«Четверый»

Антипов Евгений Четвертый

«Чрезвычайная распущенность Грозного, жестоко истязавшего своих подданных во время оргий, — все это приводило Москву в трепет и робкое смирение перед тираном. В 1570 году под надуманным предлогом он разоряет Новгород…»

Такими формулировками кишат интернет-рефераты для школьников и студентов, примерно так и представляется сегодня добросовестному налогоплательщику образ первого русского царя. Именно таким и предстал Грозный перед жюри Каннского кинофестиваля прошлого года. Тогда киноверсия Павла Лунгина многих историков возмутила. И действительно, в то же время в ТВ-референдуме «Имя России» Грозный рассматривается в качестве возможного претендента на то, чтобы сегодня и всегда олицетворять — собою! — великую страну. Не слишком ли — для циничного богохульника, отпетого самодура, жестокого деспота, развратного многоженца, убийцы собственного сына, разорителя собственного народа и вообще кровопийцы-опричника?

Впрочем, нет ни одного произведения русского фольклора, в котором Иван Грозный был бы однозначно осужден.

…Вообще-то Грозным при жизни называли другого Ивана Васильевича, Третьего. Четвертый же получил этот эпитет после. Информация о Четвертом парадоксально негативна и подозрительно противоречива, а значит, вполне вероятно, что все-таки именно Четвертый олицетворяет собою великую страну. Он, как малый фрагмент голограммы, своей судьбой проиллюстрировал все странности отношения к России — в сознании как «цивилизованного мира», так и своих родненьких россиян.

Итак: богохульник.

Как богохульник Четвертый, пожалуй, уникален: он субсидирует православную церковь, которая переживала не лучшие времена, — причем не только в Константинополе, но и в других форпостах православия; он автор музыки и текста службы праздника Владимирской Богоматери, автор канона архангелу Михаилу, инициатор строительства храма Василия Блаженного на Красной площади. Того самого Васьки-юродивого, что часто хаживал к царю даже с критикой, кого выслушивал внимательно и чей гроб при похоронах он, царь всея Руси, нес собственноручно. В Александровской слободе — в своей духовной резиденции — Четвертый сам звонил к заутрене, пел в церкви на клиросе, после обедни назидательно читал охране жития святых, проповедовал аскезу и воздержание, мог неделю круглосуточно молиться. Пожары-неурожаи-засуху и любые иные проблемы в стране принимал исключительно на свой счет, как наказание Божие за недостаточную праведность. 30-летнего царя россияне-современники рисуют так: «Обычай Иоанна есть соблюдать себя чистым перед Богом: и в храме, и в молитве уединенной, и в совете боярском, и среди народа у него одно чувство — властвуй, как Всевышний указал властвовать своим истинным помазанникам».

Четвертый неоднократно хотел постричься в монахи; последний раз — после смерти сына Ивана, которого, по устоявшейся версии, сам и убил в 1581 году. Но осуществил Четвертый свое давнее желание и стал монахом только перед смертью. Последний приказ не то царя, не то уже инока Ионы был такой: освободить всех пленных.

В общей-то лавине негатива и этот приказ при правильно подретушированном контексте мог бы оказаться в реестре капризов деспота.

Потому как был Четвертый самодур и деспот.

…Из-за Ливонской войны, такой важной для экономики России, но которой боярская рада почему-то не желала, в 1557–1558 годах в отношении с боярами состоялось у царя великое напряжение. А в 1560 году, с кончиной жены Анастасии Романовны, которая, как показал современный анализ останков, была-таки отравлена, состоялся полный разрыв. И было это болезненно. Выдвиженцы царя Адашев и протопоп Сильвестр были сосланы. Адашев, например, когда-то был выдвинут Четвертым из низов. «Алексей, взял я тебя из нищих и из самых молодых людей. Слышал я о твоих добрых делах и теперь взыскал тебя выше веры твоей». Попытки бояр переломить эту ситуацию спровоцировали репрессии, но до кровавой черты репрессии не дошли. Гонения обрели жестокий характер только в связи с отъездом («изменой») бояр. Заметив тягу к отъездам, Четвертый брал с бояр, подозреваемых в желании отбыть в Литву, обязательства — за поручительством нескольких лиц — не отбывать. Такими «поручительными грамотами» он боярство и повязал. Но отъезды недовольных все-таки были.

В 1564 году, объясняя свой побег «нестерпимою яростию и горчайшей ненавистью», бежал в Литву князь Курбский Андрей Михайлович, бросив войска и крепость — бросив во время боевых действий.

Но бежал Андрей Михайлович не просто, а возглавив войско противника. Оправдывая себя смятением горести сердечной и обвиняя Четвертого в мучительстве, пишет царю письмо. Для обоснования своей позиции повествует о соборно избранном митрополите Германе, навлекшем на себя немилость Четвертого из-за опричнины: Герман, наедине «тихими кроткими словесы» обличив царя, тут же схлопотал не то отравление, не то удушение. Но в современных источниках нет информации о статусе Германа как митрополита, что роняет легонькую тень на компетентность случайного и единственного свидетеля царских бесед наедине, зато есть описание участия Германа в избрании 25 июля 1566 года митрополитом Филиппа. И умер Герман мирно — через полтора года после своего удушения-отравления.

Убежденно и убедительно пишет информированный Курбский о трагической кончине Корнелия Псковского и Васиана Муромцева в 1577 году: кончина их была ужасной, через раздавление специальным каким-то агрегатом. Давильный агрегат, конечно, воспламеняет читательское воображение, отчего сказание становится особо достоверным. Однако о насильственной смерти преподобного со своим учеником в других источниках нет и намека. В «Повести о начале и основании Печерского монастыря» о смерти Корнелия, умершего все-таки на семь лет раньше, чем это указывает информированный Курбский, говорится лишь, что преподобный, очень по-доброму встреченный царем, «от тленного сего жития земным царем предпослан к Небесному Царю в вечное жилище». Конечно, если правильно прищуриться, в конфигурации этих строк можно увидеть и давильный агрегат.

Чтобы придать своим претензиям аргументированность и системность, Курбский составляет «Историю князя Великого московского, о делах, услышанных от проверенных людей и виденных своими очами».

Почитав историю увиденную и услышанную, Четвертый отвечает почти без гнева, почти сочувственной проповедью, мол, почто, несчастный, губишь душу изменою да клеветою? Жалуешься на гонения? Но, будь я таким страшным деспотом, никуда бы ты, голубчик, от меня не делся. «Угрожаешь мне судом Христовым на том свете? А разве в сем мире нет власти Божией? Вот ересь манихейская: вы думаете, что Господь царствует только на небесах, дьявол во аде, на земле же властвуют люди. Нет, везде Господня держава — и в сей, и в будущей жизни. Положи свою грамоту в могилу с собою, сим докажешь, что и последняя искра христианства в тебе угасла. Ибо христианин умирает с любовью, с прощением, а не со злобою».

А ведь мощный, надо сказать, текст. Все-таки Четвертый был очень талантлив.

Отличный композитор, поэт, умевший «по латыни и по греческому», собравший уникальнейшую библиотеку, он способствовал организации книгопечатания в Москве, создал первую типографию и вошел в реальную историю все-таки не как деспот. Один из самых образованных людей своего времени, он обладал феноменальной памятью и потрясающей богословской эрудицией.

Либеральный реформатор, учредивший принцип народного обсуждения насущных государственных вопросов — 1000 человек разного сословия со всей страны, — с подачи навязчивых гуманистов становится пародийным пугалом. Ибо на его совести жертвы оппозиционеров.

Да, на совести Четвертого и Адашев, и Сильвестр.

…На Анастасии Четвертый женился в 16 лет, совершенно невзирая на родословную. Следствие по делу отравлении жены вышло на пронемецкое окружение Адашева с Сильвестром и, главное, на них самих. И не в первый раз царские любимцы предстают перед своим покровителем как фигуранты по политическим делам. Но тут еще и убийство. Как поступает кровавый деспот? Адашева послал в действующую армию, церковного иерарха Сильвестра — в Кирилло-Белозерский монастырь. Никого из их приверженцев не тронул, потребовал только клятву верности, чтоб «впредь не измышлять измен». Что ж, присягнули.

Присягнул, кстати, и князь Дмитрий Вишневецкий, воевода, да, бросив войско, перебежал к литовцам, к Сигизмунду. У Сигизмунда не понравилось, побежал в Молдавию, набедокурил там. Господарь Стефан отправил Дмитрия в Стамбул к султану. Султан, оценив непоседливого воеводу вальяжным оком, казнил его к шайтану. Каким-то образом и эта казнь засчитана Четвертому в его деспотический актив.

Еще одна страшная история, сообщенная Джеромом Горсеем, гласит, что после постройки храма Василия Блаженного Четвертый повелел казнить зодчих Ивана Барму и Постника — так, от самодурства, на всякий случай. Но через пять лет после казни Иван Яковлевич Барма по прозвищу Постник (это одно лицо) построил казанский кремль: Благовещенский собор, Спасскую башню и еще что-то. В летописях вообще не упоминается о таких оригинальных формах поощрения, как казнь.

Ливонский хронист Бальтазар Рюссов тоже описывает в своих хрониках страшные вещи — как трупы казненных запрудили Волхов и вода заливала цветущие луга.

Только вот луга у хрониста цвели в январе.

Потоки крови, приписанные Четвертому, имеют свойство течь в любую сторону, не согласуясь ни с какой логикой, а недоумения аналитического рода прекрасно разбиваются о формулировку «самодур».

У многих российских самодуров есть одна общая и, действительно, странная черта: имея для казни все юридические основания, они почему-то используют какой-нибудь дурацкий предлог. Например, Юрий Кашин — двоюродный брат Четвертого, проходивший по делу о покушении на царя, — казнен за отказ плясать в маске.

Смерть же затворника Арсения к злодействам преступного режима не приплюсована, что, в принципе, тоже странно.

После подавления восстания в Новгороде пришел к Четвертому преподобный Арсений Затворник: государь, по дороге, которой ты собрался идти на Псков, идти нельзя, опасность; Святый дух мне глаголаши, я тебя поведу. Но наутро преподобного нет. Послали в келью, а преподобный зарезан. Этот эпизод оставлен без соответствующей интерпретации и намеков на Четвертого, а ведь по одной из версий святому Корнелию Четвертый отрубает голову без объяснений, не слезая с коня: как увидит, бывало, царь святого Корнелия, так и рубит ему голову.

Из Новгорода пошли на Псков. Пошли без Арсения. Услышав звон городских колоколов и посчитав звон знаком раскаяния, Четвертый произносит задумчивую фразу, из которой следует, что в репрессиях нужды нет. Во Пскове царя встречает дурачок Никола, который, как юный чапаевец, скачет на палочке: «Иванушка, Иванушка, покушай хлеб-соль, поди, не наелся мясом человеческим в Новгороде?» Царь страшно опечален словами дурачка, и посещение Пскова проходит по регламенту краткого рабочего визита. Впрочем, действия самодуров всегда непредсказуемы.

Кстати, Четвертый совсем не занимается охотой и «не хочет прохлад царских». То есть он-то самодур типичный. Особенно это свойство проявляется в отношении к побежденным: когда после успешного развала ливонской конфедерации пришлось повоевать с поляками-литовцами и когда в 1563 году был отбит Полоцк, гарнизон защитников отпустили с миром, но не только с миром — каждый получил соболью шубу, а городу сохранено судопроизводство по местным законам.

На совести Четвертого и митрополит Филипп, которого он сам же подталкивал на управление метрополией, убеждал, что скромность, конечно, украшает, но украшений должно быть в меру, да и предстоять перед Господом за всю страну — это не столь почетно, сколь ответственно. Составленная царем грамота делает митрополита персоной надструктурной, неприкасаемой, лишает бояр возможности властных манипуляций. Такой альянс светской и духовной власти делал всю вертикаль слишком сильной в глазах коллаборационистов. Для идеологических диверсий используются любые предлоги: проходит год, в перехваченных письмах польского короля Сигизмунда и литовского гетмана Хоткевича к высшим представителям русской элиты — все то же стандартное предложение переметнуться; а в ходе следствия под удар поставлен Филипп, материальчики собраны.

Обличительные речи митрополита Филиппа, которые историки приводят как доказательство антагонизма и оснований для репрессий, строго говоря, не имеют научного подтверждения. То есть совсем не факт, что эти речи были Филиппом произнесены. Зато мотивация шептунов ясна: между царем и митрополитом забивают клин, вертикаль власти дает крен. Тактика проста: клеветать митрополиту на царя, царю на митрополита. И главное — не допустить очного выяснения. Мудрый Филипп прочитывает интригу и говорит о нависшей над ним смерти. Царь тоже не лох, требует доказательств. Поскольку убедительного компромата в Москве собрать не удалось, его подготовили на Соловках. В числе «свидетелей» оказался и ученик Филиппа, весь такой предощущающий епископскую кафедру. Сработало. Царь пытается защитить Филиппа и на суде. Но обвинительная база выбрана умно: поскольку простая «политическая неблагонадежность» не прошла бы, предъявлены некие давние факты. После снятия с должности патриарх направлен в московский монастырь при хорошем содержании, однако заговорщики продолжают интриговать и отправляют его в Тверь. Но еще через год, во время новгородских событий, возникает реальная угроза раскрытия сети заговора, а цепочка тянется и к оппонентам Филиппа. Филипп же, естественно, обретает статус источника слишком информированного.

Четвертый все понял, на оппонентов Филиппа пала опала, но исключительных мер от жестокого деспота, как всегда, не последовало. Высокие чины лишились высоких чинов, те, кто помельче, были отправлены в дальние монастыри. По дороге, впрочем, кто-то и помер от болезни, но руку Москвы вряд ли стоит искать — ключевые фигуры отделались исключительно дрожью. Новгородскому архиепископу Пимену, чью вину доказывало письмо к Сигизмунду, было сказано гневно: «Злочастивец, в руке твоей не крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты хочешь вонзить нам в сердце. Знаю умысел твой. Отселе ты уже не пастырь, а враг Церкви Святой Софии, хищный волк, губитель венца мономахова».

При расследовании новгородского заговора свидетельский приоритет царь отдает церковным авторитетам, вне зависимости от высказываний в свой адрес. И посылает Малюту Скуратова за Филиппом, ибо как раз Филипп может пролить свет. Прискакав, Малюта застал только скорбную процессию похорон Филиппа: произошло то, что Филипп и предсказывал. При таком раскладе уж лучше бы Малюте и не скакать было: сам визит тихо, но лихо трансформируется в удушение опального митрополита руками кровавого опричника по прихоти жестокого деспота. Не совсем, правда, понятно, зачем Четвертому надо ликвидировать Филиппа, ведь он и так в отставке. Ну, зачем, зачем… за отказ благословить поход на Новгород.

В сочинении Альберта Шлихтинга о репрессиях 1570 года в Новгороде говорится, что из трехсот арестованных порядка двухсот были отпущены. Это притом, что в биографии Шлихтинга совсем нет места для симпатий к российской монархии: наемник Великого князя Литовского, он попал в плен, был переводчиком у Арнольда Лендзея, личного врача Четвертого, потом бежал в Польшу и написал «Новости из Московии, сообщенные дворянином Альбертом Шлихтингом о жизни и тирании государя Ивана». В русских же источниках, порою очень раздраженных, говорится лишь о семи казненных. Джеромом же Горсей, как и положено дипломату, называет другое число казненных — 700000. И хотя в Новгороде тогда проживало на порядок меньше, но к мнению иностранных наблюдателей в России всегда прислушивались с особым уважением.

Но в чем же сыр-бор, почему в 1570 году русскому царю пришлось выступить против русского города? Даже двух?

Всю торговлю тогда в Балтийском регионе курировал Ганзейский союз — это типа ВТО. Новгород, как и Псков, поддерживал с Ганзой очень тесные отношения. В Новгороде располагалось полноправное представительство Ганзы. А подобные представительства существовали только в Лондоне и Брюгге. Еще за век до Четвертого Иван Третий подавлял инициативу Новгорода «переметнуться к латинянам», Литва, кстати, тогда не вступилась за своих союзников. Псков же был присоединен к Московскому государству сравнительно недавно, при отце Четвертого Василии. Похороны ливонской конфедерации вследствие Ливонской войны и присоединение к России ливонских городов резко снижали значение Пскова как основного центра немецкой торговли. Так вот, в 1570 году и был раскрыт заговор о переходе Новгорода и Пскова под юрисдикцию только что созданного союзного государства — Великого княжества Польско-Литовского. Поэтому «надуманный предлог для разорения Новгорода по доносу некоего бродяги Петра», по сути, не был таким уж надуманным.

В связи с проведением конституционных реформ Четвертого в России и появлением такого неожиданно сильного игрока на мировой арене Московия наполнилась какими-то мутноватыми заграничными персонажами. Персонажи ищут инвариантных союзников, ведут переговоры, вербуют лоббистов, агитируют из-под полы. Без науськиваний Новгород бы не поднялся.

Россия оказалась в сфере европейских интересов, а европейский политический процесс был очень специфичен. В 1569 году Польша объединяется с Литовским княжеством. В Польше после смерти Сигизмунда в 1572 году начинается безвластие: Генрих Анжуйский, который мог бы занять трон, бежит к себе во Францию. На королевскую вакансию рассматривается несколько фигур, в том числе и сын Четвертого — Федор. Предполагалось, что новое унитарное государство увеличится за счет того, что обрадованный отец отдаст формальному королю (юноше) ряд городов. Сам же Четвертый предполагал аккуратно поменять козыри, объединив два (если с Литвой, то три) государства под своей, естественно, властью. Если бы эта затея осуществилась, тогда Киев и другие древнерусские города снова присоединилась бы к России.

Понятно, что самого Четвертого в короли допустить нельзя. А почему же нельзя — юридически и фактически он типичный демократ: по восшествии на престол Четвертый создает Земский собор (государственную думу), создает Избранную раду (сенат), куда вошли, между прочим, и Курбский, и Сильвестр, возглавлял же Избранную раду Адашев. В результате работы соборов (то есть собраний) реформирована армия, приняты ГПК-УПК, на Стоглавом соборе разработан церковной регламент. Введена в государстве и единая валюта.

В принципе, на должность польско-литовского короля можно было бы рассмотреть и кандидатуру Четвертого — будь он хотя бы католиком. Но он совсем не католик, «латинские церкви» строить отказался. И реноме у него отвратительное. Точнее, должно быть отвратительным.

Например. Четвертый наладил торговые связи с Англией помимо Ганзейского союза и даже завернул интригу с англо-российским династическим союзом. А если предположить, что Джером Горсей, как истинный английский дипломат, был лоббистом Ганзы или английских (французских, испанских, немецких) не/заинтересованных групп, то Новгород (в 700000 жертв) еще легко отделался. И главное, с таким дикарем нельзя иметь дел.

Образ царя-злодея поддерживает еще один непредвзятый источник: Генрих фон Штаден Вестфальский. Впрочем, сочинения фон Штадена введены в научный оборот лишь в ХХ веке и до сих пор их достоверность не определена. Этот шпион-нелегал возглавлял небольшой отряд опричников, участвовал в походе на Новгород 1570 года, совершал набеги на села и монастыри. Из 12 лет, проведенных в Московии, 6 — в опричнине. Все — с его слов. Но вот сдается, что гер фон Штаден назвался опричником, дабы повысить свой статус в глазах покровителя — Рудольфа II, чешского императора. В опричнину же отбор был очень тщательным, в два уровня посвящения, и католик опричником быть не мог по определению. Да и биография фон Штадена слишком криминальна для статуса опричника: приговор по уголовному делу, вместо тюрьмы бега, военный разбой (набеги с польским отрядом на Юрьевский уезд), хоть и по другому уголовному делу, но отсидка. Выйдя на свободу, фон Штаден как раз и перебирается в Московию. А вот вернувшись в Европу, представляет Рудольфу II прилагавшийся к описанию Московии проект «Обращения Московии в имперскую провинцию»: Иван Грозный — тиран, московиты — нехристи, «монастыри и церкви должны быть уничтожены». Горячо фон Штаден пишет об ограничении свобод в Московии, в частности о царском запрете продавать водку в харчевнях, мол, это способствует распространению пьянства.

Похоже, чешский император тут тоже имеет свои виды. С интересом этот проект рассматривает и Стефан Баторий, который в конце концов (1576 г.) избран — при активной турецкой поддержке — на польский престол.

Четвертый же благодарит за княжение в Московии Симеона Бекбулатовича. Этого татарского князя, крещеного и проверенного на прочность, Четвертый поставил исполнять обязанности царя, пока сам занимался духовным ростом, молитвой, а заодно пробовал баллотироваться на должность короля польско-литовского. Теперь же Четвертый возвращает себе формальную полноту власти в стране: предстоят серьезные события.

В течение следующих трех лет Баторий совершает три успешных похода против России. Если российская позиция во время успешных военных кампаний в отношении своих польских оппонентов была избыточно мягкой, даже шубы дарили, то теперь позиция польских оппонентов была избыточно жесткой. Разорено практически все, включая новгородские земли. Во взятых крепостях поляки-литовцы уничтожают русские гарнизоны полностью. Все население в Великих Луках истреблено тоже. Сожжена Старая Русса и 2000 сел. В 1581 году польско-литовская армия с наемниками из всей Европы начинает осаду Пскова. Шведы в это время берут Нарву и занимают все побережье Финского залива. Окно в Европу, распахнутое Четвертым, закрывается. Четвертый ведет переговоры, пытаясь спасти хотя бы часть прибалтийских территорий, отвоеванных в Ливонской войне.

Кстати, Ливонская война.

Весной 1557 на берегу реки Нарвы Четвертый — молодой тогда русский царь — построил порт. А Ливония и Ганзейский союз никого в новый порт не пропускают, им это не выгодно. Но за несколько лет до этого закончилось действие русско-ливонского договора, по которому Ливония должна была вносить, но, понятное дело, не вносила дань за город Юрьев — возведенный некогда Ярославом Мудрым и ранее считавшийся русским. Молодой русский царь попросил должок. Ливония просьбу проигнорировала. Тогда в Ливонские земли пришло русское войско в 40 тысяч человек. Недвусмысленно походив пару месяцев, к весне 1558 года оно возвращается, получив-таки заверения о возврате обещанного. К сроку должок не вернули, мол, кризис, денег нет, зато нарвский гарнизон обстрелял Ивангородскую пограничную заставу, создав, таким образом, нехороший прецедент. Русские войска Нарву осадили. Осадили — в военном смысле. Осадив же, взяли. Взяли, раз такое дело, и Юрьев (уже Дерпт, а впоследствии Тарту), разрешив, впрочем, прежнее управление. А после взятия Дерпта-Юрьева обнаружился и должок в кубышке, причем денег там оказалось куда больше, чем требовалось по накладным. Потом взяли еще 20 городов-крепостей, включая добровольно сдавшиеся и вошедшие в подданство русского царя. И ушли восвояси на зимние квартиры, оставив в городах небольшие гарнизоны.

Ливонский ландсмейстер Тевтонского ордена Готхард Кетлер, собрав армию, решил вернуть утраченное и в конце 1558 года подступил к крепости Ринген, которую защищало несколько сот стрельцов. Когда у стрельцов кончился порох, немцы крепость взяли. Если во время русской осады крепости Нейгаузен в знак уважения к мужеству защитников им позволили выйти из крепости и сохранить тем самым рыцарскую честь, то весь гарнизон стрельцов в Рингене был перебит с немецко-рыцарской пунктуальностью. А зря. Потому что последовала карательная операция, в результате которой было захвачено еще 11 городов и сожжен рижский флот. Русские войска дошли аж до прусской границы. Ревельские купцы, оставшись без транзитных прибылей, жалуются шведскому королю: «Мы стоим на стенах и со слезами смотрим, как торговые суда идут мимо нашего города к русским в Нарву».

На Москву началось серьезное давление со стороны Литвы, Польши, Швеции и Дании.

Но и в российском руководстве по поводу внешней стратегии единодушия нет: в марте 1559 года под влиянием Дании и представителей подозрительно миролюбивой русской элиты во главе с Адашевым Ливонии еще раз предложено перемирие — третье за девять месяцев, а край, присоединенный к России, тут же получил особые льготы. Экс-ливонским городам Дерпту-Юрьеву и Нарве дана полная амнистия жителей, свободное вероисповедание, городское самоуправление, судебная автономия и беспошлинная торговля с Россией. В Нарве начинаются восстановительные работы, а местным даже предоставляют ссуду за счет царской казны. Это показалось столь привлекательным для остальных ливонцев, что под власть «кровавого деспота» тут же перешло два десятка городов.

Все здорово, однако во время перемирия ландсмейстер Готхард Кетлер заключил ряд договоров, по которым какие-то земли ордена проданы брату датского короля, какие-то отошли Литве и Швеции. Мол, я не я, корова не моя, разбирайтесь с пацанами. Пацаны просят освободить территорию — то есть уже шведскую и литовскую. Ливонская конфедерация успела собрать армию и за месяц до окончания срока перемирия напала на русские войска под злополучным Дерптом-Юрьевом.

В 1560 году русские возобновили военные действия: взята еще пара городов, а немецкие силы разбиты. Ливонской конфедерации наступил капут. На этом заканчивается первый, динамичный, успешный этап Ливонской войны.

Заканчивается и семейное благополучие русского царя, провернувшего операцию европейского, а точнее, мирового масштаба. У тридцатилетнего царя вдруг умирает жена Анастасия.

Через год Четвертый женится на Марии, кабардинке. А вопрос национальности для Четвертого не существует уже в XVI веке: то в царицы он берет кабардинку, то, проверяя, что ли, русский народ на толерантность, назначает татарина Бекбулатовича на должность и. о. русского царя. Может, непрошеный гость и хуже татарина, но татарин, по мнению Четвертого, лучше национальной элиты, ибо не продаст татарин вверенный ему русский народ. Чего ну никак нельзя сказать о боярах.

Четвертый женится на Марии. Отсюда начинается тема многоженца-развратника. Поскольку само число жен Четвертого, к тому же довольно размытое, не способно уронить глухую тень развращенности, сбоку — благодаря информированности Курбского — проклевывается тема извращенности. И все это в красках, в красках. Не раз упоминавшийся благородный англичанин Джером Горсей, знавший царя лично, с голубыми глазами цитирует рассказы Четвертого о том, как тот растлил тысячу дев, а тысячи своих детей сам же убил.

Действительно, вокруг Четвертого мрут многие. Как жены мрут, так и дети: Анна, Мария, два Дмитрия, Василий, Иван, Евдокия.

Но уж старшего — Ивана — Четвертый убил лично, факт известный. Кто сомневается, может в Третьяковке посмотреть картину Репина.

И псковский разгневанный летописец сообщает: «Лета 7089 государь царь и великий князь Иван Васильевич сына своего большаго, царевича князя Ивана Ивановича, мудрым смыслом и благодатью сияющаго, аки несозрелый грезн дебелым воздухом оттресе и от ветви жития отторгну осном своим, о нем же глаголаху, яко от отца ему болезнь, и от болезни же и смерть». В пышной сей метафоре царевич уподоблен незрелому плоду, который стряхнул мощный порыв ветра. Говорили, сообщает уже простым языком летописец, что отец был причиной смертельной болезни царевича. И только.

Но в другой псковской летописи, правда тоже со ссылкой на слух, есть четкая фраза о том, что «сына своего царевича Ивана того ради остнем поколол, что ему учал говорити о выручении града Пскова». Из сказанного, впрочем, все равно не следует факт убийства, да и сам источник этот несколько подмочен крокодилами, поедающими людей: «Того же лета изыдоша коркодили лютии зверии из реки и путь затвориша, людей много поядоша, и ужасошася людие, и молиша Бога по всей земли; и паки сопряташася, а иних избиша. Того же году преставися царевич Иван Иванович». И если тема крокодилов остается под вопросом, то по поводу царевича вопросов нет: царевич не интересовался ни внешней, ни внутренней политикой. Мысль о государственной власти была для него в тягость.

В иных источниках о насильственной смерти царевича — ни буквы.

Впрочем, версию убийства подтверждает Антоний Посевин, иностранец. А иностранец, как известно, молчать в угоду или подобострастно врать не станет. Только у него убийство происходит из-за невестки. Но московский летописец о такой семейной неприязни даже не упоминает, скорее наоборот: «Царица Елена Иванова дочь Васильевича Шереметева, после царевича пострижена в Новом монастыре, во иноцех Леонида, и государь дал ей в вотчину город Лух да волость Ставрову». То, что Елена Иванова пострижена в монахини, с капризами царя не связано — экс-царевна по закону не могла уже стать женой простого смертного.

Поскольку история с невесткой обнаруживает полное незнание регламента и уклада дворцовой жизни, Посевин меняет «бытовую» версию на более весомую, «политическую». Снова описываются и царский гнев, и криминальные детали. Неувязка только с местом действия. Пискаревский летописец: «…преставление царевича Ивана Ивановича в слободе Александрове». То есть умер царевич в Александровской слободе, до которой два дня езды, а Четвертый был в Москве. Да и сам Посевин приехал в Москву, когда царевич был уж несколько месяцев как похоронен.

Но какой смысл уважаемому иностранцу, ни с Ганзой, ни с прочей торговлей вроде бы не связанному, ретранслировать злобные слухи?

…В последней трети XVI века Римско-католическая церковь начинает проводить активную политику изменения культурного и национального самоопределения русских под политическим контролем Речи Посполитой, то есть Польши. И ключевой фигурой в этой истории является как раз Антоний Посевин, который уполномочен вести переговоры на высшем уровне между Речью Посполитой и Москвой в 1581–1582 гг.

Однажды этот иезуит, наблюдая службу в Успенском соборе, аж выбежал из храма, «убоявшись потерять свою веру». Более уравновешенный Джон Гарсей, отмечая способность московского царя вместе с семьей — зачастую на коленях и по четыре раза в день — отстаивать службу, делает чисто английское умозаключение: о явных признаках слабоумия представителей русской монархии.

(Вообще с тех пор в европейской трактовке все русские цари делятся лишь на две категории: кровопийцы и слабоумные).

И вот, убедившись, что Москву нельзя соединить с латинством, Посевин меняет стратегию: сначала надлежит обратить в унию Русь Литовскую, присоединить к унии Новгород и Псков, а затем уже через нее вовлечь и Русь Московскую. И Посевин разрабатывает изящный идеологический ход: оспорить у русского царя титул «всея Руси», поскольку Белая и Червонная Русь — во владениях польского короля. Посевин проводит миссию по расколу духовного единства русских. Идея состоит в том, чтобы против православного государства использовать создание народов-адептов, лояльных к Риму и Польше. С этого времени, кстати, и начинается полонизация русских, а также русского языка на Украине. Главным же препятствием в осуществлении проектов откровенного шпиона Посевина является русский царь. Так что смерть русского царевича очень даже можно использовать.

А ведь на всю эпоху правления Четвертого можно взглянуть как раз под таким, и даже еще более острым, углом.

Вокруг русского царя методично умирают все, в ком он нуждался. Умирают жены, особенно умирают дети, и особенно — сыновья, престолонаследники. Наследники царя-реформатора. Если смерть получается шумной, надлежит кричать «держи убийцу», но лучше бы, чтоб все натурально.

После первого радикального политического шага — завоевания Казанского ханства — Четвертый слег основательно и тяжело: через четыреста лет в костной ткани Четвертого химический анализ покажет наличие мышьяка и двадцатичетырехкратное превышение ртути. А зубы молочные. Уже тогда, в 1553 году, когда Четвертый лежит чуть тепл, сподвижники ведут себя странно: делят власть, словно вопрос жизни (смерти) царя решен. Преемником вслух называют князя Владимира Андреевича, двоюродного брата царя. Четвертый, поднявшись с одра, всех простил, списав на испуг и растерянность отказ Адашева с Сильвестром присягнуть законному наследнику. Но тут же умирает сам законный наследник — царевич Дмитрий, умирает в результате несчастного случая (не путать со вторым Дмитрием, который в Угличе горлом упал на ножичек): этого мальчика уронили в воду, вода холодная, пока выловили, пока то да се, мальчик переохладился. Это притом, что по церемониалу няньку с царевичем всегда поддерживали двое бояр.

Смерть Анастасии Захарьиной, первой жены, проецируется на ключевой момент ливонской кампании.

Через три года после смерти Анастасии русская рать, включавшая почти весь военный ресурс страны, выступила на литовскую столицу, а Девлет Гирей предпринимает попытку вернуть Астраханское ханство. Умирает сын Василий.

Мария Темрюкова, вторая жена Четвертого, умирает в период, насыщенный событиями как внутренней, так и внешней политики: очередная крымско-турецкая интервенция на юге России (Девлет Гирей), возникновение сильнейшего военно-политического блока на западе (Польша, Литва и Швеция), заговор с целью присоединения к этому блоку Новгорода и Пскова, двоюродный брат Четвертого обвинен в покушении на жизнь царя.

Третья жена, Марфа Собакина, умирает через две недели после свадьбы в 1571 году (в 1571 году Девлет Гиреем сожжена Москва, сожжена вследствие предательства бояр, число убитых огромно).

Единственный уцелевший из сыновей Четвертого — Федор. Уцелел он, принимая участие — отроком — в первом Ливонском походе, уцелел и после отказа развестись с бездетной Ириной Годуновой. И хотя по тем временам такой отказ — нонсенс, отец-самодур даже скандала не учинил.

Смерть же Ивана-царевича многие летописцы увязали с ключевым моментом российско-польско-литовской войны — с обороной Пскова, только вот увязали тенденциозно.

Сама эта тенденциозность должна бы вызвать естественный скепсис; ведь странно ведут себя и многочисленные жертвы Четвертого: зная о потоках крови, они постоянно лезут к царю с критикой жестокости и постоянно пополняют таким образом число жертв. А торговые англичане, то есть политически не ангажированные, пишут совсем перпендикулярно: «Иоанн затмил своих предков и могуществом и добродетелью, имеет многих врагов и смиряет их… В отношении к подданным (Литва и пр.) он удивительно снисходителен, приветлив, любит разговаривать с ними, часто дает им обеды во дворце…»; «Одним словом, нет народа в Европе более россиян преданного своему государю…»

А ведь и восходил Четвертый на русский престол как игумен России. И, как помазанник Божий, восходил первым из отечественных правителей. Номинально правителем России он был с трех лет, после смерти отца. На правах регентши пытается самостоятельно править вдова; она даже проводит денежную реформу, интегрирующую отдельные княжества, но никому из национальной элиты ее самостоятельность не нужна, и через пять лет Елена Глинская умирает: предположительно — отравлена (значительное превышение ртути в костной ткани). Восьмилетний Великий князь остается круглым сиротой. А Шуйские, Глинские, Мстиславские, Юрьевы и остальное боярство в это время ведут жуткие клановые войны и делят страну. Следствием передела были три пожара Москвы и народное восстание. (Во время одного такого пожара в 1547 году погибло 1700 человек и выгорел Благовещенский собор с иконостасом Андрея Рублева.)

Четвертому приписываются смертные приговоры, вынесенные уже в отрочестве. Хотя совершенно очевидно, что распоясавшееся боярство решало свои вопросы, цинично ссылаясь на волю юного правителя.

«Рано Бог лишил меня отца и матери, а вельможи не радели обо мне, хотели быть самовластными. Моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ, и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым, не внимал стенаниям бедных, и не было обличения в устах моих. Вы, вы делали что хотели, злые крамольники, судии неправедные. Какой ответ дадите нам ныне, сколько слез, сколько крови от вас пролилося. Я чист от сия крови, а вы ждите Суда Небесного».

В своей тронной речи, как бы прощая боярству прежние злоупотребления, Четвертый призывает начать все с чистого листа. Насмотревшись сцен властного беспредела, отныне он намерен править по уму Божьему, для чего и прибегает к таинству миропомазания — как форме государственного воцерковления. Делая, возможно, тем самым упор на христианскую компоненту в общественном сознании. И прежде всего — в сознании бояр.

Если в XIV веке сословие бояр являло собою оплот государственности, то к XVI веку картинка меняется — класс амбициозных олигархов ощущает себя основным вершителем не только внутренней, но уже и внешней политики. Мыслит боярство при этом предельно прагматично, отбросив патриотические предрассудки. Четвертому за 15–20 лет правления удалось в некотором роде погасить клановые войны: национальная элита сплотилась в виде устойчивой оппозиции. Общим знаменателем для такой консолидации является требование соблюдать законность на местах, а еще и с предоставлением отчетности. Так что среди трех сотен фамилий к 1565 году, к моменту создания опричнины, патриотически настроенных бояр как-то не наблюдалось: все смотрели на католический запад.

Но опричнина не была «антибоярским проектом»; в указе об учреждении нового института государственного регулирования царь четко дает понять, что измена — понятие внесословное.

И тут надо хотя бы вскользь обозначить антироссийскую активность — того же товарища Курбского, — неприличную даже для пострадавшего диссидента (кстати, польское слово). Вступив же в альянс с Сигизмундом, А. М. Курбский проявляет изобретательность и повышенную инициативу на грани назойливости: рекомендует не жалеть денег для раскачки хана, который в конечном счете выступает на Москву с шестидесятью тысячами крымских голов, а сам Курбский с литовско-польско-немецко-венгерской армией в 70 тысяч голов вступает в Рязанскую область. Все происходит на фоне подготовленного (но раскрытого) внутреннего вооруженного мятежа.

Четвертый объявляет референдум. Выехав из Москвы, присылает гонца. У гонца две грамоты: одна с обращением к митрополиту, другая — к народу. В первой царь описывает измены, мятежи и другие штучки бояр, четко давая понять, что с коллаборационистами кашу варить не станет, но если в данной ситуации власть олигархов кому-то кажется предпочтительнее, то царь готов передать свои полномочия. Из второй грамоты, зачитанной на площади, следовало, что к купечеству и простому люду у царя вопросов нет, но он должен знать, желает ли народ в экстремальной ситуации видеть его, помазанника, во главе государства. Потому что в условиях войны подчинение должно быть жестким, и подчинение не за страх, а за совесть.

Сначала народ притих, соображая, что от него требуется, а потом взорвался: только намекни, царь, да мы за тебя порвем всю эту мразь жирующую.

Но рвать никого не надо. Надо создать ополчение из преданных людей, эдакий полк специального назначения службы безопасности, в котором сословия не важны, важна неподкупность да способность в огонь и в воду. И хотя слово «опричнина» было в ходу еще до Четвертого — это, так сказать, форма национализации земли, форма пенсии для воинских вдов и сирот, — именно такое российское know how стало историческим клише и приобрело пугающе-отвратительный шлейф. Да, преданность и неподкупность всегда подозрительны, а проекты в интересах государства должны вызывать смутный страх.

Число опричников составило 570 человек.

Опричники выполняют не только функции госбезопасности, но и военные: впоследствии, когда число опричников возросло на порядок, именно полки опричников сыграли решающую роль в отражении нашествия Девлет Гирея в 1572 году; тогда русская армия в 60000 человек уничтожила крымско-турецкую в 120000.

После победы над Девлет Гиреем опричнина упразднена; проект действовал семь лет.

Среди бесчисленных жертв опричнины было и три сотни опричников — несмотря на обязательное монашество, все-таки и в их числе оказались искушаемые властными полномочиями, так сказать, оборотни в рясах.

А каково, кстати, число бесчисленных жертв? Ни один историк не называет более пяти тысяч. Летописи говорят о трех тысячах казненных: воры, душегубы (то есть убийцы) и клятвопреступники. Среди этих трех тысяч политических было всего несколько десятков человек — в основном, конечно, бояре, — которых до этого царь неоднократно прощал под крестоцеловальную клятву. Три тысячи за 37 лет царствования. В Англии за такой же срок во время царствования Генриха VIII было казнено 72000 «больших и малых воров». Только одна французская (Варфоломеевская) ночь в десять раз перекрывает все российские ужасы. За те же пять лет, окрашенных ужасами опричнины, в самой прогрессивной стране той эпохи — в Нидерландах — генеральным прокурором приговорено к смерти 18000 человек, включая пару графов. Все в том же XVI веке при подавлении крестьянского восстания в Венгрии было убито 50 тысяч, тело лидера — Дьёрдя Дожи — скормили сподвижникам. При подавлении крестьянского движения в Германии было убито более 100 тысяч.

Население же разоренной Чехии сократилось с 3 миллионов до 780 тысяч человек. Но воплощением кровавой эпохи становится русский царь. Даже в оценке Петровских реформ тема крови и колоссальных жертв застенчиво опускается. Воссев на трон, одним только эпизодом со стрельцами Петр выбирает почти половину (1200 человек) репрессивной статистики Четвертого. Образ же Петра вызывает симпатию и даже восхищение как в отечественных головах, так и в западных. Почему? Может, потому, что Петровские реформы, начиная с упразднения патриаршества, носили прозападный характер? Тогда и антизападный характер правления Четвертого объясняет многое.

…На памятнике «Тысячелетие России», установленном в Великом Новгороде в 1862 году, можно видеть бронзовые изображения многих современников Четвертого: Сильвестра, Адашева, Гермогена. Но не Четвертого. Там нет этого великого русского царя, создавшего суд присяжных, за полтора века до Петра пробившего выход к Балтийскому морю, за полтора века до Петра создавшего флот, отбившего нашествие крымских татар, увеличившего страну вдвое, начавшего присоединять Сибирь — на которую с таким вожделением посматривают сегодня все экономически развитые страны. Четвертого там нет. А ведь уже при Федоре-сыне страна выходит в число богатейших в мире — выходит не сама по себе, а в результате реформ. Но на памятнике нет реформатора. Его там нет принципиально, концептуально, его там нет взвешенно и умно.

Несколько столетий русский народ пугают образом первого русского царя. Разумеется, верят, разумеется, боятся. Но вот после смерти Четвертого народ-современник, требуя казнить его убийц, поднял бунт.

«Иоанн был велик ростом, строен, имел высокие плечи, крепкие мышцы, широкую грудь. Прекрасные волосы, длинный ус, нос римский, глаза небольшие серые, но светлые, проницательные, исполненные огня, и лицо приятное». Судя по всему, имел могучее здоровье, позволившее переварить тонны ядов. Он прожил 54 года. Изменения костных тканей неустановленной этиологии говорят о том, что в конце жизни он не мог ни ходить, ни даже стоять.

Свою тоску Четвертый доверил только бумаге: «Тело изнемогло, болезный дух, раны телесные и душевные умножились, и нет врача, который бы исцелил меня. Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого. Утешающих я не нашел. Заплатили мне злом за добро, ненавистью за любовь».

Оглавление