«Империя для русских»

Империя для русских (fb2) - Империя для русских (Русский реванш) 915K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Леонидович Махнач

Владимир Махнач Империя для русских

© Махнач В., 2015

© ООО «ТД Алгоритм», 2015

* * *

Социальные традиции в русской культуре

Корни традиции

У каждого этноса есть свои этносы-предки. Нашими основными прямыми предками являются славяне. Что же касается предков самих славян, то два из них устанавливаются легко, а третий – гипотетически (его большинство историков сейчас не считает предком славян, тогда как в начале века доминировала противоположная точка зрения).

Во-первых, это – прото– или праславяне, которые, возможно, называли себя «венедами». Письменных источников этого народа нет, поэтому поручиться за то, что они себя называли именно так и никак иначе, мы не можем, но этноним «венед» древнее этнонима «славянин», и они одного и того же корня «вене». История этого народа практически не известна, хотя нетрудно предположить, что его этнический подъем начинается еще в начале II тысячелетия до н. э., в период Великого арийского переселения. Следы пребывания венедов в Центральной Европе – Вена на Дунае и область венетов (венедов?), т. е. Венеция, в Северной Италии. Разумеется, из этого не вытекает, что от Северного Причерноморья или от Карпат и до Северной Италии жили одни только предки славян. Скорее всего, это были обособленные анклавы. Но Дунай, безусловно, – старинная славянская река, о чем свидетельствует фольклор (древнейший пласт былин связан с Дунаем).

Во-вторых, это – кельты, жившие в последние века до н. э. на территории Польши, Белоруссии и вообще по западной части нашей страны (их упоминает Геродот). Память о кельтах (галлах) – топонимы Галич, Галиция.

В-третьих, это – сарматы Северного Причерноморья. Так же, как и первые два предка славян, сарматы – индоевропейский народ, однако это восточные арийцы иранской группы. Прямыми их потомками являются осетины.

Наши прямые предки славяне начали свой этногенез, как сейчас полагает большинство историков, где-то между II веком до н. э. – I веком н. э. (датировка Л. Н. Гумилева – I век н. э.). Формировались они в необычайно спокойных условиях на редко заселенных тогда равнинах к северу от Черного моря, где если с кем и имели в начале своего этногенеза неприятности, то только со скифами. Вероятно, поэтому фаза их пассионарного подъема оказалась очень растянутой. Она длилась вплоть до Великого переселения народов (IV–VII вв. н. э.). Со спокойными условиями формирования, видимо, связаны и этнические стереотипы славян – в частности, весьма ослабленный государственный инстинкт (почти как у кельтов, которые проигрывали многим народам именно в силу неумения и нежелания консолидироваться до уровня устойчивой государственности). Из потомков славян ослабленный государственный инстинкт сохранился в этническом стереотипе поляков. У них есть даже поговорка: «Польша стоит беспорядком».

Одним из распространеннейших мифов исторической науки и публицистики является представление, будто славяне, да и вообще все предки русских, – исконные земледельцы. Однако этому представлению не соответствуют ни археологический материал, ни древнейший памятник отечественного права (славянского времени) «Русская правда» Ярослава Мудрого. Источники говорят, что огромной ценностью славян были стада и табуны, но никак не земля. Более того, славянам была присуща общинная форма землевладения, что говорит лишь об одном: у славян были очень прочны стереотипы скотоводческого народа. Они были им свойственны никак не меньше, чем германцам первых веков н. э. (описанным Тацитом в работе «Германия»), у которых понятия «собственность на землю» не было. Общинная форма землевладения – устойчивая традиция всех ранних индоевропейцев, в большей или меньшей степени сохранявшаяся. У славян она сохранялась долго. За неприятием как славянами, так позже и русскими безусловной отчуждаемости земли стоят сохранившиеся скотоводческие стереотипы. «Земля – божья, потом – русская (или германская и пр.), потом – общинная, а вот быки мои, и горе тому, кто в этом усомнится!» – такой стереотип очень распространен у индоевропейцев даже в начале нашей эры. Не случайно у древних греков эпитет, означавший необычайно красивую девицу, в переводе звучал, как «стобыковая», т. е. такая невеста, что не жалко за нее родителям отдать 100 быков!

Откуда же взялось утверждение об исконно Земледельческой сущности славянского хозяйства и поведения славян? Оно представляет собой идеологему, которая была создана очень поздно – во времена складывания крепостничества и радостно подхвачена в советские времена – времена неокрепостничества. Появление этой идеологемы обусловлено тем, что земледельцы, по сравнению с людьми, занятыми всеми остальными коренными способами жизнедеятельности (охотниками, рыбаками, скотоводами, ремесленниками), наиболее удобоугнетаемы. На самом же деле общество славян Древней Руси, прежде всего, было обществом свободных людей, хотя отнюдь не обществом социального равенства. (Кстати, термин «Древняя Русь» применим только к «Киевской Руси» или «Руси домонгольской». Определение «древнерусский» ко всему, что было до Петра I, лишено всякого смысла. От Древней Руси нас отделяет очень многое, в том числе и смена ведущего этноса.)

Общество домонгольской Руси

Главной ценностью в домонгольской Руси являлась свобода. «Русская правда» (не только гражданский, но и уголовный кодекс того времени) не знает тюрем, телесных наказаний, однако знает смертную казнь – явление тогда довольно редкое. Кроме того, «Русская правда» в качестве наказания знает изгнание и виру (штраф).

Изгнание – наказание, если влечет за собой утрату прав. В складывающейся городской Руси это не менее тяжкое наказание, чем в Античном мире. Что касается виры, то вира за убийство свободного человека составляла 40 гривен – сумму очень большую, большую, чем стоимость хозяйства земледельца-смерда (в этом случае за него расплачивалась община). Вира за убийство женщины была вдвое меньше – 20 гривен, но и это очень много. Однако интересно, что 40 гривен составляла вира как за убийство княжего дружинника, так и простого смерда, а 20 гривен – за убийство как боярыни, так и жены, скажем, кузнеца, т. е. социально вира была одинакова. Вира же за убийство холопа любого пола составляла 5 гривен его владельцу (это была просто компенсация за утрату раба). Иными словами, в домонгольской Руси самая принципиальная грань проводилась между свободными и несвободными.

Другая принятая тогда норма: вира за нанесение «синей раны» (т. е. синяка) выше, чем за нанесение «раны кровавой». Для нас это непостижимо, а для общества подчеркнуто свободолюбивого понятно – синяк позорен, в отличие от кровавой раны.

Еще одна норма: если на вас напали с палкой, вы имеете право ответить мечом. Такая унизительная норма современного уголовного законодательства, как превышение меры необходимой самообороны, была бы для того мира просто непонятна. В отличие от нас, это были свободные люди, поэтому им и в голову не приходило, что возможны какие-то ограничения в случае самозащиты.

Мир домонгольской Руси был городским, став таковым очень рано. С вопросом о возникновении первых городов связан вопрос о начале русской государственности. Поэтому отдельные гипотезы, например, указание польского хрониста XV в. Мацея Стрыйковского об основании Киева в V в., многие представления изменили бы, но иных доказательств столь раннего основания Киева нет. Тем не менее, в VIII в. города уже существуют, и, следовательно, с VIII в. исчисляема русская государственность. А в XII в. их было почти 400, и от 1/5 до 1/4 населения Руси жило в городах. Не случайно скандинавы называли Русь страной городов – Гардарики. После иноземных вторжений XIII в. мы нескоро вернемся к столь высокому проценту городского населения.

В XI – XII вв. не только русская культура, но и цивилизация были выше, чем в любом уголке Западной Европы. Мы достигли тогда, видимо, поголовной грамотности городского населения, а на Западе грамотность была почти привилегией духовенства (в XI в. там еще встречались неграмотные короли). Русский город был не похож на западный. Он куда в большей степени связан с сельским хозяйством и не противопоставлен сеньору. Дело в том, что по мере роста богатства на транзитной торговле IX – XI вв. город становится сильнее князя, и князь – не сеньор городу, а прежде всего глава городского управления.

Городской характер Руси, доминирование города над князем, славянские стереотипы весьма ослабленной государствообразующей традиции привели к тому, что домонгольская Русь состояла из многих государств (государством в ней было каждое княжество).

Другой миф, к сожалению, въевшийся в школьные учебники и программы, – представление о том, что некогда существовало единое государство Киевская Русь, а потом оно феодально раздробилось. Но такого государства не существовало никогда! Базируется этот миф на одном тексте Начальной летописи, где сообщается следующее: Олег (родич или воевода, приближенный Рюрика) переселяется с наследником Рюрика Игорем из Новгорода на юг, хитростью захватывает Киев, убив Аскольда (кстати, первого князя-христианина, известного в истории Руси; его звали Николай), и вокняжается в Киеве. Все, вероятно, так и было – у нас нет оснований не доверять Летописи. Но в Летописи ни слова не сказано о том, что, получив власть в Киеве, Олег сохранил хотя бы тень власти в Новгороде. Мы вообще не знаем о Новгороде ничего с этого момента и до конца жизни Святослава, т. е. примерно в течение 100 лет. И Святослав, который рассовывал сыновей на различные княжеские столы, и Владимир, который вел себя, как его отец, и Ярослав, который следовал политике своего отца и деда, поступали так не из чадолюбия. Будучи разумными и весьма не бездарными политиками, они расширяли сферу своего влияния и не дробили, а объединяли русскую землю, и другого пути, кроме как пропихнуть на свободный княжеский престол брата или сына, у них для этого не было. Они не могли посадить на престол своего боярина (наместника), чтобы управлять его руками – его бы никто не принял, ибо в том мире все решал город. Уговорить город принять князя или даже оказать на город давление, чтобы тот принял нужного князя, было можно, а управлять городом дистанционно – нельзя (любого наместника город попросту бы выгнал).

В действительности, домонгольская Русь – это конфедерация земель. Вместе с тем это и вполне единая Русь. Она едина:

Во-первых: этнически. Видимо, в домонгольской Руси был не один этнос, а два (славяне и русы), но этот альянс или симбиоз двух народов проходил через все княжества.

Во-вторых: культурно. Разговорный язык и язык книжности были одинаковы для всего населения домонгольской Руси.

В-третьих: религиозно и церковно-канонически. Вся домонгольская Русь была одним митрополичьим округом, т. е. митрополит был один – в Киеве, и даже патриарх был общий для всего населения – правда, в Константинополе. Следует отметить, что одномоментного крещения Руси при Св. Владимире в 988–989 гг. не было. Начало процесса христианизации Руси относится к I–XI вв. н. э. (Северное Причерноморье), а с конца Х в. уже вся Русь становится страной христианской культуры.

В-четвертых: экономически. Единая монетная система действовала на всей территории Древней Руси. Кроме того, ее пронизывали транзитные торговые пути (Днепровский транзит – путь из варяг в греки – общеизвестен, но в 1970‑х гг. было окончательно доказано, что Волжский транзит древнее и мощнее; были и менее значительные транзиты, например, Западно-Двинский).

В-пятых: юридически. Русь представляла собой единое правовое пространство, в котором действовали «Правда русская» и «Мерило праведное».

В-шестых: династически. Русь была объединена единой для всех династией Рюриковичей. Как бы ни враждовали князья, какие бы усобицы ни устраивали, официальная форма дипломатического обращения князя к князю «брат» сохранялась.

Однако домонгольская Русь никогда не была объединена политически и не имела общей столицы, ибо политическая мысль того времени не допускала статуса князя над князем. Великий князь Киевский был лишь первым и наиболее уважаемым среди князей. Но после него были второй, третий, четвертый князь и далее в порядке патриархальной лестницы. Двух равноправных и равноуважаемых князей среди них не было, но «все князья обладали принципиально равным правом княжить» (определение В. О. Ключевского).

XIII век принес нам разорение. Упадок ремесла и упадок торговли, подгоняя друг друга, образуют порочный круг. Русь городская уходит в небытие, на ее место приходит Русь достаточно аграрная. Какое разорение было более тяжким – от ордынских нашествий или от нашествий со стороны Запада? Иными словами, прав ли был Александр Невский, выбрав ордынскую ориентацию, хотя вообще-то мог выбрать и западную? Обратимся к статистике.

Сейчас науке известны более 350 каменных зданий домонгольской Руси (в основном, храмов, хотя есть и дворцы, а также постройки непонятного назначения). Примерно 2/3 этих зданий расположены в коренных русских землях по Днепру, Десне, Западной Двине, т. е. на территории нынешних Украины и Белоруссии, и 1/3 – в великорусских землях, включая новгородский северо-запад, что не удивительно. Большая часть зданий лежит в земле (сохранились лишь фундаменты и нижние части стен), в архитектурном объеме сохранились только 30 каменных храмов (менее 1/10 от 350). Однако сохранившиеся храмы расположены с точностью до наоборот: 2/3 – в великорусских землях и только 1/3 – в западнорусских. А еще известны науке 30 икон домонгольского письма, все до единой великорусского происхождения. Ни одной древней иконы не дошло до нас из западнорусских земель, как не дошло и ни одной древней книги с миниатюрами.

Разумеется, в войнах и стихийных бедствиях гибнут книги, памятники архитектуры и живописи. В великорусских землях, где признавали власть Орды, русская культура, конечно, тоже страдала (были и пожары, и войны, и в т. ч. ордынские разорения городов), но что-то, тем не менее, сохранялось. Однако в западнорусских землях, где памятников культуры было больше, русская культура страдала не только от войн и стихийных бедствий. Ее уничтожали целенаправленно, поэтому там памятников сохранилось куда меньше. Вот цена пребывания восточных христиан в составе западного мира!

На XIII в. приходится начало этногенеза русских. Их основными этническими предками, как уже говорилось, были славяне, а также балты и угро-финны. До прихода славян область расселения балтов простиралась преимущественно к западу от Москвы, а угро-финнов – к востоку (уже г. Можайск имеет имя балтского корня). В отличие от славян, русские начинают свой этногенез в предельно жестких условиях – в условиях иноземных нашествий со всех сторон и потому, видимо, с самого начала приобретают мощный инстинкт государственного созидания. В результате, уже к концу XV в. (всего лишь за два века!) заканчивается созидание России как державы.

Предпосылки демократических традиций

Во времена Высокого Средневековья с ослаблением городов, с резким уменьшением процента городского населения становится малозаметна демократическая составляющая власти. Однако сохраняется сельский, а возможно и волостной сход, а в городах складываются свои структуры гражданского общества – сотни и слободы с выборными старостами. Существует и некая демократическая традиция судопроизводства. Во всяком случае, Судебник 1497 г. воспрещает судье вести процесс без участия «лучших людей» общества. Мы здесь наблюдаем некую зачаточную форму суда присяжных. Причем Судебник, видимо, лишь зафиксировал сложившуюся практику, как он сделал это и в отношении других норм в других своих статьях. Тем не менее, говорить о возвращении к развитым тенденциям самоуправления можно только с середины XVI в.

В знаменитых реформах Избранной рады самоуправление целиком переходит в руки выборного начальника. Так, главой волостного самоуправления становится земский староста, избираемый из круга местных дворян, а помощниками его – земские целовальники из зажиточных местных крестьян. Если земский староста подобен испанскому алькальду, то англосаксонскому шерифу подобен губной староста – глава полицейской службы и судья по простым вопросам, по несложным делам. Он также избирается из круга местных дворян, а губные целовальники (помощники шерифа) – из местных крестьян. Развитая система самоуправления существует вплоть до петровского переворота, и существует она на фоне чрезвычайно низкой бюрократизации на местах.

Правда, в городах назначаются коронные представители (воеводы). Однако даже в крупном городе, типа Нижнего Новгорода, был один воевода и один дьяк воеводской канцелярии. Вероятно, они располагали каким-то обслуживающим персоналом, но прежде всего это были не чиновники, а местная воинская сила. Например, известно, что в середине XVII в. для созыва выборщиков перед Земским собором рязанский воевода Огарев рассылал по станам пушкарей, что говорит о ничтожности его бюрократического аппарата. Есть несколько примеров конфликтных ситуаций, когда в процессе выборов на Земский собор воевода опирался на местную воинскую силу (так было, например, при выборах на Уложенный собор в 1648 г.). Но характерно, что в этих случаях верх одерживали земские выборные власти.

Восстановление демократической составляющей верховной власти

Возможно, первый немноголюдный и краткосрочный Земский собор рассматривал Судебник 1497 г. (косвенные свидетельства тому есть), однако масштабный Земский собор впервые собирается в 1550 г. Земский собор восстанавливает своим появлением триаду верховной власти, наряду с монархом и Боярской думой, т. е. восстанавливает Полибиеву схему, но уже в масштабах единого государства (можно даже сказать – империи).

Земские соборы весьма напоминают ранние сословные представительства в Западной Европе. Те бывали одно– и двухпалатными, двух-, трех– и четырехкуриальными. Русский Земский собор представляет собою собрание двухпалатное четырехкуриальное.

Верхнюю палату образуют две невыбираемые курии. Первая курия – Боярская дума, по положению имеющая право участвовать в Соборе, и к ней в Соборе примыкают 2–3 правительственных чиновника (как правило, казначей и печатник). Вторая курия – Освященный собор, в который по русской традиции входит не только епископат, но и некоторые настоятели наиболее авторитетных монастырей. Верхняя палата обычно большую часть времени заседает отдельно, и председательствует в ней чаще всего царь.

Нижняя палата многочисленна и состоит также из двух курий, но эти курии уже выборные. Первая курия – в основном дворянская. Дворяне московские и дворяне земские выбирают своих представителей по двухстепенной системе (с институтом выборщиков). Вторая курия – буржуазная. Она избирается аналогичным образом из представителей московских сотен и слобод и представителей провинциальных посадов. Земский собор, вопреки мнению В. О. Ключевского, можно считать парламентом безо всяких оговорок. Именно так его воспринимали и иностранцы-современники. Англичанин сообщал, что в Москве создан парламент, а поляк – что в московском сейме по некоторым вопросам идут бурные дебаты. Каковы же были функции Земского собора? Во-первых, законодательная. Все важнейшие законодательные акты проходили через Земские соборы. Это и Судебник 1550 г., и Соборное уложение 1649 г., и Земское деяние об упразднении местничества 1682 г., и менее масштабные законы. Во-вторых, Земские соборы избирали государя. Сразу же после смерти первого русского тирана Ивана IV общество властно заявило о своих правах, и законному наследнику царю Федору Иоанновичу пришлось пройти процедуру избрания. Далее избирается Борис Федорович Годунов, Василий Иванович Шуйский, Михаил Федорович Романов, его дети. Последнее избрание государя Собором состоялось в 1682 г. Тогда на правах соправительства были избраны цари Иван V и Петр I. Земские соборы имели также власть низлагать государя. Известен один исторический прецедент – низложение в 1610 г. профессионально непригодного царя Василия Шуйского.

В-третьих, Земские соборы решали вопросы присоединения новых территорий, а также вопросы войны и мира. Например, Земский собор отверг принятие в подданство Азова, захваченного донскими казаками и предлагавшегося ими царю Михаилу. А в 1653 г. Земский собор дал согласие на принятие в подданство гетмана Богдана Хмельницкого с подвластными ему гетманскими территориями Малой Руси.

Земские соборы созывались формально указом царя, но часто по инициативе сословий. Так, по инициативе сословий был созван Собор 1646 г., а затем – через два года – и Уложенный собор. Земские соборы имели тенденцию превратиться в постоянно действующие. Предложение превратить Земский собор в постоянное собрание с годичным сроком полномочий депутатов вносилось в 1634 г. стряпчим Иваном Беклемишевым, однако было отвергнуто. По всей вероятности, подобная общественная реакция объясняется тем, что пребывание на Земском соборе для его участников было достаточно обременительно, а Соборы и так заседали в то время каждый второй год.

Как уже отмечалось, правовые тенденции на русской почве были развиты слабее, чем в Западной Европе, а тем более в Византии, и произвольное перемещение черт византийской автократии на русскую почву в XVI в. вне развитых правовых традиций дало нам первую тиранию. Примерно то же можно сказать и в отношении развитости правосознания во всю допетровскую эпоху. Тем не менее, правовые тенденции у нас имели место и весьма знаменательные. Например, уже в Судебнике 1550 г. содержится статья, ограждающая от произвольного внесудебного ареста. Таким образом, она появляется почти на 130 лет раньше знаменитого английского Habeas Corpus, датируемого 1679 г.

Петровский бюрократический переворот и его последствия

Замечание В. О. Ключевского о том, что петровские реформы были связаны с войной, военными задачами, военной необходимостью, справедливо. Его можно распространить почти на весь корпус петровских реформ, но с незначительной поправкой: речь должна идти, как кажется, о военно-полицейской необходимости. Обратим внимание на реформы по управлению.

В 1708 г. Россия делится на 8 тяжеловесных трудноуправляемых гигантских губерний. Чем это обусловлено? Только что проходит Астраханское, а затем Булавинское восстания, и Петр I просто создает достаточно мощный репрессивный аппарат, который позволит правительству не отвлекаться на подавление еще каких-либо восстаний.

В 1711 г. учреждается Сенат. Это непосредственно связано с войной, ибо первоначальный Сенат – своеобразный регентский совет для управления Россией в отсутствие царя, который отправлялся в свой злополучный Прусский поход.

В 1718 г. проходит реформа центрального управления. Создаются коллегии (сперва 8, затем 11). Несомненно, на бумаге коллегии выглядят значительно стройнее, чем старая московская несколько громоздкая система приказов, учреждавшихся по мере возникновения надобности в них. Но так коллегии выглядят лишь на бумаге. Создание системы коллегий – прямое административное фантазирование. Они никак не были соотнесены с нуждами территорий, что вызвало печально известную волокиту в небывалых размерах, т. е. резкое замедление принятия решений, и не могло не вызвать значительного роста административного аппарата. Причем интересно, что особенно растет низовой аппарат. При этом, несмотря на стремительно возросший государственный бюджет и, следовательно, чудовищный налоговый пресс, давивший на сословия, чиновникам стали меньше платить. И по изящному предложению А. Д. Меншикова Россия, видимо, становится первой страной в истории с узаконенным взяточничеством – низшие канцеляристы, не имевшие чина, официально получают право и тем самым обязанность «кормиться акциденциями».

Народ, безусловно, отвергал петровские реформы. Приведу малоизвестное наблюдение.

С 1703 по 1709 гг. через русскую армию прошло 230 000 человек, а убыль убитыми, ранеными, пленными, больными составила за этот период 110 000, т. е. почти половину. Обращают на себя внимание очень высокие небоевые потери. Документы фиксируют слишком большое число умерших вследствие поноса. Конечно, за поносом, упомянутым в документах, может скрываться дизентерия и, что гораздо серьезнее, холера. И все же эта цифра изумляет. Но она становится объяснимой, если предположить с большой долей вероятности, что в нее входит и значительное число дезертиров. Начальство, не желая отвечать за разбегающиеся в полном составе роты, списывало убыль состава «за смертью от болезней». Таким образом, пойманный «мертвец» уже не отправлялся на мучительную смерть как дезертир, а как бродяга еще раз попадал в солдаты, где имел, естественно, шанс еще раз скончаться от поноса.

Разумеется, дезертируют из любой армии. Но в русской армии проблемы массового дезертирства никогда не было ни до Петра I, ни после (по крайней мере, до зимы 1916 г.). Ее не было даже в войнах Екатерины II и в войнах XIX в., то есть в эпохи, когда армия комплектовалась рекрутским набором, а рекрутчина всегда воспринималась любой крестьянской семьей как большая беда. Однако при Петре I эта проблема была.

Петр I нанес чудовищный вред демократическим традициям России. И дело вовсе не в том, что перестали созываться Земские соборы. Через подобные эпохи проходили и западные державы, уже знавшие средневековый парламентаризм. Так случилось в эпоху Абсолютизма, когда сословные представительства ослабевали, а иногда и исчезали. Но в дальнейшем с развитием тенденций формирования гражданского общества парламенты возвращались на свои места. Однако Петр I уничтожил необходимую основу любой демократии – самоуправление, низовое земство. В этом, а отнюдь не в исчезновении Земских соборов – главный вред.

Не меньший вред нанесло и петровское западничество. Пройдя через свой абсолютизм и свою тиранию, английский парламент остался английским парламентом, шведский риксдаг – шведским риксдагом, как и испанские кортесы. А благодаря западническим тенденциям, Земские соборы и земское самоуправление стали после Петра I относиться как бы к нашему «непросвещенному» прошлому, и попытки восстановления представительных учреждений пошли по пути копирования зарубежных образцов, что всегда неизмеримо вреднее, чем восстановление собственной традиции.

Тотальная бюрократизация могла опираться только на мощный репрессивный аппарат и заметные репрессивные тенденции. Петр I был одержим идеей контроля, поэтому создал две параллельных системы: гласных контролеров, которые назывались ревизорами, и негласных, носивших имя фискалов. С этого момента термин «фискал» становится на века ругательством в русском языке. Но система эта работала плохо.

В характере русского этноса неискоренима неприязнь к бюрократической системе и бюрократам. Ее не смогли уничтожить XVIII, XIX и XX веке, с его тотально бюрократизированной советской властью. Русскому человеку свойственно уважение к монархам, иногда чрезмерное. И русский человек весьма не лишен уважения к аристократам. Не случайно в простонародном использовании не было ни слова «шляхтич», обычного в первой половине XVIII в., ни слова «дворянин». Знатного человека называли «барин», т. е. «боярин», аристократ, носитель аристократической традиции и аристократической ответственности. Таким, собственно, и хотел видеть русский человек своего вождя. У русского человека полностью отсутствует пиетет к государственному служащему, которого он старается не замечать. Если же это невозможно, чиновник, даже и порядочный, вызывает у него раздражение.

Петр I создал тотальную бюрократическую государственную систему, явившись в этом вопросе глубоким последователем Гоббса. Но общество сопротивлялось. И основной реакцией стала не менее тотальная коррупция. Ведь когда из политической системы изымаются законные неформальные связи (условие существования и аристократии, и демократии), общество замещает их незаконными неформальными связями, т. е. коррупцией.

Есть и еще более серьезные последствия уровня историко-культурного. В. О. Ключевский подробно описал, как Петр I из пяти различных категорий податных людей создал одну – категорию крепостных крестьян. Однако Петр I также поступает и с аристократией. Его бюрократизация и в особенности знаменитая «Табель о рангах», призвана социально ликвидировать аристократию, смешав ее с низовыми служилыми людьми. Боярство и дворянство – если уж не два сословия, то, безусловно, две совершенно самостоятельные социальные страты до Петра I. А «Табелью о рангах» Петр I низводит аристократа до уровня провинциального дворянина. Таким образом, Петр I, как и подобает тирану, выступает в роли упростителя системы (еще раз обратим внимание на универсальное правило К. Н. Леонтьева: «Всякое упрощение – всегда деградация»).

Дальнейшие тенденции XVIII века

XVIII в. проходит под знаком лишения не только политических прав, но и значительной части гражданских прав основной части русского населения – населения крестьянского. Это вызывает все большую социальную поляризацию, противопоставление дворян недворянам. Западнические же тенденции эту поляризацию усиливают, так как дворянам, все теснее соотнесенным с другим суперэтносом – западноевропейской культурой, оказываются противопоставлены не только крестьяне, но и мещане, и богатейшие купцы, и все духовенство.

Вместе с тем бюрократическая система ослабевает. Неформальные связи разъедают ее подобно ржавчине. Наконец, в царствование Екатерины II, помимо неузаконенных неформальных связей, возникают и вполне законные – выборные провинциальные должности, правда, далеко не те, что были в допетровской России.

Они чисто дворянские и замещаются по дворянским спискам дворянскими кандидатами (например, судейские должности). И все-таки это положительная социальная тенденция.

В царствование Павла I делается попытка расширить круг полноправных граждан. Именно при нем свободу от телесных наказаний получают: духовенство, купечество, почетные граждане, т. е. наиболее авторитетные категории недворянского населения. Более того, при Павле I создается и выборный Государственный купеческий Совет. Обладая небольшими полномочиями, он, тем не менее, решает многие вопросы, представляющие интерес для купеческого сословия. Этот демократический опыт был весьма перспективен. Но Совет был упразднен в следующее царствование.

XIX век и его социальные тенденции

Открывающее собой новое столетие царствование Александра I ни демократическим, ни правовым тенденциям никакого хода не дает. И хотя эта эпоха знает ряд проектов по воссозданию самоуправления и даже возвращению с ограниченными функциями парламентаризма (проект графа Н. Н. Новосильцева, проект графа М. М. Сперанского), все они остаются на бумаге и известны лишь узкому кругу лиц. Конституционные проекты, созданные в декабристской среде, удручают своей убогостью, ибо срисованы с западных образцов, причем весьма невнимательно. Однако самое главное – в обоих вариантах, и в конституционно-монархическом, и в республиканском – внимание концентрируется на создании выборного элемента высшей власти, а не на развитии муниципализма. Т. е., по сути дела, ни проект Конституции Н. М. Муравьева, ни «Русская правда» П. И. Пестеля демократическими не являются даже в малой степени. Не соотнесены они никоим образом и с русской традицией.

Первые шаги в этом направлении делаются при Николае I усилиями его выдающегося министра графа П. Д. Киселева. По долгу службы занимаясь планомерным улучшением положения государственных крестьян (крестьян не помещичьих), Киселев воссоздает и их волостное самоуправление. Делается это в рамках подготовки освобождения крестьян, как образец (все остальные крестьяне по мере освобождения должны получить такое же самоуправление). Данный пример часто забывают, а ведь это очередной этап в укреплении муниципальной традиции.

Еще меньше хорошего можно сказать о состоянии суда, судопроизводства, которое непосредственно влияет на состояние правосознания в обществе. Более полутораста лет до эпохи Великих реформ Россия знает только полицейский суд. Состязательное судопроизводство забыто. Об участии, каких бы то ни было, избранных представителей общества в судебном процессе никто не вспоминает. И все это происходит на фоне довольно жестокого законодательства.

В XVII в. русское законодательство знало примерно 40 казусов, могущих повлечь за собой для правонарушителя смертную казнь. По сравнению с нами куда более «прогрессивная» Франция знала примерно 100 подобных казусов. Петр I круто исправил дело – итогом его царствования стало 140 казусов, ведущих к смертной казни. Правда, практика судопроизводства и нежелание целого ряда правителей подписывать смертные приговоры (первой была императрица Елизавета Петровна, не утвердившая ни одной смертной казни за свое 20‑летнее царствование) несколько смягчали российскую пенитенциарную систему, что впоследствии отмечал М. Е. Салтыков-Щедрин. Тем не менее, такая ситуация, конечно, вела к значительному снижению правосознания сравнительно с допетровскими временами.

Эпоха великих реформ

«Великими реформами» в исторической науке принято называть реформы императора Александра II, заслуженно получившего прозвище Царя-Освободителя. Его реформы, безусловно, грандиозны. Начавшиеся освобождением крестьян в 1861 г., эти реформы продолжаются вплоть до проведения военной реформы в 1874 г. и имеют тенденцию к продолжению.

Надо сказать, с точки зрения социокультурной, аграрная реформа была проведена крайне неудачно. Дело в том, что уже с XVII в. помещичий крестьянин был прикреплен к земле, не мог от нее избавиться и не мог ее покинуть. Но обрабатывал он землю, которая состояла из двух наделов. Один надел предоставлялся ему барином, и на этот надел никто не мог посягнуть: ни правительство, ни сам барин, ни сельское сообщество. Другой надел предоставлялся ему сельской общиной и мог по сельскому приговору перераспределяться. Таким образом, будучи крепостным, крестьянин все-таки мог сам распоряжаться одной частью предоставленной ему в надел земли.

А с проведением аграрной реформы вся земля передавалась в общинное пользование. Община, как и прежде, оставалась вправе по сельскому приговору перераспределять наделы. Таким образом, став свободным, крестьянин уже полностью терял право распоряжаться своей землей. Весь его надел целиком теперь принадлежал общине. Кстати, Н. М. Карамзин (несомненно, подлинный либерал) еще в начале XIX в. возражал против скоропалительного освобождения крестьян именно потому, что предвидел такое изменение положения крестьянина как хозяина, а, следовательно, в большой степени и как гражданина.

К сожалению, почти все тогдашнее общество было сторонником сохранения общины. Революционеры и радикалы видели в общине зачатки грядущего социализма. Бюрократы стремились сохранить общину как элемент полицейского давления (по принципу круговой поруки). Оказавшие сильное влияние на ход реформ, славянофилы поддерживали общину как исконную земскую традицию, просмотрев, что община уже изувечена двухвековым крепостничеством. Против общинного надельного землевладения выступали только либералы-западники. Как раз в этой ситуации они были правы, но остались в меньшинстве. И распутывать данный узел, препятствующий воссозданию гражданского общества в России, пришлось уже в начале XX в.

Однако другие реформы Александра II были проведены значительно удачнее. Это были земская, городская, военная и судебная реформы. Причем первые две можно считать одной реформой – реформой, вновь устанавливающей самоуправление.

Воссозданная в 1862–64 гг. низовая демократия была весьма ограничена. Более того, положа руку на сердце, можно смело утверждать: она была даже ограниченнее демократии XVII в. И все же это была демократия. Она была ограждена довольно жесткими цензами. Цензы гарантировали в земских учреждениях сохранение позиции помещиков. Так, избирательные нормы для землевладельцев были наиболее свободными, для городских домохозяев уезда – жестче, для крестьян – еще жестче. Можно считать недостатком и то, что в уездные земские учреждения землевладельцы и городские домохозяева избирали своих представителей на одностепенных прямых выборах, а крестьяне – на двухстепенных (сначала на волостной уровень, а только затем на уездный). Соответственно подобные выборы в губернские учреждения для первых двух курий становились двухстепенными, а для третьей – трехстепенными.

Все это так, и все это оправдано и культурно, и социально. Ввести равенство представительства в середине XIX в. означало полностью растворить самый культурный элемент общества – элемент дворянский – в крестьянском море. Это было бы резким разрушением пусть не самых удачных, но все-таки уже сложившихся традиций, разрушением петровского масштаба. И, тем не менее, в земских учреждениях дворяне, мещане и крестьяне впервые после полуторавекового перерыва стали заседать вместе и вместе решать дела, представлявшие интерес для всех них.

Земская реформа за первые полвека своей истории дала блистательные результаты. В России значительно улучшились дороги. Дворянские выборные учреждения екатерининского времени дорогами совершенно не способны были заниматься, а многосословные земские учреждения занимались со вкусом, с интересом. Россия в начале XX в. имела одну из лучших в мире систем агрономического и ветеринарного обеспечения, уступая лишь Италии, а этим занимались только земства. Россия резко улучшила свою систему здравоохранения, о чем любой образованный человек знает из беллетристики А. П. Чехова и М. А. Булгакова. Но, пожалуй, самыми грандиозными были успехи в области народного образования.

Еще А. С. Пушкин писал, что конфискацией церковных имуществ Екатерина II погубила дело народного образования на 100 лет вперед. И действительно, епархии и монастыри вынуждены были закрыть свои школы, которые не на что стало содержать. Представители дворянского сословия постепенно оказались втянутыми в светскую систему обучения. Со временем и духовенство нашло выход за счет развития системы духовных училищ и семинарий. А вот крестьянин XVIII и XIX вв. гораздо чаще неграмотен, чем в XVII в.

Теперь земства открывают школы. В основном, это двухклассные народные училища, а иногда и одногодичные школы грамоты. В результате процент грамотных стремительно возрастает. К 1908 г. в России ежегодно вводится по 10 000 школьных зданий. В 1908 г. принимается первый в нашей истории Закон о всеобщем обязательном начальном образовании. Кстати, в начале XX в. большинство начальных школ уже четырехклассное. Правительство этим, конечно, занималось. Этим занимались и церковные инстанции. Однако пример показывали именно земства, они задавали тон. Больше всего открывалось земских школ.

Земства, несомненно, способствовали увеличению числа ответственных граждан, которые, имея опыт в части самоуправления, тем самым имели опыт нормальной политической деятельности. Заметим, что император Александр II был убит народовольцами именно в тот момент, когда готовился подписать указ о созыве Государственной Думы, что добавило бы к монархической и аристократической составляющим верховной власти в России еще и демократическую составляющую. Это в 80‑е гг. прошлого века уже было вполне уместно. Ведь прошло 20 лет с момента начала реформ. 20–25 лет – исторически возраст поколения. Т. е. как раз сложилось поколение людей, которые могли бы занять кресла в восстановленном российском парламенте.

К процессу восстановления гражданского общества имеет отношение и военная реформа. Русская армия со времен Петра I комплектовалась рекрутским набором исключительно за счет крестьянского сословия. Однако, уравняв в политических правах граждан России, уже нельзя было возлагать военную службу в основном лишь на крестьян. Поэтому вводился обычный для европейских государств того времени Закон о всеобщей воинской обязанности. (На практике были очень большие исключения; в частности, на службу не призывался единственный сын в семье.) Военная служба всегда являлась необходимым элементом построения гражданского общества. И такой закон – существенный шаг в этом направлении.

Но наибольших похвал заслуживает, конечно, судебная реформа. В России было восстановлено состязательное судопроизводство, гласный судебный процесс; введен по англосаксонскому образцу институт 12‑ти присяжных заседателей, появилась профессиональная адвокатура. Более того, русские судебные уставы были лучше западноевропейских, т. к… при их создании весьма широко использовалась не только современная западная практика, но и западная правовая мысль. Например, в случае явной ошибки присяжных, совершенной не в пользу подсудимого, судья мог отменить вердикт. Однако он не мог этого сделать, если присяжные ошибались в пользу подсудимого. Такое было возможно далеко не во всех странах. Русский прокурор, в ходе процесса убедившись в невиновности подсудимого, мог отказаться поддерживать обвинение, чего не мог, скажем, прокурор французский. Вне всякого сомнения, русский суд следует признать необычайно удачным. А о том, насколько он способствовал фактом своего существования росту правосознания в обществе, свидетельствует мемуаристика эпохи. Лучше всего по этому поводу посмотреть «Дневник писателя» Ф. М. Достоевского за несколько лет подряд.

Иногда реформы Александра II называют либеральными и западническими. Они, конечно, были либеральны, поскольку способствовали развитию самодеятельности личности, в т. ч. и в хозяйственной сфере (с чего начинается любой подлинный либерализм). Но признать их западническими довольно трудно, зная, что они восстанавливали земскую традицию, имевшую ранее многовековую отечественную историю; зная, что они действительно использовали западноевропейский опыт в создании судебных уставов, но восстанавливали правовые нормы, которые тоже имели глубокие исторические национальные корни. Скорее можно было бы с похвалой назвать Александра II реакционером в том смысле, что его реформы явились реакцией на искажение социальной системы и посягательство на русскую культуру в течение XVIII – первой половины XIX в.

Начало XX века

Общеизвестно, что в последней четверти XIX столетия Россия, преодолев негативные последствия Великих реформ, входит в полосу экономического подъема, сменившегося в начале следующего века хозяйственным взлетом. На этом фоне мы наблюдаем и грандиозный культурный расцвет.

Однако не менее заметны и негативные элементы в сложной картине эпохи. Нужно только помнить, что эти элементы не порождены последним периодом в истории дореволюционной России, а имеют долгую предысторию в продолжение XIX, а частью и XVIII в. Уже более двух веков длилась жизнь русского западничества, раскалывавшего, как мы видели, культурное пространство страны. С начала XIX в. русские пребывают в фазе этнического надлома, способствующей снижению внутренней солидарности каждого народа. Наконец, по крайней мере, с середины XIX в. можно с сожалением констатировать действие антисистемы или группы антисистем. Все это объективно приводило к наличию деструктивных тенденций, осложненных уже рассмотренными нами ошибками в проведении Великих реформ.

Таким образом, блистательный расцвет, могший иметь весьма длительные последствия, не более закономерен, чем начало Русской революции, обычно именуемое Первой русской революцией. Каковы же основные социальные тенденции в этот странный период выбора между процветанием и деструкцией? Крупных две: думская реформа императора Николая II и аграрная реформа П. А. Столыпина.

Созыв Государственной Думы, несомненно, представлял собой прямое продолжение реформ середины XIX в., однако, подготовлявшийся на фоне революционных событий, впитал политическую обстановку момента. По никому не известным причинам были гарантированы места рабочим депутатам, которые представляли слои общества, не имевшие опыта земской деятельности. Правительство небезуспешно боролось с революцией, но широким жестом допускало участие в выборах революционных партий и политических групп, прямо не осуждавших террор. Русская традиция знала только опыт беспартийной демократии, и следовало максимально затруднить партийный способ выдвижения кандидатов, тем более что единственными партиями, обладавшими некоторым опытом организационной работы, были партии социалистические. Тем не менее, серьезных попыток провести избрание Думы на земской основе предпринято не было. В то время как в западноевропейской политической практике партии складывались через десятилетия, а иногда и века после начала парламентаризма, наши партии формировались, как печально памятные партии французского революционного Конвента. Отмечавшийся современниками «яд партийности» разлагал не только Первую и Вторую Думы, но и сделал беспомощной Четвертую в дни Февральских событий 1917 г.

Что же касается столыпинской реформы, то она и была задумана, и проводилась в высшей степени успешно. Здесь нас интересуют лишь ее социальные следствия, а они таковы: в ходе реформы значительно увеличивались средние слои – необходимая опора гражданского общества. Но рассчитанная примерно на 20 лет аграрная реформа должна была завершиться в середине 20‑х гг. Деструктивные силы еще раз опередили, как и в 1881 г.

Русская революция, особенно ее большевистский этап, была частью осознанно, частью невольно ориентирована на разрушение русской культуры. Поэтому ее социальная практика полностью лежит вне русской традиции. Впрочем, эта практика лежит за пределами любых правильных форм, оставаясь в пределах аристотелевых искажений. Но, как показывает история, стереотипы социальной жизни России, имеющие под собой прочную культурную базу, устойчиво воспроизводятся и, весьма возможно, будут воспроизведены еще раз – по случаю окончания Русской революции, т. е. на наших глазах.

Пока же уровень бюрократизации превосходит все, когда бы то ни было достигнутое в этом направлении на Русской земле – не только петровский, но даже советский уровень. Это не значит, что подобное развитие государства устраивает общество. И общество в ближайшее время наверняка заставит государство ощутить, что оно – государство – есть, прежде всего, обслуживающий общество персонал. До этого наше общество уже дозрело.

Что такое Россия?

Мы часто спрашиваем себя: что такое жить по-русски? Что такое русская судьба, русский характер, русский образ жизни? Как началась Россия? Откуда мы родом?

Мы уже дважды рождались в Русской земле: сперва как славяне, затем как русские. Это только в пределах строго документальной истории. А до того в нашей стране, видимо, жили праславяне – венеды, а до них – арийцы, общие предки индоевропейских народов. И не собирали Россию, а заселяли. Заполняли вмещающий ландшафт. Славяне формировались, перед Рождеством Христовым в теплой лесостепи к северу от Черного моря и в широколиственных лесах Карпат. Складывались в единый народ в спокойной обстановке на обширном малонаселенном пространстве. Не были они не только имперским народом, но даже и достаточно государственным, походя на кельтов, близкую родню, вольнолюбием и установкой на федерализм.

Единая Киевская Русь существует только в школьных учебниках. Государство в домонгольской Руси – это каждое княжество. Усилия объединителей Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо, при всем их таланте и могуществе, были тщетны. Их не понимали. Русь и так была велика и обильна. Русские – этнос XIII века – складывались в обстановке чудовищного давления и с Запада, и с Востока. Немцы-крестоносцы, шведы, поляки, венгры, язычники-литовцы, Орда. Идея единой России сразу стала не просто популярной, она стала всеобщей, стала этнокультурным стереотипом. В усобицах XII века дрались за добычу, за чужую землю, искали «себе чести, а князю славы». «Усобицы» XIV века – это борьба трех сторон за создание единой Владимирской державы: Суздаля, Твери и Москвы. И борьба двух сторон за создание империи: Владимира и Вильны.

Не у Орды и даже не у Византии как государства «перехватила» Русь имперскую идею. Православная Церковь, стремившаяся создать себе опору в виде христианского царства, приобрела эту идею у Рима при Константине Великом, сохранив это достояние в лице Византийской империи. Однако в XIV столетии любой русский, побывавший в Константинополе или хорошо осведомленный о тамошних делах, понимал, что православное царство идет к закату и, скорее всего, не выживет. А уж грек-то в этом точно не сомневался. Посмотрите, как действуют разноэтничные русские митрополиты в XIII–XV веках: галичанин Кирилл, грек Максим, галичанин Петр, грек Феогност, москвич Алексий, болгарин Киприан, грек Фотий, рязанец Иона. Одно не меняется никогда: установка на создание Российской державы. Ее Церковь и готовила – как преемницу уходящей Византии.

Так что в качестве имперцев русские были воспитаны друзьями; государственниками их воспитали враги, а православными они родились, ибо приняли христианство вдумчиво и не торопясь еще в первом тысячелетии нашей эры. Причем никто не сомневался: первый отмеченный историками русский человек Александр Невский именно на камне веры основал свой культурный выбор. И о пассионарности не задумывался этот первый пассионарий нового русского этноса, а спасал Русь, которая вовсе не хотела тогда, чтобы ее спасали. Надорвался, не дожив до сорока, и остался навсегда – любимейшим русским князем. А могла бы быть столица Русской державы и в Вильне, и в Киеве. Но уступили князю-вероотступнику Ягайле, не выгнали вон предки нынешних украинцев и белорусов, отдав тем самым Москве право основать Царство.

Что же точнее отражает понятие «Русский путь»: славянское единство, евразийство или единство православное? Славянский единый народ к XV веку закончил свою жизнь. Когда в XI столетии Болеслав Храбрый лез в киевские дела, это воспринималось летописцем как естественное участие еще одного славянского правителя в междоусобной брани: польский ли, черниговский – какая разница! А в Смутное время поляки для русских – уже грязные оккупанты. Возможно, последний шанс использовать в политических целях любовь славян друг к другу преступно упустило последнее русское правительство в период Первой мировой войны. Тогда даже хорваты перебегали на русскую сторону, чтобы с немцами биться.

Евразийцы были во многом правы, описывая сходные природные условия жизни русских и их восточных соседей и отмечая нашу с ними совместимость, взаимное тяготение. Кстати, еще славяне Древней Руси замечательно уживались с половцами, даже включали их в орбиту своей культуры. Но Средняя Азия исторически не часть России. А без Туркестана – какое «тюрко-славянское» единство? В Российской Федерации 90 % населения принадлежат к восточно-христианской культуре. Это просто православная страна. Вы же не называете Сирию или Египет «христианскими» государствами, а там христиан куда больше, чем у нас мусульман. Добрососедство и дружба с мусульманами возможны и желательны, но с христианами Балкан и Закавказья у нас больше оснований для близости.

Наш путь неизбежно будет следовать не только из более чем тысячелетнего прошлого России, но также из наследия восточно-христианской культуры, из двухтысячелетней жизни Церкви, из многих тысяч лет ветхозаветной библейской традиции. И еще – из загадочного языческого прошлого славян и их предков. Из смутно-различимого общеарийского мифа, с его сословностью, с его понятиями чести и благородства. А в чем-то – из памяти обо всех живших людях. Мы все – от Адама, хотя все разные.

Точнее всего сущность нашего пути и предназначения определяет сформулированная полтысячи лет назад национальная идея – это «Святая Русь» – понятие, живущее в национальной традиции. Традиция почти синонимична понятию «культура». Когда о ком-то говорят «традиционалист», то говорят о человеке высокой культуры. Общество вне традиции немыслимо. Любая форма государственного устройства будет нормально работать только в «домашнем» варианте. Пора закрыть спор славянофилов с западниками: можно учиться, можно – заимствовать, но лишь то, что ложится в национальную традицию. Вот бюрократическое правление в России нетрадиционно и может весьма печально завершиться для большого количества бюрократов.

Как и на чем мы договоримся – слишком многогранная тема. Многое тут в компетенции не историка, а философа, богослова, социолога, эколога. Одно условие видится мне более или менее явственно: на антикоммунизме мы уже не договорились. На коммунизме, на социализме – даже после 70 лет рабства – не договоримся никогда. А вот на отвержении революции можем договориться реально. На том, что: не коммунист плох, а всякий революционер, всякий разрушитель.

* * *

Многие, утверждающие, что русские – еще не нация, вовсе не хотят русских оскорбить. Просто применяют термин в западном его значении. Латинское слово «natio» – народ, конечно, то же, что греческое «этнос», но у него своя странная судьба. В средние века нация – землячество или совокупность подданных одного государя. В Пражском университете времен Гуса отмечены четыре «нации»: чешская, польская, баварская и саксонская. Из них три, в сущности, немецкие, так как «польскую» составляли немцы, подданные польского короля. Мнимая победа национальных государств над феодальными и имперскими в Западной Европе есть не что иное, как идеологическая модернизация. Если бы Бургундия отстояла свою независимость от агрессии Франции в XV веке, мы бы читали в учебниках, что свободолюбивые бургундцы в союзе с фламандцами, фризами и лотарингцами отразили интернациональную агрессию французов, бретонцев, провансальцев и аквитанов… «Что в истории было, то было»… За «Французскую республику, единую и неделимую» Париж расплатился Вандейской войной, на которой обломала зубки революционная армия. Бретонцы не признавали себя французами.

Нация как сумма граждан государства – это понятие, существующее только на Западе. В России, во всей Азии, в Африке нация – это этнос и только этнос. Тому свидетельство – полное «фиаско» партии Индийский Национальный Конгресс, несмотря на исключительные дарования деятелей клана Ганди. То, что в Индии два государственных языка, – не наследие «проклятого колониального прошлого», а реальность, в которой бенгалец и сикх не желают говорить на хинди. И с хиндустанцем они желают общаться только по-английски.

Не будет никогда «индийской» нации, не будет и «российской»! Не пожелает любой нормальный русский человек слышать в телепередаче, что первое место на Олимпийских играх занял «россиянин» Иванов, а второе – «украинец» Петров. Да хоть бы и Петренко! Не сможет ни один «посткоммунистический» правитель безнаказанно для своей политической карьеры использовать коммунистическую подмену понятия «великоросс» термином «русский». И в XVI, и в XVII, и в XVIII вв. наши соотечественники в оккупированных Малой и Белой Руси (а также и в Червонной, и в Подкарпатской) гордо именовали себя русскими. Даже в «Путеводителе по Крыму» (уже не Таврии!) 1925 г. издания национальная статистика выглядит так: русских – свыше 300 тысяч, в том числе великороссов, украинцев (уже не малороссов – работает большевистская пропаганда!), белорусов – столько-то. Сначала великороссам приказали зваться русскими, отказав тем самым в праве на имя русских украинцам и белорусам. Теперь пытаются в этом праве отказать и великороссам. В приличном обществе афроамериканца не назовут dirty nigger, армянина – армяшкой, еврея – жидом пархатым. Однако в бытность главой Правительства Российской Федерации Черномырдин запросто обложил перед телекамерами русских «этническими россиянами». Только ведь это не означает, что русские согласились быть этими «этническими», что они согласились с ленинским расчленением их нации, что русины Закарпатья признали себя частью «украинской нации», что Чернигов и Харьков (основанный на земле вполне москальского царя сего разрешения) добровольно согласились стать заграницей.

Право же, смешно подозревать, что «мировому сообществу» или «прогрессивному человечеству» удастся заставить нас всерьез считать, что некоторые нерусские люди принадлежат к российской нации, а иные русские – не принадлежат.

А вот советский народ… Когда выживший из ума Брежнев сообщил, что «сложилась новая историческая общность», все вежливо посмеялись. Но в 20‑30‑е годы угроза реального формирования новой нации политическими средствами была серьезной. Дело в том, что этносы не создаются по воле политиков. Они рождаются по воле Божией или в силу законов природы – это как кому удобней. Усилиями партократии и чрезвычайки можно было сколотить не народ, а химеру. Насколько процесс химеризации успел достичь результатов, насколько благодаря химеризации удалось назвать Россию Советским Союзом, а клочок России – Российской Федерацией, насколько жертвами химеризации стали несчастные, скандировавшие «Са-вет-ский Са-юз», – все это станет предметом исследования ученых следующего века.

Нужно помнить, что империя всегда многолика. Она потому и империя, что состоит из сохраняющих свой драгоценный культурный облик провинций. Однако и любая значительная нация состоит из субэтносов, а богатый язык включает множество диалектов. Это прекрасно. Одно из важнейших наблюдений Константина Леонтьева, великого мыслителя, состоит в том, что упрощение – всегда деградация. Упростить общество стремится тиран. Быть может, самый мерзостный из них – Иван IV – всерьез полагал, что все русские люди поголовно его рабы. Не лучше ведут себя иные «демократы», уверяющие, что Россия населена электоратом. То есть толпой, быдлом, массами. От угрозы чудовищной унификации предостерегает X. Ортега-и-Гасет в «Восстании масс». С. Левицкий в «Трагедии свободы» напоминает нам, что общество стремится к симфонии сограждан, а массы – к унисону. Другой тиран, Петр I, упрощал всерьез: различные группы земледельцев вместе с холопами сплющивал в односословие крепостных крестьян, боярскую аристократию размешивал в служилом дворянстве. Бюрократия всегда стремится к социальному упрощению, дай ей только волю! А интернационально-тоталитарный режим – еще и к унификации внутреннего мира человека.

Зато взгляните, как многообразна Россия в эпохи расцвета! В XI веке мы еще учились у греков приемам каменного зодчества, а в XII уже засияла радуга изумительных местных школ: смоленской, новгородской, суздальской, галицкой. В XVIII столетии Москва – несомненно мирового класса культурный центр, но для Ярославля, Рязани, Нижнего она вовсе не центр. В 1630‑е годы заказчиком-ярославцем в Москве возведена церковь Троицы в Никитниках. С середины века она становится объектом подражания, но еще в 40‑е подобная и ничуть не хуже появляется на Торгу Великого Устюга. Маленькой столицей должен был казаться в XVII столетии красавец Тобольск.

Это петербуржская бюрократия поделила Россию на два мира: столицу и провинцию. Впрочем, в полной мере это не удалось: помешала старушка Москва, сохранявшая промежуточное положение.

Но вот наступил последний культурный подъем. В блестящую эпоху модерна искусство, литература, философия, многие научные школы – впервые с XIII века – куда значительнее у нас, чем у западных соседей. Хозяйственный подъем конца XIX столетия сменяется экономическим бумом начала XX, не имеющим себе равных.

Россия переживала демографический взрыв. В пятидесятые годы нашего века численность российского населения (по западным данным) должна была превысить 300 миллионов человек. Одних это страшило, другими воспринималось как признак неизбежного великого будущего России. Наконец, только во второй половине нашего века, благодаря исследованиям физика Федосеева, стало известно, что на 1913 г. наш жизненный уровень был несколько выше, чем у самой Англии. 75 лет советской власти мы учились видеть только свои дореволюционные недостатки и не замечали, что, скажем, старая Россия производила практически все виды продукции, что ее автомобильная промышленность была на уровне немецкой, а авиационная – на уровне американской. Подобные примеры можно привести из разных областей.

И снова начинает сиять созвездие центров: университетских, промышленных, торговых, издательских. Нижний Новгород, Одесса, Казань, Томск… Московская архитектурная школа значительней петербуржской, но в Москве строят и ярославец Поздеев, и самарец Зеленка. «Чистый» модерн, национально-романтический, неоклассический! Нестеров, настолько непохожий на Борисова-Мусатова, насколько оба они отличаются от живописцев «Мира искусства».

В этом сложном спектре проявлений культуры самой высокой пробы немало имперского и весьма много национального. Ведь империя, в отличие от федерации, всегда создается вокруг ведущего, стержневого этноса. Можно строить чисто национальное государство, можно отказаться от роли имперского народа, как поступили турки, и изгонять целые народы с их земель, как те же турки – греков, армян, ассирийцев, курдов… Но нельзя сохранить имперское наследие, разрушая национальное самосознание.

Что же касается всемирной роли империй, то это всегда была роль арбитра, а не мирового властителя. Вспоминая эпоху Александра III, французский автор писал, что в его царствование «в Европе нельзя было воевать без разрешения русского царя, а он этого разрешения не давал». К владычеству во всей вселенной стремились как раз те, у кого империя не получилась: Александр Македонский, Тамерлан, Наполеон. Говоря о советской истории нужно отметить следующее. Большевистский режим начинает с того, что выводит Россию из победоносной войны, лишив ее тем самым заслуженных плодов победы. Более того, послевоенный мир устраивается уже без собратьев.

В результате Ливан (такого исторического государства не было!) был искусственно «вырезан» Францией из Сирии по местам преимущественного обитания католиков в ущерб православным сирийцам. Россия не осуществила протекторат над Иерусалимом. А далее в Палестине было организовано конфессиональное государство Израиль, и должно было быть организовано арабское государство, но никто и не поднял вопроса об организации христианского государства и христианского сектора Иерусалима. Позже Израиль оккупировал арабскую палестинскую территорию. Последствия разделения Палестины на «еврейское» и «арабское» государства были примерно такими же, как и в Боснии, где «сербы» воюют с «мусульманами» (ведь евреи – это религиозная общность, а арабы – этнос, и точно так же мусульмане – религиозная общность, а сербы – этнос).

В 1921–1922 гг. Кемаль-паша, начинающий Ататюрк, воюет с нашими многовековыми союзниками греками и дашнакским армянским правительством. Вечная защитница армян и греков – Россия силами большевиков наносит прямой военный удар в спину дашнакскому правительству и финансовый удар в спину грекам, предоставив колоссальный золотой заем Кемалю, вследствие чего греки теряют сектор Смирны, а Турция с того времени приобретает уже опасный геополитический характер.

Сталина подозревают в восстановлении имперской внешней политики, но эти подозрения ложны. Например, Сталин дарит Чехословакии Прешовскую область, не позаботившись о том, чтобы русинам этой области уже была дарована та самая автономия, которую им обещали еще в 1918 г. Сталин дарит Холмщину и Белостокское воеводство полякам, и теперь это целиком ополяченные территории (православных русских людей там больше нет). А Литве Сталин дарит не только Виленский округ, но и два района Белоруссии.

«Великий советский патриот» Сталин ухитрился создать предельную угрозу на Дальнем Востоке, небрежно подарив режиму Мао Цзэдуна Манчжурию, Внутреннюю Монголию и Тибет. Мог бы народно-демократические Манчжурскую и Монгольскую республики создать, но предпочел другой путь – выстроить у себя под боком опасную России китайскую социалистическую «империю».

У Сталина была возможность улучшать отношения с греками и опереться на прорусские настроения в Сербии. Но это его не интересовало, его интересовал коммунистический лагерь. В результате в Сербии сформировался антиправославный режим.

Антиправославной оказалась и политика Венгерского коммунистического правительства. По соглашению религиозных кругов Венгрии с венгерским режимом Я. Кадора в государстве было оставлено десять религиозных школ, остальные сделаны атеистическими. Из этих гимназий восемь были римско-католическими, одна реформатская и одна иудейская. Но православные в Венгрии есть, и последуй в той ситуации даже тихий голос из Кремля, православная гимназия была бы.

Этот конгломерат политических решений можно оценить только как последовательно антирусский, а русские – стержневой православный этнос, опора империи и опора Церкви. Кроме того, советский режим не препятствовал ассимиляции «средними» народами «малых», нарушая еще один общеимперский принцип. Этот же режим предпринял все возможное для уничтожения прежней имперской элиты, взамен которой вырастил квазиэлиту, ставшую главным инструментом разрушения территории страны. Все это вместе на фоне внешней политики СССР, которая делала бывших врагов Российской империи друзьями, а друзей – врагами, снимает вопрос о советском государстве как империи. У старой России большевистский режим позаимствовал лишь отдельные декоративные черты.

* * *

В истории России, как и в истории любой страны, множество событий и эпох могут быть названы ключевыми. Только одни оставляли после себя инерцию подъема или предопределяли будущий расцвет, другие же снижали уровень общественной нравственности или копили разрушительный потенциал. В XVI в. была опричнина, но были и реформы Избранной рады, в XVII – не только садист Разин, но и Земские соборы, в XIX – антинациональная политика Александра I и целая толпа мерзейших революционеров, но ведь и пушкинский «золотой век», и реформы Александра II, и рождение русской философской школы. А вот что из этого мы выбираем в качестве «типично русского», во многом определяет лицо нашей эпохи. До сих пор в учебниках разинщине отводится целая глава, а русской парламентской (соборам) и муниципальной (земству) традициям – есть что-нибудь равновеликое?

Так же преподносится набор исторических портретов. Ну кого знает средний школьник из русских царей? Ивана IV и Петра I. Всего два тирана за тысячелетнюю историю докоммунистического порабощения (а у итальянцев – десятки!), и именно их «светлые» образы заполняют учебники, беллетристику, киноэкран. Да еще с эпитетами «Грозный» (украден у великого деда – Ивана III) и «Великий» (преподнесен самому себе)! Нужны ли они нашей истории? Разумеется. Но если бы всерьез заботились о юных гражданах, давно бы звали «Ивашкой» и «Петрушкой». Остались же в Византийской истории Михаил III Пьяница и Константин V Копроним (то есть, простите, Говнюк). Мало ли подлинно добрых имен у нас? Иван III – истинный основатель державы: есть ли еще в мире государство, не воздвигшее ни одного памятника основателю?! Борис Федорович – первый Годунов – строитель и просветитель. Михаил Федорович – первый Романов – государь, преодолевший последствия опричнины и Смуты. Алексей Михайлович – знаток богослужения и основатель театра, покровитель продуктивного животноводства и насадитель парламентаризма. Павел Петрович – гений внешней политики, чей портрет так и остается бесстыдно искаженным. Четыре последних императора, столь много сделавших, дабы провести страну мимо революционных безобразий. А ведь кроме царей были еще ученые, писатели, полководцы, дипломаты, предприниматели. Святые были.

Наинужнейший тип личности? В различных ситуациях разный. Посмотрим на Смутное время с позиций этнологии. Смута XVII столетия – это первая гражданская война в России. Сословия и социальные группы выдвинули лидеров и если не программы, то требования. Один за другим на исторической сцене появляются пассионарии, титаны: Лжедмитрий с авантюристами и деклассированными элементами, царь Василий с аристократами, Ляпунов с помещиками, Болотников с крестьянами, казачьи атаманы, патриарх Гермоген, архимандрит Дионисий, келарь Авраамий Палицын, боярин Салтыков с конституционным проектом, гетман Жолковский… Пассионарии сражаются и в основном погибают. И ведут к погибели сограждан. Наконец, последними появляются черносотенцы, то бишь городская демократия (а если точно, то городские налогоплательщики). Эти выдвигают своего пассионарного лидера Козьму Минина, делают его диктатором (дословно выборным человеком «всея Земли»). Минин находит еще одного честного пассионария – князя Пожарского на пост главнокомандующего (помощник римского диктатора назывался начальником конницы!). Трудами Минина и Пожарского нация вышвыривает оккупантов и избирает на престол Михаила Романова, добронравную гармоническую личность. Про пассионарность те русские люди ничего не слыхивали, но здравым смыслом обладали поболе нынешних. Почему и понимали, что Отечество УЖЕ спасено, а в нормальной жизни во главе государства не нужны спасители и реформаторы, а нужен честный, воспитанный, спокойный человек из семьи с хорошей репутацией.

Две мифологемы консерватизма в русском историческом сознании

Осмелюсь предложить вашему вниманию свои соображения по поводу двух мифологем, укрепившихся в нашей историографии, подхваченной вполне историографией зарубежной в той части, в которой она касается России… Это представление об изначальном земледельчестве славян, о земледельческом характере славянских культур и цивилизаций. И представление о том, что некогда, в X–XI веках (но хронологические рамки здесь подвижны) существовало единое древнерусское государство, именуемое Киевской Русью.

…Итак, представим себе, что славяне родились, начали свой этногенез, по Гумилеву – в I в. н. э., по Рыбакову, с которым согласны многие исследователи, – в I или II в. до н. э. – разброс не очень значительный. Следовательно, мы можем говорить о начале этногенеза и о предках славян в ситуации I в. до Р. Х. – I в. после Р. Х.

Безусловно, сейчас существуют два общепризнанных этноса-предка: протославяне и кельты – и один гипотетический, с которым согласны далеко не все ученые, но которого признавали все историки в начале века. Имеются в виду сарматы северного Причерноморья. Обращаю ваше внимание на то, что все три этноса – арийские. Два, протославяне и кельты, принадлежат к западной ветви арийцев, а сарматы – к южной… протоиранской, они ираноязычны.

…Кем, собственно, были почти не поддающиеся исследованию первоначальные арии? Сегодня можно определенно предполагать, где существовал этот этнос, когда он был единым народом. (Конечно, сейчас арийцы – это группа индоевропейских языков, ни о каком этническом родстве речи не может быть. Так же как сейчас много тюркских народов, но были тюрки – единый народ.)

Эти изначальные арии занимали пространство между северным Прикаспием и северным Причерноморьем. Ядро их обитания устанавливается археологически: южный Урал – северный Прикаспий. Никаких Гималаев, никакого Заполярья, никакой Гипербореи. Северный Прикаспий, где археологическая разведка обнаружила много протоарийских городов. Детально исследован из них Аркаим. Время начала следующего витка этногенеза, породившего многие арийские народы, устанавливается достаточно строго. Это начало второго тысячелетия до Р. Х.

Что дает право это утверждать? Очень просто. Первое документированное индоевропейское государство – государство хеттов в Малой Азии, в Анатолии, – начинает свое существование в первые годы XVIII в. до н. э. Хетты должны были дойти в ходе великого арийского переселения до Анатолии, причем, несомненно, не азиатским путем, а циркумчерноморским путем – вокруг Черного моря. На это потребовалось не менее века. Вот вам и начало XIX в. Поэтому гипотеза о том, что этнический старт, давший основание этому движению, произошел в XX в. до н. э. вполне правдоподобна и может быть принята. Так же точно в XVIII в. до н. э. на Балканах появляются ахейцы, предки эллинов. Можно приводить другие примеры.

Следовательно, первоначальных ариев от славян отделяют два витка этногенеза, и венеды представляют собой один из народов великого арийского переселения. Венеды, или протославяне, – мы не знаем, называли ли они себя венедами.

Что мы знаем определенно о первоначальных арийцах, что нам необходимо о них знать? Что это были исконные скотоводы, причем величайшие скотоводы в мировой истории. Они, вне всякого сомнения, одомашнили лошадь, первыми, вне всякого сомнения, встали на колесницы, гипотетически они и первые коровьи пастухи, одомашнившие корову. Можно говорить о великих скотоводах, поскольку предок коровы – это тур, более чем суровое животное (предок лошади всем известен – это дикая лошадка Пржевальского). До арийского скотоводческого подвига человек имел дело только с мелкими домашними животными, не крупнее осла.

В мифологиях потомков ариев (первоначальная арийская мифология нам не известна) всюду… скотоводческие приоритеты. Они прослеживаются у греков. Даже в период греческой классики, в период Перикла или Софокла эпитет красавицы девицы – «стобыковая», то есть такая девица, за которую не жалко отдать ее роду сто быков.

Оседлое скотоводчество германцев исчерпывающе описано Тацитом в небольшом его трактате «Германия». О кельтах это известно детально, то же самое можно говорить об иранцах. Таким образом, у своих отдаленных предков все эти народы наследуют скотоводческие стереотипы.

…Протославяне, которые, возможно, именовали себя венедами, были, по всей вероятности, скотоводы, ибо их ареал обитания – это уже северное Причерноморье вплоть до восточного берега Дуная.

Зона преимущественно лесостепная, прерываемая теплыми широколиственными лесами, зона чрезвычайно удобная для развитого оседлого скотоводства. Разумеется, при этом не исключается, что скотоводы знали земледелие.

Что касается кельтов, то они, несомненно, представляли не только оседлых скотоводов, но и полуоседлых, поскольку из всех европейских народов древности кельты более всего склонны к миграции, что указывают все классические историки от Геродота до Стробона и Тацита.

Действительно ли протославяне именовали себя венедами, мы не знаем, но оба эти этнонима одного корня: «сло-вене» писалось или «вене-ды». В немецком языке еще в XVIII в. славяне назывались «винд», а по-эстонски до сих пор называются «венэ». Эстонцы – народ древний, реликтовый и славян знают много веков. Этот этноним древнее, чем этноним «славяне».

Кельты упомянуты в восточной Европе еще Геродотом. Кельты совершили как знаменитый «дранг нах вестен» до Ирландии, так и «дранг нах остен», потому как достигли Малой Азии, где существовало небольшое королевство галатов (галатов, галлов, то есть кельтов). Послание апостола Павла галатам – это, без сомнения, послание какой-то общине малоазийских кельтов.

Кельты на территории славянских земель, безусловно, жили в Польше. Германские ученые в прошлом веке иногда в оскорбительной форме указывали на «кельтичность» поляков. Безусловно, в Белоруссии оставили нам этнонимы: галиция – страна галлов, галичина, крайний юго-запад Руси. Этот второй предок (хотя главным были протославяне, потому что язык у нас славянский, а не кельтский) не вызывает опровержения у современных историков.

Что же касается сарматов, то ни Рыбаков, ни Гумилев, ни в целом школа Санкт-Петербургского университета: Мавродин, Фроянов и т. д. – не разделяют того представления, что сарматы – одни из предков славян. Но прошу учесть, что в начале века почти все серьезные ученые считали сарматов предками славян. Это были и такие видные византинисты, как Васильевский, Успенский, и такие русисты, как Пархоменко, Левченко, Приселков, Пресняков. С этим все соглашались, но это ушло из науки.

Есть много аргументов в пользу того, что сарматы славянам родня: и нерасшифрованная до сих пор сарматская вязь, начертательно напоминающая первую славянскую азбуку, то есть глаголицу, и геральдика. Сарматские цари Боспора имели своим геральдическим знаком причудливый трезубец, как и киевские князья – трезубец святого Владимира… И то, что в Таврии, к сожалению именуемой нами Крымом, исконно существуют славянские наименования: Корчев – Керчь, хотя город по-гречески именовался Пантикапея, а у эллинизированных сарматов – Боспор. И Сурож, который по-гречески Сугдея, а сейчас почему-то по-татарски Судак. Наше с вами упущение, господа консерваторы! Обычно свои топонимы имеют там, где жили, пусть не имели государственности, но жили. Прямые потомки сарматов Причерноморья – осетины. И можно обратить внимание на многовековую взаимную симпатию славян, а затем русских и осетин, что подтверждается летописно.

Итак, что касается сарматов, я думаю, вопросов здесь не будет. Это отгонные скотоводы, т. е. умеренные полукочевники, кочующие примерно два раза в год. С этими скотоводами все в порядке.

Таким образом, к началу этногенеза славян мы видим трех предков, двух – бесспорных, одного – предположительного, все – скотоводы. Что я вкладываю в понятие скотовод? Исключительно систему ценностей, о которой я уже сказал. Как правило, скотовод знает земледелие. Если мы с вами возьмем Библию, то увидим, что в период эмиграции Авраама предки будущих тогда еще древних евреев несомненные скотоводы, но примитивное злаковое земледелие знают, во всяком случае, у своих кожаных палаток лук и чеснок выращивать умели.

Действительно, как правило, скотовод определенными земледельческими навыками обладает. И я думаю, что никто из здесь присутствующих коллег не будет утверждать, что существовал когда-либо скотовод, не знакомый с практикой земледелия. Следовательно, дело здесь не в способе производства, не в основном виде хозяйства, а в системе ценностей.

Так, Тацит в «Германии» дает точное представление о том, что ценностью германца был его скот, и в первую очередь быки. Оттуда жилища германцев первых веков нашей эры, так называемый длинный дом, хорошо исследованный археологами, где торцовую часть занимает семья, а всю оставшуюся протяженную часть занимает скотина, те же самые быки.

Если вы сравните германский «длинный дом» не по архитектурным параметрам, а по функциональным (как расположены его структурные части) с наиболее сохранившимся русским жилищем – с классическим домом русского севера (которых уже мало, они сохраняются в основном в Кижах, в Малых Карелах, но изучены хорошо – там обязательно существует развитый крытый двор, отделенный от жилой части служебными помещениями – сенями или тем, что в Тверской области называется мост) то увидите, что это тоже вариант длинного дома, где скотина пребывает вместе с хозяином. Все-таки даже в Германии бывает зима, а германцы пришли из Сканзы, как это писалось в античное время, а в Скандинавии зима бывает очень даже суровой.

Для германца Тацита ценность – его быки, в то время как земля, несомненно, общая. Земля принадлежит богам. Естественно, она также является германской, естественно, она пребывает в распоряжении общины германцев, но ни в коем случае не принадлежит одной семье. Это верно также для складывающейся аристократии и для упоминаемых Тацитом датских племенных королей – рексов, конунгов, у которых тоже не было ни малейшего собственного землевладения.

Мы можем сделать из этого чрезвычайно интересный вывод. У славян уже в языческий период существует исключительно четкое представление о том, что земля носит общинный характер, изначально и, безусловно, она принадлежит только богам, и в христианский период земля прежде всего божья. Господь – творец и промыслитель – безусловный землевладелец, а все остальные являются условными землевладельцами.

Условное землевладение может быть очень сложным, потому что после Господа-вседержителя земля представляет собой Русь, то есть принадлежит славянорусам. Земля, безусловно, принадлежит, ее владетель – князь. Хотя владение землей заключается только в получении с этой земли дани, а именно формы налога – ни в коем случае поземельной ренты. Надеюсь, вы все об этом помните. Именно налог, потому что князь получает эту дань функционально, не как князь Мстислав или Глеб, а как князь курский или брянский. Поменяв княжение, он получает новую дань, а предыдущую теряет, отдавая ее следующему по старшинству, согласно летописному праву.

После князя земля принадлежит и смерду, как тогда именовали крестьянина смерду-общиннику. Причем и там находится в общинном владении, она не может выйти из общины.

Это славянское общинное землепользование попало со славянским переселением (довольно давним – IV–V в.) в Византию и позднее отразилось в византийских законодательных документах… Здесь славянизация скорректировала римское право, которое допускало частное землевладение.

Здесь мне хочется сделать одно очень интересное наблюдение. Когда в наше время подавляющее большинство населения нашей страны (подразумевая не только Российскую Федерацию, а всю Россию) решительно отвергает неограниченную частную собственность на землю с правом отчуждения земли, то это свидетельствует не о колхозном наследии, а о том, что мы лучше германцев сохранили до XX в. скотоводческие стереотипы поведения. Скотовод – это не колхозник, господа. Скотовод мыслит так: земля, несомненно, общая, а быки мои, и плохо будет тому, кто в этом хоть на секунду усомнится.

Таким образом, мы подошли к самому главному моменту: можно ли это подтвердить документально? Прежде всего, мое предположение подтверждает первый законодательный памятник русской истории «Правда русская Ярослава», изданная многократно. О скотине там на каждом шагу: о стойлах, о табунах, об особом положении конюха. И ничего – о земле. Совсем. А это – середина XI в. Причем, по мнению большинства историков и правоведов – по-моему, Ключевский доказал это безупречно – на «Правде русской» нисколько не сказалось византийское и римское право, это исконно славянское законотворчество.

Это означает, что «Правда русская» – есть фиксация обычного права, а обычай этот уходит в языческую историю славян и протославян. А юридические памятники, уважаемые коллеги, не врут никогда. Потому что они регулируют реальные для данной эпохи общественные отношения.

Хочу к этому добавить свое предположение о том, откуда взялась первая мифологема о земледельчестве славян. Посмотрите, в домонгольской Руси деревня – это одно-двухдворное хозяйство, т. е. то, что мы сейчас по здравому размышлению называем хутор, а не деревня. Новгородская деревня такова еще в XVI в. Это показывают уже писцовые книги. Одно-два-три двора. Были погосты. Были торговые села. Но большинство населения жило на хуторах, одном-, двух дворах. На русском севере это сохранилось местами вплоть до XX в. И даже сейчас еще можно видеть, проплывая северной рекой, давно обветшавший дом. Не один сохранившийся в деревне дом, а единственный. Он один и был деревней, которая вымерла за советское время: никак не вписывалась в колхозное хозяйство.

Таким образом, нас не нужно учить быть фермерами. Смерд, а затем крестьянин – он и есть фермер. Но в центральных уездах или волостях мы видим в XVI в. усилия по укрупнению населенных пунктов, усилия по подселению крестьян поближе друг к другу, усилия, которые принимаются уже вотчинниками, особенно помещиками. Т. е. уже в процессе феодализации, когда формируются крепостнические отношения, деревня становится большой, и от села отличается только тем, что село, как мы помним, имеет храм, а деревня храма не имеет. Это единственный строгий критерий. Деревни стали большими. Почему? Потому что это было существенно удобнее для получения оброков, результат крепостничества.

Отсюда я делаю вывод, что мифологема об изначальном земледельчестве славян есть не что иное, как результат крепостнического творчества. Так как земледелец из всех основных видов производителей, как я однажды написал, наиболее удобоугнетаемый. И охотник, и рыбак, и ремесленник, и, конечно же, скотовод гораздо более строптивы и вольнолюбивы. Поэтому не только практика подчинения крестьян, но и идеология в этом отношении корректировалась и приняла оформленный вид, когда сложилась академическая наука. Она сложилась у нас в XVIII в. В век наивысшего наиболее разрушительного для нашей социальности крепостничества, екатерининского крепостничества. Понятно, что сообразительные ученые, преимущественно немцы из Санкт-Петербургской академии наук, потрудились в этом направлении, создавая земледельческую легенду.

Косвенно мою правоту в этой гипотезе подтверждает то, что именно север, о чем я уже говорил, сохранил одно-двухдворные деревни. Тот самый север, который на протяжении Олонинской губернии (нынешней Карелии), Архангельской (нынешней республики Коми) вообще не имел помещичьего землевладения, а в Вологодской, Костромской губернии – только в южной части. И даже в Ярославской губернии (умеренный север) большинство крестьянского населения было государственными крестьянами, а не помещичьими. Следовательно, и крепостническая реформация сказалась там меньше, а традиционный уклад жизни сохранился неизмеримо лучше.

Вот все о первой мифологеме, и я сразу перехожу ко второй.

Еще более въевшаяся в наше сознание идея исходит из того, что некогда существовало единое государство – Киевская Русь. Потом оно рано или поздно раздробилось. Разброс хронологический здесь очень велик. В. О. Ключевский в своем «Курсе русской истории» полагал весь домонгольский период существованием единого русского государства с определенными оговорками. Именно он назвал древнерусского князя нигде долго не задерживающейся кометой (этот его образ, кажется, из боярской думы Руси). Но все-таки считал единой.

Причем отмечал, что это единое государство со столицей в Киеве, а последние 80 лет во Владимире, до второй четверти XIII в., когда в результате ордынского вторжения для Ключевского начался период, им поименованный «удельные века», что очень близко к более позднему термину «феодальной раздробленности». Просто он очень осторожно пользовался термином «феодальный». Так или иначе, у него раздробление связано с разрушением в результате иноземного вторжения.

Советская историография создала иную периодизацию (это произошло во время работы академика Грекова). Единая докиевская Русь существовала сначала до середины XII в., пока еще Киев сохранял престиж, до Юрия Долгорукого. Потом этот срок сократился, и феодальная раздробленность наступила в начале XII в. И, наконец, переехала хронологически к любечскому княжескому съезду. Откуда любят цитировать знаменитую Мономахову формулу: «Каждый да владеет своей вотчиной».

Хотя цитируют с нарушением правил цитирования. Я бы сказал, это ленинская манера цитирования, потому что фраза усечена. Фраза целиком звучит так: «Каждый да управляет вотчиной своей, да устроится этим единая русская земля». Ничего себе формула феодальной раздробленности! Тем не менее, это вошло во все учебники, учебные программы, так учат учителей, учителя – школьников. А потом студентам приходится объяснять, что это не совсем так.

Дальнейшее еще более странно. Феодальная раздробленность в послевоенный период советской историографии продолжается только до середины или до конца XIII в., а дальше начинается борьба за создание единого русского государства. То есть затяжной такой прыжок из единого русского государства в единое русское государство.

Что по этому поводу можно сказать. Действительно ли, как еще писали во время Карамзина, единую киевскую державу погубило исключительное чадолюбие князя Ярослава Мудрого, который имел неосторожность между своими ближайшими потомками поделить княжение?

Вот основное. Конечно, ученые-рационалисты, а тем более ученые-марксисты уже не относят все к частному движению Ярослава. Но получается нечто аналогичное. Вот Ярослав, а затем князья в борьбе друг с другом поделили русскую землю. Некоторая борьба Ярославичей известна. Что-то в этом плане произошло. Следующее поколение Ярославичей, то есть поколение, к которому принадлежит Мономах, окончательно разошлось. Но осталось договориться о том, что каждый держит вотчину свою.

Однако прошу обратить внимание на то, что до Ярослава аналогичным же образом ведет себя Владимир. Он тоже рассаживает где возможно, в том числе в отдаленных колонизируемых землях северо-восточной Руси, где мы с вами находимся (тогда это еще угро-финская земля и действительно колонизируемые земли) своих детей. Причем любимейших своих детей сажает как раз в Ростове и Муроме, то есть святых детей-страстотерпцев Бориса и Глеба соответственно. Более того, не отказываясь от стремления обеспечить именно Борису наследие киевского престола.

Тут не все ясно. Никогда не будет ясно, какие вокруг этого шли интриги. Точно так же, как мы никогда точно не узнаем, был ли Святополк окаянный Владимирович или Ярополчич, был он сыном Владимира или его пасынком.

Более того, до Владимира таким же образом ведет себя Святослав. Он тоже сажает киевским наместником на Выжгород Ярополка, в древлянскую землю – Олега и убеждает новгородцев принять Владимира. Видимо располагая тремя только сыновьями. Сколько у него было девиц, нам не известно.

Это очень интересно еще и потому, что Ярослав очень много занимался русской землей. Он много строил, много законодательствовал. А Святослав совсем русской землей не занимался и был плохим киевским князем (смотрите летопись). В результате балканского своего похода написал, фактически отрекшись от престола, что он не хочет сидеть в Киеве, а хочет в Переславце-на-Дунае, то есть Преславе – второй столице болгарского царства.

Я склонен полагать, что случайная гибель Святослава в стычке с печенегами в 972 г. и его сидение на острове перед этим объясняется тем, что он боялся возвращаться в Киев, он не знал, что будет в Киеве: впустят его или убьют. Ведь он изменил киевским интересам, помчавшись на Балканы, он бросил Киев, он даже отрекся своим посланием. Что с ним будут делать киевляне? (Будто прямо он засиделся на порогах! Свенельд-то добрался до Киева. По всей вероятности, отправился разузнать, можно ли Святославу в Киев или лучше и близко не приближаться.) Даже такой князь-неудачник, князь-авантюрист, несомненно, князь – блистательный полководец, но совсем не государственный деятель, и то стремился обеспечить своим ближайшим наследникам столы в некоторых русских городах!

С чем для меня связана легенда о призвании еще более ранних братьев варягов. Можно доказывать, что никаких братьев не было, что это искажение скандинавского текста, что Рюрик на самом деле пришел на Русь со своим имуществом и верной дружиной, а не с братьями. Но легенда все-таки была, и она отражает некоторое политическое сознание славян и политическую практику.

Если мы посмотрим практику киевской или домонгольской государственности, мы увидим, что каждый город стремится обзавестись князем, потому что «некняжой» город воспринимается как пригород. Не в современном смысле, а в смысле Псков – пригород Новгорода, как было одно время, то есть город зависимый. Так же суздальцы упрекали владимирцев, что те зазнались, а на самом деле Владимир – пригород Суздаля. И так далее, и так далее.

Когда (в первой новгородской летописи это указано) в начале XII в. Новгород около полутора лет оставался без князя, была в новгородцах «туга» великая. Конечно, марксистскому воспитаннику сие будет непонятно. Как же, избавились от угнетателя, надо собрать митинг и напиться по этому поводу. А новгородцы тужили, потому что твердо знали, что Новгород резко падает в общественном мнении окружающего не только славянорусского, но и прибалтийского мира. «Некняжой» город – так, нечто.

Если мы посмотрим глазами Ключевского (во второй половине XIX в. это детализировал известнейший петербургский профессор Игорь Яковлевич Фроянов) на государственное устройство, мы увидим, что, бесспорно, и в XI, и в XII в. государство на Руси – это княжества и только княжества. Каждый город стремится приобрести князя. Псков боролся несколько сот лет, чтобы укрепить у себя княжескую династию. И всегда принимал князей-беженцев, даже бежавших от орды. Как Александра Михайловича Тверского. Это было опасно. Но псковичи все равно радостно приняли этого князя и вокняжили его у себя.

Государство – это только княжества, и определял здесь все город. Ключевский указал на служилый характер княжеской власти по отношению к городу. А мне довелось сделать наблюдение о том, что каждое княжество управлялось монархией в лице князя, аристократией – в лице боярства и демократией – в лице вечевого строя и довольно сложных вечевых институтов. Т. е. соответствовало идеальной схеме великого греческого ученого Полибия, считавшим идеальным государством именно такое, соединяющее все три правильные формы власти в одной политии. Я назвал это «полибиевой схемой». Этим термином уже пользовались историки.

Таким образом, вся русская земля представляла собой конфедерацию земель княжеских с довольно мощными механизмами единства. Единства этнического, во-первых. Единства культурного – один, русский язык (тут можно не спорить). Единства религиозного. Единства церковно-канонического (единого государства не было, но единый митрополичий округ был, и даже единая патриархия была, просто патриарх находился в Константинополе; но у нас была своя патриархия, и был свой патриарх). Единого экономического пространства, объединенного не только транзитными путями, рассекавшими тогда русскую землю к ее вящим богатствам, но и единой монетной системой, даже если устойчивой монетой была беличья шкурка. Единым юридическим пространством с тех пор, как мы приняли «Мерило праведное» и издали «Русскую правду». И, наконец, единое пространство династическое, одной династии Рюриковичей. Но никакого единого политического пространства.

Русское политическое мышление не допускало того, что князь может быть над князем. Великий Князь – это просто самый уважаемый князь. Есть 2‑й князь. Есть 3‑й князь. Есть 25‑й князь. Каждый кого-то старше, кого-то моложе. Что не исключает отдельных выдающихся великих князей, как Владимира Святого или Владимира Мономаха. Но это их личный политический вес, а не их положение. Попытка встать над князьями, оставаясь князем, не удалась таким могущественным и незаурядным деятелям, как Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо. Попытка превратить конфедерацию хотя бы в федерацию провалилась. Политическое мышление этого не допускало.

Когда князья стремятся рассадить своих братьев и сыновей по столам – это стремление не разъединить Русь, а объединить. Другого пути не было. Можно было уговорить Новгород принять Владимира. Но нельзя было посадить в Новгород посадника и руками посадника управлять. Посадника выгнали. Не нужен был чиновник городу. Нужен был свой князь. Другого пути не было. Не обязательно посадника – но тогда надо было бы каждой год в каждый город посылать карательные экспедиции. Ни у кого для этого средств нет. Это отторгалось социально-политическим мышлением славянорусов.

Таким образом, для меня всегда наблюдается конфедерация земель-княжеств, которая действительно была разрушена иноземными вторжениями, но больше с запада, чем с востока. Вторжения поляков, венгров, немцев-крестоносцев, шведов куда страшнее ордынского вторжения. Но в любом случае – иноземного вторжения XIII столетия, что совпадает с обскурацией славян и сменой ведущего этноса – уходят славяне, а приходят русские. А окончательно они приходят в эпоху Куликовской битвы. История тогда только начиналась.

Теперь я обязан указать, откуда взялась эта мифологема. Из одного допущения. Его вы с легкостью найдете в школьных и вузовских учебниках. Всем известно, что Олег, родич Рюрика, захватил Киев, вероломно убив на переговорах киевского князя Аскольда, первого князя-христианина. И, соответственно, вокняжился.

Из этого делается вывод, модернизирующий ситуацию. Историки, начиная с XVIII в., пишут: пришел из Новгорода, захватил Киев – значит, объединил Новгород и Киев в одних руках и тем самым контролирует важнейший тогда днепровский транзитный путь – путь из варяг в греки.

Во-первых, важнейшим транзитным путем был волжский, что доказано современными петербургскими археологами – Булкиным, Лебедевым и их блестящей компанией. До момента, когда новгородцы принимают малолетнего Владимира, мы о Новгороде не знаем ничего! Кроме того, что он вообще существовал. Мы не знаем, кто там княжил, мы не знаем, был ли у Рюрика сын, исчезнувший из истории, или вообще в Новгороде был еще один князь, призванный со стороны. Или новгородцы вообще сидели в народоправстве и князя не имели. Мы ничего не знаем.

Прошло полтораста столетия – Новгород исчезает из летописного материала. Поэтому я делаю вывод: Олег покинул Новгород, но мы не знаем, собирался ли он сохранить хотя бы тень своей власти в Новгороде – может, он оттуда убежал. Или, если даже и собирался, то сохранил ли он реально хотя бы тень своей власти?

Вот происхождение этой мифологемы. Но, как и первая, она является идеологемой. Очень вредоносной идеологемой. Идеологемой, вытекающей из этатизма, государственничества, которому подчинено с XVIII в. изучение русской истории. А этатизм вреден до чрезвычайности. Потому как, например, в школьном учебнике мы этатистски изучали сначала единую Киевскую Русь. Она заканчивалась в 1240 г., то есть в год взятия ордынцами Киева. После этого на 400 лет западнорусские земли исчезали из учебников и появлялись обратно только при гетмане Богдане Хмельницком. Изучая, таким образом, русскую историю, отказывая русским в изучении доли их русской истории, мы довели до самостийной и весьма незалежной Украины сегодняшних дней.

Так что этатизм, стремящийся устранить все национальное, национально-культурное, национально-религиозное в истории – это вредно. Но именно этатизм. Стремление везде видеть, как Сталин велел это называть, централизованное единое русское государство, привело к укреплению научной ошибки в нашей историографии.

Русский город и русский дом[1]

Где жить русскому народу?

Человеку современного биологического вида около 40 тысяч лет. Из них более семи тысяч лет человек живет в городе. Знаменитый Иерихон, древнейшие городские поселения на Кипре и в южной части Малой Азии ученые относят к шестому тысячелетию до Р. Х. Везде, от Центральной Африки до доколумбовой Америки, от Двуречья до Южного Урала, независимо друг от друга неизбежно возникали города, как только общество перерастало родоплеменной уклад и появлялись зачатки государственности. Как только человек переступает границу первобытности, его жизнь связана с городом.

Конечно, до XX в. в любом народе, в любой стране большая часть населения жила в деревне. Но всюду именно город был сосредоточением элиты, лучших людей. В городе формируется элита концептуальная и культурная – духовенство, интеллектуалы, художники; элита политическая и военная – аристократия и высшая администрация, элита производительная – наиболее квалифицированные ремесленники и купечество. Исторически город был стержнем, вокруг которого формировалась общественная структура, хотя всегда и везде город был продолжением традиционной системы обитания своего народа, из которой он вырастал как наивысшая форма развития.

У каждого народа свой город. Мы хорошо знаем западный город и мусульманский, весьма неплохо – античный город. По историческим источникам мы и Вавилон недурно себе представляем. А был ли русский город? Каким он был в домонгольский и в допетровский периоды? Как выглядел типичный русский город до начала XX в.? Наконец, что произошло с русским городом, как и со всем русским этносом, в XX в., и каковы пути возрождения, регенерации русского города, образующего сегодня среду повседневной жизни большинства русских людей?

Город – это наше все

За исключением периодов крайнего упадка городов, когда они выживали лишь благодаря своим религиозным, культовым функциям, города всегда были не только «культурными центрами», не только основными потребителями культуры, но и ее основными производителями. И вовсе не только создателями произведений искусства, центрами художественной жизни, ведь культура есть всё, что не природа. Нередко города определяли даже развитие сельского хозяйства. Иерихон был цветущим оазисом. Древнейшие арийские города III тысячелетия до Р. Х., теперь нам известные, такие, как Аркаим в нынешней Челябинской области, были центрами не только бронзовой металлургии, но и коневодства. Древнегреческий полис, утопая в зелени виноградников, был еще и окружен оливковыми рощами.

Город, от Иерихона до Аркаима, возникал в первую очередь как культурный центр, центр духовной культуры, затем как центр материальной культуры, высокопрофессионального ремесла и художества, который естественно становился административно-политическим центром. Религиозное святилище требовало поселения в городе священнослужителей и художников, создающих предметы религиозного культа. К ним присоединялись ремесленники, производившие потребительские товары. Потребность в продуктах питания приводила к возникновению рынка, где происходил обмен продукцией ремесла и сельскою хозяйства. Для защиты святилища и связанного с ним поселения от «лихих людей» приглашали князя с дружиной, который обычно становился главой не только вооруженных сил, но часто и главой исполнительной власти, а иногда и главой судебной власти. Для усиления обороноспособности, обеспечения от внезапных набегов неприятеля появлялись укрепления. Само слово «город» на Руси означает укрепление, оборонительную ограду и то, что внутри нее, «огороженное» место.

В пустынных и полупустынных местностях города возникали в оазисах, где благоприятные природные условия обеспечивали концентрацию населения, в первую очередь земледельческого. Оазисы соединялись караванными путями и превращались в комплексные центры – важные торговые пункты, центры ремесла, материальной и духовной культуры. На Руси город возникал из укрепленного погоста – религиозного и административного центра волости, в котором располагался княжеский или боярский двор. Город был окружен предместьем – посадом, сначала неукрепленным, а затем получавшим собственную линию укреплений. При погосте имелся центр церковного прихода, рядом с администрацией, располагался торг, ярмарка, при ярмарке – повышенная концентрация ремесленников, наиболее искусных. А при храме возникала школа – центр просвещения.

Напоминать, что города – основные вместилища ремесла и торговли – банально. Важнее отметить, что это почти единственные центры профессионального ремесла. Почти всегда было и крестьянское ремесло, и крестьянское искусство. Но обычно профессиональное ремесло влияло на крестьянское, высокая поэзия – на фольклор, каменное зодчество – на деревянное. Когда в XIX веке русские художники, ученые, аристократы обратятся к крестьянскому творчеству, это произойдет не потому, что у него выше художественный потенциал, а оттого, что крестьянин консервативен и сохранил русское профессиональное художество, не поврежденное западничеством.

Город много более сельской среды склонен к формированию корпораций, а значит, и к созданию настоящего крепкого общества. Античный полис закономерно пришел к созданию гражданского общества и демократии. Через полторы тысячи лет это повторят средневековые городские коммуны. И парламенты будут созданы королями в содружестве с бюргерами. Впрочем, к городу, как правило, тяготела и власть, а значит, и политическая жизнь. Только представим себе ряд понятий, восходящих к греческому «полис»: полития (государственное устройство), политика, полиция, метрополия, метрополитен, митрополит (епископ главного города). А из других языков добавятся: буржуа, мещанин, гражданин… Ко всему еще и «цивилизация» (civitas – «город», civilis – «гражданский»).

Есть много оснований полагать, что в культуре человек жил всегда, но в цивилизации – только с появлением городов.

Христианский мир – городской

Вера Христова была проповедана в полисном мире: примерно четверть населения Римской империи жила в городах. Став частью империи, греческие и италийские полисы сохраняли свой внутренний уклад, африканские и азиатские перенимали его. Христианство проповедовали всем, но горожане принимали его и быстрее, и охотнее. Собственно, уже апостолы были горожанами. А то, что они ловили рыбу, объясняется тем, что берега Генисаретского озера были усеяны маленькими красивыми городками.

Что за поселения упомянуты в Евангелии? Почти сплошь города: Вифлеем, Назарет, Кана, Капернаум… Где гремит апостольская проповедь? В Эфесе, в Антиохии, в Афинах… Видимо, при Константине Великом большинство горожан были уже христианами, тогда как в хоре – сельской округе еще преобладали язычники. Тогда-то латинское «paganus» – «деревенщина» стало означать и язычника (оттуда наше «поганый»). «Церковь Божия, пребывающая в Риме, Церкви Божией, пребывающей в Коринфе…», – начинается одно из древнейших христианских посланий.

Проповедь христианства на Руси пришла тоже через города. В городах возникали епархии. В городах князья, бояре, богатые купцы строили православные храмы. Переписывались книги, писались иконы. А консервативная деревня консервировала язычество. Впрочем, при «Совдепии», когда храмы были закрыты, а священнослужители репрессированы, консервативная деревня консервировала уже православие: по церковным праздникам крестьяне (само слово «крестьяне» означает «христиане») ходили на кладбище, ибо церковь была закрыта, а на кладбище еще стояла «полулегальная» часовня. Почти во всех деревенских домах, даже у местного начальства, в красном углу висели унаследованные от прадедов иконы. Ядром «деревенского православия» были женщины, выросшие в православной культуре до коллективизации и закрытия церквей. Деревенские жители, в основном женщины, собирались у самой грамотной и по церковным праздникам читали богослужебные книги.

Теперь, когда с момента закрытия деревенской церкви прошло более полувека, консервативная деревня консервирует уже «атеистическое воспитание»: деревня ведь консервирует все – и хорошее, и дурное. Нынешний «деревенский атеизм» – это поколение женщин, выросших после Великой Отечественной войны. Зато в городах всё больше православных храмов возвращается к жизни, они наполнены молящимися. А по селам еще великое множество церквей стоит заброшенными, и уцелевшая деревенская молодежь не всегда спешит возродить веру предков… Все этого говорит о том, что в культуре деревня всегда шла за городом, отставая по фазе. Город – это динамичное мужское начало, это развитие, а деревня – это консервативное женское начало, это стабильность.

Церковь сложилась в античном, полисном мире и очень многое приняла в нем. Приняла и освятила. Например, епископальное устройство. Когда христиане были еще гонимы, они собирались за богослужением все вместе во главе с епископом своего города. Когда христианами стали все, они построили вместительные храмы, и небольшой город с тремя-пятью тысячами сограждан так и продолжал собираться воедино. Ряд правил, действующих поныне как у нас, так и у римо-католиков и у англикан, воспрещает в одном граде быть двум епископам. Зато, в идеале, каждый град должен иметь своего епископа. Сельская же местность по-прежнему канонически воспринимается как хора – сельский округ полиса.

С падением Рима, нашествием варваров, упадком античности города начинают быстро «усыхать». Классический пример – Арль на юге Франции, римский Арлеат. Город быстро сократился до размеров римского амфитеатра, в котором несколько веков и умещался, но не исчез с лица земли, как не исчезло большинство римских городов. Ведь в городе оставался епископ. А раз есть епископ, есть и церковные дела, и суд. Раз в город продолжают ездить, то сохраняется какая-никакая торговлишка. Христианская культура была настолько городской, что спасала города даже в совершенно варварском окружении. Она же и возвышала города.

После мученической гибели первого ростовского епископа св. Леонтия два его преемника вынуждены были перенести кафедру в Суздаль. Этого оказалось достаточным, чтобы незначительное поселение выросло в первоклассный стольный град. Градов же обычных на Руси было немало.

На Руси, где епархий всегда было гораздо меньше, чем требовалось, роль духовных центров часто переходила к монастырям. Русский монастырь, основанный в провинции, вдали от крупных городов, нередко сам становился ядром города, выполняющим роль Кремля, соборного и административного центра города. Характерные примеры – Макарьев-Желтоводский монастырь на Волге, Борисоглебский монастырь под Ростовом, и конечно «великие государевы крепости»: Троице-Сергиева лавра, Кирилло-Белозерский монастырь, Соловки, где существует даже официальный термин «Соловецкий кремль».

Пригородные монастыри, расположенные неподалеку от городов, становились ядрами подмонастырских слобод, тянувшихся вдоль дороги между городом и монастырем. Интересно, что пригородный монастырь всегда был повернут своим главным фасадом, той стеной, где были Святые ворота с надвратной церковью, лицом к городу или к дороге, ведущей в город. Также и дальние монастыри были обращены лицом к транспортной коммуникации, ведущей в другие города: к большой дороге, большой реке, озеру, морю.

Монастыри, как и епископские дворы, были на Руси не только чисто религиозными, но и общекультурными центрами, где велось летописание, писались иконы и переписывались книги. При монастырях были больницы, действовали школы, иногда даже высшие школы-протоуниверситеты. Например, Григорьевский затвор в Ростове.

Таким способом русская христианская культура создавала город – русское национальной достояние, складывающее и воспроизводящее русский характер, русскую традицию.

Гардарики – «страна городов»

Именно так – «страна городов» называли скандинавы еще языческую Русь. Изобилие богатых градов русских отмечали и византийские, и арабские купцы. В начале XII столетия православная Русь насчитывала около 400 городов. Крупнейший русский домонгольский город Киев насчитывал в период расцвета не меньше 50 тысяч жителей. Были и ««30-тысячники»: Новгород, Смоленск, Чернигов; многие города имели по 15–20 тысяч. Крупных городов на Руси было не намного меньше, чем во всей католической Европе, на деревенском Западе. Если согласиться с мнением демографов, оценивающих население домонгольской Руси в 6,5–7,5 миллионов, нетрудно видеть, что горожане составляли тогда 20–25 % всех русичей. Примерно как в конце Римской империи и намного больше, чем в любой стране средневековой Западной Европы.

В типичном католическом городе все население умещалось в городском соборе, вместимостью от 1 до 5 тысяч человек. В среднем западном городе часто имеется всего один собор, который строили веками, а достраивали уже в XIX в., когда достраивались и соборы крупнейших западноевропейских городов – Праги, Кельна, Флоренции. А нередко собор так и остался недостроенным. В крупном западном городе, например Ревеле, Риге, Кракове, Берлине, кроме собора стояла пара приходских церквей и пара монастырей – мужской и женский. А в равном по населению, но гораздо более просторном русском городе, приходские церкви были небольшие, но церквей были десятки. Даже в Париже в конце XII в., когда один из величайших королей Франции, Филипп II Август, который является для Франции тем же, чем для нас, русских, был гениальный Иван Калита, одновременно со строительством новых стен Парижа заложил собор Парижской Богоматери, то планировали, что он вместит всех парижан, живших в городе до его расширения великим королем. Собор действительно очень большой – он вмещает 10 тысяч человек.

Хотя население Парижа в новых стенах Филиппа II Августа стало в несколько раз больше, его укрепленная площадь была ненамного меньше Новгорода, а плотность заселения западных городов была, по крайней мере, вдвое выше, чем на Руси. Так что население Парижа сравнимо с населением Киева, превысив 50 тысяч. И храмов, как приходских, так и монастырских, в Париже было немало.

В Западной Европе пространство внутри города противопоставлялось миру вне города. Так же, как в древнегерманской традиции, восходящей к древнеарийской, земной мир – «митгард» противопоставляется подземному миру темных сил – «унгарду». Даже термины употребляются одни и те же: пространство внутри города, как и земной мир, именуется Митгардом, а мир вне городских стен, как и подземный мир темных духов – Унгардом. Но если на Западе город воспринимался только как Митгард, земной мир, то на Руси город был образом Асгарда – райской обители праведников, небесного Горнего Иерусалима, и не противостоял миру вне городских стен, а являлся его органическим продолжением, высшей точкой развития.

Западноевропейский средневековый город замкнут в «скорлупе» каменных стен, он обороняется не только и даже не столько от чужестранных врагов, сколько от собственного сеньора, запершегося в замке. В Риге или Ревеле замок противопоставлен городу, укрепления города и замка противостоят друг другу, как стоящие по разные стороны линии фронта.

Земля внутри периметра городских стен баснословно дорога, а дороже всего протяженность фасада вдоль улицы. Нередко бывал и такой фасад: дверь, рядом окно, а дальше уже следующее владение. В историческом центре Ревеля или Львова можно видеть остатки такой застройки: фасады домов плотно примыкают друг к другу. Выше второй этаж, который чуть-чуть нависает над первым, а третий – над вторым. Пешеходные улицы появились в наше время именно на Западе, ибо там бывают переулки шириной в три метра, по которым невозможно проехать на автомобиле, да и изначально можно было ездить или верхом, или на носилках. И вот картина европейского города: тесно, а посреди улицы сточная канава – и ходить надо с умом. Конечно, порядочный бюргер сначала выглядывает в окно, а уже затем выплескивает содержимое ночной посуды. Но ведь не все же порядочны…

Сейчас старые западноевропейские города выглядят как образцы чистоты и ухоженности, но такими они стали не так уж давно: до XVII в. уровень благоустройства на Западе был заметно ниже, чем на Руси, а в средние века нормой западного города была непролазная грязь – после дождей улицы превращались в болото, по которому было трудно передвигаться даже верхом на лошади. А пока Запад утопал в грязи, у нас на улицах издревле устраивали деревянные мостовые, многие ярусы которых найдены археологами и в Новгороде, и в Москве, и в других русских городах. А на обочине просто росла трава, по которой можно было ходить.

Хотя на Западе гораздо теплее, чем у нас, историческая граница между германцами и славянами (она же граница между ФРГ и бывшей ГДР, или восточная граница империи Карла Великого) проходит по отрицательной изотерме января, но у нас дети, а нередко и взрослые, ходили босиком до морозов, и не только в деревне, но и в городе. А на Западе было настолько грязно, что босиком ходить не стоило, и отличительным признаком «западного образа жизни» были тяжеленные деревянные башмаки.

Вообще, чистоплотность была распространена по периферии Европы, в отличие от Европы французской и немецкой. Даже в XVII в. великий итальянский архитектор Бернини называл французский двор «нечистоплотным и дурно пахнущим». Не случайно король был вынужден ввести моду на крепкие духи. А у нас было множество бань – и общественных, и частных. В деревнях бани были почти у всех. Стояли они обычно в стороне от двора, у реки. Да и в Москве, кроме общественных, бани были во всех зажиточных домах.

В русском городе плотность застройки была гораздо ниже, чем в западноевропейском. Потому немалая часть населения, кроме ремесла и торговли, занималась и огородничеством, и молочным скотоводством, и даже садоводством. Поутру скотину надо было выгонять на пастбище. Западноевропейские горожане держали свиней, нередко гусей, но там невозможно было держать молочную скотину, трудно выгонять за ворота в путанице улиц.

Замечательная исследовательница Г. В. Алферова в своей книге «Русский город», которую мы искренне всем рекомендуем, отмечает, что планировка наших городов была рассчитана на возможно более быстрый выезд за его пределы. Даже Москва в XVIII в. была окружена обширными выгонами. На окраине Москвы молочную скотину держали до середины XX в., по крайней мере, до разорения, затеянного Хрущевым. А курей держали и в Центре, в Замоскворечье.

Для русского города, в отличие от затесненного западного, характерна полностью усадебная застройка с приусадебным садом-огородом. Дома стоят в глубине участков, на улицах лишь храмы, лавки, мастерские. Во всех старых городах сохранились дома, стоящие не по красным линиям улиц, потому что построены до полицейского требования начала XIX в. строиться по ниточке красной линии.

Западный город отгораживался от сельской жизни и отворачивался от пейзажа, русский город органически перерастал в пригородные слободы, он был теснейшим образом связан с сельским хозяйством и поистине развернут лицом к природе. Умение вписать поселение в пейзаж, поставить наиболее выдающиеся здания в наивыгоднейших точках – отличительная особенность русской культуры.

Подобны русским были и другие города нашей восточно-христианской культуры: византийские, южнославянские. Даже чуть ли не полумиллионный Константинополь (Новый Рим) имел сплошную застройку только по своей главной улице – Меси, окруженной портиками, как в Пальмире, а большая часть города была застроена усадьбами, представляя собой настоящий город-сад. Не случайно наши древние предки перевели византийскую «Книгу эпарха» (градоначальника), назвав ее «Закон градский».

С Законом градским надолго приобрело силу «правило прозора» (от глагола «зреть»). Оно юридически реализовывало следующую норму: если вы имеете со своего участка прекрасный вид, а сосед застроил этот вид, то вы имеете право через суд добиться сноса его постройки. Это правило действовало веками и имело немалое градообразующее значение.

Русская страна городов, таким образом, была одним из мощных факторов русского развития, сохранявшего гармонию благоустроения места обитания со сбережением природы и теплоты человеческих отношений.

Социальная и архитектурная организация русского города

На Руси город не противостоял деревне, но просто был качественно более высокой ступенью развития. И в деревне, и в городе первичной ячейкой был односемейный двор-усадьба, часто очень похожий внешне. Разве что в деревне сад-огород был побольше.

Город не очень сильно отрывается от деревни, то есть от природы, потому что тип жилища и образ жизни определялись природно-климатическими условиями, единым вмещающим ландшафтом, в котором сформировалась этническая популяция русского народа. Зато город, в отличие от деревни, имел гораздо более сложную многоступенчатую структуру. Впрочем, в любой стране город имеет сложную структуру, и топографическую – сити-таун, бург-штадт, шахристан-рабат, кремль-посад, и социально-политическую: систему корпораций, гильдий, цехов, слобод. В этом и состоит более высокий уровень организации по сравнению с деревней.

Типичная русская средневековая деревня есть фактически хутор, от 1 до 4 дворов. Если в деревне имелась усадьба дворянина-помещика, то такая деревня именовалась «сельцом». Еще более высокая ступень развития – село, то есть деревенское поселение, имеющее церковь. Наличие церкви превращает село в центр прихода, объединяющего несколько окрестных деревень, и одновременно в центр волости – административной единицы. Наконец, большое село, из нескольких десятков, а то и сотен дворов, расположенных в несколько порядков-улиц, было базарным: раз в неделю в базарном селе устраивался торг, куда съезжались продавцы и покупатели за много верст.

Городская структура вырастала из сельской, была ее логическим продолжением и одновременно переходила в новое качество. В русском городе дворы-усадьбы также располагались вдоль улиц, объединяясь в церковные приходы, включавшие обычно несколько десятков дворов. Более высокие уровни организации были различными в разное время и в разных русских землях. Наиболее известны слободы, населенные представителями одной профессии и включавшие от 1 до 5 приходов. Известно также деление на улицы, как низовые звенья самоуправления, объединенные в «сотни» или «концы», а в послепетровское время – на участки, объединенные в части.

Пригородные слободы, расположенные снаружи городских ворот и тянущиеся вдоль больших дорог, представляли собой промежуточный тип поселения между селом и одной из структур города. Они часто были населены ямщиками, обслуживающими государственную систему почтовых и пассажирских междугородных перевозок. Еще одной промежуточной формой поселения между городом и селом были большие торгово-промышленные села, получившие особенное развитие в XVIII–XIX вв., а в советское время ставшие значительными городами. Такие села, жители которых занимались в большей степени ремеслом, чем сельским хозяйством, насчитывали иногда многие сотни, а то и тысячи дворов, и не один десяток церковных приходов.

Вне зависимости от размеров, русский город и домонгольский, и допетровский, и XVIII–XIX вв., имел два общегородских центра: церковно-государственный центр – согласно «Политике» Аристотеля, центр монархической составляющей государственной властной вертикали – детинец, он же кремль, с соборным ансамблем, где располагался княжеский, а позднее воеводский двор. И тут же был архиерейский двор. В Ростове и Вологде сейчас «кремлями» именуют великолепные комплексы архиерейских дворов. Если город возникал при монастыре, роль соборно-государственного центра играл монастырь, например, «Соловецкий кремль». Второй центр, центр посада согласно «Политике» Аристотеля, центр демоса – торговая площадь, обычно с комплексом торговых рядов, гостиного двора и мытного двора, где собирали пошлину. Все государственные учреждения тяготели к соборному центру, кремлю; все земское, относящееся к посадскому самоуправлению, – к торговой площади.

В Москве земский приказ, а затем городская дума – русский аналог ратуши – располагались на границе торговой Красной площади. Но на торговой площади всегда располагался и храм, а в Москве – даже великий храм, Троицко-Покровско-Иерусалимский собор (храм Василия Блаженного). В дни больших церковных праздников Красная площадь из торговой площади превращалась в храм под открытым небом, собор Василия Блаженного играл роль алтаря торговой площади, а лобное место – роль амвона.

В Новгороде западный берег Волхова, где находился Детинец, с собором, архиерейским Владычным двором, центром боярского правления, именовался Софийской стороной, а восточный берег, где находился Торг и собиралось Вече – Торговой стороной.

Кроме двух общегородских центров, города имели и локальные центры, центры слобод или улиц: церковно-приходской центр (часто из двух церквей, зимней и летней), центр слободского самоуправления – съезжая изба или палата, локальный торг – слободской рынок.

Город должен быть соразмерным, сомасштабным человеку. По Аристотелю весь город должен был обозреваться с вершины Акрополя. Всю старую Москву можно было обозреть с Кремлевского холма, с галереи Большого Кремлевского дворца в хорошую погоду было видно Коломенское, до которого около 10 км. Существуют фотографические панорамы 2‑й половины XIX в., отснятые с крыши Храма Христа Спасителя и с колокольни Ивана Великого, на которых запечатлена вся Москва с ближними окрестностями.

Существовал и противоположный взгляд, вид на город с Поклонных гор. Поклонная гора есть пересечение большой дороги с отметкой рельефа, от которой впервые открывается вид на город или село, с дистанции 5–7 км. Даже Москву можно было окинуть единым взглядом, так как Москва в пределах Садового кольца (Земляного города) вписывается в круг диаметром 5 км, в центре которого храм Василия Блаженного и его амвон – Лобное место.

На Поклонной горе обычно стояла часовня с крестом, подобная той, что сохранилась на Поклонной горе при подъезде к Переяславлю-Залесскому из Москвы. Здесь путник останавливался и крестился на храмы города или села, здоровался или прощался с поселением.

У каждого населенного пункта столько Поклонных гор, сколько подходит к нему больших дорог. Пушкин в «Евгении Онегине» описал вид на Москву с Поклонной горы на Петербургской (Тверской или Новгородской) дороге:

Но вот уж близко. Перед ними Уж белокаменной Москвы Как жар, крестами золотыми Горят старинные главы. Ах, братцы! как я был доволен, Когда церквей и колоколен, Садов, чертогов полукруг Открылся предо мною вдруг!

Начиная с XVII в. сохранились панорамы, изображающие Москву с Воробьевых гор. Подобные виды открывались с каждой из Поклонных гор.

В Москве, как и в каждом русском городе, чем ближе к центру города, тем чаще стояли храмы, тем больше было вертикалей и тем выше они были. Самая высокая – соборная колокольня, в Москве – Иван Великий, которого окружали кремлевские башни и Василий Блаженный. Зато на окраинах стояли монастыри и храмы подмонастырских слобод – локальные концентрации вертикалей, возглавляемые монастырской колокольней. Например, Новодевичий монастырь в Москве.

В старом русском городе все дороги вели к храму, особенно при движении к центру города. Улицы шли не по прямой, а по слегка ломаной линии. В перспективе улицы вертикаль была всегда храм или башня городских укреплений, та же Сухарева башня, оставались замыкающим взгляд объемом, воздействуя на людей, как городская доминанта, обращенная к небесам. При изгибах улиц вертикали храмов менялись.

Кривые улицы русских городов, помимо того, что вписывались в рельеф и уменьшали скорость ветра, а это облегчало жизнь в холодную зиму и препятствовало распространению пожаров, имели еще и эстетическое значение. Вы постоянно находились как бы в живой среде: двигаясь по улице, вы открывали следующий образ, следующую доминанту.

Многие улицы замыкались отдаленным храмом, особенно находящимся в более высокой части города. В Москве на Солянке, после игры вертикалей церквей Троицы в Серебряниках и Рождества на Стрелке, на горизонте вырастает силуэт храма Николы на Болвановке, стоящей на далекой Таганской площади. В перспективе Сретенки чередуются Иван Великий и Богоявленский монастырь. Большая Дмитровка и Большая Ордынка ориентированы на Василия Блаженного. При движении из центра такую роль играли пригородные монастыри. До тех пор, пока Лужков не застроил виды на Кремль с Пятницкой улицы, эта смена вертикалей продолжала работать и в Замоскворечье, где сохранилось 2/3 церквей.

Герцен писал, что в Москве на каждой версте прекрасный вид. Фактически прекрасный вид был на каждом повороте, а нередко и в каждом дворе, из которого открывался вид на прекрасную колокольню, на Кремль или монастырь. Старинная Москва, особенно до 1812 года, – это Суздаль, увеличенный в 20 раз.

Таким образом, русский город был организован как социально, так и архитектурно, соединяя в себе человеческую и природную гармонию.

Демос русского города

И социальный состав городского населения, и организация городского общества на Руси сильно отличались от средневекового Запада. Западноевропейская городская коммуна сплотилась, жестко организовалась в цехи и гильдии в борьбе с сеньором. У горожанина-русича сеньора не было.

На Западе сеньор есть хозяин, собственник города, на Руси князь скорее «исполнительный директор». Князь был городским воеводой, градоначальником – главой исполнительной власти и градским судьей. Законодательная власть, включая бюджет и налогообложение, очень часто принадлежала Вечу, как позднее, в Русском царстве, Земскому собору, органу сословного представительства, русскому аналогу парламента.

В книге А. П. Паршева «Почему Россия не Америка» замечено, что на Руси всегда было дешевое государство, то есть доля чиновничества была самой низкой в мире. При нашем климате население физически не смогло бы содержать чиновничество, столь же многочисленное, как в гораздо более благоприятном для земледелия климате Западной Европы. Потому многие функции чиновничества, в том числе сбор налогов, нотариат, рассмотрение мелких судебных дел у нас и в городе, и в деревне, выполняло местное самоуправление.

Князя иногда приглашали, то есть выбирали из представителей разных княжеских домов, иногда князь получал город вместе с округой по лествичному праву наследования, в соответствии со значением города и местом данного князя в родовой иерархии Рюриковичей. Позднее князь получал город по наследству от отца или старшего брата. Но зарвавшегося князя изгоняли, а случалось, и убивали.

Еще В. О. Ключевский убедительно показал служилый характер княжеской власти по отношению к городу. Князь и жил в городе вместе со своими поданными, его двор стоял рядом с городским собором. И бояре с челядью, и мелкие служилые люди, будущие дворяне – отроки, детские, кметы – тоже жили в городе.

Сравним поведение русского боярина и западного рыцаря в случае войны. Рыцарь в случае опасности, прежде всего, запирался в своем загородном замке – потом разберемся! А боярин бросал свою вотчину и мчался оборонять город. В 1382 г. Тохтамыш сжег Москву потому, что бояре и дворяне в конце лета убирали урожай в своих угодьях, разбросанных по всей Московской земле, и не успели в город, окруженный Тохтамышем. А среди наиболее доблестных посадских слишком многие погибли в Куликовской битве, и город не смог защитить себя.

При таких обстоятельствах, когда князь зависел от городского веча, и организация градского общества у нас была много мягче. Купеческие братства, подобные западным гильдиям, у нас известны, а цехов, с их жесткой монополией, не было. Русские горожане были объединены по улицам, собиравшим уличный сход и избиравшим своего старосту. Уровнем выше был «конец», созывавший кончанское вече, и, наконец, вершиной демократии Древней Руси являлось вече городское.

Властная действенность нашей исконной демократии проявлялась, например, в том, что князь волен был воевать, когда ему заблагорассудится, но лишь во главе своей дружины и на деньги из своей княжеской казны. А ополчать город могло только вече. Интересно, что от Новгорода в Куликовской битве участвовало 6 полков (хоругвей): 1 полк – общегородская дружина и 5 полков – ополчение от каждого из 5 концов.

В национально-освободительных войнах, как на Руси, так и в других странах, ополчение чаще набиралось из горожан, а не из деревенских жителей, от молотобойцев дю Геклена до ополчения Минина и Пожарского, а также из посадских и купечества (мещанства, бюргерства). Крестьяне – прекрасные новобранцы, стойкие, выносливые, неприхотливые, но в сравнении с горожанами они менее инициативны, менее способны на самостоятельные действия, и, что самое главное, крестьяне менее последовательны, быстрее остывают, а горожане более склонны идти до конца. Во время войны крестьяне бегут в лес, а горожане защищают свои родные стены, и бежать им некуда. Укрепления есть отличительный признак города, само слово «город» по-русски означает ограду, стены и то, что внутри нее. Но укрепления имеют смысл только тогда, когда есть люди, способные их защищать.

В городском вече участвовали лишь домовладельцы, жители городских усадеб, по принципу: одно домовладение (одна семья) – один голос. Но великий князь с начала XIII в., с Всеволода III Большое Гнездо, мог собрать Земский собор – выборных от всей Земли.

С точки зрения трехчленной схемы Аристотеля-Полибия, когда наивыгоднейшей, наиболее устойчивой и эффективной формой правления является сочетание демократии, аристократии и монархии, демос (народ, который в русской традиции именуется «обществом») – это Вече, аристократия – это Боярская дума (в Новгороде – это «300 золотых поясов»), монархия – это князь (в Новгороде – приглашенный князь и выборный архиепископ).

Статус полновесного города давало лишь наличие князя, то есть собственного военачальника и верховного судьи. Пусть даже этот князь был лишь малолетним сыном великого князя. Без князя город имел лишь статус «пригорода» и управлялся княжеским наместником. Так, Псков долго был лишь «пригородом» Новгорода.

Местное вече было и в «пригороде», как и в деревне был сельский сход. Но из трехчленной схемы Аристотеля-Полибия в деревне было только звено демоса, общества, а звенья аристократии (боярство) и монархии (князь) были городскими.

Город, в отличие от деревни, сложноструктурирован: в деревне не более двух уровней (деревня и волость), а в городе сложная организация, не только многоуровневая, но и многокоординатная. На корпоративную систему сословного самоуправления – дворянского, купеческого, слободского – накладывалась система территориальных корпораций – церковных приходов.

Особенно развитой многокоординатная структура была в допетровское время. Система профессиональных корпораций – слобод и сотен (оттуда и название «черная сотня»), организация горожан, посадских, плативших подать, тягло Государю. Система приходов, объединявших по нескольку десятков дворов на одной улице.

Устойчивое общество есть общество структурированное, корпоративное. И в русских городах, где в городскую структуру входили не только посадские, но и дворяне, общество было более консолидировано, чем на Западе.

Если в крупных западных городах на площади в полсотни гектаров был один собор, пара приходских церквей и пара монастырей, то в русском городе на такой же площади могли стоять более двух десятков церквей. Небольшие, но многочисленные приходы требовали многочисленного духовенства – людей книжных, способных обеспечить массовое обучение грамоте. Археологически доказано, что на Западе, где даже многие дворяне были неграмотными, а у нас существовала поголовная грамотность, в том числе и среди женщин.

Приходская жизнь поддерживала традиционную патриархальность даже в межсословных отношениях: богатый слобожанин, купец, даже дворянин есть прихожанин твоего же храма, это хоть и богатый, но сосед, который часто крестит детей соседей, то есть кум – к нему можно обратиться за помощью. Слободской храм строили всем приходом, а совместная деятельность сплачивает. Горожанин участвовал в приходской жизни, а несколько раз в году участвовал в общегородских богослужениях под открытым небом на главной площади, когда храмом становилась вся площадь, и в крестных ходах, когда храмом становился весь город – образ небесного Горнего Иерусалима.

«Черные сотни» – мещанство, городские домохозяева, ремесленники, лавочники, высококвалифицированные рабочие, которых либеральные интеллигенты презрительно называли «рабочей аристократией», отдавая предпочтение люмпену-босяку, – эти крепкие городские слои всегда были опорой сильной власти, действующей в интересах страны. Мещанство вызывало ненависть либеральной интеллигенции, потому что оно всегда было носителем национально-патриотической стабильности. Вспомним нижегородского мещанина Минина.

В романе Горького «Мать» высококвалифицированный рабочий пьет и бьет жену, но живет не в казарме-общежитии, и даже не в многокомнатном бараке, а в собственном домике, наверняка с садом-огородом, и зарабатывает достаточно, чтобы его жена могла не работать на производстве. Насчет пьянства квалифицированных рабочих – оставим это на совести писателя-босяка – в 1913 г. потребление алкоголя на душу населения было в 2,5 раза меньше, чем при Брежневе и в 4 раза меньше, чем при Ельцине. А вот насчет собственного домика с садом, часто двухэтажного – нижний этаж кирпичный, верхний деревянный, – и неработающей на производстве жены – это правда, такую же картину дают и «Сказы» Бажова. Т. е., это было повседневной нормой. Заработок квалифицированного рабочего в начале XX в. не уступал окладу офицера, дети рабочих очень часто получали не только начальное, но и среднее образование. Вспомним, что жена Сталина, дочь рабочего Аллилуева, училась в гимназии. И в прошлую Гражданскую войну значительная часть квалифицированных рабочих, например ижевские и боткинские оружейники, дрались на стороне белых.

Русский город, как мы видим, отражает и закрепляет демократическое устройство русской жизни и ее традиционный уклад, придающий демократии стабильность и историческую укорененность.

Русская усадьба: палисадник, мезонин, сарай

На особый характер близости нашей среды обитания с богоданной природой влияло и дерево, излюбленный русский строительный материал. Не позднее, чем в XVI в. появляются каменные постройки с верхним деревянным этажом (они могли быть и раньше). Первоначально в полукаменных домах жили очень состоятельные люди, начиная с Государя, бояр и богатейших купцов. В каменных помещениях первоначально размещались либо парадные помещения, либо защищенные от пожара кладовые, а жить даже самые богатые и знатные предпочитали в деревянных. Любопытно, что эта традиция пожила до нашего века в мещанских полукаменных домах. Причем в нижнем кирпичном этаже устраивали лавку или сдавали этаж внаймы. Семья же хозяина жила наверху в деревянном.

В допетровской Руси разница между жилищем мужика и барина, посадского и Государя была лишь количественной, но все они основывались на общих принципах, и художественных, и функциональных. Свободолюбие и уверенность в себе русского горожанина, домохозяина видны в устойчивости вкусов, незыблемости национальной эстетики. Для нашего открытого города с широкими улицами характерны связанные с природой композиции. Лестницы с площадками-рундуками, лоджии, галереи. Городской дом – в два-три этажа, а зажиточный еще имеет «вышку» или «терем», с которого можно обозреть пейзаж. Старые палаты – каменные дома зажиточных горожан XVII в. не сохранили верхних деревянных этажей, но и дома XIX в. часто имеют мезонин, а это та же светелка, вышка, терем. Богатые дома, «полудворцы», нередко имели бельведер, с которого открывался вид на много километров вокруг.

Сегодня в остатках московского Замоскворечья или Заяузья еще можно видеть старорусские дома: дом победнее – одноэтажный с мезонином, побогаче – двухэтажный с мезонином. Чем богаче усадьба, тем больше было возможностей для выражения эстетического и бытового идеала русского человека.

В Кремле есть Теремной дворец московских царей 1630‑х гг… Там наверху – палата с большими окнами, окруженная открытой галереей, чтобы в хорошую погоду Государь мог пригласить гостей прогуляться, а в дурную полюбоваться видом из этих окон. Это был первый в русской истории пятиэтажный сплошь каменный дворец. Из теремка, верхней палаты Теремного дворца, открывалась панорама Замоскворечья, южного полукольца монастырей и дворца в Коломенском.

Под стать царскому Теремному дворцу были палаты Строгановых на Вшивой горке, над Котельнической набережной, рядом с позднейшим домом Тутолмина. Из их верхних деревянных этажей открывались виды на Замоскворечье, Кремль и Лефортово.

Живописность и связь с природой хорошо видны в сохранившихся в Москве богатых усадебных комплексах: Аверкия Кириллова на Берсеньевской набережной, Крутицком подворье, палатах Юсуповых в Харитоньевском переулке. В конце XVII в. таких усадеб, с палатами, окруженными несколькими дворами, парадными и хозяйственными, со множеством служебных построек, часто с церковью, связанной с домом галереей-переходом, в Москве было несколько десятков.

Русская городская среда обитания сопротивлялась регулярности. Когда появилось требование строить дома по красной линии улицы, русский домовладелец начал отгораживаться крошечной полоской полурукотворной природы, между фасадом и тротуаром завел палисадник. И давно забытое «правило прозора» продолжало действовать: мы почти не видим улиц, кроме Петербурга, где старая застройка образует непрерывный фасад.

Россия долго сопротивлялась классицизму. Его пропагандировала Екатерина II, однако классицизм оставался в XVIII в. казенным стилем и стилем дворянской усадьбы. Классицизм был по-настоящему принят нашими соотечественниками лишь в начале XIX в., когда он обрусел, стал теплее, уютнее. Классическая архитектура выразила старинную национальную форму, которая звалась вышкой, затем теремом, потом светлицей в мезонине. Только в России колонный портик превратился в террасу для чаепития. Все то же неизбывное стремление к связи дома с пейзажем. И, разумеется, каждый дом имел надворные постройки, необходимые любой нормальной самостоятельной семье, и заросший травой двор. Было где и скотину поселить, и добро хранить, и детям играть.

Еще в начале нашего века большинство русских горожан жили в своих домах. Как тут не вспомнить Пушкина: «В России нет человека, который не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности» (из книги «Путешествие из Москвы в Петербург»).

В нашем климате жить в деревянном доме было гигиеничнее, особенно зимой, да и дров на отопление требовалось меньше, чем в кирпичном. Сплошь деревянные русские города страдали от пожаров, но поразительно быстро отстраивались. Леса было много, и всегда можно было купить готовый срубовой дом, которые рубились плотниками на продажу и перевозились разобранными на бревна. После покупки, уже на постоянном месте, такой дом собирался за несколько дней.

Город-сад

На рубеже XIX–XX вв. в Англии возникла идея города-сада, как альтернативы традиционному стесненному западноевропейскому городу, к тому времени быстро перерождавшемуся в промышленный мегаполис. Согласно идеям Говарда и Энвина, город должен быть застроен односемейными домами с приусадебными участками, с общегородским общественным центром. Несколько небольших городов должны были окружать более крупный – с большим числом общественных учреждений, например, с высшей школой.

Если внимательно присмотреться к этим прожектам, то получается система поселений, очень близких к традиционному русскому городу. Совпадает всё: и многоступенчатая внутренняя структура города, и характер застройки, и числовые характеристики – плотность заселения, количество домовладений на единицу площади. Даже идея не прямых, а изломанных улиц повторяет древнерусский город, вписанный в ландшафт.

Русский город, в отличие от пыльного и грязного западного, утопал в зелени. На каждой усадьбе был сад-огород (мелкая усадьба была в 2–4 и больше соток, а богатая до гектара и больше), деревья росли на церковных участках, на улицах и площадях, в поймах рек и на берегах прудов.

Старинный русский город есть русское воплощение, точнее, русский прототип английской мечты о городе-саде, здоровой среде обитания. Этот тип поселения до сих пор сохранился у нас в провинциальных городах с односемейной усадебной застройкой, но его фрагменты уцелели даже в Москве. И сейчас, в 2001 г., усадьба, где умер Гоголь, на Никитском бульваре, рядом с Арбатской площадью, в самом центре мегаполиса, захлебывающегося от транспорта, смотрится как сельская усадьба. Особенно во дворе, где стоит памятник Гоголю. До начала XX в. такие усадьбы были нормой. Московский дворик на картине Поленова, совершенно деревенский, заросший травой, находился на Арбате, перед домом Второва (ныне Спасо-хаусом, резиденцией посла США в Москве).

По наблюдениям Е. И. Кириченко, одного из крупнейших специалистов по русской архитектуре и градостроительству середины XIX – начала XX в., в предреволюционной России по системе города-сада развивались рабочие поселки. Для удешевления строительства в них появились секционные дома – на 4 семьи, с приусадебными участками, примыкающими к дому со всех сторон. Наиболее зрелым воплощением идеи города-сада были пристанционные поселки. При станции возникал административный, церковный, культурный, торговый, школьный центр, окруженный односемейными усадьбами с садами-огородами.

До 1917 г. русский народ даже в городах продолжал жить в традиционной среде обитания, во вмещающем ландшафте, соответствующем укладу жизни русского этноса. Потому мы были не только быстроразвивающейся страной, с темпами экономического роста выше, чем в Китае при Дэн Сяопине, но и страной с быстро растущим населением. В XIX – начале XX в. русский народ плодился и размножался на уровне лучших мировых достижений – не хуже таких «высокоэффективных» этносов, как чечены, афганцы или албанцы.

По подсчетам члена «Союза русского народа», великого русского химика Д. И. Менделеева, численность населения Российской империи к 1985 г. должна была составить 560 млн человек, а по новейшим оценкам П. С. Янычарова – более 600 млн, включая около 500 млн русских (православных великороссов, малороссов и белорусов). К сожалению, на деле оказалось меньше половины ожидаемого.

В XX в. идея города-сада получила громадное распространение на Западе, так что современный американский город, а тем более современный европейский, гораздо больше похож на традиционный русский город, чем город советский. Москвича, приехавшего в Лондон, больше всего поражает, что там почти нет многоквартирных многоэтажных жилых домов: почти все живут в односемейных домах с приусадебными участками. Соответственно, ни у кого нет нужды в даче – втором загородном жилье.

Америка считает себя «первой в мире страной пригородного типа». Американская пропаганда как всегда лжет. Мы, русские, и другие народы восточнохристианского суперэтноса, «Византийского содружества наций», были странами «пригородного типа», т. е. с городами, застроенными односемейными домами с приусадебными участками, задолго до Америки.

Но американский опыт тоже заслуживает внимания. Один по-настоящему умный американец Бил Левит создал альтернативу тому, что у нас называют «хрущебами» – дешевым многоэтажным многоквартирным домам. Вместо маленьких квартир было начато строительство дешевых односемейных домов с участками. Стандартный дом для американца из нижнего среднего класса – 74 кв. м, 4 яблони, холодильник и телевизор – стоил 8 тыс. долларов с рассрочкой платежа (ипотекой) на 20–30 лет под 10 % годовых. Сейчас этим домам уже полвека. С 1947 по 1951 под Нью-Йорком был построен Левит-таун, городок в 17,5 тыс. домов. Строилось по 36 домов в день, конвейерной сборкой (с широким разделением труда по операциям).

Разумеется, американский дом гораздо дешевле русского по природно-климатическим причинам. Дом системы Левита строился без фундамента, с тонкими стенами – там тепло, грунт не промерзает и не раскисает. Но и у нас, в средневековой Руси, был Лубяной торг – массовое деревянное срубовое жилье, которое продавалось готовым к сборке и собиралось очень быстро. Из готовых «полуфабрикатов» при Иване Грозном русский десант перебросил под Казань и возвел рядом с ней целый город Свияжск.

Бил Левит утверждал, что «если у человека есть свой дом и участок земли, то он никогда не станет коммунистом, потому что ему и без того есть чем заняться». А Хрущев, строя «хрущебы», строил не столько жилье, сколько коммунизм. Хрущев уничтожал Россию как «страну пригородного типа». Он уничтожал односемейные дома с подсобным хозяйством даже в деревне, чтобы все стали коммунистами (разумеется, за исключением партийной государственной номенклатуры, которая жила на «спецдачах» и готовилась стать новыми «рашенами»). И именно при Хрущеве рождаемость среди русских упала ниже, чем у кавказцев и среднеазиатов, сохранивших традиционный уклад жизни.

Смута. Разрушители русского общества и русского города

Порядок, противостоящий хаосу Смуты, есть корпоративная организация домохозяев, точнее – домосемейств. По-гречески это «демос», а по-русски – «общество». Полноценный гражданин во все времена у всех народов – женатый домохозяин, отслуживший в армии, «добрый отец семейства». Впрочем, на Руси, как и в античном Риме, это может быть и мать – «матерая вдова», возглавляющая домохозяйство после смерти мужа. По-римски domus – «очаг» есть и дом (усадьба, двор), и фамилия (семья). Настоящее общество, обеспечивающее порядок, – это организация крепких домохозяев. Смута наступает, когда общество оказывается ослабленным, а на поверхность всплывает прослойка людей, выпавших из общества.

Народы дикие любят свободу и демократию, народы культурные любят порядок и процветание. Порядок, который обеспечивает процветание, – это структура. Разруха, которую маскируют лозунгами «свободы и демократии» – это хаос. Смута – это торжество охлократии, власть черни, пролетариата. А пролетарий – это не тот, кто не имеет собственности, а тот, кто не имеет отечества. Революция, победившая в 1917, точно так же, как и революция, победившая в 1991, была пролетарской в том смысле, что она была не рабоче-крестьянской, а босяцко-интеллигентской, была бунтом прослойки, выпавшей из сословно-корпоративной системы. И в 1917, и в 1991 мы видим один и тот же тип власти – власть люмпен-пролетариата, возглавляемого люмпен-интеллигенцией.

Интеллигенция потому и именуется «прослойкой», что она выпадает из этноса. Само слово «разночинец» означает то же, что и «гулящие люди», т. е. выпавшие из общественных структур. Это перекати-поле, недаром она сама называла себя «внутренней эмиграцией». По наблюдению социологов, во время предвыборной кампании 1999 г., когда вставал вопрос о блоке Юрия Болдырева, типичной реакцией интеллигента было: «так он же с русскими спутался» (т. е., с Конгрессом русских общин). Заметьте: не с «красно-коричневыми», а именно с русскими. Т. е., для интеллигенции само слово «русский» – самое страшное ругательство, вроде «фашиста». Как тут не вспомнить Бердяева, который гордился тем, что он интеллигент и больше всего на свете ненавидит национально мыслящих.

В начале XVII в. русское общество было ослаблено опричным террором и порожденной им хозяйственной разрухой, и те же причины резко увеличили число «гулящих людей» – люмпен-пролетариев, переставших нести обязанности перед обществом, часто живущих грабежом и разбоем. Именно «гулящие люди» послужили опорой Лжедмитриев, которых подсунул нам Запад – Ватикан и Речь Посполитая. Смута начала XVII в. была бунтом «гулящих людей». Напротив, Минин и Пожарский, сумевшие прекратить Смуту, выражали интересы партии порядка – сословных корпораций, собравших для спасения страны и народа все оставшиеся силы крепких хозяев.

К началу XX в. в России происходили три процесса: 1. Ослабели старые «удерживающие», деградировали аристократия и высшая бюрократия, низким был общественный авторитет духовенства; 2. Росли силы хаоса – босячество, выпавшее из традиционного образа жизни, и либеральная интеллигенция, выпавшая из национального образа мышления; 3. Усиливалась организация демоса, общества, национально ориентированного среднего класса – крепких крестьян, городских домохозяев, квалифицированных рабочих, началась консолидация русской национальной крупной буржуазии, возрождение духовенства, росло влияние национально мыслящих русских интеллектуалов, подобных Менделееву и авторам «Вех». В стране был здоровый, сильный народ, но была ослабленная, выродившаяся элита, во многом вытесненная злокачественной иноэлитой.

Новая здоровая русская национальная элита, способная противостоять иноэлите – прозападной «прогрессивной» интеллигенции, находилась в начале XX в. в процессе становления, но не успела дорасти до власти. Мы оказались недостаточно организованными, недостаточно политически опытными, чтобы противостоять хаосу – босячеству, возглавляемому интеллигенцией. По свидетельству крупнейшего политолога начала XX в. В. И. Ульянова (Ленина), нам надо было продержаться до конца 1920‑х гг., чтобы Менделеевы вытеснили Писаревых и Горьких, чтобы во главе нашего общества оказались читатели «Вех», опирающиеся на столыпинских хуторян и организованных высококвалифицированных рабочих. Но иноэлита успела обрушить страну в Смуту.

А вот в Афганистане «прогрессивные силы» победить не смогли: там страна была очень бедной (гораздо беднее России), но общество осталось структурированным, и там просто не оказалось выпавших из общества босяков, чтобы укомплектовать «комбеды». И коммунисты, захватившие власть, но не принятые страной, повисли в воздухе…

Революция разрушила все наиболее русское

Революционеры начали разрушать русский город в 1917 г., продолжают разрушать их потомки (очень часто это прямые биологические потомки) – ловкачи, припрятавшие или посжигавшие свои партбилеты на наших глазах.

Любая система ведет отбор на неформальное соответствие. Победившая революция 1991 г. стремилась воспроизвести свою питательную среду – «пролетариат». Напомним, что «пролетарий» на русский язык правильно переводится словом «босяк». Т. е., революция стремилась разрушить структурированное общество «до основанья, а затем», превратить народ в население, в хаотичную россыпь индивидов, ликвидировать демос, заменив его покорным стадом.

Общеизвестен термин «стратицид», означающий истребление лучших, последовательное истребление или изгнание из хозяйственной и общественной жизни всех сколь-нибудь выдающихся людей, уничтожение соответствующих социальных групп – от интеллектуалов и промышленников до крепких мужиков. Менее известно разрушение русской национальной традиции общественного самоуправления и кооперации, а также традиционного образа жизни, в том числе и уничтожение русского города как «цивилизации пригородного типа».

Революция 1917 г. разрушила земское и сословное самоуправление. В итоге на смену самоорганизации горожан и крестьян пришла диктатура бюрократии, произвол властной вертикали, со временем выродившейся в многоначалие и многописание, служение букве инструкции, волокиту бесчисленных справок и согласований. Падение советской власти привело лишь к смене вывесок чиновничьих кабинетов и чудовищному разгулу коррупции.

Интересно, что сейчас, при «демократах», в системе представительных органов нет низового (микрорайонного) звена, ослаблено и полностью поставлено под контроль вышестоящей бюрократии районное звено. Эти звенья начали было стихийно восстанавливаться в конце советской власти, но Ельцин, Лужков и «чубайсы» подавили тенденцию восстановления муниципального самоуправления (земства).

Местные Советы были разрушены, зато сохранились более высокие инстанции, превратившиеся в бюрократические сборища. А ведь и в средневековой Руси городское самоуправление начиналось с улицы или прихода, участвовавшего в самоуправлении конца или слободы, в свою очередь участвовавшего в общегородском вече. В XIX в., при Александре II, земства создавались с низового уровня, с низшего самоуправления, с волостного, а в городе – с улицы, с применением сословного принципа (курий). Во второй половине XIX – начале XX в. система корпоративной самоорганизации пережила новый расцвет, особенно в связи с развитием земского самоуправления. Накануне революции стоял вопрос о придании квалифицированным фабричным и транспортным рабочим статуса сословия с правами сословного самоуправления.

Когда вождь революции Ульянов (Ленин) говорил о «пролетарской» или о «рабочекрестьянской» революции, он искажал правду. О пролетарской революции можно говорить лишь в том смысле, что босяцкий элемент, люмпен, воспетый «великим пролетарским писателем» Горьким, действительно охотно принимал участие в массовых беспорядках. И из этого элемента рекрутировались «красные шапки» – активисты большевицкой власти и в городе, и в деревне, привлеченные возможностью грабить крепких хозяев, прикрываясь мандатом «рабоче-крестьянской власти». Но основной движущей силой революции 1905–1917, так же, как и в 1985–1991, был «малый народ» – прозападная либеральная интеллигенция, именующая себя «приличными людьми» – идеологическая секта, чьи задачи идейны, а идеи беспочвенны.

Первым достижением «пролетарской» власти стали коммунальные квартиры. Откуда же взялась катастрофическая нехватка жилья? Первыми в крупные города хлынули представители «угнетенных народов» с окраин Российской империи. Сами окраины – одни надолго, другие навсегда стали иностранными государствами, но кого это волновало! Некому было указать на дверь интернациональным оккупантам. За ними примчалось революционное босячье с установкой «все поделить поровну». Эти годились штыками выбивать из крестьян «продразверсткум (отнимать продовольствие); работать на земле они не собирались. Далее пошла волна неслыханной в истории бюрократизации: конторы, советы, подкомитеты и подотделы росли как поганые грибы. Еще в 1928 г. рижский журнал «Русский колокол» сообщал, что в губернских городах европейской России от 20 % до 50 % жилой площади занято партийными, советскими и непонятными организациями. При этом, заметьте, ничего не строилось и не ремонтировалось. А амортизировали несчастные дома всякие коммуны и «жилтоварищества» – с усердием, описанным М. Булгаковым. Вскоре добавилось большое человеческое горе: в городах искали убежища жертвы коллективизации, раскулачивания, расказачивания. В 40‑е гг. в одних областях жилье разрушала война, в других – эвакуация (особенно эвакуация предприятий). Правда, в это время уже строили. Но сколько строили, столько и сносили.

Поистине страшный удар по русскому дому и русскому городу нанес Н. С. Хрущев (1953–1964). Архитектура закончила в России свою историю. Русский дом, впрочем, тоже. Вместо дома миллионам соотечественников предоставили клетушки сначала в 5-этажных, затем в 9-этажных, а позже в 16– и 22-этажных бараках. А барак, даже если клетушка снабжена «удобствамим, так бараком и останется.

Сколько прекрасной старой мебели тогда погибло, осталось на помойках! Сколько тонн антиквариата погибло или уплыло за границу, который не мог пролезть через узкие двери и лестницы «хрущебм, и не осело в подсобных помещениях, которые не были предусмотрены. Так нас лишили семейного достояния, копившегося поколениями.

По своему мироощущению Хрущев, как истинный представитель прослойки, был вне этноса и вне культуры, он был враждебен всему русскому, всему традиционному. В этом коммунистическая номенклатура не отличается от «прогрессивной» интеллигенции.

Кстати, интеллигенция, несмотря на все столкновения с Хрущевым, подсознательно воспринимала его как своего, а теперь и вовсе боготворит вне зависимости от этнического происхождения – он такой же «разночинец», «гулящий человек», «перекати-поле». Не случайно его сын Сергей Хрущев перешел в американское гражданство, да и коммунизм для Хрущева был воплощением его смутных, невежественных представлений об Америке.

Великий русский историк Лев Гумилев заметил: «для того, чтобы стать интеллигентом, достаточно не окончить университет». Хрущев был архиинтеллигентом: он не окончил начальную школу. Другой кумир интеллигенции, Ельцин, отличался от Хрущева только наличием диплома о высшем образовании и умением подбирать абсолютно лояльные кадры.

Чем более враждебна власть интересам русского народа, тем милее она интеллигенции, именующей себя приличными людьми.

У Салтыкова-Щедрина есть сказка про дурного барина, которому не нравился запах мужика, и про то, что из этого вышло. Никита Хрущев и Татьяна Заславская воплотили щедринскую сказку в жизнь. Не стало ни скотины, ни огорода, умер русский дом – и русские, согнанные в бетонные бараки, перестали размножаться, зато стали покупать хлеб в Америке. Оказалось, что запах мужика – это запах процветания, благосостояния.

Сейчас говорят о вымирании русских. А когда этот «процесс пошел»? Ответим точно: ежегодный прирост русского населения стал ниже, чем у мусульманских народов СССР, много меньше затронутых индустриальным жилищным строительством и сохранивших традиционный уклад жизни, только в 1960‑х гг. Т. е., русский народ пережил революцию, коллективизацию, страшную войну, но не смог пережить «хрущеб». Вот уж поистине «русские в неволе не размножаются»!

Сколько десятков миллионов несчастных русских женщин вынуждены были решиться на аборт не потому, что не на что воспитывать детей, а потому, что негде. По наблюдению политолога С. П. Пыхтина, в Чечне у чечен рождаемость была почти втрое выше, чем у русских – но в одном и том же городе Грозном русские семьи жили в основном в многоэтажных коробках, а чеченские – в традиционных односемейных усадьбах.

Нормальную рождаемость обеспечивает не «исламская традиция многодетности», ибо тогда пришлось бы признать, что и старая русская деревня, и русская колхозная деревня, и традиционный русский город исповедовали ислам, ведь рождаемость там была не хуже, чем в Афганистане, Чечне и Албании, но традиционный образ жизни во вмещающем ландшафте, соответствующий этническому стереотипу поведения, да и просто особенностям человека как биологического вида. В «квартире с удобствами» невозможно вырастить не только дюжину, но даже троих детей. Впрочем, в провинциальных городах – в каком-нибудь Темникове – возводились даже хрущебы без удобств: двухэтажные коробки без водопровода, с печным отоплением и сортиром во дворе. И начиная с хрущевских времен русские, в отличие от таджиков, чечен и цыган, сохранивших национальный уклад жизни, перестали размножаться. А при Ельцине вымирание русских ускорили хроническая неуверенность в завтрашнем дне, неустойчивость экономического положения, лавинообразный рост стоимости жизни при падении доходов подавляющего большинства семей, особенно рост стоимости удовлетворительного образования. В нищающем городе стало трудно вырастить даже одного ребенка. Русских женщин на «планирование семьи», то есть на аборты, вынуждает антирусская политика власти – сначала коммунистической, а после 1991 г. – «демократической».

Суррогатом традиционного русского дома-усадьбы с подсобными постройками, погребом, огородом стали дача, лоджия, гараж, «ракушка». История советской урбанизации – это история уничтожения подсобных надворных построек. В крупнейших городах их нередко превращали в коммуналки, где люди жили «как селедки в бочке», а позднее ломали.

В Вологде, как и в Москве, «генпланом» были установлены новые красные линии. По ним за надворными постройками строились новые 9–12 этажные дома, а надворные постройки выламывались как «мусор».

Уничтожая надворные постройки, в русском мужике убивали семьянина, домохозяина, чтобы не было подсобных помещений для семейной традиции и хранения семейного достояния. Если бабушкино кресло сохранится в сарае, правнук сможет его реставрировать, у него будет раритет, антикварная вещь. Сейчас роль сарая и одновременно роль приусадебного огорода играет дача – курятник на 6 сотках. Но до дачи надо еще доехать, в лучшем случае 2 часа в один конец, даже на автомобиле не меньше часа. Горожанин разрывается между квартирой и дачей, теряет время и нервы на дорогу. А зимой там не живут. Значит трудно держать скотину, и урожай на зиму приходится привозить в квартиру. И для воров дача, где хозяева бывают только по воскресеньям, гораздо доступнее. Функции сарая часто выполняет гараж, иногда имеющий погреб, и тогда овощи хранятся вместе с бензином. А все свободные пространства между многоэтажными коробками поглощаются «ракушками» – ни детям поиграть, ни собаку вывести.

В современном многоэтажном многоквартирном бараке с удобствами усадьба (двор, домовладение) сжалась до размеров балкона или лоджии. Городское начальство долго вело борьбу с остеклением лоджий. Но по наблюдению А. П. Паршева, автора превосходной книги «Почему Россия не Америка» – это народная реакция на строительство домов, неудобных для жизни. «Зодчий был педант и требовал симметрии, а хозяину нужны удобства».

Уничтожая нормальные семейные жилища, «прогрессивные силы» босяцкой революции разрушали и весь город как единый организм, превращая его в безликое и однообразное скопление оштукатуренных коробок. Уничтожали русскую национальную культуру, выламывали оба городских центра – и соборный, и торговый. Это был не только разгул атеизма. Стремились уничтожить любые проявления русской традиции. В 1931–1934 гг. сносятся не только множество соборных ансамблей – в Ярославле, Костроме, Твери, Муроме – но и множество комплексов торговых рядов. Уничтожена половина гостиного двора в Ярославле; в Галиче Костромском уродуется собор, сносится половина торга; в Муроме вместе с собором исчезает торг; в Твери сносят гостиный двор – творение архитектора Росси; в Старице собор уцелел, но торговый ансамбль Росси уничтожается; разрушен практически весь Гостиный двор в Новгороде. Стремились уничтожить, по возможности, оба центра, но в любом случае хотя бы один. И в Москве Китай-город и центральные площади от Манежной до Балчуга превратились из торгового центра в конторский. При «демократах» торговля вроде бы возвращается в центр Москвы, но это торговля не для простого народа: в иноэлитных торговых центрах покупателей гораздо меньше, чем продавцов.

Наряду с общегородскими центрами уничтожаются локальные, на смену приходу-общине пришел двор-коммуналка, затем – продувной двор, где никто никого не знает (теперь пространства между домами оккупировали «ракушки»). Сносятся церкви, организовавшие застройку слобод – архитектурные доминанты. Разрушается зрительная организация города, с «прекрасными видами». В Москве уничтожено больше половины церквей, в том числе выломаны все церкви по красным линиям улиц, по которым ездило начальство из Кремля в Кунцево и к «трем вокзалам». Разрушается образ прекрасного старинного русского города – отражения образа рая, Небесного Иерусалима, с выразительным силуэтом на фоне неба, с застройкой, соразмерной человеку, с прекрасным видом на каждом повороте, где все дороги ведут к Храму.

Историк Ю. М. Лотман предупреждал, что новые, послехрущевские, ставшие нерусскими города создают у детей от рождения информационный голод. Сельский мальчик набирает необходимую информацию, глядя на речку, рощу, лужайку; городской мальчик должен насыщаться, бегая по кривому переулку, с непохожими друг на друга домами, над которыми господствует богатый силуэт колокольни, а особенно – во дворе или на чердаке. У нас и так рождается все меньше детей, но и родившимся детям опаснее всего наши микрорайоны массовой застройки. Дворов у нас давно уже нет, в новых районах уже и улиц нет, а есть только проезжая часть. Еще 12 лет назад В. Л. Глазычев опубликовал две подборки детских рисунков. Одна группа ребят жила и училась в домах старой застройки, другая – в новом районе. Страшненькое сопоставление. У детей второй группы не было неба: фасад многоэтажной коробки доходил до края листа. Вот откуда нервные заболевания у детей – от сенсорного голода.

Советский город

Говоря о проблемах и пороках советского и послесоветского, «демроссийского» города – города, который перестал быть русским, так что теперь мы и наши дети живем в нерусском городе – чаще всего приходится обращаться к примеру Москвы. В ней все проблемы сконцентрированы, так как именно в ней собраны наибольшие материальные возможности для удовлетворения всех прихотей начальства. В других городах начальство стремилось подражать Москве, но в разные десятилетия XX в. условия для этого были разные, наибольшие – в хрущевское и брежневское правление.

В 20‑е гг. почти ничего не строилось, да и ломать начали лишь в конце десятилетия, только уплотнялось – квартиры превращались в коммуналки, а гостиницы в конторы. Но в это время проходила «дискуссия о социалистическом расселении»: каким должен быть будущий город? Обсуждалось несколько моделей. Русские национально мыслящие интеллектуалы предлагали «дезурбанистическую» модель, близкую к идеям теоретика кооперации Чаянова: отказ от роста крупных городов, создание небольших поселков из односемейных домов с приусадебными участками. Они объединяли русскую национальную традицию и западные идеи города-сада. Им противостояли урбанисты, сторонники крупных сверхгородов-мегаполисов, близкие к идеям Ле Корбюзье: дом – это машина для жилья. Широкое распространение имела радикальная коммунистическая модель, восходящая к идеям Платона, Кампанеллы, Чернышевского, Энгельса: полное вычленение бытового обслуживания, включая воспитание детей, в общественный сектор, с перспективой полного отмирания семьи.

Конечно, платонические идеи были неосуществимы даже по экономическим соображениям, тем более, что перед разоренной страной стояла задача индустриализации. Но и идеи сторонников Чаянова оказались не ко двору. Хотя односемейные домохозяйства, когда каждая семья сама строит себе дом, были не дороже многоэтажных многоквартирных муравейников, но дезурбанисты и кооператоры оказались «социально чуждыми», Чаянов погиб. На практике победила полумера: в перспективе был взят курс на урбанистическую модель с максимальным развитием обобществленного бытового обслуживания, и квартирами в многоэтажных домах, а в качестве временной меры, до полного построения социализма применялась модель общежития и квартир в коммуналках. Однако, точно так же, как в «колхозной» деревне, крестьянам сохранили приусадебные участки и скотину для собственного прокормления – вплоть до хрущевских времен продолжали существовать и пригородные деревни, население которых работало на городских предприятиях, и сложившиеся еще до революции рабочие слободы и поселки с традиционной усадебной застройкой.

В 20‑е гг. разрабатывались планы перспективного развития Москвы. Проектный план Щусева стремился к максимально возможному сохранению историко-культурного наследия, хотя и содержал порочные идеи продолжения Бульварного кольца в Замоскворечье и значительных сносов застройки исторической части города для устройства обширных парков. Проект Большой Москвы Шестакова предлагал сохранить старый город как историческую ценность, вокруг него создать пояс лесопарков, а за ними – несколько районов, равных Старой Москве, соединенных кольцевыми магистралями.

К сожалению, восторжествовало враждебное отношение к русской национальной культуре, и в основу реконструкции Москвы были положены идеи Ле Корбюзье, породившие Генплан 1935 г.: шесть больших проспектов, соединяющихся на Красной площади. Предусматривалось расширение и выпрямление улиц, намечались новые красные линии, а великое множество превосходных домов – от дворцов XVIII–XIX вв. до многоквартирных домов начала XX в. – подлежали сносу, хотя полезная площадь в уничтожаемых домах часто была больше, чем в новых, возводимых на их месте. В центре Москвы намечалось строительство крупных конторских зданий для непрерывно растущего бюрократического аппарата. Для их строительства также сносилась существующая застройка, а концентрация конторских зданий и транспортных потоков в центре города создавала предпосылки для транспортной перегрузки центра, которая проявилась к 1980‑м гг.

В 1922 г. в Москве сносится первая часовня, в 1924 – первая церковь, а с 1928 г. уничтожение памятников архитектуры, в первую очередь церквей, становится массовым. Глава «Союза воинствующих безбожников» Емельян Израильевич Губельман-Ярославский провозгласил безбожную пятилетку. В Москве его идеи воплощали Каганович и Хрущев. Среди многих других выдающихся памятников русской архитектуры были разрушены Чудов, Вознесенский, Никитский, Златоустовский, Симонов монастыри, церкви Успения на Покровке, Николы Большой крест, Пятницы на Пятницкой, Сергия на Дмитровке, Красные ворота, Сухарева башня, стена Китай-город, снесено множество старых кладбищ с великолепными надгробиями. Если на улице было много церквей – уничтожали самые лучшие.

«Светлое будущее» сначала воспринимались в образах стиля конструктивизм. По первоначальной идее он должен был стать наиболее функциональным, но на деле конструктивистские здания были дороги в постройке и неудобны в эксплуатации из-за подчинения композиции здания идеологизированной схеме, были холодны из-за злоупотребления сплошным остеклением, нуждающиеся в частых ремонтах. С художественной точки зрения это первый в истории искусства античеловечный стиль. Его постройки больше всего напоминают лагерные бараки с вышками для вертухаев.

Реакцией на конструктивизм стал сталинский академизм, позднее заклейменный Хрущевым как «стиль украшательства и излишеств». Но сразу после конструктивизма он всем понравился – как воспоминание об архитектуре начала XX века. Да и архитекторы были те же. Но и в этом стиле проявился дух эпохи: образ возвышенный, но тяжеловесный, громоздкие здания, с представительными фасадами и затрапезными задними дворами. Нормы этажности сталинских домов – 8, максимум 12 этажей – это предел для массовой городской застройки по нормам видеоэкологии, законам зрительного восприятия. Но в этих домах многокомнатные квартиры с комнатой для прислуги либо предназначались для начальства, либо заселялись покомнатно, превращаясь в коммуналки.

С конца 1930‑х гг. сталинская власть, в поисках новой идеологической опоры, пытается обратиться к ценностям русской национальной культуры. Возникает идея «сталинских небоскребов», осуществленных уже после войны. Это попытка возрождения традиционного силуэта Москвы как русского города. «Сталинские небоскребы» немассивны, остроконечны, часто с красивыми силуэтами. Чем ближе к центру города, тем выше сталинские высотки. Самыми высокими должны были стать так и не выстроенные 300-метровый «карандаш» здания ведомства Лаврентия Берии на месте Зарядья и более чем 400-метровый Дворец Советов на месте Храма Христа Спасителя.

Хрущев, придя к власти, вспомнил молодость: началась новая волна закрытия и сноса церквей. За время его правления были закрыты больше половины церквей, действовавших в конце правления Сталина. Например, в Шацке взорвали собор к ожидавшемуся приезду Хрущева. Разорение церквей было настолько массовым, что в нормах расценок появилась графа: 500 хрущевских рублей (по покупательной способности 2000 года это около 1000 долларов) за «вырубку иконостаса». При Хрущеве продолжается реализация идей Генплана 1935 г.: через историческую застройку прорубается Новый Арбат – «вставная челюсть старой Москвы», на месте Зарядья строится гостиница «Россия», изуродовавшая Красную площадь, в Кремле строится Дворец съездов – «стиляга среди бояр». Осуждаются «архитектурные излишества», разгоняется Академия архитектуры, возвращается стиль конструктивизма. Архитектура окончилась – осталось индустриальное домостроение. Но особенный вред принесло строительство «хрущеб» – панельных пятиэтажек. Города начали расползаться, как кляксы, поглощая пригородные деревни и сельскохозяйственные угодья. Страна к тому времени стала уже достаточно богатой, потому пороки Москвы тиражировались по всей провинции.

Падение Хрущева остановило массовый снос церквей. В частности, были спасены церкви на Варварке (ул. Разина), в Зарядье. В Москве подняла было голову общественность, было создано Общество охраны памятников истории и культуры.

Правление Брежнева – эпоха постепенного окостенения и загнивания Москвы. Город развивался на основе идей, заложенных при Хрущеве: расползались по окраинам многоэтажные новостройки, отличавшиеся от «хрущеб» лишь возрастающей этажностью, сносились пригородные деревни. В исторической части Москвы, преодолевая сопротивление общественности, выламывалась застройка слобод – особенно пострадала территория между Садовым кольцом и Камер-Коллежским валом. На улицах появлялись «выбитые зубы» – сносы отдельных домов, были разрушены почти все ансамбли площадей. Генплан Москвы 1971 г., созданный под руководством Посохина-отца – соратника Хрущева, создателя Дворца съездов и Нового Арбата, переводил Генплан 1935 г. с языка сталинского академизма снова на язык конструктивизма.

Ломать церкви стало уже неприлично, хотя в 1969–1971 гг. к приезду в Москву Президента США Никсона были уничтожены церкви на Якиманке. Но историческая застройка подлежала полному уничтожению, за исключением памятников, стоящих на «Госохране». Продолжалась концентрация в центре Москвы конторских зданий, усиливалась транспортная перегрузка Центра, предусматривались новые пробивки магистралей и расширение красных линий улиц.

К достоинствам Генплана 1971 г. относятся запланированные центры периферийных планировочных зон и превращение долин московских рек в пояс парков – легких города. Но именно эти части Генплана выполнены не были, долины рек продолжали застраивать. В то же время общественности нередко удавалось сохранить от сноса немалую часть исторической застройки в пределах Садового кольца. Были созданы заповедные зоны, хотя и не имевшие утвержденного статуса.

Лужковская Москва

Имя Лужкова стоит в истории Москвы в одном ряду с Тохтамышем, Наполеоном, Кагановичем и Посохиным-отцом. Лужковская Москва унаследовала наихудшие традиции сталинской, хрущевской и брежневской. Подобно тому, как горбачевская «перестройка» и ельцинские «демократические реформы» сохранили и приумножили все плохое, что было при советской власти, уничтожив все, что было хорошего, заимствовали с Запада не то, что там было хорошего, но лишь то, что там было плохого.

Пришествию Лужкова в Москву предшествовал короткий всплеск активности общественности в 1986–1989 гг., когда начальство впервые стало бояться нажима «снизу». Это был «золотой век» эколого-культурного движения. Замыслы чиновников стали подвергаться общественной экспертизе, возникли реальные перспективы сохранения остатков исторической Москвы, появился шанс на подчинение бюрократии власти демоса. К сожалению, номенклатура оказалась хитрее. Общественность была отвлечена на умело раскрученное противостояние Лигачев-Горбачев-Ельцин, а нарастающий хаос – новая смута – привел к тому, что общественность, зарождающийся демос, быстро утратил рычаги власти.

После августа 1991 г. – «Великой криминальной революции» – мнение низов уже никого не интересовало. Общественные организации – Общество охраны памятников, Общество охраны природы, Экспертно-консультационный общественный совет при «Главмосархитектуре», зарождающееся микрорайонное самоуправление утратили возможность хоть как-то влиять на принятие решений начальства. Низовые, районные советы были разогнаны, «Мосгордума» и районные «советники» превратились в послушный придаток исполнительной вертикали. Зато как тараканы плодятся чиновники – и московские, и «федеральные». После очередной революции вновь возникла нехватка конторских помещений, переименованных в «офисы». Хотя население, управляемое из Москвы, сократилось в 2 раза, производство на душу населения – тоже в 2 раза, число конторских служащих в Москве выросло более чем вдвое. То есть, число чиновников в государственных и коммерческих структурах на 1000 жителей выросло более чем в четыре раза, а на единицу продукции – в восемь раз.

Стиль – это не столько набор формальных приемов, сколько доминирующий эмоциональный настрой, дух времени и дух места. После октября 1993 г. в Москве господствует стиль «лужок», лужковская Москва стала городом «новых рашенов», чье сознание и бытие принадлежат не русскому народу, а золотому миллиарду. Это те 2 % жителей бывшей РСФСР (1 миллион семей), которые получают больше половины всех доходов «этой страны». Половина из этого «золотого миллиона» проживает в Москве и ближнем Подмосковье.

Стиль «лужок» выражает дух иноэлиты. Ведь «новые рашены» – не русские, а именно «рашены». Их стиль – агрессивный, подавляющий, как рок-музыка, по своему действию подобный наркотику. Если «хрущебы» безлики, они угнетают монотонностью, то «лужок» бьет по мозгам, опустошает душу.

По определению директора Института Искусствознания АН РФ А. И. Комеча то, что делается с Москвой при Лужкове, – это торжествующее надругательство.

Сейчас в Москве за год уничтожается и уродуется даже больше памятников истории и культуры, стоящих на «Госохране» (не говоря уже о рядовой исторической застройке), чем при Брежневе за 10 лет. Стало нормой, когда памятник архитектуры уничтожается, на его месте строится фасадная стена с сохранением числа оконных осей – часто с искажением пропорций – а за ней пристраивается многоэтажный дом – конторский или жилой для «новых рашенов». Даже Храм Христа Спасителя лишь приблизительно похож на то, чем он был до 1931 г. Изуродован Гостиный двор Кваренги, уничтожена Манежная площадь, зато повсюду торчат уродцы, изваянные Зурабом Церетели. Именно при Лужкове о Москве как об историческом городе стало возможным говорить лишь в прошедшем времени.

Стиль «лужок» полностью игнорирует требования видеоэкологии. Уничтожается здоровая зрительная среда: везде, где возможно и невозможно, повышается этажность, нарушаются даже санитарные нормы расстояний между домами. Переулки превращаются в ущелья, а дворы – в колодцы. Выламываются соразмерные человеку двухэтажные дома, их заменяют многоэтажки «агрессивного» стиля. Бедствием стала «мансандризация»: реконструируемые старые дома надстраиваются мансардами, чуждыми традиции московской архитектуры, их высота нередко увеличивается в полтора-два раза, закрывая остаток неба. В ключевых точках, где до 1917 г. стояли церкви, строятся наиболее претенциозные, наиболее античеловечные торговые и конторские сооружения. Даже на тех холмах, где сохранились и еще недавно господствовали над местностью древние храмы и другие прекрасные старинные здания, теперь торчат мансарды новых или надстроенных домов – на Ваганьковском холме, на Таганской площади. Закрыт вид на Красную площадь из Замоскворечья.

Взамен усердно уничтожаемых Лужковым остатков прекрасного старого города строятся элитные жилые (точнее иноэлитные, ибо они предназначено для «новых рашенов») и конторские небоскребы. Гораздо быстрее, чем при советской власти, уничтожается традиционная городская структура. Застройка Москвы, включая исторический центр, становится все более хаотичной. В центре города, особенно в пределах Садового кольца, концентрируется жилье и рабочие места для состоятельных людей, передвигающихся на собственных автомобилях.

Число легковых автомобилей в Москве за 10 лет выросло в пять раз. Никогда еще транспортная перегрузка центра не была столь острой. Все дворы забиты гаражами-ракушками, скверы занимаются под автостоянки, уничтожается зелень. Подземных и многоэтажных гаражей строится мало, особенно там, где больше всего автомобилей. По улицам невозможно ни пройти, из-за стоящих на тротуарах автомашин, ни проехать. Дело идет к тому, что вся Москва в пределах Садового кольца станет единой транспортной пробкой. Пробивка новых магистралей в обход центра не спасает положения – ведь пункты назначения находятся в центре.

Уничтожаются не только внутридворовые и внутриквартальные, но и общегородские зеленые насаждения. Уничтожаются «легкие города»: иноэлитными коттеджами и многоэтажками перекрываются речные долины, многоэтажные микрорайоны перерезали «зеленый клин» на юго-западе – основной коридор свежего воздуха. Под застройку, несмотря на попытки сопротивления со стороны жителей, отгрызаются куски от лесопарков.

Из-за пренебрежения гидрогеологией повседневными стали просадки и обвалы, вызванные земляными работами, например, раскололся грот Бове в Александровском саду, развалилось Кокоревское подворье в Замоскворечье, треснул фундамент Исторического музея.

Качество строительных и отделочных работ даже на престижных объектах настолько неудовлетворительно, что это заметно невооруженным глазом: краска слезает, а штукатурка растрескивается уже на следующий год. Профессионалы обратили внимание на трещины во вновь выстроенных Казанском соборе и Храме Христа Спасителя.

Еще один лозунг «демократов» – «центр Москвы не для бедных». Т. е., не для русских. Ибо чем выше уровень благосостояния, тем меньше доля русских в данной социальной группе. Русские вытесняются в «новые районы» – уже сейчас в Москве больше двух миллионов кавказцев и более миллиона «лиц, имеющих право на иностранное гражданство». А русских изгоняют за Кольцевую автодорогу и на канализационные поля орошения. Там для нас, для русских и жилье строится соответствующее: в итоге победы «демократических реформ» на смену хрущебам приходят «лужковки»: в квартире нет кухни – только плита в нише в жилой комнате, в совмещенном туалете – душ вместо ванны. Теснее бывает только в гробу. Не случайно мировое сообщество хочет сократить численность русского народа до 50 миллионов человек, а Маргарет Тэтчер говорит даже о 15 миллионах – о сокращении русских в десять раз!

Лужковская Москва становится «городом контрастов» – иноэлитный Центр и Запад противостоят «Бруклинам» и «Гарлемам» на Востоке и Юго-Востоке и за Кольцевой дорогой, куда выдавливается простой народ. «Третий Рим» превращается в Вавилонскую блудницу.

Ложь современных строителей

Военно-промышленный комплекс был нашей национальной гордостью. Строительный комплекс был и остается нашим национальным позором. Не случайно именно из последнего происходят и Ельцин, и подавляющее большинство приближенных Лужкова. Образ жизни строительной номенклатуры – это глобальные проекты и пропагандистская ложь вокруг них. Даже когда профессиональные строители-урбанисты («прогрессивная» интеллигенция, обслуживающая интересы строительного комплекса) возражают дезурбанистам (национально мыслящим интеллектуалам, сторонникам традиционного образа жизни), то эти возражения, как правило, лживы.

Ложь первая: высокая производительность труда, высокая скорость строительства и дешевизна многоэтажных многоквартирных домов, возводимых индустриальными методами. Якобы только индустриальные методы дают возможность быстро, небольшим количеством рук создать столь необходимое жилье.

Семиэтажные кирпичные дома в предреволюционной России возводились вручную за два строительных сезона, а железобетонный дом длиной в квартал напротив Данилова монастыря в Москве отроили лет пятнадцать. Т. е., скорость строительства не возросла. Просто на площадке рабочих стало мало, но много на заводе ЖБИ. Потеряли работу каменщики и плотники высокой квалификации, зато образовалось множество мест для разнорабочих и конторских служащих.

Кстати, демократия всегда была властью людей квалифицированных и зажиточных. Мастер, живущий в своем доме, – вполне естественный гражданин, патриот своей страны, защитник традиционного образа жизни. А чернорабочий-алкоголик из 16-этажного барака – лишь элемент массы, голосующей по приказу начальства.

Когда говорят о решении «жилищного вопроса», надо вспомнить, как быстро – всего за год – отстраивались старые русские города и села после больших пожаров. Правда, дома там были не из бетона, штукатурки и краски, а из дерева. Три мужика всегда могли срубить большую избу за один сезон. Леса в России всегда хватало, так что весь «жилищный вопрос» в масштабах страны мог быть решен за пару лет. Надо также вспомнить, что здоровее всего жить в деревянных постройках, а вреднее всего – в железобетоне и пластмассе.

У нас могло бы вообще не быть коммуналок. Ведь собственные дома с участками не дороже бараков даже с некомнатным заселением – тем более, что при увеличении семьи дом можно расширять и благоустраивать постепенно, по мере надобности. Собственный дом воспитывает самостоятельность, готовность улучшать свою жизнь собственными руками, а казенное жилье – от койки в общежитии до квартиры в многоэтажке – распространяет иждивенчество: встань на очередь и жди, когда «дадут». Ведь до сих пор покупка квартиры доступна лишь малочисленному «верхнему среднему классу».

Ложь вторая: дороговизна городской земли. Якобы, чем выше дома, тем выше плотность заселения, меньше расходы и затраты времени на транспорт. Но чем выше дома – тем больше расстояния между домами по санитарным нормам (нормы инсоляции – освещения квартир – перестал соблюдать только Лужков), в кварталах 16– и 22-этажной застройки расстояния между корпусами должны быть гигантскими. Все это – выброшенная земля. Именно в силу ее бесхозности наши города такие пыльные. В нормальном русском городе земля имеет право существовать либо под строением, либо под зеленью, либо под дорогой с покрытием. Не должно быть выбитой, вытоптанной земли, грязи и луж, заброшенной земли, земли под свалкой.

Начиная с Хрущева, с каждым десятилетием все выше многоэтажные коробки с удобствами. Но при росте этажности от 5 до 9, а затем до 16–22 этажей, количество полезной площади на гектар почти не растет. Зато строительство все дороже. Самая плотная застройка достигается, когда этажность варьируется в одном квартале от 4 до 12 этажей, в условиях самой дорогой земли – «ковровая» застройка. Малоэтажная высокоплотная застройка от 2 до 4 этажей сопоставима по полезной площади на гектар с современной многоэтажной. К тому же, чем плотнее заселение – тем больше транспортная нагрузка, тем больше пробок, тем шире должно быть полотно дорог, тем больше от них шума и вредных выхлопов.

Критикуя расползание современных сверхгородов-мегаполисов, один видный архитектор заявил, что разумный градостроитель всю Москву с промышленностью и парками уместил бы в пределах Садового кольца. В действительности на эту площадь девятимиллионный мегаполис втиснуть невозможно, но вопрос в том, какова наивыгоднейшая численность и плотность населения города?

До начала промышленного развития в середине XIX в. в Москве внутри Садового кольца проживала не более 200 тысяч, а в пределах Камер-Коллежского вала – до 400 тысяч жителей. Перед революцией в Москве, вышедшей за Камер-Коллежский вал, проживало 2 миллиона. Константинополь, чья укрепленная площадь меньше, чем Москва внутри Садового кольца, имел до 300, возможно до 500 тысяч жителей – застройка была плотнее, чем в Москве, но соблюдалось «правило прозора» – правило сохранения «прекрасного вида», по сути – норма инсоляции и видеоэкологии. Позднеантичный Рим на той же площади в стенах Аврелиана насчитывал более 1 миллиона, может быть – до 2 миллионов, но в нем было много многоэтажных доходных домов-иноул, а множество рабов жило и вовсе в «общежитиях». Но это был город периода упадка, в котором проявились черты мегаполиса, а богатые римляне предпочитали жить в загородных виллах.

Квартира в многоэтажном доме имеет оборотную сторону – дачу с огородом, т. е. «удвоение жилища». И удвоение расходов – на землю, на строительство, на транспорт, даже на мебель и посуду. Традиционная односемейная усадьба заведомо экономичнее двух жилищ (квартира и дача), особенно с расходами и затратами времени на поездки «туда и обратно».

Поразительно, что при Советской власти многоквартирные дома старались строить даже в небольших городах. В несчастном Нефтегорске, погибшем от землетрясения, городок в 3 тысячи жителей был застроен пятиэтажками – и очень многие имели за городом дачи с огородами. При Хрущеве даже в деревнях пытались строить «хрущебы» – пятиэтажки с постоянно выходящими из строя «удобствамим, взамен усадеб со скотиной. В зоне БАМа, вместо односемейных домов с участками-огородами, людей годами заставляли жить в вагончиках и бараках, обещая в перспективе построить многоэтажные многоквартирные дома, хотя это и дорого, и неудобно жить. В Переяславле-Залесском – очень небольшом городе – и сейчас стараются строить многоквартирные дома.

Ложь третья: экономия на коммуникациях, социально-бытовой инфраструктуре и эксплуатационных расходах. Якобы не только строительство, но и обслуживание, поддержание в работоспособном состоянии «урбанистического» города значительно дешевле, чем поселения пригородного типа. Но бетонные, а затем и стеклянные стены, насаждаемые у нас сначала Ле Корбюзье, а затем Хрущевым, в нашем климате требуют гораздо больших расходов на отопление, чем деревянные. Не случайно в старой Руси даже князья пировали в каменных палатах, а жили в деревянных хоромах. Чем выше дом, тем больше расходы на лифты, на подачу воды в верхние этажи. Город с усадебной застройкой экономит даже на утилизации отходов: все, что может гореть – в печь, органика и все, что может гнить – в компост. Отходы канализации не заражают «поля орошения», а используются на своем огороде для повышения плодородия. Погреб – решение проблемы сохранения овощей на зиму – вместо городских овощехранилищ каждая семья может обеспечить сохранение урожая.

Самое главное достоинство «дезурбанистического» поселения – живучесть. В Нефтегорске при землетрясении в пятиэтажках погибли 2 из 3 тысяч жителей – если бы они жили в односемейных усадьбах, погибло бы в 100 раз меньше. От террористических актов в Москве в одном доме погибали сотни жителей. Если сравнить военные действия в Чечне и в Югославии, то Югославия капитулировала потому, что Белград – город урбанизированный – не мог жить без электричества, без водоснабжения и холодильников, а чечены, живя в традиционном жилище, обходились колодцем и погребом. Во время Блокады Ленинграда в городе сотни тысяч погибли от голода и холода, а пригороды выживали за счет припасов – в односемейной усадьбе есть что хранить и есть где хранить.

Ложь четвертая: индивидуальное жилье, тем более с удобствами – дорогое, только для богатых. Якобы, если ты не «новый рашен» (в прошлом – секретарь «райкома» хотя бы «комсомола»), то собственный дом можешь иметь только с удобствами во дворе. Однако весь мир живет не так. Для людей бедных, которые не могут владеть приличными земельными участками, придуманы секционированные постройки. Это когда выход из своей квартиры в 2–3 этажа не на лестничную клетку, а в собственный садик, а за стенами справа и слева – такие же секции для других семей. Кроме того, существуют автономные системы водоснабжения и канализации, по стоимости не превышающие недорогой автомобиль и способные работать при наличии электричества, а при необходимости и без него. Да и электричество при необходимости можно получать от собственного «движка», а еще лучше – от ветряка или малой ГЭС.

В Финляндии примерно 30 % населения живет в собственных домах, 20 % – в городских квартирах, а около половины финнов – в домах секционных, среди сосен. Заметим, что Финляндия – довольно бедная ресурсами страна. Просто это часть Российской империи, не пережившая революции и избежавшая советской власти – что-то вроде «Острова Крым» Аксенова. Разница между Финляндией и бывшим СССР – примерно такая же, как между Северной и Южной Кореей. Можно категорически и со всей ответственностью настаивать на том, что если бы в марте 1917 «прогрессивная» интеллигенция и примкнувший к ней генералитет не устроили государственный переворот, именуемый «Февральской революцией», то мы, русские жили бы сейчас как в сегодняшней Финляндии и в древней Руси – в собственных домах среди сосен.

Человек – не крыса

Для современной географической науки мегаполис – особый тип поселения, так же отличный от города, как город от деревни. Жаль, что социологи, психологи, политики пока еще не уяснили, что мегаполис – не город. Это злокачественное перерождение города, это город, утративший соразмерность, раздувшийся настолько, что он уже физически не может функционировать как единый организм. Даже территориальная доступность, когда ежедневно можно ездить «туда и обратно», не должна превышать 1 часа в один конец, в мегаполисе становится недостижимой ни на автомобиле (из-за пробок), ни на метро (доезжать до места приходится на троллейбусе).

В мегаполисах люди быстро теряют совесть, по крайней мере, профессиональную: стоит ли водопроводчику заботиться о своей репутации, если его вызывают по телефонной книге? В мегаполисе разрушаются нити неформальных связей, пронизывающих город и составляющих скелет любой демократии.

В урбанистическом городе, а тем более в мегаполисе, исчезло социально-психологическое множество «соседи»: люди, как правило, не знают по имени даже соседей по лестничной площадке. Отсюда отношение к «местам общего пользования» – от лестничной клетки и лифта до улицы вокруг дома – как к ничейной территории, к пустырю, стихийно превращающемуся в свалку.

Из-за чрезмерных затрат времени на дорогу ослабевают родственные и дружеские связи – людям становится трудно встречаться, общаются лишь по телефону, а видятся лишь на свадьбах и похоронах. В мегаполисах разрушаются корпорации, общество теряет структуру, превращается в толпу. Мегаполис притягивает мигрантов, босяков, бомжей, преступников, инородцев. Он порождает переуплотненную среду обитания, как бы оправдывая массовое многоэтажное строительство.

Предел этажности для жилого дома – 8–9 этажей. 12 этажей – это уже за гранью нормального. Выше жить вообще вредно из-за вибраций, ведь дом раскачивается. Вредно и вследствие чрезмерного расстояния до земли. Мы не осознаем, что нам неуютно смотреть в окно, что на высоких этажах мы живем в состоянии непрерывного стресса. Малышам это просто уродует нервную систему. Тем более, когда из окон виден не прекрасный пейзаж, как в горах, а лишь бесконечные многоэтажные коробки монотонного или агрессивного облика. Из окна человек должен видеть небо, а под небом – деревья, а не бездушные коробки.

Особенно отвратительны виды в современных «дворах» – замкнутое пространство высотой в 16–22 этажа, больше всего напоминающее гигантский общественный туалет. В квартирах, выходящих в такой «двор», человек подсознательно старается отворачиваться от окна, ему неприятно проходить к дому через такой двор.

Подражание Западу у нас выражается в приверженности к небоскребам. Но на Западе люди не живут в небоскребах. Все высотные здания – это конторы (офисы) или гостиницы, в которых вы проведете неделю-другую. Там человек не успевает вымотаться. Даже Нью-Йорк – это не Манхэттен, а уж вся Америка – далеко не Нью-Йорк. Стыдно признать, но современный небольшой американский город куда более советского похож на прежний русский город.

Кроме несчастной России существует только одна страна в мире, ведущая массовую многоэтажную застройку, – Япония.

Но японцев можно понять – их 130 миллионов. А для жизни – маленькие острова и скалы. У нас места куда больше, чем у голландцев, датчан, немцев, но «демократическая Россия» предпочитает мучиться в многоэтажных норах.

Около 20 лет назад английские биологи провели эксперимент на довольно миролюбивых черных крысах. Их поместили в необычайно плотную среду, разделенную на клетушки, подобные современным квартирам – «хрущебам» и «лужковкам». Пищи, воды, света, воздуха вполне хватало, но крысы посходили с ума. У них началась эпидемия небывалой агрессии: убийства и даже изнасилования, чего вообще не бывает в животном мире.

У людей хронический стресс, нервное истощение – одна из главных причин сердечно-сосудистых, онкологических, гастроэнтерологических заболеваний, роста преступности и самоубийств, не говоря уже о неурядицах в личной жизни. Мы, конечно, не крысы, но это означает лишь то, что мы вынуждены напрягать волю и разум, дабы не обижать соседей, соотечественников, живущих рядом с нами.

Регенерация. Город Русской Империи

Новое никогда не борется со старым. Борются разные формы нового, а старое уходит само. И любая реставрация – это не возвращение к старому, а еще одна форма нового.

Когда наша бывшая страна вновь станет нашей страной, перед воссозданным русским национальным государством встанут три исторические задачи, без решения которых невозможно долговременное противостояние как Западу (точнее Северо-Западу, или Океании), так и Востоку (точнее Юго-Востоку, или Остазии):

1. Воспитание незыблемого национального духа, имперской консолидации.

2. Восстановление нормальной рождаемости, когда численность русской этнической популяции сможет удваиваться каждые 30 лет, как это делают чечены, албанцы и афганцы.

3. Обеспечение наивысшей производительности труда, эффективности производства и качества продукции.

Когда идея овладевает массами, она становится материальной силой. Наша страна – Север (точнее Северо-Восток, или Русская империя) должна иметь наилучшую структуру власти и управления, наилучшую систему воспитания и образования, наилучшую организацию экономики, включающую понятие имперского качества – имперское не должно быть плохим. Это касается и жилища, и городской среды, в которой должна жить в современном обществе основная масса населения. Каким же должен стать русский город – город победившей Русской империи, чтобы в наибольшей степени соответствовать интересам нашего народа? Наша цель – восстановление русского образа жизни как цивилизации пригородного типа, с городским набором рабочих мест и учреждений культуры и традиционным укладом быта.

Эталон русского традиционного образа жизни, при котором у русских была нормальная рождаемость, веками перекрывавшая все бедствия и потери, – старообрядческие общины в Латинской Америке. Там ни в одном доме нет телеящика, но зато по 5 и больше детей, в каждом доме – трактор, у каждого мужика – автомат (от лихих людей). Вспомним «Лад» Василия Белова…

Регенерация русского города – это воссоздание таких условий для жизни, чтобы наш народ снова смог стать демосом – организованным, структурированным обществом, а не разрозненным перекати-полем и снова начал плодиться и размножаться. К началу XXII в. население Русской империи в границах СССР 1984 г. должно превысить 1 миллиард человек, в том числе около 800 миллионов русских (православных великороссов, малороссов, белорусов и казаков).

Односемейное домохозяйство, или домосемейство обеспечивает здоровый образ жизни, когда свободное время и взрослых, и детей тратится не на безделье, именуемое сейчас «балдежом», и не на просмотр телеящика, а на работу на огороде, физическую нагрузку, продовольственное самообеспечение, экономию на втором жилище (даче), включая время и силы на дорогу на эту дачу. Семейная усадьба – это «школа № 1», в которой дети не бездельничают, а врастают во взрослую жизнь в совместном труде со старшими. Здесь многое делается своими руками – развивается мастеровитость взрослых и детей. А это не только физическое, но и умственное развитие. Даже для физической культуры усадьба с надворными постройками и чердаками не уступит спорткомплексам Никитиных и Скрипалева.

Для восстановления нормальной рождаемости необходимо, чтобы как можно больше женщин получили возможность надомной работы. Русская женщина – великая труженица: и пряха, и ткаха, и в своем огороде, и на барском поле, и на «колхозном». Но работая на фабрике или в конторе, надо тащить детей в детский сад, а при надомной работе дети весь день при матери. Компьютер с интернетом создают возможность для надомного труда в большей части непроизводственной сферы, а хорошие дороги с всепогодным твердым покрытием – для значительной части производственной сферы. Недостаток надомничества – понижение коэффициента сменности в использовании оборудования, достоинства – не надо производственных помещений, само собой происходит воспитание внутренней дисциплины, возникает возможность участия детей в работе матери.

Интересно, что до революции были Иваново-Вознесенские ткачи, а не ткачихи, то есть женщины ткали и пряли дома, в деревне, а на ткацкой фабрике работали мужчины. Когда Иваново перестало быть Иваново-Вознесенском, появились ткачихи (ведь Иваново – город невест, часто так и не выходивших замуж). Советская власть всеми мерами, от экономических до пропагандистских, стремилась вовлечь женщин в производство за пределами домашнего хозяйства. Это называлось «раскрепощением». Но в народе говорят: баба – это хорошая русская женщина, которая выполняет тяжелую грязную работу. Вместо раскрепощения русскую женщину погрузили в эту грязь, сделали советской бабой.

Женщина может родить до 20 раз, реально в русской семье в конце XIX в. рождалось в среднем 10 детей (от 5 до 15). Если муж из деревни регулярно уходил на заработки (отходничество), то среднее число детей падало вдвое – с 10 до 5. В семьях православных священников, где не признают насаждаемого антирусской «демократической» властью «планирования семьи», и сейчас детей не меньше, чем в старину. Отсюда задача восстановление традиционного семейного уклада, формированию которого должен служить русский город и русский труд.

Во все времена у всех народов в здоровом обществе наипервейший гражданский долг полноценного мужчины – защищать отечество с оружием в руках; наипервейший гражданский долг полноценной женщины, способной произвести на свет здоровое потомство, – родить и воспитать как можно больше себе подобных, принявших наследие отцов и традиции предков.

Чтобы успешно функционировать, город должен иметь наивыгоднейшую структуру организации – основу общественного самоуправления, корпоративной жизни и систем жизнеобеспечения. Ступени городской структуры, соответствующие радиусу доступности и числу жителей (или односемейных домовладений) – это разные уровни обеспечения социально-бытовыми и культурно-просветительными учреждениями. Естественно, чтобы они соответствовали уровням муниципального самоуправления.

Если взять за основу средневековый Новгород, то город в 35 тысяч жителей включает 5000 дворов и состоит из 100 приходов по 50 дворов. Город разделен на 5 концов по 1000 дворов, включающих по 20 приходов. Москва в начале XIX в. также делилась на части приблизительно по 1000 дворов, включающих приходы по несколько десятков дворов. Видимо, дезурбанистический город должен делиться на районы в 30–50 тысяч жителей, а районы – на микрорайоны, включающие около 1000 дворов. Необходим и более низкий, первичный уровень муниципальной организации и самоуправления – «уличанский», соответствующий сельскому сходу, в несколько десятков дворов. Наряду со сферой обслуживания, школами, поликлиниками, отделениями полиции и церковными приходами, необходимы «дома культурного досуга» с клубами по интересам, кружками, физкультурными залами. Для охраны порядка необходимо возродить «бригады содействия полиции» – они могут формироваться на основе военно-физкультурных клубов.

Естественно, чтобы все эти учреждения и действовали согласованно, и располагались комплексно, образуя градостроительный центр микрорайона, напоминающий центры старинных слобод, организованных вокруг церковного ансамбля, центра самоуправления – съезжей избы или палаты и слободского рынка – «торжка», что будет способствовать укреплению корпоративной жизни демоса.

Общество должно быть организовано по нескольким «координатным осям» – многоступенчатое территориальное (муниципальное) самоуправление, отраслевые клубы и общественные организации (например, федерация военно-физкультурных клубов, общество защиты прав потребителей, эколого-культурное движение), производственные и профессиональные организации. Представительные органы власти Русской империи также должны формироваться по нескольким «координатным осям» – территориальным и отраслевым, по многоступенчатой схеме: например, микрорайонные или волостные «земские собрания» выбирают районное, районные выбирают городское или уездное, те – губернское, а губернские – территориальную курию Земского собора.

Наряду с организацией социальной структуры, город должен быть наилучшим образом организован градостроительно – иметь наивыгоднейшую планировку и размещение общегородских объектов. Вершиной отечественного градостроительного искусства на сегодняшний день является проект Генплана Москвы А. Б. Тренина, разработанный вмести с В. А. Виноградовым, Г. Я. Мокеевым и М. П. Кудрявцевым. Его основная идея – разгрузка Центра за счет развития треугольной планировочной схемы: три периферийных центра, соединены тремя хордовыми магистралями. Треугольник – единственная фигура, где кратчайшее расстояние между углами проходит не внутри фигуры, а по внешнему периметру. В отличие от принятой Ле Корбюзье, Посохиным-отцом и Лужковым радиально-кольцевой схемы с концентрацией притягивающих транспорт конторских и торговых объектов в центре Москвы, треугольная схема Тренина обеспечивает наилучшее решение проблемы размещения общегородских объектов, преодоление транспортной перегрузки Центра, а также сохранение историко-культурных памятников старого города.

Мы должны стремиться, чтобы наши города вновь стали соразмерными. Город может функционировать как единый организм, если транспортная доступность между любыми его точками не превышает 1 часа. Предельные размеры города должны быть такими, чтобы по нему можно было бы передвигаться если не пешком, то хотя бы на роликовых коньках или на велосипеде. Необходимо ограничить рост каждого города, особенно крупных – население должно быть равномерно распределено по всей пригодной для жизни территории нашей страны.

При решении градостроительных, архитектурных и видео-экологических задач необходим эталон – образец для подражания. Достаточный материал по облику наших городов имеется, как правило, начиная с XVI–XVII вв., а с середины XIX в. все прекрасно отснято на фотографиях. Эталоном образа русского города в 50–100 тысяч жителей должны служить дореволюционные Вятка, Кострома, Калуга, Ярославль, а для городов в 500 тысяч – Москва середины XIX в. Это город с выразительно организованными и соподчиненными главными и периферийными общественными центрами, со зрительными связями, с «кустами» вертикалей и «прекрасными видами».

В Российской империи – 120-миллионной стране в конце XIX в. только 19 городов имели более 100 тысяч жителей, в том числе только 2 города, Москва и Петербург – более 1 миллиона – размер, предельный для города, не перерастающего в мегаполис. Типичные губернские города имели десятки тысяч жителей, типичные уездные – меньше 10 тысяч. Это ориентир для нас: губернские города не больше 500 тысяч жителей, прочие – не больше 100 тысяч. В городах с населением меньше 100 тысяч, при односемейных участках с огородом в 25 соток, площадь города будет сопоставима с Москвой внутри Камер-Коллежского вала, в городе с населением в 500 тысяч при участках с огородом в 12,5 соток, город будет значительно меньше дохрущевской Москвы внутри Малой окружной железной дороги.

Граждане XXI века

В благоустроенном, разумно управляемом городе должен быть перспективный план развития городского ландшафта, с указанием для каждого домовладения как желательных, так и предельно возможных высот, этажности, назначения, с указанием необходимых «прозоров» – сохранения или восстановления «прекрасных видов». На все проекты – планировки, градостроительных чертежей, силуэтов – обязательно должны наноситься предельные габариты того, что допустимо для возведения, и наоборот, того, что не должно сохраняться, но лишь терпимо до истечения срока исчерпания балансовой стоимости. А все исторически, художественно и градостроительно ценные здания, погибшие, но подлежащие воссозданию, должны отмечаться на Генплане и иных проектах, и учитываться при строительстве соседних зданий, как существующие. Это в идеале. А пока мы не восстановим способность создавать достойную человека среду обитания, мы не должны ломать ничего, принадлежавшего традиционному русскому – настоящему русскому – городу. Ни одного сарая дореволюционных времен!

В Москве в конце 1980‑х гг. была сделана попытка полностью воссоздать облик дореволюционной улицы. Это улица Школьная (1‑я Рогожская) вблизи Андроникова монастыря – опыт, достойный подражания. Сделано было много и хорошо, но из-за победы «курса реформ» улица не была окончена и пришла в упадок. Русская власть, безусловно, вернется к этом эксперименту и превратит его в обыденное дело.

Недавно в огромном промышленном Манчестере разобрали многоэтажные дома 1960‑х гг., а на их месте возникла традиционная английская застройка. Может показаться, что это негодный пример – разве мы, нищие, можем сносить жилье? Но, во-первых, мы сносим жилье все время. А во-вторых, в определенный момент каждая постройка вырабатывает свою балансовую стоимость. И дополнительную балансовую стоимость может перенести на нее только капитальный ремонт.

По мнению архитекторов, закрепленному в нормативных актах, типичный дом вырабатывает 96 % (практически всю) балансовую стоимость приблизительно за 50 лет, после чего нуждается в капитальном ремонте. Хотя доходные дома начала XX в. успешно стоят без капитального ремонта уже около 100 лет, а «хрущебы» пришли в крайнюю ветхость за 30 лет. После выработки балансовой стоимости дом, не являющийся памятником архитектуры и не принадлежащий к исторической застройке, образующей художественно ценную среду обитания, вполне можно снести как исчерпавший расчетный срок службы. Мы действительно можем и должны добиться, чтобы людоедские дома капитально не ремонтировались. Чтобы на все проектные листы уродующая русский город застройка наносилась штриховой линией, и каждый архитектор знал бы: эти дома во внимание принимать не нужно, они подлежат сносу!

Для каждого исторического русского города необходимо создать Генеральный план регенерации, воссоздания, а для любого населенного пункта – Генеральный план санации, очищения. Если реставрация – это приведение в божеский вид, то регенерация – это воссоздание того, что полностью или большей частью утрачено, уничтожено.

Для Москвы в качестве основы для регенерации должны быть использованы идеи Генеральных планов Шестакова 1920‑х гг. и Тренина 1980‑х. Конечно, чтобы осуществить полную регенерацию Москвы, необходимо снести почти все, что построил Лужков, и многое из того, что построено при советской власти. К счастью, качество работ на лужковских постройках не лучше хрущевского: вспомним метромост на Воробьевых горах – нечто подобное видно невооруженным глазом хотя бы на Храме Христа Спасителя.

Необходимо принять жесткие меры по прекращению роста крупных и крупнейших городов. Так как главная причина роста городов – создание новых рабочих мест в градообразующих отраслях (в каждом городе эти отрасли свои: где-то это промышленность, а где-то, например, в современной Москве – чиновничьи конторы), то чем крупнее город, тем жестче должны быть экономические санкции за создание в этих отраслях каждого нового рабочего места, чтобы против роста городов работал фактор себестоимости и конкурентоспособности продукции. Ведь именно градообразующие отрасли влекут за собой шлейф роста рабочих мест в отраслях социально-бытового и культурно-просветительного обслуживания.

Мы должны добиваться расчленения мегаполисов: для начала – административного, а затем – градостроительного. Мегаполисы поглотили много населенных пунктов. Их вполне можно восстановить, а потом – отделить друг от друга парковыми посадками.

Нам следует осознать, что строительный комплекс, превративший в рабов и самих архитекторов, и обитателей наших городов – одна из самых опасных антинациональных структур. Строительный комплекс, вместе с ориентированными на него чиновниками, приобрел черты антисистемы – злокачественного образования, сеющего хаос, делающего среду обитания непригодной для жизни. Пора добиваться изгнания строительного начальства из городской администрации и, уж конечно, с выборных должностей. Строители, как и мелиораторы (вспомним поворот северных рек!) могут быть только исполнителями, но не должны допускаться к принятию решений.

Необходим общественный контроль над проектированием и принятием решений в градостроительной, архитектурной и строительной сфере. Причем независимые общественные организации должны не только участвовать в обсуждении, но и иметь «право вето». Конечно, общественность – это не только и не столько «бабушки на лавочке», хотя и они незаменимы в деле контроля за выполнением принятых решений, в недопущении произвола властей. Это в первую очередь независимые профессионалы и любители высокого класса, не состоящие в подчинении у тех, кого они должны контролировать.

Нужно прекрасно представлять, как выглядел раньше ваш собственный город. Это дело семьи и муниципальных властей – альбомы, открытки, календарики родного города в его первозданном, традиционном виде. Это дело учителей истории, обществоведения, географии, художественной культуры – русский город был исчерпывающе представлен на школьных уроках. Уже в детском саду русские дети должны представлять себе настоящий русский город. Не мы, а они будут в нем жить – граждане XXI в.

Конечно, решить проблемы русского города, который в XX в. перестал быть русским (так что мы теперь живем в нерусском городе), можно будет лишь тогда, когда будет решен главный вопрос – вопрос о власти. Русский город может существовать только в нашей, в русской стране. Но борьба за русский город – это одно из направлений борьбы за будущее русского рода, одна из задач русского национально-освободительного движения.

Россия в XX столетии

Российская деструкция XX в. и потрясения, которые эта деструкция периодически вызывает, обусловлены тремя основными факторами. На их фоне все прочие факторы (наличие революционных партий, удачные и неудачные войны, участие в коалициях, иностранная помощь, в том числе активная иностранная помощь тем или иным деструкторам) – факторы незначительные, в силу чего в масштабе истории культуры ими можно пренебречь.

Первый из трех основных факторов – вступление русского и нескольких других видных этносов России (т. е. большинства населения страны) в фазу этнического надлома. Через фазу надлома проходят все без исключения этносы. Этнологический фактор для истории культуры – внешний. Он, безусловно, объективен.

Второй фактор – русское западничество. Исторически этот фактор складывался как субъективный. Однако западничество в России начинает свою историю еще до начала фазы этнического надлома, становится данностью, постоянным фактором русской жизни в акматической фазе этногенеза на рубеже XVII – XVIII столетий, поэтому сейчас этот фактор надо рассматривать как объективный.

Третий фактор – наличие в русской культуре XIX – XX вв. антисистемы. Антисистемы не имеют иных, кроме деструктивных, проявлений. Они приходят и уходят, пересекают не только национальные и государственные границы, но и границы великих культур. Следовательно, они проходят через историю народов в разных фазах этногенеза и по-разному воздействуют на тот или иной этнос. Антисистемы может не быть, она может «сгореть», границы ее бытования в истории не совпадают с этническими фазами, не совпадают они и со временем жизни великих культур.

Таким образом, антисистема – фактор субъективный, но от этого не менее реальный в конкретном воздействии на историю народа, культуры, страны.

Русское западничество

Начнем с него, так как оно сложилось более чем за столетие до вступления русских в фазу надлома, и прежде всего оговоримся, что мы называем западничеством. В строго научном смысле западничество без кавычек – течение философской и общественной мысли середины XIX в. (период споров западников и славянофилов). Оно весьма непродолжительно по времени жизни и по воздействию на общество, охватывает всего лишь два поколения мыслителей и политических деятелей.

Однако западничество (как, кстати, и славянофильство) еще с конца прошлого века трактуется публицистами весьма расширительно. Иногда это происходит в полемическом задоре, иногда по злой воле, ради искажения исторических воззрений оппонента, часто по безграмотности.

Мы не склонны ни в коем случае подразумевать под западничеством стремление к социально-экономической или политической модернизации России и отдельных сторон ее жизни. При ближайшем рассмотрении такая модернизация может вовсе и не быть западнической, а, наоборот, представлять собой нечто традиционалистское, что не всегда заметно. Западничество не есть заимствование отдельных черт, форм, проявлений, даже имеющих четкое адресное происхождение, привязанных конкретно к национальной традиции одной из стран европейского Запада. Такое заимствование следует рассматривать в парадигме культурных влияний. На протяжении всей мировой истории подобные влияния оказывали друг на друга самые различные страны и, кстати, великие культуры тоже.

Под западничеством мы подразумеваем стремление представителя этой тенденции перейти целиком в своих вкусах, воззрениях, системе мышления (в том числе социально-политического) в другой великий культурный ареал, перейти из восточнохристианской культуры (к которой принадлежат, в частности, русские и большинство этносов России) в западнохристианскую, в культуру Запада. Западничеством мы также будем считать стремление переместить Россию из ее суперэтнического ареала в другой – западный.

Исходя из вышесказанного, мощное влияние культуры итальянского Возрождения на русскую культуру в конце XV в. в царствование Ивана III или в конце XVI в. в годуновскую эпоху не может считаться западничеством. Более того, в русском обществе и культуре до эпохи Петра I никакого западничества, как постоянного фактора, нет. К сожалению, очень часто (это – традиция еще прошлого столетия) западниками числят исторических деятелей-реформаторов, хотя они оставались людьми своей культуры.

В России для появления западничества сложились две предпосылки еще в допетровскую эпоху.

Первая – в конце XV в. Россия должна была создать свою высшую школу, но она этого не сделала, что, несомненно, было нашей национальной ошибкой.

Университет – явление довольно позднее. Старейшие университеты Запада начинают свою историю в начале XIII в. Византийская традиция знает университеты с V в., мусульманская (на дальней окраине мусульманского мира – в мавританской Кордове) – с VIII в.

До возникновения регулярных высших школ – университетов высшая школа чаще всего существовала в виде крупных епископских школ. Иногда их считают прямыми предшественниками университетов тех времен. Можно условно назвать такие нерегулярные высшие школы протоуниверситетами.

От университета их отличает нестабильный характер (живет в каком-то городе или аббатстве видный профессор, собираются вокруг него ученики и последователи – есть школа, а умер или уехал – нет школы). Именно подобный нестабильный характер задолго до возникновения университетов вызвал появление на Западе обширной категории вагантов – странствующих студентов.

Протоуниверситеты знала в своей истории и Россия. Первая высшая школа нерегулярного типа была открыта в Киеве при соборной церкви еще крестителем Руси святым Владимиром. О высшем характере этой школы свидетельствует появление в следующем поколении уже целого ряда эллинистически образованных интеллектуалов. Даже в самые мрачные годы раздробленности, иноземного порабощения протоуниверситеты сохранялись. Так, в XIV в. эту роль выполнял Ростовский монастырь «Григорьевский затвор», который, например, дал совершенное эллинистическое образование одному из блестящих филологов Высокого Средневековья – Стефану Пермскому. Но монастырь не может заменить собою университета даже не потому, что монах не годится в качестве профессора (история знает тысячи и тысячи знаменитых профессоров, бывших монахами), а потому, что университет – совершенно особая среда, полностью подчиненная науке, задачам образования.

До конца XV в. университет в России ни в коем случае не мог появиться, ибо его просто некому было основать. Все крупнейшие университеты Запада основывались могущественными государями. До создания единой России Иваном III не было и спроса на большое количество высокообразованных людей. Однако, когда этот спрос возник, обучение в России осталось монастырским. Переоценить последствия этой трагической ошибки трудно.

В конце XV в. академическая наука в Восточной Европе была в таком же зачаточном состоянии, как и на Западе. Ни о каком приоритете речь идти не могла. Но, возжелав основать университет, русские власти могли бы заполучить сколько угодно высокообразованных греческих профессоров, которых тогда сманивают в огромном количестве в Италию. И первый университет (пусть даже с иноземной профессурой) был бы, тем не менее, высшей школой нашей региональной культуры. Возникла бы высшая школа своего суперэтноса, высшая восточно-христианская школа. Но момент был упущен, греки уехали просвещать латинский Запад.

А в конце XVI в. царь Борис, стремясь учредить университет, уже столкнулся с мощной оппозицией высшего духовенства, обоснованно опасавшегося латинизации. Дело в том, что за минувшее столетие академическое отставание приобрело чудовищные размеры, и чтобы в эпоху Годуновых основать университет, нужно было не просто пригласить латинских (преимущественно католических) преподавателей, но и ввести латынь в качестве языка преподавания, языка науки. Другого пути уже не было. Однако и в годуновское время, как это ни прискорбно, университет не был основан.

Первая высшая школа в Восточной Европе возникает в виде Киевской коллегии (тогда еще в составе Речи Посполитой) в 30‑е гг. XVII в. С переходом гетманской Украины под юрисдикцию московских государей Киевская коллегия становится единственным Российским университетом. В Москве же свой университет был основан еще позже (в 1685 г.) как Славяно-греко-латинская академия.

Латынь была введена в Киеве и Москве и оставалась на протяжении XVIII столетия основным языком преподавания и в значительной степени мышления всех университетов России (в том числе Московского, основанного в 1755 г.). В результате, запоздав на полтора столетия со своим появлением, высшая школа вестернизировала русских интеллектуалов. Это не делало из них западников, они слишком сильно были привязаны к восточно-христианской культуре собственным вероисповеданием, но предпосылка была создана. Надо сказать, трагическая ошибка XV в. была преодолена только к концу XIX. Мы, наконец, получили не только национальные, но и восточно-христианские высшие школы. Однако революция Новейшего времени снова отбросила нас назад. За национальные ошибки приходится расплачиваться веками.

Вторая предпосылка к появлению западничества была следствием прямой, но весьма растянутой во времени агрессии латинского Запада в западнорусские земли, т. е. земли нынешних Украины и Белоруссии. Агрессия протекала не столько в политической, сколько в культурной форме в рамках Великого княжества Литовского и Русского, объединенного с Польским королевством личной унией задолго до поглощения Польшей Литовской державы. Обращена эта вестернизация была исключительно на литовско-русскую знать. Именно знать (в полном соответствии с шляхетской концепцией Польского государства) подлежала окатоличиванию и постепенному ополячиванию.

Процесс, начавшийся еще в конце XIV в., медленно продолжался в течение XV – первой половины XVI в. Он создал основу для возможного поглощения Литвы Польшей, что произошло в 1569 г., и с этого момента стал головокружительно быстрым. Еще два поколения, всего полвека – и предки нынешних украинцев и белорусов остались без национальной знати. В тот момент, благодаря деятельности знати Речи Посполитой с одной стороны, и иезуитов – с другой, ставится вопрос о латинизации (т. е. по масштабам того времени вестернизации) и простого народа бывшего Великого княжества. Это осуществляется, начиная с 1596 г., в форме Унии, которую мы склонны рассматривать как инструмент культурной агрессии Запада в восточно-христианские земли Западной Руси.

Если бы западнорусская знать устояла, ареной противоборства Запада и Востока Европы была бы не Украина, а Польша. Но этого не случилось, знать была западными русичами потеряна, а сопротивление организовали средние слои социума: казачество, мещанские братства и интеллектуалы (в основном Киевской академии и монастырей), обратившиеся за помощью к Российской державе.

Все это оставило мощный отпечаток западничества на западно-русском населении, которое постепенно входило в состав Российской державы. Конечно, это – не полноценное западничество хотя бы потому, например, что Киевская коллегия (будущая академия), где преподавание велось на латыни, где была введена в православный обиход иезуитская просветительская драма как учебная драматургия, по-прежнему противостояла латинизации, иезуитскому влиянию на Украине. Но обратим внимание на один типический вариант.

В Западной Руси несколько десятилетий высшее и среднее образование в значительной мере было монополизировано иезуитами и в меньшей – другими римско-католическими кругами. Чтобы получить образование, зажиточный малороссиянин или белорус зачастую притворно принимал католичество, поступал в иезуитскую коллегию, заканчивал иногда Болонский университет, а потом возвращался на родину и каялся православному попу. Но ведь несколько лет притворства не могли не оставить глубокий след в психологии, мировоззрении такого человека!

Однако настоящее западничество могло сложиться и сложилось в рамках Российской державы лишь при Петре I. Россия к тому времени осталась единственным государством восточных христиан. Все остальные восточно-христианские народы уже были порабощены либо мусульманами, либо западноевропейцами.

Еще историк Сергей Соловьев отметил, что к моменту прихода к власти Петра I русское общество было расколото между тремя партиями: Партией старообрядцев; так называемой Старомосковской партией, стремившейся законсервировать официальное православие и московскую, к этому времени уже имперскую традицию; и Партией западников-реформаторов.

К последней принадлежал клан Нарышкиных, из которого вышел будущий «прорубатель» окна в Европу. Позволим себе не согласиться с Соловьевым. Партий было не три, а четыре.

Безусловно, была Партия старообрядцев. Старообрядцы – наследники тех русских кругов, которые стремились к национальной исключительности и, следовательно, к изоляционизму еще в XVI в. Их апофеозом был Стоглавый собор 1551 г. Не случайно и поныне старообрядцы чтут Стоглав. Возникновение старообрядчества было обусловлено политическими событиями. Константинополь пал под ударами турок, а перед этим вынужденно пошел на унию с латинским Западом. Греки пошатнулись в вере. Это давало некоторые основания к провозглашению национально-религиозной исключительности. Старообрядцы создавали культурную парадигму «Россия и Европа». Такое состязание Россия выиграть никогда не могла, ибо Россия вовсе не равноценна всему Западу. Можно противопоставить, скажем, Россию и Францию или Западную Европу и Восточную, но противопоставление России и Европы равнозначно противопоставлению византийского мира Нидерландам – вот приведенная к абсурду старообрядческая идея.

Старомосковская партия консерваторов, как и все консерваторы, гарантировала спокойствие и благоденствие своей стране и культуре. Однако из-за отсутствия национальной высшей школы (своего Российского университета) Старомосковская партия лишилась к концу XVII в. блистательных интеллектуалов, которые могли бы противостоять даже начетничеству старообрядцев. Лидером Старомосковской партии по праву был патриарх Иоаким, человек по происхождению служилый, мелкий дворянин, консерватор охранительного толка.

Партию реформаторов представляли такие имена, как князь Василий Васильевич Голицын и архимандрит Сильвестр Медведев. Кн. В. В. Голицын – канцлер державы. Антикрепостник, он делал ставку на частную хозяйственную свободу, на либеральное развитие страны. Архимандрит Сильвестр Медведев – универсальный ученый, поэт, писавший латинские и русские стихи, историк, астроном, математик, богослов.

Партия реформаторов была связана с блестяще образованным царем Федором Алексеевичем (чье царствование было коротким), а затем с правительством царевны Софьи Алексеевны. Эту партию в обиходе назвали бы умеренными западниками, но мы (как уже говорилось) не считаем сторонников культурного влияния западниками.

Партия реформаторов очень заметна в 80‑е гг. XVII в. своей культурной деятельностью, организацией регулярной армии, большим строительством, в частности, в стиле нарышкинского барокко. Для этого стиля характерно сохранение национальной традиции и активное заимствование отдельных форм западноевропейского зодчества. Это же можно видеть в литературе, живописи, философии, школьном деле. Детищем именно этих кругов стала Славяно-греко-латинская академия.

Чрезвычайно важно, что так называемая «Софьина партия» в лице своих лучших представителей апеллировала к общественности, общественному прогрессу и полагала необходимым культурное заимствование у Запада, но не государством, а обществом.

Тем самым их деятельность лежала в рамках нормальной парадигмы культурных влияний. Мы не рискнем сказать, что они были демократами. Аристократического начала в деятельности этой группы, пожалуй, больше. Но они, безусловно, – антибюрократы и, следовательно, антиэтатисты.

Многовековая русская традиция всегда оставалась антибюрократической. Трудно представить себе страну средиземноморского региона, в которой, как в России, так мало места отводилось бюрократическому правлению. Единственное исключение – Англия. Она тоже пережила свое бюрократическое правление и даже свою тиранию. И все-таки Англия являлась все Средневековье страной сословного представительства. Вслед за Англией, опережая Испанию, страной сословного представительства была Россия. Этатизм в России всегда был связан лишь с носителем центральной власти. Но даже носители этатистских тенденций были антибюрократами, поэтому этатистские тенденции в России, не говоря об антиэтатистских, были антибюрократическими.

Бюрократия в России XVII в., представленная классической фигурой дьяка, воспринималась всем населением, начиная с низов, только как администрация. Власть же, за исключением верховной власти самодержавного Государя, была представлена выборным элементом. «Лучшие люди» судили вместе с любым судьей (зачаточная форма суда присяжных, что впервые отмечено Судебником 1497 г., но несомненно уходит в более глубокое Средневековье). Выборные должностные лица управляли волостями (земские старосты и целовальники), выборные наподобие англосаксонских шерифов лица отвечали за полицейский порядок и низшее уголовное законодательство (губные старосты и целовальники). По сути дела, власть имела под собой мощную демократическую базу. О развитости этой демократии можно спорить, но это была не бюрократическая, а антибюрократическая система правления.

На высшем уровне даже до созыва первого Земского собора (парламента Русского государства) сохранялась сильная аристократическая традиция, ибо правительство государства (Боярская Дума) было аристократическим.

Бюрократический элемент в Думе был представлен лишь несколькими дьяками. В сравнении с этим Франция, например, создавала свое бюрократическое правление еще во времена Филиппа Красивого. В ряде небольших германских государств существовала давняя средневековая традиция бюрократического управления. В России этой традиции не было.

Но этатисты в России были, и это – четвертая партия, Партия Нарышкиных. Видимо, изначально они не были западниками, но стали ими в силу этатистского мышления, в силу того, что Запад именно в XVII в. предлагал образцы бюрократического правления.

В XVII в. на Западе, особенно в Центральной Европе и во Франции, следовало учиться образцам не демократии или аристократии, а бюрократии, так как в Европе наступал абсолютизм. Он побеждал традиции средневекового сословного представительства и традиции аристократические, подминал под себя городские коммуны. Абсолютизм – один из самых обнаженных вариантов этатизма.

Партия Нарышкиных ринулась в объятия Запада и иностранцев Кукуйской слободы в Москве не из исконного или доктринального западничества, а своего этатизма, ибо они находили там готовые образцы. Это произошло, когда Петр I был еще юн, подвержен влиянию и играл в солдатиков (сначала в игрушечных, потом в живых). Он играл долго, не принимая участия в решении государственных дел до переворота 1689 г. и даже некоторое время после.

Методологически Петр I был тираном, укладывающимся в схемы Аристотеля, но тираном не классическим, ибо исходил не из эгоистической тиранической воли, а из примата государства. Среди панорамы этатистов мировой истории Петр был одним из наиболее выдающихся. Он не случайно играл всю свою жизнь в службу и получал чины, он искренне служил государству, как Левиафану Гоббса. Гоббсова теория пришлась ко времени и к личности.

Антицерковные реформы Петра родились, разумеется, не из его осознанного антиправославия. Просто Петр не мог себе представить не только мистическую природу Церкви, но и социальную природу, он был лишен понятия «общество». Для него также не существовали понятия «нация», «народ».

Все это были атрибуты государства. Человек и государство – других категорий нет! В этой ситуации вполне естественно его заимствование бюрократических форм у Запада (прежде всего у основного противника России в Северной войне – Швеции). Для него это не было и западничеством. Он просто совершенствовал свое государство, конструируя его как некий аппарат или организм, элементом которого являлся любой человек, в том числе и он сам.

Здесь не место отмечать исключительную неэффективность петровских реформ – сочиненные на бумаге, они не работали в действительности. Интереснее другое – в сфере государственного созидания Петр выступает большим последователем Гоббса, чем сам Гоббс. Он создает одну из наиболее бюрократизированных систем в мировой истории. Петровские реформы привели к чудовищному росту бюрократического аппарата. Выросла и коррупция, так как нормальные в демократическом и аристократическом обществах неформальные связи, объявленные бюрократической системой вне закона, стали незаконными неформальными связями. Сверхбюрократическая система Петра работать не могла, поэтому на протяжении XVIII – первой половины XIX в. шло постоянное смягчение бюрократического характера государства.

Домонгольская Русь управлялась княжеской монархией в сочетании с боярской аристократией и вечевой демократией. В 1211 г., пытаясь добиться консолидации русских в единое государство, великий князь Всеволод III созвал первое сословное представительство – прообраз будущих Земских соборов. Произошло это на 54 года раньше созыва первого английского парламента. Демократические традиции не умирали в России даже в период иноземных господств и раздробленности: сохранялись в городах сотни и слободы, а среди крестьян – сельские и волостные сходы, сохранялась традиция судейства совместно с «лучшими людьми».

Петр I явился страшным разрушителем демократических русских традиций. Он не просто прекратил созыв Земских соборов, он уничтожил их основу – низовое Земство, самоуправление, бюрократизировав низшую сферу самоуправления. Интересно вслед за Евгением Анисимовым проследить, как Петр работал со шведскими прототипами.

В Швеции конца XVII в. существовала трехчленная система областного управления: приход (кирхшпиль), затем дистрихт (херад) и, наконец, земля – ланц. Более высокие ступени бюрократизированной абсолютистской Швеции были, конечно, чиновничьими, низшим же (очень важным) звеном шведского управления был кирхшпиль – самоуправляемый приход во главе со старостой (фохтом). Деятельность прихода основывалась на активном участии в управлении народа, крестьян, что и стало в будущем ядром восстановления шведской демократии.

Разбирая шведский образец, Сенат, естественно с подачи Петра, постановил: «Кирхшпильфохту и из крестьян выборным при судах и уделах не быть. К тому же в уезде из крестьянства умных людей нет». Это про Россию с ее многовековой земской демократической системой! Демократия выстраивается только снизу. Разрушая низовую демократию, Петр I надолго устранял возможность восстановления ее и в более высоких звеньях.

Сложнейшее общество XVII в. Петр разрушает его упрощением. Константин Леонтьев впервые сформулировал универсальный культурный исторический тезис: «Всякое упрощение есть деградация», который в наше время был детально разработан Львом Гумилевым. Мы полагаем этот тезис действительно доказательным и универсальным.

В России XVII в. высшим сословием являлось не дворянство, а боярская аристократия. Но виднейшие буржуа в России имеют даже особый титул «гости», а еще выше стоят «именитые люди», которые могут сравниться по своему положению с незначительными боярами. Не только виднейшие купцы, но даже зажиточные ремесленники («посадские люди» в терминологии XVII в.) и многие крестьяне могли в реальной жизни быть зажиточнее, а то и влиятельнее низовых служилых дворян.

Это была исключительно сложная система, включающая в себя по горизонтали категории людей служилых, людей посадских и тяглое крестьянство. По вертикали они были весьма смещены относительно оси, так что высший слой каждой категории был много влиятельнее и богаче низшего слоя категории более высокой (богатейший посадский богаче рядового дворянина).

Петр I спрессовал пять различных категорий земледельцев в одну категорию «крестьян», что блестяще доказал Василий Ключевский. Но выдающийся историк начала XX в. не обратил внимания, что Петр был упростителем и аристократии, размешав отечественную аристократию в рядах низового дворянства. Уравнитель не может возвысить. Петр не возвел служилого дворянина на уровень боярина, а лишь пообещал это, но низвел боярина-аристократа до уровня служилого дворянина, закрепив уравнительную систему своей Табелью о рангах 1721 г.

Петр был чрезвычайно активен и в своей культурной политике. Не случайно он строил столицу на голом болотистом месте.

Следует отметить, что русская культура XVII в. (особенно в формах искусства, хотя также в политических и социальных формах) уже вступает в формы Нового времени. Стилистически это проявляется в категории барокко. Барокко – первый стиль, который можно точно описать в истории русской культуры. Русская архитектура уже в первой половине XVII в. вполне барочна. Другие виды русского искусства становятся барочными в середине XVII в. Стиль барокко не заимствован с Запада. В нем очень мало западных черт. Это – культурное влияние на уровне стадиальной близости. Весь XVII в., включая нарышкинское барокко (последнее двадцатилетие XVII в.), сохраняет национальную традицию. Искусство остается русским. Но среди восприятия западных форм явно чувствуются эстетические предпочтения.

Русским нравится искусство католического южноевропейского круга, и отвергается, за редкими исключениями, протестантский круг.

Петр I своей приверженностью к искусству, политическим и социальным формам североевропейских, протестантских, голландско-германских стран противостоял и национальной традиции, и национальному вкусу. Ему нравилось на Западе не то, что нравилось его подданным. Конечно, культурное влияние возможно, но так ли безразлично – какое? В Петровскую эпоху русским сословным антибюрократическим формам самоуправления наиболее соответствовали английские образцы. Петр I к Англии присматривался, однако, поглощенный своим этатизмом, ничего интересного не нашел. Русскому художественному вкусу соответствовали итало-фламандские формы, можно было заимствовать их, но Петр насильственно навязывал голландско-германские.

Таким образом, западничество, по-видимому, – это еще и навязывание не тех форм западной культуры, социальной практики, политического устройства, которые созвучны отечественной традиции. А ведь культура необычайно многообразна и многогранна, если во главу угла ставится отечественная традиция, поэтому на Западе всегда можно найти образцы, достойные подражания, не разрушая при этом систему национального и суперэтнического предпочтения.

Итак, во-первых, Петр, как истинный тиран, ненавидел и разрушал отечественную аристократию. Во-вторых, Петр разрушал отечественную демократию, уничтожая ее основу на уровне муниципальном, на уровне низового самоуправления. В-третьих, Петр нарушал традицию нормального взаимодействия с другими культурами, навязывая не то, что органически устраивало большинство его подданных. Он навязывал России облик Голландии, причем не настоящей, а сочиненной им самим. В-четвертых, Петр создал, пожалуй, самое бюрократическое государство своей эпохи.

Через период абсолютизма и бюрократизма проходили многие страны. Свой тиран был в Англии – Генрих VIII, и парламент, уже ставший традиционным среди европейских, послушно вотировал все безумства тирана. В Швеции при Карле XI риксдаг пикнуть не смел. Но тираны уходят, и муниципальная традиция низовой демократии и даже парламентарная традиция имеют тенденцию восстанавливаться. А что же происходит в России?

Земские соборы и земское самоуправление относятся после Петра I к непросвещенному прошлому России. Когда те или иные острые умы стремятся к восстановлению сословного представительства (пусть даже скромного, низового), они начинают искать формы на Западе, причем произвольно выбирают наиболее заметные или модные. Шведы не прививали себе традицию земских соборов. Испанцы не пытались ввести сейм. Все восстанавливали свою представительную традицию. А русские всегда после Петра пытались восстановить чужую, что связано со сложностями. Но даже это не самое страшное.

Есть много примеров тому, как государства, принадлежащие к разным великим культурам, живут бок о бок и не воюют. Часто в одном государстве веками мирно уживаются представители разных суперэтносов (скажем, христиане и мусульмане). Но Петр I создает редчайшую ситуацию: он проводит суперэтническую границу не между разными народами, а по ведущему в России великоросскому этносу. Высшее сословие новой России отныне начинает относить себя к культуре западноевропейской. Все же остальные сословия (богатейшее купечество, духовенство, не говоря уже о более низкопоставленных кругах) остаются в рамках своей традиции, своей великой культуры – восточно-христианской. Петровские реформы исподволь вырыли канаву, разделившую этнос на две полярные культурные ориентации. Правда, при Петре это все-таки была канава, а не пропасть.

Вторая половина XVIII в. проходит в основном под знаком Екатерины II. Это – особая эпоха, Золотой век русского дворянства, одно из наиболее продворянских правлений в русской истории. Допетровская Россия дворянской не была. Петр I провел свои реформы с опорой на дворянство, предложив провинциальным служилым людям владычество в стране. Не случайно при Петре применительно к дворянам возник широкоупотребимый термин «благородное шляхетство».

Но почему католический польский термин? Петр поляков не любил, католичества не терпел, симпатизировал протестантскому миру. Дело в том, что Польша – самая феодальная страна поздней средневековой Европы. Именно Польша делила подданных на шляхетство и холопство – полноправных и бесправных. Именуя шляхетством свое дворянство, Петр недвусмысленно давал определенные гарантии: «Служите не покладая рук, не жалея жизни своей, и вы будете такими же всевластными в России, как шляхта всевластна в Польше». Конечно, аристократию подобное не соблазняло – она патриархальна. А вот для провинциальных служилых людей, которые по своему реальному положению были менее значительны, чем богатейшее купечество и даже иные крестьяне, это был соблазн. В социальном плане Петровская эпоха, возможно, произвела революцию.

Екатерина II преумножила эту тенденцию, восстановив самоуправление, но самоуправление чисто дворянское. Это – не старинное земство, где целовальники избирались из зажиточных крестьян, а во главе сотен и слобод стояли буржуа из этих сотен и слобод. Это – система выборных должностей, которые могут занимать только дворяне.

Более того, екатерининское правление проходит под знаком Указа «О вольности дворянской». Пусть не она его приняла, его утвердил за четыре месяца до своей гибели ее муж Петр III в 1761 г., но сказаться этот Указ мог именно при Екатерине. Этим Указом русское крестьянство попало под исключительно тяжелый податной пресс, а высокоразвитая, по меркам XVIII в., русская промышленность потеряла дальнейший импульс к своему развитию из-за огромных валютных отчислений (от труда русского крепостного крестьянина) на финансирование не русской, а (в погоне за предметами роскоши) французской, фламандской, итальянской промышленности. Главное, впрочем, не в этом.

Русский крестьянин веками трудился на своего барина, что естественно, так как барин всю жизнь защищал русского крестьянина. Не стоит идеализировать отношения служилого человека и земледельца в России. Они были всякими, но они были нормальными. Если служилый человек переходил границы дозволенного, он мог нарваться на крестьянские вилы. Как правило же, этого не происходило, потому что отношения были, в понятии своего времени, справедливыми. Не царь решал, что дворянин не платит налога, ибо платит налог кровью. Сам крестьянин знал, что его барин – воин, и его содержат как воина.

Но теперь крестьянин узнал, что на его шее сидит бездельник, которому почему-то он, крестьянин, принадлежит. Принадлежит ему и крестьянская земля, которую крестьянин привык столетиями считать своей. И, тем не менее, этого бездельника он, крестьянин, должен кормить. Неудивительно, что крестьянство ответило на это пугачевщиной.

Начиная с Петровской эпохи, за крестьянином остались старинные традиционные обязанности, но добавились и новые, так как отныне он подвергался рекрутским наборам и пополнял регулярную российскую армию. Вот с этой эпохи, когда крестьянин продолжал служить свои двадцать пять лет, будучи оторванным от родных, в российских войсках, а дворянин от этой службы избавился Указом о вольности, канава, вырытая Петром, превратилась в пропасть.

Попытка императора Павла I устранить некоторый межсословный дисбаланс привела к гибели самого Павла и к длительной, не прекращающейся и по сей день ненависти к его памяти у представителей того самого западничества, которое возникло за сто лет до его правления. Антинациональная, вне всякого сомнения, особенно со времен Венского конгресса, политика Александра I вызвала национальное негодование. Коллизия еще усложнилась, потому как защитником национальных интересов выступило западническое дворянство. Попытки русского правительства, влиятельных интеллектуалов, имевших возможность воздействовать на государственную политику, вернуться в свое суперэтническое русло, в рамки восточно-христианской культуры не могли иметь успеха.

Такая политика возникает уже при Николае I, но обречена на провал. Правительство и близкие к правительству круги стремятся восстановить культурное единство с обществом, что образованная его часть встречает в штыки, ибо рассматривает политику правительства как антинациональную, со своих западнических позиций. Один и тот же исторический деятель XIX в. может в результате дисбаланса XVIII оказаться поборником национальных традиций и врагом национальных интересов, и наоборот. В этом не только трагедия тридцатилетнего правления Николая Павловича, в этом также недостаточная эффективность александровских Великих реформ 1860‑х гг.

Декабристы представляли собой национальную реакцию на антинациональную политику Александра I. В возникновении декабризма повинны император и бюрократическая государственная политика (поведение Александра I на Венском конгрессе и в Париже, его поведение в отношении проигравшей Польши). Но при этом критика и само выступление, казалось бы, национальной аристократии велись не на национальном понятийном уровне. Еще историк Василий Ключевский обратил внимание на воспитание декабристов. Они прошли последовательно волнами воспитание просветительски-классическое, франкмасонское и, наконец, иезуитское. Эти волны вовсе не складывались в некое целое. Масонство было связано с романтизмом и во многом уже в конце XVIII в. отвергало Просвещение. Иезуитизм (последняя волна Контрреформации) несомненно глубоко враждебен масонству. Но все эти волны, сталкиваясь в образованнейшем русском офицере, все дальше и дальше уводили его от понимания национальных проблем.

Александр I сказал, когда ему доложили о существовании тайных обществ: «Не мне их судить». Обычно эту фразу объясняют терзаниями его совести из-за причастности к цареубийству и отцеубийству 1801 г. Думается, это не так. Его фраза, вероятно, означала: «Не мне их судить, потому что я такой же со своим лагарповским воспитанием, стремлением осчастливить всех людей, отчего многих сделал несчастными». Александру I была свойственна высокая этическая самооценка.

Россия не взорвалась на сто лет раньше вовсе не потому, что привыкла к рабству. Тому были три причины.

1) Как ни странно, причастность крестьян к службе. Каждый рекрут из крепостных знал, что вчера он был человек барский, а сегодня – царский. Во все времена, с начала XVIII в. и до окончания истории России в ее исторических формах, рядовой солдат самого низкого происхождения мог выслужить офицерский чин и даже генеральский. Если не в своем полку, то в соседнем он мог видеть офицера из солдат.

2) Россия и в XVIII, и в XIX в., несмотря на все парадоксы ее правления, продолжает выполнять исторически сложившуюся имперскую функцию: защищает восточных христиан. Так называемые три раздела Польши – освобождение православных христиан от владычества западного. Русско-турецкие войны (две при Екатерине II, потом при Александре I, две при Николае I, при Александре II) – освобождение принадлежащих к той же культуре славян, греков, грузин и армян, даже арабов и коптов от турецкого владычества. Это культурное единство ощущается простым необразованным человеком, да и любым человеком – не богословом – куда острее, чем принадлежность к строгому догматическому вероисповеданию. Возможность принести пользу своей культуре в какой-то степени сохраняла, невзирая на раскол, национально-культурное единство.

3) Русскую аристократию пытались разрушить все тираны русской истории, но их было всего двое: Иван IV и Петр I. Аристократия после Петра восстанавливается, особенно в екатерининское, а потом в александровское время. Аристократическая традиция, в отличие от бюрократической, присуща менталитету русского народа. Русского аристократа стремились сделать таким же чиновником, каким был любой провинциальный дворянин. Но крестьянин хотел в нем видеть аристократа, ответственного за судьбы не государства, а нации, общества, культуры (не случайно простонародное «барин» восходит не к дворянину, а к старинному термину «боярин»). Отсюда продолжали существовать (правда, все в меньшей степени) патриархальные отношения земельного дворянина и крестьянина-земледельца. Эта инерция тоже могла бы довольно долго сохранять национально-культурное единство и противостоять деструкции, если бы адекватными реформами удалось преодолеть возникший в этнокультурном поле петровский раскол, но так не случилось. Чем сильнее аристократическое (шире – поместное) дворянство стремилось к возвращению в национальную традицию, тем активнее в обществе формировались новые категории западников.

Западники XIX в. – это маргиналы. Их принято называть интеллигентами, однако этот термин ни в коем случае не соответствует таковому в XX веке. Сейчас интеллигентом считается человек, принадлежащий к образованной части общества. В XIX в. интеллигент – это образованный человек, но не аристократ, не помещик, не офицер, не священник (а священство в XIX в. становится все образованней и влиятельней), не буржуа (все более заметный в культурной жизни XIX в.). Интеллигент XIX в. – это образованный маргинал.

Сохрани общество этнокультурную традицию, образованных маргиналов привлекли бы в состав национальной элиты (происходило же это на военной службе, где солдат мог дослужиться и до генерала). Но национально-культурная традиция была разорвана, и маргинал оставался «подвешенным» со своим западническим воспитанием, с неприятием государства обществом, с сознанием общности не с предками, а со всеми «угнетенными». Возвышаясь, маргинал был готовым деструктором. Деструкция же эта – результат раскола этнического поля, происшедшего в XVIII в. Число же маргиналов в XIX в. неуклонно возрастает в силу вполне объективной причины: вступления русских в фазу надлома.

Фаза этнического надлома

Каждый этнос, согласно этнологической теории Льва Гумилева, после прохождения фаз подъема и перегрева вступает в надлом. Несомненно, это – снижение активности этноса. Еще важнее резкое падение внутриэтнической солидарности, которая является необходимым условием существования этноса. Гумилев объясняет надлом тем, что в результате фазы перегрева число пассионариев (людей, у которых стереотип служения идее доминирует над стереотипом сохранения рода) сокращается за счет их естественной убыли. В таком случае (если принять это объяснение, не бесспорное с нашей точки зрения) влияние каждого отдельного пассионария естественно возрастает. До надлома они попросту мешали друг другу, им было тесно. Теперь влияние каждого из них увеличилось, и каждый увлекает менее энергичных членов этноса в свою сторону.

Но если о пассионарности можно и нужно спорить, даже принимая гумилевскую теорию в основных ее аспектах, не представляется возможным спорить о наличии самих фаз. Те этносы, чью историю мы можем наблюдать от начала до конца, рисуют нам фактологически смену фаз достаточно точно по Гумилеву. Не он первый заметил прохождение этих фаз. Они были отмечены еще мифологическим сознанием, а в академической науке фазы истории народов достаточно четко просматриваются у Джамбаттисты Вико, Константина Леонтьева, далее у Шпенглера, Сорокина, Тойнби. Сейчас это данность.

Что свидетельствует о наступлении фазы надлома в начале XIX в.? Первый звонок – восстание декабристов. В большинстве своем декабристы могут быть причислены не просто к служилому дворянству, а к аристократии. Аристократия консервативна, она во все времена – охранительница государства, ведь для нее государство – ее собственность в гораздо большей степени, чем для монарха, не говоря уже о демократии.

Разумеется, аристократия устраивает заговоры, перевороты, меняет не только правителей, но и династии, корректирует государственное устройство. После того как Александр I третировал русских в Париже, чтобы понравиться французам, аристократия должна была бы путем заговора устранить его. Ведь ликвидировала же она, несомненно выполняя функцию национальной элиты, непригодного монарха Петра III. В мировой истории таких примеров тоже множество. Но в лице декабристов аристократия посягает на само государство, на свою собственность. Поистине, известная эпиграмма Ростопчина была уместна! Только надломом можно объяснить такую ситуацию. Никакое воспитание декабристов, никакие иноземные или даже анациональные космополитические влияния не могут объяснить, почему элита сословия принимает участие в разрушении государства, а сословие не отторгает эту часть. Государство постепенно перестает быть своим.

Рассмотрим персоналии.

Гаврила Романович Державин – крупнейший поэт, яркий культурный деятель, глава лидирующего кружка. За свою жизнь был министром у трех государей и считал для себя службу явлением не только нормальным, но и совершенно обязательным.

Следующее поколение – Николай Михайлович Карамзин. Для Карамзина государство, несомненно, свое, и все-таки он не стремится к обыденной службе, ищет службу особую и находит ее в должности историографа. Указ о вольности дворянской позволял не служить, но этические требования побуждали-таки дворянина искать службы, хотя бы ненадолго. А то можно было и невесты не приискать!

Александр Сергеевич Пушкин служить вообще не любил, не умел, чиновником был плохим, и все-таки государство – это его государство. Правда, ощущает он это только в напряженные моменты, когда государству что-то угрожает. Тогда он пишет «Клеветникам России». Можно представить себе Пушкина сражающимся в ополчении, невозможно – в канцелярии. Но Пушкин – деятель русской культуры с необычайно обостренным национальным чутьем.

Уже в поколении Пушкина многие службой откровенно тяготятся. Еще поколение – и появляются лишние люди. Однако лишний человек в любом нормальном обществе – это маргинал. Если общество достаточно гуманно, оно его кормит, не дает умереть с голоду, но больше ничего ему не гарантирует. И при взгляде на мировую историю это справедливо. Лишние же люди 30–40‑х годов бравируют тем, что они лишние.

В классической русской литературе XIX в. исчезает герой (не персонаж, а герой в античном смысле этого слова). У Пушкина герой есть. Есть он в романтической литературе пушкинского времени. Романтизм вообще без героя жить не может. А что происходит дальше?

Вот Гончаров – писатель первого ряда, человек не чуждый героизма, по собственной инициативе совершивший кругосветное плавание, откуда возвращается с Дальнего Востока сухим путем через всю Россию.

В своих «Записках» он с восхищением описывает встреченных им русских людей (офицеров, чиновников, купцов, землепроходцев). Все они сплошь – герои. Однако по возвращении он пишет не о них, а о диванном лежебоке – Обломове, человеке в высшей степени лишнем. Понятно, что критики, немного утрируя, видят в его Обломове осуждение Штольца, добродетельного делового человека, который пытается спасти погрязших в нищете и безделье жителей Обломовки, да и самого Обломова. Но не Штольц – герой Гончарова, а ведь по пути с Дальнего Востока в европейскую Россию он восхищался штольцами!

В ранних вещах графа Льва Толстого (например, в романтическом «Хаджи Мурате») герои, конечно, есть, есть они и в «Казаках». Но вот Толстой достигает первой, признанной всем миром высочайшей вершины своего творчества, создав эпопею «Война и мир». В этом огромном сочинении он вывел только одного героя – князя Андрея, да и тот ему не удался (едва ли не самый слабый образ романа). Но есть вторая вершина Толстого – «Анна Каренина». Писатель мог сделать своим героем честного, мудрого государственного мужа, умеющего решать самые сложные задачи. Он делает из него сомнительного для читателя семейного тирана. Он мог бы пойти по другому пути – романтическому и сделать своим героем менее серьезного, довольно бестолкового, но, в общем, честного и храброго офицера. Однако в центре повествования оказывается взбалмошная дамочка, которая сначала портит жизнь первому, затем второму из этих персонажей и далее закономерно приводит себя на рельсы.

Антон Чехов бездельником не был, хотя и не был героем. Он был хорошим врачом, трудолюбивым журналистом, изумительно тонким и работоспособным литератором. Но и этот великий мастер рассказа выводит в своих сочинениях бесчисленное количество бездельников. А ведь его героями должны были бы стать его коллега – Ионыч или принадлежащий к его категории просветителей, трудолюбцев – Беликов! Чехов предал Беликова…

У нас достойными внимания оказались те, кто в литературе других стран был маргинализирован самой литературой, не говоря уже об их маргинализации обществом. Из русских литераторов XIX в. только у Лескова маргиналы не в центре внимания. Вот Лесков и остался для всех чужим: для левых и правых, для традиционалистов и реформистов, для революционеров и архиереев.

Однако в русской жизни XIX в. героев было сколько угодно! Генерал Ермолов и Петр Столыпин, Муравьев-Амурский, Кауфман-Туркестанский – можно называть множество имен из всех сословий. Достаточно вспомнить один только род Муравьевых (три поколения и три ветви одного рода).

Сенатор Муравьев-Апостол, блестящий дипломат, человек безупречной нравственности, который в эпоху сближения России с Францией при жестком императоре Павле I рискнул в разрез с отечественной политикой предоставить политическое убежище французским эмигрантам, будучи в одном из крошечных германских государств представителем российского флага.

Естественно, никто не посмел арестовать находившихся под покровительством русского агента, даже Франция, которая и не заметила бы границ любого Бадена. Но своего императора Муравьев знал и знал, что его карьера могла кончиться. Однако известен документ, где рукою государя начертано: «Действительный статский советник Муравьев-Апостол поступил по совести. Павел».

Два сына сенатора – самые яркие и благородные представители декабристского движения, кузены (три брата Муравьевых) – тоже достойные декабристы. Никита Муравьев – автор разумного умеренного проекта конституции, в противовес безумной деструктивной «Правде» Павла Пестеля.

С этим либералом и пятью революционерами в ближайшем родстве генерал Муравьев-Карский, взявший ряд самых суровых и стратегически важных для России турецких твердынь, и поразительный Муравьев-Амурский – созидатель Российской Сибири и человек, под покровительством которого ссыльные декабристы совершили в Сибири великое дело просвещения.

Их же родственник – Муравьев-Виленский, которого советские авторы предпочитают именовать Муравьевым-Вешателем. А ведь это была лишь шутка. На первом приеме по случаю назначения виленским губернатором его издевательски спросили, не из тех ли он Муравьевых, которых повесили. На что Виленский жестко ответил: «Я не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают». Сказано это было так сурово и твердо, что и вешать не пришлось.

Был еще и Андрей Муравьев – даровитый духовный писатель, паломник к святым местам Палестины, Греции, Рима, России, чьи книги только сейчас начинают открываться нашему читателю. Был Муравьев – министр юстиции, еще несколько интересных Муравьевых – военных. Героев хватало, но о них не писали, между тем страна процветала.

Хозяйственный подъем второй половины XIX в. сменился хозяйственным бумом начала XX. Россия переживала демографический взрыв. В 50‑е годы нашего века численность российского населения (по западным данным) должна была превысить 300 млн. человек. Одних это страшило, другими воспринималось как признак неизбежного великого будущего России. Наконец, только во второй половине нашего века, благодаря исследованиям физика Федосеева, стало известно, что на 1913 год наш жизненный уровень был несколько выше, чем у самой Англии. 75 лет советской власти мы учились видеть только свои дореволюционные недостатки и не замечали, что, скажем, старая Россия производила практически все виды продукции, что ее автомобильная промышленность была на уровне немецкой, а авиационная – на уровне американской. Подобные примеры можно привести из разных областей.

Русское хозяйство сохраняло заметную национальную специфику. Значительный удельный вес в экономике в предреволюционной России составляли весьма процветающие мелкие и даже семейные предприятия, высококвалифицированные кустари, которые имели экспорт в страны Европы, но мы продолжаем считать это признаком отсталости реакционной царской России, хотя конец XX века показывает, что наиболее динамически развивающимися предприятиями современного Запада являются средние и мелкие (в том числе семейные) предприятия, более гибкие, эластичнее приспосабливающиеся к требованиям рынка.

Русские рабочие в 1910‑е годы имели самую совершенную систему страхования труда и гарантии для наемных рабочих, что признал президент США Тафт, а мы до сих пор продолжаем подозревать, что несчастному угнетенному русскому рабочему почему-то было необходимо, опережая западных коллег, совершить социальную революцию.

С середины прошлого по вторую половину нашего века (130–140 лет) живет замечательная русская философская школа. У кого угодно это уже называлось бы русской классической философией. По продуктивности идей, трудов, по влиянию на мыслителей других стран были две сопоставимые с ней эпохи: греческая классическая и немецкая классическая философии. Мы этого не замечаем поныне.

Итак, мы не замечали и не замечаем собственных преимуществ и продолжаем подчеркивать собственные недостатки. Еще в середине прошлого века универсальный мыслитель Алексей Хомяков отметил, что мы заимствуем недостатки Запада, проходя мимо его достоинств. Недостатками Запада мы вытесняем собственные достоинства, при этом наши недостатки при нас остаются. Наблюдение Хомякова справедливо и для XX в., включая его 90‑е годы. В этом нет ничего удивительного – это классическая надломная ситуация.

Что же касается высочайшей русской культуры XIX – начала XX в. (Пушкинская плеяда, Серебряный век, блистательная русская архитектура), то для фаз надлома высокая культура естественна. Например, фазу надлома итальянцы проходили в эпоху Возрождения, первыми из западноевропейцев.

Италия впитала раньше средневековой Европы импульс Ренессанса, идущего из Константинополя, дала наиболее блистательные результаты – эпоху Донателло, Боттичелли, Леонардо. Но кончилась эта эпоха для Италии не только тем, что французские и испанские войска разорвали ее в клочья и оккупировали (мы тоже не раз были оккупированы), но и гораздо большим национальным позором – тем, что итальянцы убивали друг друга: одни сражались в испанских, другие – во французских войсках (что прекрасно описано в романе прошлого века «Турнир в Барлетте» Д’Адзельо).

Фаза надлома, вообще – тяжелая фаза, а выход из надлома любому этносу обходится дорого. Поэтому, предаваясь бесконечной скорби по поводу людских потерь XX в., мы лишь продолжаем вести себя, как люди надломной эпохи.

Для немцев выход из надлома – это Тридцатилетняя война. Она шла на территории германских земель и стоила жизни двум третям немцев. Это печально, но уцелевшей трети хватило на германский романтизм, немецкую классическую философию, великолепную, в Западной Европе, конечно, лидирующую, немецкую музыкальную школу, борьбу с превосходящим противником в двух мировых войнах и, в конце концов, нынешнюю процветающую Германию. Всему свое время. Они заплатили множеством жизней за выход и вышли. Помнить надо о другом.

Не все этносы выходят из надлома, как не вышли ахейцы (предшественники греков), готы, лангобарды в раннем европейском Средневековье. Но есть и позитивные соображения.

Россия в начале XX в. переживает не только хозяйственный и культурный подъем. Русские явно возвращаются к национальным и, более того, региональным восточно-христианским традициям. Это проявляется во множестве черт.

Например, давно замечено, что величайший русский святой XIX в. Серафим Саровский и величайший русский поэт Александр Пушкин, будучи современниками, ничего не знали друг о друге. А в следующем поколении наиболее яркий философ Иван Киреевский и крупнейший монашеский авторитет Макарий Оптинский взаимодействуют, занимаясь книгоиздательством, они – близкие люди. Еще поколение, и монашеская традиция становится не лидирующим, но заметным элементом русской культуры. Для Константина Леонтьева Амвросий Оптинский и Оптина пустынь – стержень его философского творчества. В Оптиной бывали все сколько-нибудь заметные деятели русской культуры.

Архитекторы в середине XIX тоже уже обратились не только к национальной, но и православной традиции. В середине XIX в. живописцы изображали монахов либо пьяными, либо дерущимися друг с другом в трапезной, а в конце XIX в. для Михаила Нестерова монашеский подвиг – основная тема творчества.

Есть много оснований полагать, что к началу XX в. русская культура обладала потенциалом Возрождения. После работ академика Конрада Возрождение воспринимается как универсальная историко-культурная категория, как форма культурного подъема через обращение к классической древности.

Конечно, для каждого Возрождения в каждую эпоху в каждой стране существует своя классическая древность. Для итальянского Возрождения XV в. ею была римская античность, а для китайцев эпохи Тан – Китай эпохи Хань. Но именно возможность подобных сопоставлений делает Ренессанс универсальной категорией.

Русская культура переживала Возрождение в стилистических формах модерна. Особенность русского Возрождения в том, что избранных периодов классической древности было несколько: античность, Древний Египет, западноевропейское Средневековье, но доминировало, конечно, отечественное наследие (прежде всего, русское Высокое Средневековье XIV–XV вв.).

Анализ эволюции русской поэзии от символизма к акмеизму, русской архитектуры от историзма к модерну, русской живописи от плакатно-политического передвижничества к тому же модерну Нестерова, Билибина, Кустодиева, художников «Мира искусства» показывает, что тенденции деструкции уступают место тенденциям созидания.

Примерно то же самое происходит в обществе. В конце XIX в. общество еще сочувствовало революционерам и дружно оплакивало их, если они плохо кончали свой жизненный путь. В 1910‑е годы общество от революционеров отвернулось. Сборник «Вехи» 1909 г. вызвал бурю негодования в интеллигентских кругах, но возражали, критиковали, бесновались представители старшего поколения, а молодежь «Вехами» зачитывалась. Очень вскоре повзрослевшие гимназисты и студенты, прочитавшие «Вехи», были бы навсегда потеряны для революции, для деструкции, для надлома.

Давно уже отмечено, что, если бы столыпинская реформа завершилась (предположительно она должна была окончиться в 1926 г.), для революции навсегда были бы потеряны крестьяне.

Все это позволяет предполагать, что Россия в начале XX в. обладала нереализованным потенциалом культурного Возрождения, а русские обладали потенциалом выхода из фазы надлома. Если наша гипотеза верна, то надлом у русских был очень кратким (примерно столетним), зато чрезвычайно продолжительна самая тяжелая переходная фаза выхода из надлома в инерцию. Кроме того, мы осмеливаемся полагать, что совокупность этносов России в некотором смысле вовремя прошла через революцию.

Французы свою революцию прошли после окончания надлома самым неудачным образом – в фазе инерции. В результате они романтизировали и героизировали революцию, до сих пор сохраняют бандитское песнопение в качестве национального гимна, а революционные цвета сделали национальным знаменем.

За это они расплатились на протяжении почти полутора веков тремя революциями, директорией, двумя империями, двумя реставрированными монархиями, пятью республиками, генералом Буланже, вполне реальной гражданской диктатурой Леона Гамбетты, попыткой фашистского переворота. Короче, французов полтораста лет трясло, и только великий француз генерал де Голль в конце инерции дал Франции стабильность.

Англичане прошли свою революцию более чем на сто лет раньше – в фазе надлома. В фазе инерции они (ровесники французов) не только не сохранили революционной романтики, героики и истерии, но сделали революцию для себя неприличной. Английский традиционализм – это традиционность, но также отрицание всякой и всяческой революции. Если и есть культурная категория «английскости», то она обращена к нормандскому, англосаксонскому, даже британскому, кельтскому Средневековью, к античной кельто-римской древности. Она обращена и к более близким эпохам – к традициям елизаветинского времени, когда Англия становилась властительницей морей; к традициям викторианским, когда Англия была уже самой благоустроенной, процветающей державой, хотя и не самой богатой; к любым другим традициям, только не к революционным!

И русские, в тяжелых условиях, при серьезном противодействии многих соседей выходя сейчас из надлома, могли бы точно так же сделать неприличной свою революцию. Тогда нас может ждать по-своему переживаемая некая викторианская эпоха и будущая благоденствующая Россия. На это не жалко ни трудов, ни средств. Любых средств.

Антисистема

Антисистема – категория новая в гуманитарном знании. Понятие антисистемы предложил Лев Гумилев. Он уделил много внимания этому историческому явлению. Ему посвящена заключительная глава основного трактата Гумилева «Этногенез и биосфера Земли», значительная часть главы «Этногенез и культурогенез» работы «География этноса в исторический период».

В своих работах по русской истории Гумилев тоже обращал внимание на антисистемные явления. По сути дела, антисистема принадлежит не этнологии, а культурологии, истории культуры. Но Гумилева это заинтересовало, он подробно и убедительно описал, хотя и не определил, эти структуры, разрушительные для этноса. Ибо антисистемы – структуры, способствующие сокращению жизни этноса, а, следовательно, разрушительные для общества и могут рассматриваться в обеих областях исторического знания.

Нам представляется важным внесение категории «антисистема» в область политической истории, социологии, политологии. Возможно, это важная категория и для ряда областей географической науки.

Весьма интересно – и к этому мы еще вернемся, – что Гумилев не дал дефиниции антисистем. Но называл их и призраками систем, и системами, стремящимися сменить мироощущение на обратное, сменить знак стереотипа поведения данного этноса или его части, субэтноса, социальной страты. Лев Гумилев убедительно отмечает ряд характеристических черт антисистем. Антисистемы отличаются негативным мировосприятием и, как следствие этого, стремятся к разрушению мироздания. Таким образом, пафос антисистемы – самоубийство.

Антисистемы или большинство их рождаются в зонах контакта великих культур, из чего можно сделать вывод, что большинство антисистем синкретичны. Несколько более смелый и, быть может, преждевременный вывод: все синкретические конструкции – религиозные, социальные, философские – суть антисистемы или ведут к образованию антисистемы. Антисистемы всегда характеризуются разрешенностью лжи или даже праведностью лжи для адептов данной антисистемы. Из этого наблюдения необходимо вытекает следующее: антисистемы, по крайней мере в своей социально структурированной части, герметичны и представляют собой структуры с множеством степеней посвящения, в которых на каждой новой ступени посвящаемому открывается некая новая «истина», иногда полярно исключающая «истину» предыдущую. В силу разрешенности лжи адепты антисистемы охотно используют любые привлекательные стереотипы системы, на которой паразитируют. Правильно воспитанный кармат, принадлежащий к антисистеме мира ислама, вел себя с шиитом как шиит, с суннитом как суннит, казался христианину – христианином, еврею – евреем.

Эта тенденция универсальна, и из нее проистекает печальный вывод о невозможности полемики с антисистемой. Любой наш аргумент будет незамедлительно присвоен и предложен нам уже как аргумент антисистемы. Исключительное удобство разрешенности лжи!

Наконец – и это особенно важно при рассмотрении русской культуры, – если антисистема, захватывающая большинство населения небольшой страны или большинство членов некоторой замкнутой группы, стремительно подталкивает их к самоубийству, то совершенно иная ситуация наблюдается, когда представители антисистемы захватывают власть в некотором регионе, большинство населения которого не включено в антисистему. Тогда антисистема меняет знак. Прекращая саморазрушение, она порождает в обществе более или менее деспотический режим, в котором представители антисистемы образуют элиту.

Этот режим не разрушает сам социум, ибо социум рассматривается представителями элиты только как некое средство их собственного антисистемного благоденствия, как рабочая скотина. Подобные, сменившие знак антисистемы, могут жить долго, отказавшись от основного принципа антисистемы – отвержения мироздания. Однако, потерпев политическое поражение и потеряв место «элиты», подобная антисистема снова меняет знак, ибо законсервированный характер не меняет ее сущности: потеряв власть, перестав быть «элитой», антисистема снова становится антисистемой, снова подталкивает этнос к саморазрушению.

Существуют два вопроса, поставленные Львом Гумилевым и, как нам представляется, весьма далекие от разрешения. Так, ученый сблизил понятие антисистемы и химеры, ложноэтнической общности попыткой искусственно, политически или шире, социально-культурными средствами, сформировать этнос. Гумилев приводит в разных своих работах множество примеров химер и достаточно убедительно показывает неизбежность их распада. Но вот насколько антисистема – порождение химеры (а ученый все более склонялся к этой точке зрения), нам думается, судить преждевременно, хотя бы потому, что история знает много больше антисистем, чем химер.

Антисистемы, как видно из работ других авторов, могут рассматриваться уже в древнейшей части документальной истории человечества, на материалах IV–III тысячелетий до н. э. В эти эпохи сама чрезвычайная разреженность населения делала сомнительной попытку химеризации. Химеры недолговечны, в то время как срок жизни антисистем может исчисляться многими столетиями, а может быть, и тысячелетиями. Попытка химеризации подразумевает значительность межэтнических контактов. Антисистемы тоже часто возникают в зоне межэтнического контакта, особенно синкретические антисистемы. Но пока невозможно доказать, что антисистемы всегда рождаются только в зоне контакта. Категория «химеры» принадлежит этнологии, без сомнения. Категория антисистемы скорее принадлежит культурологии. Оба эти явления, несомненно, деструктивны для этноса и для социума, однако химеры распадаются самостоятельно от внутренней деструктивности. Можно предполагать, что антисистемы самостоятельно не распадаются никогда. Все исчезнувшие антисистемы подвергались истреблению.

Таким образом, преждевременно считать антисистему порождением химеры или, осторожнее, процесса химеризации; а вот антисистема, действительно, может стремиться породить химеру, что прекрасно иллюстрирует история России. Действующая в революции антисистема или группа антисистем, придя к власти, предприняла попытку тотальной химеризации, создания ложноэтнической общности «советский народ». То, что химеризация не удалась, можно считать большой удачей русского общества, но, тем не менее, такая попытка имела место.

Еще один вопрос, порожденный гумилевской разработкой антисистем, возможно, и не может быть разрешен средствами исторической науки. В самом деле, совершенно не ясно, каким образом антисистемы могут консервироваться, в течение длительного времени сохраняться в скрытом «эмбриональном» состоянии и затем воспроизводиться. Манихейская антисистема прекращает свое существование, во всяком случае не упоминается в исторических источниках уже в VII в., а в X в. антисистемы манихейского корня распространяются по всем культурам средиземноморского ареала. Где хранилось учение манихеев в продолжение трех-четырех столетий, нам неизвестно, но философы, историки, практические деятели Средневековья не ошибались, именуя павликиан и богомилов, катаров и альбигойцев манихеями.

Повторим еще раз, что, возможно, эта проблема неразрешима. Если антисистема в неблагоприятных условиях обладает способностью сжиматься до размеров небольшого кружка, никакие исторические источники не донесут до нас этой информации.

Как ненавидели мироздание, как убеждали самих себя и немногих приближенных адептов в допустимости и праведности лжи, на каких кухнях злобствовали, глядя на окружающий мир, те, кто сохранял антисистему на протяжении многих поколений, мы можем только гадать, строить фантазии, но наши гипотезы не будут научными, ибо невозможно существование источников, на которые эта гипотеза бы опиралась.

Именно эта способность антисистем как бы исчезать, а затем реконструироваться более всего подталкивает нас к скептическому отношению к самой гумилевской теории. А быть может, антисистема есть нечто чисто умозрительное? Может быть, подобным образом было удобно провести обобщение одному Гумилеву? Нам представляется, что, хотя термин «антисистема» – недавний, хотя источники именуют их по-разному: антисистемы оказываются ересями, группами революционеров, интеллектуальными клубами, тем не менее, Гумилев был прав, и общие черты антисистемы мы можем достаточно убедительно проследить. Люди не знали категории антисистем, и, тем не менее, отдельные религиозные и философские конструкции в разные эпохи, сталкиваясь с разными культурами и социальными системами, вызывали отчаянное и агрессивное сопротивление окружающего мира. Сасанидский Иран был исключительно веротерпим. В нем, кроме зорастрийцев, уживались представители разных религиозных систем, а христиан начали принимать раньше, чем терпимость к ним проявил Императорский Рим. И, тем не менее, манихеи подвергались истреблению. Римский мир был иным и лежал в рамках иной великой культуры, античной, и тоже стремился к истреблению манихеев. Терпимость первоначального победоносного Халифата была достаточно высокой, правда, первые мусульмане старались обратить или уничтожить язычников, но и христиане, и иудеи, и зорастрийцы могли существовать в пределах Халифата вполне безбедно, уплачивая лишь незначительный дополнительный налог.

В то же время зиндиков уничтожали, и даже существовала специальная должность инквизитора, чей пост назывался «палач зиндиков». Кстати, «зиндик» – от слова «зенд» – знание, калька греческого «гностик» – адепт античной антисистемы. Но это практические представления самых разных народов. Мы можем привести длинную иерархию, в которой не последнее место займет практически поголовное истребление исмаилитов, подчинявшихся Старцу Горы, победоносными монголами.

Генетическое родство многих антисистем не было секретом и для многих самых образованных деятелей Античности и Средневековья. То, что академическая наука до относительно недавнего времени не выделяла антисистем, не удивительно. Слишком иррациональным оказывался предмет изучения. Но до поры. Появляются религиоведение, история культур, этнология. XX век отличается в лучшую сторону от предшествующих эпох существования академических университетских наук тем, что ни один предмет не может быть исключен из числа изучаемых. Кроме того, поразительные наблюдения делаются на стыках различных академических дисциплин и, что уже совсем интересно, делаются не только учеными, а и художниками слова, и философами. Так происходит и с антисистемой. Гумилев начал изучение своих антисистем с периода эллинизма. Но мы теперь можем предложить рассмотрение их в значительно более удаленную историческую эпоху.

Рассматривая в своем трактате «Вечный человек» столкновение Рима и Карфагена, Гилберт Честертон, решительно принимая сторону Рима, дает Карфагену удивительную характеристику. Город, государство, общество, – которое верило, что зло всегда побеждает. Эмоции? Эмоциональная, ненаучная оценка? Однако если мы обратимся к статьям современного американского исследователя ханаанейской мифологии С. Гордона, то мы увидим, что эта система, из которой выросла и религиозная система Карфагена, именно такой и была, и основополагающие мифы Ханаана повествуют о преобладании Ваала над древним богом Элом. Но ведь Эл на семитических языках означает просто «Бог»! И таким образом, мифология Ханаана содержала определенный момент отвержения мироздания, негативного к нему отношения. Кстати, антисистемы часто полагают, что зло неизбежно побеждает. Сомневающийся в этих словах может обратить внимание на любые советские учебники истории. В них в каждую отдельную историческую эпоху побеждает зло – крестьянам всегда становится жить все хуже и хуже, даже удивительно, как крестьянство ухитрилось просуществовать до XX в.

В известнейшем трактате «Социализм как явление мировой истории» Игорь Шафаревич рассмотрел уравнительные социалистические тенденции, начиная с Шумерских храмовых государств, т. е. примерно на протяжении пяти с половиной тысяч лет. Определенные примеры в работе Шафаревича могут считаться спорными. Так, например, спорна попытка применить категории социализма для рассмотрения истории Египта. Границы уравнительных тенденций в древнейшей китайской истории, безусловно, должны быть скорректированы. Китайский материал был воспринят автором некритически, но это ничего не меняет. Достаточно того, что социалистические тенденции просматриваются на протяжении тысячелетий, и они всегда, в той или иной степени, разрушительны. Стремятся к разрушению социального уклада, к его предельному упрощению, разрушению аристократии, религиозной общности, семьи, бюрократизации государства и бюрократизации жизни.

Таким образом, эти системы подпадают под определение антисистемы, данное Гумилевым. Является ли социализм антисистемой, или социалистические черты присущи большинству антисистем – могут показать только специальные исследования вопроса. Во всяком случае, чрезвычайно важно, что трактат Шафаревича рассматривает историко-культурные явления, аналогичные соответствующим главам и статьям Гумилева, часто просто одни и те же. Шафаревич даже утверждал, что итог социализма, логический финал, к которому он должен прийти, – это массовое самоубийство. К самоуничтожению стремились типические антисистемы в силу своего негативного восприятия мироздания. Мы можем на недавних примерах отметить правоту подобного утверждения. К самоубийству этническому, тотальному самоубийству вела кхмерский этнос социалистическая система Пол Пота. Гайанская трагедия, чей масштаб был меньше (несколько сот человек), увенчалась на глазах ужаснувшегося человечества успешным групповым самоубийством. Если внимательно изучить замкнутые секты, которые практиковали групповое самоубийство на протяжении XX в., – а ряд примеров имеется, – возможно, удастся найти повторяющуюся социалистическую тенденцию, и, несомненно, рассматривая подобные секты, мы найдем во всех них антисистемный характер.

Обращение к мифологическим системам древности и древним культурам дало возможность обобщить антисистемные явления ряду величайших литераторов нашего столетия. Так, великий мистический поэт Даниил Андреев в своей «Розе Мира» усмотрел общее в разрушительных религиозно-философских системах и применил к ним термин «религии левой руки». По сути дела, он собрал под этим названием то, что у Гумилева названо «антисистемой».

Интересно, что сделал это человек предельно религиозно терпимый, сочинения которого прямо призывают к содружеству религиозных и культурных систем.

Выдающийся английский писатель Джон Рональд Толкин, чьи произведения посвящены активной борьбе со злом, описал неоднократно действие лжи во всей его разрушительности. Можно, как в «Сильмариллионе», так и во «Властелине колец», найти многие черты антисистем, однако, в соответствии с жанром творчества, в вымышленной, сказочно-мифологизированной форме. Нам представляется, что особенно четко антисистема прослеживается в хронике «Падение Нуменора».

Многие работы ученых-религиоведов дают нам основание утверждать, что классические антисистемы, убежденные в примате зла, в примате деструкции в нашем мире, часто явно или скрыто стоящие на позициях негативного мировосприятия, никуда не исчезли, и если не были заметны в XVIII – первой половине XIX в., то зато сейчас, в наше время, их великое изобилие.

Антисистемами современности занимался видный американский ученый, православный иеромонах Серафим Роуз. Этому посвящена его работа «Православие и религии будущего». Автор рассматривает, как разрушительны синкретические секты и системы, т. е. то, что образуется в религиозно-философской жизни в результате смешения нескольких религиозных учений с принципиально различными системами ценностей, в результате смешения несовместимого.

Подобные смешения делаются всегда ценой насилия над системой, т. е. ценой лжи. Ибо совершенно невозможно образовать непротиворечивую синкретическую структуру из идеалов, скажем, буддизма и христианства, потому что христиане – последовательные реалисты, а для достаточно глубокого буддиста мир реальный – это майя, иллюзия. Тем не менее, такие секты появляются. Они всегда или часто являются антисистемами, они вносят деструкцию в данное общество, а, следовательно, сокращают жизнь данного этноса. Богатейшую панораму синкретических антисистем теперь уже удобнее наблюдать не в Америке, а в России, где последовательно даже в поле зрения печати оказываются «Белое братство», «Богородичный центр» и еще более причудливые секты. Менее заметно, но постоянно действуют такие синкретические антисистемы, как секта американского корейца Муна, чья деятельность запрещена в ряде европейских стран.

Наш современник, незаурядный апологет и философ, диакон Андрей Кураев, в своих статьях описал еще несколько интересных особенностей антисистем нашего времени.

Например, склонность, в силу разрешенности лжи, скрывать религиозные объединения под вывеской научных, научно-просветительских обществ.

Об антисистемных явлениях в академической среде и возможности сложения антисистем еще в 50‑е годы писал замечательный английский писатель и апологет, друг Джона Толкина, Клайв Льюис. Третья часть его космической трилогии, роман «Мерзейшая мощь» – блестящее и убедительное описание антисистемы современности. Миниатюра «Баламут произносит тост» Льюиса – это, буквально, сводка антисистемной методологии, особенно применительно к образовательным системам.

Все перечисленные авторы в основном касались классических гумилевских антисистем. Нам представляется, что антисистемы, по преимуществу обращенные ко злу, к небытию, негативно воспринимающие мир, человека в этом мире, антисистемы, стремящиеся освободить от оков мира своих адептов, более характерны для Древности и Средневековья.

Антисистемные явления в Новое время проявляются иначе. Во-первых, антисистемы Нового времени, по крайней мере за пределами узкого круга высших посвященных, негативно ориентированы не на мироздание, а на творение человека, на культуру. Конкретную религиозную систему и порожденную ею великую культуру. Конкретную нацию и созданный ею национальный культурный вариант. Конкретное государство как порождение национальной культуры.

Подобным антисистемам тоже уже много веков. Возможно, первый европейский пример рассматривает французский историк и популяризатор истории Робер Амбелен в своей переведенной на русский язык книге «Драмы и секреты истории», в главе «Тайный внутренний круг Тамплиеров». После публикации книги Амбелена отпадают все сомнения в том, что тамплиеры образовывали своеобразную синкретическую секту-антисистему. Что учение этого внутреннего круга состояло из противоречащих друг другу элементов различных религий. Что тамплиерство было разрушительно для западно-христианского мира и его культурных порождений – национальных и государственных образований.

Эта старейшая неклассическая антисистема была физически уничтожена, как и антисистемы классические. Здесь мы можем подтвердить печальный вывод Гумилева: антисистема может быть только полностью уничтожена.

Само собой разумеется, люди далеко не всегда были готовы к столь крупному кровопролитию, как тотальное уничтожение адептов антисистемы. Весьма часто антисистемы вытеснялись за пределы страны, государства. В этом случае разрушительное действие антисистемы может сказаться значительно позднее, иногда через много столетий. Уместно отметить, что таким анклавом вытеснения антисистемы во времена Высокого Средневековья была Босния. Разрушительный характер этого европейского захолустья сказался в наши дни.

Все же антисистема, целенаправленно разрушающая культуру, конкретную религиозную систему, конкретную национальную традицию, для Средневековья – редчайшее исключение. Ей открывает дорогу эпоха Возрождения, автономизировавшая ценности. Результатом этой автономизации явился отрыв этики от религиозного учения и, как прямая закономерность этого, отрыв политики, прикладной этики от, собственно, этической системы, от нравственности. Антиэтичность Возрождения и появление в эту эпоху многих кружков, поклонявшихся злу в более или менее открытой форме, рассмотрены крупнейшим русским философом второй половины XX в. Алексеем Лосевым в его «Эстетике Возрождения».

Но наиболее заметны такие системы становятся с XVIII в., с эпохи Просвещения. В Просвещении расцветают пышным цветом антисистемы, воспринимающие негативно часть мироздания, конкретную культуру, например региональную или национальную. Их идеологию легко наблюдать в таких сочинениях видных просветителей, как «Персидские письма» Шарля Луи Монтескье или «Гурон» Вольтера. Персонаж обладает уровнем цивилизации современных ему французов, говорит на безупречном французском, знает, как вести себя в обществе, а вместе с тем не понимает ничего из культурного комплекса данного общества, а потому воспринимает весь этот культурный комплекс как нелепый, безумный. Владеет техническим уровнем общества, но не воспринимает все, что составляет его культурную традицию, – монархию и преданность монарху, аристократию, Церковь, коммунальные демократические институты и тому подобное, вплоть до бытовых особенностей, бытовых отличий данного народа.

Подобные «персы», подобные «индейцы» не встречались на Иранском нагорье или в долине Миссисипи, но зато они в изобилии выращивались в аристократических салонах, философских академиях и масонских ложах.

Рассматривая подобную антисистему, хотя и не зная еще этой категории, еще один видный историк XX в., Огюстен Кошен, занимавшийся историей Великой Французской революции, предложил категорию «малый народ». Этот термин неудачно переводится на русский язык, в котором «народ» – категория этническая. Вероятно, термин Кошена адекватнее по-русски звучит как «малое общество», так как это категория не этническая, даже не социальная, а чисто культурологическая. «Малое общество» – это группа людей с негативным мировосприятием, группа, принадлежащая по формальным признакам к данной культуре, но воспринимающая ее негативно, даже с ненавистью.

Интересно, что этот круг можно расширить, применив его к истории английской революции. Там подобным негативным восприятием окружающей культуры отличались пуритане, английские кальвинисты, составившие ядро и наиболее разрушительную силу этой революции. Но пуритане достигли апогея своего могущества не в Англии, к счастью для английской культуры, а в Новом Свете, где они составили большинство и в силу этого утратили свой антисистемный характер. По принципу разрешенности лжи антисистема «малый народ» вовсе не обязательно должна негативно относиться к самой нации, к идее патриотизма. Французская революция, как известно, проходила под знаменем патриотизма. Вполне достаточно, чтобы вместо реально существующей Франции знаменем патриотов была вымышленная Франция. Чем более пламенно в этом случае адепт антисистемы, адепт будущей Революции любит эту вымышленную Францию, тем более пламенно он ненавидит Францию реальную, со всеми ее нелепыми, с его точки зрения, традициями.

Нам думается, что подобные антисистемы и подобная антисистемность, ориентированная на основы мироздания непосредственно, не на природный мир, не на установления, присущие большинству людей, скажем на семью, а негативно воспринимающие только конкретную национальную культуру, наиболее характерны вообще для Нового времени, вплоть до наших дней.

В истории России мы встречаемся в основном с подобными антисистемами. До XV столетия история русской культуры не знает антисистем. Мощная культура домонгольской Руси, опиравшаяся к тому же на первоклассную цивилизацию, на исключительно высокий жизненный уровень для XI–XII вв., не восприняла антисистемного влияния, несмотря на высокий для той эпохи удельный вес городского населения (а город, несомненно, более удобная среда для возникновения антисистемы), несмотря на широчайшие международные контакты со всеми регионами, где существовали антисистемы. Ни от Византии, ни от балканских славян, ни с Запада, ни из мусульманского мира – ничего деструктивного заимствовано не было.

В XIII – первой половине XV в. новый этнос – русские, или великороссы, переживают фазу подъема. Кроме высокого уровня внутриэтнической солидарности, обычного для подъемов, Русь слишком бедна для того, чтобы тратить время, силы, мыслительную энергию на отвлеченные построения. И только в конце XV в., накануне создания Российского государства, появляется первая антисистема в виде так называемой «ереси жидовствующих». Это антисистема Нового времени. Она представляла собой, во-первых, вполне организованный кружок, точнее – ряд кружков довольно высокого среднего уровня образованности, что справедливо позволило Дмитрию Лихачеву считать ее типичной для интеллектуальных ренессансных кружков. Она была синкретична: название ее, родившееся в ту эпоху, более чем условно. Единственно, что и было иудейского в этих группах, – это активное использование талмудической критики Нового Завета. Эти кружки активно прибегали ко всем достижениям оккультизма своего богатого колдовскими увлечениями времени. Они были скептичны, особенно по отношению к своему миру, к своей культуре. И, несомненно, претендовали на то, чтобы подчинить своему влиянию все интеллектуальное ядро, достаточно незначительное в России XV столетия.

Принцип «разрешенности лжи» прослеживается в этой ранней антисистеме убедительно. Первый новгородский кружок был, после нескольких лет существования, обнаружен энергичным архиепископом Геннадием. Участники кружка незамедлительно принесли полное и, вероятно, внешне выглядевшее необычайно искренним, покаяние и, покаявшись, приобрели свободу от ответственности – архиепископ Геннадий про разрешенность лжи еще ничего не знал. Это дало возможность Новгородскому кружку основать Московский и некоторые провинциальные. Но есть и другое применение принципа «разрешенности лжи». Московские еретики активно прибегали к подлогу в пропагандных целях. Так, от них сохранилась и описана историками Казаковой и Лурье Псалтырь, которая по своей структуре, внешним показателям и начальным страницам, действительно, представляла собой образцовую славянскую Псалтырь своей эпохи, но по мере углубления в эту книгу вы видите, как псалмы заменяются специфическими текстами, выработанными внутри антисистемы. Таким образом, грамотный, но малообразованный человек читал то, что было необходимо пропагандисту, искренне при этом полагая, что читает Псалтырь.

Интересна аналогия с антисистемой XX в. Автору этих строк довелось видеть в частном собрании в Москве солдатский молитвослов времен Первой мировой войны без даты и места издания. Это, действительно, молитвенник, и начинается он, как все православные молитвенники, утренними молитвами, молитвой Иисусовой, молитвой «Отче наш». Нас не удивило бы, если бы через несколько страниц в книжке оказалась политическая прокламация, – это нисколько не означало бы антисистемного момента, так всегда маскировали свои книги революционеры, те или иные пропагандисты. Если бы, скажем, на седьмой странице обнаружился текст типа «Россией управляет не правительство, а шайка разбойников во главе с венценосным атаманом Николаем II», – это не означало бы антисистемности документа. Вместо этого продолжаются молитвы. Однако каковы молитвы? Через одну, через две – это молитвы о том, чтобы Господь вразумил правителей прекратить братоубийственную войну. Легко представить себе, какое влияние это оказывало на действующую армию, оказываясь в руках солдат!

Однако вернемся к Позднему Средневековью. На пороге Нового времени Россия встретилась еще с одной антисистемой, в отличие от ереси жидовствующих, не ввезенной, не импортированной, а разработанной с богатейшей фантазией на местном материале. Речь идет об Опричнине.

Приоритет рассмотрения Опричнины как антисистемы принадлежит Льву Гумилеву и Александру Панченко в их замечательном диалоге «Свеча бы не угасла». После трудов С. Веселовского, А. Зимина, Р. Скрынникова отпали все возможности рассмотрения Опричнины строго в рамках социально-политической истории. Ни социально-экономической, ни социально-политической целесообразности, вообще никакой социальной основы у Опричнины не было. Можно считать общим местом работ нашего времени справедливое рассмотрение Опричнины как аппарата личной власти тирана. Это тем более легко принять, что Иван IV не только первый тиран в отечественной истории, но и тиран, мы бы сказали, классический, подходящий под все возможные определения тирана, начиная с античных авторов. Менее очевидно, что Иван IV был первым, прослеживающимся в нашей истории, западником. Это тоже было проанализировано тем же профессором Панченко в соавторстве с Л. Успенским. Но западничество Ивана – вопрос его личного вкуса.

Общество и русская культура не были готовы вместить фактор западничества, а тиран не располагал механизмами, которые бы позволили ускорить этот процесс. Иное дело – антисистемность его изобретения. Опричнина была основана на принципе отречения опричников от собственной нации, сознательного и обязательного отречения от семьи. Опричнина подразумевала и отречение от собственного вероисповедания.

Достаточно отметить обязательное участие опричника в пародировании монашеской жизни. Опричник, несомненно, готовился к исполнению своих задач в качестве человека, лишенного шансов на прощение. Опричнику не на что было надеяться в вечной жизни. А в XVI в. это было основой жизни любого человека, в том числе любого разбойника. Опричнику, таким образом, после всех отречений оставалось только служение злу. Это осознавалось окружающей опричника социальной средой. Не случайно пародирование названия «опричнина», «опричники» термином «кромешники». Слово «опричь» и означает «кроме». Но вместе с тем «кромешник» прямо указывает на адский характер выполняемой миссии. «Тьма кромешная» – в славянском тексте Писания.

Весьма сомнительным показалось бы утверждение, что опричники стремились разорвать связи с материальным миром. Однако история Опричнины и ее соучастников подтверждает, что все они и привели к гибели свою недолговечную антисистему и друг друга в отдельности. Можно считать последним опричником, который был социально уничтожен в результате несовместимости с нормальной жизнью страны и общества, Василия Шуйского, самого неудачного правителя в истории России. Ереси жидовствующих, приходящейся на фазу этнического подъема, Опричнине в начале акматической фазы, разумеется, не удалось увлечь в деструкцию большую часть русского общества своих эпох.

Но историко-культурные последствия существования этих антисистем колоссальны, особенно если учесть ничтожное количество адептов первой антисистемы и относительно небольшое – второй. Речь идет о значительном снижении уровня социальной нравственности к концу XVI в., после двух волн антисистем в России.

Тем не менее в XVII и XVIII вв., в эпоху сложения Российской империи, приобретения русской культурой имперского характера, превращения России в несомненный центр Восточно-христианской культуры и цивилизации, мы можем наблюдать много интересных явлений, в том числе и сложение парадоксального феномена «русского западничества», но антисистем мы не наблюдаем. Не наблюдаем до вступления ведущих этносов в фазу надлома.

Русская антисистема XIX в. определенно формировалась по описанной Огюстеном Кошеном схеме «малого народа» или «малого социума». Она могла быть включена в те или иные организации или не организовываться. Она никогда не была по-настоящему социально структурированной. Хотя в огромной степени, как и любая антисистема, прогрессировала в маргинальных слоях. Она сложилась в необычайно выгодной для расцвета антисистемы ситуации.

Напомним, что фаза надлома резко снижает внутриэтническую солидарность. Снижает солидарность и внутри суперэтноса, внутри великой культуры.

Напомним также, что антисистема могла использовать внутренний раскол этнического поля, тот российский парадокс, который был создан в XVIII в. распространением русского западничества.

Антисистемные проявления не могут быть объяснены, исходя только из категорий этнологических, из определения характерных черт фазы надлома как таковой. Антисистема не может быть объяснена западничеством, так как не все представители антисистемы ощущали себя западниками, и уж тем более далеко не все западники были носителями антисистемного мышления.

XIX век в России был необычайно удобен для распространения антисистемы. Пожалуй, антисистемное мировоззрение первым наилучшим образом описал Достоевский в строках о Герцене в «Дневнике писателя» за 1873 г. «К русскому народу они питали одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего.

Они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, – каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь девяносто третьего года».

Негативное отношение к России революционера или радикального реформатора само по себе не свидетельствует об антисистемности его взглядов.

Целью революции может быть изменение социальной картины сохраняемого общества и сохраняемого этноса. И тогда революционное мировоззрение не антисистемно, а революционная организация не есть антисистема.

Целью революции может быть коррекция или полная смена элиты данного социума. Это удобно для внедрения в социум антисистемы, но само по себе еще не антисистема. Однако мы видим в России не только негативное отношение к правительству и правящей элите, к сложившейся системе власти. Мы видим устойчиво негативное восприятие национальной традиции, национального уклада, стремление не видеть национальной аристократической традиции, национальной традиции демократической. Видим презрение к нации, т. е. презрение к народу, в сочетании с болезненно гипертрофированным требованием служения народу. При таком подходе служение народу превращается в служение плебсу. Не только Россия приобретает фантастические черты в умах радикалов, но и русский народ приобретает черты фантастические, черты социальных низов. Несложно видеть, что, когда некий реформатор, радикал рассматривает общество по низшему социальному срезу, – это разрушительно для общества, а, следовательно, и для этноса. Для этноса болезненна утрата национальной элиты, но это возможно преодолеть. Однако в случае антисистемного подхода, который нам сейчас открывается, разрушению подвергается уже не элитарная среда, а средние слои общества, которые и являются несомненным фундаментом, опорой любого общества, следовательно, и любого этноса. Заметим здесь неслучайность того, что в интеллигентском сознании XIX в. средних слоев в русском народе как бы и не существует.

Зажиточный крестьянин, обширные слои ремесленников, складывающиеся с развитием промышленности круги высококвалифицированных рабочих, так называемая «рабочая аристократия», профессионально ориентированная нереволюционная интеллигенция, например инженеры, мелкие, в основном провинциальные чиновники, – всего этого как бы нет. Со времен античных мы встречаемся с двумя основными социальными значениями термина «народ», «демос», «пополо». Подход этнокультурный, при котором «демос» практически идентичен этносу: народ есть нация, и социально-стратификационный: если мы отсекаем от народа, как самостоятельное целое, элиту, аристократию, «всадничество», то неизбежно должны отсекать и низы, плебс, хлопство, пролетариат. Тогда народ – это среднее большинство гражданского общества и среднее большинство нации.

Легче всего увидеть реальность антисистемы XIX в. в противопоставлении дворян народу, а во второй половине XIX в. – интеллигенции народу. Эта точка зрения, не изжитая в нашем обществе и в нашей литературе до настоящего момента, – результат продолжительного действия антисистемы. Если дворянство или интеллигенция не часть народа, то тогда мы рассматриваем средние слои как часть плебса, отталкиваем базовую и процветающую часть общества к его нижнему полюсу. Одновременно, изолируя элитную, или считающуюся элитной, группу, мы придаем ей черты опричнины, группы, пребывающей вне социума и вне нации.

Замечательную иллюстрацию антисистемного мышления подобного рода наблюдала Е. Кириченко, один из крупнейших отечественных историков архитектуры. Она отмечает, что постройки архитектора Константина Тона, и прежде всего его храм Христа Спасителя в Москве, воспринимались полярно. Высшей бюрократией и радикальными кругами – как символ бюрократической империи, а всем остальным обществом – как олицетворение национальной православной культуры. Антисистема в России не располагалась только в революционных кругах: они были в любой момент времени малочисленны. Но антисистема вольготно располагалась среди интеллигенции, особенно маргинальной, – а мы отмечали, что большая часть российской интеллигенции в XIX в. была маргинальна, – и в кругах бюрократических. Ведь чиновники тоже в значительной степени были маргинальны, и не только потому, что существовало более чем значительное количество низших чиновников разночинного происхождения, а и потому, что в бюрократической системе происходит естественный отрыв ее членов от нормальных аристократических или демократических традиций как воспитания, так и существования. Бюрократизированность старой России – дополнительное условие успеха антисистемы.

Известны события «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 г. Блистательно проведенная эсеровская провокация. Уже давно историки располагают сведениями, что священник Георгий Гапон был действительно провокатором, но провокатором эсеровским, и в качестве революционера давно должен был быть реабилитирован. Но гораздо интереснее, что накануне трагедии министр внутренних дел России, либеральный чиновник, любимый общественностью, князь Святополк-Мирский, на докладе в Царском Селе, на вопрос о положении в столице, дезинформировал Императора, заверив, что в столице все спокойно.

8 января Святополк-Мирский точно знал о готовящемся шествии и как министр внутренних дел, по административной линии и от полиции, и как шеф корпуса жандармов. Минимум три источника должны были предупредить министра.

Мы не можем предполагать, что по каким-то обстоятельствам сплоховал более чем один источник. Т. е. один из главных, как теперь говорят, силовых министров сознательно спровоцировал трагедию, которая должна была столкнуть в непосредственном противостоянии не правительство с народом, а само государство, монархическую идею и нацию, что и удалось в этой, повторим, блистательно проведенной провокации. Это малоизвестный пример. Их множество, им несть числа.

Давно отмечены и многие другие антисистемные черты в полуобразованной части общества дореволюционной России. Дело в том, что культурная элита России была почти не затронута антисистемными тенденциями. Если мы обратимся к сборнику «Вехи» 1909 г., то мы заметим, что революционная и радикально-реформистская интеллигенция (причислим туда же и многочисленное сочувствующее чиновничество) была абсолютно невосприимчива к высшим достижениям отечественной философской и гуманитарно-научной мысли, о чем свидетельствует статья Н. Бердяева. Мы отметим с вами происходящее в бешеном темпе разрушение семьи, семейного уклада, супружеских отношений в этих кругах, чему посвящена, прежде всего, статья Изгоева. Мы заметим, благодаря С. Франку, утопический характер идеологии радикальных кругов и вспомним, что утопии по большей части были связаны с антисистемами XV–XVIII вв. Возможно, более всего дает для осознания реальности существования антисистем в России статья С. Булгакова, благодаря которой мы можем оценить «орденский характер» революционной и радикальной русской интеллигентности (это при отсутствии формальной ее организации). Ну, и, пожалуй, самое главное – стремление к небытию, стремление к смерти.

Булгаков справедливо отмечает, что подлинным гимном русской революционной интеллигенции был похоронный марш. Если мы сопоставим это с воспоминаниями революционеров, а современному отечественному читателю вполне доступны воспоминания Бурцева и Савинкова, мы получим множество примеров, включая поразительный трагикомический эпизод с террористкой Дорой Бриллиант, которая требовала, чтобы ей тоже разрешили умереть за благо народа.

Итак, по крайней мере, с середины XIX в. в России действует антисистема или группа антисистем, разграничить которые возможно с помощью скрупулезного исследования. Антисистема не была локализована политически и даже социально.

Процесс уничтожения, вытеснения в маргинальные слои, вытеснения в эмиграцию представителей антисистемного мировоззрения, сохранивших свои взгляды, хорошо описан у И. Бунина в целом ряде его сочинений, но прежде всего в «Окаянных днях».

И остается один вопрос: о судьбе антисистемы. Гумилев отмечает, что антисистема, приходящая к власти, меняет знак, порождая чудовищный, деспотический, полицейский режим, но прекращающая деструкцию, став оторванной от социума и этноса правящей элитой. Прямая аналогия подобному поведению наблюдается в русской истории XX в.

В сущности, с точки зрения концепции антисистемы ленинский НЭП и сталинское псевдоимперское поведение – одного происхождения: антисистема меняет знак. Можно было довести в рамках чисто антисистемного правления крестьян Поволжья до тотального голода 1920–1921 гг. Но дальше нельзя, потому что эти крестьяне должны кормить антисистемщиков, пришедших к власти. Можно было уничтожить офицерство, казачество, лучших защитников Отечества, следуя нормам революционной деструкции, можно было проиграть войну накануне победного ее завершения (трудно предположить, что Германия продержалась лишний год по какой-нибудь еще причине, кроме выхода революционной России из мировой войны). Но дальше нельзя. Нельзя бесконечно разрушать социальную среду, порождающую воинов, ибо государство должно стать крепким и защищать представителей антисистемы, оказавшихся у власти.

Вот прямая аналогия XX в. с прорывавшимися к власти деструкторами X–XI вв. Но из аналогии вытекает и необходимость предостережения в нашей сегодняшней ситуации. Потеряв политическую власть в Египте, исмаилитская антисистема породила страшную террористическую машину ассасинов.

Антисистема научилась воздействовать прямо на этническое поле, разрушая уже не культуру, не общество, а этнос. На наших глазах в 90‑е годы XX в. революционная антисистема потеряла власть, и она неизбежно меняет знак. Те, кто были несколько лет назад деспотическими правителями в рамках полицейского коммунистического режима, снова становятся чистыми деструкторами. Думаю, что наиболее заметно это было в событиях 1 мая 1993 г., когда невозможно было не заметить в действиях обеих сторон стремления добиться кровопролития, развития деструкции любой ценой.

Мы полагаем, что нахождение десятков примеров новейшего времени незатруднительно, и не считаем необходимым выходить в область конкретной политологии.

Антисистема существует, и она продолжает оставаться с нами. Чудовищная бюрократизация страны в наши дни – ее питательная среда. Рецептов излечения от антисистемы нет.

Все известные исторические антисистемы были уничтожены путем поголовного истребления их представителей. Вместе с тем трудно не замечать, что современное общество вряд ли готово к массовому кровопролитию, которое для этого требуется. Даже если общество осознает наличие антисистемы, что, безусловно, необходимо для избавления от нее. Хотя бы потому, что восстановиться путем возрождения русская культура может только как культура христианская.

Общество не согласится на поголовное истребление антисистемщиков не потому, что их жалко, а потому, что террор налагает неизгладимую печать на общественную нравственность. Тогда остается только одно: обществу необходимо осознать постоянную угрозу деструкторов и маргинализировать их. Вытолкнуть их в социальные низы. Причем этого не может сделать государство, даже в лице выборных представителей, этого не может сделать судебная система.

Маргинализировать деструкторов – политиков, литераторов, журналистов, военнослужащих – может только общество в целом. Христианам сказано: «Не убий». И еще многое сказано в развитие этого Синайского тезиса. Но христианам никто и никогда не сказал, что человек, опасный для культуры, для общества, может рассчитывать на что-либо иное, чем самый непрестижный, тяжелый и низкооплачиваемый труд. И это самая мягкая и терпимая рекомендация, представляющаяся реальной.

Подводя итог, нам остается повторить, что выход из фазы надлома сам по себе требует максимального напряжения всех сил этноса для преодоления упадка внутриэтнической солидарности.

Способствующее российской деструкции западничество – это, прежде всего, проблема образования и воспитания. Наличие этого фактора требует считать образование первенствующей задачей общества и любого государства, которое общество может позволить себе терпеть.

Избавление от антисистемы возможно только в условиях восстановления внутриэтнической солидарности и создания первоклассной системы образования в России. И только тогда можно не на полицейском, а на этническом и социальном уровне отсечь и вытеснить антисистему.

Параметры христианской политики

Церковь – субъект политики

Для древних египтян и древних евреев, персов и римлян, жителей средневекового Кельна и средневекового Новгорода все в жизни начиналось с Веры. На вероисповедание опиралась нравственность, этика; на этику – политика. Лишь совсем недавно возникло и распространилось ложное утверждение: «политика – дело грязное». Так говорят те, кто хотел бы, чтобы люди чистые смирились с грязными политиками, чтобы чистые люди политикой заниматься перестали, оставив ее тем, кто «вынужден» делать за нас «грязное дело». А люди тысячелетиями жили иначе.

«Политика – это прикладная этика», – писал Г. Федотов. Значит, бывает политика нравственная, а бывает безнравственная, «грязная». И если мы утверждаем, что политический лидер, министр или мэр – «грязный политик», так это потому что действительно этот человек «грязный», а не потому что мэр или министр.

Есть и другое ложное утверждение, подобное приведенному выше – дескать, Церковь не занимается политикой. Еще как занимается! Есть политика Поместной церкви – в интересах всех христиан данной территории, и есть политика Вселенской Церкви – в интересах всех православных христиан, ныне живущих и тех, кто еще будет жить.

24 августа 1917 г. было установлено, что «Церковь Православная не принимает участия в борьбе политических партий». Это само собой разумеется, ибо политика любой партии – это политика в интересах некоей группы, а политика Церкви – это политика всего православного народа в полном соответствии с духом знаменитого послания Восточных Патриархов 1848 г.

Церковь Православная такой же субъект международного права, как и римско-католическая, хотя и не имеет в своем распоряжении крошечного государства Ватикан. (Кстати, и римско-католические нунции представляют не государство Ватикан, а Святой престол.)

Церковь и государство

Российская держава создана Вселенской Церковью. Это видно в деятельности святителей Всероссийских, начиная с митрополита Кирилла, современника и друга св. Александра Невского. Это видно и в том, как Церковь отсекала попытки расчленения русского церковного единства, когда не было единства политического. Именно в силу того, что Литва стремилась иметь собственную управляемую «карманную» митрополию, не была тверда в православии, она не стала оплотом Вселенской Церкви и не основала Великого государства. Основала его Москва. А вообще-то говоря, веди себя великие князья литовские со времен Гедемина несколько иначе, российское государство могло иметь столицей Вильно.

Россия не выбирала себе роль империи. Ее готовили в этом качестве на протяжении XIII – XV столетий: в XIII в. – как союзницу слабеющей Византии, а к концу XIV, пожалуй, греки уже лучше нас видели, что Константинополь обречен. Готовили Россию как преемницу, которой вручили скипетр вместе с основными, выработанными Церковью и православной государственностью, нормами. Именно тогда мы получили идею симфонии – сосуществования и взаимной поддержки Церкви и православного Государя.

Московским князьям, причем даже самым прославленным, Церковь не спускала попытки устранения от великого дела созидания Российской империи как опоры Вселенского Православия. «Москва – третий Рим» – идея не националистическая, а церковная. Идея преемства по православному имперскому служению. Церковный смысл монархии именно в том, что делает монархию во многом сакральной. Православный царь освящен как своеобразный служитель Церкви.

Вспомним «дело Митяя». Тогда раскольническую попытку создать отдельную от общерусской московскую митрополию возглавил сам великий князь Дмитрий Иванович – будущий Донской герой, Святый благоверный князь, канонизированный в 1988 г. Он возглавил эту попытку и проиграл в столкновении с преподобным Сергием, святителем Киприаном, с теми, кто созидал будущую Россию. И в силу этого ныне он канонизирован и чтим всеми нами. Оказывается, полезно проигрывать, если проигрываешь Церкви.

Монархистом можно быть и вне идеи симфонии. Но тогда монархия не имеет ничего священного. Просто рассматривается как наиболее удобный вид власти, что было известно еще Аристотелю. Особый православный характер монархии вытекает из церковного благословения, а никак не из природы монархической власти. К сожалению, иным монархистам об этом приходится напоминать. У них не монархия – атрибут церковности, а Церковь – чуть ли не атрибут монархии, что, вообще-то говоря, – язычество. Только став Православным царством, Россия получила двуглавого орла.

Церковь, будучи основательницей государства, вовсе не привязана к территории этого государства. Территория Российской Церкви не совпадала с территорией СССР. Ее юрисдикция не распространялась на Грузию и Армению, зато действовала за пределами Советского Союза. Тем более не совпадают территории, находящиеся под юрисдикцией Церкви и сегодняшней Российской Федерации.

Как бы не менялась территория нашей страны, она не будет совпадать с территорией Церкви. В конце концов, они не могут совпадать ни у какой церкви, ни с каким государством, хотя бы потому, что Церковь продолжается на Небесах, и к ней принадлежат умершие христиане. Полагаю, у нас есть основания утверждать, что государство на Небесах не продолжается.

Государство не должно ставить знак равенства между Церковью и иерархией, что любит делать бюрократия советского государства. Для нее Церковь удобоугнетаемой была именно в виде бюрократической организации, где «директор» в силу традиции называется «патриархом», а «заведующие отделами» – «епископами». Осознание неприемлемости такого отношения, должно возвращать Церковь к историческим, глубоко укорененным нормам.

Сейчас наша Церковь различает Поместный и Архиерейский соборы. Следовательно, надо возвращаться к нормам Собора 1917–1918 годов, к чему призвал и Святейший Патриарх Алексий II. Это означает избрание на приходских, благочиннических и, наконец, епархиальных собраниях представителей клира и мирян. Безусловно, епископы властны сами составить Поместный собор. Состоящий из одних архиереев, он будет вполне каноничным. Но если уж мы различаем два типа Собора (что, кстати, вполне в русской национальной традиции), клириков и мирян должен избирать церковный народ – «хранитель Веры православной». Если же епископы просто «захватили» с собой на поместный собор кого-то из мирян, то это их свита, и она никого не представляет.

Несомненно, следует восстановить учрежденный Собором 1917 года Высший Церковный Совет, в котором заседали три епископа из Синода, шесть клириков и шесть мирян. Это нужно, конечно, не для того, чтобы умалить права (или, не дай Бог, честь и достоинство!) наших архипастырей, а для того, чтобы заставить государство вести диалог именно с православным народом. Если есть чиновники, которым господин Президент поручает общаться с церковными инстанциями, то должны быть и православные, которым Церковь поручает общаться с господином Президентом.

Если встроить иерархию ценностей православной политики, то можно обнаружить, что нация в ней занимает особое положение. Нация – в ответе перед Богом и Вселенской Церковью. Государство же – перед нацией. Монархия для нации, а не наоборот – постулирует И. А. Ильин в трактате «О монархии и республике». Грязная толпа может запятнать себя грехом цареубийства. Но благородный гнев нации обрушивается на главу государства, изменившего долгу перед Церковью или нацией. Так он обрушился на Василия Шуйского и Петра III.

Государство, даже откровенно богоборческое, а тем более нынешнее – лицемерно-доброжелательное к Церкви, злоупотребляет ее статусом «нашей», национальной. Мы должны помнить, что для государства, во всяком случае, не возглавляемого в порядке симфонии с Церковью православным государем, мы такие же чужие, как мормоны или кришнаиты. И даже еще более чужие, потому что «свои потерпят» – как осмеливаются по-прежнему полагать бюрократы.

Конечно, государство безбожников не может постичь мистическую природу Церкви как Тела Христова, но социальную природу, как совокупность всех христиан данной земли, оно понимать обязано. Православные всегда в проигрыше, когда позволяют оказывать давление на своих иерархов, которых миряне все еще плохо защищают. Надо учиться подлинному единению со своими архипастырями, ломать бюрократические привычки, а чиновников и журналистов воспитывать.

Совершенно очевидно, что президент, министр, мэр или журналист должен обращаться к епископу только «Ваше преосвященство», а к священнику – «Ваше преподобие». А «отец такой-то» он может говорить только тогда, когда перед интервью подошел под благословение, из чего вытекает, что он – православный христианин. И тогда батюшка ему действительно «отец», а епископ – «владыка».

Правовое положение Церкви

2 декабря 1917 г. Святой Поместный Собор Православной Российской Церкви издал знаменитое определение о публично-правовом положении Церкви. Его должен знать каждый христианин. Это – закон для русского христианина до тех пор, пока другой Собор его не изменит. (Сомнительно, правда, чтобы на это кто-нибудь посягнул.)

Пункт первый определения утверждает, что «Православная Российская Церковь занимает первенствующее среди других исповеданий публично-правовое положение». В таком первенствующем положении, не означающем угнетения иноверцев, православие находится в Греции, ислам – в целом ряде государств.

Пункт третий декларирует, что «постановления, издаваемые Церковью для самой себя, признаются государством имеющими юридическую силу, поскольку ими не нарушаются государственные законы».

Пункт седьмой гласит, что «Глава Российского государства, Министр Исповеданий и Министр Народного Просвещения и Товарищи (заместители) их должны быть православными».

В последующих пунктах говорится:

– об уголовном наказании за поношение Церкви,

– о законной силе церковного брака,

– о полноправии церковных школ,

– о преподавании Закона Божия в гражданских школах для православных детей,

– о запрещении конфискации церковного имущества,

– о беспрепятственном получении прав юридического лица церковными установлениями…

Кстати, последнее означает, что власти должны моментально регистрировать не только епархии, приходы и монастыри, но и братства, сестричества, просветительские и миссионерские центры, союзы приходов и т. п.

Как не обратиться тут к двум важнейшим моментам церковной жизни, за которые православным еще придется бороться.

Во-первых, возвращение церковных регистрационных книг.

Запрещение регистрации Крещения и Брака сегодня выдано за демократическое достижение, поскольку все помнили времена, когда книги просматривались безбожным начальством и крещеных выгоняли с работы. Ныне начальство либо само крестилось, либо пикнуть не смеет, а православные не знают, кто венчан и может быть церковнослужителем или мирским православным начальником, а кто в блуде живет.

Во-вторых, возвращение церковного имущества.

Средства массовой информации время от времени раздувают кампании с требованиями вернуть Церкви у нее награбленное. Почему-то обычно «награбленными» оказываются иконы из наших музеев, чьи сотрудники погибали в интернационалистических большевистских лагерях, спасая эти иконы…

Необходимо не сталкивать во вражде две стороны великой культуры – литургию и музей, – а вернуть все награбленное. Школы и академии, больницы и богадельни, библиотеки и типографии. Все дома и всю землю, принадлежавшие монастырям, епархиям, братствам, приходам. Ведь грабители – не нищие музейные работники, а бюрократическая система государства, сопротивляющаяся возвращению отнятого в Церкви имущества.

Внутренняя и внешняя бюрократия

Во главе Православной Церкви в любом месте ее земного пребывания стоит епископ. Он – преемник апостолов, возглавитель соборной молитвы всех христиан своей епархии. Прежде всего, через его молитву христианин сохраняет единство со всей вселенской Церковью. Более того, в богослужении епископ символизирует Самого Христа. Епископ (по-гречески «блюститель») – вероучитель и судья a priori.

Христианин принадлежит к Церкви, покуда сохраняет со своим епископом единение в любви. Не повиновение, не субординация, а любовь! Отсюда нетрудно видеть, что власть епископа предельно далека от бюрократической. Церковь вообще отторгает бюрократизацию, ибо любовь – неформальна.

Епископ-викарий предстоятелем не является, пользуется уважением, подобающим любому епископу, но не епископской властью. Даже если какой либо отдел Патриархии (структурное подразделение, обязанное обслуживать всю Церковь) возглавляет епархиальный архиерей, то он в своей епархии – вероучитель и судья, а в отделе – клерк.

Коммунистический режим немало потрудился, дабы епископ поменьше общался с православным народом, побольше – а государственными чиновниками. Трудится и нынешний режим, кое в чем преуспевает не хуже коммунистов.

Участвовала православная общественность в решении вопросов восстановления Храма Христа Спасителя? Обсуждала проекты, решала, кто будет восстанавливать? Нет. Поэтому восстановлением занимаются, в основном, безбожники, искажающие замысел архитектора К. Тона.

А как обстояло дело с чудовищным комплексом на Поклонной горе? Все решали между собой правительственные чиновники и чиновники церковные. А ведь администрация с православной точки зрения – не более чем категория обслуживающего персонала. Тем более администрация церковная, чья единственная функция – претворить в жизнь соборную волю Церкви.

Поскольку русские вообще не любят бюрократов и бюрократии, общение церковных чиновников с безбожниками за спиной церковного народа, а тем более попытки какого-нибудь «отдела» говорить от имени Церкви, могут в перспективе вызвать сколь угодно жестокую реакцию. С клерком христианина ведь ничто не обязывает к единению в любви, в каком бы сане оный клерк не пребывал.

Есть и еще одно соображение: христианин вправе разорвать отношения с епископом лишь в случае принадлежности последнего к ереси. Слава Богу, пока такого не происходило. Однако есть для христианина («верного» – такого наше первоначальное самоназвание, сохраненное в богослужении) более тяжкое преступление: отступничество, Иудин грех. В этом случае бесспорно право (оно же и долг!) христиан волочь отступника за бороду из храма, что бывало в истории Церкви.

Крайне осложнена жизнь Церкви фактическим отсутствием церковного суда. Опять порочный круг: Писание запрещает православному вообще судиться мирским судом со своим собратом, а епископского суда не существует. И этот круг предстоит преодолеть: суд Церкви – строго епископская прерогатива, но не инициатива его совершения. Христианин или группа христиан вправе требовать суда, а уклоняющегося от своего долга архиерея считать отступником.

Жизнь Церкви в России затруднена и застарелой, чисто русской болезнью: малочисленностью епархий, а, следовательно, и непомерными размерами. Нетрудно подсчитать, что если бы мы подходили к важнейшему вопросу о численности паствы с традиционно греческой меркой (или с «прогрессивной» римо-католической), в СССР должно было быть порядка 500 кафедр, в РФ – порядка 400. На нынешней пятикратной недостаточности бюрократия не без успеха паразитирует: бюрократы в рясах стремятся втиснуться между архиереем и церковным народом, бюрократы в пиджаках – инкорпорировать архиерея в местную «знать».

Справедливости ради отметим, что за время нынешнего патриаршества количество епархий нашей Поместной Церкви возросло почти вдвое. Однако и ныне есть субъекты Федерации без собственных епархий, и ни один «субъект» не обладает несколькими церковными округами. Между тем, очевидно, что такая перенаселенная область, как Московская, должна включать несколько епархий.

Самые серьезные опасения вызывает заметное стимулирование стариннейшей болезни всей восточной Церкви, неоднократно побежденной ее соборным разумом, но не исчезнувшей. Это скрытый папизм, или, как сказал бы богослов, криптопапизм.

Все епископы равны по благодати и, следовательно, по своей духовной власти, в силу собственного апостольского преемства. Архиепископы, а затем и патриархи, появились лишь для удобства церковного управления, прежде всего – для удобства созыва Собора или церковного суда.

Часто говорят, что в Церкви нет места демократии. Но в Церкви нет места и иной монархии, кроме монархии Самого Христа. Можно осторожно предположить, что устройство Церкви включает в себя монархию Господа Бога, аристократию епископата и демократию церковного народа, пребывающих в согласии. В этом случае Патриарх – лишь символ единства Поместной Церкви и председатель в соборе архиереев.

Однако, побочными следствием византийской идеи симфонии Церкви и христианского государство – идеи поистине великой – явилось преувеличение роли патриарха как, якобы, второго (наряду с императором) элемента симфонии. И в русской практике XVII в. первоиерарх воспринимался как носитель почти что четвертой степени священства, высшей, нежели епископская.

Восстановивший патриаршье управление Собор 1917–1918 гг. сделал все возможное, дабы с возвращением законного возглавления Поместной Церкви не вернулась старая болезнь. Но в последние годы она вернулась: растет число ставропигальных (изъятых из канонической власти архиереев) монастырей, патриарх освящает храмы вне территории собственной епархии (где он и служить в церкви может только с разрешения местного епископа), патриарх рекомендует покинуть свой пост наместнику монастыря в чужой епархии… И вот уже ставропигии «удостоена» Почаевская лавра (форпост Православия на рубеже униатской экспансии), только не патриаршей, а киевской. А ведь Киев никогда не имел права дарования ставропигии, епископ Тернопольский канонически был вправе резко поставить на место митрополита Киевского. Но что делать, если Москва подает пример…

Установить в Церкви противную ее природе пирамиду власти выгодно только одной враждебной и Православию, и русской нации силе – бюрократии. Естественно, обеим «ветвям» ее: как бюрократам от государства, так и бюрократам рясоносным. Чего, с Божией помощью, будем надеяться, не допустят, как складывающееся в России гражданское общество, так и растущее национальное самосознание.

Церковь и нация

Тут мы вплотную подходим к проблеме нации, к отношениям нации и государства.

Церковь, несомненно, превыше нации. Глава ее – Сам Христос. А вот государство, столь же несомненно, ниже нации – государство сотворено людьми. Правда, в этом проявился высокий дар сотворчества, дарованный нам Творцом. И все-таки – людьми…

Нацию, этнос сотворил Господь. Не в наказание ли? Приходит на память вавилонское смешение языков. Однако в русском языке понятия «народ» и «язык» – понятия разные.

Все мы потомки Адама и даже Ноя. Но ведь существуют расы, существуют определенные межрасовые барьеры на физиологическом уровне. Вряд ли у нас есть основания утверждать, что все это явилось результатом вавилонского столпотворения. К тому же современная этнология убеждает нас в этом, что история языков развивается совершенно иначе, нежели история этносов. Есть этносы, причем враждебные друг другу, говорящие на одном и том же языке. Например, сербы и хорваты.

Этносы могли, таким образом, существовать и до смешения языков. Апостолы посылаются к народам, в Пятидесятницу как высший дар получают возможность говорить «разными языки», в молитве св. Симеона Богоприимца предвозвещается «свет во откровение языков».

Мы все чувствуем, что существуют неповторимые черты каждого народа. Кстати, и положительные, и отрицательные – с позиций Православия.

Нет русской Церкви, но есть русское Православие, есть русская церковность, несколько отличная, например, от греческой. У каждого народа своя роль и православные византийцы вряд ли не получат на Страшном Суде упрек в том, что не выполнили свою… Сколько существовал в истории греко-византийский (ромейский) этнос, сколько Бог дал ему сил, он сохранял империю, Православное Царство. Русские не смогут так ответствовать на Суде. У нас еще есть силы, но мы, получив скипетр из Константинополя, свою роль до конца не исполнили.

С точки зрения православной политики необходимо реабилитировать понятие «национализм», избавив его от зарубежных интерпретаций. Национализм в его русском варианте проявляется лишь в том, что дела своей нации касаются русского прежде, а дела других наций – потом. Кстати, в Западной Европе зачастую так этот термин и понимают.

Нам советское владычество навязывало иное. Даже академик Дмитрий Лихачев сказал как-то нелепейшую для человека такой колоссальной культуры вещь: «Я за национальное, но против националистического». Его можно спросить: «Дмитрий Сергеевич, помилуйте. Как звучит существительное от слова «националистический»? Националист. А от слова «национальный»? Национал? Но такого русского слова нет!». Значит именно от прилагательного «национальный» образуется красивое и честное слово «националист».

Агрессивный национализм, враждебный другим народам, именуется шовинизмом, а превозносящий себя над другими этносами – нацизмом. Когда же своей нации разрешается национализм, а другим запрещается – тогда речь нужно вести о том, что подобные формы для христианина неприемлемы. Вот и все.

Какова альтернатива национализму? Космополитизм – этот «яд всесмешения», как назвал его в прошлом веке К. Н. Леонтьев? Интернационализм? Но сумел ли кто-нибудь доказать его отличие от космополитизма? Впрочем, можно предложить и терпимую формулировку: «интернационализм есть сумма дружелюбных национализмов». Это, кстати, – формула Империи, формула единства наций в общей государственности.

Русских, безусловно, касаются судьбы восточно-христианских этносов – славян и греков, грузин и осетин, коптов и эфиопов. Но русских касаются и судьбы всех этносов, которые пожелали связать с ними свою жизнь – тех, кто, даже не будучи православными, сами выбирают соседство с русскими. Имперский долг тяжел, но он – национальная традиция. И мы не можем (как и римляне!) отмахнуться небрежно, когда абхаз или гагауз, сету или житель Памира предпочитает жить в России. Все империи на протяжении столетий жили в этой схеме, нарушающей даже вероисповедные различия – малый всегда с большим против среднего, а отношения со «средними» бывают различными.

Итак «национальное» – это совершенно необходимая часть православного мировоззрения, и тяжкая ошибка многих наших вполне порядочных патриотов в том, что они этого не поняли, что остались этатистами (государственниками), не становясь националистами.

В России существует опасность национального изоляционизма. В русском народе созрел колоссальный потенциал, не имеющий культурной ориентации. Он может реализоваться как имперский. Это не исключает здорового национализма – не может римлянин не владычествовать над Римом, не может быть России без русских во главе нее! Но если потенциал национального гнева реализуется чисто националистически, тогда имперскому мировоззрению не будет места – русские замкнутся в своих границах и начнут выкидывать мигрантов, подобно тому, как пытаются вышвыривать русских со своих территорий крошечные прибалтийские этносы. Третьего не дано!

Как же сохранить свой национализм от соскальзывания в шовинизм? Так же просто, как и многие века назад! Рецепт – православие, православная вера, православная нравственность, православная культура, православная элита, православное почитание народом своей православной элиты.

Верхняя иерархия ценностей христианской политики лишь одна – Церковь, Нация, Держава.

Основы православной политики

Есть смысл предложить ряд тезисов, связанных с практической православной политикой.

Первое. Мы живем не в православном и не в русском государстве, хотя в православной и русской стране. Христианам не привыкать строить в подобных условиях свою политику – политику терпимых взаимоотношений с чужими, политику взаимоотношений русских князей, бояр, епископов с золотоордынскими ханами. Для нас драгоценен политический опыт греков и армян в Османской империи, украинцев и белорусов в Речи Посполитой. Там – и наша богатейшая демократическая традиция, сохранившая Православие Западной Руси, и традиция мещанских братств, казачества, интеллектуалов Киевской академии.

Второе. Русский национализм был ближе всех других в империи к Православию, был столпом Церкви. И в советское время бывали у многих народов национал-большевики (и к власти пришли!); русский же был либо большевиком, либо националистом. Теперь национализм зачастую обретает нехристианский облик. Или же пропаганда стремится выдать за национализм нехристианские тенденции. Это напоминание христианам о национальном долге.

Третье. Коммунист не может быть христианином. Бывший, покаявшийся, конечно, может. Нераскаянный коммунист даже и в церковь входить не смеет! И не потому, что коммунисты убили тысячи и тысячи добрых христиан – Господь молился о своих мучителях – а потому, что коммунисты разрушили великую христианскую Державу, опору Церкви, потому что соблазнили миллионы «малых сих», потому, что предали и Церковь, и нацию. Нынешних разрушителей Отечества тоже вырастили коммунисты.

Четвертое. Христианам приходится иметь дело с политиками и предпринимателями, хоть и не православными, но и не враждебными Церкви. Где критерий допустимости? За кого можно голосовать, когда нет брата своего?

Приемлем только тот политик, который принимает идею компенсации. Речь идет, прежде всего, о компенсации вероисповедной: Церкви должно быть возвращено все имущество, христианское просвещение должно получить права и материальную базу, позволяющие преодолеть последствия советских гонений, в православную страну должен вернуться православный календарь со всеми праздниками. Речь идет и о компенсации национальной: русские должны иметь реальную возможность восстановить имущественный потенциал, восстановить в течение жизни поколения уровень рождаемости, на всей территории бывшего Советского Союза должны быть устранены последствия многолетней дискриминации русских в уровне образованности.

Пятое. Нам необходимы православные и русские начальники. Церковь учит почтению к начальнику, который «Божий слуга есть «, а не системе его назначения. Мы должны приучаться, в том числе и с амвона, почитать и слушать церковного старосту, главу братства, союза приходов, национального вождя и воеводу никак не меньше министра, мэра и участкового уполномоченного.

Шестое. Миряне обязаны защищать церковнослужителей и учителей. Чеченский народ, не имеющий государства, имеет армию, общественная организация «Конфедерация народов Кавказа» – армию и секретную службу. Следовательно, это армия национальная, вооруженные силы этноса. Следовательно, русские имеют право на свою гвардию, православные – на свою.

Седьмое. Православная культурная элита невелика. Тем важнее повседневное воспитание в русском человеке безусловного почтения к своему профессору и учителю. Уважение к учености – традиция Вселенской Церкви и наша многовековая национальная традиция, подорванная революционными недоучками. Русским нужен не интеллигент, а барин – носитель чувства ответственности за Церковь и нацию. Народ, не желающий кормить своего барина, кормит чужого! Чем мы три четверти века и занимаемся…

Восьмое. Излюбленная ложь нашего времени – это «двойной стандарт», когда нам говорят, что можно бомбить Югославию и Ирак, но нельзя бомбить государство Израиль, которое с 1943 г. оккупирует чужие территории, или Турцию, которая захватила половину Кипра, что нельзя выгонять сектантских миссионеров из России, но православные храмы в Галичине можно захватывать с помощью омоновских дубинок. Лицо, проповедующее подобный «двойной стандарт», должно быть непрестанно обличаемо, как служитель отца лжи.

Девятое. Христиане Запада – все-таки христиане и остатки христианской совести сохранили. Наш долг непрестанно напоминать им обо всех их прегрешениях перед христианским Востоком от погрома Константинополя в 1204 г. и многовековой униатской агрессии до избиения сербов и выдачи русских казаков Сталину на убой. Застенчивость в разговоре на эту тему напоминает отступничество.

Десятое. Следует трудиться над восстановлением общества, воссозданием плотной социальной среды. Ее разрушали, разоряя деревню, перекидывая нас из города в город, отправляя на «стройки пятилетки». Из нас делали босяков, бомжей, а теперь еще и делают беженцев. Христианин бывает только прихожанином конкретной церкви. И все другие прихожане его знают. А он – их и их детей.

Гражданином России может быть только гражданин Коломны, Ярославля, Вятки, а не просто «житель». Нас не касается, как наш брат постится и молится – это дело Господа Бога, да еще духовника. А вот кто как трудится на благо прихода, братства, всей Церкви, всей нации – это нас всех касается. Нас касается, какой предприниматель деньги на храм или православный университет дает, а какой на кришнаитов или рерихианцев.

* * *

Рецептов воссоздания России множество. Мы не ошибемся, если не нарушим верной иерархии ценностей: сперва Церковь, затем русский народ, а лишь потом – государство.

Господь показал пророку Своему Иезеркилю кости сухие. Забудем национальное – не соберутся кости сухие и не покроются плотью. Забудем православное – не оживут кости наитием Святого Духа. Не забудем – восстанет «Собор мног зело».

Православная этика и политика

В наше время политики часто говорят о христианстве, излишне часто о православии. Излишне, ибо очень многих из них интересует во всем этом тривиальный вопрос о приобретении электората. Их можно понять. Православные христиане в нашей стране, по-видимому, составляют самую значительную общественную группу. Их, несомненно, больше, чем коммунистов. А кого еще-то, собственно, у нас много, кто еще определился до такой степени, чтоб можно было посчитать? Но это только если говорить о прихожанах, о церковных христианах в полном смысле этого слова. А людей, для которых христианство, православие – основа самоидентификации, самоопределения в мире, этих гораздо больше. Это просто большинство населения Российской Федерации, да пожалуй, что и большинство населения пространства Советского Союза. Ибо восточное христианство – не только церковь, не только вероисповедание, но и культура. А к культуре человек принадлежит по рождению, и редко кому удается в течение жизни поменять культурную принадлежность. Сказанное, несомненно, касается и людей формально неверующих, точнее, неопределившихся в своем веровании. Что тут удивительного! Ведь культуры складываются веками, иные тысячелетиями. Восточно-христианская культура существует более тысячи лет. Так вот понять политиков можно, отнестись ко многим из них без иронии много труднее. Ведь чем иные руководствуются? Представлением о том, что церковь вне политики, да и вообще христианская политика – невозможное словосочетание, так как мы все “знаем”, что политика – дело грязное. Вот мы, политики, и предложим защищать интересы православных христиан. Мы пообещаем, что храмы больше закрывать не будем или даже новые открыть дозволим. Что кое-какие послабления сделаем в вопросах образования. Обязательно возведем новый Храм Христа Спасителя. И станем громко сетовать по поводу избиения западноевропейцами православных сербов. Сетовать никому не возбраняется. Так задешево приобрести голоса долготерпеливых православных горазды многие политики самой разной ориентации. Заметим, как трудно внедряется в нашу прессу представление о политике христианской, церковной, о политическом направлении, отстаивающем интересы христиан. А почему? Все из ревности. Не дай Бог появится православное политическое движение, а то глядишь и партия. Так ведь сколько голосов сразу приберет, «отнимет». Даже коммунисты поторопились заявить, что отныне они не препятствуют членам партии выбирать то или иное вероисповедание. Не правда ли, наивная щедрость? А кто коммунистам сказал, что христиане изменили свое к ним отношение? Кто заверил их в том, что исповедующий их своеобразное безбожное социальное вероучение может быть допущен в Храм?

Ну да речь не о них. Политиков, которые занимаются лишь подсчетом голосов, можно огорчить. Во-первых, христиане не принимают утверждение, что политика – грязное дело. Подобное утверждение не приняли бы многие люди за многие тысячи лет истории человека. Для древних египтян и евреев, персов и эллинов, жителей средневековых Кельна или Пскова все в жизни начиналось с веры. На камень вероисповедания опиралась нравственность, этика, а на них – и политика. «Политика – это прикладная этика», – писал Георгий Федотов, и думается, был прав. А из этого вытекает, что бывает политика нравственная, а бывает безнравственная. Если мы находим политического лидера грязным, то не потому, что он лидер, а потому, что это действительно грязный человек. Православные обязательно традиционалисты и продолжают полагать политику вытекающей из оснований нравственности до сих пор.

А что можно заметить об утверждении, что Церковь не занимается политикой? Есть решение Поместного Собора 24 августа 1917 г.: “Церковь православная не принимает участие в борьбе политических партий”. Оно действует и поныне. В минувшем году его подтвердили новым определением Архиерейского Собора. Само собой разумеется, ибо политика любой партии – это политика в интересах некоей группы. А политика Церкви – политика всего православного народа. Еще в середине прошлого века знаменитое послание восточных патриархов определило, что хранитель веры православной сам православный народ, а, следовательно, и хранитель того, что из этой веры вытекает: нравственности, а затем и политики. Политика поместной Церкви – это политика в интересах всех христиан данной земли. Политика вселенской Церкви – это политика в интересах всех православных христиан, причем не только живущих, а и тех, которые еще будут жить. Церковь – это нечто целое, партия – часть. Но на этом справедливость утверждения как-бы повисает. И, если мы обратимся к конкретным политическим решениям, то Церковь ныне препятствует занятию практической политикой священнослужителям, предоставляя это всем остальным членам церкви. Среди них есть и православные политики. Эта отповедь ловкачам не самоцель. Мы отдаем себе отчет, что есть и другие общественные деятели, лидеры. Более того, мы считаем оправданным предположение, что порядочных людей в политической жизни по-прежнему больше, чем грязных. Но вот тут-то и вступает в силу вся тяжесть минувших десятилетий. Очень многие хотят, но не знают – как. И к достойнейшим соотечественникам, взявшим на себя весьма нелегкое бремя политического служения, обращаться куда благотворнее и интереснее, чем развенчивать прохиндеев.

Итак, опорой христианской нравственности является христианская вера. А это означает, что каждый христианин и христианский политик представляет себе реальным действие Бога в человеческой истории, в каждый текущий момент. Его участия в нашей жизни. Собственно, в истории для христианина действуют не объективные законы, политические, экономические и любые другие, а воля Божия и воля человеческая. Причем первая преобладает. Она действует по преимуществу. Христианин, вдумчиво читающий Евангелия, переживает как реальность служение самого Спасителя. Поэтому и его собственное служение для него реальность, а не политический лозунг или, в лучшем случае, поэтический образ. И библейский рассказ о жизни первых людей – основа понимания слова «общество». Рассмотрение общественной жизни с христианской точки зрения – это есть рассмотрение с позиции высшей объективной нравственности. Оно не может не быть ни вероучительным, ни созерцательным. Добро и зло для христианина совершенно реальные понятия, а не сентиментальные оценочные категории: ну вот тут побольше добра, а тут, пожалуй, получилось немало злого, да, в общем, это как-то субъективно. Нет, добро и зло объективны; субъективны – политические интересы.

Совершенно конкретным понятием для человека православного является грех. В этом понятии для современного, далекого от положительной религии человека тоже есть нечто субъективное, относительное, а субъективное отношение к греху приводит к примирительному, нравственному конформизму. Если грех определяется только целесообразностью, то человек, принявший это суждение, всегда будет стремиться только к удовольствию. Христианин же воспринимает грех совершенно объективно, как преступление против Бога и закона Божьего. Отсюда совершенно иная самооценка. Вот только посмотрите, как опять же на протяжении многих веков люди воспринимали невзгоды, свалившиеся на них: будь то неурожай, наводнение, землетрясение или, в особенности, нашествие иноплеменных, как следствие повреждения собственной нравственности. Когда на русской земле появился противник непобедимый – ордынцы, это было воспринято современниками той ужасной эпохи как наказание за нравственный упадок. И упадок был. Они не так уж и ошибались, даже с точки зрения историка-позитивиста. Делает ли это христианина покорным рабом? Нет. Взгляните в глубину исторического времени. Люди, твердо сознававшие, что нашествие ордынцев, венгров, поляков, крестоносцев – воздаяние за их грех, следствие их нравственного упадка и, тем не менее, доблестно сражались. Что же, из маловерия разве сражались с бичом Божьим? Ни в коем случае. Сам злодей не становился от этого лучше. Более того, отражение нашествия иноплеменных было исправлением допущенного по вине самих русских исторического зла.

Это многие знают, но многие этим злоупотребляют. Только посмотрите, как русским навязывается идея общенародного покаяния. Тут правильным пониманием обладает только христианин. Покаяние человека приносится лично Богу. Если расширить понятие личности до соборной личности нации, не изменится ничего. Покаяние приносится Творцу. Причем, покаяние означает для православного – принятие на себя обязательства возненавидеть грех и преодолеть его последствие. В чем же может заключаться национальное покаяние русских, всего христианского населения России за безобразия заканчивающегося столетия? В том, что противно воле Божьей позволили разрушить великую христианскую страну. Разрушить собственную державу, создававшуюся, кстати, Вселенской православной Церковью на протяжении веков. Действительно, есть в чем каяться. И это обязывает христианина возложить на себя обязательство восстановления страны и державы. Когда же христианину предлагают покаяться за вымышленное злодеяние перед другими народами, он столь же твердо отвечает: а вот себе подобным каяться и вообще не принято, и, кроме того, это у них есть больше оснований покаяться перед населением России, а если хотят, они могут к этому приступить незамедля. «Мы прегрешили перед Творцом, – скажут православные, – а перед православными прегрешили, и очень много, все прочие».

Православный называет себя и братьев своих рабами Божьими. Ох как этим любят злоупотреблять. Ну посмотрите, какая рабская религия. А ведь за этой подтасовкой – грубое незнание собственного языка. Понятие раб – корень термина работа, – многозначно и означает в данном случае не холоп Божий, а работник Божий. Если честно, то нам всегда казалось, что это горделивое самоназвание, – не чей-нибудь работник, а самого Бога. Кроме того, в нем скрывается и еще одна интересная мысль. Если одни люди рабы Божьи, то чьи рабы остальные. Если христианин соработник и даже сотворец Создателя, то кому коллеги-сотрудники все остальные? Один из выдающихся авторитетов домонгольской Руси, преподобный Феодосий Печерский замечал: «Живи в мире не только со своими друзьями, но и с врагами своими. Но только со своими врагами, а не с врагами Божьими». Вообще христианство многие с вполне оправданным недовольством сравнивают по недоразумению с толстовством, непротивленчеством. Вне всякого сомнения, христианин должен быть миролюбцем, а если сил хватает, то и миротворцем. Но ни в коем случае не пацифистом. Война – безусловное зло. Мир – добро, но не любой ценой. Еще один не малый христианин, Константин Философ, будущий Кирилл, брат Мефодия, в полемике с мусульманами отмечал: «Мы не любим войну, но будем сражаться с вами, ибо, если мы не станем сражаться, вы братьев наших отвратите от истинной веры». Не трудно догадаться, что Святой Константин подразумевал здесь самое непосредственное сражение с использованием стального меча. Кстати, что иное, как не стремление отвратить православных сербов от истинной веры, пытаются уже второй раз за столетие проделать хорваты, форпост западной агрессии. Вот вам и реальная христианская политика! Христианство – это религия борьбы, воинского долга и воинской верности. Кстати, первым самоназванием христиан, неисчезнувшем в богослужении до наших дней, было именно верные. Конечно, эта борьба, прежде всего, духовная, и в огромной степени с самим собой, с собственными действиями, с собственными помыслами, с собственным грехом. Но ведь и джихад – священная война мусульманина – это, прежде всего, личная война. Однако, как знают историки джихад, бывает и другой. И христианам приходится сражаться, не забывая о внутренней брани, и словом, и мечом.

Общество для православного человека, конечно, превыше государства. И здесь христианин согласиться с самым неистовым демократом или либералом. Но каково общество христианское? Его прообраз – семья, следовательно, и основа его – семья. Нормальное общество состоит из семей, даже родов, а вовсе не из атомарно рассыпанных индивидуумов. Христиане всегда будут ориентироваться на ту политику, которая укрепляет права семьи, а не абстрактные права человека. Заметим, а ведь так люди тоже жили тысячелетиями. И неплохо жили. Права человека вполне христианское понятие, но, в общем-то, эти права почти что совпадают с его обязанностями, а вот права семьи должны быть защищены предельно. Не является общехристианской точкой зрения такая норма, как незамедлительное запрещение всех без исключения абортов. Но не считаться с тем, что недоброжелательное отношение к пресечению беременности корениться в основах вероучения, никакому политику не позволительно. И семья, естественно, многодетна, а не с одним ребенком или без такового. Человеку естественно жить в семье. Даже монах живет в семье, среди своих братьев по обители. Христиане всегда охотно поддержат тех политиков, которые станут серьезно разрешать проблему увеличения народонаселения и упразднят косвенно антихристианский акт – отмену налогового стимулирования деторождения. Конечно, для христианина это не причины, а следствия. Ведь брак – союз душ, а семья – домашняя церковь. Но не дурно политикам хотя бы уяснить христианские следствия, если иные из них и не доросли до понимания первопричины.

Ну, а пресловутое соотношение Церкви и государства. Для любого православного Церковь превыше государства. Церковь – это не организация. И порочнейшей коммунистической практикой было отождествление Церкви и ее иерархии. А между тем любой епископ и священник такой же христианин, такой же член Церкви, как последняя бабуся. Если в нашу политику еще не пришло понимание Церкви как Тела Христова, то уж, во всяком случае, долг каждого политика принимать, а христианского – добиваться принятия Церкви как совокупности всех христиан, если поместной русской, то христиан в России. Можно потому рекомендовать патриотам, а кто у нас теперь не патриот, отказаться от порочной практики фамильярного похлопывания Церкви по плечу, бессмысленных разглагольствований о патриотическом долге, патриотической роли, патриотических заслугах нашей Церкви. Нет у Церкви никакого долга, никаких заслуг. Это государство может быть христианским, и тогда у него есть долг перед Церковью. Для безбожного государства православные христиане такие же чужие, как баптисты, мормоны или кришнаиты. Ну, разумеется, законопослушные граждане, ну и другие тоже бывают законопослушными, но не более того. Да, возможен и союз Церкви и государства, он имеет византийское название – симфония, но он возможен только с христианским государством. Что же касается демонстративного появлением иных высокопоставленных чиновников на богослужениях и других религиозных церемониях, так этих православные давно не без остроумия окрестили подсвечниками. Ни государственной, ни национальной Церкви не бывает. А вот православная страна бывает. Православная нация бывает, вне всякого сомнения. И для православных любая страна, где большинство населения православное – эта страна православная. Кстати, самая крупная группа в Латвии – православные христиане. И в нынешнем Казахстане православные составляют большинство. Поэтому православные христиане никогда не отнесутся одобрительно к разговору о мусульманском Казахстане или протестантской Латвии.

Но вот мы затронули и национальный вопрос. А как здесь? Для христианина национализм совершенно нормальное понятие. Собственно, этот термин означает лишь ту ситуацию, когда для человека, осознающего себя националистом, дела своего народа являются первоочередными, а всех других – что ж, во вторую и третью очередь. Это-то нам всем позволено. Это даже и естественно. При этом мы можем и сочувствовать, и помогать другим нациям. Национализм агрессивный, враждебный другим называется иначе – шовинизм. К сожалению, это и до сих пор затемнено в сознании самых широких кругов наших соотечественников. А влечет за собой неприятные последствия, потому что антиподом шовинизму является космополитизм – разрушение национального. Сам по себе он еще не разрушение веры и нравственности, но безусловное разрушение культуры, которая может существовать только в национальной форме. Культура же производна от вероисповедания. Впрочем, это другая тема. Но христианство гарантирует националиста от соскальзывания в шовинизм. Национализм христианина всегда будет ответственным. В основе его понимания всегда будет лежать христианское понимание греха. Все же практическому политику следует помнить, что для христианина нация превыше государства. Это и доказать не трудно, ведь государство – наше творение, мы его создали, мы его видоизменяем. Государство может быть приличным и неприличным. В некотором смысле политика – искусство эволюции от неприличного к приличному образу государства. А нации мы не создавали, они созданы Богом. Но если нация – реальность более высокая, чем государство, то Церковь – более высокая, чем нация, и эта иерархия сохраняет дружелюбное взаимодействие различных народов.

Мы уже коснулись вопроса о культуре. Что же это такое? Досадно, ох как досадно, что даже наиболее симпатичные, стремящиеся к пониманию православной этики и национальному языку политики перечисляют понятие культура, культурные проблемы после проблем политических и экономических. Культура категорируется по остаточному принципу. На самом деле культура – это все, что не природа. Она – среда обитания, которую создает вокруг себя человек на протяжении всей своей истории. Мы всегда жили в культуре. Теперь культура национальна. Она существует всегда в национальной форме и ни в какой другой существовать не умеет. Но есть и более высокие культурные общности – культурные регионы. Культура русских, мордвин, удмуртов и многих других православных народов – культура восточно-христианская. Такой же культурный регион, как культура Запада, культура Дальнего Востока, объединяющая китайцев и японцев. К восточно-христианской культуре принадлежит более 90 % населения Российской Федерации. И в пространстве СССР – восточные христиане по культурной принадлежности составляли абсолютное большинство.

Понятие культура почти совпадает с понятием традиция. Следовательно, традиционалист – это человек высокой культуры. Так каковы культурные традиции, вытекающие из православия? Это почитание учености. В сущности, русский народ, как и другие православные, прежде всего, почитал святость, затем ученость, затем все остальное. Следовательно, православная политика – это воспитание в современном обществе безусловного почтения к своему профессору и учителю. Это готовность современного человека защищать своего учителя так же, как он защищает своего священника.

Наша культурная традиция необходимо требует восстановления плотной социальной среды. Ее разрушали, разоряя деревни, направляя миллионы людей на «комсомольские» стройки, перекидывая из города в город молодых специалистов. Из нас делали босяков, бродяг, бомжей, а теперь еще делают беженцев. Но христианином бывает только прихожанин конкретной церкви. Гражданином России может стать только гражданин города Ярославля или Нижнего Новгорода, а не просто житель. Наша культура – это складывавшаяся веками городская и сельская среда обитания. Ее разрушали в XX в. из десятилетия в десятилетие. Но с объявленного широковещательно окончания «коммунистического» правления не изменилось ничего. Наши города всегда выглядели иначе, чем города западно-европейские. Они, в сущности, состояли из усадеб, в том числе и усадеб самых бедных жителей. Русский сто лет назад почти всегда жил в своем собственном доме, а это делает человека и хозяином, и гражданином, и консерватором, сохраняющим уклад обитания. Но, более того, жить в своем доме означает существенное облегчение в следовании нормам христианской морали: и в состоянии семьи, и в воспитании детей. Да что там. Ведь все ж понятно. Не знаю, все ли христиане согласятся, что так называемый военно-промышленный комплекс был еще недавно нашей национальной гордостью, но, уж безусловно, все согласятся, что строительный комплекс был и есть нашим национальным позорищем. Русским теперь уже как благодеяние преподносится политика, загоняющая их в клетки двадцатиэтажных железобетонных бараков, якобы со всеми удобствами, что лишает их привычной и достойной человеческой жизни.

Есть у нас и свои хозяйственные традиции. Большинство русских – посредственные рабочие, но великолепные ремесленники. Это обеспечивало особый уклад в нашей экономике еще в начале XX в., высокий процент кустарного производства продукции, которая, кстати, с блеском конкурировала на европейском рынке, и это соответствует современным тенденциям хозяйства в самых развитых странах, где прогрессируют небольшие, но весьма гибкие предприятия, часто даже семейные или кооперативные.

Наша хозяйственная этика включала в себя определенную иерархию в предпринимательской среде. Предпринимателем 1‑го ранга в глазах русского всегда был промышленник, за ним шел купец, а банкиров если не презирали, то недолюбливали, именуя процентщиками. Восстанавливать частную инициативу, частное хозяйствование в России, начиная с непомерного развития банковского капитала, – затея враждебная многовековой традиции. Процентщик – человек делающий деньги из воздуха, если строже, из времени – не вполне достойный человек. Ибо время человеку не принадлежит. И политическая традиция у нас была весьма сложная. Вне всякого сомнения, русские, хотя бы смутно, в большинстве своем монархисты. Но не следует предполагать, что нашей традиции соответствует бюрократический петербургский период. У нас есть и многовековая демократическая традиция. Вечевая традиция домонгольской Руси, а затем довольно сложное политическое устройство Новгорода и Пскова. И сельский сход, и сотни, и слободы, на которые делились города, земское самоуправление XVI–XVII веков. И даже свой парламентаризм. Ибо Земский Собор – это парламент без всяких оговорок. Именно так он и воспринимался иностранцами в ту эпоху. Но это не демократия для всех кому не лень. Самым большим издевательством над русской демократической традицией за последние годы был, может быть, специальный избирательный участок для бомжей, устроенный в Санкт-Петербурге. Наша русская демократия – это демократия полноправных совершеннолетних домохозяев. Причем традицию эту оборвала революция. Преодолевая ее последствия, не дурно было бы к ней вернуться.

Но уж самое невероятное – это партийные списки для голосования, которые и на западе-то болезненное явление нашего времени. А в России такого никогда не водилось. Русский голосует за лично знакомого кандидата. И это тоже вполне соответствует коренным нормам христианской этики, потому как элемент личных неформальных отношений гражданина и его представителя вводит такие высоконравственные элементы в общественную жизнь, как доверие и верность.

Завершая, попробуем возвратиться к основаниям, которые были положены краеугольным камнем православной политики. Одним из чудовищных элементов политической жизни является ложь: прямая, беззастенчивая или более коварная, манипулирующая статистикой, социологией – излюбленнейшая ложь нашего времени. Это так называемый двойной стандарт. Двойной стандарт – это когда нас убеждают, что можно бомбить Югославию или Ирак, но нельзя бомбить государство Израиль, которое чужие территории оккупирует с 1948 г. и нельзя бомбить Турцию, захватившую половину Кипра. Двойной стандарт – это когда нам доказывают, что нельзя выгонять сектантских миссионеров из России, даже и сатанистов нельзя, «не цивилизованно». Но православные храмы в Галиции можно захватывать с помощью омоновских дубинок. Для любого православного человека лицо, допускающее двойной стандарт, – лжец. Тем самым политика подобного рода является грязной на этическом уровне.

Но попробуем подняться еще выше, на уровень вероисповедания. Все православные знают, что отец лжи – это сатана. Вот высшая санкция неприятия лжи, которую выбрал для себя истинно русский.

Размышления о национальном достоянии

Поистине странные волны прокатываются по страницам нашей прессы. Сперва с них начисто смывает тему охраны памятников истории и культуры. Ясное дело: памятники сносили, жгли и продавали коммунисты, их больше нет. А «демократы» вместе с партбилетами сожгли долговые обязательства перед отечественной культурой. Им сначала посносить дайте, а потом охраны требуйте.

Затем на страницах вскипает грозный, ревущий вал заботы о православных. «Вернуть награбленное»! И понимаешь, что в стране молиться не на что: все иконы попрятали противные музейщики. Вот министры и мэры – хорошие: они готовы все храмы вернуть, особенно такие, где две стены вместе держаться, а больше нет ничего… А музейщики – плохие: не хотят, чтобы бабули на одну стенку иконы шестнадцатого века повесили, а на другую – семнадцатого!

А следом новая волна вскипает. Награбленного возвращать не нужно. Нужно защищать от церковников-мракобесов отечественную культуру и университетскую церковь св. Татьяны. И никакая она не церковь, а театр. Театр. ТЕАТР! А если признаемся, что церковь, назавтра мракобесы в Большом театре устроят Храм Христа Спасителя.

Все эти метаморфозы способны в крайнее недоумение повергнуть читателя, если у него память хорошая, и он предыдущую метаморфозу помнит. А происходят сии превращения по большей части не по злой воле, а от серости… Когда пытаются писать о культуре, не задумываясь, что же это такое, о чем пишут-то.

Кем-то подсчитано, что до нашего времени сделано порядка шестисот попыток определения культуры. Возможно, и еще будут. Но само это невероятное число заставляет подозревать, что культура – неопределима. Ибо это одно из изначальных понятий, через которое человек определяет множество других. И искусство, и науку, и государство, и общество… Каждое определение принадлежит своему времени, а культура существует столько, сколько существует человек. С ним и исчезнет. Культуру невозможно определить, но можно описать. И большинство философов и ученых давно склоняются к тому, что культура – это все, что человек создает в своей жизни и оставляет своим потомкам. Культура – все, что не природа. Не только театры, музеи, библиотеки. Вообще – среда обитания человека, «остаточный принцип финансирования» культуры – разрушение этой самой среды.

Давно сложились представления о внутренней иерархии культуры. На вершине – богословие, философия. Ниже – искусства, науки, словесность. Затем – политическая и хозяйственная культура. А фундамент всего – культура бытовая.

К понятию «культура» весьма близко понятие «традиция». А можно считать, что это вообще одно и то же. А «культурная традиция» – тавтология, этакое «масло масляное».

Пока живы русские, русская культура и есть русская традиция. Не стало римлян, и римская культура осталась только в музеях. Когда подчеркивают, что Англия – страна традиций, тем самым утверждают, что это страна высокой культуры. Традиционалист – это не «несовременный» человек: все люди современны. Это – носитель высокой культуры, т. е. хранитель среды обитания. Берегите традиционалистов, а то скоро обитать станет негде и не в чем.

Каково, кстати, сейчас положение русской традиции? Положение, как раньше говаривали, «хуже губернаторского». Мощная литература и превосходная музыка. Высочайший научный уровень, особенно в науках гуманитарных. Так и не смогли разрушить! Но если взять выше: философии, богословия нет. Прервана национальная архитектурная традиция. В изобразительных искусствах, мягко говоря, скучновато. Политическая и хозяйственная культура громогласно объявлены «отсталыми». Вечно отсталыми! И почти утрачена культура бытовая, а ведь на ней все держится.

Хотим жить дальше – должны оживить традицию. Восстановить то, что уже было. Не для того, чтобы превратиться в людей XIX-го века или XIV-го – все равно не получится. Восстановить, чтобы было чему дальше жить и развиваться. Вот израильтяне ради восстановления национальной культуры пошли даже на подвиг оживления мертвого языка. Нам проще: наш язык жив. Пока. Но в защите всего общества нуждается. И общество нуждается в защите языка, так как это важнейший стержень культуры, пронизывающий все ее пласты. Кстати, бизнесмен по-русски называется «делец» или «предприниматель». А «бизнесмен», по звучанию, служит на бензоколонке. «Бензинсмен». А «мэрия» в России – это, видимо, место, где держат меринов?

Так что музей для нас ныне – место наиважнейшее. Место, где мы видим собственную традицию неразорванной. Откуда ей и дальше можно продлиться. Где можно любоваться прекрасной картиной (и иконой!), дабы у нас сейчас писались другие, но не менее прекрасные иконы и картины. И когда к середине 80‑х гг. почитай весь народ если не защищал памятники архитектуры, то, по крайней мере, интересовался защитой, стало ясно, что защищаем мы не памятники только, а среду обитания. И что приемлемую для русского человека (особенно ребенка!) среду жизнедеятельности мы созидать разучились. И городскую, и сельскую.

Жизнедеятельность – это не только чтобы поспать, поесть и наоборот. Это еще означает «радоваться и веселиться». Повеселишься тут в шестнадцатиэтажном бараке! И до тех пор, пока снова не научимся строить так, как умели еще семьдесят лет назад, – каждый заурядный домик, построенный до начала возведения Светлого Будущего, бесценен. В нем веселиться можно. И радоваться, когда идешь мимо него по улице.

А как же насчет награбленного? Ради сохранения культуры как среды обитания не будем открывать храмы?

Здесь противоречия нет. Выше уровня национальной культуры существует еще великая культура, культурный регион. Была древнегреческая культура, но древние греки входили и в культуру античную. Русские принадлежат к русской культуре, но и к культуре восточно-христианской, православной. Вместе с греками, грузинами, чувашами, карелами и многими другими.

Культур, обязанных своим происхождением христианской вере, по крайней мере две: наша и западная. Так что вполне уместно полагать, что стержнем культуры служит не религия, а КУЛЬТ. Образ богослужения. Прежде всего, православная Литургия, ежедневно совершаемая в наших храмах. И сталкивая друг с другом необходимость открытия храмов и необходимость сохранения памятников и собраний, сталкивают живой стержень культуры и наследие, подлежащее оживлению. Никакой другой культуры у нас с вами не будет, так что это путь к дальнейшему разрушению. Так что каждого созидателя подобных конфликтов я рекомендую считать разрушителем русской культуры, будь он журналист или театрал, бюрократ в пиджаке или бюрократ в рясе.

Проблема возвращения икон и других художественных ценностей из музейных собраний в действующие храмы чрезвычайно сложна и многообразна. Прежде всего, необходимо отказаться от понятия «возвращения Церкви». Иконы принадлежат не Церкви, а приходским храмам, соборам и монастырям. Многие из них находились в храмах, которых, увы, не существует. И место их – в музейных собраниях. Происхождение многих икон неизвестно, особенно тех, которые были награблены государством в 20‑е гг. и прошли через так называемый «Антиквариат».

Не следует забывать, что были и церковные музеи: епархиальные древлехранилища. В этом случае может стоять вопрос о возвращении икон конкретной епархии, если она готова восстановить свой музей. Троице-Сергиевский (бывший Загорский) музей-заповедник состоит практически из собрания Лавры… Этот музей, несомненно, должен быть возвращен своему владельцу, что, естественно, обязывает Лавру содержать и впредь собрание общедоступным. Требующие возвращения икон в храмы обычно опускают скользкий вопрос об иконах частных коллекций, а ведь из них многие тоже были в храме. И тоже награблены.

Конечно, справедливо в первую очередь требовать с государства. Но все дело в том, что ни одна икона, фелонь или потир, попавшие в музеи, государству не принадлежат. Государству принадлежит только сам музей. А все, что в нем, принадлежит МУЗЕЮ. И если государство вздумает кому-нибудь подарить музейное сокровище, государство совершит КРАЖУ! Мы, конечно, привыкли, но вряд ли следует воров поощрять общественным мнением. Возвращать богослужебные ценности следует только храмам и монастырям, в крайнем случае – епархиям, если у них есть свой музей. Но не Церкви (Вселенская Православная Церковь общего имущества не имеет), тем более – не патриархии. Все знают, что Святейший Патриарх Московский – это первоиерарх Православной Церкви в России. И никто толком не знает, что такое патриархия. О ней в церковных установлениях ничего не сказано. Если это некая администрация, то ее единственная функция – обслуживать православных христиан. Выполнять их волю, а отнюдь не принимать решения. Как, кстати, любой администрации.

Для того, чтобы решить вопрос: где быть иконам и другим ценностям церковным, и как их при любом варианте сохранить в целости, – совершенно необходимо принять юридическую категорию НАЦИОНАЛЬНЫХ ЦЕННОСТЕЙ. Тогда общество решит, что и кому вернуть, а государство получит инструмент воздействия, позволяющий обязать любого владельца безупречно сохранять национальные ценности. Вне зависимости от того, музей это, храм или частный владелец. Так ведь давно в большинстве стран устроено!

В совершенно особом положении находятся великие святыни, пользующиеся всенародным почитанием, чудотворные иконы, к примеру. Вот им место только в храмах. Здесь нет повода к дискуссии. Можно только изумляться, что и Владимирская икона, и Богоматерь Великая Панагия доселе в Третьяковке. Но даже и на величайшие общенародные святыни в полной мере распространяются все требования режима хранения, в первую очередь – температурно-влажностного. Веками потемневшие и потрескавшиеся иконы переписывали. Не думаю, что самый пламенный ортодокс подозревает, что нация позволит переписать Владимирскую или Толгскую.

Вопрос о режиме хранения должен решаться в каждом отдельном случае особо, притом – жестко, но разумно. Ведь музейным шедеврам тоже лучше храниться в стальных шкафах с инертным газом, а они вместо этого в залах висят. В наше же прогрессивное время предпочитают не решать никак. Даже тогда, когда решение лежит на поверхности.

В подмосковных Бронницах советская власть не оставила русским людям ни одного открытого храма, и по случаю перестройки одним из первых в области был возвращен христианам великолепный Архангельский собор 1705 г. постройки с полностью дошедшим до нас барочным внутренним убранством. Бронницы – город, приход тут же сложился, огромный приход: люди же в церковь не ходили только потому, что очень далеко. И увидев собор в очередной приезд, я с ужасом обнаружил, что к западному входу красавца-собора приколочен безобразный деревянный тамбур. Тамбур не спасал: с каждым входящим в трапезную врывалось облако морозного воздуха. Народу – битком, душно, выдыхаемый воздух ползет вверх по сказочной красоты иконостасу и… через десять лет придется спасать не только иконы, но и иконостасную резьбу. Нарышкинских иконостасов сохранились единицы.

А как же в минувшие три столетия? А очень просто: Архангельский собор был холодным, в нем зимой не служили. В советское время режим изменили, провели центральное отопление, но в храме устроили архив. Некому было надышать.

Обидно то, что и проблемы-то в данном случае нет. Рядом стоит весьма вместительный теплый Входоиерусалимский храм. Открывая приход, епархия была обязана взять ОБА храма. Власти, – в крайнем случае, навязать приходу ОБА. И строго потребовать, чтобы зимой служили в зимней церкви, а в Архангельском соборе – летом, а если уж зимой, то лишь несколько самых торжественных богослужений в году.

Похоже, что в епархии о национальном достоянии квалифицированно подумать было некому. А областная администрация, которая радостно помогала раньше шедеврам русского зодчества погибать в качестве складов и мастерских, столь же радостно дожидается ныне их гибели уже в первозданном качестве. Выходы? В епархиальные советы пора избрать образованных православных мирян из числа профессоров, учителей, краеведов, тем более, что в России это и принято. Невзирая на бедность многократно ограбленной Церкви, восстановить повсюду должности епархиальных архитекторов с большими надзорными правами. В епархиях, где окажется в храмах много древних икон, драгоценной утвари и облачений, понадобится и должность «епархиального искусствоведа» или «епархиального хранителя». Решительно требовать у местной администрации и бывших арендаторов участия в реставрации и поддержания возвращаемых памятников истории и культуры. Обществу же, наконец, полезно усвоить, что так называемая «местная власть» – не власть вовсе, а администрация. И эту администрацию (род обслуживающего персонала) мы содержим, в частности, и для того, чтобы оберегать национальное достояние.

Так надо ли добиваться «возвращения награбленного»? Вне всякого сомнения, если мы осмеливаемся утверждать, что покончили с коммунистическим порабощением. Ибо в добольшевистской России по крайней мере девять десятых имущества были в собственности лиц православного вероисповедания. А в нынешней Российской Федерации, как ни условны ее границы, девять десятых граждан – потомки православных, то есть православные по культуре, по культурной принадлежности.

Острейший вопрос о восстановлении прав собственности частных лиц лежит за пределами моей сегодняшней темы. Но и собственность Церкви, т. е., как мы договорились, собственность реальных епархий, монастырей, приходов – это далеко не только храмы. И это, вопреки мнению радикальных журналистов, далеко не в первую очередь художественные шедевры, составляющие национальное достояние, а, следовательно, достояние и мусульман, и буддистов, в том числе и безбожников.

Москва, Тверская, дом 6, во дворе. Великолепное здание подворья Саввино-Сторожевского монастыря. Шедевр архитектуры модерна, созданный архитектором И. Кузнецовым. Биржевую площадь в Китай-городе обрамляют два монументальных пятиэтажных дома. Ильинка, дом 5 – подворье Троицкой-Сергиевой лавры. Ильинка, 7 – Иосифово-Волоколамского монастыря. Все это – деловые здания, построенные обителями на свои деньги и на своей земле для сдачи внаймы. На доход со своего подворья Лавра без труда могла бы содержать музей мирового уровня; на доход со своего – Иосифов монастырь восстановил бы свою колокольню, взорванную СОВЕТСКИМИ войсками во время войны, раз уж этого не делает правительство. И обе обители могли бы издать множество книг, так необходимых возрождению русской культуры. На Чистых прудах красивейший семиэтажный квартирный дом (художник С. Вашков) принадлежит приходу церкви Троицы в Грязях. Возрожденный приход бедствует в храме, изуродованном большевистским режимом, а деньги утекают московской администрации. В одной Москве таких построек десятки. А по стране? А сады, пруды, лесные и сенокосные угодья? А вам не кажется, что, получая со всего этого доходы, наши некоммунистические власти если не воры, то уж, по крайней мере, перекупщики краденого?

Съездите посмотреть храм Рождества Богородицы подмосковного села Пояркова, пока не рухнула единственная из известных ученым шатровая колокольня с двумя ярусами звона. Посмотрите, пока не поздно, сфотографируйте или зарисуйте, поплачьте о дивной красоте, для которой любой год может оказаться последним. Легко добраться: 34‑й автобус часто бегает от станции Сходня, а по Петербургскому шоссе – поворот от Черной Грязи. Асфальтовая дорога до храма; так что реставрировать было бы легко и удобно. И как добивались этой реставрации краеведы, деятели охраны памятников в 80‑е г.! Телепередача была. Большая переписка – вплоть до республиканской прокуратуры. Если погибнет колокольня, будем точно знать виновных: руководство областного управления культуры и Инспекции охраны памятников. Теперь-то у них «денег нет», а тогда, раньше? Несуществующую усадьбу А. Блока хотели заново построить!

А вот пример полярный: православная община Московского университета возвращает университетский храм св. Татьяны. Я учился в университете в 70‑х и свидетельствую: не было человека ни в студенческой, ни в преподавательской корпорации, кто не знал бы, что наш праздник Татьянин день и почему это так. Ректорат и Совет университета с готовностью «возвращает награбленное». Дальнейшее вам известно: на страницы вроде бы солидных газет хлынула фантастика, а то и прямая ложь о первоначальной «театральности» Татьянинской церкви. Ну, где вы были, когда из Донского монастыря грубо вышвыривали Музей архитектуры, кстати, спасший этот архитектурный ансамбль и единственное уцелевшее монастырское кладбище? Где были вы, культуртрегеры и свободолюбцы, когда московское начальство, передавая никогда не существовавшим в Москве церковным общинам здания Архитектурного института, ставит на грань срыва учебный процесс в одном из лучших столичных учебных заведений? Сомневаюсь, грешен, в пользе существования театра МГУ на нынешнем его уровне для возрождения русской культуры. А в пользе музеев, художественных и гуманитарных учебных заведений не сомневаюсь! А может, вас, «театралов», задело намерение Татьянинского прихода учредить при храме Православный культурный центр? Может, мила сама идея противопоставления Церкви и культуры? А полуразрушенные храмы, вроде поярковского, навязывали нищим новым приходам только ради собственного избавления от ответственности?

Я чувствую себя вправе поставить вполне жесткие вопросы. Я привел несколько примеров, мог бы привести сотни. Но я не предполагаю, что ответы на эти вопросы однозначны. Тем более, что уверен: в безобразном «противоборстве» Церкви и культуры СЕРОСТИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЗЛОЙ ВОЛИ.

Уверен лишь в том, что Россия – СТРАНА ПРАВОСЛАВНАЯ (о государстве тут речь не идет, но государство существует для обслуживания страны). Уверен, что ПРАВОСЛАВНЫЕ ПО ВЕРЕ – самая крупная социальная группа, а ПРАВОСЛАВНЫЕ ПО КУЛЬТУРЕ – подавляющее большинство населения. Что противоборство Церкви и культуры аномально. Что множество проблем нашего времени легко снимаются введением в обиход категорий НАЦИОНАЛЬНОГО ДОСТОЯНИЯ и НАЦИОНАЛЬНЫХ ЦЕННОСТЕЙ. Что разрешить поставленные здесь вопросы может только само общество, призвав для разрешения высокообразованных традиционалистов, принадлежащих к самой Церкви, являющихся носителями самой русской культуры, живущих в этой культуре. Что суждения этих хранителей культуры должны быть абсолютно независимыми, за исключением ответственности перед Богом и нацией. И что самые уважаемые чиновники любого ранга существуют исключительно для исполнения того, что им повелело общество и его культурная элита.

Сноски

1

Соавтор: Сергей Марочкин.

(обратно)

Оглавление

Социальные традиции в русской культуре

  Корни традиции

  Общество домонгольской Руси

  Предпосылки демократических традиций

  Восстановление демократической составляющей верховной власти

  Петровский бюрократический переворот и его последствия

  Дальнейшие тенденции XVIII века

  XIX век и его социальные тенденции

  Эпоха великих реформ

  Начало XX века

Что такое Россия?

Две мифологемы консерватизма в русском историческом сознании

Русский город и русский дом[1]

  Где жить русскому народу?

  Город – это наше все

  Христианский мир – городской

  Гардарики – «страна городов»

  Социальная и архитектурная организация русского города

  Демос русского города

  Русская усадьба: палисадник, мезонин, сарай

  Город-сад

  Смута. Разрушители русского общества и русского города

  Революция разрушила все наиболее русское

  Советский город

  Лужковская Москва

  Ложь современных строителей

  Человек – не крыса

  Регенерация. Город Русской Империи

  Граждане XXI века

Россия в XX столетии

  Русское западничество

  Фаза этнического надлома

  Антисистема

Параметры христианской политики

  Церковь – субъект политики

  Церковь и государство

  Правовое положение Церкви

  Внутренняя и внешняя бюрократия

  Церковь и нация

Православная этика и политика

Размышления о национальном достоянии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg