«Антропологические традиции»

Антропологические традиции (fb2) - Антропологические традиции [Стили, стереотипы, парадигмы] (пер. Эдуард Григорьевич Александренков,Елена Игоревна Филиппова) 1216K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марк Абелес - Александар Бошкович - Илана Ван Вик - Андре Гингрих - Алексей Леонидович Елфимов

Антропологические традиции: Стили, стереотипы, парадигмы (Сборник статей)

Алексей Елфимов

Алексей Леонидович Елфимов — научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН; сотрудник кафедры антропологии Университета Райса (США); зам. главного редактора журнала «Этнографическое обозрение». Среди текущих научных интересов: история, теория, историография антропологии, развитие англо-американских социальных наук в XX в. Автор книги: Russian Intellectual Culture in Transition: The Future in the Past (L., 2003) и ряда статей в области истории антропологии.

Антропология в разных изменениях: Предисловие составителя

«Национальной науки нет, — писал однажды А. П. Чехов, — как нет национальной таблицы умножения; что же национально, то уже не наука». Увы, применительно к гуманитарным наукам по сей день сентенция Антона Павловича — не более чем wishful thinking, как говорят англичане. По-русски говоря — выдавание желаемого за действительное. А впрочем, противоречие здесь усмотрят не все, ведь гуманитарные науки, если быть пунктуальным, сегодня далеко не везде имеют статус «наук» как таковых. Русский язык обязывает нас к тому, чтобы называть гуманитарные науки «науками» и в процессе этого постоянного обозначения и означивания мыслить об истории, филологии, философии, этнографии как о «науках». Однако в других местах довлеют другие языковые каноны, и то, что называется humanities, — это не то, что называется sciences.

Humanities — гуманитарные дисциплины, занимающиеся изучением человеческих реалий, — формировали и продолжают формировать свой интеллектуальный багаж под жестким прессингом самих человеческих реалий, которые они изучают. Впрочем, то же самое (и в полной мере) касается и социальных наук — экономики, социологии, психологии — дисциплин, позиционирующих себя на некой исторически сложившейся неформальной шкале рангом повыше дисциплин гуманитарных и отстаивающих звание своего рода «полунаук»: sciences, но с ограничивающей приставкой social («social scientist» — он все-таки не совсем «scientist»; а с точки зрения наук точных и настоящих — совсем не «scientist»). И если уж на то пошло, вопрос о существовании «национальных стилей» в самих точных и естественных науках тоже не закрыт. Но сейчас он — не наша забота.

К чему эта преамбула? К тому, что антропология — как раз одна из тех областей, в которых познание предмета наиболее существенным образом зависит от отношения к предмету и в которых мы имеем не столько универсалистский научно-испытательный аппарат, сколько гуманитарные модели познания — модели, на которые безжалостно проецируются все сложности взаимоотношений между «объектом» и «субъектом», «исследователем» и «исследуемым», все комплексы исследуемой культуры и все болячки культуры исследователя.

Эта книга — о «стилях» антропологии, о ее национальных «инкарнациях», о моделях познания и моделях взаимоотношений между институтами познания и человеческими реалиями, в которых эти институты существуют. Эта книга — о контекстах, в которых развивается антропология, о формах, которые навязывают ей эти контексты, о стереотипах, которыми обрастает антропология как специфическая сфера интеллектуальной деятельности. На все эти темы в жанре дискуссионных эссе рассуждают приглашенные авторитетные специалисты-антропологи из ряда стран, где данная дисциплина занимает важное место в профессиональной академической сфере.

Разговор об «антропологии» на русском языке требует нескольких предварительных замечаний (особенно ввиду того, что данную книгу могут читать как специалисты, так и неспециалисты) — в основном с тем, чтобы сразу «договориться о терминах». Действительно, антропология — это область знания, которая институционально и интеллектуально сложилась уже очень давно, но вместе с тем о которой в сегодняшней российской гуманитарной и общественно-научной среде до сих пор нет четкого понимания (анализ публикаций и разного рода наименований достаточно ясно это демонстрирует). Проблема кроется по большей части в специфических институциональных условиях развития данной области знания в России/СССР XX в., на которых, например, останавливается Сергей Соколовский в его размышлении об отечественной дисциплине. В советское время за антропологией закрепился образ профессии, имеющей дело с «измерением черепов», т. е. того, что на самом деле в большинстве академических традиций сегодня входит в рубрику физической антропологии (в последние полтора десятилетия все чаще называемую биологической антропологией). Названия «социальная антропология» и «культурная антропология» были известны довольно узкому кругу людей, причем по отношению к ним культивировался определенный имидж буржуазных наук, которые, к примеру, порядочным советским этнографам полагалось критиковать. В 1990-х годах термин «антропология» стал модным, однако использовался в полном соответствии с поговоркой «кто в лес, кто по дрова» — одним словом, по-всякому[1] — и мог означать все что угодно, от философии до социологии и от антропософии до астрологии.

В текстах, собранных в данной книге, авторы используют термин «антропология» в соответствии с тем значением, которое неформально (а иногда и формально) вкладывается в него в современном международном дискурсе: под антропологией понимается не столько конкретная дисциплина, сколько общая дисциплинарная рубрика, область знания, которая может включать в себя ряд различных дисциплин (таких, как этнология, социальная антропология, биологическая антропология, лингвистика, фольклористика и т. д.), в зависимости от академического контекста той или иной страны. Иными словами, в международном академическом языке существует более или менее оформленное согласие по поводу того, что «антропология» — это так называемое umbrella word, «слово-зонтик», общий деноминатор, за которым прячется единая сфера деятельности, по-разному институционально оформленная и исторически по-разному представленная в том или ином ее «национальном» варианте.

Еще одно «слово-зонтик», с которым столкнется читатель, — «социокультурная антропология». Формально такой академической дисциплины нет. Когда Андре Гингрих или, например, Джордж Маркус рассуждает о «жизни социокультурной антропологии США с начала 1980-х годов», здесь следует понимать отсылку к объединенной области исследований, которая на протяжении большей части XX в. была представлена в раздельных традициях «социальной антропологии» и «культурной антропологии». В известном смысле они ассоциировались с «британской» и «американской» школами в антропологии, но на практике исследований и в Великобритании, и в США (как и во многих других странах) в последнюю четверть XX в. наметилась тенденция ко все более интенсивному перекрещиванию и сплаву этих областей. Соответственно, говоря о развитии исследований, ученые все чаще стали пользоваться фразами типа «в социальной и культурной антропологии» или «в социокультурной антропологии», что во многих аспектах оправданно, поскольку методологический и концептуальный инструментарий, применяемый исследователями, стал действительно перекрестно заимствоваться из обеих областей[2]. Отдельные новооткрытые кафедры и центры в последнее время предпочитают ярлык «социокультурная» антропология.

Возможно, имеет смысл упомянуть, что и термин «этнография» в большинстве академических традиций имеет не совсем ту окраску, к которой привыкли многие исследователи в советское время. В СССР, как и в некоторых социалистических странах (например, ГДР), этнографией официально называлась дисциплина (на самом деле более или менее условно соответствовавшая тому, что в других традициях называлось этнологией, культурной антропологией, социальной антропологией). Однако в других странах под «этнографией» (вполне в соответствии с этимологией слова: ethno-/grapho-) исторически понималась «деятельность антрополога по описанию народа» — т. е. то, что антрополог делает, когда он находится в условиях полевой работы, и то, что он делает, когда на основании полевых материалов создает формальное описание народа или группы людей. Другими словами, этнография — это своего рода методологическая и практическая основа, на которую опирается антропологическое исследование. Находясь в поле, исследователь занимается этнографией. Компонуя свои полевые записи в некий более или менее цельный отчет об увиденном и зафиксированном в поле, он занимается этнографией. Однако задача создания того, что понимается как результирующий «научный труд» (к которому необходимо привлекаются как означенные этнографические материалы, так и другие сравнительные данные, включая данные смежных дисциплин; к которому прикладываются уже аналитические, а не просто дескриптивные усилия), — это задача антропологии. Все авторы настоящего сборника понимают термин «этнография» именно в таком ключе.

Следует указать и еще на одну особенность восприятия антропологической области исследований в отечественном контексте, а именно на особенность, связанную с местом этой области в так называемой системе наук. Дело в том, что сегодняшним российским ученым и исследователям антропология/этнография (не подраздел физической/биологической антропологии) дана изначально как гуманитарная дисциплина, и многие, как можно заметить в процессе общения с коллегами, просто пожимают плечами в знак того, что даже и не представляют, как это может быть иначе. Однако же и здесь ситуация в отечественной среде — скорее исключение, чем правило. Во всяком случае, положение с антропологией в других традициях — сложнее и запутаннее, чем институциональная обстановка, в которую дисциплина попала в СССР/России.

В СССР «этнография» (как описательная дисциплина, призванная поставлять специфический материал для марксистско-ленинской исторической науки) с начала 1930-х годов была отделена от «буржуазной этнологии» и потому обрела свое место преимущественно на исторических факультетах в качестве того, что стало называться «вспомогательной исторической дисциплиной». Иначе говоря, она «огуманитарилась» очень рано, причем как результат идеологического решения «сверху», а не исходя из какой-либо внутренней логики развития дисциплины и ее объекта. Все последующие поколения советских/российских этнографов видели дисциплину существующей в гуманитарной институциональной среде. В традициях же других стран осмысление антропологии как гуманитарной сферы знания — тенденция всего лишь последних десятилетий (а потому желающие формально могут говорить о том, что «мы обогнали Запад как минимум на полвека»; и, надеюсь, редакторы позволят мне здесь вставить «смайлик» ☺). За период, едва превышающий столетие, антропология проделала впечатляющую для историка науки гиперболическую траекторию от естественной науки («занятия ученых мужей», как выражался Джон Уэсли Пауэлл, основатель Бюро американской этнологии) к науке поведенческой, или бихевиористской, затем к науке социальной, в ипостаси которой она пребывала большую часть века, и наконец к такому дискурсивному повороту, когда, по словам известного американского антрополога и лингвиста Стивена Тайлера, идея антропологии оказалась «каннибализована гуманитарными науками»[3].

Каждый из перескоков антропологии — с орбиты одних наук на орбиту других — был опосредован как внутренней логикой развития дисциплины, так и позициональной сменой отношения к ее объекту; как переосмыслением дисциплинарного исследовательского инструментария, так и трансформацией предметной области. Например, перескок с орбиты естественных на орбиту поведенческих и далее социальных наук был опосредован как сменой эволюционизма на другие исследовательские парадигмы, так и дискредитацией понятия о том, что народы и культуры можно изучать так же, как геолог изучает культурные слои. Дискредитированной, выражаясь иначе, оказалась привычка относиться к объекту исследования так, как натуралист относится к своему препарату. Понятие об антропологе как «scientist» («естественнонаучнике»), таким образом, начало распадаться еще на заре XX в. (хотя оказалось на редкость цепким и по инерции еще долго продолжало привлекать отдельных тружеников научного ремесла). В результате антропология, наряду с социологией, психологией и экономикой, прочно вписалась в группу наук социальных — не естественных наук, имеющих дело с объектом иного плана, и не гуманитарных дисциплин, изучающих общество и культуру по текстам и другим продуктам человеческой деятельности или человеческого творчества (т. е. по вторичному источнику), а наук социальных, претендующих на изучение социума в прямом контакте с ним. Институционально большинство кафедр и центров антропологии по сегодняшний день находится в структуре школ и других подразделений социальных наук.

Тенденция перескока антропологии в русло гуманитарных дисциплин — феномен последней четверти XX в., опосредованный, с одной стороны, антипозитивистскими интеллектуальными настроениями конца 1960-х — 1980-х годов; с другой — сменой колониального мира на мир деколонизации. С одной стороны, переосмысление логики познания в антропологии стало наводить все большее число ученых на мысль о его фундаментальном сходстве с познанием в гуманитарных дисциплинах (хотя, по причине возросшего интереса гуманитариев к антропологии в этот период, действительно имел место и феномен «сглатывания» предметной области антропологии соседними гуманитарными дисциплинами, на который, в частности, и намекал Стивен Тайлер)[4]. Однако, с другой стороны, контекст мира деколонизации обозначил появление фактора, во многом гораздо более серьезного для антропологов, чем какое-либо внешнее поедание предметной сферы, — фактора, так сказать, внутренней трансформации антропологического источника, этого «калейдоскопа племенной жизни», как образно называл его Бронислав Малиновский. Крушение колониальной системы внезапно затруднило доступ к источнику. Антрополог метрополии, все же привыкший «брать» свой объект так беспрепятственно, как натуралист берет природные образцы, вдруг оказался в ситуации, когда объект «отказался браться» (хотя о том, что антропология неизбежно столкнется с такой проблемой, предупреждал еще Франц Боас на рубеже XIX–XX вв.). Данное обстоятельство сыграло большую роль в смещении внимания антропологов с того, что позиционировалось как классический объект социальных наук, на более традиционные гуманитарные источники.

Историческое наследие этой траектории, описанной антропологией в научной системе координат, конечно, необходимо принимать во внимание при рассмотрении зарубежных антропологических школ.

Нужно сказать, что в некотором смысле под дисциплиной «социальная антропология», вводившейся в некоторых учреждениях в России последнего десятилетия, понималась (если не с точки зрения формального места, в которое она попадала на факультетах, то с точки зрения интеллектуального самоопределения) своего рода социальная наука. В этом есть некоторая историческая ирония: с одной стороны, вроде бы налицо желание вернуть дисциплине тот аспект, которого она была так долго лишена; но с другой — он возвращается в тот самый момент, когда в большей части остального антропологического мира он начинает уходить. Но это — лишь еще одно свидетельство того, что, как говорит Альсида Рамос в очерке о бразильской науке, «в антропологии не может быть одинаковых путей и дорог».

Конечно, в российской академической и университетской (и вообще — общественной) среде — своя специфика. Конечно, нельзя не отметить и тот факт, что, выбирая социальную антропологию (а предпочтение к социальной антропологии — а не, например, культурной антропологии — обозначилось в российском интеллектуальном сообществе довольно явно), люди во многом интуитивно чувствовали, что выбирают «более научную» версию, более близкую к сциентистским принципам. Этот пиетет понятен. Хотя если сравнивать традиции социальной и культурной антропологии, то опять же нельзя не указать на то, что к последней четверти XX в. социальная антропология оказалась в более глубоком внутреннем кризисе, чем культурная (причины этого изложены, например, в прекрасной статье Маршалла Салинса, которая доступна на русском языке; см.: Салинс 2008). Социальная антропология базировалась на постулате существования некоего универсалистского скелета человеческих сообществ, который, как атомное строение объектов в естественных науках, все «научно» объяснял в сфере человеческой жизни. (Подобная позиция претерпела десятилетия суровой критики и сошла с арены передовых антропологических исследований, однако в российской социальной антропологии сегодняшнего дня она до сих пор в новинку и в общем, за редкими исключениями, воспринимается некритически[5].) Эта позиция — исторически и эпистемологически — являлась выражением универсалистского цивилизационного дискурса в британской и французской традициях, который в известной мере был продолжением имперских идеалов, сложившихся в столетиях политического и культурного доминирования королевского двора. В основу культурной антропологии, в свою очередь, лег культурно-исторический релятивистский дискурс, являвшийся характерным выражением немецко-американской интеллектуальной традиции, — дискурс, также знавший периоды взлетов и падений, однако оказавшийся более подготовленным к экзамену на «пробу современности». Не хочу говорить, что новой российской антропологии следовало пойти по пути «культурной антропологии» (вовсе нет — как уже было отмечено, современная тенденция развития дисциплинарной области идет по пути быстрого слияния, по пути того, что есть «социокультурная», но не есть ни «социальная», ни «культурная» антропология в традиционном смысле слова). Хочу отметить лишь то, что сделанный выбор, безусловно, указывает на весьма определенные приоритеты и стереотипы, с которыми мы сами как следует еще не разобрались.

Чтобы с ними разобраться, нужны обсуждения, критика и сравнительные материалы. Внести небольшой вклад в продвижение и формирование таковых — задача настоящего сборника. Глядя на чужие традиции, начинаешь лучше понимать свою. Это — принцип, который никогда не покидал антропологическое познание (причем с самого раннего времени, когда антропология сложилась как наука метрополии о колониях, в кривом зеркале которых метрополия со страхом узнавала саму себя: свое «детство», свою «скрытую природу», свои неосознаваемые «привычки» и «вожделения», скрытые за фасадом «цивилизации»).

Кроме того, опыт зарубежных, особенно европейских традиций всегда был неким любопытным ориентиром для российской/советской традиции. С одной стороны, он нередко демонстративно отторгался как чуждый (точка зрения, что у России свой специфический путь, никак не нова и, как известно, даже не является изобретением советской идеологии); но, с другой стороны, он определял очень многое, что появлялось в российской/советской традиции. В этом смысле не будет большим преувеличением сказать, что по специфике своего развития российская антропология всегда была вторична (возможно, некоторые сочтут это обидным, однако замечу, что это составляет кулуарное знание, которым в коридорах академических учреждений и на кухнях все делятся без обид). Да, безусловно, в XIX в. она была, что называется, «в струе», как правильно замечает в своей статье Сергей Соколовский, но все равно развивалась с оглядкой на европейскую. В этом нет совершенно ничего плохого, ибо во многом так же изначально развивалась и американская антропология (причем сходств между контекстами становления антропологии в России и США XIX в. было много — и там и там новообразованная наука была ориентирована на цели внутреннего колониализма, а не внешнего, как, например, в Великобритании; и там и там она выросла на экспедициях по освоению территории и т. д.). В то время как в Испании, например, антропология вообще не сложилась как таковая и была введена по образцу лишь во второй половине XX в.

Но другое дело, что, набрав, аккумулировав некий интеллектуальный капитал, американская антропология смогла развить и выставить собственную сильную традицию, которая оказалась конкурентной основным европейским традициям и впоследствии по целому ряду параметров превзошла их. Советская этнография, увы, не смогла создать конкурентную традицию — перспективные наработки в ней были (и к 1920-м годам они были, кстати сказать, весьма интересны), но по разным причинам не смогли получить эффективного развития. Амбициозная программа новой советской этнографии была практически свернута идеологическим решением заточить ее в русло вспомогательных исторических дисциплин[6]. А в дальнейшем предметная область этнографии была еще более специфическим образом сужена в результате навязывания теории этноса, схоластической конструкции, которая по сути редуцировала все многообразие поведенческого и культурного мира человека к его этническому бытию. «Фокус» и «оптика» дисциплины, как любит говорить Сергей Соколовский[7], в определенный момент сузились настолько, что перестали быть интересными и понятными для соседних дисциплин (причем, по иронии, в тот исторический момент, когда в западных академических сообществах антропология как раз стала раскрываться навстречу соседним дисциплинам, когда в гуманитарном мире стало происходить, так сказать, «переоткрытие» антропологии). Еще раз, — и это чрезвычайно важно подчеркнуть, — это вовсе не значит, что в этнографии советского периода не было мыслящих ученых. Они были, и среди них были блестящие и выдающиеся[8]. Но непреложный факт в том, что двух десятков блестящих ученых еще недостаточно для кристаллизации сильной традиции. Для последней необходимо не только присутствие важных интеллектуальных фигур, но и эффективная организация общего дискурса — увы, не в последнюю очередь, вот это самое банальное постоянное пережевывание блестящих идей на массовом уровне (в традиции же советской этнографии «массам» обычно не рекомендовалось обсуждать блестящие идеи, высказанные авторитетами наверху). Критическая рефлексия и то, что называется «feedback» — некое зондирование общественного интереса и общественной реакции по ту сторону дисциплины, — эти необходимые составляющие антропологии как чуткой развивающейся традиции также являются предметом размышления в большинстве статей настоящего сборника. Как метко замечает Пенни Харвей в статье о британской антропологии, зондирование это особенно важно «ввиду того, что в наших внутрицеховых представлениях и в представлениях более широкого общества присутствуют различные понятия о том, на чем именно держится наша „дисциплина“ как нечто цельное, и, конечно, ввиду того, что сфера пересечения между данными представлениями так невелика и так ценна».

Сегодняшний контекст развития антропологического (как, впрочем, и любого другого гуманитарно-академического) знания уже существенно отличается от того, что имел место четверть века или тем более полвека назад. И способы организации дискурса, и способы институциональной организации исследовательских сообществ претерпели ощутимые изменения. Многие приоритеты и линии демаркации, сложившиеся на том или ином этапе XX в., сегодня не работают. Так, в антропологии/этнографии сегодня больше нет никакой «школы МГУ», «петербургской школы» и т. д. Есть виртуальные «интерпретативные сообщества», как назвал их американский литературовед Стенли Фиш, которые складываются по самым разным критериям и факторам: критериям выбора объекта исследований, факторам личных концептуальных или теоретических предпочтений и пр. «Школы», в старом смысле слова, в сегодняшнем контексте не являются эффективным способом организации исследовательских сообществ и теряют способность воспроизводиться (и здесь российское академическое сообщество лишь следует тенденции, обозначившейся в западных сообществах уже четверть века назад). Традиционные научные «школы», какими мы их знаем, поддерживались характерной системой более или менее перманентного сосредоточения кадров в одном месте в условиях невысокой институциональной мобильности, монополией организации на определенный род источников (источники, которые были доступны в одной организации, не были доступны в другой и ревниво охранялись), своеобразной «идеологическо-теоретической» конкуренцией между организациями, которая также опиралась на понятия о преемственности и лояльности (понятия, характерные для науки эпохи высокого модернизма, но унаследованные от более ранних эпох и на самом деле обусловленные столетиями развития специфических догм в христианской традиции знания).

Сегодня эта картина размыта, и факторы, поддерживавшие ее гармоничный образ, сами трансформировались или девальвировались: институциональная мобильность очень повысилась (хотя до уровня, имеющего место в США, в России ей еще чрезвычайно далеко), прежней монополии на источники больше нет, идеологическо-теоретическая конкуренция больше не выступает эффективным мотивирующим фактором, принципы долговременной преемственности и лояльности не работают в мобильном и фрагментированном обществе, в котором понятие «социальная стабильность» потеряло былое значение. Иными словами, сегодня ученые объединяются не на тех принципах, что полвека назад. В настоящий момент на ниве антропологии в России трудятся многие остро мыслящие гуманитарии, но каверза в том, что они уже не представляют собой некой четко оформленной «российской» традиции — кто-то из них вращается в одном интерпретативном сообществе (которое может быть международным по составу и по предпочитаемому в нем теоретическому инструментарию), кто-то в другом (которое может быть, например, «российским» по составу, но совершенно эклектичным по дисциплинарному набору), кто-то в третьем (которое может быть вообще, скажем, преимущественно «французским» или, например, «англоязычным»), кто-то в четвертом (которое может быть удалено от всех остальных, подобно сообществу староверов).

Такая же ситуация наблюдается и в сегодняшних зарубежных антропологических традициях (причем во многих она выражена в гораздо большей степени, чем в российской). Она вовсе не означает того, что антропологическая дисциплина рассыпается. Она означает то, что дисциплина развивается, приспосабливаясь к новым условиям. Действительно, было бы странно, если б в ней все оставалось по-прежнему.

Однако инерция и привычки, наработанные на этапе, который отошел в прошлое, но который вместе с тем был так недавно, конечно, дают о себе знать. Так, несмотря на текучий и мобильный контекст эпохи глобализации и на происшедшую de facto смену ориентиров в построении исследовательских проектов, антропология, например, до сих пор остается привязанной к принципу региональной специализации (который Джордж Маркус называет парадигмой «народов и регионов» и который, несомненно, хорошо знаком отечественным этнографам и антропологам). Этот принцип, с исторической точки зрения, представляет собой наследие того, что антропология сложилась в характерном геополитическом климате эпохи высокого развития национальных государств, эпохи колонизации и деколонизации, иными словами, эпохи, в которой объект антропологии — пресловутые «Другие» — в некотором роде реифицировался и отождествлялся с конкретной физической пространственной фигурой, имеющей выражение на карте. И хотя Джордж Маркус говорит: «Ясно, что сегодня этнографы уже не могут изображать их „объект“ в своих статьях и монографиях в таких „объективных“ красках, в каких они могли изображать его ранее», все же следует констатировать, что ничего еще до конца не ясно и противоречия между способами реального производства и способами формальной институционализации знания сохраняются (опять же обретая локальную специфику в разных «национальных» академических традициях).

Не ясны, например, и трансформации в контекстах «языковых рынков» современной антропологической продукции и режимах «языковой гегемонии», о которых рассуждает Андре Гингрих. Можно ли списывать успехи и неуспехи сегодняшних антропологических сообществ разных стран на то, что все они оказались в условиях «глобального лингвистического кастового общества» (где язык стал играть неожиданно важную дифференцирующую и стратифицирующую роль)? И какие перспективы в таких условиях у «местной» антропологической продукции?

Не ясны до конца вопросы и о жанрах репрезентации (репрезентации «научной», репрезентации «культурной» и репрезентации «идеологической», на стыке которых, как показывает Джордж Маркус, возникало наибольшее число конфликтов между «исследователями» и «исследуемыми» в антропологической практике последней четверти столетия).

Не ясны критерии оценки антропологического знания на современном этапе, характеризующемся новыми стандартами бюрократизации управления в сфере исследовательской деятельности — стандартами, на которые обращают внимание практически все авторы настоящего сборника. Критерии «менеджерской эффективности» (Кротц), «получения отдачи от инвестированных денег», «перевода научных достижений в формальные статистические показатели роста» (Харвей), «обучения, основанного на результате» (Бошкович, Ван Вик) — что все они значат в приложении к антропологическому (и вообще гуманитарному) знанию сегодня?

Не ясно многое. Но ясно во всяком случае то, что знание (или, лучше сказать, знания) в сегодняшней антропологии — продукт, на форму и содержание которого воздействуют самые разные факторы, включая фактор растущего противоречия между динамичным, стремительно изменяющимся характером исследуемой реальности и статичным характером самоидентификации ученого как клерка, приписанного к конкретному отсеку корпоративного мира. Стремление сохраниться и продвинуться в этом отсеке, да и сохранить сам отсек, в сильнейшей мере влияет на то, как мы видим «Другую» культуру. «Изменения в обществе, в „поле“ и в самой практике этнографических исследований, — отмечает Джордж Маркус, — так стремительны, что они не успевают адекватно отражаться в дисциплинарном дискурсе. В то же время до сих пор присутствует и остаточное консервативное желание не отражать их в дисциплинарном дискурсе, с тем чтобы сохранить традиционную структуру антропологии как сферы». Еще раз, знание о «них» всегда опосредовано тем, что болит у «нас», поскольку антропология, как не уставал указывать Клиффорд Гирц, не есть естественная наука, но есть межкультурный диалог, в результате которого мы имеем тот компромисс, который ученый предпочитает считать «своим» знанием, «объективным» знанием или чем-либо еще. Эту позицию можно оспорить. Но диалог, в конце концов, на то он и диалог.

Выражаю благодарность всем авторам-коллегам, любезно согласившимся потратить время и усилия на то, чтобы данный сборник мог выйти на русском языке. В англоязычном антропологическом мире обсуждения тенденций в «национальных стилях» дисциплин, подобные предлагаемому в настоящей книге, не новы и за время, прошедшее, условно говоря, с конца 1970-х годов, превратились в своего рода ежедекадный ритуал, проводимый в целях тестирования тех текучих основ, на которых в антропологическом сообществе строится и постоянно перестраивается интеллектуальное и профессиональное единство. Ибо, как заметил проницательный историограф Джордж Стокинг еще в начале 1980-х годов, «несмотря на с виду объединяющую всеохватность термина „антропология“… ясно, что антропология — не столько единая наука, развившаяся входе некоего контовского логико-исторического процесса интеллектуальной дифференциации… сколько несовершенный сплав весьма разных традиций исследований: биологической, исторической, лингвистической, социологической»; и «история этого разноцветия еще не написана»[9].

ЛИТЕРАТУРА

Алымов 2006 — Алымов С. С. П. И. Кушнер и развитие советской этнографии в 1920–1950-е годы. М.: ИЭА РАН, 2006.

Артемова 2008 — Артемова О. Ю. Десять лет «первобытности» в постсоветской России: анализ некоторых, преимущественно учебно-методических, публикаций // Этнографическое обозрение. 2008. № 2.

Елфимов 1996 — Елфимов A. Л. Размышления о судьбах науки // Этнографическое обозрение. 1996. № 6.

Елфимов 2004 — Елфимов А. Л. Об антропологии и гуманитарных науках: несколько заметок о творчестве К. Гирца // Новое литературное обозрение. 2004. № 70.

Никишенков 2008 — Никишенков А. А. История британской социальной антропологии. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2008.

Салинс 2008 — Салинс М. Фрагменты интеллектуальной автобиографии // Этнографическое обозрение. 2008. № 6.

Соколовский 2001 — Соколовский С. В. Образы Других в российских науке, политике и праве. М.: Путь, 2001.

Тишков 2003 — Тишков В. А. Российская этнология: статус дисциплины, состояние теории, направления и результаты исследований // Этнографическое обозрение. 2003. № 5.

Тишков, Тумаркин 2004 — Выдающиеся отечественные этнологи и антропологи XX века / Отв. ред. В. А. Тишков, Д. Д. Тумаркин. М.: Наука, 2004.

Тумаркин 2002–2003 — Репрессированные этнографы. Вып. 1–2 / Под ред. Д. Д. Тумаркина. М.: Восточная литература, 2002–2003.

Stocking 1982 — Stocking G. W., Jr. Afterword: A View from the Center // Ethnos. 1982. Vol. 47.

Пенни Харвей

Пенни Харвей (Harvey) — профессор Центра исследований социокультурных изменений Манчестерского университета (Англия). Проводила антропологические исследования в Перу и Великобритании; среди текущих научных интересов: взаимосвязь власти, коммуникации и идентичности; гендер и насилие; взаимоотношения технологий и культуры. Автор ряда книг: Hybrids of Modernity: Anthropology, the Nation State and the Universal Exhibition (1996); Researching Language: Issues of Power and Method (в соавт., 1992) и других работ.

О преимуществах структурной маргинальности британской социальной антропологии

Когда я начинаю размышлять над вопросами, предложенными мне и другим авторам настоящего сборника Алексеем Елфимовым, и думаю над тем, как определить сегодняшний статус антропологии в британском обществе, у меня прежде всего возникает желание (видимо, оно продиктовано спецификой нашей дисциплины) несколько более придирчиво разобраться в том, что именно мы вкладываем в понятия «антропология», «британское», «общество».

В Великобритании антропологам нередко приходится давать формальные и неформальные заключения о состоянии дел в своей дисциплине, ибо корреляция между имиджем и практикой всегда имеет серьезное значение для будущего любой дисциплины. Вероятно, проблема еще более важна ввиду того, что в наших внутрицеховых представлениях и в представлениях более широкого общества присутствуют различные понятия о том, на чем именно держится наша «дисциплина» как нечто цельное, и, конечно, ввиду того, что сфера пересечения между данными представлениями так невелика и так ценна.

Если говорить обобщенно, то, думаю, будет справедливым сказать, что британская публика за пределами стен академических учреждений не разделяет какого-либо конкретного взгляда на то, что такое антропология. На самом деле даже в академическом сообществе люди порой, как кажется, просто не желают знать, чем мы занимаемся. В тех слоях общества, с представителями которых мы сталкиваемся в нашей профессиональной деятельности — будь то наши друзья или водители такси, прогуливающие уроки в школе дети или их родители, разработчики социальных программ или политические деятели, — знают очень мало о том, что такое антропология (не говоря уже о том, для чего она нужна). Одни антропологи полагают, что причина данного безразличного отношения и вытекающей из него «незаметности» антропологии кроется в том, что дисциплина не преподается в средней школе. Другие считают, что антропология не способна привлечь общественное внимание, потому что ей недостает заметного имиджа в средствах массовой информации (Sillitoe 2003)[10]. Конечно же, в обществе можно услышать шутки об экипировке в стиле сафари — особенно от тех, кто усвоил некое поверхностное знание о контексте антропологической работы и хочет намекнуть на связь между имперским расизмом и его неоколониальным наследием. Стереотип «охотников за экзотическим», безусловно, до сих пор сохраняется, и даже о тех, кто проводит исследования у себя «дома», в контексте современной западной культуры, часто думают как о людях, занятых выискиванием «племенных» аспектов в реалиях сегодняшней жизни.

Поддержанию данного стереотипа, несомненно, в некоторой степени способствовал документальный сериал «Исчезающий мир», который с успехом шел на телевидении в 1980-х годах и навеял образ антропологии как науки, погруженной в ностальгическое изучение отходящих в прошлое жизненных миров. Действительно, традиционная антропология, долго находившаяся в так называемой парадигме спасения, подогревала интерес к изучению этих альтернативных жизненных миров, поставленных под угрозу, но так и не смогла воспитать интерес к исследованию тех альтернатив нашему общепринятому пониманию мироустройства, которые вовсе не исчезают, но к которым продолжают относиться с недопониманием, которые осуждают и даже открыто игнорируют. В этом смысле данный телесериал (который, конечно, был очень важен с точки зрения контакта антропологии с обществом) был далек от задачи разъяснения профессионального стремления современной антропологии добраться до сути того, что значит жить в мире, где культурное многообразие, с одной стороны, принимается за данное, считается очевидным и необходимым измерением общественного существования человека, но с другой стороны — а именно с индивидуалистическо-рационалистических позиций сегодняшней бюрократии и неолиберальных капиталистических кругов, — воспринимается как нечто угрожающее и не укладывающееся в рамки разумного. Мне кажется, в наши дни вопрос о культурных различиях должен оставаться центральным в антропологических исследованиях.

Сложность, впрочем, заключается в том, что в попытках систематического изучения культурных различий можно легко усмотреть стремление продолжить тот род академических упражнений, который подвергся острой критике со стороны ряда политически сознательных научных направлений, успешно развивавшихся в гуманитарных науках в последние два десятилетия. В одних исследованиях (они проводились в рамках, условно говоря, «психоаналитического» подхода) было продемонстрировано, как западные общества формировали свою идентичность посредством проецирования образа совершенно отличных культурных черт на общества «других». В иных исследованиях (они проводились в рамках, условно говоря, «неомарксистских» подходов) демонстрировалось, как социальные репрезентации локальных культур соотносятся с националистическими идеологиями, на которые опирается система западной политики и экономики.

Как те, так и другие исследования бросили тень подозрения на наше стремление описывать и документировать иные жизненные миры. Кроме того, голос антропологии был приглушен вследствие громкого успеха «культурных исследований» (имеется в виду гуманитарная дисциплина «Cultural Studies». — Прим. пер.), которые поставили в повестку дня важные вопросы: о современных культурных процессах в Великобритании, о расовых, классовых и гендерных отношениях и о сущности культурных различий. Иными словами, «культурные исследования» вызвали сомнения в эффективности практики поиска ответов на существенные вопросы среди «других» в то время, когда «дома» имелось множество острых проблем, настоятельно требовавших своего изучения.

Мне кажется, значимость антропологических исследований не подрывают, а лишь подтверждают те доводы, что в изучении «других» всегда присутствует солипсизм. Думаю, что в последнее время ввиду динамичного и энергичного развития «культурных исследований» как дисциплины и области знания нам очень важно сохранять интеллектуальное пространство для критического осмысления того, что воспринимается как общее и «само собой разумеющееся», а также того, как и в каких целях эксплуатируются различия.

Именно эта задача вдохновляет увлеченное меньшинство гуманитариев на новые путешествия, чтение новых книг и восприятие разных точек зрения в мире, который как бы по определению не заинтересован в том, чтобы слушать то, что мы стараемся ему сообщить. Антропология занимает маргинальное место в британских университетах и в общественном сознании как раз по этой причине — она подвергает сомнению общепринятые установки, выискивает новые проблемы и вскрывает контекстуальную обусловленность того, что подается нам под видом универсальных объяснений. Британскую антропологию характеризует приверженность этнографическим методам, которые позволяют ученому соединить исследование онтологических особенностей с критическим анализом исторических условий, в рамках которых культурные различия конституируются, воспроизводятся и подвергаются испытаниям.

Данная методологическая установка дает антропологам возможность анализировать сложный характер взаимосвязи между социальными группами и культурными явлениями и, таким образом, позволяет лучше осознавать тот парокиализм, который характеризует даже самые амбициозные теоретические схемы. Весь вопрос в том, есть ли в данной установке что-либо, что можно было бы назвать отличительно британским.

Кит Харт однажды охарактеризовал британскую социальную антропологию как «гибрид культа и линиджа» — как «группу с двойным десцентом[11], близнецами-основателями которой были Малиновский и Рэдклифф-Браун» (Hart 2003: 1). Мне нравится эта характеристика. Она помогает понять, как данная дисциплина может объединять такую гетерогенную группу людей, разных по национальному происхождению, которые связаны лишь их общим интересом к интегрированию полевой работы с теорией (к интегрированию, которое осуществляется, опять же, такими разными способами). Британская социальная антропология традиционно гордится своей эмпирической традицией, упором на долговременные полевые исследования и в последнее время, пожалуй, политической актуальностью проводимых исследований, которая проистекает из повышенного внимания антропологов к феномену функционирования власти. Вместе с тем двойственная установка на изучение, с одной стороны, проблем, открывающихся в ходе полевой работы, а с другой — вопросов, диктующихся рутиной академической традиции, не является чем-то характерным исключительно для британской социальной антропологии. Культ, безусловно, транснационален! Но у культа, как заметил Харт, есть свои линиджи, которые привязывают его к той или иной институциональной истории, к тому или иному национальному контексту финансирования, к тем или иным позициям в общей структуре власти[12].

Говоря о линиджах, нельзя, конечно, не упомянуть, что современная антропология в Великобритании была основана людьми не британского происхождения, и вместе с тем нельзя сказать, что тяготение этих людей к Великобритании и их успех в продвижении дисциплины не имели никакого отношения к тем огромным привилегиям, которые колониальный и неоколониальный мир давал профессорам британских университетов (глобальный язык, «право» беспрепятственно путешествовать и сами средства на путешествия). В этих условиях сформировалась дисциплина, характеризовавшаяся теоретическим плюрализмом и опиравшаяся на широкую международную сеть профессиональной работы, которая координировалась сравнительно небольшим числом антропологов[13].

Хотя язык и мобильность сыграли важную роль в оформлении антропологии как либеральной и внутренне разнообразной области знания, специфика британской дисциплины лучше всего проявляется в характере ее институционального положения. Именно здесь начинают прорисовываться особенности взаимодействия между антропологами и их спонсорами — взаимодействия, в процессе которого формируются темы исследований, создаются условия для развития и воспроизводства дисциплины как конкретного вида интеллектуального творчества (Mills 2003: 22). Описание институциональной истории дисциплины не входит в задачи данной статьи — по этой теме написано немало работ (Kuper 1973; Kuper 1999; Leach 1984; Spencer 2000; Stocking 1984 и др.). Я сосредоточу свое внимание на текущем этапе развития дисциплины и на том воздействии, которое неолиберализм оказал на британские университеты, в частности на антропологию как одну из университетских дисциплин.

Работавшие в последние десятилетия в Великобритании антропологи провели значительную часть своей профессиональной деятельности в институциональных условиях, способствовавших формированию того, что можно было бы назвать ментальным климатом «осадного положения». Прошедшие 30 лет в стране были отмечены радикальным реформистским настроем тэтчеровского и блэровского правительств, которые стремились решить проблему финансирования высшего образования с помощью призывов соединить науку с производством, лозунгов «получения отдачи от инвестированных денег» и демонстрирования взаимодействия с «обществом». Необходимость представлять отчеты о внедрении этих директив в виде, удобном для перевода научных достижений в формальные статистические показатели роста, привела к тому, что административные цели и дух менеджерства стали доминирующими факторами в определении направлений деятельности университетов (Strathern 2000).

Таким образом, в последнее время исследования проводились в условиях, которые ревниво оберегались от разнообразных сторонних притязаний и часто вынашивались в атмосфере недоверия. В государственных фондах все определялось критериями «результатов», и учреждения и дисциплины оказались втянутыми в конкуренцию за обладание тем, что понималось всеми как очень ограниченные и быстро тающие средства на научные исследования[14].

Зависимость от государственного финансирования заставляет антропологов искать пути приспособления к данной ситуации. К примеру, государственные фонды сегодня все чаще требуют, чтобы антропологи демонстрировали «общественную востребованность» предпринимаемых исследований посредством нахождения, так сказать, «групп пользователей», которые были бы готовы заранее, еще до начала исследований, сообщить, что для них таковые окажутся полезными. Очевидно, что проведение исследований в открытых, антипозитивистских рамках в такой ситуации ставится под угрозу.

Неудивительно также и то, что в этих условиях антропологи пытаются найти адекватные способы реагирования и сопротивления. Адам Купер в своей вступительной речи на конгрессе Европейской ассоциации социальных антропологов в Лиссабоне призвал дисциплинарное сообщество к тому, чтобы всячески не признавать маргинальное положение дисциплины. Однако мне представляется, что для нашей дисциплины в маргинальности есть свои преимущества — и, возможно, это единственные преимущества, на которые антропология может реалистично надеяться в ближайшем будущем. Важно не забывать, что антропология всегда была маргинальной дисциплиной в том смысле, что она брала на себя миссию говорить от лица «маргинального», вскрывать причины, которые конституировали все маргинальное как собственно «маргинальное», показывать условность тех факторов, которые делали центр «центром», и анализировать те механизмы, с помощью которых центр устанавливал свою власть. Будучи погруженными во множественность, антропологи хорошо знают, что некоего одного, ведущего «центра» нет, а если бы таковой и был, то условия нахождения в нем попросту препятствовали бы пониманию того, где мы находимся.

Работа в маргинальных областях позволяет антропологам говорить о полноправном присутствии их дисциплины на общей арене научных исследований[15]. Так, если мы посмотрим на требования, предъявляемые спонсорами, то увидим, что антропология отвечает многим из этих требований, в то время как другие, более «центральные» дисциплины, такие как экономика или психология, тщетно пытаются удовлетворить им.

Антропология обычно подает хороший пример междисциплинарности: полевая работа способствует тому, что исследования, как правило, простираются дальше намеченного плана, приводят к установлению тесного контакта с миром за пределами академических стен и позволяют плодотворно осмыслить проблемы в последующем диалоге с другими дисциплинами — политологией, биотехнологией, экономикой или геофизикой. Даже для тех, кто готов взяться за исследование тем, рекомендованных и сформулированных спонсорами (что, в принципе, не более сложно, чем попытаться заставить людей отвечать на формулируемые нами самими вопросы о нормативных принципах общественной жизни), не так уж трудно трансформировать их в проекты, достаточно общие, чтобы в них оставалось место для свободы этнографической интерпретации, и достаточно конкретные, чтобы полноценно сконцентрировать внимание на поставленной проблеме.

Среди областей исследований, которые хорошо спонсируются в последнее время, присутствуют, к примеру, такие, как социальное и экономическое развитие, нищета, медицина, биология человека, воздействие новых технологий на общество, окружающая среда, корпоративная культура, творческая культура. Классические объекты внимания антропологии — родство, обмен, религия или власть — входят в предметную сферу данных областей исследований.

Дж. Спенсер поднимает резонный вопрос о том, необходима ли такая тактика для выживания дисциплины и не представляет ли она собой компромисс, подрывающий основы дисциплины (Spencer 2000: 2). Опять же, мне кажется, что в нашей дисциплине реакция на проблемы финансирования, как это ясно демонстрирует история дисциплины, всегда принимала самые разнообразные формы.

Следует отметить, впрочем, что в последнее время возникло целое направление социально-антропологических исследований того мира, который, собственно говоря, навязывает антропологам условия финансирования. Антропологи, работавшие в корпоративном и деловом мире, государственных и негосударственных структурах, медицинских и образовательных учреждениях, сегодня нередко публикуют вдумчивые монографии об образе жизни в этих мирах. Данные работы оказываются интересными даже для тех, кто предпочитает заниматься традиционными исследованиями «альтернативных» культур или этнических групп. Потенциал современной антропологии заключается в ее способности сопоставить все эти разнообразные точки зрения и мировоззрения, с тем чтобы лучше понять природу сегодняшних изменений в нашем обществе и продемонстрировать однобокость тех стереотипных представлений о «современности», «капитализме» и «глобализации», которые бытуют в определенных кругах. Понимание того, как культурные различия эксплуатируются в капиталистическом предпринимательстве, транснационализирующихся средствах массовой информации, неолиберальных социальных программах и технонаучных проектах, чрезвычайно важно для тех, кто работает в разнообразных сферах, где о воображаемых стандартах жизни и ее нормативных формах часто думают как об «универсальных» или «глобальных». Важно оно, разумеется, и для тех, кто, подобно антропологам, старается разобраться в структурах повседневной жизни.

И все же работа в маргинальных областях требует реалистичной оценки того, в каком контексте и для какого круга потребителей антропологическое знание может действительно иметь ценность. Многие исследователи озабочены вопросом о том, как обеспечить циркуляцию антропологического знания, установить связь с более широкой аудиторией и достичь более значимого воздействия антропологического знания на мир. Конечно, данный вопрос беспокоит не только антропологов — в последнее время он широко обсуждается представителями самых разнообразных дисциплин под рубрикой «общественная роль науки» (либо под рубрикой «общественное понимание науки»). Но в контексте антропологической дисциплины очень хорошо высвечивается сложная суть этого вопроса, с виду кажущегося простым, ибо «общество», с которым антропологи имеют дело, предстает чрезвычайно разнообразным. Кем являются люди, которых мы исследуем, — нашей аудиторией или нашими соавторами? Готовы ли мы передавать наше знание в общество «упакованным» для его удобного применения политиками или разработчиками социальных программ (не говоря уже о телевизионных продюсерах, озабоченных тем, как повысить массовый рейтинг телепередач)?

Действительно, антропологи, участвовавшие в дебатах о контактах науки и общества, часто сталкивались с трудностями, связанными с необходимостью «упаковывать» их сложный, полный нюансов материал в простую, рационалистичную, доступную неспециалисту аргументацию[16]. Имея опыт в деле межкультурной коммуникации, антропологи достаточно хорошо знают, что рационалистичный аргумент — не всегда самая успешная форма установления взаимопонимания. Он требует экспертной подготовки и понимания правил специализированного дискурса. Поэтому в британской антропологии (как, впрочем, и в некоторых других дисциплинарных традициях) в последнее время нередко говорили о двух возможных вариантах решения вопроса о том, как облечь антропологическое знание в формы репрезентации, более доступные неспециалистам. Так, одни призывают к нахождению более свободных форм антропологического описания (Gledhill 2000). Другие же размышляют о пользе неописательных средств — к примеру, этнографических фильмов (Grimshaw 2001). Но проблематичность обоих вариантов заключается в том, что они требуют такого художественного таланта, которым антропологи не всегда обладают, и такого чутья к тонкостям межкультурного перевода, которое также не обязательно воспитывается в антропологах в ходе их профессиональной подготовки.

Мне кажется, есть еще один вариант, над которым стоило бы подумать, — а именно сосредоточить внимание на том, как более плодотворно распространять наше знание в академическом мире, вместо того чтобы зацикливаться на вопросе, как передать это знание за пределы академического мира. Хотя антропологи сегодня весьма успешно взаимодействуют с представителями некоторых других научных дисциплин, тем не менее «внутри» академического мира антропологическое сообщество предстает гораздо более разрозненным, чем это может показаться из моего повествования. Фрагментация объясняется разными факторами: тем, какой материал и каких авторов те или иные антропологи читают; с кем они предпочитают вести диалог; на кого их собственные труды оказывают наибольшее влияние. Эти «сообщества» антропологов на самом деле весьма и весьма разрозненны.

Как бы то ни было, я хочу сказать, что занимать маргинальные области и работать в пограничных зонах очень интересно. Экспертное знание в этих областях не только ценно, но порой может считаться даже привилегированным. (Уместно вспомнить об идее «профессионального чужого», которую выдвинул на первый план в своей книге М. Агар (Agar 1980) и о которой еще раньше размышлял Г. Зиммель (Simmel 1971), как об идее специфической личности, которая приносит с собой скорее дискомфорт, чем комфорт, но к которой вместе с тем проникаются уважением именно потому, что «инаковость» всегда вызывает интерес.) «Маргинальное» и «пограничное» подразумевает нечто находящееся «между», т. е. в тех местах, где нормативный порядок представляется в некотором роде деформированным и его характерные черты, соответственно, становятся более отчетливо заметными.

Говоря о британской социальной антропологии, Дж. Спенсер указывал на важность понимания границ и отмечал, что в первых четырех конгрессах ассоциации социальных антропологов Великобритании можно было усмотреть моменты «дисциплинарной солидарности», когда представители данной дисциплины собирались для того, чтобы определить собственные границы. «В конгрессах 1963, 1973, 1983 и 1993 гг., — пишет он, — можно видеть проявления коллективного самосохранения… Но в них можно также видеть поводы переосмыслить собственную сущность и, в частности, пересмотреть границы дисциплины: в 1963 г. — с соседними социальными науками; в 1973 г. — с новыми течениями за пределами Великобритании и за пределами дисциплины; в 1983 г. — с холодной экономической действительностью так называемого „реального мира“; в 1993 г. — с силами глобализации» (Spencer 2000: 15).

В 2003 г. я принимала участие в организации V конгресса ассоциации в Манчестере, темой которого была выбрана «Антропология и наука». Тема, казалось бы, объединила в себе сюжеты всех предыдущих конгрессов, однако на этот раз было решено не ставить вопрос о месте антропологии между гуманитарными и естественными науками, а подумать о позиции антропологии в сегодняшнем мире, где всем наукам в равной мере приходится определять свое отношение к обществу и серьезно считаться с последствиями ослабевающей веры в эффективность научной экспертизы в этом самом обществе, в то время как волна инвестиций в коммерческие технонаучные проекты, как ни парадоксально, находится на подъеме.

Выступления на многочисленных секциях конгресса продемонстрировали, что в действительности британская антропология сегодня тесно связана с антропологическими исследованиями во многих других странах и что в таком союзе наш «маргинальный» голос наконец может приобрести силу. Выступления также показали растущий интерес к вопросу о том, как оградить от критики «медлительность», присущую исследованиям, опирающимся на этнографические методы — методы, которые поставлены под угрозу в мире, где все большую ценность приобретает динамика и быстрота[17].

ЛИТЕРАТУРА

Agar 1980 — Agar М. The Professional Stranger: An Informal Introduction to Ethnography. N.Y., 1980.

Brennan 2000 — Brennan T. Exhausting Modernity: Grounds for a New Economy. L., 2000.

Eriksen 2003 — Eriksen Т. Н. The Young Rebel and the Dusty Professor: A Tale of Anthropologists and the Media in Norway // Anthropology Today. 2003. Vol. 19. № 1.

Gledhill 2000 — Gledhill J. Finding a New Public Face for Anthropology // Anthropology Today. 2000. Vol. 16. № 6.

Grimshaw 2001 — Grimshaw A. The Ethnographer’s Eye: Ways of Seeing in Modern Anthropology. Cambridge, 2001.

Hart 2003 — Hart K. British Social Anthropology’s Nationalist Project // Anthropology Today. 2003. Vol. 19. № 6.

Kuper 1973 — Kuper A. Anthropologists and Anthropology: The British School 1922–1972. L., 1973.

Kuper 1999 — Kuper A. Among the Anthropologists: History and Context in Anthropology. L., 1999.

Leach 1984 — Leach E. Glimpses of the Unmentionable in the History of British Social Anthropology // Annual Review of Anthropology. 1984. Vol. 13.

Mills 2003 — Mills D. Quantifying the Discipline: Some Anthropology Statistics from the UK // Anthropology Today. 2003. Vol. 19. № 3.

Sillitoe 2003 — Siltitoe P. Time to Be Professional? //Anthropology Today. 2003. Vol. 19. № 1.

Simmel 1971 — Simmel G. The Stranger // On Individuality and Social Forms: Selected Writings of Georg Simmel. Chicago, 1971.

Spencer 2000 — Spencer J. British Social Anthropology: A Retrospective // Annual Review of Anthropology. 2000. Vol. 29.

Stocking 1984 — Functionalism Historicized / Ed. G. Stocking. Madison, 1984. Strathern 2000 — Strathern M. Audit Cultures. L., 2000.

Пер. с англ. А. Л. Елфимова

Андре Гингрих

Андре Гингрих (Gingrich) — профессор кафедры социальной и культурной антропологии Венского университета, член Австрийской академии наук, лауреат Премии им. Витгенштейна (Австрия, 2000 г.). Среди текущих научных интересов: национализм, идентичность и культура; история этнологии и антропологии; социальная теория и др. Автор и соавтор ряда книг: Erkundungen. Themen der elhnologischen Forschung (1999); Geschichte der deutschsprachigen Ethnologie (2006) и др.

Меняющиеся контексты, меняющееся содержание: О статусе социокультурной антропологии в немецкоязычных странах

В данной статье, представляющей собой размышление о статусе, условно говоря, «социокультурной антропологии» в немецкоязычных странах в меняющемся контексте настоящего и прошлого, я хочу сосредоточить свое внимание на трех основных темах: 1) восприятие социокультурной антропологии в обществе; 2) терминологические и институциональные проблемы дисциплины; 3) проблемы, связанные с внутренней дифференциацией дисциплинарного сообщества в немецкоязычной зоне.

Следует оговориться, что под термином «немецкоязычное» в данной статье понимается основное население Германии в ее сегодняшних границах, Австрии, Северной Швейцарии, Лихтенштейна, части Люксембурга, а также небольших областей Северной Италии (Южный Тироль) и некоторых других стран. Подобно термину «франкофон», термины «немецкоязычное» и «немецкоязычная зона» указывают на существование определенных языковых сфер и языковых рынков, в которых и для которых научное знание производится, хранится, циркулируется и применяется. Данные термины, таким образом, должны предостеречь нас от слишком простого идентифицирования «национальных» антропологических традиций с нынешними территориальными национальными государствами. Хотя невозможно отрицать, что в прошлом существовал характерно «немецкий» сгусток традиций в социокультурной антропологии, все же, чтобы разобраться с наследием этих традиций в сегодняшнее время, следует принять во внимание то, на что указывают данные термины.

О специфике этого «немецкоязычного наследия» антропологии рассуждать не совсем просто. Серьезные исследования в рассматриваемой области начались относительно недавно. Кроме того, немецкоязычная антропология в известной мере продолжает существовать в своем собственном мире — мире, очерченном границами немецкого как академического языка. Этот мир живет в системе неравнозначных отношений с окружающим миром. Более или менее важные англоязычные работы и в несколько меньшей степени франкоязычные работы часто переводятся на немецкий язык. К тому же, раз большинство немецкоязычных антропологов владеет английским и иногда французским, интеллектуальная продукция, выходящая на этих двух важных академических языках, воспринимается достаточно легко, в то время как интеллектуальная продукция, исходящая из других языковых сфер, по большей части (но, разумеется, не всегда) не принимается во внимание и машинально считается менее важной. В этом смысле можно сказать, что немецкоязычная социокультурная антропология существует в том самом глобальном лингвистическом «кастовом обществе», о котором говорил Пьер Бурдье в своем выступлении на конгрессе Американской антропологической ассоциации в 1994 г.

Впрочем, обратная тенденция не проявляется: к лучшему или худшему, но после 1945 г. антропологам немецкоязычной зоны так и не удалось сделать свои работы известными в англоязычном, франкоязычном и других академических мирах.

Если немецкоязычные работы в некоторых других областях, таких как социология или философия, часто завоевывали международное признание во второй половине XX в., то с работами в области социокультурной антропологии это случалось крайне редко. Пример социологов и философов, стало быть, говорит о том, что ограниченность успеха антропологии в международных рамках связана с причинами, которые не могут быть сведены к режиму языковой гегемонии, изменившемуся после 1945 и после 1989 г. Данный фактор вместе с тем трудно свести к единственному объяснению ситуации ввиду того, что размеры рынка немецкоязычной продукции были и остаются весьма значительными (по сравнению, например, с рынками местной языковой продукции в Нидерландах или Дании, которые оказались слишком малы, чтобы продолжать привлекать интерес). Данный фактор, еще раз упомяну, не был помехой для социологов и философов, чьи работы изначально публиковались на немецком. Ситуация, следовательно, указывает на факторы, имевшие отношение скорее конкретно к антропологии, чем к общему положению дел в остальных академических областях: антропологию наследие прошлого тормозило дольше, чем другие дисциплины.

Антропология начала очень медленно, через воздействие общественных событий 1968 г., стряхивать с себя тень ассоциаций с нацистским прошлым, чтобы вновь быть в состоянии оценить значение национальной антропологической традиции, двинуться вперед, трансформироваться и адаптироваться к новым реалиям. Пробуждению дисциплины способствовал и ряд творческих этнографических работ, появившихся в Восточной Германии несмотря на непродуктивные научные условия, созданные коммунистическим режимом. В действительности и тот и другой фактор сыграл свою роль в процессе постепенного стирания того, что можно было бы назвать специфическими чертами «национальной» антропологической традиции, в период 1980–1990-х годов.

Сегодня наследие этой традиции представлено на самом деле лишь отдельными фрагментами. Так, одной из сильных сторон немецкоязычной антропологии до сих пор остается изучение местных языков и письменных источников. Это закономерно сочетается с приверженностью дисциплины к эмпирическим методам, опирающимся на этнографическую полевую работу и архивные изыскания. Но, конечно, в немецкоязычной антропологии в настоящее время существует целый ряд направлений, образовавшихся, в частности, в результате трансформации диффузионистских и функционалистских течений прошлого. Среди таких направлений можно выделить как наиболее заметные этносоциологическое и изучение этнической истории. Однако по характеру оба этих направления сегодня гораздо ближе соответствующим направлениям в Великобритании и Северной Америке, чем своим «национальным предшественникам» в немецкоязычной зоне. Можно также отметить, что в региональном аспекте основными областями исследований в немецкоязычной антропологии ныне являются Западная Африка, Центральная и Юго-Восточная Азия, Меланезия, отдельные регионы Америки и, конечно, Центральная и Южная Европа.

Если провести сравнение, то в настоящее время тенденции развития немецкоязычной антропологии (как дисциплины, развивающейся преимущественно в рамках собственного языкового мира) проявляют сходство скорее с тенденциями развития антропологии в испаноязычной или португалоязычной зонах, чем с тенденциями развития дисциплины, скажем, в Нидерландах, Скандинавии или Индии. Антропологи в Нидерландах, Скандинавии и Индии в последнее время публикуют свои работы в основном на английском языке, вследствие чего значительная часть их научного творчества становится интересным новым вкладом в доминирующий языковой и интеллектуальный фонд глобальной антропологии. Антропологи в немецкоязычной зоне, в отличие от их франкоязычных коллег, но подобно коллегам из испаноязычной и португалоязычной зон, находятся в иной ситуации: они уже далеко отошли от своих «национальных» традиций (в самом деле, можно сказать, что большинство из них представляет собой то или иное немецкоговорящее подразделение глобальной антропологии), но в то же время продолжают публиковать работы преимущественно на своем «национальном» языке.

О восприятии социокультурной антропологии в обществе

До 1950-х годов книги, газеты, радиопередачи и выставки оставались доминирующими средствами массовой информации, через образы и стереотипы которых антропология воспринималась публикой. Фигура антрополога, часто помещавшаяся в сенсационный контекст, традиционно изображалась в этих средствах массовой информации как фигура одинокого ученого, искателя приключений и собирателя экзотики. На протяжении последней четверти XIX и первой половины XX в. формы репрезентации «антропологического», конечно, менялись. Так, практика организации Völkerschauen, так называемых «выставок народов», в целом потеряла привлекательность к 1920-м годам, но музеи оставались центральной ареной, на которой происходила «презентация» культур для широкой публики, вплоть до конца 1950-х годов.

Берлинский этнологический музей стал крупнейшим в мире благодаря стараниям Адольфа Бастиана — «отца» антропологической науки в немецкоязычной зоне (хотя следует отметить, что в каждом значительном городе был либо свой музей, либо свои коллекции этнографического материала). Последователи и критически настроенные коллеги Бастиана положили начало основным «школам». Прежде всего это диффузионизм (Фритц Грёбнер), который впитал в себя некоторые идеи Фридриха Ратцеля, оппонента Бастиана, и далее «разветвился» на «секулярный» диффузионизм (Герман Бауман), теологический диффузионизм (Вильгельм Шмидт) и культурную морфологию (Лео Фробениус). Другим важным направлением был функционализм (наиболее известный представитель последнего — Рихард Турнвальд). Если диффузионистов интересовал вопрос о воссоздании путей исторического происхождения, то функционалистов в целом характеризовал интерес к менее абстрактным и больше эмпирическим материям — они были более сосредоточены на частностях полевой работы и в некотором смысле стояли ближе к британской антропологической школе. Как среди диффузионистов, так и среди функционалистов нашлись и такие, кто в 1933–1945 гг. являлся более или менее активным сторонником нацистского режима. Хотя ученые, занимавшиеся физической антропологией, были гораздо более серьезно вовлечены в то, что можно назвать военными преступлениями, социокультурные антропологи тоже участвовали в разнообразных проектах — к примеру, в разработке нацистских планов по восстановлению немецких колоний. Вильгельм Мюльман, ученик Турнвальда, и Отто Рехе известны как одни из наиболее активных участников подобных проектов.

Однако связь антропологов с нацистским режимом долгое время оставалась относительно незаметной для общества, и для широкой публики общий образ антропологии оставался более или менее одинаковым до войны, во время войны и в течение некоторого времени после войны. В конце концов, это было одно и то же поколение антропологов. Большинство из них на протяжении всего этого периода были заинтересованы в том, чтобы сохранить и упрочить свои позиции. Меньшинство (Марианна Шмидль, Юлиус Липе, Генрих Кунов, Пауль Кирхоф, Карл Август Витфогель и некоторые другие) подверглись наказанию на почве «расовых» или политических обвинений.

На западе немецкоязычной зоны после 1945 г. сторонники нацистского режима редко лишались должностей, подобно Отто Рехе, но в основном попросту тихо переходили на менее видные должности, как, например, Герман Бауман или Вильгельм Мюльман. В некотором смысле поэтому можно было бы утверждать, что диффузионизм в его разнообразных вариантах и немецкий функционализм продолжали оставаться своего рода центром «национальной» антропологической традиции в немецкоязычной зоне с начала XX в. и до конца 1950-х — начала 1960-х годов.

В западных областях общественный стереотип дисциплины продолжал быть в той или иной мере связанным с исследованиями в дальних краях, с экзотическими музейными коллекциями и с увлекательными книгами. На востоке, в ГДР, общественные стереотипы были очень схожи и специфическим образом соединялись с идеологической парадигмой «международной солидарности». Из-за ограничений, наложенных на заграничные поездки, однако, региональные рамки исследований, предпринимавшихся этнографами ГДР, оставались более узкими.

Процесс стирания черт характерно «немецкой» традиции, который начался на западе немецкоязычной зоны в 1950–1970-х годах, шел рука об руку с процессом девальвации традиционных жанров репрезентации, посредством которых антропологическое знание передавалось публике. Так, трансформация публичной сферы, последовавшая за трансформацией средств массовой информации в послевоенный период, и возникновение международного туризма как массового явления привели к драматическому снижению роли этнографических музеев и к резкому сокращению числа их посетителей. На книжном рынке произведения антропологов стали все реже появляться (и в конце концов вообще перестали выходить) среди бестселлеров. Уже в 1970-х годах образ антрополога как искателя приключений и исследователя экзотики стал утрачивать тот реализм, который, возможно, был присущ ему ранее, и стал трансформироваться в гораздо более размытый и нечеткий образ, о присутствии которого в обществе можно говорить и в настоящее время.

Стереотип антропологии в обществах немецкоговорящих стран сегодня неявен и выражен неоднородно. Публика, конечно, имеет представление о том, что существует такая наука, как антропология, но это представление не всегда отчетливо и распадается на целый спектр понятий. На одном конце спектра понятия более расплывчаты, на другом — более четки.

Расплывчатый конец спектра можно связать с той стороной антропологии, которая имеет отношение к деятельности антропологов в «других краях», т. е. среди народов, которые некогда считались «экзотическими». Понятия на этом конце спектра, иными словами, имеют отношение к термину Völkerkunde, который оставался доминантным ярлыком в немецкоязычной сфере антропологических исследований до 1970-х годов и сегодня продолжает существовать в названиях некоторых музеев. Хотя в последние 20–30 лет большинство ученых и организаций отказались от этого термина, он до сих пор остается хорошо знакомым «указателем» для широкой публики, в воображении которой Völkerkundler все еще ассоциируется с исследователем, работающим где-то среди «далеких» народов. Иногда, впрочем, в Völkerkundler видят своего рода эксперта по проблемам тех мигрантов из «далеких» обществ, которые сегодня живут «с нами», в Европе. В этом смысле можно сказать, что прогрессивные тенденции развития социокультурной антропологии в последние десятилетия все же оказали некоторое воздействие на общественные стереотипы. (Следует добавить, что в последнее время в Völkerkundler могут также видеть и энтузиаста в прикладной сфере, занятого, например, в той или иной программе по установлению сотрудничества со странами Азии или Африки.)

Имеют ли представители Völkerkunde отношение к измерению черепов и изучению скелетов, сегодняшней публике ясно не совсем. С одной стороны, некоторые из тех, кого публика понимает под представителями Völkerkunde, действительно занимаются раскопками (к примеру, ученые, изучающие этническую историю доколумбовой Южной и Центральной Америки). С другой стороны, целый ряд кафедр, прежде носивших названия Völkerkunde и Volkskunde, сегодня переименован в кафедры социальной антропологии или культурной антропологии, т. е. Sozialanthropologie или Kulturanthropologie; в то время как физическая антропология проходит под названием собственно «физической антропологии», т. е. physische Anthropologie, или просто «антропологии», т. е. Anthropologie. Все это вносит неясность в представления публики о дисциплине. Кроме того, следует учесть, что в Германии до 1945 г. области физической и социокультурной антропологии были очень тесно связаны друг с другом (со всеми вытекающими отсюда последствиями), и этот факт тоже продолжает играть роль в поддержании определенных стереотипов. Сегодня взаимодействие между данными двумя областями очень незначительно, однако в воображении публики они все-таки предстают в некотором роде связанными.

Более четкий конец спектра связан с образом «фольклориста», или Volkskundler, который по сути представляет собой образ антрополога, работающего «дома» и изучающего традиционную крестьянскую культуру. Вследствие того, что народная музыка занимает огромное место в развлекательной и эстрадной индустрии немецкоязычных стран (соответствующее почти 50 % рыночных инвестиций), стереотип «фольклориста» имеет гораздо более отчетливые черты в широком общественном воображении. Он поддерживается также благодаря тому, что специалисты по фольклору достаточно часто мелькают в средствах массовой информации; благодаря тому, что знание о фольклоре дается в начальных школах; и благодаря тому, что в немецкоязычных странах существует огромное число музеев фольклора.

Словом, образ фольклориста более четко означен и более популярен среди широкой публики, чем расплывчатый образ социокультурного антрополога. Интересно, что, в то время как Volkskunde (исследования фольклора и традиционной европейской культуры) и социокультурная антропология (Völkerkunde, или Ethnologie) сегодня сближаются в академической сфере немецкоязычных стран, в воображении публики они остаются представленными на совершенно разных концах широкого спектра. Volkskundler занимается собирательством народных песен, изучением крестьянского быта и всего того, что конституирует «национальные» традиции. Völkerkundler имеет дело с изучением «чужого», будь то где-то далеко или дома, и иногда, может быть, продолжает заниматься измерением черепов.

Как бы то ни было, в понятиях, поддерживающихся в воображении публики, отображаются те характерные разграничения, — к примеру, между «естественными народами» и «культурными народами», — которые уходят своими корнями в рассуждения немецких мыслителей XVIII в., таких как Гердер. Соответственно, в данном отношении, критик, анализирующий современное общество, мог бы резонно утверждать, что в стереотипах публики воспроизводится характерная установка немецкой культуры: проведение линии раздела между «нами» и «неевропейскими другими». Но, в противоположность этому, большинство фольклористов и социокультурных антропологов в настоящее время придерживаются совершенно иных взглядов, выражая которые они стремятся изменить общественные стереотипы.

О терминологических и институциональных проблемах социокультурной антропологии

Сказанное выше уже дает некоторое представление о том, что «снаружи» дисциплина воспринимается через призму терминологических сложностей. Однако терминология более запутанна, чем реально существующие институциональные формы. На институциональном уровне бывшая Völkerkunde (социокультурная антропология, или этнология) и бывшая Volkskunde (исследования фольклора и традиционной европейской культуры) по большей части продолжают вести раздельное существование в рамках отдельных университетских кафедр, программ, периодических изданий и музеев. Фольклорная область объединяет в три или четыре раза больше кафедр и музеев, чем область социокультурной антропологии.

В последнее время наметилась тенденция к сближению двух областей и уже имели место отдельные случаи слияния учреждений. К институциональным сдвигам подталкивают как тот факт, что в обеих областях наблюдается тяга к взаимному заимствованию концепций, так и тот факт, что на уровне практики исследователи в обеих областях сегодня задействуют в общем одни и те же методы работы. Что касается меня самого, то я поддерживаю идею слияния двух областей (при условии, что таковое пройдет под эгидой сохранения «антропологии» как общей дисциплинарной рубрики и что оно не приведет к сокращению исследовательского бюджета и штатного состава в учреждениях). Данное слияние дало бы дополнительный толчок процессу переосмысливания гердеровской дихотомии между «нашей культурой» и «другими культурами» — дихотомии, которая все еще прочно инкорпорирована в доминирующие идеологии немецкоязычных стран. Надо ли говорить, что в период глобализации и в момент расширения Евросоюза подобные дихотомии не только представляются совершенно устаревшими, но их сохранение в идеологической сфере попросту чревато возникновением опасных националистических тенденций.

Однако, как уже было сказано, пока что две области продолжают вести преимущественно раздельное существование. Музеи в большинстве случаев продолжают носить названия Volkskunde или Völkerkunde. Университетские кафедры и подразделения научно-исследовательских учреждений в большинстве случаев этими названиями не пользуются: термин Völkerkunde достаточно единообразно заменен на термин Ethnologie (кафедра «социальной и культурной антропологии» в Венском университете — исключение в этом отношении); но термин Volkskunde трансформировался в ряд разнообразных названий. Чаще всего можно встретить Europäische Ethnologie (европейская этнология), но Kulturanthropologie (культурная антропология) и Kulturwissenschaften (культурные исследования — аналог Cultural Studies в англоязычном мире) в последнее время тоже стали достаточно привычными названиями.

Распространение новых названий в сфере бывшей Volkskunde — довольно интересный факт, который заслуживает внимания. Не согласующиеся и расплывчатые способы самоидентификации «фольклористов» любопытно контрастируют с четко очерченными представлениями широкой публики о них. Очевидно, что в случае «фольклористов» разрыв между самоидентификацией и публичным восприятием более глубок, чем в случае социокультурных антропологов. Кроме того, характер этих способов самоидентификации намекает на постепенное движение к общей модели социокультурной антропологии — будь то в «немецком» варианте (Ethnologie) или «англо-американском» варианте (Kulturanthropologie).

Таким образом, в том, что на первый взгляд представляется путаницей, проглядывает вполне определенная тенденция: сообщество «фольклористов» методично трансформируется. Оно уже отошло от того стереотипа «хранителей ценностей национальной культуры», который продолжает присутствовать в воображении широкой публики. Как в используемом терминологическом аппарате, так и в исследовательской практике оно движется навстречу социокультурной антропологии. Конечно, нельзя не признать, что в известной мере эта тенденция отражает общий упадок фольлористики в Европе и Северной Америке (и там и там в последнее время значение фольклористики как самостоятельной научной дисциплины постепенно снижалось). Но вместе с тем можно сказать, что в немецкоязычных странах эта дисциплина нашла альтернативный путь — путь интеграции с социокультурной антропологией.

Термин «этнография» (Ethnographie) сегодня чаще всего обозначает тот характерный эмпирический метод работы, которым пользуются исследователи в обеих областях (Volkskunde и Völkerkunde). В ГДР данный термин использовался в качестве официального названия дисциплины, но на западе немецкоязычной зоны с Ethnographie давно связывалась практика эмпирических полевых исследований (включающая в себя как характерный способ работы, основывающийся на методе включенного наблюдения, так и характерный способ описания, основывающийся на данном методе). Мне представляется вполне резонным, что в этот термин вкладывался и продолжает вкладываться подобный смысл. Следует добавить, что в последнее время термин стал часто заимствоваться в социологии и некоторых других социальных науках. Эти заимствования в известной мере трансформируют значение термина (по крайней мере в междисциплинарной сфере), придавая ему более широкий смысл. В немецкоязычной зоне тенденция использования термина как в его более узком (антропологическом) смысле, так и в его более широком (общественно-научном) смысле очень близка соответствующим тенденциям в англоязычной зоне.

Некоторые склонны усматривать в участившейся практике подобных заимствований непосредственную опасность для области социокультурной антропологии (как якобы небольшой, плохо защищенной области, которую нужно оберегать от посягательства крупных, более влиятельных дисциплин). Хотя опасность, наверное, не следует совсем игнорировать, нынешнее плачевное состояние этих «крупных» дисциплин в Европе и Северной Америке наталкивает на мысль, что опасность не слишком велика. Мне кажется разумным смотреть на положение дел с иной точки зрения: небольшой антропологической дисциплине удалось экспортировать одно из своих центральных понятий в проблемную область более крупных соседей. Это дает основание говорить о том, что как раз антропология посягнула на территорию «крупных» дисциплин, и о том, что у антропологии есть хорошая возможность занять более видное место в междисциплинарных дискуссиях, укрепить свои позиции в общей сфере гуманитарных и социальных наук и, соответственно, в общей сфере конкуренции за исследовательские ресурсы.

Таким образом, уже на уровне терминологии мы сталкиваемся с разнообразными следствиями не только процессов междисциплинарного сотрудничества, но и процесса междисциплинарной конкуренции. В сегодняшних условиях социокультурной антропологии в немецкоязычной зоне уже не так необходимо прибегать к заимствованию ключевых терминов и понятий из других дисциплин (хотя о заимствовании концепции идентичности из культурных исследований можно продолжать говорить как о важном). В то же время другие дисциплины, наоборот, стали все чаще обращаться к социокультурной антропологии в поисках новых концепций. Опуская уже упомянутые случаи с исследователями фольклора и социологами, я приведу еще три примера.

Первый пример относится к физической антропологии. До 1945 г. эта дисциплина пользовалась названием Anthropologie, которое в те или иные периоды соседствовало с такими названиями, как Rassenkunde (расоведение) или Eugenik (евгеника). После 1945 г. в дисциплине начались переименования, нацеленные на то, чтобы подчеркнуть новое начало, и появился ряд новых названий, таких как Humanbiologie, биология человека, или physische Anthropologie, т. е., собственно говоря, физическая антропология. В последнее время, однако, ряд кафедр и институтов вернулся к прежнему названию Anthropologie, в чем следует видеть, конечно же, не возвращение к прошлому, но интерес к тому, чтобы укрепить ассоциацию с привлекательной сегодня общей рубрикой «антропология».

Второй пример касается historische Anthropologie, исторической антропологии, — субдисциплины, объединившей в себе ряд исторических и историографических направлений исследования. Хотя эта субдисциплина претендует на междисциплинарность и имеет ряд собственных периодических изданий, ее исследовательский состав в немецкоязычной зоне набирается преимущественно из историков. При помощи обращения к привлекательному ярлыку «антропология» и заимствования ряда антропологических терминов и концепций исследователи, работающие в рамках этой субдисциплины, стараются трансформировать традиционные типы исторического анализа в формы, более близкие к антропологическим моделям.

Третий пример имеет отношение к Kulturwissenschaften — новообразованной дисциплине культурных исследований, которая в немецкоязычных странах возникла на волне реформистских движений в гуманитарных и социальных науках в 1990-х гг. Несомненно, ее возникновение было тесно связано с успехом дисциплины Cultural Studies в Великобритании и Северной Америке. Однако в англоязычном мире дисциплина возникла как своеобразная форма демократического протеста и сформировалась, так сказать, по инициативе меньшинств на академической периферии. В немецкоязычных странах она развивалась иначе. Здесь она была сформирована по инициативе, как говорится, «белого большинства мужского пола» и профинансирована «сверху» крупными общественными фондами, с тем чтобы провести реформу традиционных научных областей в сфере гуманитарного и общественно-научного образования. Несмотря на специфический характер институционализации, культурные исследования в немецкоязычной зоне все же сыграли важную роль в оживлении этих областей, в деле адаптирования этих областей к условиям современного глобализующегося мира и в деле их приближения к тому открытому способу видения реальности, который сегодня предлагает международная социокультурная антропология.

Хотелось бы подчеркнуть, что ударение в последнем предложении следует ставить на слово «международная». В первой — и достаточно долгой — фазе того процесса, в результате которого в сфере немецкоязычных гуманитарных и социальных наук совершался поворот к «культуре», «этнографии», «антропологии», влияние шло в основном со стороны англоязычного мира. Антропологи немецкоязычной зоны по большей части не привлекали внимания других ученых в это время. Местным антропологам потребовалось предпринять целый ряд активных инициатив и творческих проектов, прежде чем процесс перешел во вторую, текущую фазу. Сегодня антропологов часто приглашают участвовать как в гуманитарных проектах, предпринимающихся, к примеру, в культурных исследованиях, так и в проектах по изучению роли высоких технологий в обществе. Более того, антропологи научились высказывать эффективные и авторитетные критические замечания в адрес проектов, затрагивающих сферу культурного многообразия и предпринимающихся без участия антропологов. Наша небольшая дисциплина, таким образом, все чаще показывает свою компетентность в тех делах, в которых ранее ее присутствие не считалось нужным. Эта тенденция может и должна продолжаться.

И все же то повышенное внимание, которое сегодня наблюдается в немецкоязычном академическом сообществе по отношению к «антропологии», «этнографии», «культуре», скорее всего, не будет наблюдаться вечно. В текущий момент оно объясняется наличием стимулов, пока еще продолжающих приходить из англоязычного академического мира, проблемами расширения Евросоюза и ростом миграционных проблем. Но до тех пор, пока это внимание имеет место, в нем следует видеть скорее шанс, чем признак опасности для социокультурной антропологии в немецкоязычной зоне. До последнего времени элемент шанса действительно существенно превалировал над элементом опасности. Конечно, уровень финансирования в общем снизился в сфере гуманитарных и социальных наук. Но в то время как в целом ряде дисциплин наблюдался процесс сокращения и даже закрытия кафедр, все же социокультурной антропологии в немецкоязычной зоне этот процесс коснулся в гораздо меньшей степени (в действительности, как ни странно, наблюдалось даже некоторое институциональное расширение).

О внутренней дифференциации дисциплинарного сообщества

В количественном отношении большинство университетских кафедр и музеев в сфере социокультурной антропологии находится в Германии. Но с точки зрения концентрации студентов и преподавательского состава, частоты получения грантов и объема проводимых исследований три крупнейших центра немецкоязычной зоны на сегодняшний день — это Вена, Цюрих и Берлин. К этим трем крупнейшим «конгломератам» антропологических учреждений недавно приблизился район Галле/Заале как четвертый важнейший центр. С точки зрения финансирования общая ситуация в гуманитарных и социальных науках в последние 10–15 лет гораздо быстрее ухудшалась в Германии. В Швейцарии и Австрии тенденции были более противоречивы. Несмотря на то что и здесь для многих стало гораздо труднее получить грант на исследования и вообще работу по специальности, академическим учреждениям в сфере социокультурной антропологии удалось сохранить (и в некоторых случаях даже повысить) свой статус. Для дисциплинарного сообщества в немецкоязычной зоне этот факт был немаловажным стимулом, но все же для небольших учреждений в Германии ситуация осталась сложной. Важная инициатива в деле разрешения ситуации была предпринята в 2002 г., когда в Галле был открыт Институт антропологических исследований им. Макса Планка — центр со специализацией на аспирантских и докторских исследованиях.

Внутренняя дифференциация дисциплинарного сообщества, наблюдаемая сегодня в немецкоязычной зоне, в некоторой степени связана со сложностями институционального положения, и в общих чертах ее можно охарактеризовать, если указать на три типа «занятости» антропологов в их профессиональной сфере. Один тип имеет отношение к тем исследователям, которые работают в крупнейших институциональных центрах Цюриха (университетские кафедры, музеи), Берлина (университетские кафедры, музеи, научно-исследовательские институты), Вены (университетская кафедра, музей, Академия наук) и Галле (Институт Макса Планка, университетская кафедра). Хотя мы говорим об этих учреждениях как о «крупнейших» институциональных центрах, следует напомнить, что в количественном отношении они представляют собой меньшинство. Другой тип, следовательно, имеет отношение к тому, что можно было бы назвать профессиональным большинством, — а именно к тем исследователям, которые работают в некотором количестве средних по размеру и значительном количестве небольших по размеру университетских кафедр и музейных отделов. Третий тип относится к тем, кого в журналистике сегодня называют фрилансерами, — к антропологам, не имеющим постоянного места работы и живущим за счет краткосрочных контрактных проектов или преподавательского ассистирования на условиях почасовой оплаты. Представителей этой большой гетерогенной группы можно встретить среди участников конференций и конгрессов, среди авторов сборников и организаторов выставок, среди внештатных сотрудников кафедр и институтов во всех частях немецкоязычной зоны (включая сюда те же самые Цюрих, Берлин и Вену). На самом деле успешное выполнение обширных исследовательских, организационных и преподавательских программ в крупных научных центрах указанных городов было бы невозможно без помощи антропологов-фрилансеров. Многие из них за период с начала 1990-х годов смогли добиться более интересных результатов в исследовательской деятельности, чем некоторые из штатных сотрудников престижных учреждений.

Разумеется, в каждом из трех типов профессиональной деятельности есть свои преимущества и свои недостатки. Положение антропологов-фрилансеров (хотя некоторые, как ни странно, не согласны с такой точкой зрения) представляется наиболее уязвимым, наиболее низкооплачиваемым и наиболее изнуряющим. Оно сходно с положением рабочих, попадающих в цикл самоэксплуатации, о котором говорил известный русский экономист А. В. Чаянов. Во всяком случае, я не знаком ни с одним антропологом, который бы добровольно ушел со штатной работы, предпочтя заниматься исследованиями в, так сказать, вольнонаемном режиме.

Постоянное психологическое давление, связанное с необходимостью работать в условиях риска, заставляет антропологов-фрилансеров с большим энтузиазмом браться за те немногочисленные предложения, которые попадаются на их пути. Последние, как уже было отмечено, обычно состоят из преподавания (часто в непрофильных учреждениях) на условиях почасовой оплаты, работы над организацией выставок и этнографических фестивалей, консультаций в съемках этнографических фильмов и других проектах, а также разнообразных исследований по грантам. Большинство фондов, предоставляющих средства на такого рода деятельность, имеют ориентацию на прикладные исследования. В контексте немецкоязычной антропологии, однако, понятие «прикладное» не имеет таких негативных коннотаций, какие нередко окружают его в контексте антропологии в США. Наоборот, связь с прикладным аспектом часто демонстрирует умение антропологов-фрилансеров разрабатывать и предпринимать такие исследовательские проекты, которые являются социально значимыми. Кроме того, антропологи-фрилансеры порой более эффективно, чем антропологи, находящиеся на штатных должностях, доносят до широкой публики опыт межкультурной коммуникации и более отзывчиво реагируют на стремительно изменяющиеся общественные условия, в которых мы живем и работаем. Если принять все это во внимание, то становится не так удивительно, что многие представители данной группы добились значительных успехов в последние полтора десятилетия, несмотря на их непростое положение. К примеру, именно представителями данной группы был создан ряд замечательных аналитических работ, продемонстрировавших корпоративному миру значимость исследований в области «антропологии организаций», так же как и работ, объективно показавших законодателям и разработчикам социальных программ условия и сложности жизни семей турецких мигрантов в Западной и Центральной Европе.

Таким образом, мне представляется, что в немецкоязычной зоне группа антропологов-фрилансеров добилась большего в деле установления контакта с обществом, чем, скажем, группа «большинства», находящаяся на постоянных должностях в типичных небольших учреждениях. Лишь немногим из этих учреждений удалось выйти на уровень международных стандартов профессиональной организации исследовательской деятельности. Показательно, что как раз эти немногие учреждения смогли наладить более тесную связь с немецкоязычными средствами массовой информации, с тем чтобы информировать публику о результатах своей деятельности. В качестве примеров такой деятельности можно сослаться на исследования этнической истории обществ американского континента (Бонн, Франкфурт-на-Майне), исследования духовной и материальной культуры в Меланезии (Гейдельберг, Базель), исследования проблем миграций (Гамбург, Франкфурт-на-Одере), исследования в области медицинской антропологии (Берн), а также гендерные исследования в Европе, Меланезии и Индонезии (Гёттинген, Фрейбург). Но эти примеры — отдельные показательные случаи в группе «большинства». Большинство же в группе «большинства» не стремится к активному контакту с широкой публикой. Следует оговориться, что многие в этом большинстве честно работают и проводят хорошие исследования, но с точки зрения связи с обществом они олицетворяют достаточно слабую сторону социокультурной антропологии в немецкоязычной зоне.

Что касается четырех крупных институциональных центров (Берлин, Галле, Цюрих и Вена), то мне представляется, что благодаря хорошей организации исследовательской деятельности в них и благодаря их расположению в социально активной урбанистической среде они способствуют более или менее тесному контакту исследователей с обществом. Конечно же, надо признать, что в некоторых отношениях эти центры находятся в привилегированном положении: в них хорошо налажены международные связи, они привлекают к себе высококвалифицированных работников и хорошо подготовленных студентов и аспирантов, они открывают более легкие пути к получению исследовательских фантов и более эффективно накапливают то, что Бурдье назвал «символическим», или «знаковым», капиталом. Однако надо также признать, что потенциал — это то, чем можно воспользоваться, а можно и не воспользоваться (примеры учреждений с громкими именами, в которых не происходит ничего интересного, не единичны). В этом смысле следует сказать, что в последнее десятилетие данные центры задействовали свой потенциал. Интервью с их представителями в центральных органах массовой информации — сегодня обычное явление (журналисты часто просят антропологов, как экспертов, прокомментировать то или иное общественное событие); соответственно, антропологам удается на более или менее регулярной основе информировать публику о направлениях деятельности этих центров и о предпринимаемых ими проектах. Знаменательно, что публика снова начинает проявлять некоторый интерес к антропологическим книгам. Обнадеживает и то, что некоторые из музейных выставок (после долгих десятилетий отсутствия активного интереса к этнографическим музеям) вновь обретают широкую популярность. Словом, сегодня данной группе исследователей все чаще удается сочетать роль научных экспертов с ролью своего рода общественной интеллигенции.

Таким образом, в определенном смысле можно говорить о том, что в последнее время к социокультурной антропологии в немецкоязычных странах вернулось некоторое общественное значение. Оно весьма скромно, и его нельзя сравнивать с тем общественным резонансом, который однажды смогла получить антропология в США благодаря стараниям Маргарет Мид, или с тем интеллектуальным воздействием, которое в свое время на общегуманитарную сферу во Франции оказало творчество Клода Леви-Стросса. Приблизиться к этим уникальным примерам прошлого невозможно. Однако невозможно это не только в немецкоязычной зоне, но и везде.

Если что-то можно с уверенностью утверждать, то это лишь то, что за период с 1945 г. положение социокультурной антропологии в немецкоязычной зоне никогда не было таким значимым и заслуживающим уважения, каким оно предстает сегодня. А это — хорошая отправная точка для совершенствования и продвижения вперед, несмотря на не совсем благоприятные финансовые и институциональные условия в текущий момент. Разумеется, чтобы продвигаться вперед, мы должны стараться содержать в порядке концептуальный и творческий инвентарь нашей дисциплины, постоянно подвергать его критическому переосмыслению, делиться им с другими дисциплинами и стараться информировать общество о результатах нашей работы.

Пер. с англ. А. Л. Елфимова

Джордж Маркус

Джордж Маркус (Marcus) — почетный профессор кафедры антропологии Университета Калифорнии в Ирвайне; в 1980–2005 гг. заведующий кафедрой антропологии Университета Райса, основатель журнала «Cultural Anthropology». Среди научных интересов: история и теория антропологии, эпистемология этнографического жанра, антропология глобализующегося общества. Автор и соавтор многих работ, включая: Anthropology as Cultural Critique: An Experimental Moment in the Human Sciences (1986); Writing Culture: The Poetics and Politics of Ethnography (1986); Ethnography Through Thick and Thin (1998) и др.

О социокультурной антропологии США, ее проблемах и перспективах

Ключевым событием в жизни социокультурной антропологии США с начала 1980-х годов было, образно говоря, то, что корабль дисциплины снялся с тех якорей, на которых он простоял большую часть XX в. Безусловно, в тех или иных аспектах дисциплина до сих пор привязана к институциональной модели, в рамках которой формировалась идентичность антропологов начиная, скажем, с фигур «основателей»: Бронислава Малиновского в Англии или Франца Боаса в США. В университетах большинство антропологов по сей день начинают свой профессиональный путь с выбора региональной специализации по той или иной географической области за пределами США. (Хотя, нельзя не отметить, не многие из них получают такую качественную региональную подготовку, какая давалась и поощрялась в период 1950–1970-х годов, когда атмосфера холодной войны и политика социальной модернизации выливались в повышенные инвестиции в сферу междисциплинарных региональных исследований — инвестиции, которых сегодня, конечно же, нет. Угасанию интереса к принципу построения антропологического знания на фундаменте традиционных «зарубежных этнографических регионов» способствовало и то, что постепенно Западная Европа и современная культура США вошли в число важных объектов антропологического исследования. Кроме того, в последнее время некоторые виды специализации по проблемному принципу приобрели статус, сравнимый со статусом регионального способа специализации в прошлом.) Далее, большинство антропологов до сих пор связывает свою исследовательскую деятельность (по крайней мере в «инициационной» — студенческой и аспирантской — фазе своей работы) с рамками так называемого этнографического полевого метода, этос и педагогическая мифология которого также выросли в русле традиции, заложенной отцами-основателями дисциплины. Но очень многое в жизни и деятельности антропологов — например то, как складываются их научные и жизненные пути; как эти пути осмысливаются; какое значение вкладывается в личный опыт полевой работы; как концептуализируется объект исследований; какие дисциплины видятся союзниками антропологии — изменилось самым кардинальным образом.

Когда в начале 1970-х годов я как аспирант Гарвардского университета начинал свой профессиональный путь антрополога, то он вполне вписывался в рамки обычной модели дисциплинарного воспроизводства. Я получил «идентификацию» специалиста по Океании и отправился проводить длительные полевые исследования в западной части Полинезии (большую их часть — на островах Тонга). В задачи моих полевых исследований входило изучение традиционных для антропологии вопросов родства, ритуала, религии и социальной организации. Хотя к этому времени новые веяния (французский постструктурализм М. Фуко и Р. Барта, феминизм, междисциплинарные подходы в британских культурных исследованиях, попытки применения структуралистских концепций в истории и попытки переосмысления политики и этики полевой работы, вызванные ростом общественно-интеллектуальных волнений в бурный период конца 1960-х годов) уже присутствовали если не непосредственно в аудитории, то во всяком случае в университетской среде за пределами аудитории, все же мое поколение начинало свой путь с проектов, которые укладывались в традиционную парадигму «народов и регионов».

И хотя мы пытались внести в содержание наших проектов какие-то новые или альтернативные способы видения предмета исследований, по самой своей форме эти проекты все равно оставались проектами, основным предназначением которых было пополнение некоего глобального этнографического архива за счет очередной порции сравнительных данных. Эти проекты являлись частью грандиозного исторического предприятия (предприятия незаконченного или, можно было бы сказать, прерванного, но тем не менее до сих пор сохраняющего свою идеологическую гегемонию) по созданию общей науки о человеке. Роль социокультурной антропологии в этом предприятии заключалась в описании народов, которые вели если не «досовременный», то во всяком случае «несовременный» образ жизни.

В то время многие аспиранты, особенно на кафедрах, подобных гарвардской, уже не очень верили в действенность таких принципов построения дисциплины, но участие в практической деятельности дисциплины (особенно в полевых исследованиях, остававшихся тем самым элементом, который как раз и привлекал многих к антропологии) так или иначе означало следование этим принципам. Конечно, исследовательские проекты в антропологии США были весьма разносторонними в тот период (как, впрочем, и в более раннее, и в более позднее время). К примеру, в первые два послевоенные десятилетия под одной и той же рубрикой исследований социально-экономического развития антропологами предпринимались самые разнообразные проекты, в которых люди изучались одновременно как представители традиционной сельской культуры и урбанизирующихся слоев населения; как индивиды, имеющие специфическое место в социальной структуре собственного общества, и как индивиды, переходящие границы данной структуры и включающиеся в систему международного разделения труда.

При всем этом разнообразии традиционная модель этнографического исследования — условно говоря, «модель Малиновского» — все равно оставалась в центре дисциплины, и набор практических приемов, диктуемых этой моделью, в свою очередь, оказался закрепленным в модели университетской подготовки специалистов, которая определяла, что можно и чего нельзя молодым ученым, входящим в дисциплину.

В настоящее время антропологию в США до сих пор характеризует большое разнообразие интересов (хотя мозаика этих интересов сложена уже по-другому и осмысливается по-другому), и принципы региональной специализации и полевой работы до сих пор остаются в той или иной мере определяющими, но категориальный аппарат, понятие о включенности любого этнографического исследования в более широкий социально-политический контекст и условия и способы проведения полевых исследований на практике, как я уже отметил, изменились самым кардинальным образом.

То, что в период активной деятельности моего поколения только начинало вырисовываться, — сегодня общая реальность. Программы культурно-антропологических и социально-антропологических исследований в университетах формируются под воздействием ряда междисциплинарных стимулов, совершенно отличных от тех, что формировали дисциплину в период ее профессионального становления. Темы и дискуссии, в которых в тот период отражались ожидания дисциплинарного сообщества, сегодня перешли из актива в пассив дисциплины — в своего рода «историографию» (собственно говоря, они даже преподаются все чаще и чаще в рамках курсов по историографии). Новые темы и области интересов в дисциплине возникают и намечаются чаще в ходе дискуссий и диалогов с другими дисциплинами по общим и частным проблемам культурных и социальных исследований, чем в ходе внутридисциплинарных дебатов о предмете этнографического исследования.

Вполне может быть, что исследовательский настрой сегодняшней социокультурной антропологии (проявляющийся в ее теоретических и предметных интересах, в ее методологической открытости и жанровых особенностях) до сих пор отражает тяготение к той междисциплинарной атмосфере 1980-х — середины 1990-х годов, дух которой еще продолжает жить в разрозненных академических кругах и сообществах, являясь своего рода дискурсивной средой, в которой антропологи все еще стараются «опробовать» и «обкатать» свои проекты. Концепции этих проектов продолжают выходить за границы той тематической сферы, которая окружала антропологические исследования в прошлом.

Конечно, можно сказать, что в некотором смысле антропология в США всегда была такой по настрою — любопытство постоянно толкало ее на зоны собственной периферии и навстречу другим академическим сообществам. Но до конца 1970-х годов этот настрой все же координировался из дисциплинарного центра. Междисциплинарные дискуссии — их правильнее было бы назвать «метадискуссиями» — возникали, как правило, в рамках самой антропологии, и наиболее влиятельными из них оказывались те, которые по разным причинам были наиболее престижными. Соответственно, такие течения, как структурализм или когнитивная антропология, были важными с точки зрения центра и потому тщательно изучались в университетах. Сегодня центр, если таковой существует, больше не имеет подобной координирующей силы, и из тех тем, которые стали возникать в первые три послевоенных десятилетия, но остались «не санкционированными» центром — современные культурные трансформации, политический контекст, постколониализм, глобализация и др., — как раз и складывается та материальная среда, из которой в предметном отношении вырастает большинство профессиональных исследовательских проектов. В теоретическом отношении эти проекты чаще всего опираются на положения разнообразных социально-культурных теорий, выработанных в тех или иных областях за пределами антропологии.

Таким образом, мое поколение ученых оказалось одним из последних поколений, пришедших в антропологию по протоптанной тропинке «народов и регионов». Это поколение ощущало новые веяния вокруг себя, но, наверное, все-таки пыталось поместить их в рамки прежних шаблонов. Впрочем, многое в антропологии 1970-х годов изменилось именно в результате такого рода деятельности. Например, новые успехи в изучении классических проблем родства и социальной организации среди народов Меланезии и аборигенных народов Австралии были достигнуты благодаря тому, что антропологи попытались взглянуть на эти проблемы в свете современных интеллектуальных веяний, в частности гендерных исследований, которые переставили краеугольные камни в дебатах о родстве.

Но все же подобные примеры были лишь последними вспышками света в старой исследовательской традиции, в целом направленной на изучение обществ как своего рода изолированных структур. В скором будущем центр внимания переместился на изучение жизни тех же самых народов в контексте взаимосвязанного и взаимозависимого колониального и постколониального мира, а также в контексте современных условий глобализации, тенденций так называемого этнического возрождения и разнообразных движений коренных народов.

Возможно, работа с этнографическим архивом «народов и регионов» когда-нибудь возобновится и ее цели будут переосмыслены, но признаков этого пока на горизонте нет. Взаимоотношение между тем, что раньше было в центре дисциплины, и тем, что было на ее периферии, в настоящее время изменилось не просто в общем формальном раскладе тем исследований, диссертаций и семинаров, но, что гораздо более существенно, в неформальной атмосфере общения между аспирантами и преподавателями на кафедрах — даже на тех, где «модель Малиновского» продолжает оставаться своего рода идеалом.

Далее, характер самовосприятия начинающих антропологов как профессиональных работников также заметно изменился — возросла необходимость ощущать себя активистом. Даже если на самом деле антропологи не собираются всецело посвящать себя образу жизни активиста, они часто занимают активистскую позицию, по крайней мере в своих научных работах. Иными словами, во многих проектах присутствуют некие этические цели и идеалы социальной справедливости. Это не просто показной жест или результат двух десятилетий консервативной внутренней политики США, стремившейся отвлечь леволиберальную интеллигенцию от политического участия (и таким образом превратившей полевую работу, в случае антропологии, в альтернативное пространство, где молодое поколение могло бы выражать свои политические симпатии). Это — явление, отражающее саму глубинную суть полевой работы в современных условиях. Этнографическая полевая работа, как межкультурное столкновение в сегодняшнем идеологически поляризованном мире, неизбежно и изначально политизирована. Активистская ориентация молодого поколения — сознательная реакция на данные условия и понятный ответ на консервативную модель классического «беспристрастного» ученого.

Все отмеченные выше сдвиги можно рассматривать в двух контекстах: институционального развития антропологии США как исследовательской сферы, построенной по принципу «четырех областей» (физическая антропология, социокультурная антропология, археология и лингвистика), с одной стороны, и восприятия социокультурной антропологии широкой публикой с другой. Социокультурная антропология — лишь одна из областей общей антропологической науки в США, но это — область наиболее крупная по количеству работающих ученых, наиболее развитая в институциональном отношении и наиболее известная публике. (Традиционно в США она именовалась «культурной антропологией», но, поскольку в отдельных центрах и среди отдельных ученых все же предпочиталось название «социальная антропология», я буду условно называть ее здесь социокультурной антропологией.)

Траектория развития социокультурной антропологии в последнюю четверть века в действительности пошатнула принцип четырех областей, и по поводу самой идеи «общей антропологии» уже давно существуют разногласия. Эти разногласия, которые пока лишь изредка приводили к реальным внутрикафедральным расколам, до сих пор предпочитается улаживать (чаще по профессиональным соображениям, реже — из ностальгических мотивов, но и в тех, и в других случаях, как правило, присутствует элемент сентиментальности). Риторика «общей антропологии», как ни странно, продолжает настойчиво сохраняться даже в дискурсе самой социокультурной антропологии. Но дело, конечно, в том, что именно социокультурным антропологам труднее всего примирить свои растущие амбиции с тем, что публика (как научная, так и ненаучная) продолжает видеть в них экспертов по «примитивному», «экзотическому» и «досовременному», полагая, что даже если социокультурные антропологи иногда и могут сказать что-то интересное о современном мире, то это все равно по той причине, что они рассматривают его с точки зрения чего-то «архаичного».

Одним словом, публика до сих пор воспринимает социокультурную антропологию такой, какой она была половиной столетия ранее. Риторика «общей антропологии» только усиливает тенденцию такого восприятия. Но в гораздо большей мере проблема восприятия социокультурной антропологии как в научном, так и в ненаучном мире состоит в том, что социокультурные антропологи до сих пор не смогли внятно озвучить (как для других, так и для самих себя) те перемены в собственных поисковых стратегиях, которые отражают перемены, уже пришедшие de facto в практику этнографических полевых исследований за период с начала 1980-х годов.

Проблема, таким образом, заключается в том, что социокультурные антропологи, научившиеся компетентно выступать против предубеждений и стереотипов в современном американском обществе, все равно воспринимаются этим обществом преимущественно как знатоки «других» культур (чаще всего далеких и экзотических). Общественная легитимность социокультурной антропологии покоится на понятии о том, что она занимается именно таковыми. Но будущее социокультурной антропологии связывается самими учеными с иной исследовательской программой — программой, в выполнение которой они уже активно включены, но четкое определение и рефлексивное обоснование которой они еще не дали. На самом деле момент пересмотра и переутверждения внутридисциплинарных положений, которые могли бы конкретно означить место дисциплины как в сфере общей антропологии, так и в обществе, еще не наступил, хотя, казалось бы, он близок. Однако его приближение, как ни странно, пытаются искусственно замедлить по политическим причинам и сентиментальным поводам. Это — тот самый «двойной зажим», который характеризует сегодняшнюю социокультурную антропологию в США.

1980-е годы и после: назад дороги нет

Неконформистские тенденции, направленные против догматизма официальной антропологии, стали возникать уже в 1960-х годах и даже раньше. Антропология была составной частью системы колониализма и не могла укрыться от наследия этого прошлого в ее настоящем. Позитивистский язык, характеризовавший академическую антропологию, не согласовывался с характером полевых исследований, что стало особенно очевидным после нашумевшей публикации дневников Б. Малиновского в 1967 г. Узко понимаемая идея культуры стала видеться плохим и несовершенным стимулом для дальнейших исследований. Словом, антропология была достаточно самокритичной и скептически настроенной дисциплиной задолго до 1980-х годов.

Специфичность 1980-х годов состояла в том, что в это время многие дисциплины — особенно гуманитарные, такие как история и литературоведение, — в поисках общественно значимой роли заинтересовались концепциями и исследовательскими стратегиями социокультурной антропологии. В истории и литературоведении вопрос о том, как конституируются культурные различия и как они эксплуатируются разными режимами власти, стал рассматриваться в гораздо более широкой перспективе, чем, скажем, в той же социокультурной антропологии предшествующего периода.

Незападные культуры, субкультуры этнических и социальных меньшинств стали искренне привлекать внимание ведущих исследователей в данных дисциплинах. В то же время западные общества только начали выходить из периода реакции, последовавшей за потрясениями 1960-х годов, и леволиберальное крыло академического сообщества не сразу нашло каналы для выражения своих политических позиций. Критический настрой леволиберального крыла развивался постепенно: от более или менее аполитичных постмодернистских направлений до направления культурных исследований, впитавшего в себя многое из британской марксистской традиции.

Интерес этого круга ученых, таким образом, первоначально стали привлекать не большие общественные теории, а микроисследования реальной повседневной жизни, исследования, которые могли озвучить проблемы существования тех, кто в рамках больших теорий всегда оставался анонимным субъектом, — т. е., по сути дела, этнографические исследования.

Тенденцию к отходу от глобальных схем к микроисследованиям на время нарушил, пожалуй, лишь приход социобиологии в середине 1970-х годов — направления, которое после драматического шествия по сцене социальных наук затихло, но сегодня вернулось в рамках другого направления, известного как эволюционная психология. В целом можно отметить, что текущий момент в США опять характеризуется появлением интереса к теоретическим макронарративам и крупным объяснительным схемам в сфере наук о человеке, но, за исключением той же эволюционной психологии, выделить какие-либо другие схемы, приближающиеся по значению к структурализму, марксизму или, скажем, парсоновской социологической теории в прошлом, пока что трудно.

К началу 1980-х годов эти тенденции в гуманитарных науках пересеклись с внутренними критическими настроениями в социокультурной антропологии в сфере исследования эпистемологических особенностей этнографической практики и жанровых особенностей антропологического творчества. Наиболее часто цитируемой работой в данной сфере до сих пор является сборник «Writing Culture» (Clifford, Marcus 1986)[18], но на самом деле существовали и многие другие работы, причем корпус работ, появившийся в рамках феминистской антропологии, также внес существенный вклад в изучение данной проблематики. Интерес к переосмыслению методов получения знания в этнографической практике и методов репрезентации этого знания в профессиональном антропологическом творчестве в тот момент собрал воедино самые разнообразные настроения в антропологическом сообществе и стал своего рода катализатором процесса активных исследований во многих областях. Этот интерес стимулировал поиск новых форм антропологических исследований и привел антропологию в более тесный контакт с соседними гуманитарными и общественно-научными дисциплинами.

Например, через сотрудничество с литературоведением антропология открыла для себя богатый фонд критической интеллектуальной мысли французского постструктурализма. В сотрудничестве с историками антропологи обнаружили целый ряд плодотворных способов соединения этнографических исследований с исследованиями в области социальной истории. В дальнейшем комплекс исследований в рамках так называемой «постколониальной критики» (явившийся результатом деятельности главным образом историков и литературоведов южноазиатского происхождения, работавших в университетах США, Великобритании и Австралии) оказал огромное влияние на формирование того, что сегодня уже считается стандартными исследовательскими направлениями социокультурной антропологии США.

В тех же 1980-х годах стал наблюдаться рост интереса к новым — более реалистичным и менее официозным и формалистским — исследованиям в области истории антропологии и историографии. Важность реалистичного, не формалистского взгляда на историю дисциплины в нашей области исследований трудно переоценить (причем даже трудно сказать, кому такое знание важнее — студентам и аспирантам или самим преподавателям). Появление корпуса замечательных работ в данной области, вдохновителем которых во многом был Джордж Стокинг, сыграло существенную роль в освобождении антропологии от ряда стереотипов и комплексов, которые в той или иной мере мешали ее развитию, ибо эти работы внесли значительный вклад в процесс разоблачения (или лучше было бы сказать «демистификации») тех авторитарных механизмов воздействия в этнографическом сообществе, которые нередко отражались на процессе развития дисциплинарных парадигм и схем знания. Эти работы позволили понять многое о том, почему дисциплина сегодня развивается так, как она развивается.

Таким образом, как результат опробования новых тем и переосмысления старых, на протяжении 1980-х годов антропология постепенно менялась вслед за соседними дисциплинами в гуманитарной и общественно-научной сфере. Методологическая и концептуальная открытость, которая поначалу характеризовала новаторские работы в области сравнительного литературоведения, а затем работы в области культурных исследований, сегодня характеризует большую часть этнографических работ. Важным и необходимым аспектом этнографической деятельности стало более серьезное осмысление взаимоотношений между этнографами и изучаемыми людьми в условиях полевой работы.

Ясно, что сегодня этнографы уже не могут изображать их «объект» в своих статьях и монографиях в таких «объективных» красках, в каких они могли изображать его ранее. Это, однако, не только результат критического переосмысления дисциплинарной практики и этики антропологами, но и результат изменившихся условий в самом «поле». «Объекты» антропологии никогда не были статичными — они находились в процессе глубоких метаморфоз даже в период кажущейся стабильности колониальной эпохи. Что касается последней четверти XX в., то в это время огромные и быстрые изменения в жизни народов стали наблюдаться повсюду.

Вслед за этими изменениями стали меняться и веяния в гуманитарных и социальных науках. Ко второй половине 1990-х годов мир постепенно перешел из непредсказуемого состояния «постмодернизма» в несколько более предсказуемое состояние «глобализации». Творческий импульс и эвристический потенциал 1980-х годов начал усваиваться в научном сообществе. В социокультурной антропологии подход к исследованию культуры через призму «народов и регионов» уступил место более эффективной практике изучения процессов формирования и трансформирования культурной и социальной идентичности. Культура как феномен теперь не представала в антропологических трудах в таком холистическом эссенциалистском обличье, как раньше, а вырисовывалась как гораздо более реалистичное по характеру явление — фрагментированное и пронизанное нитями исторических процессов, связывающих глобальное и локальное.

Поворот к данной форме антропологического анализа культуры в 1990-х годах был хорошо отражен в ряде проектов, таких, например, как дискуссионно-исследовательский проект журнала «Public Culture», основанного Арджуном Аппадураи и рядом других ученых. В то же время другие группы исследователей начали активно работать в достаточно новых для антропологии направлениях (междисциплинарные исследования культуры средств массовой информации, корпораций, рекламы, рынков, воздействия высоких технологий на общество и др.) — направлениях, которые еще более сместили интерес антропологического сообщества от регионального к проблемному принципу построения научных проектов.

Таким образом, если по своей формальной структуре система антропологического образования все еще тяготеет к более старым, традиционным принципам организации, а в воображении широкой публики сама антропология все еще предстает в своем старом, традиционном амплуа, то с точки зрения стратегий исследования, применяющихся на практике, с точки зрения проводимых проектов и ставящихся тем и с точки зрения взаимоотношений между субъектом и объектом исследования в процессе полевой работы сегодняшняя антропология очень существенно отличается от антропологии конца 1970-х годов. Причина этого странного несоответствия, как я уже отметил, во многом кроется в том, что социокультурные антропологи до сих пор не оформили свою позицию (позицию, изменившуюся de facto) в собственном, внутреннем, дисциплинарном дискурсе. По большей части они излагают суть этой позиции в своих взаимоотношениях с другими дисциплинами и более широкими научно-исследовательскими программами, в которых они сами оказываются задействованы как участники. В некотором смысле (и, может быть, несколько преувеличивая) можно сказать, что социокультурных антропологов сегодня больше привлекают те исследовательские проекты, которые имеют большую ценность в контексте других дисциплин и областей знания, нежели в контексте антропологии.

Например, в медицинской антропологии, одной из наиболее энергично и успешно развивающихся субдисциплин антропологической науки в США, исследовательские цели и приоритеты конституируются преимущественно во внедисциплинарном контексте, и уже только по факту успешности этого конституирования «вне дисциплины», за пределами антропологии, они, в свою очередь, обретают своего рода внутридисциплинарный статус и престиж. То же самое можно сказать о статусе и престиже другого быстроразвивающегося направления — направления исследований проблем высоких технологий, иногда называемого «STS» («Science and Technology Studies»), ибо в самой антропологии нет ни методологического аппарата, ни концептуальных ресурсов, с точки зрения которых исследовательские задачи данного направления могли бы адекватно конституироваться. Существенная разница между настроем 1980-х годов и настроем 1990-х годов заключается в том, что 1980-е годы были пропитаны интересом к встраиванию новых рубрик знания в дисциплинарный дискурс — интересом, который в 1990-х годах оказался в значительной мере утрачен.

И все же это не означает того, что антропология в США находится в состоянии дезориентации и распада. Скорее это означает то, что антропология находится в состоянии неведения относительно собственной дисциплинарной области. У антропологов нет чувства собственного «дисциплинарного места» в тех сферах, которые сегодня их наиболее привлекают и в исследование которых они действительно вносят заметный вклад. Ситуация, надо признать, такова, что во многие из подобных сфер антропологи приходят с запозданием, по сравнению с другими исследователями, и их деятельность часто приобретает производный характер, поскольку необходимо встраивается в уже существующие исследовательские программы и модели. Более того, даже в своей собственной сфере — сфере исследования аспектов жизни у других народов, в других регионах — антропологи начинают испытывать сходные проблемы, ибо нет такого аспекта, который сегодня журналисты не затронули бы раньше, чем антропологи; причем журналисты, работающие в области так называемой исследовательской журналистики, нередко справляются с задачей классического этнографического описания не хуже, чем антропологи. Все это неминуемо наталкивает на вопрос о том, есть ли в контексте современных условий что-либо отличительное в этнографическом способе исследования реальности.

Социокультурным антропологам над данным вопросом, конечно же, стоит поразмыслить. Этот вопрос непосредственно смыкается с уже упомянутой и до сих пор не выполненной задачей пересмотра общей дисциплинарной программы социокультурной антропологии как области знания. Но, как бы то ни было, представляется определенным, что дороги назад, к архивной функции социокультурной антропологии как «каталогизатора» народов и регионов, на горизонте пока нет. Корпус теорий, концепций и тем, некогда поддерживавших эту функцию, сегодня находится, так сказать, в подвешенном состоянии — время от времени им пытаются найти применение, иногда находят, но в большинстве случаев не могут найти, поскольку этому препятствуют сами условия, в которые в сегодняшнюю противоречивую эпоху глобализации поставлена этнографическая полевая работа.

О дебатах последних двух десятилетий XX в.

Говоря о восприятии социокультурной антропологии в американском обществе в последние два десятилетия XX в. и в настоящее время, интересно привлечь внимание к ряду громких (порой — скандальных) дисциплинарных дебатов, выплеснувшихся в более широкую общественную сферу через средства массовой информации (все приведенные ниже случаи, кроме одного, были освещены даже в центральной газете «New York Times»). Показательно прежде всего то, что если в 1960-х годах скандалы, имеющие отношение к антропологии, были связаны в основном с причастностью дисциплины к американским геополитическим проектам и с ее близостью к неоколониальной политике, то к 1980-м годам они переместились в область репрезентации традиционных «объектов» антропологии. Способы антропологической репрезентации и ее социальные последствия оказались в самом центре внимания. (Имели место, конечно, и дебаты другого характера, но я останавливаюсь здесь лишь на тех, которые можно рассматривать как симптомы внутридисциплинарных изменений. Так, дебаты, развернувшиеся вокруг работ Карлоса Кастанеды, к примеру, выражали не столько внутридисциплинарные тенденции, сколько специфические настроения и надежды альтернативной молодежной культуры в обществе 1960–1970-х годов. Таким же образом дебаты вокруг дела Салмана Рушди, хоть они и глубоко затронули антропологическую аудиторию, были все же не симптомами внутридисциплинарных изменений, но симптомами исторических изменений в том мире, который антропология пыталась изучать наравне с другими общественными науками.)

Первый пример, который следует упомянуть, имеет отношение к громким дебатам, разгоревшимся вслед за публикацией книги австралийского антрополога Дерека Фримена, в которой была поставлена под сомнение достоверность изображения самоанской культуры в ранней работе Маргарет Мид «Взросление на Самоа» (Freeman 1983). Критический выпад Д. Фримена был сделан через несколько лет после смерти Маргарет Мид и через несколько десятилетий после того, как работа «Взросление на Самоа» перестала быть актуальной в антропологии и заняла свое скромное место в ряду усвоенной классики. Однако в восприятии образованной публики в США она все же продолжала ассоциироваться с классическим фондом культурной антропологии, олицетворявшим гуманистические начала дисциплины и идеи культурного релятивизма, привнесенные антропологией в гуманитарные и социальные науки. Критика Д. Фримена (которая после выхода его книги развернулась в публичной форме и в которой работа «Взросление на Самоа» была выставлена в почти карикатурном виде, а сама Маргарет Мид изображена как наивнейшая исследовательница) поставила антропологическое сообщество в крайне неловкое положение и заставила его защищать перед лицом публики работу хоть и устаревшую, но все же продолжающую занимать важное место в общественном сознании и в идейной области дисциплины. И все это, как ни парадоксально, произошло в тот самый момент начала 1980-х годов, когда в антропологии США предпринималась попытка наиболее самокритичного переосмысления той же самой идейной области дисциплины посредством анализа собственных методов репрезентации, унаследованных от классических работ.

Второй пример имеет отношение к дебатам, возникшим из спора между Гананатом Обейзекером и Маршаллом Салинсом в середине 1990-х годов. Спор начался с того, что Г. Обейзекер (специалист по Южной Азии и антрополог, на которого большое влияние оказало направление постколониальной критики, зародившееся, как уже было сказано, в деятельности историков и литературоведов южноазиатского происхождения, но вступившее на сцену после публикации известного труда Эдварда Саида «Ориентализм») забросил свои исследования в Шри-Ланке и переключился на написание книги, в которой решил подвергнуть сомнению выводы М. Салинса, ведущего специалиста по антропологии Полинезии, относительно столкновения экспедиции капитана Кука с гавайцами (Obeyesekere 1994; Sahlins 1996). С одной стороны, этот спор имел характер типичнейшей научной дискуссии о фактах и интерпретации, с другой стороны, дебаты, в которые он вылился, опять же приняли характер дебатов о репрезентации «другой» культуры (был ли факт обожествления Кука гавайцами выражением их образа мышления или это был попросту европейский миф, т. е. репрезентация, вытекающая из определенных понятий европейцев о «примитивных» обществах?). Эти дебаты не достигли широкой публики, но если бы достигли, то вполне могли бы задеть общественное мнение.

Третий пример — громкие дебаты, разгоревшиеся вслед за тем, как антрополог Дэвид Столл уличил в недостоверности нашумевшую книгу Ригоберты Менчу — гватемальского (майя по происхождению) автора, удостоенного Нобелевской премии мира. Когда в 1987 г. эта книга («Я, Ригоберта Менчу») о притеснении и истреблении майя в Гватемале вышла на английском языке, она получила огромный резонанс как свидетельство вопиющих нарушений прав человека в то самое время, когда мультикультурализм как гуманистическая идеология меньшинств и этнических групп начал распространяться в леволиберальных кругах и политическом дискурсе (Menchu 1987). Десятилетием спустя антрополог Д. Столл, проводивший исследования в тех местах, которые описывала Ригоберта Менчу, опубликовал собранный им материал, свидетельствующий о недостоверности фактических данных, приводимых в нашумевшей книге (Stoll 2000). В центре скандала, последовавшего за этой публикацией, оказалась снова репрезентация — репрезентация истины о «другой» культуре. Иначе говоря, имело место столкновение антропологической репрезентации, опирающейся на практику «объективной» научной фиксации наблюдаемого материала, и, так сказать, саморепрезентации антропологического «объекта», опирающейся на другую («ненаучную») практику осмысления сложных жизненных реалий. Это было столкновение суровой антропологической истины (не испытавшей на себе влияние эпистемологической критики 1980-х годов) и суровой истины «объекта» антропологии, научившегося говорить своим собственным голосом от своего лица. В данном смысле это столкновение было характерным явлением новой исторической эпохи, которая кардинально изменила характер взаимоотношений между объектом и субъектом антропологического исследования. Дебаты, окружавшие это столкновение, были освещены в ряде интересных публикаций, в которых обсуждались проблемы взаимоотношений антропологического сообщества с сообществом изучаемых им людей (Arias 2001).

Четвертый и последний пример — скандал, последовавший за публикацией книги журналиста Патрика Тирнея «Тьма в Эльдорадо», в которой анализировались малоизвестные факты этнографической полевой работы Наполеона Шаньона среди яномами, а также общее направление биомедицинских исследований в антропологии, в рамках которого предпринимались проекты Н. Шаньона. Книга П. Тирнея была настолько острой, что практически вынесла общественный приговор вмешательству антропологов в жизнь яномами (Tierney 2002). Следует учесть, что в американской антропологии яномами приобрели образ своего рода архетипического «традиционного» народа во многом именно благодаря трудам Н. Шаньона, чья монография «Яномами» (вышедшая в 1968 г., но с тех пор много раз переиздававшаяся) долгое время была одним из стандартных учебных пособий во вводных курсах по социокультурной антропологии (Chagnon 1968). О выводах Н. Шаньона, впрочем, в свое время много и долго спорили, но о реальном контексте, в котором проводились его исследования, известно было немного. Именно на этот контекст и пролила свет книга П. Тирнея, в которой полевая работа Н. Шаньона была рассмотрена как составная часть долговременного проекта по исследованию биомедицинских проблем — проекта, который, по утверждению П. Тирнея, принес немало бед яномами. Дебаты, разгоревшиеся после публикации журналиста, вылились в скандал гораздо более масштабный, чем все вышеуказанные. В данном скандале оказались затронутыми не только вопросы репрезентации «других» культур в антропологическом дискурсе, но и вопросы цены научной истины, вопрос о технологическом развитии как о скрытом ассимиляционном механизме и вопрос о политическом векторе межкультурного контакта в современном глобализующемся мире.

Эти дебаты и скандалы дают определенное понятие о том, что на самом деле антропология сегодня впутана в гораздо более сложную сеть взаимоотношений с обществом, чем та, в которой она находилась в колониальный период в рамках «модели Малиновского». Поэтому большинство современных этнографических проектов, какими бы разнообразными они ни были, характеризует одна общая специфическая черта: среди множества исследовательских задач, ставящихся в них, необходимо присутствует задача исследования тех общественных условий, которые позволяют антропологу производить знание о «других» культурах.

Разумеется, эти дебаты и скандалы, при всей их показательности, высвечивают лишь часть тех проблем, которые принес (и продолжает приносить) с собой изменившийся контекст антропологических исследований в последнее время — контекст, который все-таки осмысливается антропологами медленнее, чем хотелось бы. Но даже если они высвечивают лишь часть проблем, в глазах широкой публики они часто предстают как симптомы глобальной болезни антропологической науки. Учитывая, что публика и без того нередко воспринимает антропологию как неактуальную область знания, имеющую дело с описанием архаического и экзотического, можно понять, в какое трудное положение подобные скандалы ставят антропологическое сообщество. Они создают в обществе странный, искаженный образ дисциплины, которая в действительности старается быть современной и актуальной. Это несоответствие дисциплинарной практики существующему образу дисциплины в обществе сегодня все чаще и чаще обращает на себя внимание антропологов.

В поисках общественно значимой антропологии

Среди тенденций развития антропологии в последнее время, таким образом, обозначилась отчетливая тенденция движения к общественно значимой антропологии, к антропологии, которая была бы понятна публике, к антропологии, которая могла бы использовать богатый фонд накопленного исследовательского материала в целях продвижения нашего знания о настоящем, в целях лучшего понимания сложности культурно-исторических условий, в которых находится наше собственное общество и общества тех людей, что живут рядом с нами. Об этой тенденции свидетельствует ряд публикаций, появившихся в последнее десятилетие (напр.: MacClancy 2002). Но эта тенденция не нова. Она представляет собой продолжение того самого проекта культурной критики, присутствовавшего в западной антропологии со времени ее возникновения, который в значительной мере и определял интеллектуальный интерес к изучению «других» обществ. В недалеком прошлом эта тенденция проявлялась также и в многочисленных попытках создания эффективно действующей прикладной антропологии (несмотря на все проблемы, к которым порой приводили эти попытки).

И все же мне представляется, что сегодня в США интерес к приближению антропологии к общественно значимым позициям гораздо более выражен, чем когда-либо в прошлом. На самом деле антропологи уже активно участвуют в самых разнообразных общественно значимых проектах, но, как уже было отмечено, это участие странным образом не отражается ни в дисциплинарном дискурсе, ни в восприятии антропологии публикой (по крайней мере, отражается очень слабо). В некотором смысле можно, наверное, предположить, что упомянутая «личная позиция» активиста, которую многие молодые исследователи стараются выразить в своих этнографических работах, играет роль своего рода компенсирующего механизма в условиях отсутствия институциональных механизмов внутридисциплинарного и публичного признания общественно значимой деятельности. Именно отсутствие подобных механизмов приводит также и к тому, что антропологов сегодня часто тянет «на сторону», в другие дисциплинарные сферы, исследовательские сообщества и круги, в которых их работа получает хоть и ограниченное, но все же должное признание. Эта центробежная тяга имеет один существенный побочный эффект, на который нельзя не обратить внимание. Данный эффект состоит в том, что определяющей в деятельности нашего дисциплинарного сообщества (если воспользоваться уместным разграничением Чарльза Тейлора) постепенно становится не «политика идентичности», а «политика признания» (Taylor 1992).

Это — та самая политика, которая все чаще толкает антропологов и на сотрудничество со средствами массовой информации. Присутствие в последних, с точки зрения многих, может более эффективно утвердить ученого в роли общественно активного эксперта, чем, скажем, участие во внутридисциплинарных дискуссиях. Конечно, с одной стороны, можно только приветствовать тот факт, что антропологическое знание начинает более систематическим образом распространяться в обществе через средства массовой информации. Антропология, которая хочет быть значимой для общества, должна иметь информационные каналы связи с обществом. Но, с другой стороны, меня несколько беспокоит этот сугубо личностный характер мотивации деятельности ученых, диктующийся «политикой признания» (и, пожалуй, беспокоит не столько сам этот характер, т. е. его присутствие, сколько то, что он по существу постепенно монополизирует все пространство мотивации исследовательской деятельности вообще).

Тенденция к постановке антропологии на общественно значимые начала, таким образом, представляет собой внутренне сложное и противоречивое явление. С одной стороны, оно отражает «взросление» академического сообщества, его желание быть причастным к судьбе собственной культуры и судьбам других культур, проистекающее из более глубокого осознания того факта, что судьбы всех культур в сегодняшнем мире взаимосвязаны тесно как никогда. С другой стороны, оно отражает отсутствие действенного «центра» в дисциплине, способного организовать антропологическое сообщество, оформить его «взрослеющие» интересы и желания в рамках более или менее четкой дисциплинарной программы или стратегии и дать ученым, работающим в стольких разных областях, чувство общей идентичности.

С одной стороны, оно отражает желание ученых участвовать не в замкнутых внутрицеховых дискуссиях о методах, моделях и теориях, а в общественно важных проектах, дающих антропологу возможность в полной мере ощутить на себе настоящую социальную ответственность и возможность получить должное публичное признание. С другой стороны, оно отражает рост «личностных» настроений в исследовательском процессе и отсутствие должного понимания того, что эффективность исследований все же зависит от развития концептуальных и теоретических средств и что дисциплина, образно говоря, должна постоянно переосмысливать свой исследовательский потенциал, если она хочет оставаться дисциплиной.

Вместо заключения

Антропология США в текущий период (как, впрочем, и во все предшествующие периоды) представляет собой динамично развивающуюся институциональную сферу и область знания. Внешне ее проблемы в чем-то сходны с ее проблемами в прошлом, но с точки зрения внутреннего содержания эти проблемы отличны не только от проблем 1960-х или 1970-х годов, но, как я постарался показать, уже и от проблем 1980-х годов.

В последнюю четверть XX в. обозначилась тенденция если не отдаления социокультурной антропологии от ее традиционной сферы социальных наук, то по крайней мере ее сближения с гуманитарными областями знания. Представители социальных наук (во всяком случае некоторых направлений последних) с момента разрыва социокультурной антропологии с позитивистской тактикой исследований в конце 1970-х годов и 1980-х годах стали все меньше и меньше понимать, в чем состоит смысл антропологических исследований. В то же время антропологические исследования стали привлекать к себе внимание в достаточно нетрадиционных сферах: в корпоративной среде, в маркетинговых и рекламных кампаниях, в органах, занимающихся разработкой социальных программ. Представители данных сфер, долгое время полагавшиеся исключительно на количественные методы социальных наук в своих нуждах, стали проявлять интерес к качественным методам социокультурной антропологии — иначе говоря, к этнографическим микроисследованиям, в которых более эффективно анализируются значимые детали социально-культурного контекста. В этом смысле социокультурная антропология приобрела определенный статус в отдельных сферах общества, которого она ранее не имела.

Однако работа во всех этих новых областях — само по себе новое явление для антропологического сообщества, явление, которое, имея статус в сферах за пределами дисциплины, еще не получило определенного внутридисциплинарного статуса. Данное явление, которое представляет собой выражение того, что я предпочитаю называть полилокальным характером этнографической работы в современную эпоху, только начинает осмысливаться.

Осмысливаться только начинают и многие другие явления и проблемы, затронутые выше. Изменения в обществе, в «поле» и в самой практике этнографических исследований так стремительны, что они не успевают адекватно отражаться в дисциплинарном дискурсе. В то же время до сих пор присутствует и остаточное консервативное желание не отражать их в дисциплинарном дискурсе, с тем чтобы сохранить традиционную структуру антропологии как сферы, конституированной по принципу «четырех областей». В следовании данному принципу (который уже давно является принципом по большей части на словах) проступает, с одной стороны, желание оставить все на таких институциональных позициях, на каких оно есть; с другой стороны — нежелание оставить в прошлом миф об антропологии как о «большой» науке, соперничающей с естественными науками.

Одним словом, проблем (как внутренних, так и внешних) антропологам предстоит решить немало. Радует то, что сообщество в целом настроено критично и самокритично и стремится обрести достойную, заметную роль в обществе. Пока недостает только энергии соединить этот общественный, активистский порыв с задачей внимательного переосмысления дисциплинарных основ, ибо дисциплина должна сохранять некую идентичность — идентичность, которая, как и все в нашем глобализующемся мире, может меняться, трансформироваться, эволюционировать, но все же должна оставаться узнаваемой и объединяющей. Во многом это — педагогическая задача, к решению которой нам необходимо привлекать все лучшее, отложившееся и откристаллизовавшееся в багаже нашей дисциплинарной традиции с замечательных для своего времени начинаний Ф. Боаса, Б. Малиновского и других основателей того, что мы считаем современной антропологией.

ЛИТЕРАТУРА

Arias 2001 — The Rigoberta Menchu Controversy / Ed. A Arias. Minneapolis, 2001.

Chagnon 1968 — Chagnon N. Yanomamo. N.Y., 1968.

Clifford, Marcus 1986 — Writing Culture: The Poetics and Politics of Ethnography / Ed. J. Clifford, G. E. Marcus. Berkeley, 1986.

Freeman 1983 — Freeman D. Margaret Mead and Samoa: The Making and Unmaking of an Anthropological Myth. N.Y., 1983.

MacClancy 2002 — Exotic No More: Anthropology on the Front Lines / Ed. J. MacClancy. Chicago, 2002.

Menchu 1987 — Menchu R. I, Rigoberta Menchu: An Indian Woman in Guatemala L., 1987.

Obeyesekere 1994 — Obeyesekere G. The Apotheosis of Captain Cook. Princeton, 1994.

Sahlins 1996 — Sahlins M. How «Natives» Think: About Captain Cook, for Example. Chicago, 1996.

Stoll 2000 — Stoll D. Rigoberta Menchu and the Story of Poor Guatemalans. N.Y., 2000.

Taylor 1992 — Taylor С. Sources of the Self: The Making of the Modern Identity. Cambridge (MA), 1992.

Tierney 2002 — Tierney P. Darkness in El Dorado. N.Y., 2002.

Пер. с англ. А. Л. Елфимова

Марк Абелес

Марк Абелес (Abélès) — профессор лаборатории антропологии общественных институтов и организаций (LAIOS) и Высшей школы социальных исследований (EHESS) (г. Париж). Научные интересы: политическая антропология, социальные структуры современного общества. Автор ряда книг: Anthropologie de l’État (1990); Un ethnologue a l’Assemblée (2000); Anthropologie de la globalization (2008) и др.

Об антропологии во Франции

Что можно сказать об антропологии во Франции? Как она воспринимается обществом, какое влияние на него оказывает? Откуда мы пришли? Куда мы идем? Чтобы ответить на эти вопросы, потребовалось бы написать целую книгу. Моя задача более скромная: я хотел бы осветить некоторые моменты недавней истории этой научной дисциплины — истории, которая, как мы увидим, неотделима от общего социально-политического контекста и от того места, которое занимает сегодня антропология во французском интеллектуальном ландшафте.

Начну с того, что антропология с самого момента ее зарождения была тесно связана с развитием естественных наук, ориентированных на наблюдение и собирание коллекций. Уже в XVI в. Монтень ссылается на записки путешественников и на содержащиеся в них свидетельства разнообразия обычаев и традиций народов дальних стран. Пришло время зарождения интереса к «дикарям», к экзотическим странностям, характеризующим общества, географически удаленные от «нашего». Это любопытство еще более возрастает в эпоху Просвещения, когда философская мысль пытается извлечь из наблюдения за далекими народами уроки для собственной цивилизации. Так, Монтескье в «Персидских письмах» воображает себе персов во Франции, на которую он как бы смотрит их удивленными глазами — результатом его наблюдений становится своего рода «обратная» этнология французского общества. В соответствии с идеями эпохи Просвещения этнографический подход должен позволить одновременно выявить все многообразие культур и то общечеловеческое, что кроется за этим многообразием. Великая французская революция упрощает эту задачу: новые правители страны осознают культурное многообразие французского общества, но имеют намерение его унифицировать, в частности, посредством использования единственного языка — французского. Правительство инициирует изучение местных культурных особенностей и диалектов, но с единственной целью — обеспечить успех этой унификации, гомогенизации, во имя универсальных ценностей и прав человека. Отнюдь не случайно в 1800 г. создается Общество наблюдателей за человеком (Société des Observateurs de l’Homme), впервые заявившее об антропологии как о науке во Франции.

В течение всего XIX в. продолжаются путешествия и экспедиции, но лишь с первой половины XX в. можно говорить о возникновении социальной и культурной антропологии в современном понимании этого термина. До этого времени доминирующим остается жанр «путешествия», цель которого — сбор сведений для удовлетворения любопытства современников, жаждущих экзотики. По сути, современная антропология во Франции началась с Марселя Мосса. Появление этой дисциплины под именем «этнология» было отмечено созданием Института этнологии, располагавшегося в Музее человека. Напомню, что М. Мосс был племянником великого социолога Эмиля Дюркгейма. Последний и его ученики вывели социологию на первый план среди академических дисциплин. Социологические труды стали появляться во множестве во Франции, и постепенно все университеты начали готовить социологов.

В отличие от Э. Дюркгейма М. Мосс не имел таких амбиций. Он сам не занимался полевыми исследованиями, но был потрясающим эрудитом: он прочел все, что в мире было написано об антропологии. Это его ученики отправятся в «поле» — в Америку, Азию, Африку. В 1935 г. Марсель Гриоль возглавит первый великий этнографический проект: экспедицию Дакар — Джибути. Он же впоследствии станет специалистом по этнологии догонов Мали.

Помимо наблюдений на местах экспедиции занимались также сбором экспонатов для коллекций Музея человека. Экспедиция Дакар — Джибути оказала огромное воздействие не только на сообщество этнологов — образованные французы открыли для себя этнологию благодаря выставке предметов и фотографий. Однако и на этот раз речь шла об интригующей экзотике. Этнология по-прежнему была неотделима от любопытства и эстетики. Современные художники с интересом знакомились с африканским искусством. Андре Бретон создал коллекцию «примитива». Позже, в годы Второй мировой войны, в Нью-Йорке он вместе со своим товарищем по изгнанию — антропологом Клодом Леви-Строссом — будет обследовать лавки «примитивного искусства». Развитие антропологии во Франции неотделимо от этого эстетического измерения.

После войны этнологию начали преподавать в ряде университетов. М. Гриоль возглавил кафедру в Сорбонне. Ученики М. Мосса читали курсы в нескольких провинциальных университетах. Но большинство этнологов работали в Национальном центре научных исследований (CNRS) и в Офисе научных исследований Заморских территорий (ORSTOM). Высшая школа социальных исследований (EHESS), необычное учебное заведение, ставящее во главу угла чисто исследовательскую деятельность, приглашает К. Леви-Стросса, Л. Дюмона, Ж. Сустеля, Ж. Кондомина и Ж. Баландье для проведения аспирантских семинаров. В 1960 г. К. Леви-Стросс создает в Коллеж де Франс лабораторию социальной антропологии. Следуя англосаксонской традиции, он переименовывает этнологию (как эта дисциплина тогда называлась во Франции) в антропологию. В противовес Институту этнологии, где ведущие позиции занимают ученики М. Гриоля и выдающийся антрополог и исследователь первобытности Андре Леруа-Гуран, вокруг К. Леви-Стросса формируется новая дисциплинарная традиция. Одновременно с созданием лаборатории социальной антропологии начинает издаваться журнал «L’Homme» («Человек»), который и сегодня остается главным антропологическим журналом во Франции.

Тем не менее в отличие от социологии, которая к тому времени существенно усилила свое влияние в университетах, этнология, с академической точки зрения, по-прежнему остается дисциплиной маргинальной. Что, впрочем, не мешает ей быть начиная с конца 1950-х годов достаточно заметной в общественной жизни. В значительной мере это связано с ее эстетической составляющей, с развитием Музея человека и созданием Музея народного искусства и традиций, экспозиции которого представляют многообразие обычаев Франции и при котором организуется исследовательский Центр французской этнологии, аналог Института этнологии, однако занимающийся исключительно «отечественными» сюжетами.

Французов знакомят с богатством и красотой множества существующих на планете цивилизаций. Им демонстрируют величие колониальной империи, созданной в конце XIX в. Кроме того, популяризации этнологии служат книги. Опубликованные в 1955 г. «Печальные тропики» (Lévi-Strauss 1955) имели огромный успех. Книга была признана литературным шедевром. К этой же категории трудов относится «Призрачная Африка» Мишеля Лейриса (Leiris 1934). «Печальные тропики» увидели свет в серии «Terre Humaine», которая под руководством Жана Малори, специалиста по инуитам, много сделала для популяризации этнологии. «Противоречивая Африка» Ж. Баландье (Balandier 1962), работы П. Кластра и Ж. Сустеля, «Мы съели лес» Ж. Кондомина (Condominas 1974), написанные столь же блестящим языком и иллюстрированные фотографиями, дали возможность читающей публике зрительно представить себе далекие общества. Это были книги, заставляющие мечтать, а антрополог в них представал скорее в качестве путешественника и писателя, нежели профессора. Этим и объясняются относительная маргинальность дисциплины в академических кругах и ее успех в обществе.

Начиная с 1960-х годов развитие французской этнологии неотделимо от процесса деколонизации. До сих пор антропологи работали в полном согласии с колониальной администрацией и не особенно критиковали ее. Труды Ж. Баландье «Противоречивая Африка» и «Современная социология черной Африки» (Balandier 1962, 1963) знаменуют новое направление развития дисциплины. Отныне признается историзм этих обществ, которые доселе рассматривались как замкнутые в своей традиционности и исключенные из всемирного социально-политического контекста. Ж. Баландье вводит в научный оборот дисциплины категории конфликта, доминирования, эксплуатации. Он проповедует активную политическую позицию этнолога, и сотрудники возглавляемого им Центра африканских исследований берутся за изучение противоречий в постколониальных обществах.

С 1960-х годов этнология/антропология начинает занимать особое место во Франции, и на то есть две причины: с одной стороны, структурализм К. Леви-Стросса выглядит многообещающим направлением для всего комплекса гуманитарных наук; наблюдается настоящее сотрудничество исследователей — лингвистов, семиотиков, психоаналитиков и структурных антропологов. Идея о том, что можно общими усилиями создать науку о человеке, располагающую столь же строгой методологией и мощными средствами формализации, что и точные науки, вызывает всеобщий энтузиазм. С другой стороны, общество с увлечением наблюдает за дебатами, которые ведут с К. Леви-Строссом и его последователями те, кто обвиняет их в пренебрежении историческим измерением: множество публикаций и конференций на тему «структура и история» свидетельствует об остроте этих дебатов.

1970-е годы отмечены борьбой между марксизмом и структурализмом. Эта борьба неотделима от постколониального политического контекста и событий 1968 г., сопровождавшихся осознанием изъянов капитализма. В этот период огромное внимание привлекают труды, разоблачающие этноцид. «Белый мир» Робера Жолена (Jaulin 1972) вызывает бурную полемику. Некоторые антропологи, как, например, Морис Годелье, пытаются соединить марксизм с достижениями структурализма. И здесь опять трудно рассматривать эволюцию антропологических взглядов вне исторического и политического контекста: между «левыми» и «правыми» во Франции идут ожесточенные баталии, и интеллектуалы в них активно участвуют. Усиление критического начала в антропологии в определенной мере отражает соотношение сил в обществе. Как ни странно, но с того момента, когда левые наконец получают в начале 1980-х годов доступ к власти, наблюдается постепенный отход антропологии от марксизма. Расшатывание политических режимов в Восточной Европе, разоблачение ГУЛАГа, определенное разочарование в социализме вносят свой вклад в снижение популярности марксизма среди интеллектуалов. Падение Берлинской стены стало одним из важных этапов этого процесса.

Если попытаться нарисовать общую картину французской этнологии/антропологии в период между 1960 и 1990 гг., можно выделить два основных направления. Первое вписывается в рамки структурного подхода. Целое поколение молодых антропологов сосредоточивает свои усилия на исследовании тем, предложенных К. Леви-Строссом. Так, изучение систем родства, анализ мифов и ритуалов находятся в центре научного интереса в 1960–1970-х годах. Журнал «L’Homme» ясно отражает важность этих проблем для всей дисциплины. Параллельно развиваются исследования в сфере политической антропологии, родоначальником которых стал Ж. Баландье. Они сфокусированы на изучении традиционных форм политической организации, но также и на проблемах пост-колониальных противоречий и трансформаций.

Другое исследовательское направление формируется вокруг Луи Дюмона. В его русле вырабатывается сравнительный подход, ориентированный на оппозицию между индивидуализмом и холизмом. Сообщество антропологов оказывается разделенным между этими направлениями. Важную роль играет также географическая специализация исследователей, возникают особые связи между «африканистами», «американистами», «океанистами» и пр. Каждая группа создает собственные научные общества, издает специализированные журналы («Journal des Africanistes», «Journal des Américanistes», «Journal des Océanistes» и пр.).

В то же время упрочивается место этнологии/антропологии в академической среде: в конце 1960-х годов создается лаборатория этнологии и сравнительной социологии в Университете Париж-Х (Нантер), начинается преподавание этнологии в Университетах Париж-V, Париж-VII, Париж-VIII, Париж-Х. В провинции — от Бретани до Эльзаса и от Прованса до Hop-Па-де-Кале — ведущие университеты также открывают специализацию по этнологии. На момент написания данной статьи во Франции формально насчитывается 390 антропологов: 117 преподают в университетах, но большинство (273 человека) работают в Национальном центре научных исследований. Антропология остается преимущественно исследовательской специальностью, и это объясняет ее относительно слабое влияние на академическую сферу. Мало кто из антропологов занимал или занимает университетские посты, выходящие за рамки дисциплины: Морис Годелье возглавлял департамент гуманитарных наук в Национальном центре научных исследований, Марк Оже был президентом Высшей школы социальных исследований, но в целом антропологи не стремятся расширить зону своего влияния. Они предпочитают полевые исследования и чаще всего, будучи специалистами по тому или иному региону, обсуждают результаты своей работы в рамках специально организуемых семинаров.

Современный период характеризуется двумя противоположными тенденциями: с одной стороны, налицо стремление к некоторой замкнутости антропологии внутри себя, как если бы антропологи опасались, что рано или поздно их дисциплина растворится в безбрежном океане общественных наук. В противовес этой тенденции наблюдаются попытки переосмысления дисциплины, интерес к новой проблематике, к междисциплинарным исследованиям. Эпоха больших надежд, связанных с грандиозным структуралистским проектом, завершилась, и сегодня мы с большей осторожностью относимся к авторитету великих теорий. Пришедшее осознание глубокого изменения объекта антропологии породило ее кризис, но одновременно стало и источником обновления. В постколониальную эпоху под влиянием процесса глобализации увлечение экзотизмом и инаковостью неизбежно должно было уступить место констатации того факта, что с архаизмом и примитивизмом покончено.

Эта констатация оказала чрезвычайно существенное влияние как на методы полевой работы, так и на содержание исследований и распространение их результатов. Беспрецедентные изменения, которые претерпела антропология на протяжении последних 15 лет, вызвали беспокойство среди поборников классических антропологических подходов. Именно они породили отмеченную выше тенденцию к замыканию антропологии внутри себя. Однако кризис создал также условия для более динамичного развития дисциплины.

Прежде всего, можно констатировать смещение этнографического интереса к исследованию близких культур и современности. До сих пор такое направление, как этнология современной Франции, хотя и существовало, но воспроизводило подходы и методы исследований отдаленных обществ. Оно фокусировало свое внимание на наиболее архаических аспектах французского общества: сельской жизни, фольклоре, традициях. Появившиеся в 1980-х годах исследования городов и пригородов, миграционной ситуации, этничности, спортивных событий, современных политических организаций и т. д. произвели настоящий переворот в дисциплине.

Кроме того, обеспечив себя новыми объектами изучения, антропология теперь должна была ответить на эпистемологический вопрос: как трактовать модернизм и постмодернизм? А отсюда следовало: какие концепции пригодны для этого, к кому обращены наши исследования? Так появились новые темы для споров и дебатов. Нужно ли придерживаться традиционных понятий и методов? Необходим ли диалог со смежными науками, чтобы переосмыслить условия производства антропологического знания?

Очевидно, что в истории антропологии началась новая эпоха. Обнаружилось, с одной стороны, что далекий «другой», попав в сети глобализации, стал близким — и, напротив, что «близкий» может отныне находиться в центре внимания антропологии. Мой собственный пример может свидетельствовать об этой эволюции: во время моей первой экспедиции в Эфиопию в 1974–1975 гг. рекомендованным жанром исследования было монографическое описание изучаемой группы. К тому же большинство таких монографий были очень похожи друг на друга: изучались «системы родства», «политическая система» и пр. Сегодня, чтобы стать антропологом, нет нужды отправляться к антиподам. Некоторые африканисты работают сегодня над такими проблемами, как организация гуманитарной помощи, взаимоотношения различных групп и неправительственных организаций; другие интересуются положением беженцев; третьи — проблемой насилия и конфликтов. Если говорить обо мне, то я занимаюсь исследованием французской и европейской политики: участвуя в первом исследовании, посвященном проблемам местной политики, я ясно осознал необходимость учитывать взаимосвязи между локальными и общемировыми тенденциями. Это осознание вылилось в интерес к культурным и политическим процессам, на базе которых формируется новая Европа. Все эти изменения уровней, на которых ведутся антропологические исследования, порождают целый комплекс эпистемологических и методологических проблем. Преподавание антропологии во Франции строится сегодня с учетом данного обстоятельства.

В институциональном плане больших изменений не произошло: наряду с уже существовавшими в Национальном центре научных исследований и в университетах центрами было создано несколько новых, таких как САМС, SHADYC, LAHIC, LAIOS[19]. Необходимо отметить, кроме того, что за пределами ограниченного круга антропологов существует настоящий общественный интерес к новым подходам в нашей дисциплине. Журналисты пишут об исследованиях в областях урбанистики, спорта и политики. Эти исследования привлекают внимание своим оригинальным взглядом на проблемы повседневности. Фигура антрополога по-прежнему в определенной мере интригует общественное мнение. Стоит Марку Оже назвать свою книгу «Этнолог в метро» или мне опубликовать работу под названием «Этнолог в Ассамблее», и интерес журналистов обеспечен. Идея о том, что антрополог становится энтомологом своего собственного общества, выглядит соблазнительной. Этим отчасти объясняется общественный интерес к подобным работам. От антрополога во Франции ожидают также некоторой литературной одаренности. В идеале он должен уметь рассказать о своем путешествии вокруг собственного дома, превратив его в «достопримечательность». В некотором смысле можно утверждать, что образ антрополога не претерпел во Франции существенных изменений с эпохи пионеров этой дисциплины. В то время как мы заняты куда более сложными проблемами, которые находят отражение в специальной литературе, публика по-прежнему видит в нас немного чудаковатых искателей приключений, обладающих талантом видеть свежим взглядом обыденный мир.

Эта привязанность общественного мнения к образу антрополога, восходящему к эпохе, когда экзотика и ориентализм вписывались в русло доминирующей идеологии, не должна заслонять собой тот факт, что дисциплина наша переживает глубокую трансформацию. Конечно, территориально-географический подход, забота о сохранении ведущей роли этнографических методов, недоверие к теоретизированию еще широко распространены: они свидетельствуют о стремлении к консервации status quo во имя защиты самой дисциплины. В этом же ряду идей — общественные ожидания относительно вклада антропологии в создание всемирного наследия. Так, бывший президент Ж. Ширак инициировал создание Музея первобытного искусства, который должен был заменить собой Музей человека, представляя публике во всем богатстве накопленные в течение ряда десятилетий коллекции. Предполагается, что антропологи должны стать в этом проекте педагогами, преподающими культурное многообразие. Их задача — способствовать развитию у французов любознательности и терпимости по отношению к «другому». С созданием Музея первобытного искусства возобновилась традиция, определяющая место антропологии на стыке культурного, эстетического измерений и идей эпохи Просвещения.

В ответ на это относительно статичное и консервативное представление зарождаются два новых направления антропологических изысканий. Первое некоторым образом продолжает леви-стросссовскую традицию изучения человеческого духа: это когнитивная антропология, изучающая способы производства и трансляции культурных представлений. Работы Дана Спербера по эпистемологии представлений, Паскаля Буайе по религии отмечены желанием создать истинную «науку о Человеке», что предполагает не только сближение антропологии и когнитивной психологии, но и, в конечном итоге, возвращение «гуманитарных» наук в лоно наук «естественных». Это направление находит отклик среди нового поколения антропологов, несмотря на определенный скептицизм, связанный с его позитивистской направленностью.

Другое направление, вызывающее большой интерес у молодого поколения антропологов, неотделимо от осознанной необходимости изучать острые проблемы современности. Отсюда множащиеся исследования влияния глобализации, экологических аспектов жизни общества, проблем идентичности, насилия и постколониализма, новых структур власти, возникающих на постнациональном уровне. Этот список можно было бы продолжить: достаточно предположить, что новые поля деятельности немедленно влекут за собой размышления по поводу места антрополога в обществе, противоречия между его гражданской позицией и необходимостью сохранять дистанцию в отношении тех процессов, которые он изучает. Эти дебаты эпистемологического свойства требуют также открытости к другим дисциплинарным подходам, как и поиска международного диалога с западными и не только западными антропологами, которые имеют дело с теми же объектами и задаются теми же вопросами.

Как мы видим, антропология во Франции за время своего существования пережила серьезную эволюцию. Тем не менее она по-прежнему занимает несколько маргинальное положение в академическом мире. Однако благодаря тому, что антропологи имеют возможность большую часть своей энергии тратить собственно на исследования, это небольшое в численном отношении сообщество производит внушительное количество высококачественных научных трудов. К тому же существующий в обществе образ антрополога, пусть даже он все меньше и меньше соотносится с его реальной работой, по-прежнему обеспечивает широкое распространение результатов этих трудов. Сегодня антропология находится на перепутье, но можно предвидеть, что существующая динамика позволит ей уверенно развивать новые направления.

ЛИТЕРАТУРА

Balandier 1962 — Balandier G. Afrique ambiguë. P., 1962.

Balandier 1963 — Balandier G. Sociologie actuelle de l’Afrique noire. P., 1963.

Condominas 1974 — Condominas G. Nous avons mangé la forêt. P., 1974.

Jaulin 1972 — Jaulin R. La paix blanche. P., 1972.

Leiris 1934 — Leiris M. L’Afrique fantôme. P., 1934.

Levi-Strauss 1955 — Lévi-Strauss C. Tristes Tropiques. Plon, 1955.

Пер. с франц. Е. И. Филипповой

Сергей Соколовский

Сергей Валерьевич Соколовский — ведущий научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН, главный редактор журнала «Этнографическое обозрение». Среди текущих научных интересов: антропологический дискурс, право и коренные народы; история и теория антропологии. Автор ряда книг: Образы Других в российских науке, политике и праве (М., 2001); Перспективы развития концепции этнонациональной политики в Российской Федерации (М., 2006) и др.

Прошлое в настоящем российской антропологии

Отечественное науковедение и историография социальных наук полны трюизмов. Избежать их при обращении к рассмотрению проблематики этих обширных исследовательских областей практически невозможно: они так прочно пристали к пестуемым в этих дисциплинах формам жизни и нарративам, что слились с ними и стали восприниматься как существенная, если не центральная характеристика цехового языка, как сердцевина профессионального жаргона, абсурдного для постороннего наблюдателя, но ставшего неприметным для своих. Я и не стану их избегать, о чем читатель, видимо, уже догадался, прочитав заглавие этого опуса.

Один из трюизмов, сопровождающих почти каждое введение в историю отечественной «антропологии» (ранее именовавшейся этнологией, а еще раньше — этнографией, а век назад — народоведением), — это заявление, что она уникальна, самобытна и, стало быть, отличается от всех аналогичных и родственных, но по-разному именуемых научных дисциплин зарубежья, в частности — от британской социальной антропологии, американской культурной (иногда весьма неуклюже именуемой у нас «культуральной») антропологии, французских этнологии и антропологии и немецких Volks- и Völkerkunde, сегодня все чаще под влиянием англоязычной традиции обозначаемых термином «социокультурная антропология».

Заявление о своеобразии отечественной антропологии кажется справедливым и очевидным — и одновременно банальным и легковесным. Благодушно настроенных читателей можно, видимо, без труда убедить в наличии каких-то (с точки зрения историографов — весьма существенных) отличий современной немецкой или, скажем, скандинавской традиции социально-антропологических исследований от традиции британской, но при этом вряд ли удастся игнорировать мощное влияние последней на развитие обеих этих традиций и их современное состояние. Однако в истории как скандинавской, так и тем более немецкой национальной школы были периоды практически полной независимости и вполне самостоятельного развития. Также можно рассуждать и о российской антропологии: в ее истории были периоды, когда практически вся проблематика и решаемые российскими учеными задачи диктовались почти исключительно внутренним контекстом (и, стало быть, фазы относительно автономного развития), но были и времена массовых заимствований и попыток адаптации заемных теорий или импортированных понятий к местному контексту.

Легковесность трюизма о самобытности и неповторимости российской антропологии выражается и в том, что этот тезис должен доказываться на фоне широкого сравнения с другими национальными традициями — предприятие, масштаб которого, по всей видимости, столь велик, что пока еще никто из отечественных антропологов не нашел ни сил, ни времени его выполнить; простые констатации отличий и отдельные замечания и сравнения — не в счет. Стоит также напомнить, что не всякое отличие и своеобразие безусловно позитивно, как это обычно подразумевается в такого рода утверждениях, — значительная часть наших «отличий» отражает общее отставание дисциплины от развития исследований по соответствующей проблематике в ведущих антропологических научных сообществах и от мировой антропологии в целом. Уникальность же «мозаики» заимствованных теоретических позиций и подходов также вроде бы не должна относиться к тому своеобразию, которым стоит кичиться.

Не пытаясь навязать читателю собственное видение, которое при всех обстоятельствах все же останется частным и субъективным (попытки написать «объективную историю» дисциплины или придерживаться описания «фактического положения дел» сегодня выглядят наивно и перестают восприниматься всерьез даже отечественными «позитивистами»), все же рискну предложить весьма приблизительную периодизацию истории развития российской антропологии/этнографии/этнологии. Историю дисциплины и ее взаимоотношений с обществом интереснее рассматривать не как самостоятельный и самодовлеющий «объект» или «пласт» ушедшего в небытие времени, но с позиций преемственности подходов и методов, сохраняющихся нарративов и топосов мышления — словом, под углом «истории в современности». Такая точка зрения на историю дисциплины мотивирована прежде всего практическими потребностями, в частности задачами совершенствования используемой сегодня методологии, в то время как более распространенный вариант «истории свершений» уместен в рамках патриотического или националистического дискурса, но представляет собой скорее часть идеологии, чем собственно методологии или истории науки. Его жанры — панегирик и агиография — хотя и производят рассчитанный эффект, но, нужно признать, настолько приукрашивают реальность, что становятся практически бесполезными в деле понимания особенностей развития дисциплины. Анализ сохраняющихся стереотипов, остатков прежних концептуализаций и подходов принуждает практически полностью игнорировать те длительные и важные для становления дисциплины периоды, которые действительно стали «историей», т. е. влияние которых на стиль мышления современного отечественного этнографа/антрополога стало минимальным. С этой точки зрения, вряд ли целесообразно рассматривать весь период институционализации дисциплины, условно стартовавший в России в первой трети XVIII в. вместе с Великой Северной экспедицией 1733–1743 гг., т. е. во время, когда отечественное народоведение (или этнография) развивалось под сильным влиянием немецкой традиции, несмотря на то что сложившийся в итоге стиль этнографических исследований использовался затем практически вплоть до первого десятилетия XX в., когда уже были созданы профессиональные союзы, издания, музеи и кафедры. Вплоть до начала 1930-х годов российская/советская этнография, сохраняя живые связи с ведущими антропологическими школами Европы и Америки, развивалась в русле общих идей, доминирующих в начинавшей складываться уже тогда мировой антропологической мысли. Последовавшая затем (во многом — в результате насаждения догматического марксизма) самоизоляция создала тот разрыв, при котором развитие отечественной традиции на Западе стало интересовать лишь советологов, специалистов по региону, читавших работы советских этнографов уже только ради материала, а не в поисках оригинальных концепций. Многие элементы теории и методологии, продолжающие влиять на практику сегодняшних этнографических исследований, сложились главным образом в течение двух не равных по длительности периодов в развитии отечественной этнографии: «героического» 1910–1950-х годов и «схоластического» 1950–1980-х годов. Современный «кризисный» (он же — «критический» в обоих смыслах слова) этап, стартовавший в конце 1980-х — начале 1990-х годов, унаследовал многие подходы, сложившиеся именно в эти два предшествовавших ему периода. Это и есть то наследие, которое выше было названо «прошлым в настоящем». Без его характеристики сложно понять, с какого рода «своеобразием» мы сталкиваемся сегодня.

«Героический» период я именую так, потому что большая его часть проходила под лозунгами «антропологии спасения» — спасения малых народов, языков, культур, культурных артефактов и т. д. Над всеми ними прозревалась угроза неминуемого вымирания или разрушения и исчезновения. Колебания в численности «аборигенных» сообществ (вовсе не обязательно, кстати, вызываемые естественной убылью, но также оттоком населения в другие регионы или попросту сменой классификационных принципов в государственном учете населения и векторов политики идентичности — последняя совсем не учитывалась этнографами-народниками), экономические неурядицы, эпидемии, алкоголизм, даже климат и малодоступность мест преимущественного расселения — все это рассматривалось в качестве угроз и факторов, способных разрушить хрупкое равновесие местных популяций и природной среды, что в свою очередь, по мысли этнографов, подводило эти народы к черте гибели, от которой могла уберечь лишь целенаправленная политика государственной поддержки, научные основы которой эти этнографы и разрабатывали.

Многие топосы «антропологии спасения» пережили своих создателей и сохраняются по сей день как в политике государства, так и в научных построениях российских этнографов/антропологов. В числе наиболее важных из них я бы назвал натурализацию категорий идентичности, связанных с языком и культурой, которая выражается прежде всего в рассмотрении этнических и языковых сообществ как своего рода организмов, подверженных старению, болезням и всем видам стрессов и адаптации в полном соответствии с особенностями и стратегиями выживания популяций. Эта оптика взгляда натуралиста, угадываемая в проблематике тогдашних этнографических исследований, сохраняется и в риторике современной «правозащитной этнографии», а также в иерархии мест полевой работы и самом способе конструирования этнографического поля, при котором, как заметили критики, анализировавшие историю становления классического метода полевого этнографического исследования, по возможности устраняются все вносимые влияниями «цивилизации» искажения и реконструируется исконная «чистота» ритуала или практики, поведенческого комплекса или какого-либо иного компонента «культуры»[20]. Точно так же, как обычные натуралисты предпочитали исследованиям животных в неволе (зоопарках) исследования в условиях их «естественного обитания», этнографы искали свое «естественное» поле (а многие продолжают это делать и по сей день) в наименее затронутых цивилизацией регионах, а если таковых обнаружить не удавалось, пытались восполнить недостаток «естественности» в настоящем, используя исторические реконструкции на базе археологических и письменных источников и методов устной истории. В отечественном случае это напоминало знаменитую «естественную науку об обществе» А. Рэдклифф-Брауна, за тем исключением, что последний избегал историзации своих наблюдений, считая постулируемые каузальные связи с историей построенными на гипотезах и догадках и потому не только ненадежными, но и ненаучными. Натурализация взгляда советского/российского этнографа/антрополога лишь усиливалась за счет тесных связей этнографии с физической антропологией, а в последнее десятилетие — с этологией человека, в которой, как известно, широкий спектр обусловленного культурой и обществом поведения редуцируется к поведению эволюционно обусловленному, а человеческие сообщества рассматриваются исключительно как популяции высших приматов. Упомянутая же выше иерархия «полей» или легитимных мест исследований антропологов была институционализирована в разделении труда или специализациях этнографов, антропологов и социологов и продолжает оказывать влияние на выбор объектов и мест исследования не только в России, но и во многих традициях континентальной европейской антропологии — например во французской, где, скажем, феномен коррупции если и изучается антропологами, то только где-нибудь в странах Африки или Океании (причем коррумпированность французских колониальных властей здесь исключается из сферы исследования, поскольку антрополог по традиции обращает свое внимание преимущественно на «Других»), а коррупция в самой Франции является законным объектом для французских социологов. Распространение качественных методов в сегодняшней социологии сделали исследования такого рода практически неотличимыми по методам от антропологических, однако глубокие институциональные отличия в подготовке антропологов и социологов, университетских программах и кругах чтения создают систему отличий антропологических текстов от социологических вне зависимости от того, на какие методы опирались исследователи.

Другим топосом, доставшимся нам от героического периода (а возможно, даже и от времен ранней институционализации дисциплины), является экзотизация объектов исследования. Если бы объектом рассмотрения сейчас была какая-нибудь западная традиция антропологических исследований, то словечко «объекты» в связи с распространившимися нормами политкорректности было бы неуместным и вместо него мы бы встретили термин «субъекты исследования», несмотря на то что речь идет о том, кого исследуют. Однако именно устойчивость тропа экзотизации в отечественной традиции препятствует перенесению этой нормы на отечественную почву. «Объект» никогда не станет вровень с «субъектом», если все его сущностные характеристики полагаются курьезными, странными, удивительными и невероятными. Наиболее экзотические «племена» (или «культуры») искались и обнаруживались, разумеется, в наиболее удаленных и малодоступных местах, вдали от городских центров, в глубинке. Здесь риторика экзотизации переплеталась с топосом натурализации: «естественные условия обитания» носителей экзотических культур оказывались на географической периферии — в редко посещаемых «европейцами» местностях, либо в толще исторических эпох[21]. Студенты-этнографы с восторгом и энтузиазмом брались за изучение «осколков древних цивилизаций», «пережитков первобытности», «мифологии дикарей» и т. п. как с целью понять на фоне уходящей в глубины истории мозаики обычаев и нравов сущность современного мироустройства и самих себя, так и для спасения этих «пережитков» и «остатков» в качестве научных свидетельств культурного многообразия человечества, его сохранения и защиты. Степень экзотичности изучаемого до сих пор остается интимно связанной с престижем ученого и престижностью проблематики (чем экзотичнее, тем престижнее). Романтизация и экзотизация всего предмета этнографии/этнологии/антропологии остается наиболее распространенным типом ее восприятия обществом в целом и разными сегментами его символьной элиты — журналистами, писателями, политиками и т. п. В каноническую схему интервью с этнографом для широкой публики непременно входит рассказ «о чем-нибудь этаком» — странных обычаях «дикарей», их невероятных представлениях и нравах, малосъедобной с точки зрения «цивилизованного человека» пищи и т. п. Фотографии в глянцевых журналах, иллюстрирующие популярные этнографические исследования для широкой публики, делают экзотику своим непременным фокусом, причем и там удаленность места тесно увязана с престижностью материала. Раскрашенные лица туземцев Новой Гвинеи или татуировки амазонских индейцев пользуются в публикациях такого рода наибольшим спросом. «Вновь открытое» племя, прежде не имевшее, по мнению журналистов, никаких контактов с «цивилизацией» (можно вспомнить относительно недавние кадры, обошедшие все новостные каналы, — на которых на самом деле оказались перуанские индейцы, грозящие копьями самолету), становится ярким событием, «информационным поводом», в то время как исследование проблем нищеты в собственной стране таковым не является, а если и становится, то его рейтинг оказывается значительно более низким.

Наконец, еще одним топосом мышления о «Других», сохраняющимся в отечественной этнографии/антропологии со времен Г. Спенсера, Э. Тайлора и Л. Г. Моргана (или, если угодно, со времен Н. И. Надеждина, К. Д. Кавелина, а затем М. М. Ковалевского, Э. Ю. Петри, Н. Н. Миклухо-Маклая и их последователей), стала темпорализация различий — размещение одновременно бытующих народов и культур на эволюционной шкале типа «дикость — варварство — цивилизация», и этот топос лишь усилился в период безраздельного господства марксизма. Его влияние как-то незаметно ослабло в «кризисный» постсоветский период, и старые эволюционные схемы уступили место более модным и политически корректным концепциям типа многолинейной эволюции, в которых подчеркивалось равенство культур, а также имплицитно эволюционистским концепциям модернизации, разделяемым большинством российских этнографов/антропологов. Отмечу лишь, что рассуждения о степенях модернизации исследуемых сегодня сообществ (которым не чужд и автор этих строк) с неумолимостью предполагают наличие среди них менее и более модернизированных, а по-русски говоря — менее и более «современных», что все же возвращает нас к изначальным схемам эволюционизма, хотя и не воспроизводит их буквально. Темпорализация различий отражается в известном представлении, что путешествие в пространстве (от центра к периферии, от «цивилизации» к «природе», в гармонии с которой якобы продолжают жить носители «традиционной культуры») является одновременно и путешествием во времени: из настоящего в прошлое. Не берусь судить, отражаются ли в этих явно недостаточно отрефлексированных представлениях «пережитки» некой мифологии о золотом веке (времени, когда и «мы» якобы пребывали в такой же гармонии), или же они отражают полузабытые и вытесняемые воспоминания горожан об их каникулярном детстве — временах, когда эта гармония была явлена им «в ощущениях», — но факт остается фактом: вся совокупность тропов путешествия во времени продолжает воспроизводиться во многих этнографических/антропологических работах наших соотечественников об их «экзотических» современниках. Поскольку гармония, ассоциируемая с золотым веком или каникулярным детством, локализуется в прошлом, постольку и любые неконфликтные отношения общества и природы автоматически размещаются в нем же. В политической риторике плохая экология нередко понимается как плата за прогресс; там же, где экология получше, — меньше и прогресса. Вот почему многие полагают, что человеческие сообщества, благополучие которых продолжает зависеть от охоты, рыболовства, собирательства или оленеводства, отстают в своем развитии от прочих, и коли так — то, оставаясь современниками, одновременно находятся на тех этапах развития, которые эти прочие уже оставили позади, т. е. буквально «в прошлом», но не в своем собственном, а в прошлом остальных, прошлом большинства, нашем с вами прошлом. Стоит отметить и известную универсальность такого рода рассуждений: они используются не только в отношении «охотников и собирателей» (каковых, как показывают данные о занятости населения последней переписи, у нас в стране практически не осталось), но и в отношении любых «фундаменталистов», исламских или христианских, которые, устремляясь в свое дистопическое прошлое, к идеалам золотого века своей религии, мешают «прогрессивному большинству», не желающему расставаться с комфортом, властью и утилитаристскими ценностями эпохи модерна.

Романтико-героический период где-то на излете 1950-х и в начале 1960-х годов сменился схоластическо-академическим. Столь субъективная периодизация может вызвать протест, особенно со стороны тех ученых, которые непосредственно были авторами и вершителями этих перемен. Однако, называя эти периоды так, а не иначе и определяя (довольно, впрочем, условно) их границы, я скорее опираюсь на тенденции, нежели пытаюсь объять все отклонения и исключения. Периодизация таких динамичных феноменов, как история научной дисциплины, всегда будет оставаться субъективной, и предлагаемая здесь исключением не является. Советская этнография к рубежу 1950-х и 1960-х годов уже была весьма сильно централизована. На месте прежнего (существовавшего до 1920–1930-х годов) полицентризма — наличия самостоятельных школ и разнообразных научных коллективов в Москве, Петербурге и Казани, существовавших при музеях, университетах, академических учреждениях, научных обществах и правительстве, — сформировалась новая организационная структура с одним головным академическим институтом, Институтом этнографии АН СССР (с отделениями в Ленинграде и Москве), так или иначе координировавшим практически все проводимые в стране этнографические исследования, определявшим их проблематику, контролировавшим карьерный рост этнографов страны через диссертационные советы, а также львиную долю этнографических публикаций, включая единственный к тому времени этнографический журнал «Советская этнография». Неудивительно, что при таком организационном устройстве интересы директора этого института довольно скоро превращались в общую исследовательскую программу, если и не обязательную для всех, в принудительном смысле слова «обязательность», то в «актуальную», «передовую» и «теоретически важную», т. е. обязательную по престижу и уровню поддержки.

Некоторые этнографы помнят, сколь отличались исследовательские интересы и программы двух директоров Института этнографии АН СССР — С. П. Толстова, возглавлявшего институт в 1943–1965 гг., и Ю. В. Бромлея (1966–1988 гг.), хотя сводить именно к ним различия между соответствующими «эпохами», или периодами в истории отечественной этнографии, было бы опрометчивым. В рассматриваемом здесь контексте стоит упомянуть их представления о том, чем должен являться главный объект этнографии. Толстов считал таким объектом «социально-исторические формации с низким уровнем развития производительных сил»[22] и призывал бороться с тенденцией придать этносу «какое-то особое значение», относя его как «внеклассовое образование» к «буржуазной идеологии», в то время как Бромлей полагал, что этнография является, даже по этимологии своего наименования, «наукой об этносах», и посвятил практически все двадцатилетие своего директорства разработке соответствующей понятийно-терминологической системы, а также проблемам классификации и типологизации этносов и этнических процессов. Нужно отметить также, что теоретизирование Толстова было непосредственно связано с его работой как археолога и этнографа и с его политическими симпатиями, в то время как Бромлей никогда не проводил полевых исследований (по основной специальности он был славистом, специализировавшимся до занятий теоретической этнографией на истории хорватской деревни XV–XVI вв.) и, видимо, не испытывал потребности увязывать свои теоретические построения с этнографической практикой.

Как это ни парадоксально, но, по сути, весьма схоластическое выведение предмета науки из ее наименования («этнография» — как наука, описывающая «этносы») уже в начале 1970-х годов позволило советскому этнографическому сообществу — быть может, лишь субъективно — почувствовать более четкие контуры предмета своей науки и на этой основе проводить более эффективную «приграничную» политику размежевания и объединения, создания новых междисциплинарных областей исследований. Дело, видимо, в том, что само представление социальной динамики в форме взаимодействующих этносов («этносоциальных организмов», как их предпочитал именовать Ю. В. Бромлей) действительно создавало особую перспективу, если угодно, новое видение. Обычно такое видение оказывается эвристичным, если позволяет ставить новые вопросы, по-новому трактовать уже накопленные сведения, создавать новую исследовательскую программу. К сожалению, в случае теории этноса все остановилось на этапе реклассификации уже имевшихся наблюдений — например, была предложена довольно подробная типология этнических процессов, которая вбирала в себя все исследования по аккультурации и ассимиляции, выполненные к тому времени (главным образом американскими социологами, антропологами и психологами).

Введение «этноса» в качестве теоретического объекта позволяло советской этнографии обрести большую самостоятельность и определенность в деле размежевания предмета исследований с историей и социологией, а в известной степени преодолевало и сложившуюся традицию рассматривать этнографию как вспомогательную историческую дисциплину. Новый угол зрения на историю как «арену взаимодействия этносов» не мог не приподнять статус этнографии относительно истории. Изучение «этноса» в качестве самостоятельной категории предлагало возможность теоретического синтеза данных из самых разнообразных дисциплин (психологии, социологии, географии, истории, экономики), которые стали осознаваться как смежные и, стало быть, близкие и необходимые для решения собственно этнографических исследовательских задач. Политическое же значение превращения «этноса» в главный объект этнографических исследований оказалось неоднозначным. С одной стороны, это позволяло сообществу этнографов оставить дискуссии по проблемам «нации» и «национализма» историкам и специалистам по научному коммунизму и, таким образом, освободиться от слишком плотного идеологического надзора. С другой же, как выяснилось впоследствии, связываемая с новым центральным теоретическим понятием исследовательская программа (впрочем, как и программа исследований «этногенеза», развернутая еще Толстовым) оказалась столь близкой идеологии местных национализмов, что до сих пор остается их теоретической платформой: если в научных представлениях того периода в этносе интегрировались экономика и психология, и этнос претендовал на роль объяснительной основы в истории и географии, то в идеологических построениях национальных элит периода перестройки этнос стал главной ценностью и опорой их практической политики — удобным фокусом внимания и инструментом для переписывании истории, для «этнизации» экономики и управления, переосмысления социально-экономических противоречий как «этнических» и т. п.

Все это, однако, очень мало сказалось на конкретных полевых исследованиях, так что можно определенно утверждать, что «полевики» не захотели или не смогли инструментализовать теорию этноса. Она была инструментализована скорее в таких сопредельных этнографии областях, как этническая демография, этническая психология, этническая экология и этносоциология. Все эти новые субдисциплины и пограничные области исследований стали возникать одна за другой и институционально оформляться именно в период 1970–1980-х годов. По-видимому, оттого, что институционализация, например, американской культурной антропологии произошла раньше, была успешнее, профессионализация продвинулась глубже, а междисциплинарные барьеры с другими областями знаний стали жестче, все близкие и подобные перечисленным выше субдисциплины, как мне кажется, оформлялись в основном за ее пределами: «культурная география» была скорее субдисциплиной географии, чем антропологии; «кросскультурная психология» — субдисциплиной психологии; «этнические исследования» — социологии и т. п. В российском/советском случае, хоть все эти субдисциплины и развивались с участием географов, демографов, социологов и психологов, все они в институциональном отношении рассматривались в качестве субдисциплин именно этнографии, а создаваемые отделы и группы организовывались в головном этнографическом институте страны — Институте этнографии АН СССР, причем в его московском отделении[23].

Основным наследием последнего советского этапа отечественной этнографии, продолжающим определять исследовательские программы российской антропологии как области знания и сегодня, стала преимущественная концентрация внимания на этническом, которая привела к игнорированию той проблематики, что законно входит в исследовательское поле большинства ведущих национальных традиций антропологических исследований в мире. В отечественной традиции, однако, фольклористика, оказавшаяся способной сфокусировать свое внимание не столько на экзотических «Других», сколько на экзотических «Своих», смогла успешно тематически расширить свой исследовательский репертуар, охватив тотальные институты армии и тюрьмы, а также профессиональные субкультуры и городскую повседневность[24]. Оторванные от исследовательской практики схоластические понятийно-терминологические этнографические штудии этого периода оказались, впрочем, эффективным инструментом научной политики, ибо обеспечили более независимый и автономный статус дисциплине. Вместе с тем сосредоточение оптики исследований на взаимоотношениях «этносов» явилось малоудачным в вопросах «национальной политики», проявившей весь свой разрушительный потенциал в то смутное время, когда «этнос» стал разменной монетой в политической игре национальных элит внутри распадавшегося СССР. «Теория этноса», увы, надолго стала символом советской этнографии и, по-видимому, останется в историографии как характерный символ этого периода в развитии отечественных антропологических исследований.

Таким образом, практически весь «академический период» 1960-х — первой половины 1980-х годов характеризовался отчетливо выраженной тенденцией к схоластическому теоретизированию в рамках так называемой «теоретической этнологии». Полученные в этих исследовательских рамках новые результаты (преимущественно классификационно-типологического характера) дали толчок развитию ряда пограничных областей исследований, которые институционализировались как этнографические субдисциплины. Натуралистическая и реалистская трактовка понятия «этнос», выразившаяся в рассмотрении этнических категорий как реальных отдельных субъектов исторического процесса — «социальных организмов» или «социальных тел», обусловила специфический характер исследовательских программ в этих субдисциплинах, ставший препятствием для их интеграции с родственными дисциплинами и субдисциплинами, развивавшимися в рамках иных национальных традиций. Например, отечественная этнопсихология (в отличие от западной кросскультурной психологии, к тому времени уже преодолевшей позитивистские искусы овеществления «этнических» феноменов), по существу, возродила старые и, казалось бы, давно списанные в тираж понятия, подобные пресловутому Volksgeist, под обличием исследований «национального характера» (не учитывая, кстати, того, что и исследования пресловутого «национального характера», процветавшие в США в 1920–1930-х годах, уже тоже давно списаны в науке США как морально и теоретически устаревшее полунаучное стереотипизирование). Восприятие социальных взаимодействий как взаимодействий между «этнофорами» («носителями» специфической культуры и психологии) способствовало реификации этнических границ и сделало популярным анализ этих взаимодействий с точки зрения «культурного расстояния», «этнического конфликта» и т. п. Все это поставило отечественные исследования в опасную близость с концепциями научного расизма. Аналогичные тенденции развивались и в других новых «гибридных субдисциплинах» — этнической антропологии (субдисциплины в физической антропологии, в которой проводились исследования расового состава и физико-антропологического своеобразия этносов), этносоциологии, этноконфликтологии, этнодемографии и этнической экологии.

Полевые этнографические исследования, за исключением только что перечисленных новых субдисциплин и этногенетических реконструкций, вдохновлялись унаследованными еще от дооктябрьского периода ценностями «антропологии спасения» с ее идеалами традиционалистского описания локальных культур и собирания музейных коллекций; новое увлечение «этносами» было воспринято этнографами-полевиками формально — идея этносов стала играть роль с виду новой, но по существу прежней «упаковки» для их материалов, ибо термин «культура» стал механически заменяться терминами «этнос» или «этническая культура». Впрочем, культура сама понималась как носитель гердеровского «духа народа», что выражалось прежде всего в представлениях о способе ее передачи и ее внутреннем устройстве. Культура подразделялась на «духовную» и «материальную». К первой этнографы относили верования, обычаи, ритуалы, мифологию, фольклор, а ко второй — хозяйственный уклад, пищу, одежду, жилище, транспорт. К «этнической культуре» относили не все перечисленное, но лишь те сегменты внутри этих компонентов, которые опознавались как «традиция». Традиция передавалась из поколения в поколение и описывалась этнографами обычно на основе рассказов самого старшего поколения, либо, если считалась неизменившейся, — на основе прямого наблюдения за ее бытованием. Влияния «цивилизации», города, недавние заимствования, инновации и т. п. — все это не входило в нормативное описание «этнической культуры». Такая избирательность наблюдений оправдывалась теоретически: при учете «иновлияний» было бы трудно выстраивать этногенетические схемы и проводить кросскультурные сравнения. Исключение заимствований, искусственное очищение наблюдений от «инородных элементов» позволяло рассматривать этническую культуру как квинтэссенцию народного духа. Еще одной характерной исследовательской традицией этого периода, которая, впрочем, легче интегрировалась с аналогичными антропологическими исследованиями за рубежом, была традиция изучения хозяйственного уклада и образа жизни — в ней идеи диффузионизма и так называемой школы культурных кругов переплетались с подходами экономической и экологической антропологии, нацеленными главным образом на проблемы особенностей производства и распределения ресурсов, а также на вопросы взаимодействия культуры и окружающей среды.

Современный период развития российской этнографии/этнологии/антропологии был назван выше «кризисным» и «критическим», поскольку наиболее характерными его чертами стали кризис идентичности дисциплины, выражающийся даже на уровне наименования (часть российских деятелей и приверженцев дисциплины все еще решают, как называть себя и свою науку, остальные размежевались и разделились на «этнографов», «этнологов» и «социальных» или «культурных антропологов»), последовавший за критикой основ разрабатывавшейся в предыдущее двадцатилетие «теоретической этнологии». Критика тенденции к «натурализации» этнических феноменов, столь характерная для данного периода развития этой дисциплины в России, парадоксальным образом сочеталась с тенденцией к «этнизации» новых для российских этнографов областей исследований: гендерных отношений (так, в Институте этнографии, сменившем название на Институт этнологии и антропологии РАН, был создан сектор этногендерных исследований) и конфликтов (по всей стране появилось множество научных центров, в названии которых фигурировало словосочетание «этнический конфликт»).

Сообщество советских этнографов, уже привыкшее за годы безраздельного властвования теории этноса к тому, что предмет их науки ограничивается рассмотрением лишь разнообразных ипостасей «этнического», с падением железного занавеса и развенчанием догматики марксистского истмата оказалось плохо подготовленным к интеграции с доминирующими подходами в мировой антропологии. Помимо этого, характерный для периода перестройки рост местных национализмов, «взрыв этничности», волна сепаратистских движений под лозунгами национального самоопределения вовсе не способствовали демонтажу привычного взгляда на социальную динамику как на «межэтнические отношения», т. е. на конфликт «между этносами». Первые 15 постперестроечных лет ушли на дебаты за и против теории этноса[25], разделившие сравнительно небольшое по численности дисциплинарное сообщество на сторонников этой теории («почвенников») и противников («конструктивистов»). Дебаты носили скорее идеологический и политический, нежели собственно научный характер. Их было бы трудно назвать разумной дискуссией, поскольку они изобиловали передержками и невнятицей, осложненной поиском нового понятийно-терминологического аппарата. Поначалу предлагавшиеся концептуализации, заимствованные главным образом из американских этнических исследований (авторами которых, кстати сказать, были не коллеги по цеху — антропологи, а социологи, представители социальной психологии и политических наук, а также историки), были с трудом переводимы на русский язык. Например, в первых статьях, знакомивших отечественных читателей с «доминировавшими» на Западе подходами к исследованиям этничности, использовалась звучавшая весьма неуклюже транслитерация англоязычного термина — «этнисити», лишь на самом излете 1980-х годов замененная ставшим теперь уже привычным термином «этничность». Дебаты эти хотя и содействовали некоторому прояснению аргументов за и против с обеих сторон, но в целом ничем примечательным не завершились и были оставлены как малоперспективные, что, собственно, и выдает их преимущественно идеологический или, быть может, метатеоретический характер, поскольку здесь также можно вести речь о формировании нового видения и его конфликте с доминировавшим прежде.

У российских конструктивистов, как правило лучше знакомых с профильной западной литературой, действительно сформировалось новое (относительно бромлеевской теории этноса, которую многие из них прежде разделяли) видение социальной реальности, предполагающее иную исследовательскую программу, проблематику, методологию. Однако было бы преувеличением заявить, что эта программа была реализована в их собственной практике. Она реализуется сегодня по преимуществу не этнографами, но, например, историками, специалистами по нацио- и империологии. Единственным из известных мне прикладных исследовательских проектов, выполненных в рамках конструктивистского подхода, стала разработка инструментария Всероссийской переписи населения, в которой впервые перечень национальностей стал пониматься не как «список народов», но как распределение категорий переписного учета: в итогах переписи впервые был опубликован полный «Перечень встретившихся в переписных листах вариантов самоопределения населения по вопросу „Ваша национальная принадлежность“».

Широкой публике эти «достижения» остались малоизвестными, как, впрочем, и академические баталии вокруг концептуализации этнических феноменов. Книжный рынок оказался перенасыщенным второсортными и третьесортными учебниками с плохим изложением той же бромлеевской теории и публикаций Гумилева — именно псевдонаучные историософские построения последнего оказались очень удобными для националистов и новых расистов. Язык анализа конструктивистов с их «институционализацией социальных представлений», «рефлективностью», критикой «примордиализма», «реификации» и «гипостазирования» оказался слишком эзотерическим и невнятным для неспециалистов. Этап популяризации этих понятий, по-видимому, еще впереди. Уже то обстоятельство, что западная и отечественная аудитории, для которых сегодня часто пишут российские авторы, воспринимаются настолько различными, что требуют изменения манеры письма, отбора особых понятийно-терминологических средств и специфического выстраивания самого текста, свидетельствует о длящемся отрыве отечественной дисциплины от доминирующего антропологического дискурса ведущих национальных школ мировой антропологии в целом. Российская политическая элита, с известным трудом освоив «этническую терминологию», пришедшую на смену рассуждениям о национальных отношениях, видимо, интеллектуально перенапряглась и пока не спешит осваивать сложную диалектику отношений между социальными представлениями и социальной реальностью, кладущуюся в основу конструктивистского анализа этничности.

Параллельно мучительному поиску новой идентичности дисциплины, за пределами сообщества этнографов/антропологов потерявшие работу «истматчики» и «научные коммунисты» предложили свою версию «социальной антропологии» и довольно успешно институционализировали ее, создав серию кафедр и диссертационных советов по всей стране, пару журналов и специальность, утвержденную Министерством образования, и т. п. Разработанный ими же и утвержденный в марте 2000 г. государственный образовательный стандарт представлял собой конгломерат, составленный из той части истмата, которую условно можно было бы назвать «философской антропологией» (назвать ее так без обиняков мешает уровень философской рефлексии, который оказался отраженным в стандарте), а также из философии и социологии культуры, истории культуры и искусства, культурологии (этой еще одной чрезвычайно маловразумительной дисциплины, составленной из хаотично надерганной проблематики из дюжины областей знания), политологии, правоведения, истории, психологии и экономики. Стоит, действительно, процитировать избранные места из перечня проблематики этого стандарта, чтобы почувствовать его дух и уровень:

«…критерии научности и человечности; личность и деятельность социального антрополога; психологическое обеспечение профессиональной подготовки; социальная (культурная) антропология в современном мире… жизненный уклад, межличностная среда, менталитет… антропологизм как мировоззренческая установка… связь с историей общей антропологии; соотношение этнологии (этнографии) и социальной (культурной) антропологии… социология духовной жизни… этносоциология семейно-брачных отношений… архетипы как культурные универсалии… этнически обусловленные особенности психики людей… проблема национального характера; геокультура и ее основные архитипы (орфография источника. — С. С.)… аналитические единицы духовной жизни… проблемы человеческой жизни и смерти, свободы, смысла бытия…»[26] и т. д. и т. п.

Результатом внедрения этого стандарта стала уже совершенно полная эклектика учебных курсов и учебников, произвольно соединявших некоторые знакомые их авторам сведения и понятия по поводу человека, общества и культуры. Примером может служить программа подготовки студентов на кафедре социальной и культурной антропологии Читинского университета, сотрудники которой проводят «исследования как региональных проблем культуры, религии, образования, так и проблем глобализирующейся культуры».

На сайте кафедры можно прочитать, что:

Программа обеспечивает подготовку специалистов для государственных структур (в Департаментах по национальным и этническим вопросам, в комитетах по делам общественных и религиозных объединений, в пограничных и военных структурах, в системе МВД и ФСБ, в таможне и в миграционной службе, при региональных общественных организациях (ассоциации бурят, проживающих вне автономии, Ассамблеи народов Забайкалья), в службе занятости и в др.). Овладение знаниями культуры региона, спецификой культурных коммуникаций, навыками прикладных исследований позволит выпускникам найти работу в качестве экспертов, консультантов, советников, менеджеров в частных фирмах, деятельность которых связана с взаимодействием представителей разных культур.

В Уральском техническом университете в 2001 г. кафедра психологии и педагогики была переименована в кафедру социальной антропологии и психологии. По мнению преподавателей кафедры, «социальный антрополог — это государственный служащий по работе с социально незащищенными слоями населения (социальный работник); специалист в области управления организацией; специалист в области PR и рекламы».

Примеры такого рода можно множить, однако и без этого ясно, что социальная (культурная) антропология в ее российском изводе не имеет ничего общего с тем, что под этим именем уже длительное время понимают в остальном мире. Вернемся, однако, к деятельности российских этнографов, совершающих медленную эволюцию в сторону социокультурной антропологии (впрочем, как я надеюсь, все же антропологии не того сорта, что оказалась отраженной в государственном стандарте). Основанием для таких надежд является факт давнего знакомства этнографов с классикой мировой антропологии. Разумеется, не стоит преувеличивать степень этого знакомства — классики знакомы не всем, не все, не подробно, иногда в не слишком удачных переводах, которых вообще в России позорно мало[27], и т. д., однако наличие в прошлом качественных обзоров и монографий[28], а также свидетельства западных антропологов о хорошем уровне осведомленности советских этнографов, по сравнению с некоторыми другими исследовательскими традициями, все-таки обнадеживают.

Переводческой работой усилия по реинтеграции отечественного антропологического сообщества в мировую антропологию не исчерпываются. Появляются все новые работы по темам, которые прежде не только не входили в проблематику исследований советских этнографов, но и вообще не исследовались обществоведами: антропология социальной работы, гендерных отношений, рекламы, сновидений, нищенства. Значительно выросло число журналов, публикующих результаты этнографических/антропологических исследований[29]. Многократно возросло число контактов с нашими коллегами из других антропологических сообществ как благодаря их участию в наших форумах и проектах, так и за счет нашего собственного участия в зарубежных конференциях и исследовательских проектах. Появились пока еще отдельные случаи, когда российские антропологи получают возможность проведения многократных и длительных исследований за рубежом или проходят там обучение и получают дипломы (которые, впрочем, российским ВАКом в большинстве случаев не признаются).

Казалось бы, вот и кризис позади. Однако многие члены российского антропологического сообщества, как показал опрос, проведенный накануне VI Конгресса этнографов и антропологов России, продолжают считать, что «российская этнография находится в удручающем положении» (Абашин 2005: 8), что «нельзя не признать некоторую вторичность того, что мы называем сегодня российской антропологией» (Головко 2005: 32), что «оценить современное состояние российской этнографии/антропологии сложно, потому что… ни той ни другой в настоящий момент не существует» (Мельникова 2005: 61; Ушакин 2005: 177) и т. п. Мнения о кризисном состоянии этой дисциплины придерживаются и другие участники этого опроса — В. А. Попов, А. Б. Островский, А. А. Панченко, А. М. Решетов, П. В. Романов, Е. Р. Ярская-Смирнова, А. Н. Садовой, М. В. Станюкович и др., однако причины этого кризиса называются разные: господство устаревших теорий и подходов и некачественное образование (Абашин), отсутствие институциональной основы для подготовки антропологов (Мельникова), «утечка умов» в другие профессии (Островский, Станюкович) и за пределы страны (Панченко, Станюкович), засилье научной и образовательной бюрократии, бездарно тратящей отпускаемые на науку средства (Панченко), хаос с номенклатурой субдисциплин и катастрофическое падение профессионализма, исчезновение научной критики (Попов), размывание границ дисциплины, забвение традиций (Решетов), сокращение ресурсов, конфликт внутри сообщества, дефицит свежих теоретических обобщений (Романов, Ярская-Смирнова), отсутствие возможности проведения долговременных полевых работ (Садовой) и т. д.

Я согласен с тем, что существует не одно, а множество препятствий на пути преодоления этого кризиса и противодействия провинциализации российской антропологии. Без сомнения, Интернет и зарубежные командировки немало способствуют разрушению прежней закрытости и установлению личных контактов между исследователями разных стран и континентов, однако существовавшее и в советское время отставание в целом углубляется как за счет инерции сохранения явно устаревших подходов, так и за счет появления новых факторов, связанных с переходом к рыночной экономике. Не берусь предложить здесь полный список этих причин, но значительная их часть очевидна всем, кто пытается проводить свои исследования с учетом состояния конкретной проблематики не только в стране, но и в мире в целом.

Переход на грантовую систему и одновременное сокращение традиционных источников финансовой поддержки полевых исследований содействовали появлению нового этоса в российских гуманитарных и социальных науках — этоса предпринимательства. Прежний этос бескорыстного служения истине (соглашусь с его критиками, существовавший за государственный счет) исчезает. Однако от носителей этих двух различных систем ценностей требуются весьма разные умения и навыки. Не каждый исследователь обладает полным набором того и другого, а гранты нередко получают те, кто понял правила игры и готов тратить больше времени на написание заявок и отчетность, чем на само исследование и анализ его результатов. Во многих западных исследовательских центрах наряду с персональным поиском источников финансирования существуют специальные службы поиска грантов, сберегающие время ученых и позволяющие им концентрироваться на исследовании. Недавняя атака на западные фонды в России заставила многие из них существенно сократить или вовсе свернуть свои программы поддержки научных исследований в нашей стране. Составляет ли им конкуренцию Российский гуманитарный научный фонд? Я в этом не уверен. Трудно судить о деятельности всех его экспертных советов и секций, но вот деятельность секции по этнографии дает много поводов для критики. По предлагаемой форме заявки невозможно установить, достаточно ли ее автор знаком с современной методологией и литературой, соответствуют ли избранные им методы поставленным в исследовании задачам и т. п. Заявка формальна, и самым «надежным» индикатором здесь становится фамилия автора. Поэтому гранты из года в год получает (и не получает) примерно один и тот же круг людей. При этом качество работ грантополучателей, если судить по публикациям результатов тех исследований, в которых присутствуют ссылки на фонд, тоже из года в год варьирует от откровенно слабого до хорошего, т. е. поддержка осуществляется независимо от прежних результатов получателя грантов, если он вовремя представляет отчет и публикации. Возникновение такой системы возможно только при низкой ротации членов экспертного совета, отсутствии оценки и контроля за качеством его работы по финальному результату (уровню поддерживаемых исследований, который должен оцениваться независимым органом). Принципы анонимности рецензирования и процедуры гарантирования объективности экспертизы (аргументация, наличие системы объективных показателей, понятных и прозрачных для конкурсантов), по-видимому, не соблюдаются, а случаи нарушения анонимности не расследуются. В результате в перечне поддерживаемых проектов появляются и такие, которые могли быть вдохновлены социальным воображением середины прошлого века.

Здесь самое время перейти к обсуждению той причины длящегося в отечественной антропологической дисциплине кризиса, которую я считаю фундаментальной. Это — отсутствие критики и публичных дискуссий, крайне ограниченное число площадок для критической мысли, чрезвычайно низкая культура академической критики и отсутствие потребности в ней, понимания необходимости ее культивирования. Как может успешно функционировать любой социальный институт без эффективной обратной связи? Отсутствие открытой, свободной и конструктивной научной критики, институционально воплощенное в ритуалах и практиках академической науки, в негласных правилах и условиях карьерного продвижения, в ограниченности и маломощности площадок и условий, в которых она могла бы появляться, ее нерегулярность и, наконец, само сложившееся в этих условиях отношение к критике, а именно систематическое принижение ее научной и социальной значимости, — вот те корни, из которых произрастают и слабая и неэффективная организация научной поддержки, и слабость теоретических построений. Институциональная невозможность такой критики не может не приводить к умозрительности научных конструкций. Подавление конструктивной критики блокирует обратную связь возможных потребителей (пользователей, разработчиков) теории с ее автором, народа — с властью, общества — с управленцами. Это и есть основа системного кризиса и российской науки, и российской власти, и российского общества. В контексте отечественной науки отсутствие такой критики означает размывание критериев качества, возможность произвольного администрирования при решении научных и кадровых проблем, общее падение стандартов научного поиска. Неприятие критики породило и особые историографические жанры.

Многими непредвзятыми наблюдателями уже отмечалось, что для работ по истории этнографии в России характерна известная «парадность» в изложении биографий конкретных лиц и институтов[30]. Не будет преувеличением сказать, что в историографии дисциплины начиная с послевоенного периода и вплоть до сегодняшнего дня преобладают два жанра: парадный портрет (биографический жанр) и победная реляция, т. е. неизменное подчеркивание успехов в очерках общей истории дисциплины или области исследований, конкретного научного учреждения и т. п., находящееся в полном несоответствии с конкретным уровнем ее влияния в контексте мировой антропологии. Критическая рефлексия остается жанром редким и маргинальным (распространенное опасение — «вдруг кто-то обидится»). Среди почти не используемых модусов изложения истории отечественной антропологии/этнографии — история идей. Существует множество работ в жанре биографии, истории академических институтов и университетских кафедр, есть попытки периодизации на основе событийной истории, но история идей с присущим ей вниманием к механизмам смены доминирующих парадигм и дискуссионных фокусов остается ненаписанной. Впрочем, если верить замечанию Т. Эриксена и Ф. Нильсена, что история антропологии XX в. определялась развитием идей в трех языковых зонах — немецкой (до Второй мировой войны), английской и французской, определивших «мейнстрим методологического и теоретического развития дисциплины» (Eriksen, Nielsen 2001: 160), то на долю всех остальных национальных традиций ничего не остается, кроме как гордиться отсутствующими или недооцененными достижениями.

Слабой обратной связью между «управленцами» и «управляемыми», на мой взгляд, объясняется и ситуация с развитием новых областей исследования и тестированием новой проблематики. Институционализация новых направлений в России хронически отстает от потребностей познания. Управленцы, как правило, осведомлены об этих потребностях хуже, чем сами исследователи, и уже в силу этого не склонны к постоянному и систематическому реформированию научных институтов, организации новых кафедр, исследовательских групп и отделов, адекватному финансированию новых пограничных проектов. Впрочем, исследованиям, имеющим выраженный прикладной характер или, если говорить о социальных науках, сулящим быстрый политический капитал, в этом отношении легче. В России вообще понятие социального заказа часто подменяется понятием заказа политического: у нас охотно финансируются исследования проблем, с которыми сталкивается власть (конфликты, имиджмейкерство, оценки политического рейтинга и т. п.), и плохо те, с которыми сталкивается народ (бедность, крах систем бесплатного образования и здравоохранения, падение уровня жизни и снижение качества населения). В результате в стране, где больше половины населения живет ниже черты бедности, экономисты предпочитают сочинять индикаторы и измерительные системы, маскирующие социальную пропасть между бедными и богатыми (примеры — ухищрения с расчетами стоимости потребительской корзины и минимального прожиточного минимума), а социологи и антропологи концентрируются на сиюминутных проблемах, обусловленных этим разрывом, не делая попыток анализа глубинных причин социального кризиса. Даже при изучении движений экстремистского характера их возникновение чаще объясняют психологическими и идеологическими «отклонениями» у отдельных людей, нежели растущим уровнем депривации населения целых регионов страны. Сравнения продолжительности жизни, уровней рождаемости и показателей смертности нынешнего периода с периодом 25-летней давности можно обнаружить только в узкоспециальной литературе, настолько они не в пользу сегодняшнего положения дел[31]. Это весьма тревожная тенденция, свидетельствующая о том, что социальные науки, едва успев обрести возможность объективного и непредвзятого анализа, утрачивают эту возможность под давлением власти, заинтересованной в своем позитивном имидже. Сказанное, помимо прочего, означает также, что за состояние дисциплины ответственность несут не только недальновидные политики и управленцы от науки, но и сами ученые.

Другим источником кризиса, углубляющим и подпитывающим его, является весьма парадоксальное состояние информационного коллапса на фоне растущих объемов информации (количества журналов и антропологических интернет-порталов). Библиотечный кризис, стартовавший где-то в конце 1980-х годов, несмотря на сегодняшний рост бюджета страны и растущий (по крайней мере росший до недавнего времени) валютный запас, остается непреодоленным. Библиотеки 20 лет назад прекратили получать необходимый исследователям набор ведущих журналов, не говоря уже о научных книгах ведущих издательств, и по сию пору эта ситуация не улучшается. Некоторым институтам, главным образом естественно-научного и технического профиля, удалось обеспечить доступ своим сотрудникам к полнотекстовым журнальным базам данных крупных западных издательств, однако, например, институты РАН гуманитарного профиля такого доступа, несмотря на неоднократные обращения сотрудников к академическому начальству, так и не получили. Студенты МГУ, стипендии которых, как мы слышали, не так давно увеличили аж до 1100 руб., должны в своей библиотеке платить за каждую статью, полученную из одной из таких баз. Онлайновые версии многих академических журналов по социальным и гуманитарным наукам проданы издательством «Наука» в американскую базу «Eastview», и теперь российские авторы вынуждены покупать доступ к электронным версиям собственных статей у владельцев этой базы за неприличные по российским меркам деньги, а попытки отечественных библиотекарей из ГБЛ, ИНИОНа и ВИНИТИ получить электронные версии этих журналов для расчета индекса цитирования и импакт-фактора закончились ничем. Даже центральные научные библиотеки продолжают испытывать хроническую нехватку бюджетных средств для пополнения своих книжных и журнальных фондов. Понятно, что информационная сторона обеспечения научных исследований в этих областях политиков и правительство особенно не интересует, а не интересует она их потому, что у российского общества в целом нет внятного запроса на знание о самом себе. Знание о возможных исходах политических выборов — дело иное, оно щедро финансируется. Находятся деньги, правда не вдруг, а с опозданием на три года, и на перепись населения (лишь очень бедные страны их не проводят, и для сохранения имиджа страны, не говоря уже о прогнозе налоговой базы, переписи все же считаются необходимыми). Остальное социальное знание идет по разделу «экзотического», т. е. чего-то не столь уж необходимого, не жизненно важного. Для жизненно важных проблем пока все еще находятся эксперты, но откуда они берутся и будут ли водиться в стране в будущем, или же придется приглашать их из стран с более эффективной информационной политикой — об этом, по-видимому, ни у российского общества, ни у его политической элиты головы до сих пор не болят.

Между тем слабое знакомство с мировой антропологической литературой, в особенности с ее новинками, которые практически не достигают российских библиотек и российских читателей, препятствует нормальной профессионализации молодых антропологов. Если ограниченность информации в период 1930–1950-х годов объяснялась войной и затем идеологическим противостоянием, то чем объяснить сегодняшнее положение с комплектованием российских библиотек профессиональными изданиями? Любопытно в этой связи отметить, что интересные дипломные и кандидатские работы появляются сейчас, как правило, именно там, где администрация университета позаботилась об обеспечении доступа к электронным базам журнальных статей ведущих издательств мира (например, в Европейском университете и Высшей школе экономики). При постоянно растущих и раздутых ценах на отечественные научные журналы отсутствие электронного доступа фактически означает новую самоизоляцию и сокращение читательской аудитории у антропологов. Это, в свою очередь, прямая дорога к стагнации и провинциализации данной дисциплины в России (да и отечественной науки вообще).

Не будучи осведомленными об особенностях текущей политики крупных научных издательств и журналов за рубежом, российские ученые получают меньше шансов пробиться на их страницы. Можно было бы принять точку зрения, что влиянию российской антропологии на историю мировой антропологической мысли мешает языковой барьер, однако этому противоречат известные факты влияния работ российских лингвистов, культуроведов, фольклористов и психологов на научные традиции за рубежом. Здесь достаточно упомянуть, например, о влиянии работ Н. Трубецкого, М. Бахтина, В. Проппа, Л. Выготского и А. Лурии на развитие соответствующих областей исследований и антропологических субдисциплин во многих странах Европы и обеих Америк. Отсутствие отдельной главы по истории российской антропологии в англо-, франко- или немецкоязычных трудах[32] и наличие глав по истории британской, французской, американской и иногда немецкой традиций заставляет нас задуматься о вкладе российской антропологии в мировую копилку теоретической мысли. Видимо, вклад этот не столь уж велик, коль скоро он может игнорироваться при описании развития антропологического знания в мире (как, впрочем, не менее скромным он оказывается и в случаях бразильской, китайской, японской и отчасти даже индийской традиций антропологических исследований, хотя импульс развития «пост-колониальных исследований» — весьма влиятельного направления современной социальной критики — пришел во многом как раз из Индии и весьма эффективно реализуется исследователями из этой страны). И существующая информационная политика продолжает эффективно провинциализовывать гуманитарные дисциплины в стране.

Доминирование американской антропологии во второй половине XX в. обычно объясняют чисто социологическим фактом — огромным численным превосходством, практически десятикратным, над любым другим крупным национальным антропологическим сообществом. Однако количественные соотношения, хотя и являются существенными, лишь отражают общественный успех дисциплины, мало объясняя его причины. На отсутствие прямой причинной связи между численностью профессионального сообщества и его влиянием в мире указывает, например, и такой факт, что британских и бразильских антропологов приблизительно поровну, однако британская традиция, даже если отбросить ее историю и брать в расчет лишь нынешнее поколение, значительно более известна и влиятельна. Долгосрочному успеху дисциплины способствует не столько рост числа ее членов (это скорее следствие ее успеха), сколько сознательная работа над созданием ее привлекательного образа в обществе, стимулирующая рост спроса на услуги антрополога и появление новых рабочих мест; ориентация на выполнение социального заказа, повышающая ее социальную значимость и востребованность; и, наконец, наличие теоретических инноваций, конкретного вклада в мировую теоретическую копилку.

Что же касается образа этнографа/антрополога в российском обществе, то мне кажется, что я не слишком ошибусь, если скажу, что такого образа пока просто нет. Он слишком размыт. Обыватель имеет об этнографии/антропологии и профессиональных занятиях ученых в этой области столь же смутные представления, что и человек со средним образованием о специалисте, скажем, по коллоидной химии. Что-то он о коллоидных растворах определенно слышал еще на школьной скамье. Но ничего конкретного о них сейчас сказать не может. Или может, но, как говорится, «мимо». Так, один министерский чиновник оживился, услышав в докладе демографа словечко «депопуляция». «Депопуляция, — заявил он, — это когда птиц нет!» «И птиц тоже», — нашелся докладчик. В разных слоях нашего общества — разная степень приблизительности знания о занятиях антропологов, этнологов, этнографов. Есть такие, которые путают этнографию с энтомологией и, надеясь установить более близкий контакт с собеседником, начинают рассказывать о своей боязни пауков. Другие твердо знают, что антрополог — «это что-то про измерение черепов», а этнограф — «человек с камерой и в пробковом шлеме, подглядывающий за жизнью туземного племени из кустов где-то в Африке». В этих представлениях многое верно схвачено. Авторам таких высказываний не откажешь в наблюдательности и даже проницательности. Но и они удивятся, если узнают, что в современном мире некоторые масштабные проекты освоения останавливаются, если не получат экспертного сопровождения и одобрения антропологов, и что, например, современное законотворчество в сфере управления культурным многообразием во многих странах немыслимо без участия антропологов. Пока же можно смело резюмировать, что большинство россиян очень плохо осведомлены о том, чем занимаются этнографы или антропологи, а если что-то и знают об этом, то не считают их деятельность социально необходимой или полезной[33].

Работа над созданием позитивного образа антропологии и антрополога как необходимого обществу специалиста в России настолько эпизодична и случайна, что можно смело говорить о ее отсутствии, не боясь преувеличения. Нет и целенаправленной, систематической и сознательной работы по созданию новых рабочих мест и областей приложения труда для антропологов. Если в США, к примеру, почти всякая крупная больница и почти каждое крупное учреждение социальной работы, как мне кажется, имеют штатных антропологов, то в российском обществе, где уровень культурной мозаичности вполне сопоставим с американским, таких задач профессиональным сообществом не ставится[34]. Не сложилось какого-то определенного представления о российской антропологии и у наших коллег за рубежом. При изложении мировой истории антропологии как истории сменяющих друг друга теорий и парадигм, как уже было замечено, имена российских исследователей обычно не появляются вовсе. Эволюционисты, диффузионисты, функционалисты, основатели структурного функционализма, структурализма и постструктурализма хотя и имели в своих рядах наших соотечественников, но, по-видимому, не настолько ярких, чтобы их вклад был замечен или отмечен как-то особо в историографии этих направлений. Как ни странно, даже история марксизма как направления в антропологии в большинстве случаев обходится без имен советских этнографов. При этом я веду речь не только об англо-, франко- и немецкоязычных историко-антропологических обзорах, но и о ряде читаемых сегодня отечественных курсов по истории антропологии[35]. Почему так произошло — иной вопрос, без сомнения заслуживающий дальнейшего обсуждения.

В заключение замечу, что прогноз положения этнографии/антропологии в стране будет оставаться неутешительным, если не принять срочных мер. Минимальными мерами должны стать: комплектация научных библиотек современной антропологической литературой и обеспечение онлайнового доступа к ведущим международным антропологическим журналам и базам данных; создание новых переводческих программ, взамен свернутых; приведение стандартов антропологического обучения к европейским или евро-американским; создание условий для конструктивной научной критики, культивирование аргументированной критики; реформирование сложившейся системы финансирования исследований и создание системы, способной гарантировать поддержку наиболее перспективных научных направлений; дальнейшая либерализация и демократизация управления наукой за счет мультипликации источников финансирования, регулярной ротации членов экспертных советов; неукоснительное соблюдение демократических процедур в принятии ключевых кадровых и научных решений; создание нового поколения учебников, проходящих экспертизу специалистов (а не чиновников из Министерства образования, уже санкционировавших издание огромными тиражами серии бездарных и попросту вредных компиляций); пропаганда антропологических знаний и целенаправленная работа по созданию позитивного образа дисциплины. Представляется, что такие меры наконец позволят антропологической дисциплине в российском контексте шагнуть из прошлого в настоящее и вовлечься на равных в диалог с антропологическими традициями других стран.

ЛИТЕРАТУРА

Абашин 2005 — Сергеи Абашин // Антропологический форум. Специальный выпуск к VI Конгрессу этнографов и антропологов России. 2005.

Адоньева 2001 — Адоньева С. Б. Категория ненастоящего времени. СПб.: Петербургское востоковедение, 2001.

Алымов 2007 — Алымов С. С. На пути к «Древней истории народов СССР»: малоизвестные страницы научной биографии С. П. Толстова // Этнографическое обозрение. 2007. № 5.

Головко 2005 — Евгений Головко // Антропологический форум. Специальный выпуск к VI Конгрессу этнографов и антропологов России. 2005.

Ефимова 2004 — Ефимова Е. С. Современная тюрьма: быт, традиции и фольклор. М.: ОГИ, 2004.

Кормина 2005 — Кормина Ж. Проводы в армию в пореформенной России: опыт этнографического анализа. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

Мельникова 2005 — Екатерина Мельникова // Антропологический форум. Специальный выпуск к VI Конгрессу этнографов и антропологов России. 2005.

Соколовский 2005 — Соколовский С. В. За стенами академии: антропология и общество в России // Этнографическое обозрение. 2005. № 2.

Утехин 2004 — Утехин И. Очерки коммунального быта. М.: ОГИ, 2004.

Ушакин 2005 — Сергей Ушакин. Антропологический форум. Специальный выпуск к VI Конгрессу этнографов и антропологов России. 2005.

Barnard 2000 — Barnard A. History and Theory in Anthropology. Cambridge: Cambridge University Press, 2000.

Clifford 1997 — Clifford J. Spatial Practices: Fieldwork, Travel, and the Disciplining of Anthropology // Clifford J. Routes: Travel and Translation in the Late Twentieth Century. Cambridge (MA): Harvard University Press, 1997.

Dunn & Dunn 1974 — Dunn S. P., Dunn E. Introduction to Soviet Ethnography. Berkeley: Highgate Road Social Science Research Station, 1974.

Eriksen, Nielsen 2001 — Eriksen T. Y., Nielsen F. S. A History of Anthropology. L.: Pluto Press, 2001.

Gupta, Ferguson 1997 — Gupta A., Ferguson J. Discipline and Practice: «The Field» as Site, Method, and Location in Anthropology 11 Anthropological Locations: Boundaries and Grounds of a Field Science / Ed. A Gupta J. Ferguson. Berkeley: University of California Press, 1997.

Habeck 2005 — Habeck O. J. What it Means to Be a Herdsman: The Practice and Image of Reindeer Husbandry among the Komi of Northern Russia. Münster: LIT Verlag, 2005.

Kuklick 1996 — Kuklick H. Islands in the Pacific: Darwinian Biogeography and British Anthropology // American Ethnologist. 1996. Vol. 23.

Kuklick 1997 — Kuklick H. After Ishmael: The Fieldwork Tradition and Its Future // Anthropological Locations: Boundaries and Grounds of a Field Science / Ed. A Gupta J- Ferguson. Berkeley: University of California Press, 1997.

Kuklick 1998 — Kuklick H. From Physiology to Ethnology // Reconsidering the Torres Straits Expedition / Ed. A Herle, S. Rouse. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Kuklick 2007 — New History of Anthropology / Ed. H. Kuklick. L.: Blackwell, 2007.

Plotkin, Howe 1985 — Plotkin V, HoweJ.E. The Unknown Tradition: Continuity and Innovation in the Soviet Ethnography // Dialectical Anthropology. 1985. Vol. 9. № 2.

Silverman 1981 — Silverman S. Totems and Teachers: Perspectives on the History of Anthropology. N.Y.: Columbia University Press, 1981.

Stocking 1992 — Stocking G. W., Jr. The Ethnographer’s Magic and Other Essays in the History of Anthropology. Madison: University of Wisconsin Press, 1992.

Томас Эриксен

Томас Хилланд Эриксен (Eriksen) — профессор социальной антропологии Университета Осло. Среди текущих научных интересов: национализм, этничность и идентичность; меньшинства; теория в антропологии и этнологии. Автор ряда книг: Small Places, Large Issues: An Introduction to Social and Cultural Anthropology (2001), Ethnicity and Nationalism: Anthropological Perspectives (2002), Engaging Anthropology (2006).

Успех с горьковатым послевкусием: Рассказ о норвежской антропологии

В последние десятилетия в Норвегии социальная антропология развивалась очень успешно. Число профессионально занятых антропологов весьма велико. Предмет преподается как на начальном, так и на продвинутом уровне в четырех университетах (из пяти имеющихся) и нашел себе место даже в междисциплинарных курсах, читающихся в рамках других дисциплин и областей исследования (таких как социально-экономическое развитие, миграции, национализм). Число студентов, которых привлекает антропология как область специализации, остается на стабильно высоком уровне начиная с 1980-х годов. Полевые исследования проводятся в самых разных странах. Большое количество норвежских антропологов публикуется в международных изданиях, за пределами Норвегии, однако и «дома» существует свой антропологический дискурс на норвежском языке, поддерживаемый специализированными журналами и книгами. В качестве примера признания антропологии в широком научном сообществе можно привести тот факт, что в 2007 г., например, престижная исследовательская премия Университета Осло, вручаемая ежегодно, была отдана именно антропологу (С. Хауэлу). Наконец, следует сказать, что в более широкой общественной сфере, за пределами научных стен, люди довольно хорошо знают, чем занимается антропология, причем несколько норвежских антропологов входят даже в ряд значимых публичных фигур в стране.

Я постараюсь обсудить причины этого успеха антропологии в Норвегии, а также некоторые из его непредвиденных последствий (или, лучше сказать, то, в чем норвежская антропология, по моему мнению, стала жертвой или заложницей собственного успеха)[36].

Сегодня норвежская антропология в целом развивается в рамках того, что по сути является мейнстримом в англо-американской антропологической дисциплине, однако так дело обстояло не всегда. В первые десятилетия XX в. антропология в Норвегии находилась под большим влиянием немецкой этнографической и этнологической традиции (т. е. традиции Volkskunde и Völkerkunde), и антропологи того времени не всегда могли провести линию разграничения между изучением культуры и изучением расы (Kyllingstad 2004). И если некоторые, как, например, Уле Сулберг, профессор Этнографического музея Осло, уже тогда настаивали на идее независимости культуры от расы и говорили об «антропологии рас» как о псевдонауке, все же наследие той «расово ориентированной» традиции (связанной, конечно, с идеями ранней физической антропологии) оказалось преодолено в целом лишь после Второй мировой войны.

Современная социальная антропология в Норвегии начала обретать форму в 1950-х годах, поначалу находясь на маргинальных позициях за пределами стен университетов (одним из центров выступал, в частности, Этнографический музей). Первые кафедры антропологии были открыты в университетах Осло и Бергена лишь в начале 1960-х годов. На протяжении 1950-х годов дисциплина оставалась под влиянием немецкой традиции Völkerkunde, но испытывала также и влияние североамериканской антропологической традиции с ее идеей «четырех областей», которая превращала антропологию в широкую, всеобъемлющую «науку о человеке». Ведущей фигурой норвежской антропологии в это время был Гуторм Йессинг, профессор Этнографического музея, интеллигент и активный общественный деятель, выступавший за samnorsk — гибридный язык, который должен был объединить в себе черты двух основных вариантов норвежского: nynorsk и riksmel. Он был также убежденным защитником окружающей среды и основателем Социалистической народной партии (отпочковавшейся от левого крыла Лейбористской партии в начале 1960-х годов). Научные труды Йессинга раскрывают его как ученого-универсалиста, полагавшего, что возможностям антропологического знания практически нет границ. Писал ли он об этнографии саами или об особенностях экологической адаптации, Йессинг редко упускал шанс проанализировать политическую составляющую исследуемого предмета и пуститься в критическую саморефлексию. Антропология в понимании и исполнении Йессинга была своего рода «культурной критикой», даже если формально и не принадлежала к той характерной ветви развития антропологического знания, на которую обратили внимание Джордж Маркус и Майкл Фишер в их известной книге (Marcus, Fischer 1986).

Влиянию колоритных фигур, интеллигентов вроде Йессинга, однако, не суждено было оказаться продолжительным. Уже в 1950-х годах наиболее пытливые из аспирантов Этнографического музея стали быстро впитывать новые идеи британской социальной антропологии, видя в ней самую динамичную научную школу десятилетия. Аксель Соммерфелт с его коллегами Мейером Фортесом и Максом Глакменом рассуждали о том, что антропология — это сравнительное изучение социальных форм, в частности правовых и политических форм, и о том, что антропологические опыты ученых, подобных Йессингу, были слишком расплывчатыми и в конечном итоге слишком «любительскими», чтобы претендовать на статус «научных».

А вскоре в Этнографическом музее появился молодой и энергичный Фредрик Барт. Остальное, как говорят, — история. Ранняя норвежская антропология оказалась быстро вычеркнутой из памяти и из научной генеалогии — теперь студенты даже и не слышат о таковой. Мари Буке вспоминала эпизод из ее научной жизни, когда в середине 1990-х годов она сидела в кабинете Этнографического музея на занятии по истории антропологии в компании Соммерфелта, который листал книгу Сулберга, разрезая «спаренные» страницы ножом для бумаги. Книга знаменитого современника Йессинга и его предшественника на профессорском посту Этнографического музея — непризнанного научного героя, сопротивлявшегося расистским взглядам в антропологии, — пролежала полвека на полке этого музея и не была ни разу прочитана. Такова была степень амнезии, наступившей в результате желания большинства новых норвежских антропологов «сузить» и «сфокусировать» дисциплину, что сделало ее чем-то вроде «оксфордско-кембриджского филиала».

Норвежскую антропологию последних 40 лет, таким образом, можно описать (хотя, конечно, с долей упрощения) как подветвь британской социальной антропологии. Норвежские антропологи обычно видят себя как матрилатеральных родственников своих британских коллег (и, соответственно, обычно видятся таковыми и этими коллегами), причем Фредрик Барт, если можно так выразиться, продолжает играть ключевую роль «дяди по матери»[37]. Но, впрочем, географическое расположение страны дало дисциплине некую автономию удаленной провинции, и, возможно, поэтому теоретические воззрения в норвежской дисциплине оказались несколько более разнообразными, чем в британской.

Как бы то ни было, большинство своих научных исследований норвежские антропологи сегодня публикуют на английском языке и, проводя этнографическую полевую работу в разных уголках мира, принимают активное участие в жизни англоязычного антропологического сообщества. Тем не менее норвежская антропология сохраняет свой локальный колорит и свою локальную специфику.

Специфична норвежская антропология по крайней мере в двух аспектах: 1) в ней, относительно масштаба страны, очень большое число работающих антропологов и чрезвычайно большое число студентов; 2) она сохраняет ощутимое присутствие в широкой общественной сфере (норвежские антропологи активно сотрудничают с журналами, газетами, радио и телевидением, выступают со страниц Интернета и участвуют в важных общественных мероприятиях). Поясню эти пункты.

Демография и набор кадров

Как и во многих других европейских странах, в Норвегии антропология начала набирать рост с 1960-х годов и особенно стремительно развивалась в 1990-х. Как уже было сказано, она преподается и на начальном, и на продвинутом уровне в четырех университетах страны (в Осло, Бергене, Тронхейме и Тромсё). Наиболее крупные кафедры — в университетах Осло и Бергена (около 18 штатных преподавательских мест, много почасовых лекторов и десятки аспирантов). Значительное число антропологов занято в исследовательских институтах и других организациях.

Количество людей, имеющих профессиональную квалификацию антрополога (более тысячи человек), таким образом, очень велико в Норвегии по соотношению с численностью населения в стране (около 4,5 млн). В какой-то мере эта пропорция объясняется спецификой системы высшего образования в Норвегии, которая была приведена в соответствие с так называемыми болонскими правилами лишь в 2003 г. До этого для получения квалификации антрополога не обязательно было заканчивать аспирантуру со степенью, соответствующей «Ph.D.». Была степень, условно соответствовавшая степени бакалавра и требовавшая занятий в течение 7–8 семестров, и была степень, требовавшая на 3–4 года больше занятий, причем последняя превосходила современную степень «М. А.» («Master of Arts») по нагрузке. В сфере социальных наук она называлась candidatus politicarum (сокр.: cand. polit.) и обычно требовала проведения полевой работы (иногда в течение года или даже более) и диссертации, которая нередко доходила до 250 страниц по объему. Но была также и старая степень магистра (magister artium; сокр.: mag. art.), которая все еще имела хождение наравне с cand. polit. и которая считалась превосходящей последнюю по рангу (в действительности многие из ученых, родившихся до 1940 г., до сегодняшнего дня работают без формальной «докторской» степени, поскольку mag. art. в общем рассматривалась как эквивалент таковой).

Программы обучения на степень cand. polit. были гораздо более доступными, чем сегодняшние докторские программы. В период между 1970 и 2003 гг. несколько сот аспирантов получили степени (либо cand. polit., либо mag. art.), проведя исследования с помощью разнообразных дотаций, займов и грантов от государства. Все эти люди получили аккредитацию профессиональных антропологов. Начиная примерно с 1990 г., вслед за введением докторской степени нового образца (dr. polit.) по аналогии с «Ph.D.», такая докторская степень стала стандартным условием для получения профессиональной аккредитации.

На уровне студенческого образования популярность антропологии росла так же, как и на уровне аспирантского, особенно со второй половины 1980-х годов. Приведу забавную историю. Однажды, накануне ежегодной встречи с первокурсниками в 1990 г., я спросил коллегу, профессора Арне Мартина Клаусена, о том, сколько студентов он ожидает увидеть в этом году на курсе. Пожав плечами, тот засмеялся и сказал: «Где-то от 75 до 150» (подразумевая, что точно предугадать уже ничего невозможно). Каково же было наше удивление, когда, войдя в аудиторию, мы обнаружили 340 студентов! Надо сказать, что многие из тех студентов, конечно, прослушали всего лишь один годовой курс по антропологии, но все равно даже этого порой достаточно, чтобы дать почувствовать людям «магию» антропологии, ее способность тонко проникать в суть человеческих дел. В самом деле, немало сегодняшних журналистов, чиновников и даже политиков в возрасте до 50 лет имеют за спиной университетское образование со специализацией по антропологии (даже кронпринцесса Метте-Марит слушала антропологию в Осло, перед тем как обвенчалась с кронпринцем!).

Антропологические веяния, таким образом, проникают в общественную сферу даже и без активного участия самих антропологов. Более того, норвежским школьникам дается небольшой объем антропологии в последний год обязательного обучения (оно длится 10 лет и обычно сопровождается тремя годами продвинутого обучения на уровне «высших классов»). Здесь, в рамках занятий по обществоведению (Samfunnsloere), даются начальные основы антропологического знания, что — по крайней мере теоретически — знакомит всех школьников с фактом существования такового. На этапе продвинутого обучения социология и антропология входят в число факультативных предметов, и на них ежегодно записываются от 7 до 10 тыс. учеников.

Однако о существовании антропологии так хорошо знают в норвежском обществе и по причине активной «включенности» антропологов в жизнь последнего. Не проходит и недели без того, чтобы антрополог не выступил в печати, на радио или телевидении. В 1995 г. ведущий журналист издания «Aftenposten» Хокон Харкет (человек, имеющий научное образование) опубликовал пространную статью, в которой высказал мнение о том, что если в 1970-х годах общественные обозреватели мыслили как социологи, то в 1990-х в них «начали зарождаться антропологи», ибо именно антропологические идеи о культурных различиях, о конструировании норвежской национальной идентичности, о современности традиции и грехах этноцентризма стали так очевидно проникать в общественное сознание (в других странах вину за подобные тенденции нередко возлагали на «постмодернизм»!).

Везде одни антропологи!

Одним словом, факт присутствия антропологов в норвежской общественной сфере весьма удивителен. Когда в 2005 г. газета «Dagbladet», главное либеральное издание в норвежской прессе, опубликовала список 10 важнейших общественных фигур в стране (дополненный 10 длинными интервью и шумными, но в конечном итоге полезными дискуссиями, перекинувшимися в дальнейшем на другие средства массовой информации), трое из списка оказались антропологами (причем в комиссии по отбору кандидатов антропологов не было).

Посмотрим на конкретные примеры деятельности антропологов в общественной сфере, ради того чтобы обозначить масштаб их вовлеченности в последнюю.

Ежегодная «выпускная церемония» школьников в Норвегии обычно ознаменовывается долгими массовыми гулянками в общественных местах, причем все это достигает апогея на 17 мая, День конституции. Школьники, едва достигшие возраста, когда можно официально сесть за руль и начать употреблять алкоголь (я не имею в виду «делать эти две вещи одновременно» — такого в Норвегии пока нельзя!), арендуют ветхие списанные школьные автобусы, перекрашивают их в красный цвет, наносят на них «красные» словечки вместе с рекламой, за которую им платятся деньги. Каждый год обеспокоенные журналисты отмечают, что «в этом году гулянки достигли еще большего размаха и уровня безответственности, чем в прошлом». Однажды редакция одной из центральных газет решила обратиться к антропологу Эдуардо Арчетти (он — аргентинский антрополог, но прожил в Норвегии много лет) в поисках экспертного анализа происходящего. Как раз в том году его собственный ребенок закончил школу. Арчетти доступно разъяснил, что «девятнадцатилетние» в первый раз подошли к социальному ритуалу, в котором были задействованы алкоголь и секс, и именно это делало событие настолько волнующим и вызывающим и настолько облаченным в сложную неоднозначную символику. И хотя в его объяснении прозвучало не совсем то, что могло бы успокоить родителей, все же оно предложило новую разумную перспективу — чисто антропологическую перспективу — на явление, которое прежде вызывало лишь стереотипные моралистские комментарии со стороны обществоведов.

Некоторое время тому назад, собираясь на публичную лекцию, я услышал по радио знакомый голос, грамотно рассуждавший о роли кофе в процессе неформальной социализации в стране. Я узнал, что это был антрополог Рунар Дэвинг, недавно защитивший диссертацию на тему о функциях еды в сельском сообществе (теперь опубликована как книга; см.: Døving 2004). Он говорил о социальных контекстах, в которых предлагается кофе, и анализировал значение отказа, указывая на типично практикующееся правило, что если уж ты и отказываешься от кофе, то лучше отказывайся под причиной аллергии или того, что уже слишком поздно для очередной дозы кофеина, но и в этом случае тебя могут обязать на «замену», предложив чай или какой-либо другой напиток. Он также рассуждал о роли кофе на сегодняшнем рабочем месте (практически в любом норвежском офисе, в любой компании есть «общественный» уголок, оборудованный кофеваркой) и старался показать, что без кофе большое число формальных и неформальных встреч оказались бы невозможными. Опираясь на классические исследования Марселя Мосса, Дэвинг объяснял смысл возмущенной реакции хозяев на отказ гостя принять чашку кофе или чая под предлогом того, что он «хочет просто воды».

Антрополог Унни Викан в течение многих лет активно выступала в защиту прав личности, в частности, права на индивидуальный выбор среди девушек, принадлежащих к этническим меньшинствам. В ее книге «К новому норвежскому низшему классу?» (Wikan 1995; пер. на англ.: Wikan 2001) исследовательница обращает внимание на то, что необдуманное заигрывание с идеями мультикультурализма и перенесенными на другую почву идеями культурного релятивизма по сути привело к тому, что многие девушки из числа этнических меньшинств оказались лишены прав, которые самоочевидны для девушек, принадлежащих к титульной (норвежской) национальности. Викан, в частности, является как раз одним из тех «публично значимых» антропологов, которые постоянно выступают в газетах и других средствах массовой информации, дают экспертные советы политическим партиям, ведут полемику по делам меньшинств и т. д. Однако у разных антропологов разные взгляды, и тысячи норвежцев, проявляющих к делам меньшинств интерес «выше среднего», уже давно уяснили себе этот факт.

Когда я собирал материал для книги о взаимоотношении антропологии и общества в Норвегии (Eriksen 2006), я слышал антропологов, выступающих в средствах массовой информации по разным поводам более интенсивно, чем я успевал работать. Так, когда один из важных деятелей норвежского спорта предложил производить отбор юных спортивных талантов в более раннем возрасте, чем тот, с которым имели дело до сих пор, за комментариями обратились к антропологу Йо Хелле-Валле. Исследовавший проблемы детского спорта (и сам работавший однажды детским футбольным тренером), Хелле-Валле указал, что нет никаких свидетельств тому, что в виде спорта, подобном футболу, талант очевидно проявляется до достижения ребенком зрелости. А на страницах «Saturday Daily» было размещено интервью с Гансом Хоньестадом, только что защитившим диссертацию на тему о транснациональной культуре футбольных болельщиков. Хоньестад рассуждал о разных вещах — в частности, он указывал на тот любопытный факт, что клуб болельщиков «Ливерпуля» в Норвегии насчитывает больше членов, чем клуб болельщиков любой норвежской команды. Это, говорил он, поясняет многое о гибкости групповых предпочтений и транснационализации спортивных привязанностей в современную эпоху. (И, кстати сказать, в тот же день я и сам опубликовал статью об этничности и «природе человека» в колонке центральной норвежской газеты!)

Вообще, установление контакта с широкой публикой не считается профессиональной обязанностью антропологов в Норвегии. Некоторые высказываются публично довольно редко — в основном лишь для того, чтобы дать комментарий по вопросам, в которых они являются экспертами, либо по вопросам, которые они считают затрагивающими очень важные общественные проблемы. Так, в начале вооруженной кампании США в Афганистане в 2001 г. Фредрик Барт выступил по радио и опубликовал статью в газете, где рассуждал о том, на что же Запад может реалистично надеяться, предпринимая попытку установить демократию западного типа в Афганистане. Он был одним из немногих аналитиков в Норвегии, которые могли бы действительно авторитетно и профессионально высказаться по данному вопросу. Барт редко появляется в средствах массовой информации, но когда он все-таки выступает в них, его мнение имеет вес. В свое время, впрочем, Барт сыграл роль одного из «первопроходцев» общественно значимой антропологии в стране. В конце 1970-х годов он участвовал в серии телепередач, где, сидя за столом своего кабинета в Этнографическом музее, рассказывал о полевых исследованиях и показывал разнообразные слайды. Эта серия телепередач оказалась настолько захватывающей, что книга, вышедшая по ее следам, стала бестселлером (Barth 1980). Она привлекла не одно поколение зрителей к антропологии и произвела тот же эффект, что и знаменитый телесериал «Исчезающий мир» на британском телевидении.

В истории норвежской антропологии последних лет выдающимся популяризатором был Арне Мартин Клаусен, ушедший с поста профессора Университета Осло в конце 1990-х годов. Областью, в которую Клаусен активно «внедрился» как антрополог, была так называемая сфера социального развития — здесь он серьезно критиковал тенденцию общественных спонсорских программ к пренебрежению «культурным» измерением жизни. Он опубликовал разнообразные исследования о норвежском обществе, включая изданную им в 1984 г. книгу «Норвежский образ жизни» (Klausen 1984), которая оказала огромное воздействие на публичные дебаты о том, что значит «быть норвежцем». В книге были затронуты темы, простирающиеся от тотемного характера локальных сообществ до равноправия как ключевой социальной ценности. Характерно, впрочем, то, что в книге не было ничего о «культурной гибридности», «креолизации» и «иммигрантах» (десятилетием позже пропуск этих тем был бы возведен в ранг смертельного греха).

Клаусен возглавлял группу исследователей, которые провели интересный анализ зимних Олимпийских игр 1994 г. с точки зрения ритуала восхваления современности (Klausen 1999). В лекциях он всегда настаивал на том, что антропологи должны быть релятивистами за рубежом и критиками у себя дома. Он продолжал видеть антропологию как общую, универсалистскую дисциплину (по контрасту с ее видением во фрагментарном состоянии, типичным для современного этапа производства научного знания). Иными словами, Клаусен пытался приучить поколение антропологов к мысли о том, что они должны стать критически настроенной интеллигенцией, чьей задачей в своем собственном обществе было смотреть на это общество с «острого» угла — говорить вещи, которые могли быть неприятными и непопулярными, для того чтобы углублять степень и расширять границы саморефлексии общества.

Таким образом, в Норвегии средства массовой информации и различные организации часто обращаются к антропологам в поисках компетентного мнения; антропологи приглашаются на общественные выступления и т. д. В США, к примеру, ситуация совсем не такова. Несколько лет назад, когда американский антрополог Майкл Херцфельд приезжал в Норвегию, он упомянул, что хотел бы, чтобы его работа была доступна и известна более широкой аудитории, однако с малыми тиражами и плохой статистикой продаж антропологических книг надеяться на это не приходилось. Фредрик Барт спросил, почему тот не хочет устроить публичное выступление или презентацию в сотрудничестве с какой-либо общественной ассоциацией или другой организацией, чтобы попробовать установить более тесный контакт с аудиторией. Херцфельд удивился в ответ на такое предложение как на абсолютно нереалистичное («Да вы попробуйте сделать что-либо в сотрудничестве с общественной ассоциацией в США») (см.: Gullestad 2003).

Об эгалитарности норвежской антропологии

Однажды я встретил бывшего коллегу-антрополога из Великобритании, ныне покинувшего дисциплинарную стезю, и спросил его о том, как он себя чувствует теперь, когда ушел из антропологии. Будучи несколько задет моим вопросом, он ответил с некоторой принципиальностью, что, уйдя из дисциплины, чувствует большое облегчение, ибо в Великобритании социальная антропология остается по-прежнему снобистской по характеру, по-прежнему «воротящей нос» от всего, в чем присутствует хоть толика популизма или вообще хоть чего-нибудь, в чем усматривается «не настоящая антропология», и по-прежнему пронизанной устаревшим оксфордско-кембриджским духом, безнадежно отставшим от того, чем живет современный мир. К средствам массовой информации, добавил он, относятся со снисходительностью как к чему-то недостойному, и вообще на популяризаторство и другие «нечистые» заигрывания с внешним миром (которые могут скомпрометировать твой статус «одного из избранных») смотрят с глубоким подозрением.

Эти ремарки заставили меня подумать о ситуации в Норвегии, где социальная антропология десятилетиями пользовалась репутацией «антиэлитистского» занятия, неуправляемой анархистской науки, делаемой закаленными обветренными людьми с нечищеными ботинками и странноватыми взглядами. С точки зрения ненаучной публики, антропология нередко предстает в более выгодном свете по сравнению с традиционными гуманитарными науками, где канонические устои продолжают воспроизводиться почти что в монастырской манере (даже в социологии каноническое почтение к «предкам-классикам», таким как Вебер или Дюркгейм, обычно превращает лекции в проповеди). Не по этой ли причине норвежские журналисты предпочитают обращаться к антропологам за комментариями на текущие события — будь то королевская свадьба, спортивный скандал или политические события в стране третьего мира?

Однако меня более удивляет все-таки не этот контраст, а тот факт, что, даже если многие норвежские антропологи сегодня изучают проблемы собственного общества, большинство из нас все равно знает гораздо больше о нюансах африканского колдовства или жертвоприношений в Восточной Индонезии, чем об образе жизни собственного рабочего класса, который можно изучать методом включенного наблюдения, отъехав 20 минут на метро от университетского кампуса с его буржуазной атмосферой. Никто из антропологов, например, пока не пробовал объяснить на основе этнографических исследований, почему в среде рабочего класса наблюдается перемена ориентации от Лейбористской партии к более популистской Прогрессистской партии с ее антииммиграционными настроениями.

Правда в том, что антропология практически везде характеризуется неким налетом «экзотичности» Другого Мира. Возможно, в этом ее шарм, с точки зрения публики. Если социолог или политолог будет смотреть на Олимпийские игры и видеть в них проблемы глобальной экономики или национализма, то антрополог может исследовать их с позиций проблем западного индивидуализма или культа современности, интерпретируя их как ритуал, подобный тому, что изучается в дописьменных обществах. Антропология способна предложить нетипичные, неожиданные, стимулирующие мышление перспективы на обычнейшие события. В Норвегии это сделало антропологов любимчиками средств массовой информации, однако в других странах это же самое привело к другому результату. Иными словами, антропология до сих пор культивирует свою собственную идентичность как нечто «контркультурное» — ее приверженцы состоят в секретной секте, будучи инициированными в таинства которой они получают эксклюзивные ключи к пониманию ткани мира — ключи, которые, увы, остаются якобы недоступными окружающим.

Джонатан Спенсер, рассуждая о британской антропологии периода ее институциональной экспансии (1960–1980-е годы), указывает на то, с каким содроганием ведущие мэтры дисциплины думали о перспективе ее внедрения в круг предметов общеобразовательной школы (Spencer 2000). Так, Эдмунд Лич говорил: «Изучение моральных ценностей других людей, прежде чем достигнуто уверенное понимание собственных, может быть сопряжено с большой путаницей». В результате отказа антропологов адаптировать свой предмет к школьному уровню тысячи британцев получили в старших классах базовые знания по социологии и психологии, но мало кто познакомился с антропологией.

Антропологи не хотели, чтобы их предмет становился популярным и широко распространенным. Опасаясь наплыва бывших колониальных служащих и идеалистически настроенной молодежи — тех, кто интересовался вопросами применения антропологического знания к ненаучным делам, — научный истеблишмент отреагировал тем, что подверг свою дисциплину еще большей стерилизации. Тот же Лич выражал общие настроения, когда говорил: «Потенциальным аспирантам такого рода (т. е. предполагавшим работу где-то в неакадемическом сообществе. — Т. Е.) следует указать, что перспективы на получение поста профессионального социального антрополога за рамками научных стен чрезвычайно малы… Я лично ужаснулся бы, если б стало ясно, что „структура курсов“… подгоняется под требования „прикладной антропологии“» (Spencer 2000: 7).

В США, как мне представляется, причины отсутствия тесных связей антропологии с «внешним миром» были другими. Конечно, в США антропология всегда была дисциплиной более широкой и наполненной (как с точки зрения тем, так и в смысле внутренней демографии), чем антропология в какой-либо европейской стране. В начале XXI в. Ассоциация социальных антропологов Великобритании насчитывала немногим более 500 человек, в то время как в Американской антропологической ассоциации состояло почти 12 тыс. членов (Milts 2003:13). (Т. е. если население США превышает население Великобритании в 6 раз, то количество антропологов в профессиональных ассоциациях этих стран различается на порядок в 24 раза.) И все же антропология в США не смогла найти важную нишу в общественном дискурсе. Популяризаторская деятельность и другие отклонения от своего «профессионального» дела — это не то, что улучшает ваш послужной список. В ситуации, где налицо жесткая конкуренция за ограниченное количество мест трудоустройства, более надежная стратегия — писать журнальные статьи в стиле своих учителей, чем вступать в какие-то дискуссии или сотрудничество с «не-коллегами». Кроме того, между академической жизнью и жизнью рядовой публики в США вообще наблюдается большой разрыв, и, как указывали комментаторы вроде Рассела Якоби, публичных мест за пределами стен университетов для интеллигенции в США сегодня вообще остается крайне мало (Jacoby 1987).

Чего хотят СМИ?

Микаэла ди Леонардо, пишущая заметки для журнала «The Nation» и изредка для других изданий, — одна из немногих американских антропологов, более или менее регулярно сотрудничающих со средствами массовой информации. Она видит взаимоотношения антрополога и журналиста не в таком розовом свете, как, например, я. В каких случаях к ней обращаются «СМИшники»? Она перечисляет таковые со «вздохом», который буквально слышится на страницах ее книги (di Leonardo 1998): вот, один телепродюсер захотел узнать ее мнение на предмет того, почему некоторых мужчин сексуально привлекают очень полные женщины. Другой хотел, чтобы она приняла участие в шоу-проекте, приуроченном ко Дню святого Валентина. Ее спрашивали, почему «симметрия» вызывает сексуальное возбуждение во всех обществах мира. Одному журналисту потребовался экспертный антропологический взгляд на то, почему женщины покупают бюстгальтеры «Wonderbra» (я, как не американец и не женщина, понятия не имею, что такое «Wonderbra», и думаю, что никогда этого не выясню!). У нее хотели узнать, почему, несмотря на десятилетия феминистского движения, американские женщины продолжают пользоваться краской для волос, наводить макияж, сидеть на диетах и делать пластические операции («разве это не доказательство того, что женщины генетически запрограммированы привлекать мужчин с целью забеременеть?»). А продюсер телешоу «С добрым утром, Америка!» предлагал ей выступить на передаче, чтобы поговорить на тему «Генетически ли заложена неверность?».

Эти примеры вызывают у меня в памяти термин «социология пижамы», который Йохан Галтунг придумал после того, как один журналист обратился к нему с просьбой объяснить, почему в западном мире люди перестают пользоваться пижамами. Тенденция к тривиализации серьезного знания, проступающая в этих примерах, очевидна. И, кроме того, они указывают на распространение «попсового» варианта генетического редукционизма, который, кстати сказать, более популярен в США, чем в Европе. (Но и в Европе он тоже имеет место — так, Арне Мартин Клаусен был однажды приглашен в экспертный совет норвежского научно-популярного журнала, но ушел оттуда, не проработав и нескольких месяцев, ибо все вопросы, которые он получал как «эксперт по антропологии», были такого типа: «А почему у негров кучерявые волосы?»).

И все же я должен сказать, что мой опыт общения со средствами массовой информации в Норвегии был другой. Когда ко мне обращаются с вопросами, то обычно это вопросы, имеющие отношение к насущным проблемам социальной и культурной жизни. Так, недавно меня просили дать комментарий по вопросу существования различий в национальных стилях руководства (вопрос был продиктован опубликованными данными одного анализа, результаты которого указывали на то, что такие различия существуют и могут быть важными). Меня спрашивали о культурных изменениях, происшедших в обществе в 1980-х годах в результате общего политического сдвига «вправо» в западных странах; о том, уходит ли современный норвежский национализм корнями в романтизм XIX в. (об этом спрашивал один итальянский журналист); о новом законопроекте в системе образования, который чреват тем, что из университетского управления будут удалены последние остатки демократии; об образе Норвегии, который создается за рубежом деятельностью норвежского Министерства иностранных дел; о последней книге индийской писательницы Арундати Рой, проанализировавшей связь между политикой неолиберализма и бедностью как феноменом.

Прямо идиллия для ученого, да? К сожалению, не совсем идиллия. Формат и угол зрения все равно задаются средствами массовой информации — наша задача, по большому счету, состоит в заполнении той или иной графы деталями (или в отказе от этого «заполнения» — в таком случае будет найден другой специалист, который согласится). Тем не менее считать газеты «воплощением зла» — непродуктивная позиция. Да, они — не рецензируемые журналы, но и тут антрополог способен внести крупицу, показывающую, что предмет более сложен, чем кажется, — заронить сомнение в чем-то, что представляется самоочевидным. Учитывая, что наше профессиональное существование зависит от возможности цитировать других людей и описывать жизнь других людей, мы не должны ставить себя выше других, т. е. в такую позицию, при которой другие не смогут сослаться на нас.

Однако и это не значит, что никаких границ не должно существовать. В самом деле, антропологию легко свести к жанру легкого развлечения, если следовать тактике, которую ди Леонардо называет «антропологическим гамбитом»: «Перенесение „наших“ характеристик на „них“, а „их“ — на „нас“ всегда является хорошим предметом для смеха в попсовой культуре» (di Leonardo 1998: 57). Эта тактика легкого противопоставления «нас» и «них», по ее мнению, делает невидимыми отношения власти, контекст, историю и лишь тривиализирует культурные различия. Она жестко критикует речь Леви-Стросса на приглашенном выступлении в Коллеж де Франс, в которой «мэтр» антропологии сравнивает ритуал приглашенного выступления в сегодняшней академической среде с ритуалами канадских индейцев, где символически демонстрируется власть. «Это вычурное сравнение влиятельной, поддерживаемой государством интеллигенции с бесправной группой североамериканцев, — говорит ди Леонардо, — пример беспардонности» (di Leonardo 1998: 66). Я лично, однако, не вижу здесь беспардонности, да и вообще не думаю, что излишний юмор вреден в попытках антропологов заговорить с аудиторией. Да, сравнения могут быть глупыми, поверхностными и наивными, но в конечном счете даже самые карикатурные из них сближают нас друг с другом. Наша аудитория — вовсе не пассивная масса, воспринимающая все некритически, и «антропологический гамбит» может заставить ее смеяться как над нами, так и над собой.

Конечно, антропологические исследования и журналистика различаются по целому ряду параметров, который придает взаимоотношениям между двумя сторонами характер беспорядочный и подчас даже удручающий. Главный из этих параметров — скорость. Антропологическая работа — медленна; журналистика — скора. Тесно связан с этим и другой параметр, имеющий отношение к сложности/простоте. Журналисты обычно стремятся преподать проблему на обыденном языке, они работают в условиях жесткого ограничения времени и объема, и от них ожидается рассказ с простым и доступным выводом в конце.

Более того, в большинстве обществ искусство журналистики не ценится высоко. В финансово развитых странах журналистика все чаще ассоциируется с ремеслом «делания сенсаций» и коммерциализированной «таблоидной» прессой. Опросы о доверии публики к тем или иным профессиям свидетельствуют, что в таких странах, как, например, Великобритания или Норвегия, журналисты находятся на нижних ступенях рейтинговой лестницы, где-то рядом с политиками.

Журналисты нередко обращаются к ученым затем, чтобы самим фигурировать в интервью, или затем, чтобы просто получить нужные им сведения. Многие ученые отказываются сотрудничать с ними из-за существенных различий в целях и методах работы двух сторон. В некоторых случаях ученым действительно лучше оставаться в стороне от мира средств массовой информации. Результаты их исследований могут быть транслированы журналистом в переупрощенном виде, а сам глубинный смысл исследования, который важен для ученого, может не иметь для журналиста ровно никакого значения. И все же порой случается так, что интересы двух сторон пересекаются. А во взаимоотношениях СМИ конкретно с антропологией они пересекаются сегодня все чаще и чаще, ибо антропологи изучают многие из тех проблем, к которым средства массовой информации сами проявляют повышенный интерес: это проблемы полиэтничных обществ и миграции, национальной культуры и культурных изменений, родственных структур, новых условий работы, туризма, потребления и др.

Повторяю, в Норвегии антропология — частый гость в средствах массовой информации. Антропологи на регулярной основе дают комментарии по текущим событиям, пишут в газетных колонках, обсуждают вопросы меньшинств на телевидении, издают полемические книги для широкой аудитории и т. д. Все дилеммы, на которых я остановился выше, проявляются в этом сотрудничестве: сугубо научная часть работы антрополога отфильтровывается — остаются только его общие мнения; его взгляды преподносятся в контексте, продиктованном не той повесткой, которой изначально руководствовалось его исследование; конечный результат нередко удручающ, и антрополог порой остается с чувством, что его не поняли или подставили.

С другой стороны, некоторые антропологи научились использовать средства массовой информации в своих целях и знают, что нужно делать, чтобы повлиять на мнение публики, — это по большей части те антропологи, которые входят в слой критически настроенной интеллигенции с ее характерной политической миссией. На взаимоотношения средств массовой информации и антропологии поэтому следует смотреть не как на односторонний «паразитический» способ существования, но как на сложную связку, в которой имеет место борьба за правила определения ситуации. В самом деле, с точки зрения антропологов, средства массовой информации таят в себе еще не раскрытый потенциал как рычаги распространения очень сложных идей и понятий.

Антропология как «лежачий полицейский»

Как уже было замечено, попытка участия в дебатах и дискуссиях динамичного мира средств массовой информации может окончиться конфузом для ученого: легко поддаться искушению тривиализировать анализируемую ситуацию, и, кроме того, в дуэлях с журналистами ученые редко выходят победителями, так как первые знают приемы быстрого боя гораздо лучше, чем последние. Широко освещавшиеся летом 2002 г. в Норвегии дебаты между антропологом Марианной Гуллестад и журналистом Шабаной Рехман (я проанализировал их подробно в другой работе; см.: Eriksen 2003) продемонстрировали, что в стремительном водовороте средств массовой информации не всегда есть место для пунктуальной спокойной аргументации. Вполне показательным в этих дебатах был момент, когда Рехман поглумилась над антропологами за то, что те корпят над изучением расизма в Норвегии, вместо того чтобы выйти протестовать против практики принудительных браков, а Гуллестад ответила, что она как раз уже четыре года работает над книгой именно по этой проблеме (Gullestad 2002). Действительно показательно! Но все же антропологи как проводники неторопливого взгляда на вещи играют очень важную роль, поскольку предлагают более сложный и более тонкий способ коммуникации, чем тот, которым мы пользуемся повседневно. Иногда это требует другого контекста для проведения диалога.

После нашумевшего документального телерепортажа о практике женского обрезания среди некоторых групп иммигрантов в Норвегии журналистка газеты «VG», одной из крупнейших в стране, решила написать колонку по данной проблеме. Она связалась с антропологом Ауд Талле, которая проводила исследования именно по этой проблеме в Кении, Танзании, Сомали, а также среди сомалийских иммигрантов в Лондоне. Талле послала ей статью о социальном и культурном значении данной практики и объяснила журналистке в телефонном разговоре, почему она до сих пор имеет место. Вскоре после этого в газете «VG» появилась колонка, сопровожденная картинкой, изображающей связанную женщину в вуали, семенящую за гордо идущим антропологом. В тексте были высказывания против «культурного релятивизма» антропологов, предпочитающих изучать практику обрезания в экзотических племенах вместо того чтобы активно бороться против этой практики.

Талле не знала, как ей следует реагировать, но в конце концов решила не писать ответ в газету, так как рассудила, что рамки газеты все равно не позволят изложить информацию на таком детальном уровне, который необходим для всестороннего освещения факторов, имеющих отношение к проблеме. Вместо этого она написала научно-популярную книгу «О женском обрезании», которая была опубликована через год (Talle 2003). В заключении книги были даны рекомендации органам, занимающимся социальной политикой, приведены разнообразные примеры, сравнивающие практики обрезания в обществах Северной Африки и практику деформирования стопы в Китае. Учитывая, что мы имеем дело с укоренившимся обычаем, у которого свое социальное и культурное значение, рассуждала Талле, мы должны подходить к нему с осторожными методами, и успешные методы борьбы с деформированием стопы в Китае могут предложить нам примеры правильных стратегий. Ее аргументация такова, какую мы и можем ожидать от грамотного антрополога, — в публичных дебатах средств массовой информации аргументация такого рода редка.

Книга Талле, как нетрудно догадаться, не была особо отмечена ни газетой «VG», ни большинством других средств массовой информации. Но в некоторых изданиях она привлекла должное внимание, и, что еще более важно, ею заинтересовались работники социальной сферы здравоохранения и органов социальной политики, которым часто ставится в упрек то, что они недостаточно хорошо понимают, почему в группах иммигрантов распространены те или иные практики. Случай с Талле демонстрирует, как антропологи могут выполнять функцию «лежачего полицейского» в общественной сфере и как полезно иногда проявлять терпение и не торопиться. Надо ли говорить о том, что книга Талле проживет гораздо дольше, чем колонка газеты «VG»?

И все же отрицать, что нас окружают дилеммы серьезного характера, нельзя. За время, прошедшее с конца 1980-х годов, моим собственным участием было отмечено больше радио- и телепередач, чем мне хочется помнить; я участвовал в коротких и пространных интервью в самых разных изданиях; писал множество колонок и статеек в центральных норвежских газетах и нередко давал материал для газет Дании и Швеции. Разумеется, если бы было возможно, я бы теперь предпочел стереть память о некоторых из моих выступлений, особенно на телевидении. Да, в течение многих лет я придерживался взгляда, что если тебе дали минуту рассказать с экранов национального телевидения твоим согражданам о том, что, например, терроризм не имеет ничего общего с исламом; что «традиционная» культура есть современное изобретение, имеющее коммерческую и политическую стороны; что иммигранты повсюду чувствуют, что от обоих миров, к которым они принадлежат, они получают только самое худшее, — то эта минута в любом случае лучше, чем ничего. Но сегодня опыт подсказывает мне, что это не всегда верно. Слишком часто я ощущал себя «купленным» индустрией развлечения, после того как входил в студию с надеждой на серьезный разговор.

Несмотря на это, общее пренебрежительное отношение к средствам массовой информации, взятое как правило, представляется мне слишком грубым и категоричным (и продиктованным слишком неверными посылками), чтобы с ним можно было надеяться на что-либо продуктивное. Оно, к тому же, в высшей мере недемократично. Если люди, считающие себя образованными, не стремятся к тому, чтобы в их среде формировалось разумное мнение, на чью же долю оставить эту задачу? Конечно, есть существенные различия между телефонным разговором с журналистом по поводу того, отчего взрослые люди больше не носят пижамы, и выступлением в сорокаминутной аналитической программе с обсуждением последствий цунами, социального риска и человеческих прав. Тривиальные вопросы не следует смешивать с активными выступлениями, которые могут дать реальный положительный результат. Так же как есть и различие между пространной газетной статьей о недостатках концепции генетического детерминизма и 30-секундным разговором с экрана телевизора на ту же тему. Иными словами, для тех, кто опасается за свою «научную честь», вопрос должен состоять не столько в том, «выступать» или «не выступать», сколько в том, какой жанр выступления выбрать и какое средство массовой информации предпочесть. К тому же, если смотреть на дело не с такой узкой точки зрения, то следует признать, что и для репутации ученых, и для публичного дискурса будет лучше тогда, когда некоторые из этих ученых все-таки будут разговаривать со средствами массовой информации (пусть даже на упрощенном, тривиализированном языке), чем когда они будут молчать. Средства массовой информации несложно обвинять в поверхностности и ориентированности на собственную выгоду, но ведь вопрос можно поставить и другой стороной: может быть, эта поверхностность, эта тенденция к тривиализации, когда каждая тема превращается в форму развлечения, так успешно прогрессировала именно потому, что не встречала серьезного сопротивления, в то время как ученые интеллектуалы были заняты чем-то другим?

Еще раз: нас окружают дилеммы серьезного характера. Недавно к одному политологу обратился журналист, которому нужно было написать статью о ситуации в Чечне. Этот политолог вообще-то был активным экспертом, считавшим, что публике необходимо сообщать о том, что «исламский характер» чеченского движения — недавно сфабрикованная идея и что корни его — в антиимперском политико-националистическом движении XIX в. Однако в тот день политолог был занят, устал; кроме того, он уже давал интервью по данному вопросу на радио и телевидении. Поэтому он отказал журналисту. Журналист ответил: «Ладно, тогда я что-нибудь как-нибудь сочиню сам» (намекая, что без помощи политолога может написать нечто, что окажется не вполне адекватным). Политолог был вынужден согласиться, поддавшись на мелкий шантаж журналиста. Поддаваться таким образом иногда бывает чревато опасностями, но если, например, антропологи действительно хотят бороться с некоторыми доминирующими стереотипами мышления в собственном обществе, то отходного пути у них, как говорится, нет.

Что же, наконец, специфичного в ситуации с антропологией в Норвегии? Нелегко понять, почему именно в Норвегии, а не, например, в Швеции, Дании, Финляндии или Нидерландах антропология оказалась так тесно связанной с общественной сферой. Мое объяснение не будет лаконичным — я сошлюсь на ряд факторов, среди которых значится и фактор случайности. Во-первых, в Норвегии школьники получают какие-то базовые основы антропологии среди преподающихся им предметов (хотя это — недавняя тенденция). Во-вторых, дисциплине посчастливилось иметь таких преданных делу ученых, как Йессинг, Клаусен и Арчетти, приложивших массу усилий к тому, чтобы установить контакт с неакадемической публикой. В-третьих, эгалитарный характер дисциплины в Норвегии (по контрасту, скажем, с ее характером в Великобритании или Германии) сформировал специфическую нишу для антрополога как своего рода «эксцентрика», который мог играть в свою игру и не подвергаться санкциям со стороны академического истеблишмента. В-четвертых, плюрализм и разнообразие средств массовой информации в Норвегии предлагают антропологам целый ряд возможностей для самовыражения. В-пятых, четыре вышеуказанных фактора способствовали тому, что в средствах массовой информации, общественных и других организациях возникло осознание большого потенциала, скрытого в антропологическом способе анализа вещей и явлений. Тот факт, что многие норвежские антропологи сегодня занимаются исследованием проблем не некоего «экзотического», но собственного норвежского общества, лишь больше говорит публике об уместности и важности их работы (см.: Rugkåsa, Thorsen 2003).

ЛИТЕРАТУРА

Barth 1980 — Barth F. Andres liv — og vårt eget. Oslo, 1980.

di Leonardo 1998 — di Leonardo M. Exotics at Home: Anthropologies, Others, American Modernity. Chicago, 1998.

Døving 2004 — Døving R. Rype med lettøl. Oslo, 2004.

Eriksen 2003 — Eriksen Т. Н. The Young Rebel and the Dusty Professor: A Tale of Anthropologists and the Media in Norway // Anthropology Today. 2003. Vol. 19. P. 3–5.

Eriksen 2006 — Eriksen Т. Н. Engaging Anthropology: The Case for a Public Presence. Oxford: Berg, 2006.

Gullestad 2002 — Gullestad M. Det norske sett med nye oyne. Oslo, 2002.

Gullestad 2003 — Gullestad Ì. Kunnskap for hvem? // Nasre steder, nye rom: Utfordringer i antropologiske studier i Norge / Ed. M. Rugkåsa, K. T. Thorsen. Oslo, 2003. P. 233–262.

Jacoby 1987 — Jacoby R. The Last Intellectuals: American Culture in the Age of Academe. N.Y., 1987.

Klausen 1984 — Den norske væremåten / Ed. A. M. Klausen. Oslo, 1984.

Klausen 1999 — Olympic Games as Performance and Public Event: The Case of the XVII Winter Olympic Games in Norway / Ed. A.M. Klausen. N.Y., 1999.

Kyllingstad 2004 — Kyllingstad J. R. Kortskaller og langskaller: Fysisk antropologi i Norge og striden om det nordiske herremennesket [Dolichocephalics and brachycephalics: Physical anthropology in Norway and the controversy over the Nordic master race]. Oslo: Topos, 2004.

Marcus, Fischer 1986 — Marcus G. E., Fischer M. M. J. Anthropology as Cultural Critique: An Experimental Moment in the Human Sciences. Chicago: University of Chicago Press, 1986.

Mills 2003 — Mills D. Professionalizing or Popularizing Anthropology? // Anthropology Today. 2003. Vol. 19. P. 8–13.

Rugkåsa, Thorsen 2003 — Nære steder, nye rom: Utfordringer i antropologiske studier i Norge / Ed. M. Rugkåsa, K. T. Thorsen. Oslo, 2003.

Spencer 2000 — Spencer J. British Social Anthropology: A Retrospective // Annual Review of Anthropology. 2000. Vol. 29. P. 1–24.

Talle 2003 — Talle A. Om kvinneleg omskjering. Oslo, 2003.

Wikan 1995 — Wikan U. Mot en ny norsk underklasse? Oslo, 1995.

Wikan 2001 — Wikan U. Generous Betrayal. Chicago: University of Chicago Press, 2001.

Пер. с англ. А. Л. Елфимова

Хан Фермойлен

Хан Ф. Фермойлен (Vermeulen) — профессор кафедры культурной антропологии Лейденского университета (г. Лейден, Нидерланды), сотрудник Института социальной антропологии им. М. Планка (Галле, Германия). Среди текущих научных интересов: история и теоретическое развитие антропологии, ранние этапы этнографического знания. Автор и составитель ряда книг: Fieldwork and Footnotes: Studies in the History of European Anthropology (L., 1995); Treasure Hunting? Collectors and Collections of Indonesian Artefacts (Leiden, 2002) и др.

Антропология в Нидерландах: Прошлое, настоящее и будущее

Введение

Нидерландская антропология представляет собой широкую по охвату область исследований культуры и общества как в мире за пределами Европы, так и в самой Европе, с сотнями участников, работавших на протяжении последних двух столетий и продолжающих работать сегодня[38]. Она — результат сложного взаимодействия между научным интересом к далеким народам, несколькими веками колониализма и международной торговли и политическими решениями по планированию высшего образования и исследовательской деятельности в Нидерландах и их бывших колониях[39]. Этот исторический фон в значительной степени сформировал существующий сегодня подход к организации и финансированию исследований.

Если отталкиваться от эпохи нидерландского колониализма, охватывающей свыше 350 лет торговли и колонизации в Ост- и Вест-Индии (Van Goor 1994; de Jong 1998), 400 лет торговых взаимоотношений с Китаем и Японией (Blussé 1989; Blussé et al. 2000) и 300 лет взаимоотношений с Южной Африкой (Ross 1999), то можно сказать, что антропология вступила на академическую сцену довольно поздно. Процесс ее институционализации происходил в XIX в. одновременно с подобным процессом в других европейских странах и США. Но этот этап был предварен другим периодом — периодом процесса концептуализации в XVIII в. (Vermeulen 1995, 1996). Начиная с 1740 г. этнография развивалась в России и в Германии. С 1770 г. этнография, физическая антропология и исследования фольклора (volkskunde) активно практиковались в европейской академической среде, где обсуждался не только мир за пределами Европы, но и сама Европа (Vermeulen 1999, 2002).

Таким образом, хотя нидерландская антропология очевидно наличествовала уже с 1770-х годов, процесс ее институционализации начался лишь с 1830-х годов. Это был медленный процесс, отчасти объясняемый тем фактом, что исследования развивались в двух основных формах, а именно в форме общей антропологии, обычно — компаративистского (сравнительного) подхода, и региональной антропологии — по преимуществу исследований Индонезии, но также Суринама и нидерландских Антил (а позднее и других частей мира). Из-за того, что региональная антропология (этнография) являлась составной частью программ обучения военных и колониальной администрации уже с 1836 г., общая антропология (этнология) сталкивалась с трудностями в своей институционализации. Первая университетская кафедра этнографических исследований Индонезии была основана в Лейдене в 1877 г., в то время как кафедра общей (сравнительной) этнологии была основана в Амстердаме только в 1907 г., а в Лейдене — в 1922 г. Эта специфика развития нидерландской антропологии привела к возникновению ее двойственной идентичности, которая сохраняется и сегодня. Для начала XIX в. было характерно различие между этнологией (общей антропологией) и этнографией (региональной антропологией); для конца XIX и начала XX в. — между этнологией и индологией (программами подготовки колониальной администрации); а для периода после Второй мировой войны — между культурной антропологией и так называемой социологией незападных обществ. Последнее различие все чаще становится предметом дискуссий.

В этой статье я описываю по преимуществу культурную антропологию, которая до 1953 г. именовалась этнологией, а также социологию незападных обществ, рассматриваемую в более широком контексте антропологических исследований в Нидерландах. К 1955 г. общая дисциплинарная область состояла из этнологии (volkenkunde), исследований фольклора (volkskunde) и физической антропологии; все три дисциплины функционировали как самостоятельные (Van Bork-Feltkamp 1938, 1948, 1955). До того времени этнология преподавалась как предмет в аттестационных программах по географии в университетах Амстердама и Утрехта, а также в аналогичных программах по «индологии» и «ост-индскому законодательству» в университетах Лейдена и Утрехта. Программа по этнологии (общей антропологии) на уровне магистра существует в Лейденском университете с 1929 г. В 1953 г. она была переименована в соответствии с американской терминологией в программу по культурной антропологии, хотя некоторые предпочитали термин «социальная антропология». В 1952 г. на основе программ по индологии и ост- и вест-индскому праву возникла новая аттестационная программа, получившая наименование «незападная социология» (NWS), а с 1983 г. она стала известна как «социология незападных обществ» (SNWS).

С 1950-х годов двойственный характер нидерландской антропологии сохранялся в параллельном развитии, объединении и противопоставлении культурной антропологии и социологии незападных обществ, что нередко происходило в рамках одного и того же университетского отделения. Хотя последний предмет отличается от того, как понимается социальная антропология в британской традиции, я обхожу сложности нидерландской терминологии и практики, обозначая оба понятия термином «социально-культурная антропология», объединяющим культурную антропологию и социологию развития. Объединенные друг с другом, эти направления охватывают то, что в Великобритании рассматривается как область социальной антропологии и область исследований развития. Как позднее отмечал Вим Вертхейм, «незападная социология» возникла в качестве «временной панацеи» для корректировки этноцентризма социологии за счет включения в ее предметную область незападных обществ (Wertheim 2002).

Ниже я предлагаю очерк исторического развития социально-культурной антропологии в Нидерландах и рассматриваю различные ее традиции и деятельность разных кафедр. Я обсуждаю также современное состояние антропологии в Нидерландах и предлагаю в заключение некоторые критические замечания относительно ее будущего.

История антропологии в Нидерландах

Антропология в Нидерландах развивалась под влиянием востоковедения (Drewes 1957; de Josselin de Jong 1960) и в тесном взаимодействии с лингвистикой, историей, географией (в особенности с географией человека или социальной географией), изучением адатного права (adatrecht)[40] и социологией. Связи с исследованиями фольклора (volkskunde)[41], физической антропологией[42] и археологией были слабыми и даже сегодня практически отсутствуют. Эти дисциплины рассматриваются как независимые, как и социология, особенно со времени учреждения факультета социальных наук в нидерландских университетах в 1963 г. До этого времени антропология как дисциплина развивалась либо в рамках факультета искусств (в качестве этнологии), либо на медицинском факультете (как антропология); эти направления были обозначены после Второй мировой войны как «культурная» и «физическая» антропология соответственно. Социология оформилась на факультете права с 1870-х годов; в Амстердаме она развивалась вместе с социальной географией и именовалась (с 1913 г.) социографией. Антропология в Нидерландах с самого начала имела сильную ориентацию на исследование колоний. Ее интересы были сосредоточены на изучении Ост-Индии (Индонезии), хотя и не ограничивались этим регионом. Говорить о какой-либо традиции исследований других регионов в период до начала процесса деколонизации трудно, хотя такие исследования, включая Вест-Индию, Африку, обе Америки и Австралию, и публиковались. Отчеты о народах Индонезии печатались со времен первого нидерландского плавания на индонезийский архипелаг (1595–1597 гг.). Нидерландская Ост-Индская компания (ОИК), основанная в 1602 г., ретроспективно может рассматриваться как первая многонациональная компания в мире (Akveld el al. 2002). Как торговая компания ОИК, однако, не позволяла своим служащим публиковать материалы, которые могли бы повредить ее коммерческим и политическим интересам. Исключением из этих правил стали известные теперь труды, написанные Рогериусом (Rogerius) и Бальдеусом (Baldaeus) по Южной Азии Дэппером (Dapper) и Босманом (Bosman) по Африке, Румфиусом (Rumphius) и Валентейном (Valentijn) по Юго-Восточной Азии, и в особенности — по Восточной Индонезии. Антропология как систематическая область знания развивалась медленно, а этнографические детали оставались скрытыми в объемных «историях» и отчетах о путешествиях.

Общество искусств и наук Батавии (KBG), основанное в 1778 г., было первым научным обществом в Азии. KBG стало инициатором включения этнографии в повестку научных исследований. Основываясь на идеях, впервые сформулированных представителями немецкого просвещения, такие члены-основатели общества, как ван Хогендорп (van Hogendorp) и Радермахер (Radermacher), представили топографические и этнографические описания индонезийских островов, которые были опубликованы в трудах этого общества (Verhandelingen van het KBG, 1779–1786). Этот столь ранний старт, однако, остался незамеченным из-за того, что в конце XVIII — начале XIX в. британские историки, а именно Марсден (Marsden), Раффлз (Raffles) и Кроуфёрд (Crawfurd), опубликовали гораздо более обстоятельные описания. В результате истоки нидерландской социально-культурной антропологии (этнологии) обычно прослеживаются лишь со второй половины XIX в. с Г. А. Вилькеном (Wilken) в качестве ключевой фигуры этого периода[43].

История нидерландской физической антропологии отчетливо уходит корнями в XVIII в. Описание «иных» рас и различий между человеком и приматами публиковалось такими нидерландскими врачами, как Бонтиус (Bontius), Восмаер (Vosmaer) и Кампер (Camper). Нидерландские ученые прославились тем, что представили анатомические описания приматов по описаниям Бюффона (Dougherty 1995, 1996). Работа Петруса Кампера о «лицевом угле» у человека и орангутанга получила международное признание (Meijer 1999, 2004). Нидерландский священник-протестант Мартине (Martinet) провел исследование в собственной стране (измеряя рост мальчиков в Амстердаме в течение нескольких лет в период с 1770 по 1776 г.), результаты которого он изложил в своем труде «Катехизис природы» («Catechism of Nature»), вышедшем в 1777–1779 гг. (см.: Roede 2002).

С 1780-х годов такие историки, как Энгельберте (Engelberts) и Мартинус Стюарт (Martinus Stuart), также стали обращать внимание на этнографические детали. В 9-томной истории мира Мартине сделал попытку примирить данные о разнообразии наций, обычаев и манер с библейской хронологией (Ensel 1994, 2002). В критической манере, противопоставляя свою позицию подходу ОИК, писали свои труды Титзинг (Titsingh) — о Японии, Стедман (Stedman) — о Суринаме и Хаафнер (Haafner) — о Южной Индии и Цейлоне.

Упразднение ОИК в 1798 г. стало началом нового периода, когда вопросы торговли уступили место проблемам образования государств (Ellen 1976; Hüsken et al. 1984). После создания в 1813 г. Нидерландского королевства нидерландские колонии восстановили свою значимость. В 1830 г. Р. ван де Кастеле (van de Kasteele), директор Королевского кабинета древностей в Гааге, выступил с идеей учреждения общей этнологии (volkenkunde), которую он противопоставлял региональной этнографии. Этнография вышла на первый план в контексте нового интереса к колониям в 1830-х годах. Когда в 1836 г. была создана первая кафедра для подготовки колониальной администрации при Королевской военной академии (КМА) в Бреде, это была кафедра по географии и этнографии Малайского архипелага. Однако строгая цензура периода 1830–1870-годов, замедлила развитие этнографии в Ост-Индии.

В Лейдене в 1837 г. был основан этнографический музей — Японский музей. Его основателем стал фон Зибольд (Siebold), немецкий врач, работавший на нидерландской службе в Дешиме (Япония). Это стало началом Национального музея этнологии (RMV), одного из старейших этнологических музеев мира (Van Wengen 2002).

С 1843 г. курсы подготовки колониальных чиновников по индологии (Indologie) стали включать этнографию как самостоятельный предмет. Эти курсы сначала вводились на уровне среднего специального образования в административных школах Суракарты на Центральной Яве (1832–1843 гг.), Дельфта (1843–1900 гг.) и Лейдена (1864–1891 гг.). Позднее их стали включать в программы в Лейденском (1902–1956 гг.) и Утрехтском (1925–1955 гг.) университетах. В Батавии (сейчас Джакарта) существовали курсы по индонезийским языкам, истории, географии, исламу, колониальному и обычному праву, а также по этнографии (volkenkunde). Как правило, однако, подготовка колониальных чиновников осуществлялась не в колониях, а в Нидерландах. Аттестационные программы для юристов по ост-индскому праву («Indisch recht», или «East Indies Law») действовали как в Нидерландах, так и в нидерландских Ост- и Вест-Индии[44].

Из-за того, что этнография уже на раннем этапе стала частью программ подготовки колониальной администрации, общая этнология столкнулась с трудностями институционализации как независимой дисциплины. Первая университетская кафедра этнологии была основана в Лейденском университете в 1877 г. и считается одной из старейших кафедр, посвященных предмету социально-культурной антропологии, в мире[45]. Однако кафедра в Лейдене была основана как кафедра региональной этнологии и носила название «География и этнография нидерландской Ост-Индии» («Land- en Volkenkunde van Nederlandsch Oost-Indië»). Первым эту кафедру возглавил П. Вет (Veth); он руководил ею с 1877 по 1885 г.[46] Основание этой кафедры П. Ветом стало важным шагом, так как до того времени этнография была лишь частью программ подготовки колониальных чиновников и юристов. Г. Вилькен, преемник П. Вета, превратил этнологию в дисциплину, занятую сравнительными эволюционистскими исследованиями Индонезии, что позволило ей перейти к следующей фазе развития.

Кафедры, посвященные предмету общей антропологии, стали возникать с начала XX в. В 1907 г. кафедра volkenkunde (этнологии) возникла в Университете Амстердама. Ее возглавил С. Штейнмец (Steinmetz), который получил подготовку в Лейдене. По контрасту с Лейденом и Утрехтом, поступавшие в университет в Амстердаме были в основном студентами-географами, и такая ситуация сохранялась вплоть до конца Второй мировой войны. Для таких студентов Штейнмец разработал особую область исследований, которую он назвал социографией (sociographie)[47]. Он также разрабатывал особый вид сравнительной этнологии, которая была по своей природе эволюционистской и социологической[48]. В 1913 г. в Утрехтском университете была образована кафедра общей антропологии, сочетавшая в действительности этнологию и физическую антропологию; ее возглавлял до 1935 г. Д. Кольбругге (Kohlbrugge). В 1917 г. в Амстердаме была открыта вторая, внештатная кафедра, которая поддерживалась Колониальным институтом; до 1935 г. ею руководил ван Эерде (van Eerde). В Лейдене вторая (тоже внештатная) кафедра общей антропологии была открыта в 1922 г. На должность ее заведующего был назначен Й. де Йосселин де Йонг (Josselin de Jong), который возглавлял эту кафедру до 1935 г., вплоть до его назначения на основную кафедру. В Утрехте Г. Фишер (Fischer) в 1936 г. был назначен внештатным профессором этнологии, а в 1945 г. — штатным профессором. Эту должность он занимал вплоть до ухода на пенсию в 1970 г.

Таким образом, в первой половине XX в. развивалось три центра, в которых можно было заниматься этнологическими исследованиями (в Лейдене и Утрехте ими могли заниматься изучавшие индологию и вест- и ост-индское право; в Амстердаме и Утрехте — изучавшие географию)[49]. Во всех трех центрах были учреждены дополнительные кафедры для стимулирования исследований в новых направлениях. В Амстердаме существовала кафедра «колониальной этнологии» (занимаемая Ван Эерде, а затем в 1936 г. Б. Шрике); в Лейдене — кафедра общей этнологии (algemeene volkenkunde) (Й. де Йосселин де Йонг), а в Утрехте — этнологии (volkenkunde) как таковой (Г. Фишер). Их создание обозначило вторую фазу в процессе высвобождения этнографии из узких рамок ее прежнего статуса как «одного из предметов» в цикле программ подготовки администрации колоний.

Важным, но часто не учитываемым центром был центр в Батавии, где еще в 1924 г. была открыта кафедра социологии и этнологии на факультете права. С 1924 по 1929 г. ее возглавлял Б. Шрике (Schrieke), которого сменили Ф. Холлеман (Holleman, 1929–1935 гг.) и Б. тер Хаар (ter Нааг, 1935–1938 гг.). Все трое преподавали этнологию и социологию в союзе с их основным предметом — адатным правом (adatrecht). Позднее эта кафедра (на этот раз — только этнологии) была переведена на вновь открытый в Батавии факультет искусств и возглавлена Д. Дювендаком (Duyvendak, 1938–1942 гг.), Г. Хельдом (Held, 1946–1955 гг.) и Э. Аллард (Allard, 1956–1958 гг.).

После получения независимости Индонезией в 1949 г. этнология была переименована в культурную антропологию (1953), а такие предметы, как «индология» и «вест- и ост-индское право», были здесь трансформированы в 1952 г. в «социологию незападных народов» («sociologie der niet-westerse volken» или «sociologia gentium non occidentalium»). Эта трансформация произошла в течение первых лет после деколонизации с целью исключения колониальных тем из преподаваемых курсов. Следствием этого также стало избрание термина «незападный» в качестве альтернативы для прежнего термина «востоковедение», исключавшего обе Америки, Африку и Океанию (Kloos 1988, 1989; Vermeulen et al. 2002: 111–112). С этого времени новая дисциплина, известная как прикладная антропология (Held 1953; Schoorl 1974; Jongmans 1976; De la Rive Boxetal. 1981; Kloos 1990–91), но называемая сегодня обычно «социологией развития», функционировала в тесной связи с культурной антропологией. Отделения, объединявшие оба предмета, стали открываться с середины 1950-х годов. Это знаменовало собой фундаментальные изменения: если прежде антропология была всего лишь одним из предметов при подготовке географов в программах по индологии и ост- и вест-индскому праву, то теперь она обрела тот же статус, что и социология незападных народов, — трансформированный вариант индологии и ост- и вест-индского права. Антропологией стали заниматься не только в университетах и школах подготовки колониальных служащих, но также (а до Второй мировой войны — главным образом) в этнографических музеях, ученых обществах и в специализированных исследовательских институтах.

Этнографические музеи были организованы в Батавии/Джакарте (1836), Лейдене (1837/1859), Амстердаме (1838/1910/1926), Дельфте (1864), Роттердаме (1885), Кампене (1900–1923), Гааге (1904), Бреде (1905, 1923–1956, 1970–1993), Арнхеме (1912) и позднее — в Энкхюйзене (1947), Берг-эн-Дале (1954/1958), Неймегене (1960/1972), Гронингене (1968/1978–2003) и в Кадиере-эн-Кеере (1980).

Кафедры этнологии (культурной антропологии) были основаны в Лейдене (в 1877 и 1966 гг.), Амстердаме (в 1907 и 1962 гг.), Утрехте (в 1913 и 1960 гг.), Батавии (в 1924 и 1938 гг.) и, после Второй мировой войны, — в Сельскохозяйственном университете Вагенингена (1946), Католическом университете Неймегена (1948), Университете Гронингена (1955) и в Амстердамском свободном университете (1956).

Кафедры социологии незападных обществ были учреждены в университетах Амстердама (1946 и 1987 гг.), Утрехта (1955), Лейдена (1950 и 1956 гг.), Вагенингена (1955), Неймегена (1958 и 1973 гг.), в Амстердамском свободном университете (1962) и в Экономическом университете Роттердама (1964 г. — ныне Университет им. Эразма).

К числу антропологических институтов относятся: Королевский институт языкознания, страноведения и народоведения нидерландских Индий (KITLV), называемый сегодня Институтом исследований Юго-Восточной Азии и Карибов (был основан в 1851 г. в Дельфте и спустя несколько лет переведен в Гаагу, а в 1967 г. — в Лейден; см.: Kuitenbrouwer 2001), Королевское нидерландское географическое общество (KNAG), основанное в 1873 г. в Амстердаме; Королевский тропический институт (KIT), основанный как Колониальный институт в 1910 г. в Амстердаме, дополненный в 1926 г. музеем; Институт социальных исследований нидерландского народа (ISONEVO), основанный в Амстердаме в 1940 г. и переименованный в 1960 г. в Институт нидерландских университетов для координации исследований в социальных науках (SISWO — сейчас сосредоточен на исследованиях социальной политики); Центр африканских исследований (ASC), основанный в Лейдене в 1958 г.; Центр латиноамериканских исследований и документации (CEDLA), основанный в Амстердаме в 1964 г., ставший в 1971 г. межуниверситетским институтом.

В 1898 г. в Амстердаме было учреждено Нидерландское антропологическое общество (NAV) — в общем и целом оно охватывало физическую антропологию, этнологию (volkenkunde), исследования фольклора (volkskunde) и археологию доисторических обществ (prehistoric archaeology). Нидерландское социологическое общество (NSV) было основано в 1936 г. Нидерландские антропологи и представители социологии незападных обществ участвовали в таких профессиональных ассоциациях, как NSAV (с 1971 до 1993 г.) и NVMC (с 1993 по 2004 г.)[50].

Послевоенное развитие

После 1945 г. традиционная система факультетов в Нидерландах постепенно размывалась, уступая место новой системе, оформившейся к 1960-м годам. На новых факультетах социальных наук, организованных в 1963 г.[51], культурная антропология преподавалась на разного рода факультетских подразделениях (позднее — на самостоятельных отделениях) вместе с социологией незападных обществ. Я кратко опишу эти центры и их главные кафедры.

В Университете Амстердама В. Вертхейм (Wertheim) сменил Б. Шрике в качестве заведующего кафедрой современной истории и социологии Индонезии (с 1946 по 1972 г.), позднее переименованной в кафедру социологии незападных обществ. Эта кафедра работала параллельно с кафедрой этнологии, возглавляемой Фаренфортом (Fahrenfort), преемником Штейнмеца (с 1933 по 1955 г.). Фаренфорта сменил А. Кёббен (Köbben), который возглавлял кафедру культурной антропологии с 1955 по 1976 г. На смену ему пришел Й. Фабиан, читавший общую и африканскую антропологию (1980–1999 гг.); сегодня место заведующего кафедрой остается вакантным. Вторую кафедру по антропологии сначала возглавлял Й. Поувер (Pouwer, 1962–1966 гг.), затем И. Буассевен (Boissevain, 1966–1993 гг.), а сегодня — Й. Веррипс (Verrips с 1995 г.). Отдельная кафедра социальной и культурной антропологии была создана для А. Блока (Blok, 1986–2000 гг.). Преемником Вертхейма стал О. ван ден Маюзенберх (van den Muijzenberg, 1975–2004 гг.). Во главе второй кафедры социологии незападных обществ стоял Бреман (Breman), который был профессором сравнительной социологии с 1987 по 2001 г.[52] М. Руттен (Rutten) стал преемником как Бремана, так и ван ден Маюзенберха в качестве профессора сравнительной социологии Азии в 2003 г. В Амстердаме развивались три самостоятельные традиции: азиатские исследования на кафедре Вертхейма, ван ден Маюзенберха и Бремана; европейские исследования — на кафедре Буассевена и Блока[53]; и общая антропология — на кафедре Кёббена и Фабиана. Амстердамское отделение стало первым требовать изучения антропологии и социологии незападных обществ для аттестационных программ, ведущих к ученым степеням. Это отделение, называвшееся поначалу Антрополого-социологическим центром (ASC, с 1966 г.), затем объединилось с западной социологией в общее отделение социологии и антропологии (SOCA). Амстердамское отделение располагало несколькими внештатными должностями для профессоров, включая должности заведующего внештатной кафедрой медицинской антропологии (Ш. ван дер Геест), кафедрой здравоохранения и здоровья (А. П. Хардон) и кафедрой музейной антропологии и материальной культуры в KIT, возглавляемой сначала X. Ноой-Палм (Nooy-Palm, с 1968 по 1983 г.), а сегодня — С. Леженом (Legêne). Амстердамский институт изучения развития (InDRA), с его сильной программой гендерных исследований, возглавлялся Я. Шрейверс (Schrijvers) с 1989 по 2002 г., а сейчас стал частью AMIDSt во главе с И. Баудом (Baud — с 2004 г.). В Амстердаме также имеется исследовательский центр «Религия и общество», возглавляемый П. ван ден Веером (van der Veer) с 1992 г. и интегрированный теперь с SOCA. Основными областями специализации в Амстердаме остаются социальные исследования Южной и Юго-Восточной Азии и антропология Европы и Средиземноморья.

В Лейденском университете в 1955–1956 гг. был основан Институт (сейчас — отделение) культурной антропологии и социологии незападных обществ (сейчас — социологии развития). Его основателем был Г. Лохер (Locher), ученик Й. де Йосселина де Йонга, занимавший новообразованную кафедру антропологии и социологии Юго-Восточной Азии с 1954 по 1956 г. и кафедру общей культурной антропологии и социологии незападных обществ с 1956 по 1973 г. Й. де Йосселин де Йонг, возглавлявший основную кафедру, переименованную в кафедру культурной антропологии, специализировавшуюся главным образом на Юго-Восточной Азии и Океании, был сменен своим племянником П. де Йосселином де Йонгом (Р. Е. de Josselin de Jong), занимавшим эту кафедру на протяжении следующих тридцати лет (с 1957 по 1987 г.). Он преподавал как общую антропологию, так и антропологию Юго-Восточной Азии, возобновив традицию структурной антропологии и полевых исследований в сравнительном контексте, которая была заложена его предшественником в 1920–1930-х годах. Преемниками в исследованиях антропологии и социологии Индонезии стали Р. Шефолд (Schefold, с 1989 по 2003 г.) и П. Спейер (Speyer — с 2003 г.). Вторая антропологическая кафедра — по антропологии и социологии Африки была учреждена в начале 1960-х годов во главе с К. Бусиа (Busia, 1960–1962 гг.), а затем Холлемана (Holleman, 1963–1969 гг.), Д. Битти (Beattie, 1971–1975 гг.), А. Купера (Kuper, 1976–1985 гг.) и П. Гесхире (Geschiere, 1988–2002 гг.). Сейчас ею заведует П. Пельс (Pels, с 2003 г.). Вторая, дополнительная кафедра прикладной социологии незападных обществ возглавлялась Р. ван Лиром (van Lier, 1950–1980 гг.), но была закрыта из-за сокращения бюджета в 1985 г. Ученик ван Лира из Вагенингена, Б. Гальярт (Galjart), стал преемником Лохера в 1974 г. Эта кафедра также была закрыта после выхода Гальярта на пенсию в 1998 г. В результате этого П. Сильва, ассистент Гальярта, перешел в 2004 г. на факультет искусств, возглавив кафедру исследований современной Латинской Америки.

Третьей областью исследований в Лейдене с 1966 г. стали методы и приемы социальных исследований (М&Т). Кафедру количественных методов и приемов исследования с 1966 по 1999 г. возглавлял И. Спекманн (Speckmann), а кафедру этнографии и этнокинематографии — А. Хербрандс (Gerbrands, 1966–1983 гг.). Влияние этой группы на качество и структуру аттестационных программ по культурной антропологии и социологии незападных обществ было значительным — в особенности благодаря тому, что эта группа руководила практикой тех полевых исследований, которые проводились за рубежом и длились три месяца и более. Это направление работы остается важным даже после того, как Хербрандс и Спекманн вышли на пенсию, а кафедры были закрыты из-за бюджетных сокращений. Новаторским исследовательским центром стал VENO («женщины и развитие»), позднее переименованный в VENA («женщины и автономия»), возглавляемый Э. Постель-Костер (Postel-Coster) и Я. Шрейверс. За счет исследований политики и политических акций, проводимых с 1976 г., этому центру удалось внести значительный вклад в изучение деятельности женщин в обществе и исследовать роль гендерных аспектов в социальном развитии. Х. Й. М. Клейссен (Claessen) занимал персонально для него созданную кафедру политической антропологии (1984–1994 гг.), концентрируя внимание на эволюции ранних государств. Сегодня Лейденское отделение имеет пять экстраординарных[54] должностей, включая должности заведующего кафедрой изучения положения женщин в изменяющихся обществах, во главе которой сначала стояла Э. Постель-Костер (1986–1990 гг.), а с 1992 г. — С. Риссёу (Risseeuw); заведующего кафедрой материальной культуры Африки (с 1997 г. возглавляет Р. Бедо); заведующего кафедрой медицинской антропологии и этноботанических систем знания и развития (с 1999 г. — Л. Сликкервеер) и заведующего кафедрой городской антропологии (с 2003 г. — П. Нас). Й. Г. Оостен возглавляет две кафедры (одну из них как экстраординарный профессор): антропологии религии в Утрехте и изучения устных традиций в Лейдене. Основными областями специализации в Лейдене являются антропология и социология современной Индонезии и антропология и социология Африки к югу от Сахары. Сильными сторонами исследовательской традиции в Лейдене остаются структурная антропология, методы и приемы анализа и социология развития[55].

Университет Утрехта с 1914 г. располагает в своем составе старейшим антропологическим подразделением в Нидерландах — Институтом этнологии. В Утрехте никогда не было таких этнографических музеев, как в Лейдене или Амстердаме. Наряду с кафедрой антропологии, которую с 1936 по 1970 г. возглавлял Г. Фишер, существовала кафедра социологии незападных обществ, организованная Й. Принсом (Prins) в 1955 г., которая, однако, была закрыта после его ухода на пенсию в 1972 г. Г. Фишера на его посту сменил Тоден ван Велзен (van Velzen, 1971–1991 гг.). Была учреждена третья кафедра (Й. ван Баал, 1960–1975 гг.; X. Хейтинк, 1977–1992 гг.). А. де Рюйтер (de Ruijter) возглавлял кафедру социальной антропологии с 1984 по 2003 г., затем он перешел в Утрехтскую школу управления (USBO), начав также выполнять с 2000 г. обязанности профессора и декана в Тилбурге. В 1993 г. А. Роббен (Robben) был назначен на должность профессора антропологии и сравнительной социологии Латинской Америки, а Д. Крёйт (Kruijt) получил должность профессора исследований развития; помимо этого, Г. Оостиндие (Oostindie) был назначен профессором антропологии и сравнительной социологии Карибов (на неполной ставке по совместительству). Существовала также экстраординарная должность заведующего кафедрой изучения антропологии Бразилии, занимаемая Г. Банком (Banck, 1987–2002 гг.), и экстраординарная должность заведующего кафедрой антропологии и этнической истории индейских народов Латинской Америки, занимаемая Р. ван Зантвейком (van Zantwijk, 1987–1997 гг.), а затем, с 1998 г., А. Оувенеелем (Ouweneel). Основными областями специализации в Утрехте были Латинская Америка и Карибский бассейн. В Утрехте был также Центр изучения ресурсов человеческого развития (CERES), основанный в 1992 г.[56]

В Сельскохозяйственном университете Вагенингена до Второй мировой войны существовала должность лектора по этнологии. Ее занимал сначала Т. Беземер (Bezemer, 1909–1939 гг.), а затем с 1946 г. Ф. ван Нерссен (van Naerssen); однако она была упразднена после отъезда последнего в 1957 г. в Сидней. Кафедра эмпирической социологии и социографии незападных регионов была создана для Р. ван Лира, который возглавлял ее с 1955 по 1980 г., сохраняя свою должность профессора (на неполной ставке) прикладной социологии незападных обществ в Лейдене. Эта кафедра сменила свое наименование на кафедру социологии сельского развития; ее заведующим был Н. Лонг (Long, 1981–2002 гг.). Сегодня ее возглавляет Л. Виссер (Visser), учившаяся в Лейдене и пытающаяся наладить взаимодействие между общественными и естественными науками[57]. Другой выпускник Лейдена, А. Нихоф (Niehof), также возглавляет кафедру в Вагенингене, читая курсы по социологии потребления и домохозяйств. Основными специализациями Вагенингена являются исследования тропиков и социология развития.

В Неймегене (RU, а прежде — KUN) экстраординарная должность заведующего кафедрой этнологии была открыта в 1948 г. и занималась Б. Фроклаге (Vroklage). В результате его преждевременной смерти в 1951 г. должность занял P. Moop (Mohr, 1952–1970 гг.). Кафедра социологии незападных обществ была создана в 1958 г. для Элизабет Аллард — первой женщины-антрополога, ставшей во главе кафедры в Нидерландах. Среди лекторов кафедры были Л. Трибельс (Triebels, 1963–1986 гг.; профессор с 1980 по 1986 г.) и А. Троуборст (Trouwborst, 1964–1971 гг.; профессор социальной антропологии с 1971 по 1989 г.). Э. Аллард вышла на пенсию в 1969 г. Ее сменил Г. Хёйзер (Huizer, 1973–1998 гг.) и затем Л. де Хаан (Наап, 1999–2004 гг.). Г. Хёйзер стал директором Третьего всемирного центра (DWC), организованного в 1973 г. и преобразованного в его 25-ю годовщину в Центр проблем международного развития (CIDIN). А. Блок стал преемником Р. Моора в качестве профессора культурной антропологии в 1973 г. и вернулся в Амстердам в 1986 г. Кафедрой экономической антропологии с 1985 г. руководил В. Вольтере (Wolters). Ф. Хюскен (Hiisken) в 1990 г. стал преемником как А. Троуборста, так и А. Блока на объединенной кафедре культурной и социальной антропологии. В. Янсен (Jansen) с 1992 г. возглавляет кафедру гендерных исследований. А. Борсбоом (Borsboom) был назначен профессором антропологии Океании и Австралии в 1998 г.[58] X. Дриссен (Driessen) в 2002 г. занял должность заведующего внештатной кафедрой на факультете искусств. Основными областями специализации в Неймегене являются антропология Океании и Тихоокеанского бассейна и исследования развития (CIDIN). Помимо Этнологического музея в Неймегене с 1991 г. существует Центр тихоокеанских и азиатских исследований.

В Гронингене (RUG) А. Принс с 1951 г. читал краткий курс по сравнительной этнологии, получил в 1955 г. должность лектора по культурной антропологии, а в 1972 г. — должность полного профессора, которую сохранял до 1984 г. При университете в 1978 г. был открыт (и в 2004 г. — закрыт) этнологический музей. Отделение антропологии процветало, однако у А. Принса не было преемников, и отделение закрыли в 1985–1989 гг. из-за серьезных бюджетных сокращений в Нидерландах (в их результате были закрыты социологический факультет в Лейдене в 1987 г. и стоматологический — в Утрехте). Однако в Гронингенском университете сейчас есть Центр исследований развития (CDS), и антропологию продолжают читать на факультетах права и теологии[59]. Д. Папоусек (Papousek) является лектором по антропологии на факультете искусств и директором Центра мексиканских исследований. Основной областью специализации в Гронингене были (и отчасти остаются) исследования Арктики.

В Свободном университете Амстердама (VU) кафедра культурной антропологии была создана в 1956 г. и возглавлялась с 1956 по 1966 г. Л. Онвлее (Onvlee), а затем Х. С. Нордхольт (Nordholt, 1967–1978 гг.) и Й. Теннекесом (Tennekes, 1978–2001 гг.). Кафедра социологии незападных обществ была основана в 1962 г. и возглавлялась Й. Схорлом (Schoorl, 1962–1988 гг.) и П. Клоосом (Kloos, 1988–2000 гг.); сейчас ею руководит Д. Уинслоу, профессор социальной антропологии из Канады. Кафедра антропологии религии с 1962 г. возглавлялась Й. Блоу (Blauw), с 1975 г. ею руководил Й. Шоффелейрс (Schoffeleers), а затем А. Дроогерс (Droogers, 1989–2004 гг.). Кафедрой истории незападных обществ руководил с 1965 г. Й. Тейс (Thijs), а затем X. Сазерленд (Sutherland, 1975–2001 гг.)[60]. А. Дроогерса с 2004 г. замещает Б. Мейер (Meyer). Отделение социальной и культурной антропологии имеет специализацию на проблемах безопасности человека. В 2004 г. на отделение пришли два новых профессора — Морис Блок (Bloch) из Лондона и Томас Хилланд Эриксен (Eriksen) из Осло.

В Свободном университете есть отделение культуры, организации и менеджмента (СОМ), специализирующееся на исследованиях корпоративной культуры, управления в организациях и воздействия культурных явлений на организационный процесс. Открытое в 1989 г. Й. Теннекесом и А. В. Вестра (Westra), это отделение привлекло много новых студентов, в особенности после введения новой аттестационной программы по модели бакалавр/магистр (Bachelor/Master) в сентябре 2002 г. Должность профессора на этом отделении занимал с 1994 по 2003 г. В. Коот (Koot), а с 2003 г. — X. Далес (Dahles), а с 2004 г. — М. Веенсвейк (Veenswijk).

Для института социальных исследований, основанного в Гааге в 1952 г., характерны большой интерес к исследованиям развития и междисциплинарным подходам. X. Хабот (Chabot) занимал в нем должность профессора социальных исследований с 1955 по 1970 г. В Роттердамском университете Эразма (EUR) была кафедра сравнительной социологии (включавшая область социологии развития), которой с 1976 по 1987 г. руководил Я. Бреман. В Роттердаме есть кафедра истории незападных обществ, которую с 1985 по 1988 г. возглавлял П. Гесхире (Geschiere), а затем до 2004 г. А. ван Стиприаан (van Stipriaan). На факультете искусств университета Тилбурга (UvT) сеть отделение межкультурной коммуникации, где кафедрой межкультурной коммуникации с 1994 г. руководит В. Шадид (из Лейдена). А. де Рюйтер с 2000 г. пытается организовать в этом университете факультет социальных наук.

Это лишь общая характеристика послевоенного периода в развитии антропологии и социологии незападных обществ в Нидерландах. Упомянутые кафедры служили своего рода центрами притяжения для небольших, но иногда расширявшихся кругов лекторов, исследователей и студентов-ассистентов, работавших в перечисленных областях. Большинство кафедр возглавлялось мужчинами, однако начиная с 1990-х годов более десяти женщин получили профессорские должности.

В 1950–1960-х годах большинство колоний получили статус независимых государств. Это были десятилетия адаптации, в течение которых в большинстве нидерландских университетов открылись отделения культурной антропологии и социологии незападных обществ. В 1970-х годах число исследователей возросло, и предмет прочно утвердился в рамках нидерландского академического мира. Последняя четверть XX в. стала свидетелем расцвета исследований и появления инновационных областей в обеих дисциплинах: визуальной антропологии (Лейден, UvA), гендерных исследований во всех университетах (особенно в Лейдене); антропологии Европы и Средиземноморья (Неймеген, UvA), антропологии Океании (Неймеген, Лейден), латиноамериканских исследований (Лейден, Утрехт), исследований мигрантов и этничности (Утрехт, UvA; Тилбург), медицинской антропологии (Лейден, UvA), городской антропологии (VU, Лейден), экономической антропологии (Неймеген, Лейден), политической антропологии (VU, Лейден) и антропологии религии (VU, Лейден). Почти во всех университетах, а также в Институте социальных исследований (ISS, Гаага) на первый план вышли исследования развития.

С 1979 г. сокращение государственных ассигнований на образование привело к бюджетным сокращениям в университетах и к реорганизации отделений. Из США была заимствована новая культура аудита и управления планированием и контролем за академической продукцией. Для разрешения этой ситуации уже в 1975 г. национальный комитет составил несколько планов (в рамках различных дисциплин) по сотрудничеству между отделениями и по разделению специализаций. Эти усилия позволяли защищать интересы предмета до середины 1990-х годов[61]. Однако даже они не могли предотвратить серьезных сокращений на шести отделениях антропологии в 1980-х годах. Седьмое — в Гронингенском университете — было закрыто в 1989 г.[62]

Современная антропология в Нидерландах и нидерландское общество

В Нидерландах сейчас функционируют 14 университетов, в шести из которых, а именно в Лейденском (UL), двух амстердамских (UvA and VU), Утрехтском (UU) и Неймегенском (RU), есть отделения антропологии, а в Вагенингене (WAU) есть отделение социологии села. Антропология сильна в Лейдене, в обоих амстердамских университетах, в Утрехте и Неймегене. Исследования развития играют большую роль в Университете Амстердама (UvA), Неймегене, Лейдене, Утрехте и Свободном университете Амстердама (VU), но в особенности в Институте социальных наук в Гааге и в Вагенингене.

Несмотря на долгую и переменчивую историю и растущее сегодня число исследователей, перспективы адекватной финансовой поддержки антропологии и исследований развития со стороны государства не слишком обнадеживают. Вопреки улучшающимся экономическим условиям (особенно заметно улучшавшимся в 1990-х годах), поддержка антропологии остается скромной. Бюджетные ограничения преодолеваются за счет участия в широких междисциплинарных исследовательских проектах. Свободный университет сегодня, вероятно, является наиболее важным учреждением в отношении антропологии в Нидерландах. Как частный протестантский университет, он располагает достаточными средствами для привлечения на отделение социальной и культурной антропологии новых и молодых профессоров, в том числе и зарубежных.

Если Свободный университет может инвестировать в новых профессоров и новые отделения, то другие университеты, в зависимости от изменений в национальном бюджете на образование, уже на протяжении четверти века в той или иной мере испытывали и испытывают на себе воздействие экономики. В Лейдене отделение социально-культурной антропологии последовательно становилось все меньше и меньше (от 45 сотрудников, в числе которых было восемь полных профессоров, в 1979 г. до 15 сотрудников, в числе которых в 2004 г. было лишь два полных и пять внештатных профессоров); тем не менее его программа обучения привлекает много студентов (в 2004 г. — 118 новых студентов) и уже в третий раз подряд избирается нидерландскими студентами как лучшая из всех программ по антропологии в Нидерландах[63].

В 1980-х годах терминология изменилась еще раз, и большинство специалистов по социологии незападных обществ теперь предпочитают, чтобы их называли антропологами. Если раньше представители социологии незападных обществ были уверены в улучшении социально-экономических условий в третьем мире, то с середины 1980-х годов скептицизм в отношении эффективности сотрудничества в области развития в Азии и Африке начал приводить к отказу от теории модернизации. В дискуссиях о развитии теперь доминируют не социологи, а экономисты. Надо добавить, что нидерландская программа помощи развивающимся странам была связана на уровне министерства с двусторонней торговлей. Кроме этого, начиная с 1970-х годов антропологи стали вовлекаться в области, прежде занимаемые исключительно социологией незападных обществ. Это отражало общую обеспокоенность по поводу проблем развития, растущего неравенства (в особенности — в положении женщин на Юге)[64] и экологических проблем. Прежний интерес голландцев к прикладной антропологии теперь стал рассматриваться как более широкий интерес к исследованиям развития вообще.

Антропологи Андре Кёббен и Петер Клоос и представители социологии незападных обществ Вим Вертхейм, Ян Бреман и Пол Хубинк относились к самым активным участникам общественных дискуссий. П. Клоос — автор известного учебника по культурной антропологии, выдержавшего шесть переизданий (Kloos 1972, 1984; Kooiman et al. 2002). Вместе с Хенри Клейссеном П. Клоос был одним из главных популяризаторов антропологии в Нидерландах[65]. В настоящее время четыре антрополога, а именно Андре Кёббен, Бонно Тоден ван Велзен, Петер Гесхире и Петер ван дер Веер, являются членами Королевской нидерландской академии наук (KNAW); из них работать продолжает лишь последний (остальные считаются «почетными членами в отставке»). А. Кёббен (родившийся в 1925 г.) является éminence grise[66] нидерландской антропологии и, вероятно, самым известным из ныне здравствующих антропологов Нидерландов; он также чрезвычайно плодовитый автор. Однако своей репутацией он обязан не столько антропологическим исследованиям, сколько социологической работе по вопросам меньшинств и мигрантов, а также постам директора Центра исследований социальных противопоставлений (Centre for the Study of Social Contradistinctions — COMT) и председателя Консультативного комитета по культурным меньшинствам в Нидерландах (АСОМ)[67].

Несмотря на ее долгую историю, антропология все же не относится к хорошо известным в Нидерландах наукам. Большинство граждан страны не знают о ее существовании, и обычный, как говорится, «человек с улицы» не понимает, что такое антропология, не говоря уже о том, что он не представляет себе ее предмета. И хотя часть антропологической терминологии вошла в нидерландское словоупотребление, сам термин antropologie обычно требует разъяснений; прежнее наименование — volkenkunde — известно лучше благодаря старым названиям этнографических музеев. Есть три основные причины такого положения дел: антропологию не преподают в школах, большинство нидерландских антропологов проводят исследования за пределами Европы, и лишь немногие из антропологов появляются в нидерландских средствах массовой информации.

В 1970-х и 1980-х годах антропологи регулярно участвовали в публичных дебатах, а сегодня это происходит нечасто. Сотрудничество в области социально-экономического развития и третий мир перестали быть привлекательными сюжетами для нидерландского телевидения или прессы. Нидерландские газеты уделяют достаточное внимание антропологическим темам, однако предпочитают экзотику. Антрополог-эссеист Геррит Ян Звиер (Zwier) отчасти восполняет эту потребность. Некоторые газетные репортеры, как, например, Шурд де Йонг (de Jong) и Дирк Фласблом (Vlasblom), имеют антропологическое образование и пишут репортажи по связанным с антропологией темам, однако ни об одном из них газеты не говорят как собственно об «антропологе». Бертуса Хендрикса (Hendriks), социогеографа из Амстердама, всегда представляют в телепрограммах как специалиста по Ближнему Востоку. Хенк Шульте Нордхольт (Nordholt), историк из Амстердама с опытом полевой работы на Бали, появлялся в выпусках новостей во время индонезийских реформ 1998 г., но был представлен просто как специалист по Индонезии. Шаак ван дер Геест (van der Geest), ученый, занимающийся медицинской антропологией в Амстердаме, делает обзоры книг по антропологии для нидерландской газеты «De Volkskrant» (например, он писал о книге М. Янга о Малиновском, о новом нидерландском переводе «Печальных тропиков» К. Леви-Стросса и о книге Б. Мейер и П. Пельса «Магия и современность»), но о его профессии никогда не упоминается.

Название «антропология», как представляется, не имеет большого значения для нидерландских средств массовой информации. Антропологов либо считают людьми, которые измеряют черепа, либо учеными, имеющими какой-то неясный интерес к далеким народам. На участников программ по социальному развитию часто смотрят как на переплачиваемых консультантов. Проблема, по-видимому, в том, что редакторы телепрограмм и газет все-таки знают, что такое антропология, поскольку обучались в университетах, но полагают, что нидерландская публика знает о ней мало. Другой причиной того, почему нидерландские антропологи и представители социологии незападных обществ перестают писать для газет, является влияние (усиливавшееся с 1989 г.) новой системы оценки публикаций, в соответствии с которой голландско-язычная пресса, в особенности популярная, перестает цениться. В контексте интернационализации, к которой стремится нидерландское академическое сообщество, англоязычные публикации ценятся выше.

Как следствие всего этого, антропология не играет важной роли в широком нидерландском обществе. Ее роль ограничена академическими секторами этого общества — университетами, исследовательскими институтами и этнографическими музеями. Антропологи, как и социологи, занимающиеся проблемами развития, играют более непосредственную роль в организациях помощи развивающимся странам, различных НПО, консультативных институтах, министерствах и международных организациях, но эту работу публика обычно не видит.

Финансирование исследований в Нидерландах

Финансирование антропологических исследований и исследований развития осуществляется в Нидерландах по трем различным каналам: за счет университетов и исследовательских школ; за счет государственных фондов, таких как NWO и WOTRO, за счет организаций, поддерживающих контрактные исследования. Их соответственно называют первым, вторым и третьим денежными потоками.

Основным фондом для финансирования научных исследований в Нидерландах является NWO — Нидерландская организация научных исследований в Гааге (второй поток). Ключевыми критериями для финансирования нидерландской науки являются инновация и качество. В сотрудничестве с учеными, национальными и международными организациями и компаниями NWO развивает и финансирует исследовательские программы высокого качества. Благодаря поддержке этого фонда в университетах и институтах оплачиваются около 4300 исследователей. У этой организации есть девять исследовательских институтов, размещенных по всей стране и занимающихся по преимуществу биологическими и естественными науками. Ее ежегодный бюджет составляет около 400 млн евро. У NWO восемь подразделений: геологических и биологических наук, химических наук, физических наук, гуманитарных наук (включая историю, исследования фольклора и лингвистику), социальных наук (MaGW), медицинских наук, физики и технических наук. Антропология занимает место среди социальных наук в Совете по социальным исследованиям (MaGW), который финансирует социальные науки через второй поток. NWO распределяет это финансирование за счет организации конкурсов исследовательских проектов. Антропологические проекты наталкиваются на жесткую конкуренцию со стороны проектов по количественной социологии, психологии и экономике. NWO сейчас финансирует большие исследовательские программы, в которых участвуют по десять и более дисциплин.

Более подходящей для антропологов (но не для исследований в области политики) финансирующей организацией является WOTRO — Фонд для развития исследований тропиков (Foundation for the Advancement of Tropical Research). WOTRO является членом NWO и поддерживает исследования в тропиках, в особенности те, которые затрагивают социологические аспекты. WOTRO имеет междисциплинарную ориентацию и финансирует проекты в области гуманитарных и социальных наук, включая антропологию, с одной стороны, и геологические, биологические и медицинские науки — с другой. Финансирование осуществляется как с помощью NWO, так и Министерства иностранных дел, у которого до 1998 г. был отдельный генеральный директорат для сотрудничества в области развития. WOTRO финансировал исследовательские проекты в тропических регионах и развивающихся странах с 1964 г. и сейчас отметил свою 40-ю годовщину. В течение этого времени WOTRO поддерживал научные исследования в нидерландских университетах и исследовательских институтах и обеспечивал создание научной базы в развивающихся странах и в тропиках. Заявки на исследования от антропологов обычно имеют больше шансов на поддержку в WOTRO, чем в подразделениях NWO, подобных MaGW. Однако заявки, которые не касаются исследований в тропических регионах, например исследования в Европе или Средиземноморье или исследования развития, здесь финансироваться не могут. WOTRO поддерживает лишь те антропологические проекты, которые связаны с полевыми исследованиями в тропиках.

WOTRO финансирует также проведение исследований на соискательство степени доктора учеными из стран Азии в странах их происхождения. Исследования азиатских докторантов в Западной Европе могут финансироваться лишь за счет специальных программ, подобных IDPAD (Индийско-нидерландская программа по альтернативам развития) и SANPAD, организованной бывшим министром сотрудничества в области развития Яном Пронком (Pronk).

Еще одним фондом для исследований является Общество Тройба (Treub Maatschappij). Эта организация была основана ботаником Мельхиором Тройбом как «общество для развития естественно-научных исследований в нидерландских колониях» в 1890 г. Сейчас Общество Тройба именуется Обществом для развития исследований в тропиках. Оно финансирует в основном биологические науки, но поддерживает и антропологические исследования в тропиках.

Финансирование докторских и постдокторских исследований в антропологии и социологии незападных обществ осуществляется через исследовательские школы, находящиеся при университетах (первый поток). С момента их организации в конце 1980-х годов эти школы стали успешной формой поддержки исследований. Система хорошо поддерживает сами практические исследования, но отделяет их от преподавания. Большинство исследовательских школ имеют собственные серии публикаций для докторантов и сотрудников соответствующих отделений. Преподавание сосредоточено в образовательных институтах при факультетах.

В Амстердамском университете (UvA) есть Амстердамская школа социальных исследований (Amsterdam School for Social Science Research — ASSR). Она была основана в 1987 г. как Центр для азиатских исследований (Centre for Asian Studies — CASA) и Постдокторский институт социологии (Postdoctoral Institute for Sociology — PdlS), но вскоре оба учреждения слились в единую Амстердамскую школу. Поначалу это слияние работало хорошо и исследования проводились в трех областях: антропологии, социологии незападных обществ и антропологии/социологии Азии. В последнее время ASSR была расширена и сейчас включает в себя антропологию, социологию западных и незападных обществ, а также политические исследования. В Университете Амстердама есть также Амстердамский институт исследований метрополии и международного развития (Amsterdam Institute for Metropolitan and International Development Studies — AMIDSt), организованный в рамках географических наук. Он представляет собой один из основных международных центров для исследований в областях географии человека, международных исследований развития и планирования и пространственной политики и относится к факультету социальных и поведенческих наук Амстердамского университета.

В Университете Лейдена есть исследовательская школа CNWS, основанная как Центр исследований незападных обществ при факультете искусств и факультете социальных наук в 1988 г. В этом центре координируются все ориенталистские и незападные исследования, проводимые на четырех факультетах. CNWS признан как исследовательская школа KNAW в 1992 г.; в 1993–1994 гг. он был переименован в Научную школу азиатских, африканских и америндских исследований, с тем чтобы термин «незападный» был устранен из названия центра. Основной идеей было объединение исследований языка и культуры и их применение к историческим и современным обществам. Объединяя исследователей с факультетов искусств, социальных наук, теологии и права, CNWS сегодня развивает востоковедческие исследования и исследования незападных обществ в самом широком масштабе.

Католический университет Неймегена (сегодня носит название Radboud University — RU) имеет в своем составе Неймегенский институт сравнительных исследований по развитию и культурным изменениям (NICCOS), основанный в 1989 г. Его целью является координация и стимулирование исследований в третьем мире и периферийных регионах индустриальных стран, выполняемых Неймегенским отделением культурной и социальной антропологии, отделением географии развивающихся стран, Центром проблем международного развития (CIDIN, бывший Центр изучения третьего мира — Third World Centre, DWC), Центром исследования женщин, отделением миссиологии и отделением ближневосточных языков и исследований.

Университет Утрехта с 1992 г. принимает участие в работе национального Центра исследований ресурсов человеческого развития (CERES), признанного KNAW c 1994 г. исследовательской школой. Этот центр по структуре является также одним из научных центров на факультете социальных наук и служит административным центром для национальной исследовательской школы по изучению ресурсов для развития — межуниверситетской школы с отделениями в пяти других организациях, а именно в Университете Амстердама, Сельскохозяйственном университете Вагенингена, Университете Неймегена, Свободном университете Амстердама и Институте социальных исследований в Гааге. CERES концентрируется на изучении взаимосвязей между человеческими и природными ресурсами. Его исследования ориентированы на развитие и связаны до некоторой степени с прикладными областями политики.

Помимо этого, в Университете Амстердама есть Институт миграции и этнических исследований (IMES), междисциплинарный исследовательский институт, созданный в 1994 г. Его программа исследований нацелена на интеграцию различных перспектив и исследовательских подходов и сотрудничество с отделениями антропологии, социологии, коммуникации, политических наук, социальной и экономической географии, эконометрики и административного права, а также с отделением социальной и экономической истории. Программа исследований IMES сосредоточена на мультикультурных аспектах нидерландского общества; особое внимание уделяется исследованию города Амстердама в международной и сравнительной перспективе (Vermeulen et al. 2000; Lucassen el al. 2002; Vermeulen el al. 2003).

В Утрехте есть Школа управления (USBO) с магистерской программой изучения организаций, культуры и менеджмента. Она была основана на целое десятилетие позже, чем аналогичная программа в Свободном университете Амстердама. Интерес к программам такого рода обусловлен двумя причинами: во-первых, существует потребность в росте числа прикладных исследований; во-вторых, рост числа студентов означает и рост числа преподавательских ставок.

Кроме университетов (исследовательских школ), NWO и WOTRO, финансирование для больших междисциплинарных программ может быть получено от KNAW. Два национальных исследовательских института — азиатских исследований (IIAS, основан в 1993 г.) и исследований ислама (ISIM, основан в 1998 г.) — находятся в Лейдене и имеют офисы в Амстердаме. Помимо этого, есть несколько крупных исследовательских институтов, как, например, Институт Меертенса (Meertens Instituut — исследований фольклора), IISG (социальной истории) и NIOD (исследований войн); все они находятся в Амстердаме.

Наконец, существует третий денежный поток от различных неправительственных организаций, таких как CORDAID[68], HIVOS[69], ICCO[70], NOVIB[71], SNV[72] и т. п. Хотя эти организации продолжают играть важную роль в распределении фондов для поддержки исследований развития, становится все труднее найти финансирование для исследований, не связанных с проблемами развития или проводимых в странах, с которыми Нидерланды не поддерживают двусторонних отношений.

Заключение

Антропология относится к зрелым областям исследований культуры и общества, развивавшимся в Нидерландах и их колониях с 1770-х годов. Процесс ее институционализации проходил начиная с 1830-х годов. В колониальный период развивалась региональная антропология (этнология) в форме этнографического изучения Индонезии, Суринама и Антил. В 1920–1930-х годах в Лейдене, Амстердаме и Утрехте оформилась общая антропология в виде сравнительной этнологии. С 1950-х годов в Нидерландах процветали «незападные» социальные науки, включая исследования развития. С 1963 г. культурную антропологию и социологию незападных обществ стали числить в составе социальных наук, и соответствующие исследования проводились по преимуществу в тропических регионах Азии, Латинской Америки и Африки. Антропология Европы и Средиземноморья стала развиваться с конца 1960-х годов; в 1970–1980-х годах за ней последовали гендерные исследования и исследования меньшинств. Исследования мигрантов и ислама вышли на первый план в конце 1990-х годов.

Нидерландская антропология была преимущественно сконцентрирована на незападном мире, и ее вклад был скорее региональным, нежели тематическим. Исследования Азии, Африки и Латинской Америки до сих пор абсолютно преобладают; исследования Австралии и Океании, Японии и Арктики остаются редкими. Вследствие такой «заморской» ориентации, внешней политики и существующих национальных критериев в финансировании исследований антропология Европы получила значительно меньшее внимание. Именно по этой причине в современных дискуссиях о феномене мультикультурности в Европе принимают участие не антропологи, а философы и социологи.

К темам особого интереса относятся гендерные исследования, медицинская антропология и исследования проблем биологического воспроизводства, этнические меньшинства и исследования мигрантов, а также исследования развития в целом. В меньшей степени финансируются исследования в таких областях, как музейная антропология, визуальная антропология, история антропологии и общая антропология (несмотря на устойчивый интерес к этим предметам).

Главной проблемой в этом контексте остается устойчивость воспринимаемого противопоставления между «Здесь» и «Там», «Мы» и «Они», «Мы» и «Другие». Колониальная идея, что Запад остается на Западе, а He-Запад не может находиться на Западе, уже не принимается на веру. Фундаментальным вкладом исторической социологии, пропагандируемой Вертхеймом, была демонстрация того факта, что эти миры взаимосвязаны и взаимозависимы. Эта мысль еще не вполне укоренилась в нидерландских фондах, финансирующихся в основном исследования в постколониальных и развивающихся странах, с которыми Нидерланды поддерживают двусторонние отношения.

Влияние нидерландской социально-культурной антропологии на нидерландское общество остается преимущественно косвенным. Ее влияние на политику более значимо, в особенности в том, что касается международного развития, гендерных исследований, проблем передачи властных полномочий и исследований развития. Большинство нидерландских антропологов проводит полевые исследования на других континентах. Вследствие этого у них больше опыта в изучении мира за пределами Европы, чем в исследованиях феномена мультикультурности у себя дома.

Нидерландская антропология хорошо оснащена для изучения культурного многообразия, мультикультурного поведения и групповой динамики в современных обществах — как в западном, так и в незападном мире, как на Юге, так и на Севере. Потребность в антропологах, возможно, возрастет, и потребуется больше обученных специалистов. Пока, однако, нидерландские политики продолжают экономить на образовании и исследованиях. Можно лишь заключить, что, по их мнению, проблемы транснационального и многокультурного общества пока недостаточно сложны.

ЛИТЕРАТУРА

Akveld et al. 2002 — De kleurrijke wereld van de VOC / Ed. L. Akveld, E. M. Jacobs. Bussum, 2002.

Arnoldus-Schröder 1998 — The Collection Van Baaren / Ed. V. Arnoldus-Schröder. Groningen, 1998.

Benda-Beckmann 2002 — Tales from Academia: History of Anthropology in the Netherlands/ Ed. F. von Benda-Beckmann, K. von Benda-Beckmann, H. Vermeulen, J. Kommers. Nijmegen, 2002.

Blussé 1989 — Blussé L. Tribuut aan China: Vier eeuwen Nederlands-Chinese betrekkingen. Amsterdam, 1989.

Blussé et al. 2000 — Bridging the Divide, 1600–2000 / Ed. L. Blussé, W. Remmelink, I. Smits. Leiden, 2000.

Bovenkerk et al. 1978 — Toen en Thans: de sociale wetenschappen in de jaren dertig en nu / Ed. F. Bovenkerk, H. J. M. Claessen, van B. Heerikhuizen, A. J. F. Köbben N. Wilterdink Baarn, 1978.

Burns 2004 — Burns P. The Leiden Legacy: Concepts of Law in Indonesia. Leiden, 2004.

de Jong 1998 — de Jong J. De waaier van het fortuin: de geschiedenis van de Nederlanders in Azië en de Indonesische archipel, 1595–1950. Gravenhage, 1998.

de Josselin de Jong 1960 — de Josselin de Jong P. E. Cultural Anthropology in The Netherlands // Higher Education and Research in The Netherlands. 1960. Vol. 4. P. 13–26.

de Josselin de Jong et al. 1989 — de Josselin de Jong P. E., Vermeulen H. F. Cultural Anthropology at Leiden University: From Encyclopedism to Structuralism // Leiden Oriental Connections, 1850–1940 / Ed. W. Otterspeer. Leiden, 1989. P. 280–316.

Dekker 2000 — Dekker T. Ideologie en volkscultuur ontkoppeld: een geschiedenis van de Nederlandse volkskunde // Volkscultuur: een inleiding in de Nederlandse etnologie / Ed. T. Dekker, H. Roodenburg, G. Rooijakkers Nijmegen, 2000. P. 13–65.

Dekker 2002 — Dekker T. De Nederlandse volkskunde: de verwetenschappelijking van een emotionele belangstelling. Amsterdam, 2002.

De la Rive Box et al. 1981 — Van theorie tot toepassing in de ontwikkelingssociologie: sociologen en antropologen over ontwikkelingsproblemen // Mens en Maatschappij / Ed. L. de la Rive Box, D. Papousek. 1981. Vol. 56.

De Pater et al. 1999 — De Pater B. et al. Een tempel der kaarten: negentig jaar geograflebeoefening aan de Universiteit Utrecht. Utrecht, 1999.

De Wolf 1998 — De Wolf J. J. Eigenheid en samenwerking: honderd jaar antropologisch verenigingsleven in Nederland. Leiden, 1998.

Dougherty 1995 — Dougherty F. W. P. Missing Link, Chain of Being, Ape and Man in the Enlightenment: The Argument from the Naturalists // Ape, Man, Apeman: Changing Views since 1600 / Ed. R. Corbey, B. Theunissen Leiden, 1995. P. 63–70.

Dougherty 1996 — Dougherty F. W. P. Gesammelte Aufsatze zu Themen der klassischen Periode der Naturgeschichte // Collected Essays on Themes from the Classical Period of Natural History. Gottingen, 1996.

Drewes 1957 — Drewes G. W. J. Oriental Studies in the Netherlands: An Historical Survey // Higher Education and Research in The Netherlands. 1957. Vol. 1. P. 3–13.

Ellen 1976 — Ellen R. F. The Development of Anthropology and Colonial Policy in the Netherlands: 1800–1960 // Journal of the History of the Behavioral Sciences. 1976. Vol. 12. P. 303–324.

Ensel 1994 — Ensel R. Tussen woestheid en beschaving: Martinus Stuart als zedekundige en verlicht etnoloog // Antropologische Verkenningen. 1994. Vol. 13. P. 36–52.

Ensel 2002 — Ensel R. The Death of James Cook as a Cultural Encounter Gone Astray: Morality and Ethnology in Dutch Enlightenment Writings // Tales from Academia. Vol. 2. Nijmegen, 2002. P. 601–626.

Fasseur 1993 — Fasseur C. De Indologen: ambtenaren voorde Oost 1825–1950. Amsterdam, 1993.

Gevers 1998 — Uit de Zevende: vijftig jaar politieke en sociaal-culturele wetenschappen aan de Universiteit van Amsterdam / Ed. A. Gevers. Amsterdam, 1998.

Heeren 1993 — Heeren H. J. Van sociografie tot sociologie: de Amsterdamse sociografische school en haar betekenis voor de Nederlandse sociologie. Utrecht, 1993.

Heeren 1998 — Heeren H. J. Sociografie studeren in Amsterdam: terugblik op de jaren 1940–1948. Utrecht, 1998.

Heinemeijer 1998 — Heinemeijer W. F. H.D. de Vries Reilingh: De sociografie in de PSF // In de Zevende: de eerste lichting hoogleraren aan de politiek-sociale faculteit te Amsterdam. Amsterdam, 1998. P. 152–166.

Heinemeijer 2002 — Heinemeijer W. F. A Short History of Anthropology at Amsterdam: Steinmetz and his Students // Tales from Academia. Nijmegen, 2002. P. 227–243.

Held 1953 — Held G. J. Applied Anthropology in Government: The Netherlands // Anthropology Today / Ed. A. L. Kroeber. Chicago, 1953. P. 866–879.

Hovens et al. 1988 — Historische ontwikkelingen in de Nederlandse antropologie // Antropologische Verkenningen / Ed. P. Hovens, L. F. Triebels. 1988. Vol. 7.

Hüsken et al. 1984 — Trends en tradities in de ontwikkelingssociologie / Ed. Hüsken F., Kruijt D., van Ufford P. Q. Muiderberg, 1984.

Jongmans 1976 — Jongmans D. G. Wat stelt Nederland voor op het terrein van de toegepaste antropologie? // Culturele antropologie: portret van een wetenschap. Meppel, 1976. P. 35–48.

Kloos 1972 — Kloos P. Culturele antropologie: een inleiding. Assen, 1972.

Kloos 1984 — Kloos P. Antropologie als wetenschap. Muiderberg, 1984.

Kloos 1988 — Kloos P. Het ontstaan van een discipline: de sociologie der nietwesterse volken // Antropologische Verkenningen. 1988. Vol. 7. P. 123–146.

Kloos 1989 — Kloos P. The Sociology of Non-Western Societies: The Origins of a Discipline // The Netherlands’ Journal of Social Sciences. 1989. Vol. 25. P. 40–50.

Kloos 1990–91 — Kloos P. Development Research in the Netherlands: Origins and Characteristics // Netherlands Review of Development Studies. 1990–1991. Vol. 3. P. 133–143.

Kloos 1991 — Kloos P. Anthropology in the Netherlands: The 1980s and Beyond // Contemporary Anthropology in the Netherlands: The Use of Anthropological Ideas / Ed. P. Kloos, H. J. M. Claessen. Amsterdam, 1991. P. 1–29.

Kloos et al. 1975 — Current Anthropology in the Netherlands / Ed. P. Kloos and H. J. M. Claessen. Rotterdam, 1975. P. 181–184.

Kloos et al. 1981 — Current Issues in Anthropology: The Netherlands / Ed. P. Kloos and H. J. M. Claessen. Rotterdam, 1981. P. 244–249.

Kloos et al. 1991 — Contemporary Anthropology in the Netherlands: The Use of Anthropological Ideas / Ed. P. Kloos and H. J. M. Claessen. Amsterdam, 1991.

Knippenberg et al. 2002 — Alles heeft zijn plaats: 125 jaar geografie en planologie aan de Universiteit van Amsterdam, 1877–2002 / Ed. H. Knippenberg M. van Schendelen. Amsterdam, 2002.

Köbben 1992 — Köbben A. J. F. Sebald Rudolf Steinmetz (1862–1940): een hartstochtelijk geleerde // Een brandpunt van geleerdheid in de hoofdstad: de Universiteit van Amsterdam rond 1900 in vijftien portretten. Amsterdam, 1992. P. 313–340.

Köbben 2003 — Köbben A. J. F. Het gevecht met de Engel: over verheffende en minder verheffende aspecten van het wetenschapsbedrijf. Amsterdam, 2003.

Kooiman et al. 2002 — Conflict in a Globalising World: Studies in Honour of Peter Kloos / Ed. D. Kooiman et al. Assen, 2002.

Kuitenbrouwer 2001 — Kuitenbrouwer M. Tussen oriëntalisme en wetenschap: het Koninklijk Instituut voor Taal-, Land- en Volkenkunde in historisch verband, 1851–2001. Leiden, 2001.

Lucassen el at. 2002 — Nederland multicultureel en pluriform? Een aantal conceptuele studies / Ed. J. Lucassen, de A. Ruijter. Amsterdam, 2002.

Meijer 1999 — Meijer M. C. Race and Aesthetics in the Anthropology of Petrus Camper (1722–1789). Amsterdam, 1999.

Meijer 2004 — Meijer M. C. The Century of the Orangutan // XVIII New Perspectives on the Eighteenth Century. 2004. Vol. 1. P. 62–78.

Meurkens 1998 — Meurkens P. C. G. Vragen omtrent de mensheid. Culturele antropologie in Nijmegen (1948–1998). Aalten, 1998.

Meurkens 1999 — Meurkens P. C. G. De wazige blik van de ‘ingewijde informant // Focaal. 1999. Vol. 33. P. 176–178.

Papousek 1988 — Papousek D. A. Terug naar af: antropologie in Groningen // Antropologische Verkenningen. 1988. Vol. 7. P. 147–163.

Postel-Coster el at. 2002 — Postel-Coster E., van Santen J. Feminist Anthropology in The Netherlands: Autonomy and Integration // Tales from Academia. Nijmegen, 2002.

Roede 2002 — Roede M. A History of Physical Anthropology in the Netherlands // Tales from Academia. Nijmegen, 2002. P. 1033–1094.

Ross 1999 — Ross R. A Concise History of South Africa. Cambridge, 1999.

Schoorl 1974 — Schoorl J. W. Sociologie der modemisering: een inleiding in de sociologie der niet-westerse volken. Deventer, 1974.

Schrieke 1948 — Report of the Scientific Work Done in the Netherlands on Behalf of the Dutch Overseas Territories during the Period between Approximately 1918 and 1943 / Ed. Schrieke B. J. O. Amsterdam, 1948.

Van Bork-Feltkamp 1938 — Van Bork-Feltkamp A. J. Anthropological Research in the Netherlands // Verhandelingen der Koninklijke Nederlandsche Akademie van Wetenschappen. Amsterdam, 1938.

Van Bork-Feltkamp 1948 — Van Bork-Feltkamp A. J. Anthropology // Report of the Scientific Work Done in the Netherlands on Behalf of the Dutch Overseas Territories during the Period between Approximately 1918 and 1943. Amsterdam, 1948. P. 26–30.

Van Bork-Feltkamp 1955 — Van Bork-Feltkamp A. J. The Netherlands and Belgium: An Anthropological Review for 1952–1954 // Yearbook of Anthropology. N.Y., 1955. P. 541–561.

Van der Velde 2000 — Van der Velde P. G. E. I. J. Een Indische liefde: P. J. Veth (1814–1895) en de inburgering van Nederlands-Indië. Ph.D. thesis. University of Leiden. Amsterdam, 2000.

Van Eerde 1923 — van Eerde J. C. A Review of Ethnological Investigations // The History and Present State of Scientific Research in the Dutch East Indies. Amsterdam, 1923. P. 3–30.

Van Goor 1994 — Van Goor J. De Nederlandse koloniën: geschiedenis van de Nederlandse expansie, 1600–1975. Gravenhage, 1994.

Van Wengen 2002 — Van Wengen G. D. Wat is er te doen in Volkenkunde? De bewogen geschiedenis van het Rijksmuseum voor Volkenkunde in Leiden. Leiden, 2002.

Vermeulen 1995 — Vermeulen H. F. Origins and Institutionalization of Ethnography and Ethnology in Europe and the USA, 1771–1845 // Fieldwork and Footnotes. L., 1995. P. 39–59.

Vermeulen 1996 — Vermeulen H. F. Enlightenment Anthropology // Encyclopedia of Social and Cultural Anthropology. L., 1996. P. 183–185.

Vermeulen 1999 — Vermeulen H. F. Anthropology in Colonial Contexts: The Second Kamchatka Expedition (1733–1743) and the Danish-German Arabia Expedition (1761–1767) // Anthropology and Colonialism in Asia and Oceania. Richmond, 1999. P. 13–39.

Vermeulen 2002 — Vermeulen H. F. Ethnographie und Ethnologie in Mittel- und Osteuropa: Völker-Beschreibung und Völkerkunde in Russland, Deutschland und Österreich (1740–1845) // Europa in der Frühen Neuzeit: Festschrift für Günter Mühlpfordt. Köln, 2002. Bd. 6. S. 397–409.

Vermeulen el al. 2000 — Immigrant Integration: The Dutch Case / Ed. H. Vermeulen, R. Penninx. Amsterdam, 2000.

Vermeulen el al. 2002 — Tales from Academia / Ed. H. Vermeulen, J. Kommers. Nijmegen, 2002.

Vermeulen el al. 2003 — Multiculturalisme in Canada, Australië en de Verenigde Staten: ideologie en beleid, 1950–2000 / Ed. H. Vermeulen, B. Slijper. Amsterdam, 2003.

Warmenhoven 1977 — Warmenhoven A. J. J. De opleiding van Nederlandse bestuursambtenaren in Indonesië // Besturen overzee: herinneringen van oudambtenaren bij het binnenlands bestuur in Nederlandsch-Indië. Franeker, 1977. P. 12–41.

Wertheim 2002 — Wertheim W. F. Globalisation of the Social Sciences — Non-Western Sociology as a Temporary Panacea // Tales from Academia / Ed. H. Vermeulen, J. Kommers. Nijmegen, 2002. P. 267–296.

Winters 1991 — International Dictionary of Anthropologists / Ed. C. Winters. N.Y., 1991.

Пер. с англ. С. В. Соколовского

Альсида Рамос

Альсида Рита Рамос (Ramos) — профессор кафедры антропологии Университета Бразилии. Среди текущих научных интересов: этничность, коренные культуры и политика; этнография индейских культур Бразилии. Автор книг: Sanuma Memories: Yanomami Ethnography in Times of Crisis (Madison, 1995); Indigenism: Ethnic Politics in Brazil (Madison, 1998).

Этнологи и индейцы: Бразильский сценарий

Это личный взгляд человека, начиная с 1960-х годов проводившего исследования среди коренных народов и получившего в результате собственное представление об этнографическом «поле». Мое видение этнологической/антропологической дисциплины в Бразилии, возможно, будет отличаться от видения моих бразильских коллег и определенно будет другим, чем у зарубежных этнологов. Полная погруженность в профессиональное этнологическое сообщество страны не позволяет мне, однако, претендовать на статус нейтрального наблюдателя.

В мои намерения не входит обзор литературы по бразильским индейцам; это вполне компетентно делалось многими, в том числе Бальдусом (Baldus 1954, 1968), его преемником Хартманом (Hartmann 1984) и Мелатти (Melatti 1982, 1984). Я не намереваюсь также описывать личные стили или биографии отдельных антропологов, даже если и упоминаю одну-другую из основных фигур. Все, что я хочу сделать, — это подчеркнуть некоторые аспекты бразильской этнологии, которые придают ей ее специфику и идентичность.

Но прежде позвольте мне объяснить (быть может, путано), что мы имеем в виду в Бразилии, когда говорим «этнография», «этнология» и «антропология». Весьма вероятно, что при встрече, скажем, десятка бразильских антропологов, намеренных определить эти термины, без споров и аргументов «за» и «против» консенсус вряд ли будет достигнут. Мы можем прийти к согласию относительно различия между этнографией и антропологией; последняя характеризуется как всеобъемлющая область теории и метода, а первая — как акт сбора данных и его производное, включающее описание результатов (как, например, во фразе «этнография яномами»). Значительно труднее провести четкие границы между этнографией и этнологией. Здесь консенсус исчезает.

В качестве рабочего определения примем, что этнология является разделом антропологии, фокусирующимся на этнографическом исследовании, которое находится на том же классификационном уровне, что и эпистемологическое или историческое рассмотрение предмета. Как бы то ни было, я уверена, что тех, кто называют себя «этнологами», вполне устраивает, если их кто-то зовет «этнографами» или «антропологами». Тонкие различия здесь зависят от контекста.

Этнографические исследования индигенных обществ в Бразилии развивались по-разному, в зависимости от того, был ли этнограф бразильцем или иностранцем. Как уже отмечал Мелатти (Melatti 1982), иностранные антропологи больше обращали внимание на различные аспекты культуры и социальной организации, в то время как бразильские антропологи были склонны фокусироваться на изучении контакта и его последствий для коренных народов. Это, разумеется, лишь основная тенденция, поскольку есть и противоположные примеры.

В большей части этнографических монографий, написанных небразильцами, информация о контактной ситуации индейских групп обычно ограничивалась кратким историческим описанием, сопровождавшим прочие сведения, призванные воссоздать контекст анализа основных тем исследования. Это не означает, что такие этнографы ищут «чистую культуру» бразильских индейцев и не осведомлены о политике контакта. Скорее, как мне кажется, академическая среда у них дома определяет их исследовательские интересы и заставляет их сначала избирать темы, а уже потом подыскивать индигенные группы, которые бы отвечали этим темам. Сами эти темы могут включать самые разные сюжеты — от символических линиджей и социальной роли музыки до понятий личного и интимного и активной роли среды, влияющей на индигенную экономику.

Все это может и часто на самом деле рассматривается вне связи с неравенством в межэтнических отношениях, которое сегодня влияет на все индейские группы на континенте, а не только в Бразилии. Есть какая-то фальшь в игнорировании этого всеохватывающего обстоятельства, независимо от того, насколько «нейтральной» является тема исследования; ведь невозможно игнорировать тот важнейший факт, что сегодня уже нигде не найти «изолированного племени». Индигенное общество может и должно исследоваться с самых разных точек зрения, однако полагать, что последствия контакта могут быть просто оставлены за скобками, — значит предаваться антропологической иллюзии.

Сосредоточенность бразильской этнологии преимущественно на межэтнических отношениях связана, как и множество других вещей, с особым социальным интересом и историческим контекстом в стране. Она связана с политической приверженностью защите прав изучаемых народов. Представляющийся весьма естественным для нас, бразильцев, этот интерес может тем не менее озадачивать, если не обескураживать часть наших зарубежных коллег, не желающих быть втянутыми в профессионально опасные политические интриги или считающих невозможным успешное совмещение того и другого.

Эта невозможность скорее мнится, чем является реальной. С одной стороны, такие темы, как мифология или ритуал, могут исследоваться так, как если бы белых не существовало и как если бы индейцы оставались в «чистом» состоянии социальной изоляции. Но даже здесь потребовались бы значительные усилия по абстрагированию, чтобы заставить себя поверить в то, что контакт не повлиял на символические сферы жизни коренных народов. Результат будет граничить с чем-то похожим на этнографическую мистификацию. Даже тогда, когда бразильские антропологи проводят месяцы и годы жизни, собирая и анализируя сведения о родстве, мифах, духовных мирах или иных предположительно «холодных» проблемах, в их трактовке этих тем будет проявляться более или менее видимое влияние межэтнического контакта.

С другой стороны, эти же самые антропологи постоянно чувствуют потребность разными способами участвовать в защите прав коренных народов[73]. Им не удается (даже если иногда они этого и желают) оставаться в мире и покое своих академических кабинетов. Часть рабочего времени, которая могла бы быть посвящена теоретическому осмыслению или оттачиванию методов, тратится на участие в политических действиях. Эта утрата, однако, компенсируется ростом понимания и сочувствия, зрелости и приверженности решению серьезнейших человеческих проблем.

Некоторые темы более непосредственно связаны с политикой, чем другие, и контакт между индейцами и белыми относится к первым. В таких случаях активная позиция исследователя, которую индейцы все чаще ожидают и требуют, становится неотъемлемой частью самого этнографического исследования. Девиз организации «Черные пантеры» в США 1960-х годов («Ты — либо часть решения проблемы, либо — часть проблемы») сегодня приложим ко множеству случаев в индигенной Бразилии. Научная нейтральность, обусловленная либо академической пунктуальностью, либо политической беспомощностью, все менее и менее терпима как со стороны коллег этнографа, так и со стороны его хозяев-индейцев.

Более того, интенсивная полевая работа в индигенном обществе (или, если уж говорить всерьез, в любой группе) всегда предполагает тесную вовлеченность. Обмен подарками, выбор информантов, ответы на вопросы о собственном обществе и другие аспекты постоянного общения неизбежно помещают этнографов, независимо от их желания, в средоточие политики, хотя многое здесь кажется тонким и неуловимым. Принимать это обстоятельство во внимание в рамках проводимого исследования представляется критически важным; однако выбор, конечно, зависит от теоретических интересов, профессионального стиля, личной восприимчивости и большей или меньшей степени политической наивности.

Не существует «чисто научных исследований»; то, что существует, — это личная склонность и возможность за счет средств риторики исключить из собственных текстов личностные, политические, моральные или этические аспекты научной работы. К тому же политическая вовлеченность в проблемы индигенистской политики, хотя временами и отнимает массу времени (составление документов, помощь индейцам в конгрессе и правительственных учреждениях, участие в мучительно долгих, тянущихся за полночь дискуссиях, а недавно к этому добавилось еще и составление проектов развития общин), не является по сути отвлечением от научно ориентированных планов работы.

Ни одна наука не существует в социальном вакууме, и этнологии это касается прежде всего. Здесь «наблюдатели» и «наблюдаемые»[74] являются и авторами, и актерами одного и того же сценария. В конце концов, при написании монографии именно этнографы, признают они это или нет, конструируют ее, выбирая тон, форму и стиль в соответствии с собственными представлениями. Короче говоря, они представляют собой необъемлемую часть описываемой ими реальности.

Можно ли преуспеть сразу в качестве ученого и политического активиста или нельзя, ясно одно — практически каждый этнолог в Бразилии так или иначе оказывается связанным с судьбой коренных народов страны, что отражается и на характере исследований, и на выборе тем и теоретических подходов, полевых стратегий и методов этнографического письма.

Есть, разумеется, и иностранные антропологи, глубоко вовлеченные в защиту прав коренных народов. Их озабоченность столь же сильна, как и у их бразильских коллег. Однако я хочу отметить, что, в отличие от бразильских этнологов, североамериканские и британские антропологи склонны выбирать один из двух вариантов: они либо остаются в рамках академической работы, а защиту прав человека практикуют (если вообще это делают) лишь в перерывах между профессиональными заботами, либо отказываются от академической карьеры вовсе и посвящают себя целиком правозащитной деятельности.

В Бразилии совмещение академических обязанностей с социальной ответственностью практического свойства не только встречается часто, но и вполне желанно и ожидаемо со стороны антропологического сообщества в целом. Вполне вероятно, что условия академической работы в Бразилии таковы, что предоставляют большую свободу действий, чем антропологическая среда англосаксонского мира. Однако этого вряд ли достаточно, чтобы объяснить суть различия.

Как сформировался этот специфический бразильский этос? Каковы исторические и социальные ингредиенты, которые, сложившись вместе, произвели этот стиль в изучении коренных народов?

Рождение бразильской антропологии обычно усматривают в корнях движения за модернизацию в 1920-х годах и усилий по созданию бразильской нации (Peirano 1981). Долгом интеллектуалов в то время была разработка такой идеи национальной идентичности, в которой использовалось бы все «местное» («native»). Художники, писатели, социологи и прочие теоретики работали не просто для собственного удовлетворения или развития науки как таковой. Их творчество было мотивировано и направлялось гражданской ответственностью по отношению к консолидации некоего определенного «согражданства». Они работали именно как граждане, привнося свой вклад в строительство новой нации. Антропология возникла и стала процветать как раз в этом контексте. Однако, участвуя в этом широком общенациональном строительстве, первые антропологи предпринимали усилия, чтобы все-таки отличать себя от своих соотечественников-гуманистов. Создавая собственную дисциплину, они делали особый упор на этот привилегированный источник «местного» — индейцев. В течение почти 70 лет антрополог как гражданин (см.: Peirano 1985) был фигурой национального масштаба[75].

Таким образом, в основании гуманистической окраски бразильской антропологии лежат идеи ее основателей, работавших в начале XX в. Культурная антропология возникла главным образом из традиции, общей для философов, писателей и прочих гуманистов. И хотя специалисты из других профессий, таких как медицина, тоже имели некоторое отношение к антропологии — как физической, так и культурной, — можно утверждать, что современная бразильская антропология хранит очень мало следов их влияния, за исключением редких примеров вклада в этнографические исследования небольшого числа коренных народов или сельских групп населения. Основная антропологическая мысль в стране далека от точных наук.

Гуманистический уклон антропологии в Бразилии и регулярная социальная вовлеченность ее участников могут быть обусловлена еще одним историческим фактором. Как бывшая португальская колония (вплоть до момента обретения независимости в 1822 г.), Бразилия находилась под сильным влиянием таких стран, как Франция, Великобритания и США. Это влияние выражается в гегемонии евроамериканских идей, течений и мод, которые опосредованно или непосредственно воздействуют на умы людей в странах, подобных Бразилии, которая в этом отношении не отличается от прочих латиноамериканских наций.

Разумеется, возникает и реакция на такую подчиненность (subaltemity) — обычно в форме критики всех вещей, производных от гегемонии. Неудивительно, что эти обстоятельства формируют особый стиль социального мышления, свойственный бразильской интеллигенции. Большие усилия представителей социальных наук были направлены на то, чтобы разобраться и понять историческую природу, политические перипетии и социальные импликации этой проблемы. Это критическое отношение, часто принимающее марксистскую окраску, имело в качестве своего следствия уклонение от позитивистского стиля североамериканских или британских социальных наук. Бразильская антропология, развиваясь в очень тесном контакте с другими социальными науками с сильной политической традицией, развила иной этос. Это не означает, что позитивизм совершенно чужд для бразильских социальных наук; но когда он присутствует, он окрашен в иные цвета и находится под иными влияниями (Velho 1982).

Вовлеченность бразильских антропологов в политику не грозит их заботе об академической строгости. Качество их работы, как и повсюду в мире, меняется в зависимости от конкретной личности и учреждения, однако общей картиной будет то, что антропология в Бразилии вполне соответствует международным стандартам качества, сохраняя собственную ауру. Мы заражаемся различными влияниями и течениями, но не становимся их приверженцами навеки. Мы говорим на lingua franca антропологической теории, но сохраняем собственный акцент.

В современной бразильской антропологии именно индейская проблема стала средоточием политического внимания, и это при том, что лишь меньшинство антропологов проводит исследования коренных народов. Почему это так?

Из всех конкретных объектов в бразильских антропологических исследованиях именно коренные сообщества являются наилучшими представителями культурной инаковости. В исследовании индигенной группы антропологу не приходится создавать требуемую методикой дистанцию, как в случае работы среди крестьян, горожан или в других сегментах национального общества. Эта дистанция, гарантированная различиями в исторических процессах и традициях, облегчает работу этнографа, сокращая помехи, возникающие из-за слишком большой степени близости и знакомства с объектом. Таким образом, политическое участие в деле индейцев оказывается не столь тесно переплетенным с личной жизнью антрополога (как это бывает, например, когда феминистка изучает феминизм или гомосексуал — движение геев), чтобы повредить критическому чувству, столь необходимому для анализа.

И все же бразильские индейцы являются нашими Другими par excellence. Они — часть нашей страны, они — важный ингредиент в процессе строительства нашей нации и представляют собой одно из наших идеологических зеркал, отражающих наши фрустрации, тщеславие, амбиции и фантазии по поводу власти. Мы не рассматриваем их как настолько экзотических, далеких или загадочных, чтобы превращать их в буквальные «объекты» науки. Их человечность всегда осознаётся нами, их тяжелая ситуация — это наша историческая вина, а их судьба является в той же степени и нашей судьбой (Ramos 1998).

Я не говорю, что антропологи, изучающие индейцев, — единственные специалисты, вовлеченные в правозащитную деятельность в Бразилии, как и не утверждаю, что индейцы — единственная часть населения, заслуживающая такого внимания. Я лишь говорю, что «индейский вопрос» остается привилегированной областью для реализации проекта, объединяющего академическое исследование с политическим действием. Это именно так в силу того, что коренные народы представляют собой наиболее драматический пример людей, угнетаемых из-за их отличий, а точнее — в силу того, что культурные различия и социальное многообразие являются жизненным принципом или духом антропологии.

Посторонние у себя дома

В Бразилии, как и повсюду, где антропология утвердилась в качестве особой области исследований, полевая работа стала основой этой дисциплины. Специфика научной карьеры в Бразилии определила собственную модель полевой работы, которая, в свою очередь, повлияла и на стиль антропологии, о чем уже говорилось. Кроме того, описанная выше критическая установка стала частью нашей университетской жизни и предрасполагает нас к тому, чтобы мы обращали особое внимание на политически важные аспекты полевой работы. Тщательное соблюдение академических стандартов выразилось в важных и оригинальных подходах к некоторым проблемам, представляющим интерес для профессии в целом. Для того чтобы полнее охарактеризовать контекст этого утверждения, представляется уместным обсудить условия, в которых обычно протекают полевые исследования в Бразилии, а также наиболее интересные достижения в исследованиях коренных народов.

Бразильские этнографы редко проводят в поле целый год без перерывов. Причины тому разные, но можно упомянуть три: ограниченное финансирование, ограничения на срок отсутствия на рабочем месте и известный среди нас, бразильских этнографов, синдром: «поле начинается на твоем заднем дворе».

Исследовательские фонды обычно выделяют слишком мало средств для продолжительного пребывания в поле, и, хотя эти финансовые ограничения были острее в 1950–1960-х годах, по сей день ситуация в целом не изменилась. Основная часть денег на исследования поступает от правительственных учреждений на федеральном уровне или на уровне штата, и их бюджеты меняются вместе с изменениями в политике финансирования.

Второй фактор, ограничивающий время, проводимое в поле, — это трудности с получением продолжительных отпусков. Университетские должности в особенности ограничивают исследователей за счет расписания, предоставляющего им 45-дневные каникулы как максимум и лишь в некоторых случаях дополнительный академический отпуск на один семестр. Другие способы оформления «отсутствия», с оплатой или без нее, требуют длительных бюрократических процедур, начиная с уровня факультета и заканчивая главной администрацией университета. Оформление работы за границей требует еще более длительной процедуры, а именно утверждения у министра образования и подписи президента республики. Нехватка преподавателей на многих отделениях антропологии также не способствует получению разрешений на более чем полугодовое отсутствие.

Если у докторантов в общем есть и время, и средства на проведение целого года в поле, то этнографы, находящиеся на постоянных должностях, обычно могут выезжать на индейские территории только в летние месяцы (с декабря по март). Это положение связано также с представлением, в некоторых случаях весьма иллюзорным, что индейцы находятся относительно недалеко и их легко достигнуть в любой момент. Однако на самом деле поездка в верховья Риу-Негру к индейцам амапа, акре или рорайма обходится для бразильца почти так же дорого (если не дороже), с точки зрения денег, времени и усилий, как и для приезжающего из-за границы исследователя-иностранца. Эти трудности усугубляются прихотливыми переменами в официальной индигенистской политике с ее непредсказуемыми решениями о предоставлении или отказе в разрешениях въезда на индейские территории «посторонним» (Grupioni 1998).

Частично именно такими краткосрочными поездками объясняется тот факт, что не так много бразильских этнографов бегло говорят на языке той группы индейцев, которую они изучают. Они либо пользуются услугами переводчиков, либо опираются на знание индейцами португальского. Приоритетность темы межэтнических отношений при всей ее важности может работать как алиби при отказе от изучения языков индейцев, поскольку это предполагает длительный опыт общения индейцев с другими гражданами страны и относительно хорошее владение португальским.

Как все это отражается на качестве этнологических исследований в Бразилии?

Естественно, стиль полевой работы, когда она осуществляется урывками и зачастую на языке исследователя, а не исследуемого, порождает результаты, весьма отличные от традиционного типа этнографии a la Malinowski, предполагающего длительное непрерывное пребывание в поле, за которым следует или расставание навсегда, или возвращение через длительное время. По контрасту с этим бразильские этнографы поддерживают постоянные отношения с людьми, которых они изучают, накапливая этнографический материал в течение многих лет и редко, если вообще когда-либо, прерывая свои связи с ними.

Мы можем извлечь несколько важных уроков из этого сопоставления стилей полевой работы. Во-первых, традиционно бразильский способ проведения исследований ставит под вопрос мистику длительной полевой работы в качестве необходимого для успешного вхождения в храм академического совершенства rite de passage, поскольку в своих отрывочных исследованиях опытные бразильские антропологи сохраняют качество своих работ за счет длительного накопления наблюдений над изучаемыми людьми, четкой теоретической фокусировки и точного определения исследуемых тем, а также за счет острой восприимчивости социальных проблем.

Во-вторых, это сравнение поднимает вопрос о преимуществах и недостатках концентрированного и синхронного полевого исследования по сравнению с полевыми поездками, которые прерываются, но повторяются и длятся десятилетиями. В первом случае в нашем распоряжении оказывается переизбыток мелких деталей, обеспечивающих глубину анализа и «снимок» общества или его части при сильном приближении. Во втором случае мы сталкиваемся с постепенным созданием профиля народа, который трансформируется, когда исследователь получает свежие данные и новый взгляд при каждом последующем полевом выезде. Первый стиль можно сравнить с контрастным детальным фотоснимком с хорошей текстурой; второй — с кинофильмом, поскольку он более сфокусирован не на постоянном, а на меняющемся. Являясь продуктами двух различающихся традиций, эти стили еще раз демонстрируют, что в антропологии не может быть одинаковых путей и дорог.

Новые поколения бразильских этнографов, прошедшие подготовку по докторским программам, требующим длительной полевой работы, должны научиться сочетать оба этих подхода, что они уже и реализуют разными способами.

Как важно быть эт(н)ическим[76]

Одной из первых проблем, подлежащих исследованию в бразильской антропологии/этнологии, была контактная ситуация, касающаяся межэтнических отношений между индейцами и белыми. В отличие от истории исследований североамериканских индейцев, где реакцией антропологов на уничтожение индейских популяций стала, в частности, установка на сохранение того, что воспринималось как традиционная культура, в Бразилии выуживание из памяти информантов воспоминаний о «чистой культуре» доброй старины не стало распространенной практикой. Здесь внимание этнографов было приковано к насильственным процессам разрушения индейских поселений на фоне экспансии белых.

Методы и теории, призванные отразить эти процессы, менялись в течение десятилетий и в зависимости от опыта конкретных исследователей, однако общая нацеленность на понимание механизмов «белого доминирования», а также индейских стратегий выживания и трансформации индигенных сообществ из самодостаточных единиц в беспомощные придатки национальных властей оставалась постоянной характеристикой таких исследований. Это происходило параллельно с исследованиями различных аспектов традиционных культур, однако вовсе не в духе «антропологии спасения». У нас есть, например, работы Эгона Шадена о героической мифологии бразильских индейцев (Schaden 1959 [1945]) и о культуре гуарани (1962), однако также и его работы об аккультурации индейцев (1965); работы Гальвано по системам родства в верховьях Шингу (Galvao 1953) и его же исследования аккультурационных процессов в верховьях Риу-Негру (1959, 1979); статьи Бальдуса о смерти, вождестве и на другие темы (Baldus 1979 [1937]) вместе с его же работами о социальных изменениях и роли антропологов во взаимодействии во время контакта (1960, 1962).

Модель аккультурации, импортированная из США такими этнографами, как Чарльз Уогли и Эдуардо Гальвано (последний получил степень доктора в Колумбийском университете), стала основным теоретическим ресурсом в 1940–1950-х годах. Однако по другую сторону экватора модель изменилась. В руках Гальвано и в особенности Дарси Рибейро она политизировалась. Исследования аккультурации, сохраняя в фокусе внимания культурные переменные, переросли в Бразилии из по сути академических упражнений в комбинаторике возможных исходов при встрече двух культур в критические попытки объяснения, почему индейские культуры разрушаются в результате контакта с белыми.

Интеллектуальная среда Сан-Паулу 1940–1950-х годов, считавшаяся политически наиболее активной и академически наиболее изощренной в стране (см.: Peirano 1981), дала две основные фигуры бразильской антропологии/этнологии, чье влияние на исследования межэтнических отношений не может быть переоценено. Это были Дарси Рибейро и Роберто Кардосо де Оливейра. Каждый из них наложил свой отпечаток на эти исследования, выходящий за пределы их индивидуальных карьер. Они были частью поколения гуманитариев, чья зрелость пришлась на националистическую фазу бразильской истории и чьи гуманистические взгляды и чувство социальной справедливости стали источником тревоги, стресса и отчаяния в последующие за военным переворотом 1964 г. десятилетия.

Дарси Рибейро, один из нескольких этнологов, работавших в Национальной службе защиты индейцев (SPI) в 1950-х годах, сочетал неоэволюционистский подход с марксистскими симпатиями. Результатом его работы стала выдающаяся серия статей, в которой анализировались разные стороны контакта в различных регионах страны, с различными степенями влияния на коренное население — влияния, однако, всегда приводящего к смертям и страданиям тысяч и тысяч индейцев. Острый и эмоциональный стиль Рибейро высоко ценили в Бразилии и других латиноамериканских странах, особенно в тех, где он жил в течение своей политической ссылки. Его обличения этноцида и преступного разрушения жизни индейцев усиливались его талантом оратора и писателя, способного волновать совершенно разные аудитории слушателей и читателей. Под влиянием ошеломляющих свидетельств уничтожения индейских народов он предсказывал возможность исчезновения последних в ближайшие 15 лет, после того как опустошение, приносимое инфекционными заболеваниями, утрата земель и этнического достоинства сделает их «индейцами вообще», без следов былой племенной идентичности.

История продемонстрировала ошибочность прогноза Рибейро[77]. Общие проблемы, сплотив бразильских индейцев, укрепили в то же самое время их чувство этнической идентичности. «Индеец вообще», предсказываемый Рибейро, так никогда и не материализовался. Однако сами индейцы превратили этот термин в политический ресурс и активную фигуру в контексте межэтнического противостояния. Быть индейцем в Бразилии означает теперь быть важной фигурой в национальном политическом сценарии (Ramos 1988b).

Модель так называемой этнической трансфигурации Рибейро, хотя и была изобретательной, все же обнаруживала сильное влияние аккультурационного подхода; она была недостаточно точно сфокусирована, чтобы охватить многосторонние и многомерные последствия контакта. Его теоретические и методологические достижения важны, но остаются в тени его необычайной способности передавать читателю чувство отчаяния, несправедливости и необратимости всего того, что приносит контакт индейцам. Его книга 1970 г. «Os Índios e a Civilização» остается данью этой страдающей части человечества со стороны исключительно восприимчивого этнографа, лучшим вкладом которого в антропологию стали сочувствие и критический взгляд.

В 1960-х годах модель аккультурации перестала удовлетворять ученых и была заменена подходом, который стал известен как «межэтнические трения». Сторонником указанного подхода являлся Роберто Кардосо де Оливейра, бывший студент-философ, работавший в SPI вместе с Рибейро. Его полевая работа среди индейцев терена и тикуна была мотивирована его интересом к социологии контакта. У обеих групп имелся длительный опыт общения с белыми, однако различный: терена были окружены белыми фермерами, выращивавшими растения и разводившими скот, а тикуна — добытчиками каучука и их хозяевами (в числе важных работ, написанных на этих полевых материалах: Cardoso de Oliveira 1960, 1964, 1968, 1983).

Кардосо де Оливейра переместил фокус исследований аккультурации с «культуры» на «поле социальных отношений». Вдохновленный работой Жоржа Баландье о Черной Африке и в особенности его трактовкой понятия колониальной ситуации с ее «синкретической тотальностью»[78], Кардосо де Оливейра сделал основным объектом своего исследования межэтническую ситуацию, в которой индейцы и белые сосуществуют и вырабатывают способы взаимодействия, присущие лишь контексту контакта. Эта взаимная связанность рассматривается им как асимметричная и создающая диаметрально противоположные интересы.

Модель Кардосо де Оливейры лучше объясняла полевые материалы, чем модель Рибейро, хотя до некоторой степени и являлась ее развитием. Несколько студентов Кардосо де Оливейра были вовлечены в проекты по изучению межэтнических трений в различных частях страны (Laraia, Da Malta 1967; Melatti 1967; Santos 1970, 1973), и до сегодняшнего дня все, кто работает над проблемой межэтнических контактов, продолжают опираться на его анализ.

Кардосо де Оливейра, в противоположность Рибейро, настаивает на своем интересе к теоретическим и методологическим экспериментам и постоянному поиску новых способов рассмотрения проблематики контакта. С межэтнических трений он переносит свое внимание на проблемы идентичности (Cardoso de Oliveira 1976, 1983), а от идентичности он переходит к исследованиям этничности (Cardoso de Oliveira 1976).

Мало выезжавший в поле Кардосо де Оливейра сделал ставку на то, что он называл «социологией индигенной Бразилии» (Cardoso de Oliveira 1972). Его «социология» является критической по характеру, с некоторой дозой феноменологии, и вдохновлялась она такими разными авторами, как Н. Пулантцас[79], М. Мосс и К. Леви-Стросс.

Влияние Кардосо де Оливейра на бразильскую антропологию нельзя переоценить. Своими работами и лекциями он оказал воздействие на карьеры многих антропологов. Его проект по межэтническим трениям с упором на контактную ситуацию между индейцами и белыми породил желание знать больше о региональных группах населения, находящихся в контакте с группами индейцев. Для исследования экспансии «фронтира» были организованы два основных проекта — в Центральной и Северо-Восточной Бразилии. В числе важнейших результатов этих проектов были исследования сельского северо-востока Лигии Сиго (Sigaud 1980а, 1980b) и книга Отавио Вельо о сельской Амазонии (Velho 1972). В свою очередь, работы как Сиго, так и Вельо послужили стимулом для других исследователей этой темы.

Исследования межэтнического контакта определенно стали отличительной чертой бразильской антропологии. В течение почти трех десятилетий многие исследователи индигенных обществ вдохновлялись работами Кардосо де Оливейра и использовали ту или иную версию его модели межэтнических трений.

Однако эти «героические и харизматические времена», если воспользоваться фразой самого Кардосо де Оливейра, закончились.

В 1970-х годах возобладала иная тенденция, и, сойдя с орбиты отцов-основателей, в рамках которой формировались теоретические предпочтения и политические позиции, этнографы рассеялись по различным учреждениям, заняв посты главным образом в федеральных университетах и университетах штатов. Сейчас мы образуем своего рода ацефальное тело — что-то типа «упорядоченной анархии» в стиле нуэров. У нас есть различия, споры, симпатии и антипатии по отношению к практикуемым другими учеными вариантам антропологии (структуралистской, марксистской, интеракционистской или интерпретативной), однако, как и нуэры, мы с готовностью объединяем силы против общего противника, если это касается существенных вопросов в отношении прав коренных народов. Мы не можем служить образцом мирного и счастливого семейства, но любой из нас может рассчитывать на поддержку и сотрудничество решительно всех остальных, если того требует ситуация. При настоящем стечении обстоятельств мы представляем собой мягкий случай антропологической сегментарной оппозиции.

С расширением профессиональной области антропологических исследований[80] возрастает и степень обезличенности в ней. Сегодня для антрополога почти невозможно знать всех остальных, как это было в 1960-х или 1970-х годах. Разнообразие теоретических и исследовательских интересов возросло. Как редактор «Anuário Antropológico» — журнала, созданного и возглавлявшегося Кардосо де Оливейра в Университете Бразилии в середине 1970-х годов, — я дважды делала обзор дисциплины с позиций журнала. В 1980-х годах большинство статей было сосредоточено в основном на таких темах, как крестьянство, индигенные исследования, и на таких областях антропологии, как индигенизм, родство, этничность, семья и социально-экономические изменения (Ramos 1991: 12–13). В 1990-х годах выросло число статей об эпистемологических проблемах, региональной динамике, этноистории, гендере, поп-культуре и преподавании антропологии; интерес к крестьянству, семье, классификационным системам и родству снизился, в то время как гендер, насилие и межэтнические отношения продолжали привлекать профессиональное внимание (Ramos 1999: 14–16). Сегодня исследовательские интересы включают такие вопросы, как общественное здоровье, государственная политика, окружающая среда, прогноз биоресурсов, политика партий, неправительственные организации, поп-музыка и репродуктивные технологии.

Вовлекая академию

Исследования межэтнических отношений нацелены на разоблачение механизмов доминирования, под действием которых принуждены жить индейцы после так называемого «усмирения». Они стали беднейшими из всей сельской бедноты. Они теряют земли и свободу жить согласно своим собственным культурным канонам. Им угрожает двойная опасность: экономическая обездоленность и страдания по причине их этнических отличий.

До принятия федеральной конституции 1988 г. быть «индейцем» официально рассматривалось как некое временное состояние. На протяжении всей истории официального протекционизма, начиная с создания SPI в 1910 г. и заканчивая ее сегодняшним преемником — FUNAI (Национальный индейский фонд), вся политика по делам индейцев была направлена на интеграцию. Вовлеченность правительства в эту проблему выросла до того, что она стала признаваться проблемой национальной безопасности. Такая интеграция означала бы превращение индейцев в белых. Однако в то время как официальная политика подчеркивает необходимость растворения индейцев в предположительно недифференцированной массе бразильцев, региональные массы, прямо или косвенно взаимодействующие с индейцами, отказываются принимать их как равных. Эти тиски превращают индейцев в постоянную мишень предрассудков, дискриминации и преследования (Ramos 1985).

Кроме того, интеграция на таких условиях означала уничтожение образа жизни, отличавшегося от предполагаемого «бразильского» образа жизни. Учитывая тот факт, что население страны в целом само по себе весьма дифференцированно, требование «однообразия» по отношению к индейцам оказывается дискриминирующим вдвойне: оно, во-первых, отрицает легитимность их собственного образа жизни; а во-вторых, навязывает им приспосабливание, которое более ни от кого в стране не требуется.

Помимо этого создание для индейцев постоянного напряжения в связи с дискриминационными мерами, как это часто происходит на местном уровне, можно приравнять к своего рода психологическому подавлению. Как бы мы ни смотрели на это, интеграция и сегрегация представляют собой разные формы достижения одного и того же — отрицания законной инаковости. А быть индейцем как раз и означает быть иным в контексте межэтнического контакта. Вне контраста с белыми (понимаемыми здесь как «civilizados» без отсылки к цвету кожи) не существует никаких индейцев.

Наиболее решительный разрыв этих двойных обязательств был обеспечен самими индейцами. Движение бразильских индейцев, сколь бы ни малы казались его результаты, уже сделало здесь определенные успехи, вопреки мстительным действиям землевладельцев, владельцев шахт и лесоразработок — действиям, приведшим к убийству их лидеров, уничтожению целых семей, незаконным арестам и другим формам репрессий.

Бразильской антропологии еще необходимо освоить события последних десятилетий, ставшие свидетелями глубокой трансформации политической роли индейцев как на местном, так и на общенациональном уровне. Ни один из теоретических подходов, например, исследования аккультурации, модель межэтнических трений или теория этничности, не представляется вполне подходящим для раскрытия сложностей индигенного движения в современной Бразилии. Требуются более чувствительные и гибкие инструменты для того, чтобы справиться с озадачивающими противоречиями, которыми полно это движение с его калейдоскопическим набором индейских персонажей и головокружительной скоростью, с которой меняются их тактики и стратегии (причем в контексте, когда антропологи утрачивают роль их ораторов и адвокатов). Еще сильнее, чем прежде, раскрывается вся неловкость и неадекватность субъект-объектного подхода, на котором основывалась почти вся антропология. Этот опыт, возможно, еще слишком нов для того, чтобы оценить его с помощью находящихся в нашем распоряжении теоретических инструментов, и является слишком свежим, чтобы мы успели разработать новые. Например, чрезвычайно завышенные материальные требования некоторых индигенных групп в ответ на просьбы о помощи в исследовании все еще поражают отдельных этнографов и вызывают их недовольство. Ирония в том, что это настроение «отмщения» со стороны индейцев является побочным продуктом воинственных усилий этнографов по защите индигенных прав. Все еще находясь под эмоциональным и интеллектуальным влиянием этого беспокоящего обстоятельства, этнографы пока не успели как следует оценить все импликации этой новой ситуации в межэтнических отношениях.

Возможно, одним из шагов в данном направлении станет усилие по демистификации представления о том, что «тотемические» общества не имеют истории или являются «холодными», и признание раз и навсегда того факта, что история не только присутствует у индейцев, но и «скраивается» ими по их собственным образцам, возможно с первого взгляда и неузнаваемым для нас, но являющимся неотъемлемой частью их продолжающихся традиций (Ramos 1988).

И в самом деле, интерес к этноистории возрождается в Бразилии вновь после временного промежутка, в котором доминировал структурализм (Carneiro de Cunha 1987; Farage 1985; Laraia 1984–1985; Silva 1984; Wright 1981). Этот новый интерес к этноистории, без сомнения, мотивирован желанием разобраться в процессе политизации, т. е. процессе проникновения индейского населения на политическую арену белых. Именно эффект обратной связи между приверженностью к своей профессии и судьбам коренным народов предоставит антропологам значимые материалы для ясного анализа сложных процессов контакта между индейцами и белыми, в котором они сами с неизбежностью участвуют.

Эта активная роль антропологов должна быть непременно учтена в теоретических разработках будущего. Антропологи как граждане несут ответственность не только по отношению к народам, которые они изучают, но и по отношению к дисциплине, которой они занимаются.

ЛИТЕРАТУРА

Baldus 1954 — Baldus H. Bibliografia Critica da Etnologia Brasileira. São Paulo: Comissão do IV Centenário da Cidade de São Paulo.

Baldus 1960 — Baldus H. Antropologia Aplicada e о Indígena Brasileiro // Anhembi. 1960. No. 40. P. 257–266.

Baldus 1962 — Baldus H. Métodos e Resultados da Ação lndigenista no Brasil // Revista de Antropologia. 1962. Vol. X. № 1–2. P. 27–42.

Baldus 1968 — Baldus H. Bibliografia Crítica da Etnologia Brasileira. Vol. II (Völkerkundliche Abhandlugen. Bd. IV). Hannover, 1968.

Baldus 1979 [1937] — Baldus H. Ensaios de Etnologia Brasileira. São Paulo, 1979.

Cardoso de Oliveira 1960 — Cardoso de Oliveira R. О Processo de Assimilação dos Terena. Rio de Janeiro, 1960.

Cardoso de Oliveira 1964 — Cardoso de Oliveira R. О Índio e о Mundo dos Brancos: a Situação dos Tukuna do Alto Solimões. São Paulo, 1964.

Cardoso de Oliveira 1968 — Cardoso de Oliveira R. Urbanização e Tribalismo: a Integração dos índios Terena numa Sociedade de Classes. Rio de Janeiro, 1968.

Cardoso de Oliveira 1972 — Cardoso de Oliveira R. A Sociologia do Brasil Indígena. Rio de Janeiro, 1972.

Cardoso de Oliveira 1976 — Cardoso de Oliveira R. Identidade, Etnia e Estrutura Social. São Paulo, 1976.

Cardoso de Oliveira 1983 — Cardoso de Oliveira R. Enigmas e Soluções. Rio de Janeiro, 1983.

Cardoso de Oliveira 1988 — Cardoso de Oliveira R. A Categoria de (Des) Ordem e a Pós-Modernidade da Antropologia // Anuário Antropológico. 1988. Vol. 86. P. 57–73.

Clifford 1981 — Clifford J. On Ethnographic Surrealism // Comparative Studies in Society and History. 1981. Vol. 23. № 4. P. 539–640.

Farage 1985 — Farage N. De Guerreiros, Escravos e Súditos: о Tráfico de Escravos Caribe-Holandês no Séculо XVIII // Anuário Antropológico. 1985. Vol. 84. P. 174–187.

Galvão 1953 — Galvão E. Cultura e Sistema de Parentesco das Tribos do Alto Xingu. Rio de Janeiro // Boletim do Museu Nacional. 1953. No. 4.

Galvão 1959 — Galvão E. Aculturação Indígena no Rio Negro // Belém: Boletim do Museu Paraense Emílio Goeldi. 1959. № 7.

Galvão 1979 — Galvão E. Encontro de Sociedades: Índios e Brancos no Brasil. Rio de Janeiro, 1979.

Grupioni 1998 — Grupioni L. D. B. Coleções e Expedições Vigiadas: Os Etnólogos no Conselho de Fiscalização das Expedições Artisticas e Cientfficas no Brasil. São Paulo, 1998.

Hartmann 1984 — Hartmann T. Bibliografia Crítica da Etnologia Brasileira. Vol. III // Völkerkundliche Abhandlungen. 1984. Bd. IX.

Laraia 1984–1985 — Laraia R. de Barros. Uma Etno-História Tupi // Revista de Antropologia. 1984–1985. No. 27/28. P. 25–32.

Laraia, Da Malta 1967 — Laraia R., Da Malta R. Índios e Castanheiros: a Empresa Extrativista e os índios do Médio Tocantins. São Paulo, 1967.

Melatti 1967 — Melatti J. C. Índios e Criadores: a Situação dos Krahó na Área Pastoril de Tocantins (Monografias do Instituto de Ciências Sociais 3). Rio de Janeiro, 1967.

Melatti 1982 — Melatti J. C. A Etnologia das Populações Indígenas no Brasil nas Duas Ultimas Décadas // Anuário Antropológico. 1982. Vol. 80. P. 253–275.

Melatti 1984 — Melatti, J.C. A Antropologia no Brasil: Um Roteiro // Boletim Informativo e Bibliográfico de Ciências Sociais (BIB). 1984. Vol. 17. P. 3–52.

Peirano 1981 — Peirano M. The Anthropology of Anthropology. Unpublished Ph. D. diss. Harvard University, 1981.

Peirano 1985 — Peirano М. О Antropólogo como Cidadão // Dados. 1985. Vol. 28. No. 1. P. 27–43.

Ramos 1988 — Ramos A. R. Indian Voices: Contact Experienced and Expressed // Rethinking History and Myth / Ed. J. Hil. Urbana, 1988. P. 214–234.

Ramos 1991 — Ramos A. R. A Antropologia Brasileira Vista Através do Anuário Antropológico // Anuário Antropológico. 1991. Vol. 88. P. 9–17.

Ramos 1998 — Ramos A. R. Indigenism: Ethnic Politics in Brazil. Madison, 1998.

Ramos 1999 — Ramos A. R. A Antropologia Brasileira Vista At raves do Anuário Antropológico: A Segunda Década // Anuário Antropológico. 1999. Vol. 97. P. 11–16.

Ramos 2003 — Ramos A. R. The Public Face of Brazilian anthropology // Anthropology News. 2003. Vol. 44. № 8. November. P. 18.

Ribeiro 1970a — Ribeiro D. Os Índios e a Civilização. Rio de Janeiro, 1970; Civilização Brasileira. Santos, 1970.

Ribeiro 1970b — Ribeiro D. A Integração do índio na Sociedade Regional: a Funtção dos Postos Indígenas em Santa Catarina. Florianópolis, 1970.

Ribeiro 1973 — Ribeiro D. Índios e Brancos no Sul do Brasil. A Dramática Experiência dos Xokleng. Florianópolis, 1973.

Schaden 1959 [1945] — Schaden E. A Mitologia Heróica de Tribos Indígenas do Brasil: Ensaio Etno-SociolÓgico. Rio de Janeiro, 1959.

Schaden 1962 — Schaden E. Aspectos Fundamentals da Culture Guarani. 2nd ed. São Paulo, 1962.

Schaden 1965 — Schaden E. Aculturação Indígena: Ensaio sobre Fatores e Tendêncies da Mudança Cultural de Tribos índias em Contato com о Mundo dos Brancos // Revista de Antropologia. 1965. № XIII.

Sigaud 1980a — Sigaud L. A Nação dos Homens. Uma Análise Regional de Ideologia // Anuário Antropológico. 1980. Vol. 78. P. 13–114.

Sigaud 1980b — Sigaud L. Os Clandestinos e os Direitos. Rio de Janeiro, 1980.

Silva 1984 — Silva A. L. da. A Expressão Mítica da Vivência: Tempo e Espaço na Construção da Identidade Xavante // Anuário Antropológico. 1984. Vol. 82. P. 200–214.

Velho 1972 — Velho O. G. Frentes de Expansão e Estrutura Agrária. Rio de Janeiro, 1972.

Velho 1982 — Velho O. G. Through Althusserian Spectacles: Recent Social Anthropology in Brazil // Ethnos. 1982. Vol. 47. No. 1–11. P. 133–149.

Wright 1981 — Wright R. History and Religion of the Baniwa Peoples of the Upper Rio Negro Valley. Unpublished Ph. D. diss. Stanford University.

Пер. с англ. С. В. Соколовского

Эстебан Кротц

Эстебан Кротц (Krotz) — профессор Центра региональных исследований Автономного университета Юкатана (г. Мерида, Мексика), член Мексиканской академии наук. Среди текущих научных интересов: политическая антропология, право и культура, история антропологии стран Южной и Центральной Америки. Автор ряда книг: Utopia (México, 1988); La otredad cultural entre utopía у ciencia: un estudio sobre el origen, el desarrollo у la reorientación de la antropología (México, 2002).

Три этапа мексиканской антропологии в XX в.: Национальная интеграция, социальная критика, академическая нормализация

Во многих европейских странах тот, кто определяет себя как специалист в области «антропологии», воспринимается философом или экспертом в физической антропологии. В Мексике ситуация иная. «Антрополог» идентифицируется очень часто как археолог или как специалист по аборигенным культурам. Этот стереотип объясняется историей мексиканской антропологии, хотя нынешние сферы академического и профессионального применения антропологии в Мексике гораздо шире и разнообразнее.

Ниже представлена история мексиканской антропологии[81] XX в. по трем этапам. Первый из них (с начала XX в. до 1950-х годов) как раз в большой мере и соответствует указанному выше образу. Следующий этап (с 1960-х до рубежа 1980–1990-х годов) включает несколько «разрывов» с предыдущим и выливается в другой охват прежде скрытых тем и идей. На третьем этапе, продолжающемся до настоящего времени, имеет место, как мне представляется, сочетание нового концептуального поворота и количественно значимой институциональной консолидации.

I. Мексиканская антропология и национальная интеграция

В последние годы длительного президентства Порфирио Диаса (1877–1911) было положено начало преподаванию антропологии в Национальном музее (основан вскоре после достижения независимости, в 1825 г., и реорганизован в 1865 г.). С 1911 г. в стране несколько лет действовала Международная школа американской археологии и этнологии (ее попечителями были прежде всего североамериканец Франц Боас и немец Эдгард Зелер). Однако обычно начало собственно мексиканской антропологии связывают с созданием Управления антропологии (по завершении Мексиканской революции в 1917 г.) и с проектом исследования населения долины Теотиуакан; и то и другое возглавлял Мануэль Гамио (1883–1960), первый мексиканский антрополог со степенью (он получил степень доктора в 1921 г. в США по результатам названного проекта).

Указанный проект полностью воспринял боасовское наследие по части комплекса четырех «классических» антропологических субдисциплин, которые во многих европейских странах в ту пору начали отделяться друг от друга. Кроме того, его целью было начало систематического производства знания о сельском населении вообще и аборигенном в частности[82] — знания, в то время довольно слабо развитого, но являвшегося необходимым условием для восстановления эффективного общественного управления после десятилетия вооруженных конфликтов. В равной мере проект претендовал и на то, чтобы способствовать выведению из «отсталости» изучаемого аборигенного и крестьянского населения. Хотя при взгляде из сегодняшнего дня этот проект, задуманный как «интегральный», может серьезно критиковаться за этноцентричный, ориентированный на ускоренное развитие и патерналистский по характеру подход, он был важен для своего времени, так как означал в определенном смысле, что «антропология в Мексике рождается… исходя из живой, болезненной социокультурной реальности, которая все еще сохраняется сегодня… Так, в отличие от других стран, где антропология или какая-то из ее отраслей служила колониальным целям, в Мексике она возникает как практика во благо маргинальных и традиционно эксплуатируемых групп» (Matos 2001: 39).

Обе составляющие положили начало стилю антропологии, господствовавшему на протяжении полустолетия в Мексике: на основе общей идеи (ныне оспариваемой), касающейся линейной исторической преемственности между доиспанским прошлым и современностью, главным объектом антропологического исследования стали следы доиспанских культур, легко ощущаемые почти по всей стране, а также жизнь аборигенных народов, на которых до того не обращали внимания[83].

Понятно, что из-за политико-идеологической важности обеих тем и, более того, из-за политико-административной ценности второй из них послереволюционное государство отдало предпочтение данной отрасли социальных наук. Так, в 1938 г. была основана организация, впоследствии получившая название Национальной школы антропологии и истории (Escuela Nacional de Antropología e Historia) — на протяжении долгого времени она была самым важным в Латинской Америке центром антропологического образования и остается до сего дня единственным в стране центром, в котором представлены все антропологические специальности разных уровней[84]. В 1939 г. был создан Национальный институт антропологии и истории (Instituto Nacional de Antropología e Historia), частью которого вскоре стала упомянутая школа. В составе института есть несколько важных исследовательских подразделений; он отвечает за сохранение доиспанского и колониального наследия, руководит почти всеми музеями антропологии и истории, и с 1960-х годов в него входит значительное число центров академического и административного характера во всех районах страны.

Одновременно было начато создание разнообразных «индихенистских» учреждений (под термином «indigenista» понималась политика по отношению к коренному населению, сформированная и осуществляемая не аборигенами) — учреждений, позиция которых усилилась с образованием в 1940 г. в городе Мехико Межамериканского индихенистского института (Instituto Indigenista Interamericano) и основанием в 1948 г. Индихенистского национального института (Instituto Nacional Indigenista)[85]. При этом первое из двух учреждений в течение десятилетий служило своего рода «резонатором» континентального масштаба для индихенистских стратегий, задуманных в Мексике.

Представительными для 1950-х годов могут считаться работы «Взгляд побежденных» и «Философия науа, изученная в своих источниках» (León-Portilla 1956; 1989), а также книга «Великие мгновения индихенизма» (Villoro 1950). Для индихенизма особенно важное значение имели теоретическая линия и политическая практика, проводимые на уровне разных учреждений антропологом Гонсало Агирре Бельтраном (1908–1996). Его модель «интеграции» явила собой последовательную стратегию, направленную на то, чтобы аборигенное население растворилось в «национальной» культуре метисного типа — цель, в которой слышится эхо предсказания «космической расы» Хосе Васконселоса[86]. Как можно видеть в многочисленных статьях Агирре Бельтрана, в модели его оригинальным образом сочетались вера в социальные принципы Мексиканской революции и теоретические элементы культуралистского и эволюционистского типа[87].

Однако здесь к месту сказать, что речь не шла о совершенно «новом» элементе в мексиканском мышлении, хотя наиболее интенсивно он и стал проявляться во время национал-популистского президентства Ласаро Карденаса (1934–1940). Скорее речь шла о новом витке векового размышления относительно мексиканского социального и культурного своеобразия — размышления, начало которому положили первые поколения испанцев и их креольских и метисных потомков, родившихся в «Новой Испании», т. е. тех, кто, с одной стороны, уже не мог воспринимать себя в качестве «уроженцев полуострова», но кто, с другой стороны, не был и «индейцами». Эта рефлексия усиливалась затем в некоторые периоды Вице-королевства, приобретала новые направления на протяжении первого века независимости, опять оживилась в конце периода Мексиканской революции и продолжает периодически проявляться по сегодняшний день. Это — рефлексия, которая, равно как и мексиканская антропологическая наука, всегда была связана с историей[88], а с развитием социальных наук в XIX в. получила новый когнитивный инструмент, коим антропология овладела по причине особого интереса к социокультурному разнообразию, к эволюционному развитию и к полевой работе. Это, наконец, рефлексия, в которой обостряется, по причине географической близости к самой мощной стране мира, поиск того собственного, что есть на всем субконтиненте — субконтиненте, периодически задающемся вопросом о том, к какому миру он принадлежит: западному, индейскому, американскому, ибероамериканскому, индейско-американскому, индейско-латинскому или какому-либо иному. Индихенистская политика должна рассматриваться как часть этой дискуссии о собственном мексиканском пути к современности, который прежде всего воплощается в особых учреждениях (аграрных, образовательных, социально-экономического развития и др.)[89].

II. От социальной критики к новому витку в изучении культуры

Обрисованная выше панорама, в которой антропология занимала привилегированное место в собрании мексиканских социальных наук и претерпевала медленный, но постоянный рост (например, в 1950-х и 1960-х годах были созданы также школы антропологии в университетах штатов Веракрус и Юкатан и в столичном иезуитском Ибероамериканском университете), начала быстро меняться во второй половине 1960-х годов.

Причиной этого стало в первую очередь сочетание двух факторов. Одним фактором была растущая критика злоупотреблений, допущенных социально-политической системой (провозгласившей себя «революционной»), на которую мексиканское государство, в то время практически однопартийное, ответило сбалансированным сочетанием индивидуальной репрессии и массовой кооптации. Другим — консолидация во всей Латинской Америке (несмотря на многочисленные диктатуры «национальной безопасности») теории зависимости и теологии освобождения, а также распространение всякого рода опытов в сфере образования, как и опытов по созданию народных организаций. Однако другими важными факторами были активное распространение высших учебных и научно-исследовательских учреждений по всей стране в период с 1970-х годов и деятельность в 1960–1970-х годах многочисленных получивших убежище в Мексике центрально- и южноамериканских интеллектуалов (многие из них были известны по их интенсивной политической борьбе и демократическим социалистическим взглядам).

Как и в других частях света в те годы, в Мексике сельское население, особенно крестьянство, превратилось в центр внимания обществоведов[90]: это был сектор «большинства» населения, он включал почти всех аборигенных обитателей (которых теперь уже изучали в рамках социально-экономических категорий) и казался предназначенным играть в третьем мире революционную роль, которую первые марксисты ожидали от рабочего пролетариата в индустриальных странах. Антиколониальная борьба в Африке, вьетнамская война, маоистская культурная революция[91] и многочисленные партизанские вспышки на всем субконтиненте, в которых реальность и миф Кубинской революции 1959 г. сначала, и Сандинистской революции 1979 г. в Никарагуа позже, сыграли решающую роль, вызвали в важных секторах общества ощущение, что близятся глубокие социальные перемены.

В согласии с этим доселе преобладавший культуралистский подход, унаследованный от североамериканской антропологии, был решительно отметен как «научно ошибочный» и «идеологически вредный» и заменен подходами, основывавшимися на анализе социальных отношений и их экономических и экологических детерминант, что сразу же выявило проигрышную связь страны и ее эксплуатируемого большинства с мировым рынком и трудности самостоятельного выбора ее судьбы в условиях идеологического и политического противостояния двух супердержав.

Символичной для этого периода и очень влиятельной была попытка каталонско-мексиканского антрополога Анхеля Палерма (1917–1980) соединить воедино различные функционально-структуралистские, многолинейно-эволюционистские и марксистские традиции в анализе социальных процессов прошлого и настоящего. Причем именно в это время Палерм закладывал основы для обновления преподавания антропологии в стране. Его деятельность также в большой степени способствовала тому, что ученые стали обнаруживать у основателей марксизма интерес к исследованию некапиталистических путей к социализму, как обнаруживать и тот вклад в развитие марксистской мысли, что был внесен теоретиками, сметенными Лениным и Сталиным, а также другими инакомыслящими мыслителями и политиками[92].

На протяжении 1970-х годов во многих академических и профессиональных кругах имела место обширная дисциплинарная конвергенция, когда практически везде обсуждались одни и те же эмпирические проблемы с упоминанием одних и тех же ключевых авторов. Эти академические споры были отмечены высокой степенью политизации и идеологизации, что связывало их с политической борьбой и социальными движениями различного рода, но что снижало их познавательную ценность, ибо иногда начинало казаться, что больше ценилось соответствие провозглашаемого с теоретической доктриной или политическим выбором, чем с анализируемой реальностью. Что касается антропологии — особенно социальной антропологии или этнологии, — можно сказать, что, несмотря на отдельные попытки заменить ее политэкономией, она все-таки продолжала играть собственную и даже новаторскую роль, особенно из-за предлагаемой ею перспективы качественного анализа, основанного на длительных этапах полевой работы, которые даже тогда составляли неоспоримую часть университетской подготовки студентов.

В этой ситуации имело некоторое значение «подпитки» вхождение многих выпускников с дипломами антропологов в институциональные и профессиональные пространства, занятые прежде другими специалистами; к этому добавлялось создание новых правительственных организаций и программ, связанных прежде всего с сельским сектором. По мере того как возрастал удельный вес городского населения, внимание антропологов определенно начали привлекать также жизнь, формы организации и борьбы сельских мигрантов в городе и рабочих. Все это шло в ущерб положению индихенистских учреждений, которые постепенно были оставлены новыми поколениями антропологов, как, впрочем, и изучение аборигенных культур и языков. В то же время немалое число выпускников нашли стабильную работу в растущем университетском секторе.

В течение нескольких пятилетий в цеховых дискуссиях господствовали различные варианты марксизма в очень разных сочетаниях — причем почти всегда в сочетаниях с разными теоретическими линиями антропологической традиции. Первоначальная узость вульгарного марксизма с его заметным уклоном в «экономизм» была со временем преодолена (как из-за распространения западноевропейских марксистских подходов, так и в силу собственной динамики эмпирических исследований). Но все равно антропологический цех пришел к мертвой точке. Он оказался не в состоянии решить ключевые теоретические вопросы, касающиеся сельского населения, которое, в свою очередь, во многом потеряло свою былую социальную значимость на новом этапе истории страны, на котором социальные и исторические процессы начали все более вращаться вокруг идеи развития мексиканского пути к формальной демократии.

В определенной мере новое появление концепта культуры во второй половине 1980-х годов можно рассматривать как ответ на эту ситуацию — многим казалось, что он указывал направление, в котором надлежало искать ответы на старые нерешенные и возникающие новые вопросы. Эти вопросы стали быстро и весьма специфическим образом соотноситься с некоторыми формами жизни больших городов и с политической жизнью, взбудораженной в 1988 г. национальной полемикой — все еще не завершенной — о легитимности президентских выборов того года, а позже они распространились и на другие сферы, связанные, например, с состоянием права и гражданства как такового. Это восстановление «символического» параметра в исследованиях было также своего рода катализатором того, что антропологи обратились к явлениям, малоисследованным в предшествующие годы, при этом значительно расширилась тематическая гамма научного поиска и аналитические подходы. Среди этих последних, однако, теперь не было ортодоксальных течений марксистской мысли, которая постепенно утратила свою центральную позицию в дискуссиях[93].

Особое место в этом процессе заняла работа Гильермо Бонфила (1935–1991) — она вызвала споры, сравнимые по остроте с упомянутой работой Палерма. Этот антрополог на протяжении своей жизни сочетал способность к руководству академическими учреждениями с антропологическими исследованиями и поддержкой индеанистских движений на всем Латиноамериканском континенте. Марксизм Антонио Грамши, модный в ту пору в мексиканских социальных науках, и многолинейный эволюционизм марксистской окраски[94] позволили ему проанализировать в его книге «Глубокая Мексика» (оказавшейся в сфере вне академического сообщества, несомненно, самой влиятельной из работ, написанных мексиканскими антропологами второй половины XX в.) последние полтысячи лет мексиканской истории с точки зрения борьбы между двумя «цивилизационными моделями» (Bonfil 1996 [1987]). Первой моделью, согласно Бонфилу, была мезоамериканская — доиспанского происхождения. Она была трансформирована посредством инкорпорации — как свободной, так и насильственной — в нее элементов «западной современности», а также вследствие приспособленческих стратегий, помогавших ей сопротивляться. Второй моделью выступала североатлантическая, которая в ходе истории поменяла свое изначальное испанское обличье на французское, а затем на североамериканское и которая не сумела ни укорениться по-настоящему в стране, ни преодолеть качество «кальки», нередко проявлявшей карикатурные черты. Понятие «народные культуры» служило Бонфилу, как и многим другим антропологам того периода[95], средством гармонизации идеи антагонистического конфликта интересов при изучении символических миров.

Восстание Сапатистской армии национального освобождения, что началось в день вступления в силу договора о свободной торговле в Северной Америке (НАФТА, 1994 г.), с помощью которого его создатели обещали окончательно инкорпорировать Мексику в «развитый» или «западный мир», способствовало тому, что на арену вновь вышла тема аборигенного населения, причем стало ясно, что речь теперь шла не о проблеме «аборигенов», а о проблеме национального плана[96]. Этот фактор переплетался с попытками (наконец успешно завершившимися в 2000 г. после почти столетия монопольного правления одной партии) произвести смену партии, находящейся у власти. Тема политической культуры стала приобретать растущую значимость в социальных науках как в смысле анализа и объяснения поведения граждан, так и в смысле возможности прогнозировать его и даже влиять на него. Следует отметить, что во всем этом был очевиден непрерывающийся процесс поиска коллективной идентичности, который после десятков лет усилий, приложенных людьми к тому, чтобы сплотить национальную метисную культуру и признать себя составной частью третьего мира, пришел к идее построения формальной демократии соответственно нормам западного мира — идее, в которой снова заставила себя слышать аборигенная проблематика.

III. К академической и профессиональной нормализации?

В настоящее время мексиканская антропология представляется дисциплиной, не только консолидированной, но и имеющей преимущества на национальном уровне относительно других общественно-научных дисциплин[97]; ее положение завидно даже при сравнении с положением антропологии в ряде стран, где, как можно считать, «родилась» эта дисциплина.

Назовем некоторые показательные цифры. В стране, где насчитывается около 100 млн обитателей, из которых по крайней мере десятая часть относится к 62 этноязыковым группам, обычно называемым «аборигенными народами» (а кроме того, несколько миллионов мексиканцев проживают в США), ежегодно готовят более 30 специалистов с высшим образованием по различным антропологическим субдисциплинам (в половине из 32 федеральных единиц страны); есть также 20 магистратур и дюжина докторантур[98], число которых, очевидно, умножится в скором времени. Антропологическое сообщество имеет около 30 специализированных журналов и ежегодников, а также несколько студенческих журналов и институтских бюллетеней[99]. Другой выразительный показатель ситуации — число выпускников в последние годы. С начала 1993 до конца 2000 г. было вручено почти 1500 дипломов, более 400 степеней магистра и почти 200 степеней доктора по различным антропологическим специальностям[100].

Однако в этой положительной картине есть и несколько темных пятен.

Прежде всего обращает на себя внимание то, что дисциплинарный рост, имевший место на протяжении последних десятилетий, не отражается в сравнимом росте представленности антропологических исследований и достижений дисциплины в средствах массовой информации, в сфере принятия правительственных решений, в деятельности партий или в общественном мнении. В связи с этим надо указать также, что цех не смог обзавестись постоянными и эффективными форумами для обсуждения результатов своих исследований, оценки опубликованного в своих книгах и журналах или анализа состояния дисциплины[101]. К названной слабости добавляется то, что антропологические публикации, хоть и многочисленные, но слабо циркулирующие, питаются почти исключительно теми, кто работает в образовательных учреждениях, в то время как сектор антропологов, работающих вне стен этих учреждений (по сути уже давно составляющий большинство цеха), является здесь «великим отсутствующим» и, может быть, с точки зрения сотрудников образовательных учреждений, даже «великим незнакомцем».

Но и в среде, осуществляющей управление научными и техническими исследованиями (к которым, как кажется, давно уже не проявляют интереса правительства федерации и штатов[102]), антропология не смогла заставить уважать свои требования и взгляды, касающиеся производства знания (хотя эта же тенденция в общих чертах характерна и для других общественных и гуманитарных наук). Она скорее запуталась в ориентирах университетской системы, нынешняя трансформация которой нацелена, по-видимому, на то, чтобы свести научное образование к узкоспециальной подготовке согласно предполагаемым требованиям «рабочего рынка»; как запуталась и в тенетах процессов и критериев планирования и оценки, в которых сливаются прихотливые идеи слабо просвещенной бюрократии (которая обычно считает лишь естественные и точные науки достойными названия «наук»), и во внедряемых канонах менеджерской эффективности.

Следует указать в этом контексте и на то, что достаточно интенсивное в прошлом взаимодействие мексиканских антропологов с центрально- и южноамериканскими антропологами ослабло сегодня до такой степени, что один эквадорский ученый прогнозирует «искривление шеи» мексиканской антропологии, которая начинает интересоваться уже почти исключительно тем, что происходит в северной соседней стране. Это замечание, впрочем, применимо и к мексиканской внешней политике, а именно к тому курсу, что был взят в ней с момента переговоров о договоре свободной торговли в Северной Америке и тем более со времени первой смены в федеральном правительстве в 2000 г. Такое состояние определенной изоляции относительно стран, лежащих к югу, не только отрицательно сказывается на мексиканской антропологии, но и обедняет латиноамериканские антропологические традиции в целом. Несмотря на то что во всех них отмечается сходное замешательство, свойственное завершению фазы, считающейся «переходной» от авторитарных режимов к другим социально-политическим порядкам (формально более «партиципативным»), в каждой стране эта фаза имела свои особенности, в силу чего их сравнение способствовало бы пониманию ситуации на континенте и укреплению слабых пока позиций «Антропологий Юга» в регионе[103].

Чтобы завершить характеристику последнего и все еще длящегося этапа мексиканской антропологии, следует указать также на процесс замещения словаря, почти вездесущего на прошлом этапе, другим, в котором явления, прежде называвшиеся, например, «эксплуатация», «империализм», «внутренний колониализм», «господство» и «идеология», сейчас представлены такими терминами, как «исключение», «глобализация», «постколониализм», «демократизация» и «символические миры» (Krotz 2004: 229). Похоже, что восстановление параметра культуры, начатое некогда в целях корректировки экономического и социоструктуралистского редукционизма, вылилось в интерпретационистский и а-теоретичный «необоасизм», неспособный к анализу темной и потому «отрицаемой стороны культуры» и к поиску выхода из нее[104]. Действительно, современная мексиканская антропология охватывает целый спектр очень важных тем. Это, например: 1) сельское население (данная тема изучается, с одной стороны, в связи с неудержимой миграцией в США и, с другой — в связи с тем, что страна превратилась в постоянного импортера таких фундаментальных во всех смыслах продуктов, как кукуруза); 2) аборигенное население (которое недавно было «признано» в разных конституционных и законодательных аспектах, хотя это и не привело к реальному улучшению его положения и к каким-либо значительным изменениям в образовательных, политических и социальных институтах); 3) политическая культура (тесно связанная с электоральными процессами и ключевыми аспектами функционирования государства и права); 4) религия (в сфере которой наиболее заметным феноменом является безудержное наступление некатолических религиозных общин) и др.[105] Но также определенно и то, что почти не исследуются другие социально значимые темы, такие как растущее насилие в социальных отношениях; организованная преступность и провалы в борьбе против нее; центрально-американские мигранты, направляющиеся в США через Мексику; перестройка семейной организации; молодежь; научная культура; средства массовой коммуникации и т. д.

Несмотря на эту двойственную ситуацию, представляется многообещающим то, что нам удалось консолидировать, после нескольких лет вынашивания этой идеи, ассоциацию школ антропологии — так называемую Мексиканскую сеть учреждений подготовки антропологов (RedMIFA), которая, по задумке, будет осуществлять постоянный мониторинг самых разных аспектов развития антропологии в стране[106]. Конечно, эта сеть должна помочь связать «исследования» и «размышления», которые несколько отделены друг от друга в настоящее время, и простимулировать все еще слабый процесс превращения количественного роста последних лет в более качественный.

ЛИТЕРАТУРА

Aguirre 1979 — Aguirre Beltrán G. Regions of Refuge. Washington: Society for Applied Anthropology, 1979.

Bartra 1987 — Bartra R. La jaula de la melancolía: identidad у metamoifósis del mexicano. México: Grijalbo, 1987.

Bonfil 1996 [1987] — Bonfil G. México Profundo: Reclaiming a Civilization. Austin: University of Texas Press, 1996.

Cardoso de Oliveira 1999–2000 — Cardoso de Oliveira R. Peripheral Anthropologies «versus» Central Anthropologies // Journal of Latin American Anthropology. 1999–2000. Vols. 4–5. P. 10–30.

García Canclini 1984 — García Canclini N. Cultura у organización popular: Gramsci con Bourdieu // Cuademos Políticos. 1984. № 39. P. 75–82.

García Mora 1987 — La antropológia en México: panorama histórico. Vol. 2: Los hechos у los dichos (1880–1986) / Ed. C. García Mora. México: Instituto Nacional de Antropología e Historia, 1987.

Hewitt 1984 — Hewitt de Alcántara C. Anthropological Perspectives on Rural Mexico. Boston: Routledge, 1984.

Krotz 1991 — Krotz E. A Panoramic View of Recent Mexican Anthropology // Current Anthropology. 1991. Vol. 32. P. 183–188.

Krotz. 1993 — Krotz E. La cultura adjetivada: el concepto «cultura» en la antropologia mexicana actual a tráves de sus adjetivaciones / Ed. E. Krotz. México: Universidad Autínoma Metropolitana-Iztapalapa, 1993.

Krotz 1997 — Krotz E. Anthropologies of the South. Their Rise, Their Silencing, Their Characteristics // Critique of Anthropology. 1997. Vol. 17. P. 237–251.

Krotz 1998 — Krotz E. El indigenismo en México // Filosofía de la cultura / Ed. D. Sobrevilla. Madrid: Trotta / Consejo Superior de Investigaciones Científicas, 1998. P. 163–178.

Krotz 2004 — Krotz E. Contribución a la crítica utópica del «nuevo realismo» // Metapolítica. Col. Fuera de serie («1989–2004, la caída del Muro 15 años después»). 2004. P. 226–230.

Lameiras 1979 — Lameiras J. La antropología en México: panorama de su desarrollo en lo que va del siglo // Meyer L. et al. Ciencias Sociales en México: desarrollo у perspectives. México: El Colegio de México, 1979. P. 107–180.

León-Portilla 1956 — León-Portilla M. La filosofia náhuatl estudiada en sus fuentes. México: Universidad Nacional Autónoma de México (tesis de doctorado), 1956.

León-Portilla 1989 — León-Portilla M. Visión de los vencidos. México: Universidad Nacional Autónoma de México, 1989.

Matos 2001 — Matos Moctezuma E. La antropología en México // Ciencia. 2001. Vol. 52. P. 36–43.

Medina 2004 — Medina A. Veinte años de antropología mexicana: la configuratión de una Antropologia del Sur // Estudios Mexicanos. 2004. Vol. 20. P. 231–274.

Menéndez 2002 — Menéndez E.L. La parte negada de la cultura: relativismo, diferencias у racismo. Barcelona: Bellaterra, 2002.

Palerm 1998 — Palerm Á. Antropología у marxismo. México: Centro de Investigaciones у Estudios Superiores en Antropología Social, 1998.

Paz 2004 — Paz O. El laberinto de la soledad. México: Fondo de Cultura Económica, 2004.

Ribeiro 1968 — Ribeiro D. The Civilizational Process /Transl. B. J. Meggers. Washington: Smithsonian Institution Press, 1968.

Rutsch 2003 — Rutsch M. Isabel Ramirez Castañeda (1881–1943): una antihistoria de los inicios de la antropología mexicana // Cuicuilco. 2003. Vol. 10. P. 1–18.

Villoro 1950 — Villoro L. Los grandes momentos del indigenismo. México: Fondo de Cultura Económica, 1950.

Wolf 1969 — WolfE.R. Peasant Wars of the Twentieth Century. N.Y.: Harper & Row, 1969.

Пер. с исп. Э. Г. Александренкова

Александар Бошкович, Илана Ван Вик

Александар Бошкович (Bošković) — главный научный сотрудник Института социальных наук (Белград, Сербия). Работал на кафедре антропологии Университета Родса (Грейамстаун, ЮАР). Среди текущих научных интересов: этничность и национализм; история антропологии; этнология Балканского региона. Автор ряда книг: Myth, Politics, Ideology (Belgrade, 2006); Ethnology of Everyday Life (Belgrade, Helsinki, 2005) и др.

Илана Ван Вик (Van Wyk) — докторант Школы восточных и африканских исследований Лондонского университета. Училась и преподавала на кафедре антропологии и археологии Университета Претории (ЮАР). Среди текущих научных интересов: этничность, гендер и власть; урбанизация и социализация; неолиберализм и культура.

Проблема идентичности: Антропология в Южно-Африканской Республике (1921–2004 гг.)

Введение: создание поля исследований

Начало антропологии в ЮАР было положено в XIX в. работой таких миссионеров, как Александр Жюно, и в этом качестве вполне вписывается в клише «колониальной» науки (Hammond-Tooke 1997; Thornton 1998). Вместе с тем антропология представляла собой нечто большее даже в виде таких скромных начинаний в бывшей британской колонии (Cocks 2001; Thornton 1983). Она являлась ареной столкновений и борьбы различных мнений, а также важной лабораторией для различных политических экспериментов, часть из которых оказала длительное и разрушительное влияние на южноафриканские общества.

В данной статье мы кратко характеризуем трудные времена, которые пережила эта дисциплина с 1921 г., а также описываем положение вещей в современной антропологии страны и ее перспективы. Хотя во многих отношениях антропология в ЮАР прошла те же этапы, что и антропология в других странах, например в Великобритании, необычная связь южноафриканской антропологии с политикой придала своеобразие ее направленности и осложнила ее поиск собственной идентичности.

Предшествующие исследования облегчают нашу задачу. К примеру, покойный Дэвид Хэммонд-Тук[107] (Hammond-Tooke 1997) представил в свое время замечательный обзор антропологии в ЮАР, охватывавший 1920–1990-е годы, а Джон Шарп еще в 1980 г. заметил, что в рамках антропологии сосуществовали два различных направления (Sharp 2001, 2002)[108]. Другие весьма полезные статьи включают обзор Роберта Гордона и Эндрю Шпигеля (Gordon, Spiegel 1993), представляющий собой реакцию на более ранний обзор Б. По (Pauw 1980), а также инаугурационное обращение Адама Купера на первом общем собрании южноафриканских антропологов в 2001 г. (Kuper 2002). Тем не менее предлагаемый ниже очерк — по преимуществу продукт нашего собственного опыта и взглядов, а также того контекста, с которым мы лично связаны (в частности, того факта, что оба автора — бывшие члены кафедр, на которых преподавание антропологии и антропологические исследования имели длительную традицию [более 70 лет в Претории и более 60 — в Грейамстауне]).

Одно из наиболее распространенных клише о развитии этой дисциплины в Южной Африке — утверждение о существовании двух далеких друг от друга и взаимно несовместимых исследовательских традиций. Считалось, что подавляющая часть антропологов/этнологов, говорящих на африкаансе, проводили свои исследования в традиции немецкой Volkskunde (или, как ее называли здесь, volkekunde), поддерживавшей систему расовой сегрегации, известную как апартеид[109], в то время как их англоязычные коллеги работали в рамках социальной антропологии (преимущественно британской) и в основном находились в оппозиции к апартеиду[110]. Купер резюмирует содержание этого клише в утверждении, что volkekunde «целенаправленно развивалась как идеологическая подкладка апартеида» (Kuper 1987: 2). Однако в реальности трудно отыскать южноафриканского антрополога (независимо от ее/его первого, т. е. родного, языка!), который бы никогда не работал в той или иной форме на бывшее правительство в период до 1990 г., например, как консультант правительственного агентства или департамента. Это то, что Хэммонд-Тук довольно наивно объясняет нехваткой в то время рабочих мест для англоязычных антропологов (Hammond-Tooke 1997).

Следует сказать, что работа нескольких выдающихся современных ученых, говорящих на африкаансе, например таких, как Майк де Йонг, Крис де Вет или Кис ван дер Ваал, осуществляется в рамках лучших традиций «международной» социальной и культурной антропологии и оставалась таковой даже в годы апартеида.

Антрополог в контексте: У. Д. Хэммонд-Тук

Интересно остановиться на деятельности антрополога, чья жизнь и работа может восприниматься как «показательный случай» из рассматриваемой региональной традиции. Дэвид Хэммонд-Тук (1926–2004) был плодовитым автором и, возможно, последним из выдающихся южноафриканских антропологов. Его интересы охватывали обширную область от сравнительной этнографии и доколониальной социальной истории до таких исследовательских тем, как колдовство, мифы, целительство и родство. Он был редактором известного сборника о бантуязычных народах Южной Африки (Hammond-Tooke 1974)[111] — пересмотренной и обновленной версии шедевра, опубликованного в 1938 г. под редакцией его бывшего учителя Айзека Шапера.

Хэммонд-Тук соединял свой интерес к истории с большим опытом полевой работы, результатом чего стало значительное число написанных им книг и статей. На его ранние работы большое влияние оказала структурно-функциональная традиция, характерная для золотого века южноафриканской антропологии (1930–1950-е годы). В 1970-х годах на него повлиял структурализм Леви-Стросса, в результате чего он написал несколько работ с весьма оригинальным анализом зулусских мифов. Его интересовала религия вообще — Хэммонд-Тук рассматривал религиозные верования и ритуалы как часть мировоззрения, глубоко укорененного в традициях и истории народа. Его главной целью, таким образом, стало выявление скрытой структуры различных верований, и в ее достижении ему сопутствовал успех: его монографию о народе kgaga широко цитируют (и ею восхищаются) исследователи антропологии религии (Hammond-Tooke 1981).

Кроме того, неприятие Хэммонд-Туком марксизма не принесло ему слишком много друзей в сообществе южноафриканской антропологии, в которой марксизм и функционализм доминировали вплоть до конца 1990-х годов[112].

Интерес Хэммонд-Тука к культуре резко контрастировал с тем, что его коллеги избегали исследований по этой теме, ставшей политически немодной в контексте идеологии «раздельного развития» апартеида. Многие из его идей противоречили общепринятым. Например, исследователь утверждал, что в южной части Африки никогда не было никаких «клановых обществ» и «линиджей», а следовательно, не было и постулировавшейся учеными «сегментированной системы линиджей». Вместо этого, по его мнению, большинство обществ были организованы как вождества с домохозяйством в качестве ядра.

В 1990-х годах Хэммонд-Тук составил обзор черных обществ Южной Африки, в котором аргументированно возражал против романтизации доколониальных обществ, в то же время демонстрируя сложность и уникальность традиционных культур (Hammond-Tooke 1993). Другие антропологи посчитали эту книгу старомодной, поскольку ее сфокусированность на культуре плохо согласовывалась с их собственным игнорированием этой темы. Он также написал чрезвычайно интересную историю антропологии в ЮАР (с ее непростыми отношениями с правительствами колоний и позднее апартеида) от ее славного начала в 1921 г. до уже не столь славного 1990 г. (Hammond-Tooke 1997). Разумеется, ему было трудно описывать собственное прошлое, в особенности тот факт, что он работал в период с 1946 по 1955 г. в Департаменте по делам туземцев (Department of Native Affairs), как он сам отмечает в книге «Несовершенные интерпретаторы» («Оглядываясь назад, это было не слишком удачное решение»).

Дэвид Хэммонд-Тук был незаурядным наблюдателем южноафриканских этнографических реалий и в этом своем качестве — влиятельной фигурой в историографии всего рассматриваемого региона. Его попытки обнаружить «глубинные структуры» мышления, управляющие поведением людей, завоевали ему широкое признание, и весьма вероятно, что результаты его работы будут использоваться еще шире, когда такие дисциплины, как антропология и история, сблизятся и станут дополнять друг друга.

Однако интересно взглянуть и на особый политический контекст, в котором существует антропология в Южной Африке. Работа Хэммонд-Тука «Несовершенные интерпретаторы» критиковалась некоторыми англоязычными антропологами страны за излишнюю вежливость по отношению к говорящим на африкаансе носителям традиции volkekunde. Вместе с тем сами антропологи, говорящие на африкаансе, полагали, что Хэммонд-Тук обошелся с ними в этой работе слишком сурово. Уже сам факт, что относительно краткий (но весьма проницательный!) обзор, предложенный в данной работе, вызвал такие диаметрально противоположные реакции, свидетельствует, что внутри дисциплины до сих пор сохраняются линии разлома.

Совсем недавно антропологи, говорящие на африкаансе и английском, сформировали единую профессиональную организацию «Anthropology Southern Africa» (учредительная конференция состоялась в апреле 2001 г. в Претории). Успех этой организации был, однако, недолгим, поскольку на последующих встречах представители бывшей volkekunde отсутствовали. Ссылаясь на трудности с финансированием, эти ученые выражали глухой протест против оказываемого на них давления, принуждающего их сменить теоретический фокус и подстроиться под традицию марксистской критики. Они чувствовали себя изолированными в рамках новой организации и сетовали на то, что их подробные этнографические работы игнорируются из-за вменяемой им негласной поддержки правительства апартеида.

Раса, идентичность и «новая Южная Африка»

1990-е годы сделали центральными такие важные области исследований, как этничность, серьезным вкладом в которые стали работы Джона Шарпа и Патрика Макаллистера. Не менее важной была и проблема «не-расизма» (Sharp 1998). Некоторые из наблюдателей очень критично относились к расовому и колониальному уклонам в южноафриканской антропологии и в особенности в трудах по всеобщей антропологии «Африки» как области. Здесь можно упомянуть работу Арчи Мафедже, который зарекомендовал себя решительным критиком как институциональной организации (или ее отсутствия) в дисциплине, так и постколониальных проблем последней. К сожалению, работа Мафедже в последние три десятилетия в большей степени отражает его личный гнев и отчаяние, нежели демонстрирует знакомство с более ранними критиками колониализма, такими, например, как Мишель Лейрис (Leins 1934; см.: Bošкоvić 2003), или понимание идей более современных критиков, например Джеймса Клиффорда (Clifford 2003).

Так, когда он утверждает, что в Южной Африке «антропология использовалась как непосредственный инструмент колониального угнетения» (Mafeje 2001: 30), он не считает возможным привести какие-либо свидетельства в поддержку этого (в противоположность политологам, критикующим наследие колониализма, таким, например, как Мамдани [Mamdani 2001]). Авторы с другими претензиями — к примеру Кокс (Cocks 2001) — тоже иллюстрируют их конкретными материалами и ссылками. Нехватка научной дисциплинированности превращает большую часть критики Мафедже либо в совершенно нерелевантную в методологическом отношении, либо в безнадежно устаревшую.

В «новой Южной Африке» критика Мафедже приобрела оттенок риторики африканских националистов, явным выразителем которой на конференции «Секс и сокрытие», проходившей в Университете Витватерсранда в 2003 г., стал Нокутула Схосана. Согласно Нокутуле, чужаки (в особенности белые исследователи) не могут достичь уровня эмпатии, необходимого для подлинного понимания культурных ценностей африканского народа. Еще в 1980-х годах Купер отметил (Kuper 1987: 2–5), что похожие аргументы выдвигаются националистическими интеллектуалами и в других странах Африки. К нашему разочарованию, это притязание на привилегированное понимание на основе этничности не получило необходимого теоретического отпора, помимо усмотрения некоторыми марксистами в этом махинаций новой черной элиты (Gibson 2004).

Разумеется, темнокожие южноафриканские антропологи вносят свой весьма важный вклад в дисциплину: недавний пример — блестящий и своевременный труд, опубликованный Рамфеле (Ramphele 2001). К сожалению, Мамфела Рамфеле покинул страну, получив работу во Всемирном банке, что подводит нас к рассмотрению проблемы выезда интеллектуалов и к более широкой теме будущего антропологии в Южной Африке.

Роль южноафриканской антропологии сегодня

Есть несколько существенных моментов, определяющих место и, следовательно, роль антропологии в современной Южной Африке. Прежде всего, как это было уже замечено в ходе длительного включенного наблюдения такими исследователями, как Хэммонд-Тук (Hammond-Tooke 1997), происходит постепенное снижение международной значимости дисциплины, сопровождающееся выездом многих южноафриканских антропологов за пределы страны (в особенности в Великобританию и США), и одновременно с этим — постепенное уменьшение числа антропологов в южноафриканских университетах.

Теоретические модели, используемые во многих отделениях (особенно неомарксистских), остаются безнадежно устаревшими, и таким отделениям сегодня не удается привлекать молодых ученых и вдохновлять их на серьезные исследования. В конечном счете все больше и больше студентов задают вопрос об уместности антропологии в Южной Африке после апартеида, а нестабильный рынок занятости выталкивает многих возможных кандидатов в более безопасные сферы занятости, например в экономику и юриспруденцию.

На институциональном уровне правительственные субсидии университетам все более зависят от того, что именуется «обучением, основанным на результате». Главный упор в этой программе делается на демонстрацию практических умений, которые могут непосредственно использоваться на рынке труда. Вследствие этого на отделения антропологии оказывается давление с тем, чтобы они включали «полезные» курсы, часто за счет устранения курсов по теории.

В то время как важность полевых исследований справедливо подчеркивалась уже с 1960-х годов и вследствие этого новаторская работа Филиппа Мейера из Университета Родса в области городской антропологии оказала существенное влияние даже на исследователей за границей, начиная с 1990-х годов и позднее ощущается систематический недостаток внимания к современным теоретическим новациям в дисциплине (Роберт Торнтон здесь представляет собой одно из крайне малочисленных исключений, однако его влияние остается весьма ограниченным). Значительное число южноафриканских антропологов продолжает проводить довольно интересные и качественные исследования местных сообществ, но в большинстве случаев в них странным образом отсутствует сравнительная перспектива, столь необходимая для самого существования антропологии.

Все больше антропологов работают в качестве консультантов, что также ограничивает их возможности работы в поле и слежения за развитием их области исследований. Мысль о том, что консультирование — это «погребальный звон» по южноафриканской антропологии, не нова и не оригинальна — ее высказывали неоднократно многие из именитых ученых, включая Хэммонд-Тука, Джона Шарпа и Айзека Нихауса. Однако упоминание этой мысли одним из авторов данной статьи на конференции южноафриканских антропологов в 2003 г. в Кейптауне вызвало, например, гнев и смятение у Памелы Рейнолдс, которая председательствовала на сессии.

Будущее южноафриканской антропологии в весьма значительной степени зависит от тех долгосрочных решений, которые примут местные антропологи. Последние могут либо позволить антропологии постепенно слиться с социологией, социальной работой и иными близкими дисциплинами, либо продолжить собственные исследования (и воодушевлять своих студентов делать то же) с большим энтузиазмом, принимая во внимание важные теоретические результаты, которые были достигнуты в международной антропологии за последние несколько десятков лет. Для нас самих выбор представляется очевидным.

ЛИТЕРАТУРА

Bošcović 2003 — Bošković A. Phantoms of «Africa»: Michel Leiris and the Anthropology of a Continent // Gradhiva. 2003. Vol. 34. P. 1–6.

Clifford 2003 — Clifford J. T. On the Edges of Anthropology. Chicago, 2003.

Cocks 2001 — Cocks P. Max Gluckman and the Critique of Segregation in South African Anthropology, 1921–1940 // Journal of Southern African Studies. 2001. Vol. 27. No. 4. P. 739–756.

Gibson 2004 — Gibson N. C. The Dialectics of Liberation in South Africa: Frantz Fanon Memorial Lecture, Centre for Civil Society, University of KwaZuluNatal, 9 July 2004.

Gordon, Spiegel 1993 — Gordon R. J., Spiegel A. Southern Africa Revisited // Annual Review of Anthropology. 1993. Vol. 22. P. 83–105.

Hammond-Tooke 1974 — The Bantu-Speaking Peoples of South Africa / Ed. W. D. Hammond-Tooke. L., 1974.

Hammond-Tooke 1981 — Hammond-Tooke W. D. Boundaries and Belief. Johannesburg, 1981.

Hammond-Tooke 1993 — Hammond-Tooke W. D. The Roots of Black South Africa. Johannesburg, 1993.

Hammond-Tooke 1997 — Hammond-Tooke W. D. Imperfect Interpreters: South Africa’s Anthropologists, 1920–1990. Johannesburg, 1997.

Kuper 1987 — Kuper A. South Africa and the Anthropologist. L., 1987.

Kuper 2002 — Kuper A. Today We Have Naming of Parts: The Work of the Anthropologists in Southern Africa // Anthropology Southern Africa 2002. Vol. 25. No. 1–2. P. 7–16.

Leins 1934 — Leiris M. L’Afrique fantome. P., 1934.

Mafeje 2001 — Mafeje A. Anthropology in Post-Independence Africa: End of an Era and the Problem of Self-Redefinition // African Social Scientists Reflections. Pt. 1. Nairobi, 2001.

Mamdani 2001 — Mamdani M. Beyond Settler and Native as Political Identities: Overcoming the Political Legacy of Colonialism // Comparative Studies in Society and History. 2001. Vol. 43. No. 4. P. 651–664.

Pauw 1980 — Pauw B. A. Recent South African Anthropology // Annual Review of Anthropology. 1980. Vol. 9. P. 315–338.

Ramphele 2001 — Ramphele M. Citizenship Challenges for South Africa’s Young Democracy // Daedalus. 2001. Vol. 130. No. 1. P. 1–17.

Sharp 1998 — Sharp J. «Non-Racialism» and Its Discontents: A Post-Apartheid Paradox // International Social Science Journal. 1998. Vol. 156. P. 243–252.

Sharp 2001 — Sharp J. The Question of Cultural Difference: Anthropological Perspectives in South Africa // South African Journal of Ethnology. 2001. Vol. 24. No. 3. P. 67–74.

Sharp 2002 — Sharp J. Two Separate Developments: Anthropology in South Africa // The Best of Anthropology Today / Ed. J. Benthall. L., 2002. P. 245–253.

Thornton 1983 — Thornton R. J. Narrative Ethnography in Africa, 1850–1920: The Creation and Capture of an Appropriate Domain for Anthropology // Man. 1983. Vol. 18. P. 502–520.

Thornton 1998 — Thornton R. J. Capture by Description. Unpublished manuscript, 1998.

West 1979 — West M. E. Social Anthropology in a Divided Society. Inaugural lecture. Cape Town, 1979.

Пер. с англ. С. В. Соколовского

Примечания

1

Российские специалисты неоднократно отмечали, что большинство книг, вышедших в последние полтора десятилетия под названиями, в которых значилось слово «антропология», имеют мало общего с дисциплиной или областью знания с длинной впечатляющей историей. Увы, это так, и во многом это результат характерного контекста второй половины 1990-х годов и первых лет XXI в., когда издание учебной литературы виделось «быстрым» и «легким» средством накопления капитала (как финансового, так и интеллектуального). Под заголовком «антропология», в частности, можно было опубликовать то, что, возможно, не прошло бы ни в какой другой области, и в этом было, несомненно, одно из выгодных преимуществ нового ярлыка. См., например, рассуждения о ситуации в заключительной части статьи В. А. Тишкова (Тишков 2003) или в критическом обзоре О. Ю. Артемовой, рассматривающем публикации в области антропологических исследований так называемого первобытного общества (Артемова 2008).

(обратно)

2

А. А. Никишенков, рассматривая историю и состояние британской социальной антропологии, конечно, прав, когда говорит, что «социальная и культурная антропологии в настоящее время по существу являются одной наукой» (Никишенков 2008: 11); и я привожу эту цитату попросту затем, чтобы привлечь внимание к замечательному исследованию истории антропологической дисциплины в Великобритании (которое коллеги давно ожидали и которое наконец опубликовано). Читателю, которого заинтересовал настоящий сборник, эта книга будет, несомненно, также интересна.

(обратно)

3

См. интервью с Д. Маркусом, М. Фишером и С. Тайлером в ст.: Елфимов 1996.

(обратно)

4

Более подробно о логике и факторах перехода антропологии в русло гуманитарных дисциплин в данный период см.: Елфимов 2004.

(обратно)

5

О чем можно говорить, впрочем, если даже из огромного корпуса «классики» социальной антропологии (и британской, и американской) полувековой давности, как верно указывает в своей статье Сергей Соколовский, переведены на русский язык лишь ничтожные единицы — в самом деле, лишь несколько вырванных из контекста сочинений. В то время как корпус современной антропологической критики с разбором плюсов и минусов этой классики, корпус еще более обширный, остается, увы, преимущественно эзотерическим знанием.

(обратно)

6

Мне не хочется критиковать alma mater, МГУ им. М. В. Ломоносова, но не могу не отметить с искренним сожалением, что отношение к этнологии (так сегодня именуется бывшая кафедра этнографии) на историческом факультете, где эта дисциплина по-прежнему живет «тихонько» и «с краешку», увы, по сей день остается примерно таким же.

(обратно)

7

Пользуясь моментом, не могу не порекомендовать читателю, держащему в руках настоящий сборник, и очень интересную, полную разных соображений на предмет «фокуса» и «оптики» отечественной антропологии/этнографии книгу Сергея Соколовского «Образы Других в российских науке, политике и праве» (Соколовский 2001) — книгу, которая вышла минимальным тиражом и которую трудно найти, но которую стоит поискать тому, кого интересует тема стереотипов и парадигм «этнографического мышления» в России.

(обратно)

8

Неспециалисту для общего знакомства можно порекомендовать (из публикаций последних лет) сборники: Тишков, Тумаркин 2004; Тумаркин 2002–2003; книгу С. С. Алымова (Ачымов 2006).

(обратно)

9

См.: Stocking 1982 — статья, кстати сказать, написанная в рамках такого же обсуждения «национальных традиций» антропологии, появившегося в специальном выпуске журнала «Ethnos».

(обратно)

10

По спорному мнению, наиболее известными (для широкой публики) антропологами в Великобритании считаются Найджел Барли и Десмонд Моррис. Вместе с тем ни тот ни другой сегодня не поддерживает творческих связей с активно работающим сообществом антропологов в британских университетах и исследовательских институтах.

(обратно)

11

«Линидж», «десцент» — термины, традиционно использовавшиеся в антропологии (особенно британской антропологии) для описания систем родства и социальной организации народов, которых считали простейшими или, согласно языку той же британской антропологии до середины XX в., «примитивными». Кит Харт и Пенни Харвей обращаются к этим терминам в целях характеристики самой британской антропологии, разумеется, с иронией. Под линиджем (lineage) в антропологии понимается родственная группа, прослеживающая происхождение от общего предка; под десцентом (descent) — условно говоря, способ прослеживания родственных отношений по вертикальной линии происхождения, т. е., упрощенно говоря, «счет происхождения» или «счет родства» (прим. пер.).

(обратно)

12

Следует отметить, что «линиджная» модель дисциплины обычно скрывает под собой «десцентную» модель, которая тесно связана с узами протежирования и благодаря которой «ведущие» ученые в «ведущих» институтах традиционно имели непропорционально большие шансы, чем кто-либо другой, способствовать карьерному продвижению своих учеников.

(обратно)

13

В 1950-х годах в британских университетах работало около 30 антропологов. К 1990-м годам это число перевалило за 200 (Spencer 2000: 4). Согласно данным британской ассоциации социальных антропологов, сегодня в университетах Великобритании работает около 400 антропологов, хотя не все из них находятся в составе тех 28 кафедр, на которых ведется преподавание антропологии.

(обратно)

14

Данная политика имела катастрофические последствия для ряда антропологических кафедр, которые оказались закрытыми или подверглись сокращению в результате последней кампании по проверке и оценке исследований, причем качество и значение работ конкретных ученых, работавших на этих кафедрах, в этой кампании не принимались во внимание вообще. Так, антропологические кафедры исчезли в университетах Кила, Лампетера и Суонси (хотя антропологи, преподававшие на этих кафедрах, пока еще продолжают активно работать в кругах других дисциплинарных сообществ), в то время как на кафедре в Университете Халла преподавательские должности продолжают методично сокращаться.

(обратно)

15

Необходимо помнить, конечно, что «маргинальное» — относительное понятие и некоторые из маргинальных областей находятся ближе к «центру», чем другие.

(обратно)

16

О данной проблеме, к примеру, интересно рассуждает Т. Эриксен, участвовавший в дискуссиях антропологов с норвежскими средствами массовой информации (Eriksen 2003).

(обратно)

17

Интересные рассуждения и мнения по данному поводу приводит в своей недавней работе Т. Бреннан (Brennan 2000).

(обратно)

18

Труднопереводимая игра слов в названии: «Записывая культуру» / «Пишущая культура» (прим. пер.).

(обратно)

19

CAMC (Centre d’anthropologie des mondes contemporains) — Центр антропологии современных обществ; SHADYC (Sociologie, histoire, anthropologie des dynamiques culturelles) — исследовательская группа «Социология, история, антропология культурной динамики»; LAHIC (Laboratoire d’anthropologie et d’histoire de l’institution de la culture) — лаборатория антропологии и истории учреждений культуры; LAIOS (Laboratoire d’Anthropologie des Institutions et des Organisations Sociales) — лаборатория антропологии общественных институтов и организаций (прим. пер.).

(обратно)

20

Критическая литература по этой тематике обширна. См., напр.: Clifford 1997; Gupta, Ferguson 1997; Kuklick 1996; Kuklick 1997; Kuklick 1998.

(обратно)

21

Как не без юмора заметил один мой коллега из Германии, проводивший полевые исследования среди коми-оленеводов Большеземельской тундры, по представлению местных, «цивилизация кончается там, где кончается асфальт» (HaЬеск 2005: 53).

(обратно)

22

Обсуждение Толстовым доклада П. Ф. Преображенского на совещании этнографов Москвы и Ленинграда, апрель 1929 г. // Архив Музея антропологии и этнографии РАН. Ф. К-1. Оп. 3. Д. 7. Л. 79 (цит. по: Алымов 2007: 130).

(обратно)

23

Об этом же свидетельствуют и статьи второго выпуска «Свода этнографических понятий и терминов», вышедшего из печати в 1988 г. и озаглавленного «Этнография и смежные дисциплины. Этнографические субдисциплины. Школы и направления» (М.: Наука). В нем, помимо перечисленных называются и такие субдисциплины, как этническая история, этноботаника, этнозоология, этноархеология, этнолингвистика, этноискусствознание, этномузыкология, этнографическое религиеведение, юридическая антропология и этнопедагогика.

(обратно)

24

См., напр.: Адоньева 2001; Ефимова 2004; Кормит 2005; Утехин 2004.

(обратно)

25

Следовало бы, конечно, говорить не о «теории», а о «теориях», поскольку теории этноса Ю. В. Бромлея противостояла теория этноса Л. H. Гумилева, да и в рамках ставшей официальной «бромлеевской теории» было несколько различных модификаций, принадлежавших его предшественникам и коллегам. Характеристика этих различий, однако, потребовала бы отдельной статьи. Здесь достаточно отметить, что все эти концепции были «реалистскими», т. е. отождествляли постулируемый идеально-типический объект — «этнос» — с реальностью, наделяя этносы субъектностью, первичностью (т. н. примордиализм) и вещественностью (взгляд на этносы как на этносоциальные организмы). С этой точки зрения, их можно объединять в единый позитивистский или натуралистический подход к концептуализации этнических феноменов, противостоящий конструктивистским концепциям этничности, в которых подчеркивается динамичность этнической идентичности, опирающейся на институционализацию социальных представлений особого типа. Эти представления получили распространение в национализирующейся Европе Нового времени в связи с политизацией культурных и языковых различий, становлением среднего класса и возникновением наций-государств. Попытки «почвенников» приписывать этносам изначальность или древность отвергаются «конструктивистами» как малодоказательные, как проецирование модернистских форм идеологического и политического сознания за исторические рамки их существования, т. е. как своего рода «концептуальный империализм», проецирующий относительно недавно сформировавшееся мировоззрение в не знакомые с ним эпохи. В документах древней истории действительно обнаруживаются разнообразные перечни и классификации «Других», однако еще предстоит доказать их этнический характер, т. е. наличие специфической политизации культурно-языковых различий — шаг, которым примордиалисты обычно себя не утруждают.

(обратно)

26

См.: Государственный образовательный стандарт высшего профессионального образования, специальность 350100 — социальная антропология. М., 2000.

(обратно)

27

Переведены, например, некоторые из работ Э. Тайлора, Д. Фрэзера, Б. Малиновского, А. ван Геннепа, М. Мосса, М. Элиаде, Э. Эванса-Причарда, А. Рэдклифф-Брауна, А. Крёбера, К. Клакхона, Л. Уайта, Д. Мёрдока, В. Тэрнера, Р. Кайуа, Э. Лича, М. Мид, Р. Бенедикт, К. Леви-Стросса, К. Гирца, но это — даже не верхушка айсберга, если говорить о мировом антропологическом наследии. Отечественные социологи и философы оказались куда более расторопными и распорядительными — они нашли и время, и средства и сумели воссоздать на русском языке внушительную библиотеку философской и социологической мысли, которая сегодня эффективно работает на повышение стандартов профессиональной подготовки.

(обратно)

28

Перечислю для примера лишь несколько: Современная американская этнография: теоретические направления и тенденции. М.: Изд-во АН СССР, 1963 (обзор теоретических концепций антропологов США, Канады, Мексики и ряда латиноамериканских стран); Этнологические исследования за рубежом. Критические очерки. М.: Наука, 1973 (концепции американских, британских и французских антропологов); Этнография в странах социализма. М.: Наука, 1975 (этнографические исследования в странах Восточной и Центральной Европы и во Вьетнаме); Концепции зарубежной этнографии. Критические этюды. М.: Наука, 1976 (в добавление к трем перечисленным выше традициям рассматривается также скандинавская антропология); Веселкин Е. А. Кризис британской социальной антропологии. М.: Наука, 1977; Токарев С. А. История зарубежной этнографии. М.: Наука, 1978; Этнография за рубежом. Историографические очерки. М.: Наука, 1979 (помимо концепций американских, британских и французских антропологов, рассмотрены также работы немецких, шведских, нидерландских и румынских коллег); Актуальные проблемы этнографии и современная зарубежная наука. Л.; Наука, 1979; Пути развития зарубежной этнологии. М.: Наука, 1983 (к сложившемуся перечню добавлены обзоры состояния дисциплины в Аргентине, Бразилии, Венесуэле, Канаде, Мексике и ряде стран Восточной Африки); Никишенков А. А. Из истории английской этнографии. Критика функционализма. М., 1986; Этнология в США и Канаде. М.: Наука, 1989; Этнологическая наука за рубежом: проблемы, поиски, решения. М.: Наука, 1991; Марков Г. Е. Очерки истории немецкой науки о народах (в 2 ч.). М., 1993 (о народоведении в Австрии, Германии, Швейцарии); Этнографическая наука в странах Азии: Южная и Юго-Восточная Азия. М.: Наука, Восточная литература, 1993 (этнография в Индии, Шри-Ланке, Непале, Бирме, Таиланде, Малайзии, Сингапуре и на Филиппинах); Шлыгина Н. В. История финской этнологии. М., 1995 и др.

(обратно)

29

Помимо университетских вестников и журнала «Советская этнография», вернувшего в 1991 г. свое прежнее название «Этнографическое обозрение», этнографические статьи эпизодически появлялись в журналах «Азия и Африка сегодня», «Вестник древней истории», «Восток», «Полис». В 1990-х годах вновь стали издаваться такие исчезнувшие в 1930-х годах журналы, как «Жизнь национальностей» и «Живая старина», а также множество новых журналов: «Археология, этнография и антропология Евразии», «Вестник Евразии», «Восточная коллекция», «Гуманитарные науки в Сибири», «Диаспоры», «Журнал социологии и социальной антропологии», «Кунсткамера. Этнографические тетради», «Курьер Петровской Кунсткамеры» (эти два издания после опубликования немногим более 10 выпусков были прекращены, очевидно, в связи с трудностями финансирования), «Личность. Культура. Общество», «Северные просторы», «Славяноведение», «Традиционная культура», «Этнополитический вестник», «Этнопанорама», «Человек». Число журналов продолжает расти: в XXI в. к перечню добавились такие замечательные журналы, как «АЬ Imperio» и «Антропологический форум». Статьи с антропологической проблематикой все чаще появляются на страницах интеллектуальных журналов — «Нового литературного обозрения», «Неприкосновенного запаса», «Отечественных записок».

(обратно)

30

Ср., например, замечания Джорджа Стокинга о советских биографиях Н. Н. Миклухо-Маклая (Stocking 1992: 220).

(обратно)

31

В качестве примера — если продолжительность жизни у мужчин в 1986–1987 гг. составляла 64,9 года (Население России. М., 1994. С. 102), то в 2000 г. — лишь 59 лет (Население России. М., 2000. С. 92); продолжающаяся алкоголизация населения препятствует росту продолжительности жизни мужчин, несмотря на некоторые положительные тенденции в экономике последних лет.

(обратно)

32

Разделы или статьи по истории российской этнографии отсутствуют в широко известной серии работ по истории антропологии под редакцией Джорджа Стокинга (за исключением небольшого этюда о Н. Н. Миклухо-Маклае, да и то в связи с исследованиями Б. Малиновского); их нет в специализированных обзорах Алана Барнарда (Barnard 2000), Томаса Эриксена и Финна Нильсена (Eriksen, Nielsen 2001) или Сайдель Сильверман (Silverman 1981). В книге под редакцией Хенрики Куклик, озаглавленной «Новая история антропологии» и опубликованной в 2007 г. (Kuklick, 2007), есть раздел о российской этнографии, однако он касается лишь узкой темы и короткого периода конца XIX в. Раздел «Основные традиции» этого сборника состоит из четырех очерков: истории североамериканской (R. Darnell), британской (Н. Kuklick), немецкоязычной (Н. Glenn Penny) и французской (Е. Sibeud) традиций. Единственным известным мне исключением в зарубежной историографии антропологии является специальный выпуск журнала «Dialectical Anthropology» 1985 г., посвятивший, помимо анализа развития французской, британской и немецкой антропологических традиций, специальную статью и советской традиции — она была симптоматично озаглавлена «Неизвестная традиция» (Plotkin, Howe 1985: 257–312); а также малотиражное издание Стивена и Этель Данн о советской этнографии (Dunn & Dunn 1974), в котором присутствовала подборка статей советских авторов.

(обратно)

33

Я привожу несколько более подробные результаты опроса по теме в статье: Соколовский 2005: 14–17.

(обратно)

34

Разумеется, есть отдельные исключения, среди которых следует упомянуть кафедру социальной антропологии и социальной работы Саратовского государственного технического университета, созданную в 1998 г. и успешно внедряющую антропологическое знание в социальную работу. Такие исключения — до тех пор, пока они остаются именно исключениями, — не способны коренным образом изменить общей ситуации в области использования антропологических знаний, и профессиональная антропология в России продолжает быть замкнутой в стенах университетов, академических институтов и музеев. Медицинская антропология, одна из наиболее бурно и успешно развивающихся областей в прикладной антропологии США, в России находится в зачаточном состоянии и пока не выходит даже в своей исследовательской программе за рамки традиционной этнографической проблематики (изучение народного целительства).

(обратно)

35

В качестве иллюстрации приведу перечень имен из вводного курса, читаемого студентам факультета этнологии в Европейском университете в Санкт-Петербурге; в числе ведущих представителей главных научных школ здесь названы следующие имена: «Морган, Тайлор, Спенсер, Дюркгейм, Вебер, Боас, Кребер, Малиновский, Рэдклифф-Браун, Мосс, Мид, Леви-Стросс, Тернер, Стьюард, Гирц, Мердок, Харрис, Салинз и другие» (Европейский университет в Санкт-Петербурге. Факультет этнологии. СПб., 2006. С. 26).

(обратно)

36

Данный очерк основан на материалах моей статьи «Другое норвежской антропологии» («The Otherness of Norwegian Anthropology»), опубликованной в сборнике «Other People’s Anthropologies: Ethnographic Practice on the Margins» под ред. А. Бошковича (Oxford: Berghahn, 2007). Я приношу благодарность редактору за разрешение использовать эти материалы здесь.

(обратно)

37

«Матрилатеральный», как и «дядя по матери», — термины из словаря классической британской социальной антропологии, относящиеся к ключевым для первой половины XX в. проблемам исследования социальных и родственных структур, над которыми британскими антропологами было, образно говоря, поломано много копий. Томас Эриксен, разумеется, употребляет их с той же иронией, с какой Пенни Харвей в статье о британской антропологии пользуется терминами «линидж» и «десцент» (прим. пер.).

(обратно)

38

Существует множество небольших исследований по истории антропологии в Нидерландах, большинство из них на голландском языке. Большая их часть перечислена в сборнике, изданном автором (Vermeulen el al. 2002). В этом сборнике представлено 37 работ по различным аспектам данной области исследований, написанные по-английски. Предлагаемая здесь статья представляет собой переработку некоторых тем из введения к этой книге, а также суммирует содержание отдельных глав, в которых рассматривается история отделений антропологии, этнографических музеев и других учреждений, специализирующихся по антропологии, в Нидерландах. Я выражаю признательность за комментарии и предложения к этой статье следующим коллегам: Hans Claessen, Frans Hüsken, Roy Jordaan, André Köbben, Otto van den Muijzenberg, Peter Nas, Anke Niehof, Peter Pels, Els Postel-Coster, Rob de Ridder, Henk van Rinsum, Carla Risseeuw, Ton Robben, Stuart Robson, Loes Schenk-Sandbergen, Pim Schoorl, Joke Schrijvers, Wasif Shadid, Jaap Timmer, Albert Trouwbors, Jojada Verrips, Leontine Visser.

(обратно)

39

Более ранние обзоры см. в: Van Eerde 1923; Schrieke 1948; Bovenkerk el al. 1978; Hovens el al. 1988.

(обратно)

40

Изучение адата (adatrecht) в 1960-х и 1970-х годах трансформировалось в антропологию права. Обзор этой дисциплины приведен в: Benda-Beckmann 2002 и Burns 2004.

(обратно)

41

Кафедры фольклора (volkskunde) существовали в нескольких нидерландских университетах, но теперь — только в Амстердамском и Гронингенском университетах (см.: Dekker 2000, 2002).

(обратно)

42

Кафедры физической антропологии существовали в Лейденском, Гронингенском, Утрехтском и Амстердамском университетах; большая их часть была закрыта в 1970-х и 1980-х годах (см.: Roede 2002).

(обратно)

43

Биографии 16 нидерландских антропологов, включая указанных выше, опубликованы в: Winters 1991.

(обратно)

44

О курсах подготовки чиновников для колоний см.: Warmenhoven 1977; de Josselin de Jong et al. 1989. Фассер (Fasseur 1993) обсуждает историю подготовительных курсов по индологии, однако не описывает той роли, которую в них играла антропология; эти аспекты отражены в других работах (de Josselin de Jong et al. 1989: 282–286, 294–295, 311–312).

(обратно)

45

Аналогичные кафедры были открыты в Оксфорде, Нью-Йорке и Берлине. Э. Тайлор был лектором по антропологии в Оксфорде с 1884 г., став профессором в 1896 г. Франц Боас был профессором антропологии в Нью-Йорке с 1899 г. Адольф Бастиан сотрудничал с Берлинским университетом с 1867 г. и был экстраординарным профессором этнологии в 1871–1875 гг., однако эта кафедра не вошла в постоянную структуру университета, и у него не было прямых преемников.

(обратно)

46

О П. Вете см.: Van der Velde 2000.

(обратно)

47

О социографии в Амстердаме см.: Heeren 1993, 1998; Heinemeijer 1998.

(обратно)

48

О Штейнмеце см.: Кöbben 1992; Heinemeyer 2002.

(обратно)

49

О географии в Амстердаме см.: Knippenberg el al. 2002. О географии в Утрехте см.: De Pater et al. 1999.

(обратно)

50

Историю организаций антропологов в Нидерландах см. в: De Wolf 1998. Нидерландские антропологи и представители социологии развития сегодня объединены в ABV (Antropologische Beroepsvereniging CA/SNWS — Антропологическое профессиональное объединение) и LOVA (Netherlands Association of Gender and Anthropology — Нидерландскую ассоциацию гендера и антропологии, основанную в 1979 г.). Некоторые участвуют в ассоциации «Nedworc» — организации независимых консультантов, работающих в областях развития сотрудничества, международного сотрудничества, помощи и реабилитации, основанной в 1986 г.

(обратно)

51

В Амстердамском университете факультет политических и социальных исследований (PSF) был организован еще в 1948 г.; см.: Gevers 1998.

(обратно)

52

О культурной антропологии и социологии незападных обществ в Амстердамском университете см. статьи А. Кёббена, В. Вертхейма и других в: Vermeulen et al. 2002.

(обратно)

53

Об антропологии Европы см. отдельные главы в: Vermeulen et al. 2002.

(обратно)

54

«Экстраординарные» должности в университетской системе Нидерландов означают дополнительные ставки, открываемые для штатных («ординарных») профессоров (прим. пер.).

(обратно)

55

О культурной антропологии и социологии незападных обществ в Лейдене см. главы, написанные автором и другими, в: Vermeulen et al. 2002.

(обратно)

56

Об Утрехте см. статью Яна де Вольфа в: Vermeulen et al. 2002.

(обратно)

57

О социологии села в Вагенингене см.: Vermeulen et al. 2002.

(обратно)

58

Об антропологии и социологии развития в Университете Неймегена см.: Meurkens 1998, 1999; Vermeulen et al. 2002.

(обратно)

59

Об антропологии в Гронингене см.: Papousek 1988; Vermeulen et al. 2002. О музее в Гронингене см.: Arnoldus-Schröder 1998; Vermeulen et al. 2002.

(обратно)

60

Об антропологии в Свободном университете см.: Vermeulen et al. 2002.

(обратно)

61

Об этих дисциплинарных планах см. статью Х. Й. М. Клейссена в: Vermeulen et al. 2002.

(обратно)

62

Об антропологии в 1980-х годах см.: KIoos 1991. О закрытии отделения культурной антропологии в Гронингене см. главу, написанную Д. Папоусеком, в: Vermeulen et al. 2002.

(обратно)

63

О ситуации в Лейдене см. статью автора в: Vermeulen et al. 2002.

(обратно)

64

Обзор феминистской антропологии см. в: Postel-Coster et al. 2002.

(обратно)

65

П. Клоос и Х. Й. М. Клейссен были редакторами трех широко известных томов: Kloos et al. 1975, 1981, 1991.

(обратно)

66

Буквально: «серый кардинал» — прозвище, носимое политическим советником кардинала Ришелье — Франсуа де Клерком Трамбле. В русском языке это выражение связано с отрицательными ассоциациями («тайный советник»; «закулисные махинации в стиле Макиавелли» и т. п.), но в данной статье фраза имеет более нейтральный смысл: «влиятельная фигура», «негласный авторитет в своей области» (прим. пер.).

(обратно)

67

Сейчас Кёббен занимается антропологией науки. См. его последнюю книгу: Кöbben 2003.

(обратно)

68

CORDAID является католической организацией помощи и развития (Catholic Organisation for Relief and Development AID), основанной в 1997 г., с бюджетом в 160 млн евро. CORDAID поддерживает около 2300 программ и проектов в Африке, Азии, Латинской Америке, Центральной и Восточной Европе. Центральный офис находится в Гааге (прим. пер.).

(обратно)

69

HIVOS — Гуманитарный институт для сотрудничества с развивающимися странами (Humanistisch Instituut voor Ontwikkelingssamenwerking) был организован в 1968 г. Центральный офис находится в Гааге (прим. пер.).

(обратно)

70

ICCO — межцерковная организация сотрудничества для развития (Interchurch Organisation for Development Co-operation), основана в 1964 r. ICCO является частью нидерландской протестантской традиции и входит в национальные и международные экуменические сети (прим. пер.).

(обратно)

71

NOVIB — благотворительный нидерландский фонд, сотрудничающий с более чем с 800 организациями-партнерами в развивающихся странах. Центральный офис находится в Гааге (прим. пер.).

(обратно)

72

SNV — международная организация помощи в развитии со штаб-квартирой в Нидерландах и отделениями более чем в 25 развивающихся странах (прим. пер.).

(обратно)

73

В отдельных случаях индейцы сами нанимают этнографов для помощи, в других случаях бразильская ассоциация антропологов (АВА) привлекает экспертные знания своих членов для подготовки слушаний в судах, касающихся земельных прав (у ассоциации в отношении таких дел есть действующее соглашение с генеральной прокуратурой — Procuradoria Geral da República). Кроме того, конгрессмены, пресса и другие ключевые фигуры национальной политической сцены часто обращаются к антропологам за информацией или советом.

(обратно)

74

А. Рамос использует английскую фразу «The observers and the observed», перекликающуюся с названием сборника статей под редакцией Джорджа Стокинга — первого тома в ставшей широко известной многотомной серии работ по историографии антропологии: Observers Observed: Essays on Ethnographic Fieldwork / Ed. G. W. Stocking. Madison, 1983 (прим. пер.).

(обратно)

75

Клаас Вортманн, мой коллега в Университете Бразилии, однажды выдвинул предположение, что, в то время как антропологи в Бразилии работали на нациестроительство, антропологи в Британии и США вносили свой вклад в строительство империи. Такие инциденты, как скандально известный проект «Камелот» с участием североамериканских антропологов в тайных операциях 1960-х годов, разумеется, дают основания для гипотезы Вортманна. Это, возможно, также объясняет, почему большинство англо-американских антропологов чураются вовлеченности в политику. (Проект «Камелот» — политическая кампания США в 1960-х годах по внедрению политтехнологий в страны Латинской Америки, в которую оказались вовлечены ряд ученых-обществоведов, в том числе и антропологов. — Прим. пер.).

(обратно)

76

В оригинале английская фраза: «The Importance of Being Eth(n)ic». Автор статьи обыгрывает название пьесы Оскара Уайлда «Как важно быть серьезным» («The Importance of Being Earnest») и созвучие между «этическим» и «этническим» (прим. пер.).

(обратно)

77

На семинаре по экспансии «фронтира» в Амазонии, проходившем в Гейнсвилле (штат Флорида, США) в феврале 1982 г., и Рибейро и Уогли были счастливы признать свою ошибку в прогнозе полного уничтожения бразильских индейцев. В свете паниндейского движения в стране в 1970–1980-х годах оба этнолога признали необычайную устойчивость коренных народов и их способность выживать вопреки всем обстоятельствам (см.: Ramos 1988).

(обратно)

78

Речь идет о работе: Balandier G. Sociologie actuelle de l’Afrique noire. P., 1955 (прим. пер.).

(обратно)

79

Никос Пулантцас — греческий социолог и политолог, живший с 1960 г. в Париже; марксист, теоретик государства и левого движения; развивал идеи М. Вебера, Р. Михельса и А. Грамши. Основные работы: Sur Gramchi. P., 1965; La Crise de l’Etat. P., 1976; L’Etat, le pouvoir, le socialisme. P., 1978 (прим. пер.).

(обратно)

80

Бразильская ассоциация антропологов была создана в 1955 г., и в нее тогда вошло около 50 членов. В 2003 г. их число выросло до 1000 (Ramos 2003: 18).

(обратно)

81

Обзоры этой истории есть в работах Хосе Ламейраса (Lameiras 1979) и Андреса Медины (Medina 2004), а также во втором томе пространной коллективной работы о мексиканской антропологии конца 1980-х годов (Garcia Mora 1987). Можно посмотреть также и мой краткий обзор (Krotz 1991).

(обратно)

82

Нужно помнить, что подавляющее большинство населения проживало в то время на селе, откуда исходили также решающие импульсы для Мексиканской революции. Примечательно, что сам Гамио в первой половине 1920-х годов осуществил пионерское исследование о мексиканской миграции в США.

(обратно)

83

Также, в отличие от последующих этапов, этот первый был почти исключительно «мужской» (о раннем, но не показательном исключении см.: Rutsch 2003).

(обратно)

84

В программе приема, объявленной на учебный цикл, начавшийся в январе 2008 г., для поступления было предложено 550 мест, распределенных на два потока и соответствующих семи специализациям: физическая антропология, социальная антропология, археология, этноистория, этнология, лингвистика и история.

(обратно)

85

В 2003 г. он превратился в Национальную комиссию по развитию аборигенных народов (Comisión National para el Desarrollo de los Pueblos Indígenas []).

(обратно)

86

Мексиканский философ Хосе Васконселос (1882–1959) выразил эту идею собственного пути мексиканского развития, основанного на расовой и культурной гибридизации, в 1925 г. в книге с таким названием (в 1948 г. он написал новое предисловие для ее переиздания).

(обратно)

87

Единственная книга из его обширного наследия, опубликованная на английском, — это «Regions of Refuge» (Aguirre 1979).

(обратно)

88

Октавио Пас в своем знаменитом «Лабиринте одиночества» поместил начала мексиканской нации полутысячелетней давности в центр своих размышлений: «В сумме вопрос происхождения — это тайный центр наших стремлений и тревог» (Paz 2004: 88); по данной теме см. также работу Бартры, особенно гл. 22 (Bartra 1987).

(обратно)

89

Краткий обзор мексиканского индихенизма см. также в: Krotz 1998.

(обратно)

90

Общий взгляд на этот феномен представлен в кн.: Hewitt 1984.

(обратно)

91

В то время очень читаемой книгой была работа Эрика Вулфа о крестьянских войнах XX в., где речь шла и о Мексике (Wolf 1969).

(обратно)

92

См. его работы в антологии его трудов под названием «Антропология и марксизм», впервые опубликованной в 1980 г. (Palerm 1998).

(обратно)

93

Эта ситуация представлена в коллективной работе «Определяемая культура» (Krotz 1993).

(обратно)

94

Помимо упомянутой работы Палерма, здесь надо назвать прежде всего труд бразильского антрополога Дарси Рибейро (Ribeiro 1968).

(обратно)

95

Характеристика этой тенденции содержится в исследовании Нестора Гарсии Канклини (García Canclini 1984).

(обратно)

96

Здесь можно было бы упомянуть дискуссию о том, что положительная оценка неколониальных начал мексиканской антропологии должна быть пересмотрена в свете теории внутреннего колониализма, но рассмотрение этого вопроса — за рамками настоящей статьи.

(обратно)

97

Надо указать, однако, что связи антропологии с другими общественно-научными дисциплинами многочисленны (они опосредованы, например, занятостью антропологов в сегодняшних мультидисциплинарных учреждениях и тем фактом, что большинство журналов сегодня проявляют открытость к текстам, исходящим от родственных дисциплин) и что в некоторых случаях, когда сочетается академическая подготовка по двум разным дисциплинам, дисциплинарные границы как таковые даже растворяются.

(обратно)

98

В большинстве случаев это программы по социальной антропологии/этнологии. К этому следует добавить некоторые образовательные программы, которые по разным причинам называются разными именами, но на деле являются антропологическими, и некоторые междисциплинарные программы (или же программы, относящиеся к сфере других дисциплин, но имеющие сильный антропологический компонент).

(обратно)

99

Как и в других странах, специалисты в области антропологии, этноистории или антропологической лингвистики также регулярно публикуются в междисциплинарных журналах и изданиях соседних дисциплин. В ежегоднике «Inventario Antropológico» уже более десяти лет суммируются содержания этих периодических изданий.

(обратно)

100

Данные подсчитаны Перлой Васкес на основе первых семи томов «Inventario Antropológico» (см. указатели в: http://uam-antropologia.info/web/content/category/8/56/73); в последние годы ритм получения дипломов увеличился на всех уровнях.

(обратно)

101

Надо тем не менее отметить, что существуют разные ассоциации и примеры междисциплинарного сотрудничества с сильным участием антропологов, как, например, в сфере исследований, связанных с городской жизнью, религией, сельскими проблемами, гендерными отношениями и политикой.

(обратно)

102

На самом деле даже не выполнена норма, установленная законом, о выделении 1 % внутреннего валового продукта на научные и технические исследования.

(обратно)

103

Подробнее см.: Cardoso de Oliveira 1999–2000 и Krotz 1997.

(обратно)

104

Таково название труда-размышления о современной мексиканской антропологии (Menéndez 2002).

(обратно)

105

Следует подчеркнуть, что традиционно почти все антропологические исследования проводятся в самой Мексике. Помимо уже названных тем, достаточно разработанными (и опирающимися на большую традицию исследований) являются темы, связанные с проблемами здоровья и болезней, мегаполисов, школьной социализации, ремесла, политических конфликтов, а также и более новые темы, такие как гендерные отношения, расизм, бедствия, юридическая антропология, технология, старость, туризм и межкультурность.

(обратно)

106

Сеть RedMIFA инициировала также проект межинститутского исследования под названием «Антропология антропологии: диагноз и перспективы антропологии в Мексике» (соответствующую информацию можно получить на сайте: ).

(обратно)

107

Александар Бошкович благодарен ныне покойному У. Д. Хэммонд-Туку за неоднократные встречи в 2001–2003 гг. и за возможность критически оценить место и будущее южноафриканской антропологии. Он также выражает признательность Айзеку Нихаусу (Университет Претории), Роберту Торнтону и Рехане Эбрахим-Вэлли (Университет Витватерсранда), Роберту Палмеру, Крису де Вету и Майклу Уиссону (Университет Родса), Файоне Росс (Университет Кейптауна) и Яне Ур (Министерство иностранных дел Республики Словении). Это, однако, не означает единства взглядов перечисленных выше лиц с тем, что изложено в данной статье.

(обратно)

108

Это заключение было еще раньше сделано Мартином Уэстом в 1979 г. в его инаугурационной лекции в Университете Кейптауна (West 1979).

(обратно)

109

О роли, которую в этом играл в 1930-х годах Эйзелен и его коллеги из Университета Стелленбош, см. в работе Хэммонд-Тука (Hammond-Tooke 1997).

(обратно)

110

В соответствии со знаменитым финалом инаугурационной речи Рэдклифф-Брауна в Университете Кейптауна в 1922 г.: «Сегрегация не может быть действенной» (Kuper 2002).

(обратно)

111

Бантуязычные народы Южной Африки.

(обратно)

112

Бывшие студенты как в Университете Витуотерсранда, так и в Университете Кейптауна сетовали на академическую изоляцию и жесткую критику, с которой им приходилось сталкиваться, если они не приспосабливались к марксистскому подходу.

(обратно)

Оглавление

Алексей Елфимов

  Антропология в разных изменениях: Предисловие составителя

Пенни Харвей

  О преимуществах структурной маргинальности британской социальной антропологии

Андре Гингрих

  Меняющиеся контексты, меняющееся содержание: О статусе социокультурной антропологии в немецкоязычных странах

Джордж Маркус

  О социокультурной антропологии США, ее проблемах и перспективах

Марк Абелес

  Об антропологии во Франции

Сергей Соколовский

  Прошлое в настоящем российской антропологии

Томас Эриксен

  Успех с горьковатым послевкусием: Рассказ о норвежской антропологии

Хан Фермойлен

  Антропология в Нидерландах: Прошлое, настоящее и будущее

Альсида Рамос

  Этнологи и индейцы: Бразильский сценарий

Эстебан Кротц

  Три этапа мексиканской антропологии в XX в.: Национальная интеграция, социальная критика, академическая нормализация

Александар Бошкович, Илана Ван Вик

  Проблема идентичности: Антропология в Южно-Африканской Республике (1921–2004 гг.) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg