло проникнуть к болгарам. Есть поводы думать, что у последних была сильная христианская партия, с которой язычество долго боролось. По всей вероятности, не без связи с этой борьбой происходили те внутренние смуты, которыми ознаменована история Болгарии в VIII веке, свержение и убийство некоторых ее князей, и, может быть, по преимуществу тех, которые особенно дружились с Византией и обнаруживали наклонность к христианской религии. По крайней мере, мы имеем из второй половины VIII века пример князя Телерика, который принужден был спасаться бегством из Болгарии; он удалился ко двору императора Льва IV, был им окрещен, женился на его родственнице и получил сан патриция (Theophan. 698).

Язычество долго и упорно держалось между дунайскими болгарами, конечно, вследствие почти постоянных войн с Византией, которая стремилась подчинить себе этих болгар: они подозрительно и враждебно относились к греческой религии, опасаясь подчинения не только церковного, но и политического. Как бы то ни было, христианство вторгалось постепенно и неотразимо. Вот почему история не имеет никаких точных, определенных свидетельств даже о крещении самого царя Бориса. Относительно его обращения мы имеем только две скудные легенды. Одна из них приписывает это обращение сестре Бориса, воротившейся из греческого плена, где она просветилась христианской верой, а другая приводит его в связь с картиной Страшного суда, нарисованного на стене княжьего двора греческим монахом-живописцем Мефодием (продолжатель Константина, Кедрин и Зонара). Третье, более достоверное известие говорит, что Борис принял христианство во время неудачной войны с греческим императором Михаилом, чтобы получить мир на выгодных условиях (Симеон Логофет, Лев Грамматик и Георгий Монах). Но он, конечно, был уже подготовлен к этому обращению. История даже не знает в точности года крещения Борисова. Можем только приблизительно сказать, что оно совершилось вскоре после 860 года.

Напрасно историография пыталась связать введение христианства в Дунайской Болгарии с деятельностью солунских братьев Константина и Мефодия, имея при этом почти единственным основанием сходство имени последнего с упомянутым живописцем Мефодием (хотя никакое свидетельство не говорит нам, чтобы брат Константина был живописцем). Во-первых, сама хронология едва ли допускает эту гипотезу. По смыслу житий Константина и Мефодия, почти вслед за путешествием в Хазарию наступила их миссия в Моравию, и трудно предположить, чтобы братья по пути в последнюю, так сказать мимоходом, крестили болгар, как толкуют некоторые ученые, и при этом снабдили их (тоже мимоходом) славянской грамотой. Если принять известия западных летописцев, то крещение Бориса совершилось не ранее 863 или 864 года, то есть в то время, когда братья находились уже в Моравии[91]. Во-вторых, в это самое время мы видим сильную борьбу между греческой и латинской церковью за господство в Болгарии и колебание самого Бориса между этими двумя влияниями. Если бы Борис был только что окрещен Кириллом и Мефодием, то несколько странным является его обращение в 866 году в Рим с вопросами, относящимися до новой религии. В этих вопросах упоминается о разных проповедниках в Болгарии, но не сделано ни малейшего намека на солунских братьев. В-третьих, нет никакого вероятия, чтобы такой важный подвиг, гораздо более важный, чем поездки к сарацинам и хазарам, – чтобы этот подвиг, то есть крещение болгар и дарование им славянской грамоты, пройден был совершенным молчанием в паннонских житиях святых братьев, если бы этот подвиг действительно был ими совершен. Дунайские болгары по всем признакам были отчасти христианами еще прежде Кирилла; они уже имели, конечно, славянскую грамоту, а также и начатки перевода Священного Писания. Если бы славянская грамота не существовала прежде у болгар, а была введена только при Борисе, то было бы трудно и объяснить то процветание болгарской письменности, которое началось еще при том же Борисе и достигло такой замечательной степени при его преемнике Симеоне. Но об отношении Кирилла и Мефодия к славянской грамоте мы говорим в другом месте (по поводу Азовско-Черноморской Руси).

Итак, если болгарский народ создал в IX–X веках богатую славянскую письменность, которой наделил и других славян, то спрашивается: когда же этот народ был неславянским? И мог ли он быть не коренным славянским народом?

Доказательства филологические

VII. Филологические приемы турко– и финноманов. Разбор некоторых личных имен и отдельных слов

Теперь перейдем в область тех доказательств, на которых тюрко-финская система в особенности думала основать свои выводы, то есть в область филологии, собственно в область личных имен. По поводу вопроса о происхождении руси мы уже не раз имели случай указывать всю несостоятельность и всю произвольность подобных доказательств. Филология тогда только может делать точные выводы, когда она имеет перед собой язык народа с достаточным количеством лексического материала и грамматических форм. Если филологическая наука сделала огромные успехи в области сравнительного языкознания, то она еще слишком слаба, чтобы решать этнографические вопросы из области веков давно прошедших, на основании кое-каких отдельных слов, подобно тому как наука палеонтология на основании кое-каких кусков от костей иногда определяет объем и строение допотопных животных (впрочем, не всегда достоверно).

Личные имена, конечно, отражают в себе корни и характер словопроизводства в народном языке. Но чтобы добраться до этих корней и уяснить характер словопроизводства, прежде всего надобно восстановить народное произношение или фонетику данных имен; а это редко бывает возможно, потому что речь идет обыкновенно об именах, уже не существующих в живом употреблении и дошедших до нас в иноземной, искаженной передаче, притом иногда в нескольких вариантах. Далее, личные имена и прозвища нередко переходили из одного народа в другой по причине близкого соседства, политической зависимости, родственных союзов и т. п.; следовательно, могут попадаться и такие, которые хотя чужого происхождения, но не означают, чтобы лица, их носившие, принадлежали к этому чужому племени. Наконец, в истории всякого народа могут попадаться лица иноплеменные, находившиеся на службе туземных государей или близких по каким-либо другим причинам. При всех этих соображениях посмотрим, однако, насколько справедливы слова Шафарика, будто «следующие имена всякому беспристрастному языкоисследователю представляются как внутренним, так и внешним своим видом ничего не заключающими в себе славянского»[92].

1. Куврат или Кубрат. Каким образом слово, которого основной слог есть врат или брат не может быть славянским? Разве рязанец Евпатий Коловрат или чешская аристократическая фамилия Коловратов не славяне? Тот же корень встречается и в начале некоторых славянских имен, например Вратислав или Братислав (откуда Брячислав). Самое Куврат может быть сокращено из Колуврат, то есть Коловрат. В «Росписи болгарских князей» («Обзор хронографов» А. Попова. I. 25) оно встречается в еще более сокращенной форме Коур’т. Почти ту же форму находим у патриарха Никифора, именно Курат (Κουρατος). Но и этим не ограничиваются его варианты; так, у Феофана оно встречается в форме Кробат или Кроват. А кроватами византийцы называли хорватов – название, как известно, славянское. Упомянем и о форме Курбат, имеющейся в наших старинных актах и происшедшей оттуда фамилии Курбатовых. (Не забудем, что личные имена и фамильные прозвища нередко сохраняют слова, давно вышедшие из народного употребления.) Наконец, если предположим в данном имени древнее юсовое произношение (КѢврат), тогда получим почти то же, что Кунрад или Конрад, встречающееся не у финнов, а у немцев и поляков.

2. Батбай. Легенда о разделении болгар называет так старшего сына Кувратова. Но это имя встречается не один раз в истории, хотя и с легкими вариантами. У Иордана мы имеем Бабая, князя придунайских сарматов, которых победил Теодорих Остготский (Cap. LV). По всем признакам эти сарматы были те же болгары, которые в то время уже появились в придунайских странах, куда часть их последовала за остготами. А сарматами Иордан, очевидно, называет славянские народы, и во всяком случае не тюркские. Данное имя было остатком очень далекой древности. Еще Геродот говорит, что у скифов главный бог, соответствующий греческому Зевсу, назывался Папай (Παπαιος). Корень этого слова пат или бат общеарийский и присутствует в словах, означающих отца, каковы санскр. pitar, зенд. patar, греч. πατέρ, лат. pater и пр. Он и доселе сохраняется в нашем слове батя, женское баба. А у сербов бабо и теперь значит отец. Напомним еще, что, по известию Иордана, отец императора Максимина, в III веке, был гот, по имени Мекка, а мать аланка, по имени Абаба. Следовательно, каким же образом это имя должно быть не славянское, а непременно турецкое или финское? Что касается до вариантов, то патриарх Никифор в одном месте называет старшего Кувратова сына Базиан, а в другом – Баян.

3. Котраг, по легенде второй сын Куврата. Это имя подтверждает только тождество болгар с котрагами, котрагурами или кутургурами. Укажу на старое чешское имя Кутра (см. «Славянский именослов» Морошкина) и на речку Котру в Литовской Руси («География начальной летописи» Барсова, с. 36).

4. Аспарух, четвертый сын Куврата. В упомянутой «Росписи болгарских князей» он назван Исперих или Исперик. А этот вариант указывает на славянские уменьшительные, оканчивающиеся на ик или ко. Почему же это имя должно быть тюркское, когда сам же Шафарик считает его персидского происхождения? Но персидский язык, как известно, принадлежит к арийским, а в древности был близок к славянскому. Что это имя действительно не финское и не турецкое, доказывает существование его у аланов. А именно в V веке у Приска в числе аланских вождей упоминается Аспар, помощи которого император Лев I был обязан престолом (Mem. Pop. IV. 336. Кроме того, имя Гаспар существует и у немцев). Асперих, Исперик, конечно, есть не что иное, как уменьшительная форма от Аспар (как Рюрик от Руря). Это обстоятельство подтверждает ту нашу мысль, что болгары и аланы были близкие сарматские племена. Ασπαρυχ можно читать не Аспарух, а Аспарих (Скифия и Скуфия). Но если оставим форму Аспарух или Аспарук, то и эта форма отнюдь не чужда славянскому языку. Разве в словах петух, пастух, барсук и т. п. суффикс не славянский?

5. Тербель или Тервель, преемник Аспаруха. Мы не видим никакого основания отвергать, подобно Шафарику, в этом имени присутствие славянского корня. В пример сомнительных филологических толкований знаменитого слависта приведем следующее. Константин Багрянородный в своем сочинении «Об управлении империей» (гл. 34) говорит, что название области Тервуния, или Тербуния по-славянски, значит «укрепленное место» (твердыня). Кажется, ясно. Но из современного славянского языка нелегко объяснить такое значение, и Шафарик преспокойно отвергает его. Он утверждает, что Константин в этом случае «очень ошибся»: так как в другом его сочинении (об обрядах византийского двора), «переделанном, впрочем, в XI веке», читаем Травуны, а в сербских грамотах Травунийская земля. Отсюда Шафарик заключает, что это слово есть собственно иллиролатинское Трансвуния, в славянском переводе Захлумье; что, во всяком случае, современное название этой области Требине «никоим образом не может означать твердь, как это толкует Константин» (Славянские древности. Т. I. Кн. 2. С. 445). Между тем в данном толковании, кажется, более прав византийский император X века, нежели славянский филолог XIX века. Шафарик, во-первых, не взял в расчет столь обычную перегласовку, вследствие которой Тербуния (при полногласии Теребуния) обратилась в Требину. Во-вторых, он упустил из виду одно место русской летописи, именно под 1114 годом: «И рече Володимер: требите (вариант теребите) путь и мостите мост». Здесь «теребить путь», очевидно, употреблено в смысле приготовлять, расчищать, устраивать. В древней России устройство дорог, собственно, ограничивалось вырубкой просек, построением мостов и проложением гатей по топким, непроходимым местам. Слово теребить существует у нас до сих пор. Следовательно, Константин приблизительно верно объяснил значение древней Тербунии, или нынешней Требине, в переносном смысле тверди[93]. Может быть, и личное имя Тербель (Тервель, по «Росписи болгарских князей») одного корня с названием Тербуния, и соответственная ему форма в древнерусских именах была бы Тербило или Теребило, вроде нашего летописного Твердило (Теребиха, см. «Именослов» Морошкина).

6. Кормезий, в «Росписи болгарских князей» Кормисош. Опять не вижу причины, почему бы имя Кормеш или Кормисош было не славянское? Почему, например, он не может быть одного корня со словами кормило и кормчий?

7. Телец. Доказывать, что это слово чисто славянское, было бы излишне. Укажем еще на имена Теле по влахо-болгарским грамотам и Теля по Писцовым книгам (см. у Морошкина). К тому же корню относится, конечно, имя и другого болгарского князя, жившего в VIII веке, Телерика (по другому известию, Чериг). Этот Телерик и вышеприведенный Эсперик подтверждают, что имена на рик принадлежали не одним немцам, но и славянам, в чем доселе сомневались норманисты. (Шафарик забыл при этом о собственном имени.)

8. Баян. Принадлежность его языку восточных славян засвидетельствована «Словом о полку Игореве», и корень этого имени, по всей вероятности, один и тот же с глаголом баять, «говорить, вещать»; следовательно, баян то же, что вещун. Оно было в употреблении на Руси еще в XIII веке (см. Морошкина). То же имя носил один из аварских каганов; что может указывать на славянскую примесь у авар или на родство каганов со славянскими князьями. Подобно аварам, некоторые славянские имена встречаются также у древнеугорских князей.

9. Умар, по «Росписи», Оумор. Мы имеем довольно имен славянских и немецких на мир или мар; однако Шафарик сближает его с арабским Омаром; но и в таком случае это не доказательство тюрко-финского его происхождения.

10. Крум с его вариантами Крумн и Крем. Почему бы мы не могли сблизить это имя по его корню с нашими названиями: кромы, кремль, кремник и кремень[94]?

11. Борис или Богорис. Считать подобное имя не славянским, а финским было бы ни с чем не сообразно. Это одно из самых употребительных славянских имен; на его распространение указывает и обилие вариантов, которые встречаются в источниках: Борило, Борко, Борик, Борич и пр. Интересно, что, кроме Бориса, у болгар встречается в X веке и другое обычное древнерусское имя Глеб (Glabas, см.: Mem. Pop. II. 628).

12. Алогоботур, один из военачальников царя Симеона. Это имя передано византийцами не совсем точно: настоящее его произношение, конечно, есть Алобоготур. Совершенно такую же перестановку встречаем мы у Симеона Логофета: вместо Богорис он пишет Гоборис. Албоготур есть, конечно, слово сложное из ал или ар, и боготур или богатырь. Следовательно, мы имеем здесь прозвание вроде Яртура Всеволода в «Слове о полку Игореве»[95].

Чтобы не утомлять внимания читателей, ограничимся примером этих 12 имен из числа тех, которые Шафарик объяснил «незаключающими в себе ничего славянскаго». В числе остальных, им упомянутых, есть такие, которые принадлежат не дунайским, а камским болгарам (Альм, Агмед и пр.) и, следовательно, совсем не идут к данному вопросу. Иные имена, по их искажению или просто по трудности найти их смысл, едва ли могут быть объяснены из какого-либо языка (вроде Ицбокля, Ехаций и т. п.). Наконец, некоторые имена могут быть действительно чужие, что весьма естественно и нисколько не нарушало принадлежности болгарского племени к славянскому корню. Тут имели влияние бывшее господство авар, соседство угров и валахов, родственные связи княжеских фамилий того и другого народа, кроме того, в числе бояр и дружины, как и у нас на Руси, были, по всей вероятности, люди действительно угро-тюркского или другого какого происхождения. Наконец, Иордан прямо говорит: «Всем известно, что многие (чужие) имена усваиваются народом чрез употребление; так римляне часто заимствовали у греков, сарматы (западные славяне) у германцев, готы у гуннов» (гл. IX. Он, очевидно, смешивает вместе имена действительно заимствованные с именами общими по родству корней). Точно так же имена славянские встречаются у авар и угров (Баян, Лебедий, Вологуд и др.).

В своих статьях о норманизме мы уже замечали, что напрасно было бы между древними именами у разных славянских народов искать непременно таких, которые оканчиваются на слав. Последняя приставка начинает входить в моду только с IX века. Многие древние имена у всех почти славянских народов не поддаются славянскому словопроизводству (Чех, Бех, Гериман, Мун, Бальде, Гатальд, Мик, Крок и пр.). А туранский оттенок особенно сильным должен был явиться у восточных славян, то есть русских и болгар. (Относительно русских имен см. выше статью «Еще о норманизме».) Впрочем, древнеболгарская история не чужда и таких имен, которые носили общеславянский оттенок, каковы имена на мир: Драгомир в VIII веке, Добромир в X; в числе предшественников Богориса имеем Владимира, а в числе его преемников Властимира. По рассказу о святом Баяне или Нравоте, этот последний был дядей Владимира; другой его дядя назывался Маломир, а отец Zvynitzes, следовательно, вроде Звонимира или Звенислава. В упомянутой «Росписи болгарских князей», кроме тех имен, которые мы уже приводили, со славянским оттенком встречаются: Гостун (напоминающий нашего легендарного Гостомысла и князя бодричей исторического Гостомысла IX века), Безмер и Севар (последнее, вероятно, одного корня с именем славянина Сваруны у Агафия, а этот Сваруна то же, что русский Сварно или Шварно), Ирник (с обычным у славян уменьшительным окончанием). «Роспись» говорит, что Ирник жил 108 лет; чем он напоминает остготского Ерманарика, который когда-то господствовал над народами Южной России и, по словам Иордана, умер на сто девятом году своей жизни.

Кстати, о готах. Для тех, которые любят выводить имена древнерусские и древнеболгарские из чуждых языков, я предлагаю ряд готских имен из книги Иордана: Гальмал, Унильт, Аталь (чуть ли не Атель, то есть Атила), Ансила, Мекка, Книва, Респа, Ведуко и пр. Пусть означенные любители потрудятся объяснить мне эти имена из немецкого языка или найти такие же имена у других германских народов. Если же они не в состоянии сделать ни того ни другого, то по их логике придется объявить готский народ не принадлежащим к немецкой группе[96].

К числу болгарских княжеских имен можем отнести и те, которые встречались нам в истории гуннов кутургуров и утургуров, каковы Синнио, Заберган и Сандил. Первое напоминает уменьшительную форму Синко в Игоревом договоре. Заберган или его вариант Заберга может быть сближен по корню с Beurgus, аланским князем V века, о котором упоминает Иордан. Относительно имени Сандил и его варианта Сандилх, если возьмем в расчет древнее носовое произношение (СѢдил), то получим чисто славянское имя Судило или Судилко (и сложное Судислав).

Если обратим внимание на тех болгар, которые встречаются в дружинах Велизария и обозначены у Прокопия под общими названиями гуннов и массагетов, то и здесь также можно усмотреть славянскую стихию. Во-первых, несколько раз упоминается один из предводителей конницы Айган или Айга, родом массагет. А у Менандра имеем Анагая или Анангая, предводителя утургуров на берегах Меотиды (по-видимому, одного из преемников Сандила); вероятно, это имя есть вариант Прокопиева Айгана, хотя лицо не одно и то же[97]. Далее в «Готской войне» Прокопия между начальниками конных дружин встречаются массагеты Дзантер, Хорсоман и Эшман, имена чисто арийские, а не тюрко-финские. Дзантер напоминает известного скифского царя Дантура или Идантура. Эшман, вероятно, имя тождественное с болгарскими Сисманами или Шишманами. Хорсоман, с его вариантом Хорсомант, очевидно, произошло от славянского божества Хорса. (А мант соответствует окончанию немецких имен на мунд, литовских на мунт, славянских на мут и мид.)

Этот Хорсомант был настоящим славянским богатырем как по силе и мужеству, так по излишней отваге и пристрастию к крепким напиткам. («А массагеты суть величайшие пьяницы из всех смертных», – заметил Прокопий, De bello Gothico. К. I. С. 12). Однажды, когда готы осаждали Велизария в Риме, Хорсамант с несколькими византийскими всадниками наткнулся на 70 неприятелей и гнал их до самого лагеря. Несколько времени спустя он был ранен в левую голень, так что не мог сесть на коня. Эта рана приводила его в гнев, и он грозил жестоко отомстить готам. Когда ему стало лучше, то раз, по обычаю своему напившись за обедом вполпьяна, он объявил, что идет на неприятелей один и пеший. Дойдя до Пинчианских ворот, он сказал страже, что имеет поручение от Велизария в неприятельский лагерь. Стража, зная расположение к нему Велизария, пропустила его. Неприятели почли его сначала перебежчиком; но когда он стал пускать в них стрелы, то на него бросились 20 человек. Хорсомант побил их и пошел вперед. На него бросились новые толпы; наконец, окруженный со всех сторон, он пал, избив порядочное количество врагов. Да, это историческое событие, засвидетельствованное Прокопием, является как будто отрывком из наших богатырских былин!

Вот еще пример из «Готской войны». Анкона едва не была взята готами, если бы в крепости на тот раз случайно не присутствовали два витязя, Улимун-фракиец и Вулгуду-массагет: они приняли участие в сражении, своими мечами отразили неприятелей, но воротились в город сильно израненные. Вторая половина имени Вулгуду напоминает Гуды Олегова и Игорева договоров. С носовым звуком оно будет оканчиваться на гунд или ганд, и действительно, в той же «Готской войне» встречаются гунн Ольдоганд и, кроме того, гунн Улдах (с придыханием оно должно было произноситься Вулдах или Вулдай). Мало того, у Агафия из той же эпохи имеем Регнаря. Это имя, конечно, то же, что готское Рагнарь, о котором упоминает Прокопий в «Готской войне»; однако Регнарь Агафия не гот: он родом гунн из племени витигоров (то есть утургуров). Ясно, что под именами гуннов и массагетов скрываются в данных случаях все те же славяне-болгары.

Довольно об именах. Тюрко-финская теория усматривает и другие следы угорских наречий в языке болгар, например слова: боиляды, таркан, аул. Но каким образом слово «боиляды» (boilades) может быть доказательством угорского происхождения, когда его совсем нет в финских языках? Означает ли оно былей «Слова о полку Игореве» или просто русское боляре, во всяком случае, оно должно быть поставлено в числе доказательств именно славянского, а не финского происхождения болгар. Константин Багрянородный в своем сочинении «О церемониях Византийского двора» упоминает о «шести великих болядах» как о высших сановниках при болгарском государе. Эти великие боляды как нельзя лучше соответствуют тем русским «великим (или светлым) боярам», о которых говорится в Олеговом договоре. Тот же Константин приводит болгарские титулы Конартикина и Вулия Таркана (ibid, ó Κοναρτιχεινος χαι ó Βουλιας Ταρκανος); эти титулы, по-видимому, носили старшие сыновья болгарского государя. Конартикин, может быть, есть испорченное в греческой передаче слово, вместо Контаркан (в X веке в числе болгарских послов в Византии встречается Калутеркан), то есть вторая половина слова та же, что в титуле Вулий Таркан. А последнее, конечно, означает: Велий (великий) таркан. Не беремся объяснить происхождение слова таркан. Предположим, что оно действительно принадлежит восточным языкам; но и в таком случае это не доказательство финского или турецкого происхождения болгар. Известно, что титулы легче всего заимствуются у других народов (наши титулы «царь», «император», «граф» и т. п. разве славянского происхождения?). Притом само слово таркан никем не объяснено филологически из финских языков; а что в нем заключено слово хан, по толкованию Шафарика, то и это толкование довольно произвольное; да нам и неизвестен титул хана у народов собственно финских. Шафарик считал болгар финнами. А слова на кан, хан и ган встречаются в различных языках. Для примера укажу на персидского полководца Нахорагана в VI веке и византийского патриция Теодорокана в X. Последователи тюрко-финской теории хазаро-аварский титул кагана или хакана отождествляют с татарским ханом; но такое тождество еще не доказано. Вообще филология при объяснении подобных слов нередко доказывает свой произвол и свою несостоятельность в решении вопросов историко-филологических, если она не ищет поддержки в строгой исторической критике.

Что касается до слова «аул-дворец», будто бы тождественного с киргизским aul или мадьярским ol, то здесь, по всей вероятности, кроется какое-либо недоразумение. Некоторые византийские писатели (Феофан и Зонара) упоминают, что греки в 811 году взяли Крумову авлу (άυλην). «Так болгары называют жилище своего государя», – поясняет Зонара. Но каким образом слово «авла» можно относить исключительно к татарским или финским языкам, когда оно существовало и в греко-латинских наречиях? Очень может быть, что оно от греков же перешло к некоторым варварским народам, если не принадлежит к элементам общим лексикону туранской и иранской группы. Сверх того, представляется вопрос: нет ли в означенной фразе какого пропуска у византийских писателей или собственно у Феофана, у которого заимствовали другие компиляторы; а он выразился сжато: «Крумову так называемую авлу»? Может быть, следовало сказать: Крумову авлу или так называемый (двор? терем? палату? и т. п.)[98].

Вообще разве это научно-филологический прием: отыскать у болгар несколько слов, похожих на татарские, и на этом основании утверждать, что они не славяне? Между тем как болгары жили когда-то в соседстве именно с урало-алтайскими народами. В их лексиконе могло оказаться и несколько финно-тюркских элементов; особенно эти элементы могли отразиться в личных именах, в названии высших титулов и т. п. На таком основании и древних руссов можно было бы отнести к племенам тюркско-финским. Не говоря уже об эпохе послетатарской, оставившей некоторые следы в нашем лексиконе; но и в дотатарскую эпоху мы встречаем немало имен и слов, имеющих сходство с финскими и тюркскими, что совершенно естественно при давних и близких отношениях восточных славян к своим северо-восточным и юго-восточным соседям.

VIII. «Роспись болгарских князей» с загадочными фразами. Признаки чистого славянского языка у древних болгар. Заключение

Здесь я упомяну об одном отрывке, который, казалось, должен был доставить окончательное торжество тюрко-финской теории. Именно: в интересной и весьма добросовестно составленной монографии г-на А. Попова «Обзор хронографов русской редакции» 1866 года (Вып. I. С. 25) обнародована вставка из одного хронографа, называемого «Эллинским летописцем», по спискам XVI века. Эта вставка заключает в себе ту «Роспись древних болгарских князей», о которой выше мы имели случай упоминать уже несколько раз. Тут мы находим какие-то загадочные фразы на непонятном языке[99]. Последователи энгеле-тунмановской теории поспешили объяснить эти фразы с помощью лексикона мадьярского и других финских наречий. Выходит, что каждому княжению соответствовала формула, обозначающая его княжение. Например: «А лет ему дилом твирем», значит «я исполнен, я совершенен»; шегор вечем – «я есмь помощник»; вереиналем – «я живу в крови» и пр. (соч. Гильфердинг I. 23). «Обычай давать прозвище году, – замечает Гильфердинг, – обычен на Востоке, и мы можем полагать, что он был заимствован болгарами, еще когда они странствовали между Волгой, Доном и Кубанью. В нашей записи каждое княжение имеет подобное прозвище. Эти прозвища представляют любопытный памятник языка завоевателей болгар до слияния их с славянами и служат несомненным свидетельством происхождения орды Аспаруховой» (С. 22).

Темные фразы приведенной записи, по мнению их толкователей, суть не что иное, как памятник того финского наречия, на котором говорили древние болгары и которое долго еще существовало рядом со славянским языком. Но такое заключение по меньшей мере поспешно. Во-первых, значение самих фраз истолковано еще слишком гадательно, и они ждут своего разъяснения от знатоков восточных наречий. Затем нисколько не разъяснено происхождение данной записи и время, к которому она относится. Наконец, к какому бы иноплеменному языку ни принадлежали темные речения, мы не видим никакого повода заключать, что это именно тот язык, на котором говорили древние болгары. Если эти речения принадлежат языку финскому, то опять-таки не забудем близкого соседства угров. В хождении Афанасия Никитина «за три моря» встречаются татарские фразы; но можно ли отсюда заключать, что автор этого хождения был татарского племени? Или предположим, что язык наших офеней, существующий и до сих пор, оставил бы след в каком-либо письменном памятнике допетровской Руси. Можно ли заключить отсюда, что эта Русь была неславянская? Итак, упомянутые загадочные фразы, по нашему крайнему разумению, нисколько не подтверждают тюрко-финской теории. Притом не означают ли они скорее какой-либо счет, нежели формулу? Не имеют ли они какого отношения к секте богумилов? Вообще, подождем более удовлетворительного их разъяснения прежде, нежели делать какие-либо положительные выводы. А между тем укажем на следующее обстоятельство. Помянутая запись, или «Роспись», составлена не ранее XI или X века. Выходит, что болгары тогда еще сохраняли отчасти свой финский или тюркский язык. Возможно ли, чтобы он в те времена ничем иным не заявил себя, кроме нескольких фраз, записанных в каком-то хронографе?[100]

Итак, мы не видим никаких серьезных доказательств существования финского языка у древних болгар. Напротив, существуют неоспоримые свидетельства, что язык, на котором они говорили, был чистый славянский. Во-первых, их народное название болгары или волгары принадлежит славянскому языку; оно происходит от славянского слова Волга, то же, что волога или влага. Далее, страна, в которой болгары жили перед своим переселением за Дунай (по известию Феофана и Никифора), называлась у них Онгл, то есть Угл. А в Южной России до сих пор существуют реки с названием Углы, или, как мы их произносим теперь, Ингула. После переселения за Дунай болгары, при князе Тервеле, заставили греков уступить южный склон Балканских гор около Черного моря. Патриарх Никифор прибавляет, что эта область «называется ныне» Загорье. Стало быть, прежде, то есть до появления болгар, она Загорьем не называлась. Не забудем при этом, что Феофан и Никифор писали в начале IX века; следовательно, они сообщают болгаро-славянские названия еще в эпоху, которая предшествовала предполагаемому превращению финских болгар в славянских. Вообще, с появлением болгар на Балканском полуострове мы видим весьма быстрое умножение славянских географических названий в Мизии, Фракии, Македонии, Эпире и даже в самой Греции и никакого признака названий финских. Тут мы начинаем встречать многие имена, как будто прямо перенесенные из Руси, каковы: Вышгород, Смоленск, Остров, Верея, Переяславль, Плесков и пр. Такая черта вполне соответствует наводнению этих провинций славянами в VII и VIII веках, что и заставило Константина сказать: «Ославянилась целая страна». Ясно, что с утверждением болгар на Балканском полуострове славянский элемент получил здесь сильное подкрепление; чего никак не могло бы случиться, если бы болгары были финны или татары, а не славяне. О столь быстром и коренном превращении господствующего турецкого или финского племени в покоренную им славянскую народность, как мы замечали, не может быть и речи: оно противно всем историческим законам.

Если предположим, что болгары были действительно финское племя, подчинившееся влиянию покоренных, в таком случае оно теряло бы свою народность не вдруг, а постепенно; оно оставило бы не несколько слов, а глубокие следы в языке, и не в одном лексиконе, но и в грамматике. Мало того, в таком случае необходимо должно было произойти смешение двух языков; а из этого смешения должен выработаться новый тип языка, даже и при полном преобладании славянского элемента. Вместо того мы видим в IX и X веках необыкновенно богатое развитие болгарской письменности на чистом славянском языке. И какой письменности! Которая легла в основу всей славяно-христианской образованности. А какой был разговорный язык болгар в те времена? Нет ли на него каких указаний? Есть. В 1016 году, во время войны императора Василия II с болгарами, раз болгарские лазутчики, испуганные приближением самого Василия, поспешили в лагерь с криком: «Бежите, Цесарь!» (Βεζειτε ó Τζαιταρ. Кедрин). Это уже отрывок не из лексикона, а из грамматики (даже сохранено свойство церковно-славянского языка изменять г в з перед и, если только греческая з верно передала звук). Одна эта фраза дает ясное понятие, что вся масса болгарского народа в это время говорила чистым славянским наречием, что было бы совершенно невозможно, если предположить, что болгары были одного происхождения с уграми или с турками.

Но если болгары были славянами, то могут спросить нас: почему же они с самого начала не названы славянами в источниках? Ответим то же самое, что говорили в своих рассуждениях о руси, то есть болгары, как и русь, сами себя славянами не называли. Это имя перешло к ним впоследствии, когда название славяне стало обобщаться, то есть из видового делалось родовым. Первоначально славянами (собственно склавинами) называлась часть дунайских и иллирских племен, соседних с Римской империей (словинцы или хорутане). От ближайших соседей потом средневековые латинские и византийские писатели перенесли это видовое имя и на другие народы, то есть на те, которые были родственники склавинам. Отсюда произошло обобщение данного имени, которое славяне осмыслили, то есть склавов обратили в славов. Что это обобщение произошло путем собственно-книжным, доказывает существующее доселе у большинства славянских народов неведение того, что они принадлежат к славянам и если они узнают о том, то только из книг. Мало того что болгары не называли себя славянами; но, без всякого сомнения, они говорили наречием, которое было отлично от языка славян, еще прежде них обитавших на Дунае; ибо болгары были едва ли не самая восточная славянская ветвь. Без сомнения, она имела многие особенности в произношении сравнительно с отдаленными от нее славянами юго-западными. Между ними отношение было приблизительно такое же, какое между готами, то есть восточнонемецкой ветвью, и франками или алеманнами, то есть западнонемецкими племенами. Различие в языке между готами и алеманнами или между нынешними шведами и немцами было более сильное, чем между восточными и западными славянскими народами. Сами готы в средневековых источниках не называются ни тевтонами, ни германами; отсюда, однако, не следует, чтобы готы принадлежали к иной, ненемецкой группе народов.

Переселение восточнославянского народа на Дунай в соседство со славянами юго-западной ветви и объясняет, почему на Балканском полуострове явились рядом два таких славянских наречия, как сербское и болгарское. Странно, что филологи, толкующие о турко-финском происхождении, всего менее при этом обращали внимание на болгарский язык. Откуда же взялся этот древнеболгарский, или церковнославянский, язык, столь цельный, гибкий и богатый? Некоторая порча и изменения в этом языке начались, собственно, не со времени поселения болгар за Дунаем, а с приливом народов действительно тюркских. Последователи тюркско-финской теории, пытаясь опереться на филологию, более всего погрешили против этой науки: указывая несколько непонятных для себя имен и слов, они совсем упустили из виду язык народа.

В заключение подведем итоги своего исследования в пользу славянского происхождения дунайских болгар против тюрко-финской теории Энгеля, Тунмана, Шафарика и их последователей:

1. У византийских писателей VI века болгары называются или общим именем гуннов, или частными именами котрагуров, утригуров, ультинзуров и пр. У писателей VIII и IX веков они называются смешано то гуннами, то болгарами. У последних писателей является легенда о разделении болгар между пятью сыновьями Куврата и расселении их в разных странах только во второй половине VII века. Немецкая и славянская историография приняла эту легенду за исторический факт, то есть отнеслась к ней без надлежащей критики, и на ней основала начальную историю болгар; тогда как их предыдущая история и их движения на Дунай рассказаны писателями VI века (Прокопием, Агафием и Менандром), но только они не употребляют имени болгары. Одним словом, новейшая европейская историография вместо того, чтобы разъяснять путаницу народных имен в средневековых источниках, увеличивала ее своими искусственными теориями. Она упустила из виду ясно обозначенную в источниках родину болгарского народа, то есть Кубанскую низменность; не заметила существования болгар таманских и таврических с IV до X века включительно (то есть с появления утургуров до известия о так называемых черных болгарах), а связывала дунайских болгар непосредственно с камскими и производила первых от последних. Так как коренные гунны принимались до сего преимущественно за племя угро-финское, а камские болгары тоже считаются финским народом, то историография объявила финнами и болгар дунайских. Но болгары вообще не были ни турками, ни уграми; а вопрос о коренных гуннах и смешанная народность камских болгар еще недостаточно разъяснены. Есть поводы думать, что последние были славяно-болгарской ветвью, постепенно утратившей свою народность посреди туземных татаро-финских племен. (Признаки ее славянства отразились особенно в арабских известиях X века[101].)

2. Доказательства в пользу финского происхождения, основанные на сравнении народных нравов и обычаев, не выдерживают никакой критики. Это или черты общие разным языческим народам, или прямо родственные с другими славянами, и преимущественно с восточными. Но что более всего противоречит помянутой теории, это быстрое и коренное превращение дунайских болгар в славян, превращение, противоречащее всем историческим законам. Если бы болгары были финны, то они не могли бы так легко усвоить себе народность покоренного племени, и тем более что болгары были не только господствующий народ, но и сильный, многочисленный народ. Притом же в близком соседстве с ним находились действительно финские народы, каковы мадьяры, которые неизбежно должны были подкрепить народность болгар, если бы она была финской. (Одного существования мадьяр довольно для того, чтобы опровергнуть всю искусственную теорию финноманов.) Вместо того мы видим, что с утверждением болгар на Балканском полуострове славянский элемент получил здесь могущественное подкрепление и началась сильная славянизация византийских областей. С другой стороны, если мнимо туранские болгары так быстро ославянились, будучи господствующим народом, то почему же вместе с ними не ославянились находившиеся под их владычеством валахи или румыны? Или почему же болгары не орумынились, а ославянились?

3. Попытки финноманов подтвердить свою теорию филологическими данными, преимущественно личными именами древних болгар, также обнаруживают недостатки их критических приемов и особенно недостатки сравнительно-исторической филологии. Толкование данных имен отличается произвольным, односторонним и поверхностным характером. Имена дошли до нас большей частью в иноземной передаче, в искажении, без определенного их произношения. Притом личные имена легче всего переходили и заимствовались одним народом у другого. Вообще, это не всегда надежный элемент для определения древних народов. Наконец, в большинстве случаев есть возможность при ближайшем рассмотрении отыскать славянские основы в болгарских именах. Отсутствие сколько-нибудь заметной финской стихии в языке болгарского народа явно противоречит теории финноманов. А цветущая древнеболгарская, или церковнославянская, письменность, которой болгары наделили и другие славянские народы, окончательно уничтожает эту теорию.

По поводу этого исследования считаем необходимой следующую оговорку относительно того, что у нас называется собственными, или коренными, гуннами. Мы пока не касались господствующего теперь в науке мнения об их угро-финской народности; ибо считаем этот вопрос нерешенным, то есть подлежащим всестороннему и тщательному пересмотру. Что в известном толчке, породившем Великое переселение народов, мог участвовать какой-либо угорский элемент, мы пока не отвергаем; но не даем ему важного значения. По многим признакам главная роль в этом толчке принадлежала именно народам сармато-славянским, и преимущественно болгарам. Представляется вопрос: кому первоначально принадлежало само имя гунны? Очень возможно, что оно с самого начала принадлежало славянам-болгарам и от них уже перенесено греко-римскими писателями на некоторые другие народы, а не наоборот. Этого вопроса в настоящем исследовании мы не берем на себя решить окончательно. Пересмотрев вопрос о болгарской народности, мы пришли к убеждению, что историки и филологи сильно погрешили против нее, считая ее неславянской. Этих выводов вполне достаточно для нашей задачи (имеющей в виду собственно русскую историю). Не желая отвлекаться от своей задачи, мы оставили пока в стороне специальное переисследование вопроса о гуннах IV века, о царстве Аттилы и его собственных элементах. Это вопрос, достойный того, чтобы над ним попытал свои силы кто-либо из молодых и даровитых русских ученых. Но каково бы ни было его решение, оно, надеемся, не изменит наших главных положений, то есть что болгарская народность была чисто славянской и племена болгарские, оставшиеся в Южной России, играли видную роль в начальной русской истории и наряду с другими южнорусскими славянами участвовали в образовании великой русской нации.

Примечания

1

При подготовке книги Д.И. Иловайского издательство посчитало возможным сохранить стилистику, орфографию и оформление основного текста и примечаний первого издания.

(обратно)

2

Насколько сильна отрицательная (то есть антискандинавская) сторона исследований г-на Гедеонова, можно заключить из того, что главные представители скандинавской школы (гг. Погодин и Куник) отдали ему полную справедливость и отступились от некоторых своих доказательств. Но положительная сторона (именно Хазарский каганат в Киеве и пришествие князей с Балтийского поморья), конечно, не найдет себе подтверждения.

(обратно)

3

Только скептическая школа Каченовского заподозрила несостоятельность всего этого сказания, но говорила о том мимоходом, без связи с другими данными, не развивая ничего до конечных выводов и подчас просто увлекаясь своими отрицаниями. Тем не менее школа эта далеко не заслуживает того сурового приговора, который над ней произносили. Некоторые мысли, высказанные ею о русской летописи, нашли себе оправдание в позднейших исследованиях.

(обратно)

4

Кроме Фотия, имеем и другое современное свидетельство о первом появлении руси под Царьградом. Никита Пафлагонянин в своем жизнеописании патриарха Игнатия упоминает о свирепствах скифского народа рось в окрестностях Царьграда, также без всякого намека на скандинавское происхождение.

(обратно)

5

Варуфорос не означает ли Вар-порог? В таком случае против славянского Веруци следовало бы поставить русское Варуфорос (а не Леанти), как происходящий от того же корна врети, варити. Геландри, по объяснению Константина, значит «шум порога»; отсюда мы делаем предположение: не скрывается ли тут слово гуль? Форма Гуландарь или Гуландра весьма возможна в русском языке. Нисколько не настаиваем на своих словопроизводствах в этом случае и делаем их только для того, чтобы показать возможность объяснить некоторые непонятные имена из славянских корней. Может быть, кто-нибудь со временем доберется до их смысла. А возможно, и то, что их смысл для нас навсегда потерян вследствие большого искажения. Например, если бы не другие соображения, то филологически невозможно в Телюца узнать Любеч. Точно так же филологически нельзя доказать, что Напрези означает малый порог. Напомним еще ряд собственных имен, доселе не разъясненных: Могуты, Татраны, Шельбиры, Топчакы, Ревугы и Ольберы («Слово о полку Игореве»). Чтоб отделаться от них, их объявили нерусскими; но вполне ли это верно? Наше предположение о возможности видоизменения тех же слов или о замене их другими (не выходя из пределов того же языка) подтверждается позднейшими названиями Днепровских порогов. Многие ли из них сохранились от времен Константина хоть до XVI века, то есть до «Книги Большого Чертежа»? Мы находим в ней, собственно, одно тождественное с прежним название: Ненасытец (Неясыть IX века). Потом следует Звонец, соответствующий Константинову переводу против слова Геландри: «шум порога». Далее Вулнег, который может напоминать Вулнипраг. Вот и все. Остальные (Кодак, Сурской, Лоханной, Стрельчей, Княгинин, Воронова, Будило, Бальный, Лычна, Таволжаной) не похожи на имена, приведенные Константином. Только Будило напоминает «Не спи», но напоминает своим смыслом, а не буквой. Он же наводит на мысль о том, как иногда своеобразно могут видоизменяться названия. (Так вместо Гуландри мог явиться Звонец.) Конечно, крупные географические имена сохраняются гораздо тверже, но такие мелкие, как имена длинного ряда порогов, неизбежно должны были варьироваться. Сравним названия порогов XVI века с их настоящими названиями. Большею частью они сохранились, но с другими окончаниями, и притом иногда совсем не на тех местах; есть и названия совсем новые.

Упомянем мимоходом о попытке объяснить все русские названия порогов у Константина Багрянородного и почти все личные имена той эпохи из языка венгерского (Зап. Одес. Общ. И. и Д. Т. VI). Это показывает, какое обширное поле для догадок представляют означенные названия. Действительно, имена порогов – самое темное место в целом варяжском вопросе. Можно предложить еще следующую догадку: несколько непонятных имен не есть ли это остаток названий из более древней эпохи, то есть из эпохи скифской?

(обратно)

6

Вероятное решение этого частного вопроса предложено много ниже; после исследования о народности болгар я пришел к заключению, что славянские названия порогов принадлежат наречию славяно-болгарскому.

(обратно)

7

Выписываем эти имена буквально, то есть не изменяя и тех, которые стоят в родительном падеже мужского или женского рода. В договоре Олега: Карлы, Инегельд, Фарлоф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Рюар, Актеву, Труан, Лидульфост, Стемид. В договоре Игоря: Ивор, Вуефаст, Святославль, Искусеви Ольги, Слуды, Улеб Володиславль, Каницар Передславин, Шихберн, Сфандр жены Улебле, Прастен, Турдуви, Либнар, Фастов, Грим, Сфирьков, Прастен, Акун, Кары Тудков, Каршев, Турдов, Егриевлисков, Войков Истр, Аминодов, Бернов, Явтяг Гунарев, Шибрид Алдан, Кол-Клеков, Стегтиетонов, Сфирка, Алвад Гудов, Фудри Туадов, Мутур Оутин, купец Адун, Адулб, Иггивад, Олеб Фрутан, Гомол, Куци, Емиг, Турбид, Фурстен, Бруны, Роалд, Гунастр, Фрастен, Игельд, Турберн, Моны, Свен, Стир, Алдан, Тилена, Пубьинксарь, Вузлев, Синко Борич.

(обратно)

8

Прошу покорнейше обратить внимание на эти последние слова, особенно на форму Тыр. Она дает нам ключ к уразумению названий рек Истра и Тыра, или Тора. Корень у обоих тот же, и это еще очевиднее, если обратить внимание на то, что греческое слово Tyras в латинской передаче является Dana-ister или Dana-ster наш Днестр. Напомним также наши реки Стырь на Волыни и Истру Московской губернии и древнеславянского бога – Стыря или Стрибога. Как Истр было имя и реки и лица, так точно и Дунай. Боярин Дунай встречается на Волыни в XIII веке.

(обратно)

9

Оскол мог иметь ту же полную форму на ольд, то есть Осколод или Аскольд, подобно тому как теперь река Яцольда. Да и самая Яцольда или Ясельда, если взять в расчет белорусское произношение, может оказаться видоизменением Окольды или Аскольды.

(обратно)

10

Миклошич в своем сочинении: «Die Bildung der Orstnamen aus Personennamen im Slavischen» (Wien, 1864) по примеру Куника отрицает существование имени Блуд у славян, хотя кроме руси оно было и у чехов (см. о том Микуцкого «Замеч. о Лето-Славянском языке», в Записк. Георг. Общ. по отд. Этнографии I. 607). Имя посла Лидульфост, может быть, есть испорченное Людогост. На существование последнего имени указывает новгородская улица Людгоща.

О том, что Грим действительно было славянское имя, ниже доказывается именами: княжны Гримиславы, Гримка и фамилией Гримайло. Относительно Борич ниже я указываю, что надобно читать бирич, то есть название должности.

(обратно)

11

Названия отдельных предметов могут иногда вводить в такое же заблуждение, как и названия народов. Например: чего проще, как Корсунские врата Новгородской Софии производить из города Корсуна? К названию присоединялись и другие обстоятельства: завоевание Корсуна Владимиром Святым и вывоз оттуда русскими некоторых художественных произведений. Действительно, и в древней, и в новой России эти врата производили из Корсуна, пока точные исследования Аделунга не убедили в том, что они не греческой, а западной, или латинской, работы.

(обратно)

12

Сведения свои о руссах Лиутпранд почерпнул у византийцев, и его название их нордманами есть просто перевод византийского понятия о руси как о народе северном и даже надсеверном, или «гиперборейском». Например, Никита Хониат выражается о руси так: «Которых называют и скифами гиперборейскими» (168. Бон. изд.).

(обратно)

13

Варяги на собственных кораблях ходили не далее Ладоги, то есть Нижнего Волхова. На это указывает целый ряд фактов. Кроме торговых договоров Новгорода с Готландом о том свидетельствуют нападения шведов в 1164 и в 1317 годах (см. Новгородские летописи).

(обратно)

14

Уже покойный Артемьев в своей диссертации «Имели ли влияние варяги на славян?» (Казань, 1845) основательно доказал несправедливость байеро-шлецеровской школы, полагавшей, что варяги принесли цивилизацию в Россию; тогда как они сами были менее образованны, чем Киевская Русь.

(обратно)

15

Обращаем внимание читателя на эту грамматическую неверность: Киев – мать, а не отец-город (на что указал и г-н Бессонов в примечаниях к его изданию белорусских песен). Народ не мог выразиться таким образом: он говорит «матушка Москва», «батюшка Питер», а не наоборот. Очевидно, это название не народное, а книжное, заимствованное от греков, то есть буквальный перевод слова μητροπολις. Византийские писатели прямо называют этим именем Киев. Например, у Киннама (236-я с. Боннского издания): «μητροπολις τω εύνει τοντω». Что под именем Руси разумелась в древний период преимущественно Киевская земля даже и у других южнорусских славян, весьма наглядный пример представляют известные слова Владимира Галицкого о киевском боярине Петре: «Поеха муж русский объимав вся волости».

(обратно)

16

Начальную хронологию Нестора сами норманисты находят ошибочною; а именно на это указывал прежде Круг и в наше время г-н Куник.

(обратно)

17

Для примера укажем на происхождение Переяславля, который будто основан на месте известного единоборства при Владимире Святом. Это не более как неудачная попытка осмыслить название города, вроде мифа о Кие, основателе Киева. Составитель свода не обратил внимания на то, что город Переяславль уже упомянут им в договоре Олега с греками. Это несообразность, бросающаяся в глаза; но другие несообразности, менее яркие, еще легче ускользали от наших старинных книжников. Например, могли ли они заметить следующую тонкость? В сказании о призвании князей говорится, что от этих князей новгородцы стали называться Русская земля, а между тем и в дальнейших известиях ясно, что именно новгородцы-то и не называли себя русью, а называли так обитателей Приднепровья.

(обратно)

18

Новгород, как известно, находился в подчиненных отношениях к Киеву, но издавна стремился к самостоятельности. Не лишено значения и то обстоятельство, что в дотатарскую эпоху новгородец не следовал примеру других подчиненных руси племен и не старался усвоить себе имя русина; но продолжал именовать себя словенином. Новгород когда-то мог питать к киевскому господству чувства если не те же, то подобные тем, которые он питал впоследствии к московскому.

(обратно)

19

Эти тавроскифы суть видоизменение более древнего названия греческого тиригеты или тырангиты, то есть обитатели берегов реки Тыра. Тыр, Тур и Таур или Тавр суть разные произношения одного и того же слова. Точно так же гиты, геты, готы и гуты суть видоизменение корня гыт, которое мы сближаем с кыт (в названии скифы). Звук г, как известно, легко переходит в к; а букву с считаем приставочною в слове скиты. Что у греков скиты могло быть видоизменением слова геты или гиты с приставкою с по эолийскому произношению, было высказано еще Салмазием, лейденским профессором в XVII веке (см.: Sulpicus Severus Saciae historiae, 310). А что тиверцы есть видоизменение слова тиревцы, указано Шафариком. Тут перестановка звуков такая же, как в названиях ятвяг и явтяг, северы или севры и серевы или сервы (сербы).

(обратно)

20

Эти строки были написаны в 1871 году. Последующие мои исследования не только подтвердили тождество третьей группы руссов у арабских писателей с Русью Тмутараканскою; но и обнаружили присутствие в том краю славянских болгар, бывших уже отчасти христианами, а также уяснили для меня их отношения к хазарам и народность последних. Русь владела хазарскими поселениями на Тамани и Тмутаракани до конца XI века (см. ниже: «О славянском происхождении дунайских болгар» и «Русь и болгары на Азовском поморье»).

(обратно)

21

Что название Скандия или Скандинавия (у Фредегара Schatanavia) есть видоизмененное слово Скития, в этом едва ли можно сомневаться. В источниках иногда рядом встречаются для нее оба именования, например у географа Равеннского: «Великий древний остров Скития, который называется Сканца (Scanza)».

Познакомясь потом с сочинением Пинкертона («Recherches sur l’origin des Scythes ou Goths». Paris, 1804), я убедился, что не мне первому пришла такая догадка. Пинкертон прямо указывает на недоразумения средневековых летописцев по отношению к Скифии и Скандинавии, начавшиеся с легкой руки Иордана (с. XIV).

(обратно)

22

Вообще, варягам-норманнам посчастливилось не только у средневековых летописцев, но и у писателей Нового времени. Даже и в наше время продолжается как бы соревнование выводить основателей государств из Скандинавии. Так, талантливый польский историк Шайноха, соревнуя нашим норманистам, написал целое исследование («Lechicki poczatek Polski») и потратил немало труда на то, чтобы доказать основание Польского государства норманнами.

(обратно)

23

Окончание маты встречалось и в именах других народов, например яксаматы и тиссаматы. Что касается до отождествления имени сарматов и сербов, то оно предложено еще чехом Вацерадом (в начале XII века), списателем известного словаря Mater verborum.

(обратно)

24

Склавы и сервы, как известно, получили у римлян значение рабов. Первоначально это значение произошло, вероятно, оттого, что ближайшие части славянского племени (словинцы и сербы) были покорены римлянами. Возможно и то, что название склавы в смысле рабов перешло к римлянам от германцев, обложивших данью какое-либо славянское племя. У варваров обыкновенно племя господствующее называлось свободным, а подчиненное – рабами; известны предания о рабах, возмутившихся против своих господ во время их отсутствия и завладевших их женами. Эти предания в древности встречаем в скифском мире, а в Средние века в мире славянском. В основе такого предания заключался, конечно, факт восстания покоренного племени, которое свергло свою зависимость от другого народа. В истории мы нередко встречаем примеры, как народное имя обращается в сословное или, наоборот, сословное в народное. Так, мы полагаем, что сословие бояре совсем не означает больших; это опять та же попытка осмысления. Слово «бояре» находится в несомненной связи с народными именами бои, боиски, бойовары и т. п. Точно так же народное имя ляхи или лехи встречается у славян и в сословном значении; в этом значении оно сохранилось потом в слове шляхта. Славянское народное имя кривиты у родственного литовского племени получило значение жреческого сословия. Подобным образом можно объяснить и наше старинное слово сябр. Себр и доселе у иллирских славян означает крестьянина. Шафарик видел в этом слове название народа сабиры; а может, и то и другое есть видоизменение имени сербы, у римлян сервы, наше севера или северяне. Мы позволяем себе также наше старинное слово смерд, то есть простолюдин, сблизить с именами финских народов меря и мордва (меренсы и морденсы Иордана). Оба этих названия, и меря и мордва, пошли, конечно, от одного корня, и название мерды могло когда-то означать часть финского племени, подчиненного славянам или вообще арийцам. Подобные примеры представляют аналогию и с именем русь, которое, очевидно, получало иногда оттенок сословный; как господствующее племя, она отличала себя этим именем от прочих славян и как бы придавала себе значение высшего, благородного сословия. По крайней мере, этот оттенок особенно заметен в X и XI веках.

(обратно)

25

Название Таматархи, Тмутаракани или Тамани мы также приводим в связь с рекою Тана или Дана. И действительно, Кубань называлась у древних и Гипанис, и Танаис. А настоящее ее название (то есть Кубань), конечно, происходит от Гипанис или Гупанис. Известно, что так же назывался у скифов нынешний Буг. Гупанис мы позволяем себе сближать со славянским словом жупан. Буг или Бог и Жупан, конечно, имели одно и то же значение владыки или господа; они подтверждают, какую тесную связь имели имена богов и героев с именами рек, то есть указывают на обожание или поклонение рекам. (Напомним реку Тырь или Стырь и Стрибога.) По этому поводу укажем на древнее название Аму-Дарьи Оксос. Мы позволяем себе сблизить это название с именем Аксай. Напомним скифский миф о трех Аксаях, сыновьях бога или царя Таргитая. Реки с именем Аксай и теперь еще встречаются на юге России и на Кавказе. Тот же корень акс мы видим и в названии Яксарта. Слово Аксай у скифов, по-видимому, означало владыку или героя; следовательно, название Оксос представляет аналогию с Гупаном, Бугом, Даном и т. п. (Может быть, и Ока есть такое же сокращение по отношению к Оксос или Аксай, как Рак, Аракс или Арас.)

(обратно)

26

Даки, так же как и датчане, вели свое происхождение от мифического героя Дана; однако они не были племенем германским; они не были также и славянским племенем. По некоторым соображениям мы полагаем, что в основе дакийской или настоящей валахо-румынской народности был элемент кельтический. (Не потому ли даки оказались так восприимчивы к латинскому влиянию и сохранили так упорно свое романское наречие посреди славянского моря? Притом влахами славяне и германцы называли по преимуществу кельтов.) Другая форма имени даков была давы и даи. Эта последняя форма соответствует видоизменению или собственно удлинению дан, дау, дава, тава, которые встречаются в сложных именах рек Молдава (нем. Moldau), Вельтава и пр. Часть дако-влахов называется у нас молдавы, у поляков мулытаны. Ввиду всех этих видоизменений мы позволим себе смелую догадку: Дан-река в смысле главного божества является у германцев (Годан или Одан); но это имя было весьма распространено у целого арийского племени; оно, может быть, скрывается в названии славянского Дажбога. (Посредствующие формы тут могли быть даг, дак или дый, дай и пр.) Кстати, приведем и еще некоторые сближения, которые мы позволяем себе относительно древних славянских божеств. Именно: Мокошь нашей летописи, может быть, находится в связи с греческим или скифским божеством загробного мира Залмоксис; а Симаргла напоминает военный клик паннонских сарматов, по Аммиану Марцелину: Marha! Эта Мара или Марга (с переставленным придыханием Хмара), вероятно, была богинею смерти (от нее, может быть, и река Марава и божество Марана). Воспоминание о Данбоге или Даждьбоге как боге воды или влаги, может быть, сохраняется и доселе в нашем слове дождь. Точно так же мы почти ежедневно поминаем и бога Хорса; от его имени произошло слово хороший, как от Лада ладный, от Дива дивный, и т. д. Дан, как мы видим, присутствует в названии главных рек на юге России: кроме Дона и Дуная он есть в Днестре. Днепр может быть сокращено из Данапраг и значит «река-порог» или «порожистая река»; а может быть в названии Днепр (лат. Данапер) заключает имя божества Перуна. Днестр, или Данастырь, или Дан-Тыр также значит или «река Тырь», или «бог Тырь». Название Дан-Тырь или Дан-Тур напоминает Идантура или Идантурса, главного скифского царя и героя во время нашествия Дария Гистаспа. Слово Дан, означавшее реку, очевидно, переходило и в понятие Бог во времена водопоклонения. Отсюда у германских народов этим словом стало обозначаться верховное божество, то есть Одан или Водан.

(обратно)

27

Вот наш ответ на вопрос норманистов: почему же ни византийские, ни арабские источники не говорят ясно о руси ранее 862 года, то есть ранее так называемого призвания варягов? Когда бы византийцы ни заговорили о руси, призвание князей всегда оказалось бы ранее. Составитель летописного свода имел настолько соображения, что он не мог поставить призвание князей позднее нападения руси на Константинополь, когда он и самое появление ее объясняет призванием князей. Это нападение на Византию и есть наше историческое тысячелетие. Если бы оно случилось столетием ранее, то и призвание князей, вероятно, было бы внесено под 762 годом: оно хотя бы только двумя или тремя годами должно предшествовать нападению на Византию. Но у составителя свода не было настолько соображения, чтобы понять всю невероятность столь важных переворотов и завоеваний, совершенных в течение нескольких лет, то есть скорее чем при Александре Македонском. Как византийцы заговорили о руссах вследствие их нападения на Константинополь в 865 году, так и арабы заговорили о них преимущественно вследствие их больших походов на Каспийское море.

(обратно)

28

Отсюда нам понятны будут такие выражения у византийцев, как следующее: «Геты или, что одно и то же, склавины» (Феофилакт). Что имя гетов или готов было не чуждо славянам, показывает название одного славянского племени в Фессалии и Пелопоннесе велегосты; а также присутствие слова гост или гаст в именах славянских богов. Это гост есть то же, что гот; между ними такое же отношение, как, например, между туры и турсы: с является иногда не только в начале слова (Скит, Сполин, Стырь и пр.), но и в конце.

Очень может быть, что имя готы или гуты пошло от одного корня с словом скиты или скуты, то есть от кут или гут. Напомним слова одного византийского писателя (Синкела): «Скифы, которым на родном языке имя готы». Уже Пинкертон в упомянутом выше сочинении доказывал родство скифов с готами. А после точных и подробных исследований Уккерта (Skythien, 1846) теория Нибура о монгольстве скифов не может иметь места. Уккерт доказал только, что скифы были племя арийское. Далее него пошел в том же направлении Бергман (Les Scythes les ancetres des peuples germaniques et slaves, 1858). Из многих других трудов о том же предмете укажем на появившееся недавно сочинение Куно (Die Skythen, 1871), который в скифах видит славяно-литовскую (сарматскую) семью исключительно, что, по нашему мнению, не совсем справедливо. Мысли о связи некоторых скифских народов со славянами встречались и прежде между учеными польскими, чешскими и русскими (Коллонтай, Потоцкий, Шафарик, Венелин, Надеждин, Чертков и др.); но эти мысли не достигали достаточной ясности и достаточной степени обобщения.

(обратно)

29

Русский вестник. 1872. № 11–12. (Ответ Погодину.)

(обратно)

30

В настоящее время, увы, уже покойному. К великому сожалению, мы лишились его в конце 1875 года. Свой ответ ему я, за немногими исключениями, оставляю в том же виде, в каком он был напечатан при его жизни.

(обратно)

31

Как пример хвастливости этих саг и некоторого знакомства их с русскими преданиями укажем на сагу Олава Трюггвасона. В ней вся слава обращения нашего Владимира Святого в христианство приписана юноше Олаву; причем последний держит речь, напоминающую то самое, что говорит мученик-варяг по нашей летописи. В этом обращении Олаву помогает супруга Владимира мудрая Аллогия, в которой нельзя не узнать его бабку Ольгу. Сага хотя и путает события и лица, однако ее русский источник в данном случае не подлежит сомнению. Итак, почему же наша легенда о призвании варягоруссов, столь лестная для норманнов, не отразилась в их сказаниях? Мы позволяем себе объяснять такое молчание поздним появлением и еще более поздним распространением самой нашей легенды: в том виде, в каком она дошла до нас, это не было собственно народное предание, сохранившее потомству память о действительном событии. Это было сплетение книжных домыслов и недоразумений.

(обратно)

32

Что русские послы из Византии возвращались в Киев через Германию, на это есть аналогия. У Герберштейна говорится о плавании русских послов в Данию из Новгорода в конце XV века не обычною дорогой, то есть Балтийским морем, а Белым и Ледовитым. Источники дают нам объяснение тому во враждебных отношениях Руси со Швецией и ганзейскими городами в эту эпоху (см. «Историко-географические известия Герберштейна» Замысловского // Журнал Министерства народного просвещения. 1878. Июль).

(обратно)

33

Имя свевов, как известно, распространялось когда-то на народы, жившие на берегу Балтийского мора, и на Дунае, и на Рейне; от него произошли названия Швеции, Швабии и кантона Швица (откуда и название всей Швейцарии). Кстати, приведем замечание Венелина о том, что «славяне, жившие на островах (Волин и Узедом), у древних писателей назывались свенянами, suenones, от реки Свена» (Чтен. Об. И. и Др. 1847. № 5). Мы, конечно, не будем выводить русь с Балтийского поморья; у балтийских славян также не было хаканов. (Да и с какой стати князькам этих славян или норманнов того времени отправлять посольства в Византию?) Но русь по языку своему могла быть признана соплеменною балтийским славянам. Наконец Южная Россия в Средние века называлась не только Великой Скифией, но также и Великой Швецией (см.: Antiguites Russes. Heimskringla), и, конечно, не потому, чтоб она была населена колонистами из Великой Скифии. Во всяком случае, выражение gentis Sueonum еще ждет разъяснения. (При этом необходимо иметь в виду то обстоятельство, что Бертинские летописи изданы по спискам, которые, сколько мне известно, не восходят ранее XV века; следовательно, порча первоначального текста тут весьма возможна.) Вообще, норманизм до сих пор тщательно устранял или отвергал все известия, где говорят о туземной руси до призвания князей. Например, арабский писатель Табари (писал в конце IX или в начале X века) говорил о руси, воевавшей на Кавказе с арабами еще в VII веке. Г-н Куник в своем трактате о «Призвании шведских родсов» («Die Berufung der schwedischen Rodsen», 1844) всеми возможными способами старается доказать, что это известие ошибочное. Прав он или нет, но любопытно, что в числе доказательств видное место занимает пресловутое миролюбие славянского племени и его якобы непредприимчивый характер. Тут же рядом находим у него целую ученую диссертацию, которая пытается подтвердить известие Аль-Катиба (современника Табари) о нападении руссов на Севилью в 844 году. Известие это, очевидно, ошибочное; с чем согласился после и сам г-н Куник по поводу исследования г-на Гедеонова.

(обратно)

34

См.: Les origines de la Conféderation Suisse par Albert Pallet. Seconde edition. Geneve et Bale, 1869. А также его полемическую брошюру Lettre à M. Henri Bordier. 1869.

(обратно)

35

Имя Нестора прибавлено только в Хлебниковском списке, который относится ко второй половине XVI века: ни в Ипатьевском, ни в Лаврентьевском его нет. Над вопросом о летописях кроме г-на Погодина в последние десятилетия работали гг. Казанский, Беляев, Сухомлинов, Срезневский, Соловьев, князь Оболенский, Костомаров. Прекрасный свод всех предыдущих работ, дополненный собственными соображениями и выводами, представил г-н Бестужев-Рюмин в своем труде «О составе русских летописей» (1868).

(обратно)

36

Укажем некоторые элементы в Сильвестровом отделе, которые по всем признакам принадлежали более поздней редакции. Например: 1) Значительно подновленный язык (по языку весь Киевский свод представляет целое). 2) Несогласие начальной хронологической Росписи с дальнейшей расстановкой лет по княжениям. 3) Рассказ о крещении Владимира уже так далеко отстоял от самого события, что в его время существовали различные мнения о том, в каком городе крестился Владимир. 4) В рассказе о посольстве разных народов к Владимиру с предложением веры иудеи хазарские говорят, что Бог разгневался на их отцов, расточил их, а Иерусалим и землю их отдал христианам. Это могло быть написано только во время Иерусалимского королевства, и, судя по тону рассказа, не в начале его существования; а оно только что сложилось в начале XII века. 5) Употребление таких этнографических терминов в начале свода, которые распространились на востоке Европы во время Крестовых походов; кроме немцев, укажем особенно на слово венедицы и фрягове. Немцы и венедицы (венициане) «Слова о полку Игореве» намекают на ту же эпоху. Некоторые исследователи, впрочем, относят к числу вставок и то, что едва ли можно к ним отнести, например рассказ об ослеплении Василька. Но этот рассказ и вообще участие выдубецкого игумена-летописца к судьбе Василька сделаются нам вполне понятны, если вспомним, что несчастный князь перед своим ослеплением заезжал помолиться именно в Выдубецкий монастырь и там ужинал у игумена.

(обратно)

37

Г-н Погодин и сам утверждает, что последняя часть Киевской летописи принадлежит Выдубецкому монастырю, а не Печерскому (Ibid. С. 44). Было бы несогласно с духом и обычаями древнерусских монастырей предполагать, что одна и та же летопись, одно и то же дело, начата в Печерском монастыре, а окончилась в Выдубецком. Обращу еще внимание на следующее обстоятельство. Даниил Романович в 1245 году, отправляясь в Золотую Орду, по словам Ипатьевского списка, при проезде через Киев останавливался именно в том же Выдубецком монастыре и служил там молебен. Это бросает некоторый свет на связь Волынской летописи с Киевской по Ипатьевскому списку. Вышеуказанное совпадение двух Рюриков, в начале и в конце Киевско-Выдубецкой летописи, могло быть случайное и не иметь особого значения. А сопоставление двух игуменов Выдубецкого монастыря, Сильвестра и Моисея, сделано еще Срезневским («Древние памятники письменности», под 1200 годом. Известия Академии наук. X. 167).

(обратно)

38

См. П. С. Р. Л. I. 251. А сама рукопись, в которой заключается этот летописец, хранится в Московской Синодальной библиотеке; если не ошибаемся, в настоящее время под № 132.

(обратно)

39

То есть предположить у кривичей, мери и чуди IX века приблизительно такие же развитые формы государственного быта и международной политики, какие существуют в Европе в наше время, предположить нечто вроде федеративного парламента.

(обратно)

40

Эта путаница отразилась и в тех этнографических умствованиях, которыми начинаются наши своды; там русь то упоминается отдельно от варягов, то связывается с ними. К довершению запутанности укажем на то обстоятельство, что в некоторых сводах (Софийском, Воскресенском и Тверском) первобытными насельниками или обитателями названы в Новгороде славяне, а в Киеве варяги. Таким образом рядом с пришествием в Новгород варягов то из Прусской земли, то из Немец можно поставить еще пришествие их из Киева.

(обратно)

41

Другая ее форма, судя по Константину Багрянородному, была Ельга. Переход начального е- в о- и обратно был у славян обычным; например: озеро – езеро, ерел – орел, елень – олень, Волос – Велес и т. п. Но е вместо о есть принадлежность собственно славяно-болгарского языка; следовательно, Ельга подтверждает, что Константин в своем известии о руси, вероятно, пользовался болгарскими переводчиками. (Это соображение имеет значение и при объяснении его известия о порогах.)

(обратно)

42

Игорем можно отчасти объяснить и ту популярность, какую приобрел у нас святой Георгий. Это последнее имя выговаривается Егорий или просто Егор. Мы думаем, что на такое превращение повлияло созвучие его с прежним Игорем. Как известно, принятые нами христианские имена народ в живом говоре переделывает по-своему. Так, вместо Евдокии явилась Авдотья, вместо Николая – Микола (по меткому заключению П.И. Мельникова, напоминающий крестьянского героя Микулу Селяниновича) и т. п. Кроме фонетических влияний в этих превращениях участвовали и старые, привычные имена, и филология при обсуждении упомянутых переходов никоим образом не должна упускать из виду эту черту, которая, конечно, встречается и у других народов. На нее указал и свящ. Морошкин в своем «Славянском Именослове» (96-я с.). Мимоходом замечу, что Игорь, герой «Слова о полку Игореве», в крещении был назван Георгием. То же имя носил Игорь Ольгович, судя по одному синодику (Историко-статистическое описание Черниговской епархии. Кн. V. С. 36).

Как имя Олега находится в связи с названием нашей главной реки, так и слова Ингор и Унгор можно поставить в связь с названием народа угров. Это название дано ему русскими славянами; оно, конечно, писалось прежде через ю с ь и выговаривалось унгры; откуда с приставкой в получились вунгры или венгры. О распространенности этого названия по соседству со славянским миром свидетельствует и другое финское племя, ингры, которое у русских перешло в ижору (как Ингослав в Ижослав), обозначающее название и реки, и племени. Другая форма этого названия, следовательно, будет Угра, и действительно, в России есть несколько рек с этим названием. Оно указывает на связь имени народа угорского с именами рек. Наша южная река Унгол или Ингул при известном переходе р в л и обратно предполагает другую форму, Унгор или Ингор (как Сура и Сула, Тура и Тула и пр.), а известно, что дунайские угры вышли из Южной России. На северо-востоке России также обитал финский народ югра или угра, но и там также были реки с названиями: Угра (приток Печоры), Угла и Юг или Уг, что, конечно, сокращено из Угл. Таким образом, название угры или угричи одного происхождения с именем наших угличей. Итак, ясно, что имя Игоря было туземное и отнюдь не пришло к нам из Скандинавии.

(обратно)

43

По поводу укажу на слова Ильмень и Лиман; у нас последнее слово производили из греческого языка, а первое относили, кажется, к финскому. Между тем здесь только разное произношение одного и того же слова. Днепровский лиман в «Книге Большого Чертежа» называется Ильмень. В географическом атласе амстердамского издания XVII века (Gerhardi Mercatoris) этот Лиман назван Ilmien iacus. Слово Оскол можно встретить и в названии других рек. Ворскла в летописи называется Воръскол и Въроскол, а самый Оскол встречается в форме Въскол (Ипатьевская, под 1170 годом). Сюда же мы относим Яцольду, предполагая в ней древнюю форму Аскольда и даже просто Аскольды; пример Ворсклы показывает нам, что с течением времени мужское название способно переходить в женское. До какой степени видоизменялось иногда одно и то же название в разные времена или по разным местностям, свидетельствует река Альта. Это имя встречается в следующих видах: Льто, Альта, Олюта, Лютая, Лтава, Влтава и пр.

Любопытно, что в Карпатах, издавна занятых русским племенем, мы встречаем иногда такие названия рек, как Альта, Унг (Юг) и Ясольда (Шараневича «Географический обзор Карпатских путей»).

(обратно)

44

Уже около 60 лет тому назад Эверс заметил о русских именах в договорах Олега и Игоря: «По причине великих разногласий (в рукописях) не решено еще, как они назывались собственно; ибо кто знает, какое чтение правильнее: Калар или Карла, Фарлафа или Вархова, Велмудр или Велмид, Вуефаст или Ибуехат? Если бы скандинавское происхождение руссов было доказано другими доказательствами, то следовало бы признать правильнейшими те, кои звучат яснее по-скандинавски».

Надобно заметить, что розыски русских имен в норманнской истории и мифологии начались более 100 лет назад, прямо с предвзятой мыслью. Норманисты шли от того положения, что русь пришла из Скандинавии и, следовательно, имена ее должны быть скандинавские. Примеры сближений в начале были довольно отдаленные; Байер и Шлецер, например, в параллель Аскольду ставили Аскеля, Олегу – Алека и пр. В 40-х годах XIX в. эти сближения подвинулись несколько вперед, благодаря в особенности трудам г-на Куника («Die Berufung»). Но и тут в большинстве случаев все-таки отыскали только близкие имена, а не тождественные: для Олега – Hölgi, Аскольда – Хёскульда и пр. Между тем серьезные изыскания о русских именах с точки зрения славянской ономастики начались недавно, по нашему мнению, не ранее г-на Гедеонова.

Не надобно упускать из виду и того обстоятельства, что главная и все-таки скудная жатва для норманнских параллелей собрана в легендарных источниках, каковы скандинавские саги в передаче Саксона Грамматика и Снорри Стурлсона, то есть в произведениях значительно позднейших, чем эпоха договоров Олега и Игоря. И замечательно, что между известными историческими именами Скандинавии мы не находим соименников Олегу и Игорю и, наоборот, наиболее употребляемые исторические имена у скандинавов, каковы Гаральд, Эрих, Олаф, Эдмунд и др., совсем не встречаются в русских летописях. На существование некоторых общих имен у норманнов и славян до позднего времени указывают и сами скандинавские саги. Например, в саге Олава Трюггвасона упоминаются дочери поморского князя Бурислава Гунгильда и Астрида. Те же имена и в той же саге встречаем в Норвегии.

(обратно)

45

Г-н Погодин приводит следующие слова Гельмольда: «Маркоманнами называются обыкновенные люди отовсюду собранные, которые населяют марку. В славянской земле много марок, из которых не последняя наша Вагирская провинция, имеющая мужей сильных и опытных в битвах, как из датчан, так и из славян». И затем продолжает: «Чуть ли не в этом месте Гельмольда, сказал я еще в 1846 году, и чуть ли не в этом углу Варяжскаго моря заключается ключ к тайне происхождения варягов и руси. Здесь соединяются вместе и славяне, и норманны, и вагры, и датчане, и варяги, и риустри, и россенгау. Если бы, кажется, одно слово сорвалось еще с языка у Гельмольда, то все бы нам стало ясно: но, вероятно, этого слова он не знал».

Какое слово тут подразумевает г-н Погодин, мы не догадываемся; да едва ли догадывается и сам почтенный автор. Мы видим здесь простой, нехитрый дипломатический прием со стороны норманизма: указать на отдаленную мифическую возможность примирения, как выражается далее г-н Погодин, «живых и мертвых, покойных и непокойных исследователей происхождения руси, норманистов и славистов». То, что сказано в 1846 году, остается таким же парадоксом и в 1872-м. Да и какое примирение разных взглядов можно найти в Голштинии или Мекленбурге, когда вопрос поставлен таким образом: русь – пришлое или туземное племя? По нашему мнению, нечего и искать таинственный ключ к происхождению руси в каком-либо углу Варяжского моря, так как русь никогда и не приходила из-за этого моря, а с незапамятных времен жила между Днепром и Азовским морем. Народ, который до IX века включительно известен у греко-латинских писателей под именем росс-алан, в том же IX веке у византийцев и в западных хрониках (Бертинских) является просто под именем рось. Что тут таинственного? Но если всякую легенду или всякий наивный домысел летописца принимать за исторический факт, тогда действительно происхождение народов и начало государств останется навсегда под покровом непроницаемого тумана таинственности.

А объяснять происхождение Русского государства немецкой маркой или украйной – разве это согласно сколько-нибудь с историей? Что же из того, что датчане или немцы пользовались славянской рознью и многих славян употребляли против их соплеменников? И мы на своих украйнах заставляли служить нам инородцев и против татарских орд употребляли служилых татар. Пограничная немецкая марка была военной колонией, которая закрепляла инородную землю за немецкой нацией. Свою жизнь и силу эта украйна получила из центра, который постоянно и неуклонно сообщал ей свой цвет и свой характер. Только по прошествии столетий какая-либо марка, достаточно укрепившаяся, начинала несколько самостоятельное существование (как Бранденбург), не разрывая, однако, живых связей с прочими частями Германии и пользуясь их поддержкой в борьбе с инородцами. Так было во времена средневековой германской империи. Итак, есть ли историческая возможность объяснять основание Русского государства какими-то сбродными дружинами и сравнивать его с немецкой маркой? Где же был центр, откуда исходило это таинственное движение сбродных дружин, покрывших всю Россию? Неужели в Голштинии? Стало быть, русь была не каким-либо известным народом, а чем-то межеумочным? Вот это-то нечто межеумочное и было призвано нашими предками для водворения порядка!

(обратно)

46

Пусть крайний норманизм вместо всех поверхностных разглагольствий и голословных уверений попытается доказать сколько-нибудь научным образом хотя только одно из своих положений: что норманны плавали по Днепровским порогам ранее известий Константина Багрянородного. Мы говорим научным образом, то есть не одною только ссылкой на легендарные известия нашей летописи о варягах и варягоруссах; ибо весь вопрос заключается в том: подтверждаются ли эти известия какими-либо свидетельствами несомненно историческими, а не баснословными?

Что варяги не плавали далее Ладоги, ясное доказательство тому находим, например, в договоре Новгорода с Готландом 1270 года. Здесь находится условие о русских лодочниках и ладьях, на которые перегружались товары, приходившие из-за моря и поднимались вверх по Волхову. Иногда они перегружались уже на Неве (см. соч. Андреевского, с. 25, 80, 100). В «Записках священника Виноградова» (Рус. Стар. 1878. Август. С. 561) рассказано, что яхту, подаренную Александром I Аракчееву, тащили в Грузию мимо Волховских порогов, причем 500 человек тянули по 60 саженей в день по бревнам, смазанным салом.

(обратно)

47

Что такая форма нисколько не чужда русскому языку, на то указывают и теперь еще употребляемые слова вроде: глухандарь или глухандря, слепандря и т. п. Эти формы – остаток старины – существуют до сих пор, и вы из народного языка их никак не изгоните, а потому предложенная мною форма возможна. В таком темном вопросе, как название порогов, мы по необходимости должны вращаться только в сфере возможного, а никак не положительного. Если же иногда можно подыскать в немецких языках слово, близкое по звуку и даже по смыслу, вроде giallandi, то при родстве индоевропейских корней мы не находим ничего удивительного (притом это не повелительное наклонение). Кстати укажем и на другое созвучие слову Геландри: Хиландрь, сербский монастырь на Афоне. Для возможного объяснения порога Геландри укажем еще на глагол уландать, который, по словарю Даля, в Олонецкой губернии значит: выть, вопить, завывать. Последнее очень подходит к толкованию Константина Багрянородного: шум или гул порога.

(обратно)

48

Какое чтение надобно предпочесть, Улворси или Улборси, мы не решаем; в старых славяно-русских названиях вместо бор встречается и вор, так: Ракобор или Раковор; следовательно, можно предположить и форму Вулниворс. (Так, мы говорим теперь тур, а прежде существовала форма туре.) На существование старинной формы борс или борз, преимущественно в применении к быстрому течению, может указывать и прилагательное борзый (река Борзна, левый приток Десны). А что форма Вулборз возможна в славянском языке, то уже г-н Юргевич указал на существование реки Волборза в Мазовии (приток Нарева) и на имя новгородского боярина XIII века Воиборзова или Волборзова. Шафарик приводит древнеславянское имя Волбор (I. 96). В русской летописи встречается еще под 1169 годом имя южнорусского боярина Войбор; кроме того, в Вологодской губернии есть река Волбож (Шёгрен. Зыряне. С. 300). Норманисты говорят, будто русские названия порогов противны славянскому языку. Во-первых, наш настоящий выговор значительно удалился от X века; во-вторых, эти названия искажены; а в-третьих, если читать их так, как есть (не делая превращений вроде ул в холм), то они еще менее подходят к духу немецкого языка. Например, возьмем чтение Улборси; оно уже, конечно, будет напоминать не скандинавское holmfors, а скорее название кавказской горы Элбурс или Элбрус. В славяно-русском языке, без сомнения, найдется более восточных звуков, чем в севернонемецком. Самое слово волна в древнерусском языке могло произноситься без в, то есть олно или улна; корень здесь, конечно, ул, так же как в древнескандинавском ula (готское vula). Кроме реки Улы мы имеем тот же корень в словах: улица, переулок, улей и т. п. В йотированной форме отсюда слово юла, юлить, означающее метаться, суетиться; что очень подходит к порогу. Борс, вероятно, находится в связи с корнем бор, откуда борьба; а ворс может быть сродни слову ворот. Укажу еще на слово ворозь, которое, по словарю Даля, в архангельском наречии означает мелкую снежную пыль, ворса – пушок, ворох, ворошить. Следовательно, Улворси может значить или волноворот, или косматую, пушистую волну.

(обратно)

49

Древнейшая форма слова остров, по всей вероятности, была струв. По этому поводу укажем на свидетельство Герберштейна, что остров, образуемый рукавом Оки у Переславля-Рязанского, назывался Струб (кстати, норманисты читают у Константина Багрянородного Струбун вместо Струвун). А может быть, Струвун значит собственно «стремнистый» порог. От корня стры равно происходят и стуя, и стремя.

(обратно)

50

Мимоходом упоминаем, что на Южном берегу Крыма есть скалистый мыс Форос. Вероятно, это остаток греческих названий. Но на юге России встречается приток Дона Форасан. Это уже не греческое название.

(обратно)

51

В каком-либо углу России или в каком-нибудь письменном памятнике, может быть, со временем и отыщется слово айфар, если не в том же виде, то в измененном. А пока будем довольствоваться литовским ajtwaros; норманизм оставался при одном прилагательном aefr, пока в голландском языке не отыскалось подходящее название. При известном переходе р в л не имеет ли сюда отношение встречающееся в летописях имя или прозвание новгородского боярина Айфала или Анфала в XIV веке? Вероятно, видоизменением его имени является и Афаил, один из устюжских князей (Труды Об. И. и Д. Ч. III. Кн. I). В одном древнем календаре святой Нефан – Анфал – Айфал (Срезневского в «Христианских Древностях». 1863. Кн. 6. Примеч. на с. 20). Вероятно, это русское имя по созвучию употреблялось вместо греческого Нефан.

В Журнале Министерства народного просвещения (1872, апрель) Я.К. Грот поместил филологическую заметку о словах аист и айфар (направленную в защиту норманистов против моей статьи «О мнимом призвании варягов»). При всем нашем уважении к издателю и биографу Державина мы не согласны с его философскими выводами. В основу своего мнения автор кладет ту же предвзятую идею. «Что норманны ездили по Днепру в Царьград, – говорит он, – остается неопровержимым фактом; а в таком случае естественно было именовать пороги по-своему, переводя туземные названия на родной язык». Выше мы указали всю несостоятельность этой предвзятой идеи; но почти то же самое было уже сказано и в первой нашей статье, то есть что норманны не ездили и не могли ездить по Днепру прежде существования Русского государства; а когда получили возможность ездить, то русские названия уже существовали. Следовательно, надобно было прежде опровергнуть мои доказательства, а потом уже называть факт неопровержимым. У меня было сказано, что самый перевод названий порогов со славянского языка на скандинавский невероятен и что история не представляет нам аналогии: «Если можно найти тому примеры, то очень немногие и отнюдь не в таком количестве зараз и не в таком систематическом порядке». Г-н Грот находит у меня противоречие, то есть что я в одно время и допускаю переводы и не допускаю, и приводит примеры вроде Медвежья голова (Оденпе), Новгородок (Нейгаузен) и пр. Но именно подобные отдельные случаи, и притом относящиеся более к городам, мы имели в виду, делая свою оговорку. Чтоб опровергнуть наше положение, следовало представить для аналогии с Днепровскими порогами не отдельные случаи, а целую группу переводных географических названий, сосредоточенных в одной местности (да еще по возможности с повелительным наклонением). Не можем согласиться и с рассуждением почтенного автора о слове аист. Из его же заметки видно, что аист преимущественно водится в Южной России и ни на каком иностранном языке аистом не называется. Тем не менее автор говорит: «Из всего сказанного можно, кажется, с полною уверенностью заключить, что слово аист не русского происхождения. Не кроется ли в нем восточное начало?» А выше он замечает об этом слове, что, «судя по первой его букве, оно не может быть русским». Признаемся, мы решительно не видим, почему начальная буква а мешает ему быть русским? Почему оно должно быть восточного происхождения? Что значит собственно русское происхождение? Корни, то есть происхождение русских слов, изыскиваются не в одном только русском языке, а при сравнении их с другими славянскими и вообще с индоевропейскими. Например, слово Бог необъяснимо из одного русского языка; следует ли отсюда, что слово не русское? Форма аист нисколько не противна нашему уху; а приводимые автором варианты этого названия дают возможность решить, что оно не чужое, а свое собственное, славянское: в юго-западных губерниях аиста называют гайстер, а в словаре Линде он назван hajstra. (Польское hajstra собственно означает серую цаплю.) Если в слове гайстер сократить последний слог, то по требованию нашего уха надобно будет продолжить первый; получим гаистр; г как при дыхании иногда употребляется, иногда его не слышно: получим аистр. Следовательно, корень этого слова будет истр (с перегласовкой стры), корень весьма распространенный в русском и вообще в славянском языке. Буква р по духу нашего языка может пропадать в скором выговоре; например, у нас есть река Истра, а также река Иста или Истья. (По мнению П.А. Бессонова, асыть в слове не-асыть есть то же, что аист, и тот же корень заключается в слове ястреб.)

Вообще, существовавшая доселе у нас привычка толковать иностранным происхождением многие слова, как скоро они представляют какое-либо затруднение для своего объяснения, – эта привычка должна быть оставлена или значительно умерена уже по тому самому, что весь лексический запас русского и вообще славянского языка далеко не приведен в известность.

Относительно названия одного из Петровых кораблей «Айфар» надо сделать оговорку, что его голландское происхождение есть все-таки догадка, источники о том ясно не говорят. Рядом с «Айфаром» встречаем также и корабль «Аист», что совсем не голландское слово.

(обратно)

52

Их необъяснимость, однако, не избавляет филологов и историков от обязанности делать попытки для разъяснения. Для Леанти укажем на один остров, лежащий в порогах Днепра, именно Лантухов (о чем мимоходом упоминает и Лерберг). Для Напрези напоминаем название самой реки Днепра, которое произносилось и просто Непр. В греко-латинской передаче его старая форма была Danaper или Danapris; отбросив первый слог, получим Napris, и действительно, у Плано Карпини он назван Neper. Река Днепр имела в разное время у разных народов и различные названия. Так, в древнейший греческий период известий о Скифии она называлась Бористен; потом является под именем Днепра; но у кочевых народов, угров и печенегов, она именовалась Атель, Узу и Барух или Варух (Βαρουχ). Это последнее название, может быть, скрывается и в имени порога Вару-форос; очевидно, оно происходит от того же корня, как Варучий или Вручий, и, конечно, перешло к печенегам от более ранних туземцев, то есть от русских. Отсюда можно заключить, что у русских вариантом Днепру или порожистой части его служило когда-то название Баручий, Варучий или Вручий. (В древней России были города Вручий и Баручь.) Что печенеги заимствовали это название от более ранних туземцев, показывают тут же рядом приведенные у Константина Багрянородного названия других рек: Кубу (Буг или Гупанис, в другом месте, именно на Кавказе, также перешедшие в Кубань), Труллос (Днестр или прежний Турас), Брутос (Прут), Серетос (Серет). Эти примеры подтверждают нашу мысль, что в вопросе о старых географических названиях филология шагу не может сделать без истории. Если бы, наоборот, филология употреблявшиеся печенегами названия отнесла к печенежскому языку и начала на этом основании строить выводы о народности печенегов, то что бы из этого вышло? Любопытно, что Турлос или Турла и до сих пор означает у турок Днестр.

Объяснение Напрези словом Напражье оказывается не совсем невероятно. Было слово Запорожье. Есть села Подпорожье и Порожье в Пудожском уезде (Барсова «География начальной летописи». С. 274). Укажем еще славянское имя поселения Набрезина около Адриатики.

(обратно)

53

Наиболее достоверный памятник нашей древней письменности, Русская Правда употребляет те же два племенных термина: русин и словенин. Замечательно в этом отношении известное место о парусах в походе Олега на Царьград. Поход очевидно легендарный, так как подробности его сами по себе невероятны, а византийцы о нем совершенно молчат. (Крайний норманизм, наверное, воскликнет: «Как легендарный? А куда же вы денете Олегов договор с греками?» Как будто договор должен был заключаться не иначе как после нападения на самый Константинополь!) Но обратим внимание на племена, участвовавшие в этом походе. Вначале перечисляется целая вереница народов; тут есть и варяги, и чудь, меря, хорваты, дулебы и пр., нет одной руси. Это упоминание о варягах и перечисление чуть ли не всех народов России, внезапно обратившихся в опытных, бесстрашных моряков, сделалось как бы обычным местом в летописи и должно быть отнесено или к позднейшим прибавкам, или просто к фигурным выражениям. Между тем в конце легенды говорится только о руси и славянах; первые повесили себе паруса из паволоки, а вторые из тонкого полотна. Без сомнения, эти два термина, русь и славяне, были в большом ходу у самих руссов, которые своим именем выделяли себя из массы подчиненных славян.

Г-н Погодин в своих возражениях, между прочим, говорит следующее: «Автор старается доказать, что и русские названия (порогов) можно объяснять из славянского языка. Так что же из этого бы вышло? Что славянских языков было два? Но ведь это была бы нелепость?» Что это за вопросы? – спросим мы в свою очередь. Кому же не известно, что славянский язык имеет разные наречия и говоры? Известно, что подобные аргументы выходят от норманизма, прибегающего для своих филологических натяжек к языкам не только скандинавским, но и к англосаксонскому, голландскому и вообще ко всем языкам немецкой группы. Далее М.П. Погодин недоумевает относительно того, что название русь имело в разных известиях и разные оттенки, то есть более тесный или более широкий смысл. Такое недоумение со стороны историка нам непонятно. Кто же не знает, в каких разнообразных значениях (то есть объемах) встречаются в источниках, например, названия: римляне, греки, скифы, сарматы, гунны, франки, немцы, норманны и пр.? В первой статье мы указывали примеры и таких народных имен, которые не только обнимали большую или меньшую массу народов, но имели и сословное значение (склавы, сервы, бои, лехи, кривиты, даны или таны и пр.)

(обратно)

54

Не говорим о теориях угро-хазарской, литовской, готской и славяно-балтийской по отношению к небывалым варягоруссам; каждая из этих теорий может выставить почти такую же сумму доводов, как и норманнская.

(обратно)

55

Замечательно, к каким натяжкам и произвольным выводам приходили иногда даже наиболее ученые и добросовестные представители норманнской школы, приняв за несомненный исторический факт басню о призвании из-за моря небывалого народа варягоруссов. Так, Шафарик, определяя эпоху заметок Баварского географа, говорит, что они написаны не ранее 866 года (Славянские древности. Т. II. Кн. 3). И чем же он при этом руководствуется? Тем, что в них упоминается русь, а она-де только в 862 году призвана и, следовательно, только в 866 году могла сделаться известной на Западе из посланий патриарха Фотия к восточным епископам! Таким образом, в науке было время, когда не басня о призвании подвергалась исторической критике, а, наоборот, исторические свидетельства проверялись на основании этой басни! Точно так же гадательны и некоторые другие соображения Шафарика о времени Баварского географа (например, его соображения о печенегах). По некоторым признакам, напротив, эпоху Баварского географа едва ли можно относить позднее первой половины IX века. (В этом убеждает, между прочим, соседство болгар с немцами в Паннонии.) Подобный пример употреблял А. Куник по отношению к другому географу, Равеннскому. Шафарик на его счет заметил, что он жил около 866 года, «а может быть, и несколько прежде». (Иречек в своей брошюре «Дорога в Константинополь» относит его к VIII веку.) А г-н Куник прямо поясняет, что он не мог писать ранее второй половины IX века, ибо у него упоминается о Русском государстве. (Если он писал именно в эту эпоху, то какой был бы отличный случай упомянуть о переходе руси из Скандинавии. Однако он не сделал на то ни малейшего намека.) Равеннский аноним употребляет при этом вместо русь ее сложное название «роксоланы»; по словам г-на Куника это только пустое подражание древним писателям. Роксоланский народ, по его мнению, с появлением гуннов «исчез из истории». Доказательствам того, что роксоланы не русь и что они исчезли, А. Куник посвятил целое особое исследование под заглавием: «Pseudorussishe Roxalanen und ihre angebliche Herrschaft in Gardarik. Ein Notum gegen Jacob Grimm und die Herausgeber der Antiquites Russes» (Bulletin hist. phil. de I'Acad. des Sciences, t. VII, № 18–23.) Да простит нам автор, но мы находим, что доказательства эти состоят из ряда всякого рода исторических, этнографических и этимологических натяжек и предположений, весьма гадательных и сбивчивых. Между прочим, главным признаком того, что роксоланы были не арийское, а какое-то монгольское племя, выставляются известия об их кочевом быте и конных набегах. Но какой же из арийских народов не прошел через кочевой быт? У какого народа, окруженного отчасти степной природой, не играли главную роль стада и табуны в известный период его развития? Автор этого исследования забывает расстояние девяти веков, в течение которых быт роксолан или руси должен был значительно измениться. Он вообще держится теории исчезания народов, которая основана на исчезании имен. Таким образом, многие народы Скифии будто бы уничтожились вместе с пропажей их имен. Мы же утверждаем, что меняются и путаются имена в исторических источниках, а народы остаются по большей части те же. В противном случае племена антов еще скорее роксолан исчезли с лица земли, потому что имя их, столь часто упоминаемое у писателей VI века, потом пропадает; по крайней мере, в этой форме оно почти не встречается у писателей позднейших. Впрочем, справедливость требует заметить, что упомянутое исследование А. Куника относится еще к эпохе 40-х годов, к эпохе его «Die Berufung der Schwediscchen Rodsen», то есть к периоду увлечения и полного господства норманнской школы, то надобно было во что бы ни стало их устранить, то есть уверить, что они куда-то исчезли.

(обратно)

56

С вопросом о письменности тесно связан и вопрос о начале нашего христианства. У нас повторяется обыкновенно летописный рассказ о введении христианской религии в России при Владимире Святом; тогда как это было только ее окончательное торжество над народной религией. Наша историография все еще держится летописного домысла, который приписывает варягам-иноземцам начало русского христианства, так же как и начало русской государственной жизни. В летописи по поводу киевской церкви Святого Илии при Игоре замечено: «Мнози бо беша варязи христиане». А далее, при Владимире, рассказывается известная легенда о двух мучениках-варягах. Но в этих известиях господствует все то же явное смешение руси с варягами. К счастью, мы имеем документальные свидетельства, которые восстанавливают истину, изобличая летописную редакцию в произвольных догадках и в ее стремлении всюду подставлять варягов. Во-первых, послание патриарха Фотия 866 года говорит о крещении руссов, а не варягов. Во-вторых, Игорев договор прямо указывает на крещеную русь и совсем не упоминает о варягах. В-третьих, Константин Багрянородный под 946 годом упоминает о «крещеной руси», которая находилась на византийской службе (см. «De Ceremoniis Aulæ Byzantinæ»). В-четвертых, Лев Философ, современник нашего Олега, в своей Росписи церковных кафедр помещает и Русскую епархию. В-пятых, папская булла 967 года указывает на славянское богослужение у руссов. Очевидно, крещеная русь не со времен только Владимира Святого, а уже со времен патриарха Фотия имела Священное Писание на славянском языке, чего никак не могло быть, если б это были норманны, прямо пришедшие из Скандинавии. Потому-то и наши языческие князья (Олег, Игорь и Святослав) пользовались славянской, а не другой какой-либо письменностью для своих договоров.

(обратно)

57

Латино-немецким хроникам совершенно соответствуют и средневековые эпические песни Германии, которые относятся к русским как к туземному народу Восточной Европы. Так, в «Нибелунгах» руссы (Rhizen) встречаются в войске Аттилы наряду с поляками и печенегами. Последнее имя указывает на редакцию приблизительно X или XI века. О языческих «диких руссах» Восточной Европы говорят и другие немецкие саги (см.: «Die Dakische Konigs-und Tempelburg auf des Polumna Trajana. Von Ios. Haupt». Wien, 1870). (Только его рассуждения об арийских и туранских племенах весьма слабы в научном отношении.)

(обратно)

58

Чтобы объяснить арабские известия о руси, норманисты предполагают невозможное: будто русь, в 860-х годах пришедшая из Скандинавии, в несколько лет могла распространить свое имя и свои колонии на всю Юго-Восточную Европу до самой Нижней Волги, где тотчас же они сделались известны арабам. Подобное предположение еще менее научно, чем то, по которому Западная Европа о существовании народа русь в Южной России узнала только в 866 году из окружного послания патриарха Фотия к восточным епископам. А как не скоро доходили до арабов известия не только из России, но и с ближайших к ним берегов Каспийского моря, показывает следующий пример: Масуди в своих «Золотых Лугах» повествует о русском походе 913 года в Каспийское море и прибавляет, что после того руссы не нападали более на эти страны. Он не знал еще об их походе 943 года, хотя книгу свою закончил несколькими годами спустя после этого вторичного нашествия и, следовательно, имел довольно времени исправить ошибку (см. Relations etc. par Charmoy, 300).

(обратно)

59

К археологическим доказательствам того, что русь не норманны, дóлжно отнести отсутствие у нас камней с руническими письменами. Любопытно, что один из патриархов норманнской школы, Шлецер, заметил: «Руны не найдены ни в какой европейской стране, кроме Скандинавии; только в Англии имеется их несколько; но едва ли они там древнее датского владычества» (Allgemeine Nordischc Geschichte. S. 591). Шлецер не потрудился задать себе вопрос: если господство языческих норманнов оставило письменные следы в Англии, отчего же это господство никаких подобных следов не оставило на Руси?

(обратно)

60

Предание об аварах или обрах наш летописец заключает словами: «Есть притча в Руси и до сего дне»: погибоша аки обре. Эта притча отзывается скорее церковнославянским или болгарским переводом, нежели народным русским языком. А выражение «до сего дня» повторяется в летописи кстати и некстати и есть также заимствованная привычка.

(обратно)

61

Это смешение Царьграда с Солунью подтверждается и неоднократными нападениями славян-болгар на Солун в VI–VIII веках; причем спасение города приписывалось обыкновенно святому Димитрию. О солунских легендах, относящихся сюда, см. статью преосв. Филарета в Чт. Об. И. и Д. 1848. № 6.

(обратно)

62

Выше мы приводим свои основания, по которым дошедшую до нас редакцию Повести временных лет полагаем не ранее второй половины XII века. Особенно укажем на хазарских иудеев, которые говорят Владимиру, что Бог отдал Иерусалим и землю их христианам. Сам автор Повести не мог так выразиться: Святая земля была завоевана крестоносцами, так сказать, на его глазах, и, следовательно, он не мог не знать, что во времена Владимира христиане еще не владели ею. С этим моим указанием согласился и уважаемой памяти М.П. Погодин, который, как известно, не делал никаких уступок в данном вопросе («Борьба с новыми историческими ересями». С. 358). Чтобы время завоевания Святой земли могло прийти в некоторое забвение у русских книжников, мы должны положить не менее 50 или 60 лет. А так как под 1187 годом киевская летопись упоминает о новой потере Иерусалима, который был завоеван Саладином, то период, заключающийся между 1160 и 1187 годами, и может быть приблизительно назначен для того времени, когда произошла дошедшая до нас искаженная редакция сказания о призвании варягов, то есть когда в некоторых списках Начальной летописи могло впервые появиться смешение руси с варягами.

(обратно)

63

Есть еще мнение, которое в параллель с славяно-балтийской теорией указывает на славяно-дунайское происхождение призванных князей. См. Пассека «Общий очерк периода уделов» (Чт. Об. И. и Др. 1868. Кн. 3).

(обратно)

64

Что скифы составляли ветвь арийской семьи – это положение в настоящее время может считаться уже доказанным в науке, а нибуровское мнение об их монгольстве опровергнутым (после исследований Надеждина, Лиденера, Укерта, Цейса, Бергмана, Куно, Григорьева, после рассуждений о скифском языке Шифнера, Мюлленгофа и особенно после раскопок в Южной России). К скифам Восточной Европы принадлежали вообще народы германо-cлавяно-литовские. Царских скифов, то есть скифов по преимуществу, одни по разным соображениям относят к славянам, другие – к готам. Впрочем, в эпоху геродотовскую языки готский, славянский и литовский, конечно, были так близки друг к другу, что находились еще на степени разных наречий одного и того же языка. Под именем сармат надобно разуметь преимущественно славяно-литовский отдел скифов. (Впоследствии названия скифов и сарматов переносились и на народы угро-тюркские, то есть получили смысл еще более географический.)

(обратно)

65

Объединительные стремления того и другого народа ясно выражаются в известиях Аммиана Марцелина и Иордана. Аммиан, писатель IV века, с особою силою говорит о многочисленности и воинственности аланского племени (которого передовою западною ветвью были россаланы). По его словам, аланы подчинили себе многие народы и распространили на них свое имя. Он же перечисляет эти народы, но употребляет притом названия еще геродотовские, как то: невры, будины, гелоны, агатирсы, меланхлены и антропофаги. В этом перечислении, конечно, было преувеличение. С другой стороны, Иордан, писатель VI века, с явным пристрастием распространяется о могуществе готов и говорит, будто Германриху подвластны были кроме готов скифы, туиды (чудь), васинабронки (весь?), меренсы (меря), морденсимны (мордва), кары (карелы?), рокасы (русь), тадзаны, атуаль, навего, бубегенты, кольды, герулы, венеты (вятичи?) – одним словом, чуть не все народы Восточной Европы. Но интересно, что эти народы отчасти были ему известны под их живыми современными именами, а не под книжными названиями, повторяющимися со времен Геродота. Иордан как будто предупреждает нашу летопись, которая, перечисляя инородцев, «иже дань даю руси», приводит тех же чудь, весь, мерю, мордву и пр. Как ни преувеличены эти известия Аммиана и Иордана, но они дают понять, что уже в те отдаленные времена история ясно намечала объем и состав будущего Русского государства. Что между готами и руссами шла исконная вражда за господство в Скифии, подтверждает предание, сообщенное тем же Иорданом: когда готы пришли на берега Черного моря, то должны были выдержать борьбу за свои новые жилища с сильным народом спалами. Последние были, конечно, то же, что палеи и спалеи классических писателей (Диодора и Плиния). В них мы узнаем наших полян (от них же и слова сполин или исполин), а следовательно, тех же россалан или руссов.

(обратно)

66

Для объяснения события, записанного византийцами, и сложились сказания об Аскольде и Дире о призвании князей в 862 году. Все подобные басни совершенно соответствуют понятиям и средствам старинных бытописателей и списателей. Но замечательно то, что они находят защитников и в наше время, время научной критики.

(обратно)

67

И в последнее время он действительно начал расширяться, благодаря особенно раскопкам Д.Я. Самоквасова.

(обратно)

68

Tunmann. Untersuchugen ueber die Geschichte der oestlichen Voelker. 1774; Engel. Geschichte der Bulgaren. 1797; Klaproth. Tableaux histor. 1726; Fraehn. Die aelt arab. Nachr. über die Wolga – Bulgaren в Mem. de l'Academie. VI, Ser. T. I.

(обратно)

69

Из последователей его укажу на сочинение г-на Крьстьовича «История Блъгарска» (Ч. I. Цариград, 1871) и на любопытную диссертацию Серг. Уварова «De Bulgarorum utrorumque origine» (Dorpati, 1853). К сожалению, последний не довел этого вопроса до надлежащей степени ясности и критики.

(обратно)

70

См.: Memoriae Populorum. I. 451.

(обратно)

71

В этом исследовании о болгарах я старался по возможности рассматривать их отдельно, не решая пока вопроса о народности гуннов вообще. Решение его см. ниже.

(обратно)

72

См.: Memoriae Pop. II. 442.

(обратно)

73

Некоторые другие случаи древнейшего упоминания имени болгар см. в исследовании г-на Дринова «Заселение Балканского полуострова славянами» (М., 1873. С. 90), а также в «Romanische Studien von Roesler» (Leipzig, 1871. S. 234 и 235). Из византийских источников первый употребляющий имя болгар, вместо гуннов, есть Феофилакт Симокатта. А он писал в первой четверти VII века, следовательно, был почти современник Менандра.

(обратно)

74

Они даже прямо отождествляли котургуров и утургуров с болгарами, например: Шлецер (Allgem. Nord. Geschichte. 358), Тунмань (32–34), Энгель (253), Чертков («О переводе Манансиной летописи». 47) и Реслер (236).

(обратно)

75

Басню о лани, показавшей гуннам путь через Меотиду, Иордан относит к первому нашествию гуннов на остготов, то есть ко временам Германриха.

(обратно)

76

Так же как Прокопий, и Агафий вместо болгар употребляет общее название гунны и делит их на котригуров и утигуров; но к этим двум прибавляет еще два племени: ультинзуров и буругундов.

(обратно)

77

По поводу именно этого нашествия кутургуров Кедрин выразился: «Гунны или стлавины»; а современник самого события африканский епископ Виктор Туннуненский называет их вместо кутургуров просто болгарами (Roncal. Vet. lat. Chron. II. 377).

(обратно)

78

Замечательное сходство в описаниях обоих нашествий, 551 и 559 годов, заставляют подозревать какое-либо недоразумение. Оба писателя, Прокопий и Агафий, не повествуют ли, в сущности, об одном и том же событии?

(обратно)

79

Напомним, что, по известию Льва Диакона и Кедрина, тавроскифы (руссы), воевавшие с Цимисхием в Болгарии, также имели при себе женщин и что между убитыми также нередко находились женские трупы.

(обратно)

80

Theophanis Chronographia. Ed. Bon. 545–550. Nicephori Patriarchae Breviarium. Ed. Bon. 38–40. Anastasii Bibliothecarii Historia Ecclesiastica. Ed. Bon. 179–182.

(обратно)

81

Мы видели, что уже Прокопий сообщает о таких поселениях кутургуров. Имя это не исчезло бесследно на Балканском полуострове: по справедливому замечанию Рослера, оно доселе живет в названии куцо-влахов (Romaenische Studien, 236). Вероятно, это племя произошло от смешения валахов с кутургурами под преобладанием валашского элемента. (Они же называются гоги.) О куцо-влахах см. Ионина в Зап. Геогр. Об. по отдел. энтографии. III. 1873.

(обратно)

82

Примеры постепенного водворения славян за Дунаем см. в «Заселении Балканского полуострова славянами» Дринова. Только жаль, что г-н Дринов при этом упустил из виду главную массу славянского населения, то есть болгар, и, положась на мнения Шафарика и других авторитетов, не подверг анализу доказательства Тюрко-финской теории.

(обратно)

83

Тот же идиллический взгляд на совершенное подчинение завоевателей влиянию покоренной народности разделял и многоуважаемый, слишком рано похищенный смертью Гильфердинг. «Много орд, – говорит он, – в течение веков бросалось от Уральских гор или из Средней Азии на земледельцев славян, и все почти сохраняли, среди мирного, общительного племени славянского, свою дикую, исключительную народность, как-то авары, мадьяры, печенеги, половцы, татары, турки и столько других: отрадное между ними исключение представляют те степенные пришельцы, которые, когда и превосходили славян силою оружия, склонялись перед их духовною силою и роднились с ними, делались их защитниками и братьями. Таковы были гунны, столь ненавистные германцам; таковыми оказались и болгары» (соч. Гильфердинга. I. 26).

(обратно)

84

См. Черткова «О переводе Манасиинской летописи» (с. 64) и сочинения Гильфердинга (I. 26).

(обратно)

85

Менандр под 573 годом говорит, что на аварское посольство, возвращавшееся из Византии, напали «так называемые скамары» и разграбили его. Феофан под 764 годом также упоминает о болгарских разбойниках, «называемых скамарами». О тех же разбойниках-скамарах говорит Эвгипий в житии Северина (см. Mem. Pop. II. 526). Упомянутые выше Иордановы сакромонтизии, по всей вероятности, суть не что иное, как переиначенное название скароманты или скамары. Мы (вслед за Шафариком) сближаем с этим названием славянское слово скамрах или скоморох. Это одно из многих народных имен, обратившихся в бранное или насмешливое нарицательное имя.

(обратно)

86

Точно так же объитальянилась та болгарская колония, которая, по баснословному рассказу византийцев, перешла в Италию прямо от Азовского моря с пятым сыном Куврата. А по известиям Фредегария (гл. 72) и Павла Диакона (кн. V, гл. 29), просто дружина булгар, «происходивших из Азиатской Сарматии», бежала из Баварии от преследований короля Дагоберта в числе 700 человек, под начальством своего князя Альзека, и около 667 года поселилась в герцогстве Беневентском с дозволения короля Гримоальда. Они заняли здесь три селения: Сепино, Изернию и Бояно. (И эту-то дружину, в 700 человек, разместившуюся в трех селениях, новая историография считала пятой частью болгарского народа!) Дальнейшая судьбы этой колонии неизвестна. В XV веке в тех же местах поселились новые славянские выходцы, именно из Сербии (см. о том «Письма» де Рубертис в Чтен. Об. И. и Д. 1858. 1). Обращаем на этот предмет внимание наших славистов. Может быть, когда-нибудь им удастся открыть следы упомянутой болгарской колонии в местных средневековых источниках.

(обратно)

87

«Bulgarorum nuntium, imgarcio more tonsum», – говорит Лиутпранд. Почему же «остриженного по угорскому обычаю»? Оголенная кругом голова составляла древнеболгарский обычай, как то доказывают Прокопий и «Роспись болгарских князей». Очень может быть, что и к уграм этот обычай перешел от болгар.

Вот одно из очевидных доказательств, что понтийские скифы не были ни чудь, ни монголы; фигуры этих скифов на разных предметах, добытых раскопками в Южной России, снабжены отличными бородами. Обычай брить бороды был, собственно, не скифский, а сарматский.

(обратно)

88

Response ad consulta Bulgarorum. Acta Conciliorduin. V. 353.

(обратно)

89

L'Empire Grecque an X. siècle. Par Rambaud. Paris, 1870.

(обратно)

90

По рассказу Феофилакта, архиепископа Болгарского, один из сыновей того же Мортагона, Нравота или святой Баян, после смерти отца принял крещение и был за то предан смерти братом своим Маломиром (см. аббата Миня Patrolg. graec. T. CXXVI. P. 194).

(обратно)

91

Летопись Хинкмара. Pertz. I. 465. См. о том Weiss. Byzantinische Geschichten. Graz. 1873. (II. 79) и Racki. Viek i Djelovanje sv. Cyrilla i Methoda.U Zagrebu. 1859. (147–148). А также см. «Очерк истории православных церквей» Голубинского. М., 1871 (с. 26 и 239).

(обратно)

92

Куврат, Батбай, Котраг, Алтицей, Алзеко, Кубер, Аспарух, Тербель, Кормезий, Телец, Сабин, Паган или Баян, Умар, Токт, Чериг, Кардам, Крум, Мортагон, Пресиям, Борис, Алм, Ахмед, Талиб, Мумин, Боил, Чигат, Мармес, Книн, Ицбоклия, Алогоботур, Конартикин, Булий, Таркан, Калутеркан, Кракрас, Елемаг, Кавкан, Боритакан, Ехаций, Добет, Била, Боксу, Гетеи и др. (Славянские древности. Т. I. Кн. I. С. 269–270).

(обратно)

93

В Ипатьевской летописи под 1276 годом тоже употреблено слово «отеребить» в смысле расчистить, приготовить место для города или крепости.

(обратно)

94

Позволяю себе не соглашаться с ученым автором «Филологических разысканий», который считает кремль и кремень словами не одного корня: на том основании, что кремень есть название твердого камня, а кремль первоначально был деревянной крепостью (I. 256). Но кремль, очевидно, означал вообще крепость или твердь; а известный камень получил название кремня именно по своей твердости или крепости. Относительно имени Крум есть еще вариант: в Белградском синаксаре 1340 года оно пишется КрѢг, то есть Круг (см. Гильфердинг. I. 37) – слово, надеюсь, совершенно славянское.

(обратно)

95

Почему-то у нас существует мнение, что слово богатырь не славянского происхождения, а заимствовано нами у татар, и в доказательство приводят, что до татарского владычества оно не встречается в письменных памятниках. Но, во-первых, есть множество других слов, несомненно употреблявшихся народом и случайно не попавших в немногие дошедшие до нас памятники дотатарской эпохи. Во-вторых, слова бог и тур несомненно славянские; почему же, будучи сложены вместе, они дадут татарское слово? В-третьих, слово богатырь есть у западных славян, то есть у поляков и чехов. А приведенное здесь имя болгарского военачальника показывает, что это слово задолго до татарского владычества существовало и у южных славян. Следовательно, объяснение его татарским влиянием было основано на недостаточном изучении. Мне уже случалось указывать на то, что у нас продолжает господствовать очевидная наклонность всякое слово, сколько-нибудь трудное для объяснения, толковать иноземным влиянием и что в лексиконе татаро-финских народов много общего с лексиконом народов арийских, особенно восточнославянских. Не надобно забывать исконное и тесное соседство этих народов еще в Древней Скифии и Средней Азии. Следовательно, лексикон той и другой групп народов отражает влияние времен еще доисторических, и скорее можно предположить влияние арийских народов, как более одаренных и ранее развившихся, на соседние народы северной или урало-монгольской группы.

(обратно)

96

Для тех, которые относят имена болгарские к татарским или финским на том основании, что они им кажутся неславянскими, неарийскими, укажу еще на следующий пример. В Ипатьевской летописи встречается ряд имен литовских вождей, каковы: Давъят, Юдьки, Бикши, Кинтибут, Рухля, Репекья, Бурдикид и пр. С первого взгляда они также звучат какими-то татарскими или финскими и вообще неарийскими: а между тем очень хорошо известно, что литва – племя арийское, родственное славянскому.

(обратно)

97

В «Росписи болгарских князей» при их именах большей частью повторяется, что они были из рода Дуло. Нет ли чего общего между этим родоначальником и означенным утургурским князем Сандилом? Точно так же утургурского Анангая позволим себе сблизить с упоминаемым в той же «Росписи» родом Угаин, к которому принадлежал князь Телец. О Гостуне в «Росписи» сказано, что он был наместник из рода Ерми. Это Ерми напоминает первую половину в имени того же готского Ерманарика. Впрочем, у аланов также существовало подобное имя: в числе сыновей упомянутого выше Аспара был Ерминарик. А что имя Ермана или Германа не было чуждо славянам, указывают древнечешское Гериман и древнерусское Ермак.

(обратно)

98

Это исследование наше напечатано было в 1874 году (Русский архив. № 7). После того я встретил некоторое подтверждение своему предположению в «Филологических разысканиях» Я.К. Грота. Он приводит выписку Востокова из одного хронографа, где именно по поводу данного события местопребывание болгарских государей названо двором и кремлем. «Царь Никифор на болгары поиде… и победи их крепко, яко и глаголемаго двора князя их, иже есть кремль, пожещи его» (Т. I. С. 254. 2-е изд.).

(обратно)

99

Приведем эту вставку вполне: «Авитохол жил лет 300. Род ему доуло, а лет ему дилом твирем. Ирник жил лет 100 и 8; род ему доуло, а лет ему дилом твирем. Гостун наместник сын 2 лета, род ему Ерми; а лет ему дохс твирем. Коурт 60 лет держа, род ему доуло, а лет ему шегор вечем. Безмер 3 лета, а род ему доуло; а лет ему шегор вечем. Сии пять князь держаша княжение обону страну Доуная лет 500 и 15 с остриженами главами. И потом приде на страну Дуная Исперих князь тожде и доселе. Есперих князь 60 и одино лето, род ему доуло, а лет ему вереиналем. Тервел 20 и 1 лето, род ему доуло, а лет ему текоучетем твирем. 20 и 8 лет, род ему доуло, а лет ему двеншехтем. Севар 15 лет; род ему доуло, а лет ему тохалтом. Кормисош 16 лет; род ему вокиль, а лет ему шегор твирим. Сии же князь измени род доулов, рекше вихтун винех; 6 лет, а род ему оукиль ему имяше горалемь. Телец 3 лета, род ему оугаин; а лет ему сомор алтем. И сии иного род оумор, 40 дний, род ему оукиль, а ему дилом тоутом».

(обратно)

100

В пример неудачной филологии финноманов упомяну еще о доказательствах Рослера. В своей книге о румынах он посвящает особую статью происхождению болгар, где развивает Тюрко-финскую теорию и старается подкрепить ее новыми филологическими соображениями. По этому поводу он предлагает следующий, по-видимому, весьма тонкий прием. В румынском языке встречаются слова, очевидно, финского происхождения; а так как румыны в течение нескольких столетий жили в Мизии посреди болгар, откуда потом постепенно перешли в северную сторону Дуная, то эти финские слова будто бы суть ни более ни менее как именно те элементы, которые вошли в румынский язык из древнеболгарского. Он предлагает примеры некоторых слов, которые сближает с угорскими, остякскими, самоедскими, эстонскими и пр. Но такое, по-видимому, тонкое соображение не выдерживает ни малейшей критики. Начать с того, что само исследование Рослера о происхождении румынского народа, при всех внешних признаках учености и добросовестности, по большей части построено на довольно шатких основаниях.

В одном из заседаний Московского археологического общества, именно в марте 1871 года, я имел случай высказать свое мнение о происхождении румынского народа. В основу его легло племя даков; следовательно, вопрос сводится к следующему: к какой семье народов принадлежали даки? Я представил свои соображения в пользу того мнения, что даки, по всей вероятности, были племя кельтическое. Я прибавил, что румынская народность в бурную эпоху Великого переселения, открывшегося движением гуннов и закончившегося поселением на Дунае болгар и угров, сохранилась преимущественно в горных убежищах Седмиградии, а отсюда, после перехода главной массы болгар за Дунай, румыны снова колонизовали равнинную часть древней Дакии, то есть северную сторону Дуная (см.: Древн. Моск. Арх. Об. Т. III. Вып. 3). Потом мне случалось прочесть книгу Рослера «Romanishe Studien», которая вышла в том же 1871 году. Он доказывает, во-первых, что даки были племя фракийское; во-вторых, что румынская национальность во время переселения народов сохранилась на юге от Дуная, откуда она потом колонизовала его северную сторону. Здесь не место входить в разбор его доказательств; но мне они показались настолько слабы, что не изменили моего мнения. Таким образом, слова из румынского лексикона, которые он считает древнеболгарскими, я предлагаю объяснить соседством с другим народом, действительно финского происхождения, то есть с мадьярами, и особенно чересполосным сожительством с ними в Седмиградии.

В языке румын, конечно, существуют многие следы действительно болгарского, то есть славянского, влияния. Замечательно, что Рослер изощряется иногда толковать финским происхождением слова, очевидно, славянские. Например, волошское lopata и болгарское лопата, в значении весла, он производит от остяцко-самоедского lap (254). Но и в русском мы имеем слово лапа с его производными лапоть и лопата. Или румынское tete, сестра он сближает с самоедским tati, младшая жена (256); но мы имеем слово тетя, тетка, которое означает сестру отца или матери. Далее румынское curcubeu, радуга Рослер сближает с остяцким названием радуги paijogot, что значит лук грома, и с самоедским Mumbanu, покров Нума или собственно покров медведя. С помощью разных натяжек он пытается доказать, что curcubeu имеет почти то же самое значение, следовательно, представляет отрывок из древней самоедской мифологии (256–259), а отсюда прямой вывод: дунайские болгары есть ветвь остяцко-самоедская! Более произвольных филологических сближений и выводов, по нашему мнению, трудно и придумать. Здесь особенно оригинально то, что толкователь, объясняющий финский элемент в румынском языке болгарским влиянием, не указывает никакой финской стихии в самом болгарском языке. Но вместо разностороннего, научного анализа подобные толкователи идут от предвзятой идеи, то есть так как древние болгары были финны, то и т. д.; а потому в своих натяжках и выводах они доходят иногда до наивного.

(обратно)

101

Теперь, когда мы знаем, что древней родиной болгар была страна между Азовским морем и Нижней Волгой, что это был народ славянского корня, для нас получают смысл те арабские известия о камских болгарах, которые казались странными и несовместными с Тюрко-финской теорией. Так, Ибн-Фадлан, лично посетивший Камскую Болгарию в первой половине X века, постоянно называет царя болгарского «царем славян», город болгар «городом славян» и весь тот край «страною славян». Ибн-Хордадбех называет Волгу «славянскою рекою». А по известию Димешки, камские болгары сами считали себя народом, смешанным из турок и славян. Более поздние мусульманские писатели также отличают болгар от других туземных племен, например от «диких» башкир и мещеряков (см. Березина «Булгар на Волге»). Если бы волжско-камские болгары были финского происхождения, то они легко слились бы с местными угорскими племенами и образовали бы довольно плотную, однородную национальность. Однако этого мы не находим. Очевидно угро-тюркские элементы подавляли своей массой элемент болгаро-славянский, но не могли его совершенно усвоить. В свою очередь болгаро-славянский элемент, положивший начало государственному быту в том краю, был слишком слаб численно и слишком изолирован от других народов (особенно с принятием ислама), чтобы ославянить туземные угорские и тюркские народцы. Эта борьба разнородных элементов и объясняет отсутствие определенного национального типа и недостаток прочности в государстве камских болгар, несмотря на довольно развитую гражданственность. Оно легко было стерто с лица истории наплывом татарской орды. Но уже само существование промышленных, торговых городов и вообще способность к цивилизации обнаруживают, что высший слой населения не был чисто финский.

(обратно)

Оглавление

О мнимом призвании варягов[1]

  I. Норманисты и их противники. Невероятность призвания

  II. Договоры с греками. Известия византийцев

  III. Личные имена. Известия арабов

  IV. Известия западные. Угорская Русь. Греческий путь

  V. Новгородский оттенок легенды о призвании князей

  VI. Русь Азовско-Черноморская. Параллельные легенды о призвании других народов

  VII. Система осмысления народных имен. Происхождение имени Русь

  VIII. Роксоланы. Скифы. Готы. Славянская народность руси

Еще о норманизме[29]

  I. Современное значение норманизма. Шлецер, Карамзин и Погодин

  II. Возражения г-ну Погодину

  III. Умеренный норманизм г-на Куника. Легендарная аналогия

  IV. Наши соображения о летописном своде и сближение двух Рюриков

  V. Характер летописного дела. Разногласие летописцев по вопросу о варягах и руси

  VI. Филология норманистов. Имена князей

  VII. Имена Днепровских порогов

  VIII. Заключение

К вопросу о летописных легендах и происхождении русского государственного быта

  О славянском происхождении дунайских болгар

    Доказательства исторические

      I. Теория Энгеля и Тунмана. Венелин и Шафарик. Названия гунны и болгары. Путаница народных имен у средневековых летописцев

      II. утургуры и кутургуры Прокопия и Агафия

      III. Иордан. Манасия. Легенда Феофана и Никифора о разделении болгар и их расселении

    Доказательства этнографические

      IV. Неверное мнение о характере славян и превращении болгар. Соседство с уграми. Сила славянского движения

      V. Черты нравов и обычаев у дунайских болгар. Их одежда и наружность. Мнимая связь с камскими болгарами

      VI. Торговые договоры. Начало письменности и христианства у болгар

    Доказательства филологические

      VII. Филологические приемы турко– и финноманов. Разбор некоторых личных имен и отдельных слов

      VIII. «Роспись болгарских князей» с загадочными фразами. Признаки чистого славянского языка у древних болгар. Заключение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg