Мой «путь в первобытность» Юрий Семёнов
Мой «путь в первобытность»
1. Вводное замечание
Юлиан Владимирович Бромлей без малого четверть века (1966–1989) руководил Институтом этнографии АН СССР. За этот период многое случилось в жизни этого научного учреждения. Но из множества аспектов его истории я остановлюсь лишь на одном — развертывании в институте исследований истории первобытного общества и роли в этом Ю.В. Бромлея. Я делаю так потому, что это не только довольно важный эпизод истории нашей отечественной науки, но и значительная часть моей научной биографии.
2. Исследование истории первобытного общества в Институте этнографии в первые послевоенные десятилетия
Исследованием истории первобытного общества в Институте этнографии занимались и до прихода к руководству в нем Ю.В. Бромлея. Существенный вклад в разработку проблем первобытной истории внесли такие корифеи нашей этнографической науки, как С.П. Толстов, А.М. Золотарев, С.А. Токарев, М.О. Косвен, Б.О. Долгих, Л.П. Потапов. Если ограничиться только послевоенным временем, то в этот период институтом было опубликовано несколько сборников, из числа которых можно отметить «Родовое общество. Этнографические материалы и исследования» («Труды Института этнографии» (в последующем — ТИЭ). Новая серия. Т. 14. М., 1951.), «Происхождение человека и раннее расселение человечества» (Там же. Т. 16. М., 1951), «Проблемы истории первобытного общества» (Там же. Т. 54. М.-Л., 1960.), «Океанийский этнографический сборник» (Там же. Т. 38. М., 1957), «Исследования и материалы по вопросам первобытных религиозных верований» (Там же. Т. 51. М., 1959), «Проблемы истории и этнографии народов Австралии, Новой Гвинеи и Гавайских островов» (Там же. Т. 80. М.-Л., 1962). Увидели свет монографии А.И. Першица «Хозяйство и общественно-политический строй северной Аравии в XIX — первой трети XX в.» (Там же. Т. 69. М., 1961), Ю.П. Аверкиевой «Разложение родовой общины и формирование раннеклассовых отношений в обществе индейцев Северо-Западного побережья Северной Америки» (Там же. Т. 70. М., 1961), книги М.О. Косвена «Очерки истории первобытной культуры» (М., 1957) и «Семейная община и патронимия» (М., 1963.). Институтом была подготовлена к печати и издана написанная еще до войны монография А.М. Золотарева «Родовой строй и первобытная мифология» (М., 1964). Проблемам первобытности и перехода от первобытного общества к классовому почти целиком посвящен обширный раздел монографии С.П. Толстова «Древний Хорезм. Опыт историко-археологического исследования» (М., 1948), носящий название «Экскурс III. Путь корибантов».
Но при всем при этом исследования первобытности во многом являлись личным делом тех или иных ученых. Они не было в достаточной степени организованы. В институте не было особого подразделения, которое специально бы занималось изучением первобытной истории. В какой-то степени координацию этих исследований наряду со своей главной задачей — обсуждения теоретических проблем этнографической науки — осуществляла группа общей этнографии, возглавляемая заместителем директора института М.Г. Левиным. Но эта группа была лишь совокупностью ведущих работников разных секторов, которую собирали от случая к случаю.
3. Ю.В. Бромлей и историология первобытности [1]
Положение изменилось вскоре после прихода Ю.В. Бромлея. В 1967 г. в составе институте была создана как особое подразделение со своим штатным составом группа по изучению первобытной истории во главе с А.И. Першицем, которая через семь лет, в 1974 г., была преобразована в сектор истории первобытного общества под тем же руководством. Это было крайне важным событием в истории разработки проблем первобытности. До этого ни в одном научном учреждении не только нашей, но и других стран никогда ни существовало особого подразделения, которое специально занималось бы историей первобытности.
Самое, пожалуй, интересное, что такое отношение к историологии первобытности не только никак не вытекало из тех взглядов, которые излагались Ю.В. Бромлеем в его трудах, посвященных предмету этнографии, но, наоборот, находилось в противоречии с ними. Согласно его точке зрения, этнография есть наука прежде всего о народах, этносах, а тем самым и о том слое культуры, который он именует этническим, имея в виду традиционно-бытовую культуру. Но несомненен факт, что этнография всегда, с самого момента своего возникновения исследовала живые первобытные общества и создавала концепции первобытной истории. Ю.В. Бромлей находит выход из положения в признании того, что этнография наряду с основной предметной областью имеет еще и дополнительную зону изысканий, каковой и является история первобытности. [2]
Но утверждая, что изучение первобытности всего лишь дополнительная предметная область этнографии, Ю.В. Бромлей в то же время всячески способствовал таким исследованиям. И это связано с его несомненным интересом к проблемами первобытной истории, который зародился у него задолго до того, как он занял пост директора Института этнографии и стал заниматься проблемой предмета этой науки. Ю.В. Бромлей начал свою научную деятельность как специалист по истории южных славян, прежде всего хорватов. В процессе исследования все большее его внимание стали привлекать самые ранние стадии истории этого народа. Результатом была монография «Становление феодализма в Хорватии» (М., 1964), в которой он рассматривает вопрос о переходе хорватов от первобытного общества к классовому. Сделать это было невозможно без обращения к первобытному обществу и к проблеме перехода от него к классовому в более широком масштабе. О том, что этот сюжет давно уже занимал Ю.В. Бромлея, говорит написанная им за семь лет до этого совместно с А.Я. Гуревичем статья «Возникновение классового общества у древних германцев и славян» («Преподавание истории в школе». 1957. № 5). Не пропал у Ю.В. Бромлея интерес к первобытности и после того, как он занял пост директора Института этнографии. Им было написано еще восемь работ по данной проблематике.
Но главное даже не в этом. Важно то, что на протяжении всего времени своего директорства Ю.В. Бромлей опекал группу, затем сектор истории первобытного общества, оказывал этому подразделению всемерную поддержку, всячески способствовал публикации его работ. И дело не сводилось к административной поддержке начинаний сектора. Ю.В. Бромлей способствовал созданию в секторе такой общей атмосферы, которая благоприятствовала творческой научной работе.
4. Господство догматизма в этнографии и историологии первобытности в сталинское время
Сейчас стало привычным говорить, что вплоть до начала перестройки в наших общественных науках безраздельно господствовала марксистская идеология и существовала насильственно навязываемое и поддерживаемое сверху единомыслие чуть ли не по всем вопросам. На деле было не совсем так, а может быть даже и совсем не так. Это особенно наглядно можно видеть на примере этнографии и историологии первобытности.
Действительно было время, когда в этой области царило почти полное единомыслие. Оно утвердилось в результате идеологических погромов, сопровождавшихся репрессиями против ученых, которые, начавшись в конце 20-х годов, продолжались все 30-е годы и затронули весь комплексе общественных и не только общественные наук. В числе других пострадало немало видных этнографов и археологов.
В то время огнем выжигалось всякое стремление самому искать истину. Как писал известный советский поэт И.Л. Сельвинский в стихах, которые были написаны давно, но увидели свет только в 1990 г.:
«Нас приучали думать по ниточке.
Это считалось мировоззрением:
Слепые вожди боялись панически
Всякого обладавшего зрением.
В нас подавляли малейший выкрик,
Чистили мозг железными щетками,
О мыслях думали, как о тиграх,
А тигры обязаны быть за решетками.
Вывод этот не лишен логики.
Но как удушье выдержат легкие?» [3]
Писал И.Л. Сельвинский и о результате такого воспитания:
«Мы отвыкли мыслить, и для нас
Каждая мыслишка — ересь.
Мыслить мы отвыкли, не чинясь,
Чинопочитанию доверясь...».[4]
В частности, в сфере этнографии истории первобытного общества всем ученым негласно было предписано считать абсолютной истиной любые положения, изложенные в книге Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884). Так как Ф. Энгельс в своей работе исходил прежде всего из труда Л.Г. Моргана «Древнее общество» (1877), то те самым в ранг абсолютно верных, не подлежащих никакой критике возводились многие положения моргановской концепции первобытности..
Дело доходило буквально до идиотизма. Как известно, Л.Г. Морганом была создана, а Ф. Энгельсом принята схема эволюции брачно-семейных отношений, в которой в качестве основных этапов выступали: (1) промискуитет, (2) кровнородственная семья, (3) семья пуналуа, (4) парная семья и (5) моногамная семья. К выводу о существовании в прошлом человечества кровнородственной семьи и семьи пуналуа Л.Г. Морган пришел прежде всего в результате исследования впервые открытых им классификационных систем родства. Кровнородственная семья была реконструирована (как он сам считал) на основе анализа малайской (гавайской) системы родства, семья пуналуа — на основе анализа турано-ганованской системы.
Но еще в 1907 г. выдающийся английский этнолог У.Х.Р. Риверс в работе «О происхождении классификационной системы родства» неопровержимо доказал, что моргановское понимание соотношения малайской (гавайской) и турано-ганованской систем родства было ошибочным. Не турано-ганованская система произошла из малайской, а наоборот, малайская возникла в результате исчезновения рода из турано-ганованской. Тем самым положения о существовании кровнородственной семьи и семьи пуналуа как стадий развития человеческих брачно-семейных отношений лишились всякого фактического основания. [5]
Но в нашей науке и спустя четыре десятка лет эти положения продолжались приниматься подавляющим большинством ученых как абсолютно верные. И дело вовсе не в недостатке информации. Работы У. Риверса вполне были доступны каждому, знающему английский язык. О его открытиях уже в советское время писал С.А. Токарев в работах «О системах родства австралийцев» («Этнография». 1929. № 1), «Родовой строй в Меланезии» («Советская этнография». 1933. № 2) и «Энгельс и современная этнография» («Известия АН СССР. Серия истории и философии». 1946. Т. 3. Вып. 3). Но если С.А. Токарев касался этого сюжета в основном попутно, то А.М. Золотарев специально посвятил изложению открытий У.Х.Р. Риверса и опровержению моргановской схемы две работы: «К истории ранних форм группового брака» («Ученые записки Московского областного пединститута». Т. 2. 1940) и «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Ф. Энгельса и современная наука» («Историк-марксист». 1940. № 12). Д.А. Ольдерогге в работе «Малайская система родства» (ТИЭ. Новая серия. Т. 14. М., 1951) на довольно большом материала показал правильность тезиса У.Х.Р. Риверса о первичности турано-ганованской системы родства и вторичности малайской, хотя от каких-либо выводов относительно существования кровнородственной семьи уклонился. Таким образом, главными причинами цепляния большинства советских исследователей первобытности за устаревшие положения, были неразрывно связанные догматизм и страх за возможные последствия отказа от догм.
5. Начало пробуждения этнографической мысли в СССР
После смерти И.В. Сталина (1953) и особенно после XX съезда КПСС (1956) боязнь мыслить иначе, чем велит начальство, стала постепенно проходить. И прежде всего в интересующей нас области знания начинает ставиться под сомнение моргановская схема. В 1954 г. в журнале «Советская этнография» (№ 4) появилась статья Д.Д. Тумаркина «К вопросу о формах семьи у гавайцев в конце XIX начале XX века». Кратко сказав, с ссылкой на некоторые из названных выше работ А.М. Золотарева и С.А. Токарева, а также на статью Д.А. Ольдерогге, что «советские этнографы уже показали несостоятельность предложенной Морганом схемы развития первобытной семьи в части, касающейся малайской (гавайской) системы родства», автор посвятил статью в основном опровержению положений Моргана о том, что полинезийцы относились к средней ступени дикости и что у них существовал групповой брак и семья пуналуа.
Следующим после начала «оттепели» критическим выступлением по этому вопросу была моя статья ««Происхождение семьи, частной собственности и государства» Ф. Энгельса и современные данные этнографии», опубликованная в журнале «Вопросы философии» (1959. № 7). В ней была детально рассмотрена история вопроса и показано, что созданная Л.Г. Морганом и принятая Ф. Энгельсом схема развития брака и семьи находится в противоречии с данными современной науки, что таких форм семьи как кровнородственная семья и семья пуналуа никогда не существовало. Появление указанных двух работ в значительной степени способствовало освобождению советской исторической и этнологической наук от давивших их догм. В течение последующих 3-4 лет все упоминания о кровнородственной семье и семье пуналуа исчезли из советских работ о первобытности.
В те же годы подверглось критике выдвинутое И.Я. Бахофеном и принятое Л.Г. Морганом и Ф. Энгельсом положение о существовании в прошлом человечества двух эпох, одна из которых — более ранняя -характеризовалась господством женщин, а вторая — более поздняя — господством мужчин. Долгие годы положение о матриархате и патриархате как последовательно сменяющихся стадиях развития первобытного общества повторялось в нашей литературе. В 1955 г. в журнале «Вопросы истории» (№ 1) была опубликована статья археолога А.Л. Монгайта и этнографа А.И. Перщица «Некоторые проблемы первобытной истории в советской литературе послевоенных лет», в которой доказывалось, что на ранней стадии истории человечества, характеризовавшейся существованием материнского рода, никакого господства женщин не было. Соответственно в ней вносилось предложение отказаться от применения термина «матриархат» для обозначения этой эпохи. В моей уже упоминавшейся статья в «Вопросах философии», проблема ставилась еще более радикально. Так указывалось, что далеко не у всех народов материнский род обязательно сменялся отцовским. Были народы, у которых материнский род продолжал существовать вплоть до возникновения классового общества, а у некоторых на смену обществу с материнским родом приходило безродовое первобытное общество.
В 1962 г. в моей вышедшей в Красноярске книге «Возникновение человеческого общества», помимо критики старой моргановской схемы эволюции брачно-семейных отношений, была предложена основанная на огромном фактическом материале картина становления человека и человеческого общества вообще, картина становления рода и социальной организации отношений между полами в частности.
6. Н.А. Бутинов и его единомышленники: возрождение эмпиризма и антиэволюционизма во взглядах на первобытности
После выхода в свет указанных выше работ с требованием еще более радикального пересмотра взглядов на первобытность выступили ленинградский этнограф Н.А Бутинов в статье «Происхождение и этнический состав коренного населения Новой Гвинеи» (ТИЭ. Новая серия. Т. 80. М.-Л., 1962). К нему в последующем примкнули этнографы В.Р. Кабо и В.М. Бахта в статьях, опубликованных спустя 6 лет в сборнике «Проблемы истории докапиталистических обществ» (Кн. 1. М., 1968).
Как видно из всего сказанного, основания для их критики были. Характеризуя положение в этнографической науке в 50-х и начале 60-х годов, я еще в 1968 г., т.е. в то же самое время, писал: «Все положения Моргана, с которыми был согласен Энгельс, рассматривались как абсолютно истинные и не подлежащие обсуждению. В такой обстановке трудно было не только выступить с новыми теоретическими положениями, но и учесть прежние достижения научной мысли, если они предполагали отказ от тех или иных взглядов Моргана. Так, например, несмотря на то, что положение Моргана о существовании в прошлом человечества кровнородственной семьи было убедительно опровергнуто Риверсом еще в 1907 г., вплоть до сравнительно недавнего времени оно излагалось в большинстве работ как абсолютно достоверное. Учение Моргана и сейчас является единственной целостной концепцией первобытности. А между тем оно, несомненно, устарело. Наукой накоплено огромное количество фактических данных, которые не только не укладываются в рамки концепции Моргана, но и находятся в противоречии с целым рядом его выводов. Таковы, например, факты существования отцовского рода у народов, у которых частной собственности не существовало (австралийцы), и материнского рода у народов, стоявших на пороге классового общества или даже уже перешагнувших его (минангкабау, ашанти и др.). Все эти и им подобные противоречия невозможно устранить путем внесения поправок в учение Моргана. К настоящему времени настоятельно необходимостью стало создание новой целостной теории первобытности, которая бы согласовывалась со всем имеющимся фактическим материалом. В выступлении названных выше этнографов (Н.А. Бутинова и В.Р. Кабо — Ю.С.) как раз и нашла свое выражение потребность в создании такой концепции».[6]
Мало было критиковать Л.Г. Моргана и Ф. Энгельса. Нужно было создать новую концепцию первобытности, которая учитывала бы не только материалы известные назваными исследователями, но новые факты. А на это Н.А. Бутинов и его единомышленники оказались неспособными. В поисках ответа на те вопросы, которые были поставлены в результате открытия новых фактов, они, кто сознательно, а кто и не очень, потянулись к тем положениям, которых в течение первых шести десятилетий XX в. придерживалось большинство западных этнологов (и добавлю, придерживаются и сейчас).
Как известно, в последней трети XIX в. в западной науке господствовал эволюционизм, наиболее ярко представленный теорий Л.Г. Моргана. С конца этого столетия эволюционизм стал отвергаться. Одна из причин — выявление новых фактов, которые не укладывались в моргановскую концепцию. Эта причина важная, но не решающая. Если дело было бы просто в фактах, то развитие бы пошло по линии замены эволюционистской концепции, не выдержавшей испытания, другой более совершенно, но тоже эволюционистской концепций. В данном случае на развитие научной мысли сказались совершенно иные факторы, от которых в свое время очень четко сказал видный американский этнолог Л.О. Уайт. «Использование эволюционной теории вообще и теории Л. Моргана, в частности, К. Марксом и радикальным социалистическим рабочим движением вызвало сильную оппозицию со стороны капиталистической системы. Вследствие этого антиэволюционизм стал символом веры определенных слоев общества... Он стал философией оправдания церкви, частной собственности, семьи и капиталистического государства подобно тому, как «социальный дарвинизм» стал философским оправданием безжалостной эксплуатации в промышленности».[7] На смену эволюционизму с его тяготением к теоретическому осмыслению материала, пришел ползучий эмпиризм и антиисторизм. Естественно, что приверженцы узко эмпирического подхода оказались не в состоянии создать не то чтобы теории, но и вообще никакой сколько-нибудь приличной концепции первобытности.
Их общие взгляды сводились к набору нескольких положения. В прошлом человечества никогда не существовало ни промискуитета, ни группового брака. Брак всегда был индивидуальным, а семья, состоящая из мужа, жены и детей, всегда представляла собой универсальную ячейку общества. На протяжении всей первобытности основной ячейкой общества была община, которая всегда состояла из семей. Род никогда не был универсальным институтом и всегда играл второстепенную роль. Его функцией было только регулирование брачных отношений. Нет оснований говорить о первичности материнского рода и вторичности отцовского. Материнский и отцовский род всегда существовали параллельно в качестве равноправных вариантов.
7. О промискуитете, групповом браке и о роде вообще, материнском роде прежде всего
Все эти положения были приняты Н.А. Бутиновым и его единомышленниками, причем на веру. Я же и тогда считал и сейчас продолжаю считать их ошибочными. Именно это обстоятельство и определило мое отношение к этому направлению, представители которого упорно выдавали себя за новаторов. Признавая законность выступления Н.А. Бутинова и В.Р. Кабо, я в то же время выступил с критикой их точки зрения, что и послужило для них основанием зачислить меня в ряды защитников старых догм. Не решусь утверждать, что я с самого начала своей научной деятельности был совершенно свободен от догматизма. Изживание всевозможного рода иллюзий и слепой веры в те или иные положения шло постепенно. Но к началу 60-х годов этот процесс был в основе завершен. И критикуя представителей «нового» направления, я сопоставлял отстаиваемые ими положения не с теми или тезисами Л.Г. Моргана и Ф. Энгельса, а с фактами и только фактами.
Действительно, фактами было опровергнуто существование кровнородственной семьи и семьи пуналуа, а тем самым и тех двух форм группового брака, которые, по мнению Л.Г. Моргана, лежали в основании этих двух форм семьи: группового брака между братьями и сестрами и брака нескольких сестер (другой вариант — нескольких братьев) с группой мужчин (второй вариант — группой женщин), которые не обязательно состояли в родстве друг с другом. Однако никто из антиэволюционистов даже не попытался разобраться в огромном количество данных, которые приводили эволюционисты в пользу бытие в прошлом человечества промискуитета, и дать им иное истолкование. И тогда, и сейчас эти исследователи делают вид, что таких фактов вообще не было и нет.
Они чаще всего утверждали, что существование группы, состоящей из мужчины, женщины и их потомства (элементарной, или нуклеарной семья), диктуется биологией, о чем свидетельствует существование аналогичных образований у всех крупных антропоидов — ближайших предков человека. Повторяется нередко это и сейчас, хотя исследованиями последних десятилетий абсолютно точно установлено, что ни у одной из крупных человекообразных обезьян такого рода групп не существовало. О том, что бытие элементарной семьи в большинстве известных этнологии конкретных отдельных обществ (социоисторических организмов, сокращенно — социоров) ни в коем случае не обусловлено биологии вида Homo sapiens, говорит полное отсутствие вообще какой бы то ни было семьи у целого ряда народов в самом недавнем времени. Семьи не было ни у наяров Малабарского берега (Индостан) в XVIII — начале XIX вв., ни в обществе народа Гималаев в XX в.[8]
Иные антиэволюционисты говорили, что они не могут даже помыслить существование такого позора, как промискуитет, в прошлом человека. По-видимому, они толковали промискуитет как нечто, сходное с т.н. «свальным грехом». В действительности, промискуитет означал лишь отсутствие в человеческом объединении норм, регулирующих отношения между полами, и больше ничего. И в это время возникали и исчезали пары, причем пары могли быть постоянными и долговременными. Просто не было никаких правил, которые бы регулировали возникновение и исчезновение пар. Примерно, такой характер носят сейчас, после свершения «сексуальной революции», добрачные отношения молодых людей в западном, а теперь отчасти и в нашем обществе.
Этнографы XIX в. были людьми, жившими в обществе, которое знало только одну форму брака — брак между индивидами. Поэтому, когда анализ ранних форм классификационных систем родства заставил Л.Г. Моргана прийти к выводу о существовании в прошлом группового брака, то он в силу привычных представлений не смог понять его природы. Он истолковал его как сумму браков между индивидами. Такого группового брака действительно никогда и нигде не существовало. В этом смысле его оппоненты были правы. Но их выводы о существовании только индивидуального брака были совершенно ошибочны. Групповой брак существовал, но не как сумма индивидуальных браков, а как явление качественно отличное от индивидуального брака.
Брак вообще есть социальная организация отношений между полами, предполагающая существование определенных прав и обязанностей между сторонами, состоящими в этой социальной связи. В случае индивидуального брака сторонами являются индивиды, в случае группового — социальные группы, причем не как суммы индивидов, а как определенные целостные образования. Самый наглядный пример группового брака — дуально-родовая организация. Каждый из родов, состоящий в ней, абсолютно воспрещая половые отношения между своими членами, тем самым обязывал их искать половых партнеров в союзном роде. Дуально-родовая организация в своем исходном виде не сохранилась. С распадом каждого из исходных родов на несколько новых она превратилась в дуально-фратриальную организацию, которая хорошо известна этнографам. И эта организация повсеместно регулировала отношения между полами. Она определяла, кто с кем имеет право вступать в половые отношения, а тем самым и кто с кем имеет право вступать в индивидуальный брак. У большого числа народов такая организация регулирования отношений между полами описана под названием обязательного (предписанного) билатерального (двухстороннего) кросс-кузенного брака. Кроме этой формы группового брака у многих народов существовала другая, которая получила наименование обязательного (предписанного) матрилатерального брака.[9]
Таким образом, существование в первобытном обществе группового брак не предположение, а несомненный факт. Спорить можно лишь о том, было ли время, когда групповой брак был единственно существующим. Спор решают особенности самых ранних классификационных систем родства — австралийских, или дуально-родовых. Эти системы, отображающие в частности и отношения между полами, совсем не знают отношений между индивидами. В них нет терминов для обозначения мужей и жен. Он знают отношения только между группами индивидов, которым либо категорически запрещается. либо, наоборот, предписывается вступать в половые отношения. И только в более поздних классификационных системах родства появляются термины, обозначающие супругов.
В период безраздельного господства группового брака вступление в половые отношения лиц, принадлежащих к группам, между которыми они были разрешены, определялись лишь взаимными влечениями этих людей. Образовывались пары, причем довольно постоянные и нередко долговременные. Но эти не было браком (индивидуальным). Вступление людей в половые отношения не давало им никаких прав друг на друга и не накладывало на них никаких обязанностей.[10]
Кстати сказать, У.Х.Р. Риверс, опровергнув существования кровнородственной семьи и семьи пуналуа, а тем самым и двух форм группового брака, на которых они, по мысли Моргана зиждились, не выступал против идеи группового брака вообще. Как указывал он, лишь допущение существования в прошлом человечества группового брака («организованного полового коммунизма») может объяснить происхождение классификационных систем родства.[11]
Вряд ли сейчас необходимо доказывать универсальность не просто даже рода, но дуально-родовой организации в прошлом человечества. Об это свидетельствуют все добытые к нашему времени этнографией данные. Во всех без исключения безродовых первобытных обществах обнаружены явственные пережитки родовой организации.
Л.Г. Морган был не прав, когда жестко связывал смену материнского рода отцовским с возникновение частной собственности. Как уже отмечалось, в одних случаях материнский род мог сохраняться вплоть до возникновения классов и государства и даже позже, а в других — отцовский был обнаружен у народов, у которых не было признаков становление частной собственности. Но отсюда никак не следует вывод о том, что материнский и отцовский роды с самого начала существовали и развивались у разных народов параллельно.
У многих аборигенов Австралии существовал отцовский род. Это бесспорно. Большинство австраловедов отмечало и существование племен с материнским родом. Но к настоящему времени подразделение австралийских племен на матрилинейные и патрилинейные в значительной степени устарело. Практически у большинство, если не у всех австралийцев обнаружено сосуществование материнских и отцовских родов, т.е. двойная филиации (double descent). А как практически признают все западные этнографы, существование двойная филиация свидетельствует о протекании процесса смены материнского рода отцовским.[12] Таким образов у всех австралийцев первоначальным был материнский род.
И мною давно уже было предложено решение вопроса о причине и механизме ранней смены материнского рода отцовским у этого народа.[13] Если же брать проблему в целом, то общепризнан факт, что в то время как этнографами зафиксировано огромное число случаев перехода от материнской филиации к отцовской, никогда и нигде в мире не наблюдалась смена отцовского рода материнским.[14] Весь этнографический материал свидетельствует о первичности материнского рода и вторичности отцовского.
8. Печальные последствия некритического принятия нашими «новаторами» набора антиэволюционистских прописей
Принятие на вооружение пакета антиэволюционистских положений печально сказалась на работах наших «новаторов». Из всех их наибольшим фанатиком был В.Р. Кабо. Он настолько свято уверовал в абсолютную истинность господствующих в западной этнологической науке положений, что не допускал и мысли о том, что они могут быть неверными. Помню, что когда был опубликован второй том «Истории первобытного общества» (М., 1986) с моей главой, где говорилось о промискуитете, групповом браке и первичности материнского рода, он на одном заседание буквально зашелся в ярости: как все это можно было публиковать, ведь это же настоящий позор, ведь на Западе же придерживаются совершенно иных взглядов. Все это было повторено затем в его мемуарах.[15]
Факты его интересовали меньше всего. Как в прошлом наши ортодоксы сверяли отстаиваемые тем или иным автором положения не с фактами, а с высказываниями К. Маркса, Ф. Энгельса, Л.Г. Моргана и отвергали их на основании расхождения с последними, так и В.Р. Кабо считал критерием истины согласие не с фактами, а с западными авторитетами. И в том, и в другом случае перед нами абсолютно тождественный подход, абсолютно один и тот же способ мышления. И мое счастье, что В.Р. Кабо никогда не обладал властью: иначе ни одна моя работа не увидела бы света.
Эта фанатическая убежденность в правоте западных авторитетов существенно сказывалась и на собственных работах В.Р. Кабо. Когда факты вступали в противоречие с разделяемыми им принципами, он их безжалостно уродовал. Ограничусь, одним лишь примером. В.Р. Кабо было всецело принято выдвинутое в 60-х годах XX в. австралийским этнографом Л. Хайятом положение о том, что основной единицей традиционного общества аборигенов Австралии была не прочная, постоянная локальная группа, ядром которой были мужчины, принадлежавшие к одно роду (родовая община), как считалось раньше, а большая аморфная территориальная община с непостоянными неустойчивым составом, включающая в себя мужчин, принадлежащих к значительному числу разных родов. Особенно доказательными, по мнению В.Р. Кабо, являются материалы о социальной организации валбири, приведенные в работе австралийского же этнолога М. Меггитта «Люди пустыни. Исследование аборигенов валбири Центральной Австралии» (1962).
Стремясь доказать, что подобная община была не новообразованием, связанным с внешними воздействиями, как утверждали многие другие этнографы, В.Р. Кабо категорически утверждает, что племена с такого рода организацией к моменту исследования почти совсем не были затронуты разрушительным влиянием колонизацией.[16] Обращаясь к валбири, он специально подчеркивает, что «до недавнего времени они оставались сравнительно мало затронутыми европейским влиянием и сохраняли традиционные черты общественного строя», что у них лишь в последние годы «произошли некоторые изменения».[17]
Но, если мы ознакомимся с монографией М. Меггитта, то легко убедимся, что эти утверждения не соответствуют действительности. Еще в 1870–1872 гг. по соседству с территорией валбири развернулись работы по прокладке телеграфной линии, вдоль которой стали селиться европейцы и создаваться крупные скотоводческие хозяйства. В начале XX в. в области обитания валбири началась разработка золота. В результате засухи 1924–1929 гг. часть племени вымерла, а оставшиеся в живых рассеялись и стали искать помощи у европейцев.
Ко времени, когда М. Меггитт проводил свои исследования (1953–1955), старая социальная организация валбири была полностью разрушена. Две трети туземцев обитали в поселках находившихся под управлением чиновников отдела по туземным делам, остальные — жили при скотоводческих фермах, где их навещали должностные лица того же отдела.[18] Никакой аморфной территориальной общины у валбири сам М. Меггитт не наблюдал. Он ее лишь реконструировал, что вынужден признать и В.Р. Кабо.
Таким образом, в данном случае мы имеем дело не с описанием наблюдавшейся М. Меггиттом социальной организации, а его мнением о том, какой она была у валбири в более раннее время. И даже, если такая организация действительно существовала у валбири в какие-то десятилетия XX в., то считать ее традиционной очень трудно.
В отличие от В.Р. Кабо Н.А. Бутинов пытался соединить рассмотренный выше пакет антиэволюционистских тезисов с положениями о развитии первобытного общества, о первобытном коммунизме и т.п. Но результат такого эклектического подхода был далеко не лучшим. Его монография «Папуасы Новой Гвинеи» (М., 1968) целиком построена на подтасовке фактов.[19] Не меньшей склонностью к фальсификации фактов отличался В.М. Бахта,[20] а также представитель той же самой «новаторской» школы Н.М. Гиренко.[21]
9. Начало утверждения плюрализма в советской этнографии
Требуя отказа от концепции Л.Г. Моргана, представители этого направления в то же время не только не выступали против марксизма, но объявляли себя (Н.А. Бутинов, скорее всего, искренне, В.Р. Кабо, как видно теперь из его мемуаров, нет) его сторонниками. Как утверждали они, отрицание промискуитета, группового брака, первичности материнского рода не находится в противоречии с марксизмом вообще, материалистическим пониманием истории в частности. И в этом отношении они были совершенно правы. Все эти проблемы относятся к области не философии истории, а двух конкретных наук — этнографии и историологии первобытности.
Попытки обвинить Н.А. Бутинова в отходе от марксизма на основании лишь того, что отрицал промискуитет, групповой брак, первичность материнского рода, были заведомо ошибочными. Но, тем не менее, на первых порах они предпринимались. В статье четырех этнографов, опубликованной в 1963 г. в «Советской этнографии» (№ 3) содержалось немало совершенно справедливых замечаний, относящихся к названной выше работе Н.А. Бутинова. Но, к сожалению, авторы не удержались от упрека в том, что автор «пытается опровергнуть основные положения Энгельса о материнском роде» и тем самым «фактически оказывается в одном лагере с откровенными противниками марксистского учения о первобытности»[22]. Попутно в этой статье была затронута и опубликованная в том же сборнике работа В.Р. Кабо.
Однако времена уже были другие и, к счастью, серьезных оргвыводов не последовало. Хотя и с запозданием, но Н.А. Бутинову и В.Р. Кабо была представлена возможность ответить своим критикам.[23] А в дальнейшем за всеми сторонниками этого направления было фактически признано право не только придерживаться своих взглядов, но и излагать их в своих работах. Об этом свидетельствуют дискуссии, развернувшиеся в 60–70-х годах на страницах журнала «Советская этнография».[24] В советской историологии первобытности с 60-х годов началось фактическое утверждение плюрализма.
10. Идеологическое контрнаступление партийной номенклатуры в конце 60-х — начале 70-х годов
Этому не помешало и наметившееся в то же самое десятилетие и совершенно отчетливо выразившееся к его концу стремление руководства КПСС покончить со всяким свободомыслием в области общественных наук. В начале 70-х годов была насильственно оборвана начавшаяся в 1964 г. оживленная дискуссия об азиатском способе производства. Правда, никого из ее участников не «посадили», как это было во время первой такой дискуссии, происходившей в конце 20-х — начале 30-х годов, и даже не выгнали с работы, но рты противникам ортодоксальной точки зрения заткнули прочно — их приказано было впредь не печатать. В 1970 г. был разгромлен сектор методологии истории Института всеобщей истории АН СССР, возглавляемый М.Я. Гефтером. В 1974 г. подверглась публичному обсуждению и осуждению группа историков, группировавшаяся вокруг директора Института истории СССР П.В. Волобуева, а сам он отстранен от должности.
Иные думают, что изречения, подобные тому, которое навсегда прославило имя нашего экс-премьера В.С. Черномырдина: «Хотели как лучше, а получилось как всегда» — редкость. Но они ошибаются. Наша и бывшая, и нынешняя номенклатура всегда отличалась склонностью к такого рода афористике. В конце собрания, на котором громили П.В. Волобуева, выступил инструктор отдела науки ЦК КПСС, который был куратором Института истории СССР. К сожалению, фамилии его я не запомнил, но зато слова, произнесенные им, навсегда остались в моей памяти. Привожу их почти дословно. «Я понимаю, — сказал он, — что ученые всегда стремятся творчески обсуждать все интересующие их вопросы. Одного лишь я понять не могу: ну зачем ученому отсебятина». Лучше охарактеризовать то, что происходило тогда в области общественных наук вообще, исторической науки в частности, невозможно: шла борьба с «отсебятиной».
11. Позиция Ю.В. Бромлея в годы «отката»
Но вопреки всему этому в области историологии первобытного общества «отсебятина» продолжалась. И немалая заслуга в этом принадлежит Ю.В. Бромлею. Он был человеком осторожным и искушенным в различного рода интригах, которые велись в научном и околонаучном мире. Он никогда не лез на рожон. Но трусом он тоже никогда не был. Помню в те дни, когда решалась судьба сектора методологии истории, одна ученая дама назвала его Юлианом Отступником за то, что, поддержав вначале идею издания второй книги сборника «Проблемы истории докапиталистических обществ», Ю.В. Бромлей отказался тогда идти в «верхи» с ходатайством о его публикации. Он не боялся. Он просто знал, что пробить издание книги в данной ситуации невозможно. Лбом стену не прошибешь. Но взгляда, что споры в области общественных науки совершенно не обязательно являются спорами идеологическими, что выдвигаемые учеными новые положения нужно сверять с фактами, а не с мнениями тех или иных авторитетов, он целиком поддерживал. И все, что только можно было в тех условиях сделать, чтобы обеспечить развитие науки, он делал. Причем делалось это без всякого шума и рекламы, что в свое время так много навредило уже упоминавшемуся выше сектору методологии истории.
Если нужно, Ю.В. Бромлей был готов идти на определенный риск. Об этом говорит, в частности, история с моей статьей, которая была написана в 1974 г., когда я уже работал в Институте этнографии, для секторального сборника «Становление классов и государства». В ней на большом этнографическом материала была разработана теория того способа производства, который было принято именовать азиатским. А к тому времени все публикации по данной теме были категорически запрещены. Но дело обстояло не только в этом.
К этому времени мне стало совершенно ясно, что никакого социализма в нашей стране не существовало. В СССР и других государствах, принадлежавших к мировой «социалистической» системе господствовал своеобразный вариант азиатского (я назвал его политарным) способа производства. Общество у нас было антагонистическим, основанным на общеклассовой частной собственности.[25] Не следует думать, что статья представляла собой попытку замаскированного этнографическим материалом изображения современного советского общества. Это была сугубо объективная научная работа, посвященная становящемуся (Буганда, банту Южной Африки и т.п.) и уже ставшему (Китай эпохи Западного Чжоу, империя инков) древнему политарному обществу. Но аналогия была совершенно очевидной. И тем не менее и сектор, и Ученый совет Института этнографии утвердили сборник с моей статьей к печати.
Но напечатана она не была. Заведующий отделом этнографии и археологии издательства «Наука», человек крайне осторожный С.Н. Бобрик категорически заявил, что сборник не пойдет в печать до тех пор, пока эта статья не будет изъята и заменена другой. Сборник вышел только в 1976 г., но уже с другой моей статьей — «Первобытная коммуна и соседская крестьянская община». После нескольких неудачных попыток отвергнутая статья в результате усилий известного востоковеда В.Г. Растянникова все же была опубликована, правда в сокращенном виде и под невразумительным камуфляжным названием «Об одном из типов традиционных социальных структур Африки и Азии: Прагосударство и аграрные отношения» в сборнике Института востоковедения «Государство и аграрная эволюция в развивающихся странах Азии и Африки» (М., 1980).
В результате проводимой Ю.В. Бромлеем политики в Институте этнографии, по крайней мере, в области теории первобытности, втихомолку продолжали «расцветать все цветы». Можно было писать и, главное, печатать почти все, что ты думал по тому или иному вопросу. Именно это обстоятельство и побудило меня к тесному сотрудничеству с группой, а затем и сектором истории первобытного общества.
12. Как я посвятил первобытности свою кандидатскую диссертацию и защищал ее.
Сразу после окончания школы я в 1947 г. поступил на исторический факультет Красноярского педагогического института и в 1951 г. его закончил. Готовили из нас, разумеется, не научных работников, а преподавателей истории средней школы. Факультет тогда не был богат научными кадрами. Первые два кандидата науки появились на нем только в 1946 г. Оба они были присланы из Москвы после окончания аспирантуры. Один из них — В.А. Степынин читал курсы по истории СССР, другой — А.И. Блинов — новой и новейшей истории. Все остальные сотрудники факультета ученых степеней не имели.
Сразу после окончания института я был направлен на учебу на годичные Курсы преподавателей общественных наук при Уральском государственном университете (г. Свердловск) на отделение философии. Там я заодно сдал все экзамены кандидатского минимума по философии. Заведующий кафедрой философии УрГУ член-корреспондент АН СССР М.Т. Иовчук предложил мне поступить к ним в аспирантуру. Я к всеобщему удивлению отказался. Вернувшись в Красноярск (1952) стал преподавать философию, разумеется, марксистскую, в родном пединституте.
И сразу же столкнулся с тем удручающим положением, которое сложилось в этой сфере к концу жизни И.В. Сталина. Тогда я еще не понимал, что уже с конца 20-х марксизм в нашей стране был почти полностью подменен видимостью марксизма, псевдомарксизмом.[26] Но уже тогда мне было ясно, что вместо марксистской философии у нас преподносилось, что-то очень мало похожее на какую бы то ни было философию. Всякая живая мысль была полностью убита. Философы в своих писаниях занимались в основном переливанием из пустого в порожнее. Этот, выражаясь словами одного моего коллеги по философскому цеху — ныне покойного С.В. Илларионова, «словопомол» не прекратился и после смерти вождя. Кстати, он продолжается и сейчас в постсоветской России, но если раньше занимались соединением и разъединением марксистских словечек, то теперь — немарксистских и антимарксистских. Но результат тот же самый — полная пустота.
Поэтому я пытался в своей научной работе опереться на материал конкретных наук, как естественных, так и общественных. В 1955 г. я написал и представил в Томский государственный университет к защите на соискание ученой степени кандидата философских наук работу «Некоторые проблемы предыстории человеческого мышления». Там было сделано столь много непривычных выводов, что ее побоялись в таком виде принять к защите. Мне было рекомендовано все новые положения по возможности снять или замаскировать и оставить на виду только то, что давно уже всем известно.
Портить в целом очень неплохую работу я не захотел. Взяв за основу третью главу старой диссертации, в которой раскрывалось, каким образом труд с неизбежностью породил человеческое мышление, я написал новую диссертацию «Возникновение и основные этапы развития труда (в связи с проблемой становления человеческого общества)». Так как в процессе предшествующей работы мною был собран большой фактический материал по этой проблеме, то много времени на новую диссертацию не потребовалось. Я написал ее за две недели.
В новой работе на первый план выступило становление уже не человеческого мышления, а производства и общества. Главный тезис состоял в том, что история человечества прежде всего подразделяется на два основных качественно отличных периода: (1) эпоху становления человека и общества, когда формирующиеся люди жили еще в формировавшемся обществе, и (2) эпоху развития готового сформировавшегося общества, в котором жили уже готовые сформировавшиеся люди. А далее делался вывод, что понятие общественно-экономической формации не применимо к первой эпохе. Общественно-экономические формации являются стадиями развития лишь готового общества, и соответственно за начало истории первобытнообщинной формации нужно принимать появление не первых еще формирующихся людей (архантропов и палеоантропов), а только людей современного физического типа (неоантропов, Homo sapiens).
На этот раз кафедра философии ТГУ рекомендовала мою работу к защите. Защита должна была происходить на заседании Ученого совета исторического факультета (тогда не существовало специализированных диссертационных советов). И вдруг у некоторых членов Совета, причем очень влиятельных, она вызвала необычайное раздражение. Главным противником оказалась кандидат (позднее — доктор) исторических наук З.Я Бояршинова, которая несколько лет была деканом исторического факультета и пользовалась на нем большим авторитетом. Догадываюсь, что она читала курс истории первобытного общества, и все мои выводы показались ей кощунством. Как мне потом рассказали, она обошла всех членов Совета, уверяя их, что диссертант полный невежда, а его работа — совершенно безграмотна. Защита состоялась 21 ноября 1956 г. Ученый Совет поначалу встретил меня довольно враждебно. Мне задали более 50 вопросов, предложив при этом отвечать на каждый из них сразу же без обдумывания.
За несколько месяцев до этот события было принято новое положение об ученых степенях. в котором не только к докторским, но и к кандидатским работам предъявлялось требования внести в науку свое, новое, до этого неизвестное (в последующие годы его сняли). И это новое положение тоже пытались использовать против меня. Но, к моему счастью, не очень умело. Так, например, упомянутая выше З. Я. Бояршинова в своем выступлении, обвинила меня, с одной стороны, в том, что в диссертации нет абсолютно ничего нового, что в ней излагается всем давно известное, давно уже вошедшее даже в учебники, а поэтому автор, согласно новому положению, совершенно не достоин ученой степени кандидата, а с другой, в том, что в диссертации делается множество выводов, которые идут в разрез со всем тем, что пишется в научной литературе, находятся в вопиющем противоречии со всем тем, что принято сейчас в науке. Эту ее оплошность я обыграл в заключительном слове, указав, что эти два обвинения исключают друг друга: нельзя с одного вола драть две шкуры. В зале раздался смех, и настроение аудитории окончательно изменилось в мою пользу. В целом я достаточно убедительно ответил всем моим критикам, которых было почти десяток.
Важную роль в том, что длившаяся несколько часов дискуссия (заседание Совета началось в 5 часов дня и закончилось где-то около 11 часов ночи) закончилась для меня успешно, сыграл зачитанный перед моим заключительным словом пришедший (совершенно неожиданно для меня) из Ленинграда отзыв на автореферат диссертации одного из крупнейших специалистов по вопросам становления человека антрополога В.П. Якимова (в последующем — директора Института антропологии МГУ), в котором особо подчеркивалось, что диссертант прекрасно владеет материалом и делает на его основе выводы, представляющие большую ценность для решения проблемы антропогенеза.
13. Как была написана книга «Возникновение человеческого общества»
В кандидатской диссертации, наряду с проблемой возникновения труда, которая была в основном там решена, была поставлена другая, неизмеримо более сложная — становления человеческого общества. Но только поставлена. И она столь меня увлекла, что я после защиты занялся ее решением. Если при подготовке первых двух диссертаций мне пришлось обратиться к физиологии нервной деятельности вообще, физиологии высшей нервной деятельности в частности, к психологии, палеоантропологии и археологии раннего палеолита, то теперь я серьезно занялся этнографией и фольклористикой.
Ранее с этнологией я основательно знаком не был. На историческом факультете КГПИ этнография не только не изучалась, но по сути даже не упоминалась. Впервые я узнал об этой науке от уже упоминавшегося выше доцента А.И. Блинова, который хотя и читал на факультете курс новой и новейшей истории, но окончил аспирантуру Института этнографии и защитил там кандидатскую диссертацию по войнам маори Новой Зеландии. Это был энциклопедически образованный человек и необычайно талантливый ученый. Он обратил на меня внимание еще тогда, когда я учился на первом курсе. Во время учебы и после, когда сам начал преподавать в институте, я часто бывал у него дома, и мы вели с ним бесконечные разговоры на самые различные темы. От него я впервые узнал (а было это еще при жизни Сталина), что схема эволюции брачно-семейных отношений, созданная Л.Г. Морганом и принятая Ф. Энгельсом, безнадежно устарела. Он посоветовал мне прочитать работы А.М. Золотарева, посвященные этому сюжету. К моему счастью они были в библиотеке института.
С этого и началось мое увлечение этнографией. Все свои знания в области этой науки и истории первобытности, как и в сферах упоминавшихся выше дисциплин, я приобрел путем самообразования. Ни в аспирантуре, ни в докторантуре я никогда не учился. Научной работой я всю жизнь занимался попутно с преподаванием философии в вузах. Результатом моих новых моих изысканий была уже упомянутая выше книга «Возникновение человеческого общества», которая, как уже говорилось, была опубликована в Красноярске в 1962 г.
14. Почему я защищал докторскую диссертацию в Институте этнографии АН СССР
В том же 1962 г. по целому ряду причин я покинул Красноярский пединститут и перешел на работу в Рязанский медицинской институт, где стал заведовать только что созданной кафедрой философии. Москва теперь была совсем недалеко, что дало мне возможность бывать и в Институте антропологии МГУ, где я впервые лично познакомился с В.П. Якимовым, и в Институте этнографии, где у меня появились знакомые главным образом среди молодых его сотрудников (В.П. Алексеев, Л.А. Файнберг, Ю.Б. Симченко и др.), однако, не только среди них. Завязалась дружба с С.И. Вайнштейном, с которым я впервые познакомился еще в Красноярске, когда он там был проездом во время экспедиции на север края. Ко мне крайне внимательно и тепло отнеслись Б.О. Долгих, с которым я также встетился в Красноярск во время его поездки в низовья Енисея, Г.Ф. Дебец, Ю.П. Аверкиева.
Так как я работал в области философии, то представил свою книгу в качестве докторской диссертации в Институт философии АН СССР, в сектор исторического материализма. Мне пообещали в ближайшее время обсудить ее на секторе и решить вопрос о защите. Но шли месяцы, а решение вопроса под разными предлогами откладывалось. И в один прекрасный день ученый секретарь сектора, помявшись, сказал: «Видите ли, ваша беда заключается в том, что в вашей работе все рассматривается по существу. А нам этого не надо. Нам нужна философия». Может быть никто лучше его не выразил суть нашей официальной философии: ничего не рассматривать по существу, заниматься толчением воды в ступе.
Но самое любопытное, что именно в этот день вопрос о защите книги в качестве докторской диссертации в принципе решился. В Институте этнографии, где я бывал почти каждый раз, когда приезжал в Москву, я встретил замечательного ученого, всемирно известного антрополога Г.Ф. Дебеца, который был знаком с книгой и знал о моем намерении защищаться в Институте философии. На вопрос, как обстоит дело с защитой, я повторил ему то, что было сказано мне буквально час назад. Реакция Г.Ф. Дебеца была мгновенной: «Ну что вы с этими кретинами связались. Защищайтесь у нас в Институте этнографии. Получите степень доктора, причем не болтологических, а исторических, то есть настоящих, наук». Я ему ответил, что ничего против этого не имею, но ведь этот зависит не от него, а от руководства института, прежде всего директора. «Ну, что же, — сказал он, — на этой же неделе я поговорю с Сергеем Павловичем».
Когда через неделю я снова был в Москве, Георгий Францевич, не дожидаясь вопроса, сказал мне, что он разговаривал на эту тему с С.П. Толстовым. Оказалось, что С.П. Толстов знаком с моей книгой, высоко ценит ее и считает защиту вполне возможной. Буквально через несколько недель, 29 апреля 1963 г., состоялось обсуждение книги на заседании группы общей этнографии, на котором я впервые увидел С.П. Толстова не издали, как раньше, а вблизи. Г.Ф. Дебец в выступлении сказал, что «книга не только удовлетворяет требованиям, предъявляемым к докторской диссертации, но на много превышает их. Это выдающаяся диссертация».[27] Высокую оценку работы дали и другие участники обсуждения (Л.А. Файнберг, Б.О. Долгих, С.А. Токарев, В.Н. Чернецов, Ю.П. Аверкиева, С.П. Толстов). Книга была единодушно рекомендована к защите.
После принятия решения я был свидетелем своеобразного диалога между С.П. Толстовым и ученым секретарем Ученого Совета Института этнографии, который я приведу, ибо он добавляет определенный штрих к портрету этого, несомненно, выдающегося ученого. «Когда состоится защита?» — спросил он, обращаясь к ученому секретарю. «Очередь Семенова — восьмая, значит — в декабре». «Поставьте на июнь». «Но на июнь заседание Совета не запланировано». «Назначим!». «Но часть членов Совета уедет в экспедиции, не будет кворума». «Задержим!». Ясно, что это слова человека, привыкшего повелевать. И в то же время и такого, который не считал возможным ущемить интересы других людей. В результате внезапно принятого им решения ни одна защита из остальных семи не была сдвинута ни на день. Все они состоялись в намеченные сроки.
18 июня 1963 г. состоялась защита. Официальными оппонентами были доктор биологических наук Георгий Францевич. Дебец, крупнейший специалист по археологии палеолита доктор исторических наук ленинградец Павел Иосифович Борисковский, великолепный знаток этнографии первобытности доктор исторических наук Борис Осипович Долгих и доктор философских наук Александр Григорьевич Спиркин. Когда были оглашены результаты голосования (19 — за, 1 — против, 3 — воздержались), председательствующий С.П. Толстов, сказав, что книга, которая только что была защищена, вышла ничтожным тиражом — всего в 500 экземпляров и практически сейчас никому не доступна, предложил Ученому Совету рекомендовать ее к изданию в «Науке». Решение было принято единогласно. В результате в 1966 г. вышло в свет доработанное издание монографии под названием «Как возникло человечество». Огромный даже по тем временам тираж в 40000 экземпляров разошелся быстро. Как сказал мне уже упоминавшийся выше С.Н. Бобрик, книга окупила все убытки его отдела за последние пять лет и еще дала доход. Сам я, разумеется, не получил за нее ни копейки.
Через несколько дней после защиты я зашел в Институт философии, чтобы забрать свои документы, которые лежали у них без движения, по меньшей мере, восемь месяцев, и снова встретился с ученым секретарем сектора истмата. «Вы насчет защиты? — сказал он, увидев меня. — Но мы еще так и решили, когда состоится обсуждение вашей книги». «Нет, — ответил я, — мне это теперь не нужно. Я уже защитил диссертацию». Далее последовало, что-то очень похожее на заключительную сцену последнего акта «Ревизора».
15. С философами общего языка я так и не нашел
Вполне возможно, что Институт философии в конце концов все же принял бы мою книгу к защите. Но общего языка с философами я так и не смог найти. Все мои уже чисто философские работы, посвященные как теории познания, так и материалистическому пониманию истории, чаще всего под тем или иным предлогом отклонялись. Одна причина была довольно ясна. Номенклатурные философские верхи считали меня ревизионистом и «путаником». Я еще в 1957 г. впервые в СССР после завершения первой дискуссии об азиатском способе производства и за семь лет до начала новой дискуссии на эту тему выступил с критикой знаменитой «пятичленки» и привел доказательства в пользу существования на Древнем Востоке особой общественно-экономической формации, отличной от рабовладельческой.28 Как отметил в одной из своих статей известный востоковед Л.Б. Алаев, который был не только очевидцем, но и участником происходивших в 60-е годы дискуссий по проблеме общественно-экономических формаций, номенклатурные идеологи, столь рьяно пресекавшие любые попытки по-новому осмыслить марксизм, в перестроечные и особенно послеперестроечные годы куда-то исчезли, а многие из ранее гонимых «путаников» встали на защиту этого учения.[28] Добавлю к этому только одно: номенклатурные идеологи не исчезли, а в большинстве своем мгновенно превратились в столь же ярых критиков и гонителей марксизма. Яркие примеры — член политбюро и секретарь ЦК КПСС по идеологии академик А.Н. Яковлев и заместитель начальника Главного политического управления Вооруженных Сил СССР генерал-полковник Д.А. Волкогонов.
Но кроме охарактеризованных выше противников у меня оказалось идейные недруги и несколько иного рода. Вплоть до 1967 г. я жил в провинции, вначале в Красноярске, затем в Рязани. Поэтому мне трудно сказать, когда это началось, но в 60-е годы значительная часть молодых столичных философов была настроена крайне антимарксистски. И объяснить это можно. За марксизм они принимали псевдомарксизмом, с которым постоянно и везде сталкивались. И эти люди, составляли основную часть работников редакций философских журналов. Если для верхов я был ревизионистом, то для этих людей — консерватором, реакционером. Если номенклатурные верхи раздражало, что я писал об азиатской формации, то для «низов» было совершенно неприемлемо, что я отстаивал идею общественно-экономических формаций, не отвергал, а разрабатывал материалистическое понимание истории. И чем лучше была написана моя статья, тем большую неприязнь она у них вызывала.
Первоначально я об этом даже не подозревал. Но однажды меня просветил молодой сотрудник редакции журнала «Вопросы философии». «Ваша статья, — сказал он мне, — написана чрезвычайно ярко и убедительно. Прочитав ее, многие придут к выводу, что теория общественно-экономических формаций верна, что она не только не находится в противоречии с новыми фактами, но, наоборот, с ними полностью согласуется. Тем самым ваша статья будет способствовать росту доверия к марксизму, что допустить нельзя. Марксизм должен быть дискредитирован. Поэтому мы ее в журнал ни в коем случае не пропустим. Из статей по историческому материализму мы отбираем только самые дубовые, самые глупые, способные только окончательно скомпрометировать это учение. А если вы вдруг захотите обратиться за поддержкой к главному редактору, то мы ему скажем, что ваша статья является ревизионистской, что она направлена на подрыв марксизма».
Таких людей, также как и представителей нашей идеологической знати, меньше всего интересовала истина. На этой почве они вполне сходились и выступали как союзники в борьбе с творческой марксистской мыслью. Для меня подобная позиция была абсолютно неприемлемой. Я считал тогда и считаю сейчас, что настоящий ученый должен руководствоваться только одним — поисками истины, независимо от того, кому она может быть полезна или вредна. В противном случае никакой науки не будет. Именно такого взгляда придерживались все настоящие марксисты. «... Правда, — писал В.И. Ленин, — не должна зависеть от того, кому она должна служить».[29] А еще раньше К. Марксом было сказано: «...Но человека, стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая почерпнута не из самой науки (как бы последняя не ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке, внешними для нее интересами, — такого человека я называю «низким».[30]
16. Несколько слов о тогдашнем советском философском мире
Сейчас мало кто усомнится в правдивости моего рассказе о том, что мне пришлось выслушать в редакции «Вопросов философии». Вышла масса воспоминаний людей, которые повествуют о том, как они еще до начала перестройки, клянясь на всех заседаниях в верности марксизму, от всей души его ненавидели и всячески стремились ему напакостить. Достаточно привести слова известного философа М.К. Мамардашвили, работавшего именно в это время, в 1968–1974 гг., заместителем главного редактора названного журнала, произнесенные им, разумеется, уже во время перестройки, а точнее — в феврале 1988 г.: «Скажем, в мое время на философском факультете — я окончил его в 1954 г. — всякий человек, который занимался историческим материализмом, был презираем... Сам знак того, что ты занимаешься болтовней, называемой историческим материализмом, свидетельствовал о том, что ты мерзавец. Хорошо это или плохо — другой вопрос. Но это была наша история. Время — которое все расставляет по местам».[31]
Такова была духовная атмосфера, существовавшая не только в редакции названного журнала, но также в Институте философии, Институте научной информации по общественным наукам и других гуманитарных учреждениях. Подобная обстановка страшно развращала и духовно калечила тех, кто в ней жил. Можно по-разному относится к диссидентству, которое берет начало в эти же годы. Диссиденты говорили немало глупостей. Но, по крайней мере, они были честными людьми, открыто отстаивавшими свои взгляды, невзирая на возможные весьма печальные последствия. Иное дело упомянутая выше публика, которая, с одной стороны холуйствовала перед властью, а с другой ее же поносила. Этот мир двоедушия, лицемерия, подлости и карьеризма был прекрасно обрисован в написанной еще в 70-х года и опубликованной в 1976 г. за рубежом блистательной сатире А.А. Зиновьева «Зияющие высоты». Впервые в нашей стране она была издана только в 1990 г.
Отсылая всех желающих подробнее ознакомиться с нравами, царившими в нашем высшем философском свете в то время, к этой книге, я задержусь лишь на одном моменте. За редким исключением все люди, так или иначе отвергшие марксистскую философию, оказались совершенно неспособными сказать свое собственное слово. И причина заключалась в их догматизме. У них была полностью атрофирована способность самостоятельно мыслить. Они могли только верить. Потеряв веру в марксизм, который представал в их глазах как сумма догм, или вообще не уверовав в такого рода марксизм, они спешно стали искать новые объекты веры. Недовольство одними кумирами породило поиски других кумиров. Вместо того, чтобы стать свободомыслящими, они стали инаковерующими. И эти новыми идолами стали для одних русские религиозные философы, для других — западные авторитеты.
Некоторые из них уверяли, что ими сделаны великие открытия, но они вынуждены таить их в ящиках своих письменных столов. Но вот наступила перестройка, а затем постсоветская эпоха. Открылась возможность извлечь эти драгоценные клады. И что же появилось на свет? Ничего. В самом лучшем случае — бесконечные перепевы того, что давно же вышло из моды на Западе.
Тем не менее, стали создаваться мифы. Героем одного из них стал уже упоминавшемся М.К. Мамардашвили, которого его неумеренные поклонники объявили величайшим философом XX века. И может быть этот миф бы и утвердился, если бы только его создатели не переусердствовали. Фанаты занялись изданием сочинений своего кумира, которые при жизни не публиковались. А когда эти сочинения одно за другим стали появляться, выяснилось, что от гениальности они весьма далеки. Его «Лекции по античной философии» (М., 1999) обнаруживают, например, что лектор имел крайне отдаленное представление о предмете, о котором взялся говорить. В рецензии специалиста по истории философии В.В. Соколова на эту книгу убедительно показано поразительное невежество автора. Обилие ошибок в книге просто поражает.[32] А остальные его сочинения — типичный словопомол, мало отличающийся от словоблудия псевдомарксистских ортодоксов прошлых лет. Приходится признать, что А.А. Зиновьев, который в «Зияющий высоты» вывел хорошо знакомого ему М.К. Мамардашвили под именем «Мыслителя», лучше разбирался и в его личности, и в его сочинениях.
«Мыслитель знал, — читаем мы в книге А.А. Зиновьева, — что он -самый умный человек в Ибанске (Москве — Ю.С.). Он занимал пост в журнале и был этим доволен, ибо большинство не имело и этого. Но он был недоволен, ибо другие занимали посты и повыше... В глазах передовой мыслящей творческой интеллигенции Ибанска Мыслитель был как бы расстрелянным, причем расстрелянным, с одной стороны, несправедливо (или, скорее, незаконно), но, с другой стороны, вроде бы за дело, ибо имел мысли выходящие за рамки. Мыслитель не жил, а выполнял Миссию и преследовал Цели. Какую Миссию и какие Цели, никто не знал. Но все знали, что они есть... Иногда Мыслитель печатал вполне правоверные, но бессмысленные статьи. Появление их становилось праздником для мыслящей части населения Ибанска. Всякий мог своими собственными глазами убедиться в выдающемся мужестве Мыслителя, который первым стал ссылаться на исторические речи нового Заведующего (Л.И. Брежнева — Ю.И. Семенов) и довел число ссылок на них до рекордной величины. Он рискнул даже сослаться на еще ненаписанную речь Заведующего, чем заслужил незаслуженный упрек в нескромности и подозрение в чрезмерной прогрессивности»[33]
17. Я окончательно «ухожу в первобытность»
Но вернемся в 60-70 годы. Пробить сложившийся к этому времени двойной барьер: ортодоксально-марксистский (точнее — псевдомарксистский) и антимарксистский было невозможно. На страницах «Вопросов философии» тогда можно было встретить любое недомыслие, включая самое антимарксистское, но на них никогда не появлялась свежая марксистская мысль. Возможность публикации философских работ была для меня почти полностью закрыта.
Надежда публиковать работы по философии истории у меня возникла, когда после моего перехода в 1967 г. из Рязанского медицинского института в Московский физико-технический институт (г. Долгопрудный) М.Я. Гефтер в 1968 г. предложил мне работать по совместительству в секторе методологии истории Института всеобщей истории. Но через два года сектор был упразднен, а подготовленный в нем и уже набранный сборник по теоретическим проблемам истории «Ленин и проблемы истории классов и классовой борьбы», в котором была и моя большая статья, рассыпан. На память об этом у меня сохранилась верстка, правда, не всей книги, а лишь одной моей работы. [34]
Каждый знает, что ученому работать в стол трудно, если вообще возможно. К началу 70-х годов стало ясным, что писать и публиковать практически почти все, что я думаю, можно только в одной области — истории первобытного общества. С группой первобытной истории я поддерживал контакты и раньше и хорошо знал о сложившейся в ней обстановке. Руководитель группы — А.И. Першиц был весьма заинтересован в привлечении меня к постоянному сотрудничеству. Но нужно было согласие Ю.В. Бромлея. Я уже говорил о его осторожности. Некоторое время он колебался: за мной тянулся хвост и самого активного участия в дискуссии об азиатском способе производства, причем на стороне противников официальной точки зрения, и работы в крамольном секторе методологии истории. Кроме того, я уже к тому времени прослыл «неуправляемым человеком».[35] Но Ю.В. Бромлея в конце концов это не остановило. И начиная с 1972 г. я стал работать по совместительству, на половину ставки в группе, а затем в секторе истории первобытного общества Института этнографии.
Таким образом, окончательно в первобытную историю меня загнала, если можно так выразиться, нужда. По этому поводу мне невольно вспоминается стихотворение одного из самых любимых моих поэтов — В.Я. Брюсова, в котором он так объяснял свое пристрастие к историческим сюжетам:
«Когда не видел я ни дерзости, ни сил,
Когда все под ярмом клонили молча выи,
Я уходил в страну молчанья и могил,
В века, загадочно былые».[36]
18. Что дают философу собственные исследования в области конкретных наук
Жалею ли я сейчас о том, что был длительный период, когда в своей научной работе я почти полностью переключился на этнографию первобытности и историю первобытного общества? Не только не жалею, но, наоборот, считаю, что мне страшно посчастливилось. Детальное исследование становления человека и общества, а затем развития первобытного общества и его превращения в классовое дало мне возможность не только сделать немало открытий в этой области, но и далеко продвинуться в другой сфере моих постоянных интересов — в философии.
Сейчас я окончательно утвердился во мнении, что человек, который знает только философию, ничего основательного в философии сделать не сможет. Чтобы добиться успеха в философии (речь, разумеется, идет не о служебной карьере, а о получении новых результатов), нужно обязательно знать какую-либо конкретную науку — естественную или общественную.
Но знание знанию рознь. Знать ту или иную науку можно по-разному. Человек может обладать достаточно большим объемом знаний в той или иной области. Но это знание, если оно лишь расширяет его кругозор, позволяет ориентироваться в этой области, грамотно вести беседы на данные темы, но не больше, может быть названо эрудитским. Иногда его характеризуют как дилетантское. Я полагают, что о дилетантизме можно говорить только в том случае, когда человек, обладающий подобным знанием, воображает себя специалистом в данной области и пытается учить профессионалов.
Другой уровень — человек не просто знает ту или иную науку, но постоянное использует это знание в своей деятельности, в частности занимается преподаванием. Однако он при этом исследовательской работы в данной области науки не ведет. Это профессионально-практическое знание.
С высшей формой знания науки мы имеем дело тогда, когда человек занимается решением нерешенных задач, поисками истины в данной области, сам делает открытия. Это — профессионально-исследовательское, профессионально-творческое, или просто подлинное профессиональное знание. Когда в последующем изложении я буду говорить о профессиональном знании, то буду иметь в виду только такого рода знание. Такой человек является специалистом, а его знание — научным знанием в полном смысле слова. Вполне понятно, что грани между названными тремя видами знания науки не абсолютны, а относительны, но они, тем не менее, существуют.
Философ, чтобы продвигаться вперед в своей области, должен быть специалистом в какой-нибудь конкретной науке, обладать не эрудитским и не даже не профессионально-практическим знанием науки, а профессионально-исследовательским. И критерий подлинной научности его знания — не диплом об окончании того или иного высшего учебного заведения, а самостоятельные поиски в области той или иной науки.
Профессиональное научное знания особенно важно для тех философов, которые занимаются проблемами теории научного познания. Важнейшими категориями этой теории являются понятия факта, гипотезы, теории. И только тот по настоящему может разобраться в научном познании, кто сам создавал гипотезы, сам их проверял, сопоставляя с фактами, кто сам искал и находил новые факты, кто отказывался от самых красивых гипотез, если факты в них укладывались, кто создавал и уточнял пусть частные, но теории. А делать все это можно только в сфере той или иной конкретной науки. Философские построения непосредственно на фактах реальности не основываются. Только конкретная наука способна дисциплинировать мысль.
И когда человек, не зная профессионально ни одной конкретной науки, занимается отвлеченными, непосредственно не проверяемыми умственными построениями, то велика опасность полностью оторваться от реальности и превратиться в специалиста по переливанию из пустого в порожнее. Это и случалось и случается со многими, работающими, как они полагают, в области философии, что можно наглядно сейчас видеть на примере сочинений, публикуемых ныне в журнале «Вопросы философии».
Нельзя успешно заниматься разработкой проблем философии истории, не зная профессионально хотя бы одного раздела исторической науки. Только в процессе конкретного исторического исследования можно выявить, работает тот или иной общий подход к истории или не работает, годится оно или не годится. Это — единственно возможная проверка правильности той или иной философско-исторической концепции. Так как большинство философов, занимающихся проблемами философии истории, не обладают профессиональным знанием ни в одной области исторической науки, то они не в состоянии самостоятельно выявить, верен или не верен той или иной подход к истории. Они вынуждены полагаться на чужие оценки, принимать их. Именно потому многие наши философы с такой легкостью отказались от материалистического понимания истории и приняли иные концепции истории. Я же в ходе конкретных исследований истории первобытности убедился, что из всех общих подходов к историческому процессу лучше всех работает материалистическое понимание истории. Именно поэтому я ни отказался от него и не собираюсь отказываться.
Когда человек в процессе конкретного исторического исследования использует в целом верный общий подход, то рано или поздно убеждается, что в чем-то он не полностью срабатывает, что в нем чего-то не хватает. Это значит, что метод сам нуждается в доработке, в совершенствовании. Однако не каждый конкретный исследователь в состоянии это сделать. Для этого нужно выйти за пределы исторической науки, вторгнуться в область философии истории. Но для этого необходимо знание философии, причем не эрудитское и даже не профессионально-практическое, а профессионально-творческое. Ведь настоящая философия, а не всякие подделки под нее, пусть очень своеобразная, но тем не менее наука. Таким знанием философии историки обычно не обладают. В результате, столкнувшись с трудностями при применении данного общего подхода к истории к тому или конкретному историческому объекту, вместо того, чтобы совершенствовать этот метод, они начинают от него отказываться. Особенно часто это происходит тогда, когда этот метод навязан или некритически принят на веру.
Человек, который профессионально владеет и конкретной наукой и философией, понимает, что данном случае он столкнулся с новой реальной проблемой, которая нуждается в решении, и начинает ее решать, что далеко не просто. Только философ, профессионально знающий конкретную науку, может выявить реальные проблемы, которые развитие этой науки ставит перед философией. Так как большинство философов профессиональным знанием в области конкретных наук не обладают, то они в самом лучшем случае занимаются проблемы, выявленными другими, в худшем — высасывают проблемы из пальца. Вторых — большинство.
Профессиональное знание философии особенно важно для специалиста по истории первобытного общества. Я уже несколько раз писал о существенном отличии историологии первобытности от историологии цивилизованного общества.[37] Не повторяя всего, обращу внимание на один момент. Историология цивилизованного общества прежде всего имеет дело с индивидуальными историческим событиями и конкретными историческими деятелями. Поэтому историки цивилизованного общества при создании исторической картины долгое время могли обходиться и обходились без теории. История цивилизованного общества до сих пор остается во многом эмпирической наукой. теоретической историологии цивилизованного общества до сих пор нет. Если в физике есть экспериментаторы и теоретики, то историков-теоретиков пока нет.[38]
В отличие от историологии цивилизованного общества историология первобытности не знает ни индивидуальных событий, ни деятельности конкретных лиц. Они имеет дело с общим. Поэтому нарисовать картину развития первобытного общества невозможно без создания теории первобытности. Историология первобытного общества не совпадает с этнографией, даже если иметь в виду только такой ее раздел, который занимается первобытными обществами. Для создания картины первобытной истории необходимо привлечения данных не только этнографии первобытности, но также археологии, палеоантропологии и ряда других наук. Но любая подлинно научная теория первобытной истории может только этнологической и никакой другой. Общая теория этнографии первобытности и теория истории первобытного общества по существу совпадают.
Если специалист по истории цивилизованного общества может в принципе обойтись без теории, а тем самым и без знания философии, то реконструирование истории первобытного общества невозможно без создания теории, что предполагает привлечение философии. В этом смысле я оказался на своем месте. Философию я знал как профессионал. Этнографией я стал овладевать профессионально уже в процессе работы над книгой «Возникновение человеческого общества». В последующие годы и особенно после вхождения в состав вначале группы, а затем сектора истории первобытного общества, я окончательно превратился в профессионального этнографа и историка первобытности. Это не только не помешало моим исканиям в области философией, но в огромной степени им способствовало. Теперь, когда я наконец-то получил возможность публиковать и философские работы, я хорошо понимаю, что прочная основа для них была заложена в процессе моих исследований истории первобытности.
19. Исследование экономики первобытного общества и его значение для историологии и философии
В одной из своих работ А.И Першиц, проводя четкую грань между первобытными обществами, существовавшими до возникновении классового общества, и первобытными обществами, продолжавшими существовать после перехода к цивилизации, предложил именовать первые — апополитейными (от греч. апо — до и политея, или полития — государство), а вторые — синполитейными (от греч. син — одновременный).[39]
Ясно, что реконструкция развития апополитейного первобытного общества может основываться прежде всего на материале, полученном в процессе изучения синполитейных первобытных общества. Это может показаться кому-то обидным, но основной массив материала по синполитейным первобытным обществах добыт зарубежными этнографами, которые с определенного времени начали называть свою науку не этнологией, а социальной, культурной, или социальной и культурной (социокультурной) антропологией.
По мере накопления фактического материала в западной этнографии (социальной антропологии) первобытности началась специализация. В 20-е годы ХХ в. в рамках этнологии (социальной антропологии) возникла и оформилась научная дисциплина, специальным объектом исследования которой стали экономические отношения первобытного (собственно первобытного и предклассового) общества. На Западе она получила название экономической антропологии (economic anthropology), в нашей науке — экономической этнологии или этнографии.
Как это ни странно, но в нашей стране, в которой, казалось бы, господствующим было материалистическое понимание истории, экономической этнологии никакого внимания не уделялось. Большинство советских этнографов даже не подозревало о ее существовании. На Западе же экономическая антропология стала усиленно развиваться. За время существования экономической антропологии и особенно в 60–70 годы, когда эта дисциплина пережила подлинный бум, был накоплен поистине гигантский фактический материал, который настоятельно потребовал теоретического осмысления и обобщения. В результате в западной экономической этнологии возникли два основных идейных течения, между которыми развернулась упорная борьба.
Сторонники первого из них исходили из того, что различие между капиталистической и первобытной экономиками носит не качественный, а лишь количественный характер, и поэтому как к той, так и к другой в одинаковой степени применима формальная экономическая теория, или маржинализм. Они получили название формалистов.
Их противники — субстантивисты (К. Полани, Дж. Дальтон, М. Салинз и др.) — настаивали на коренном, качественном отличии первобытной экономики от капиталистической. Убедительно показав, что маржинализм является концепцией исключительно лишь капиталистической экономики, они настаивали на необходимости созданий особой теории первобытной экономики.
В ходе дискуссии, пик которой пришелся на 60-е годы, была убедительно показана полная бесплодность и практическая бесполезность формалистского подхода к первобытной экономике. Но и субстантивистам, несмотря на все их усилия, не удалось создать теории первобытной экономики. В результате на рубеже 60-х и 70-х годов западная экономическая антропология оказалась в состоянии глубокого теоретического кризиса. Материал продолжал накапливаться, а никакой теории создать не удавалось.[40]
С 70-х годов я начал интенсивно заниматься исследованием первобытной экономики. Уже 1973 г. появилась работа «Теоретические проблемы «экономической антропологии»«[41], в которой я впервые познакомил нашу научную общественность с основными достижениями этой дисциплины. Главной задачей стало для меня создание теории первобытной экономики. Результаты моих исследований были изложены в целом ряде статей[42] и, наконец, в монографии «Экономическая этнология. Первобытное и раннее предклассовое общество» (Ч. 1-3. М., 1993, XVI, 710 с.). В последней работе была представлена целостная система категорий, воспроизводящая не только статику, но и динамику социально-экономической структуры первобытно-коммунистического и первобытно-престижного общества. Были выявлены как основные стадии эволюции доклассовой экономики, так и закономерности перехода от одного такого этапа к другому. Была прослежена объективная логика развития экономики от стадии безраздельного господства первобытного коммунизма до зарождения политарного («азиатского») способа производства, с которым человечество вступило в эпоху цивилизации.
Создание теории первобытной экономики позволило в деталях реконструировать становление социально-экономических отношений, а тем самым и дать более глубокую картину становления человеческого общества. Это было сделано в написанных мною главах коллективных трудов «История первобытного общества. Общие вопросы. Проблемы антропосоциогенеза» (М., 1983. Главы 4 и 5) и «История первобытного общества. Эпоха первобытной родовой общины» (М., 1986. Глава 2), а затем в моей новой монографии «На заре человеческой истории» (М., 1989). Создание теории первобытной экономики позволило нарисовать целостную картину развития первобытного общества и превращения его в классовое. Но далеко еще не все.
Как хорошо известно, теория экономики возникла первоначально как теория исключительно капиталистической экономической системы. Это обстоятельство во многом препятствовало пониманию все прочих экономик. Слишком велик был соблазн строить их концептуальную картину, исходя из всего того, что было известно о капиталистической экономике.
В действительности же докапиталистические экономические системы столь разительно отличались от капиталистической, что многие ученые вообще отказывались считать их экономическими. Широкое распространение получила точка зрения, согласно которой лишь при капитализме существуют специфические экономические отношения, образующие в обществе особую систему со своими особыми законами, в других же общества особых экономических отношений нет, а их роль выполняют моральные, религиозные, политические, правовые и иные неэкономические отношения. Такого взгляда придерживались, в частности, все субстантивисты (К. Полани, Дж. Дальтон, М. Салинз и др.), хотя и не проводили его до конца последовательно.[43]
И основания для такой точки зрения были. Суть в том, что только при капитализме экономические отношения, выступая как отношения рыночные, прямо, непосредственно определяют волю людей, их поведения прежде всего в экономической сфере, но не только в ней. Именно это имеется в виду, когда говорится о господстве при капитализме экономического принуждения.
Иначе обстояло дело в докапиталистических обществах. В них экономические отношения, будучи столь же объективными, материальными, как и капиталистические, определяли волю людей, а тем самым их поведение не прямо, непосредственно, а через посредство морали, обычного права, права, политики и других неэкономических общественных явлений. Это и создавало иллюзию отсутствия в этих обществах экономических отношений. Они были скрыты под покровом волевых (моральных, правовых, политических) имущественных отношений.[44] Чаще всего именно это имеется в виду, когда говорят о господстве в этих обществах внеэкономического принуждения в сфере экономики.
Создание первой в истории науки теории одной из некапиталистических экономик, причем такой экономической системы, из которой, в конечном счете, выросли все остальные докапиталистические системы экономических отношений, открывает путь к пониманию всех этих докапиталистических экономик. В частности, опора на эту концепции вместо с профессиональным знанием этнографического материала, относящегося к предклассовым обществам, помогла мне решить проблему азиатского способа производства, а тем самым и вопрос о природе общественного строя, утвердившегося в СССР и странах «социалистического лагеря».
Но самое важно заключается в том, что теория первобытной экономики позволяет преодолеть, если можно так сказать, «капитализмоцентризм» созданной К. Марксом и Ф. Энгельсом теории исторического процесса. Конечно, основоположники историко-материалистического подхода к обществу и его истории знали, что кроме капиталистической экономической системы, существуют и иные, качественно отличные от нее. Но политэкономия капитализма была в то время единственно существующей, и они были вынуждены в своих общетеоретических построениях вольно или невольно исходить из нее.
При обращении к эпохам, когда, как они прекрасно понимали, капитализма не было и заведомо быть не могло, их «капитализмоцентризм» проявлялся в явном преувеличении роли товарного обращения — в «товароцентризме». Так, например, переход от первобытного общества к классовому они во многом связывали с возникновением товарообмена и товарного производства, с действием закона стоимости, ведущего к обогащению одних и обнищанию других. Именно в превращении продукта в товар Ф. Энгельс видел «зародыш всего последующего переворота».[45] И понять его можно. Никакого другого экономического механизма социального расслоения, кроме связанного с действием закона стоимости, он не знал и знать в то время не мог.[46]
«Капиталоцентризм» изначального материалистического понимания истории был одной из причин, которая привела определенно число ученых к выводу, что эта концепции применима лишь к капиталистическому обществу, но не пригодна для понимания всех остальных. Такой точки зрения придерживались, в частности, К. Полани и Дж. Дальтон.[47]
Таким образом, создание целостной теории первобытной экономики позволяет преодолеть «капитализмоцентризм» марксова понимания движения истории и глубже разработать материалистическое понимание истории, обновить его, привести в соответствие с современным уровнем развития науки.
20. Сектор истории первобытного общества: Люди, работавшие в нем
А теперь вернемся к самому началу истории группы и сектора истории первобытного общества. Он никогда не был велик. Более или менее постоянное его ядро составляли шесть человек — Абрам Исакович Першиц, Лев Абрамович Файнберг (1929–1993), Лев Евгеньевич Куббель (1929–1988), Анатолий Михайлович Хазанов, Виктор Александрович Шнирельман и автор настоящей статьи. С момента создания группы и вплоть до смерти в ней работал Борис Осипович Долгих (1904–1971). Кроме того, в секторе в разное время трудились Борис Алексеевич Фролов, Норайр Бадамович Тер-Акопян, Эстер Самуиловна Годинер, Ольга Юрьевна Артемова, Елена Ивановна Деревянко, Клара Петровна Калиновская и Владимир Рафаилович Кабо. Лаборантами сектора работали Марина Цолаковна Арзаканьян и Ирина Леонидовна Бабич. К настоящему времени обе они стали докторами исторических наук.
Деятельность любого научного учреждения или его подразделения во многим зависит от его руководителя. Поэтому я никак не могу в своем повествовании обойти А.И. Перщица. Как я уже указывал, группа первобытной истории была создана вскоре после прихода Ю.В. Бромлея к руководству институтом и, конечно, все это было оформлено его приказом. Но истинным инициатором создания группы, а затем ее преобразования в сектор был, конечно, А.И. Першиц. Именно он подал эту идею Ю.В. Бромлею и убедил провести ее в жизнь. О мотивах, которые побудили Ю.В. Бромлея согласиться на создание группы, было уже сказано достаточно. А теперь несколько слов о причинах, которые заставляли его на протяжении более чем двух десятилетий заботливо опекать сектор и создавать все условия для его работы.
Ю.В. Бромлей принадлежал к числу тех, не часто встречающихся руководителей, которые не только не ограничивают деятельность своих подчиненных, но, наоборот, всеми силами помогают им выделиться и получить возможно большую известность в научном мире. Он не боялся соперников, не боялся, что его подчиненные своей славой затмят его. И дело не просто в том, что он был очень неплохим человеком. Он исходил из того, что славу руководителю научного учреждения создает хорошая работа этого учреждения, успехи в науке, достигнутые его работниками. Чем больше в институте известных ученых, тем более он знаменит, а тем самым и большей является известность его руководителя.
Уже первые годы работы группы первобытной истории показали, что она способна принести институту славу. Именно поэтому Ю.В. Бромлей преобразовал ее в сектор и вообще всячески способствовал дальнейшему успеху его деятельности. И сектор полностью оправдал его надежды. Этот единственный в стране центр по изучению истории первобытного общества и проблем общей этнографии, просуществовав в течение четверти века, внес неоценимый вклад в историю отечественной и не только отечественной науки.
И главная заслуга в этом принадлежит А.И. Перщицу, который подобрал коллектив из самостоятельно мыслящих и хорошо знающих свое дело исследователей и умело им руководил. Члены сектора были вольны придерживаться самых различных взглядов, причем не только по конкретным вопросам, но по проблемам общей теории и методологии истории. Одни члены сектора были убежденными сторонниками материалистического понимания истории, другие относились к нему скептически, предпочитая иные подходы, что не только не мешало, но, наоборот, способствовало успеху деятельности сектора. В секторе царила атмосфера взаимного уважения и доверия. Заведующий сектором никому не пытался навязывать свою точку зрения. Он ограничивался лишь советами, к которым все прислушивались, но вовсе не обязательно принимали. А.И. Першиц был прекрасным критиком и замечательным редактором. Его редакторские замечания всегда были к месту. Автор даже тогда, когда первоначально они были ему не очень по душе, тщательно продумав, приходил, в конечном счете, к выводу, что учет их будет в огромной степени способствовать улучшению работы.
21. Советская этнография в кривом зеркале мемуаров В.Р. Кабо
Единственным исключением в достаточно дружной среде сектора, пожалуй, был только В.Р. Кабо. В отличие от остальных он не был намеренно привлечен к сотрудничеству А.И. Першицем. Просто, когда В.Р. Кабо перешел из Ленинградской части Института этнографии в Московскую, то автоматически в соответствии с предметом своих исследований был зачислен в сектор первобытности. Однако долго ужиться он здесь не смог и, в конце концов, ушел от нас в другое подразделение института, о чем никто не пожалел.
Я бы не стал специально задерживаться на его личности, если бы уже в эмиграции он не опубликовал свои воспоминания под названием «Дорога в Австралию» (New York, 1995). В них он рассказывает не только о своем жизненном пути, который в молодости был осложнен трагедией — несколько лет по политическому обвинению автор провел в исправительно-трудовых лагерях, но и о положении, сложившемся в нашей этнографической науке в 50–80 гг. Насколько я знаю, пока никто другой из советских этнографов, работавших в те годы, с мемуарами не выступил. И если такое положение сохранится, последующие поколения буду черпать сведения об этой эпохе развития нашей науки только из книги В.Р. Кабо.
А между тем верить ему практически ни в чем нельзя. Те разделы книга, которые посвящены положению в этнографии, содержат такое обилие и крупных, и мелких небылиц, что остается только диву даваться. Как сообщает автор, советская этнографическая науки в те годы находилась в состоянии не только что застоя, но полной деградации. И только один единственный человек занимался подлинными научными исследованиями в этой области, ведя титаническую борьбу с массой ничтожеств и пигмеев, наделенных самыми низменными качествами.
Когда я прочитал эту книгу, у меня возникло желание написать на нее рецензию, озаглавив ее «Диагноз — мания величия». К сожалению, руки у меня до этого так и дошли. Жаль было тратить время на разбор нелепейших домыслов. И здесь я ограничусь несколькими примерам.
В.Р. Кабо рассказывает, например, как с конца 50-х годов он на протяжении многих лет вел упорную борьбу против теории матриархата. И в результате этого мощного натиска даже самые закоренелые догматики вроде А.И. Першица и Ю.И. Семенова в 1970–1980 гг. «стыдливо перестали произносить слово «матриархат»«[48].
Как уже отмечалось первая работа В.Р. Кабо, в которой он критиковал концепцию матриархата появилась только в 1968 г. Если он критиковал ее и раньше, то об этом могли знать разве только его близкие ленинградские знакомые. А ведь еще в 1955 г. т.е., за 13 лет до появления данной его работы в «Вопросах истории» была опубликована совместная с А.Л. Монгайтом работа А.И. Першица, в которой авторы внесли предложение отказаться от термина «матриархат». В 1958 г. появилась моя статья «О причине матрилинейности первоначального рода» («Ученые записки Красноярского пединститута» Т. 13. Вып. 2), а затем через год — работа ««Происхождение семьи, частной собственности и государства» Ф. Энгельса и современные данные этнографии» («Вопросы философии». 1959. № 7), в которых окончательно развенчивалась концепция матриархата.
И, наконец, пожалуй, самое забавное: в том самом 1968 году, когда В.Р. Кабо, рискуя жизнью, впервые героически ринулся на штурм несокрушимых твердынь матриархата, вышел утвержденный Министерством высшего и специального образования СССР учебник для студентов исторических факультетов «История первобытного общества», написанный А.И. Першицем, А.Л. Монгайтом и В.А. Алексеевым, где не было ни матриархата, ни патриархата. Там в истории первобытности были выделены три основных периода: (1) человеческого стада; (2) родовой общины (с подразделением его на этапы ранней и поздней родовой общины) и (3) разложения первобытного общества.
Но если В.Р. Кабо занимался сочинительством даже в такой области, где существуют документальные свидетельства и поэтому разоблачить ложь не составляет ни малейшего труда, то фантазия его совершенно не знает предела, когда он обращается к характеристике своих коллег по профессии. Не только у меня, но у всех, кто читал его мемуары, вызвало омерзение все то, что там написано о Ю.В. Бромлее. В.Р. Кабо буквально облил его грязью с головы до ног. Помимо всего прочего это свидетельствует и о том, что мемуарист начисто лишен такого важного человеческого качества, каким является чувство благодарности. Все видели и знали, что Ю.В. Бромлей оказывал ему всевозможную поддержку, всячески способствовал публикации его работ и обеспечил ему получение самой престижной в советском этнографическом сообществе награды — премии имени Н.Н. Миклухо-Маклая. Чего уже тогда говорить о С.П. Толстове, Ю.П. Аверкиевой, А.И. Першице, Д.Д. Тумаркине и других этнографах, с которыми мемуариста столкнула жизнь. Даже о своем единомышленнике и сподвижнике Н.А. Бутинове он выразился в манере известного гоголевского персонажа, который, характеризуя высший свет губернского города, сказал: «Один только там есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если правду сказать, свинья».[49]
22. Я, мои работы и моя научная карьера в изображении В.Р. Кабо
Где-то около двух страниц посвящено в этой книге и моей персоне. Но, если, говоря о других деятелях нашей науки, он касается главным образом их личных качеств, то меня он критикует в основном за мои взгляды и мои работы.
Интересно заметить, что высказывания В.Р. Кабо о моих работах в области этнографии и первобытной истории в известной степени перекликаются с той характеристикой моей статьи по историческому материализму, которую была дана ей во время описанной выше доверительной беседы в редакции «Вопросов философии». Вот что пишет В.Р. Кабо о моей книге «Возникновение человеческого общества»: «Она строилась по той же классической схеме, с первобытным стадом и матриархатом (в данном месте В.Р. Кабо откровенно лжет: никакого матриархата в книге нет и в помине. Я всегда был противником этой концепции, о чем писал неоднократно. — Ю.С.), но все это подавалось с таким размахом, смелостью, эрудицией, на которые не были способны московские этнографы. Толстов, тогда еще директор, привлек его в Институт этнографии как мощную творческую силу. Семенов обладал поразительным трудолюбием и продуктивностью, но все это сочеталось со спекулятивностью его научного метода и фантастичностью его реконструкций и теоретических построений. Его книги и статьи, оснащенные необъятным научным аппаратом, огромным фактическим материалом, организованные внешне очень логично, способны были произвести впечатление только на неискушенного читателя (т.е. еще не уверовавшего, как В.Р. Кабо, в святость постулатов, господствующих в западной этнологии — Ю.С.), по существу же они были скорее фантастическими романами из первобытной жизни, рожденными его воображением и написанными с целью вдохнуть новую жизнь в изрядно обветшалую концепцию. И все это предлагалось в эффектной, наукообразной, сбивающей с толка форме, с необычайным апломбом... С появлением Семенова догматизм, свойственный советской истории первобытности, не отталкивал больше своей провинциальной заскорузлостью, он был поднят на новую еще невиданную ступень — он стал полнокровным мифом. Семенова посылали с самыми ответственными докладами на международные конгрессы и конференции...».[50]
Ни в этом, ни в других своих сочинениях В.Р. Кабо ни разу даже не попытался доказать фактологическую несостоятельности моих работ. В частности неоднократно утверждая, что я игнорирую множество фактов, которые не укладываются в мои концепции, он ни разу ни привел ни единого примера. Когда в 1970–1975 гг. годах на страницах «Советской этнографии» развернулась дискуссия, в ходе которой ряд наших этнографов, включая и некоторых членов сектора истории первобытного общества (А.М. Хазанов), попытались опровергнуть мои теоретические построения, В.Р. Кабо ответил категорическим отказом на неоднократно возобновлявшиеся предложения редакции принять в ней участие. Поэтому опровергать тут мне нечего. Добавлю только, что совсем недавно Государственная публичная историческая библиотека России попросила у меня разрешения переиздать ту самую работу, которая вызвала у В.Р. Кабо подобный взрыв чувств. Мотивировалось это тем, что книгу постоянно спрашивают, а все экземпляры пришли в негодность и выдавать их нельзя. Данное издание монографии «Как возникло человечество» вышло с новым предисловием и приложениями в 2002 г. в серии книг «В помощь студенту-историку».
Несколько подробнее я задержусь на том, что говорит В.Р. Кабо о той роли, которую я играл, согласно его воображению, в Институте этнографии в 60-е и последующие годы, ибо это легко проверить. Как абсолютную истину В.Р. Кабо утверждает, что С.П. Толстов привлек меня в институт как мощную творческую силу. Вообще то можно понять, как могло возникнуть подобного рода представление если не у всех, то у части сотрудников Ленинградского отделения института.. Докторскую диссертацию я защитил в Институте, этнографии не достигнув и тридцати четырех лет, в то время как не только в этом, но и других гуманитарных института АН СССР в то время существовал неписаный, но достаточно строго соблюдаемый обычай допускать к защите таких диссертаций людей лишь по достижению ими полувекового возраста.[51] В результате в течение нескольких лет я был самым молодым доктором исторических наук в стране. И все понимали, что без прямой поддержки С.П. Толстова этого бы никогда не произошло. Многие считали, что именно ему принадлежала инициатива в этом деле. О роли Г.Ф. Дебеца мало кому было ведомо. Известно было и высокое мнение С.П. Толстова о моей книге. Видимо все это и вызвало в Ленинграде слухи о моем переходе чуть ли не на руководящую работу в Институт этнографии.
Но в действительности после защиты диссертации в моих отношениях с Институтом этнографии практически ничего не изменилось. По-прежнему я заведовал кафедрой философии в Рязани. Как и раньше во время поездок в Москву, что обычно происходило 1-2 раза в месяц, я заглядывал в Институт этнографии. С.П. Толстов меня к себе в кабинет ни разу не приглашал, тем более, не давал никаких поручений и заданий. Сам я к нему не напрашивался, точно так же как в последующем никогда не стремился попасть на глаза Ю.В. Бромлея. Я вообще всю жизнь стремился иметь как можно меньше контактов с высоким начальством.
Правда, один раза я все же побывал у С.П. Толстова по очень важному для меня делу. В Рязани не было нужной литературы по этнографии, особенно иностранной. И хотя я мог пользоваться читальным залом Всесоюзной государственной библиотеки имени В.И. Ленина, но этого было совершенно недостаточно. Поэтому я обратился к С.П. Толстову с просьбой разрешить мне брать книги и журналы из библиотеки Института этнографии на дом, т.е. в Рязань. Он тут же, игнорируя все правила, написал соответствующее распоряжение заведующей библиотекой. Я был крайне ему благодарен и больше к нему сам никогда не обращался.
Гораздо позже, лет через 10–15, мне кто-то из руководства Института этнографии (смутно помнится, что это был С.И. Брук) сказал, что у С.П. Толстова были какие-то довольно нечеткие планы относительно моего будущего. Не знаю, может быть в этом рассказе есть какая-то доля истины. Но даже если у С.П. Толстова и были какие-то намерения относительно меня, то всему этому пришел конец после случившегося у него в 1964 г. второго инсульта, навсегда оборвавшего его жизнь в науке. Во всяком случае, ни он сам, ни его заместители никогда на такие темы со мной разговоров не вели.
В г. Долгопрудный я перебрался только в 1967 г., т.е. спустя три года после того С.П. Толстов полностью отошел от руководства Институтом этнографии, причем это учреждение абсолютно никакого отношения к моему переезду не имело. Работать в Институте этнографии я стал лишь в 1972 г., причем в качестве совместителя. Другого положения я в нем никогда не занимал. И, кстати говоря, В.Р. Кабо, по крайней мере, после того, как начал работать в нашем секторе, не мог этого не знать. Но, как можно было видеть и раньше, истина интересовала его меньше всего.
Лестно, но столь же ложно утверждения В.Р. Кабо, что меня посылали с самыми ответственными докладами на международные конгрессы и конференции. Единственный международный этнографический съезд, в котором я принимал участие, это VII конгресс этнографических и антропологических наук, состоявшийся в августе 1964 г. в Москве. И на нем я выступал с обычным докладом на одной из секций. На всех последующих международных конгрессах я не только не выступал с ведущими докладами, но вообще не принимал в них участия. Опять все это либо почерпнуто из слухов, либо придумано самим В.Р. Кабо.
23. Сектор истории первобытного общества: плоды его четвертьвековой деятельности
Но вернусь к основной теме. Чтобы представить, что было сделано группой, а затем сектором истории первобытного общества за два с небольшим десятилетия, я ограничусь перечислением вначале сборников, подготовленные в нем, а затем монографий, написанные его сотрудниками.
Секторальные сборники: «Разложение родового строя и формирование классового общества» (М.,1968. 356 с.); «Первобытное общество. Основные проблемы развития» (М., 1975. 286 с.); «Становление классов и государства» (М., 1976. 349 с.); «Первобытная периферия классовых обществ до начала великих географических открытий (Проблемы исторических контактов)» (М., 1978. 301 с.); «Исследования по общей этнографии» (М., 1979. 279 с.); «Этнография как источник реконструкции истории первобытного общества» (М., 1979. 168 с.); «Этнос в доклассовом и раннеклассовом обществе» (М., 1985. 253 с.); «Этнографические исследования развития культуры» (М., 1985. 263 с.), «Исследования по первобытной истории» (М., 1992. 236 с.). К этому списку нужно добавить словарь «Социально-экономические отношения и соционормативная культура» (М.,1986. 239 с.).
Теперь монографии сотрудников сектора: Л.А. Файнберг — «Очерки этнической истории зарубежного Севера (Аляска, Канадская Арктика, Лабрадор, Гренландия)» (М., 1971. 279.), «Индейцы Бразилии. Очерки социальной и этнической истории» (М., 1975. 235 с.), «У истоков социогенеза: От стада обезьян к общине древних людей» (М., 1980. 153 с.), «Охотники Американского Севера: Индейцы и эскимосы» (М., 1991. 179 с.) и его совместная с М.Л. Бутовской книга «У истоков человеческого общества. Поведенческие аспекты эволюции человека» (М., 1993. 255 с.); Л.Е. Куббель — «Сонгайская держава. Опыт исследования социально-политического строя» (М., 1974. 431 с.) и «Очерки потестарно-политической этнографии» (М., 1988. 270 с.); Ю.И. Семенов — «Происхождение брака и семьи» (М., 1974. 309 с.), «На заре человеческой истории (М., 1989. 319 с.) и «Экономическая этнология. Первобытное и раннее предклассовое общество». Ч. 1-3 (М., 1993. XVI+710 с.); А.М. Хазанов — «Социальная история скифов. Основные проблемы развития древних кочевников евразийских степей» (М., 1975. 343 с.) и «Золото скифов» (М., 1975. 143 с.); К.П. Калиновская — «Возрастные группы народов Восточной Африки» (М., 1976. 159 с.) и «Очерки этнологии Восточной Африки» (М., 1995. 359 с.); В.А. Шнирельман — «Происхождение скотоводства» (М., 1980. 333 с.) и «Возникновение производящего хозяйства» (М., 1989. 444 с.); Э.С. Годинер — «Возникновение и эволюция государства в Буганде» (М., 182. 152 с.); О.Ю. Артемова — «Личность и социальные нормы в раннепервобытной общине (по австралийским этнографическим данным)» (М., 1987. 197 с.); Н.Б. Тер-Акопян — «Первобытное общество: Проблемы теории и истории в трудах К. Маркса и Ф. Энгельса» (М., 1991. 248 с.); А.И. Першиц, Ю.И. Семенов, В.А. Шнирельман — «Война и мир в ранней истории человечества» Т.1-2. (М., 1994.176 с. и 247 с.).
Н.Б. Тер-Акопяном была подготовлена к печати и издана ранее никогда не публиковавшаяся на русском языке монография Л.Г. Моргана «Лига Ходеносауни, или ирокезов» (М., 1983.). А еще раньше, в бытность его сотрудником Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, им был подготовлен к изданию 45 том Собрания сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса (1975), в который вошли конспекты К. Маркса книг М.М. Ковалевского «Общинное землевладение, причины, ход и последствия его разложения» (1879); Л.Г. Моргана «Древнее общество» (1877), Г.С. Мейна «Лекции по древней истории институтов» (1875) и Дж Леббока «Происхождение цивилизации и первобытное состояние человечества» (1870).
А.И. Першиц является основным автором учебного пособия «История первобытного общества», выдержавшего к настоящему времени пять изданий (М.,1968; 1974; 1982; 1990; 1999) и множество допечаток (последняя: 2001). По нему уже треть века учились и учатся поколения студентов-историков.
Помимо монографий работниками сектора было написано множество статей, опубликованных в различного рода изданиях: журналах и сборниках, иных, чем те, что были подготовлены самим сектором и перечислены выше.
Сотрудники сектора впервые в нашей стране начали детальное исследование социально-экономических отношений, организации власти и системы норм первобытного общества. Ими были созданы фундаментальные труды в таких областях этнографической науки, как экономическая этнология (экономическая антропология), потестарная этнология (на Западе она именуется политической антропологией), нормативная этнология (правовая антропология).
Но, пожалуй, важнейшим вкладом сектора в науку о первобытном обществе было создание первой и единственной в мире многотомной его истории. В течении всего лишь пяти лет вышло три больших тома — «История первобытного общества. Общие вопросы. Проблемы антропосоциогенеза» (М., 1983. 432 с.); «История первобытного общества. Эпоха первобытной родовой общины» (М.,1986. 573 с.); «История первобытного общества. Эпоха классообразования» (М., 1988. 565 с.). В них были подведены итоги исследований в этой области, которые велись не только в отечественной, но и в мировой науке. Этот трехтомный труд до сих пор остается самым авторитетным источником знаний в сфере первобытной истории.
В сборниках, подготовленных и изданных сектором, публиковались работы не только его членов, но сотрудников других отделов института, а также иных научных и учебных заведений. Особенно много ученых было привлечено извне к подготовке всех трех томов «Истории первобытного общества». В этом смысле сектор был центром, вокруг которого объединялись многие отечественные ученые, занимавшиеся историей первобытности и общими теоретическими проблемами этнографии.
24. Несколько слов об исследование первобытностив советской науке за пределами сектора истории первобытного общества
К тому, что было сказано о работе сектора истории первобытного общества, остается добавить, что исследованием проблем первобытной истории занимались в «эпоху» Бромлея сотрудники и других подразделений Московской части Института этнографии: уже многократно упоминавшийся С.А. Токарев, а также Ю.П. Аверкиева, С.И. Вайнштейн, Б.А. Гарданов, Б.А. Калоев, Я.С. Смирнова, Н.Н. Чебоксаров, М.В. Крюков, И.С. Гуревич, В.А. Туголуков, Ю.Б. Симченко, Д.В. Васильев, З.П. Соколова, В.Р. Кабо.
В Ленинградской части Института в эти годы над проблемами первобытной истории работали уже упоминавшиеся Л.П. Потапов, Д.А. Ольдерогге, а также А.А. Попов, Е.Д. Прокофьева, И.С. Вдовин, Ю.М. Лихтенберг, А.М. Решетов, Г.М. Василевич, Е.А. Алексеенко, Л.В. Хомич, Ч.М. Таксами, В.А. Попов, Ю.М. Маретин, С.А. Маретина, Ю.Ю. Карпов, Н.М. Гиренко. Не перечисляя работ отдельных авторов, отмечу, что в Ленинграде были изданы сборники «Охотники. Собиратели. Рыболовы. Проблемы социально-экономических отношений в доземледельческом обществе» (Л., 1972) и «Ранние земледельцы. Этнографические очерки» (Л., 1980).
Разумеется, немало исследователей первобытности трудилось за пределами обеих частей Института этнографии и вообще академических учреждений обеих столиц, а также в периферийных научных центрах и высших учебных заведениях (Кавказ, Сибирь, Дальний Восток, Казахстан и Средняя Азия). И хорошо было бы все более или менее подробно рассмотреть. Может быть, кто-то когда-нибудь и займется этим делом.
25. О судьбе сектора истории первобытного общества и будущем историологии первобытности
Ю.В. Бромлей покинул пост директора Института этнографии в 1989 г., и в следующем году умер. Сектор истории первобытного общества не надолго пережил своего создателя и опекуна. В 1992 г. он перестал существовать. Причин было несколько. Одна из них состояла в том, что возраст А.И. Першица приближался к 70-ти (он родился в 1923 г.) и он должен был покинуть пост заведующего. Найти ему преемника было не просто. Я работал в Институте этнографии по совместительству и на полную ставку переходить не собирался. Другие кандидатуры по разными соображениям не устраивали либо А.И. Першица, с которым этот вопрос обсуждался, либо нового директора Института этнологии и антропологии (так стал назваться с 1992 г. Институт этнографии) В.А. Тишкова. И последний в конце концов решил проблему радикальнейшим образом — сектор был упразднен, а его сотрудники были распределены по другим подразделениям института.
Несомненно, что ликвидация его была связана со сменой руководства института. Но видеть основную причину только в этом было бы крайним упрощением. Главное состояло в тех переменах, которые произошли в нашей стране на рубеже 80-х и 90-х годов. Распался Советский Союз, рухнул старый общественный строй, началось чуть ли не тотальное отрицание всего того, что возникло и существовало в советские годы. В области общественных наук шло изгнание марксизма. Всех обществоведов ориентировали на западную науку как на образец. Все это затронуло и этнологию. В.А. Тишков был ярым поклонником западной социальной и культурной антропологии и этнологии, что нашло свое наглядное выражение в его в его программной статье «Советская этнография: Преодоление кризиса», опубликованной 1993 в первом номере журнала «Этнографическое обозрение» (такое название получила с этого номера «Советская этнография»).
Именно провозглашенная В.А. Тишковым ориентация на западную науку определило судьбу сектора истории первобытного общества. Нигде на Западе никогда не существовало ни научных учреждений, ни подразделений, в названии которых были бы слова «история первобытного общества». И дело заключалось не просто в терминологии. В западной исторической науке всегда господствовала точка зрения, которая нашла свое классическое выражение в словах известного немецкого востоковеда Г. Винклера. «Историей, — писал он, — мы называем то развитие человечества, которое засвидетельствовано письменными документами, которое передано нам в слове и письме. Все, что лежит до этого, относится к эпохе доисторической. История, следовательно, начинается тогда, когда нам становятся известными письменные источники».[52]
В западной науке ни сама история первобытности, ни наука о ней, как правило, никогда не именовалась историей. В ходу были другие названия: доистория, преистория, праистория, протоистория и т.п. И употреблялись эти слова в основном для обозначения не столько подлинной историологии первобытности, а работ, в которых рисовалась картина развития и смены первобытных археологических культур.
И тем не менее именно на Западе были заложены основы первобытной историологии. Возникла он в рамках этнологии. Этнология, как уже указывалось, имеет дело только с синполитейными первобытными обществами. Необходимым условием перехода от этнографии к историологии первобытности было использование этнографического материала для реконструкции развития первобытного общества, каким оно было до появления цивилизации. А это предполагало создание теории, причем теории эволюционной. Впервые базирующаяся на большом фактическом материале теория, а тем самым и история первобытности была создана Л.Г. Морганом в его «Древнем обществе» (1877). Именно этот великий этнограф был создателем историологии первобытного общества. Происшедшая в конце XIX в. победа в западной этнологии эмпиризма и эволюционизма в многом положила конец на Западе историологии первобытного общества. В известной степени первобытная историология возродилась там с появление неоэволюционизма (Л.О. Уайт, Э.Р. Сервис, М. Салинз, М.Г. Фрид и др.), но решающего переворота не произошло. Историология первобытности так и не обрела на Западе статуса раздела исторической науки.
Но изучение синполитейных первобытных обществ на Западе продолжалось. Как бы ни определялся специалисты по социальной антропологии предмет своей науки, вплоть до 50–60-х годов XX в. все принимали как само собой разумеющееся, что основным объектом ее изучения являются существующие в наше время (живые) первобытные общества.[53] Но в в конце XX в. началось обвальное исчезновение первобытных обществ, что лишило социальных антропологов их прежнего объекта. Традиционная этнология из науки о живой старине, стала стремительно превращаться в науку только о прошлом. Но большинство антропологов не захотели с этим смириться и начало искать иные объекты исследования в современности. Изучение первобытности, если и не прекратилось полностью, то значительно сократилось. Статьи о первобытных общества стали все реже появляться на страницах западных этнологических периодических изданий.[54] Помню, как на мой вопрос о причинах этого явления, известная английская этнологиня грузинского происхождения Тамара Драгадзе лаконично ответила: «Юрий Иванович, за первобытность не платят».
Нельзя не сказать, что и в СССР историология первобытности большинством историков, если не формально, то фактически не считалась законным разделом исторической науки. Ее чаще всего числили и числят за археологией первобытности и за этнологией, причем в большинстве случаев за последней. Ни в одном собственно историческом научно-исследовательском учреждении никогда не было подразделения, занимавшегося историологией первобытности. Долгое время не было их и в этнологических учреждениях. Сектор истории первобытного общества, судьба которого была изложена выше, был первым и единственным. Собственно и сам термин «история первобытного общества» имеет в нашей науке довольно позднее происхождение. Если говорить о книгах с таким названием, то первая из них, насколько мне известно, появилась лишь в 1939 г. Это первая часть учебного пособия для вузов, написанная крупным археологом членом-корреспондентом АН СССР, профессором Ленинградского государственного университета В.И. Равдоникасом (вторая часть пособия увидела свет в 1947 г.). По существу термин «история первобытного общества» более или менее прочно утвердился лишь с созданием группы, а затем сектора истории первобытного общества в Институте этнографии.
Если учесть обстановку, давно уже сложившуюся в западной исторической науке, засилье эмпиризма и антиисторизма в западной этнологии в течение почти всего XX в., практическое свертывание изучения синполитейных первобытных в конце этого столетия, то вполне естественным был вывод полностью ориентированного на западную науку нового директора Института этнологии и антропологии РАН о необходимости упразднения сектора истории первобытного общества. В уже упоминавшей выше программной статье В.А. Тишкова нет ни слова ни об истории первобытного общества, ни об исследовании первобытности вообще. Полностью отсутствует в ней понятие общественной эволюции. Она вся принизана неприятием теории и теоретизирования. Для авторa теория есть схоластика.
В.А. Тишков прямо пишет о необходимости преодоления «того печального обстоятельства, что за последние десятилетия в среде тех, кто называет себя этнографами, сложилось некое амплуа теоретиков-схоластиков, компиляторов на основе чужих научных трудов, критиков и разоблачителей».[55] У нас, — продолжает он, — утвердился профиль специалистов, жанр трудов и диссертаций и даже научных подразделений, занимающихся исключительно вторичным интерпретаторством... Научные труды таких специалистов можно назвать худшим вариантом книжной историографии, вторичной культурно-социальной антропологии, но только не этнографией. Утонченная книжная компиляция никогда не заменит добытого с помощью этнографии первичного знания, никакие метатеоретические или критико-историографические рассуждения не заменят мягко и скромно сформулированный теоретических заметок на полях собственных полевых дневников».[56] Нетрудно заметить, что в этих рассуждениях содержится и прямой выпад против сектора истории первобытного общества, и своеобразное идейное обоснования его ликвидации.
Как видим, В.А. Тишков резко противопоставляет полевое исследование и собирание материала созданию теорий. С его точки зрения можно заниматься либо первым и тогда перед нами науки, либо вторым, что к настоящей науке отношения не имеет. Странно звучит сказанные как отповедь кому-то слова В.А. Тишкова о том, что никакая теория не заменит эмпирического знания. С кем он борется? Разве кто-нибудь когда-нибудь говорил о необходимости упразднения эмпирии и замены теорией? Я сам с такого рода тезисом никогда в литературе не встречался. Не может быть и речи о замене эмпирического знания теоретическим, также как о замене теоретического знания эмпирическим. Без эмпирии нет и не может быть никакой теории. Сбор и накопление фактического материала и сам фактический материал, взятый сам по себе, — абсолютно необходимое условие существования науки. Но это отнюдь еще не сама науки в точном смысле слова. Для того, чтобы та или иная область знания стала настоящей наукой, настоятельно нужна теория.
А теория не представляет собой ни простого индуктивного обобщение фактических данных, ни даже простой первичной их систематизации. Индукция относится к эмпирическому уровню научного познания. И не всякая систематизация представляет собой выход за пределы эмпирии. Важно подчеркнуть, что никакая теория не может быть создана на базе данных, полученных при исследовании одного индивидуального объекта (в случае с этнологией — одной группы людей или даже одного целого общества). Поэтому говорить о теоретических заметках на полях полевых дневников — значит просто не понимать, что такое теория. На полях полевых дневников могут быть записаны определенные соображения исследователя, может быть даже обобщающего характера, но не более. Если они носят теоретический характер, то это значит, что ученый еще до исследования руководствовался определенной теорией и теперь приходит к выводу либо о ее применимости либо неприменимости к объекту его конкретного исследования, или же о необходимости внесения в нее определенных изменений.
Теория может быть создана только на базе фактического материала, относящегося к массе объектов. Даже, если человек поставивший задачей создать теорию сам занимался работой в поле, он никогда не может ограничиться использованием лишь собственного полевого материала. Он с неизбежностью должен обратиться к материалам, добытым другими исследователями, т.е. знать всю литературу вопроса. И здесь неоценимое значение играет историографическая литература. Без знакомства с нею исследователь обречен на изобретение велосипеда. Сбор материала и его теоретическое осмысление — качественно отличные формы исследования, требующие далеко не одинаковых качеств. Поэтому прекрасный полевой исследователь вполне может оказаться совершенно не способным к созданию теоретических конструкций, а человек, никогда не работавший в поле, хорошим теоретиком.
Но чтобы создавать умозрительные построения, представляющие собой истинное отражение сущности изучаемых явлений, нужно хорошо знать фактический материал, добытый полевыми работниками. В противном случае получится не истинная теория, а схоластическая пародия на нее. Схоластических построений в любой общественной науке, включая этнологию, немало. Но это не основание отвергать необходимость подлинного теоретического знания, которое одно только способно дать глубокое понимания и тем самым объяснение изучаемых явлений.
Подвела В.А. Тишкова не только ориентация на западную этнологию, но и приверженность крайней модной тогда на Западе постмодернистской философии, отрицающей объективную реальность и понимание познания как отражения этой реальности, объективность фактов и объективность истины, кумулятивность развития научного знания, пропагандирующих абсолютный релятивизм. Я не буду продолжать, ибо об этом достаточно подробно было сказано подробно в моей работе «Этнология и гносеология», опубликованной в «Этнологическом обозрении» в том же году, что и статья В.А. Тишкова, но только в последнем номере (1993. № 6). Она была реакцией на статью последнего.
В ней помимо всего прочего была дана критика постмодернистской философии и предсказано, что любые попытки внедрить ее как методологию науки с неизбежностью обречены на неудачу. К настоящему времени мода на философию постмодернизма на Западе проходит, если уже не прошла. Появилось немало работ, в которых философствующие постмодернисты предстали не только как невежды, но и интеллектуальные мошенники. Одна из таких работ недавно переведена на русский язык. Это книга профессора физики университета в Нью-Йорке А. Сокала и профессора теоретической физики Лувенского университета (Бельгия) Ж. Брикмона «Интеллектуальные уловки. Критика современной философии постмодерна» (М., 2002).
Но каковы бы ни были причины, сектор истории первобытного общества прекратил существование, что не только задержало, но и на много отбросило назад развитие историологии первобытности не только в нашей стране и во всем мире. Но наука об истории первобытности не исчезнет. Историческая наука рано или поздно не сможет продолжать ограничиваться исследованием всего лишь последних пяти тысячелетий истории человечества, игнорируя 35 тысяч лет истории сложившегося первобытного общества и предшествующие ей 1,6 миллиона лет формирования человеческого общества. Без детального исследования истории праобщества (праистории) и истории первобытного общества невозможно понять историю человечества в целом, историю цивилизованного общества в частности. И когда такое исследование продолжится, с неизбежностью будут востребованы результаты работы сектора истории первобытного общества Института этнографии АН СССР. Только опираясь на этот фундамент, можно будет продолжать успешно строить здание историологии первобытности.
2003 г.
Все права на материалы сайта принадлежат редакции журнала «Скепсис». Копирование публикаций приветствуется при наличии гиперссылки на scepsis.net и гиперссылки на страницу заимствуемой публикации; коммерческое использование возможно только после согласования с редакцией. Наш e-mail: journal@scepsis.ru
Примечания
1
У нас слово «история» применяют для обозначения, как самого исторического процесса, так и науки о нем, что создает определенные неудобства. В дальнейшем изложении я буду использовать слово «история» только в первом смысле, а для обозначения исторической науки употреблять термин «историология».
(обратно)2
См. Бромлей Ю.В. Этнос и этнография. М., 1973. С. 205-206, 210–211.
(обратно)3
Сельвинский И. «Нас приучали думать по ниточке...» // И. Сельвинский. Pro doma sua. М.,1990. С. 12.
(обратно)4
Сельвинский И. Быт // Там же. С. 9.
(обратно)5
Rivers W.H.R. On the Origin of the Classificatory System of Relationship // Anthropological Essays Presented to E.B. Tylor. L., 1907.
(обратно)6
Семенов Ю.И. Проблема начального этапа родового общества // Проблемы истории докапиталистических обществ. Кн. 1. М., 1968. С. 174–175.
(обратно)7
White L.A. The Concept of Evolution in Cultural Anthropology // Evolution and Anthropology. A Centennial Appraisal. Washington, 1959. P. 109.
(обратно)8
См.: Gough E.K. The Nayars and the Definition of Marriage // The Journal of Royal Anthropological Institute of Great Britain and Ireland. 1959. Vol. 89. Pt. 1; Cai Hua. A Society Without Fathers or Husbands . Na of China. Cambridge, Mass., 2001.
(обратно)9
Подробнее об этом см.: Семенов Ю.И. Происхождение брака и семьи. М., 1974.
(обратно)10
Подробнее см.: Там же.
(обратно)11
Rivers W.H.R. On the Origin of the Classificatory System of Relationship // W.H.R Rivers. Social Organization. London, 1932. P.183–184; Idem. Social Organization. London, 1932. P.55–59, 66–68, 78–81.
(обратно)12
Murdock G.P. Social Structure. NewYork, 1949. P. 218.
(обратно)13
См.: Семенов Ю.И. Проблема перехода от материнского рода к отцовскому // Советская этнография (в последующем — СЭ). 1970. № 5; Он ж. Проблема исторического соотношения материнской и отцовской филиаций у аборигенов Австралии // СЭ. 1971. № 6 и др..
(обратно)14
Murdock G.P. Op. cit. P.190, 206, 207, 216, 217.
(обратно)15
Кабо В.Р. Дорога в Австралию. New York, 1995. С. 254-256.
(обратно)16
Кабо В.Р. Первобытная община охотников и собирателей (по австралийским материалам) // Проблемы истории докапиталистических обществ. Кн. 1. М., 1968. С. 228, 237, 249.
(обратно)17
Там же. С. 230.
(обратно)18
Meggitt M.J. Desert People. A Study of the Walbiri Aborigines of Central Australia. Melbourne, 1962. P. 24, 28-29
(обратно)19
См.: Семенов Ю.И. Рецензия на книгу: Папуасы Новой Гвинеи. М., 1968 // СЭ 1969. № 3.
(обратно)20
См.: Семенов Ю.И. По поводу рецензии В.М. Бахты // Народа Азии и Африки. 1971. № 3.
(обратно)21
См.: Семенов Ю.И. О «социологии племени», теоретическом мышлении и многом другом // Этнографическое обозрение (в последующем — ЭО). 1992. № 5; Он же. О различии между доказательствами ad veritatem и ad hominem, о некоторых моментах моей научной биографии и эпизодах из истории советской этнографии и еще раз о книге Н.М. Гиренко «Социология племени» // ЭО 1994. № 6.
(обратно)22
Аверкиева Ю., Першиц А., Файнберг Л., Чебоксаров Н. Еще раз о месте материнского рода в истории общества (по поводу статьи Н.А. Бутинова «Происхождение и этнический состав коренного населения Новой Гвинеи») // СЭ. 1963,№ 3, с. 200–201.
(обратно)23
Бутинов Н.А. Письмо в редакцию // СЭ. 1965. № 5; Кабо В.Р. Письмо в редакцию // Там же.
(обратно)24
См. об этом: Тумаркин Д.Д. Четырнадцать лет в «Советской этнографии» (из воспоминаний заместителя главного редактора журнала в 1966–1980 гг.) // ЭО. 2001. № 3.
(обратно)25
Эти взгляды впоследствии было подробно изложены в работе: Семенов Ю.И. Россия: Что с ней случилось в двадцатом веке // Российский этнограф. Вып. 20. М., 1993.
(обратно)26
См. по этому вопросу: Семенов Ю.И. Указ. раб.
(обратно)27
Протокол заседания группы общей этнографии 29 апреля 1963 г. С. 2. (машинописная копия, хранящаяся в архиве автора).
(обратно)28
Алаев Л.Б. Материалистическое понимание истории в обороне // Восток. 1995. № 2. С. 41.
(обратно)29
Ленин В.И. Письмо Е.С. Варге. 1.IX. 1921 г. // Полн. собр. соч. Т. 54. С. 446.
(обратно)30
Маркс К. Теории прибавочной стоимости (IV том «Капитала»). Часть вторая (главы VIII–XVIII) // К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 26. Ч. II. С. 125.
(обратно)31
Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М., 1992. С. 364.
(обратно)32
См.: Соколов В.В. Рецензия. на книгу: Мераб Мамардашвили. Лекции про античной философии. М., 1997. // Философия и общество. 1998. № 1.
(обратно)33
Зиновьев А.А. Зияющие высоты. Кн. 1. М., 1990. С. 36–37.
(обратно)34
Подробнее о судьбе сектора методологии истории см.: Неретина С.С. История с методологией истории // Вопросы философии. 1990. № 9.
(обратно)35
Как мне сказали, именно такая характеристика была дана в отделе печати ЦК КПСС, когда дирекция Института этнографии вознамерилась предложить меня в качестве кандидата на должность главного редактора журнала «Советская этнография».
(обратно)36
Брюсов В.Я. Кинжал // Собр. соч. в 7-ми т. Т. 1. М., 1973. С. 422.
(обратно)37
См.: Семенов Ю.И. Философия истории от истоков до наших дней: Основные проблемы концепции. М., 1999. С. 100–101.
(обратно)38
См. об этом там же. С. 10–11.
(обратно)39
См.: Первобытная периферия классовых обществ. М., 1978. С.5.
(обратно)40
Подробно об этом см.: Семенов Ю.И. Указ. соч.
(обратно)41
Там же
(обратно)42
О специфике производственных (социально-экономических) отношений первобытного общества // СЭ. 1976. № 4.; Первобытная коммуна и соседская крестьянская община // Становление классов и государства. М., 1976; Об изначальной форме первобытных социально-экономических отношений // СЭ. 1977. № 2; Эволюция экономики раннего первобытного общества // Исследования по общей этнографии. М., 1979.и др.
(обратно)43
Primitive, Archaic and Modern Economies. Essays of Karl Polanyi. Ed. by G. Dalton. New York, 1968. P.7, 9, 23, 30, 35, 65, 66, 84 etc; Dalton G. Introduction // Primitive, Archaic and Modern Economies. Essays of Karl Polanyi. Ed. by G. Dalton. New York, 1968. P. XVII; Idem. The Development of Subsistance and Peasant Economies in Africa // International Social Science Journal. 1964. Vol. 16. № 3. P. 81; Idem. Theoretical Issues in Economic Anthropology // Current Anthropology. 1969. Vol. 10. № 1. P. 73 etc.; Sahlins M. Stone Age Economics. Chicago and New York, 1972. P. 76, 101, 185–186 etc.
(обратно)44
Подробно об этом см.: Семенов Ю.И. Экономическая этнология. Первобытное и раннее предклассовое общество. Ч. 1. М., 1993. С. 62-99.
(обратно)45
Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Изд. 2-е. Т. 21. С. 113. См также: С. 160–166.
(обратно)46
Подробнее см.: Семенов Ю.И. Переход от первобытного общества к классовому: Пути и варианты развития // ЭО. 1993. № 1.
(обратно)47
Polanyi K. Our Obsolete Market Mentality... P. 61, 70–71; Dalton G. Introduction // Primitive, Archaic and Modern Economies. Essays of Karl Polanyi. Ed. by G. Dalton. New York, 1968. P. XVII.
(обратно)48
Кабо В.Р. Дорога в Австралию. С. 271. См. также. С. 253–255.
(обратно)49
См. там же. С. 228–230.
(обратно)50
Там же. С. 254–255.
(обратно)51
После моей защиты этот обычай, по крайней мере, в Институте этнографии постепенно перестал действовать. В.П. Алексеев и Л. Файнберг потом неоднократно говорили мне, что только прецедент моей защиты открыл им дорогу к получению степени доктора исторических наук в возрасте до 40 лет.
(обратно)52
Винклер Г. Вавилонская культура в ее отношении к культурному развитию человечества. М., 1913. С. 3
(обратно)53
См.например: Beteille A. The Idea of Indigenous People // Current Anthropology. 18987 Vol7 39. № 2.
(обратно)54
Подробнее об этом см.: Семенов Ю.И. Предмет этнографии (этнологии) и основные составляющие ее научные дисциплины // ЭО. 1998. № 2; Он же. Предмет этнографии (этнологии) и проблема его соотношения с предметом социальной антропологии // Наука о культуре и социальная практика: Антропологическая перспектива. М., 1998.
(обратно)55
Тишков В.А. Советская этнография: Преодоление кризиса // ЭО. 1993. № 1. С. 11.
(обратно)56
Там же.
(обратно)
Комментарии к книге «Мой «путь в первобытность»», Юрий Иванович Семенов
Всего 0 комментариев