«Россия: народ и империя, 1552–1917»

Россия: народ и империя, 1552–1917 (fb2) - Россия: народ и империя, 1552–1917 (пер. Сергей Николаевич Самуйлов) 2053K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джеффри Хоскинг

Джеффри Хоскинг Россия: народ и империя (1552–1917)

От автора

Как иностранный историк, я с некоторой робостью обращаюсь к русской публике с попыткой объяснить ей ее собственную историю. Но я смею это сделать, поскольку моя «История Советского Союза» возбудила в России некоторый интерес и поскольку тот вопрос, которым я занимаюсь в новой книге, мне кажется решающим для судьбы России как в истории, так и в настоящее время. Хотя ход моего изложения обрывается в 1917 году, я пытаюсь в послесловии указать, как воздействовали дореволюционные процессы на советское и постсоветское общество и какие вопросы они ставят перед русскими сегодня.

Я хочу сердечно поблагодарить Андрея Николаевича Сахарова и его коллег в Институте российской истории РАН в Москве, которые неоднократно приглашали меня читать доклады на тему моей книги и сделали ценные замечания, и сотрудников Государственной Исторической библиотеки в Москве за помощь в подготовке русского издания. Лена Немировская, Юрий Сенокосов и Московская школа политических исследований поддерживали мои поиски, оказывали мне щедрое гостеприимство и давали мне много раз возможность развивать мои мысли перед слушателями, за это я им чрезвычайно благодарен.

Джеффри Хоскинг Москва, июль 1999 г.

Введение

Русь была жертвой России.

Георгий Гачев

В русском языке существуют два прилагательных: «русский» и «российский». Первое употребляется со словом «народ», второе — со словом «империя». Первое происходит от Русь, слова, традиционно применяемого для обозначений Киевского и Московского (на его ранней стадии) государств. Второе — производное от Россия, латинизированной формы, которая впервые, вероятно, возникла в Польше. Слово «Россия» появилось в Московии в XVI веке и вошло в привычный оборот в XVII веке — именно в то время, когда основывалась и расширялась империя.

Таким образом, русский язык уже отражает тот факт, что существует два вида «русскости», если можно так выразиться: первый связан с народом, языком и доимперскими княжествами, второй — с территорией, многонациональной империей, великой европейской державой. Их употребление не всегда отличается точной последовательностью, но любой русский человек признает, что эти два слова различны по тональности и ассоциациям. Русь — смиренная, простая, святая и, определенно, женского рода: часто говорят «матушка Русь», и поэт Александр Блок называл Русь «женою». Россия — величественная, космополитичная, светская и — с позволения грамматики — мужского рода. Культуролог Георгий Гачев так драматизировал различие между Русью и Россией: «Россия — русский Рок. Россия — и влечение, и идеал, и служба — но и прорва, погибель. Она оттянула русский народ, сняла его с Руси, мужика сделала солдатом, руководителем, начальником, но не хозяином».

Тема этой книги — как Россия воспрепятствовала расцвету Руси, или — если хотите — как строительство империи помешало формированию нации. Мой рассказ касается прежде всего русских. В последнее время появилось много книг о нерусских народах империи и проблемах их национального развития. Пора исправить этот перекос, уделив внимание прежде всего русским, чье национальное сознание, возможно, пострадало от империи, носящей их имя, еще больше.

* * *

Русские, особенно в XIX веке, всегда полагали, что их отличительная особенность — некоторые видели в ней проклятие — происходит от фундаментальной проблемы национального самосознания, тождественности, но лишь немногие западные историки принимали эту точку зрения всерьез, предпочитая считать, что одержимость русских национальной проблемой — всего лишь предлог или оправдание имперского господства и реакционной политики.

Я полагаю, что русские правы, изломанность и неразвитость национального сознания явились основным историческим бременем в последние два века, и это бремя отнюдь не исчезло с распадом империи. Подобное утверждение может удивить соседей русского народа, привыкших считать русский национализм чрезмерно развитым и даже деспотичным. Это вполне понятная оптическая иллюзия, но тем не менее иллюзия, что я и постараюсь наглядно продемонстрировать.

Обществоведы с неохотой берутся за определение термина «нация», и действительно, когда такая попытка осуществляется, неизбежно оказывается, что одна или две нации попадают в разряд «аномальных» и не подходят под стандартное определение.

Однако я попробую.

Нация, на мой взгляд, — большой, занимающий некую территорию и социально дифференцированный конгломерат людей, разделяющих чувство общей судьбы и принадлежности к единому целому, то, что можно назвать социальным самосознанием.

Национальное сознание имеет два аспекта. Первый — гражданский: нация — это граждане, участвующие — или вовлеченные — в создании законов, их принятии и управлении через выборные центральные и местные органы, суды, а также политические партии, добровольные общества и другие институты гражданского общества. Второй аспект — этнический: нация — это общность людей, объединенных одним языком, культурой, традициями, историей, экономикой и территорией. В некоторых нациях один аспект доминирует над другим: французы, швейцарцы, американцы — нации прежде всего «гражданские», тогда как немцы и восточноевропейские народы, скорее, «этнические». По моему мнению, оба аспекта национального самосознания русских серьезно пострадали от развития империи.

Лучше ли было бы для русских, если бы они смогли сформировать нацию? Полагаю, при этом их эволюция стала бы менее нестабильной, поляризированной и насильственной, особенно в XIX и XX веках. Именно в этот период национальное государство доказало, что является самой эффективной политической единицей не только в Европе, но и во всем мире, ведь именно это государство — самое большое из всех, способное вызвать и сохранить чувство общности и солидарности, порождающее лояльность и преданность и уменьшающее потребность в принуждении.

Национальное самосознание играет важную, компенсационную роль в период, когда действия рынка ломают прежние, более простые формы социальной солидарности. В эпоху крупномасштабных боевых действий оно еще более важно, как отметил Чарльз Тилли: «Из-за своих преимуществ в способности преобразовать народные ресурсы в успех в международной войне большие национальные государства вытесняют империи, федерации, города-государства и всех других конкурентов в качестве господствующих европейских политических организаций и моделей для образующихся государств».

Империи, по контрасту, оказались слишком большими, неуклюжими, а главное, слишком разнородными, чтобы порождать такое же чувство общности. Это оказалось верным в отношении Габсбургской, Османской и Российской империй.

Существует, однако, многослойное национальное самосознание. Хороший пример этому — Британия XIX–XX веков, базирующаяся на четырех этнических компонентах: англичане, валлийцы, шотландцы и ирландцы. В этот период именно ирландцы, наименее интегрированные из всех четырех народов, спровоцировали несколько серьезных кризисов британской политической системы. Перед российскими лидерами XIX–XX веков стоял большой вопрос: способны ли они внушить аналогичное многослойное национальное сознание еще более разнородным этническим элементам империи? Подобная попытка предпринималась и царями, и — более систематично — советскими вождями. Одно время казалось, что эта идея увенчается успехом, но, как сейчас представляется, все усилия оказались тщетными.

Среди историков, социологов и антропологов ведется много дебатов по вопросу о происхождении современных наций. Сегодня значительное число теоретиков утверждают: нации не очень стары, они начали возникать только в конце XVIII века. В этой связи отметим то, что отличает их от более ранних форм человеческого общества:

1. Нации больше по размерам, социально и экономически разнороднее, и предлагают рамки для капиталистического рынка с его сложным разделением труда и потребностью в более экстенсивных рынках сбыта, чем те, которые были способны предложить региональные и родственные образования.

2. Нации воплощают представление, возникшее в эпоху Просвещения, о рациональном и самоуправляющемся человеческом существе: национальное государство — общество таких людей.

3. Нации связаны письменным языком, который необходим для распространения навыков высокой культуры. Носители и создатели этого языка — писатели, журналисты, учителя и в целом профессионалы в этой области — это те, кто обычно наиболее тесно идентифицирует себя с национальным государством.

4. Нации основываются на принципе совпадения этнических и политических границ. Стоящие ниже общности — герцогства, княжества, города-государства и т. д. — амальгамируются, тогда как более высокоуровневые, многонациональные империи распадаются. Это оказалось самой спорной и разрушительной из характеристик нации, без которой, однако, не обойтись на практике.

Ввиду этого нации эволюционируют только с ростом получившего широкое распространение народного образования, средств массовой информации, разносторонней экономики и социальной структуры, проникающей городской культуры и гражданского общества. Именно тогда, по терминологии Карла Дейча, «ассимиляция» (в доминантную городскую культуру и язык) и «мобилизация» (во множество контактов с другими) становятся возможными для народных масс. Крайний вариант подобной позиции изложен Эрнестом Геллнером, который, не соглашаясь с тем, что национализм — просто политическое проявление древних национальных сообществ, прямо заявляет: «Именно национализм порождает нации, а не наоборот». Геллнер добавляет: «Национализм — не пробуждение древней, латентной, дремлющей силы, хотя как раз таковым он и представляется. В действительности это следствие новой формы социальной организации, основанной на глубоко освоенных, зависимых от образования высоких культурах, каждая из которых защищена собственным государством».

Можно признать, что нации, какими мы их знаем, являются продуктом современной эпохи, и при этом утверждать, что в более простой и грубой форме этническое или прото-национальное сознание, охватывающее различные социальные группы, существовало в истории намного раньше. Центром кристаллизации может быть племя, королевский двор, аристократия, вооруженное братство или религиозная секта. Это сознание может подвергаться стимулирующему воздействию различных факторов, из которых, возможно, самый мощный — длительная война с сильными соседями. Джон Армстронг в качестве примера берет национальное сознание Руси в период татарского владычества и после него.

Если нации действительно имеют предысторию, то тогда первостепенное значение имеет вопрос, почему и когда они появляются. Бенедикт Андерсон предполагает, что это связано с «конвергенцией капитализма и печатной техники» и «возникновением монархической бюрократии»: они «создают единые сферы обмена и коммуникаций ниже латыни и выше разговорных диалектов» и фиксируют язык, помогая «строить тот образ древности, который является существенным в субъективной идее нации».

В этом варианте основной вопрос — вопрос языка, культуры и информации, передаваемой языком, что позволяло придворным, интеллектуалам и бюрократам синтезировать и выдавать свое представление о том, что сплачивает нацию. Эрик Хобсбаум и Теренс Рангер назвали этот процесс или его позднюю версию «изобретением традиции», тактики, с помощью которой элиты, сталкиваясь с кризисом социальных перемен, преодолевали его с помощью ценностей и ритуалов, ассоциировавшихся с прошлым, приспосабливая их для современных средств сообщения. Так, британское королевское великолепие было воссоздано для удовлетворения нужд сначала газет, затем радио и телевидения. Эти ценности и ритуалы вовсе не обязательно должны быть национальными, но опыт научил современных политиков — призывы к национальным чувствам имеют самый широкий и сильный отклик. Они выполняют функцию объединения элит и масс.

На самом деле традиции нельзя просто изобрести: они должны существовать в такой форме, в которой их можно распознать. Затем их нужно заново открыть и синтезировать в форме, приемлемой для современного мира. Весь этот процесс был исследован Мирославом Хрохом. Хрох отмечает три стадии, через которые проходят все образующиеся нации, хотя хронологически эти стадии могут отличаться у каждой нации. Первая, называемая им стадией «А», — период научного интереса, когда лингвисты, этнографы и историки исследуют народные традиции и формируют на их основе «культурный пакет», пригодный для более широкого распространения. Стадия «В» — период, когда политики берут из «культурного пакета» то, что считают полезным, и используют для патриотической агитации в народе. Далее следует стадия «С» — подъем массового национального движения. В каждом случае Хрох выделяет особую социальную группу — опять же не одну и ту же в каждой нации, — которая играет центральную роль в мобилизации национального чувства. Строго говоря, теория Хроха применима только к нациям, которые мобилизуются против государства, в котором находятся, но я считаю, что она подходит и к России, потому что именно в России национальное сознание приходилось создавать отчасти в оппозиции к империи, носящей имя нации.

Это «строительство нации» отлично от «строительства государства», хотя оба процесса легче завершить, если они сопутствуют друг другу. Строительство государства состоит в решении задач защиты, контроля и управления данной территорией и живущим на ней населением и требует создания и поддержки в рабочем состоянии системы набора войск и сбора налогов на их содержание, а также урегулирования конфликтов, внедрения и исполнения законов, установления надежной денежной единицы и т. д. Строительство нации — процесс менее осязаемый. Здесь требуется вызвать у населения чувство преданности, что обычно достигается за счет возбуждения ощущения общности, нередко с помощью манипуляции культурой, историей и символизмом.

Основное положение данной книги заключается в выводе, что строительство государства в России мешало строительству нации. Усилия, уходившие на сбор налогов и создание армии для нужд империи, требовали подчинения практически всего населения, особенно русских, интересам государства и, таким образом, затрудняли создание общественных ассоциаций, представляющих основу для национального самосознания в гражданском смысле. Как заметил русский историк XIX века Василий Ключевский: «Государство пухло, а народ хирел».

Строительство государства также сделало необходимым заимствование чужой культуры и этики, отодвинувших коренное наследие. В России условия для национального самосознания были созданы в XVI веке «изобретением традиции», это дало толчок и послужило оправданием первых шагов по строительству империи, но в середине XVII века само имперское государство внезапно отказалось от этой традиции. Это породило раскол в этническом обществе России, последствия которого дают о себе знать даже в наше время.

В своем недавнем исследовании национального сознания Энтони Смит проводит различие между двумя типами строительства нации. Первый осуществляется «аристократическими» этносами (от англ. ETHNIE — термин Смита для обозначения протонаций). Аристократические этнии управляют механизмом государства, поэтому способны выполнить задачу строительства нации, используя ресурсы государства, а также проводя политику экономического и культурного патронажа. Таким образом, они ассимилируют низшие социальные классы и этнические группы к своему наследию. Этот исторический путь к национальному государству выбрали Англия, Франция, Испания, Швеция и (до XVIII века) Польша.

Второй тип строительства нации, который Смит характеризует термином «демократический», берет начало из неаристократических, локальных, часто подвластных сообществ. Не имея собственного государства, такие сообщества вынуждены создавать его элементы снизу, находясь в оппозиции «чужому» государству: для достижения цели им необходимо строго придерживаться определенных взглядов на закон, религию и т. д. Примером такого типа служат ирландцы, чехи, финны, евреи, армяне и поляки (в XIX–XX веках).

В случае с Россией, как можно предположить, одновременно действовали оба типа, причем конфликт между ними, существовавший постоянно, достиг особого напряжения в конце XIX — начале XX века. Кристаллизация национального чувства могла произойти вокруг одного из двух полюсов. К первому можно отнести двор императора, армию и бюрократию с сопутствующим дворянством и европеизированной культурой. Ко второму — крестьянскую общину. Крестьяне не могли возглавить национальное движение, но могли представить модель для него, а при внешнем руководстве имели бы возможность стать значительной численной силой. Ценности и достоинства крестьянской общины воодушевляли многих политиков на утверждение собственного национального сознания вопреки чужому господству, достаточно вспомнить Ганди, Мао Цзэдуна и многих восточноевропейских деятелей периода после Первой мировой войны. В России таким руководителем была интеллигенция, впитавшая имперскую культуру, но одновременно пытавшаяся порвать с ней.

В течение XVIII–XIX веков имперское дворянство и крестьянство кардинально расходились в представлениях о власти, культуре и обществе. Несовпадение принципиальных характеристик можно изложить примерно так:

Дворянство Крестьянство Иерархическое Эгалитарное Держится вместе за счет субординации Держится вместе за счет круговой поруки Космополитичное Приходское Ориентировано на государственную службу Ориентировано на выживание Земля рассматривается как частная собственность Земля рассматривается как общее достояние

Контраст между этими сообществами не был полным. Например, обе стороны почитали царя и — в целом — православную церковь. Во времена наибольшей опасности, как, например, вторжение Наполеона, они могли действовать сообща. Однако разрыв между ними был значительным, и — что еще более важно — эти сообщества явно отдалялись друг от друга на протяжении XVIII и большей части XIX века, когда кризис строительства нации достиг апогея.

В результате эти две России ослабляли друг друга. Политические, экономические и культурные институты общества, которое могло бы стать русской нацией, были уничтожены или истощены потребностями империи, тогда как государство слабело от отсутствия этнической субстанции, неспособности по большей части вызвать к себе лояльность даже русских, не говоря уже о нерусских подданных. Интеллигенция, пытавшаяся сыграть роль посредника и создать «придуманное общество» как синтез имперской культуры и этнической общности, оказалась просто раздавленной между ними. Кульминацией процесса стали революция и гражданская война 1917–1921 годов.

Данная книга написана с верой в то, что нам нужен новый подход к истории России. Большинство западных исследований эволюции России вращаются вокруг понятий «самодержавие» и «отсталость». На мой взгляд, ни то ни другое не является фундаментальным или неизбежным фактором. Самодержавие — по моему убеждению — было рождено потребностями империи и нуждалось в усилении по мере того, как империя все больше вступала в конфликт с национальным строительством.

Это же верно и в отношении отсталости. Причем поразительно не то, что Россия была экономически отсталой в XVI, XVIII или начале XX века, а то, что каждая попытка реформирования и модернизации в конце концов приводила к воспроизводству этой отсталости. Как показывает история Германии, Японии и современных стран Юго-Восточной Азии, от отсталости можно не только уйти, ее можно с триумфом преодолеть и обратить себе на пользу в соревновании с другими странами. Россия не сделала этого: экономическая политика, считавшаяся необходимой для поддержания империи, систематически сдерживала предпринимательский и производственный потенциал народных масс.

На мой взгляд, самодержавие и отсталость были симптомами, а не причинами: и то и другое возникло под влиянием методов строительства и сохранения империи, препятствовавших формированию нации.

* * *

Если я прав, то выводы для современной России очень глубоки. Если она найдет свой новый образ, новое самосознание как национальное государство среди других национальных государств, то и автократия, и отсталость неизбежно исчезнут. Возможно, кто-то возразит: национальное государство — не начало и не конец истории, мы движемся к пост-национальной эре. Могут сказать, что в случае с Россией именно благодаря относительно низкому уровню злобного, жестокого национализма коллапс советской империи обошелся без того насилия, которое сопровождало, например, уход французов из Алжира (то насилие, которое местами было довольно значительным, направлялось одними нерусскими против других нерусских).

В этих аргументах есть смысл, но я считаю, что национальное государство еще долго не исчезнет, служа основанием международного порядка, а в России чувство солидарности, ассоциируемое с национальным сознанием, способствовало бы снижению преступности и смягчало бы жестокие политические конфликты, которые все еще придают уродливые черты ее внутреннему порядку. Я, конечно, не хочу сказать, что процесс укрепления национального сознания в России может проходить совершенно безболезненно для ее соседей и международного сообщества. Но я верю — такой путь предпочтительнее любой попытки возрождения империи, а это, на мой взгляд, является единственной серьезной альтернативой.

Несколько слов о структуре данной книги. Я решил, что чисто хронологическое изложение затемнит перманентные или характерные для больших временных периодов черты российского общества — его, так сказать, «глубинные структуры» — до такой степени, что это повредит представлению основного тезиса. Поэтому я сделал части 1 и 3 структурными, а части 2 и 4 — хронологическими. В 1-й части исследуется вопрос о причинах возникновения Российской империи и ее характерные черты, в 3-й части рассматривается влияние империи на основные социальные слои и институты российского общества. 2-я и 4-я части содержат более привычное изложение исторических событий.

В данный момент я закончил свое исследование 1917 годом. После этого проблема отношений русских людей и Российской империи сохранила свою остроту и важность, но радикально изменились условия, и это символизирует хотя бы тот факт, что в названии империи не упоминалось название ее основного народа. Если жизнь и энергия позволят, я когда-нибудь постараюсь проследить и эту историю. А пока ограничиваюсь несколькими предварительными мыслями о том, как все, о чем я рассказал, повлияло на советский и постсоветский опыт.

Джеффри Хоскинг,

Школа славистики и Восточной Европы

Лондонский университет, апрель 1996 г.

Часть 1 Русская империя: как и почему?

А. Теория империи

«И уже помочию всесильнаго Господа нашего Иисуса Христа, и молитвами нашея владычицы и Богородицы, и пособием и заступлением великого архистратига Михаила и прочих сил безсплотных, и великих чюдутворцевъ молитвами и сродниковъ царя нашего православнаго и всѣх святых молитвами благочестивый и Богом венчянный нашь царь православный и великий князь Иван Васильевич самодержец всея Руси брався с нечестивыми и одолѣ их до конца и царя Казанского Едигер-Магметя изыме и знамена их взяша и царство и град многолюдной Казанской восприят… И повелѣ благочестивый царь и великий князь во своем полку под своим знаменьем молебная пѣти и о побѣде благодарение Богу воздающе; и в той час повелѣ животворящий крестъ поставити и церковь поставити, нерукотворный образ Господа нашего Иисуса Христа, на том мѣсте, гдѣ знамя царское стояло во время взятия градского».

Так официальная хроника отметила тот знаменательный день в октябре 1552 года, когда Московия начала свою имперскую карьеру, впервые покорив и аннексировав независимое нерусское государство, Казанское ханство. Московская Русь уже была многонациональным образованием, включавшим и татар, и финно-угорские племена, но завоевание Казани знаменовало новый подход к отношениям с соседями. Русь вступила на более чем трехвековой путь захватов и экспансии, который привел к созданию самой крупной и разнородной империи в мире.

Летопись особо подчеркивает религиозные мотивы Казанской кампании. Но было и много других мотивов. Один из них заключался в простом желании обезопасить аграрные районы страны, чьи южные и восточные границы не имели никакого барьера на пути обитателей степей, земли которых распростерлись на тысячи километров до Центральной Азии. Золотая Орда, доминировавшая на этих территориях с XIII века, распалась на ряд ханств, воевавших друг с другом за области, лежащие к северу от Черного и Каспийского морей: Ногайская Орда, Крымское, Астраханское, Казанское и Сибирское ханства.

Открытость и большая протяженность этих земель порождали постоянное и непрекращающееся соперничество, стремление к превосходству над соседями или их уничтожению, поиски временных союзников, нередко вскоре становящихся врагами. Обеспечить безопасность так никогда и не удавалось — как бы далеко ни распространялась гегемония, за новой границей всегда находился еще один сосед и еще один потенциальный противник. На этих опасных и незнакомых землях Московия училась дипломатии и военному делу. Подобно неуклюжей и находящейся в постоянном возбуждении амебе, Московия расширялась, чтобы заполнить пространство, свободное от другой доминирующей силы, побуждая саму себя к непрерывному динамичному завоеванию, как пружина, отбрасывая монголов, сжавших ее три столетия назад.

Было бы недостаточно сказать, что Москва являлась одним из соискателей в борьбе за обширные степи, так как во многих отношениях она оставалась для них чужаком. Аграрная страна с оседлым населением отличалась от восточных и южных соседей, еще не порвавших с кочевым образом жизни. Правители Московии рассматривали свои владения как наследственные и не собирались делить с кем-либо верховную власть над ними, тогда как ее противники жили по кочевым законам: клятва в верности верховной правящей династии (Чингизидам) не препятствовала образованию клановых союзов, менявшихся в зависимости от обстоятельств и потребностей. Татарская знать могла принести присягу Великому князю Московскому, но считала свои обязательства договорными отношениями, которые можно прекратить без какого-либо морального ущерба для чести той или другой стороны. Московские правители полагали, что татарские племена поступили к ним на постоянную службу, признали власть Москвы над собой, а значит, последующий выход из подобных отношений следует рассматривать как предательство. Летопись содержит запись о том, что Иван IV, завоевав Казань, повелел «ратных за их измъны избити всъх».

Итак, поход Москвы на Казань был в некоторой степени актом возмездия за нарушение присяги, за непокорность высшей власти. Но кроме того, в основе этого похода лежало смешанное ощущение религиозной и национальной миссии, еще более окрепшее после того, как Москва стала сильнейшим из княжеств РУСИ в результате победы на Куликовом поле в 1380 году, когда Великий князь Московский Дмитрий Донской разбил войско монголов. В ранних летописях «Русь» идентифицировалась с «Русской землей», православной церковью и вотчиной князей династии Рюриковичей. В XIV веке эти понятия начали все больше ассоциироваться с Москвой. С 1328 года в Москве находился и глава русской православной церкви.

В правление Ивана III в конце XV века были предприняты первые шаги по приданию растущему влиянию Москвы нового, более грандиозного статуса, чем просто центра династических владений. Незадолго до того, как Москва окончательно избавилась от власти монголов в 1480 году, Иван женился на Софье Палеолог, племяннице последнего византийского императора. При нем великокняжеский двор приобрел византийскую пышность, появились величественные церемониалы. Иван пустил в оборот историю о том, что Константин Мономах (византийский император, 1042–1055) даровал знаки императорской власти и корону Киевскому князю Владимиру Мономаху. Тем самым Киев задним числом наделялся имперским статусом, и Москва, как его преемница, объявлялась наследницей имперской традиции, восходящей к Августу. Сотворение столь чудесной генеалогии достигло своей кульминации в коронации юного Ивана IV как царя (цезаря) в 1547 году. Такое «изобретение традиций» подразумевало, что Московия имеет естественное право на владение всеми территориями, когда-либо управлявшимися кем-либо из князей Руси.

Падение Византийской империи под натиском османов в 1453 году придало подобным имперским претензиям религиозный оттенок. Незадолго до этого события, в 1439 году, на Флорентийском соборе греческая православная церковь согласилась воссоединиться с римской, а в Московии сочли это еретическим шагом. Взятие неверными Константинополя могло быть в этой связи истолковано как Божья кара за отступничество. В Московии подобная интерпретация появилась не сразу после события, но когда все же появилась, то обозначила особую роль русской церкви как православной, свободной от ига ислама, что трактовалось как награда за стойкость в вере и знак Божьей милости.

Смешение мирского и религиозного наследия и породило легенду о «Москве, Третьем Риме», изложенную с величайшим пылом в писаниях монаха Филофея из Пскова. В 1500 или 1501 году Филофей обращался к Ивану III: «Нынешняя церковь третья, новый Рим… и да будет тебе известно, о милостивый царь, что все империи православной христианской веры слились в твою империю. Ты есть единственный император всех христиан во всей вселенной… Потому что два Рима пали, третий стоит, а четвертому не быть».

В первые годы правления Ивана IV эти мифы были собраны воедино и систематизированы митрополитом Макарием с тем, чтобы объединить темы церкви, династии и земли и привязать их к имперскому наследию. Результатом его трудов стали две книги: «Великие Четьи-Минеи» и «Степенная книга царского родословия». Первая включала жития святых, решения церковных соборов, поучения, послания (в том числе и Филофея) и исторические документы, расположенные таким образом, чтобы читать их можно было ежедневно на протяжении года. Подбор материалов служил демонстрацией того, что целью божественного промысла от сотворения мира являлось установление на земле подлинной христианской империи и что именно Русь была призвана исполнить эту цель. Ее правитель «повсюду под сводом небесным один христианский царь, восседающий на священном троне Господнем святой апостольской церкви… в богоспасенном граде Москва». Эти тексты были утверждены на двух церковных соборах, 1547 и 1549 годов, одновременно с канонизацией большого числа местных святых, и это стало подтверждением как единства московской церкви, так и ее божественного предназначения и святости. Один из историков даже назвал Макария «собирателем русской церкви».

«Степенная книга» излагала мирскую традицию для подкрепления религиозной: это был рассказ о «Богом избранных князьях, правивших… землей Русской». Перечень правителей имел в высшей степени избирательный характер: игнорируя притязания на киевское наследство соперников московских князей — Новгорода, Литвы, младших линий Рюриковичей, а также Золотой Орды, — этот перечень подчеркивал наследство Византии, возлагавшее имперскую миссию на православную церковь.

Ко времени начала Казанской кампании и последовавшего за этим завоевания Астраханского ханства (1556) Иван IV уже имел на вооружении довольно экзальтированное представление о своей земной миссии, дополнявшее скромные притязания степной дипломатии. Хотя Иван IV никогда не пользовался теорией «Третьего Рима» для оправдания своей агрессии, но располагал целым набором аргументов: Казань ранее признала власть Москвы и, по сути, право Москвы на наследие Золотой Орды; Казань «исстари» была вотчиной Рюриковичей; обязанность его как христианского монарха состоит в том, чтобы искоренять правление неверных.

Проблема заключалась в том, что различные аспекты этой имперской идеологии плохо совмещались друг с другом. Трудно понять, что делал христианский император, заявляя права на наследство неверного правителя. По мнению М. Чернявски, два образа «базилевс» и «хан» всегда «существовали раздельно… в состоянии напряжения…». Если образ базилевса означал православного и набожного правителя, ведущего христианский народ к спасению, то образ хана означал завоевателя Руси и ее народа, не несшего никакой ответственности перед кем-либо. Если базилевс означал святого «тишайшего» царя, духовно единого со своей паствой, то хан, вероятно, ассоциировался с «абсолютистским светским государством, в котором деспот отделен от подданных». Особенно ярко это противоречие отразилось в личности Ивана Грозного, но проявлялось и потом, на протяжении нескольких столетий.

Можно поставить и другие вопросы. Относилось ли провозглашенное Москвой вселенское лидерство ко всему православному миру, включая Балканы и Константинополь, или ограничивалось территорией Руси? Как мы увидим, когда в XVII веке один энергичный иерарх начнет защищать первую из этих точек зрения, это вызовет раскол. И если Москва претендовала на роль вселенской империи, то как она могла столь тесно идентифицировать себя с одним народом, русскими, даже при всем широком определении их национального статуса. Эта неясность так и не решена до конца. И наконец, может ли в империи, одновременно и духовной и мирской, существовать равное партнерство церкви и государства, и если нет, то кому следует взять на себя роль доминирующего партнера? Цари, возможно, испытывавшие беспокойство из-за необходимости идти на слишком большие уступки церкви, в дипломатической борьбе никогда не прибегали к аргументу «Третьего Рима» — этот аргумент оставался сильным культурным и религиозным мотивом, скрытым в притязаниях на имперское господство.

Б. Практика империи

Какова бы ни была теория русской империи, многие из практических трудностей явились результатом ее огромного размера и разнородности, а также особого положения как азиатской империи и великой европейской державы. Появление подобного гибрида нельзя назвать беспрецедентным в мировой истории. Многие из величайших мировых империй создавались периферийной силой на краю ойкумены: вспомним Македонию, а позднее Рим, лежавшие на границе мира эллинов, монголов в Восточной Азии или оттоманов на Ближнем Востоке. Такие государства заимствуют у ближайших соседей технику и обычаи, затем используют собственную, относительно примитивную и близкую к военной, социальную структуру для достижения господства. Этим путем шла и Россия. Однако несмотря на значительные успехи, достигнутые в XVI–XVIII веках, ей в общем не удалось добиться доминирующего положения даже в Центральной и Восточной Европе. Россия столкнулась с европейской цивилизацией, постоянно и быстро прогрессировавшей, в частности, по причине вызова со стороны России.

Азиатские империи обычно осуществляли сюзеренитет над мириадами этнических групп, подавляя их с помощью мультиэтнической имперской аристократии, эксплуатируя посредством «круговой поруки» локальных сообществ, предоставляя этим этническим группам высокую культуру и язык, интегрирующие их элиту, но, в основном, предоставляя их самим себе на условиях повиновения. Джон Каутский назвал подобные империи «скоплениями аграрных обществ, которые, оставаясь независимыми друг от друга, связаны с другим обществом, аристократией, посредством их эксплуатации ею… Аристократы и крестьяне обычно отделены друг от друга глубокими культурными различиями, в том числе языковыми, религиозными, а иногда расовыми. По сути они представляют собой две нации (термин, примененный Дизраэли по отношению к высшим и низшим классам Британии XIX века), хотя смысл слова „нация“ в его современном значении не совсем верен в данном случае».

Во многих отношениях Россия оставалась империей такого типа вплоть до начала XX века.

Империя азиатского типа предполагает огромный разрыв между элитой и массами. В Европе XVI–XIX веков государства двигались в направлении интеграции масс в национальную общность, зачастую кристаллизовавшуюся вокруг королевского двора, армии становились больше и лучше экипированными, экономики развивались, а из несметного числа местных диалектов формировались общеупотребительные языки.

Россия неуклюже барахталась между этими двумя различными политическими тенденциями: ее бюрократические системы оставались преимущественно азиатскими, тогда как культура стала европейской. Если Россия хотела сохраниться как империя, у нее не оставалось иного выбора, как превратиться в европейскую великую державу, так как от западных соседей ее не защищали никакие естественные барьеры. Но за это пришлось дорого заплатить: начиная с XVII века высокая культура, какую Россия предлагала своим народам, была заимствована извне, у той культуры и того образа жизни, которые России приходилось имитировать, чтобы выдержать соревнование с европейскими державами. В этом ее отличие, например, от Китая, культура которого развивалась внутри страны. Выбор в пользу Европы означал, что имперские традиции России были чужды народу, чье имя она носила, и не соответствовали прежним государственным традициям. Вызванные этим противоречия особенно обострились в конце XIX века, когда «европеизация» России ускорилась и другие европейские державы становились нациями.

* * *

СТЕПИ. В азиатской части империи ассимиляция новых территорий проходила довольно просто. Экспансия начиналась с возбуждением раздоров в избранном мишенью обществе и переманивания недовольной элиты, что было не так уж трудно, так как обычно это общество представляло собой конфедерацию кланов с кочевой историей. Смена союзника являлась неотъемлемой чертой степной дипломатии и практики войны. По завершении завоевания наступала фаза безжалостного подавления туземного сопротивления так, чтобы ни у кого не возникало сомнений, кто теперь хозяин. Подобным образом все происходило и в бывшем Казанском ханстве, и Черемисии в 1570–1572 годах, и с восстаниями татар в 1581–1584 годах — все испытали на себе твердость новой власти. Казань превратилась в русский город, над которым высились купола православного собора; русские служивые люди получили в награду землю, а русские крестьяне (часто — бывшие воины) могли осесть на новом месте, это также поощрялось. Вслед за ними пришли русские купцы, жаждавшие воспользоваться новыми возможностями для торговли по всей протяженности бассейна Волги. Местное население не имело права носить оружие. Система крепостей, возведенных на новых рубежах, препятствовала связям покоренного населения со свободными кочевыми народами и служила защитой от набегов крымских и ногайских татар с юга и востока. Каждой присоединенной территорией управлял губернатор, воевода.

После того как прямая угроза восстания и возобновления войны теряла актуальность, московские правители пользовались властью достаточно осторожно, не нарушая без нужды местных обычаев, законов и религиозных устоев. Конечная цель всегда заключалась в обеспечении интеграции новых территорий и населения в империю, но средства достижения этой цели отличались разнообразием и прагматизмом.

Там, где это было возможно практически, местная элита допускалась в элиту государственную: татары-мусульмане входили в состав российского дворянства, но вожди языческих племен черемисов, чувашей, мордвы и вотяков туда попасть не могли, так как их общественное положение, верования и образ жизни оказались слишком чужды и непривычны. Татарская знать поощрялась к принятию православия, что и сделали некоторые из ее представителей, но, по крайней мере вначале, этого прямо не требовали. Со временем некоторые из татар стали настоящими помещиками, владевшими русскими крестьянами, в результате чего складывалась парадоксальная ситуация: в христианской империи православные русские оказались в крепостной зависимости от нерусских мусульман. В то же время туземные народы были защищены от крепостного рабства: им гарантировался статус «ясачных людей», то есть данников, чья собственность и образ жизни сохранялись нетронутыми при условии исполнения ими повинностей. Вряд ли можно отыскать более яркий пример того, как потребности империи (в данном случае — получение налогов и мирная ассимиляция) отодвигают на задний план и религиозные, и национальные соображения, несмотря на то, что именно на них основывались имперские притязания Московии. К XVII веку в бассейне Волги сложилась так называемая «луковичная» демография — относительно немногочисленные слои русского населения располагались как на самом верху, так и в самом низу, тогда как туземное население занимало серединное положение.

Власти постепенно ассимилировали территорию и население в структуру империи, отказываясь при этом от интеграционных мер, которые вызывали излишнее сопротивление. В начале XVIII века от татарской знати потребовали принятия православия, в противном случае ей грозила утрата социального статуса; в то же время на «ясачных людей» распространили рекрутский набор в армию и подушную подать, уравняв их с русскими. После восстания Пугачева (показавшего, что и русские, и нерусские одинаково и по сходным причинам сопротивлялись империи) весь этот регион был поглощен новой имперской структурой губерний (административных единиц с населением 200–300 тысяч человек) и уездов (20–30 тысяч человек) с дворянскими собраниями как ядром местного правящего класса. Время от времени власти начинали очередную кампанию по обращению коренного населения в православную веру, но каждый раз отказывались от подобной идеи, столкнувшись с широким народным возмущением. Волжский регион служил как бы прототипом: испытанные там методы — административные и экономические, за которыми следовала культурная и религиозная интеграция — впоследствии применялись в других районах империи.

Завоевание Волжско-Камского бассейна, имевшее само по себе огромное значение, также послужило исходным пунктом для невиданной экспансии: покорения и заселения Сибири и Дальнего Востока до самого Тихого океана. Процесс, хотя и поддерживаемый правительством, проходил без его прямого вмешательства. Инициатива исходила от охотников, звероловов, купцов, заинтересованных в расширении торговли пушниной, а также от полукочевого казачества.

Казаки были охотниками и разбойниками, наездниками и скотоводами, кочевавшими по ничьей земле, так называемому «дикому полю» между Московией, Польско-Литовским княжеством, Османской империей и ханствами, оставшимися после распада Золотой Орды. Казаки научились выживать в суровых и опасных степях, организуясь в воинские братства и совершенствуясь в том, что ранее приносило такие успехи татарам, — в набегах, грабежах и разбое. Само слово «казак» — татарское, означает «вольный человек». Заниматься земледелием казаки считали ниже собственного достоинства, в любом случае, на столь уязвимых территориях от него было бы мало пользы. Но зато они с готовностью поступали на службу к тому, кто, предлагая выгодные условия, нанимал их для охраны границ.

В социальной жизни казаков грубый авторитаризм сочетался с примитивной демократией, что диктовалось как опасными условиями существования, так и полной зависимостью людей друг от друга в борьбе за выживание. Каждая сотня время от времени проводила собрание воинов (круг), на котором решались вопросы о правах на охоту и рыболовство, обсуждалось участие в походах, распределялась добыча. В случае необходимости избирался военный предводитель, атаман (у запорожских казаков — гетман), чье слово в бою являлось законом.

Будучи незаменимыми в вопросах охраны границ и расширения территории, казаки представлялись властям рискованным союзником, который мог повернуть оружие против оказавшегося несостоятельным плательщиком хозяина или напасть и разорить мирное поселение. В то же время образ жизни казаков, столь ценимая ими воля являлись соблазнительной альтернативой для крепостных крестьян и данников царя. В некотором смысле казаки были русским этносом, зародышем потенциальной русской нации с совершенно иной социальной структурой. Примечательно, что банды преступников часто перенимали казацкие обычаи, организуясь в артели, которые сообща принимали решения, делили добычу и соблюдали строгий кодекс поведения, исключавший какое-либо сотрудничество с государством. В этом одна из причин, что преступный мир России оказался столь прочным и стойким и, пережив многочисленные смены режима, сохранился и в конце XX века.

В этот период экспансии, конец XVI — начало XVII века, Московская (Российская) империя имела много общих черт с испанской. В обоих случаях воинственная христианская страна побеждала мусульман на территориях, считавшихся изначально их собственностью, и продолжала завоевания уже явно имперские. По духу казаки не слишком отличались от конкистадоров — и те и другие играли роль передовых агентов экспансии. Сочетание автократии с бесшабашными, вольными воинами флибустьерского типа и непримиримая, граничащая с фанатизмом вера характерны для обеих стран. Но, конечно, имелись и существенные различия: Российская империя, будучи сухопутной, находилась как бы «рядом, под рукой» и в то же время под постоянной угрозой вторжения со стороны враждебных соседей. Еще важнее, что за спиной у русских не было Пиренеев, которые защитили бы их от амбиций других европейских держав. Эти обстоятельства придавали русскому империализму некоторую долю осторожности и прагматизма, не характерных для испанского империализма.

* * *

СИБИРЬ. Как и в Испании, правительство в общем одобряло экспансию, но непосредственный толчок продвижению на новые территории давали «пионеры фронта», первопроходцы. Они же принимали и важнейшие решения, нередко переходя от завоевания к обороне и защите того, что еще не успело стать своим. В случае с Сибирью инициативу взяла на себя одна предпринимательская семья, сумевшая собрать вместе и объединить усилия купцов, чиновников, военных. Строгановы, на протяжении десятилетий занимавшиеся высокодоходной торговлей мехами и солью, наняли отряд донских казаков под командой атамана Ермака для зашиты от набегов сибирского хана. Перейдя от обороны к наступлению, Ермак в 1581–1582 годах преуспел настолько, что даже завоевал столицу ханства на реке Иртыш.

Далее открывался путь через тайгу и тундру, через всю Сибирь. Народы, населявшие эти огромные пространства, стояли на низкой ступени развития, со слабой степенью организации и отсутствием государственных структур. Иногда эти народы оказывали пришельцам с запада ожесточенное сопротивление, но всегда терпели поражение из-за крайне примитивных средств ведения войны и полной неорганизованности. Оставляя за собой крепости-остроги на местах главных речных переправ, казаки-первопроходцы в 1639 году достигли Тихого океана, а в 1648-м основали Охотскую гавань. Таким образом, русские на деле подкрепили свои притязания на наследство Золотой Орды, добавив их к уже существующим этническим и имперским притязаниям в Европе. В действительности русское господство на новых территориях ощущалось весьма слабо. Первыми пришли охотники, купцы и искатели приключений, соблазненные сказочными богатствами региона, и лишь затем правительство принялось плести тонкую и совершенно непрочную паутину колонизации, посылая войска, духовенство, чиновников и немногочисленные группы крестьян-переселенцев. Редкие крестьянские поселения играли незначительную роль, так как удаленность новых земель и опасности, подстерегающие чужаков, отпугивали даже самых смелых.

Присоединение Сибири — первый пример характерной черты русского империализма: тенденции предупреждать возможную опасность захватом того пространства, которое может занять враждебная сторона. Это означает, что для русских границы — нечто неясное и непостоянное, связанное прежде всего со сосредоточием сил в данный момент. Экспансия прекращалась лишь тогда, когда мощь России сталкивалась с другой силой, способной оказать эффективное сопротивление и удержать стабильную границу. В этом случае отношения строились уже на дипломатической, а не военной основе. Такие границы Россия уважала, ставя их под сомнение, лишь когда соседние государства оказывались не в состоянии дать гарантии надежности. Вышеуказанные тенденции привели в парадоксальному сочетанию агрессивности и осторожности в российском империализме.

На Дальнем Востоке Китай, представляя собой препятствие на пути дальнейшей экспансии, играл в то время стабилизирующую роль. Период нерешительного противостояния завершился подписанием Нерчинского договора (1689), установившего границу между двумя странами почти на два столетия. Далее к северу никакой сдерживающей силы уже не существовало, и даже Тихий океан не стал непреодолимым барьером — русское наступление продолжилось через Аляску и далее к югу по западному побережью Северной Америки. Однако там русские оставили лишь несколько разобщенных поселений, так и не пустивших прочные корни в американскую землю.

Принимая во внимание огромные расстояния и опасное положение немногочисленных русских поселенцев в Сибири, московское правительство осуществляло в отношении коренных народов прагматичную политику, схожую с той, что уже была опробована на Волге. Утвердив железной рукой свою власть, жестко, а то и жестоко подавив сопротивление недовольных, Москва предоставила местному населению вести прежний, традиционный образ жизни при условии уплаты регулярной дани мехами («ясак»). Воеводы получили указание относиться к туземцам «с терпимостью и милосердием и не взимать ясак с применением грубой силы». Родовые и племенные вожди сохраняли свой статус, но, в отличие от татар, никто не был принят в круг русской знати, так как их образ жизни воспринимался как чуждый.

На практике было очень трудно сохранить подобную сдержанность. Между русскими и местными жителями часто вспыхивали конфликты. Иногда русские чиновники брали заложников, чтобы обеспечить выплату дани, иногда — умышленно или нет — нарушали местные обычаи и законы, порой переселенцы блокировали традиционные пути миграции пушных зверей. Любой из этих причин было достаточно, чтобы разгорелся конфликт, и тогда русские, пользуясь военным превосходством, восстанавливали порядок так, как понимали это сами.

Сибирь дала русским чувство уверенности. Необъятные просторы сформировали нечто вроде геополитического обоснования идеи вселенской империи. В то же время громадные материальные ресурсы Сибири так никогда должным образом и не эксплуатировались. Сибирь — прекрасный пример тому, что в управлении империей важнейшим критерием был статус великой державы, а не экономическая выгода.

Первый и наиболее очевидный источник богатства — меха — безжалостно эксплуатировался в интересах казны и купцов, не заботившихся о восполнении поголовья пушных зверей, так что в начале XVIII века этот источник перестал приносить прежнюю прибыль. Сельскохозяйственный потенциал южных и западных районов Сибири оставался невостребованным вплоть до конца XIX века. Что касается полезных ископаемых, их добыча в серьезных масштабах началась только в XX веке.

Конечно, были большие транспортные затруднения, но это не мешало режиму использовать Сибирь как отстойник для всех нежелательных и уголовных элементов, преступников, преследуемых, которых тысячами везли туда в административную ссылку или лагеря для заключенных. Некоторые работали на соляных приисках или в серебряных рудниках, самые образованные иногда находили место в чиновничьем аппарате, по иронии судьбы служа тому самому царю, которого они якобы пытались свергнуть. Так что Сибирь стала скорее средством укрепления внутренней безопасности, чем базой ресурсов для экономического роста империи.

* * *

СТЕПИ ВОСТОКА И ЮГА. Покорение Северной Евразии надолго оставило в неопределенном положении южный фланг России, крайне уязвимый для набегов степных кочевников. Власти и здесь применили испытанную на Волге тактику, построив линию фортификационных укреплений от Южного Урала до Алтая, учредив казацкие патрули и вооружив для охраны коммуникаций крестьян. На практике крестьяне мало чем отличались от солдат и наоборот, так как в столь суровой среде для выживания в равной степени требовались искусство ведения войны и искусство земледелия.

Однако проблемы на юге существенно отличались от тех, которые предстали перед русскими на Волге, и поняв, что запросто решить их не удастся, Россия обратилась к единственно доступной альтернативе: погасить конфликт путем экспансии на юг и восток, через пустыню, к центрально-азиатским ханствам, создавая по пути цепь крепостей и редутов. На этом пути русские поочередно столкнулись с полу-оседлыми, полукочевыми башкирами, ногайцами и калмыками и, наконец, казахами. На каждой стадии русские начинали с того, что принесло им успех в борьбе против Казани: разжигали вражду между племенами, некоторых привлекали на службу, которую интерпретировали потом как долгосрочную зависимость. За этим следовала кампания наказания за неподчинение власти, после чего туземные племена поступали на постоянную службу к русскому царю, иногда как специальные полки русской армии. Для закрепления подобного положения новые власти то прибегали к угрозам, то предлагали торговые привилегии, то есть претворяли в жизнь политику кнута и пряника.

Наиболее упорным и грозным противником России на юге были крымские татары. Мобильные и жестокие, как и все кочевники, татары достигли относительно высокого уровня цивилизации и опирались на поддержку другой великой державы, Османской империи. Так как основу их экономики составляла работорговля, татары то и дело совершали набеги на север, доходя даже до Москвы — в 1571 году татары разграбили город. Обширные плодородные земли к северу от Черного моря лежали невозделанными, и русские могли только с завистью смотреть на них из своих лесов и болот.

До конца XVII века ни одно российское правительство не находило в себе сил, чтобы бросить военный вызов крымским татарам. Когда же, наконец, русские осмелились сделать это, то столкнулись с устрашающими препятствиями. Сотни километров открытой степи, идеальные места для охоты ногайских и татарских наездников превратились в кошмар для пехоты и артиллерии. Не рассчитывая добыть какие-то припасы на выжженной солнцем равнине, русская армия везла с собой обозы с продовольствием, включая и корм для лошадей. Несколько успешно начатых кампаний закончились неудачно для русских именно из-за этих трудностей. В 1689 году войско князя Василия Голицына достигло перешейка с крепостью Перекоп, но вынуждено было снять осаду, исчерпав продовольственные запасы. В 1696 году Петр I захватил форт Азов, но и ему пришлось оставить его через некоторое время по той же причине. В 1736 году генерал Минних из-за нехватки воды и пищи ушел из-под Перекопа, уже взломав стены крепости: татары предусмотрительно отравили колодцы и сожгли зернохранилища.

До конца XVIII века России оставалось надеяться только на цепь крепостей, воздвигнутых далеко в степи и связанных сложной сигнализационной системой с резервными воинскими частями, расположенными возле Киева. Но даже четверть армии, прикрывавшей это направление, не могла гарантировать безопасность центральных районов страны от набегов конницы. Власть, которую имело служилое дворянство над крепостными, можно отчасти оправдать прежде всего необходимостью укрепления южных границ.

В конце концов русские все же сумели одолеть крымских татар, взяв на вооружение проверенную временем степную стратегию, использовав дипломатическое и военное давление для ослабления связей татар с Османской империей и переманив на свою сторону ногайских татар. С их помощью русская армия в 1771 году ворвалась в Крым. Ханство стало русским протекторатом, но через двенадцать лет лишилось статуса и было непосредственно включено в состав империи, а хана сменил русский губернатор. Татарские МУРЗЫ влились в круги имперской знати (правда, для этого потребовалось предъявить доказательства законности своих титулов), а крестьяне сохранили и земельные владения, и свободный статус. Не утратило своего положения и привилегий и мусульманское духовенство.

С точки зрения русских такая политика имела полный успех — не было крупных выступлений татар против власти Москвы. Но татары заплатили высокую цену — многие эмигрировали в Османскую империю, оставив землю, на которой обосновались русские крестьяне-переселенцы и другие колонисты. Со временем татары стали зависимым меньшинством там, где когда-то были хозяевами. Мусульмане предпочитали уехать, только не терпеть господство христиан. Позднее то же самое произошло и на Кавказе, оставив в наследство ненависть и гнев, еще долго служившие источником потенциальной слабости России в этом регионе.

Победа в Крыму расчистила русским армиям путь к северному побережью Черного моря, которое русские, пользуясь растущим превосходством, закрепили за собой в ходе нескольких войн в период между 1760-ми и 1790-ми годами. Эти завоевания имели огромное стратегическое и экономическое значение. Россия смогла, наконец, вырваться на плодородные степные земли, так долго манившие ее. Земледелие доказало свою гораздо большую прибыльность по сравнению с работорговлей, а производство зерна стало в XIX веке основным источником доходов империи.

* * *

КАВКАЗ. Господство над Волжским бассейном и Причерноморскими степями неизбежно вовлекало Россию в политику Кавказа и Закавказья.

Причины этого изложил в 1850-х годах генерал Ростислав Фадеев:

«…Владычество на Черномъ и Каспийскомъ моряхъ, или въ случаѣ крайности, хоть нейтралитетъ этихъ морей составляеть жизненный вопросъ для всей южной половины Россіи, отъ Оки до Крыма, въ которой все болѣе и болѣе сосредоточиваются главные силы Имперіи и личныя и матеріальныя… Если бъ горизонтъ Россіи замыкался к югу снѣжными вершинами Кавказского хребта, весь западный матѣрикъ Азіи находился бы совершенно внѣ нашего вліянѣя и при нынѣшнем безсилии Турціи и Персіи недолго бы дожидался хозяина или хозяев».

Кавказский горный хребет и лежащие за ним земли значительно отличались от степных регионов, но создавали аналогичные проблемы, волнения и вакуум власти вблизи границ России. В данном случае ситуация осложнялась присутствием Персии и Османской империи, за которыми стояла всегда готовая вмешаться Британия. Регион населяли десятки крошечных этнических групп, часто ограниченных пределами нескольких долин и разделенных высокими стенами гор. Местное население исповедовало ислам, ревниво оберегая свою племенную независимость и образ жизни.

За Кавказским хребтом, в бассейнах рек Риони и Куры и в прилегающих к ним районах, жили два старейших христианских народа, грузины и армяне. Основную массу грузин составляли крестьяне и земельная знать, которые были православными. До конца XVIII века грузинское общество объединялось в царство, представлявшее собой довольно неустойчивую конфедерацию княжеств, зажатую между Персией и Османской империей. Армяне занимались в основном торговлей и ремеслами и исповедовали григорианскую монофиситскую веру.

В средние века у них имелось свое царство, но к XVIII веку большинство армян жило в Османской империи, где за ними был закреплен статус миллета[1], пусть и подчиненный, но гарантировавший определенную безопасность.

Некоторые армяне являлись подданными различных ханов Персидской империи. В районе нижней Куры и на побережье Каспийского моря проживали азербайджанцы, мусульмане-шииты, чья религия подталкивала их в сторону Персии, но язык сближал с турками.

И грузины, и армяне, чья территория давно являлась предметом соперничества двух мусульманских империй, видели в православной России потенциального защитника. Уже в 1556 году, когда Московская Русь только утвердила свои границы на Каспийском море, восточное грузинское царство Кахетия направило послов для обсуждения вопроса о протекторате.

Однако прошло более двух столетий, прежде чем Россия, добившаяся наконец контроля над северным побережьем Черного моря и кубанскими степями, смогла решительно вмешаться в отношения народов Закавказья. В основе вмешательства лежало опасение, что в противном случае этот регион, и без того нестабильный, может стать базой для военных действий враждебной державы, азиатской или даже европейской, и новые территории на юге окажутся под угрозой. Каждый раз во время войны с Османской империей Кавказ превращался в дополнительный фронтовой район, и даже в мирные периоды набеги горцев постоянно угрожали кубанским селам. Еще задолго до конца XVIII века Россия построила ряд крепостей вдоль реки Терек, что очень раздражало вождей соседних кабардинских племен. Все это и побудило Москву в 1783 году предложить Грузии защиту ее суверенитета и территориальной целостности в обмен на признание протектората России. Грузия согласилась, но вскоре пожалела об этом, ведь уже через два десятка лет независимое царство перестало существовать, царская семья оказалась в изгнании, а Россия не смогла предотвратить разорения Тбилиси персами в 1795 году.

В то же время грузинский народ смог уцелеть и, пользуясь стабильной обстановкой, прошел в течение XIX века большой путь к созданию единой нации, чего, вполне вероятно, не произошло бы без вмешательства России. Что касается российских властей, то опыт, лежавший в основе отношений с народами Сибири и кочевниками, оказался неприменим в отношении грузин, народа высокой культуры и давних традиций. Гордясь своими обычаями, грузины вовсе не желали раствориться в бескрайней азиатской империи.

Но административная ассимиляция проходила гораздо быстрее. Грузинские княжества были преобразованы в две российские губернии, Тифлисскую и Кутаисскую. Сложная, многослойная иерархия грузинской знати подверглась упрощению до модели русского дворянства. Майоратное право наследования также уступило место российскому закону, по которому имущество делилось между всеми наследниками. Тифлис перестроили по европейскому образцу, а дворец царского наместника стал центром культурной и общественной жизни.

В составе России грузинское царство, хотя и утратившее суверенитет, стало более единым и прочным. Этот фактор, а также наличие стабильности, строительство коммуникаций, широкие возможности для коммерческой деятельности и распространение культуры, европейской по стилю, создали условия, при которых грузинская знать осознала свое единство с народом и предприняла первые шаги к созданию национального государства в современном смысле. Здесь мы наблюдаем любопытный парадокс: Российская империя обеспечивает предварительные и необходимые условия для создания нации, которая потом не может полностью раскрыть свой потенциал в составе Российской империи и поворачивается против нее.

Что касается армян, надежды возродились вместе с вторжением русских на их земли, особенно после победы над персами в 1828 году и османами в 1829 году. Некоторое время Россия удерживала стратегически важные пункты Карс и Эрзерум, но потом вернула их Турции по Адрианопольскому договору 1829 года. Однако проживавшие там армяне получили разрешение эмигрировать в Россию, чем многие и воспользовались, поселившись в гористой области Нагорный Карабах. В основном это были крестьяне, что же касается ремесленников, торговцев и образованных людей, они составили значительный этнический слой во всех закавказских городах, включая Тифлис и Баку. По уставу 1836 года армянская григорианская церковь получила право на самоуправление.

Массовые передвижения подарили тысячам армян новую надежду, но в то же время породили подозрительность и враждебность среди азербайджанцев, прежде доминировавших на этих территориях. Новые армяне оставались также потенциально беззащитными: по-прежнему они представляли собой народ, разделенный границами нескольких империй и не имеющий земли, которую могли бы назвать своей.

Парадоксально, но русские утвердились в Закавказье, не завоевывая сам Кавказ. Новые российские доминионы полностью зависели от тонкой нити Военно-Грузинской дороги, проходящей через самое сердце гор. Жившие вдоль нее осетины относились к России благожелательно, а опасаться серьезных неприятностей от чеченцев, кабардинцев, черкесов и кумыков не приходилось до тех пор, пока этническая вражда не позволяла им думать о совместных действиях.

Однако уже в конце XVIII века появились признаки того, что подобная разобщенность не будет длиться вечно В 1785 году, после землетрясения, лидер суфитов шейх Мансур призвал чеченцев вместе с другими народами дать отпор дальнейшему проникновению «неверных» на их земли. Суфитские братства представляли собой идеальное средоточие для возникновения нового демократического исламского сопротивления, часто отказываясь признать компромиссы с властями империи, достигнутые их же вождями. В этом случае Россия, пытаясь, как обычно, взаимодействовать с местной элитой, получила не повиновение широких масс населения, а вызвала их недовольство, переросшее в вооруженное сопротивление.

То, что это сопротивление возглавили суфиты, может показаться странным: первоначально суфизм представлял собой мистическое течение созерцательного толка, сторонники которого вели аскетический образ жизни и отстранялись от мирских проблем. Но особые отношения, существовавшие между учителем (муршадом или шейхом) и учениками могли — в условиях опасности и нестабильности — породить коллективный переход к военному способу решения проблем. В начале XIX века призыв к джихаду, «рвению по защите веры», получил популярность среди простых людей, отодвинув на задний план локальные распри и упрочив вооруженное сопротивление под руководством суфитов. Равенство, самопожертвование и преданность пророку оттеснили иерархическое подчинение племенным вождям.

В 1820-е годы Гази-Магомед учил: «Мусульманин должен быть свободным человеком, между всеми мусульманами должно быть равенство». Для обеспечения этой свободы и равенства все правоверные должны изгнать неверных посредством газавата, священной войны. «Тот, кто верен шариату, должен вооружиться любой ценой, покинуть семью, землю и не щадить своей жизни».

Последователь Гази, имам Шамиль, в течение четверти века (1834–1859) возглавлял движение сопротивления, используя все преимущества горной местности. Небольшие группы легковооруженных горцев в любое время дня и ночи нападали на русские посты и конвои и бесследно исчезали в горах и лесах. К такой войне русские, имевшие лишь опыт борьбы со степными кочевниками, не были готовы, а потому, даже имея превосходство в вооружении и живой силе, с трудом справлялись с ловким и мобильным врагом. Увеличение численности войск приводило лишь к росту потерь. Попытки русских расколоть силы противника и привлечь отдельные племена на свою сторону жестоко пресекались Шамилем.

Крымская война (1853–1856) наглядно показала, какая опасность кроется в бесконечном кавказском противостоянии: 200-тысячная русская армия, оставшаяся для противодействия Шамилю и туркам, ничем не помогла русским солдатам и морякам, воевавшим совсем неподалеку, в Крыму, где располагался главный театр военных действий. В конце концов, только систематическая кампания вырубки лесов, уничтожения урожая, строительства дорог и разрушения деревень позволила русским укрепиться на Кавказе.

Итак, только геноцид помог Российской империи достичь поставленных целей. Российские власти переселили многих горцев в долины, но значительная часть предпочла покинуть российскую землю и обосноваться в Османской империи. Ушло по меньшей мере 300 тысяч черкесов, чуть ли не все население, а также десятки тысяч абхазцев, чеченцев, кабардинцев и ногайских татар. Этот исход, невиданный в степях, стал как бы провозвестником массовых депортаций XX века и еще раз подчеркнул, сколь высока цена империи — оставленные в наследство будущим поколениям ненависть, гнев и желание отомстить сделали кавказскую границу постоянным источником слабости России.

* * *

УКРАИНА. Этот открытый, равнинный регион к югу и юго-западу от Московии был частью степей и представлял проблемы, характерные для степных территорий. Однако здесь присутствовал и дополнительный жизненно важный элемент: речь шла о регионе, на протяжении веков бывшем частью владений князей Руси, и о его главном городе, Киеве, столице первого восточнославянского государства с IX по XIII век. Некогда процветающий торговый центр и аграрный регион, Киев и Украина в целом сильно пострадали сначала от монгольского нашествия, затем от падения Византии и установления Османской империи. Они оказались беззащитными перед набегами крымских татар-работорговцев, казаков, кочевников и вообще любых разбойничьих банд, плодящихся там, где нет сильной власти.

В XIV веке доминирующей силой в этом регионе стала Литва, сумевшая освободиться от монголов за сто лет до того, как это сделала Москва. В свою очередь и Литва попала под влияние Польши, с которой Великий князь Литовский заключил в 1385 году династический союз. Элита региона восприняла католическую культуру Польши, хотя православное вероисповедание первоначально не подвергалось гонениям. Так была подготовлена сцена к вековой национально-религиозной борьбе между Польшей и Россией, римской католической церковью и православной.

В течение XV и XVI веков Украина, пользуясь относительной безопасностью, обеспеченной Польско-Литовским государством, превратилась в основного производителя зерна для этого государства. Земельная знать получила привилегии и материальные блага, возложив на крестьянство еще более тяжкую ношу рабства. Литовский Статут 1529 года и Магдебургское право в городах давали некоторые гарантии всем некрепостным, и хотя на практике их права часто игнорировались, все же правовое сознание на Украине внедрялось более успешно, чем в Московии.

Польская культура оказалась привлекательной для многих украинских землевладельцев-помещиков, особенно тех, кто, приняв католичество, получил права шляхты закрепощать крестьян и участвовать в политической жизни Речи Посполитой. С наступлением контрреформации польский король одобрил расширение сети иезуитских учебных заведений, несших с собой европейскую культуру и образ мышления. В конце XVI века была создана греко-католическая (униатская) церковь, подчинявшаяся Риму, но сохранившая православные обряды. Задуманная как попытка начать воссоединение католицизма и православия, униатская церковь стала на деле инструментом колонизации.

Туда, где границы Речи Посполитой терялись в бескрайней степи, ни католичество, ни высокая культура не протоптали даже чуть заметных тропинок. Казаки, обосновавшиеся в низовьях Днепра, по-прежнему вели степной образ жизни: охотились, ловили рыбу, совершали походы за море, в Османскую империю, время от времени заключая недолгие союзы по охране границ то с Московией, то с Польшей. Штаб-квартира казаков, Сечь, находившаяся на острове за днепровскими порогами, была практически неприступна и гарантировала не только сохранение самоуправления, но и привилегии, прежде всего освобождение от налогов.

К середине XVII века король и шляхта, устав от анархии на границах и завидуя привилегиям казаков, пытались насильно подчинить запорожское казачество и установить над ним контроль государства. Это вызвало восстание, а предводитель казаков, Богдан Хмельницкий, обратился за помощью к московскому царю.

Переяславский договор (1654) стал классическим примером различий между степной дипломатией и дипломатией Московии. Хмельницкий полагал, что царский посол, Василий Бутурлин, вместе с ним поклянется соблюдать условия договора. Когда Бутурлин отказался от этого, заявив, что царь не может связывать себя клятвой с подданными, Хмельницкий прекратил переговоры. Однако военная ситуация складывалась таким образом, что впоследствии ему пришлось согласиться довольствоваться уверениями Бутурлина в искренности царя. Казаки поклялись московскому царю в «вечной преданности», а царь, в свою очередь, подтвердил сохранение за ними всех привилегий, включая собственное право и администрацию, возможность избирать гетмана и принимать иностранных послов, не враждебных Московии. Царь также гарантировал украинскому дворянству, церкви и городам их традиционные права. С учетом всех договоренностей был заключен союз, а Польша впоследствии была изгнана из Левобережной Украины и Киева.

На территории Левобережной Украины возникло новое государство, Украинское гетманство, сохранившее определенную автономность и собственную культуру до XVIII века. Представители знати, духовенства и горожан получили места — вместе с казаками — в Войсковой Раде, которая и избирала гетмана. Таким образом было положено начало созданию потенциального украинского национального государства в союзе с Россией.

Москва, со своей стороны, рассматривала Переяславский договор как первый шаг по включению территорий так называемой «Малороссии» в состав империи, как часть процесса «единения русских земель». С этого времени началась медленная интеграция, внесение раздоров в украинское общество и эксплуатация украинцев в интересах Москвы. Московские воеводы выслушивали жалобы крестьян и рядовых казаков на своих хозяев и иногда передавали эти жалобы в столицу. В 1686 году после длительных переговоров с патриархом Константинопольским Киевский митрополит, символ автокефалии православной церкви на Украине, был подчинен Москве.

Коренной переворот в отношениях произошел во время войны Петра I против Швеции. Гетман Иван Мазепа узнал, что русская армия, занятая защитой дороги на Москву, не выделила никаких сил для оказания помощи Украине. Это открытие подняло вопрос о соблюдении условий Переяславского договора: и в феодальной, и в степной дипломатии считалось, что сюзерен, который не может или не хочет обеспечить защиту своего вассала, не вправе ожидать сохранения верности.

Мазепа решил связать судьбу своей страны со шведами и поляками, надеясь, что со временем Украина станет равноправным партнером Литвы и Польши. Реакция Петра была быстрой и безжалостной. Он обвинил гетмана в измене и послал в Батурин, город, где находился штаб Мазепы, армию под командованием князя Меншикова. Город был захвачен, все жители перебиты. Повсюду русские командиры отыскивали сторонников гетмана, допрашивали и отправляли на казнь или в ссылку. Сторонников Мазепы оказалось меньше, чем ожидалось, возможно, из-за демонстративной жестокости Петра, возможно, из-за того, что многие казаки не захотели подчиниться католическим властям.

Эти события открыли путь к полной интеграции Украины в Российскую империю. Украинскими делами стала заниматься не Коллегия иностранных дел, а Сенат. Это означало, что Украина стала составной частью России. Гетманство упразднили в 1763 году. Впрочем, этот институт все равно находился в состоянии упадка, ведь казакам приходилось совмещать несение воинской службы с обработкой земли без привлечения крепостных. Растущая поляризация казаков ослабляла их чувство общей политической судьбы: бедные казаки и горожане искали у русской администрации защиты от эксплуатации своими богатыми соседями и начальством.

Кроме того, от полной ассимиляции в имперское дворянство выиграла и украинская знать. Прежде всего, их крестьяне стали крепостными. Далее, благодаря более высокому уровню культуры и образования украинцы часто получали преимущество перед русскими в борьбе за официальные посты. Империя позволяла им применить свои таланты, предоставляя для этого более широкие возможности, чем родная Украина.

К 1780-м годам гетманство было упразднено, и Левобережная Украина поделена на те же губернии, которые существовали в остальной части империи. Казачьи части вошли в состав российской армии, сохранив названия, униформу и звания как напоминание об отдельном статусе. Сечь не только прекратила свое существование, но ее укрепления были разрушены и сровнены с землей, так как уже не имели значения в качестве противостояния туркам.

Процесс утраты Украиной своего национального своеобразия был более сложным по сравнению с аналогичными процессами в других регионах. В период с конца XVIII века по конец XIX века сельская элита Украины стала во всех отношениях русской, тогда как большие города явно несли черты космополитизма: русские, евреи, поляки, немцы, греки и другие народы жили бок о бок. Крестьяне говорили на разнообразных украинских диалектах, но при этом вовсе не испытывали чувства принадлежности к украинской нации. Идея национальной украинской обособленности сохранилась разве что в умах образованных людей, интересовавшихся литературой, фольклором и древностью.

* * *

БЕССАРАБИЯ. Бессарабия представляла собой продолжение южной части Украины со сходным смешанным городским населением, только крестьянство было румынским. Узкую полоску земли между реками Днестр и Прут Россия завоевала в 1812 году. Бессарабия составляла северо-восточную половину провинции Молдавия, одного из двух румынских княжеств, бывшего предметом спора между Российской и Османской империями с начала XVIII века. Традиционно управляемая румынскими боярами, она была жертвой особенно непереносимого налогового гнета, при котором крестьяне, несмотря на плодородные земли, оставались одними из самых беднейших в Европе.

После Крымской войны и провозглашения независимости в 1861 году Бессарабия на некоторое время стала частью Румынии и даже после возвращения по решению Берлинского конгресса оставалась единственной европейской территорией России, на которую предъявляло претензии другое национальное государство.

После первой аннексии 1812 года Бессарабия некоторое время пользовалась автономией по типу той, что была дарована Финляндии, но утратила ее в 1828 году. Бедность региона и его доступное положение заставили власти империи сделать все возможное, чтобы ослабить местную элиту и установить там российское чиновничество. Русские помещики получали в Бессарабии землю. К концу XIX века эта область стала приютом для нового, беспочвенного русского правящего класса; именно здесь во множестве расцвели монархистские и антисемитские движения.

* * *

ПОЛЬША. Во второй половине XVIII века Россия осуществила, возможно, самый роковой акт имперской экспансии, уничтожив польское государство и аннексировав большую часть его территории. Для того, чтобы понять, почему это случилось и почему Россия проявила подобный цинизм и жестокость, следует вспомнить, что и сама Польша одно время была соперничающей великой державой, заявляющей свои права на поглощение всех восточнославянских земель, причем в какой-то период — со значительным успехом.

Это было не просто соперничество великих держав, но и в какой-то мере ожесточенная семейная ссора. Территории, составлявшие восточную половину Речи Посполитой, в период до монгольского нашествия являлись частью владений князей Руси и таким образом включались Москвой в программу «единения русских земель». Поляки, будучи славянами и получив часть наследства Киевской Руси, могли выдвинуть вполне обоснованные притязания на земли украинцев и белорусов. Тот факт, что они католики, только делал эти притязания вдвойне отвратительными в глазах православных русских. Их культура, подчеркнуто аристократическая и ориентированная на Запад, дополняла картину семейного вероломства.

Прежде всего Польша была важна для России с точки зрения стратегии. Она занимала открытое равнинное пространство, через которое европейские державы на протяжении веков вторгались в Россию. Применяя логику степной дипломатии, столь привычной для России в урегулировании отношений с соседями, можно сказать, что Польша должна быть либо достаточно сильной, чтобы оказать сопротивление и обеспечить стабильную границу, как, например, Китай, либо должна оказаться под властью России.

По мере того, как в конце XVII — начале XVIII века Польша становилась все более слабой, Россия начала использовать методы, столь хорошо послужившие в борьбе со степными соседями: прежде всего содействуя внутреннему расколу, чтобы установить свое влияние и при необходимости уничтожить враждебное государство. Беда Польши состояла в том, что подобная незамысловатая техника ведения борьбы оказалась как нельзя более эффективной в данном случае. Монархическая власть в Польше не являлась наследственной, главу государства избирали, а это давало большие возможности для политических интриг многочисленных группировок. Согласно либеральной конституции Польши даже один член парламента мог помешать принятию резолюции, и хотя этим правом, как считалось, не злоупотребляли, оно все же ослабляло возможности государства. Кроме того, та же конституция предусматривала право группы граждан, «конфедерации», защищать любое дело, что те считали законным, посредством вооруженных действий.

Петр I и его преемники пользовались подобными недостатками законодательства, чтобы сохранять слабость Польши и поддерживать гегемонию России: оказывали помощь аристократическим группировкам, мешали попыткам изменить конституцию и вмешивались в выборы короля. Когда возникала острая необходимость, Россия посылала в Польшу войска: в одном случае солдаты даже ворвались в парламент во время заседания и арестовали депутатов, неблагосклонно расположенных к учету интересов Российской империи.

Однако в отличие от степных ханств Польша являлась крупной европейской державой, и другие державы, естественно, проявляли интерес к тому, что с ней происходит. Не провоцируя всеобщую европейскую войну, что было не в ее интересах, Россия не могла осуществить свои разрушительные планы относительно Польши. Для этого следовало учесть по меньшей мере, как на это посмотрят Пруссия и Австрия. Вот почему разделение Польши смогло произойти в конце концов только по соглашению этих трех государств. Соглашение осуществлялось тремя стадиями, в 1772, 1793 и 1795 годах. По замыслу это был всего лишь акт традиционного русского строительства империи: объявляя о втором разделе, Екатерина Вторая заявила, что Россия восстанавливает суверенитет над «землями и гражданами, некогда принадлежавшими Российской империи, которые населены их соотечественниками и озарены православной верой».

Население присоединенных при разделах территорий отличалось большим разнообразием: около 40 % составляли украинцы и белорусы, 26 % — поляки, 20 % — литовцы, 10 % — евреи и 4 % — русские. 38 % были католиками, 40 % — униатами, 10 % исповедовали иудейскую веру и 6,5 % — православие. Но трудности заключались не в разнообразии — в конце концов, с этим Россия уже научилась справляться. Роковым для нее стал тот факт, что поляки и евреи оказались самыми непримиримыми противниками российского имперского правления и постоянным источником недовольства и конфликтов.

Поляки были католиками, и большинство из них отождествляло себя с латинским Западом контрреформации. В культурном и экономическом плане они стояли на более высокой ступени, нежели русские. Их гражданская концепция противоречила всей практике и теории политической власти в России. В Польше, как и в Англии, политические права являлись продолжением расширения феодальных аристократических привилегий — «золотой свободы», — которые распространялись на все население. Процесс формирования этих прав начался с опозданием, но уже был заметен в последние годы существования Речи Посполитой и нашел отражение в конституции 3 мая 1791 года. И в традиционной аристократической, и в новой демократической формах польский идеал оказался несовместим с российским самодержавием. К несчастью для поляков, а возможно, и для русских, продолжавшийся раскол общества на знать (шляхту) и остальных не позволил им создать сплоченное движение национального сопротивления после включения в состав России. Будучи не в силах сбросить российское господство и не желая покориться России, Польша была постоянно гноящейся язвой на политическом теле России, наглядно демонстрируя те проблемы, с которыми сталкивается империя азиатского типа, когда пытается подчинить европейскую нацию.

Чувство свободы, присущее старой шляхте, окончательно так и не исчезло: под гнетом русских оно только ожило, приняв облик романтизма. Под его туманными покровами поляки мечтали о нации, избавленной от недостатков, волей-неволей навязываемых действительностью, и каждый польский патриот мог позволить себе создать в воображении образ совершенного общества, не пожертвовав ради него ни малейшей толикой своей индивидуальности.

Нельзя сказать, что цари оставались совершенно невосприимчивыми к той новой проблеме, которую обнажила Польша: они предпринимали некоторые усилия, как и в других частях империи, пытаясь найти способ мирного сотрудничества с польской элитой. Александр I даже назначил польского аристократа, князя Адама Чарторыйского, бывшего его близким другом, министром иностранных дел и какое-то время всерьез воспринимал предложение по «Европе наций», в которой Польша оказалась бы независимым государством под российским протекторатом. Даже после победы над Наполеоном, когда он создал Священный Союз вопреки нациям, а не в их пользу. Царь даровал Польше конституцию, гарантировавшую право на самоуправление.

С 1815 года Королевство Польское, включавшее старую столицу, Варшаву, имело собственное правительство, собственное выборное законодательное собрание (Сейм), собственную армию, паспорта, денежные знаки и гражданство. Гарантировались гражданские свободы, польский язык являлся официальным, католицизм получил признанный статус как религия большинства населения. Подобная модель была осуществлена и в Финляндии. Многие образованные русские надеялись, что эти два региона окажутся прототипами будущей России. Сам Александр в речи перед Сеймом в 1818 году выразил надежду, что польская конституция окажет благотворное влияние на все страны, «вверенные Провидением» его заботам.

С другой стороны, многие русские по-прежнему подозревали, что дарование Польше государственности позволит полякам прибрать к рукам Литовское княжество, населенное в основном украинскими, белорусскими и литовскими крестьянами, которых считали естественными подданными России. Кроме того, Александр не привык иметь дело с парламентом и любую серьезную оппозицию считал подстрекательством к мятежу. Когда Сейм высказался против цензуры и провозгласил свое право требовать отставки министров, царь приостановил его работу и аннулировал мандаты некоторых депутатов. Озабоченный ростом числа возможных патриотических и масонских обществ, Александр распорядился закрыть их и провести чистку преподавателей и студентов университета Вильно.

После восстания декабристов в 1825 году Николай I отнесся к полякам с еще большей подозрительностью и не был удовлетворен решениями польских судов, недостаточно жестко, по его мнению, наказавших участников выступления. Положение еще больше обострилось, когда в ноябре 1830 года одно из патриотических обществ совершило покушение на Великого князя Константина и попыталось разоружить российский гарнизон. Попытка не удалась, но повстанцы установили контроль над Варшавой, обратив недовольство в вооруженное выступление и тем самым создав безвыходную ситуацию. Каждый поляк был поставлен перед выбором, и даже Чарторыйский, хотя и неохотно, но поддержал восстание, став главой независимого польского правительства.

Однако, как и прежде, Польша осталась разделенной — на умеренных и радикалов в столице, на шляхту и крестьян по всей стране. Для того чтобы крестьяне поддержали повстанцев, требовалось незамедлительно провести земельную реформу, но польское правительство откладывало ее до тех пор, пока не стало слишком поздно. Несмотря на доблесть и упорство, продемонстрированные польской армией, русские восстановили полный контроль над страной уже к осени 1831 года.

Результатом стало уничтожение тех институтов, которые отличали Польшу от других частей Российской империи. В 1835 году Николай I предупредил: «Если вы будете упорствовать в мечтах о… независимой Польше… вы можете навлечь на себя величайшие беды».

Сейм и отдельная армия были запрещены, а ведение польских дел передали российским министерствам. Рубль заменил злотый. Закрыли Варшавский университет, а над всеми школами установили российский контроль. В судах и администрациях русский язык стал официальным, российский уголовный кодекс вытеснил польский. Униатская церковь в бывшей Литве была ассимилирована в православную.

Короче говоря, с Польшей, гордой и независимой европейской нацией, обошлись так, словно это было какое-то степное ханство. Офицеры, служившие в повстанческой армии, были уволены со службы и сосланы в Сибирь. Многие, предвидя подобную участь, эмигрировали, в основном во Францию, ставшую второй родиной для тысяч поляков. Чарторыйский, поселившийся в отеле «Ламберт», стал кем-то вроде короля в изгнании. Польское Демократическое общество в Париже высмеивало дипломатические потуги Европы, говоря о «Священном Союзе Наций». Естественно, русским отводилась роль главного врага этого «Союза», и польская эмиграция с ее блестящими поэтами, музыкантами, военными и государственными деятелями старшего поколения сумела поднять антирусские настроения во всей Европе. «Спасительница Европы» в 1812–1815 годах, Россия превратилась в «жандарма Европы», и эта репутация серьезно мешала дипломатическим усилиям вплоть до конца XIX века.

Обстановка ухудшилась, когда в 1860-е годы Россия вновь начала реформы в Польше — результатом явилось повторение событий 1830 года. Пойдя на уступки церкви, разрешив частично открыть Варшавский университет, поддержав обсуждение реформ, в том числе отмену крепостного права, Александр II вызвал преувеличенные надежды и спровоцировал последующее горькое разочарование. Последовавшее за этим вооруженное восстание 1863–1864 годов имело целью восстановление польской независимости. Восставшие были упорны в своих действиях: на некоторое время полякам даже удалось почти полностью очистить свою территорию от русских войск и установить новую администрацию. Но, как и прежде, успех был сведен на нет внутренними раздорами, к тому же восставшие не сумели заручиться помощью ни одной европейской державы. К концу 1864 года русская армия вновь установила полный контроль России над Польшей, и на этот раз Польша лишилась последних остатков особого статуса: то, что было «Королевством Польским», стало просто «Привислинским Краем». Разгром восстания имел катастрофические последствия не только для самой Польши, поскольку он значительно ослабил реформистские намерения Александра II.

* * *

ЕВРЕИ. В результате раздела Польши в границах империи оказалось 400 тысяч евреев. Они доставили новым хозяевам множество проблем, аналогичных польским, и добавили еще и собственные, особенные. Для русской администрации евреи оказались еще одной «неудобной национальностью», сопротивляющейся ассимиляции и не подходящей ни под одну категорию населения. Евреи исповедовали древнюю религию и обладали высокой культурой, а по уровню грамотности и сплоченности намного превосходили русских. Обычно евреи преуспевали в любом деле, за которое брались, будь то торговля, ремесло, юриспруденция или что-то другое, а потому являлись опасными конкурентами. Русское население относилось к еврейской нации с завистью и злобой, частично по причине, указанной выше, частично из-за религии: мифы об «убийцах Христа» находили благожелательный отклик как у католиков, так и у православных.

И все же, несмотря на высокую культуру и разнообразные таланты, подавляющее большинство евреев было бедно, отчасти по причине издавна практикуемой дискриминации, отчасти из-за общего экономического упадка Польши в XVIII веке. Бедность и те экономические функции, которые обычно исполняли евреи — лавочники, торговцы, ремесленники, содержатели постоялых дворов, ростовщики, — не позволяли даже думать о том, что кто-то может быть ассимилирован в российскую знать. Евреи оставались обреченными на низкий общественный статус при наличии высоких достижений, что делало их нестабильным и взрывоопасным элементом.

С самого начала российское правительство заботилось не только о том, чтобы интегрировать евреев, но и о том, чтобы защитить от них другие национальности. Когда в 1791 году московские купцы обратились с просьбой оградить их от конкурентов, правительство ответило постановлением о запрещении евреям селиться в столичных городах: так было положено начало созданию «черты оседлости», которая ограничивала проживание евреев — за редким исключением — территориями Польши, Украины и Новороссии.

И все же на протяжении XIX века российские власти пытались найти способ интеграции евреев в общество. «Положение о евреях» 1804 года в некоторых отношениях отражал более просвещенный, европейский подход к решению проблемы. Например, евреи получали без каких-либо ограничений доступ к образованию на всех уровнях или — по желанию — могли посещать свои собственные школы, где, правда, обязательным являлось изучение русского, польского или немецкого языков. Было подтверждено право еврейского самоуправления через кагал, который должен был, однако, четко отделиться от раввината. Разрешалось открывать свои мастерские и фабрики, покупать или брать в аренду землю в Новороссии и некоторых других провинциях. С другой стороны, даже там были установлены ограничения: запрещалось вести торговлю спиртным, что составляло важнейшую статью доходов от торговли в Польше. Также евреи не могли поступить на военную службу и взамен вынуждены были платить особый налог. Сохранилась для них и «черта оседлости».

На практике ассимиляционные аспекты «Статута» так и остались на бумаге, тогда как ограничительно-запретительные применялись в полную силу. Русских школ было так мало, что практически евреи не могли реализовать свое право на образование. Но и те, кто все же получал образование, не могли впоследствии использовать свои знания. Когда некто Симон Вульф закончил юридический факультет Дерптского университета, то был принят на работу в министерство юстиции, но вскоре уволен на том основании, что не мог вести дела, связанные с церковным правом. Перспектива основания аграрных поселений в Новороссии оказалась химерой, ведь правительство отказалось финансировать эту программу. На уровне местного управления оказалось невозможным отделить светские функции КАГАЛа от религиозных функций раввината, как того требовал «Статут»: русские проводили подобное различие без труда, но еврейской традицией это воспринималось как нечто чуждое. В 1844 году КАГАЛ был официально запрещен, но на практике продолжал существовать, так как властям нечем было его заменить.

Больше всего евреи страдали от свойственной российскому правительству склонности обещать демократические реформы, которые оно впоследствии оказывалось не в состоянии осуществить. При Николае I ассимиляцию рассматривали не как окончательную цель, а как бюрократический критерий, использовавшийся в качестве инструмента политики «кнута и пряника». Обязательным условием являлось принятие православия: без этого евреи не могли пользоваться всеми правами российского подданного. Те же, кто оставался приверженцем иудаизма — а таких было подавляющее большинство, — испытали на себе усиление дискриминации. В 1827 году освобождение от воинской службы отменили, но это не просто означало, что с тех пор евреи несли те же обязательства, что и русские: многих еврейских мальчиков в двенадцатилетнем возрасте забирали для обязательной военной подготовки, после которой те оставались в армии на двадцать пять лет.

До середины XIX века евреи страдали от своего ненормального положения в империи, предрассудков и предубеждений населения и от неспособности правительства провести в жизнь свои благие устремления. Однако тогда не существовало никакой этнической или расовой доктрины, направленной против еврейской нации: таковая явилась продуктом эпохи более развитого национального сознания, когда публицисты начали искать объяснения все более углубляющейся пропасти между русским народом и Российской империей.

* * *

ПРИБАЛТИКА. Противоположное полякам и евреям положение занимала немецкая земельная знать балтийских провинций, отвоеванных Петром I у шведов в начале XVIII века. Немцы поступали на царскую службу по убеждениям и оставались, вероятно, самой преданной из всех этнических групп до самого конца империи, сохраняя верность даже тогда, когда вопрос национальной принадлежности стал ключевым в европейской политике.

На то были свои основания. Из всех имперских элит прибалтийские немецкие бароны являлись единственными, кому просто не с кем было потенциально формировать нацию. На принадлежащих им землях проживали эстонские и латышские крестьяне, которых, конечно, невозможно было идентифицировать с Германией. Далее, с самого начала балтийские бароны обладали такими привилегиями, которых так никогда и не добилась ни одна другая социальная или этническая группа в условиях самодержавия. Петр I подтвердил все корпоративные права и привилегии, которыми бароны пользовались под властью шведской короны, включая право на самоуправление, сохранение лютеранской церкви, германского права и германской судебной системы, а также использование в качестве официального немецкого языка. Они не растворились в российской знати, но сохранили национальное сознание, институты и установления. Последующие монархи подтверждали прежние договоренности, из них позднее позаимствовала некоторые принципы Екатерина Вторая, реформировавшая в 1785 году имперское дворянство (правда, осуществляя свои преобразования, Екатерина также лишила прибалтийскую знать институтов самоуправления, но уже через два десятка лет их восстановил Павел. Далее, на протяжении XIX века никто в эту область не вмешивался).

Столь необычную линию поведения в отношении прибалтийских баронов Петр избрал потому, что видел в них идеальных слуг, которые требовались для проведения задуманных реформ. Бароны обладали длительным опытом корпоративного самоуправления, созданного по западному образцу. Они легко поступали в германские университеты, где лучше, чем где бы то ни было, обучали администриративной науке. Ценным качеством являлась лютеранская вера с ее упором на личную честность и верность государству. В общем, Петр предложил прибалтийским баронам соглашение: подтверждение привилегий в обмен на верную службу Российской империи.

Подобное соглашение не только сохранило привилегии. Молодые немцы, вдохновленные идеалами хорошего правления, сформированными в Йене и Геттингене, не видели возможности применения своих талантов в крошечных княжествах родины. Даже относительно крупная и просвещенная Пруссия уступала России в этом отношении. Россия была огромной и отсталой империей, правитель которой преисполнился решимости использовать ресурсы и мобилизовать население: только там и нигде больше можно было обрести свой шанс. Цари доверяли баронам Прибалтики высокие посты как в вооруженных силах, так и на гражданской службе. На протяжении XVIII и XIX веков из 2867 старших по чину должностных лиц имперской бюрократии 498 (17,4 %) были немецкого происхождения, а 355 — непосредственно из балтийских провинций. Во второй четверти XIX века, когда германское влияние достигло апогея, эти цифры стали еще выше.

Подобно английской аристократии XIX века, балтийская немецкая знать сочетала старинные установления с современным пониманием искусства государственного управления и обычно безжалостной эксплуатацией сельского населения, работавшего в их поместьях. Во всей Российской империи только они практиковали майоратное наследование, предпочитая не делить поместья после смерти владельца. Интерес к сельскому хозяйству сочетался у них с городским и космополитическим образом жизни: Рига и Ревель, центры международной торговли, обеспечивали контакты с Германией и другими странами и позволяли регулярно общаться с людьми самых разных профессий и занятий, говорившими на немецком языке.

* * *

ФИНЛЯНДИЯ. До последней декады XIX века Финляндия являлась самым крупным успехом имперской политики России. Отчасти это объяснялось теми обстоятельствами, при которых Финляндия вошла в состав империи. Провинция Швеции в начале XIX века, она была завоевана русскими во время войны со Швецией 1808–1809 годов.

Поражение шведской армии не означало автоматического согласия финнов на переход к новому хозяину: партизанские армии еще долго тревожили российскую администрацию. Пытаясь привлечь финнов на свою сторону, Александр I пообещал сохранить те свободы, которыми они пользовались под властью шведских королей, и созвал заседание финского сейма в Поорвоо в марте 1809 года. Согласно выработанным договоренностям, Финляндия имела право пользоваться собственными законами и институтами, ее возглавлял собственный правящий совет — сенат, независимый от российского правительства и ответственный перед царем как Великим князем Финляндским. Великому княжеству даже разрешалось содержать собственную небольшую армию. В данном случае уступки шли дальше обычной имперской практики уважения местных традиций и умиротворения местной элиты: Финляндии оставили собственное управление.

Александр почти полностью преуспел в своей политике: он добился лояльности финнов. При этом сложилась уникальная ситуация: Российская империя стала домом для маленького европейского государства с собственными традициями, законами и свободами, унаследованными от предков. Правда, в течение более полувека цари не созывали парламент, но в других отношениях соблюдали достигнутые договоренности. Финляндия отвечала взаимностью: в 1830-х годах финны не доставили имперскому правительству никаких проблем, несколько подразделений их армии даже участвовали в подавлении польского восстания. Финны извлекли из создавшегося положения немало выгод: их амбициозные соотечественники могли поступить на службу в российскую армию или выбрать гражданскую карьеру. Более того, российское правительство даже поддержало зародившееся в середине XIX века национальное движение, используя его в качестве противовеса культурно-языковому влиянию шведов. В конце 1880-х годов Финляндию можно было называть примером успешного осуществления российской имперской политики интеграции.

* * *

ЦЕНТРАЛЬНАЯ АЗИЯ. Туркестан и оазисы Средней Азии были включены в состав Российской империи только во второй половине XIX века. Одной из причин их завоевания стала забота о безопасности в ее традиционном понимании: защитить открытую южную границу, пролегавшую по степи и пустыне. Вот как защищал российский империализм министр иностранных дел Горчаков: «Положение России в Средней Азии схоже с положением всех цивилизованных государств, которые вступают в контакт с полудикими кочевыми племенами, не имеющими твердой социальной организации. В таких случаях интересы безопасности границ и торговых отношений всегда требуют, чтобы более цивилизованное государство имело определенную власть над соседями, которые своими дикими и неуправляемыми привычками доставляют немало неприятностей. Все начинается с угона скота и грабежей. Чтобы положить всему этому конец… соседние племена приходится приводить к некоторому подчинению».

Принимались в расчет и экономические интересы: гражданская война, охватившая США, поставила под угрозу полного прекращения торговлю хлопком, альтернативным источником которого являлась Средняя Азия. Кроме того, России требовалось восстановить статус великой европейской державы после унижения Крымской войны, для чего нужна была военная победа. Урегулированию проблем дипломатическим путем мешали и генералы, считавшие военное решение более эффективным.

Более чем любая другая российская территория, Туркестан вплоть до 1917 года напоминал колонию привычного европейского типа, в данном случае являясь зоной экономической эксплуатации, далекой от метрополии и признаваемой совершенно отличной от нее. Местное население классифицировалось как инородцы, и по отношению к нему не предпринималось попыток ни русификации, ни обращения в христианство. Местная элита, в отличие от кавказской, не была включена в российскую знать, хотя ей и позволили пользоваться значительной властью под контролем русского военного генерал-губернатора. Исламский суд остался нетронутым и мог осуществлять свои полномочия в местных делах.

Возможно, со временем это отношение изменилось бы, и Россия начала бы долгую, терпеливую интеграцию данных территорий и народов в имперскую структуру, как делалось раньше в отношении мусульманских народов Поволжья, но завоевание произошло слишком поздно, этот процесс так и не успел начаться всерьез — вскоре рухнула сама царская империя.

В. Россия как империя. Выводы

В свете современного европейского имперского опыта Россия выглядит совершенно непривычно. Но эта странность исчезает, если рассмотреть ее в свете азиатского или досовременного европейского опыта, например, опыта Рима. Подобно любой азиатской империи, Российская создала сверхнациональную элиту, преимущественно военную, чтобы интегрировать и управлять покоренными народами. Последние постепенно включались в структуру империи. Сбор дани на местах стал частью имперской фискальной системы: племенные вожди подчинялись военному командованию или столичным министерствам; имперские законы получили преимущество перед туземными обычаями; русские крестьяне и казаки имели возможность переселиться на новые земли. При этом незнатные русские не пользовались никакими преимуществами перед другими народами империи. Скорее наоборот: именно русские несли все тяготы крепостного рабства, которое не распространялось на другие народы. Все население, включая русских, служило для империи сырьем — ими манипулировали и пользовались так, как считали нужным для единства и силы империи.

Давайте суммируем отличительные черты Российской империи:

1. Это была сухопутная военная империя, причем не только на стадии завоевания и защиты новых территорий, но и в условиях обычного административного управления, особенно в областях, считавшихся уязвимыми для мятежей или внешнего вмешательства, как, например, Польша и Кавказ. Это не означает, что торговля не существовала вообще, но определенно не имела первостепенного значения и часто тесно ассоциировалась с военными, что давало последним возможность властвовать и наживаться в той местности, где они выполняли свои военные обязанности. В этом отношении Российская империя напоминала Римскую, несмотря на то, что у нее отсутствовала традиция гражданства и правящая династия оставалась достаточно сильной, чтобы пресечь притязания любого военного лидера на верховную власть.

2. Экономическая и фискальная политика властей проводилась с учетом приоритета в содержании вооруженных сил и администрации. Стиль их работы препятствовал мобилизации экономического потенциала империи, населения и ресурсов.

3. Церковь играла относительно незначительную роль. На первый взгляд это кажется странным, так как на определенных критических стадиях экспансия России, подобно Испании, приобретала форму антиисламского крестового похода. Но в азиатской империи нет места независимой церкви: идеология является частью государственного арсенала средств, и император правит, имея «мандат небес».

4. Различий между метрополией и колониями обычно не существовало. Аннексированные территории становились полноправными составными частями империи, как только для этого складывались политические условия. Стабильность империи поддерживалась за счет интегрирования местной элиты в российскую знать и бюрократию. Эффект подобной кооптации заключался в том, что империя в принципе становилась многонациональной; расширялся разрыв между элитой и народными массами всех этнических групп, включая самих русских. С другой стороны, отношения между различными народами носили заметно менее расистский характер, чем, скажем, в Британской империи. На массовом уровне самые плохие отношения складывались между кочевыми и оседлыми народами, а также между исламистами и христианами на Кавказе.

5. Русская культура и русский язык являлись существенными интеграционными факторами для большинства этнических групп, но не уничтожили и не вытеснили другие культуры, как это произошло в Китае. Там высокая культура являлась эндогенной и способствовала официальной идеологии в поддержании порядка и социальной интеграции; в России высокая культура была в значительной мере заимствована извне и подрывала официальные ценности. Китай — сердце Азии, тогда как Россия находилась на периферии Европы со всеми вытекающими из подобного положения преимуществами и недостатками.

6. Империя была постоянно открыта окружающему миру, как для торговли, так и для вторжения. Изоляция была для России немыслима: она не могла, подобно Китаю, стать «срединным царством» в гордой обособленности. Внешняя и военная политика всегда имела для империи жизненно важное значение. Даже в периоды стабильности и безопасности на азиатских границах, на европейском направлении полного спокойствия никогда достичь не удавалось, оттуда и осуществлялись самые опасные и разрушительные вторжения, ведь европейские державы в техническом и культурном отношении стояли на более высоком уровне. Поэтому именно оттуда исходило большинство кризисов.

7. Во все времена выживание империи и поддержание территориальной целостности являлись важнейшими приоритетами для российских правителей: перед ними отступали все остальные — национальные, религиозные, экономические и прочие. Имперское сознание было очень сильным и основывалось на гордости за просторы и разнообразие державы, за военные победы. Как писал в «Истории государства Российского» Карамзин: «Взглянем на пространство сей единственной державы: мысль цепенеет, никогда Рим в своем величии не мог равняться с нею… Не надо быть Русским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством читать предания народа, который смелостию и мужеством снискал господство над седьмою частию мира, открыл страны, никому доселе не известные, внес их в общую систему Географии, Истории, и просветил Божественною Верою…»

Таким образом, русское национальное самосознание растворялось в Российском имперском сознании, ценности которого в принципе были многонациональными. Это давало неплохие результаты до тех пор, пока европейские державы, злейшие враги России, не начали превращаться в национальные государства.

Часть 2 Строительство государства

Глава 1 Первые кризисы империи

При своем зарождении в XVI веке новая империя с огромными притязаниями строилась на очень хрупком политическом фундаменте. Московия унаследовала систему правления, основанную на родстве: после смерти старшего члена правящей династии его собственность, то есть земля, которой он владел и на которой правил, переходила не к старшему сыну, а ко всем сыновьям. В результате Киевская Русь и последующие княжества (известные как уделы) постоянно дробились и становились предметом борьбы между наследниками. Для противодействия этой системе был принят принцип «старшинства», призванный, как предполагалось, регулировать отношения между мужскими членами династической семьи и обеспечивать согласие. Однако в данном случае этот принцип должным образом так и не сработал. Распри и раздоры внутри княжеских семей составляли постоянную проблему, тогда как вассалы, бояре и крестьяне, имели возможность менять одного господина на другого. Вся система более подходила пастушеским племенам, где основной вопрос — не земледельческий, а вопрос контроля над стадами и пастбищами. Возможно, эта система возникла как результат взаимодействия с кочевыми народами.

Южные территории Руси — из-за географической уязвимости и упрямого следования системе родства — стали легкой жертвой вторгшихся в XIII веке монголов, а позднее попали под влияние Великого княжества Литовского. Северные, более лесистые, территории представляли лучшие условия для возникновения сильной княжеской власти. Сочтя эти земли менее благоприятными для себя, монголы довольствовались общим признанием их господства с обязательной и своевременной уплатой дани, но предоставляли право управления и сбора налогов местным князьям и их вассалам.

Ловкость и благоразумие, проявленные в использовании делегированной власти, позволили Москве усилиться настолько, что в конце концов она смогла бросить открытый вызов господству монголов.

Уже за столетие до завоевания Казани Великое княжество Московское начало готовить себя к принятию более значительной исторической миссии и к освоению новых территорий. При этом Москва являлась не единственным претендентом на наследство Киевской Руси. Другими соискателями были весьма слабо организованное аристократическое Великое княжество Литовское и олигархическая городская республика Новгород с правящим городским собранием (вече) и огромными северными территориями.

В 1471 году Иван III нанес решающее поражение новгородской армии и впоследствии, пользуясь преимуществом необъятных владений города, ввел новую систему управления и набора на военную службу. Конфисковав земли новгородских бояр, он раздал их своим вассалам на том условии, что те будут поставлять в его распоряжение вооруженные отряды. Так началось широкое применение системы поместий: люди, состоящие на гражданской и военной службе Великого князя, получали землю с крестьянами, дававшую средства на жизнь, пока они выполняли свои обязанности в канцелярии или на поле боя. С помощью такой системы Иван III собирал под знамена войска и привлекал бояр из других княжеств Руси.

Эта система поместий продолжалась и при его сыне, Василии III, распространившем ее на присоединенные к Москве новые территории — Тверь, Рязань и Псков. Однако система поместий имела свои пределы: Великий князь не хотел изгонять своих сторонников, владевших наследственными вотчинами в границах его Великого княжества. Кроме того, крупным земельным собственником оставалась церковь, на данный момент не готовая подчиниться мирской власти. При Иване и Василии начался переход от устного управления к письменному, другими словами, эти правители положили начало зарождению бюрократии.

Возросшую силу и власть Иван III и Василий III начали укреплять внешними атрибутами суверенитета — подчеркивая этим свою независимость от монголов — и императорского достоинства. Иван взял в жены племянницу последнего византийского императора, Софью Палеолог, и время от времени (как и сын) использовал титул «царь» (цезарь или император). Кульминацией символического обретения власти стала коронация Ивана IV.

До некоторой степени эти псевдоимперские притязания были всего лишь иллюзией, скрывавшей тот факт, что при примитивной технике и средствах сообщения реальная сила по-прежнему зиждилась на боярских кланах, использовавших автократический фасад для придания некоторой стабильности и внешнего приличия тому созвездию силы и власти, которое, в противном случае, распалось бы в условиях непрекращающихся распрей. Дворцовый церемониал, царские религиозные процессии, публичная раздача милостыни и паломничества в отдаленные монастыри — все это создавало представление о Богом предопределенном правлении и скрывало отвратительную жестокость междоусобного боярского соперничества. Иван IV, будучи еще несовершеннолетним, имел возможность убедиться в этой скрытой от посторонних глаз реальности, когда бояре, отчаянно боровшиеся за регентство, на глазах у царя убили несколько его приближенных, но не тронули его самого. Принимая на себя полную царскую власть, Иван IV был твердо убежден в необходимости усмирения бояр и создания действительности, более похожей на представление о ней.

Вскоре после коронации Иван и его советники сделали первые шаги в подготовке Москвы к роли, которую она постепенно и демонстративно принимала на себя, к роли суверенной и единой евразийской державы с далеко идущими имперскими притязаниями. Теоретиком, вдохновившим царя в подобный короткий и противоречивый, но плодотворный период государственного строительства, был Иван Семенович Пересветов, дворянин из Литвы, побывавший на службе во многих странах, включая Османскую империю. После коронации Ивана Пересветов передал ему свою челобитную в форме двух трактатов, «Сказание о падении Царь-града» и «Сказание о султане Мехмеде», в которых рассказывалось о завоевании Константинополя Османской империей в 1453 году.

Тема была выбрана удачно. Судьба Византии постоянно беспокоила и интересовала московских князей, провозгласивших себя наследниками Византийской империи и желавших избежать ее печальной участи. Об опасной близости завоевателей Византии напоминали и постоянные набеги с юга. Пересветов обвинял в гибели великой империи ее аристократию, ведущую безответственный образ жизни, чья праздность и лень, жадность, постоянные раздоры, необузданная эксплуатация трудового народа и привели к трагическому концу. Параллель с московскими боярами была очевидна, тем более Ивану. Распущенность и вялость византийских императоров Пересветов сравнивал с государственной мудростью победоносного султана Мехмеда II, находившего советников и военачальников во всех слоях общества, ценившего людей по заслугам и не позволявшего, чтобы родство и общественное положение ослабляли мощь державы.

Пересветов оказался почти во всем прав. Созданием собственной империи османы были обязаны — по крайней мере, в значительной степени — реформам, ослабившим турецкую знать, составлявшую прежде основу племенных конфедераций. При османском дворе места турецкой знати заняли христианские юноши, рекрутированные с Балкан и обращенные в ислам. Из них формировался элитный корпус армии, янычары, из их рядов выходили главные штатские советники. Султан требовал, чтобы все военные и правительственные начальники, независимо от происхождения, приняли статус его личных рабов, что позволяло насильственно оторвать их от родственных обязанностей и связей. Той же цели послужило и завоевание Константинополя: новая элита получила опорный пункт, удаленный от родных мест турецкой знати.

Такая система привлекала московского правителя, также строившего империю на уязвимых территориях на границе между христианскими и мусульманскими государствами и также стремившегося освободиться от аристократических родов. Пересветов не посмел зайти так далеко, чтобы рекомендовать учреждение рабства, но предложил, чтобы набором и обучением армии занималось само государство, чтобы армия получала деньги непосредственно из казны. В таком случае отдельные части не становились бы орудием междоусобных распрей. Иван Семенович одобрил опору на служилую знать, поощряемую за заслуги и достоинства, но не предвидел того, что крепостное право станет способом обеспечения знати средствами к существованию, считая, что служилым будут выплачивать деньги из царской казны.

Достижение Пересветова в том, что он предложил царю образ государства, способного эффективно и справедливо мобилизовать ресурсы народа и страны. Иван Семенович был одним из первых европейских теоретиков правового монархического абсолютизма. Он считал, что следует принять последовательный кодекс законов, положения которого станут руководствоваться понятием «правды», а задача мудрого и сурового «монарха» — поддержание этого принципа, не дающего никаких преимуществ привилегированным и сильным.

В первые годы правления Иван IV действительно пытался, на свой лад, воплотить некоторые из идей Пересветова, особенно там, где те могли содействовать росту силы и эффективности монархии. Одновременно царь старался выйти за пределы круга бояр и придворных, соперничающих между собой, и установить контакты с местными элитами, включив их в систему управления, которую сделал более связной. Вместе с «Избранной радой», группой бояр, священников и служилой знати, выбранной им самим, царь попытался начать процесс изъятия «государевых дел» из рук бояр и доверенных и передачу этих дел под контроль самого государя в союзе с «землей». Само слово «земля» имеет важное значение для понимания политики Московии: оно относилось — в данном случае — к местным сообществам как альтернативным органам власти, дополняющим центральную.

До этого времени местное управление, сбор налогов и отправление правосудия были «приватизированы» в рамках системы кормления и осуществлялись назначенными князем чиновниками. За службу чиновники получали некоторую часть собранных доходов. В теории размер вознаграждения согласовывался заранее, но на практике проконтролировать его было очень трудно. Иван хотел установить более действенный контроль и над доходами, и над «кормленцами», поэтому заменил кормление другой системой, при которой вышеперечисленные функции исполнялись выборными местными собраниями, земствами. Поступая таким образом, Иван IV придавал официальный статус выборным сельским и городским собраниям (обычно обозначаемым словом «мир»), закрепляя уже существовавшую в некоторых местах практику. Большую часть функций княжеского назначенца брал на себя староста.

Реформа оказалась несовершенной и не применялась на тех территориях, где существовала прямая военная опасность, например, на юге и на западе, у границ Литвы и Ливонии. К тому же реформа создавала слишком маленькие местные органы управления, охватывающие одну или несколько деревень, не связанных ни друг с другом, ни с центральным правительством. Все члены мира были связаны круговой порукой за сбор налогов и за поведение избранных должностных лиц, а это означало — все убытки и недоимки им приходилось возмещать из собственного кармана, что порождало неповоротливую и неэффективную административную, судебную и фискальную систему, которую на практике приходилось подкреплять назначенными чиновниками.

Тем не менее Иван предпринял еще несколько попыток привлечь землю для консультаций. В 1549 году он созвал так называемый Собор Примирения, чтобы урегулировать конфликты, вспыхнувшие еще в годы его несовершеннолетия и спровоцировавшие бунт в Москве после его коронации. В 1550 году царь советовался с мирянами по поводу нового кодекса законов, в 1556 году обсуждал со служилыми людьми, духовенством, купцами и чиновниками вопрос о продолжении войны с Ливонией и ее финансовое обеспечение.

Эти собрания, получившие названия Земских соборов, не были представительными собраниями в том смысле, как это понимал средневековый Запад, скорее, они больше походили на консультации царя с теми представителями мест, которых удавалось собрать. Но все же Земские Соборы указывают на желание расширить круг ответственных за государственную власть за пределы царского двора.

Для усиления контроля за армией Иван IV пытался расширить систему поместий, введенную еще его дедом. В 1550 году он опубликовал так называемую «Тысячную книгу», список из тысячи государевых слуг, которых хотел призвать на государственную службу, наделив их при этом обработанной землей поблизости от Москвы. Осуществить этот план целиком ему не удалось из-за противодействия церкви, отказавшейся выделить даже часть из необъятных владений монастырей и епископов. Тем не менее в 1556 году Иван издал указ, возлагавший исполнение воинских обязанностей как на владельцев поместий, так и на хозяев собственных вотчин, уравняв их в этом отношении. Обязанности несколько варьировались в зависимости от региона, но в общем 150 десятин пахотной земли обязывали предоставить на царскую службу одного полностью оснащенного и вооруженного воина.

Такие требования впервые — по крайней мере в теории — показали, что права владельцев вотчин отныне ограничиваются. Царь также ограничил право бояр служить в армии по старшинству в семье. Эти же меры Иван пытался внедрить и в ряды служителей церкви, которые играли важнейшую роль в легитимности его зарождавшейся империи. Царствование он начал с паломничества в Троице-Сергиев монастырь, бывший в средние века центром московской религиозной жизни. Принимаясь за реформы, Иван созвал специальный Собор Примирения, на котором укорил бояр за неверность государю, но также сам покаялся в грехах и призвал ко всеобщему покаянию.

В связи с тем, что имперские притязания основывались как на религиозных, так и на мирских мотивах, Иван сделал попытку привнести порядок и дисциплину не только в государство, но и в церковь. Если священники пьяны, монахи корыстолюбивы, а писания неверно переведены, то какова цена всех разговоров о «Третьем Риме»? В 1551 году он созвал церковный собор, представив на его рассмотрение длинный перечень вопросов, всего 100, отсюда и название — Стоглавый Собор. Подобно византийскому императору, царь самолично принял участие в дебатах. Состоявшиеся ранее — в 1547 и 1549 годах — соборы подтвердили притязания церкви на собственную «великую традицию». Теперь царь желал укрепить внутреннюю дисциплину церкви, чтобы сделать ее более достойной великой миссии и убедить духовенство уступить ему часть владений, необходимых для раздачи людям, привлекаемым на военную службу.

Собор узаконил ряд мер, укрепляющих дисциплину в приходах и монастырях и повышающих требования к служителям церкви. Также был рассмотрен вопрос о том, следует ли пересматривать писания и практику ритуалов с целью приведения в соответствие с греческими образцами. Собор решительно поддержал существующую практику, включая крещение двумя поднятыми пальцами, а не тремя, как было принято во всем православном мире, включая Новгород, и высказался в защиту существующих текстов писаний. Собор воспротивился желанию Ивана провести широкую секуляризацию церковных земель, но согласился на некоторое ограничение их размеров.

Проблема с решениями Стоглавого Собора заключалась в том, что в последующие бурные десятилетия оказалось невозможным обеспечить их претворение в жизнь. Поэтому в XVII веке почти всю реформаторскую работу пришлось проделать заново. Тогда же вновь встал вопрос об обрядах и текстах писаний.

Иван IV представлял собой набожного, грамотного и впечатлительного молодого человека. Его представление о мире и собственных обязанностях было пропитано монашеским аскетическим духом, как если бы он совершенно серьезно воспринял положение о «Третьем Риме», которому суждено стать царством Божьим на земле. В то же время идеалы царя оказались явно слишком возвышенны, суровы и труднодостижимы. В результате временами Иван то впадал в искреннее раскаяние, то предавался безудержным оргиям сладострастия и садизма. Надрыв, свойственный его натуре, возможно, явился результатом воспитания, но усилился благодаря той обстановке, в которой проходило его правление, правление главы империи, провозгласившего возвышенную религиозную и мирскую миссию на основе неадекватных ресурсов и не утвердившейся традиции.

Поэтому неудивительно, что вскоре программа реформ оказалась забытой, а Иван и вся империя в целом погрузились в пучину разрушительного внутреннего кризиса. В 1553 году царь начал третью военную кампанию — после Казанской и Астраханской — на этот раз против ливонских рыцарей. Цель кампании состояла в обеспечении выхода к Балтийскому морю и облегчении таким образом контакта с европейскими странами. Первоначальные успехи сменились неудачами, когда Литва вторглась в Московию и война стала более дорогой и даже разорительной. В 1560 году умерла любимая жена Ивана, Анастасия. И это событие еще более усилило нестабильность его характера. Вскоре царь рассорился с несколькими членами Избранной Рады.

Один из них, князь Андрей Курбский, покинув войско, перешел на сторону противника. Находясь в безопасности, Курбский опубликовал серию разоблачительных писем, рассчитанных на дискредитацию царя. В этих письмах поднимались вопросы, имевшие фундаментальное значение для понимания нового стиля монархии, с которым, в принципе, Курбский соглашался. Он не был сторонником свободы удельных княжеств, нельзя назвать его и либеральным гуманистом западного типа. Князь верил в религиозную миссию Руси и в абсолютную монархию как средство выполнения миссии, но считал, что для этого монархия должна соблюдать законы, как собственные, так и божественные. Называя Русь «святой русской землей», Курбский обвинял Ивана IV в том, что тот оскверняет ее своим грешным, непристойным поведением. Назвав русские армии «сильными в Израиле», князь поставил в вину царю избиение и убийства собственных воевод. Иван отверг обвинения и упреки Курбского, бросив часть из них в лицо беглецу, но все же основное внимание в своем ответе сконцентрировал на утверждении, что власть дарована ему Богом, и следовательно, поступок князя — просто измена и вероломство. Каждая из сторон в этой переписке верила в особую миссию Руси и самодержавие, но взгляды на моральные и правовые обязательства, возлагаемые на самодержца, различались.

Иван был убежден, что суровые и даже жестокие меры оправданны, когда высшая власть должна публично продемонстрировать силу. Он намеревался положить конец системе уделов, при которой каждый член княжеской семьи волен сам решать, какому господину служить: это вдвойне опасно для царя в период войны с Литовским княжеством, претендующим на роль «собирателя русских земель». В особенности царь опасался притязаний на трон со стороны своего двоюродного брата, князя Владимира Старицкого, наиболее влиятельного из удельных князей. В то же время он остро нуждался в земле, которой мог бы расплатиться со своими воеводами: простейший способ состоял в конфискации земли у тех же непокорных бояр.

Осенью 1564 года литовское наступление, поддержанное Курбским, совпало с набегом крымского хана Девлет-Гирея. Московскому войску удалось отбить этот двойной удар, но случившееся лишь подчеркнуло драматическую уязвимость страны, и Иван отреагировал в своей привычной, резкой и непредсказуемой манере. В декабре 1564 года царь внезапно выехал из Москвы и поселился в Александровской слободе, небольшой княжеской резиденции, находящейся к северо-востоку от столицы. Оттуда он прислал опешившим боярам, священникам и чиновникам послание, в котором обвинил всех в измене и расхищении казны. Если они хотят, чтобы он вернулся на трон, писал царь, пусть дадут ему право учредить собственный удел, опричнину, который позволит получать средства на содержание двора и армии, и даст возможность по своему усмотрению наказать предателей, казнокрадов и еретиков.

Отъезд царя был чисто театральным жестом, выразившим чувство непосильной ответственности, легшей на него одного, и ощущение изоляции и отторженности, но вместе с тем отразившим драматическую беспомощность страны, оказавшейся без сильного правителя. Как и ожидалось, бояре принялись умолять царя вернуться и согласились принять все его требования. За этим последовала еще одна театральная сцена взаимного покаяния и показного прощения, после чего Иван приступил к исполнению задуманного.

Царь разделил территорию страны на две части, в одной из которых, опричнине, ему принадлежала вся власть, без каких-либо ограничений, тогда как другая часть, земщина, управлялась Боярской Думой в соответствии с существующими традициями. В опричнину входили обширные земли на севере и востоке, некогда принадлежавшие Новгороду, а также некоторые города и районы в пределах удельного княжества Московского. Земли бояр, живших на территории опричнины, были экспроприированы и розданы приближенным царя, сами же бояре получили другие владения, но уже в земщине. Такой обмен лишил многих бояр, включая Старицких, родовых корней, оторвал от мест, где они могли найти поддержку, и дал полную свободу действий опричникам, «избранной тысяче», награжденным деревнями и крестьянами.

Некоторых из бояр казнили, многих сослали в отдаленные области. Стандартным было обвинение в ереси или измене. Процесс не шел гладко: Иван раздавал награды не за благородное происхождение, а за верность и преданность лично ему. Общая тенденция заключалась в укреплении служилой знати за счет бояр, но до конца эту задачу решить так и не удалось, и бояре остались значительной силой.

Опричнина позволила финансировать новую армию, обязанную и защищать границы, и искоренять ересь и измену. Опричниной называлось также некое гротескное подобие монашеского ордена: Иван называл опричников «братьями». Их непритязательные, строгие одежды и аскетический быт как бы служили моделью той христианской жизни, которую должны были, по мнению царя, вести все его подданные. Опричники имели право арестовывать, вести следствие и осуществлять судебные процедуры. Одетые в длинные черные одежды, похожие на монашеские рясы, опричники разъезжали на вороных конях, к седлам которых были привязаны собачьи головы и метлы: это означало, что они «грызут лиходеев царских и метут Россию».

* * *

Прошло совсем немного времени, но произвол, жестокость и садизм опричников уже вселили страх в души подданных и вызвали смешанное с ужасом изумление у иностранцев. Далекие от образцов христианской добродетели, «братья», казалось, демонстрировали то, какие чудовищные беды могут постичь народ, правитель которого попирает законы не только человеческие, но и Божьи. Именно об этом и предупреждал Курбский. Один из ведущих деятелей церкви, митрополит Филипп, выразил те же мысли, но не из безопасной Литвы, а в церковном соборе. В присутствии духовенства и бояр митрополит однажды обратился к самому царю с такими словами: «До каких пор будешь ты проливать без вины кровь верных людей и христиан… Татары и язычники и весь свет может сказать, что у всех народов есть законы и право, только в России их нет…»

Некоторое время Иван IV молчал, не желая портить отношения с церковью, но потом все же приказал схватить митрополита, даже не дождавшись конца проповеди. Филиппа заточили в монастырь, где впоследствии он был задушен.

В 1569 году Иван IV избавился от самого опасного противника, публично обвинив Владимира Старицкого в заговоре и заставив его принять яд. За этим убийством последовал карательный поход на Новгород, заподозренный в поддержке Старицкого и поддержании связей с Литвой. В январе 1570 года царь отомстил городу, дав опричникам полную свободу действий. В течение нескольких недель были убиты и замучены тысячи людей; некогда процветавший город, модель альтернативной Руси, подвергся разорению и опустошению, превратившись в бледную тень себя самого.

Новгородские эксцессы со всей очевидностью показали, что опричная армия выродилась в карикатуру на тот образ избранного для великих свершений воинства, о котором говорил Пересветов. Развращенные и ослабленные собственной безнаказанностью, опричники оказались не в состоянии дать отпор хану Девлет-Гирею, напавшему на Москву в 1571 году и разграбившему город. Тысячи москвичей были угнаны в рабство. После такого разгрома Иван казнил нескольких опричных воевод и объединил свою армию с земской. В следующем году обеим армиям общими усилиями удалось отбросить войско Девлет-Гирея от границ.

Весь эпизод с опричниной демонстрирует крайнюю уязвимость Московского государства именно в тот период, когда оно приняло на себя большой груз ответственности и заявило о своих далеко идущих целях, как мирских, так и религиозных. Московия оказалась не готовой подтвердить свою имперскую и экуменическую мощь, требовавшую наличия внутреннего единства и умения эффективно использовать ресурсы. Главным препятствием на пути к обоим идеалам оставался принцип наследования.

Иван IV приступил к созданию подобия того, что могло бы стать национальным правительством, но, не сумев преодолеть даже первый барьер, судорожно изменил курс на совершенно противоположный.

Парадоксально, что для преодоления удельного менталитета Иван сам учредил не что иное, как огромный, непомерно раздутый удел, на территории которого во имя высшего принципа государства попытался осуществить власть, превосходящую власть любого вотчинного правителя. Мало того, он предпринял попытку соединить государство и церковь, и для достижения христианского идеала начал оргию жестокости и разврата. Почти ни одна из поставленных целей не была достигнута, а население Московии подверглось таким лишениям и невзгодам, что военно-экономический потенциал страны ослаб на несколько десятилетий. Ливонские войны, которые вел царь, не только не принесли прибавления территории, но и лишили Русь плацдарма на Балтике, доставшегося по наследству от Новгорода. Как основатель империи Иван начал многообещающе, но затем из-за чрезмерных имперских амбиций и несбалансированной внутренней политики поставил под угрозу все свои достижения.

Смутное время

Бесконечные войны Ивана IV, его безжалостное и опасное переустройство социально-политической структуры Московии, кампании безудержного террора против собственного народа — все это принесло стране огромные беды. Пострадали все слои общества. Многие бояре были изгнаны из родовых владений и лишены той власти, которую прежде воспринимали как нечто само собой разумеющееся; служилая знать оставалась в неопределенном положении; духовенство не могло оправиться от охоты на еретиков; купцы и крестьяне были задавлены круговой порукой и непомерными налогами. Все большее число крестьян попадало в крепостную неволю за долги помещикам. Многие, не в силах вынести тяжкое бремя, спасались бегством в леса или искали новой жизни среди казаков.

Таким образом, в конце XVI века страна оказалась в глубоком кризисе: земли центральной Руси опустели из-за побегов крестьян, в городах царили нищета и безвластие. Кризис стал еще глубже, когда Иван в приступе гнева убил своего старшего сына. А ведь ему, как никому, следовало бы знать, какими бедами грозит государству ослабление династической линии. Из двух оставшихся сыновей Ивана один, Федор, правил с 1584 по 1598 год, но при этом отличался слабым здоровьем и умер молодым, а другой, Дмитрий, родившийся от пятой жены, из-за этого не признавался православной церковью как законный наследник. Впрочем, в любом случае, Дмитрий умер при весьма загадочных обстоятельствах в провинциальном городе Угличе в 1591 году.

В это же время, когда династия, казалось, пошатнулась, Москва сделала последний шаг к закреплению своих притязаний на роль «Третьего Рима». С помощью лести, обмана и давления она сумела убедить восточных патриархов дать согласие на повышение Московского митрополита до звания патриарха. Сам по себе этот шаг не имел большого практического значения, ведь московская церковь уже давно была самоуправляемой, но его символическое значение трудно переоценить: на протяжении предшествующих десяти веков такого звания не получал никто. Московская церковь присоединилась к самым древним и самым достойным православным юрисдикциям.

Окончание династии Рюриковичей в 1598 году поставило перед Московским государством вопросы, с которыми оно никогда прежде не сталкивалось. До того времени государство было неотделимо от персоны Великого князя (царя): само слово «государство» происходит от слова «государь». Но тогда, в конце XVI века, лицам официального статуса, или чина, пришлось впервые научиться смотреть на монархическую власть более абстрактно, спрашивая себя, какие качества они желают видеть в ее носителе и при каких условиях царь будет править. Справиться с подобной умственной задачей было очень трудно.

Проблема состояла в том, что недолгое усилие Ивана IV поставить в рамки закона требования, которые царь мог выдвигать к различным слоям общества, оказалось бесплодным из-за последовавших войн и разгула опричнины. Ни один дворянин, купец или крестьянин не мог знать наверняка, чего от него потребуют в ближайшее или отдаленное время, не знал и того, сможет ли обратиться в суд, если эти требования покажутся чрезмерными. Концепция верховной власти по-прежнему покоилась на принципе удельного княжества, согласно которому земля и люди находятся в полном распоряжении правителя, отвечающего за свои методы правления только перед Богом. Московия не успела перерасти этот менталитет до того, как стала протонациональным государством, взявшим на себя право говорить от имени всех русских, и вдобавок зарождающейся и быстро растущей империей.

Вотчинный взгляд на страну грозил определенными осложнениями как правителю, так и подданным. Относясь к государству как к господскому владению, подданные были вправе покинуть его, чтобы найти хозяина получше. Непроходимые леса и необъятные равнины давали возможность убежать от излишне докучливого властелина. Сама подвижность и неустойчивость социальных отношений крайне затрудняла создание и утверждение в обществе законности. Сам Иван IV, занявшись этим, вскоре оставил свою попытку. К тому же в существовавших тогда условиях подданные, желавшие противодействовать власти, не пускаясь в бега, не имели другого способа выражения своего недовольства, кроме как поддержка альтернативного правителя, то есть самозванца.

Единственным институтом, представлявшим различные слои общества, являлся в то время Земский Собор. Возросшее значение церкви особенно проявилось, когда патриарх Иов созвал собор, чтобы решить, как преодолеть кризис, вызванный внезапным концом династии. На нем трон единодушно предложили Борису Годунову, который хотя и не происходил из старейшей боярской семьи, был зятем Федора и регентом, а следовательно, очевидным кандидатом.

Обстоятельства избрания Годунова представляют определенный интерес, так как отмечают тот момент, когда царь и народ могли выработать некий договор. Годунов несколько раз отказывался от предлагаемого ему трона. По мнению историка Ключевского, участвовавшие в работе собора бояре полагали, что он примет грамоту, определяющую пределы его власти. Разыграв «комедию молчания», отказавшись как от короны, так и от подписания какой-либо грамоты, ограничивающей власть царя, Годунов поставил собор в безвыходное положение: его участники должны были либо предложить ему традиционно неограниченную власть вотчинника, либо открыть путь к потенциально разрушительной борьбе за трон. Нет ничего удивительного в том, что делегаты поставили на первое место стабильность, и Годунов стал царем без каких-либо ограничений его власти. Ключевский не одобряет подобное поведение Годунова: «Борис был не наследственный вотчинник Московского государства, а народный избранник, начинал особый ряд царей с новым государственным значением. Чтобы не быть смешным или ненавистным, ему следовало и вести себя иначе, а не пародировать погибшую династию с ее удельными привычками и предрассудками».

Таким образом, большинство боярских родов с самого начала были недовольны новым царем. Основную поддержку оказала Борису служилая знать, обеспокоенная тем, что многие крестьяне уходят к более богатым хозяевам или в монастыри, соблазненные лучшими условиями. Борис отреагировал на жалобы тем, что ограничил право крестьян на переход и облегчил процедуру возвращения «беглых». При этом он попытался установить жесткий контроль над казаками и мелкими землевладельцами южных приграничных регионов.

Раскол в обществе усиливался, и Борис поручал слугам шпионить за своими соперниками и врагами: некоторых заточил в тюрьму, других убил, третьих сослал в отдаленные районы страны. Ссылки, конфискации и казни множились, напоминая о зловещих временах Ивана IV, прозванного Грозным. Все эти несчастья можно было бы стерпеть от царя, получившего трон по наследству, но Бориса избрали, а из этого следовало — его можно заменить. Последней каплей стали неурожайные 1601–1603 годы.

Не пришлось долго ждать и претендента на престол, объявившего, что он является сыном Ивана IV, Дмитрием, избежавшим смерти в Угличе. К нему тут же потянулись многочисленные и разнообразные сторонники: бояре, завидовавшие Годунову, служилые люди, желавшие получить поместья побольше, казаки, намеревавшиеся вернуть былые свободы, крестьяне, ожидавшие освобождения от налогов. Хотя представители всех слоев и объединились под одним знаменем, их интересы и стремления были противоречивы. И никакой правитель — сколь бы искусным он ни был — не сумел бы свести их воедино. Однако внезапная смерть Бориса в апреле 1605 года открыла ворота столицы прежде, чем разногласия удалось преодолеть.

Хаос усугубился иностранной интервенцией — польско-литовской и шведской. Желая воспользоваться слабостью грозного восточного соседа, эти государства послали войска для подкрепления собственных территориальных, религиозных и династических притязаний. На протяжении нескольких последующих лет Московию раздирали боярские междоусобицы, социальные перевороты и войны. Властвовали или боролись за власть три самозванца: один ведущий боярин, Боярская Дума, один польский князь и триумвират из представителей служилой знати. Этот период в истории России получил название Смутного времени.

И все же Московия не распалась, и в 1613 году, когда пестрый и позорный парад претендентов подошел к концу, Земский Собор избрал нового царя, Михаила Романова, происходившего из знатной боярской семьи, соперничавшей с Годуновыми. Объяснить это можно тем, что ощущение определенного единства и общей судьбы заставило ссорящиеся группировки найти достаточно крепкое основание, чтобы сообща изгнать из столицы иностранцев и восстановить верховную власть. То, каким образом страна поднялась при отсутствии законного царя, дает право предположить, что Московия обладала потенциалом для выхода за рамки династического наследования и для создания собственного национального государства.

Именно из-за того, что государство находилось в состоянии распада и подлежало преобразованию. Смутное время стало весьма плодотворным в отношении появления политических программ, некоторые из которых указывали путь возможного развития русской гражданской нации при ослаблении безжалостного давления статуса великой державы и империи. Основополагающим документом гражданской нации часто является соглашение, достигнутое во время конфликта между правителем и элитой, как, например, «Магна Карта» 1215 года в Англии. Аналогичное соглашение обсуждалось в феврале 1610 года, когда противники второго самозванца переключили свою поддержку на ставленника польской короны. Они представили королю Сигизмунду перечень условий, на основании которых были готовы избрать царем его сына Владислава. Первое заключалось в сохранении незыблемости православной церкви. Затем перечислялись права владельцев усадеб, которые, например, не могли быть наказаны и лишены собственности без решения суда, и не подлежали лишению ЧИНА без наличия определенной и явной причины. Документ предполагал государственную структуру, в которой верховная власть была бы разделена с Боярской Думой и Земским Собором для решения вопросов о налогах, жалованье служилым людям и даровании поместий и вотчин. Такой документ мог бы заложить основу конституционной монархии.

Однако ничего подобного не произошло, так как Владислав не подтвердил притязаний на престол. Вместо него это решил сделать Сигизмунд. Намерение польского короля заставило патриарха Гермогена выступить с резким заявлением, что русские не станут «целовать крест перед католическим королем». Твердая позиция церкви оказала нужное действие, а случившаяся в это же время смерть второго самозванца устранила последнее препятствие к совместному национальному усилию. Через несколько месяцев объединенное войско дворян и казаков вошло в столицу. Срочно сформировали временное правительство и выпустили заявление, признававшее в качестве верховной власти «всю землю». Этот термин обозначал власть местных сообществ, отделенных от верховной власти, но тесно связанных с ней. На некоторое время верховную власть взял на себя «Совет всея земли», временное правительство, пообещав при этом не предпринимать определенных шагов, например, не применять смертной казни без консультации с войском. Земли, незаконно присвоенные боярами, должны быть возвращены в государственный земельный фонд, откуда будут раздаваться за службу строго в соответствии с заслугами. Казакам предоставлялся выбор — поместье или жалованье за продолжение службы на границе. Крестьянам запрещалось уходить от хозяев: предусматривались меры по розыску и возвращению тех, кто уже это сделал.

Декларация представляла собой компромисс между казаками и служилой знатью. Подобный документ не удовлетворил полностью ни одних, ни других: особенно волновались казаки, подозревавшие, что лишатся части прежних свобод. Более того, документ ничего не предлагал ни горожанам, ни крестьянам-ополченцам. Отношения между различными социальными группами нарушились, и вскоре рязанский дворянин, Прокопий Ляпунов, командовавший ополчением, был убит. Первая попытка объединить нацию на основе программы изгнания неверных и иностранцев провалилась из-за несовместимости интересов вовлеченных в нее социальных групп.

Вторая и более удачная попытка зародилась в городах северной и восточной части страны, начавшись с традиционного схода земских старейшин в Нижнем Новгороде, главном городе на Средней Волге. Купец Кузьма Минин обратился к своим товарищам со страстным призывом свергнуть правление казаков и чужаков, как оскорбительное для правой веры, и взять инициативу на себя, созвав ополчение, чтобы пойти на Москву с целью освободить столицу и возвести на трон нового царя, «которого пошлет нам Бог». Собрание одобрило призыв и обратилось к другим городам за помощью деньгами и людьми: «Быти с ними в одном совете… православным христианам в любви и в соединении, и прежнего междоусобства не счинати, и Московское государство от врагов наших, от польских и от литовских очищати неослабно…»

Один за другим города северо-восточной Руси присоединялись к движению, посылая деньги и войска, помогли ополчению также Строгановы и некоторые монастыри.

То, как создавалось движение, демонстрирует значение богатства, получаемого Москвой из Волжского бассейна и новых северо-восточных территорий, а также потенциал мирских собраний, которые в самом начале реформ пытался узаконить Иван IV. Как сказал историк Платонов, то было движение «земской Руси, церкви, земли и традиционных местных собраний против разобщенности и иностранного господства».

Во главе ополчения встал воевода Дмитрий Пожарский, успевший отличиться в боях против поляков. Пожарский обосновался в Ярославле, большом городе на Волге недалеко от Москвы, и учредил временное правительство во главе с Мининым, получившим титул «избранный всем народом». Из Ярославля ополчение пошло на Москву и изгнало поляков из столицы. Военный совет разослал по всем городам приглашения прислать «лучших, самых разумных и достойных людей» с мандатами в «Совет всея земли» для выборов царя. Около пятисот делегатов из всех земель от Белого моря до Дона, представлявших бояр, духовенство, купцов, казаков, посадских людей и «черных» (не крепостных) крестьян, собрались в Москве. Общая победа так и не прекратила раздоры, из-за которых Русь столь долго пребывала в состоянии анархии: ссорились между собой казаки и дворяне, бояре продолжали распри и настаивали на своих привилегиях, некоторые поддерживали иностранных кандидатов. Последние, однако, были отвергнуты «за многие несправедливости». Все же сошлись на том, что новый монарх должен быть русским и православным.

7 февраля 1613 года Собор избрал новым царем шестнадцатилетнего Михаила Романова. Выбор иллюстрирует всеобщую жажду стабильности, желание восстановить то состояние дел, которое можно было бы назвать «нормальным». Михаил был старшим сыном в семье, состоявшей в близком родстве с Рюриковичами, и таким образом, ближайшим наследником монарха. Для придания законности выбору распространили историю о том, что Федор Иванович, последний из Рюриковичей, вверил корону и скипетр дяде Михаила. Романову не предъявили никаких условий: династическое сознание одержало верх над стремлением установить предел монархической власти, для чего складывались идеальные условия. Делегаты, как оказалось, собрались не для того, чтобы предъявить кандидатам какие-то связывающие их условия, а с тем, чтобы заявить о своем желании подчиниться тому, кто будет избран.

Величайшее для страны испытание показало — народ Московии ощущает свою уязвимость и делает выбор в пользу династического, наследственного и самодержавного правителя. Силы, стремившиеся к единству — дворянство, горожане, духовенство, «черные» крестьяне, — одержали верх над теми, кто выиграл бы от раздоров и несогласия: над боярами, казаками и крепостными. Моральную, финансовую и организационную поддержку движение получило на севере и востоке, то есть в землях, наименее пострадавших от опричнины, в которые почти не проникло крепостное право.

Все случившееся показало, что в момент глубочайшего кризиса русские смогли действовать сообща, на время позабыв о разногласиях, клановых социально-экономических интересах, и вновь утвердили себя в качестве потенциальной нации. Нижегородское ополчение с крайней подозрительностью относилось к боярам и казакам, но, тем не менее, сотрудничало с представителями и той и другой группы, когда это было необходимо ради общего дела. Итоги кризиса подтвердили — русские идентифицируют себя с сильной властью, поддерживаемой православной церковью и не ограниченной каким-либо договором или грамотой, опасаясь, что это может привести к расколу страны и противостоянию различных социальных групп. Морин Перри привел немало фактов о том, что в Смутное время простой народ мечтал о «добром» и «справедливом» монархе, который защитит его от угнетателей.

И все же выборы нового царя не означали простого возвращения к старым московским обычаям. Прежде всего, Смутное время ослабило бояр так, как это не удалось даже Ивану Грозному. Некоторые из них продолжали играть в политике определенную роль, но исключительно благодаря своему присутствию при дворе и службе царю. Возросло влияние дворян, а это через несколько десятилетий привело к окончательному установлению крепостного права, узаконенного новым Уложением 1649 года.

В то же время был нанесен первый серьезный удар по вотчинному государству. Московия в Смутное время напоминала имение, чей хозяин умер, не оставив завещания: родственники, слуги, работники из-за наследства затеяли драку, к которой присоединились и соседи. Но затем земля впервые заявила о себе как о реальности, основанной на местных выборных органах управления, и избрала нового хозяина, продемонстрировав, что государство — не просто вотчина. Платонов даже утверждает, что «старинный вотчинно-государственный быт уступал место новому, более высокому и сложному — государственно-национальному».

Как показали следующие три десятилетия, все было далеко не так, но движение в этом направлении началось.

Церковный раскол

Успешное разрешение кризиса Смутного времени в огромной степени способствовало укреплению позиций православной церкви, доказавшей, что в период национального расстройства именно она способна поднять народ на общее дело и оказать финансовую помощь возрождению. Кроме того, Михаил Романов, будучи в момент прихода к власти молодым человеком, во многом полагался на своего отца, митрополита Филарета, который в 1619 году стал патриархом и фактически до самой смерти в 1633 году оставался соправителем. Некоторое время казалось, что самодержавие и патриаршество стали партнерами, причем патриарху отводилась роль старшего.

Однако сама церковь переживала поворотный период, связанный с распространением новых религиозных идей, идущих с Запада в условиях, когда еще была жива память об ужасах иностранной интервенции. Наиболее грозной опасностью представлялся контрреформаторский католицизм Польши, проникавший через униатскую церковь. К середине XVII века сформировалось реформаторское движение, которое стремилось достигнуть высокого интеллектуального уровня католиков, очищая православную церковь от побочных обычаев и распространяя ее учение среди простого народа.

В 1630-х годах группа приходских священников, называвших себя ревнителями благочестия, начала агитировать в пользу проведения радикальной церковной реформы. Ревнители благочестия были обеспокоены широким распространением в народе пьянства, разврата, языческих обрядов и суеверий. Причину подобных явлений они видели в низком образовательном и моральном уровне духовенства, небрежном проведении ритуалов церковной службы, что, по их мнению, препятствовало постижению рядовыми прихожанами подлинной сути веры. В особенности ревнители благочестия критиковали практику многогласия, когда различные части богослужения осуществлялись одновременно. Ревнители рекомендовали усилить дисциплину, регулярно поститься, поднять значение таких таинств, как причащение и исповедь.

Эта реформаторская программа — нечто общее с протестантизмом XVI века в Европе — в то же время твердо уходила корнями в традицию митрополита Макария и с гордостью признавала религиозную миссию Москвы. Священники этого направления привлекали внимание зажигательными, страстными проповедями; особенно отличался протопоп Аввакум, некогда заволжский крестьянин, ставший неистовым защитником традиционных, простых русских ценностей, противопоставляя им западную хитрость. Его обличения мирских пороков, свойственных пастве, вызывали ненависть многих. Ревнители пользовались влиянием в патриархии и при дворе, особенно после болезни царя Алексея Михайловича в 1645 году. Его личный духовник, Степан Вонифатьев, так же симпатизировал ревнителям благочестия, как и два главных советника, Борис Морозов и Федор Ртищев.

Еще одним бывшим заволжским крестьянином, вознесшимся на волне движения ревнителей благочестия, был мордовский монах Никон, весьма внушительная фигура, ближайший друг царя Алексея и митрополита Новгородского. В 1652 году он стал патриархом, приняв титул «великого государя», и пользовался реальной мирской властью во время отсутствия царя, как, например, в 1654 году, когда началась война с Польшей.

Если ревнители благочестия надеялись через Никона оказать решающее влияние на церковную политику, то жестоко ошиблись. Да, он выполнил некоторые требования их программы, в частности, запретив многогласие и продажу водки в святые дни. Но приоритеты Никона оказались совсем другими, а цели отличались крайней амбициозностью. Ревнители ограничивали свой взгляд на мир Московией и стремились лишь сделать церковь более образованной, морально чистой и близкой к народу. Никон же хотел создать теократию, в которой церковь встанет над государством и возглавит имперскую экуменическую миссию экспансии и спасения. В то время, когда Иван Нерозов, один из вождей ревнителей, выступал против войны с Польшей, опасаясь катастрофических последствий и дальнейшего распространения ереси, Никон приветствовал ее как возможность укрепить положение государства и церкви и подталкивал Богдана Хмельницкого к восстанию против поляков во имя православия. Никон поддерживал тесные связи с восточными патриархами и хотел, чтобы русская церковь возглавила православие: ведь после завоевания Константинополя турками те уже не могли выполнять эту роль. Другими словами, Никон совершенно серьезно воспринял теорию о Москве как «Третьем Риме», считая, что это означает создание единой христианской империи.

Контакты с греческими и украинскими священнослужителями позволили ему осознать различия между русской и византийской церковными службами, которые обсуждались на Стоглавом Соборе. Никон ускорил работу по сверке текстов писаний и исправлению церковных книг с тем, чтобы Россия была готова к экуменической роли, которую должна была, по его замыслу, сыграть на Украине и, возможно, на Балканах. Весной 1653 года Никон выпустил новый псалтырь, а также издал инструкции, требовавшие внесения изменений в некоторые обряды, включая переход на крещение тремя пальцами. С самого начала реформы столкнулись с протестами священников, недовольных как самими изменениями, так и тем, что те вводились не канонически, без церковного собора. Не обращая никакого внимания, Никон упрямо шел вперед, уверенный в поддержке царя, и в течение нескольких последующих лет осуществил ряд мер, которые, не имея догматического значения, тем не менее вызвали неприятие верующих, считавших обряды и веру неразрывно связанными друг с другом.

В 1655 году Никон созвал церковный собор и, опираясь на поддержку греческих сторонников, заставил принять обрядовые реформы. Получив одобрение светской власти, он принялся избавляться от противников, отправляя их в ссылку. К этому времени, однако, забеспокоился и Алексей, почувствовавший угрозу собственной власти со стороны патриаршества, тем более представленного такой самоуверенной и амбициозной личностью, как Никон. При назначении Никон заставил царя поклясться, что тот будет повиноваться ему во всем, что касается церковных дел, — вещь для XVII века весьма нераспространенная. В качестве митрополита Новгородского он сопротивлялся подчинению монастырей своего прихода Монастырскому приказу, органу государственной администрации, и боролся против вмешательства светских судов в то, что считал делами, подлежащими церковной юрисдикции. Став патриархом, Никон продолжал следовать той же линии поведения.

Поначалу Алексей уступал, но затем, набравшись опыта и уверенности, начал беспокоиться: ведь если церковь приобретет слишком большое влияние, то сможет помешать усилиям государства по мобилизации ресурсов страны путем введения новых налогов и раздачи земли дворянам. Не нравился царю и высокомерный тон бывшего «задушенного друга». Своенравие и властность, проявленные Никоном при проведении реформ, подтвердили опасения Алексея и привели к ухудшению отношений царя и патриарха.

Оскорбленный явной холодностью Алексея, Никон в июле 1658 года неожиданно и театрально отказался от сана патриарха, прервав на середине церковную службу. Объявив, что чувствует себя недостойным столь высокого поста, Никон сорвал одеяния патриарха и натянул простую монашескую рясу. Жест показного смирения, конечно, был рассчитан на то, чтобы заставить Алексея пойти на уступки, но вызвал совершенно противоположный эффект. После долгих колебаний и душевных терзаний царь принял его отставку.

Разрыв, конечно, был вызван вовсе не спором по поводу реформ Никона. Алексей проявлял к ним не меньший интерес, чем сам патриарх, так как считал, что такие реформы укрепят положение государства в союзе с церковью. Устранив инициатора реформ, царь сам покровительствовал их проведению. Таким образом, нововведения тесно связывались не только с церковью, но и с государством: роковое развитие.

Церковный Собор 1666–1667 годов, снова проводившийся в присутствии восточных патриархов, не только одобрил текстуальные изменения и обрядовые нововведения, но и предал анафеме всех, кто отказывался принять их. Было также аннулировано решение Стоглавого Собора 1551 года по этому вопросу — поворотное событие не только в церковной политике, ведь Собор 1551 года закрепил идеологию, выраженную митрополитом Макарием. Символично, что Собор 1666 года осудил легенду о «белом клобуке», получившую широкое распространение среди простого народа: согласно этой легенде византийская церковь, предавшая православную веру на Флорентийском Соборе, была наказана тем, что ее столица, Константинополь, пала под натиском турок, и миссия защиты христианской веры перешла к русским. Осуждение предания подразумевало отказ от всей концепции «Москва — Третий Рим». Цари никогда явно не высказывались в поддержку «Третьего Рима», но все же решение собора значительно ослабляло теоретическую основу самодержавной власти.

Таким образом, Собор 1666–1667 годов превратил яркий национальный миф в наследство тех, кто противостоял государству и его усиливающемуся космополитическому взгляду на мир. В русском национальном сознании появилась трещина, так никогда полностью и не затянувшаяся. Староверы, следуя безупречной логике, указывали — все предшествующие цари и епископы придерживались обрядов, признанных столь ужасными, что заслужили анафему. «Если мы раскольники, — говорили они, — то тогда раскольники были и святые отцы, и цари, и патриархи». Староверы обвиняли Никона в разрушении древнего благочестия и внедрении чуждого римского влияния.

«Креститься тремя перстами, — протестовали они, — это латинская традиция и знак Антихриста». Протопоп Аввакум, самый упорный и последовательный противник Никона, писал из тюрьмы царю Алексею: «Скажи по-русски: „Господи, помилуй меня“. Оставь все это грекам: это их язык, плюнь на них! Ты русский, Алексей, а не грек. Говори на родном языке и не стыдись его ни в церкви, ни дома!»

Анафема, поддержанная светской властью, не только превратила относительно незначительные обрядовые проблемы в крупные теологические вопросы, но и сделала их критерием отношения личности к государству и церкви. Вот замечание Роберта Крамми: «Как только оппозиция литургической реформе… привела староверов в оппозицию русскому государству, их движение притянуло к себе всех недовольных и обделенных». К таковым относились те, кто противился установлению крепостного права, казаки, защищавшие прежнюю вольницу, общины, отданные во власть воевод, горожане, обремененные круговой порукой и тяжелыми налогами, а также приходы, лишенные Собором 1666 года права избирать собственного священника.

Соединившись, религиозные и мирские мотивы раздули пламя апокалиптических настроений, уже и до того широко распространившихся в русском обществе. Примером стали проповеди отшельника Капитона, пользовавшиеся популярностью в Поволжье и на севере страны. Да и как иначе можно интерпретировать совместное отречение церкви и государства от благочестия «Третьего Рима», если не как приход Антихриста и приближение конца света? В конце концов, согласно пророчеству, «Четвертому Риму не бывать».

В последние десятилетия XVII века эти настроения достигли кульминации, вылившись в ряд восстаний и массовых самоубийств. Самоубийства начались в общинах староверов, которые, не желая до наступления Судного дня осквернять себя общением с силами Антихриста, при приближении войск или правительственных чиновников запирались в деревянных церквах и поджигали их. Восстания начались в 1668 году в монастыре на острове Соловки, в центре духовной и экономической жизни региона, прилегающего к Белому морю. Монахи отказались принимать новые молитвенники, перестали молиться за царя и сместили настоятеля, когда тот попытался пойти на компромисс. Царю Алексею они сказали: «Мы все хотим умереть в старой вере, в которой твой отец, правоверный государь, царь и Великий князь Михаил Федорович и все другие правоверные цари и Великие князья закончили свои дни».

Царь послал на остров войска, но монахи так и не подчинились. Во многом опираясь на помощь местного населения, снабжавшего их продуктами, монахи сумели выдержать восьмилетнюю осаду, прежде чем сдались в январе 1676 года. Почти все погибли от рук обозленных победителей.

Многие староверы бежали на юг, где в 1670–1671 годах произошло восстание под руководством казацкого атамана Степана Разина, призывавшего убивать бояр, помещиков и воевод. Сами староверы участия в восстании почти не принимали, но прибыв на Дон, все еще бурливший недовольством, увеличили число противников власти, переживших поражение бунтовщиков. Симбиоз казачества и староверов на юге и востоке при периодически просыпающемся недовольстве башкир и татар на протяжении следующего столетия создавал постоянную угрозу имперскому государству.

В 1682 году староверы присоединились к стрелецкому бунту в Москве. Смерть царя Федора Алексеевича создала проблемы с престолонаследием, чем воспользовались стрельцы, предъявившие собственные требования: повышение жалованья и возврат к старой вере. Регентша Софья, вначале поддержавшая стрельцов, отвернулась от них, когда стало ясно, какую угрозу они представляют для закона и порядка. По ее приказу главный оратор стрельцов, старовер Никита Добрынин, был схвачен и обезглавлен, а его сторонники подверглись жестоким преследованиям.

По большей части староверчество не стало, однако, бунтарским движением, оставшись отчаянной попыткой отстоять принцип перед лицом того, что представлялось неодолимой силой. Староверы избегали мест, где их могли найти официальная церковь и правительство: держались поближе к границам, например польской, укрывались, как уже упоминалось, на Дону, основывали поселения в далеких северных лесах и на озерах, где почти не было помещиков и крепостного права, а сельские общины еще сохраняли остатки независимости, в центре страны, уничтоженной разрушительной политикой властей. Там религиозные беженцы находили природу, идеальную как для укрытия от властей, так и для культивирования своего аскетического образа жизни. Тысячи километров лесов, озер и болот гарантировали и изоляцию, и минимум комфорта. Рыбная ловля, собирательство и заготовка дров обеспечивали необходимые потребности: кроме того, существовали возможности для торговли. В отсутствие священников староверы проводили импровизированные службы в наспех возведенных часовнях или обычных крестьянских избах, пользуясь иконой и неисправленным молитвенником.

Здесь, на далеком севере, в 1670–1680-х годах беглецы из Соловецкого монастыря устраивали скиты, пахали землю. Иногда вокруг них собирались ученики, порой приходили крестьяне — так образовывались староверческие поселения. Без священников волей-неволей приходилось изобретать собственные обряды, самим исполнять такие таинства, как крещение и исповедь. В подобных условиях самые консервативные верующие в России были вынуждены предпринимать эксперименты, которые в других странах Европы считались атрибутами самых крайних религиозных сект.

Наиболее известное из таких поселений было основано на реке Выг, вытекающей из Белого моря, братьями Андреем и Семеном Денисовыми, прекрасными организаторами с практической сметкой, к тому же братья считались способными полемистами. В то время, когда официальная церковь перешла от преследования староверов к переубеждению, Андрей составил систематизированное изложение принципов старообрядчества, представив его в форме ответов на обвинения никониан. Впоследствии «Поморские ответы» для всех староверов стали общепринятым руководством по догматическим вопросам.

Сменивший брата в качестве настоятеля, Семен написал трактат под названием «Виноград российский», в котором изложил свой взгляд на Святую Русь, потерянную ими. По его мнению, Русь — прекрасный пример народа, управляемого божественной волей, единственная истинно христианская страна в мире, попавшем под власть Сатаны в форме католицизма, протестантизма и западного рационализма. Но и русские тоже оказались развращены сначала «папистской латинской ересью», а потом нечестивыми реформами Никона, затронувшими самую сердцевину священной миссии Руси.

И все же, на взгляд Семена Денисова, в простом народе еще сохранилось зерно истинной веры. Он писал о том, что в России нет ни одного города, ни одной деревни, которые не сияли бы «благочестием», от которых не исходил бы «свет веры».

Правда, все это было задавлено отступническим государством, несшим на себе знак Антихриста, но стойкое следование вере и мужественное сопротивление преследованиям когда-нибудь дадут Руси возможность ожить и вернуться на истинный путь. Денисов призывал вспомнить святых Руси, которые своим благочестием, верой и добродетелью объединили русскую нацию с Христом…

Приспосабливая учение Макария к потребностям времени, Денисов, сам того не желая, создал новую концепцию, значения которой, вероятно, не осознавал сам. Суть состояла в том, что со времен Макария государь и церковь отошли от истинной веры и не могли вести народ к великой цели. Вероятно, в будущем, считал Денисов, они смогут вернуться на правильный путь, но до тех пор единственно возможным носителем русского идеала остается сам народ «в городах, сияющих благочестием» и «деревнях, изобилующих истинной верой».

Как отметил Сергей Зеньковский, Денисов «превратил старую доктрину самодержавного государства в концепцию демократической христианской нации».

В этом и заключалась подлинная сила староверчества. При всех недостатках, ограниченности и предрассудках оно предлагало религиозное объяснение существующей реальности и растущего отчуждения народных масс от космополитического, светского государства, что стало еще более заметным в период правления Петра I и последующее время. Староверчество не только выдержало официальное преследование и дискриминацию на протяжении XVIII и XIX веков, но в определенном отношении даже усилилось. К началу XX века, то есть примерно через 250 лет, староверчество насчитывало от десяти до двенадцати миллионов верующих — от одной пятой до одной четвертой взрослого населения православной России.

Но и это не в полной мере характеризует влияние староверчества, потому что оно проникло и в сознание тех, кто признавал официальную церковь. Американский антрополог Ф. Конибэр, изучавший народные верования, в 1910-х годах писал, что «его сила заключается не столько в числе его открытых приверженцев, сколько в молчаливо сочувствующих ему массах… Во многих регионах мы сталкивались с широко распространенным мнением, что официальное православие хорошо для равнодушных, что это светская религия и что настоящая святая религия — это религия староверов».

Исследователь староверчества 1860-х годов В. И. Кельсиев пошел еще дальше, утверждая: «Народ продолжает считать и сегодня, что Москва — это Третий Рим, и что Четвертому не быть. Потому Россия — это новый Израиль, избранный народ, пророческая земля, где исполняются все предначертания Ветхого и Нового Заветов, из которой даже Антихрист должен выйти, как Христос вышел в прежней Святой земле. Представитель православия, российский царь, самый законный император на земле, так как он занимает трон Константина».

Даже допуская элемент преувеличения в этом высказывании, ясно — раскол давно перестал быть вопросом о том, двумя или тремя пальцами следует креститься, а обозначил радикальное расщепление русского сознания, когда огромные массы консервативных и патриотически настроенных русских оказались отчужденными от имперского государства и стали вести собственную духовную и даже общинную жизнь вне рамок, предлагаемых им официально. Как заметил Милюков, «русское народное благочестие отделялось от благочестия господствующей церкви. Болезненный и обильный последствиями разрыв между интеллигенцией и народом, за который славянофилы упрекали Петра, совершился полувеком раньше».

Уже к концу XVII века крепостное право, рекрутчина и давление государства, соединившись с экуменическими амбициями церкви, довели население до такого озлобления и истощения, что породили раскол, подорвавший верность как государству, так и церкви и ослабивший национальное единство.

Глава 2 Светское государство Петра Великого

В начале XVIII века напряжение в обществе, вызванное полуторавековым преследованием имперских целей, возросло из-за активного внедрения иностранных теологических, официальных и культурных моделей, рассчитанных на преобразование России в европейскую державу. Приток чужой культуры был просто необходим: если Россия желала отстоять приобретенные территории, по военному потенциалу ей следовало сравняться с крупнейшими европейскими странами. В то же время этот процесс представлял крайнюю опасность для социального и этнического единства России.

В конце XVII века Москва управляла огромной территорией в Северной Азии, но это не укрепило ее стратегическую безопасность ни на юге, ни на западе. Да, Россия одержала убедительную победу над Польшей, приобретя изрядную территорию, но произошло это только после затяжной и изнурительной войны. На севере и западе страна по-прежнему оставалась отрезанной от Балтийского моря и уязвимой для имперских посяганий Швеции, в то время как на юге все еще сохранялась опасность разрушительных набегов татар. Чтобы остаться империей, нужно было уметь защитить себя, причем не только на юге и востоке, но в первую очередь на западе, где ожидалась наибольшая опасность.

Кроме того, экономические ресурсы России, потенциально превосходящие ресурсы любой другой страны мира, все еще оставались почти невостребованными. Огромные расстояния, примитивный транспорт, малоплодородные земли и экономическая отсталость населения затрудняли развитие горного дела, мануфактур и торговли, тогда как существующие порты, большую часть года закрытые для судов из-за обледенения рек и морей, и проливы, контролируемые потенциальными врагами России, не могли способствовать осуществлению связей с другими странами. Долговременный имперский статус не мог быть обеспечен без заметного повышения стандартов русских вооруженных сил и активного использования ресурсов земли и населения.

В первые годы правления Петру I удалось, хотя и с большим трудом, захватить турецкую крепость Азов в устье Дона и таким образом получить ненадежный выход к Черному морю. Но слабость вооруженных сил России убедительно демонстрировала провалы всех попыток отвоевать плацдарм на Балтике: в 1700 году большая армия Петра потерпела сокрушительное поражение от небольшой шведской армии под Нарвой, портовым городом, который надеялись захватить русские.

Но именно Нарва стала поворотным пунктом. Петр I, глубоко задетый поражением, извлек из него необходимые уроки. Эти уроки не изменили сути его политики, но придали ей новый радикализм и решительность. По своему характеру и воспитанию царь уже был предрасположен к тому, чтобы сделать Россию более европейской, не только втягивая ее в сложные военные и дипломатические игры, составлявшие суть политики всех великих европейских держав, но и осваивая новые технологии и новый образ мышления, трансформировавшие жизнь ведущих европейских государств в течение XVII века.

В детские годы Петра, когда тот еще правил вместе с братом, иностранцы все еще жили в специально отведенном для них районе вне пределов Москвы, в так называемой «немецкой слободе». Власти опасались разлагающего влияния чужеземцев на мораль честных русских людей. Такая сегрегация свидетельствовала о том настороженном отношении московитов к внешнему миру, который был свойствен всей их предыдущей истории. Петр нарушал табу, окружавшее слободу: не только посещал пользующееся дурной репутацией место, но и заводил дружбу с некоторыми из ее обитателей, подолгу разговаривал с купцами, ремесленниками. Из поры юности Петр вышел гладко выбритым и в европейской одежде, что приводило в ужас некоторых его современников. Он ел мясо в постные дни, нарушая православные традиции.

Вдохновленный астролябией, которую привез из Швеции князь Долгорукий, Петр с энтузиазмом взялся за изучение арифметики, геометрии, навигации, баллистики и фортификации. Его обучал голландец Франц Тиммерман. Петр пристрастился носить голландскую матросскую форму и называл себя «бомбардиром». Как завороженный, слушал он своего наставника, Никиту Зотова, рассказывавшего о военных кампаниях его отца, царя Алексея, и, горя желанием воплотить собственные идеи, формировал «потешные полки» из юных дворян, одевал их в темно-зеленые мундиры, выдавал оружие из дворцового арсенала и выводил на маневры, весьма далекие от «потешных»: в некоторых участвовало по нескольку тысяч человек, были раненые и даже убитые.

Став единовластным царем, Петр пошел еще дальше в нарушении московских запретов, объехав протестантские страны Северной Европы. В 1697–1698 годах он посетил балтийские провинции Швеции, Польшу, Пруссию, Голландию, Англию и Австрию, называя себя Петром Михайловым, бомбардиром Преображенского полка.

Это путешествие назвали бы сегодня «актом промышленного шпионажа», причем царь, официально (но не по сути) инкогнито, сам являлся главным разведчиком. В Кенигсберге Петр прошел краткий курс артиллерии, в Амстердаме работал плотником на судоверфи, в Лондоне посетил фабрики, мастерские, обсерваторию, арсенал и Королевский монетный двор, присутствовал на заседании Королевского общества, проникшись идеей, как государство должно покровительствовать науке и технике. Почти все из того, что Петр делал и видел за границей, противоречило московским представлениям о царском достоинстве, но Петр вынес из поездки то, что желал, и вернулся с убеждением — Россия должна стать такой, как зарубежные страны, и не только в военно-техническом, но и в социальном, культурном и интеллектуальном плане.

Петру пришлось прервать путешествие и вернуться досрочно из-за вспыхнувшего в Москве восстания стрельцов. Стрелецкое войско, основанное Иваном IV для усиления пехоты огнестрельным оружием, уже давно стало ненужным из-за прогресса военной науки и техники. Сочетание привилегий с отсталой техникой, характеризующее образ жизни стрельцов, было именно тем, что Петр твердо решил уничтожить. Он осуществил свои намерения, казнив несколько сот бунтовщиков и распустив все стрелецкие полки. Одновременно царь приступил к осуществлению программы модернизации общества по западному образцу, издав указ о запрещении ношения бород в изысканном обществе; не желавшим подчиниться придворным сам стриг бороды. Большего оскорбления мужскому достоинству и благочестию трудно было придумать: православная церковь считала бороды обязательной принадлежностью всех богобоязненных мужчин, считалось, что мужчина с гладко выбритым лицом не будет допущен в рай.

Военная реформа и промышленность

Унизительное поражение под Нарвой укрепило уверенность Петра в необходимости скорейших перемен. Урок, вынесенный из заграничного путешествия и подтвержденный поражением под Нарвой, ясен: армия, хотя и большая, была недостаточно обучена и неадекватно снаряжена, чтобы на равных сражаться с лучшими европейскими армиями, в том числе и шведской. Тактика, сослужившая хорошую службу в «диком поле», против быстрых, но легко вооруженных конников, оружие, принесшее — хотя и с трудом — победу над поляками и османами, показали полную несостоятельность в столкновении с мощью войск Карла XII.

Петру предстояло провести Россию через то, что Европа прошла в XVI–XVII веках и что некоторые историки, колеблясь, называют «военной революцией». Ключевыми элементами этой революции были:

1) развертывание больших масс хорошо обученной и дисциплинированной пехоты, вооруженной современным огнестрельным оружием;

2) использование высокомобильной легкой кавалерии, способной при необходимости сражаться как пехота (драгуны);

3) увеличение количественной и качественной мощи артиллерии;

4) укрепление фортификаций, рассчитанное на их способность выдержать удары такой артиллерии.

Все эти нововведения привели к резкому вздорожанию войны, побудив все европейские страны изобретать более эффективные способы мобилизации человеческих и природных ресурсов, имеющихся в их распоряжении, с далеко идущими и долговременными последствиями для форм управления. В некоторых отношениях Россия при всей отсталости при проведении подобного процесса имела ощутимое преимущество по сравнению с противниками. Общество уже было построено для службы государству, привилегии, которыми пользовались социальные группы, были намного слабее, чем где-либо в Европе, и это облегчало задачу сбора налогов и набора на военную службу.

Военная революция в России началась еще в XVII веке при Алексее Михайловиче, но при отсутствии единой концепции проведения не дала требуемого результата. Состоявшие на военной службе дворяне твердо придерживались «кавалерийского» стиля ведения войны, которому научились в степях, и во главе полков «нового строя» нужно было поставить иностранцев. Как заведено в традиционных войсках, осенью эти полки распускались, что позволяло государству экономить на их содержании, и собирались к следующей кампании, начинавшейся весной. Уже к 1680-м годам полки «нового строя» численно превосходили традиционные и после реформирования всей армейской структуры могли воспринять и современную стратегию, и современную технику.

Одна из главных проблем заключалась в том, что комплектование армии по-прежнему оставалось поддерживаемым государством частным предприятием. Даже солдаты для полков «нового строя» набирались, обмундировывались и снаряжались отдельными помещиками за счет доходов от своих владений. В XV и XVI веках поместье давали за службу, и оно являлось условным владением, чем и отличалось от вотчинного владения, переходившего по наследству. Однако к концу XVII века различие почти полностью стерлось: поместье стало наследственной собственностью, так что помещики уже не были материально заинтересованы в военной службе, хотя и считали ее делом семейной чести.

Петр решил, что бремя набора, обучения и снаряжения войск должно быть возложено непосредственно на государство, а это можно осуществить, восстановив прежний условный принцип землевладения, теоретически никем не отмененный. Цель царя заключалась в том, чтобы создать регулярную армию, которая не станет распускаться на зиму, а будет постоянно находиться в полной боевой готовности. В 1705 году Петр I ввел рекрутчину, систему, при которой новые войска набирались непосредственно из деревень, причем рекрутов назначал землевладелец, а в случае с «черными» крестьянами — собрание общины, сход. На сборный пункт будущих солдат направляли с минимумом запасов и одежды — об этом предстояло позаботиться государству. Расходы на рекрутов покрывались путем круговой поруки: если кто-то не являлся на службу или дезертировал, то деревня обеспечивала замену.

Хотя другие европейские страны в экстренных случаях уже использовали возможности массового набора, Россия стала первой державой, обратившейся к всеобщей воинской повинности как к постоянному методу создания вооруженных сил. С военной точки зрения у такого способа были большие преимущества — он дал Петру возможность одержать победу над Карлом XII в битве под Полтавой в 1709 году и успешно провести всю военную кампанию как на суше, так и на море, результатом которой стала капитуляция Швеции в 1721 году. Однако российскому обществу это принесло новые обязанности, связанные с укреплением системы государственной службы.

К подобным же средствам Петр обратился и для того, чтобы как можно быстрее создать индустриальный потенциал России, без которого невозможно содержать и должным образом оснастить и вооружить такую армию. В стране уже существовала металлургическая промышленность, но Петр, используя силу государства, увеличил производство в десять раз, а также основал новые отрасли, например текстильную, для обеспечения армии обмундированием, а флот полотном и канатами, а также кораблестроительную отрасль. Появились новые промышленные районы: вокруг новой столицы, Санкт-Петербурга, и на Урале, где добывалась руда. Поначалу только что построенными предприятиями управляла Мануфактур-коллегия, но затем их стали либо продавать, либо сдавать в аренду купцам и дворянам, часто предоставляя право монополии.

Большой проблемой оставался недостаток рабочей силы Сначала Петр намеревался поощрять наем свободных рабочих для поднятия престижа производства, но в малообитаемые сырьевые районы никто не желал переселяться, и в конце концов царь разрешил владельцам фабрик, даже недворянам, покупать крепостных. Царь также приписывал к предприятиям целые деревни для выполнения неквалифицированных работ, тогда как административные обязанности были возложены только на иностранцев. Мастеров также приглашали из-за границы. Работа на новых заводах была тяжелой, неприятной и проходила в ужасающих условиях: крестьяне не могли привыкнуть трудиться по часам и без перерывов. Владельцы имели право наказывать недисциплинированных рабочих, вплоть до заключения в кандалы и отправки в тюрьму. Приписанные к заводам крестьяне часто жаловались на условия труда — нередко целые деревни снимались с мест и уходили, будучи не в силах терпеть столь резкую трансформацию привычного образа жизни.

Петровская индустриализация достигла своих целей и заложила основу для экономического развития, выдержавшую еще около ста лет, прежде чем недостатки стали слишком очевидны. Однако усиление налогового бремени и широкое применение принудительного труда на деле ослабили покупательную способность населения, лишили его основ гражданского существования и привели к дальнейшему отчуждению людей от власти.

Новый государственный аппарат

Для того чтобы покрывать огромные расходы государства, Петр I решительно упростил налоговую систему, введя подушную подать. Для более строгого контроля за налогоплательщиками была разработана сложная система, поделившая все население на две большие категории — теперь каждый становился членом либо служилого, либо тяглого сословия. В первое входили знать (бояре и служилые дворяне), купцы и духовенство. Во второе — остальное городское население (мещане) и два класса крестьян: «черные» и крепостные. Для составления подушной переписи потребовалось много времени, но зато эта перепись содержала подробнейший отчет о населении России и уже одним своим существованием закрепляла каждое сословие за местом жительства и определенной функцией. В частности, благодаря подушной переписи помещикам стало легче доказывать свои права на беглых крепостных крестьян.

Новые функции, принятые на себя государством, потребовали бюрократического аппарата, работающего более эффективно, чем тот, который Россия имела в XVII веке. Нельзя говорить о полном успехе Петра в этом отношении и создании того, что было необходимо, но, тем не менее, его нововведения заложили фундамент структур, просуществовавших до 1917 года. Будучи по природе технократом, царь находил удовольствие в вещах, которые хорошо работали, а цель состояла в построении такого государства, которое обеспечило бы мобилизацию природных и людских ресурсов для защиты и процветания страны. Государство представлялось царю механизмом, который, подобно часам или гидравлическому насосу, должен быть спроектирован таким образом, чтобы делать свою работу с максимумом эффективности и минимумом расходов.

Прежде всего это означало новую формулировку концепции божественного права, которая оправдывала бы активную, интервенционистскую роль государства. Петр 1 принял титул Russorum Imperator, использовав латынь, чтобы напомнить и вызвать ассоциации с военной славой «Первого Рима». Прежние широко применявшиеся эпитеты «благочестивый» и «тишайший» полностью вышли из употребления. Религиозные процессии уступили место торжественным выходам через триумфальные арки, причем Петр представал в образе Марса или Геркулеса, античных богов и титанов, обязанных победами собственной силе и доблести. После окончательной победы над шведами император удостоился еще одного титула — «Отец Отечества», соответствующего латинскому ###pater patriae. Наследие «Второго Рима», Византии, утратило былую ценность, а из русских святых наибольшим почтением царя пользовался Александр Невский, чьи военные победы заложили основу притязаний Руси на Балтийское побережье — его останки были перенесены в новую столицу.

Подчеркивание светского величия и достижений не означало, что Петр не был верующим, но партнерству светской власти и церкви пришел конец. Император запретил патриаршество и подчинил церковь себе, создав Священный Синод во главе с назначаемым царем обер-прокурором. Петр взял на себя даже то достоинство, которое раньше соответствовало только патриарху: после победы под Полтавой его встретили словами, с которыми прежде обращались только к главе церкви: «Благословен да будет Он, кто приходит во имя Господа!»

Согласно концепции Петра, государство стояло выше эгоистичных частных интересов, выше этнических или религиозных различий, даже выше личности самого монарха. Петр был первым царем России, попытавшимся провести различие между государством и личностью и качествами правителя. Это проявилось, в частности, в новой клятве, которую давали рекруты, вступая в армию: «государю и государству». Сам Петр не всегда соблюдал отличие, в еще меньшей степени это делали его подчиненные, но все же то был первый шаг от вотчинной системы правления к функциональной, или бюрократической, где общественная и частная сферы разъединены друг от друга и каждая ветвь управления исполняет функцию независимо от личных интересов исполнителей. Петр даже попытался убрать из монархии фактор родства, бросив вызов традиционному порядку наследования и выговорив право правителя самому назначать своего преемника.

Тем же мотивом, установлением принципов функционализма и беспристрастности, было продиктовано и учреждение в 1718 году коллегий вместо существовавших до того приказов. Коллегии являлись, скорее, функциональными органами, чем территориальными: каждая имела собственную область юрисдикции, будь то армия, правосудие или сбор налогов. Более того, возглавляли их не отдельные личности, а административный совет из нескольких человек. Таким образом подчеркивалось, что их власть не может быть использована в личных интересах одного лица или семьи. Как объяснил Петр I в указе от 19 декабря 1718 года: «Чего ради учинены коллегии, то есть собрания многих персон, в которых президенты или председатели не такую мочь имеют, как старые судьи [которые] делали, что хотели. В коллегиях же президент не может без соизволения товарищев ничего учинить…»

Но, конечно, и коллегии способны порождать свои собственные интересы и действовать по принципу, выраженному русской пословицей «Рука руку моет». Защищая групповые интересы, любые коллегиальные органы могут застопорить работу самого прекрасно спроектированного механизма. По этой причине Петр провел в жизнь еще один принцип, согласно которому глаз хозяина должен все видеть. Если государство — механизм, ему требуется оператор, надзирающий за нормальным функционированием всех частей и устраняющий возникающие неисправности. Поэтому в каждую коллегию царь посадил своего представителя, фискала, «которому следовало надзирать за тем, чтобы дела велись со рвением и справедливостью; а если кто того не будет делать, то фискал должен докладывать обо всем в коллегию, как предписывает ему инструкция».

В связи с тем, что Петр считал бдительность первостепенной обязанностью фискалов, он заранее снимал с них ответственность за возможные ложные обвинения и практиковал награждение фискалов частью изъятой у провинившихся собственности. Этим царь открыл дорогу к культу «бумаготворчества» и порожденным завистью и злобой, зачастую ничем не обоснованным обвинениям, ставшим со временем неотъемлемой частью российской бюрократической жизни.

В проведенных Петром реформах государственного управления появилась роковая двойственность.

С одной стороны, реформы были проникнуты духом уверенности в способности людей достигать благотворных и перспективных перемен посредством рациональной организации. С другой — эту уверенность подтачивало постоянное подозрение, что те же люди, предоставленные самим себе, станут на деле вести себя нерационально и мешать работе самого совершенного механизма своим бездельем, неловкостью, невежеством, эгоизмом или преследованием корыстных клановых или личных интересов. Письма и инструкции Петра пронизаны страстным желанием навязать свою волю всем и на все времена, причем это касалось даже самых мелких дел, словно он смутно сознавал — греховная человеческая натура испортит, сведет на нет все его превосходно разработанные планы. Император даже запретил плеваться и ругаться в коллегиях и определил наказания для упорствующих в этом нарушителей, угрожая им телесными наказаниями и лишением имущества и звания.

В основе всего этого лежало невольное признание того, что принципы светского, деятельного управления, покоящиеся на строгой субординации, безличности, разделении функций и четком регулировании, совершенно несоотносимы с принципами, свойственными родственным системам кумовства, пронизывавшим все российское общество от деревенской общины до царского двора: бесцеремонность, персонализация, круговая порука, «Рука руку моет».

Социальным классом, которому суждено было стать носителем новых идеалов государства, стало дворянство, или, как его тогда называли, шляхетство. Петр хотел, чтобы шляхетство стало категорией, определяемой не рождением и наследственной иерархией, а личными заслугами и отличиями на службе у государства: «Мы для того никому никакого ранга не позволяем, пока он нам и отечеству никаких услуг не покажут».

На практике концепция выразилась в требовании, чтобы дети знати обязательно учились какому-нибудь государственному делу, сдавали экзамен и начинали службу с низшей ступени. Если речь шла об армии, то это означало, что их зачисляли рядовыми, хотя для смягчения удара по семейной гордости позволялось проходить службу в престижных гвардейских полках, в которые превратились некогда «потешные» петровские части. В разгар реформаторского азарта Петр I даже попытался настаивать, чтобы юношам из знатных семейств, не имеющим аттестата по математике и геометрии, не дозволялось вступать в брак — позднее император сам отказался от этой драконовской меры.

Идеал продвижения только за счет личной службы был закреплен в «Табели о рангах», введенной в действие в 1722 году. «Табель о рангах» заменила систему местничества, отмененную за тридцать лет до этого, согласно которой официальные посты распределялись в зависимости от наследуемого положения семьи претендента. Новая «Табель» основывалась на военной иерархии, но применялась не только в армии и на флоте, но и на гражданской службе и при дворе. Она состояла из четырнадцати параллельных рангов: пройдя путь от четырнадцатого до восьмого, человек незнатного происхождения получал статус дворянина, причем не только для себя, но и для своих потомков, которые считались равными по достоинствам самому древнему роду, несмотря на низкое положение предков и отсутствие герба.

Здесь, конечно, проявилось свойственное Петру противоречие, отличавшее его хронический дуализм: принуждать ли подданных к службе или пробуждать их гордость службой. В принципе, простой человек становился дворянином только по заслугам, но достигнув определенной ступени, передавал свое положение наследникам, которым вследствие этого уже не приходилось проходить через те же испытания. Пока Петр правил сам, одной силы личности хватало, чтобы знать делала то, чего он хотел, но его преемники такой щепетильностью не отличались и все реже обращались к элементу принуждения. Долговременный эффект реформы состоял в том, чтобы создать новое сословие с наследственными привилегиями.

С самого начала понимая всю сложность проблемы, Петр I попытался укрепить материальные возможности знати по исполнению государственной службы введением системы майората, при которой земельные владения полностью переходят к одному наследнику. Цель состояла в том, чтобы предотвратить деление земельной собственности до такого предела, когда образовавшиеся клочки земли уже не обеспечивали нормального уровня жизни, а также подтолкнуть тех, кто не являлся наследником, зарабатывать себе на жизнь государственной или военной службой. Однако в этом вопросе Петру не удалось преодолеть глубоко укоренившийся принцип обеспечения всех наследников. После смерти императора закон о майоратном наследовании был аннулирован: знать, как и крестьяне, продолжала делить свои владения.

Новая столица

Петр намеревался не просто обновить служебные рамки империи, он стремился внедрить новый образ жизни и культуры, подобный тому, который ему удалось наблюдать во время путешествия по Западу. Примером этой новой жизни император решил сделать новый город Санкт-Петербург, построенный на болотистой местности у Балтийского моря. Город начал жизнь как крепость и база только что созданного Балтийского флота и являлся демонстрацией факта, что Россия превратилась в великую морскую державу, намного превзошедшую Швецию. Но с самого начала Петр лелеял для Петербурга еще более возвышенные замыслы. Городу предстояло стать прототипом «регулярной» России, которой он хотел заменить хаотичную, неорганизованную, семейственную Московию. Царь назвал этот город своим парадизом, предпочитая латинское слово русскому слову рай.

Речь шла не о «Третьем Риме», а скорее о «Новом Амстердаме». Для создания планов общественных зданий и домов придворных приглашали зарубежных архитекторов. Постепенно Петербург превращался в настоящую столицу с домами из камня, просторную, позволяющую видеть и небо, и море. Или, как писал живший в нем через два века Иосиф Бродский: «Нетронутая до того европейскими стилями, Россия открыла шлюзы, и барокко, и классицизм хлынули и затопили улицы и набережные Санкт-Петербурга. Похожие на орган леса колонн устремились вверх… в бесконечность в своем растянувшемся на мили евклидовом триумфе».

За это пришлось заплатить высокую цену. В течение нескольких лет Петербург оставался всего лишь огромной строительной площадкой на болотах. Рабочие, собранные со всей страны, орудовали лопатами и таскали тачки, утопая в грязи и нередко даже умирая от перенапряжения, по недосмотру или в результате наводнений, регулярно затапливавших низину, пока реку Неву не заковали в каменные берега. Столетие спустя историк Николай Карамзин, поклонник Петра и его деяний, писал, что город был «построен на слезах и трупах».

Тем не менее к 1713 году Петербург поднялся достаточно, чтобы Петр смог перевести туда двор и основные правительственные учреждения. После этого царь заявил, что те из знати, кто хочет присутствовать при дворе, должны построить себе резиденции, согласуясь с одним из заказанных им проектов. Чтобы сэкономить на камне, редком в тех местах, он особо оговаривал, чтобы городские дома аристократов прилегали друг к другу и стояли террасами вдоль рек и каналов. Новые обитатели особняков получали по небольшой парусной лодке, на которой под угрозой штрафа каждое воскресенье демонстрировали свои мореходные умения.

Было еще одно символическое отличие от Москвы: иностранцам разрешалось — и даже поощрялось — селиться в пределах городской черты. Купцам, занимавшимся торговлей с другими странами, было предписано осуществлять свои операции не через Архангельск на Белом море, а через Петербург на Балтике. Новой столице предстояло стать «окном в Европу» и в коммерческом смысле.

Расположение и облик Петербурга делали его живым доказательством новой России, великой европейской державы, ориентированной на будущие достижения. Сто лет спустя проницательный французский наблюдатель, маркиз де Кюстин, заметил, что «великолепие и необъятность Санкт-Петербурга — это символы, установленные русскими для прославления их будущего могущества, и надежда, воодушевившая такие усилия, представляется мне возвышенной».

Но при этом город столь резко отличался от всех других городов России, с неряшливыми, полудеревенскими улицами и жилищами, что всегда сохранял ауру нереальности. Достоевский назвал Санкт-Петербург «придуманным городом» и с удовольствием описывал призрачный свет северного лета как часть декораций сцены, на которой его персонажи разыгрывали свои драмы.

Князь Одоевский, неутомимый собиратель народных сказаний, пересказал финскую легенду, хорошо передающую это почти нематериальное свойство огромного города. Рабочие, строившие столицу, столкнулись с любопытным фактом: каждый положенный ими камень засасывало болото. Они клали камни, кирпичи, лес, но с тем же результатом: болото проглатывало все, оставляя лишь грязь. Наконец Петр, занятый строительством корабля, оглянулся и увидел, что города нет. «Ничего-то вы не умеете делать», — сказал он рабочим и принялся за дело, кладя камни прямо на воздух. Когда весь город был построен, Петр опустил его на землю и на этот раз ни одно здание не утонуло в болоте.

Неизвестно, слышал ли эту легенду де Кюстин, но свое восхищение городом он умерил аналогичным опасением: «Если эта столица, не имеющая корней ни в истории, ни в земле, будет позабыта властителем хотя бы на один день, или какая-то перемена в политике отвлечет мысли хозяина, гранит, скрытый под водой, раскрошится, затопленные низины вернутся в свое естественное состояние, и законные владельцы этих безлюдных мест вернутся в свои права».

Новая столица стала местом, где собиралась новая элита светской культуры. Свободные русские рубахи уступили место облегающим камзолам и бриджам, модным в то время почти во всей Европе. «Указ об ассамблеях» требовал от знати регулярно посещать званые вечера, балы и салоны, где можно было встретить знакомых, обсудить дела, узнать, что творится в мире, и вообще проявить манеры, изложенные в первом наставлении по этикету «Юности честное зерцало».

Это руководство, переведенное с немецкого, предписывало читателям «не храпеть носом и глазами не моргать», не сморкаться «яко труба трубит», «не дуть в суп, чтобы везде брызгало», «над едой не чавкать, как свинья, и головы не чесать».

Женщины принимали в «ассамблеях» полноправное участие, что резко контрастировало с предписываемым прежде уединением. В начавшей издаваться официальной газете сообщалось о главных общественных событиях, а также излагались последние дипломатические, коммерческие и прочие новости.

Образование и культура

Подход Петра к образованию и культуре был вначале чисто утилитарным: царь учредил школы, в которых знатные юноши могли освоить умения, необходимые государству. В этих первых «цифирных школах» обучали математике, навигации и другим наукам, которые могли пригодиться в будущей гражданской, военной и морской службе. Школам не всегда удавалось привлечь и удержать учеников, и к концу жизни Петр пришел к выводу о необходимости соединить учение практических наук с более широким образованием, что позволило бы науке и технике занять твердое место в российском обществе. В то время единственными высшими учебными заведениями являлись Славяно-греко-латинские академии в Москве и Киеве, удовлетворявшие потребности церкви и представлявшие смешение византийской традиции и иезуитской контрреформации XVII века.

Желание придать науке и технике особое положение в российском обществе зародилось у Петра в результате переписки с Лейбницем, начавшейся в 1697 году. Лейбниц, одобривший грандиозные планы по распространению цивилизации, знаний и техники по всему миру, очень обрадовался, что в числе его приверженцев оказался император России. Лейбниц рекомендовал Петру привлекать иностранцев, способных взять на себя распространение полезных знаний, и в то же время открывать школы, библиотеки, музеи, ботанические и зоологические сады, которые собирали бы знание во всех его формах и делали доступным населению. Лейбниц также советовал учредить в России собственные исследовательские институты для изучения огромных и остающихся неизвестными ресурсов страны и выработки предложений по изучению и развитию национальной экономики.

Петр I воплотил в жизнь большую часть этой программы: открыл первый российский музей (Кунсткамера в Петербурге), распорядился о закупке книг для первой публичной библиотеки, финансировал экспедиции в малоизвестные регионы для поиска полезных ископаемых и нанесения на карту их месторождений. В более поздние годы Петр заложил основу для национальной Академии наук, взяв за образец лондонское Королевское общество и Парижскую академию наук. Сделать это в России было очень трудно — из-за отсутствия местных ученых для комплектования штатов. Некоторые советники, включая Кристиана Вольфа из университета Галле, предупреждали царя, что основывать Академию, не имея сети образовательных учреждений более низкого уровня — значит ставить телегу впереди лошади.

Петр, уже как бы построивший столицу в воздухе и опустивший ее на землю, был не из тех, кто уступает таким советам. Неудовлетворенный прежними планами распространения в России западных учений, царь решил, как уже случалось не раз, поступить по-своему.

План, одобренный им в 1724 году, предусматривал создание вместе с Академией еще и университета и даже гимназии, что позволило бы и готовить студентов, и преподавать им новейшие знания. Задуманное императором осуществилось вскоре после его смерти.

В результате всех усилий Петра I Россия получила науку и знания, соответствовавшие самому высокому международному уровню, а это подкрепило претензии империи на роль ведущей европейской державы. С самого начала именно наука и образование стали престижными и приоритетными объектами внимания государства. Но и этот прыжок через несколько ступенек к строительству научного общества имел свою цену. Почти все первые ученые России являлись иностранцами, в основном немцами, а потому довольно широко распространилось мнение, что наука — это нечто чуждое жизни простых людей. Так как начало распространения знаний и образования совпало с ограничениями деятельности церкви, и то и другое ассоциировались с безбожием, даже с происками Антихриста.

Человеком, чья духовная биография во многом напоминала биографию Петра, был Михаил Ломоносов (1711–1765), возможно, первый выдающийся коренной русский ученый. Его детство прошло на севере, где не было крепостного права и где независимости духовной жизни в немалой степени способствовало староверчество. Увлекшись русскими версиями псалмов, юный Ломоносов ухитрился добраться до Москвы, чтобы изучать стихосложение. Назвавшись сыном дворянина, он поступил в Славяно-греко-латинскую академию, где проявил явные способности. Его пригласили студентом в недавно открытую Академию наук, затем отправили на учебу в Германию.

После возвращения Ломоносов преподавал химию, минералогию, риторику, стихосложение и русский язык в Академии, причем во всех этих областях добился значительных успехов. Он также вел кампанию по освобождению высшего образования от немецкого влияния, для чего открыл в Москве Российский университет, распахнувший свои двери в 1755 году. Его теория трех уровней русского языка во многом способствовала формированию устойчивого письменного языка из путанной смеси церковно-славянского, бюрократического и разговорного русского. Но, как и у Петра, просветительская работа сочеталась у Ломоносова с эпизодами грубой несдержанности, когда он даже делал неприличные жесты в адрес своих немецких коллег и называл их Hundsfötter и Spitzbuben — это грубые ругательства.

Проблемы петровского наследства

В своем «Общественном договоре» Руссо писал, что в определенных обстоятельствах правителю не остается ничего другого, как «заставить людей быть свободными». Эта фраза невольно вспоминается, когда оцениваются мероприятия Петра. Император искусственно насаждал в России такие качества, как предприимчивость, дисциплинированность, неподкупность и дух познания, почти не имевшие корней в тонком плодородном слое страны. По этой причине искусственные насаждения дали нежелательные побочные эффекты: поверхностные знания, нетвердые убеждения, неискренность и лицемерие.

Решение всех проблем Петр видел в надзоре государства или, по крайней мере, надзоре чиновника, назначенного государем и ответственного перед ним. Это были полицейские, роль которых император оценивал особо, что показывает составленная им инструкция: «Полиция имеет особое задание: защищать правосудие и права, внедрять добрый порядок и мораль, гарантировать безопасность от воров, грабителей, насильников и вымогателей… Она обязывает всех к труду и честной профессии… Она защищает вдов, сирот и иноземцев в соответствии с Божьим законом. Воспитывает юных в целомудренной чистоте… короче… полиция есть душа гражданства и доброго порядка».

Полиция как «душа гражданства» — концепция, казавшаяся, возможно, менее странной в век просвещенного абсолютизма, чем сейчас, но, тем не менее, выдающая некую несвязность всех предприятий Петра I. Свобода, опирающаяся на принуждение; просвещение, поддерживаемое каторгой. То была тень, омрачавшая не только период правления Петра, но и весь последующий двухвековой путь российской цивилизации.

Двойственность отличала и характер самого Петра. Самый авторитарный из всех царей, он все же мог отбросить все доспехи величия и зайти в самый обычный трактир или мастерскую, чтобы выпить, поговорить и послушать разговоры и споры простых людей. Проповедник новейших технических достижений, Петр I также ценил народную культуру и получал удовольствие от песен и танцев под незатейливые мелодии вместе с самыми низкими из своих подданных.

Самым странным в его поведении был элемент пародии на самого себя. Время от времени император торжественно утверждал царем одного из придворных, князя Федора Ромадановского, приносил ему клятву верности и обещал подчиняться всем его приказам. Вспоминается, как Иван IV отказался от трона в пользу татарского князя. «Бывало во время святок, Петр вместе с несколькими высокопоставленными деятелями разыграл, представив пьяницами и дураками, „Всепьянейший Синод“. Человек, изображавший патриарха, расхаживал с голым Бахусом на митре, чьи глаза источали распутность», тогда как все присутствующие насмешливо распевали непристойности.

Эти и другие развлечения в духе бурлеска позволяют предположить значительную степень конфликтности в личности самого Петра. Его рационалистическая точка зрения на Бога и собственную власть резко контрастирует с теми понятиями и представлениями, которые закладывались в его характер в детстве и за которые твердо держалось общество, окружавшее Петра. Очевидно, эти противоречия порождали в нем напряжение, преодолеть которое царь мог лишь с помощью столь парадоксального и на первый взгляд сбивающего с толку поведения.

Изменить культуру даже элиты, конечно, вряд ли под силу одному правителю, сколь бы долго он ни оставался на престоле. Но как бы там ни было, Петру удалось фундаментально переориентировать манеры и взгляд на мир того слоя, который стал при нем правящим классом России. Вначале недовольные нововведениями, дворяне постепенно привыкали к новой космополитической культуре и даже принимали ее как знак своего особого социального статуса.

Таким образом, дворяне оказались на большой дистанции от масс народа, крестьян, горожан (за исключением немногих богатых купцов) и духовенства. Простые люди, не попавшие ни в армию, ни в бригады, строившие Петербург, оставались лишь зрителями, а не участниками этой «революции сверху», и испытывали по отношению к ней смешанные и по большей части критические чувства. Особенно враждебно встретили нововведения староверы, уже отчужденные от светского государства в период правления более умеренных предшественников Петра. Все новое они считали оскорблением религии или национальной традиции, а иногда и того и другого: бритье бород, ношение «немецкой» одежды, введение нового календаря, поощрение иностранной учености, допуск женщин в общественную жизнь, подушную подать, отмену патриаршества, требования к священникам нарушать тайну исповеди. Богохульские оргии царя только подтверждали страхи староверов. Даже политика религиозной терпимости, смягчение гонений на староверчество демонстрировала намерение царя ослабить истинную веру. Настроенные апокалиптически считали его Антихристом. Народные гравюры изображали Петра с двуглавым орлом, официальным гербом государства, в виде двух рогов, произрастающих из его головы.

Дело не ограничилось ворчанием и выражением непочтительности. Как и во времена Ивана IV, многие крестьяне не выдерживали новых тягот и бежали. Летом 1707 года, когда в поисках беглых крестьян князь Долгорукий явился на Дон, его отряд попал в засаду и был уничтожен двумя сотнями казаков под предводительством атамана Кондратия Булавина. Это событие послужило сигналом к общей кампании против правительственных поисковых отрядов, в ходе которой Булавин был избран главой всего донского казачества и заключил договор с запорожскими казаками. Объявив себя наследником Степана Разина, он прошел по воронежской, тамбовской, борисоглебской землям, получая повсюду поддержку крестьян и призывая защитить «дом святой Богородицы и православную церковь от неверных и греческих учений, которые навязывают нам бояре и немцы».

Восстание Булавина создало угрозу крепостям Азов и Таганрог, ослабляя позиции России на Черном море. Для подавления восстания Петру пришлось снимать со шведского фронта драгунские части.

Подтверждением дьявольского статуса Петра стало в глазах широких масс его обращение с сыном и наследником Алексеем. Физически слабый и набожный юноша, Алексей совершенно не походил на своего отца. Его мать, Евдокия, заподозренная в поддержке стрелецкого бунта 1698 года, была отправлена в монастырь, чего Алексей так и не простил отцу. В разгар личного конфликта с царем юноша бежал за границу. Выманенный оттуда ложными обещаниями, Алексей вернулся на родину, но был подвергнут пыткам в Преображенском приказе и умер во время одной из них. Фактически убив сына, Петр оставил империю без наследника. Впоследствии император усугубил свое преступление указом от 1722 года, согласно которому каждый правитель должен назначать себе преемника. Сам Петр не успел этого сделать ввиду внезапной смерти в 1725 году.

Неудивительно, что историки, в особенности русские, так разошлись в оценке его личности и свершений. С одной стороны, Петр I делал все срочно необходимое, чтобы Россия смогла остаться империей, что требовало ее превращение в великую европейскую державу. В то же время созданные им институты внесли глубокий раскол в российское общество, или, вернее, в огромной степени усилили уже существовавший раскол. Камеральное государство, заимствованное из Германии и Швеции, с его обезличенностью, функционализмом, меритократической иерархией и строгой регуляцией, коренным образом отличалось от патриархальных структур Московии, с их персонализмом, неформальностью, патриархальной иерархией и отсутствием функциональной дифференциации. Реформы Петра — первый шаг к созданию привилегированного правящего класса, базирующегося на личном земельном владении, с культурой, чуждой и простым людям и духовенству. В то время, когда в западных странах дистанция между народной и элитной культурой начала сокращаться, в России она неизмеримо увеличилась.

Конечно, революция, намеченная Петром I, к моменту его смерти была далека от завершения. Старые отношения держались еще на протяжении многих десятилетий, и при его более слабых преемниках наследственные аристократические кланы (слово «бояре» представляется неподходящим) продолжали бороться за управление государственным кораблем. И все же в стране оказалось достаточно высокопоставленных людей, воспринявших взгляды Петра и обеспечивших сохранение и продолжение его реформ. После его смерти, в отличие от эпохи после правления Ивана IV, не наступила дезинтеграция, не наступило Смутное время. Но не последовало и сближения расколотых частей общества. Наоборот, в течение XVIII века и первой половины XIX века раскол только усугублялся. Петр вывел Россию на дорогу, которой — согласно пророческому предсказанию маркиза де Кюстина — суждено было привести к «восстанию бородатых против бритых».

Глава 3 Ассимиляция петровского наследства

Несмотря на радикализм реформ Петра Великого и широкую оппозицию со стороны церкви и широких масс простого народа, в стране никогда не вставал вопрос об отходе от этих реформ. О возвращении назад, даже в последовавшие за смертью императора десятилетия (1725–1762) слабых правителей, споров о наследовании и переворотов, не было речи. Не произошло это потому, что преобразования утвердили за Россией статус великой державы, позволив собрать, оснастить и финансировать армию и флот.

Реформы соответствовали и интересам правящего класса, совсем недавно утвердившегося дворянства, которое быстро это осознало. Многие из семей, властвовавших в России до правления Петра I, продолжали делать это и после, пользуясь влиянием знакомых и родственников. Меритократическая реформа на первых порах часто дает преимущество существующей элите, которая, благодаря богатству и связям, получает доступ к лучшему образованию и столь важным первым ступеням карьеры.

При противоречивом характере петровских реформ эти семейные элиты оказались крайне необходимыми. С одной стороны, безликое raison d’etat[2] формально уже объявлялось, с другой — практическое применение его принципов постоянно требовало личного вмешательства. Рациональное правление должно было осуществляться персональной властью, иначе из этого ничего бы не вышло. «Государство», если оно вообще существовало в тот период, состояло из меняющихся, но в целом не столь уже нестабильных группировок могущественных классов. Получившие власть по заслугам, они держались вместе за счет родства, символической верности самодержцу, военных мундиров, новой полу-немецкой административной терминологии и все более исключительной культуры, заимствованной из королевских дворов Европы.

Однако было бы неправильно переоценивать эффективность российской государственной власти в середине XVIII века. Во многих отношениях «государство» (слово, пожалуй, слишком претенциозное) все еще напоминало шаткий каркас на пронизывающем ветру, открытый порывам дворцовых интриг и междоусобных распрей. Что касается местного управления, его почти не существовало: при отсутствии необходимого подготовленного персонала должности оставались незанятыми, и власть вновь переходила в руки деспотичных и продажных воевод, что и пытался ранее предотвратить Петр I.

Отсутствовал и последовательный свод законов, имелся лишь ряд не связанных между собой, торопливо сочиненных, порой противоречивых и плохо написанных указов. В подобных обстоятельствах закон напоминал, как в известной пословице, «Дышло — куда повернешь, туда и вышло». Поворачивала, конечно, власть. Усугубило положение и то, что сам Петр отказался применять закон наследования. В отсутствие стабильных правовых институтов не только крестьяне, но и знать не могла чувствовать себя в безопасности, которую способен был обеспечить только могущественный патрон, член одной из известнейших семей, имевший доступ ко двору.

Вот почему сорокалетие после смерти Петра I оказалось столь бурным и нестабильным, когда смена монархов зависела от того, под чьим влиянием находились столичные гвардейские полки. В императорской России XVIII века именно гвардия была ядром власти. Гвардейские полки, расположенные в столице, в течение почти ста лет являлись не только полицейской силой, но также личной охраной и первоклассным воинским формированием. Гвардейские офицеры, даже младшие, имели право доступа ко двору. Гвардия — источник власти и патронажа, не только решавший жизненно важные вопросы внутренней и внешней политики, но и приводивший правителей на трон и свергавший с него. Контролируя размещение физической силы в столице, гвардия играла решающую роль во всей череде монархических смещений, начиная со смерти Петра Великого в 1725 году и до убийства Павла в 1801 году. Гвардия являлась тем механизмом, с помощью которого влиятельные семьи обеспечивали защиту собственных интересов с помощью самодержавия.

Единственная серьезная попытка сбросить самодержавную надстройку была предпринята в 1730 году, когда внезапно скончался Петр II. Члены Верховного Тайного Совета (учрежденного в 1727 году для координации деятельности исполнительных органов в отсутствие правящего монарха) предложили корону Анне, племяннице Петра Великого, герцогине Курляндской, но только на определенных условиях (кондициях): императрица не должна без согласия Совета выходить замуж или назначать собственного наследника; решать вопросы войны и мира, сбора налогов, расходования средств; производить назначения на высшие государственные и придворные должности; а также предоставлять земельные владения. Кроме того, дворяне не могли быть казнены, лишены чести или собственности без решения суда.

В отдаленной перспективе эти кондиции могли бы составить основу конституционной монархии: именно к такому результату приводили подобные документы в некоторых странах Европы. В ближайшей перспективе Россия попала бы под олигархическое управление, при котором монарх зависит от семей, доминировавших в Верховном Тайном Совете (в то время — Голицыны и Долгорукие). Большая часть служилой знати воспротивилась этой идее и не только из-за того, что не желала пресмыкаться перед Голицыными и Долгорукими, но и потому, что понимала, в каком уязвимом положении окажется Россия из-за последующих боярских распрей. Зная о поддержке, Анна демонстративно порвала предъявленные ей кондиции и заняла трон как самодержица.

Других попыток реформировать государственные институты или ограничить монархию не было до 1762 года. Даже во время довольно продолжительного царствования Елизаветы (1741–1762) власть оставалась в руках аристократических родов и гвардии, не связанных ни законом, ни какими-либо крепкими общественными институтами.

Первым правителем, попытавшимся продолжить работу Петра Великого по созданию в России органов, способных нести груз огромной империи, была Екатерина, которая пришла к власти в полном соответствии с модой своего времени — в результате переворота, направленного против ее мужа, Петра III. Екатерина достаточно ясно видела уязвимость государственного устройства России. Много, хотя и без разбора, читая (Екатерина заполняла чтением долгие вечера несчастливого брака), она пришла к выводу, что необходимо принять разумные законы и учредить хорошие институты. Правда, в ее представлении эти законы и институты несколько отличались от тех, о которых Екатерина прочитала в книгах. Теоретики французского и итальянского Просвещения, труды которых она изучала — Монтескье, Дидро, Беккария, — жили в странах с давно установившимися институтами, чьи законные права нуждались в подтверждении и подкреплении либеральной теории в условиях нарастающей угрозы со стороны абсолютной монархии. Однако в России законы и промежуточные институты были столь слабы, что едва могли выполнять роль пассивных проводников воли правителя, не говоря уже о сопротивлении. Следовательно, укрепление законов и государственных институтов означало прежде всего усиление монархии, в этом и состояла цель Екатерины.

Для нее это было вдвойне важно в связи с тем трудным положением, в котором она сама находилась. Екатерина занимала трон без достаточных законных оснований и остро нуждалась в сторонниках, кроме тех, кого уже имела — группы гвардейских офицеров. Наилучший способ добиться привлечения сторонников заключался в создании институтов, которые смогли бы пережить планы самых живучих придворных клик, и законов, которые были бы приняты обществом и даже стали бы постоянными.

Так случилось, что главный советник императрицы Елизаветы П. Шувалов в 1754 году созвал Уложенную комиссию, чтобы попытаться привести в порядок законодательное наследие Петра Великого и скоординировать его с предыдущим Уложением 1649 года. Комиссия Шувалова намеревалась изучить состояние законов и дать рекомендации в четырех областях:

1) права подданных в соответствии с их положением;

2) судебные структуры и процедуры;

3) имущественное и договорное право;

4) штрафы и наказания.

Комиссия завершила работу по трем последним вопросам и представила доклад Елизавете, но по неясным причинам ее рекомендации не были исполнены, а саму комиссию вскоре после восшествия Екатерины на трон распустили.

Неизвестно, читала ли Екатерина материалы комиссии Шувалова, однако когда в 1767 году она начала собственную работу по кодификации, сформулированные ею принципы оказались очень близкими к выводам, сделанным ранее. Кроме того, Екатерина созвала аналогичную комиссию с тем же названием, даже сочинила для этого «Наказ», инструкцию, или, вернее, перечень принципов, отражавших ее собственную точку зрения на политическую и правовую структуру, желательную для России.

Цитируя христианский принцип доброты к ближним, императрица объявляла, что «желание каждого достойного члена общества — видеть свою родную страну поднявшейся до высшей ступени процветания, славы, счастья и мира… чтобы каждый из сограждан был защищен законом, который, не нанося вреда, защищал бы его от любого покушения на его благосостояние».

Взгляды Екатерины на закон заметно отличались от взглядов ее книжных наставников. Для императрицы закон был не безликой силой, регулирующей отношения между самостоятельными и иногда соперничающими общественными институтами, но инструментом, посредством которого правитель осуществляет власть и проводит в жизнь моральные заповеди.

«В государстве, которое является собранием людей, живущих в обществе, где установлены законы, свобода может состоять только в способности делать то, что каждый должен желать, и отсутствии принуждения делать то, чего он не должен желать…»

Такая точка зрения на закон и государство характерна не для французских философов, а для немецких камералистов, особенно Лейбница и Вольфа. По их представлению, цель закона — дать властям возможность обеспечить благосостояние и безопасность подданных. Ради достижения этой же цели подданные должны иметь собственные функции и принадлежать к определенным социальным институтам, которые смогут обеспечить лучшее исполнение этих функций и, таким образом, участие в обеспечении общего благосостояния. В версии Екатерины нет ни единого упоминания ни о естественном праве, ни о неотъемлемом праве на свободу, ни об общественном договоре.

Члены Уложенной комиссии Екатерины избирались на местах от различных сословий: дворян, горожан, государственных крестьян, казаков, однодворцев и нерусских народов. Примечательно отсутствие среди них крепостных крестьян и духовенства. Можно, конечно, доказывать, что крепостных крестьян представляли хозяева, но отсутствие духовенства могло означать только то, что Екатерина не считала его членом светского общества. Это тем более удивительно, что императрица только что лишила духовенство средств, земельной собственности — поддержания отдельной, духовной отрасли управления.

Цель Екатерины состояла в том, чтобы составить кодекс законов в соответствии с положениями «Наказа». Депутаты же привезли с собой собственные наказы, просьбы и жалобы, поданные избирателями. Когда в июле 1767 года Комиссия собралась в первый раз, чтобы обсудить их, стало ясно — общих мнений не будет. Каждое сословие концентрировалось на собственных узко понимаемых интересах, не воспринимая более широкого творческого взгляда по государственному управлению, высказанного перед ними государыней. Дворяне хотели ограничить доступ в свое сословие, укрепить право собственности, монополию на высшие гражданские и военные посты и освободиться от телесных наказаний. Купцы просили монополию на торговлю в городах и права на владение крепостными. Крестьяне умоляли облегчить налоговое бремя. Лишь немногие депутаты проявили понимание стоящей перед ними задачи. Но и они в большинстве своем считали, что структура государства должна остаться неизменной — все усилия были направлены на то, чтобы получить желаемое в рамках существующей системы, а не на выработку рекомендаций по коренному обновлению правовой базы. Поразительный контрасте французскими Генеральными Штатами, которые, собравшись всего через двадцать лет, представили радикальную программу реформ, тогда как «третье сословие» заявило о себе как о носителе народного суверенитета, «нацию».

Большую часть времени Комиссия работала в подкомитетах, перед одним из которых была поставлена особая задача: изучение вопроса о возможности создания «третьего сословия», или «средних людей». Подкомитеты проделали полезную работу, обобщив существующие законы и составив проекты новых. Но в конце 1768 года началась война с Турцией, и сессии перестали созываться, ведь многие депутаты состояли на службе в армии. Тем не менее некоторые подкомитеты продолжали работать еще год и даже два, а отдельные даже завершили ее, создав готовые проекты в своих областях законодательства.

Хотя Уложенная комиссия прекратила свое существование, но проекты не канули в неизвестность, так как Екатерина обращалась к ним, составляя новое законодательство. Впоследствии материалы вошли в «Описание Российской империи», составленное генерал-прокурором и опубликованное в 1783 году; в течение последующих пятидесяти лет этот документ заменял России кодекс законов.

Хотя Комиссия прекратила свою деятельность под предлогом войны с Турцией, все же истинная причина прекращения работы кроется в другом. Екатерина была разочарована: члены Комиссии проявили отсутствие понимания нужд общества в целом и оказались не готовы наложить на себя какие-то ограничения ради общего блага. Императрица решила, и наверное правильно, что прежде чем утверждать несуществующие общие интересы, следует укрепить само расколотое общество, учредив институты, дающие гражданам возможность работать сообща, хотя бы в пределах сословий и социальных групп. В сущности Екатерина попыталась создать общественные институты, которые прежде находились в зародышевом состоянии или вообще отсутствовали. Думая об этом в оставшийся период царствования, она немало потрудилась, стараясь соединить разрозненное общество и заложить основы того, что называла «гражданским обществом». Подобно Петру, Екатерина считала, что монарх должен создавать законы, но в отличие от него полагала — монарх обязан сам подчиняться существующим законам, надзирая за общим процессом управления, но не вмешиваясь в него на каждом шагу, а делая это лишь в случае крайней необходимости или ввиду особой сложности вопроса. Екатерина немало сделала для развития юридической науки в России, заботясь, чтобы закон и административная практика стали регулярными и стабильными, постоянным фактором, на который граждане могли бы положиться в повседневной деятельности, особенно в экономической сфере, где предсказуемость чрезвычайно важна.

Екатерина прочитала книгу Блэкстоуна «Комментарий к законам» и составила к ней примечания. Блэкстоун видел гарантию законности не столько в представительных институтах, сколько в разумных законах, подкрепленных сильной и стабильной властью. Императрица посылала молодых дворян за границу, главным образом в немецкие университеты, для изучения теории и практики правового порядка (среди них оказался и Александр Радищев, вынесший из своих наблюдений не только те идеи, на которые рассчитывала императрица).

С этой же целью Екатерина усилила роль Сената как органа, надзирающего за управлением и законностью, хотя не пошла при этом столь далеко, чтобы превратить Сенат в «хранилище закона» по образцу французского Парламента. Еще более важное значение имело укрепление местного управления. Европейская Россия была поделена на губернии (с населением 200–300 тысяч человек) и уезды (20–30 тысяч). Во главе каждой губернии стоял губернатор, ответственный перед Сенатом и имеющий право личного доклада императрице: в некоторых вопросах — сбор налогов, поддержание общественного порядка и соблюдение торговых монополий — ему помогало губернское правление. Высшие административные должности занимали дворяне, что, по мнению Екатерины, гарантировало неподкупность и профессиональную компетентность. В целях укрепления сословной гордости и корпоративного единства Екатерина даровала дворянам Жалованную грамоту, освобождая от телесных наказаний и предоставляя право создавать местные собрания на губернском и уездном уровнях: эти собрания избирали ключевых чиновников правления.

Города тоже получили подобную Жалованную грамоту, предусматривающую комплекс мер, нацеленных на поощрение мануфактур и торговли, уменьшение их прямой зависимости от государства и содействие их распространению по всей империи. Еще раньше, в 1753 году, были отменены внутренние пошлины, и теперь Екатерина поддержала эту меру рядом других: улучшение возможностей кредита через введение закона о векселях, смягчение паспортных ограничений, предоставление дворянам и крестьянам более широких возможностей для торговли (этим были очень недовольны купцы, имевшие монополию на городскую торговлю). Были закреплены права дворян не только на верхний слой почвы, но и на полезные ископаемые, найденные в глубине земли. Все эти меры содействовали превращению империи в единое экономическое целое, облегчали доступ всех сословий к торговле и производству на основе обеспечения прав собственности.

Екатерина думала о предоставлении Жалованной грамоты и государственным крестьянам и даже подготовила проект, предусматривавший предоставление деревенским общинам корпоративного статуса, обеспечение прав собственности и возможность защиты в суде. Но дальше намерений дело не пошло: вероятно, Екатерину остановила мысль, что подобная мера может вызвать опасные надежды у крепостных крестьян. Потенциально это очень важно, ведь Екатерина могла бы стать первым российским монархом, признавшим за крестьянами полное право собственности. В целом Жалованные грамоты Екатерины отражают ее версию общества, управляемого законом, но исключение из этого общества государственных (не говоря уже о крепостных) крестьян выглядит еще более аномальным.

Беспорядочность и непредсказуемость, царившие в правовой сфере, вполне соответствовали состоянию такой же беспорядочности в сфере финансов, что в течение долгого времени препятствовало попыткам мобилизовать природные и человеческие ресурсы империи. Основная причина — упорное стремление России сохранить за собой статус великой европейской державы. Достичь этого можно было только эксплуатацией населения, что, в свою очередь, не давало людям возможности проявить собственную экономическую предприимчивость.

Подобно большинству европейских государств XVIII века, Россия не имела единого государственного бюджета: для различных департаментов предусматривалась некая сумма расходов, которая могла быть либо увеличена ради потребностей двора и фаворитов, либо сокращена заимствованиями из нее. Имеющиеся данные показывают, что в год смерти Петра I, 1725-й, расходы на армию и флот составляли около 70 % всех расходов казны (6,5 млн. рублей из 9,1 млн.). Большая часть денег шла на введение рекрутской системы, создание пехотных полков и оснащение армии огнестрельным оружием, боеприпасами и артиллерией.

Для обеспечения этих беспрецедентных расходов важнейшее значение имел переход к подушной подати. Он упростил налоговую систему и сделал ее более продуктивной, ощутимо увеличив поступления. Для взимания ее по всей стране учреждались отделения Камер-коллегии, привлекались местные землевладельцы и армейские офицеры. В связи с тем, что землевладельцы практически стали как бы государственными служащими по сбору налогов и проведению рекрутского набора, их власть над крепостными значительно усилилась. При необходимости, а это случалось довольно часто, армейские части оказывали им силовую поддержку.

Это была чрезвычайно централизованная фискальная система для страны с крайне неразвитыми средствами сообщения. Поэтому неудивительно, что она не всегда работала так, как предусматривалось. Недоимки и просрочки платежей не считались чем-то необычным. Крестьяне и посадские люди довольно часто наотрез отказывались от уплаты налогов, и иногда дело доходило даже до вооруженного сопротивления. Или они пускались в традиционный путь: бросали все и бежали на юг или восток, чтобы пополнить ряды казаков или присоединиться к староверческой общине. Таким образом, жестокие налоговые меры подрывали налоговую базу страны.

В середине века, когда расходы резко возросли, особенно в связи с Семилетней войной, стало ясно — подушная подать уже не дает в казну необходимые средства. Власти решили покрыть хронический дефицит выпуском бумажных денег и введением косвенных налогов, наиболее прибыльным из которых оказался налог на винокурения. Эти два метода оказались столь эффективными, что власти стали постоянно прибегать к ним.

Не считая кратких и не слишком успешных экспериментов по прямому управлению, государственная монополия на спиртное была передана на откуп и стала источником обогащения осуществлявших ее: чиновников, помещиков, купцов и трактирщиков. В 1860-е годы государственную монополию заменили акцизным сбором. С 1724 по 1759 год доходы от продажи спиртного возросли с 11 % до 21 %, а в 1850-е годы составляли около 40 % всех государственных поступлений, снизившись в 1880-е годы примерно до трети.

Было бы преувеличением — хотя вовсе не абсурдным — утверждать, что империя держалась на плаву благодаря пьянству народа. Конечно, гораздо легче получать деньги от жаждущих выпить, чем предпринимать карательные экспедиции против не желающих платить налоги. Согласно русской народной традиции, употребление спиртного считалось обязательным во время всех праздников и других важных событий, будь то свадьба, крестины, похороны или просто гулянье. Человек, не напивавшийся в такие дни, вызывал насмешки, а иногда и худшую реакцию. В XIX веке с ростом городов и миграцией рабочей силы установилась новая и, возможно, более пагубная тенденция: рабочие регулярно напивались в трактирах в день получки, причем периоды абстиненции намного сократились. Государство намеренно пользовалось такими губительными привычками, чтобы увеличить приток денег в казну, фактически сделав ставку на спаивание народа и даже алкоголизм.

Все это также вело к коррупции чиновников. Аукционы по продаже прав на монополию проводились каждые четыре года, и потенциальные откупщики в это время обещали продавать водку по низкой цене, обеспечивая максимум доходов в казну. На практике это было невозможно без использования незаконных приемов — например, недолив, разбавление спиртного водой или продажа только дорогих напитков, хотя по закону полагалось всегда иметь в ассортименте и дешевые. Провинциальные чиновники часто получали взятки за снисходительность при рассмотрении неизбежных жалоб и уже считали их естественной и регулярной частью доходов.

Как заметил один комментатор, «полицейские чины сами передоверяли свою работу откупщикам».

В циркуляре 1859 года, в котором губернаторам предлагалось реагировать на подобные злоупотребления, министерство финансов признало такую практику: «Таким образом, нѣкоторое увеличеніе продажи улучшенныхъ питій по возвышеннымъ цѣнамъ, не составляя нарушенія откупныхъ условій, не должно быть почитаемо за злоупотребленіе со стороны откупщиковъ, а есть слѣдствіе расчета, сопряженного съ исправнымъ поступленіемъ въ казну — 366, 745, 056 p.c., которое откупщики обязаны внести въ теченіе наступившаго четырехлѣтія по однѣмъ великороссийскимъ губерніямъ».

Как отмечал Герцен: «Кто купить у казны извѣстное количество вина по опрѣделенной цѣнъ, продаст его народу без повышенія цѣны и за это заплатить казнѣ вдесятеро? Заключая подобныя сдѣлки съ откупщиками, правительство конечно — не только не можеть преслѣдовать откупных злоупотребленій, но даже вынуждено покровительствовать имъ… правительство грабить народъ сознательно и награбленное дѣелить съ откупщиками и прочими участниками преступленія».

* * *

Таким образом, коррупция не являлась всего лишь побочным эффектом существовавшей системы. Коррупция — просто обязательное следствие отчаянных мер государства по сбору наличных денег в стране с преимущественно натуральным хозяйством. Не следует также рассматривать подобные меры как нечто необычное — и Древний Рим, и Франция XVII–XVIII веков во многом основывались на откупной системе. Но в обоих случаях это имело самые негативные последствия — в России система откупа тоже мешала экономическому росту и способности государства мобилизовать реальные доходы в интересах всего населения. Говоря словами Чарльза Тилли, Россия была государством, формируемым крайне «интенсивно-принудительными средствами», потому что страна была очень бедна. Подушная подать, бумажные деньги, водочная монополия служили естественными средствами адаптации в таком трудном положении. Хотя результат от этого не меняется.

Бумажные деньги (ассигнации) появились в 1769 году, и доверие населения к ним сразу же стало падать: в 1801 году бумажный рубль приравнивался к 66 серебряным копейкам, а в 1817-м, после наполеоновских войн — к 25 копейкам. В период с 1817 по 1823 год государство пыталось выкупить у населения бумажные деньги и уничтожить их, признав таким образом свой долг, но на эту акцию не хватило серебра. Другая, более успешная попытка была предпринята между 1839 и 1843 годом, когда были выпущены аккредитивы. Некоторое время основными средствами обмена служили золото и серебро, но огромные долги после Крымской войны снова пришлось покрывать выпуском ассигнаций. В начале 1860-х годов в связи с затратами на подавление польского восстания провалилась очередная попытка денежной реформы.

Дешевеющие бумажные деньги, обременительные налоги, ставка на доходы от массового пьянства населения, отсутствие бюджетной дисциплины — все это показывает, что государство тратило больше, чем позволяли природные и людские ресурсы при существовавшем уровне техники. Такая политика препятствовала развитию внутреннего рынка и не позволяла осуществлять инвестиции, необходимые для подъема уровня развития той же техники. В предложениях по более эффективному использованию ресурсов с гораздо менее разрушительными последствиями недостатка не было, но бремя неотложных нужд и крепостничества постоянно мешало их реализации.

В некоторых отношениях самыми успешными экономическими мероприятиями Екатерины можно считать те, что были связаны с колонизацией недавно присоединенных и малонаселенных территорий в Поволжье, на Урале и особенно вдоль побережья Черного моря, в так называемой Малороссии, аннексированной у Турции в период с 1774 по 1792 год. Здесь, при отсутствии соперничающих привилегированных социальных групп и корпоративных организаций, камерализм и меркантилизм взяли свое. Екатерина сумела привлечь на эти малозаселенные территории колонистов как из самой России, так и из перенаселенных европейских стран, главным образом из Германии, предложив землю, гарантии веротерпимости, денежные ссуды на выгодных условиях и временное освобождение от налогов.

Завоевание и освоение этого региона освободило Россию от хронических неудобств, с которыми приходилось мириться на протяжении веков. Императрица получила плодородные земли и надежные круглогодичные линии коммуникаций с Европой и Ближним Востоком. В начале XIX века в этом районе значительно выросло производство зерна и другой сельскохозяйственной продукции, и это благоприятно отразилось на экономическом положении всей России. Можно сказать, что именно благодаря этому на протяжении XIX века страна сохранила за собой статус великой державы.

Успех подобной политики объяснялся тем, что российские власти могли с легкостью сочетать военные и гражданские ветви управления, подчинив обе реальным интересам политической экономии при отсутствии наследственной традиции или этнических предубеждений. Здесь не было промежуточных ассоциаций с их собственными интересами и привилегиями, что явилось позитивным фактором.

Однако военные кампании по завоеванию этих территорий всей своей тяжестью легли на население, на крестьян и знать. Войны с Турцией потребовали призыва в армию большого количества крестьян, реквизиции лошадей и фуражного зерна, увеличения налогов и других непопулярных мер, приведших к обесцениванию денег и значительно ослабивших производственный потенциал как помещичьих имений, так и крестьянских хозяйств. Из всех оппозиционных групп, когда-либо противостоявших Екатерине, наиболее опасной оказалась придворная группировка, центром которой были Никита Панин и, позднее, А. Р. Воронцов. В нее же входил и наследник трона. Оппозиционеры сошлись во мнении, что агрессивная политика на юге гибельна для экономики страны и подвергает опасности шведской агрессии все северные регионы, включая столицу. Им так и не удалось добиться достаточного влияния, зато другие, мыслители вроде Щербакова, Фонвизина, Радищева и Новикова, предложили более «органичную» альтернативу экспансионистской военной и имперской политике Екатерины.

Восстание Пугачева

Рационализм и пренебрежение традициями, столь характерные для имперского режима, отчуждали от него народные массы. Восстание Пугачева стало последним и наиболее серьезным в долгой цепочке восстаний, происходивших на юго-восточных рубежах Российского государства, в том открытом и трудноопределимом регионе, где староверы и беглецы от имперских властей жили бок о бок с нерусскими степными племенами и где казаки, оборонявшие царские крепости, все еще мечтали о возвращении былых вольностей.

В конце XVIII века контроль официальных властей в этой области становился все ощутимее. В общем, восстание Пугачева можно рассматривать как последний — но самый мощный — отчаянный порыв людей, чей образ жизни был несовместим с ясно выраженной и четко определенной государственной властью. Дворяне получали в Поволжье и Заволжье земли, и для многих крестьян, издавна живших там, это означало крепостную неволю. Селились там и крестьяне из других районов страны. Помещики, желая увеличить доходы и пытаясь успеть воспользоваться открывающимися возможностями в торговле, увеличивали оброк или заменяли его барщиной. Вскоре после воцарения Екатерины эти, еще непривычные для многих, повинности были закреплены в ходе переписи и обмера земли. С приходом на волжские территории рыночных отношений давление на более традиционные и менее продуктивные виды деятельности усилилось.

Особую группу населения этого региона составляли однодворцы, потомки крестьян-солдат, посланных на волжские границы в XVI–XVII веках. Большинство однодворцев составляли староверы. Оставаясь теоретически свободными людьми, они сильно страдали от экономического соперничества со стороны дворян и при этом опасались потерять свою независимость и попасть в тяглое сословие государственных крестьян.

Восстание началось среди яицких казаков, чье положение отражало изменения, связанные со все более навязчивым вмешательством государства. Они давно уже пользовались относительной свободой, позволявшей заниматься собственными делами, избирать предводителей, охотиться, ловить рыбу и совершать набеги на соседние с нижним Яиком (Уралом) районы в обмен на признание власти царя и оказание при необходимости тех или иных услуг. Изменение статуса казаков произошло в 1748 году, когда правительство распорядилось создать из семи полков обороны так называемой Оренбургской линии, строившейся в целях отделения казахов от башкир, Яицкую армию. Некоторые казацкие старшины благожелательно восприняли создание армии, надеясь обеспечить себе твердый статус в рамках «Табели о рангах», однако большинство рядовых казаков воспротивилось вступлению в российскую армию, считая это решение нарушением свободы и попранием казацких демократических традиций. Казаков также тревожило, что в армии они станут обыкновенными солдатами. Подозрения усилились, когда в 1769 году для борьбы с турками было предложено из небольших казацких войск сформировать некий «Московский легион». Это подразумевало ношение воинской формы, обучение и — самое страшное — бритье бород, вызывавшее глубокое неприятие со стороны староверов.

Во главе недовольных яицких казаков встал Емельян Пугачев. Будучи по происхождению донским казаком, Пугачев дезертировал из российской армии и стал беглым; несколько раз его ловили, но Емельяну всегда удавалось бежать снова. Пугачев назвался императором Петром III, которому якобы удалось спастись; он выступил в защиту старой веры. Возможно, на такую хитрость Пугачев пошел по подсказке кого-то из яицких казаков, но принял предложенную роль с убеждением и щегольством, став фигурой, не подвластной чьим-либо манипуляциям.

Появление Петра III оживило надежды крестьян и религиозных диссидентов, а некоторые меры, предпринятые Пугачевым как царем, укрепили их. Емельян Пугачев экспроприировал церковные земли, возведя монастырских и церковных крестьян в более предпочтительный ранг государственных; запретил покупку крестьян недворянами и прекратил практику приписки их к заводам и рудникам. Он также ослабил преследование староверов и даровал прощение раскольникам, добровольно вернувшимся из-за границы. Освобождение дворян от обязательной государственной службы, не принесшее прямой выгоды крепостным, тем не менее породило ожидания подобного облегчения для них самих.

В любом случае, независимо от политики, внезапное отстранение Петра III от трона вызвало у крестьян сильнейшие подозрения, тем более что его преемницей стала немка, к тому же не являвшаяся православной, как думали многие. Пугачев не был первым, кто заработал себе репутацию, приняв личность пострадавшего и скрывающегося царя Петра, готового вести народ к восстановлению истинной веры и возвращению традиционных свобод. С 1762 по 1774 год возникло около десяти таких фигур. Пугачев стал самой заметной личностью, частично из-за оказанной широкой поддержки, частично благодаря своим способностям; к тому же ему сопутствовала удача.

Столь массовое появление самозванцев в те годы заставляет задуматься над этим феноменом. Самозванец — симптом серьезного заболевания политического организма, расстройства, которое нельзя исправить традиционными мерами, потому что те не дают никакого результата. Для большинства русских сам факт проведения государством фундаментально неверной политики означал — царь в действительности не является царем, он обманщик, самозванец, узурпировавший трон в нарушение Божьей воли. Из этого логически следовало, что необходимо найти «истинного» царя, носящего печать Божественной милости (часто такую печать идентифицировали с какой-то особой меткой на теле человека), и поддержать его притязания на трон. Нелишне вспомнить, как Иван IV, столкнувшись с угрозой своему правлению, сам разыграл комедию, передав другому символы царской власти ради того, чтобы доказать — именно он, и только он предназначен для осуществления Богом данной власти.

Популярность Пугачева во многом возросла из-за того, что он явился в образе невинно пострадавшего, смиренно принявшего отстранение от трона и покинувшего столицу, чтобы скитаться среди своего народа, познавая его страдания и тяготы. Пугачев заявлял, что якобы уже посетил Константинополь и Иерусалим, подтверждая свою святость и власть контактами со «Вторым Римом» и местом смерти Христа.

Обстоятельства, при которых Екатерина пришла к власти, действительно заставляли задуматься о ее легитимности. Недовольство императрицей еще больше усилилось, когда она отменила некоторые из популярных указов своего бывшего мужа, урезав свободы казаков и еще больше сократив и без того скудные права крепостных, лишив их, например, возможности подавать прошения государю.

Первый манифест Пугачева, обращенный к яицким казакам, татарам и калмыкам, вполне соответствовал московской традиции, по которой они служили государю в обмен на свободы и привилегии.

В нем напоминалось о крови, пролитой их отцами и дедами на службе прежним царям, и обещались «казацкая слава… навсегда», прощение грехов и возвращение материальных «привилегий»: «реки от высот до устья, и земли, и лугов, и денег, и свинца, и зерна».

Одной из главных причин успеха Пугачева стало обращение не к какой-то одной социальной группе, а к широкому кругу всех недовольных, находя в их жалобах, обидах и стремлениях достаточно много общего, чтобы выковать чувство общей цели, каким бы недолговечным оно ни оказалось. Основной чертой его призывов явилось обещание восстановить ту простую, справедливую и персонализированную службу, которая, начиная с Петра I, постепенно заменялась безликими, чуждыми бюрократическими процедурами. Пугачев вовсе не отказывался от самодержавной власти: его импровизированные «государственные учреждения» возглавлялись Военной коллегией, тогда как он сам жаловал самым верным сторонникам имения и даже крепости. Ключевой момент притягательности Пугачева — отрицание секуляризма в церкви и государстве и кампания ненависти против знати с ее западным образом жизни.

Принятие старой веры закрепляло образ прежней, лучшей России, воскрешая миф о национальном единстве, от которого отмежевалось имперское государство. В манифесте от 31 июля 1774 года Пугачев выдвинул идеал, который, как он знал, привлечет к нему простых людей.

«Милостью Божьей Мы, Петр III, император и самодержец всея Руси… милостиво даруем наш личный указ всем, кто был ранее крестьянами и подданными помещиков, чтобы были верными и преданными слугами трона нашего, и награждаем их древним крестом и молитвой, с бородатыми головами, свободой и вольностью и быть вечно казаками… милуем их землею, лесами, лугами и рыбными угодьями и соляными озерами… и освобождаем от податей и тягот, которыми обложили злые дворяне и продажные городские судьи». Далее он обвинял помещиков в «нарушении и поругании древней традиции христианского закона и введении чужих законов, взятых из Германии, и в непотребном бритье и других богохульствах, противных христианской вере».

На использовании Пугачевым символов старой веры стоит остановиться подробнее в связи с тем, что недавние исследования доказывают сравнительно слабое участие в восстании членов староверческих общин. Его призыв, главным образом, был направлен к многочисленным староверам среди казаков и однодворцев, а также к русским крестьянам вообще, которые, по его мнению, откликнутся на воскрешение старинного русского мифа. Синтез идеалов староверчества и казачества представлял собой альтернативную модель русского национального государства, необычайно привлекательную для всего населения этих неспокойных регионов.

Общий идеал был подкреплен обещаниями отдельным социальным группам: казакам — восстановление традиционной свободы и демократических процедур, башкирам и калмыкам — возвращение родных земель, «приписным» крестьянам — освобождение от бремени труда на уральских заводах или повышение оплаты, государственным крестьянам — смягчение налогового гнета, а крепостным — изгнание (и убийство) хозяев.

Отдельно следует сказать о башкирах, чье недовольство было особенно глубоким. Переселение крестьян из других регионов приводило к тому, что они теряли пастбища, на их землях строились заводы, и это нарушало привычный образ жизни, к тому же государство постоянно пыталось принудить этот народ к оседлости и занятию земледелием. Как и казаков, башкир заставляли нести военную службу на границе в условиях, которые не всегда были для них приемлемыми. В первой половине XVIII века все это неоднократно приводило к вооруженным восстаниям.

Притягательность лозунгов Пугачева демонстрирует тот факт, что когда весной 1774 года под Оренбургом его постигла неудача (ему не удалось взять город), и такое же поражение Пугачев потерпел летом под Казанью, он сумел перебраться в новые районы, где, застав власти врасплох, быстро привлек к себе новых сторонников. Особенно примечателен успех на последних стадиях кампании, когда ему удалось поднять всеобщее крестьянское восстание, охватившее Нижнее и Среднее Поволжье. Здесь оказалось достаточно одного его появления. То была, как выразился один историк, «пугачевщина без Пугачева».

В городах, к которым подступало войско Пугачева, местные священники со знатными горожанами выходили навстречу, приветствуя его как нового царя иконами, звоном колоколов и хлебом-солью. После торжественной службы в честь «государя Петра Федоровича» повстанцы грабили государственные склады, раздавая добычу горожанам, открывали тюрьмы, пополняя свои ряды «казаками» из заключенных.

В деревнях сигналом к восстанию являлось появление посланцев Пугачева, называвших себя «казаками Петра III», или просто распространение слухов о приближении «государя». При звуке колокола крестьяне собирались, хватали первое попавшееся под руку оружие — серпы, вилы, дубины, мушкеты — и нападали на ближайшее поместье или брали штурмом государственный кабак. Несколько тысяч дворян и членов их семей, а также управляющие, откупщики, сборщики налогов и священнослужители были убиты или спаслись бегством, заранее узнав о приближении восставших. Эмиссары Пугачева объявляли крестьян свободными от крепостной зависимости, на семь лет освобождали от подушной подати и воинской повинности. На этой стадии в восстании активное участие приняли однодворцы.

Несмотря на причиненные разрушения и страх, который Пугачев внушал помещикам и правительству, ему удалось захватить, правда, всего лишь на несколько дней, только два больших города, Казань и Саратов. Армия Пугачева, временами выглядевшая весьма устрашающе (при осаде Оренбурга она насчитывала около десяти тысяч человек), оказалась в состоянии преодолевать лишь сопротивление небольших гарнизонов и оставшихся верными правительству казаков, но не сумела противостоять значительным подразделениям регулярной армии. Здесь со всей очевидностью проявилась мудрость правительственной политики, согласно которой крестьяне призывались на пожизненную службу. На них совершенно не действовали призывы Пугачева, им не было дела ни до тягот крепостных, ни до казацких вольностей. При всех успехах кампании Пугачева по привлечению сторонников на Нижней Волге, это было всего лишь бегство от преследующей армии, разбить которую — и он это прекрасно знал — ему не по силам.

Вероятно, еще более странно, что донские казаки тоже не поддержали Пугачева, когда тот достиг их региона. Может быть, там хорошо знали, что имеют дело с самозванцем, а не с Петром III. Кроме того, всего несколько лет назад казаки уже поднимали восстание, и, возможно, им просто не хватило энергии на новое выступление. Вдобавок власти внимательно следили за ними.

И все же примечательно, что и донские казаки, не поддерживающие Пугачева, впоследствии прославили память о нем в песнях и фольклоре. Вот комментарий Марка Раеффа: «Они представляли собой пример недовольной и мятежной традиционной группы, оказавшейся перед лицом перемен, угрожающих ей со стороны централизованной абсолютной монархии. Как и в случаях феодальных мятежей и бунтов во имя регионального партикуляризма и традиционных привилегий в Западной Европе, казаки выступали против рациональной модернизации и институционализации политической власти. Они рассматривали отношения с правительством как нечто особенное и личное, основанное на их добровольных служебных обязательствах; в обмен на это казаки ждали от царя защиты их религии, традиционной социальной организации и административной автономии. Казаки шли за самозванцем и поднимали знамя восстания в надежде восстановить прежние особые отношения и обеспечить уважение правительством их социальных и религиозных традиций».

Восстание сильно обеспокоило Екатерину. В своих письмах иностранным монархам императрица пыталась преуменьшить его значение, презрительно отзываясь о «маркизе Пугачеве», но в действительности боялась, что движение, если его возглавит кто-то из русской элиты, может привести к отстранению ее от власти. По тому, как она сама поднялась на трон, Екатерина прекрасно знала, чего стоит придворная верность. Она внимательно следила за ходом восстания и проявляла живой интерес к допросу захваченных в плен бунтовщиков. В манифестах к народу царица показала тонкое понимание психологии, воспользовавшись старым, допетровским алфавитом. Трудно сказать, как повлияло восстание на ее дальнейшую политику, так как реформы, проведенные в 1770-е и 1780-е годы, были запланированы ранее. Вероятно, восстание Пугачева только укрепило решимость царицы полностью интегрировать казачество в армейскую и управленческую структуры. Этот процесс систематически проводился на протяжении всех оставшихся лет правления Екатерины.

Нет сомнения, что восстание усилило ее осторожность и подозрительность в отношении всех возможных источников внутреннего недовольства. На преемников оно произвело тот же эффект: страх возможной пугачевщины фигурировал в числе аргументов при обсуждении вопроса о предполагаемом освобождении крепостных крестьян вплоть до 1862 года, то есть почти столетие спустя.

Возможно, подобные опасения не имели под собой достаточных оснований: опыт показывает, что крестьяне не могут поднять восстание без вождей, пришедших извне. После укрощения казаков потенциальных лидеров не было в течение века. До Бакунина ни один образованный русский, как бы оппозиционно ни был он настроен к самодержавию, не защищал в качестве средства его свержения крестьянское восстание. Многие сошлись во мнении с Пушкиным: «Храни нас Бог от русского бунта, бессмысленного и беспощадного».

И все же в определенной степени российская власть и знать были правы, не забывая Пугачева. Именно он показал, сколь хрупка лояльность некоторых нерусских народов, и прежде всего русских крестьян, правящему режиму, а также его чиновникам и собственным хозяевам. Дворянам трудно было забыть зрелище сожженных поместий с повешенными на арках ворот телами их прежних владельцев. Это зрелище служило живым напоминанием о той пучине, которая отделяла простой народ от правящих классов.

Образование и культура

Совершенно естественно, что правитель, столь остро сознающий необходимость изменения общества, должен быть заинтересован в развитии образования. И действительно, этот вопрос постоянно занимал Екатерину, которая много читала по этой теме, но заявляла, что, например, «Эмиль» Жан-Жака Руссо, одно из самых модных произведений того времени, не произвел на нее большого впечатления. Возможно, идея свободного формирования личности не соответствовала ее представлениям об общественном порядке. С другой стороны, концепция образования Екатерины была шире, чем концепция Петра I: Екатерина хотела, чтобы образование получала не только элита, но и все слои общества. Императрица делала все возможное, чтобы двор стал распространителем культуры. В этом направлении она продолжила и расширила инициативу Елизаветы, установившей прекрасную традицию придворного театра, музыки и балета.

Вероятно, самой заметной из ее собственных инициатив стало основание общественного журнала по образцу лондонского «Spectator». Журнал, названный «Всякая всячина», редактировался секретарем Екатерины, Г. Козицким, но содержал немало материалов некой Бабушки (под этим псевдонимом скрывалась сама Екатерина). Возможно, на страницах журнала императрица желала оживить те дебаты, которые не завершились в рамках Уложенной комиссии; возможно, посредством сатиры и занимательного чтения Екатерина хотела распространить принципы высокой морали и образцы современной европейской культуры.

Ту же цель Екатерина преследовала, когда демонстративно установила связи с несколькими выдающимися европейскими мыслителями своего времени и основала общество, занимавшееся переводом иностранной литературы на русский язык, выделив на его нужды две тысячи рублей. Екатерина переписывалась с Вольтером, который аплодировал ее решительным действиям против католической церкви в Польше, предложила Дидро напечатать в Риге его «Энциклопедию», когда у того возникли трудности с властями Франции, и даже пригласила Дидро в Санкт-Петербург, где философ и царица вели долгие разговоры наедине. Такому амбициозному и политически активному мыслителю, как Дидро, Россия, не обремененная древними институтами и привилегиями, представлялась перспективной с точки зрения проведения просвещенного реформизма, что не удалось сделать во Франции. Дидро настаивал, чтобы Екатерина издала ясный закон о престолонаследии, сохранила Уложенную комиссию в качестве «хранилища законов» и учредила свободную систему обязательного начального образования.

Императрица знала — последнее предложение неосуществимо на практике, но все же попыталась сделать так, чтобы общее образование стало доступно не только дворянам. В 1786 году, после того, как комиссия, возглавляемая бывшим фаворитом императрицы, П. В. Завадовским, тщательно изучила вопрос, Екатерина издала Устав Народных Училищ, предусматривавший двухступенчатую сеть школ: средних, на губернском уровне, и начальных, на уездном. Школы должны были быть бесплатными, с совместным обучением и открытыми для всех классов общества, кроме крепостных крестьян.

Одна из основных характерных черт предлагаемой сети школ — она не строилась на основе существовавших в то время церковно-приходских школ, единственных относительно широко распространенных. Новые школы должны были стать светскими, бесплатными, совместными, причем расходы по их учреждению брало на себя государство, а текущие оплачивали местные органы. Перед школами стояла задача внушить «ясное и разумное понимание Творца и его божественного закона, основных правил твердой веры в государство и истинной любви к Отечеству и согражданам». Ученикам полагалось знакомиться с «обязанностями» «Человека и Гражданина» по специальной книге, тоном авторитарного светского государства внушающей «повиноваться вышестоящим». «Те, кто отдает приказы, знают, что полезно для государства и всего гражданского общества вообще, и не желают ничего другого, как того, что признано полезным для общества».

В 1764 году Екатерина под своим личным надзором учредила в Москве Воспитательный дом. В него принимались сироты с тем, чтобы воспитать из них добропорядочных граждан в соответствии с самыми передовыми образовательными теориями того времени. В некотором смысле это была еще одна попытка императрицы создать «третье сословие». В том же году Екатерина открыла Смольный институт благородных девиц, в котором воспитанниц обучали манерам, музыке, танцам и французскому языку. Новое заведение отразило убеждение императрицы, что общество, базирующееся на более широкой основе, требует деятельного участия женщин в его жизни. Оба учреждения должны были содействовать достижению единой цели: созданию светского гражданского общества как поддержки государства.

Инициативы Екатерины в этой области можно назвать грандиозными, даже чересчур — во многих из новых школ было всего по нескольку учеников, занимались с которыми мало оплачиваемые и плохо подготовленные иностранцы. В то же время основные принципы, заложенные Екатериной, оказались воспринятыми ее преемниками, со временем создавшими бесплатную и открытую для всех систему образования. Несмотря на все попытки впоследствии сузить ее, система благополучно пережила XIX век.

Екатерина не забывала и о развитии в России научно-исследовательской базы как в рамках Академии, так и вне ее. Она отменила государственную монополию на книгопечатание, впустив на этот рынок частных предпринимателей с условием регистрации в полиции. Императрица поощряла создание «Свободного экономического общества», ставившего целью изучение передовых технических методов в области земледелия и промышленности и распространение их среди населения. Это был неофициальный орган, которым управляли аристократы и академики, покровительствовавшие проведению экспериментов и изысканий, регулярных чтений и публикаций докладов. По личному указанию Екатерины осуществили исследование относительной производительности свободного и подневольного труда, хотя на выводы — в пользу первого — она, похоже, не обратила серьезного внимания. «Свободное экономическое общество» при всем его недостаточном влиянии просуществовало до 1917 года как научная, независимая от государства организация.

Большой материал для работы «Общества» дали проведенные ранее экспедиции по поиску месторождений полезных ископаемых, изучению флоры и фауны необъятных территорий империи и ее людского потенциала. Эти экспедиции организовывались Академией наук, единственным институтом, способным координировать работу по таким направлениям, как география, медицина, теология, зоология, ботаника и минералогия. Результаты хранились в библиотеке Академии и представляли собой прекрасный источник информации по всем аспектам российской жизни. Такая информация являлась жизненно необходимой для полной эксплуатации всего потенциала империи, что все еще оставалось весьма отдаленной целью.

Выводы

К концу правления Екатерины Россия, несомненно, являлась более сильной в экономическом, военном и культурном отношении, чем до нее. И государство, и общество приобрели более ясные очертания, среди элиты распространилось и углубилось влияние европейских манер и культуры. Россия стала не только великой, но и успешно развивающейся европейской державой. Впоследствии многие, вспоминая годы ее царствования, отзывались о Екатерине с ностальгией.

Однако за все пришлось заплатить дорогой ценой. Екатерина показала, что сословия можно создавать не только снизу, но и сверху, но это процесс очень медленный, болезненный и противоречивый. Укрепление корпоративного статуса сильных подрывало и без того непрочные позиции слабых. Как заметил один из персонажей Фонвизина: «Какой толк в вольности дворянства, если мы не вольны пороть крепостных?»

Возможно, именно поэтому на протяжении всего периода правления Екатерина так стремилась создать «третье сословие», которое могло бы нести государственную службу без привилегий, свойственных знати.

Возможно, именно поэтому Екатерина так и не решилась даровать Жалованную грамоту государственным крестьянам — это только сильнее подчеркнуло бы полную правовую беззащитность крепостных. Императрица стремилась распространить гражданские права на более широкие слои населения, но, в конце концов, отступила, породив у многих подозрение, что гражданское общество может быть создано только за счет углубления пропасти, разделяющей элиту и массы населения.

Глава 4 Апогей светского государства

Общество, созданное Петром Великим, сохранилось до конца XVIII века, но его культура и традиции укоренились только в одном общественном сословии — дворянстве. Для того чтобы сократить разрыв между дворянством и другими социальными слоями, правитель мог следовать двумя альтернативными путями: подтвердить свободы (или привилегии) дворян и постепенно распространять их на соседние сословия или же вернуть дворянство к прежнему состоянию и усилить применение всеобщего принципа государственной службы.

Павел I (1796–1801)

Павел выбрал второй вариант. Он откровенно не любил свою мать и находил явное удовольствие в провозглашении ошибочности всей ее практики увеличения привилегий. Во всех сферах, особенно в армии, император насаждал послушание, дисциплину и распорядительность. «Пруссомания», охватившая в конце XVIII века многие дворы Европы, коснулась и его, выразившись в увлечении четким строем и безупречной выучкой. Во Франции XVII века воинская муштра велась как средство усиления боеготовности солдат; при Павле боевая подготовка получила совершенно иное назначение, став способом прославления монарха как символического героя, воплощения строгого социального порядка, во главе которого, как казалось Павлу, стоит он сам. Каждый день на протяжении всех лет правления император проводил — всегда в одно и то же время, в 11 часов, — смотр войск, несущих службу в мрачном Михайловском замке.

Павел настаивал, чтобы и дворяне участвовали в смотрах и посвящали себя службе, особенно военной, несмотря на теоретическое освобождение. Отличившихся награждал орденами и крепостными, тех же, кто уклонялся от исполнения долга, унижал и наказывал. Особенно пострадала от его авторитаризма гвардия: привыкшая к службе при одном из самых элегантных дворов в Европе, она превратилась всего лишь в одно из подразделений, занявших место на мрачном плацу.

Павел стабилизировал монархию, издав весьма недвусмысленный Закон о наследовании, согласно которому трон переходил к старшему наследнику мужского пола, и ясно определил условия осуществления регентства. Он тоже принял на себя, с большим рвением, чем любой монарх с XII века, роль религиозного лидера. После того, как остров Мальту захватил Наполеон, Павел принял звание Великого Мастера Ордена мальтийских рыцарей, воспользовавшись этим случаем, чтобы показать себя в образе доблестного защитника христианства от агрессивного атеизма Французской революции. Речь шла не столько о православии, сколько о христианстве в целом, и впервые российский монарх возглавил универсальную религиозную миссию. Павел надеялся, что новый Орден мальтийских рыцарей послужит примером доблести и возродит в дворянстве идеалы служения государству, а именно, самопожертвование, долг и дисциплину.

Чтобы изолировать Россию от заразы Французской революции, Павел запретил ввоз книг и журналов и даже в нарушение всей предшествующей практики закрыл границы для российской знати, имевшей обыкновение завершать образование за рубежом. Император широко пользовался услугами секретной службы, тайной экспедиции, доставшейся в наследство от матери, чтобы установить слежку за теми из дворян, кто подозревался в оппозиции. Хотя император и не отменил Жалованную грамоту дворянству, но аннулировал многие ее положения: распустил местные дворянские собрания, выборные органы уступили место назначаемым сверху. Земельные владения облагались налогом, было отменено освобождение дворян от телесных наказаний, и теперь в определенных обстоятельствах их подвергали порке.

В вопросе о крестьянстве Павел проявлял непоследовательность: раздавал земли с крестьянами своим фаворитам, как это делала его мать, но в то же время ограничил продажу крепостных без земли и определил максимальное количество дней в неделю, когда помещик мог требовать от них работы на себя.

Сам Павел был человеком строгим и щепетильным до мелочей, подверженным периодическим вспышкам гнева, которые подтверждали имевшие широкое хождение слухи о его умственной неполноценности и психической неуравновешенности. Несомненно, император отличался непоследовательностью, но безумие, если это было именно оно, отражало объективное положение российской монархии, с ее большими претензиями на власть и ограниченными возможностями применения этой власти.

Унижения, символические и реальные, которым Павел подвергал гвардию и дворянство в целом, вызывали раздражение и недовольство. В 1801 году придворная группа, возглавляемая графом Паленом, генерал-губернатором Санкт-Петербурга, добилась согласия наследника, Великого князя Александра, на устранение императора. Устранение закончилось убийством, на которое Александр согласия не давал и которое тяжким бременем легло на его совесть.

Александр I

Правление Павла показало, сколь хрупки и ненадежны свободы и привилегии дворянства и что минимальные гражданские права, существовавшие в России, могут быть уничтожены одним ударом. Приход к власти Александра был встречен с большим удовлетворением и огромными надеждами. Как и его бабушка, Александр был поклонником европейского Просвещения и воспитывался республиканцем Логарпом, швейцарским наставником, выбранным специально для него. Логарп сумел привить своему воспитаннику неприятие деспотизма и почитание власти закона. Негативный опыт правления отца только усилил эти уроки.

Но влияние отца все же не только отталкивало его. Александр рос при двух дворах и учился на двух примерах. Контраст между ними был столь разительным, что он так и не смог привыкнуть к нему, а потому вся его личность была отмечена постоянной двойственностью. Александр никогда не мог сделать ясный выбор между двумя открывавшимися перед ним путями.

Еще будучи наследником, он собрал вокруг себя группу молодых аристократов, с которыми обсуждал идеи будущего более свободного и более справедливого правления; при этом Александра постоянно привлекала военная модель социального порядка. Временами, чувствуя себя не в силах справиться со своей противоречивой натурой и ощущая огромную ответственность за судьбу России, царь мечтал о том, чтобы поселиться в каком-нибудь укромном уголке Германии. Иногда Александр надеялся, что, даровав стране конституцию, можно будет предоставить ей право самой заниматься своими делами и найти убежище в деревенской идиллии. Александр говорил своему учителю: «Когда придет моя очередь, нужно будет работать, постепенно, конечно, чтобы создать представительное собрание нации, которое примет новую конституцию, после чего моя власть перестанет быть абсолютной; и если Провидение поддержит мою работу, я удалюсь в какое-нибудь место, где буду жить в довольствии и счастье… радуясь благосостоянию моей страны».

Эти чувства царя дали Бердяеву основание назвать Александра I «русским интеллигентом на престоле».

Придя к власти, Александр в своем манифесте объявил о возвращении к принципам Екатерины, отменил многие из указов отца, провел общую амнистию политических заключенных, закрыл Тайную экспедицию, восстановил Жалованные грамоты дворянству и городам, разрешил ввоз книг и пригласил Сенат делать предложения по пересмотру в будущем его функций.

С другой стороны, обстоятельства отстранения от власти и убийство отца вселили в Александра чувства вины и беспокойства, угнетавшие его до конца жизни. Заговорщики, расправившиеся с Павлом, принадлежали к высшим кругам аристократии, так называемой Сенаторской партии, и придерживались точки зрения, что привилегии должны быть укреплены. В ответ на приглашение императора Сенаторская партия изложила свой взгляд на роль Сената, который, по их мнению, должен избираться дворянством и действовать как гарант власти закона. Следуя советам сенаторов, император должен отвергать любые законодательные инициативы, противоречащие общим правовым рамкам, и обеспечивать свободу собственности и личности. По их замыслу, Сенат также наделяется правом предлагать введение налогов, выдвигать кандидатуры на высшие должности и обращать внимание царя на «нужды нации». В надежде, что император огласит ее при коронации, князь Александр Воронцов сочинил «Жалованную грамоту Российскому народу», содержавшую указанные принципы. Это заложило бы основы для такого подхода к управлению государством, который был характерен для английской партии вигов.

Однако Александр оказался восприимчивым и к другой концепции либерализма, согласно которой расширение прав охватывало все общественные классы, а не гарантировало привилегии только одного. Это был скорее якобинский подход, и именно его придерживались члены кружка молодых друзей императора, один из которых, Павел Строганов, являлся какое-то время членом Клуба якобинцев в Париже. Вступив на престол, Александр регулярно собирал молодых аристократов для консультаций, называя такие заседания «Негласным комитетом» или в шутку «Комитетом общественной безопасности». Еще раньше в разговоре с одним из членов комитета, польским аристократом князем Адамом Чарторыйским, Александр выразил свою «ненависть к деспотизму, где бы и какими бы средствами он ни осуществлялся», и подтвердил любовь к свободе и равенству всех членов общества.

Однако не было вполне ясно, как можно принять либеральную концепцию в стране, где большее число жителей оставалось в крепостной неволе. Это было возможно лишь при отмене крепостного права, что неизбежно подрывало собственность и привилегии тех, кто обладал некоторым ограниченным набором гражданских свобод, доступных в то время в Российском государстве. И наконец, сделать подобное мог только монарх, сосредоточивший в своих руках всю полноту самодержавной власти. Эту фундаментальную дилемму Александр за время своего царствования так и не решил — для проведения серьезных реформ он нуждался в неприкосновенности всей самодержавной власти. Характер Александра, двойственный и скрытный, стал результатом долгого пребывания при дворе отца, где либерально-гуманистические увлечения сочетались с искренним интересом к военным парадам, так радовавшим Павла I. Внутренние противоречия только усилились той объективной ситуацией, в которой оказался молодой император, когда осознал, что свободу можно ввести только с помощью деспотизма.

По этой причине «Негласный комитет» так и остался негласным, а протоколы заседаний никогда не публиковались. Все члены комитета понимали — любая публичная дискуссия о возможности отмены или даже смягчения крепостного права способна возбудить надежды крестьян и привести к массовым общественным беспорядкам. В результате Александр не высказал даже самого скромного предложения по регулированию тех обязанностей, которые возлагались на крестьян хозяевами. Единственным плодом всех благих намерений стал указ 1803 года, разрешивший (но не требовавший) землевладельцам освобождать целые деревни со всей обрабатываемой землей. Но и этот закон был принят без консультаций с Сенатом, который мог бы выразить протест.

В 1802 году Александр даровал Сенату droit de remontrance[3], но проигнорировал его совет уже при первой попытке сенаторов воспользоваться этим правом при принятии закона, касавшегося условий отставки офицеров армии. На практике именно так и происходило в дальнейшем. В результате Россия не получила ни аристократического Rechstaat’a, ни гражданских свобод по якобинскому образцу.

Хотя ранние реформистские попытки ничего не дали и «Негласный комитет» распался, Александр не оставил надежды осуществить благотворительную трансформацию российского общества. Он предпринимал попытки подойти к этому вопросу с другой стороны, проводя реформы в более восприимчивых к западному влиянию нерусских областях, предоставив конституции Польше и Финляндии и освободив крепостных в балтийских провинциях. Советники царя, в первую очередь Сперанский в 1808–1812 годах и Новосельцев в 1817 году, продолжали работу над проектами конституций.

Образование

В конце XVIII века официальная политика в области образования преследовала цели, определенные еще в период правления Екатерины II: для среднего и высшего уровня — подготовка кандидатов к государственной службе, для начального — обучение практическим навыкам и привитие религиозных и моральных принципов, хотя государственная система по-прежнему была отделена от церковной и основным текстом для изучения оставались екатерининские «Обязанности Человека и Гражданина».

Все общественные сословия, кроме крепостных крестьян, имели доступ ко всем уровням образования. Высшее образование строилось по немецкому образцу корпоративной автономии с обеспечением свободы исследования как в обучении, так и преподавании.

Эти принципы примечательны во многих отношениях и показывают, насколько серьезно Россия пыталась жить по стандартам великой европейской державы: самоуправляющиеся институты и дух свободного интеллектуального мышления оказались трудны для восприятия самодержавием, тогда как широкий доступ к образованию плохо совмещался с иерархически построенным обществом. Но закрытая элитная образовательная система уже была неприемлема для России. Служилая знать требовала постоянного пополнения молодыми людьми, поднявшимися снизу и получившими образование по высшим европейским стандартам. Как отмечал князь Карл Ливен, ректор Дерптского университета: «Там, где дворянство простирается от подножия трона с одного конца и почти погружается в крестьянство с другого, где каждый год многие из низших городских и сельских сословий вступают в ряды дворянства по достижении требуемого ранга в военной или гражданской службе, очень трудно организовать школы [на базе закрытого наследственного сословия]».

Несмотря на все трудности, Александр в «Предварительных правилах об общественном образовании» от 24 января 1803 года подтвердил принципы своей бабушки Екатерины II и даже расширил их, объявив о намерении учреждать школы не только на уровне уездов, но и в деревнях. Его планы вполне соответствовали меритократической точке зрения Екатерины: предусматривали связь всех уровней и возможность продвижения по вертикали с тем, чтобы способные дети из низших классов могли подняться до государственной службы. Ставилась цель поощрять в учениках стремление к учебе с тем, чтобы после окончания школы они продолжали идти дальше к развитию своих лучших качеств.

К существовавшим в начале царствования Александра университетам Москвы, Вильно и Дерпта добавились новые в Санкт-Петербурге, Харькове и Казани. Каждый университет имел самоуправление, хотя и находился под строгим надзором назначенного государством куратора. Ожидалось, что университеты будут помогать в распространении образования, подготовке учителей для школ и составлении учебных планов для учреждений более низшего уровня.

В первые годы новые университеты испытывали большие трудности: не хватало студентов, многие оказались плохо подготовленными, недисциплинированными и не заканчивали курс. Большинство первых профессоров приехали из-за границы и читали лекции на латыни или немецком. В 1814 году князь Кочубей доказывал, что лучше пригласить священников, чем немцев. Между русскими и иностранными преподавателями часто возникали конфликты: первые жаловались, что иностранцы равнодушны к студентам, вторые считали русских грубыми и необучаемыми. Давно утвердившиеся университеты, как Московский или те, которые опирались на поддержку местных властей, смогли преодолеть эти проблемы, но новые оказались крайне уязвимыми для финансового и официального давления. Некоторые подвергались нападкам за насаждение либерализма и атеизма.

К концу правления Александра стало ясно — ни наследие Просвещения, ни пыл «Библейского общества» не способны обеспечить процветание подлинно российских университетов. Его преемник, Николай I, относился к ним с подозрением и проявлял желание полностью подчинить университеты государству. Этому противился министр образования граф Уваров, благодаря стараниям которого был достигнут компромисс, выразившийся в «Университетском Уставе» 1835 года. Документ лишал университеты функции надзора за школами и запрещал внутренние суды, поддерживавшие дисциплину среди студентов. Профессора подлежали назначению министром образования.

Однако во всех других отношениях принципы Александра были сохранены: университеты сами избирали ректоров, утверждали учебные планы, проводили экзамены и выдавали дипломы. Уваров придерживался точки зрения, что только общее гуманитарное образование способно подготовить к службе государству на самом высоком уровне. Он хотел совместить европеизм с религиозно-моральным обучением и русским патриотизмом. Компромисс, достигнутый Уваровым, при всех трудностях продержался до 1848 года, когда европейские революции обострили страхи Николая перед худыми и голодными студентами.

Успехи университетов благотворно сказались на качестве поступающих на гражданскую службу и заложили основу для проведения реформ Александра II. В то же время эти успехи еще больше отдалили образованную элиту от массы населения. Чем дальше вниз, тем с большими проблемами сталкивалось образование. Планы Александра по содержанию деревенских школ оказались чересчур оптимистичными: ни у казны, ни у местных властей не оказалось средств даже для серьезного начала такой крупномасштабной кампании. В то время, когда Пруссия и Австрия уже расширили начальное образование до уровня небольших городов и сел, сельские регионы России довольствовались лишь скудной сетью церковно-приходских школ.

Наполеон Бонапарт

Правление Александра стало под знаком фигуры, вызывавшей страх и стремление к соперничеству. Постоянное присутствие и исходящая от этого человека угроза драматизировали двойственность личности и положение Александра Принципы управления Наполеона основывались на образе мышления, сформированного Просвещением, и в преувеличенном виде представляли то, чего так хотел добиться Александр: меритократию, возглавляемую авторитарным вождем, мобилизующим ресурсы населения для военных действий, и опирающимся на осознанный патриотизм всех общественных слоев. Однако именно Наполеон представлял вызов и угрозу не только лично Александру, но и России в целом. Его политические и общественные идеалы были несовместимыми с незаслуженными привилегиями дворянства. А его вторжение в 1812 году поставило под вопрос существование самой России.

То, как Наполеон покорил всю Европу, разрушив привычный порядок не только военными кампаниями, но и стремлением создать новые национальные государства по французскому образцу, поставило Александра в трудное положение, из которого, тем не менее, приходилось искать выход.

Как всегда, Александр реагировал противоречиво. В 1806 году по его настоянию православная церковь предала Наполеона анафеме как Антихриста, а в 1807 году сняла проклятие после Тильзитского соглашения, возвестившего о периоде сближения Франции и России. Отчеты о встречах двух императоров, сначала в Тильзите, потом в Эрфурте в 1808 году, дают основание предположить, что те нашли много общего: оба императора проводили по нескольку часов в откровенных разговорах, содержание которых, однако, неизвестно. Тем не менее Александр по-прежнему относился к Наполеону подозрительно, как к выскочке и узурпатору, а Наполеон временами допускал оскорбительные намеки в адрес российского императора в том смысле, что тот получил трон ценой отцеубийства.

Именно в этот период неспокойного мира Александр ближе всего был к тому, чтобы принять конституцию по якобинскому образцу. Сделать это предложил ближайший советник, Михаил Сперанский, сын священника, проявивший необыкновенные способности на службе в Министерстве внутренних дел и юстиции. Сперанский восхищался многими аспектами государственного устройства послереволюционной Франции, особенно идеалом «карьеры, открытой талантам», и некоторые из них ввел в российскую практику. Так, указ от 1809 года требовал от чиновников для занятия высших ступеней государственной службы обязательной сдачи экзаменов. Эта мера вызвала большое возмущение дворян, некоторые мрачно замечали, что теперь «русский дворянин, если не знает латыни, ни на что не годен».

Долгое время считалось, что Сперанский разделял осторожный подход к конституции, которого придерживался сам император, но документы, опубликованные в Советском Союзе в 1961 году, показывают — его проекты были намного радикальнее окончательных вариантов и опубликованных работ, в которых реформатор, вероятно из предосторожности, затушевал свои цели. Из этих публикаций становится ясно — Сперанский считал неограниченную монархию несовместимой с правовым порядком и пытался убедить в этом императора. Зная уклончивость Александра, можно предположить, что иногда ему казалось, будто он достиг этого.

В проекте, предложенном императору Сперанским в 1809 году, функции управления делились на три ветви: исполнительную, законодательную и судебную, что соответствовало передовым европейским и американским теориям, но каждую из ветвей возглавлял сам император. Министерства, организованные на функциональной основе, проводили бы исполнительную линию. Задачей Государственного Совета, состоящего из назначенных императором деятелей, явилось бы составление проектов законов и представление их императору. Эту работу дополняла бы Государственная Дума, состоящая из избранных непрямым путем городских и сельских собственников. Не обладая правом законодательной инициативы, Дума имела бы определенные бюджетные полномочия и широкие консультативные функции, включая возможность отсылать на переработку те законопроекты, которые не соответствовали бы основным законам.

Вплоть до 1905 года это — самая масштабная попытка реформировать российскую государственность. При полном осуществлении она могла бы ограничить самодержавную власть не только теоретически, но и на практике обеспечить избранным институтам возможность комментировать, ходатайствовать и протестовать и даже накладывать вето на решения высшей власти. При соответствующем правовом обеспечении — Сперанский работал над кодификацией законов, но не успел довести дело до конца — этого могло бы оказаться достаточно для создания основ гражданского государства.

Однако выполнили все лишь частично. В соответствии с намерениями Сперанского были учреждены министерства и Государственный Совет. Но органы более низкого уровня так и остались на бумаге, до создания выборных институтов дело так и не дошло. Министерства работали без должной координации. Совет Министров, предусмотренный Сперанским, собирался крайне редко, так как Александр, сохраняя за собой право принятия окончательного решения, предпочитал иметь дело с каждым отдельным министром или перепоручал решение проблем своему фавориту, графу Александру Аракчееву, новгородскому помещику и генералу артиллерии.

Таким образом, до конца XIX века Россия управлялась по «усеченной системе Сперанского». Государственный Совет и министерства действительно внесли дух профессионализма в решение государственных задач, чему помогало дальнейшее распространение высшего образования и сдача экзаменов на занятие высоких должностей, но они также оставались центрами патронажа, где все решали личные склонности министров; ведь не существовало каких-либо общественных институтов, сдержавших бы их произвол. Как и при Петре Великом, контрольно-ревизионные функции осуществляли фискалы или ревизоры, личные агенты царя, направляемые для проверки деятельности того или иного столичного или провинциального ведомства. При отсутствии представительных органов, которые могли бы играть роль противовесов, источниками влияния оставались императорский двор и императорская семья, нередко путавшие функциональное исполнение власти со своими личными и семейными приоритетами.

В 1802 году при создании министерств предполагалось, что каждое будет представлять ежегодный бюджет, но содержание этих смет хранилось в тайне (даже от Сената), и до 1862 года они утверждались лично царем. Естественно, в таких условиях и речи не могло быть о серьезной официальной проверке расходов. Император по своему желанию мог выделить дополнительные фонды любому министру, особенно своему фавориту, не консультируясь с министром финансов — в этом состояла сама суть самодержавия. Не существовало различия между государственными фондами и личными средствами царя. В 1850 году, когда дефицит составил 33,5 млн. рублей, Николай I скрыл это даже от Государственного Совета, направив туда сфальсифицированные документы, причем фактические расходы военного ведомства были занижены на 38 млн. рублей. Объединенный государственный бюджет появился только в 1862 году, и тогда же Министерство финансов получило полный контроль над всеми расходами. Только тогда, наконец, был положен предел финансовой безответственности двора.

Сперанский разрабатывал и планы финансовой реорганизации, направленные на стабилизацию денежного запаса, поощрение частных предприятий и мобилизацию богатств империи. Одна из главных проблем, доставшихся Александру в наследство, состояла в том, что в обращении находилось огромное количество ассигнаций, бумажных денег, ничем не обеспеченных и напечатанных в предшествующие кризисные годы, особенно во время войн. Неизбежным результатом стала хроническая инфляция. Сперанский предложил, чтобы правительство честно признало ассигнации тем, чем они являлись на самом деле, то есть формой государственного долга, и пообещало погасить этот долг за определенный период, изъяв бумажные деньги из обращения и заменив их серебряными монетами, выпущенными единственным Государственным Банком. Он также предлагал правительству поднять доходы за счет продажи земли государственным крестьянам и замены оброка и подушного налога земельным, выплачиваемым дворянством, а также продажей государственных монополий — например, соляной и водочной — частным лицам, которые заплатят налог на прибыль.

В общем и целом эти предложения представляли смесь принципов физиократов и Адама Смита, вымысел состоял в том, чтобы поднять доверие к способности и готовности государства принять ответственность за собственную валюту. Осуществление этих предложений привело бы к росту частной собственности крестьян, оживлению частной торговли и производства, уменьшению государственного долга и более эффективному использованию национальных ресурсов в интересах государства. Предложения гармонировали по духу с предложениями создания выборных законодательных органов, которые могли бы гарантировать возвращение долга, что, в свою очередь, заложило бы фискальную основу парламентской монархии.

Ожесточенное сопротивление предложениям Сперанского оказали не только земельная знать и «сенаторская партия», но и те, кто считал его сообщником Наполеона. Например, придворный историк Николай Карамзин видел в Государственном Совете всего лишь копию французского революционного учреждения с тем же названием. Однако его возражения Сперанскому шли еще дальше. Карамзина тревожило, что разделение властей представляет собой угрозу для России, которая ввиду своей разнообразности и территориальной необъятности может распасться, если не будет находиться под управлением единой власти. В «Записке о древней и новой России», поданной императору в 1810 году, он, ссылаясь на Киевскую Русь и Московское царство начала XVII века, приводил исторические примеры.

Карамзин не выступал против свободы, даже сам себя иногда называл «республиканцем», но полагал, что лучшим защитником свободы в России является неразделенная власть государя. Его взгляды на управление империей были близки взглядам Екатерины. Карамзин не принимал естественного права, но рассматривал его как нечто, создаваемое монархами, но в то же время отвергал беззаконный деспотизм, олицетворявшийся Павлом I, считая, что монархи должны управлять посредством закона, который сами должны уважать. Знать нужна для того, чтобы сделать монархическое правление эффективным, поэтому она должна иметь власть и корпоративную организацию, по мысли Карамзина, так как дворянство посвящало себя государственной службе, оно было вправе пользоваться плодами труда крепостных. В любом случае крестьяне оказались бы беззащитными и обреченными на нищету без покровительства своих господ и без земли, полученной от них (мысль об освобождении крестьян с землей, очевидно, не приходила Карамзину в голову).

В 1810–1812 годах, в период ухудшения отношений России с Францией, давление на Сперанского усилилось. В некоторых кругах ходили слухи, что он масон, а следовательно, связан с подрывной иностранной организацией. В марте 1812 года Александр после двухчасового, со слезами, разговора, содержание которого осталось неизвестным, уволил его. Несомненно, давление со стороны враждебных Сперанскому сил сыграло в этом увольнении определенную роль, но также верно и то, что Александр давно решил — он не готов в полной мере воплощать в жизнь идеи своего советника. К весне 1812 года император, подталкиваемый неизбежностью войны с Францией, начал рассматривать другие проекты реформировании России, а также возможности финансирования огромной армии.

Отечественная война 1812 года

Вторжение Наполеона стало решающим рубежом в правлении Александра и одним из великих определяющих моментов в эволюции России. Это вторжение породило множество мифов: верных, верных отчасти и совершенно ложных, которые помогли русским определить их собственное отношение к имперскому и национальному единству, по крайней мере, на последующие сто лет, а может быть, и до настоящего времени.

Преобладающая патриотическая легенда гласит: вся нация объединилась для оказания сопротивления врагу. Правда представляется несколько более сложной: российская элита и русские крестьяне с ожесточенной решимостью сражались с Наполеоном, но по разным и порой несовместимым причинам.

Дойдя до Москвы, Наполеон понял — впрочем, возможно, это произошло еще раньше — эта война совсем не похожа на те (за исключением испанской), которые он вел раньше. Когда пламя охватило город, распространившись даже на Кремль, французский император, наконец, осознал — не будет ни решающей победы, ни переговоров о мире. Тогда Наполеон, как говорят, воскликнул: «Это война на истребление, это ужасная стратегия, которая не имеет прецедентов в истории цивилизации… сжигать собственные города!.. Этим людям внушает демон! Какая свирепая решимость! Какой народ! Какой народ!»

Тем не менее русские сначала не решились на такую стратегию. Александр и его генералы боялись пускать Наполеона в глубь страны, как из-за возможных разрушений, так и из-за его потенциально опасного влияния на крепостных, которых французский император пообещал освободить от рабства. Вот что писал один помещик: «Наши мужики, благодаря Пугачеву и другим горячим головам, еще мечтают о какой-то вольности».

В начале войны Александр планировал дать французской армии достойное сражение недалеко от границы и уж никак не намеревался пускать противника к Смоленску. С этим соглашались все военачальники, даже Барклай де Толли, наиболее стойкий приверженец «скифской стратегии». Именно необъятные просторы страны и репутация французской армии привели к тому, что решающее сражение состоялось лишь под Бородино, когда противник прошел девяносто процентов пути до Москвы.

Готовясь к возможным внутренним беспорядкам, Александр распорядился расквартировать в каждой губернии по триста солдат на тот случай, если положение начнет выходить из-под контроля. И действительно, вскоре после вторжения французов граф Ростопчин докладывал, что в Смоленской губернии одна староверческая секта привлекла в свои ряды около полутора тысяч крепостных, пообещав им свободу, дарованную Наполеоном.

В Литве и Белоруссии начались волнения: крестьяне, очевидно, поверив, что Наполеон освободит их, отказывались идти на военную службу, грабили помещичьи усадьбы и изгоняли помещиков. При приближении французов в одной из деревень на сходе решили убить барина, известного своей жестокостью, сжечь его дом, а имущество поделить.

Конечно, в этих регионах большинство землевладельцев составляли поляки, поэтому реакцию крестьян можно интерпретировать как патриотическую. Но подобные беспорядки возникали и дальше на востоке: например, в одном из смоленских уездов крестьяне объявили себя французскими гражданами. Для восстановления порядка пришлось прислать карательный отряд. При этом единственным побудительным мотивом волнений, похоже, была надежда на освобождение, и по мере того, как французский император доказывал своими действиями — посылкой карательных экспедиций и восстановлением прав помещиков — несбыточность надежд крестьян, беспорядки прекращались. Тем самым Наполеон превратил войну в проблему национального выживания. Чувства крестьян хорошо выразила прокламация одного из партизанских вождей: «Вы люди русской веры! Вы православные крестьяне! Вооружайтесь за веру и умирайте за царя!».

Этот эффект еще больше усилила новая черта, характерная для войны 1812 года. В большинстве предыдущих кампаний Наполеон еще на ранней стадии войны громил основную армию противника, а потому военные действия завершались сравнительно быстро и велись вдоль вполне приемлемых путей сообщения, что не создавало проблем со снабжением. В России впервые, если не считать Испании, французский император оказался втянутым в неопределимую по времени войну, уйдя далеко от надежных источников продовольствия. Неудивительно, что вскоре его солдаты занялись грабежом окрестных сел.

Крестьяне стали на защиту своих дворов и урожая. Это стало возможно еще и в связи с появлением партизанских отрядов. Иногда эти отряды не просто защищались, но и уничтожали дома, сжигали посевы, чтобы те не достались французам, и исчезали в лесах, где формировали вооруженные группировки. В результате — особенно после отступления из Москвы — война превратилась в народную. На всем протяжении пути к границе французы подвергались нападениям. Фельдмаршал Кутузов объяснил послу Наполеона, генералу Лористону, что крестьяне смотрят на французов так, как несколько веков назад смотрели на татар.

Партизанские отряды в большинстве своем состояли из легкой кавалерии и казаков и находились под командой молодых офицеров-добровольцев, но во многом зависели от информации и помощи местных жителей, а иногда даже привлекали их в свои ряды. Некоторые отряды полностью состояли из крестьян, как, например, отряд Четвертакова, крестьянина, дезертировавшего из армии в 1804 году и битого за это кнутом. Действуя в районе Гжатска, Четвертаков защищал деревни от нападений, а иногда совершал молниеносные рейды против небольших отрядов французской армии, захватывая оружие и снаряжение.

Правительство не всегда воспринимало такую инициативу благожелательно. Некий капитан Нарышкин для борьбы с французскими фуражирами раздал лишнее оружие крестьянам подмосковного партизанского отряда. Все шло как нельзя лучше, но Нарышкин вдруг получил приказ сверху: «На основании ложных донесений и низкой клеветы я получил приказ обезоружить крестьян и расстреливать тех, кто будет уличен в возмущении. Удивленный приказанием, столь не отвечавшим великодушному… поведению крестьян, я отвечал, что не могу обезоружить руки, которые сам вооружил и которые служили к уничтожению врагов отечества, и называть мятежниками тех, которые жертвовали своею жизнью для защиты… независимости, жен и жилищ…»

По словам историка Е. Тарле, было немало случаев, когда власти пытались разоружить крестьянские отряды, опасаясь, что те повернут оружие против помещиков.

В то же время правительство обратилось за помощью к ополчению, сформировав его из представителей шестнадцати губерний, прилегающих к театру военных действий. Примечательно, что государственные крестьяне в ополчение не привлекались. Если Александр хотел создать патриотические добровольческие силы, было бы естественно обратиться именно к ним. Вместо этого основную ставку сделали на крепостных, причем сами помещики решали, кого следует направить в отряд. Настоящие добровольцы считались нежелательными: когда один крепостной по собственному желанию пришел на сборный пункт в Дорогобуже, с ним обошлись как с беглецом и отправили в полицию, чтобы «поступить по закону».

Отношение дворян к формирующемуся ополчению было неоднозначным, а потому первоначальное требование правительства представить по десять рекрутов от каждой сотни душ вскоре изменилось, и норма сократилась до двух человек. Некоторые помещики действовали из патриотических чувств, другие воспользовались представившейся возможностью, чтобы избавиться от пьяниц и лодырей. В результате пришлось понизить медицинские требования к рекрутам. Многие ополченцы из-за своей неподготовленности так никогда и не попали на поле боя. Те же, кто попал, зарекомендовали себя с самой лучшей стороны, хотя и были недостаточно обучены и снаряжены. Британский военный атташе, сэр Роберт Уилсон, часто язвительно критиковавший русскую армию, докладывал, что в сражении под Бородино русские «проявили великую стойкость на протяжении всего дня, хотя и были вооружены только пиками».

В целом в поражении Наполеона крестьяне сыграли важную роль и сражались с большой отвагой и воодушевлением. Русские и советские историки в общем правы, отмечая патриотизм крестьян, но этот патриотизм был особым, в нем выражалось стремление стать гражданами, подчиненными только церкви и царю. Война с французами, как и двумя столетиями раньше, в период Смуты, пробудила в русских чувства, которые те обычно не проявляют. В данном случае — желание свободы. Сражаясь с французами, крестьяне надеялись, что царь, справедливый и милостивый, вознаградит их.

Возможно, именно этим и объясняется тот факт, что самые серьезные беспорядки среди ополченцев произошли ближе к окончанию войны, когда возможностей отличиться в боях уже не осталось. В декабре 1812 года в одном из городов Пензенской губернии отряд ополченцев отказался выступать на марш, настаивая на предъявлении распоряжения царя и принесении присяги. Ополченцы боялись, что дворяне обманули их и при несоблюдении нужных формальностей они не получат желанной свободы. Когда офицеры арестовали за неподчинение двенадцать человек, остальные рекруты освободили арестованных и подняли бунт. На последовавшем за тем суде они заявили, что хотели перебить всех офицеров, самостоятельно дойти до фронта, разгромить французов и вернуться, попросив у царя прощения и, в виде награды за доблесть, освобождения.

Когда вернувшиеся из ополчения крестьяне узнали, что надежды на свободу не оправдались, среди них воцарилось уныние и отчаяние. В своем манифесте от 30 августа 1814 года Александр, поблагодарив и вознаградив всех подданных за героические деяния, сказал о крестьянах только то, что они «получат вознаграждение от Бога». Большинство вернулось к тяготам прежней жизни. Некоторые дворяне пытались убедить правительство оставить ополченцев солдатами в регулярной армии. Поэту Гавриилу Державину вернувшиеся крестьяне сказали, что освобождены царем и не обязаны теперь служить хозяину. Ходили слухи, что император Александр хотел дать свободу всем, но дворяне заманили его в ловушку, из которой императора якобы спас его брат, Великий князь Константин Павлович.

Итак, война вызвала у крестьян и страх, и надежды, которые можно охарактеризовать как апокалиптические: вполне реальные страхи перед разрушением очагов и уничтожением родины, необоснованные ожидания свободы и возможности стать полноправными гражданами.

Военные поселения

Помимо представления об идеальном конституционном порядке, Александр имел и два альтернативных варианта общественного устройства, доставшихся в наследство от отца и привлекших его особое внимание после войны с Наполеоном.

Первый вариант состоял в возрождении общества путем организации крестьян по-военному образцу. Такую мысль подал императору военный министр Александр Аракчеев, который основал образцовое поместье в своем имении Грузино Новгородской губернии. Аракчеев снес убогие крестьянские хижины и построил вместо них из кирпича и камня аккуратные дома, разделенные длинным коридором так, что каждая семья могла жить на своей половине. Эти полуказарменные жилища не нравились крестьянам, предпочитавшим собственные избы с ветхими хозяйственными пристройками.

Александр надеялся, что новые дома можно использовать для нужд армии как альтернативу казармам. По его замыслу солдаты могли бы жить в них с семьями — а значит, будет больше детей — и заниматься не только военной подготовкой, но и земледелием, что позволит экономить на их содержании. Солдаты стали бы мелкими собственниками и внесли бы свою долю в будущую экономику России. Кроме того, император намеревался использовать военные поселения для испытания новых сельскохозяйственных технологий и осуществления различных социальных проектов, которые потом нашли бы применение по всей стране.

Однако поселения не пользовались популярностью ни у образованной части русского общества, ни у солдат, вынужденных жить в них. Своеобразные казармы пережили самого Александра, но постоянно служили источником недовольств и волнений, самое крупное из которых в 1831 году вылилось в бунт в Новгороде. Попытка скрестить социальную реформу с воинской дисциплиной оказалась неудачной.

Библейское общество

Другой план устройства общества носил религиозный характер, и толчок к его осуществлению дала победа над атеистом Наполеоном. Александра убедили, что именно он является носителем «священной идеи» преобразования Европы в духе подлинной христианской морали. Воплощением идеи стал Священный Союз, заключенный европейскими монархами на Венском конгрессе 1815 года. Александр являлся главным сторонником этого Союза: по его представлению цель состояла в защите существующего легитимного порядка во всей Европе от угрозы атеизма и революции. Как писал император своему посланнику в Лондоне, графу Ливену, идея Союза состояла в том, чтобы «применить более действенно к гражданским и политическим отношениям между государствами принципы мира, согласия и любви, которые являются плодом религии и христианской морали».

Для продвижения этой концепции в России Александр распорядился расклеить копии учредительного документа Союза на стенах и в церквах. Император реорганизовал Святейший Синод, чтобы тот принял под свое начало не только православную церковь, но и другие христианские вероисповедания, и добился слияния Синода с Министерством образования. Новое ведомство, получившее название Министерство духовных дел и народного просвещения, возглавил близкий друг царя, князь Александр Голицын. Его задачей было создать некий синтез христианских вер, что-то вроде «универсального христианства» как основы для примирения всех народов империи, а вместе с ними и народов Европы. Проповедовать всеобъемлющую веру должны были во всех школах и университетах. Таким образом, Александр развивал религиозные идеи отца и, можно сказать, воплощал в жизнь мистически-утопическую версию того, чего хотел добиться своими церковными реформами Петр Великий.

Составной частью концепции Александра явились намерения сделать священные писания доступными всем народам империи на их родных языках. С этой целью в декабре 1812 года царь поддержал создание «Императорского Российского библейского общества», явившегося отделением «Британского и иностранного библейского общества», возложив на него задачу перевода, публикации и распространения текстов писаний. Учредительный комитет «Библейского общества» включал в себя представителей разных христианских церквей, в том числе римско-католического епископа и лютеранского пастора. Во избежание конфликтов решили не снабжать издания комментариями. О масштабах работы «Общества» можно судить по тому факту, что только за первый год оно выпустило или закупило и распространило 37,7 тысячи экземпляров Новых Заветов и 22,5 тысячи полных Библий на церковно-славянском, французском, немецком, финском, эстонском, латышском, литовском, польском, армянском, грузинском, калмыцком и татарском языках. Основывались новые типографии, а издания продавались даже в аптечных магазинах. К 1821 году Новый Завет и молитвенник появились и на современном русском языке.

Примечательно, что когда дело дошло до перевода, языком, вызвавшим наибольшее сопротивление, оказался как раз русский. Библия существовала в церковно-славянской версии, и многие священнослужители считали — только славянский, освященный вековым употреблением, обладает необходимыми достоинствами для адекватной передачи писаний. Точка зрения «Общества» состояла в том, что понять этот язык могут лишь те, кто воспитывался на нем с детства, и следовательно, для проповедей он не годится. Александр выразил желание, чтобы священную книгу перевели на современный русский, чтобы «доставить россиянам способ читать слово Божие на природном своем… языке, как вразумительнейшем для них славянского наречии…»

С самого начала некоторые православные священнослужители противостояли деятельности «Общества». Их тревожило, что «Общество» продолжает линию «сверхминистерства» Голицына с его эклектичным «универсальным» христианством. Опасения церковников усилились, когда в типографии «Общества» начали появляться не только священные писания, но и переводы пиетистов и масонов, чей мистический, экзальтированный стиль пришелся по душе Александру и Голицыну, но вызвал подозрения большинства православных служителей.

Сопротивление достигло апогея в 1824 году, когда деятельность «Общества» осудил настоятель Юрьевского монастыря в Новгороде, архимандрит Фотий. Он стал голосом церкви, деморализованной более чем вековым подчинением светскому государству, церкви, неуверенной в своей способности дать достойный отпор интеллектуальному и духовному вызову со стороны религиозных движений более опытного и искушенного Запада.

В меморандуме, представленном лично императору, Фотий предупреждал об «иллюминатах, масонах, пытающихся насадить в миру новую религию, предварительно уничтожив все империи, церкви, религии, гражданские законы и всеобщий порядок». «Библейское общество», утверждал Фотий, расчищает дорогу революции тем, что убаюкивает священников, смешивает все религии без разбора, распространяет пагубные книги и использует для своей цели доступные только ему печатные станки.

«Дабы унизить слово Божие, которое в церквах с благословением читается, предписано продавать его даже в аптеках с микстурами и склянками». Фотий призывал Александра I уволить Голицына, закрыть двойное министерство и восстановить Святейший Синод в его привычной роли. «Бог победил видимого Наполеона, вторгшегося в Россию: да победит он и духовного Наполеона…»

Этот меморандум, вероятно, стал первым значительным образцом характерного впоследствии для России жанра: осуждения и обличения, сопровождающегося мелодраматическими картинами апокалиптических опасностей, грозящих стране от некоего международного богопротивного заговора и внутреннего раздора, чинимого безответственными и злонамеренными людьми в самой России. В начале XIX века теми злобными духами были масоны, вольтерьянцы и пиетисты; позже к масонам присоединились евреи. Во всех подобных осуждениях и обличениях чувство внешней уязвимости сочеталось с ощущением внутренней слабости, порождаемой отчуждением элиты от народа. Страх и злоба, вызываемые подобными писаниями, усиливались таинственностью и отсутствием публичных дискуссий по трудным вопросам, созданием атмосферы, в которой самые нелепые измышления казались правдоподобными.

Александр, конечно, оказался очень восприимчивым к внушениям Фотия. Всю свою жизнь император разрывался между желанием просветить и освободить свой народ и страхом перед тем, что подобные попытки вызовут бунты и ослабят политический порядок. В последние годы жизни из-за распространения в России тайных обществ эти страхи особенно усилились. Естественно, Александр связывал эти тайные общества с обществами в Германии, Италии и Испании, угрожавшими миру и стабильности в Европе, гарантом которых являлся столь лелеемый царем Священный Союз. Как заметил историк Александр Пыпин, «фантом какого-то тайного громадного заговора, охватывающего всю Европу и проникшего в Россию, носился в его воображении и, при мистическом настроении ума, мог принимать там большие размеры».

Александр надеялся, что «Библейское общество» вооружит простых людей против атеизма и мятежей. Теперь его предупреждали, что, наоборот, именно «Библейское общество» является частью заговора, а его члены — замаскированные революционеры. Прежде чем принять решение, император прошел все муки сомнений и в конце концов не стал закрывать «Библейское общество», но отстранил от руководства Голицына, назначив на его место человека, обладающего, с точки зрения православной церкви, безукоризненной репутацией — Серафима, митрополита Новгородского. В то же время Александр разделил сверхминистерство, восстановив Святейший Синод в его прежней функции единственного руководителя православной церкви.

Главой Министерства образования Александр назначил адмирала Шишкова, ревностного защитника церковнославянского языка. Не теряя времени, адмирал оказал давление на Серафима, чтобы остановить публикацию Библии на русском языке. «Как, сказал я с жаром, — рассказывает Шишков. — Кто из нас не разумеет церковной службы? Разве только тот, кто, отрекшись от отечества своего, забыл и язык свой?.. И может ли мнимая надобность сия, уронив важность священных писаний, произвесть иное, как не ереси и расколы?»

Серафима не пришлось долго убеждать. Публикация катехизиса и писаний на русском была запрещена, и подобные попытки в этом направлении уже не предпринимались. Характерно, что продолжение изданий тех же писаний на других «простонаречиях» не тревожило православных иерархов, зато Святейший Синод приказал сжечь тысячи копий Пятикнижия, которые уже были отпечатаны на русском языке.

Остановка издания русской Библии имела роковое значение, на полвека отодвинув то время, когда простые люди смогли прочитать священные писания на том языке, который знали и которым владели. Петр Великий учредил нечто вроде протестантской революции в церкви, но оставил ее опасно незавершенной, так как она не была дополнена массовым приобщением населения к чтению писаний. Без этого господство государства внутри церкови всегда угрожало опустошить его духовную жизнь. В результате стала возможной ситуация, описанная Лесковым в рассказе «Однодум», когда героя все считают смешным и, возможно, опасным чудаком только потому, что он регулярно читает Библию просто так, для себя.

Восстание

Тем временем те дворяне, которые продолжали вдохновляться идеями Александра I о конституционном порядке и правлении закона, постепенно отходили на задний план. В офицерских столовых русской армии и в масонских ложах столичных городов воцарились возмущение и отчаяние: становилось все более ясно — император так увлекся военными поселениями и религиозным евангелизмом, что его уже не интересуют вопросы облегчения доли простых людей, и конституциями царь вознаграждает поляков и финнов, но не русских.

Таких дворян было относительно немного, но они были молодые, некоторые занимали высокие посты, большинство повидали жизнь за границей, когда учились или воевали. Именно они начинали создавать тайные общества по масонскому образцу и разрабатывали планы, к которым — как им хотелось верить — император когда-нибудь вернется. Однако некоторые еще на ранней стадии поняли — действовать придется без официальной поддержки, возможно, подготовив заговор для свержения существующей системы. Со своей стороны Александр в частных беседах признавал, что не снимает с себя ответственности за их интриги. Когда в 1821 году императору сообщили о существовании тайных обществ, имеющих практические цели, Александр якобы горестно заметил: «Вы же знаете, я сам разделял и поощрял эти иллюзии и ошибки. Не мне быть суровым».

Восстание, поднятое дворянами, состоящими в тайных обществах, тяжким бременем легло на правление младшего брата Александра, но именно Александр своей двусмысленной и нерешительной политикой создал необходимые условия для подобного восстания[4].

Внезапная смерть императора 19 ноября 1825 года повергла все тайные общества в состояние кризиса. Их члены рассматривали возможность вооруженного восстания в 1826 году, но подготовка к нему была далека от завершения. Кончина государя поставила членов тайных обществ перед ситуацией, которую те рассматривали иногда как идеальную для того, чтобы заставить преемника императора принести клятву на конституции или самим захватить бразды правления. Особенно благоприятствовало этой идее то, что с наследованием получилась неразбериха, и пока гонец ездил в Варшаву за подтверждением, что Великий князь Константин действительно отказался от престола, заговорщики воспользовались передышкой, чтобы попытаться убедить расквартированные в столице полки присоединиться к ним. Особых успехов они не добились, но зато, благодаря неизбежным в таких случаях утечкам, Великий Князь Николай, следующий преемник, узнал о происходящем.

В конце концов, когда в Санкт-Петербург поступили достоверные сведения об отказе Константина от трона, заговорщикам поневоле пришлось решаться — выступить незамедлительно или потерять веру в себя. 14 декабря они вывели на Сенатскую площадь все силы, которые смогли собрать, и объявили — без всякого на то основания, — что Константин намеревался ввести в стране конституцию, но ему не позволили это сделать. Таким образом, заговорщики сфабриковали еще одну легенду о «самозванце» и вовлекли в нее солдат, заверив, что Константин якобы сократит срок службы и повысит жалованье. Действиям вождей заговорщиков не хватало ни уверенности, ни согласованности. Князь Сергей Трубецкой, назначенный «диктатором» для захвата власти и на период временного правления, просто сбегает с места событий и позднее находит убежище в австрийском посольстве. Один из заговорщиков убивает Милорадовича, генерал-губернатора Санкт-Петербурга, посланного Николаем для переговоров. Не последовало никаких решительных шагов по привлечению на свою сторону офицеров, солдат или гражданских лиц. В итоге Николай с неохотой — не хотелось начинать правление с орудийных залпов — приказал разогнать мятежников при помощи артиллерии, что и было сделано с большим кровопролитием.

Декабристы пострадали от той же противоречивости, от которой страдал Александр. Как и бывший император, они хотели принести народу просвещение и блага гражданского общества, но знали, что поддержки простых людей ждать не приходится. Отсюда и лицемерие, нерешительность в действиях декабристов. Их поражение еще раз показало, какая огромная пропасть разделяет элиту и народ.

Николай I

Правление Николая I в некотором смысле оказалось всего лишь затянувшимся эпилогом восстания декабристов. Свободный от противоречивых импульсов Александра, Николай вернулся к методам своего отца: при нем ожила парадомания, усилилась полиция, ужесточилась цензура, вызывавшая такую ненависть при Павле.

Однако Николай сделал кое-что еще. Можно спорить, представляет ли он собой запоздалый апогей «просвещенного абсолютизма», завершил ли построение просвещенного абсолютистского государства, то есть доделал работу, начатую предшественниками в XVIII веке, опубликовав, например, кодекс законов и расширив сеть элитных школ для подготовки государственных служащих.

Во всяком случае, государственной деятельности Николая не хватало той струи оптимизма и уверенности, которые были присущи большинству монархов XVIII века. На нее в значительной степени влияла ситуация, сложившаяся в Европе вскоре после наполеоновских войн. В восстании декабристов император видел не отчаянное усилие задушенного гражданского общества, а результат подрывной деятельности заговора, охватившего всю Европу и нацеленного на уничтожение легитимной монархии, а также всех моральных и религиозных устоев. Императора особенно тревожило, что предательство укоренилось в дворянстве, в том сословии, на котором, собственно, и покоилась монархия. Николай внимательнейшим образом следил за ходом следствия, сам принимал участие в допросах и изучал доклады следователей. Секретарь следственной комиссии А. Д. Боровков получил от императора задание изложить в краткой форме взгляды бунтовщиков на современное положение империи. Документ хранился у царя, и тот часто ссылался на него. Не разделяя политические оценки декабристов, Николай в своей правительственной программе руководствовался их пониманием дефектов существующей системы.

Доклад Боровкова ясно свидетельствовал: хотя «правительство само вскормило молодежь свободомыслием, как материнским молоком», основная причина недавних волнений кроется буквально повсюду в недостатках системы: противоречащих друг другу законах; судах, работающих с ужасающей медлительностью; в административной системе, поощряющей высокопоставленных чиновников скрываться от ответственности за спиной императора; в тарифно-налоговой системе, делающей невыгодной честную торговлю и подрывающей купечество; в церковной системе, при которой доходы духовенства зависят от крестьян; в военной системе, не обеспечивающей резервами слишком большую и неуклюжую армию.

«Надобно даровать ясные, положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами… воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот… исправить неисчисленные беспорядки и злоупотребления».

Чтобы справиться со всеми этими пороками, Николай создал такую систему, которую можно было назвать «Тревожной централизацией», усилив надзор центра за местной властью, увеличив число министерств, но также и тайных межведомственных комитетов, укрепив собственную канцелярию, что позволяло царю не только получать необходимую информацию, но и лично вмешиваться в дела чиновников. Получился не стройный авториторизм, а скорее беспорядочная свара соперничающих учреждений, в которую время от времени император вмешивался бы для наведения порядка. Инструментом вмешательства стало Третье Отделение Канцелярии его Императорского Величества, нечто вроде личной тайной полиции, продолжавшей и систематизировавшей традицию фискалов.

Не довольствуясь лишь репрессиями, Николай осторожно вводил собственноручно разработанную идеологию, которая должна была противостоять либерализму и национализму. Провозглашение принципов прежде всего явилось попыткой оживить чувство уверенности, поддерживавшее режим после побед 1812–1815 годов. Суть состояла в том, что Россия выстояла и победила там, где потерпели поражение более развитые и либеральные режимы, что союз престола, алтаря и народа дал империи силы отбросить наступление республиканизма и атеизма и спасти Европу, которой грозил внутренний распад из-за того же атеизма, республиканизма и воинствующего милитаризма.

Альтернативную идеологию Николая I еще в 1833 году сформулировал граф С. С. Уваров. При вступлении на должность министра образования он заявил: «Наша общая обязанность — обеспечить, чтобы образование народа осуществлялось в соответствии с высшим намерением нашего августейшего монарха в едином духе Православия, Самодержавия и Народности. Я убежден, что каждый профессор и учитель… использует все свои ресурсы, чтобы стать достойным инструментом правительства и завоевать его полное доверие».

Впервые с XVI века российская монархия попыталась распространять собственную, ясно сформированную идеологию. Проблема триады «Православие, Самодержавие и Народность» состояла в том, что одна из опор, церковь, обнищавшая, интеллектуально отсталая и зависящая от государства, была просто не в состоянии играть какую-то независимую политическую роль. Третья, народность, создавала еще большие трудности. Подразумевалось, что русские — основной народ империи — преданы алтарю и трону и всегда готовы принести себя в жертву. В отличие от западных народов, русские не разделены этнической или классовой борьбой, и 1812 год подтвердил, что именно это национальное единство помогло одержать победу над сильнейшим врагом и совершить то, чего не смогли сделать другие нации.

Но такая концепция создавала и немало осложнений, нежелательных для правителя многонационального государства. Например, если русские — государствообразующая нация, то почему среди чиновников так много немцев? Кроме того, если принимать концепцию всерьез, тогда получается, что народ, как и церковь, играет по крайней мере частичную роль в легитимировании монархии, а это Николай I решительно отвергал, так как в подобном допущении слышал приглушенное эхо революционных идей, вызвавших потрясение во многих европейских странах. Кроме того, основная масса русского народа при всем почитании монарха была далека от согласия и примирения с системой, базирующейся на крепостном праве, подушной подати и рекрутчине. С другой стороны, если не принимать народность всерьез, то зачем вообще упоминать о ней?

Оставался еще один столп — самодержавие. В последующие десятилетия самодержавие на практике стало единственной определяющей чертой российского государственного устройства и всей политики.

Для Николая I блага самодержавия лучше всего выражались в армии. «Здесь порядок, здесь строгая безусловная законность, никаких неуместных притязаний на знание всех ответов, никаких противоречий, одно логически проистекает из другого; никто не командует, не научившись прежде подчиняться; никто не становится впереди другого, не имея на то законной причины; все подчинено одной цели. У всего есть свое назначение. Вот почему мне так хорошо среди этих людей, вот почему я горжусь и буду гордиться честью называться солдатом. Я считаю, что вся человеческая жизнь — это всего лишь служба, потому что служат все».

Однако использование армии для подкрепления чувства уверенности катастрофическим образом сказалось на ее боевой готовности. Из наполеоновской эпохи так и не сделали должного вывода, который достаточно прост: современные армии, если покоятся на сильном чувстве национальной солидарности, в мирное время могут быть невелики, но во время войны должны быть способны к быстрой мобилизации; они могут быть достаточно большими и подвижными, маневренными, предоставляющими широкую инициативу младшим офицерам и даже рядовым солдатам. Такую доктрину проповедовал раньше Суворов, служивший при Екатерине II. Николай же предпочел вернуться к испытанной прусской системе тесного маршевого строя и отупляющей муштры.

Такая армия имела одно преимущество — производила приятное впечатление на парадном плацу, но была неуклюжей, неманевренной и негибкой на поле боя.

Таково же было и отношение Николая к верховенству закона, в котором он, подобно Екатерине, видел, главным образом, средство усиления монархической власти. Император поддержал работу по кодификации законов, для чего привлек Сперанского. Его работа достигла своей цели с публикацией в 1833 году «Полного Собрания законов Российской империи», систематизировавшего все законы, указы и декреты, выпущенные с 1649 года. Николай учредил также училище Правоведения, в которой готовили юристов для государственной службы: среди ее питомцев были многие, тогда еще юные чиновники, которые потом осуществляли реформы преемника Николая I. Царь уделял большое внимание профессионализму и продолжал практиковать посылку студентов за границу для продолжения учебы, несмотря на то, что иногда студенты возвращались с идеями, неприемлемыми для правителей России.

Николай был против крепостного права, так как видел, что его существование противоречит правлению, основанному на законе. Выступая в Государственном Совете в 1842 году, император сказал: «Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло… но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным».

Следовательно, Николай ограничился попытками постепенного реформирования в этой области, создав несколько негласных межведомственных комитетов.

Тем не менее были предприняты серьезные мероприятия по улучшению образа жизни и способов ведения хозяйства государственных крестьян. Занимался этим министр государственных имуществ граф П. Д. Киселев. Крестьяне были объявлены «вольными хлебопашцами», их институты самоуправления получили поддержку. Началось движение к замене подушного налога земельным. Были составлены планы земельных наделов оптимальных размеров, обеспечивающих существование крестьянской семьи и исполнение обязанностей перед государством. Иногда даже отрезали землю у помещиков. В отдельных районах проводились серьезные мероприятия по улучшению медицинского обслуживания и распространению передового сельскохозяйственного опыта.

Своими мотивами реформа несколько напоминала программу создания военных поселений. Примечательно, что она страдала от тех же недостатков: коррупция и равнодушие властей часто сводили на нет все возможные для крестьян выгоды от благих замыслов. В 1840–1843 годах власти стали требовать обязательного выращивания картофеля для создания общественных продовольственных запасов на случай голода. Крестьяне отказывались заниматься малознакомой им культурой, что даже приводило к волнениям в некоторых губерниях. Впоследствии первоначальное намерение постепенно распространить реформу на крепостных крестьян сошло на нет, и в отношении к последним никаких улучшений не последовало.

Революции 1848 года в Европе, возвестившие о новом наступлении национализма и республиканизма, привели Николая в состояние почти панического ужаса. Поначалу император даже хотел отправить на Рейн армию, но министры отговорили его. Тем не менее Николай все же вмешался, желая подавить восстания в Венгрии и Дунайских княжествах. Внутри страны он воскресил практику Павла, ужесточив цензуру, запретив ввоз книг и затруднив выезд за границу. В университетах запретили преподавание философии и права, а логику и психологию передали в ведение богословов. Доступ в университеты резко ограничили, а выпускников сразу же отправляли на государственную службу, чтоб те не успели стать «на скользкую дорогу журналистики».

Правление Николая завершилось в 1855 году: основная дилемма, стоявшая полвека назад перед Павлом, так и осталась нерешенной. Россия не смогла перестроить империю таким образом, чтобы дать достойный ответ на растущую притягательность национализма в Европе после 1789 года. Российская империя опаздывала, и это опоздание ставило ее в опасное положение, что вскоре подтвердил исход Крымской войны. Для преодоления разрыва в культуре и мировосприятии между элитой и народом не было сделано ничего эффективного, к тому же появилась трещина между элитами и властью, чего раньше не было. Режим, упрямо цеплявшийся за идею самодержавия как талисман национального своеобразия, отступал, потому что больше уже не мог полагаться на поддержку даже тех, кто получил образование, чтобы служить этому режиму на самом высшем уровне.

Часть 3 Общественные классы, религия и культура императорской России

Глава 1 Дворянство

Государственная служба

Большую часть XVIII и XIX веков дворянство являлось главной опорой империи, единственным социальным слоем, воплощавшим ее дух, ответственным за ее защиту и управление. Дворянство доминировало при дворе и в канцеляриях, в армии, салонах и на балах, в театрах и лекционных залах, носило одежду империи и говорило на ее языке. В определенном смысле империя была его родным домом: «Отечество нам — Царское Село», — писал Пушкин.

Но в то же время положение дворян было двусмысленным, ведь реформы Петра Великого подготовили для них две несовместимые роли: азиатских сатрапов и культурных европейских джентльменов. До Петра единого сословия знати не было, существовало несколько категорий «служилых людей», одни происходили от древних княжеских и боярских семей, предки других возникли из низов, благодаря службе первым царям. Петр смешал эти категории, создав единое сословие, обязанное состоять на государственной службе, и в то же время создал базу для того, чтобы дворянство стало наследственно-привилегированным сословием, первым в российской истории.

Для большинства семей, даже княжеского происхождения, государственная служба всегда была желаемой, так как гарантировала сохранение статуса, доступ к власти и влиянию, без чего при существовавшей тогда традиции деления земельной собственности между всеми наследниками мужского пола главное богатство дворянских семей попросту исчезало бы. До конца XVII века, однако, существовала система, обеспечивающая особое положение аристократических семей и защищавшая их от конкуренции поднявшихся из низов выскочек, исполнявших все требования службы. Известная как местничество, подобная система позволяла членам определенного рода при поступлении на службу занимать посты не ниже тех, которые занимали предыдущие главы семьи — своеобразная попытка уравновесить прерогативы самодержца с притязаниями старинных родов.

Конечно, столь неуклюжая и громоздкая система не способствовала оптимальному использованию талантов. Время от времени царь нарушал правила ради того, чтобы назначить на государственную службу способных людей, но это рассматривалось лишь как исключение, а не регулярная практика. Тем не менее к середине XVII века такие назначения стали обычным делом, особенно в армии, когда речь шла о полках «нового строя». В 1682 году местничество отменили.

Целью «Табели о рангах», введенной Петром I в 1722 году, было заменить семейный статус критерием заслуг, определяемых образованием, достижениями и опытом. В знак нового подхода к делу Петр начал выплачивать чиновникам жалованье. Похожие системы, регламентирующие прохождение гражданской службы, существовали во многих странах Европы, но ни в одной не охватывали всей гражданской, военной и судебной иерархии, ни в одной с такой полнотой не определяли социальный и официальный статус. По достижении восьмого из четырнадцати рангов, ранга «коллежского асессора» или эквивалентного ему, семья чиновника «в вечные времена лучшему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах равно почтены быть имеют, хотя бы они низкой породы были».

Ранг определял стиль одежды, способ передвижения, численность прислуги, форму обращения. Человек, проезжавший по Невскому проспекту в слишком роскошной карете, должен был ответить за свою дерзость перед геральд-мейстером.

Первым результатом реформ Петра на самом высоком уровне стало укрепление представителей старинных, богатых семей на самых престижных должностях, так как они могли обеспечить своим сыновьям хорошее образование и связи, необходимые для применения полученной квалификации с максимальной выгодой. Цель Петра состояла не в том, чтобы подорвать положение существующих элит, а в их обновлении посредством подготовки, зарубежного примера и опыта работы. Отсюда и требование, чтобы сыновья знати посещали школы, поступали в ученичество, проходили смотры и начинали службу с низших ступеней. На практике эти требования часто игнорировались — с помощью влиятельных покровителей младенцев записывали в какой-нибудь полк, где те числились проходящими службу: так, Андрей Болотов записался в свой будущий полк в десять лет, а уже через месяц, благодаря дружбе отца с фельдмаршалом, стал капралом. Таким образом, попадание в гвардейский полк обеспечивало высокий пожизненный статус, ведь гвардейские офицеры стояли на два ранга выше обычных, но конечно, без высокого покровителя в самом полку или при дворе сделать это было невозможно. Герой повести Пушкина «Капитанская дочка» попал в Семеновский полк, еще находясь во чреве матери, и сумел «выйти в отставку» до окончания учебы.

На низшем уровне знати петровские реформы открыли путь к увеличению и растворению сословия за счет представителей более низких слоев. И все же поначалу результат оказался довольно ограниченный. В 1755 году из 189 чиновников восьмого и выше рангов 157 принадлежали к знати, и лишь ниже этого пункта выходцев из неблагородных сословий оказалось больше. Возможно, по этой причине, во избежание чрезмерного размывания благородного положения, шкалу, требуемую для его достижения, в 1845 году повысили до пятого ранга, а в 1856-м — до четвертого.

Образование и культура

В определении социального статуса как высших, так и низших рангов решающее значение имело образование. Первоначально Петр I подходил к образованию с чисто утилитарных позиций: так появились специальные навигационные, артиллерийские, медицинские, инженерные и другие школы, а также «цифирные школы», обучавшие грамотности и дававшие основы других знаний с уклоном в сторону математики. Но, несмотря на грозные указы Петра, знать некоторое время относилась к этим учреждениям с презрением.

Сопротивление стало ослабевать лишь после 1732 года, когда открылись кадетские корпуса, представлявшие собой прототип новой школы. В задачи этих заведений входила подготовка армейских офицеров и государственных чиновников, а выпускники автоматически начинали службу с первой ступени «Табели о рангах». Но подготовка не ограничивалась только военным профилем. В учредительной грамоте говорилось: ученики получат общее образование с теоретическими и практическими знаниями, необходимыми для гражданской или военной карьеры, а также овладеют этикетом и манерами, позволяющими не чувствовать себя чужаками в обществе европейской аристократии. Некоторые из выпускников впоследствии отличились в культурной, административной и военной сферах: например, группа Александра Сумарокова основала при дворе императрицы Елизаветы первый русский театр и ставила пьесы Расина, Мольера и Шекспира.

Со временем реформы Петра в области образования знать начала воспринимать как нечто необходимое. Знания, ученость, манеры поведения стали определяющим критерием отличия дворян от неблагородных сословий и от неучей собственного класса. В Россию XVIII века знания проникали главным образом из Германии, манеры заимствовались из Франции. В аристократические дома эти знания вносили нанятые за границей учителя, часть молодежи получала образование в иностранных университетах. Таким образом, для закрепления своего положения знати приходилось приобщаться к чужой культуре. Более того, к культуре, поносимой многими соотечественниками как плод работы Антихриста.

К концу XVIII века многие дворянские семьи говорили на французском языке не только в обществе, но и дома, оставляя русский для общения со слугами, крепостными и совсем маленькими детьми. Конечно, русский оставался официальным языком, языком высокой литературы и (в славянском варианте) церковных служб, поэтому опасности вытеснения его из культуры и общения не существовало, но фактом остается и то, что в общественной и личной жизни дворянство восприняло образ жизни и язык, отдалившие его от большинства русских.

На Западе это многим представляется вполне естественным, но в России выглядит очень странным. Ни в одной другой европейской империи не было столь полной ассимиляции чужой культуры правящей элитой; такого не случилось даже в Османской империи, в XIX веке предпринявшей ряд реформ, во многом столь же радикальных, как и преобразования Петра в России. Можно считать, что барьером на пути глубокого проникновения другой культуры в этом случае явился ислам. Увлечение русских западноевропейской культурой сравнимо разве что с тем, что происходило с колониальными элитами в XIX веке, когда люди, получившие образование в метрополии, возвращались на родину и еще долго тосковали по той насыщенной и интеллектуальной жизни, которую узнали там.

Но Россия не была колонией, она сама входила в число сильнейших европейских держав. Отсюда неуместное положение дворянства и как результат — раскол внутри русской культуры.

Возможно, лучшим объяснением неумеренных заимствований на Западе служит то, что Россия все же разделяла с Европой общую христианскую традицию, хотя и имевшую значительные отличия, но ослабленную расколом XVII века и церковными реформами Петра I. Тот факт, что Россия являлась частью европейской дипломатической сети, тоже ориентировал элиту на Запад. Эти факторы подкреплялись желанием знати оградить себя от соперничества выходцев снизу. В то время, когда значение происхождения уменьшалось, а количество претендентов на дворянский статус увеличивалось, европейское образование и культура предлагали для этого самый надежный путь. Честолюбивые личности получали возможность блистать в высшем обществе или при дворе и таким образом могли рассчитывать на престижный брак или награду в виде земли и крепостных.

Дворянские собрания

В 1762 году Петр III освободил дворян от обязанности нести государственную службу, что дало им возможность осесть в своих поместьях. Это важная стадия в процессе превращения знати в праздную и образованную элиту. Реформа местного самоуправления, проведенная Екатериной, и Жалованная грамота дворянству завершили процесс формирования нового привилегированного сословия, предоставив право на собственные сообщества и закрепив функции на местах.

Жалованная грамота определяла дворянство как «наследственное отличие, происходящее из качеств и добродетелей выдающихся людей прошлого, которые отличились своими делами и которые, сделав свою службу достойной чести, обрели благородный титул для своих потомков».

Принадлежность к сословию закреплялась дворянским собранием каждой губернии. Собрания не вполне контролировали членство в своих рядах, так как дворянином мог стать любой человек, достигший установленного служебного ранга и имевший минимум земли и крепостных. Лишение дворянского статуса и земли осуществлялось лишь по решению сословного суда за преступление, несовместимое с дворянской честью. Таким образом, дворяне обладали определенными защищенными правами, включая право частной собственности на землю. Это была беспрецедентная ситуация в российском обществе, и при отсутствии такой же грамоты для крестьян, на практике закрепляла право дворян покупать и продавать крепостных, живших на этой земле, так, словно те являлись частной собственностью.

Реформы Екатерины стали первым шагом на пути к созданию в России гражданского общества, но при этом углубили разрыв между дворянством и крестьянством как в юридической, так и в политической и культурной сферах. В глазах хозяев крепостные стали не более чем движимым имуществом, которое можно проиграть в карты, отдать за долги, продать для поправки экономического положения или предъявить как козырь для вступления в брак. На практике крепостных часто продавали без земли, к которой они теоретически были прикреплены, и даже отдельно от других членов семьи.

Помещики имели не только экономическую власть, но также судебную, полицейскую, а значит, могли наказывать крестьян так, как считали нужным: выпороть кнутом, отправить в армию или сослать на каторгу в Сибирь. Теоретически дворянам запрещалось убивать крепостных, но на практике запрет можно было обойти. Нельзя сказать, что большинство помещиков отличалось такой жестокостью и такой расточительностью, но безнаказанность за злодеяния, конечно, лишала многих чувства ответственности за последствия своих действий. Петр I использовал для «потехи» настоящие полки, состоящие из живых людей, и этот дух «потехи», дух игры судьбами людей передался общественной элите, взращенной императором.

После реформ Екатерины дворяне начали создавать и собственные образовательные заведения: благородные пансионы, благородные земские институты и новые — кадетские корпуса. Государство также открыло несколько школ, которые, по причине высокой платы за обучение или политики ограниченного доступа, предназначались только для детей аристократии или фаворитов, отобранных лично императором: Пажеский корпус, Школа гвардейских подпрапорщиков, Александровский лицей в Царском Селе. Выпускники этих заведений пользовались особыми преимуществами и освобождались от необходимости шагать по ступеням «Табели о рангах».

Распространение образования и культуры среди сыновей и дочерей обеспеченных семей означало, что в начале XIX века российское дворянство, по крайней мере его высший эшелон, шло по пути превращения в одно из самых развитых сословий Европы. Придя к европейской цивилизации с опозданием, оно жадно ухватилось за нее, отчасти ради тех преимуществ, которые сулила цивилизация, отчасти ради самих себя. В то время, как дворяне других стран чувствовали себя ограниченными родными горизонтами, русская знать с равным энтузиазмом впитывала английскую, французскую, немецкую и итальянскую культуру: русские дворяне были «паневропейцами» и считали всю Европу частью их духовно разросшейся отчизны. Да и какая другая европейская знать могла похвастаться подобным культурным пластом: Пушкин, Лермонтов. Тютчев, Тургенев, Толстой, Глинка, Мусоргский, Рахманинов!

Марк Раэфф высказал предположение, что опыт путешествий по Европе и образование «денационализировали» русское дворянство и сделали его «чуждым к своей родине». Такая точка зрения подтверждает то, что уже давно выразил Ключевский, когда писал о дворянине: «Чужой между своими, он старался стать своим между чужими и, разумеется, не стал».

Подобный вывод ставится под сомнение Майклом Конфино, указывающим, что все же дворяне долгое время служили в самых разных российских институтах, что, уходя на покой, они посвящали себя сельскому хозяйству и местному самоуправлению и часто сохраняли самые глубокие и нежные воспоминания о деревенском детстве, когда росли бок о бок с детьми крепостных.

Конфино прав. Русские дворяне не были непатриотами, в некотором смысле они являлись, пожалуй, первыми сознательно патриотически настроенными россиянами. Но есть доля правды и в замечаниях Раэффа и Ключевского, ведь российская знать по многим критериям в корне отличалась от российских крестьян, как, впрочем, и от купечества, и духовенства. Для дворянства Россия определялась прежде всего империей, элитными школами, гвардейскими полками и царским двором. Даже поместья знати были островками европейской культуры в океане — как тогда считалось — полуварварства. Да, «русскость» была важна для нее, с ней связаны детские воспоминания, но это нечто совершенно другое.

Различие между двумя Россиями заметно и в воспоминаниях анархиста князя Петра Кропоткина, придавшего ему некий моральный смысл, получивший решающее значение в генезисе русского социализма.

«Воспитанный в помещичьей семье, я, как все молодые люди моего времени, вступил в жизнь с искренним убеждением, что можно командовать, отдавать приказания, наказывать и т. д. Но как только мне пришлось взяться за ответственное дело и, таким образом, вступить в отношения с другими людьми… я понял разницу между поведением на основе дисциплины и поведением на основе взаимопонимания… между официальным подходом к делу и общественным или мирским».

Из всех групп дворян одна воплощала принципы светского государства более полно, чем любая другая — прибалтийские немцы. Когда в ходе Северной войны их территория была включена в состав России, Петр Великий гарантировал им сохранение прежних привилегий и свобод, на которые уже начала посягать шведская корона. Петр оставил дворянские собрания как органы местного управления в Прибалтике, гарантировал право исповедовать лютеранскую веру, пользоваться немецким языком в официальных делах и жить по немецким законам. Почти наверняка можно утверждать: Петр пошел на это, потому что знал, что прибалтийские землевладельцы будут ему полезны. Их долгий опыт общественной жизни и местного самоуправления был уникален для Российской империи, а немецкое воспитание означало, что прибалтийские немцы гораздо лучше могли осуществить на практике новые административные принципы императора, чем большинство русских.

Так и оказалось. В XVIII и начале XIX века прибалтийские немцы занимали множество важных руководящих постов. Особенно заметным их присутствие было на дипломатической и военной службе, где всегда в избытке присутствовали Ливены, Палены, Бекендорфы, Клейнмихели, Мейендорфы, Нейдгарды, Врангели и Ренненкампфы. Одной из самых характерных фигур являлся граф Нессельроде, который на протяжении двадцати лет представлял интересы России, с трудом говоря по-русски. В середине XIX века Третье Отделение, тайную полицию Николая I, называли не иначе, как «немецким отделением». Рассказывают, что когда Александр I предложил наградить генерала Ермолова, героя Кавказской войны и основателя города Грозного, тот ответил: «Я хотел бы быть выдвинутым в ранг немца».

Прибалтийские дворяне отвечали на подобное отношение ревностным служением империи или, по крайней мере, императору. Это вполне понятно, принимая во внимание их положение. Проживая среди враждебно настроенных эстонских и латышских крестьян, прибалтийские немцы при другом правителе вряд ли могли рассчитывать на сохранение не только привилегий, но и самих поместий. Отказ от единства с Германией, личная преданность царю и самоотверженное служение многонациональной империи дали им уверенность и стабильность. Российская империя привлекала немцев не только из Прибалтики, но даже из самой Германии, так как давала гораздо больше возможностей проявить свои умения и таланты в области управления, чем любое мелкое германское княжество. В некотором смысле, для прибалтийских немцев Россия стала чем-то вроде обширного полигона для авантюр. По крайней мере, так считали многие русские… и им это не нравилось.

Возможно, именно по этой причине, когда русские пытаются определить свой национальный характер, то выражают его в характеристиках, прямо противоположных немецким. Русские считают себя теплыми, гуманными, непринужденными, несобранными, но способными к делам, требующим духа общности, единства; немцы же в их представлении выглядят равнодушными, безликими, сдержанными, дисциплинированными и приверженцами бюрократических методов. В действительности, как это понял Кропоткин, контраст заключен в самих русских и отражает противоречие между мирской и государственной концепциями общества и поведения, между неформальным мирским сходом и рационалистским светским государством.

Один из ранних случаев антинемецкой реакции произошел в конце правления императрицы Анны. В то время, согласно данным исследователей, около 30 % старших офицеров являлись нерусскими. Особенно заметны были фигуры немцев Остермана, Миниха и Бирона. Их отстранение от власти и высылка, происшедшие в 1741 году при императрице Елизавете, вызвали волну национального ликования. Архимандрит Кирилл заявил: «Святой Дух явил нам дух Великого Петра в его дочери: он помог ей вырвать отцовский скипетр из рук чужестранцев и освободить дворян и народ от беззаконий, которые они претерпели от их германских господ».

Здесь мы видим весьма важный момент, связанный с новой формулировкой русского национального самосознания: ее символом становится тот самый император Петр I, который всячески боролся с тем, что прежде считалось святым и обязательным для каждого русского, в том числе делал это с помощью немцев. В этом смысле Елизавету по праву можно считать его дочерью: выслав самых одиозных немцев, она продолжала назначать других своими советниками, полагая, что среди коренных русских столь компетентных просто нет. Подобная ситуация, когда неприязнь к немцам сочеталась с опорой на них, сохранялась, по меньшей мере, до середины XIX века.

Экономическое положение

Экономическое положение дворянства отражало двусмысленность их социального положения. На протяжении XVIII века многие дворяне получили землю и крепостных крестьян от монархов, нуждавшихся в их помощи и службе государству. Ресурсы, находившиеся в распоряжении дворян, теоретически позволяли многим стать крупными предпринимателями и приступить к важнейшей для страны задаче мобилизации природных богатств. Однако официальные обязанности и зависимость от отсталых крестьянских хозяйств не предоставляли шанса воспользоваться этими преимуществами.

Во второй половине XVIII века, благодаря аннексии огромных и плодородных территорий на юге, российская экономика развивалась динамично. Зерно экспортировали через Черное море; новые возможности давало выращивание таких культур, как табак и сахарная свекла. Значительная часть земель была отдана в распоряжение дворян с правом переселять на них крестьян; кроме того, дворянство получило незаселенные степи и леса, принадлежавшие государству. Отмена в 1753 году внутренних пошлин способствовала большей региональной специализации, в результате чего на севере получила развитие несельскохозяйственная деятельность, а на юге выросла торговля продовольствием, в связи с чем на севере помещики стремились перевести своих крестьян на оброк, а на юге предпочитали барщину.

Однако экономическая структура помещичьих хозяйств изменилась незначительно и недостаточно для того, чтобы воспользоваться новой экономической ситуацией. Поместье могло быть большим, но техника обработки земли оставалась прежней, отсталой, крестьянской. Помещик обычно был новым человеком для деревни, а его земля перемежалась с крестьянскими полосками. Такая «чересполосица» отражала разное качество земли: если бы помещик собрал все свои владения в единый участок, то получил бы или очень плохую землю, или очень хорошую, что вызвало бы упадок крестьянских хозяйств, от которых он зависел.

Поэтому помещик вел совершенно крестьянское хозяйство, характеризующееся тем же севооборотом, тем же пастбищным циклом, теми же орудиями труда и той же технологией. Если крестьяне работали на барщине, хозяин даже не предоставлял им инструменты и семена. В таком положении ожидать каких-то изменений или нововведений не приходилось. Все дела с крестьянами помещик вел через своих представителей, приказчика или управляющего, которые, в свою очередь, обращались к старостам, избранным самими крестьянами. От их отношений зависело многое. Некоторым помещикам удавалось регулярно добиваться избрания своих кандидатов, но во многих деревнях сельские жители проводили собственных избранников, и управляющие обычно не противодействовали им: «Их, конечно, можно заменить, но смысла в этом нет». И помещик, и управляющий настолько зависели от влияния общинных властей, что предпочитали иметь избранным человека, пользующегося доверием крестьян.

Таким образом, крестьяне имели своеобразное право вето на нововведения. Кроме того, помещики обычно ничего не понимали в бухгалтерии и не могли отличить производительные расходы от непроизводительных, как не могли определить те аспекты хозяйства, которые могли бы обеспечить получение прибыли. Чаще всего их интересовал лишь доход, а это далеко не всегда равнозначно прибыли. Помещикам было легче увеличить давление на крестьян, продать часть владений или взять в банке заем.

Государство, не желавшее видеть своих служителей банкротами, с готовностью предоставляло помощь. Именно для этой цели в 1754 году были учреждены Дворянские Заемные Банки, а впоследствии придумано много других способов получения помещиками кредита. Учитывая, что знать все больше приобщалась к предметам роскоши, импортированным с Запада и служившим показателями их общественного статуса — пища, вина, одежда, мебель, внутреннее и внешнее убранство домов, — дворяне вынуждены были все чаще просить займов у государства. Результатом являлись огромные и все увеличивающиеся долги. К 1820 году одна пятая часть всех крепостных были заложены кредитным учреждениям, предпочитавшим крестьян земле. К 1842 году этот показатель составил половину, а к 1859 году — две трети от общего количества крепостных.

В целом зависимость дворянства от примитивного общинного крестьянского хозяйства приводила к тому, что и дворянское, и крестьянское хозяйства как бы застывали на архаичном и косном уровне, препятствовавшем экономическому и гражданскому развитию.

Масонство

Петр Великий, как мы уже знаем, все рассматривал преимущественно с точки зрения эффективности функционирования. Субъективные и духовные потребности людей, обслуживающих государственные механизмы управления, его мало интересовали. Однако, несмотря на то, что на протяжении двух поколений знать вполне восприняла этику службы, результаты оказались вовсе не такими, как ожидал Петр. Во второй половине XVIII века русское дворянство принялось за поиски веры, которая удовлетворяла бы его больше, чем архаичная, замкнутая культура православной церкви.

Течением, привлекшим многих, оказалось масонство, которое предлагало не только некую форму общинной жизни, но и ритуал, подкрепляющий этику службы в светском государстве. То подобие религиозного мироощущения, которое Петр Великий поддерживал и пытался привить своим приближенным — деизм, vita activa, идея применения людьми своих талантов ради искупления, — лучше согласовалось с масонством, чем с православной церковью. Кроме того, масонские ложи являлись еще одним заимствованием из Европы.

В присущей XVIII веку форме масонство появилось в Англии, откуда распространилось по Европе среди общественных элит, искавших такую форму религиозной общности, ритуала и стремления к самосовершенствованию, которая была бы совместима с рационализмом и деизмом. Масонство стало тем каналом, по которому молодежь, жаждавшая высоких должностей или положения в обществе, могла приобрести необходимые знакомства и покровителей среди своего начальства: в России таким способом человек обретал возможность более легкого и приятного подъема по ступеням «Табели о рангах», а это, как мы уже видели, во многом зависело от связей. Масонство хорошо подходило иерархическому обществу, строившемуся на личных взаимоотношениях.

Первые российские ложи возникли в 1730-х годах. К 1750 году в Санкт-Петербурге была одна ложа, состоявшая в основном из офицеров, окончивших Кадетский корпус, вместе с Александром Сумароковым с его коллегами из театра. Через десяток лет, хотя цифры не точны, примерно треть столичных высших чиновников и офицеров (выше восьмого ранга), скорее всего, являлись масонами.

Тип масонства, укоренившийся в России, отличался усложненной иерархией и ритуалами, возможно, из-за того, что государство приучило русских к пышным церемониям, а может быть, из-за скрытой тоски по великолепным обрядам православной церкви. Екатерина II, в целом, относилась к масонству доброжелательно, по крайней мере вначале, потому что это течение обещало реализовать некоторые заявленные государством цели в области благотворительности, правосудия, образования и культуры. И лишь постепенно императрица стала недоверчиво относиться к тайным обществам с целями, которые можно было толковать как еритические.

Для некоторых дворян масонство стало дорогой к чему-то, схожему с «протестантской этикой». В этом отношении характерен пример с Николаем Новиковым. Сам будучи дворянином и владея поместьем недалеко от Москвы, Новиков явился пионером российского «среднего класса», основанного не на богатстве, торговле или промышленности, а на культуре, знаниях и идее служения. Еще молодым человеком он был избран Екатериной секретарем того подкомитета Уложенной комиссии, чьей задачей было формирование среднего класса. В период работы Новиков имел возможность близко наблюдать представителей всех сословий (за исключением духовенства и крепостных) и размышлять с имеющейся в его распоряжении информацией об их нуждах и желаниях.

Приостановив работу Уложенной комиссии, Екатерина избрала другой путь к формированию «общественного мнения»: императрица начала издавать журнал «Всякая всячина», взяв для образца нравоучительно-сатирические английские журналы, и пригласила общественность последовать своему примеру. Никто не откликнулся на призыв с большей страстностью, чем Новиков, выпустивший в 1770-е годы серию журналов, замечательных своей нравственной искренностью и убежденностью в том, что благородное сословие России должно отличаться не только рождением, богатством и рангом, но и «благородством» в нравственном смысле слова, служением обществу и распространением просвещения. Первый журнал, «Трутень», рисует в лице своего редактора бедного молодого дворянина, живущего и делающего карьеру за счет честного труда и добродетели. Отказавшись от службы в коррумпированном бюрократическом учреждении и отвергнув предложение благожелательного дяди облегчить путь к высоким должностям, он посвящает себя полезному делу, используя возможности, предоставляемые жизнью, для добродушной сатиры. Короче говоря, он являет собой пример тех качеств и ценностей, которые российские правители желали бы видеть у дворянства и которые сделали бы ненужным назойливое присутствие фискалов.

Статьи Новикова предполагали существование независимой общественной жизни, центрами которой являлись салоны и клубы, где обсуждались новые идеи и культивировалось учтивое поведение. В действительности такая жизнь в России едва ли существовала за пределами узкого придворного круга. Первыми людьми, попытавшимися создать ее, были масоны, и можно сказать, Новиков также старался претворить на практике то, о чем писал в журналах.

Клятва, принесенная им при вступлении в ложу Ивана Елагина, показывает, что именно привлекало его в масонстве:

«Я клянусь своей честью перед Высшим Создателем мира, что, вступая по моему искреннему желанию в добродетельное общество масонов, всегда буду оставаться честным и скромным человеком, добрым, послушным и миролюбивым членом его, непоколебимым свидетелем мудрости и величия моего Высшего Создателя, верным подданным моего милостивого Государя, достойным сыном моей дорогой Отчизны, добропорядочным гражданином. В этот момент я изгоняю из моего сердца не только месть, но и негодование против тех, кто оскорбляет и презирает меня в моей жизни. Я клянусь, что своей властью и своей собственностью всегда буду пытаться помочь бедным, утешить несчастных, защитить угнетаемых и не только среди моих братьев, но и среди достойных людей любого рода занятий».

В этой клятве нет ни единого слова, которое не одобрил бы Петр Великий как выражение его идеала государственного служащего, идеала, который он пытался насадить с помощью фискалов. Но, как открыли для себя его преемники, воплощенный на практике активными, патриотически настроенными, искренними гражданами, этот идеал представлял собой нечто совсем иное, чем предусматривали правители, нечто, представляющее угрозу для душевного покоя монархов.

Новиков, по крайней мере, воспринял его со всей серьезностью. Опираясь на масонские связи, он получил доступ к печатному станку Московского университета и разработал широкую программу издания и распространения книг самой различной тематики, включая документы по истории России и труды историков, переводы иностранных мыслителей и писателей, учебники, религиозные трактаты и масонские обрядовые тексты. С одобрения (поначалу) императрицы Новиков в одиночку приступил к просвещению общественности.

Не довольствуясь только этим, на доходы от издательской деятельности он открыл благотворительные школы, в которых дети должны были «воспитываться в благочестии и готовиться к дальнейшей учебе ради себя самих и Отечества».

Позднее, во время неурожая 1787 года, Новиков собрал средства для распределения зерна в сотне голодающих деревень и таким образом использовал масонскую сеть для основания первых благотворительных ассоциаций, не находящихся под эгидой церкви.

К середине 1780-х годов отношение Екатерины к деятельности Новикова изменилось, отчасти из-за того, что при всем светском мировосприятии императрица считала православную веру одним из столпов общественного порядка. Она приняла решение запретить публикацию не одобренных церковью религиозных трудов. Еще более важным стало то, что к тому времени Новиков превратился в главную фигуру среди московских розенкрейцеров, известных связями с прусским двором, состоявшим во враждебных отношениях с Россией, и пытавшихся завербовать в свои ряды Великого князя Павла.

Во всех обществах секретность и элитный характер масонов вызывали недовольство и подозрения, что в действительности те представляют собой лишь организацию, помогающую своим членам попасть на высокие должности. В России все это дополнялось и неодобрительным отношением к их зарубежным связям, особенно после Французской революции 1789 года, в причастности к которой обвиняли розенкрейцеров. Да и сама Екатерина, возведенная на трон благодаря заговору и боявшаяся потерять власть таким же образом, видела в их деятельности потенциальную угрозу своему положению. Как говорят русские: у страха глаза велики.

Екатерина подозревала Павла в организации заговора, вдохновляемого прусским двором, с целью ее свержения, и подозрения императрицы как бы подтверждались фактом участия Павла в деятельности хорошо финансируемого тайного общества, имеющего связи с Пруссией и занимающегося оккультизмом. Жертвой подозрений императрицы стал Новиков: его обвинили в ереси и изменнических отношениях с враждебными России иностранцами и без суда приговорили к пятнадцати годам заключения в Шлиссельбургской крепости. От столь горькой участи Новикова спас только приход к власти Павла.

Этот случай стал проверкой способности имперской России построить собственное гражданское общество. Стремление Новикова к знаниям и культуре, к благосостоянию простых людей отражало официально провозглашенную цель Российского государства. Его сатира, несомненно, больно задевающая некоторых чиновников, не противоречила собственному желанию императрицы управлять честно и эффективно. Даже в религиозных трудах Новикова можно усмотреть попытку по-новому интерпретировать православное учение, сделав его приемлемым для современной аудитории, воспитанной на интеллектуальном наследии Просветительства, — кстати, он страстно выступал против французских атеистов. Но попытка воплотить официальные идеи неофициальными методами, через независимое книгоиздание и использование существующих общественных институтов в конце концов навлекла на него подозрения и государства, и церкви. Фискалы снова взяли верх над теми идеалами, которым, как предполагалось, были призваны содействовать.

Другим дворянином, слишком серьезно воспринявшим официально провозглашенные ценности и навлекшим на себя неприятности, стал Александр Радищев, получивший образование в Пажеском корпусе, где научился не только изысканным манерам, но и приобрел настоящие знания. Молодым человеком Радищев был отобран Екатериной для продолжения учебы в Лейпцигском университете, где — согласно инструкции императрицы — должен был изучить «латынь, немецкий и, если возможно, славянские языки… философию, историю и особенно естественное и всеобщее право и законы Российской империи».

По-настоящему же Радищев впитал в себя немецкую, пиетистскую форму европейского Просветительства, снабдившую его теоретической и духовной основой для гражданской этики.

Там же Радищев получил наглядный урок того, что в Российском государстве такая этика не соблюдалась: надзиратель, сопровождавший группу, присвоил деньги, предназначенные для содержания студентов, и, пользуясь своим положением, подавил все жалобы. Таким образом, Радищев получил двойное образование, позитивное и негативное, и имел возможность сравнить идеалы и реальность российского государства.

Этот урок получил подтверждение уже в ближайшее время по возвращении домой, когда его назначили в Сенат для расследования случаев злоупотребления властью (Радищев имел связи с масонскими ложами, но сам, насколько известно, не являлся членом ни одной из них). Постепенно он пришел к такому заключению: хотя монархическое правление оправданно, его следует умерить разделением властей и главенством закона. Свой взгляд на гражданское общество и патриотизм Радищев изложил в статье «Что есть сын Отечества». Рабы, категорично утверждал он, не могут быть «сынами Отечества». В праве на это звание Радищев отказал и тем, кто пользуется высоким положением в корыстных целях и подавляет подчиненных. Настоящий патриот являет пример аристократических добродетелей — честности, благородства и честолюбия, — сочетающихся с неаристократическими — благонравием и любовью к ближним.

Наиболее важное произведение Радищева, «Путешествие из Петербурга в Москву», было издано в 1790 году анонимно. «Сентиментальное путешествие» становится обвинительным актом порокам российского общества: рекрутской системе, коррупции, пьянству, проституции, суевериям и крепостному праву, как нравственному злу и тормозу экономики. Нападки на самодержавие содержатся в прилагаемой «Оде вольности». В ней Радищев предупреждает об опасности как тирании, так и крестьянского бунта, когда «ударит набат» и «разрушительные силы зверства вырвутся на волю с ужасной быстротой».

Радищев вовсе не защищал крестьянское восстание, а только предупреждал о нем, что вполне понятно (после восстания Пугачева прошло всего лишь два десятилетия). Идеал Радищева не революция, а правовое общество, «Путешествие» не только предупреждение, но и призыв. Радищев расходился с Екатериной во взглядах на естественное право. Императрица считала источником права высшую власть, а он считал его присущим природе вещей. В этом Радищев следовал традиции, которая на Западе зародилась еще в Римской империи, но в России только-только начинала.

Необычная и оригинальная книга сразу же стала известна всей столице. Екатерина, встревоженная Французской революцией, была не в том настроении, чтобы сдержанно отреагировать на ее появление, и приказала найти анонимного автора. Радищева арестовали, заточили в Петропавловскую крепость, лишили дворянства, обвинили в подстрекательстве к бунту и приговорили к смертной казни. Позднее приговор изменили на десятилетнюю ссылку в Сибирь, из которой Радищева вернул Павел.

Новиков и Радищев были относительно изолированными фигурами, но культурные и образовательные инициативы Елизаветы и Екатерины II постепенно привели к появлению слоя грамотных, начитанных и праздных людей, причем эта тенденция охватила не только столичные города, но и провинциальные центры.

Показательно в этом отношении положение в Московском университете. После открытия в 1755 году, в течение первого полувека университет завоевал репутацию не только центра учености, но и места, где учение как бы узаконивало общение представителей разных социальных групп и где молодые люди могли провести несколько лет с пользой для себя. В 1804 году Александр I даровал университету новую грамоту, расширявшую права самоуправления. Но еще более важным, чем новые программы и курсы, являлось то, что в стенах университета появились ученые общества и студенческие братства, как, например, Общество истории и российских древностей, Общество любителей литературы, Общество естествоиспытателей, свидетельствовавшие о росте интереса к самым различным аспектам общественной жизни.

В таких обществах отпрыски дворянских семей встречались с сыновьями купцов, священников и рядовых горожан. Молодых людей объединяло то, что они готовились к служению государству или церкви, образовывая нечто вроде бессословной общины начинающих интеллигентов. Они обсуждали христианство, атеизм и деизм, идеи Просветительства и, как их результат, Французскую революцию. В это время стал выходить первый ежемесячный толстый журнал, «Вестник Европы», в котором поэзия, драма и проза соседствовали с книжными обозрениями и серьезными статьями по истории, литературе, философии, религии и науке, представлявшими прекрасную пищу для дебатов. Студенты читали и обсуждали последние произведения российских и зарубежных авторов, включая и запрещенные, которые переходили из рук в руки. Узнавали о таких трудах как через личные связи (например, отец молодого Николая Тургенева являлся близким другом Новикова), так и через общих знакомых. Университетские власти либо не знали о том, что происходит, либо закрывали на это глаза, чтобы не прибегать к помощи полиции.

Декабристы

Наполеоновские войны еще более изменили мировоззрение молодого поколения. Победа родины и личный опыт от пребывания за границей стали решающим элементом образования молодежи: они в огромной степени обострили осознание того, что значит быть русским, и способствовали укреплению товарищества тех, кто вместе прошел испытания и опасности. «Связи, сплетенные на биваках, на поле битвы, при делении одинаковых трудов и опасностей, бывают сильнее и живее», — говорил на следствии декабрист Сергей Трубецкой.

Узы боевого товарищества скрепляло и общее понимание того, что объединяло союзников и противников и чего недоставало России: народных патриотических движений и представительных институтов. Как свидетельствовал позднее Николай Бестужев: «Бытность моя в Голландии 1815 года в продолжение пяти месяцев, когда там устанавливалось конституционное правление, дала мне первое понятие о пользе законов и прав гражданских; после того двукратное посещение Франции, вояж в Англию и Испанию утвердили сей образ мыслей».

Может быть, еще более важным было то, что война расширила потенциальную социальную базу русского патриотизма. Впервые дворяне ощутили общность своей судьбы с судьбой крепостных. Иван Якушкин, молодой смоленский помещик, сражавшийся под Бородино в составе Семеновского гвардейского полка, отметил, что крестьяне способны проявлять патриотизм независимо от приказов сверху: «Война 1812 года пробудила народ русский к жизни… Все распоряжения и усилия правительства были бы недостаточны, чтобы изгнать вторгнувшихся в Россию галлов и с ними двунадесять языцы, если бы народ по-прежнему остался в оцепенении. Не по распоряжению начальства жители при приближении французов удалялись в леса и болота, оставляя жилища на сожжение».

Тем не менее после войны эти же самые крестьяне, изгнавшие Наполеона и спасшие родину, снова оказались под ярмом крепостного права. Некоторые добровольцами вступили в ополчение, надеясь, что служба Отечеству принесет освобождение от рабства. «Первыми стали жаловаться солдаты, вернувшиеся домой», — как сказал потом на следствии Николаю I декабрист Александр Бестужев. «Мы проливали кровь, — говорили они, — а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа».

Опыт войны и западноевропейской жизни не только усилил русский патриотизм, но и позволил сформулировать для него новую, более широкую основу в форме нации граждан, свободных от рабства и содействующих через своих свободно избранных представителей созданию законов, которые управляли бы этой нацией.

Молодые армейские офицеры, желавшие видеть русскую нацию именно такой, имели основания полагать, что могут рассчитывать на поддержку императора. В конце концов, именно сам император поддерживал подобные предложения в первые годы царствования. Некоторые хотели открыто обратиться к нему, но затем — под влиянием масонства и антинаполеоновских движений в Европе — все сошлись на мнении, что наилучшим средством достижения цели станет секретное общество. Вскоре группа высокопоставленных офицеров создала «Союз спасения», позже переименованный в «Общество истинных и верных сынов Отечества».

Так возникла первая организация «декабристов». В некотором смысле можно считать неудачным, что они вошли в историю под этим именем, так как это имя направляет внимание на их буйный и бесславный конец, словно именно такое направление имела вся их созидательная деятельность. Это далеко не так — вначале их скромное, благородное патриотическое движение не содержало и намека на столь позорный исход.

Первоначально концепция, предложенная «Союзу спасения», ограничивалась заявлением о сопротивлении немецкому влиянию на государственной службе, но «Союз» вскоре поставил другую, более широкую, но весьма расплывчатую цель — добиваться «блага России». На ранней стадии создания все члены общества решили, что для достижения цели необходимо отменить крепостное право и превратить самодержавие в конституционную монархию. Как именно это сделать, решено не было, но, похоже, все сошлись на том, что при следующей смене императора следует отказаться приносить присягу на верность, пока новый монарх не поклянется даровать стране конституцию. Членами «Союза» были несколько гвардейских офицеров, и подобная тактика вполне укладывалась в рамки вековой традиции гвардейского влияния на процесс престолонаследия: предполагалось, следующая попытка будет более мирной и порядочной, чем предыдущие.

Организационно «Союз» строился по образцу масонских лож. Тщательный подбор членов с особым учетом моральных качеств: степени посвященности, через которые должен пройти каждый новый рекрут, использование личных связей для получения доступа к высоким постам и продвижение через них к цели общества — приемы, характерные для масонов, были адаптированы заговорщиками для достижения далеко идущих целей. Некоторые члены «Союза» также являлись членами масонских лож, хотя ни одна из них, похоже, не вступила в тайное общество.

С самого начала «Союз спасения» был сознательно националистической ассоциацией, исключив из своего состава иностранцев и стараясь ослабить их влияние внутри Российского государства. Члены «Союза» изменили и свое отношение к Александру, прежде всего потому, что почувствовали изменение его политики в пользу реакции. Как язвительно комментировал Александр Муравьев: «Польша получила конституцию, а Россия, в награду за 1812 год, получила военные поселения!» Кое-кто даже подозревал, что Александр примеряет себя к роли императора Европы. Как явствует из замечания Муравьева, дарование конституции Польше было воспринято не как шаг к введению конституционного правления во всей империи, а как оскорбление, и вызвало волну уязвленного патриотизма. Тогда же появившиеся слухи о намерении императора вернуть Польше восточные провинции, аннексированные Россией во время разделов XVIII века, даже спровоцировали первые мысли о цареубийстве.

Конечно, тайные общества имеют неизбежные ограничения, когда дело доходит до воздействия на общественное мнение, и членам «Союза» не потребовалось много времени, чтобы почувствовать — их modus operandi лишает их желаемой широты влияния. Кроме того, общество начало раскалываться, и это имело самые роковые последствия. «Европа» не представляла собой монолитного образования и предлагала как несколько потенциальных моделей национального государства, так и разнообразные средства их создания. Меньшинство членов общества, руководимое Павлом Пестелем, адъютантом главнокомандующего русской армией, князя Витгенштейна, приняло якобинскую точку зрения: унитарное государство, без этнического деления, цель достигается захватом власти (при необходимости включая цареубийство) и установлением диктаторского переходного режима. Большинство склонялось к англо-американскому варианту: постепенность и умеренность действий, ставка на народное образование и расширение влияния политических деятелей, а не восстание, цель — федеративное государство, возглавляемое конституционным монархом.

Именно напряжение между этими двумя группировками послужило одной из причин роспуска «Союз спасения» в 1817 году, что, однако, не привело к прекращению споров. Его наследник, «Союз благоденствия», был учрежден как двухступенчатая организация. Для преодоления сектантской замкнутости «Союза спасения» создали общественную секцию с «Зеленой книгой», занимавшуюся просветительской деятельностью, тогда как политическую работу вела тайная секция. Цели и стратегия последней так и не были окончательно определены, и подобная неопределенность характеризовала всю организацию в целом.

Общепризнанная цель «Союза благоденствия» состояла в содействии усилиям правительства по распространению просвещения и нравственности. В этом отношении «Союз» продолжал деятельность Екатерины II, и преамбула «Зеленой книги» содержала призыв к общественной поддержке в этих усилиях. Члены общества игнорировали сословное деление российского общества, исключив лишь крепостных. Существовали, правда, другие требования — допускались только русские христиане. Это условие предопределяло и предполагаемый состав будущего российского гражданства. Определение гласило: русские — это «те, кто родился в России и говорит по-русски»; толкование весьма широкое, включавшее большинство татар, грузин, прибалтийских немцев и других. С другой стороны, «иностранцы, покинувшие свою родную землю, чтобы служить чужому государству, вызывают недоверие и не могут считаться российскими гражданами. „Союз“ считает достойными этого звания только тех иностранцев, которые оказали выдающиеся услуги нашему Отечеству и горячо преданы ему».

Таким образом, национальная концепция «Союза» включала этнические, религиозные, политические и даже моральные элементы.

Большая часть «Зеленой книги» посвящена разъяснению гражданских качеств, необходимых членам «Союза», и вытекающих из них практических обязанностей. Каждый должен был заниматься определенным видом общественной деятельности — филантропией, образованием, правосудием или экономикой — и посвятить себя содействию достижений целей «Союза» личным примером, практической работой, устной и письменной пропагандой и разоблачением беззакония властей. Филантропия подразумевала открытие больниц, приютов, пристанищ для ветеранов войны и т. д. Членам общества следовало не уклоняться от занятия выборных постов в органах местного управления, что было обычным для дворянства, но активно добиваться их и использовать для достижения справедливости и честности в ведении общественных дел. В экономической области «Зеленая книга» пропагандировала так называемую «протестантскую этику», осуждая роскошь и праздность и поощряя любую «полезную экономическую деятельность», включая сельское хозяйство, промышленность и коммерцию, требуя при этом честного ведения дел.

Интересно, что в отношении крепостных «Зеленая книга» воздерживалась от рекомендации освобождать их, даже при том, что существовавшие законы позволяли это, но ограничивалась призывом к членам общества заботиться о нуждающихся, хорошо обращаться с крестьянами, не покупать и не продавать их на том основании, что «люди не суть товар и что простительно только народам, не просвещенным светом христианства, почитать подобных себе собственностью, участию коей каждый, имеющий оную, располагать может по произволению».

Попытку освободить своих крестьян предпринял Якушкин, но — что показательно — не обеспечил их землей. Якушкин намеревался сдать половину земли в аренду отпущенным крестьянам, а другую половину оставить себе, чтобы обрабатывать с помощью наемных работников. Министерство внутренних дел не дало разрешения на это, указав, что прецедент может стать основой для злоупотреблений со стороны менее сознательных членов общества. Крестьяне тоже не проявили энтузиазма, и когда хозяин объяснил, что они смогут арендовать землю для себя, ответили: «Ну что ж, батюшка, тогда пусть все остается как есть — мы твои, но и земля наша».

Значение «Зеленой книги» в том, что она установила образец гражданской активности и определила модель гражданства в будущем российском государстве. Члены «Союза» в повседневной жизни пытались следовать ее предписаниям. Как предположил Юрий Лотман, они стремились преодолеть двойственность, порожденную воспитанием в духе культуры Просветительства и реальностью придворной и поместной жизни, где отношения оставались иерархическими и доминантно-подчинительными; не столько отвергали этикет, сколько пытались придать ему искренность. В ответ на иерархичность и легкомыслие члены «Союза» практиковали откровенность и дружбу. Отражение этих тем легко найти в ранних стихах Пушкина, который был очень близок декабристам.

В 1821 году «Союз благоденствия» фиктивно распустился. Отчасти это объясняется угрозой разоблачения тайного общества властями, отчасти — ростом влияния Павла Пестеля, чья радикальная программа и неуступчивый характер породили опасения большинства коллег. Его не поставили в известность о собрании, на котором приняли решение о самороспуске, и Пестель впоследствии отказался принять его. Работу «Союза» он продолжил в Тульчине Черниговской губернии. Таким образом, самороспуск привел к фактическому расколу на две группировки, временно принявшие названия «Северного» и «Южного» обществ, с различными целями и стратегией. Пестель неоднократно пытался объединить группировки под своим руководством, но неудачно. Тем не менее своим радикализмом ему удалось заразить некоторых членов «Северного общества».

«Северное общество» при всей организационной слабости и тактической нерешительности, тем не менее пополняло свой численный состав в последующие годы. При том, что наибольшим влиянием по-прежнему пользовались гвардейские офицеры из аристократических и богатых семей, появились и новички из более низких слоев служилого дворянства, ключевой фигурой из которых являлся Кондратий Рылеев, сын обедневшего помещика, поэт-романтик, воспевавший гражданские добродетели древнеславянских героев. Вокруг него собрался небольшой кружок молодежи, вдохновленной как героическими фигурами древней истории, так и недавними примерами освободительной борьбы в Испании и Греции. У одного из молодых людей настольной книгой было издание писем Брута Цицерону — напоминание о том, что тираны должны быть уничтожены.

Различие между двумя обществами проявилось в двух документах, содержащих концепцию будущей России. В «Южном» его автором стал Пестель, работавший над своей программой несколько лет. Хотя на момент ареста труд не был завершен и содержал элементы как конституции, так и политического трактата, он все же дает представление о концепции автора относительно русской нации и ее отношения к государству. Пестель назвал работу «Русской правдой», сознательно напоминая о сборнике законов, составленном в XI веке Киевским князем Ярославом Мудрым. Пестель намеревался опубликовать свой труд как гарантию, что будущий переходный режим выполнит свой долг перед народом.

Подобно творцам американской конституции, Пестель считал — правительство существует для того, чтобы содействовать благосостоянию своих граждан. Только при выполнении этого условия правительство вправе требовать от них подчинения. Существующий режим этого не сделал, и «отсюда следуют две главные потребности для России: первая состоит в полном изменении порядка управления, а вторая — в выпуске совершенно нового Кодекса или сборника законов, который сохранит все полезное и уничтожит все вредное».

Если Американская и Французская революции создали национальные государства подобными средствами, то следование их примеру в России вовсе не гарантировало отсутствие проблем. Какой нации следует отдать предпочтение в многонациональной империи, во имя какой нации должно быть создано это государство? Пестель не сомневался в ответе: «Великороссы».

Он признавал существование нескольких категорий русских: малороссов, белорусов, украинцев, но относил их к донациональным формам, имеющим свои диалекты племенам, которые с возникновением гражданского национального государства растворятся естественным образом.

Что касается нерусских народов, им придется подчиниться основной потребности благоденствия, то есть безопасности. Государство должно иметь границы, которые оно способно защитить, и меньшим племенам и народностям в пределах границ ничего не остается, как признать приоритет того, что Пестель назвал «благоудобством» над «правом национальности». Таким образом, финны, латыши, грузины, татары и т. д. должны навсегда остаться в Российской империи, но это вовсе не означает сохранения их национального существования под защитой русских.

«Верховное Временное Правительство должно постоянно стремиться к превращению всех в одну нацию и растворению всех различий в общей массе, чтобы жители Российского государства по всей его территории были русскими».

Этого можно было достичь введением единых законов, отменой этнических имен и названий и повседневным распространением русского языка.

Возможность альтернативных решений Пестель предусмотрел только для поляков и евреев, признавая, что «невероятно тесные узы», скрепляющие еврейский народ, делают невозможной их русификацию. Решение Пестеля представляется крайне жестоким, как бы насильно загоняющим людей в сионизм: два миллиона человек подлежали изгнанию в Османскую империю. «Такое множество людей, ищущих себе страну, без труда преодолеют все препятствия, которые могут выставить на их пути турки; и миновав Европейскую Турцию, они смогут перейти в Азиатскую Турцию, где, захватив достаточную территорию, сумеют основать собственное еврейское государство».

Пестель также допускал, что Польша, исторически суверенное государство, может оказаться «неудобной» для России: в любом случае, было бы неловко предлагать полякам меньше, чем те получили от Александра I. Пестель предлагал даровать Польше независимость, но только при условии управления по «Русской правде» — следствием этого явилась отмена шляхты как столпа польской государственности, признание границ России и вечный мир. Другими словами, Польша попала бы в зависимость от России.

Россия становилась унитарным государством, с едиными законами и единой административной системой. Столица переносилась в Нижний Новгород, или по-новому. Владимир (в честь князя, принявшего христианство на Руси). Выбор весьма показателен: Нижний Новгород ассоциировался с торговлей и развитием ресурсов страны вдоль Волги и далее на восток. Это также был город, из которого началось возрождение России в Смутное время.

Крепостное право отменялось, как и все социальные деления: все граждане пользовались равными правами и имели представительство в законодательном собрании, «народном вече». Гарантировалась частная собственность на средства производства, включая землю, но для того, чтобы каждый имел достаточное количество земли для обеспечения своих прав, Пестель делил землю в каждой волости на две категории: ту, которая подлежит купле-продаже, и общественный земельный фонд, распределяемый властями для обеспечения каждому определенного минимума.

Из всех проектов оппозиционеров XIX века проект Пестеля представляет собой наиболее связное изложение взглядов на альтернативное государственное устройство России. Он ясно демонстрирует, каковы могли бы быть последствия попыток воплощения в жизнь принципа национального государства в его французском варианте. Программа Пестеля отметала все компромиссы и непоследовательности, которые позволяли себе цари, собиравшие империю по кусочкам, и устанавливала в качестве принципа этническое и гражданское единообразие.

Проект Никиты Муравьева, написанный для «Северного общества», показателен в том отношении, что, провозглашая принцип федерализма, он по существу мало чем отличался от унитарной модели Пестеля. В соответствии с ним Россия делилась на тринадцать государств, «держав», в каждом из которых существовали двухпалатные народные собрания, подчинявшиеся, однако, верховному «народному вече». Сами «державы» никак не отражали этнического состава населения и даже именовались по названиям рек. Несомненное влияние на Муравьева оказал опыт национально-государственного строительства в США (где, однако, почти все различные этнические группы были иммигрантами), как и доминирующее влияние там личной собственности: его двухпалатный законодательный орган сильно напоминает американский Конгресс. Муравьев разработал сложную схему имущественных цензов для избрания на общественные должности, исключавшую такую возможность для крестьян и почти всех горожан. Главным требованием при получении гражданства являлось владение русским языком, оно же давало право голоса. Как и «Русская правда», проект Муравьева предусматривал отмену крепостного права, но без наделения крестьян землей, что обрекало свободных сельских жителей на наемный труд или аренду.

Ни одна из программ не была рассчитана на привлечение солдат, вовлеченных, однако, в декабрьское восстание 1825 года. Тем не менее представляет интерес тот факт, что южане, по крайней мере, попытались честно обратиться к солдатам, чьими жизнями рисковали. Сергей Муравьев-Апостол написал православный катехизис, связывавший политические цели декабристов с верой рядовых людей. Вот несколько примеров:

ВОПРОС: С какой целью Бог создал человека?

ОТВЕТ: С той, чтобы он верил в Него, был свободен и счастлив.

ВОПРОС: Почему русская армия и народ несчастны?

ОТВЕТ: Потому что цари украли у них свободу.

ВОПРОС: Следовательно, цари действуют против воли Бога?

ОТВЕТ: Да, конечно. Бог сказал: «Но тот, кто великий среди вас, будет слугой вашим», тогда как цари только тиранят народ.

ВОПРОС: Должно ли повиноваться царям, когда они поступают против воли Божьей?

ОТВЕТ: Нет. Христос сказал: «Нельзя служить Богу и Мамоне». Русская армия и русский народ страдают потому, что подчиняются царям.

Попытка найти общий язык с солдатами напоминает памфлет «круглоголовых» во время гражданской войны в Англии в XVII веке: она свидетельствует, что представление о злом царе, нарушающем законы как Божии, так и людские, все еще было достаточно распространено во всех общественных классах. По крайней мере, попытка удалась, и солдаты поддержали своих офицеров, хотя при столкновении с правительственными гусарами и артиллерией были легко рассеяны.

Двойственность и почти комическая нерешительность, особенно ярко проявленные «Северным обществом», характерны для всего движения, так и не определившего ясную стратегию и не имевшего корней в народе. Участники восстания относились к элите империи, ее естественным лидерам. Лишенные свойственной им роли, они не смогли ни реализовать свои идеалы, ни отречься от них; вели себя почти как дети, играющие в солдатики и вдруг оказавшиеся в дыму и крови настоящего боя. Одни колебались, другие паниковали, третьи действовали с никому не нужной, безумной бравадой. Долго обсуждавшиеся планы оказались позабытыми, верх взяла импровизация.

Таким образом, то, что начиналось как попытка постепенного сдержанного введения некоторых институтов гражданского общества, закончилось неподготовленным и преждевременным восстанием. В стремлении по-настоящему послужить народу декабристы столкнулись с государством, требовавшим эту службу от них. То была подлинная трагедия, ведь многие уже готовы были принять те высшие в обществе изменения, которые были предусмотрены умеренными членами тайного общества, но только не ценой неповиновения и восстания. Такое отношение характерно, например, для Пушкина. Перспектива насилия заставила многих членов «Северного общества» выйти из него в последние годы, и таким образом общество попало под влияние хаотичной, но решительной группировки Рылеева. Когда дело дошло до кризиса, группа не получила ту поддержку, на которую рассчитывала.

Фиаско 25 декабря 1825 года сыграло решающую роль в провале усилий по строительству гражданского общества в России.

Паря в некоем безвоздушном пространстве между империей и народом, декабристы черпали свое мировоззрение из культуры, распространенной империей, но не смогли создать для него поклонников ни из народа, ни из властей.

Именно тогда, после столь сокрушительного поражения, стремление аристократической России к гражданскому обществу лишилось побудительной силы. В правление Николая I недовольные дворяне присоединялись к представителям других общественных сословий, а их общим отпрыском стало первое поколение российской интеллигенции, совершенно новый слой, создавший собственную концепцию национального Российского государства. Разрыв между элитой и народом дополнился новым, не менее роковым разрывом между режимом и значительной частью элиты.

Глава 2 Армия

В романе современного русского сатирика Владимира Войновича рассказывается о неуклюжем и нескладном красноармейце, рядовом Иване Чонкине, накануне Второй мировой войны направленном в отдаленную деревню для охраны потерпевшего аварию самолета. С началом войны власти совершенно забывают о солдате. Со временем Чонкин сходится с одной из местных женщин, помогает работать на огороде, чинит протекающую крышу и постепенно превращается в крестьянина. Чонкин перестает быть плохим солдатом и становится образцовым земледельцем.

Рассказ об Иване Чонкине можно считать чем-то вроде притчи о положении русского народа как в царской, так и в советской империи. Государство отрывает людей от земли и бросает в имперские институты, совершенно чуждые их природе. Проблема адаптации осложняется недостатком ресурсов, выделяемых государством для исполнения требуемой работы. Люди отвечают тем, что пытаются смягчить эти институты, пользуясь собственным оружием — родственными связями, взаимопомощью, неформальными отношениями, чтобы превратить официальные структуры в неофициальные ассоциации, в которых они чувствуют себя комфортно и которые позволяют жить своей жизнью даже в нелепых обстоятельствах, навязанных государством. Таким образом, этнос постоянно угрожает поглотить империю. Гражданские чиновники борются с этой тенденцией, но судя по унылому, горькому тону их докладов, и сами понимают, что терпят поражение.

И все же имперские институты по-своему работали. Наиболее яркий пример — армия. При всех недостатках управления и недофинансировании на протяжении последних трех столетий — с небольшими перерывами — армия оставалась самой эффективной в Европе, и не только из-за своей численности. Как объяснить подобный парадокс?

Главное нововведение Петра Великого — создание армии, рекрутируемой и финансируемой непосредственно государством. В ней солдаты, в подавляющем большинстве бывшие крестьяне, служили пожизненно, оторванные от дома, семьи и деревни. Столь жестокое разлучение служило единой цели: отучить рекрута от сельской жизни, далекой от военной рутины, и от местного землевладельца, с которым крестьянин был связан старыми феодальными узами. В армии крестьянину предстояло стать профессиональным солдатом, посвятившим себя службе царю и империи.

За время правления Петра было проведено 53 набора и призвано около 300 тысяч человек. Из-за потерь в боях и дезертирства общая численность армии, вероятно, не превышала 200 тысяч человек. По стандартам того времени это была довольно большая армия, и на протяжении XVIII века она постоянно увеличивалась. В Семилетнюю войну (1756–1763) только за пять лет было призвано 200 тысяч человек. К тому времени численность российской армии достигала 300 тысяч, чуть меньше, чем во французской, самой большой в Европе, а к 1800 году подходила к 450 тысячам, на 25 % больше любой другой армии Европы.

И тем не менее, даже такая огромная армия с трудом справлялась с возложенными на нее обязанностями. Границы, которые приходилось защищать, были в несколько раз больше рубежей любой другой европейской державы, а соседи России — Швеция, Польша, Османская империя и Персия — являлись действительными или потенциальными врагами. До 1770-х годов около четверти российской военной мощи размещалось в открытых южных степях на случай возможных набегов крымских татар. К тому же почти все время сохранялась опасность внутренних неурядиц со стороны казаков, башкир, кавказских мусульман или крестьян (и это только самые очевидные опасности). Разместить армию таким образом, чтобы адекватно реагировать на все угрозы, было невозможно, вот почему все усилия русских военных и старания дипломатов направлялись на предвидение проблем, переговоры и урегулирование разногласий.

Большую часть XVIII века государственные финансы находились в столь шатком состоянии, что воплотить в жизнь идеал Петра — полностью оснастить армию за счет казны — не представлялось возможным. Недостаточное обеспечение являлось постоянной проблемой. Например, в 1729 году инспектор обнаружил, что каргопольские гусары уже три года не получают сапог, рубашек и рейтузов, а то, что получают, часто бывает низкого качества. Нехватка фуража приводила к тому, что кавалеристам приходилось идти в бой на некормленых конях, которые падали в ходе сражения. В 1757 году дела обстояли столь плохо, что генерал Петр Шувалов отдал такой приказ: «В случае недостатка настоящих мушкетов выдать им (рекрутам) деревянные».

А ведь Россия находилась в состоянии войны! Кстати, Чонкин — не такая уж вымышленная фигура: в 1788 году трех солдат, принимавших участие в осаде Очакова, поставили охранять какие-то склады и просто забыли о них. Прошло больше года, прежде чем обнаружили этих солдат, «страдающих от крайней нужды» и с испорченным из-за дырявой крыши государственным имуществом.

Невыплата жалованья и плохое питание являлись главными причинами дезертирства, порой принимавшего такие масштабы, что это не только угрожало эффективности армии, но и серьезно сказывалось на ее численности. Положение усугублялось жестоким и бесчеловечным обращением офицеров с солдатами. Сержанты, занимавшиеся набором, иногда привозили новобранцев в цепях, а то и бросали их в тюрьму, дожидаясь, пока полк сможет принять пополнение. Число дезертиров увеличивалось из года в год, но особенно высоким оказалось в первые после петровской реформы годы, когда из новых отрядов убегало до трети рекрутов. Для борьбы с этим явлением и для облегчения поимки беглецов одно время Петр I даже приказал клеймить новобранцев. Позднее решили выбривать им часть головы над лбом.

Одним из самых бесчеловечных наказаний было «прохождение через строй», крайне редко применявшееся в армиях других европейских стран, но постоянно использовавшееся в России даже за самые мелкие проступки, как, например, опоздание на построение в третий раз или вторая ошибка в совершении приема с оружием. Особенно отвратителен пример «круговой поруки», так как провинившегося били его же товарищи, которых также могли наказать за недостаточное рвение.

Один французский граф, в конце XVIII века служивший в русской армии, заметил, что, с учетом состава и количества случаев дурного обращения с солдатами, русская армия должна быть самой худшей в Европе, но «в действительности она одна из лучших». Российская армия одержала победы в большинстве военных кампаний с начала XVIII века до Крымской войны, была движущей силой экспансии империи, включая завоевание Прибалтики и побережья Черного моря, вторжение на Кавказ и победу над наполеоновской Францией. Как же объяснить все эти успехи?

В определенном смысле они были достигнуты потому, что российская армия XVIII века оказалась более национальной, чем любая другая в Европе. Тогда как большинство других в значительной степени состояли из наемников, преступников и других неудачников, российская набиралась из обычных подданных императора, крестьян. Европейские монархи начали перестраивать вооруженные силы по такому же образцу, но, кроме Швеции, до конца XVIII века это мало кому удалось, главным образом из-за сопротивления элиты, не желавшей допускать неограниченного контроля верховной власти над огромной военной силой.

И все же назвать российскую армию национальной в современном смысле нельзя. Крестьяне, попадая в нее, безжалостно отрывались от своих корней. Хотя полки часто расквартировывались в деревнях и небольших городах, но солдаты все равно находились далеко от дома, а местное население чаще всего относилось к ним не слишком благожелательно.

Служба являлась пожизненной; в 1793 году ее ограничили двадцатью пятью годами, что означало почти то же. Отпусков не давали, и когда через четверть века ветеран возвращался домой, его практически никто не узнавал. Примечательна церемония проводов рекрута: его сопровождали родственники и односельчане «со слезами, причитаниями и песнями, как будто это были похороны, и никто его больше никогда не увидит». Те, кто оставался в живых после двадцати пяти лет, часто продолжали службу у своего офицера в качестве кучера, слуги по дому или искали сходную работу в городе. Некоторые становились учителями, так как уровень грамотности в армии превышал средний по стране.

Однако, как заметил Уильям Фуллер, «если призыв и был сродни смерти, то он также был и сродни возрождению, потому что рекрут находил для себя новую семью — полк». Лишения армейской жизни подталкивали солдата к тому, чтобы воспроизвести деревенское общество в иной форме, под знаменем императора. Полк являлся не только военной, но и экономической единицей. Несмотря на все усилия Петра I, из-за недофинансирования полк все еще воплощал партнерство между государством и частным предприятием, в котором полковник являлся предпринимателем. Основные заботы по снабжению солдат продовольствием, обмундированием и оружием падали на его плечи, в результате чего он играл роль, аналогичную роли деревенского помещика.

В мирное время базовой единицей в материальной жизни солдата являлась АРТЕЛЬ, обычно взвод из двадцати — тридцати человек под командой избранного солдатами артельщика. К заработанным артелью деньгам добавлялась часть жалованья, после чего покупалось необходимое продовольствие, одежда и транспортные средства. Как заметил один наблюдатель, «низкая оплата заставляет рядовых солдат напрягать воображение и заниматься самообеспечением во всех отношениях. Они сами становились для себя пекарями, сапожниками, столярами, кузнецами, плотниками, каменщиками, музыкантами, художниками, пивоварами, мясниками, медниками, шорниками и колесными мастерами — иными словами, занимались всем, что приходило в голову. Нигде в мире нет столь же находчивых людей».

Иногда дело заходило настолько далеко, что артельщик договаривался на выгодные работы для своих людей в свободное от смотров и маневров время. В Саратове один предприимчивый полковник, используя своих солдат и лошадей, занимался похоронным делом. «Полковые лошади возили покойников, факельщиками ходили по наряду солдаты, одетые в траурные одежды, чинно, мирным шагом, в ногу. Впереди — фельдфебель нестроевой роты, в позументах и с жезлом в руке…» Иногда на подобные ухищрения шли даже престижные гвардейские подразделения: в 1826 году, как сообщалось, Преображенский полк управлялся с тремя огородами, тремя лавками и баней.

Военная артель, структурой напоминавшая сельскую общину, возникла под давлением обстоятельств. Она взяла на себя функции, которые в других армиях исполняют сержанты или интенданты. Тем не менее в артелях царила атмосфера сплоченности и взаимной солидарности. Возможно, именно в этом и кроется ключ к пониманию относительной эффективности русской армии. Как показали в своих исследованиях Джон Киган и Ричард Холмс, важным фактором, определяющим высокий боевой дух, служит чувство товарищества между солдатами, особенно если оно подкреплено умелым руководством и строгой дисциплиной. Российская армия воспитывала эти качества и чувства, хотя и неумышленно, но в силу необходимости.

Однако высокий боевой дух — следствие не только этой групповой солидарности. Петр I и его преемники целенаправленно внушали солдатам еще одно чувство — имперскую корпоративную гордость. Армия Петра первой из европейских носила единую форму, пусть даже солдатам самим приходилось чинить ее. Каждый полк носил имя какой-либо местности, так что у служивших в нем солдат поддерживалось ощущение связи с родиной. После победоносных сражений целые подразделения получали серебряные медали в признание заслуг: эту традицию Петр I ввел, когда в остальной Европе рядовые солдаты вообще никак не награждались.

Таким образом, служба в армии при всех тяготах и лишениях оставалась единственной сферой, где крепостные могли, наконец, почувствовать себя гражданами, членами некоей национальной общности, ощутить гордость и достоинство. Кроме того, призываясь на военную службу, они автоматически выходили из крепостного состояния (по этой причине многие потом не хотели возвращаться в родную деревню). В артели солдаты обладали, пусть и скромными, но все же правами на собственность. Офицеры, в отличие от помещиков, не могли позволить себе совсем бесцеремонного обращения со своими солдатами. Серьезные проступки иногда становились предметом судебного разбирательства, некоторые нарушители даже карались разжалованием в рядовые — об этом крепостные не могли и мечтать. И потом, была надежда на повышение, кое-кто даже дослуживался до офицерского звания.

Этими отличительными качествами русской армии умело пользовались хорошие командующие. Вероятно, самым лучшим являлся фельдмаршал Александр Суворов, который за тридцать лет службы, сражаясь против поляков, турок и французов, не проиграл ни одной битвы. Суворов ясно понимал, что при условии четкого руководства и крепкой дисциплины, даже средний русский полк гораздо сильнее нескольких полков противника. Используя это, он ввел смелую маневренную тактику: форсированные ночные марши, внезапные атаки. Именно так Суворову удалось взять штурмом турецкие крепости, считавшиеся практически неприступными: Очаков (1788) и Измаил (1790). Он позволял войскам заниматься фуражом, зная, что артельные не допустят ни дезертирства, ни падения дисциплины. В этом Александр Суворов предвосхитил Бонапарта, эксплуатировавшего подобный высокий моральный дух послереволюционных французских армий.

Маленький, жилистый, чудаковатый в поведении, Суворов не очень ладил со своим начальством, но придавал первостепенное значение поддержке близких контактов с солдатами. К ужасу дворянских офицеров, он мог внезапно появиться на полковом биваке, поесть из полкового котла, обсудить с солдатами ход прошедшей битвы и порасспросить, довольны ли они питанием, обмундированием и оснащением. Фельдмаршал знал, как, пользуясь религиозными церемониями, перекинуть мостик от офицера к солдатам. Несмотря на приверженность строгой дисциплине (а может быть, именно поэтому), Суворов умел, как редкий командир, вызвать доверие подчиненных.

Удачливыми офицерами становились те, которые добивались от солдат осмысленного выполнения приказов начальства. Даже самые жестокие командиры могли добиться верности и преданности своих солдат, хотя социальные различия между ними оставались очень значительными. Важную роль в этом отношении играли религиозные ритуалы, ведь именно в этой сфере встречались и сходились культуры разных сословий: именно в религии и те и другие находили утешение перед началом сражения. Некий наблюдатель после битвы при Цюрихе в 1799 году сообщал, что «не было ни одного смертельно раненного русского, который, прежде чем испустить дух, не поднес бы к губам висевший на шее образок».

В общем, русская армия стала главной социальной базой имперского сознания, почти не имевшего опоры в деревне. Вот почему многие русские цари чувствовали себя в армии как дома и уделяли ей так много внимания.

В XIX веке армия столкнулась с новыми проблемами и оказалась недостаточно подготовленной к их решению. После Наполеона в европейских странах перешли к массовому призыву в армию, которая стала la nation en armes,[5] армией граждан, достичь чего Россия не сумела. Усложнилась техника, развивалась промышленность, средства сообщения, строились железные дороги, появилось пароходное сообщение. К началу Крымской войны русские солдаты имели на вооружении кремневые мушкеты с дальностью стрельбы 200 ярдов, тогда как англичане и французы стреляли из винтовок на 1000 ярдов.

Новая техника требовала более высокого уровня образования и подготовки, причем не только от офицеров, но и от сержантов и даже рядовых солдат. В XVIII веке назначения на высшие военные должности производились исходя из дворцовых интересов, и таким способом получались вполне способные офицеры, но во второй половине XIX века от командующих требовался совсем иной уровень профессионализма, позволяющий решать сложный комплекс новых проблем. При большей рассредоточенности современной пехоты даже от рядовых ожидали проявления личной инициативы и восприятия целостной картины боя. Компактные, вымуштрованные формирования, столь любимые всеми царями от Павла до Николая II, стали хороши лишь для парадных смотров и уже не являлись гарантией эффективности в боевых условиях.

Возможно, самым большим недостатком армии являлись высокие расходы на ее содержание. В связи с тем, что солдаты оставались в строю до тех пор, пока уже по возрасту не могли исполнять свои прямые обязанности, резервы практически отсутствовали, в случае необходимости приходилось мобилизовать пополнения второпях, полагаясь, скорее, на импровизацию, чем на четкую программу. Призывать добровольцев считалось опасным, ведь это могло вызвать необоснованные ожидания, что произошло уже после войны с Наполеоном. Вследствие этого в мирное время приходилось содержать такую же огромную армию, которая была необходима для войны. В худшие годы XVIII века военные нужды поглощали 60–70 % всех расходов государства (в отсутствие консолидированного бюджета точные расчеты невозможны), тогда как во время войны 1812 года они все еще составляли 50–60 %.

В целях уменьшения постоянных военных расходов и облегчения снабжения армии Александр I решился на эксперимент с переводом ее части на самообеспечение, учредив так называемые «военные поселения», ставшие затем частью большого проекта социального переустройства. Первое поселение устроили в Могилевской губернии вскоре после наполеоновского вторжения, впоследствии масштабы опыта расширились. Цель Александра состояла в том, чтобы «покрыть Россию настоящей сетью… деревень, которые армия сделает чистыми, аккуратными и ухоженными, как поместье Аракчеева». Такой представлялась императору организованная, некогда хаотичная Россия. Но привлекала его не только чистота и аккуратность. Гораздо более важным являлось то, что части, расквартированные в поселениях, стали бы взаимно самообеспечивающимися, а это ослабило бы нагрузку на казну и избавило население от малоприятной обязанности по размещению солдат. Такие смешанные аграрно-военные учреждения были не новы для России: они существовали на южной степной границе и в некоторых частях Сибири уже в XVII и XVIII веках.

Однако поселения, задуманные Александром, отличались от прежних, так как создавались в целях социальной реформы, в духе активного светского государства. Отобранные полки приписывались лично императору, который передавал их под командование Аракчеева. Все женатые солдаты, отслужившие по шесть и более лет, образовывали особый, «оседлый» батальон, получали землю, скот и орудия труда в постоянное пользование с тем, чтобы, занимаясь сельским хозяйством, содержать другие части, «действующие» батальоны. Солдаты последних должны были проводить много времени на маневрах и при опасности войны быть всегда готовыми к отправке на фронт; в мирное время они квартировали рядом с «оседлыми» и помогали в работе. Женам позволялось жить в колониях, а дети мужского пола, известные как «кантонисты», проходили специальную военную подготовку, чтобы впоследствии тоже стать солдатами. Таким образом, по замыслу, крестьян можно будет постепенно освобождать; в будущем предполагалось совсем отменить ее.

Замыслы Александра шли дальше военной реформы. Он надеялся, что поселения позволят испытать и затем перенять современные методы ведения хозяйства и опробовать программы социального обеспечения, чтобы распространить их повсеместно. Царь пытался по-своему реинтегрировать армию в сельское общество, а крестьян — в имперскую Россию, создав базу как для национальной армии, так и для класса мелких собственников.

Вот комментарий историка: «Если солдаты становились крестьянами, а крестьяне солдатами, почему нельзя решить все социальные и геополитические проблемы России одним ударом?»

Каждое поселение устраивалось по стандартной формуле: шестьдесят четыре квадратных деревянных строения, выкрашенных в один цвет и расположенных восемью симметричными рядами, дом для штаба, часовня и пожарная станция в середине. Для увеличения урожая вводились новые технологии севооборота. Большое внимание уделялось социальным вопросам. Предусматривались начальные школы для мальчиков и девочек в возрасте от семи до двенадцати лет, а также для неграмотных взрослых; больницы с палатами для матерей, бани и общественные уборные. В духе Просвещения решались и вопросы управления, по крайней мере на бумаге: каждая рота избирала свой комитет, солдаты были представлены и в дисциплинарных судах. На иностранцев, посещавших военные поселения, все увиденное производило большое впечатление.

И все же программа поселений потерпела катастрофический провал. Глубинная причина заключалась в несоответствии насаждаемой «протестантской этики» и аграрной России, или, если угодно, «несмешиваемости» имперских крестьян, то есть солдат, и обычных крестьян. Как предупреждал в 1817 году Барклай де Толли: «Хорошо известно, что сельское хозяйство может быть успешным и даст хорошие результаты, когда крестьяне получают полную свободу организовывать свое хозяйство так, как считают лучшим». В отношении солдат: «Может быть, со временем они научатся… менять ружье на плуг или серп, но тогда их боевой дух исчезнет полностью и хороший солдат превратится в безразличного или бедного крестьянина».

Армия вполне сносно функционировала до тех пор, пока строго ограждалась от сельского общества; попытка соединения привела к взрыву.

Ситуация усугублялась бездумным, негибким администрированием. Дороги и здания строили сами поселенцы, а это значит, что опыт новой жизни они получали как крепостные рабочие. Офицеры, не обученные тонкостям совмещения военных и экономических функций, знавшие только, что их карьеры зависят от наглядно продемонстрированных результатов, искали выход в чрезмерной требовательности к своим подчиненным. Возможно, проявив гибкость в управлении и уважение к людям, Аракчеев и другие ответственные лица дали бы поселенцам хоть какой-то шанс привыкнуть к новой сложной роли, но этого не произошло. Верх взяла дисциплина, мелочная, безжалостная, карающая.

С самого начала солдаты сочли жизнь в поселениях неприемлемой. В 1817 году поднялось восстание на Буге, где казаки посчитали, что их права нарушены властями; в Новгородской губернии новобранцы-староверы отказались брить бороды. В 1819 году возле Харькова солдаты заявили, что не станут косить траву для полковых лошадей, пока не отработают на своих участках. В последовавших беспорядках сгорело три жилых строения, погиб один сержант, отказавшийся примкнуть к бунтовщикам. Для наведения порядка прибыл сам Аракчеев, распорядившийся прогнать через строй пятьдесят два человека до двенадцати раз: двадцать пять из них умерли.

Самые крупные волнения произошли в Новгородской губернии во время эпидемии холеры в 1831 году. Прибывшие для борьбы с болезнью врачи принялись дезинфицировать колодцы и окуривать дома, но солдаты приняли гигиенические меры предосторожности за действия, вызывающие холеру, и подняли бунт. Несколько докторов и офицеров предали самосуду и, обвинив в убийстве, растерзали. Всего погибло около двухсот человек, прежде чем прибывшая карательная команда восстановила порядок, казнив при этом более сотни солдат. Николай Тургенев сравнил эту расправу с кровопролитным подавлением Петром I стрелецкого восстания в 1698 году. Эти события стали ярким примером столкновения рационального светского государства и предрассудков народных масс. Военные поселения оказались неспособными соединить имперскую и народную Россию.

До середины XIX века российская армия более-менее адекватно функционировала на базе того, что производило аграрное общество при опоре на текстильные фабрики и орудийные заводы. Крымская война стала первым предупреждением, что долго так продолжаться не может. Армия не смогла защитить укрепленную базу на своей территории от войск, присланных за тысячи миль. Численность российских войск была большой — 1,8 миллиона регулярных войск, 171 тысяча резервистов и 370 тысяч ополченцев, — но государство было не в состоянии финансировать ее, и в результате части оказались плохо обученными, вооруженными устаревшими кремневыми мушкетами и не имеющими нормального снабжения, как вещевого, так и продовольственного и медицинского.

Кроме того, из всей этой огромной армии только небольшая часть вела бои непосредственно в зоне военных действий, основные же силы охраняли от внешнего вторжения и внутренних волнений другие регионы империи. В обороне Севастополя, имевшей решающее значение для исхода войны, участвовало лишь 100 тысяч солдат. Стало ясно — защитить такую огромную, неоднородную и потенциально неспокойную империю армия в существующем состоянии не способна.

Свою непригодность продемонстрировало и командование, офицеры, недостаточно подготовившие подразделения к боевым действиям. Войска сражались эффективно лишь там, где ими хорошо командовали и где ставили простые и ясные цели. В таких ситуациях проявлялся традиционный высокий моральный дух солдат: русские подтвердили свою славу в штыковых схватках и отчаянную твердость в обороне. Но в условиях, требовавших инициативы и гибкости, действовали намного слабее: здесь сказались плохая подготовка, низкое образование и непрофессионализм младшего офицерского и сержантского состава. Старшие офицеры, как и командовавший кампанией князь Александр Меншиков, больше ценили такие качества, как сила духа, смелость и воинская выправка, демонстрируемая на смотрах, предпочитая полагаться на них, а не на детальное изучение стратегической ситуации и консультации с офицерами. Их менталитет был естественным следствием системы назначений, основанной не на профессионализме, а на связях при дворе. После восстания декабристов на офицеров Генерального штаба смотрели с подозрением, считая их опасными умниками.

После Крымской войны правительство стало искать альтернативный вариант, который обеспечил бы в случае необходимости возможность создания большой армии, но без содержания ее в мирное время. Оставался единственный путь: строительство национальной армии в более современном смысле. Европа ступила на этот путь после Французской революции, а суть сводилась к следующему: всеобщая воинская повинность для молодых мужчин, призыв в армию на короткое время и более длительный период пребывания в резерве. По закону 1874 года все годные к военной службе молодые мужчины подлежали призыву на действительную службу сроком до шести лет (для имевших начальное образование — четыре года, среднее — два года, высшее — шесть месяцев), после чего еще девять лет считались резервистами.

К тому времени крепостное право было уже отменено, и вопрос о возвращении свободных людей в деревенскую неволю был снят. Открылся путь к большему смешению различных социальных классов, и армия в этом отношении стала чем-то вроде плавильного котла. Милютин (военный министр того времени, проводивший реформу) желал, чтобы армия играла решающую роль в формировании российской нации, тогда как мнение министра внутренних дел Валуева, выраженное под впечатлением прусских побед 1864–1871 годов, сводилось к следующему: «Военная служба есть форма национального начального образования. Привычка к военному порядку, понимание воинской дисциплины не утрачиваются, когда действительная служба заканчивается».

Милютин реорганизовал систему военного образования, чтобы повысить уровень профессиональной подготовки офицеров и облегчить возможность получения офицерского звания недворянам: закрыл кадетские корпуса (остался лишь Пажеский корпус), заменил их военными училищами, предлагавшими более общее среднее образование; учредил юнкерские школы, предназначенные для обучения и подготовки юношей из недворянских сословий, желающих стать офицерами. Таким образом, осталась двухколейная система военного образования: для элиты — открывающая путь в гвардию, и для всех остальных (в том числе и многих дворян) — в обычные войсковые части. В целом образовательный уровень все же повысился, появились условия для постепенного создания меритократического офицерского корпуса.

Однако в действительности проблема ликвидации привилегий высшей землевладельческой знати не решалась так просто, особенно в армии, которую знать считала своей вотчиной. Несмотря на возрастание роли военного ведомства в вопросах высших воинских назначений, по-прежнему решающее значение имело мнение двора. Великие князья еще детьми записывались в гвардейские полки, росли в обществе офицеров и считали себя принадлежащими к их кругу. При Александре III вновь восстановили кадетские корпуса, а вместе с ними появились дуэли и аристократические «суды чести».

Офицерский корпус напоминал многослойный торт: наверху — старшие офицеры, в большинстве своем 60–70 лет, не имеющие должной военной подготовки, но пользующиеся благосклонным патронажем двора. В середине — выпускники кадетских корпусов, дворяне по происхождению и к тому же неплохо подготовленные, здесь же — офицеры Генерального штаба, презрительно называемые «фазанами». Внизу, как обычно, — представители других сословий и безземельные дворяне, иногда хорошие профессионалы, терпящие снисходительное отношение «благородных» коллег.

Джон Бушель и Брюс Меннинг показали: даже несмотря на лучшую организацию, в войне с Турцией 1877–1878 годов российская армия не проявила свои лучшие качества, отчасти по причине неумелого руководства, отчасти вследствие недостаточной обученности, вытекающей из недофинансирования и необходимости тратить время на экономическую деятельность. То же можно сказать и о русско-японской войне 1904–1905 годов.

Несмотря на программу барачного строительства, в конце XIX века условия службы оставались несоответствующими требованиям жизни. Полковое хозяйство по-прежнему имело самодеятельный характер. В 1899 году генерал Драгомиров, командующий Киевским военным округом, отметил в ежегодном докладе, что после летних маневров солдаты «разбредаются по полям, лесам, железным дорогам и строительным площадкам, снимают военную форму, принимают совершенно неподобающий внешний вид, теряют привычку к дисциплине и военную выправку».

Генерал, по крайней мере, сознавал наличие «синдрома Чонкина», опасность того, что солдаты стихийно вернутся к прежнему крестьянскому существованию.

Как показали события 1905–1906 годов, эта опасность была действительно велика. В своем прекрасном исследовании Джон Бушель привел факты попеременного участия солдат в подавлении городских волнений, потом участия в этих волнениях, потом снова в их подавлении. Во всех случаях, полагает автор, солдаты вели себя как крестьяне: настороженно относились как к городским жителям, так и к властям; присоединялись к революции в период, когда режим казался смертельно раненным, но увидев, что это не так, подчинялись приказам начальства. «Солдатская революция 1905–1906 годов явилась особым случаем крестьянской революции».

Что касается революции 1917 года, то, возможно, именно союз солдат и крестьян стал той силой, которая сбросила Временное правительство и способствовала установлению большевистского режима. Милютин сузил разрыв между солдатами и крестьянами, а массовые призывы в годы Первой мировой войны окончательно уничтожили разрыв между ними. Армия, уже давно частично управляемая артелями, совершенно естественно восприняла выборные «солдатские комитеты», провозглашенные Советами. Крестьянская община со своим импровизированным сходом захлестнула армию и подчинила ее себе.

Глава 3 Крестьянство

В ситуации крестьянства, особенно русского крестьянства, наглядно проявляется парадокс этой огромной и в то же время уязвимой империи.

Крестьяне были ее главной опорой: снабжали продовольствием, составляли численную основу армии, наполняли казну. Крестьяне же обеспечивали служилую знать средствами существования, поставляли рекрутов в войска и обеспечивали выплату налогов; с этой целью они были прикреплены к земле и взаимосвязаны круговой порукой. Как говорил в 1727 году князь Меншиков: «Армия так необходима, что без нее государство не выстоит, и ради него мы должны позаботиться о крестьянах, потому что солдат обязан крестьянину… Если нет крестьянина, не будет и солдата».

При всем этом, правительство вовсе не проявляло щедрости и великодушия в своей «заботе о крестьянине». По большей части крестьянам приходилось заботиться о себе самим, поддерживая при этом государство. Самоуправляющиеся общества, общины, в которых жили крестьяне, зародились еще во времена Киевской Руси, а в «Русской правде» по отношению к ним используется термин мир: обычай взаимной ответственности, или «круговой поруки», предусматривал, что ответственность за исполнение повинностей и уплату налогов несет вся община — если какой-то двор не в состоянии внести свой вклад, за него это делают все остальные. Монголы закрепили подобную практику, а на протяжении XV–XVII веков она получила всеобщее признание и повсеместно применялась в связи с раздачей великими князьями «черных» земель, то есть земель, находившихся в собственности государства или ни в чьих руках. Юридическое закрепление круговой поруки произошло в 1649 году с принятием Уложения, составители которого сочли подобную систему наиболее удобным средством обеспечения своевременной и полной выплаты повинностей.

Аграрный порядок, основанный на крепостном праве и деревенской общине, развивался на протяжении XVI века и в основном сложился к середине XVII века. Большинство характерных черт оказались крайне живучими и сохранились даже после отмены в 1861 году крепостного права. Наличие лесов на севере и открытых степей на юге и востоке облегчало крестьянам возможность побега, поэтому для удержания их на месте, принуждения к возделыванию земли и исполнению повинностей требовалось умелое и сложное государственное регулирование. В 1580 году временно отменили право крестьян уходить с земли в Юрьев день (в конце ноября, после окончания сезонных полевых работ). В 1603 году переходы запретили окончательно. Земельные кадастры 1581 и 1592 годов устанавливали постоянное местожительство крестьян и служили основанием для востребования и возвращения беглецов назад. Поначалу еще действовало положение, согласно которому через определенное количество лет беглец становился свободным человеком, однако Уложение 1649 года устранило и эту последнюю возможность избавиться от неволи: крестьянин, как и его потомки, пожизненно прикреплялся к участку земли. На практике это означало личную зависимость крестьянина от землевладельца, имевшего над ним административную и судебную власть, и ответственность за исполнение всех повинностей. В связи с тем, что цари с готовностью награждали своих фаворитов и служителей земельными владениями, личная зависимость стала тяжелой долей все более возрастающего числа крестьян. В 1811 году крепостные крестьяне составляли 58 % всего мужского населения России, а в 1858 году, то есть накануне освобождения, их количество сократилось до 45 %.

Наибольшая концентрация крепостных приходилась на центральные районы бывшего Московского княжества, а также на земли к западу и югу от него, завоеванные царями и розданные ближайшим фаворитам и служилым людям. На севере и востоке лично зависимых крестьян было намного меньше, а в Сибири не было совсем. Существовали две основные формы повинности: барщина и оброк. Первая чаще применялась в районах южного Черноземья и степных регионах, где плодородные почвы позволяли с большой выгодой заниматься пахотным земледелием и выращиванием специальных культур. Рабочие руки там ценились очень высоко, особенно в XIX веке, когда некоторые помещики стали использовать передовые сельскохозяйственные методы. В центральных районах, вокруг Москвы, к северу и востоку от нее, земля была намного беднее. Рассчитывать только на доход от сельского хозяйства не приходилось, и крестьяне занимались домашними промыслами или уходили — с разрешения помещика — работать на фабрики и заводы, в рудники или на речной транспорт, отдавая часть полученных денег хозяину.

Посетивший Россию в 1784 году англичанин Уильям Ричардсон писал: «Крестьяне в России… пребывают в состоянии унизительного рабства и считаются собственностью дворян, которым они принадлежат так же, как лошади или собаки». И действительно, в середине XVIII века крестьян продавали на рынке, иногда отдельно от семьи, а безнаказанная жестокость, с которой обращались с ними помещики, напоминала худшие образцы рабства на карибских плантациях.

И все же сравнение не совсем верно — различие между рабами и крепостными крестьянами оставалось весьма значительным. Крепостные платили налоги и подлежали призыву на военную службу, что совершенно нехарактерно для рабства. Но самое главное, что, несмотря на все действия землевладельца и государства, крепостные крестьяне были твердо убеждены — земля принадлежит именно им. Если дело доходило до откровенного обмена взглядами, их стандартный ответ оставался неизменным: «Мы ваши, но земля наша». Исторически, конечно, они были правы, так как они оседали там первыми. Даже с классической либеральной точки зрения доводы крестьян были сильны, ведь они выполняли обязательное для собственника условие, определенное Локком: «То, что человек берет у природы, смешивает со своим трудом и присоединяет к тому, чем владеет сам, становится его собственностью». Воплощением подобного глубокого убеждения служили институты крестьянского самоуправления и ведение ими собственного хозяйства: как мы уже видели, большинство землевладельцев не проявляло интереса к непосредственному управлению, передоверяя это своим управляющим, которые обычно старались достичь modus vivendi с сельской общиной и старостой.

С исторической точки зрения помещик — пришлый человек, и для него самым удобным было приспособиться к существующей аграрной практике, выработанной крестьянами. Обычно он так и поступал, если только не был захвачен идеями улучшения и не преисполнен решимостью воплотить подобные идеи на деле. Кроме того, несмотря на очевидные противоречия в интересах землевладельца и крестьян, у них имелось и нечто общее: стабильность и преуспевание сельской общины. Бедность и нестабильность создавали опасность для помещика и, в конечном счете, для всего государства, причем опасность не меньшую, чем для самих крестьян.

В таких условиях поместье и община обычно достигали соглашения по ведению всех дел и исполнению повинностей. Для обеих сторон было очень важно, чтобы каждый двор получал достаточный урожай, произвел достаточно продукции, чтобы прокормить себя и внести свою долю в исполнение обязанностей общины. Этот основной императив определял сложную систему обычаев и норм, существовавших на селе, естественно, варьирующуюся в зависимости от региона.

К выживанию в условиях сурового климата и на неплодородных почвах была приспособлена и основная стратегия крестьянской общины: уменьшать риск, распространяя его на все дворы. Практическим выражением стали полосная система землепользования и трехпольный севооборот, практиковавшиеся очень широко. Таким образом обеспечивалось более равномерное распределение по отдельным дворам земли разных типов — дальней и близкой, плодородной и бедной, сухой и болотистой — и требующий различные способы обработки. Той же цели служила и «круговая порука»: система не только устраивала помещика, но и обеспечивала выживание каждого двора даже в самые тяжелые времена.

Вообще, привычка к «взаимной ответственности» распространялась на все аспекты крестьянской жизни, влияя на отношение крестьян к закону, собственности и власти; отсюда такие почти обязательные черты, как равенство, взаимопомощь, совместное принятие решений.

Все эти принципы воплощались в деревенском собрании, СХОДЕ, состоящем из всех глав дворов, традиционно — хотя не всегда обязательно — старших мужчин. Очень редко главой двора являлась женщина. Сход отвечал за распределение налогов и повинностей, регулировал землепользование и использование общинных угодий (пастбищ, лесов и т. д.), определял севооборот, занимался вопросами содержания дорог, мостов, церковных зданий и т. д., а также поддерживал закон и порядок. Для руководства повседневным исполнением этих обязанностей сход избирал из своего состава старосту или бурмистра, принимавшего на себя незавидную и многостороннюю роль представителя деревни в общении с внешним миром и улаживании всех вопросов с приказчиком. Староста действовал как (неоплачиваемый или очень скудно оплачиваемый) низший государственный чиновник в вопросах сбора налогов, исполнения рекрутской повинности и поддержания законности и правопорядка.

Обычно староста также председательствовал на сходах, проводившихся в самой большой избе или на открытом воздухе. На них присутствовали от десятка до нескольких сотен крестьян, а так как устоявшейся процедуры ведения собраний не существовало, то и проходили они нередко сумбурно, а решения иногда принимались случайные. Общее мнение чаще всего склонялось в сторону тех, кто говорил громче или привлекал взгляд председательствующего. В таких условиях более опытные, богатые или уважаемые всегда находили возможность использовать свое влияние.

Неудивительно, что многие деревенские старосты испытывали противоречивые чувства к своей сложной, мудреной работе. Один земский начальник писал, что «некоторые старосты считают свою службу чуть ли не наказанием и откупаются водкой, только бы их оставили в покое; другие, наоборот, домогаются этого места, потому что все-таки делаются начальниками, и даже подносят водки после выборов. В некоторых деревнях выбирают недоимщиков, чтобы жалованьем их покрыть недоимку».

Во многих частях России сход поддерживал материальное равенство членов общины, периодически перераспределяя главные ресурсы общины, в большинстве регионов это пахотные земли, хотя на Крайнем Севере ими могли быть леса или рыба. Цель подобной процедуры — обеспечивать, чтобы каждый двор мог исполнять свои обязанности и поддерживать свое существование. Так как все семьи проходят циклы роста и упадка, связанные с рождением ребенка, заключением брака, смертью, продолжительной болезнью, изменением в составе, большинство крестьян считали, что такие перераспределения необходимо проводить так часто, как диктуют обстоятельства. Общим критерием при распределении земли служило количество рабочей силы в каждом дворе, измеряемое единицей, известной как ТЯГЛО. Тягло приравнивалось к физически здоровой супружеской паре в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет. В некоторых районах применялась другая норма, основанная на числе едоков. Количество земли, имевшееся в распоряжении каждого двора, определяло его долю в общем бремени повинностей всей деревни.

Внутри каждого двора также поддерживалась некоторая степень равенства. После смерти главы семьи земля делилась поровну между всеми наследниками мужского пола. В Центральной России вдова имела право на одну седьмую или одну десятую долю всего надела. Таким образом, укоренилась тенденция к дроблению наделов и их последующему уменьшению: процесс иногда приводил к жестоким конфликтам и взаимным обвинениям внутри семьи.

Все это вовсе не означало, что отдельные государственные крестьяне (или частновладельческие после освобождения) не могли купить землю или взять ее в аренду в дополнение к своему общественному наделу и использовать ее, чтобы построить относительное благополучие, занимаясь земледелием, ростовщичеством или продавая государственную водку. Иногда такие удачливые крестьяне становились независимыми предпринимателями, чьи интересы лежали вне сельской общины. Таких в деревне называли кулаками или мироедами.

Ввиду относительного малоплодородия почв, крестьянам некоторых регионов страны приходилось искать дополнительный источник доходов за пределами деревни. При этом они обычно формировали ассоциации, которые известны под различными названиями, хотя в XIX веке наиболее употребительным было слово «артель». Народник Степняк называл артель «свободным союзом людей, которые объединяются ради взаимной выгоды кооперации в производстве, потреблении или в том и другом одновременно», тогда как энциклопедия Брокгауза и Эфрона дает более здравое определение: «Контрактная ассоциация нескольких равных персон, обычно из низших классов населения, которые вместе преследуют экономические цели, объединены взаимной ответственностью и содействуют обшей деятельности трудом или трудом и капиталом».

Немецкий экономист XIX века Георг Штаер, занимавшийся этим феноменом, пришел к выводу, что артель была «построена по образцу архаичной семьи или семейной ассоциации» и что она «состояла из людей, которые принадлежат к различным семьям и временно отделены от них, и сохраняется на протяжении этого отделения».

Если отбросить слово «временный», это объяснение может помочь пониманию и армейской артели.

В целом артели можно разделить на два типа. К первому относились те, работники которых нанимались к предпринимателю, снабжавшему их материалами, инструментами и оборудованием и выплачивавшему общую заработную плату, подлежавшую разделу уже самой артелью. Артели второго типа сами обеспечивали себя всем необходимым и заключали договор с нанимателем. Разумеется, во втором случае все процедуры отличались большей сложностью и разработанностью.

Артель учреждалась письменным или устным договором, в котором заранее обговаривался вступительный взнос каждого, его доля в прибыли; затем избирали старосту. Для придания особой торжественности совместному предприятию все договоренности происходили перед иконой. То же происходило и при приеме в артель нового члена: такое событие имело огромное значение, так как даже один нерадивый человек мог погубить весь коллектив.

Типичная артель состояла из 6–20 человек. Высшая власть, как и в сельской общине, принадлежала общему собранию, которое принимало важнейшие решения, например, о приеме нового работника. Для руководства повседневной деятельностью избирался староста (артельщик, десятник, атаман), отвечающий за заключение контракта с работодателем, поддержание дисциплины, детальное планирование организации работ. Он же получал заработанные деньги и делил их между работниками артели, опять же перед иконой. В некоторых артелях общие собрания, еженедельные или ежедневные, помогали исполнять эти обязанности и, например, подтверждать наказания.

Широко известны артели бурлаков на Волге, которые формировались и принимались на работу на «бурлацком рынке» в одном из портовых городов, куда приходили в поисках работы как отдельные крестьяне, так и целые группы. Например, в 1856 году бурлацкая артель подписала договор с рыбинским мещанином Иваном Федоровичем Щаплеевским, по которому обязалась провести его баржу до деревни Балаково вниз по Волге, загрузить ее зерном, отвести назад в Рыбинск и там разгрузить. Работа должна была быть выполнена в возможно кратчайшие сроки, «так, чтобы баржа не простаивала понапрасну и не задерживалась от лени, недостатка рвения или пьянства любого из нас. Особенно при попутном ветре». За это бурлаки получали плату соответственно шкале расценок плюс 15 копеек в день на питание. В договоре содержались детальные инструкции на случай, если баржа сядет на мель. Каждый член артели должен присматривать за тем, чтобы коллеги не увиливали от работы, не симулировали болезнь и не прятались за других, ведь в таком случае владелец имел право расторгнуть договор без оплаты и нанять новую артель. Наниматели оставляли у себя паспорта артельщиков и возвращали только после окончания работы, в день расчета.

Артельная форма организации труда также использовалась в строительстве, рыболовном промысле, на лесозаготовках, при погрузочно-разгрузочных работах в портах и на предприятиях местной промышленности, которые не умещались в крестьянской избе, а требовали специальное помещение. Когда крестьяне приходили в город в поисках работы, артель часто помогала на первых порах найти жилье и подсказать возможные рабочие места. Обычно артельщики вместе снимали несколько комнат, покупали продукты и дрова, а иногда оплачивали услуги повара, готовившего еду. Если они были из одной деревни или уезда, то такая артель называлась землячеством: позднее к ней присоединялись приезжие из той же местности. Когда отец привез юного Семена Канатчикова из Волоколамска в Москву, они присоединились к одной из таких групп. «Мы сняли общее жилье. Артель примерно из пятнадцати человек. Некоторые были холостяки, у других в деревне остались жены, чтобы заниматься хозяйством. За пищу, как и женщине, которая нам готовила, тоже платили сообща. Продукты покупали в магазине в кредит…»

Таким образом, артель выполняла те же функции, что и мир: в отсутствие надежной правовой базы для контрактов обеспечивала возможность ведения коллективной экономической деятельности и в то же время способствовала снижению риска и равномерному распределению трудностей на всех своих работников. Артель могла быть самостоятельной демократической группой людей, ведущих и контролирующих собственную экономическую жизнь в общих интересах; но также могла быть подчиненной и внутренне иерархичной единицей в авторитарной среде. Она даже могла быть одновременно и той и другой, и в этом отношении напоминала МИР. В артелях смешивались самые разные черты: экономические и моральные, демократические и авторитарные.

Нечто подобное общинному устройству мира и артели в средние века существовало во многих частях Западной Европы, но пришло в упадок к XV–XVI векам вместе с падением крепостничества. В России модернизированное абсолютистское государство сохраняло и укрепляло как крепостное право, так и архаичную, замкнутую на себе сельскую общину. Этот парадокс и является ключом к пониманию, почему Россия в XVIII и XIX веках не продвинулась далеко к созданию нации. Такое положение усугубило различие между крестьянами и другими общественными классами, заключив большинство населения, если можно так выразиться, в сельское гетто. В самом сердце империи и дворяне, и крестьяне были русскими, но выглядели по-разному, по-разному одевались, говорили на разных языках, принадлежали к различным мирам.

В книге «Архипелаг ГУЛаг» Александр Солженицын называет зеков особой нацией, со своими отличительными этническими чертами. То же можно сказать и о русских крестьянах XVIII–XIX веков. Дворяне жили в мире, определенном некоей космополитической культурой, привычкой распоряжаться, военной или бюрократической службой, иерархической «Табелью о рангах» и соперничеством за должности и награды. Крестьяне же обитали в эгалитарном мире узкой, местечковой культуры, где решения принимались сообща, а главным приоритетом являлось выживание. Менталитеты, порождаемые в столь разных жизненных обстоятельствах, были взаимонепонятны: отсюда и та пропасть между большинством помещиков и крестьян, существование которой с беспокойством ощущали первые.

«Круговая порука» показывала свои положительные стороны в трудные времена. Если какой-то двор постигала беда — пожар, серьезная болезнь, смерть работоспособного члена семьи, — другие дворы обычно оказывали посильную помощь. Этот обычай не следует толковать как проявление альтруизма: помощь соседу в какой-то степени объяснялась стремлением сократить дополнительное налогообложение для покрытия недоимок, а также частично в надежде получить в случае нужды такую же помощь. Кто знает, что может случиться; как говорили крестьяне: «Бог дает, Бог берет». Получившие помощь при возможности предлагали соседям водку, так что нередко все заканчивалось попойкой, пением песен и танцами. Если пострадавшие были слишком бедны для такого рода благодарности, помощь все равно предлагалась, но без каких-либо ответных обязательств.

Иногда этот обычай касался даже землевладельца. А. Н. Энгельгардт, профессор химии, в 1870 году оставивший кафедру, чтоб стать помещиком в Смоленской губернии, получил предложение помощи от крестьян, бывших прежде крепостными в его имении. Во время разлива реки вода прорвала плотину, и, к удивлению помещика, местные жители сами предложили починить ее, причем бесплатно. Они объяснили это так: то, что случилось, «это, значит, от Бога. Как же тут не помочь по-соседски… Вы сейчас на деньги нанимаете, значит, по-соседски жить не желаете, все по-немецки идти будет, на деньги. Сегодня вам нужно плотину чинить — вы деньги платите, завтра нам что-нибудь понадобится — мы вам деньги плати. Лучше же по-соседски жить — мы вам поможем, и вы нас обижать не будете».

Таким образом, взаимопомощь отчасти объяснялась добрососедскими отношениями, отчасти желанием по возможности обойтись минимумом наличных денег в условиях преимущественно натуральной экономики, где использование денег все еще представлялось чуждым явлением. Поэтому при сезонных работах часто обращались к взаимопомощи, например, во время сенокоса или уборки урожая, когда требовалось максимально мобилизовать трудовые ресурсы каждого двора.

Взаимная поддержка была особенно важна, например, весной, когда прошлогодние запасы подходили к концу и самые бедные семьи не могли прокормить себя. Тогда несчастные ходили по дворам своих более удачливых соседей, взывая о помощи. Это считалось постыдным, но общее мнение признавало необходимость поделиться с нуждающимися. «Побирающийся кусочками стыдится просить и, входя в избу, перекрестившись, молча стоит у порога, проговорив, обычно про себя, шепотом: „Подайте, Христа ради“. Никто не обращает внимания на вошедшего, все делают свое дело или разговаривают, смеются, как будто никто и не вошел. Только хозяйка идет к столу, берет маленький кусочек хлеба, от двух до пяти квадратных вершков, и подает. Тот крестится и уходит».

В любом случае, при самом различном отношении, круговая порука являлась неотъемлемой частью крестьянской жизни, а для многих становилась удушающей формой близости, что, вероятно, объясняет, почему многие молодые мужчины стремились вырваться из деревни и позже с отвращением вспоминали прошлое. Жизнь каждой семьи, каждого отдельного человека была открыта для всеобщего обсуждения, буквально превращаясь во всеобщее достояние, словно пастбище для скота, и подвергалась самым различным оценкам. Талантливые или не совсем обычные люди страдали от такой атмосферы, как от клаустрофобии. Так же чувствовали себя молодые люди, особенно женщины, в коллективе, где порядок устанавливался старшими мужчинами. К бедным относились с презрением, богатые становились объектом подозрений и ненависти, если они недвусмысленно не проявляли внимание к нуждам общины. Попрание норм деревенской жизни могло очень дорого стоить, что подтверждается общинной судебной практикой.

Закон деревни — обычное право. Даже после судебной реформы 1864 года, учредившей для всех сословий суды западного образца, крестьяне сохранили собственные, особенные суды. Хранителями закона были старейшины деревни, при необходимости проводившие неформальные заседания. Иногда такой суд называли «судом старосты с добросовестными». Приговоры этих сельских магистров до 1861 года можно было обжаловать у помещика, или — если дело касалось государственных крестьян — у волостных властей, но обычно стороны предпочитали не доносить свои споры до высших инстанций, а улаживать в рамках общины, среди своих, «не вынося сор из избы». В любом случае, крестьяне проводили четкую грань между панским (или барским) законом и Божьим законом. Даже после 1864 года, когда появились выборные крестьянские судьи на волостном уровне, многие все еще старались решать свои дела в деревне с помощью собственного ненормального суда.

Некоторые юристы того времени считали, что обычное крестьянское право ничем не лучше беззакония. Правы те, кто указывает на неопределенность процедуры, на произвольность норм, которыми пользовались судьи, открытые давлению любой из спорящих сторон через выпивку или взятку. И все же в практике крестьянских судов явно прослеживаются некоторые основополагающие принципы. Компромисс считался предпочтительнее любого исхода, даже вполне справедливого, который ввергал бы двор в состояние нужды. Иногда для решения спора суд даже прибегал к жребию, дабы прекратить конфликт, не довести дело до противостояния дворов и, возможно, раскола общины. В случае незначительного нарушения судьи обычно приговаривали нарушителя к телесному наказанию, а не к штрафу или заключению в тюрьму, которое вело к ослаблению всего двора. Иногда суд решал спор в пользу человека с хорошей репутацией, не желая поддерживать «лодыря» или «пьяницу».

Народное правовое сознание представало в еще более неприглядном виде, когда сельчане отбрасывали все судебные процедуры и брали закон в свои руки. Такие самосуды происходили, когда крестьяне опасались, что суд может не оценить преступление столь серьезно, сколь оно заслуживает, или вынести приговор, способный повредить интересам всей общины. Так случалось при мелкой краже: безнаказанность поощряла бы вора на дальнейшие злодеяния, но формальное наказание сказалось бы на его семье. С этой целью вора просто заставляли пройти ритуал унижения: например, обнаженным проводили по улице, а жители деревни бросали в него грязь или били палкой, и все это сопровождалось «музыкой» на сковородках и чугунках. После подобной процедуры жертва должна была угостить всех водкой в знак примирения и возвращения в общину. На этом дело кончалось. Такая процедура служила предупреждением другим и в то же время укрепляла солидарность деревни, не причиняя никому серьезного физического и экономического ущерба.

Однако в случае повторения проступка или совершения более серьезного реакция односельчан могла быть гораздо суровее, чем решение официального суда. Нераскаявшиеся, закоренелые преступники представляли опасность для всех. С ними поступали соответственно: изгоняли из деревни, а то и убивали. Особую ненависть вызывали конокрады. Не все крестьяне могли приобрести коня, а те, у кого он был, полагались на него, как на главную опору в хозяйстве. Потеря коня наносила удар не только его владельцу, обычно зажиточному человеку, но и всем членам общины. При поимке конокрада могли линчевать, причем в этом акте самосуда участвовали все жители деревни. Таким образом, если полиция что-то подозревала, то не могла возложить ответственность за убийство на конкретного человека. Это особенно поразительный пример «круговой поруки».

Если бы крестьянина XVIII века спросили о его национальности, он, наверное, ответил бы, ссылаясь на свою веру, «православный» или «русский». В представлении крестьянина — это тесно связанные понятия, а об истории своей страны он знал, главным образом, то, что напоминало о победах царей над врагами веры. Так, крестьяне сохранили воспоминание о татарском нашествии (хотя сам термин «татары» мог означать любых кочевников с юга или востока), о литовском вторжении (под «литовцами» понимались любые католики). Крестьяне могли вспоминать о победоносной кампании Ивана IV против Казанского ханства и о победе Петра I над шведами под Полтавой. Даже в исторических ошибках отражалась связь религии и этноса: так, Петр I, как полагали некоторые, проиграл сражение под Нарвой, потому что «не подчинился патриарху», а своей окончательной победой обязан «принятию благословения патриарха».

Другой главной чертой крестьянского исторического сознания являлся протест против угнетения и эксплуатации со стороны помещиков. Многие народные песни рассказывали о Стеньке Разине, воплощавшем дух казацкой вольницы и восстановившем справедливость, убивая дворян. Широкое распространение получила вера в то, что «Разин не погиб», то есть волю еще можно вернуть. В подобном же тоне рассказывалось и о том, как Пугачев вешал дворян: «Много я вешал господ и князей, по Рассей вешал я неправых людей». Показательно, что во многих повествованиях о взятии Казани Иван Грозный якобы выступал в союзе с Ермаком, силу царя подкрепляла казацкая вольница. Видимо, такой союз царя и казаков представлял в историческом воображении крестьян «идеальную Русь».

Следовательно, нельзя сказать, что у крестьян не было понятия «России», но их представление о ней ограничивалось окружающей местностью, маленькими городками и деревнями, в которых они жили. Дальше Россия представлялась могучей и святой: ценились в ней военная сила, религиозная стойкость, социальное равенство. Только в последние десятилетия XIX века, в связи с работой в дальних городах и военной службой, у значительной массы крестьян стало развиваться более широкое географическое представление о своей стране.

Конечно, русские крестьяне знали о других этнических группах, так как жили вместе с их представителями или, по крайней мере, по соседству. Русские сознавали, что отличаются от них, но выражали эти различия в основном в религиозных терминах. В этом смысле национальное самосознание отождествлялось с православием. Именно религиозная принадлежность отличала их от других народов империи и объединяла — пусть поверхностно — с собственной элитой. При этом православие крестьян необязательно совпадало с православием знати, многие представители которой не проявляли особого рвения в вопросах веры. Некоторые наблюдатели вообще отказывали крестьянам в праве считаться христианами, обращая внимание только на суеверность и полуязычество. В наше время для характеристики верований европейских крестьян периода средневековья широко применяется термин «двоеверие» (язычество и христианство), и его можно без всякого стеснения использовать по отношению к русским. Вплоть до конца XIX века большинство крестьян не умели ни читать, ни писать — и даже если бы умели, то не могли бы прочитать Библию на современном русском языке — не прошли процесс Реформации, когда власти запретили бы их языческие обряды. То, что крестьяне отождествляли свою веру с христианской, проявлялось во многом: они регулярно посещали церковную службу, причащались, когда это позволялось, соблюдали посты и отмечали таинства рождения, брака и смерти. Большинство крестьян крестились, проходя мимо распятия или при получении плохого известия. Многие время от времени совершали паломничества к святым местам или посещали для исповеди старца. Пословицы и поговорки свидетельствовали, что христианство глубоко проникло в образ мыслей крестьян: о бессовестном и неразборчивом в средствах человеке говорили: «Креста на тебе нет», о честном и скромном: «Живет по-божески».

Однако их христианство было лишь отчасти связано с официальной церковью. В течение XVIII века средства и личный состав приходов попали под все более сильный контроль епархии, и к началу XIX века решения сельских сходов почти не имели никакого влияния в приходских делах, хотя крестьяне по-прежнему продолжали назначать церковного старосту и откладывать деньги на ремонт церкви. Фактически приходы превратились, скорее, в низшую ступень церковной бюрократии, чем в составную часть деревенской жизни. В связи с тем, что крестьяне привыкли принимать активное участие в решениях, касающихся общины, они относились к приходу довольно равнодушно.

Многое, конечно, зависело от характера приходского священника. Набожные, непредубежденные, восприимчивые к нуждам других находили общий язык с прихожанами и смягчали растущее отчуждение крестьян от церкви. Но в целом положение духовенства в деревне было очень трудным: есть множество примеров того, что многие его представители отличались надменностью, равнодушием, скупостью и пьянством. Такое далекое от идеального поведение предопределялось внешними обстоятельствами. Священники были образованными людьми, но схоластическое образование мало готовило к исполнению своих обязанностей на селе. От епархии деревенские священники получали очень маленькое жалованье или вообще ничего не получали, поэтому единственным источником дохода оставались крестьяне, которым приходилось платить за все совершенные таинства. Кроме того, приходским священникам, чтобы сводить концы с концами, приходилось обрабатывать свои земельные участки, так что по образу жизни они одновременно являлись и не являлись крестьянами. У них не было надежд на более высокое назначение, так как в епископаты и на высшие должности церковной администрации назначались исключительно представители «черного» или монастырского духовенства. Духовно крепкие люди выносили все трудности и даже обращали обстоятельства в свою пользу, но далеко не все владели такой жизненной силой.

Стоит ли удивляться, что большая часть религиозной жизни крестьян проходила вне пределов официальной церкви? Многие верования и ритуалы были связаны с домом и огородом. Почти все крестьяне верили в существование духа — хранителя дома, домового, от благожелательности которого во многом зависело преуспевание всего двора. Считалось, если домовой расположен к семье, то помогает докончить недоделанную работу, покормить и почистить домашних животных, а если не в духе, то путает нитки, прячет оборудование и мажет порог навозом. Чтобы ублажить домового, на заборе в качестве подарка развешивали лапти или покупали животных определенной масти. Переезжая в другой дом, глава семьи крестился, а затем с иконой в одной руке и хлебом-солью в другой приглашал домового сопроводить семью.

В бане, стоявшей на некотором удалении от избы, обитал другой дух, банник, который тоже мог быть весьма опасен: если его обижали, банник даже был способен поджечь не только баню, но и сам дом. Из-за страха перед ним люди предпочитали не ходить в баню в одиночку или ночью, а уходя, оставляли мыло, еловые ветви и немного воды, а также благодарили банника устно.

В XIX и начале XX века еще широко практиковалась народная магия и колдовство. Считалось, что некоторые старухи могут «навести порчу» или «сглазить», а последствиями подобных колдовских деяний могли быть болезни, неурожай, бесплодие, семейный раздор или исчезновение у коров молока. Защитой от порчи и сглаза служили крест и молитва, но тем не менее, иногда потенциальной жертве предлагали выпить определенный настой или собрать некоторые виды трав. Особенно уязвимыми для колдовства считались молодые супружеские пары: им давали лук, чеснок, ладан или вышивали на головном уборе невесты крест. Кроме того, как и в случае с преступниками, жители деревни могли изгнать ведьму из села или даже убить ее.

Верования и обряды существовали наряду с официальным православием, смешиваясь с ним, что вовсе не казалось крестьянам противоестественным. Ничего необычного в этом нет — подобный эклектизм можно обнаружить у крестьян большинства европейских стран не только в средние века, но и много позже. В общем, его можно даже считать не столько двоеверием, сколько «народным христианством».

Более интересно то, что русская версия «народного христианства» просуществовала так долго и, похоже, вовсе не теряла силы даже в конце XIX века. Следует отметить, что подобная вера сопровождалась выживанием и даже некоторым ростом сектантских и схизматических форм христианства. Наиболее распространенным было староверчество. Как мы уже видели, оно хранило в себе древнюю форму русского национального сознания, приверженность идее Руси как святой земли, «святой Руси», единственного места на земле, где христианство хранилось во всей целостности, в том виде, в каком его создал сам Христос. В XVIII–XIX веках апокалиптический дух староверчества несколько угас. Несмотря на неоднократные пророчества, Судный День так и не наступил, и это вынуждало всех, за исключением немногих непримиримых, искать пути к компромиссу с жизнью и даже государством, управляемым Антихристом.

Для поддержания независимости староверы жадно изучали священные писания и намеренно поощряли в своей среде более высокий уровень грамотности, чем тот, который был характерен для обычных православных крестьян. По словам одного из историков, это было «текстуальное общество». Однако использование прочитанного показывает ограниченность культуры староверов: они выхватывали куски текста без критического осмысления и толковали их как некие окончательные откровения. Достоевский, наблюдавший староверов в сибирской ссылке, заметил: «Это был сильно развитой народ, хитрые мужики, чрезвычайные начетчики и буквоеды и по-своему сильные диалектики: народ надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый в высочайшей степени».

Приверженность московитскому взгляду на Россию как на «святую землю» помогает объяснить крайнее упорство староверов: они выражали давний протест против имперского государства, утратившего связь с древними русскими корнями; являлись символами отчужденности крестьян от светского государства. Таким образом, староверы имели постоянный и неисчерпаемый запас потенциальных сторонников, из которых и пополняли свои ряды.

Параллельно староверчеству существовали и другие сектантские движения, порожденные потребностью крестьян в независимых от официальной церкви формах религиозной жизни. Тогда как в большинстве стран религиозные эксперименты укореняются среди городских сословий, в России таковые укоренялись в крестьянской среде, ведь именно крестьяне — тот класс, который в наибольшей степени ощущал свою отчужденность и от государства, и от официальной церкви. Примечательно, что основная часть сект зародилась в конце XVII — начале XVIII века, когда кризис народного религиозного сознания, вызванный расколом и становлением светского государства, достиг наибольшей глубины.

Верующим вне церкви приходится строить свои культы на неких независимых от церкви началах. Их могли предлагать священные писания, но из-за церковно-славянского языка крестьяне не могли изучить их самостоятельно. Поэтому некоторые религиозные общины возводили в ранг божественного собственный духовный опыт, интерпретируя его в свете коллективизма и взаимной ответственности.

Таковы были христоверы, считавшие, что пришествие Святого Духа к Христу после его крещения может повториться при жизни современного человечества. Их общины, корабли, группировались вокруг собственных «Христов», испытавших на себе подобное чудо. Службу начинал «Христос», читавший писание, затем все начинали петь и танцевать, что заканчивалось радением, когда танцы становились неистовыми. Люди впадали в религиозный экстаз и выкрикивали нечто неразборчивое, понимаемое как выражение Святого Духа. Злые языки утверждали — на этой стадии имели место сексуальные оргии. Убедительных подтверждений этому не существует, как, впрочем, и доказательств противного, но одно ясно — эти ритуалы вызывали, по меньшей мере, интенсивные коллективные сопереживания.

Примерно такой же духовной ориентации придерживались и духоборы. Секта возникла в XVIII веке, хотя чем было вызвано ее появление, до сих пор не ясно. Духоборы отвергали православные обряды и таинства, священников и монашество и учили, что Святой Дух живет в каждом человеке в виде совести. Духоборы отрицали воплощение и воскрешение тела и верили в переселение души, что предполагает восточное влияние — предположение вполне правдоподобное, так как Россия была евразийской империей. На своих собраниях духоборы пели псалмы и толковали слово Божие «без книг», полагаясь на память и духовное озарение. Кардинальный принцип — взаимная любовь, и в некоторых духоборческих поселениях практиковались общинная собственность и совместное пользование финансовыми ресурсами. Духоборы были пацифистами и отказывались от службы в армии, и это приводило к конфликтам с государством.

Молокане были сектой, отколовшейся от духоборов и ставшей со временем даже более многочисленной. Они умерили крайний спиритуализм духоборов, вернувшись к священным писаниям и — только некоторые к таинствам причастия и брака. Однако они отказывались от постов и вместо них ввели диетические законы иудаизма: в дни поста пили молоко — отсюда и название, — что запрещено православием. За молоканами закрепилась репутация высокограмотных, опрятных и аккуратных людей, преуспевающих как в земледелии, так и других занятиях.

Значимость этих сект объясняется отчасти их численностью, но также и открытым неприятием официальной церкви. Сектантство представляло и прямую политическую угрозу. Так, например, в 1839 году Третье Отделение предупреждало: крепостное право — это «пороховая бочка, угрожающая государству», сектанты и раскольники используют недовольство крепостным правом в своей подрывной агитации. Князь Бутурлин, занимавшийся расследованием причин волнений в Тамбовской губернии в 1842–1844 годах, особо отмечал молокан как главный источник смуты. В результате проповедей, писал Бутурлин, «поселяне в невежестве своем взирают на начальство и общество как на два противоположных и как бы соперничающих и враждебных начала, а из подобного образа мыслей естественно следует беспрерывное колебание умов, убеждение, что преследуемые начальством люди суть жертвы, погибающие за усердие к обществу, и предположение, что единодушное действие целого общества одно только может служить оградою от угнетения недоброжелательствующих начальников».

Имперское государство оставалось столь чуждым крестьянам, что те воспринимали его по-своему, так никогда и не примирившись. Крестьяне признавали силу государства и почитали лично царя, поэтому большую часть времени вели себя смиренно, но к посредническим агентам государства — помещикам, их приказчикам, полицейским, чиновникам, сборщикам налогов и иногда даже к священникам — относились со сдержанностью, готовой прорваться злобой и негодованием, а иногда и открытым сопротивлением Значительной причиной недовольства, конечно, являлось крепостное право со всеми сопутствующими повинностями, но все же в основе враждебности крылось нечто иное, так как беспорядки возникали не только среди крепостных, но и среди государственных крестьян и вовсе не прекратились после отмены крепостного права в 1861 году. Тем не менее показательно, что два самых крупных крестьянских восстания произошли:

а) вскоре после окончательного юридического оформления крепостничества Уложением — восстание Степана Разина в 1670–1671 годах;

б) вскоре после отмены обязательной службы дворян государству в 1762 году, что уничтожило хоть какое-то моральное оправдание существования крепостного права — восстание Емельяна Пугачева в 1773–1775 годах.

Был ли у крестьян какой-то социальный идеал, который они могли противопоставить высокомерной практике светского государства? Коллективизм, равенство, взаимная ответственность и общинное самоуправление предлагали материал для такой альтернативной идеологии, но сами крестьяне по большей части не могли ее сформулировать, хотя один из них неплохо выразил суть в памфлете, написанном в 1830-х годах: «Свобода, Царь и один Христианский закон для всех». Многие крестьяне использовали для обозначения этого идеала слово «правда», добавляя, что все, кто нуждается в земле и хочет работать на ней, должны иметь доступ к ней.

В общем, крестьянам были нужны посторонние, способные воплотить их общественный идеал в достаточно убедительной форме, организовать и возглавить движение, способное выйти за рамки нескольких деревень или волости. В XVI–XVIII веках такими лидерами являлись казаки, с их заразительным идеалом вольницы: демократическое приграничное сообщество с выборным атаманом или гетманом. В случае с Булавиным и Пугачевым вожди также были староверами или, по крайней мере, полагали, что обращение в староверчество может содействовать делу. Так казачество и староверчество стали знаменами крестьянского восстания. Это характерное смешение видно в прокламации, выпущенной Пугачевым 31 июля 1774 года.

Судя по масштабам и продолжительности восстания, манифест оказался весьма привлекательным для крестьян. Конечно, идеи вряд ли можно считать практичными, но они, вероятно, наиболее близки к тому, что представлялось крестьянам идеальным обществом: самоуправление, отсутствие крепостного права, отмена налогов и рекрутчины. Передача земли в собственность тем, кто ее обрабатывает, и в качестве правителя «добрый» патриархальный монарх, приверженный старинной русской вере. Как мы уже видели, в самом восстании приняли непосредственное участие лишь немногие староверы: речь шла скорее о древнем русском идеале, чем о конкретном вероисповедании. С другой стороны, движение захватило много нерусских — башкир, мордвинов и других; в этом случае, как и в других, русские крестьяне вместе с ними выступали против империи.

В течение второй половины XVIII века казаки все больше интегрировались в имперскую систему, особенно в армию (восстание Пугачева началось как последняя отчаянная попытка протеста против этого процесса). После крестьяне долгое время оставались без вождей, пока в конце XIX века возникшую пустоту не заполнила радикальная городская интеллигенция; это вовсе не означает, что на этот срок все протесты прекратились, нет, лишь стали более разрозненными, локальными и менее политически осознанными. На протяжении первой половины XIX века частота случаев волнений, похоже, нарастала из десятилетия в десятилетие и достигла кульминации в 1856–1862 годах, когда слухи о предстоящем освобождении усиливали возбуждение крестьян. Из-за неопределенности самого понятия «волнения» судить о степени нарастания трудно, но общая тенденция достаточно ясна и указывает на то, что даже без посторонних вождей крестьянское недовольство, по меньшей мере, оставалось на прежнем уровне.

В общем, в неспокойные времена волнения в сельской местности могла вызвать любая искра, любые перемены или что-то необычное, грозившее нарушить хрупкое равновесие, принимаемое крестьянами в силу укоренившейся традиции. Таким событием могла стать смерть помещика, увеличение повинностей, поведение нового приказчика, излишне суровое наказание, наложенное землевладельцем, и т. п. В любом случае крестьяне обычно действовали сообща: индивидуальный протест считался бесполезным и не поощрялся, так как мог навлечь кару на всю общину.

Обычно деревенское собрание являлось тем форумом, на котором принимались основные решения, прежде всего, отправка петиции властям с просьбой исправления допущенных несправедливостей и перечислением иных проблем. Если это оказывалось недостаточным, крестьяне переходили к отказу подчиняться помещику, приказчику или полиции. Обыкновенно они пытались не допустить насилия, понимая, что в распоряжении противника более значительные силы. В результате споры затягивались на долгое время. Помещик, приказчик или староста посылали за исправником, который уговаривал крестьян разойтись, обещая разобраться во всех жалобах и угрожая наказанием, если те будут упорствовать в своем неповиновении. Если и это не помогало, для ареста зачинщиков вызывали жандармов, хотя найти этих зачинщиков было нелегко в силу предпринятой крестьянами стратегии взаимной ответственности. В редких случаях приходилось прибегать к помощи армии, чтобы сломить особенно упорное сопротивление, и тогда непокорных пороли или отправляли на каторгу. Впрочем, такого исхода обе стороны старались избежать, ведь это вредило общинному хозяйству, от которого зависели обе стороны.

Для более детального рассмотрения этих вопросов возьмем отдельный случай. В ноябре 1823 года двадцать пять крестьян Верейского округа Московской губернии представили губернатору петицию, обращаясь от имени своих товарищей из окрестных деревень, входивших в одно большое поместье. Они жаловались, что после смерти помещицы два года назад управляющий, некто Лапырев, продолжал требовать оброк в размере 26 рублей «с души», «а на что тот оброк идет, того мы не знаем, а приказчик проверять не дозволяет». Исправник сообщил крестьянам, что поместье перешло во владение двух несовершеннолетних членов семьи Шуваловых и находится под доверенным управлением одного из родственников семьи. Тогда крестьяне собрались у конторы и «единодушно объявили, что если сами не увидят новых помещиков, то не станут подчиняться приказчику и не будут платить оброк».

На следующее утро около двух тысяч крестьян явились к помещичьей усадьбе и «единодушно потребовали, чтобы им позволили поставить нового бурмистра на место приказчика и избрать новых старост вместо старых и чтобы этих новых допустили для проверки документов поместья и финансов». Несмотря на все возражения исправника, крестьяне избрали новых старост и отправили за двумя священниками, чтобы те приняли у них клятву при вступлении в должность.

Исправнику удалось убедить священников не делать этого, и он помешал крестьянам ворваться в контору. На следующий день, предвидя еще большие волнения, исправник вызвал армейское подразделение, и вскоре в деревнях расположился целый батальон.

Когда крестьяне снова собрались и заявили, что не примут солдат, войска окружили их, арестовали несколько предполагаемых зачинщиков, после чего остальные разбежались. Девять человек были приговорены к году тюрьмы и последующей ссылке в Сибирь.

Этот случай показывает, как изменение ситуации, например смерть владельца, меняет отношение крестьян к обязанностям, прежде приемлемым, как отсутствие помещика вызывает рост подозрений, как реагируют крестьяне, пытаясь взять контроль над положением путем избрания новых старост. Также примечательно и то, что обе стороны неоднократно старались предотвратить обострение конфликта, находя это противоречащим интересам и крестьян, и властей.

В крохотном мирке деревни могли вызвать беспокойство и события имперского масштаба. Так, в 1796 году известие о воцарении на троне императора Павла дало толчок слухам о предполагаемом освобождении крепостных и спровоцировало волну беспорядков. Примерно такое же влияние оказывали нашествие Наполеона, восстание декабристов и неурожай в 1848 году, дополненный известиями о революции в Европе и особенно о крестьянском восстании в соседней Галиции, владении Габсбургской монархии.

Исследовавший подобные реакции крестьян Дэвид Мун пришел к выводу, что они происходят на двух уровнях. Первый можно охарактеризовать термином «утопичный»: крестьяне ведут себя так, словно мир устроен в соответствии с их желаниями. Это своеобразный «предохранительный клапан для накопившихся чувств, психологическое исполнение желаемого»: такую функцию во многих обществах выполняют карнавалы. Другой уровень более практический: «воспользоваться ситуацией, сложившейся в результате каких-либо действий властей, чтобы достичь своих целей». Иногда крестьяне пытались по-своему интерпретировать законы или инструкции, что отчасти можно объяснить низким уровнем образования, а отчасти «намеренным непониманием». Источником возможных дезинформаций и преувеличений часто являлись слухи, представлявшие собой искажающие каналы связи и отражавшие не только реальность, но и крестьянские надежды и разочарования.

Примером подобного толкования крестьянами в свою пользу, «сознательного искажения» может служить реакция крестьян большинства регионов на отмену крепостного права в 1861 году. Было ясно — указ об освобождении вовсе не претворяет в жизнь крестьянское представление о воле. Крестьяне узнали, что не получат всю обрабатываемую ими землю, хотя это соответствовало бы их пониманию экономической справедливости, и что за то, что предлагается, придется еще долгое время платить.

Навстречу такому оскорбительному указу появились слухи, что царь даровал крестьянам подлинную волю, но помещики и чиновники, желая удержать власть, спрятали настоящую грамоту и заменили фальшивой. По сообщению генерала Апраксина, «когда они увидели, что… барщина не отменена и что земля остается под контролем помещиков, они стали не доверять образованным людям и искать чтецов среди грамотных крестьян».

Один из таких толкователей объявился в деревне Бездна Казанской губернии: звали его Антон Петров. В рапортах он предстает то раскольником, то сектантом. Петров утверждал, что говорит от имени царя, якобы действительно даровавшего крестьянам полную волю: умеющие читать и знающие как могли найти в манифесте все необходимые положения, зашифрованные в мистических цифрах и процентах приложений и скрепленные «крестом святой Анны». Собравшиеся послушать толкователя решили, что не будут работать на помещика до тех пор, пока тот не смирится с «царской волей».

Для ареста смутьяна и подавления волнений были вызваны войска, но Петров убедил крестьян — таким образом царь лишь испытывает их решимость: если крестьяне не дрогнут перед лицом вооруженных солдат, то наконец получат волю. На все попытки убедить их разойтись собравшиеся отвечали криками: «Воля!» Войска открыли огонь, но крестьяне не дрогнули, хотя несколько человек были убиты или ранены. Крестьяне разбежались только после повторного залпа.

Не совсем ясно, насколько Петров и другие верили в то, что провозглашали. Но одно можно сказать точно — крестьяне твердо верили, что их требования справедливы; настолько твердо, что даже были готовы стать под пули. Указ об отмене крепостного права никого не удовлетворил потому, что не давал полного контроля над обрабатываемой крестьянами землей и не обеспечивал права самим вести собственные дела, под высшей властью далекого и доброго царя.

Именно эти темы красной нитью проходили через многочисленные, но эпизодические вспышки крестьянского недовольства в пореформенные десятилетия. При этом вину за случившееся крестьяне обычно возлагали на помещика, чьи обширные владения разительно контрастировали с их клочками земли. Нередко приходилось арендовать у бывшего хозяина часть его земли за деньги или отработки, что частично восстанавливало прежнюю барщинно-оброчную зависимость. Если новые отношения не складывались, крестьяне иногда выражали свои чувства в тех или иных декларативных действиях, которые зависели от времени года: прекращали работать у помещика, выгоняли скот на помещичьи луга, крали зерно и инструменты, поджигали амбары и даже само поместье. Иногда крестьяне мешали чиновникам проводить обмеры земельных площадей, предварительно требуя нового размежевания.

Эпицентром подобных беспорядков являлся Центральный сельскохозяйственный район, где крестьяне в наибольшей степени зависели от земледелия, городские рынки были далеки, а альтернативные источники заработка были скудные. Нельзя сказать, что всплески недовольства получили широкое распространение до 1905 года и представляли угрозу внутренней безопасности, но и назвать Россию пореформенных десятилетий свободной от крестьянских волнений также невозможно.

Принимая решение об освобождении крепостных, правительство решило не только сохранить сельскую общину под новым названием «сельского общества», но и укрепить ее роль в качестве основной единицы местного самоуправления в сельской местности. Несколько сельских обществ составляли волость, также возглавлявшуюся избранными из крестьян. И все же, даже получив власть, община и волость не были включены в новую структуру местного самоуправления на уездном и губернском уровнях, не получили они и юрисдикции над некрестьянами. Даже правительственный надзор за ними до учреждения в 1889 году должности земского начальника был очень слабым. Сельские общества оставались строго крестьянскими институтами, вне официальной административной и судебной системы, и они вели свои дела привычными традиционными способами.

Цель усиления архаических форм состояла в обеспечении уплаты крестьянских налогов и предотвращении возможности обнищания сельского населения, ведущего к массовому бродяжничеству. Но это усиление находилось в полном противоречии с тем, что происходило в крестьянском хозяйстве. В последние десятилетия историки немало спорили о том, становилось ли крестьянство в период с 1861 года по 1905 год беднее или нет, но при этом все соглашались, что оно все более вовлекалось в хозяйственную жизнь империи в качестве участников растущего рынка или жертв безудержной эксплуатации.

Свидетельств этому предостаточно. Личная свобода и развитие транспортных средств позволяли преодолевать препятствия, обусловленные сохранением общины, и давали крестьянам возможность ездить по стране, искать работу в городах, на заводах, железных дорогах, в речных портах. Даже в деревне жизнь стала меняться: денежные отношения получили всеобщее признание, росли розничная торговля и домашние промыслы. Крестьяне покупали и продавали землю, причем покупали намного больше, чем продавали; на селе усиливалось неравенство. Традиционная артель уступала место более рыночно ориентированному кооперативу. Начальное образование давало молодым людям (здесь значительное преимущество было у юношей) больше возможностей найти работу. Военная служба позволяла встречаться с другими людьми, познакомиться с отдаленными регионами империи и даже побывать за границей.

Для традиционных властных структур эффект от смены обстановки порой создавал нелегкую ситуацию. Крестьяне, участвовавшие в турецкой войне 1877–1878 годов, возвращаясь домой, распространяли слухи о том, что царь наконец-то готов перераспределить землю в их пользу. В более общем плане грамотность и миграция населения способствовали переориентации крестьянского понимания России с православной церкви и царя на более сложную картину страны, с разнообразными народами и пейзажами. По этой версии русские, как народ, помогали своим менее цивилизованным братьям двигаться к прогрессу и процветанию. Появилась возможность гордиться своей принадлежностью к русскому народу. Насколько далеко продвинулась трансформация национального сознания к пониманию географической и межэтнической общности до 1914 года, сказать трудно, но процесс явно начался.

И все же, при всех экономических и политических переменах крестьянство не приобрело новых каналов для своих политических устремлений. Помимо земства (имевшего ограниченные функции и власть), у него не было институтов для выражения своих проблем и поисков решений. Даже начав строить мост между собой и имперской элитой, крестьяне не могли присоединиться к несуществующей гражданской нации.

Глава 4 Православная церковь

Во многих европейских странах, особенно протестантских, церковь играла важную роль в создании и поддержании чувства национальной общности, являясь связующим звеном между верхним и нижним слоями культуры. Приходские школы вводили детей рабочих и крестьян в «большой мир». Священники, приобщившиеся к высокой культуре, в своей ежедневной деятельности помогали простым людям, горожанам и сельчанам, зачастую неграмотным и говорившим на диалекте. Писания, переведенные на общеупотребительный язык, часто служили средством, с помощью которого люди из низов осваивали литературную речь и получали доступ к более высокой культуре: будучи грамотными, изучая священные тексты, они могли выработать собственные религиозные верования. Стоит вспомнить, какое созидательное влияние на становление и закрепление национального языка оказали лютеранская Библия в Германии и ее англиканский вариант в Англии, какой толчок они дали отдельным людям к пониманию личных чувств через посредство этого языка.

Зная раннюю историю страны, можно было бы предположить, что в России церковь займет место в центре национальной общности. Подобно испанской церкви, российская церковь являлась идеологическим лидером в крестовом походе против мусульман и сыграла решающую роль в оправдании империи. Идея о Москве как «Третьем Риме» легитимизировала положение церкви в империи. Иван IV рассчитывал, что православная церковь станет краеугольным камнем единого, централизованного государства, и после его смерти учреждение патриархата в 1589 году закрепило независимое положение Руси и даже гегемонию среди других православных церквей. В Смутное время патриарх взял на себя инициативу по возрождению объединенного и суверенного Московского государства. Кроме того, за несколько столетий церковь стала крупным землевладельцем.

Церковь и государство

Возможно, именно это влияние церкви, в конце концов, оказалось для нее роковым. Как мы уже видели, царя Алексея всерьез обеспокоили чрезмерные амбиции патриарха Никона: он был уверен, что при наличии двух соперничающих правителей империи не избежать беспорядков и бунтов.

У Петра I подобные подозрения еще более окрепли: он был не из тех, кто способен терпеть существование соперников. Император твердо вознамерился сократить размеры владения церкви, уменьшить ее влияние и взять под свой контроль. На церковь Петр I смотрел так же, как на другие институты общества, видя лишь инструмент для мобилизации ресурсов страны и для подавления в зародыше любой тенденции к непослушанию.

Средства для достижения своей цели Петр позаимствовал за границей. Во время посещения Англии в 1698 году он провел много времени в компании доктора Гилберта Бернета, епископа Солсберийского, который позднее писал одному своему коллеге, что «ничто из того, о чем я рассказывал ему, не привлекло такого внимания, как объяснение власти христианских императоров в делах церкви и верховенства наших королей».

Бернет являлся автором трактата, в котором говорил об обязанности монарха назначать епископов и вообще обеспечивать благополучие и дисциплину церкви с тем, чтобы это содействовало благу простых людей. В заключение «Истории моего времени» епископ отмечал: «Величайшее и всеобъемлющее правило… состоит в том, что королю следует считать себя… в некотором смысле богом на земле».

Петр, конечно, и без поучений Бернета рассматривал себя именно в таком качестве, но ему было приятно найти подтверждение своему мнению у прелата одной из сильнейших церквей в Европе. Когда вскоре после возвращения Петра из-за границы умер патриарх Адриан, император не стал назначать нового, а вернул из забвения Монастырский приказ, передав ему управление патриаршими владениями и сбор податей. Это позволило обратить часть доходов церкви на военные и прочие нужды государства.

В 1721 году Петр пошел еще дальше и полностью упразднил патриаршество, заменив его новым учреждением, известным поначалу как Духовная Коллегия, что поставило его в один ряд с другими государственными ведомствами. Впоследствии этому органу придали достоинство и обеспечили независимость, что отразилось и в новом названии — Святейший Синод. Сам император стал главой и «верховным покровителем» церкви и пользовался Синодом в качестве официального канала для осуществления власти. Обер-прокурор Синода являлся по сути лишь чиновником и представителем императора. На практике, по крайней мере на протяжении XVIII века, эффективным противовесом обер-прокурору служили епископы, составлявшие в Синоде большинство. В начале XIX века с учреждением министерств, подчинявшихся Александру I, обер-прокурор стал напоминать просто одного из министров.

Новые отношения между церковью и государством в том виде, как их понимал Петр I, были провозглашены и в документе под названием «Духовный Регламент». Само название прекрасно передает дух постановления. Его автором был Феофан Прокопович, украинский прелат, получивший полное иезуитское образование, в том числе в колледже святого Афанасия в Риме, главном рассаднике контрреформации в Восточной Европе. Реакцией против жесткого воспитания стало формирование у Феофана собственных принципов, представлявших смешение протестантизма и светского Просветительства, что и привлекало Петра.

Своим тоном «Духовный Регламент» заставляет вспомнить «Левиафан» Гоббса. Она провозглашает необходимость самодержавия, так как все человеческие существа по своей природе порочны и неизбежно начинают воевать друг с другом, если их не сдерживает твердая автократическая власть, чего не происходило прежде, когда власть патриарха соперничала с властью царя. «От Соборного правления не опасатися отечеству мятежей и смущения, яковые происходят от единого собственного правителя духовного. Ибо простой народ не ведает, разнствует власть духовная от Самодержавной, но великою, высочайшего пастыря честию и славой удивляемый помышляет, что таковой правитель есть то вторый Государь, Самодержцу равносильный, или больше его».

В документе подробно расписаны обязанности епископов, священников и монахов. При посвящении в духовный сан священники должны были приносить присягу, обязывающую защищать, не щадя своих сил, права и прерогативы, принадлежащие Высшему Самодержцу.

Также им предписывалось вести записи о том, как прихожане исполняют религиозные обязанности, посещают службы и исповедуются. От них требовалось зачитывать с амвона указы, приносить клятвы верности государству и регистрировать рождения, браки и смерти. Короче, священники были духовными администраторами и низовыми агентами самодержавного государства.

Когда епископы обратились к Петру с просьбой позволить им избрать другого патриарха, император швырнул на стол «Духовный Регламент» и крикнул: «Вы просите патриарха, вот вам духовный патриарх. А противомыслящему сему (он вынул кортик и ударил по столу) вот вам булатный патриарх!»

Свои слова император подкрепил тем, что направил в помощь обер-прокурору группу «фискалов», чтобы проверить, исполняет ли Синод в точности возложенные на него функции. Характерно, что фискалов называли «инквизиторами».

Но исполнение инквизиторской функции предписывалось не только им. Указ от 17 мая 1722 года гласил: «Если во время исповеди кто-то сознается духовному отцу в несовершенном, но задуманном преступлении, особенно измене или мятеже против Самодержца или Государства, или в злоумышлении против чести и здоровья Самодержца и его семьи, и при этом не раскается… тогда духовник должен не только воздержаться от отпущения грехов, но и немедленно сообщить в соответствующее место».

Под «соответствующим местом» понимался Преображенский приказ. Священников, не сумевших исполнить требуемое, предупреждали, что «как соучастники в преступлении они будут подвергнуты телесному наказанию и сосланы на галеры или, если дело серьезное, казнены».

Таким образом, священники включались в ряды фискалов. На положении паствы отразилась и еще одна тенденция, имевшая место на протяжении XVIII века: церковная иерархия постепенно брала под контроль назначение приходских священников. Раньше место обычно переходило по наследству; в ином случае его занимал тот, кого избирали прихожане. Согласно «Духовному Регламенту» священник, чтобы претендовать на приход, должен был закончить семинарию. Кандидатов, удовлетворяющих требованию, не хватало, но все же документ давал больше власти епископам, в ведении которых находились семинарии епархий и которые могли проверять компетентность кандидатов. На практике наиболее удобным было назначать сына предыдущего священника. Почти все дети церковнослужителей посещали семинарии, так как Петр принял решение лишить избыточное духовенство статуса и перевести тяглые сословия (время от времени сам император и его преемники даже проводили для таких несчастных обязательные наборы в армию).

Выборы приходских священников постепенно уходили в прошлое или проводились исключительно «лучшими горожанами», избранными для этих целей консисториями, административными органами епархий. И только в западных регионах, подверженных влиянию католической и униатской церкви, как средство укрепления веры сохранялась и поощрялась прежняя традиция. В конце концов, в 1797 году выборы приходских священников были отменены Святейшим Синодом. Признаком ослабления контроля прихожан над материальными ресурсами прихода стал постепенный переход к назначению сверху церковных старост, отвечавших за расходование средств. Такое уменьшение роли паствы оказалось роковым следствием церковных реформ Петра I, так как ослабляло связь между общиной и церковью, а в конечном итоге — между общиной и государством. В 1868 году Иван Аксаков так комментировал это: «Есть прихожане, но нет прихода в подлинном смысле этого слова; люди регистрируются в церкви, но эти люди не составляют церковного братства в подлинном и первоначальном значении этого термина».

Неудивительно, что активная и беспокойная натура Петра не могла смириться с «сонной» — на его взгляд — жизнью монахов. В отличие от Генриха VIII, он не закрыл монастыри, но попытался их дисциплинировать, чтобы использовать в качестве «богоугодных» заведений. Монастыри должны были давать приют инвалидам, нищим, ветеранам армии. Для того чтобы заставить их выполнять отведенную роль, Петр лишил монастыри всех доходов, назначив каждому монаху и монахине строго фиксированное денежноматериальное содержание, но лишь при условии строгой дисциплины и выполнения предписанной благотворительной работы. Прием новых послушников ограничивался: мужчины до тридцати лет и женщины до пятидесяти в монастыри не допускались. Хотя в основном монахи владели грамотой, им запрещалось писать что-либо без разрешения начальства и даже хранить в кельях перо и бумагу, так как «ничто так не нарушает монашеского спокойствия, как бесполезное писание». Нарушителей запрета удаляли из монастырей.

Некоторые исследователи называли реформу Петра «протестантской реформацией». В некотором смысле, конечно, это правильно: Петр подчинил церковь государству, отобрал финансы и заставил заниматься образовательной, благотворительной и социальной деятельностью. Но российский царь не был ни королем Англии, ни немецким «Landesherr». Определенные условия, жизненно необходимые для протестантской реформации, отсутствовали. Не было интеллектуальной традиции договорного богословия или естественного права. Приходская жизнь оставалась относительно неразвитой, более того, реформа еще больше подрывала ее. А главное, не существовало писаний на общеупотребительном языке, читая которые простые люди могли бы формировать и развивать свои личные религиозные убеждения. Те же общины, в которых подобные традиции были развиты — например, староверы, — находились в оппозиции к нововведениям императора.

В результате протестантская программа реформ для русской церкви так и осталась чуждым насаждением. Большинство священников и мирян по-прежнему видели в царе посланника Божьего, базилевса в византийском смысле, управляющего страной в согласии с церковью, тогда как Петр I преследовал совершенно иные цели и использовал церковь как инструмент реализации светской политики. Такое несоответствие во взаимоотношениях церкви и государства один из историков назвал «главной фальшью Синодального периода», тогда как другой заявил, что Петр учинил «настоящий глубокий раскол… раскол не столько между правительством и народом (как думали славянофилы), но между властями и церковью».

В государстве, правитель которого утверждает верховную власть на основе божественного права, подобный раскол особенно чреват опасностями. Унижение церкви государством, той церкви, которая подпирала его, явилось, вероятно, самой серьезной из всех ошибок российской монархии и, определенно, фундаментальной причиной революции 1917 года.

Официальное отчуждение церковного богатства завершили Петр III и Екатерина II. В 1762–1764 годах эти монархи передали под управление государства все оставшиеся церковные земельные владения и заменили доход от них пожертвованиями епархиям и монастырям, составившими примерно четверть прежних доходов. Выделение пожертвований обуславливалось выполнением церковью образовательных и благотворительных функций и соблюдением «штатных списков», определенных для каждого прихода и монастыря. Лишь один митрополит Ростовский Арсений решился протестовать против этих мер, заявив, что «наша нынешняя правительница не… тверда в вере», имея в виду Екатерину.

Коллеги не поддержали епископа: его судили за lèse majesté,[6] лишили духовного сана и приговорили к пожизненному тюремному заключению.

Совокупные действия этих изменений оказались чрезвычайно разрушительным для церкви в ее отношениях с государством, элитами общества и народными массами. Духовенство превратилось в обособленное и довольно бедное сословие Эта обособленность символизировалась стилем одежды священников: обязательное для элиты предписание Петра I одеваться на западный манер не касалось духовенства, а потому у священников был своеобразный и старомодный вид. Хотя духовенство являлось служилым сословием, его члены не имели чина или официального ранга, а потому не имели шансов сделать карьеру и повысить свой общественный статус. Характерно, что Екатерина II не включила в состав созванной ею Уложенной комиссии представителей лишь двух сословий: крепостных крестьян и духовенства.

Образование

Церковная система образования, до XVIII века единственно доступная населению, в основном оставалась без изменений, по-прежнему основываясь на латинских образцах каталической контрреформации, проникавших в Россию через украинских прелатов. Эта традиция оказалась несколько несовместимой со страной, чьи религиозные корни уходили в греческий мир Византии.

По мере развития светских школ, распространявших идеалы европейского Просветительства, предлагаемое церковными школами казалось все более и более архаичным и служило еще большей изоляции духовенства от имперских элит как в культурном, так и в общественном плане. Симптоматично, что из всех европейских стран только в российских университетах не было богословского факультета. Светские ученые и ученые-священнослужители жили в совершенно иных мирах.

По существу, мир и церковный приход начали отдаляться друг от друга в XVIII веке. Этот процесс продолжался в течение столетия не только из-за того, что священников стали назначать сверху. Прежде они были более-менее едины как приходская община, основная единица и церковного, и светского управления. Губернская реформа Петра I покончила с ролью прихода в светском управлении, приход превратился в чисто церковное учреждение, в то самое время, когда прихожане стали терять свое влияние на церковные дела.

Все это оказалось частью очищения церкви, начатого ревнителями благочестия и лишь на время грубо прерванного Никоном. Епископы желали убрать из церковных зданий все недостойные атрибуты светскости: из церковных дворов удалялись рынки; запрещалось открывать вблизи от церкви пивные; все празднования, сопровождающиеся громким смехом, веселыми разговорами и выпивкой, надлежало проводить в других местах. Священникам вменялось в обязанность бороться с языческой практикой и народными суевериями, а это часто вызывало недовольство крестьян. В одном получившем печальную известность случае толпа напала на митрополита Амвросия и растерзала его только за то, что тот во время вспышки чумы 1771 года распорядился убрать из церкви не освященную «чудотворную» икону.

Такие профилактические меры ослабляли роль церкви как центра деревенской или городской культурной жизни. Падало и образовательное значение церкви, так как доступные всем приходские школы постепенно уступали место специализированным духовным школам, предлагавшим хорошее образование по образцу того, которое давали в католических странах Центральной Европы: латынь и церковно-славянский языки, библейская история, классические мифология и литература, риторика, философия и богословие. Из таких курсов вышли многие хорошие ученые. Однако многие из простых священников убедились на практике, что все это слабая подготовка для деревенской жизни и тех практических задач, которые необходимо выполнять на селе. В любом случае, многие из учеников из-за бедности или неуспеваемости уходили из этих школ задолго до окончания.

Испытывали трудности и семинарии, средние церковные школы: хронически не хватало денег, занятия проходили в полуразрушенных зданиях, часто не было необходимых книг и оборудования, отсутствовали квалифицированные преподаватели. Инспекция одной из семинарий, проведенная в 1840 году, показала, что в библиотеке не оказалось ни одного учебника, требуемого программой, и даже ни единого Нового Завета на каком бы то ни было языке. В Перми в 1829 году семинаристам приходилось спать на столах, так как ничего другого им предложить не могли. Из-за сырости, отсутствия элементарных удобств и несоответствия помещений гигиеническим требованиям многие учащиеся заболевали и даже умирали.

В подобных условиях о росте культурного уровня, расширении кругозора или духовном обогащении речь не шла, все сводилось к формальным достижениям и зубрежке. Такая учеба формировала у выпускников ограниченные мещанские взгляды, что заставило И. С. Тургенева весьма резко отозваться о «вульгарных семинаристских принципах» и «засаленных воротничках», желавших «стереть с лица земли поэзию, искусства и эстетические удовольствия».

В результате реформы, проведенной Александром I, в семинариях сократили изучение латыни и сделали упор на преподавание более современных практических предметов, таких, как математика, география, история, но при этом добавили греческий, немецкий, иврит и французский языки, что составляло чрезмерный груз. Системность образования заметно усилилась, и ученики, покинувшие семинарию по каким-либо причинам, все же получали определенный багаж знаний. Однако культурный разрыв между священниками и прихожанами отнюдь не стал меньше.

Священные писания

Как мы уже видели, в начале 1820 года Александр предпринял неудавшуюся попытку опубликовать тексты Священных писаний на современном русском языке. Неудача привела к сохранению отчужденности между народом и духовенством. И все же один человек долгое время боролся с этим — митрополит Московский Филарет, блестящий ученый и бывший ректор Санкт-Петербургской Духовной Академии. По его убеждению, православная церковь могла выжить только в том случае, если писания станут доступны рядовым верующим и будут изданы на понятном для них языке. «Все, что необходимо для спасения, излагается в Священном писании с ясностью таковой, что любой читатель, тронутый искренним желанием просветления, может это понять. Конечно, для менее образованных христиан нужны толкователи Писаний. Но установить в качестве принципа, что излагать основные положения веры должен авторитетный толкователь, значит, унизить достоинство Божьего слова…»

Филарет поднял этот вопрос в 1842 году, и одним из тех, кто выступил против, стал митрополит Санкт-Петербургский Серафим. По его мнению, появление Библии на современном русском языке могло только «подтолкнуть праздные умы к спорам, противоречиям и заблуждениям». По его мнению, могло создаться впечатление, что «люди могут быть судьями в вопросах веры». Обер-прокурор Протасов связал выпуск Библии с новым текстуальным критицизмом, идущим из Германии: «Лютеранские принципы вкрались в толкование Библии… Поднимаются вопросы, которые оскорбили бы наших предков… все с целью замены веры разумом».

Сопротивление встретила даже попытка Филарета опубликовать новый катехизис, на том основаниии, что он включил в него десять заповедей и «Отче наш» на современном русском.

И все же, в конце концов, упорство Филарета было вознаграждено. В 1859 году Александр II наконец-таки поручил Святейшему Синоду дать разрешение на полный перевод Библии на современный русский язык под надзором всех четырех богословских академий. В связи с тем, что значительная часть работы уже была проведена, проект осуществили довольно быстро: в 1861 году появились Евангелия, в 1862-м — Новый Завет, а в 1876-м — вся Библия целиком, сразу ставшая столь популярной, что пришлось сразу же переиздавать ее несколько раз. За период с 1863 по 1865 год Общество по Распространению Священных писаний только в столице продало и распространило 1,25 млн. экземпляров.

По иронии судьбы появление Библии на русском языке произошло сразу после публикации на нем «Капитала» Карла Маркса. Последующие сто лет можно оценивать и как борьбу этих двух доктрин за умы российских трудящихся.

Приходское духовенство

После восстания Пугачева Екатерина II запретила подачу петиций крестьянами. В связи с тем, что чаще всего петиции составляли священники, указ способствовал сокращению их контактов с жителями деревни и возможности обсуждения политических и общественных проблем. Но, разумеется, о полном прекращении не могло быть и речи, и когда впоследствии император Павел аннулировал указ, духовенство порой открыто поддерживало протесты своих прихожан. В 1796 году во Владимирской губернии один священник подписал мирской приговор, затем направленный Павлу, в котором крестьяне жаловались императору на то, что местный помещик прибрал к рукам почти всю общинную пахотную землю и выгон для скота, оставив их без средств к существованию. Похожую петицию, посланную в следующем году в связи с голодом, подписал приходский дьякон: в ней говорилось, что помещик заставляет крестьян работать на бумажной фабрике, из-за чего им некогда обрабатывать свои поля.

Утрата приходами определенных прав и возможностей влияния не означала, что им уже не нужно заботиться о содержании священников и их семей. Священнику выделялся участок земли, кроме того, прихожане оплачивали «дополнительные» ритуальные услуги. Способность прихода нести это бремя зависела как от численности и зажиточности прихожан, так и от щедрости помещика. Бедная деревня с прижимистым помещиком могла обречь священника и его домочадцев на пожизненную нужду. Попытки установить официальные размеры расходов редко приводили к положительному результату. Чаще всего получалось так, что священнику приходилось торговаться с прихожанами, прежде чем совершить тот или иной обряд, — для многих этот процесс был унизителен. Как заметил один священник середины века: «Вот вершина бесчестия и позора: даже примирив кающегося грешника с Богом, он берет деньги; даже совершив святое причастие, он не отшатывается в ужасе от платы… Разве он после этого не простой наемный работник?»

К концу XVIII века духовенство стало более-менее закрытым сословием, т. е. почти превратилось в касту, хотя формального запрета на доступ или выход не существовало. Для дворян переход в священники означал понижение социального статуса, и кроме того, они не имели соответствующего образования. Что касается крестьян и мещан, те редко располагали средствами для долгого обучения в семинарии, а кроме того, общины редко соглашались отпускать своих членов, ведь для остальных это означало увеличение налогового бремени. Детям самих священников не представлялось иного выбора, кроме как последовать по стопам родителей. Образование не позволяло рассчитывать шагнуть по социальной лестнице выше, а иначе остался лишь переход в податные сословия с риском быть рекрутированным в армию.

В результате к концу XVIII века духовное сословие разбухло до такой степени, что на всех попросту не хватало приходов. Это вызвало жесткие конфликты внутри самого духовенства, порождало соперничество семей: ведь только получение прихода, пусть и небольшого, могло спасти от нужды и социальной деградации. Один пожилой священник из Владимирской епархии, не имевший, как и его коллеги, никаких перспектив на получение пенсии, в 1781 году с необыкновенной прямотой написал об этом епископу: «Позаботьтесь обо мне и моей впавшей в бедность семье, прикажите какому-нибудь студенту Суздальской семинарии жениться на моей дочери, а потом назначьте зятя на мое место».

Большинство стремились примерно к тому же, хотя и не столь открыто. Положение усугублялось тем, что женатый священник не мог быть произведен в епископы. Обычно этого сана удостаивались только монахи, а это создавало еще одно противоречие — между приходским и монастырским духовенством.

В условиях подобного давления церковь стала своего рода биржей труда и местом социального обеспечения, но оказалась явно не в состоянии обеспечить всех священнослужителей и их семьи. Попытки реформ в этом направлении неоднократно проваливались. При Николае I Святейший Синод дважды, в 1829 и 1842 годах, предпринимал усилия по перестройке приходских структур, чтобы сократить штат приходских священников, находящихся на содержании прихожан, и обеспечить более надежные источники доходов в форме земельных наделов, государственных субсидий и утвержденных оплат за обрядовые услуги. Однако на практике подобные меры применялись столь редко, что говорить о каком-то реальном успехе не приходилось. Духовенство сопротивлялось переводу в другие места и планам сокращений, а епископы не желали оказывать давление на рядовых священников. Государственных субсидий не хватало, да и они были использованы неэффективно, нередко на другие цели, а прихожане и землевладельцы не хотели вкладывать больше деньги на поддержку церкви. Немногим более удачными можно назвать и попытки реформ в этой области, предпринятые в 1860-е и 1870-е годы при Александре II.

Угроза сектантства

Таким образом, к началу XIX века православная церковь, по сути, превратилась в нечто подобное благотворительной организации для низкооплачиваемых и неуверенных в своем положении священников. При этом ей постоянно угрожали соперничающие вероисповедания, казавшиеся более привлекательными и преуспевающими: староверчество, различные секты, протестантство, католицизм и униатство. Историк Михаил Погодин заметил в 1840-е годы, что если бы не боязнь отлучения от церкви, то половина русских крестьян присоединилась бы к раскольникам, а половина дворянской аристократии приняла бы католичество.

В отношении «раскольников» (так государство называло староверов) государство опробовало несколько подходов. Петр I запретил их преследование, так как поощрял коммерческую деятельность, а многие староверы проявили себя надежными и удачливыми бизнесменами. Император позволил им селиться в городах с регистрацией властями и, воспользовавшись возможностью, обложил двойным налогом. Однако многие из раскольников, не желая регистрироваться — в их глазах это значило быть отмеченным «печатью Зверя», — предпочитали оставаться в глухих регионах страны. Императрицы Анна и Елизавета возобновили преследования, но затем Петр III и Екатерина II разрешили зарегистрировавшимся староверам селиться в определенных районах Сибири, Белоруссии и севера России и даже основывать свои монастыри на реке Иргиз на Урале. Согласно Жалованной грамоте городам 1785 года, они даже имели право избираться на муниципальные должности. В Москве у староверов была собственная купеческая община с церковью и кладбищем (Рогожское кладбище).

В отдельных епархиях епископы даже разрешали проводить службы по старым книгам и правилам: подобную практику санкционировал митрополит Московский Платон в 1800 году с одобрения императора Павла. Так создавалось единоверие, движение, дававшее реальную надежду преодолеть пагубный раскол внутри православной веры или, по крайней мере, способное привлечь всех, кроме самых упрямых фанатиков, к официальной церкви. Однако церковь отказалась отменить анафему 1667 года, о чем просили староверы, и не разрешала общение представителей двух вероисповеданий, возможно, опасаясь, что «скрытые» раскольники начнут открыто проповедовать свои убеждения.

Николай I возобновил политику преследования раскольников. Многие церкви и молельные дома староверов были закрыты, колокола конфискованы, а православные священники, совершавшие богослужения, наказаны. Монастыри на Иргизе не избежали общей участи. Браки, заключенные по староверческим обычаям, объявлялись незаконными. Для координации действий против раскольников и сектантов даже был учрежден «особый комитет». В основе всех мер лежала весьма распространенная в церковных кругах точка зрения, что староверчество — опаснейший враг официальной церкви, а его учения крайне соблазнительны для необразованных и простодушных.

Однако в последние десятилетия XIX века у церкви и государства появились более серьезные противники, и в 1883 году староверы получили некоторые из прежних прав, включая разрешение строить молельные дома. Но как и раньше, запрещалось проповедовать староверчество и принимать в свои ряды православных.

На протяжении XVIII и XIX веков церковь предпринимала активные усилия по возвращению староверов в лоно официального вероисповедания. Для этой цели при Санкт-Петербургской Духовной Академии учредили специальную кафедру для изучения раскола, а в некоторых семинариях открыли отделения для подготовки миссионеров. На практике миссионеры наталкивались на чрезвычайные трудности. Частично это можно объяснить расколом на многочисленные течения самого староверчества, учесть особенности которых было трудно. Но главное заключалось в лучшей подготовке самих староверов: начитанность, преданность собственным убеждениям, передававшаяся из поколения в поколение, делали их грозными противниками в теологических спорах.

И все же официальная церковь не отступала от своего намерения. Епископам предписывалось составлять списки староверов, проживающих на территории епархий, а в губерниях, больше всего «пораженных расколом» — Пермской, Саратовской, Пензинской, Черниговской, Иркутской и Олонецкой, — создавались особые комитеты по координации миссии. В 1870 году епископ Саратовский Ионникий основал Братство Святого Креста для борьбы с расколом, положив начало созданию целого ряда подобных организаций.

При всем этом руководители церкви не были уверены, что их дело увенчается успехом. В 1880 году один из самых яростных противников староверчества, обер-прокурор К. П. Победоносцев, жаловался: «Мы печатаем и рассылаем книги, а потом оказывается, что они попросту пылятся в епархиальных кабинетах».

Его друг, профессор Московской Богословской Академии Н. И. Субботин, сокрушался по поводу того, что епископы и духовенство не проявляют «ни малейшего интереса» к издаваемой антираскольнической литературе.

Для столь мрачного пессимизма имелось достаточно оснований. К концу XIX века в стране насчитывалось около 10 миллионов староверов, пользовавшихся признанием и уважением рядовых православных верующих. Не уменьшалось и число других сектантов, особенно протестантских: баптистские, штундистские, адвентистские и другие секты росли, словно грибы после дождя, находя все новых сторонников в среде рабочего класса. Приверженцев религиозных течений, считавшихся «особо опасными», подвергали административной ссылке. Среди таких ссыльных были штундисты (секта, отколовшаяся от немецких баптистов), которые «отвергают все церковные обряды и таинства, не признают власти, отказываются от военной службы, называя защитников трона и отчизны „разбойниками“, и проповедуют социалистические принципы, такие, как равенство и перераспределение богатства».

«Старцы»

Для стороннего наблюдателя церковь XVIII–XIX веков представляла жалкое зрелище: бедная, зависимая от государства, отбивающаяся от многочисленных противников, изолированная от общественной и интеллектуальной жизни. И тем не менее, именно в это время появились первые ростки движения возрождения и обновления, впоследствии внесшего вклад в национальную жизнь России.

Для понимания корней этого движения необходимо усвоить — православные церкви имеют отличный от католической и протестантской церквей взгляд на то, каким образом на «грешника снисходит благодать». В соответствии с западной точкой зрения, Бог дарует «благодать» отдельным людям либо потому, что те того заслуживают (Пелагий), либо потому, что так в своей непостижимой мудрости повелевает Господь (Августин). На востоке же считают: «благодать» — перманентное состояние, связанное с самим актом творения и потенциально доступное любому человеку в любое время.

Согласно этой доктрине, для того, чтобы приблизиться к Богу, верующему требуется нечто вроде «духовной карты», которая дает возможность познать себя и легче справиться с поджидающими в пути опасностями и ловушками. В общем виде контуры подобного «плана» представлены в Новом Завете, а более детальные «топографические» указания содержатся в трудах отцов церкви. Впоследствии ее хранителями были монахи, передававшие через века традицию, в рамках которой верующий сердцем способен постичь премудрости «карты». В этом и заключается главная функция православных монастырей.

Их метод состоял в достижении состояния духовной сосредоточенности, при котором человек способен «прикоснуться к божественной энергии». Ключевой фигурой в передаче этого метода являлся старец, без чьего вдохновения и руководства верующему всегда угрожает опасность сойти с «пути истинного». Желающий познать «истину» приносит обещание абсолютного послушания и поверяет учителю все свои мысли и тайны.

Теология этой традиции, известная как исихазм, в наиболее сжатой форме была выражена византийским богословом, Григорием Паламой, жившим и писавшим в XIV веке, во время религиозного кризиса в империи. Палама предполагал, что полностью сосредотачиваясь на самой простой молитве, обращенной к Иисусу и многократно повторяемой в ритме с дыханием, верующий способен достичь высшего знания и соприкоснуться с «энергией» Бога. В своей крайней форме это учение противоречило некоторым постулатам византийской церкви и несло следы влияния восточных религий, но, тем не менее, не было осуждено как еретическое, а наоборот, после падения Византии культивировалось и сохранялось в монастырях на горе Афон, переживших все превратности оттоманского владычества.

В Россию исихастское учение принес святой Нил Сорский (1433–1508), некоторое время проведший в монастырях на горе Афон, где изучал писания отцов церкви и современных византийских теологов. Нил проповедовал идеи аскетизма, призывал жить в бедности и регулярно повторять «молитву Иисусу», что позволяло достичь духовной сосредоточенности. Такие взгляды не нашли поддержки у московской церкви ни при жизни святого, ни после его смерти, когда руководители церкви тесно сотрудничали с государством, а сама церковь была крупнейшим землевладельцем и собственником крепостных. Вряд ли случайно, что учение возродилось во второй половине XVIII века, когда церковь переживала кризис и была вынуждена приспосабливаться к жизни в относительном унижении и бедности, в том скромном углу, который оставило ей светское имперское государство.

Человеком, в наибольшей степени содействовавшим возрождению исихазма, был старец, отец Паисий Величковский (1722–1794). Неудовлетворенный учебой в Киевской академии и не нашедший духовного направления в монастырях своей родины, еще в молодости Паисий предпринял паломничество на гору Афон, где изучал писания «отцов церкви» как «священное сокровище, посланное нам самим Богом». Кроме того, Паисий занимался подготовкой текстов для русских читателей. Вместе с группой учеников он основал монастырь в Молдавии, где сознательно поощрялись методы и приемы «исихастов» и откуда сторонники и последователи Величковского расходились по всей России.

Наиболее известным центром религиозного созерцания старцев была Оптина Пустынь, СКИТ возле Козельска, возрожденный в начале XIX века учениками Паисия. Общинная жизнь в ските почти отсутствовала: большую часть времени отшельники проводили в своих кельях, предаваясь размышлениям, молитвам, чтению или что-нибудь мастеря. В неделю совершались одна-две службы, кроме того, каждый отшельник регулярно исповедовался старцу, рассказывая о всех своих мыслях и желаниях. В течение почти ста лет традицию исихазма поддерживали трое старцев, Леонид, Макарий и Амвросий, успевших за это время прославиться своей мудростью и добрыми советами как среди простых людей, так и среди интеллектуалов. Вряд ли будет преувеличением сказать, что эти три человека сумели достичь некоего неформального воссоединения высокого и низкого слоев русской культуры, чего не смогли сделать ни государство, ни интеллектуальная элита.

Все это происходило в то самое время, когда русская литература — параллельно, собственным путем — шла к детальному психологическому анализу проявившихся в обществе моральных проблем. Показательно, что крупнейшие российские мыслители и писатели XIX века посещали Оптину Пустынь во времена отчаяния или в надежде найти там духовное просветление. В последние годы жизни часто приезжал Иван Киреевский, помогавший в переводе богословских трактатов и принимавший советы старцев. В период личного кризиса веры дважды посетил Пустынь Гоголь.

Достоевский после смерти своего сына в 1878 году также провел три дня в Пустыни в обществе Владимира Соловьева. Как вспоминала впоследствии его жена, Достоевский вернулся оттуда «окрепшим духом» и «в мире с самим собой»… Он повидал знаменитого старца, отца Амвросия, дважды беседовал с ним наедине и испытал на себе глубокое влияние этого необычного человека.

Писатель изобразил Амвросия в образе отца Зосимы в «Братьях Карамазовых». «К старцам нашего монастыря стекались, например, и простолюдины, и самые знатные люди, с тем, чтобы, повергаясь перед ними, исповедовать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания и испросить совета и наставления… Старец выходил к толпе, ожидавших его выхода у врат скита богомольцев… Они повергались перед ним, плакали, целовали ноги его, целовали землю, на которой он стоит, вопили, бабы протягивали к нему детей своих, подводили больных кликуш. Старец говорил с ними, читал над ними краткую молитву, благословлял и отпускал их».

Не все так просто оказалось у Льва Толстого, который выступал против церкви, предлагая в качестве альтернативы собственную нравственно-рационалистическую доктрину, основанную на своеобразно понимаемых им Евангелиях. И все же старцы будоражили дух Толстого. Лев Николаевич побывал в Оптиной Пустыни пять раз и собирался в шестой, в 1910 году, когда его постиг духовный кризис, он умер именно на дороге туда. Толстой не смог получить от своих поездок даже простого покоя: по собственному признанию, он чувствовал святость Амвросия, его духовную чистоту и мудрость, но не сумел найти общего языка. Амвросий счел Толстого «надменным», а писатель в разговоре с сестрой заметил: «С какой радостью я жил бы там, исполняя самые низкие и трудные дела; только поставил бы условием — не принуждать меня ходить в церковь».

Неудача реформы

К началу XX века многие признали, что церковь не реализует свой потенциал из-за того, как ею управляют. В апреле 1905 года появился манифест, обещавший религиозную терпимость и устранявший барьер на пути к спасению церкви, о котором говорил Погодин. Отныне разрешалось выходить из православной веры и обращаться в любое другое вероисповедание.

Весной 1905 года всех епископов попросили высказать их точку зрения на возможность реформы. Как оказалось, почти все были недовольны существующим состоянием дел, и многие признавали, что абсолютная власть Святейшего Синода не соответствует церковному канону, так как нарушает принцип соборности и подчиняет духовное светской власти. Один из епископов назвал это «протестантским кесарепапизмом». Для того чтобы строго следовать провозглашенным ею принципам и оказывать должное влияние на общество, по мнению большинства епископов, церковью должен управлять выборный Поместный Собор, а Синод станет лишь исполнительным органом. Епископы также рекомендовали отменить должность обер-прокурора, как носителя светского господства. В целом церковные иерархи переходили от самодержавия к соборности, как основному структурному принципу православного общества.

И все же по вопросу о замене Синода между реформаторами не было единства. В общих словах, реформаторы раскололись на сторонников епископальной власти и приходских либералов. И те и другие хотели большей свободы от государства, но первые видели в качестве станового хребта будущей церкви епископов во главе с патриархом, а вторые считали, что религиозное возрождение придет снизу, если дать больше власти приходам, наделив их, в частности, правом выбора представителей в Поместный Собор.

На нижнем уровне управления епископы жаловались на чрезмерную перегруженность светскими делами, чуждыми функциям церкви и даже вредящими им. Они возражали против того, что Святейший Синод назначает штат консистории, и высказывались за установление над ними контроля епархиальных съездов, избираемых священниками и мирянами.

Также все соглашались с тем, что одним из главных препятствий на пути оздоровления церкви является полумертвое состояние приходов. Некоторые епископы даже считали — именно неэффективность приходов проложила путь к распространению среди крестьян суррогата христианства в форме аграрного социализма. Возрождение приходов означало бы восстановление соборности снизу, а это подготовило бы путь к возрождению подлинного христианства и способствовало поражению социализма. Приходу следовало придать статус юридического лица, способного приобретать собственность, распоряжаться финансами, строить и управлять школами, организовывать благотворительную работу и, возможно, предоставлять дешевые кредиты крестьянам и ремесленникам. По вопросу назначения приходского священника епископом или избрания его собраниями прихожан реформаторы разделялись..

Александр Оболенский, назначенный обер-прокурором Синода вместо Победоносцева, был убежденным сторонником идеи Поместного Собора. Для обсуждения вопросов, связанных с реформой, и составления проекта предложений будущему собору Оболенский создал предсоборное совещание. В 1906 году после нескольких месяцев заседаний комиссия, в основном состоявшая из епископов и богословов, рекомендовала создать Поместный Собор на основе выборов, в которых принимали бы участие не только духовенство, но и миряне. В задачу будущего собора входило и избрание патриарха. Оболенский предупредил — реформа жизненно необходима из-за угрозы сектантства и социализма, и совещание высказалось за самоуправление приходов, предоставление им возможности влиять на назначение священников и права распоряжаться собственными фондами.

Однако, в конце концов, Николай II решил не созывать Собор. Его не созывали с XVII века, и царь, только что прошедший испытание революцией и конфронтацией с двумя Думами, не хотел еще одного форума для возможного выражения враждебных взглядов, тем более результатом его работы могло быть избрание такого патриарха, который на глазах у простого народа станет соперником императору. В этом Николая II поддержал Столыпин, предложивший узаконить религиозное многообразие путем замены Святейшего Синода Министерством вероисповеданий, которое отвечало бы за все из них.

Хроническая слабость православной церкви, возможно, была самой серьезной бедой царской России. Даже самые светские цари обосновывали свою власть божественным правом, так что сама легитимность правления была неразрывно связана со способностью церкви внушить рядовым гражданам крепкую и прочную веру. Несмотря на все это, цари упорно унижали и обирали церковь, преследуя светские цели, оставляя ее в таком состоянии, при котором церковь не могла ни обновить себя изнутри, ни быть управляемой извне. Отчасти это свидетельствовало о латентной силе церкви: ее потенциальная мощь была столь велика, что цари не решались давать выход этой мощи из-за страха получить соперника.

Православная вера крестьян оставалась сильной и играла важнейшую роль в сохранении чувства общности, но одновременно была примитивной и относительно негибкой. Церковь в ее нереформированном состоянии не могла помочь крестьянам навести мосты между низшей и высшей культурой или дать адекватный ответ на вызов вере в лице усиливавшейся социальной мобильности и массовой грамотности. Набожный юноша из деревни, приезжая в город, скорее, становился сектантом или атеистом, а не убежденным православным верующим.

В структурном отношении церковь также была уязвима для интриг, как это произошло в случае с печально знаменитым старцем Распутиным: сам факт, что продажный и малограмотный сектант отбирал кандидатов в Святейший Синод, в последние годы империи, возможно, сделал больше для дискредитации идеи самодержавия, чем что-либо другое.

Глава 5 Города и отсутствующая буржуазия

Многие российские города в XIX веке раскрывались перед приближающимся путешественником словно историческими слоями. В 1840-х годах барон Август фон Хакстхаузен так описал разворачивающуюся перед ним сцену:

«По прибытии в российский город… [путешественник] попадает сначала в русскую деревню, превращенную в город. Здесь живут крестьяне, обычно обрабатывающие огород, чтобы снабжать город овощами, причем этот огород расположен не на огороженных площадках, а на открытых полях. Миновав деревню, путешественник въезжает в город Екатерины II, построенный как пригороды Москвы: длинные, широкие, немощеные улицы бегут между двумя рядами деревянных одноэтажных домов. Здесь концентрируется промышленная жизнь поселения: обитают кузнецы, каретники, здесь расположены постоялые дворы, пивные, мастерские и т. п. Дальше путник оказывается в современном европейском городе с прямыми, иногда мощеными улицами и просторными площадями; со всех сторон мы видели похожие на дворцы здания… но обычно эта часть города выглядит покинутой — на улицах ни суеты, ни оживления, только дрожки, без которых не обходится ни один губернский центр, ни даже уездный городок. В этой части самые старые здания — общественные; большинство частных домов построены после 1815 года».

Хакстхаузен говорил о Харькове, но его замечания верны по отношению ко многим средним и даже крупным российским городам того времени. География этих мест также отражала и их историю. Они представляли собой одновременно и деревню, и ремесленный центр, и резиденцию властей. Символично, что последние занимали центральную часть города, чем и объясняется ее безжизненность: в глазах власти ей должны сопутствовать достоинство, величие, чистота и общественный порядок. Власть словно выставляла себя на всеобщее обозрение и в то же время воплощала в жизнь своеобразные достоинства империи. Вообще, центр города был имперским учреждением, не совсем удачно пересаженным на почву крестьянского общества.

В большинстве европейских стран города сыграли решающую роль в образовании наций и были теми местами, где, по терминологии Карла Дейча, чаще всего имели место «ассимиляция» и «мобилизация», где закреплялся язык, модели культуры, социальные связи; где складывался экономический обмен; формировались гражданские ассоциации. Во Франции, как показал Эйген Вебер, «крестьяне стали французами по мере распространения в сельской местности городских обычаев и организаций: железных дорог, школ, мануфактур, газет, грамотности, книг на национальном языке».

Однако для того, чтобы города сыграли такую роль, они должны отличаться от окружающих деревень не только размерами, но и другим: богатством, культурой, независимыми институтами или самоуправлением и особым правовым статусом. В России, вплоть до XIX века, подобные отличия были минимальными. В этом отношении российские города продолжали играть роль, которую, согласно Максу Веберу и Отто Бруннеру, традиционные города Европы выполняли до начала средних веков, а города Азии — до XX века. В таких обществах присутствовали два ярко выраженных и взаимоисключающих экономических уклада: с одной стороны, «крестьянско-аграрный мир с локальными рынками и часто хорошо развитыми домашними и деревенскими ремеслами», а с другой — космополитический центр, «местонахождение элит, место, где совершались финансовые операции, располагались крупные торговые компании, процветали такие ремесла, как, например, ювелирное дело».

В экономической среде, преобладающей в России до начала XIX века, торговые элиты обслуживали правящие слои, тогда как преобладающая часть купцов и ремесленников мало чем отличалась от крестьян. Один и тот же человек нередко занимался несколькими делами сразу, и до XVIII века ремесленники не были организованы в гильдии с собственными программами обучения мастерству и квалификационными требованиями. Таким образом, отсутствовала база, на которой могли бы быть созданы муниципальные корпорации, подобные существовавшим кое-где в Европе с XI века. «Городской воздух» не «освобождал», и города обычно управлялись как часть сельского района, на территории которого находились. Крепостной, пришедший в город для занятий торговлей или ремеслом, оставался крепостным, связанным узами личной зависимости со своим господином, и регулярно отсылал хозяину определенную сумму со своего заработка. Беглеца могли затребовать обратно в любое время.

В период позднего средневековья торговля с другими странами значительно уменьшилась. После падения Византии и раскола Золотой Орды Русь оказалась в стороне от великих торговых путей, а ее собственная обширная территория с относительно малоплодородной почвой затрудняла возможность развития торговли, ограничивая ее локальными рамками. Производством предметов повседневного спроса занимались сами крестьяне или мало чем отличавшиеся от них ремесленники, обеспечивавшие потребности небольшого городка и нескольких прилегающих деревень.

Это значило, что в XVI–XVIII веках в торговлю, вероятно, была вовлечена большая часть населения, чем во многих странах Европы, но сама торговля осуществлялась в основном на местном уровне, а люди, занимавшиеся ею, не специализировались ни в коммерции, ни в производстве, а сочетали эти виды деятельности с земледелием или, например, охотой и рыболовством. Количество денег в обороте оставалось небольшим, монеты носить с собой было тяжелым и неудобным делом, и купцам приходилось тратить немало сил и средств только на их доставку и надежное хранение. Бумажные деньги, вошедшие в обращение в 1760-е годы, оказались нестабильными. Векселей, аккредитивов, не говоря уже об акционерных компаниях, не существовало, а договорное право только зарождалось. В 1770-х годах английский священник Уильям Кокс писал: «Русские купцы и торговцы редко ведут бухгалтерские книги, немногие умеют читать и писать, мало кто знаком с арифметикой. Считают они с помощью приспособления из нескольких рядов проволоки с нанизанными на них шариками…»

Отсутствие элементарной коммерческой практики означало — все сделки совершались с более высокой степенью риска, чем в странах с устоявшейся и успешно развивающейся экономикой, где слово бизнесмена являлось его гарантией и могло при необходимости подкрепляться силой судебного решения. Для покрытия риска приходилось увеличивать прибыли, а меры воздействия к нарушителям контракта зачастую отличались особой жестокостью. Банкротства случались достаточно часто, а кредиторы были совершенно незащищены. Большинство иностранцев считали российский коммерческий мир дикими джунглями, где господствуют хитрые дельцы, открытые обманщики.

По этим причинам Россия оставалась страной с неразвитым производством, ограниченной торговлей и домашней промышленностью. Даже большие города, за исключением, может быть, Санкт-Петербурга, напоминали деревни. Как заметил Кокс, «купцы и крестьяне все еще повсеместно носят бороды, национальное платье, сохраняют традиционные манеры, и, что особенно примечательно, подавляющее большинство купцов и граждан в больших городах, даже жители Санкт-Петербурга и Москвы, обличьем и общим образом жизни напоминают обитателей деревни».

Торговлей, имевшей чисто местное значение, обычно занимались приезжие купцы, а с середины XVII века ее центрами стали городские ярмарки. Крупнейшей была Нижегородская, находившаяся на речном торговом пути из Балтийского моря в Среднюю Азию. Впервые проведенная в 1624 году, эта ярмарка ежегодно проходила в июле — августе, и к началу XIX века ее годовой оборот оценивался в 140 миллионов рублей. Три четверти этого оборота приходилось на российские товары, в первую очередь металлические изделия и ткани.

Лишь в середине XIX века ярмарки стали вытесняться постоянно действующими магазинами. Ранее розничная торговля получила широкое развитие только в Москве, на Гостином дворе, по сути, представлявшем огромный восточный базар, где под стеклянными сводами торговцы предлагали свои товары, причем каждый ряд специализировался на определенном типе продукции.

По словам Хакстхаузена, «трудно найти во всем мире под одной крышей такое многообразие самых различных предметов». И тем не менее, купцы отказывались перейти в прекрасный новый торговый центр, открывшийся в 1839 году, предпочитая традиционные ларьки, расположенные рядами.

Из общей модели неуверенного роста городских институтов несколько выпадали Санкт-Петербург (основан в 1703 году) и Одесса (1794). Особенно быстро развивалась Одесса, занимавшая выгодное положение как центр оживленной торговли зерном. Во многом этому содействовала политика губернатора Новороссии начала XIX века, дюка де Ришелье, французского эмигранта, спланировавшего строительство большого города с современным портом, прекрасными общественными зданиями, открытыми площадями и улицами и добротными санитарными сооружениями. Одесса стала городом-космополитом, населенным немцами, евреями, поляками и выходцами с Ближнего Востока, а также русскими и украинцами.

Вплоть до конца XVIII века отрасли торговли и производства, выходившие за рамки местных масштабов, обычно объявлялись царскими монополиями, и те, кто занимался ими, также становились администраторами, выплачивая в казну установленные суммы и довольствуясь лишь остающейся прибылью. К таковым относились: торговля пушниной, зерном, кожей, красителями, водкой и солью. В принципе, коммерция ничем не отличалась от откупничества, и многие торговцы занимались и тем и другим. Для сколачивания капитала в России представлялись наиболее перспективными именно операции в таких монопольных сферах, что подтверждает карьера Василия Злобина, государственного крестьянина из Саратовской губернии, который во время царствования Екатерины II заручился поддержкой генерал-прокурора Вяземского и получил в управление сначала винокуренный завод, а затем все откупные операции. Свое богатство Злобин использовал на то, чтобы приобрести лицензии на продажу соли в нескольких губерниях и на карточные игры во всей империи. Вскоре купец зарабатывал уже полмиллиона рублей в год и разъезжал «в великолепной карете, в прекрасных одеждах, с бриллиантовым медальоном на шее, имел звание почетного гражданина и миллионы в кошельке». Правда, его состояние оказалось не застрахованным от произвола властей: потеряв расположение придворных покровителей, Злобин был обвинен во всевозможных нарушениях, заложил все свои владения и имущество и умер в 1814 году банкротом. Такие резкие повороты судьбы вполне типичны для неустойчивого российского бизнеса.

Промышленность появлялась в России резко и избирательно. В XVIII веке под государственным контролем расцвели отрасли, связанные с военными нуждами: металлургия, кораблестроение, производство сукна и литейное дело. Металлургическая промышленность занимала первое место в Европе и до конца XVIII века вывозила свою продукцию во многие страны, включая Британию; но впоследствии пошла под уклон из-за отсутствия новых технологий, отсталости путей сообщения и конкуренции со стороны англичан. В период с 1721 по 1762 год хозяева металлургических предприятий имели право покупать крепостных для работы на заводах, и это явилось единственным случаем, когда подобную возможность предоставили какому-либо сословию, кроме духовенства и дворянства. На этой волне несколько предпринимателей успели сделать состояния. Особенно отличились Демидовы, годовой доход которых в конце XVIII века составлял более полумиллиона рублей. Но даже это не привело к формированию класса промышленников с собственными организациями, способными оказывать влияние на правительство. Удачливые предприниматели часто стремились вступить в ряды дворянства и во многом преуспевали, покупая землю и впоследствии снижая свою коммерческую и производственную активность. Выгоды дворянства оказались потенциально гораздо надежнее.

В течение первой половины XIX века именно частные предприятия в наибольшей степени содействовали росту промышленности, но многие из них были иностранными, что подтверждает перечень крупнейших заводов Санкт-Петербурга середины века: Бэрд, Штиглиц, Эллис и Баттс, Хаббард, Карр и Макферсон… Даже фирмы, управлявшиеся русскими, в значительной степени зависели от иностранного капитала и технологий. И все же как раз в этот период в стране, наконец, появился свой собственный класс предпринимателей. Несмотря на огромные богатства в виде крепостных, строений и земли, находившихся в распоряжении дворян, лишь немногие вошли в состав нового класса. Большинство были купцами или — как ни странно — бывшими крепостными.

Многие российские города по своей природе оставались военными, особенно на юге и востоке — там квартировали войска, державшие под наблюдением границы. В городах поменьше имелись остроги или крепости, в городах побольше — кремль, то есть укрепленный район, где располагались резиденция воеводы (военного губернатора), таможня и питейное заведение. Между кремлем и городскими стенами находился посад: первоначально этот термин обозначал пригород или городской квартал, но постепенно стал применяться по отношению к одной из категорий населения, исполнявшей особые государственные обязанности. Первое время членство в посаде обусловливалось наличием определенного торгового или промышленного капитала. Членство являлось наследственным, выход сопряжен со значительными трудностями: в условиях нестабильности экономического положения и обременительности обязанностей это приводило к тому, что в посаде сохранялось много людей, давно оставивших регулярную коммерческую деятельность, однако продолжавших исполнять свои обязанности.

В принципе город с его обитателями и институтами исполнял ту же функцию, что и деревня: снабжал государство рекрутами, платил налоги и исполнял различные службы, которые могли быть административными, военными, коммерческими или промышленными, в зависимости от обстоятельств, но люди, исполнявшие их, регистрировались, закреплялись за местами жительства точно так же, как крепостные крестьяне. Посадские люди занимались торговлей и мануфактурами, выполняли обязанности бухгалтеров, таможенников и контролеров, строили и поддерживали в рабочем состоянии мосты и дороги, собирали налоги и таможенные пошлины, служили полицейскими, караульными и пожарными. Все это было необходимо, но у государства не хватало денег, чтобы заплатить за выполненные работы, а потому исполнение этих обязанностей становилось частью тягла, государственной повинности, возлагавшейся на определенных жителей города, которые освобождались от рекрутчины и некоторых налогов, а также получали разрешение на занятие какой-нибудь экономической деятельностью. Исполнение обязанностей могло потребовать от посадских людей дальних поездок, продолжительного отсутствия и изрядных расходов, обычно никем не возмещаемых. В этом смысле посадский напоминал солдата, чье время, личность и имущество находились в распоряжении государства.

Института, который представлял бы всех обитателей города, не существовало. У посадских до XVIII века сохранялась собственная ассамблея, посадский сход, которая по форме очень напоминала сельский сход и исполняла примерно те же функции. В исполнении обязанностей посадские — как и крестьяне — были связаны круговой порукой; они так же прикреплялись к определенному месту жительства и могли покинуть его только с разрешения избранного старшины и с полученным паспортом. За беглецами охотились так же, как за крепостными крестьянами, и в их поимке были заинтересованы все члены общества, так как в противном случае исполнение обязанностей убежавших ложилось на плечи всех оставшихся. Уход богатого купца вообще мог стать катастрофой. Исходя из этого, выход из посада обставлялся различными сложностями, что лишало экономически более удачливых людей должной мобильности, требующейся для развития успешного дела.

Посадский сход решал жизненно важные вопросы городской жизни, избирал муниципальных чиновников, надзирал за их деятельностью, представлял властям жалобы и петиции и распределял повинности среди населения. На сход предписывалось являться всем, теоретически это даже было обязанностью — тех, кто не приходил, иногда притаскивали на собрание силой. И все равно, есть основания полагать, что явка оставалась очень низкой, за исключением, может быть, случаев распределения повинностей. На практике в основном присутствовали самые богатые и влиятельные, играющие решающую роль в избрании городских чиновников, так как сами несли основную ношу ответственности за судьбу сообщества, имея возможности для латания потенциальных дыр в бюджете. Таким образом, руководство посада обычно было олигархическим.

Петр I, понимавший слабость городских институтов, учредил коммерческие гильдии в надежде поддержать экономическую активность и муниципальное управление, но не сумел привить им необходимого предпринимательского и корпоративного духа. До конца XVIII века коммерческие гильдии не обладали монополией в соответствующих областях и не имели никаких положений относительно подготовки новых мастеров, качества продукции и услуг. Главной функцией гильдий была административная: они составляли удобное подразделение посадского общества, содействовали сбору налогов и, по словам Кизеветтера, «обеспечивали наличность ремесленников, которых можно было бы в каждый данный момент призвать к отправлению казенных работ».

Между тем конкуренцию посадскому населению на городских рынках могли составить дворяне, церковь, крестьяне и даже иностранцы, не несшие на себе таких повинностей. Из-за этого торговцы и ремесленники постоянно обращались в правительство за монопольными правами и большим контролем над источниками доходов, время от времени получая требуемое, как, например, в 1649 году, когда Уложение, принятое непосредственно после городского бунта, предоставило горожанам монополию на ведение коммерческих дел в черте города. Типично, что такое положение обычно сохранялось недолго, так как у государства не хватало возможностей предотвратить нарушения в торговой сфере, а кроме того, оно получало явную выгоду от конкурентной экономической деятельности.

В 1775 году Екатерина II, уступая настойчивым просьбам богатых купцов, изъяла их из общей массы посадского населения. Само название «купец» мог носить лишь человек, чей заявленный общий капитал превышал пятьсот рублей (позднее тысячу). Не достигшие этой цифры назывались «мещанами» или «горожанами». Купцы в знак признания их особой служебной ответственности и сопутствующего ей достоинства освобождались от подушной подати. Таким образом, впервые определенная категория городского населения получила почетный статус. Но в то же время это решение серьезно подорвало принцип «взаимной ответственности» при уплате налогов, ведь из налогоплательщиков исключались самые зажиточные. Со временем это неизбежно привело к отмиранию института посадского схода.

Жалованная грамота городам 1785 года стала попыткой Екатерины не только решить эту проблему, но и положить начало процессу создания «среднего класса», то есть достичь одной из ее поставленных целей — дать стране автономные социальные институты. В этой грамоте впервые город рассматривался как территориальная единица, то есть сообщество всего населения, а не только той части, на которую возлагались определенные государственные повинности. Все горожане наделялись определенными правами — например, не могли быть лишены собственности без решения суда. Купцы освобождались от телесных наказаний и могли откупиться от военной службы денежной компенсацией или исполнением каких-либо повинностей. Грамота разделяла горожан на шесть категорий. Каждая теоретически представляла собой независимую корпорацию, имела право собраний для решения своих дел, а также избрания представителей в муниципальный совет, отвечавший за общее положение дел в городе. Для решения практических повседневных вопросов избирали исполнительный орган из шести человек во главе с мэром. Однако довольно скоро в большинстве городов эта сложная структура вступила в противоречие с реалиями жизни. К 1840-м годам муниципальные советы практически перестали собираться. Одной из причин отступления от первоначального замысла стало то, что Екатерина, как и ее предшественники, не смогла сбалансировать городские корпоративные органы соответствующими экономическими привилегиями. И дворяне, и крестьяне сохранили право торговать в городах, не будучи обремененными соответствующими обязательствами, тогда как купцы и другие городские сословия продолжали нести многочисленные повинности, что ставило их в неравные конкурентные условия по сравнению с чужаками.

Такие преимущества имели важное значение для развития кустарной промышленности, достигшей расцвета в конце XVIII века. Например, в текстильном деле крестьяне, освоив простейшую технику окраски и набивки ситца в маленьких мастерских, продавали свою продукцию на местном рынке, нередко прямо на улицах города. Интересно, что в России именно тяжелая промышленность стимулировала — а не вытесняла — промышленность кустарную. Именно металлургия производила необходимые орудия труда, облегчавшие мелкое товарное производство. В условиях плохих средств сообщения мелкий производитель имел ощутимое преимущество перед фабрикой, расположенной в нескольких сотнях километров, так как мог продавать свои изделия там, где он их производил.

На купцов такое положение накладывало дополнительные сложности, связанные с доставкой и хранением товаров. Те, кому не везло в делах и чей капитал соответственно был ниже установленного уровня, теряли свой статус и переходили в категорию мещан со всеми сопутствующими последствиями. В отсутствие каких-либо гарантий безопасности члены городских сословий постоянно ощущали на себе тяжкую ношу ответственности и угрозы своему положению, а потому делали все, чтобы избежать избрания на муниципальную должность, даже подкупая для этого своих коллег.

Для смягчения последствий конкуренции со стороны негорожан правительство в 1824 году признало «торгующих крестьян» особой категорией и решило выпустить за определенную плату особые лицензии. Мера оказалась практически невыполнимой, так как подразумевала регистрацию бесчисленного множества уличных торговцев и взимание денег, которых у большинства просто не было. Там, где власти проявляли рвение, снабжение городов продовольствием заметно ухудшилось, но в большинстве городов из этой затеи ничего не вышло.

Еще более сильный удар по хрупким муниципальным учреждениям наносили власти, мелкой опекой и надзором препятствовавшие осуществлению их полномочий; надзором недостаточно систематическим, чтобы предотвратить многочисленные злоупотребления, но способным раздувать трения между отдельными фракциями городского совета. Чтобы получить разрешение на непредвиденные расходы — например, на установку уличного освещения или замену пожарных шлангов, — иногда требовались годы. Полиция, от деятельности которой городские власти зависели в сфере поддержания законности и порядка, находилась в подчинении губернатора, обладавшего значительными возможностями для влияния на городские дела. Для решения самых мелких вопросов муниципальным чиновникам поневоле приходилось прибегать к взяткам, и поэтому они жили в постоянном страхе перед внезапным приездом ревизора.

Попытки бороться с деспотизмом государственных властей порой обходились весьма дорого. В 1800 году городской глава Калуги И. И. Борисов, «почетный гражданин» и промышленник, пожаловался в Сенат на необоснованность некоторых налогов, взимаемых с города. В ответ губернатор и полиция начали кампанию расследования с целью установить, получил ли Борисов официальное разрешение использовать на своей фабрике крепостных крестьян и законно ли ему присвоено звание «почетного гражданина». Признанный виновным по обоим пунктам, Борисов потерял и звание, и фабрику. Понятно, что, сталкиваясь с подобным риском, богатые и влиятельные люди неохотно соглашались занимать общественные должности.

Одним из результатов относительной непрочности городского статуса было снижение доли городского населения в империи с 11 % в 1740-х годах до 7 % в 1860-х, и это за столетие — с середины XVIII века до середины XIX века, — когда российские города становились менее сельскохозяйственными, более торгово-промышленными. Данная тенденция резко контрастирует с тем, что происходило в то же время в остальной Европе. Причина подобного падения, вероятно, кроется в том, что занятия земледелием и кустарными промыслами давали более стабильные доходы, тогда как относительное изобилие земли избавляло крестьян от необходимости искать альтернативный заработок в городах. С отменой крепостного права исчез всякий смысл в еще оставшемся разграничении между крестьянами и мещанами, а в 1863 году ликвидировали и последнее отличие мещан от купцов — с них сняли подушную подать. Однако правительство не пошло настолько далеко, чтобы ликвидировать мещанство как сословие, и сохранило за ним некоторые функции, главным образом полицейскую регистрацию и социальное обеспечение.

Лишь в 1870 году большинство городов получили статус, позволяющий говорить о действительном самоуправлении (ранее были реформированы лишь Санкт-Петербург — в 1846 году, Москва и Одесса — в 1862–1863 годах). Согласно закону, принятому в этом году, города получили выборные советы, ответственные за муниципальные финансы, коммунальные строения, социальное обеспечение, здравоохранение и образование. Положения о выборах полностью игнорировали сословное деление в пользу имущественного ценза, причем богатые имели значительные преимущества На первых муниципальных выборах в Санкт-Петербурге 1-я курия состояла из 202 голосующих, 2-я — из 705, 3-я — из 15 233. В результате депутат от 1-й курии представлял 2,4 избирателя, от 3-й — 181,3. Крупным недостатком новой системы оказалось, что права голоса лишились все, кто арендовал жилье, а в эту категорию попадали многие известные ученые и люди творческих профессий. Но она, по крайней мере, предусматривала базу для самоуправления, свободного от официально определенных категорий. Более того, губернатор и казначейство теперь могли оспаривать решения муниципальных властей только на основании их незаконности.

В других же отношениях городское самоуправление сохранило множество недостатков, мешавших и прежде. Ограничивалось право собирать дополнительные доходы, а полиция, от которой зависело проведение в жизнь многих решений, оставалась в распоряжении губернатора. Более того, и губернаторы, и полицейские начальники отнюдь не всегда соблюдали ограничения, наложенные законом 1870 года. Во многих случаях мэры городов вынужденно уходили со своих постов после того, как вызывали недовольство властей. Примечательна в этом отношении история с Борисом Чичериным, городским головой Москвы в 1883 году, который в одной из речей призвал к объединению усилий земства и городского самоуправления: он был вынужден уйти в отставку. Новый избирательный закон 1892 года сделал избирательную систему еще менее демократичной, укрепив официальный надзор за деятельностью муниципалитетов.

Только одна городская группа в империи создала собственную автономную политическую жизнь и одновременно своеобразное представление о национальном единстве — московские купцы.

Ядром московского купеческого сообщества стали общины староверов, в период правления Екатерины II поселившиеся в Москве возле Рогожского и Преображенского кладбищ. Их коммерческий успех во многом объяснялся сильными узами родства и доверия, сплачивавшими и заменявшими отсутствующее торговое и договорное право. Первые поколения практиковали общинную собственность и были против семейного наследования и в силу этого сравнительно легко накапливали капитал, хотя, как рассказывают, у дверей умирающего держали запряженного коня, чтобы успеть вывезти ценности, прежде чем до них доберутся родственники! В общины принимали беглых крепостных, сирот и нуждающихся, внушали им строгие моральные принципы и обучали какому-нибудь полезному ремеслу.

В течение первой половины XIX века многие богатые староверческие семьи отказались от жестких нравственных установок предков и начали накапливать наследственные состояния. Испытывая давление во время правления Николая I, большинство из них приняли единоверие. Но при всех компромиссах староверы не утратили недоверия к имперскому государству и бюрократии. Их патриотизм основывался не на официальной церкви и не на царской системе, а на религиозных чувствах и независимой экономической деятельности обычных людей. Большего приближения к «буржуазному национализму» в имперской России, пожалуй, не найти.

С точки зрения географического положения, Москва прекрасно отвечала всем пожеланиям купеческого сословия. К середине XVIII века город был центром самой большой рыночной области в России. Здесь получила наибольшее развитие промышленность, в которой преобладали текстильная и легкая отрасли. В отличие от других промышленных регионов страны, промышленность, в основном, поставляла на рынок товары народного потребления. Здесь же сходились многие транспортные пути, быстро развивалась сеть железных дорог, сыгравшая решающую роль в мобилизации российских ресурсов во второй половине XIX века. В культурном отношении Москва была символом Руси, доимперской России, «первопрестольным градом», где по-прежнему происходила коронация императоров и который представлял собой противовес европеизированной столице на Неве.

В 1860–1870-е годы московское купечество активно выступало за органическую и «национальную» экономическую политику, которая содействовала бы инвестированию не через привлечение капиталов из-за границы, а поддержкой банковского дела в России, установлением протекционных импортных тарифов и использованием направленной государственной поддержки, при этом не боясь некоторого уровня инфляции и применения при необходимости бумажных денег. Одним из главных защитников такой точки зрения был В. А. Кокорев, доказывавший, что государство должно, если того требуют обстоятельства, отпечатать дополнительные рубли для финансирования строительства железных дорог: цель оправдывает подобный шаг, да и в любом случае люди (в отличие от иностранных банков) доверяют ассигнациям.

По таким же причинам московские купеческие организации поддерживали экспансию в Среднюю Азию и более активную эксплуатацию ресурсов периферийных регионов, хотя при этом купцов беспокоила конкуренция со стороны польской текстильной промышленности, возросшая после отмены таможенных тарифов.

Способность к эффективному самоуправлению и усиленное лоббирование среди правительственных чиновников дали московскому купечеству возможность защитить свои интересы и содействовать достижению некоторых политических целей. Однако нельзя сказать, что это помогло сформировать торговый средний класс, который смог бы заменить дворянство в качестве главной социальной базы царизма, отчасти потому, что москвичи не в полной мере представляли интересы промышленников и торговцев из других регионов империи. Не получили они и контроля над официальной экономической политикой, хотя оказывали влияние на определенные аспекты.

В некоторых отношениях их влияние в наибольшей степени проявилось в области искусства и культуры, где им удалось оставить заметный след. Самый значительный вклад внес П. М. Третьяков, владелец доходной текстильной фабрики в Костроме, который основал картинную галерею с целью собрания и показа широкой публике коллекций русского искусства. Обычно покровители искусства собирали вещи, ориентируясь на собственный вкус и мнение близких друзей, но в случае с Третьяковым дело обстояло иначе. Вот что он писал своей дочери незадолго до смерти: «С самых ранних лет моя идея была в том, чтобы делать деньги с тем, чтобы накопленное обществом возвращалось к обществу, к народу, в неких благотворительных учреждениях. Эта мысль не покидала меня всю жизнь».

В завещании, составленном еще в возрасте 28 лет, содержалось условие — плата за вход в галерею не должна превышать 10–15 копеек, чтобы даже самые бедные могли любоваться экспонатами. В некотором смысле его воодушевляло то же желание служить людям, которое было свойственно как некоторым бескорыстным государственным чиновникам, так и самым убежденным их противникам. Галерея в Москве, до сих пор носящая имя Третьякова, стала памятником его высоким устремлениям.

Наиболее известное течение в живописи, которому покровительствовал Третьяков, называлось «Передвижники». Ему было близко стремление передвижников уйти от академизма и от придворного покровительства, с присущим им элитарностью и космополитичным классицизмом, желание сделать искусство доступным и понятным простым людям. Основатели этой школы порвали с Академией в 1863 году, когда отказались от темы, предложенной на выпускном экзамене. Свою независимость передвижники подтвердили созданием артели по образцу Чернышевского, чтобы писать и продавать картины, представляющие жизнь простых людей, особенно пострадавших от угнетения. Позже некоторые из членов артели для лучшего знакомства провинций с искусством основали Товарищество передвижных художественных выставок.

В конце концов, после двух десятилетий отделения при поддержке Александра III передвижники вернулись в Академию. К этому времени их стиль живописи получил всеобщее признание и стал вполне жизнеспособной и отличительной формой русского искусства. В своих портретах, пейзажах и исторических сценах передвижники определили «русскость» иначе, чем императорский двор или революционное движение.

Нечто подобное происходило и в театре. Константин Станиславский и Владимир Немирович-Данченко мечтали об «открытом» театре, ставящем для широкой публики лучшие российские и зарубежные пьесы. Театр должен был стать домом для труппы, работающей и живущей по общинному принципу, без «звезд», традиционно монополизирующих внимание критиков и деньги инвесторов. Станиславский стал пионером стиля игры, при котором актер достигает особой выразительности, опираясь на собственные воспоминания, опыт и чувства. С финансовой помощью Саввы Морозова, одного из богатейших и граждански сознательных предпринимателей Москвы, они основали Московский Художественный театр, вскоре ставший ведущим в России.

Таким образом, к концу XIX века культурная и интеллектуальная жизнь в российских городах достигала более высокого уровня, чем гражданские институты. Ее проявления можно было встретить в университетах, театрах, концертных залах, издательствах и художественных галереях. Да, основа для городского самоуправления была заложена, но из-за официальных ограничений действовала далеко не эффективно. Такое замедленное развитие отражало характерную для России черту того времени: общество все еще функционально разделялось на отжившие категории. В основном эти категории уже не отражали реальности, что само правительство признало в избирательных законах, основывавшихся на имущественном цензе. Но полное перераспределение подданных согласно экономическим подразделениям было еще далеко от завершения. Между тем старые границы препятствовали новым формам солидарности и самоорганизации.

К началу XX века, когда в города хлынули огромные массы людей, существовавшие зачаточные институты оказались крайне уязвимыми для давления со стороны правительства и исключали подавляющее большинство населения. Тем не менее города становились центрами тех центробежных процессов в обществе, которое вместо того, чтобы двигаться к осознанию себя как нации, шло по пути полного раскола.

За два предшествующих столетия Российская империя пережила радикальные реформы Петра I, превратившие ее в служилое государство, попытки Екатерины создать элементы гражданского общества и местного самоуправления, освобождение крепостных и последующие преобразования Александра II и, наконец, программу ускоренной индустриализации. На протяжении всего этого времени Россия продолжала поглощать новые территории и новые этнические группы, находя для каждой различные решения, интегрируя и не интегрируя их в империю. Каждая из таких перемен оставляла свой след на социальной структуре, создавая новые социальные или правовые формы, но не уничтожая созданных ранее. Результатом стал тот «слоеный» город, о котором писал Хакстхаузен. Россия, по удачному выражению Альфреда Рибера, была «„осадочным обществом“ — на протяжении всей новой российской истории происходило накопление последовательных социальных форм, каждая из которых образовывала слой, покрывавший все или большую часть общества, но не меняя более старые формы, лежащие под поверхностью».

В таких условиях российские города становились инкубаторами новых социальных, экономических и этнических конфликтов, имея в своем распоряжении лишь самые слабые инструменты для смягчения их жестокости. В своей зачаточной форме им суждено было стать ареной решающих политических конфликтов начала XX века.

Глава 6 Рождение интеллигенции

Термин «интеллигенция» — один из самых расплывчатых и трудно поддающихся определению во всем обществоведческом лексиконе. Общепринято, что этот феномен — даже если он не исключительно российский — впервые возник именно в России в XIX веке. Также все сходятся на том, что определить «интеллигенцию» чисто социально-экономическими категориями невозможно, потому что под ней понимаются не просто люди, имеющие высшее образование и трудящиеся на определенном поприще, но и выражающие некую идеологическую позицию.

С учетом идеологического момента вполне естественно, что значение термина варьируется в зависимости от политических взглядов того, кто его употребляет.

Ключом к пониманию российской «интеллигенции» служит то, что она возникла из-за несоответствия социального статуса и социальной функции, порожденного отношением имперского государства к обществу, особенно после неудачной попытки дворянства создать гражданское общество на собственный лад. Как мы уже видели, к середине XIX века социальная структура России вырывалась из рамок категорий, определенных имперским государством. Несоответствие особенно заметно проявлялось в городах, где статус налогоплательщика зачастую имел лишь отдаленное отношение к экономической функции и где образование и культура, вырывая человека из одной социальной категории, вовсе не обязательно перемещали в другую. Так случилось с разночинцами. Уже в 1760-х годах Екатерина II, всерьез обеспокоенная их неопределенным положением, пыталась создать «третье сословие», но ничего не получилось.

По крайней мере, термин «разночинцы» имел какое-то отношение к официально установленным категориям. Термин «интеллигенция», с 1860-х годов все чаще используемый в литературе и прессе, не был с ними связан даже отдаленно. Первоначально он обозначал класс людей, отличавшихся определенной степенью образованности, но в последние десятилетия XIX века постепенно утратил какое-либо фиксированное социально-экономическое значение и изменил тональность на значительно более субъективную, став показателем социально-этических отношений, знаком чести или клеймом позора, носимым с гордостью или навлекающий презрение — в зависимости от точки зрения автора.

Ядро интеллигенции следует искать в разночинцах, особенно в тех адвокатах, врачах, учителях, которые в последние десятилетия XIX века во все большем количестве привлекались к работе государством, земствами, муниципалитетами, судами, университетами и т. п. В связи с тем, что работа в подобных учреждениях не предоставляла возможности для организации обособленных профессиональных союзов, расплывчатый и достаточно объемлющий термин «интеллигенция» позволял им относить себя к определенной категории и повышал собственную самооценку. При отсутствии внешних официально закрепленных отличительных признаков эти люди определяли себя в морально-идеологических терминах, относя к ним образованность, ум, независимость, критичность мышления, дальновидность, самоотверженность и преданность делу.

Преданность делу означала преданность народу. Интеллигент — человек, критически относящийся к режиму, обеспокоенный состоянием общества и особенно оторванностью элиты (включая себя) от народных масс. Интеллигент — человек, посвятивший себя преодолению этой оторванности, для чего народ должен быть поднят до уровня цивилизованного, гуманного существования. Такая попытка может быть предпринята как в рамках славянофильской концепции, так и в рамках социалистической доктрины. Термин «интеллигенция» долгое время употреблялся в обоих смыслах. Так, например, Иван Аксаков доказывал: «российская интеллигенция» нужна в западных провинциях, чтобы мобилизовать «нравственную и духовную силу народа» против засилья польской культуры. Интеллигенция представляла бы народ, «осознавший себя», и помогла бы интегрировать его в достойную национальную жизнь.

Но к концу XIX века одно из значений термина стало заслонять все другие: интеллигенция рассматривалась как носитель радикальных или социалистических взглядов. От «думающего реалиста» Дмитрия Писарева 1860-х годов (нигилиста, отрицающего все традиционные ценности) и «критически мыслящей личности» Петра Лаврова 1870-х годов (отвергающей старые социальные и этические ценности ради создания новых) эстафета перешла к прогрессивному и социально активному интеллигенту Н. В. Шелгунову, готовому нести народу просвещение и одновременно учиться у народа. «Мы, интеллигенция, представители индивидуализма, народ — представители коллективизма. Мы представляем личное „Я“, народ представляет общественное „Я“».

Хождением в народ и учебой у народа, а также привнесением в эту встречу народа и интеллигенции собственного вклада последняя сможет соединить эти два принципа и, таким образом, «создать свое слово» в мировой истории.

Итак, ключевая задача интеллигенции заключалась в том, чтобы соединить воедино разорванную этническую и гражданскую ткань России, объединить элиту и народ и создать новое общество, более гуманное и более истинно русское. Люди, взявшие на себя решение этой задачи, вышли из слоев, давших им образование и культуру, но духовно ушли от своих корней достаточно далеко, чтобы почувствовать и ощутить всей душой изолированность от тяжелой доли народных масс. В 1881 году радикальный публицист Н. К. Михайловский писал: «В нас говорит и щемящее чувство ответственности перед народом, неоплатного ему долга за то, что за счет его воловьей работы и кровавого пота мы дошли до возможности строить эти логические выводы. Мы можем поэтому с чистой совестью сказать: мы — интеллигенция, потому что мы многое знаем, о многом размышляем, по профессии занимаемся наукой, искусством, публицистикой. Слепым историческим процессом мы чуждые ему… но мы не враги его, ибо сердце и разум наш с ним».

В этом смысле духовными предшественниками интеллигенции были Новиков, Радищев и поколение молодых дворян и армейских офицеров, группировавшихся вокруг декабристов. Они пытались создать основы нации, то есть сделать то, что уже было сделано элитами западных стран: Франции, Британии, Соединенных Штатов и постнаполеоновской Германии, из которых российская элита черпала культуру. Они пытались сформировать культурные, благотворительные и другие институты, которые в перспективе могли бы постепенно распространить привилегии вниз, до самых широких масс народа. Потеряв веру в самодержавие, декабристы сделали ставку на восстание и потерпели поражение. С их уходом с политической сцены проблема определения интеллигенции вышла на первое место, и годы правления Николая I стали годами ее формирования.

Многие из тех, кто симпатизировал декабристам, хотели бы достичь их целей совместно с самодержавием, а не вопреки ему. В конце концов, даже Пушкин якобы однажды сказал, что «правительство — это наш единственный настоящий европеец». Эти люди были шокированы как самим восстанием, так и последовавшей за ним казнью пятерых главных заговорщиков. Режим Николая I с его народоманией и мелочной цензурой привел к деградации социальной и официальной жизни. Там, где некогда некоторая доля смелости и свободомыслия была de rigueur,[7] при Николае правилом стала робкая подчиненность. Как заметил Герцен, «аристократическая независимость, гвардейская удаль александровских времен — все исчезло с 1826 годом».

Все чаще и чаще молодые дворяне, талантливые и энергичные, чувствовали себя чужими режиму, которому их учили служить. Проникшиеся — не без влияния режима — верой в необходимость перемен, они уже не считали само собой разумеющимся, что лучшее для достижения этого — занять пост на государственной службе. Борис Чичерин, в 1840-е годы студент Московского университета, писал: «Да и могла ли меня заманивать служба при господствовавших тогда политических условиях? Сделаться непосредственным орудием правительства, которое беспощадно угнетало всякую мысль и всякое просвещение, и которое я вследствие этого ненавидел от всей души, раболепно ползти по служебной лестнице, угождая начальникам, никогда не высказывая своих убеждений, часто исполняя то, что казалось мне величайшим злом, такова была открывающаяся передо мной перспектива».

Или, как точно выразился устами героя своей комедии «Горе от ума» драматург Александр Грибоедов: «Служить бы рад, прислуживаться тошно».

Кружки

Ситуация в стране требовала появления новых общественных форм и подталкивала к новому мышлению. Раньше обсуждение путей обновления России шло везде, где в естественной и непринужденной обстановке собиралась элита или контрэлита — впрочем, практически не отличавшиеся друг от друга, — в офицерских столовых и светских салонах. После 1825 года такое оказалось уже невозможным: армейские офицеры тщательно проверялись на политическую лояльность, и агенты Третьего Отделения присутствовали везде, наблюдая, слушая и докладывая начальству обо всем, что говорилось. Молодым людям, склонным к критическому восприятию действительности, приходилось искать для откровенного общения более уединенные места, чем салоны.

Естественным местом для подобных встреч стали университеты. Наиболее удобным был Московский, кураторы которого, сначала князь С. М. Голицын, затем граф С. Г. Строганов, сумели привлечь хороших профессоров и даже после 1825 года сохранить относительно мягкий внутренний режим в более спокойной атмосфере второй столицы. Некоторые из профессоров являлись также редакторами журналов, в новых условиях поддерживавших традиции независимой интеллектуальной жизни: Надеждин в «Телескопе», Каченовский в «Вестнике Европы», Погодин в «Москвитянине».

Однако, за небольшими исключениями, молодежь элиты привлекали не столько официальные учебные курсы, сколько возможность неформального общения в разнообразных кружках. В их глазах такое общение воплощало жизненную философию, в которой первое место занимали дружба, доверие, открытость и честность. Немаловажным было и то, что кружки давали возможность найти близкую по духу компанию и укрыться от всевидящего ока властей. Посещавшие кружки не только делились друг с другом мыслями, но и личным опытом, и пытались жить по самым высоким моральным стандартам.

В этой пьянящей, бурной атмосфере «благородство» определялось культурой, характером и поведением, а не рождением, чином или богатством. Из этого следовало, что благородство вовсе не ограничивалось рамками высшего сословия. Кружок символизировал республику в миниатюре, где в интересах дружбы и правды игнорировались различия в происхождении и состоянии. Молодой П. В. Анненков даже сравнивал его с деревенской общиной.

«Отличительную особенность этого кружка… следует искать в пылу его философского воодушевления, которое не только уничтожило различие в общественном положении людей, но также различия в их образовании, умственных привычках, неосознанных стремлениях и склонностях, и превращало кружок в общину мыслителей, готовых подчинить собственные вкусы и страсти принципам, обсужденным и совместно признанным».

Однако в отличие от общины, эти молодые люди происходили из привилегированных социальных слоев, сознательно выбирали себе товарищей и были свободны в любое время отказаться от общения с ними. Как часто бывает в подобных случаях, горячая привязанность членов магического круга друг к другу усиливалась яростной ненавистью тех, кто находился за его пределами, кто не разделял их взглядов; кстати, это вообще стало характерной чертой российской интеллектуальной жизни. Вот что говорит Герцен о членах кружка своего друга Николая Огарева:

«…Их связывала общая религия, общий язык и еще больше — общая ненависть. Те, для которых эта религия не составляла в самом деле жизненного вопроса, мало-помалу отдалялись, на их место являлись другие, а мысль и круг крепли при этой свободной игре избирательного сродства и общего, связующего убеждения».

Кружок заменял своим членам все другие социальные процессы, становился семьей, колледжем, церковью и светской гостиной. Приведем размышления Виссариона Белинского:

«Обстоятельства жизни (причина которых в состоянии общества), не дали нам положительного образования и лишили всякой возможности сродниться с наукой; с действительностью мы в ссоре и по праву ненавидим и презираем ее, как и она по праву ненавидит и презирает нас. Где ж убежище нам? На необитаемом острове, которым и был наш кружок».

Герцен так описал кружок, которым руководил вместе с Огаревым:

«Наш небольшой кружок собирался часто то у того, то у другого, всего чаще у меня. Рядом с болтовней, шуткой, ужином и вином шел самый замечательный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний, каждый передавал прочтенное и узнанное, споры обобщали взгляд, и выработанное каждым делалось достоянием всех. Ни в одной области ведения, ни в одной литературе, ни в одном искусстве не было значительного явления, которое не попалось бы кому-нибудь из нас и не было бы тотчас сообщено всем».

Содержание дискуссий определялось положением, сложившимся после восстания декабристов: говорили о пропасти между словом и делом, благими намерениями и унизительным провалом практических попыток. Мыслители французского Просветительства, которых так чтили декабристы, не давали объяснения ни этой пропасти, ни провалам. Но зато некоторые надежды в этом отношении подавала немецкая идеалистическая философия, начавшая проникать в Россию в 1820-х годах. Постулат Канта о том, что наше понимание реальности определяется категориями человеческого мышления, такими, как пространство, время и причинность, был развит — или искажен — позднейшими немецкими мыслителями, пришедшими к выводу, что человеческий мозг в некотором смысле «создает» воспринимаемую реальность. Фихте, Шеллинг, позднее Гегель, ставшие столь популярными в России на протяжении 1830-х годов, затуманивали различие между «вещью в себе» и «вещью для нас», доказывая, что мозг человека не только интерпретирует реальность, но и формирует ее. С их точки зрения, ум и высшая действительность по сути взаимосвязаны: изменение мысли является изменением реальности и наоборот.

Такая экзальтированная концепция человеческого ума оказалась крайне привлекательной для молодых, высокообразованных людей, готовящихся к государственной службе, но на практике либо пренебрегавших ею, либо исключенных в результате неправильного поступка. Это убеждало их, что даже такая, явно бесполезная деятельность, как размышление и разговор, воздействует на действительность. Такая экзистенциальная ситуация и создала «интеллигенцию». Перенимая веру Прсветительства в прогресс, молодые интеллигенты убедили себя, что интеллектуальные размышления каким-то непостижимым образом помогают приблизить лучшее будущее человечества.

Уверенность в себе являлась необходимым условием для действия, но, конечно, одной уверенности оказалось недостаточно. Чтобы знать, что следует делать после обескураживающего фиаско 1825 года, интеллигенты должны были понять самих себя и свое место в социальном организме России. Это неизбежно поднимало другой вопрос: что такое Россия, и каково ее место в мире? 1825 год продемонстрировал — империя вовсе не та, какой считали оптимисты 1812 года, и путь Англии и Франции не для нее. Вследствие этого и патриотизм — если он вообще возможен — должен был принять иную форму. Образованные люди с неприятным для себя чувством осознали — они чужие не только правительству, но и простому народу, которому вознамерились помочь. На первое место вставал вопрос: «Что такое Россия?»

И ответ снова был найден в немецкой философии. Гердер выдвинул теорию, согласно которой каждая нация обладает постоянной сущностью, неизменной на протяжении столетий и проявляющейся в языке и культуре народа, в преданиях, песнях, танцах, в одежде, пище, обычаях и ритуалах. Задача современных писателей, художников и мыслителей состоит в том, чтобы воплотить эту сущность в совершенных формах и интегрировать в мировую культуру. Идею принял и ассимилировал в свою концепцию прогресса мировой истории Гегель. Согласно ей, на пути человечества к самореализации в Абсолюте каждая нация вносит свой вклад в это движение, и, следовательно, каждая стадия мировой истории отмечена духом той или иной нации. Гегель полагал, что господство римско-французской цивилизации приближается к концу, и следующий период эволюции человечества будет отмечен германским духом.

Оставалось сделать небольшой шаг от этого суждения к гипотезе, что именно славянской цивилизации, ведомой Россией, суждено теперь откликнуться на призыв истории. Таким образом, российские интеллектуалы прошли по кругу от светского рационализма и социальной активности Петра I через французское и немецкое Просветительство и романтизм к такой версии истории, которая немногим отличалась от теории «Третьего Рима».

Вызов Чаадаева

Непосредственным откликом на дебаты о России стала статья, опубликованная в форме письма (что примечательно, написанная на французском, а не на русском) в журнале «Телескоп» в 1836 году. Ее автор, Петр Чаадаев, принадлежал к поколению тех, кто прошел войну 1812 года; причем ушел в армию добровольцем, покинув для этого Московский университет. Позднее сблизился с декабристами, но отошел от них до восстания. Чаадаева, не связанного ни с какими кружками или группами, уважали за острый ум, цельность и независимость мышления.

Россия, считал Петр Чаадаев, представляет собой пустоту в истории наций. Праздный и вольный народ не совершил ничего, что имело бы подлинно культурное значение. Повисая между цивилизациями Европы и Азии, Россия ни у одной не позаимствовала ничего полезного. «У себя в домах мы — временщики, в наших семьях — чужие, в городах — кочевники… Одни в мире, мы не дали миру ничего, не узнали от мира ничего и не вложили ни одной идеи в копилку идей человечества. Мы ни в чем не содействовали прогрессу человеческого духа, и что бы ни приносил нам этот прогресс, мы все портили».

Письмо, по словам Герцена, произвело эффект «выстрела, раздавшегося в темную ночь»: «… Был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет — все равно, надобно было проснуться».

Если мнение Чаадаева можно было списать как ворчание стареющего чудака, то от впечатления, оказанного его статьей, отделаться так легко не удалось. Косвенным образом это подтвердил и Николай I, приказав объявить Чаадаева сумасшедшим и назначив принудительное психиатрическое обследование. Одновременно царь показал, что отнесся к его идеям достаточно серьезно, закрыв «Телескоп» за публикацию статьи.

Все дело в том, что Чаадаев затронул больное место. Обвинения вскрывали некую призрачность имперской культуры, показывали отсутствие ее органичного развития и слабость ее этнической сущности. Это уже ощущали многие интеллектуалы. Некоторые еще до Чаадаева говорили об этом. Например, поэт князь П. А. Вяземский в 1823 году писал: «Литература должна быть выражением характера и мнений народа. Судя по книгам, которые печатаются в нашей стране, можно заключить, что либо у нас нет литературы, либо что у нас нет ни характера, ни мнения».

Поэтому и игнорировать диагноз, поставленный Чаадаевым, было невозможно, но и безоговорочно принять тоже. Впрочем, последнего не делал и сам автор, позднее не раз высказывавший предположение, что отсутствие исторического опыта даже может оказаться на пользу России, вознаградив ее юношеской свежестью, способной в будущем превратиться в силу. Так или иначе, серьезные мыслители чувствовали себя обязанными принять брошенный вызов, а вопросы, поднятые Чаадаевым, еще несколько десятилетий преследовали всех, кто задумывался о судьбе страны.

Славянофилы

Одним из ответов на вызов Чаадаева стало утверждение, что он запросто ошибался. Россия имела свою историю, свою культуру, внесла собственный вклад в развитие человечества. Чаадаев просмотрел это, ослепленный, как почти все его поколение, поверхностной и соблазнительной культурой Запада. В процессе последующих дебатов «запад» стал определяющей концепцией российской интеллектуальной жизни, представляя собой все неудачно заимствованное страной на пути к становлению в роли великой европейской державы, все, что следовало либо твердо принять, либо решительно отбросить. В ходе споров реальные и разнообразные страны Западной Европы подвергались искажению до неузнаваемости, превратившись в удобный однородный символ, заслуживающий либо поклонения, либо отвержения.

Сторонники первой точки зрения получили известность как славянофилы. Они принадлежали к московскому бомонду и собирались скорее в салонах, нежели в кружках, что больше приличествовало довольно богатым землевладельцам. Авдотья Петровна Елагина регулярно приглашала к себе в гостиную перспективных молодых писателей, ученых и общественных деятелей, с удовольствием знакомя их друг с другом, выслушивая лекции и предлагая дружеские советы. Поначалу Елагина принимала людей различных мнений и течений, но постепенно, как отметил Герцен, стала отдавать предпочтение славянофилам.

Можно утверждать, что славянофильство родилось в 1834 году, когда Иван Киреевский, убежденный сторонник Шеллинга и Гегеля, женился на молодой женщине, воспитанной в традиционном почитании православной церкви. Когда Киреевский стал читать жене Шеллинга, та заметила, что мысли немецкого философа знакомы ей по трудам греческих отцов церкви. Удивленный этим открытием, Киреевский взялся за изучение и перевод соответствующей литературы. В своей работе он пользовался советами и духовным руководством отца Макария из Оптиной Пустыни, пытаясь восстановить аскетическую, созерцательную традицию православия, почти утраченную элитой XVIII века.

Эта работа дала Киреевскому столь много, что тот почувствовал себя достаточно подготовленным, чтобы дать отпор утверждениям Чаадаева о пустоте русской культуры. В действительности, доказывал Киреевский, Россия через православную церковь получила от Византии богатое наследство, сохранила то, что утратил Запад, то есть целостность христианской веры, а это проявлялось и в церкви, и в общественных институтах, особенно в крестьянской общине. Однако начиная с начала XVIII века, в результате перерождения русской элиты под чужим влиянием, наследство оказалось под угрозой.

В глазах Киреевского и его единомышленников самое ценное в русской культуре и общественном устройстве — это соборность, «примирительность» и «конгрегационализм». По мнению славянофилов, римская церковь нарушила соборность в IX веке, когда добавила к «символу веры» Филиокве, не получив на это согласия Вселенского Собора, этим превратившись в схизматическую, способную поддержать целостность своей доктрины только с помощью светской власти. Алексей Хомяков, главный теоретик соборности, определил ее как «единство в многообразии», способность, посредством которой человек может участвовать в решениях и делах общих, внося собственный вклад, но и приобретая силу от вкладов других. Только через такой принцип личность может развивать себя «не в бессилии духовного одиночества, но и в могуществе искреннего духовного союза с братьями своими, со Спасителем».

Без соборности, уверял Хомяков, человек обречен на духовную нищету, проявляющуюся в эгоизме, корыстности, фракционности и абстрактном рационализме, то есть в том, что славянофилы считали характерным для Запада. Лютер и протестанты оказались правы, когда восстали против ложной власти Рима, но, находясь в плену западных традиций, не нашли ничего лучшего, как заменить эту власть индивидуальным разумом. Даже Священные писания, к которым так любили взывать протестанты, толковались в свете индивидуального суждения, не дисциплинированного соборной церковью. «Протестантизм сохранил идею свободы и пожертвовал ради нее идеей единства».

Именно отъявленный индивидуализм стал основной причиной духовного кризиса Запада, ведущего, как полагали славянофилы, к внутреннему упадку. По контрасту с Западом, Россия, юная и не обремененная ложными идеями, по-прежнему сияла полным светом христианской веры. Русский народ не отличается внешней красивостью: простой и смиренный, чуждый роскоши, щедрый, доверчивый, симпатизирующий несчастным, твердый в защите своей земли, но в целом миролюбивый и аполитичный. Русские люди способны на героические усилия, но также склонны к лени и безделью. Врожденная соборность лучше всего демонстрируется крестьянской общиной, которую Константин Аксаков считал «союзом людей, которые отреклись от своего эгоизма, индивидуальности и которые выражают общее согласие: это действо любви и благородное христианское дело… Община… представляет моральный хор и, как в хоре ни один голос не теряется, но слышен в гармонии всех голосов, так и в общине личность не теряется, но отказывается от своей исключительности ради общего согласия».

Все эти качества славянофилы противопоставляли качествам немцев, всегда являвшихся для русских символом иностранцев: гордые, дисциплинированные, организованные, предприимчивые, законопослушные, но лишенные внутренней духовной силы и простоты. К несчастью, со времен Петра Великого именно эти качества стали доминировать и в российском обществе, прививаемые враждебной германизированной бюрократией. В роковом для России расколе на «земских людей» и «служилых людей» славянофилы обвиняли Петра I. По словам Аксакова, «так появился разрыв между царем и его народом, и древний союз земли и государства были уничтожен… государство наложило свое ярмо на землю. Русская земля была по сути завоевана, и государство было тогда завоевателем… российский монарх стал деспотом, а народ, бывший его свободными подданными, превратился в рабов и узников на собственной земле».

Политический идеал славянофилов заключался в возвращении к органической, подлинно русской — на их взгляд — монархии допетровских времен. Монарх должен восстановить соборное правление в качестве постоянного института, представляющего все слои населения, созвав Земский Собор. Заботящийся о своем народе как любящий отец, император не должен быть связан какими-либо юридическими гарантиями вроде тех, что изложены в западных конституциях, но обязан поддерживать постоянный контакт с Земским Собором. Церковь тоже стала бюрократизированной и должна вернуться к своим основным принципам, ликвидировав Святейший Синод и восстановив Поместный Собор в качестве управляющего органа, избираемого с участием священников, монахов и мирян. На нижнем уровне следует восстановить приходский сход как независимый орган, имеющий право избирать своего священника, заботиться о материальной жизни прихода.

Славянофилы резко выступали против крепостного права, ведь оно не позволяло применять в экономической жизни и деревенских делах соборные принципы. Отвергали также и цензуру: подлинная гармония достигается лишь тогда, когда в хоре слышен каждый голос, не приглушенный грубым посторонним вмешательством.

Славянофильство стало поворотным пунктом на пути к русскому национальному сознанию. Из раскола общества на имперскую элиту и простой народ славянофилы первыми сделали выводы и поставили эту проблему в центр своих изысканий. При этом их исторический анализ раскола страдал серьезными недостатками. Вот несколько бросающихся в глаза примеров: крепостное право оформилось до Петра I; в то же время в церковной жизни соборные принципы нарушались еще его предшественниками. Спорно и то, насколько были присущи русским те качества, которые приписывали им славянофилы Но заслуга славянофилов в том, что они верно обозначили главное препятствие на пути формирования единой русской нации.

Взгляды славянофилов имели сходство с теорией «Третьего Рима», основываясь на такой идее — римская церковь пострадала от греха, которого избежала Россия, сохранившая христианство в первозданной форме. Но славянофилы также страдали сходным смешением национального и всеобщего — настойчивое стремление доказать самобытность российских ценностей, которыми они так восхищались, вело к вырождению их идей в ксенофобию и шовинизм.

Западники

Противники славянофилов получили название «западники», но этот термин будет понят неправильно, если под ним понимать идеализацию Запада или желание беспрекословно подражать ему. Дело в том, что большинство «западников» относилось к современному им Западу почти так же неодобрительно, как и славянофилы. Даже если западники восхищались прошлым Западной Европы, то в этом им не уступали и славянофилы. Более того, славянофилы взяли из западной философии столько же, как их оппоненты. Герцен, принадлежавший к «западному» лагерю, чувствовал некоторое сходство и тех и других, и в шутку называл славянофилов «nos amis les ennemis».[8]

Лиа Гринфелд справедливо отмечала — и славянофилы, и западники одинаково отрицательно относились к соседней цивилизации, воспринимаемой как более высокая. «И тех и других объединяло отношение к Западу, как к антимодели. И для одних и для других моделью являлась Россия, которую они идеализировали на собственный манер и которой предсказывали торжество над Западом».

Эта общая зависимость от западных моделей вряд ли может показаться удивительной, так как государство воспитывало ее уже более ста лет, и как заметил один из историков, «многие из российских лекционных залов по сути находились в Берлине, Мюнхене и Париже». К началу XIX века многие образованные русские, изучая французскую, немецкую или английскую культуру и философию, углублялись в собственное наследие, даже заново открывали нечто вроде родины, то, что принадлежало им в самые восприимчивые годы юности, и такое повторное открытие отзывалось болью и тоской изгнанника, грустью о неразделенной любви. Вот почему слово «Запад» и тогда, и даже сейчас вызывает у русских столь сильную реакцию — положительную или отрицательную, — реакцию, которая давно утратила всякую связь с «реально существующими» странами, составляющими Западную Европу и Северную Америку.

Симптоматичен в этом отношении живой общественный отклик на лекции Тимофея Грановского по средневековой истории Европы, которые он читал в Московском университете в 1843 году. Нет оснований сомневаться в его преданности России, однако Грановский делал упор именно на те европейские традиции, которые так и не установились на родине или же проявились в весьма слабой степени: классическое наследие города-государства; республиканизм и римское право; интеллектуальная традиция, берущая начало в средневековой схоластике и взлелеянная в университетах; политическая независимость римской католической церкви; феодализм, основанный на верности вассала и на договоре хозяина и вассала; иммунитеты городов и корпораций; права парламентов и судов. По словам Анненкова, в конце лекции о Карле Великом, «когда профессор поворачивался к публике, чтобы напомнить, чем мы обязаны Европе, от которой получили блага цивилизации и человеческого образа жизни, завоеванные его кровью, трудом и горьким опытом, его слова тонули в шумных аплодисментах, звучавших из всех уголков аудитории».

Западники всегда заостряли внимание на том, чего недоставало России, вызывая желание начать работу по устранению недостатков. Но духовная направленность на том, чего не хватает, несет в себе некоторые опасности: тенденцию к общим и категоричным аргументам, отрицание имеющегося позитивного опыта, ненависть и неприятие, сосредоточенность на непостижимом, нежелание сотрудничать и искать компромиссы. Эти тенденции стали характерными для большинства русских мыслителей. Запад был для них не набором реальных, отличающихся друг от друга стран, испытывающих собственные трудности, а неким полигоном для воображения, где они могли забавляться, развлекаться, позабыв о самодисциплине, требуемой для решения серьезных проблем.

Это тем более было важно, ведь дело происходило в стране, которая до конца 1850-х годов не знала публичных дебатов по основным политическим вопросам и даже позже не раз страдала от произвольного вмешательства цензуры. Это означало, что интеллектуальная жизнь так и не вышла за рамки кружков, в каждом из которых был свой лидер-мыслитель, с мнением которого скорее соглашались, чем спорили. Идеологические диспуты проходили не в форме открытых дискуссий, а на страницах подпольных памфлетов и листовок; интеллектуальный залп одной стороны требовал равного по силе залпа с другой. Разногласия внутри кружков вели не к эволюции идей, а к расколу и образованию очередной новой группировки.

Источником, из которого руководители кружков черпали идеи, служил немецкий идеализм, а затем, уже в 1840-х годах, французский социализм. Первый привел к утверждению национальных ценностей, второй — к новому открытию ценностей общины. Сложенные вместе, эти течения и произвели на свет своеобразный русский социализм.

Белинский

Человеком, олицетворявшим искания русской мысли этого периода, стал Виссарион Белинский, типичный завсегдатай кружков и один из первых разночинцев, ставший на путь самостоятельного мышления. Сын бедного морского врача, он поступил в Московский университет в качестве официального стипендиата, но был исключен за написание пьесы, обличающей пороки крепостничества. Один из его учителей, Николай Надеждин, решил поддержать молодого человека, предложив писать обзоры и статьи в его журнал. После закрытия «Телескопа» Белинский перешел в «Современник», где вскоре стал самой заметной фигурой.

Худой, чахоточный, болезненного вида, Виссарион Белинский совершенно преображался, когда излагал захватившую его идею. Глаза сияли, на щеках вспыхивал румянец, в голосе появлялась страсть. Идеи были его манией, и Белинский чувствовал себя как дома в той раскаленной атмосфере, где «все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней… Люди, любившие друг друга, расходились на целые недели, не согласившись в определении „перехватывающего духа“, принимали за обиды мнения об „абсолютной личности“ и о ее по себе бытии».

Важнейшим стал для Белинского вопрос, как в России совместить интеллектуальную жизнь с официальной действительностью. Некоторое время, по той же причине, по какой это делал Пушкин, он придерживался точки зрения, что единственный выход — в поддержке режима, потому что только он способен принести просвещение и материальный прогресс отсталой и невежественной стране. «Россия, — писал Белинский одному из друзей в 1837 году, — не разовьет свою свободу и гражданскую структуру из собственных ресурсов, но получит ее из рук царей, как и многое другое».

Однако Белинскому недоставало иронии или легкости, характерных для Пушкина. Идее «примирения с реальностью» он отдался со всей своей страстностью, на время порвав со всеми друзьями: они были шокированы видеть своего обычно радикального товарища пресмыкающимся перед режимом «Николая Палочника». Но вскоре — что тоже весьма характерно для Белинского — он отошел от подобной позиции, заявив: «Я презираю свое отвратительное желание примириться с этой отвратительной действительностью».

Впоследствии Белинский возложил все свои надежды на литературу, видя в ней возможность преобразовать российскую действительность и преодолеть раскол общества. В политической области он шел к так называемой «социальности», что можно понимать как эвфемизм для запрещенного цензурой слова «социализм». «Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию… Что мне в том, что Я понимаю идею, что мне открыт мир идеи в искусстве, в религии, в истории, когда я не могу делиться этим со всеми, кто должен быть моими братьями по человечеству, моими ближними во Христе, но кто мне чужие и враги по своему невежеству?»

Язык Белинского указывает на приверженность как христианству, так и немецкому идеализму, но русскому социализму по своим воззрениям было суждено стать атеистическим и антиклерикальным, воспринимающим церковь как составную часть репрессивного порядка.

Бакунин

В этом социализме существовало несколько течений. Первое связано с именем Михаила Бакунина, происходившего из семьи богатых землевладельцев Тверской губернии. Он играл ведущую роль в «западническом» кружке Николая Станкевича, что можно объяснить как его пламенным и властным характером, качествами лидера, так и хорошим знанием немецкого, а это дало ему возможность выступать в качестве наставника своих товарищей, включая Белинского, не читавших Фихте и Гегеля в оригинале.

Бакунин пришел к социализму, имея весьма поверхностное знакомство с настоящими русскими крестьянами. Пришел не через знание людей, а через немецкую философию. Гегелевская диалектика виделась Бакунину как борьба между теми, кто поддерживает существующий порядок вещей, и теми, кто желает уничтожить его и создать более гуманное общество. Именно в этом духе следует понимать любимое изречение Бакунина: «Страсть к разрушению есть… творческая страсть!»

В характерном для себя максималистском стиле Бакунин отождествлял грядущую социальную революцию с моментом, когда противоречия, таящиеся в человеческом существовании, наконец разрешатся великим очистительным конфликтом, после которого человечество — а вместе с ним Абсолютный Дух — придет к полному самопознанию и примирению с собой. Бакунин полагал, что носителями этого благостного перелома будут русские, ведь именно в России отчуждение элиты от масс достигло наибольшей степени.

«Всякий сколько-нибудь мыслящий и добросовестный русский должен понимать, что наша империя не может переменить своего отношения к народу. Всем своим существованием она обречена быть губительницею его, его кровопийцею. Народ инстинктивно ее ненавидит, а она неизбежно его гнетет, так как на народной беде построено все ее существование и сила… Полезная конституция для народа может быть только одна — разрушение империи».

Бакунин полагал, что славяне сохранили цельными формы человеческой сплоченности, которые современная государственная бюрократия в значительной степени разрушила. Имперское государство он считал вовсе не русским, а некоей зловещей помесью, «оригинальной комбинацией монгольской жестокости и прусского педантизма» или, как он назвал его в одной из своих статей, «Кнутогерманией». Такой тип государства совершенно чужд славянам.

«По своей природе и своему естеству славяне абсолютно не политичный народ… По преимуществу славяне миролюбивы… Живя в своих отдельных и независимых общинах, управляемые старейшинами в соответствии с патриархальным обычаем… они на практике проводят в жизнь идею человеческого братства».

Распространение германского влияния в Европе и доминирование «германского принципа» в бюрократии России Бакунин рассматривал как форму ползучего порабощения, от которого только славянский принцип сплоченности и взаимопомощи может спасти Европу. В своем «Воззвании к славянам» в 1848 году он пророчествовал: «Именно русская демократия своими огненными языками поглотит державу и кровавым заревом осветит всю Европу».

Риторика Бакунина отмечает возвращение в российскую политику полнокровного мессианства, позабытого со времен царя Алексея. Только теперь оно приняло форму революционной веры, что народное восстание в России принесет освобождение всей Европе. Бакунин всегда рассматривал российскую революцию как общеевропейскую и посвятил свою жизнь работе среди угнетенных в других европейских странах, создал Интернационал, нашедший основную поддержку в Италии и Испании. Исаия Берлин отмечал, что Бакунин «не завещал потомству ни одной идеи, стоящей изучения». С чисто интеллектуальной точки зрения все это верно. Бакунин никогда всерьез не пытался устранить противоречия в своих воззрениях: ему почти нечего сказать о средствах или даже практических целях предполагаемого восстания. Он так и остался подростком, разыгрывавшим фантастические подвиги на сцене собственного воображения. И все же такие яркие, уверенные в себе личности часто придают своим идеям блеск, превосходящий их значение, а Бакунин стал первым, кто в столь проникновенных и пламенных фразах выразил представление о русском народе как о вершителе революции всемирного значения и обозначил причину этой революции, кроющуюся в противостоянии народных масс и государства.

Такой взгляд оказался крайне заразительным и не только потому, что соответствовал реальному расколу в обществе, но и потому, что нес отголоски давнего национального мифа, забытого имперским государством. Бакунин бросил яркую и притягательную идею, оставив детали воплощения будущему. Они в последующие десятилетия стали источником внутренних конфликтов русского революционного движения.

Герцен

Если Бакунин являлся пламенным пророком революционного социализма, то Александр Герцен представлял собой тип колеблющегося мудреца. Он родился в Москве, незаконным сыном богатого и культурного дворянина, в тот год, когда город попал в руки Наполеона. Всю свою жизнь Герцен по своему вкусу и темпераменту оставался аристократом, блестящим, с широким культурным кругозором, приверженцем личной свободы, не выносившим ограничений, налагаемых режимом Николая, и ставившим задачей хотя бы что-то сделать для освобождения народа от страданий. В возрасте четырнадцати лет вместе со своим ближайшим другом Николаем Огаревым он принес клятву отомстить за казненных декабристов, продолжив их дело и, если понадобится, пожертвовав своей жизнью.

Герцен оставался верен слову, пронеся юношеские убеждения через бесконечные обсуждения в различных кружках и сохранив их, несмотря на частую смену мнения по тому или иному вопросу. Одно время его увлек немецкий идеализм, затем французский социализм. Дважды Герцена арестовывали и отправляли в ссылку, где тот, занимая относительно безопасный пост в провинциальной бюрократии, все же познакомился с оборотной стороной жизни николаевской России.

В 1847 году Герцен унаследовал отцовское состояние и решил уехать из России, устав как от ограниченности официального мира, так и от непрекращающихся раздоров неофициального. Оказавшись за рубежом, во Франции, Италии и, наконец, в Англии, он почти в одиночку создал институт русской эмиграции как убежище, где могла продолжаться российская интеллектуальная жизнь, не доступная цензорам и тайной полиции. Герцен одновременно являлся послом «свободной России» и поставщиком информации товарищам, оставшимся на родине, причем эта информация касалась не только зарубежных событий, но и положения в самой России. В 1850-е — начале 1860-х годов его журнал «Колокол», печатавшийся в Лондоне, читали даже высшие чины российского правительства, желавшие знать, что скрывают их же подчиненные.

Реакция Герцена на Францию характерна для российских интеллегентов, оказавшихся лицом к лицу с реалиями жизни в странах, которые называли «Западом». Его раздражала снисходительная — хотя и благожелательная — манера французских интеллектуалов по отношению к России в целом и к нему в частности. Герцена возмутили высокие каменные стены Прованса, покрытые битым стеклом для защиты частной собственности от посторонних. Это оскорбляло «славянскую душу», контрастировало с открытыми полями его родины, и в декабре 1847 года Герцен писал: «Да здравствует русская деревня! У нее великое будущее!» Что касается буржуазии, предполагаемой носительницы идеала свободы, за которую он поклялся умереть: «Невозможно заменить догму патриотизма, традицию отваги, святыню чести правилами политической экономии… Наследница блестящего дворянства и грубого плебса, буржуазия соединила в себе самые явные недостатки обоих, исчерпав их хорошие качества. Она богата, как grand seigneur[9] и бедна, как лавочник».

Герцен был сыном просвещенной, космополитичной, гуманной российской аристократии, эти его личные черты подтвердились, когда он в июне 1848 года собственными глазами увидел подавление восстания парижских рабочих войсками генерала Кавеньяка, событие, которое окончательно убедило его, что буржуазный идеал свободы — это идеал естественного союзника репрессивного правительства, идеал продажного и эгоистического класса. Избрание президентом Луи Бонапарта показало — республика, основанная на всеобщем избирательном праве, может создать тиранию не менее жестокую, чем монархическая. В ней не осталось места для свободного раскрытия дарований личности, в чем всегда видел свой идеал Герцен.

В этих условиях его мысли — а Герцен всегда склонялся к идеализации того, что не представало взгляду в данный момент — обратились к России, к родине, покинутой им навсегда. Там, полагал Герцен, при всем всемогуществе государства и продажности бюрократии, народа не коснулись их пороки: отчужденные от власти «люди повинуются, потому что боятся, но они не верят». Они живут, как могут, сохраняя старый образ жизни, основанный на самоуправляющихся общинах и общей собственности. «Община спасла русский народ от монгольского варварства и от имперской цивилизации, от поместного дворянства с его европейским лоском и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хотя и сильно потрясенная, выдержала вмешательство государства; она дожила, к счастью, до развития социализма в Европе».

Когда-то Герцен укорял славянофилов за идеализацию общины, в которой ему виделись лишь рабство и узаконенная нищета. Теперь он был готов увидеть ее потенциал, пока еще дремлющий, но, по крайней мере, не испорченный европейской корыстью и готовый развиваться под воздействием европейского социализма. «Возвратиться к деревне, к рабочей артели, к мирскому собранию, к казачеству, но не для того, чтобы заморозить их в безжизненных азиатских кристаллах, но чтобы развить, установить принципы, на которых они основываются, очистить от всей искажающей искусственности… — вот наша миссия».

В конце своего пути Герцен поверил, что Россия — именно в силу своей молодости и неразвитости — способна синтезировать свой опыт с заимствованными на Западе идеями и таким образом создать новые общественные реформы, собственный самобытный социализм, который оживит Европу. Это произойдет на базе сельской общины, основанной на свободном сотрудничестве равных, и при этом не возникнет нужды ни в частной собственности, ни в правовой системе, ни в полиции, ставших фетишами для западных наций. Для того чтобы подобное сотрудничество стало возможным, крестьянам, на взгляд Герцена, нужны две вещи: «земля и воля». Так появился лозунг первого поколения русских социалистов.

Более глубокий и последовательный мыслитель, чем Бакунин, Герцен первым изложил то, что затем стало ядром русской формы социализма. Но он почти ничего не сказал о средствах, с помощью которых его идеи могли быть воплощены в жизнь. Эта проблема, пожалуй, вызвала у него наибольшую неуверенность. Герцен опасался насильственной революции, которая, как он был уверен, уничтожила бы многое из того, что было дорого в цивилизации России. Герцен все еще надеялся, что все необходимое совершит само самодержавие. Услышав, что Александр II собирается освободить крепостных, Герцен написал статью под заголовком «О, Галиелянин, ты торжествуешь!».

После того как жизнь доказала необоснованность подобных надежд, Герцена отстранили более молодые, более решительные мыслители, не испытывавшие аристократических сомнений. Герцен определил предмет дебатов, но не сумел решить вытекающие из него практические вопросы.

* * *

Интеллигенция — это не только теоретики-социалисты. Некоторые интеллигенты, в частности славянофилы, затем панслависты[10], видели другие пути к преодолению разрыва между элитами и массами. Трудно переоценить важную роль кружков в формировании образа русской нации. Именно кружки породили своеобразный русский социализм, из них же вышли крупнейшие русские писатели и реформаторы времен Александра II, а также главные сторонники и проводники русификации. Не будет преувеличением сказать, что они оказали огромное влияние на развитие русской мысли и российское государственное строительство. Но именно социалисты в конце концов оказались в состоянии перекинуть мост к широким массам населения и поднять их на политические действия в 1905 и 1917 годах.

При всех своих успехах кружки страдали от серьезных недостатков, оставивших неизгладимые следы на их дальнейшем развитии. По терминологии Мирослава Хроха, деятельность кружков представляла стадию «А» развития русского национального движения, период «ученического интереса», излишне затянувшийся из-за условий, в которых он зародился. Взаимодействие интеллигенции и народа состоялось с опозданием, в небольших масштабах и в условиях сильнейшего давления. К тому времени интеллигенция уже сформировалась как коллективное целое, наделенное чертами, осложнившими контакт с народом. Ее представители были отмечены самоуверенным гностицизмом, догматическим и бескомпромиссным поклонением очевидным истинам, порочной недооценкой права и собственности, снисходительным отношением к массам, которое парадоксально сочеталось с завышенными требованиями к ним. Основная часть интеллигенции считала себя социалистами и раскололась на два направления, одно из которых (народники) относилось к массам как к этнически замкнутым в себе группам и подчеркивало национальное своеобразие, тогда как другие (марксисты) заняли имперскую и космополитическую позицию, делая упор на интеграцию русских крестьян и рабочих в международные сообщества. Таким образом, социализму тоже было суждено оказаться расколотым между двумя формами русского национального сознания.

Глава 7 Литература как «строитель нации»

«Царь всех русских, он могуч, у него так много штыков, казаков, пушек, и он совершает великий подвиг, держа такое пространство земли политически единым, но он еще не может говорить. Он огромный немой монстр. Его казаки и пушки превратятся в прах, а голос Данте все еще будет слышен. Нация, у которой есть Данте, скреплена сильнее, чем немая Россия», — писал в 1840 году Томас Карлайл об огромной империи, не имеющей национального сознания, и этот мрачный образ преследовал многих мыслящих россиян.

Первое представление о России как о «воображенном сообществе» основывалось на некоей религиозной миссии, изложенной в писаниях, собранных митрополитом Макарием. Церковный раскол XVII века и реформы Петра I заставили забыть об этом, но оно продолжало существовать — хотя и в упрощенной форме — в культурном подсознании, прежде всего сохраняемом староверами. Однако это представление было столь отдалено от культурного мира властей, что никак не могло служить основой национального мифа, тем более в империи, где жили бок о бок так много вероисповеданий и так много национальностей.

Вместо старого мифа Петр I и его преемники пытались создать новый, светский, основой для которого должны были послужить размеры России и ее многообразие, вооруженные силы, промышленная мощь, высокая культура и ученость, и статус великой европейской державы, подкрепленный славными боевыми победами. Новый миф требовал подъема светской, «европеизированной» культуры и системы образования для его распространения и поддержания в кругах имперской элиты. Как мы уже видели, цари России от Петра I до Александра I стремились к этому. Петр создал необходимые социальные и образовательные институты: балы, вечера, приемы, газеты, школы, Академию наук. Преемники Петра I, в первую очередь Елизавета и Екатерина II, добавили театр, балет, оперу и разрешили открыть частные типографии и журналы, имевшие как социальное, так и интеллектуальное значение.

К концу XVIII века, несмотря на недостаточную развитость гражданских институтов империи, страна имела потенциал для развития культуры и образования, которые на высшем уровне не уступали лучшим европейским примерам. Главную роль в его создании взяли на себя отдельные личности и ассоциации, не зависимые от государства, которые после трудного периода конца правления Екатерины и при Павле снова получили свободу действия при Александре I.

В то же время складывался — хотя и в хаотичной, противоречивой форме — новый русский язык. Реформы Петра I привели к настоящей лингвистической путанице. Слова и даже целые выражения без всяких изменений заимствовались из шведского, голландского и немецкого языков, особенно в таких областях, как общественное управление, техника и военное дело. Какая-либо систематизация заимствований полностью отсутствовала. Еще больше затрудняло положение то, что многие образованные россияне в качестве привычного способа общения начинали перенимать иностранные языки, особенно французский, причем не только в светской жизни, но и дома.

Также из Франции Россия заимствовала формы социального общения. Там с середины XVII века салоны внесли большой вклад в образование чувства гражданской нации, отличной от монархии и в потенциале отдельной от нее. Симон Шама назвал это «культурным строительством гражданина». В России аналогичный процесс происходил с конца XVIII века, но отличался рядом особенностей. Прототипы, с которых создавались обычаи и условности высшего общества, были иностранными, главным образом английскими и французскими. В городах говорили на французском или на таком русском языке, который нес сильнейшее влияние французской дикции. Этот русский язык очень отличался от языка церкви, канцелярии или сельских сходов. Перейти на одну из традиционных форм русского языка считалось дурным вкусом.

Тем не менее русский язык не во всем отошел на задний план — он оставался официальным языком великой державы, способным к развитию и модернизации. Российская Академия, учрежденная в 1783 году, в частности, была призвана систематизировать словарный состав и синтаксис русского языка. В 1789–1794 годах она выпустила словарь, а в 1802 году — грамматику.

Их появление не положило конец спорам о том, какой язык приличествует светскому обществу и художественной литературе, скорее подлило масла в огонь. Одна из сторон, ведомая историком и беллетристом Николаем Карамзиным, доказывала — русский литературный язык должен быть очищен от бюрократического и церковного влияния, в результате чего он приблизится к языку светского общества, то есть будет основываться на простом и элегантном синтаксисе французского. В подобной форме, говорил Карамзин, новорусский язык окажется лучше приспособленным как к интеллектуальным рассуждениям, так и к анализу чувств, чем старорусский с его косным церковнославянским и московским канцелярским корнями, к тому же испорченными петровскими заимствованиями. Его главный противник, адмирал Шишков, возражал, утверждая, что французскому стилю недостает веса и достоинства, к тому же он не имеет в России традиций. Религиозные истины, считал Шишков, могут быть выражены только на славянском, который задолго до возникновения французского существовал в Священных писаниях и в литургии.

Возможно, тот язык, который отстаивал Шишков, мог бы стать двигателем высокой русской культуры, если бы его развитие не было резко прервано имперским государством. На деле с конца XVIII века он стал употребляться только священниками, чья система образования, не знавшая модернизации, все еще поддерживала его наряду с латынью. Постепенно использование этого языка церковью становилось символом ее изоляции от имперской культуры, и в конце концов даже священнослужители отошли от него, правда, не настолько решительно, чтобы участвовать в интеллектуальных дебатах вплоть до последних десятилетий XIX века.

Обновленный русский язык открыл неведомые прежде возможности выразительности и логики, еще более приблизил образованных русских к европейской культуре и содействовал расцвету русской литературы в XIX и XX веках. Но все это было достигнуто за счет еще большего разрыва между двумя культурами, элитной и простонародной, разрыва, преодолеть который церковь оказалась не в состоянии.

Бенедикт Андерсон выдвинул предположение, что формирование общеупотребительного печатного языка, взятого из региона, окружающего монархический двор и столицу, является важнейшей стадией на пути создания нации. «Конвергенция капитализма и печатной техники… создала возможность для появления новой формы воображенного общества, которое подготовило сцену для современной нации». Нечто похожее происходило в России в конце XVIII — начале XIX века. Большую часть правления Екатерины и затем Александра I и дальше книгопечатание и издательское дело находились в руках частных предпринимателей, озабоченных тем, чтобы образовать и привлечь аудиторию, а также с прибылью распродать свою продукцию в больших городах, прежде всего в двух столицах.

Необязательно подобное положение дел вело к созданию благоприятных условий для писателей-беллетристов. В последние десятилетия XVIII века наибольшим спросом пользовались благочестивые и чисто практические труды, романы, приключенческие истории и детские книги. Высокую литературу писали для двора или богатых покровителей, облекая в форму соответствующих этим адресатам жанров: хроника, оды, трагедии, эпосы, сатира — то есть жанров, испытавших сильное влияние европейских образцов и соответствовавших вкусам и ожиданиям покровителей.

Устоявшиеся каноны литературных жанров разрушил тот же Карамзин, использовавший новый «сентиментальный» язык для романтических историй, действующими лицами которых стали обычные люди, историй, затрагивающих интимные чувства читателей. Позднее Карамзин перенес этот стиль на историческое повествование. Многотомная «История государства российского» (1804–1826) первой поднялась над сухостью и отрывочностью хроник и стала занимательным и познавательным чтением не только для специалистов. По словам биографа Карамзина Энтони Кросса: «Она стала богатым источником национальных тем как для декабристов, так и для консервативных писателей». Его лесть самодержавию также положила начало интеллектуальным дебатам на эту тему, затянувшимся на целое столетие.

В начале XIX века литературная жизнь постепенно перемещалась в более специальную и эгалитарную среду, в «семейные круги» писателей, критиков, редакторов и издателей, часто находивших приют в аристократических салонах, но со временем все более отдалявшихся от них и отыскивавших более скромные места сбора. Разговоры на таких собраниях проходили в неформальной обстановке, но темы были серьезными. Один из самых известных салонов устраивал сам Карамзин, а после смерти писателя — его вдова. Будущий славянофил и реформатор А. И. Кошелев, часто посещавший дом Карамзина, вспоминал об этом с самыми теплыми чувствами: «Предметом разговора не были философские материи, но это были не пустые петербургские сплетни. Литература, русская и зарубежная, важные события в Европе — особенно деятельность тогдашних великих государственных деятелей Англии, Каннинга и Хаскинсона — часто составляли содержание наших живых бесед. Эти вечера… освежали и питали наши души и умы, что было особенно полезно для нас в удушающей атмосфере Санкт-Петербурга».

Воодушевленные примером Франции, салоны, естественно, пытались и формировать общественное мнение. С течением времени они становились менее исключительными и более демократичными. Прилежный посетитель собраний, князь П. А. Вяземский, писал: «Парижское общество было тогда республикой, управлявшейся олигархией нового сорта, состоявшей из интеллигентных людей и litterateurs».[11]

В России в салонах тоже можно усмотреть зародыш такой республики, доступ в которую был открыт для тех, кто отвечал требованиям светского общества: уметь вести разговор и быть способным на литературную импровизацию в форме эпиграммы, bout-rimés,[12] стихотворения, с тем, чтобы записать небольшое сочинение в альбом какой-нибудь юной дамы или хозяйки салона.

Это означало, что в России «культурное строительство» происходило главным образом на зарубежной основе. Иначе говоря, гражданство зарождавшейся «республики образованных людей» предопределялось космополитическим воспитанием, при котором корни такого «гражданина» могли находиться в той же степени в Москве и Санкт-Петербурге, как в Париже и Лондоне (недаром романтический поэт в поэме Пушкина «Евгений Онегин» имел «геттингенскую душу»). Чтобы быть в полной степени русским, нужно было стать гражданином мира. С одной стороны, это значило, что русские интеллектуалы XIX века — и некоторые аристократы тоже — обладали широчайшей и универсальнейшей культурой и, пожалуй, не имели в этом отношении равных в Европе. С другой стороны, нигде в Европе элитные культуры и знания не были настолько отделены от церкви и рядовых людей, как в России. По терминологии Энтони Смита, горизонтальные связи, то есть связи с соседними элитами, намного перевешивали связи вертикальные, то есть связи с массами своей страны.

Еще одной особенностью развития русской культуры являлось то, что власти, особенно после восстания декабристов, с глубоким подозрением воспринимали любое проявление гражданского чувства — филантропию, инициативы в сфере образования, добровольные ассоциации, — видя в них источники недовольств и бунта. С таким же отношением столкнулась и литература, хотя в дуэли с ищейками режима имела определенные преимущества. В отличие от музыки и живописи, литература состоит из слов и, следовательно, может непосредственно комментировать политические и социальные вопросы; но в то же время сами слова способны нести различную смысловую нагрузку и не поддаваться однородному толкованию. Это создавало большие проблемы для цензоров: нелегко, не поставив себя в глупое положение перед образованной публикой (к которой принадлежали и сами цензоры), приписать тексту одно прямолинейное значение и со спокойной совестью объявить его неприемлемым.

Кроме того, в России уже существовала сеть независимых от правительства типографий и книжных магазинов, сформировалась значительная масса читателей, хотя их вкусы и не всегда соответствовали стремлениям писателей. «Конвергенция капитализма и печатной техники» уже состоялась и начала создавать «воображенное общество», поддерживаемое не указами и постановлениями, а творениями талантливых писателей.

У истоков всего этого движения стоял Виссарион Белинский. Идеи были для него не просто интеллектуальным времяпровождением — их следовало реализовать на практике. Но предварительно они должны быть распространены, доступны и понятны простым людям, и Белинский полагал, что лучше всего это может сделать художественная литература. Однако его подход к ней не был чисто утилитарным. Истина, считал он, прекрасна, и передавать ее следует в такой же прекрасной форме; поступать иначе — значит предавать ее сущность. «Я litterateur, — писал Белинский. — Я говорю это с болезненным, но гордым и счастливым чувством. Русская литература — моя жизнь и моя кровь».

Была еще одна причина, по которой он придавал литературе столь важное значение: подобно Карлайлу, Белинский верил, что она способна создавать чувство общности, выходя за рамки групповых интересов общественных классов и сословий. В 1840 году он жаловался Константину Аксакову: «У нас так много личностей вне общества, потому что Россия — это не общество. У нас нет ни политической, ни религиозной, ни научной, ни литературной жизни».

Задачу литературной критики Белинский решал в том же духе, что и Лютер в своем толковании Библии: выявлял истину, кроющуюся в тексте, делал ее более широко доступной и указывал на связи с другими текстами. Таким образом он формировал новую традицию. Как явствует из его языка, Белинский с позиций Гегеля рассматривал литературу как проявление самопознания Абсолютного Духа. В его представлении она играла жизненно важную роль в поступательном ходе истории, процессе, в котором на пути к прогрессу разные нации в определенное время берут на себя функцию ведущего. Белинский никогда не забывал горьких слов Чаадаева о пустоте русской культуры и презирал бессмысленный шовинизм официальных националистов. Он отвергал и то и другое и видел в литературе потенциал для самобытного российского движения вперед.

Белинский надеялся, что литература соединит разорванную социально-культурную ткань российского общества и сможет создать новый, невиданный тип; надеялся, что она «вымостит дорогу для внутреннего восстановления сословий, формируя общественное мнение и производя некий особый класс общества, который отличается от среднего сословия тем, что состоит не только из одних купцов и простолюдинов, но из людей всех сословий, собранных вместе через образование… в сердцевине которого исключительно любовь к литературе».

Литература станет тем средством, через которое Дух найдет самовыражение в России, форму, которая станет вкладом русского народа в мировую культуру и эволюцию мировой истории.

Однако прежде российская литература должна преодолеть младенческий период. Белинский считал, что культура каждой нации проходит три фазы. Первая, которую он назвал «естественная непосредственность», — фольклор, прямое культурное выражение этнических традиций народа. При всей своей ценности и одухотворенности он, в основном, не понятен иностранцам и, конечно, не является вкладом в мировую культуру. За первой фазой следует вторая, «абстрактный универсализм», когда писатели ассимилируют лучшее из мировой культуры, создавая свои произведения по зарубежным образцам: то, что получается в результате, достойно внимания, но часто бледно и безжизненно, лишено здоровой почвенности, свойственной фольклорной культуре. Тем не менее это конструктивная фаза — здесь Белинский не соглашался со славянофилами, — отмеченная в России Петром Великим. «Россия до Петра Великого была только народом. Она стала нацией вследствие толчка, данного ее великим преобразователем».

И наконец, наступает фаза «рационального сознания», когда культура может синтезировать всемирно-исторические элементы с собственными этническими традициями — период подлинного величия, когда нация привносит в мировую культуру нечто особенное и ценное. Белинский считал, что в эту фазу российская культура вступает как раз при его жизни. Первым произведением, на его взгляд, воплощавшим новое достижение, являлась поэма Пушкина «Евгений Онегин», так как включала элементы фольклора на более высокой ступени синтеза. Белинский назвал ее «первой истинно национальной русской поэмой» и увидел в Пушкине «не только поэта, но и представителя недавно пробужденного национального сознания». «Великий национальный поэт, — утверждал он, — способен заставить говорить и хозяина, и крестьянина, каждого на своем языке».

Если следовать логике Белинского, русской литературе, чтобы устранить этнический разрыв, нужно пойти к простым людям, дать детальную и достоверную картину их жизни, приступить к ассимиляции их языка, но не ради этнографических целей, а по моральным соображениям, и ради передачи сути национальной самобытности. Подобная литература критически показала бы условия жизни народа или перестала бы быть честной, но также предложила бы идеал лучшей жизни: ведь все истинное по-настоящему прекрасно, а подлинное произведение искусства не может быть иным.

Так родилась теория особого русского стиля в литературе: реалистичная, идентифицирующая себя с народом, пронизанная глубокими социально-политическими убеждениями и постоянно ищущая ответ на вопрос «что есть Россия?». Такое представление Белинского оказалось не только чрезвычайно заразительным, но и, можно сказать, пророческим. Именно подобная литература и тот язык, в который она была облачена, за следующие полстолетия сделали для закладки фундамента русского национального сознания больше, чем государство и церковь. Российское «воображенное общество» сложилось прежде именно под воздействием литературы. И все же само величие миссии, возложенной на литературу, постоянно давило на писателей, заставляя нередко выходить за рамки профессии и выполнять несвойственные роли политических комментаторов, общественных трибунов, даже религиозных пророков. Литературе также пришлось столкнуться с вопросом о том, что такое Российская империя, особенно в связи с очередным оживлением старого мессианского мифа.

Пушкин

Первым литературным трудом, вызвавшим искреннее восхищение Белинского, увидевшего в нем воплощение своих представлений о литературе, стал «Евгений Онегин» Александра Пушкина, «энциклопедия русской жизни». Характерно, что критик хвалил поэму за познавательные качества — безусловно, это сочинение действительно дает широкую картину русской жизни как в городе, так и в деревне, как среди элиты, так и среди простого народа. Но что заставляет русских снова и снова перечитывать поэму, так это описание духовных последствий жизни в обществе, регулируемом иностранными моделями, которые глубоко восприняты образованными людьми, но совершенно не проникли в народ.

Каждый из главных героев или героинь видит себя в кривом зеркале европейского образца и ищет судьбы в соответствии с этим искаженным отражением. У Онегина собственный образ жизни, щегольской, но без иллюзий, заимствованный из поэзии Байрона и гостиных Лондона и Парижа; Ленский, с его «геттингенской душой», декламирует свои любимые романтические стихи и в их свете неверно воспринимает свою невесту; Татьяна приходит в восторг от английских любовных романов и воспринимает Онегина как персонаж, сошедший с их страниц; а рассказчик петляет между ними, ведя такой же образ жизни, но при этом предстает немного более мудрым и печальным, способным внести в повествование долю здравого смысла, приобретенного собственным опытом.

Противопоставление элитной европейской и народной русской культур особенно заметно, когда Татьяна пытается рассказать своей старой няне, что влюблена. Старая женщина не понимает воспитанницу, ведь для нее брак связан не с любовью, а с болью и грустью и означает отрыв от семьи и подчинение чужому человеку.

Проблему наследия Петра Великого Пушкин решал в поэме «Медный всадник». Это не только хвалебная песнь Санкт-Петербургу, но и драматизация судьбы жителей города, обреченных на тяжелые условия существования в городе, построенном на неподходящем для строительства месте. Мелкий чиновник Евгений, «герой» поэмы, теряет возлюбленную, утонувшую во время наводнения, которое часто угрожало расположенной в заболоченной низине столице. В отчаянии бродя по городу, он оказывается у знаменитой скульптуры Фальконе, изображающей Петра на вздыбившемся коне. Сжав кулаки, в бессильной ярости Евгений проклинает «чудотворного строителя», а затем, пораженный ужасом совершенного святотатства, бежит прочь, преследуемый воображаемым стуком копыт, и в конце концов сходит с ума. В «Медном всаднике» Петр — творец великого города, но также безжалостный губитель, правитель, преследующий цель имперского величия без оглядки на законы морали и природы.

Воспитанный в традициях французского Просветительства (отец поэта восхищался Вольтером) с его материализмом и гедонизмом, Пушкин пересмотрел его идеи в свете личного опыта и опыта своих товарищей, участников декабрьского восстания (среди которых оказался бы и он сам — по собственному признанию Николаю, — если бы не находился в ссылке). В конце жизни поэт пришел к осознанию, что такая философия, с притязаниями на особые знания, способна породить как эгоистический и циничный имморализм, так и альтруистскую преданность.

В «Пиковой даме» Германн (примечательно, что у «героя» немецкое имя), молодой, отчаянно нуждающийся в деньгах офицер, готов пойти на любой безнравственный поступок, чтобы получить их. Узнав, что некая восьмидесятилетняя графиня владеет тайной трех волшебных карт, дающих возможность выигрывать любую партию, он, злоупотребляя чувствами ее юной воспитанницы, проникает в будуар графини и пытается угрозами выведать магический секрет. Сама старуха — порождение масонского французского Просветительства, узнала тайну в Париже от некоего графа Сен-Жермена, выдававшего себя за «Вечного Жида, изобретателя жизненного эликсира и философского камня».

Здесь мы видим пример распространенного убеждения, что все аморальные доктрины проникают в Россию с Запада, главным образом через евреев и масонов.

В последние годы жизни Пушкин отошел от поэзии, словно почувствовав, что стихи не в состоянии помочь в исследовании интересующих его вопросов, и обратился к художественной прозе и истории. Его беспокоил вставший после поражения восстания декабристов вопрос об особенностях развития России и причинах ее непохожести на большинство европейских стран. Он написал повесть и историческую хронику, посвященные восстанию Пугачева, в самом конце жизни занялся историей правления Петра Великого. Пушкин также основал журнал «Современник», словно сознавая, что, как ведущий писатель своего поколения, должен помочь литературе добиться большего значения в обществе.

«Современник» был первым предприятием подобного рода. Хотя сам Пушкин оказался неудачливым бизнесменом и вскоре начал испытывать финансовые трудности, а также вступил в конфликт с цензурой, все же журнал внес крупный вклад в литературную и интеллектуальную жизнь общества; стал прототипом «толстого журнала», публикующего не только беллетристику, поэзию и драму, но и дающего комментарии по общественно-политическим проблемам, знакомящего читателя с исследованиями по истории, этнографии, экономике и даже естественным наукам. Прилагательное «толстый» приобрело собственное особое значение, намекая на ту традицию, что более длинные публикации подвергались менее строгой цензуре. После 1865 года под такое определение попадали периодические издания с объема более 10-и авторских листов, цензоры полагали, что уже количество страниц способно отпугнуть менее образованного читателя.

В течение XIX века и особенно в периоды жестокой цензуры протекция, обеспеченная «толщиной» и «художественным» характером издания, позволяла помещать завуалированные иносказаниями, но вполне понятные искушенному читателю комментарии по широкому кругу вопросов, что было недоступно другим изданиям. «Толстые» журналы сами по себе стали центрами интеллектуальной жизни, каждый с собственным кругом писателей, критиков, обозревателей и публицистов, каждый с собственной политической тенденцией, славянофильской или фициально-националистической, либеральной или радикальной. Ежемесячные «залпы», выстреливаемые журналами, оказались, пожалуй, единственными общественными проявлениями политической жизни России на протяжении большей части XIX века.

Гоголь

Николай Гоголь — яркий пример писателя, переросшего рамки «художественной литературы» для выполнения более высокой миссии и растерявшего при этом своих восторженных почитателей. В начале карьеры провозглашенный Белинским как образец русского писателя, позднее Гоголь подвергся суровой критике того же Белинского и был заклеймен как «проповедник кнута».

Гоголь происходил из Полтавской губернии, одной из провинций Малороссии (так тогда называлась Украина). Ранние произведения писателя — это провинциальные зарисовки теплой и человечной, но в то же время ограниченной и банальной жизни в небольших городках и селах империи. Первая повесть, «Тарас Бульба», представляла собой романтизированный портрет казачества, ведущего непрекращающуюся борьбу против татар и поляков.

Вскоре Гоголь покинул Украину и отправился в Санкт-Петербург, мечтая о государственной службе и личной карьере. Во многих отношениях он был типичным детищем меритократической образовательной системы имперской России. Увиденное в столице испугало его: холодные, претенциозные фасады резко контрастировали со скромной, спокойной и доброжелательной атмосферой родины. Гоголь понял, что людей здесь ценят не по их достоинствам, а по положению — человек определялся местом в «Табели о рангах»; личности растворялись в административных иерархиях. Даже любовь и брак решались на основе иерархии. Герой «Записок сумасшедшего», поняв, что не может соперничать с камер-юнкером в борьбе за руку дочери начальника департамента, говорит себе: «Что это значит, не может быть свадьбы? Что, если он камер-юнкер?.. У камер-юнкера не бывает третьего глаза на лбу. И нос у него не из золота».

Такие столкновения мечты и реальности высекают бравурные пассажи, в которых пошлое и тривиальное переплетено с причудливым и фантастическим. Протесты «сумасшедшего» приводят к тому, что тот утрачивает способность рассуждать здраво и начинает мыслить сказочными категориями, которые представляются вполне естественными в фантасмагорической среде Санкт-Петербурга. «Почему я титулярный советник? По какой причине? Может, я на самом деле граф или генерал и просто кажусь титулярным советником… В конце концов, в истории множество примеров: простой человек, даже недворянин, обычный горожанин или крестьянин — и вдруг открывается, что он Великий князь или даже сам император». Молодой человек сходит с ума и уже готов поверить, что он король Испании.

Воображаемый мир Гоголя населен подобными героями, такими, как Акакий Акакиевич, мелкий чиновник из «Шинели», который становится «королем Испании», просто купив себе дорогую шинель. Снова внешние признаки определяют сознание человека, и шинель Акакия Акакиевича вызывает чувство самоуважения, совершенно не соответствующее его скромному рангу и ведущее к гибели.

Другой персонаж Гоголя — Хлестаков из «Ревизора» — беззастенчиво пользуется тем, что испуганные провинциалы принимают его за ревизора, присланного для проверки, чтобы требовать почестей и материальных подношений. Самый прекрасно разработанный персонаж — Чичиков из «Мертвых душ», успешно использующий характерное сосуществование закона и беззакония для увеличения собственного состояния за счет покупки крепостных крестьян, умерших после последней переписи. Здесь писатель играет на том, что официально все крестьяне, учтенные при последней переписи, считались живыми и на нелепой официальной терминологии числились «душами», как тогда назывался каждый взрослый налогоплательщик.

Во всех произведениях имперское государство с его мундирами, чинами и иерархиями приобретает некое кошмарное качество, поглощая и уничтожая человеческие жизни как духовно, так и физически, и становится воплощением всего аморального и антигуманного. Есть ли выход из этого извращенного мира? Гоголь надеялся, что есть, и что именно он — тот человек, который должен указать его людям. Вернувшись в Россию в 1839 году, через два года после смерти Пушкина, Гоголь обнаружил, что светское общество в иссушенной николаевским режимом стране жаждет видеть его в роли великого писателя, который откроет Истину. Принять на себя такую роль Гоголь был готов, но не в том смысле, как это понимали критики и публика: он желал быть пророком в библейском понимании этого слова и заявил, что первый том «Мертвых душ» — всего лишь «грязное крыльцо» к храму, которым станет вторая часть. Он давал понять, что собирается раскрыть смысл образа, завершающего первую часть, тройки, олицетворяющей Русь, которая «несется мимо всего на земле, пока другие люди и государства отступают в изумлении и уступают ей путь».

Увы, этому не суждено было сбыться. Мучительная работа над второй частью «Мертвых душ» символична для российского писателя той эпохи — желая выразить через свои произведения национальную идею, он наталкивается на суровую действительность и понимает, что при современном режиме Россия не может исполнить свою историческую миссию так, как это ему представляется. В итоге Гоголь сжег рукопись второго тома, не сказав об этом даже ближайшим друзьям. То, что можно считать объяснением, звучало так: «Нельзя писать о святыне, не освятив сначала свою душу».

Но вопрос, поставленный в конце первой части, так и остался без ответа: «Русь, куда несешься ты?».

Чувствуя приближение смерти, Гоголь написал нечто вроде исповеди и одновременно поучения с нейтральным названием «Избранные места из переписки с друзьями». Обращенное к соотечественникам размышление о Боге и смерти, о роли литературы в России, о необходимости преодолеть гордыню, грех XIX века. Гоголь видел себя пророком, призванным для проповеди покаяния, покорности и принятия существующего порядка, установленного Богом. Он так и не объяснил, что склонило его смириться с порядком, подвергнутым такой острой критике в первой части «Мертвых душ».

Как раньше все внимали Гоголю, так теперь все отвернулись от него. Самые суровые упреки посыпались со стороны Белинского, почувствовавшего себя преданным. Он заклеймил Гоголя как «проповедника кнута, апостола невежества, поборника обскурантизма и мракобесия». «России, — продолжал он, — нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение».

Один из современников, граф Соллогуб, писал о Гоголе, что тот «сломался под тяжестью собственного призвания, принявшего в его глазах огромные измерения».

В середине XIX века Гоголь оказался не единственным из русских писателей, кого пугали и одновременно прельщали ожидания и надежды, возлагаемые на них обществом Видя провал усилий церкви и государства защитить национальный образ России, приемлемый и для элиты, и для народа, и крупные авторы, и менее значительные невольно принимали на себя роли пророков и оракулов, не подходившие ни их характеру, ни таланту.

Толстой

Часто случается, что лучшим способом определения нации является противопоставление противнику. С этой точки зрения лучшего антигероя, чем Наполеон, трудно найти. Как в 1812 году французский император спровоцировал всплеск сознательного патриотизма во всем российском обществе, так и позднее он выступал отрицательной фигурой в ряде ключевых произведений XIX века. В пушкинской «Пиковой даме» аморальный и беспощадный мечтатель Германн наделен «наполеоновским профилем». В гоголевских «Мертвых душах» о Чичикове ходят слухи, что он «переодетый Наполеон», а то и сам Антихрист, несущий в себе мистическое число 666. В «Преступлении и наказании» Достоевского Раскольников, вдохновленный Наполеоном, убеждает себя, что великий человек может совершить любой поступок, каким бы безнравственным он ни представлялся для общественного мнения, и убивает старуху процентщицу. Во всех этих произведениях Наполеон воплощает тот принцип, что цель оправдывает средства, особенно если они рассчитаны на удовлетворение эгоистических и властолюбивых амбиций.

Наиболее затяжную полемику против Наполеона вел Лев Толстой, сделавший французского императора отрицательным персонажем патриотического романа «Война и мир». Первоначально писатель хотел остановиться на теме патриотизма, всколыхнувшегося после Крымской войны. Толстой намеревался сделать своего героя бывшим декабристом, после нескольких десятилетий ссылки возвратившимся домой в родное поместье. В романе он задумывал показать реформы 60-х годов как продолжение социального подъема периода правления Александра I. Однако в процессе работы писатель все больше погружался в предысторию декабристского движения, отыскивая его корни в победе над Наполеоном, прослеживая патриотические настроения в победе 1812 года и поражениях 1805–1807 годов. В ходе поисков претерпела изменения и природа патриотизма самого Толстого, в результате чего предполагаемая прелюдия сама стала огромным романом. Возможно, именно это произведение лучше всего показало россиянам их собственное национальное величие.

Одновременно странно и показательно, что самый патриотический из всех русских романов начинается на французском языке. В светском салоне идет разговор о Наполеоне, и хозяйка, Анна Шерер, отзывается о нем как об Антихристе. С этим наверняка согласились бы староверы, но действие происходит в совершенно другой обстановке. Хотя подобные взгляды имели распространение и среди крестьян, Шерер выражает их на языке самого Наполеона, к которому дворяне обращались, когда не хотели, чтобы слуги поняли, о чем они говорят. Шерер также не совсем понимает, почему Наполеон представляет такую угрозу для России, полагая, что ему нужны лишь Генуя и Лукка, как семейные уделы. Тем самым она проявляет свое полное непонимание доставшегося Наполеону наследия Французской революции и совершенно нового типа национализма, составлявшего главную силу императора.

Таким образом, уже вначале заявлены в миниатюре основные темы романа: подъем в народе патриотизма, принимающего в России и Франции совсем разные формы; роль вождей и их отношение к народу; нравственность войны и мира, человека и семьи.

Обновленный патриотизм Толстого принимает форму полемики с историками, преувеличивавшими роль вождей и сознательного планирования исторических событий. На его взгляд, решающее значение имеет совокупная сила случайных обстоятельств, а главное, моральный дух сотен тысяч простых людей. В битве при Бородино Толстой видит победу русских, ведь «не то победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным».

Этот патриотизм сосредотачивается не на генералах, не на дворянах и императорском дворе, а на всем русском народе, на крестьянах и рядовых солдатах. Концепция Толстого не лишена противоречий: писатель ясно видит огромную роль в повышении боевого духа войск и Александра I, и Наполеона, но это лидерство воплощается в моральном воздействии, а не в планировании.

Решающим фактором становится взаимная солидарность, сплоченность небольших солдатских групп, как, например, батарея, забытая командованием и ведущая бой у Шенграбена, или кавалерийский эскадрон Николая Ростова, предпринимающий импровизированную атаку во время стычки под Островным. В полку поддерживается «семейный дух»: когда Ростов возвращался после боя, он «испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский».

Согласно концепции Толстого, задача историка в объяснении крупных сражений, как, например, сражение под Бородино, становится похожей на работу математика, способного с помощью интегрирования учесть сумму качеств бесконечно малых величин.

Кутузов представляется автору мудрым командующим, потому что понимает ограничения своей роли и в основном лишь поддерживает, что происходит вокруг, стараясь не вмешиваться в то, что он не в силах контролировать. Наполеон полная противоположность русскому полководцу, этакий супернемец — Толстой ненавидит немцев намного больше, чем французов, к которым, подобно многим русским, испытывает определенную слабость даже тогда, когда те выступают в роли врага. Для Наполеона поле сражения — это шахматная доска, и он полагает, что своими решениями может оказать решающее влияние на ход битвы.

Концепция Толстого естественно перемещает центр тяжести в объяснении исторического процесса на простых людей, и не только на крестьян, но и на горожан и даже на некоторых дворян, сохранивших близость к народу. В его представлении индивидуальные решения тысяч людей порождают коллективный акт оставления и поджога Москвы. Всеобщее принятие неизбежной жертвы и страданий и составляет подлинный патриотизм, так отличавшийся от истеричной и псевдонародной риторики губернатора Москвы, графа Ростопчина.

Толстой далек от того, чтобы безоглядно восторгаться патриотизмом крестьян. В Богучарове, поместье княгини Марьи, «между ними всегда ходили какие-нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере… то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли)».

Приход Наполеона вызывает «ожидания Антихриста, конца света и чистой воли», и крестьяне отказываются эвакуировать княгиню при приближении французской армии. Ее столкновение с крепостными — наглядный урок взаимного непонимания крестьян и помещиков, даже благожелательно расположенных друг к другу.

При всем своем патриотизме Толстой видел, что крестьянское понимание собственности опасно отличается от дворянского. Работая над «Войной и миром», писатель в своем блокноте заметил, что «русские крестьяне отрицают самую осязаемую форму собственности, ту, которая меньше всего зависит от работы, ту, которая создает наибольшие препятствия к приобретению собственности другими — а именно, земли… Русская революция будет направлена не против царя и деспотизма, но против собственности на землю».

Толстому удается сочетать описание движений и конфликтов людских масс с пристальным вниманием к психологии и духовному развитию отдельных героев. Прежде всего это относится к Пьеру Безухову и Андрею Болконскому, по природе своей людям ищущим, неуютно чувствующим себя в окружающем мире и жаждущим полностью понять жизнь и свое место в ней. Оба отражают характерные для русского народа соблазны. Андрей Болконский тяготеет к рационализму, веря, что все социальные проблемы можно решить путем тщательно просчитанных административных действий: на время он входит в группу реформаторов, объединяющихся вокруг Сперанского. Пьер Безухов по контрасту — мистик, увлеченный масонством, убежденный, что однажды ему суждено убить Наполеона и стать спасителем России. Именно Безухов в конце романа находит решение своих духовных проблем, прислушиваясь к чистосердечному учению крестьянина Платона Каратаева, который проповедует смирение перед волей Господа.

Духовное хождение в народ Пьера суждено было повторить и самому писателю. Подобно Гоголю, Толстой пришел к убеждению, что литература — праздное занятие, игрушка для бездельников, а его истинная миссия состоит в проповеди слова Божьего. В отличие от Гоголя, Толстой сам создал религиозное движение, ставившее целью приспособление Евангелий к уровню восприятия и элиты, и масс.

Его вера представляла собой нечто вроде духовного народничества, исходившего из отрицания всего имперского наследия, в особенности правительства и вооруженных сил, ради новой этики мирного взаимного сотрудничества, которое, по его мнению, являлось главной идеей Нового Завета. Работы, содержавшие изложение этих мыслей, Святейшим Синодом были объявлены еретическими, а самого писателя отлучили от церкви. В последние годы жизни Толстой в некотором смысле превратился в старца, отвергнутого официальной церковью, но посещаемого интеллектуалами и крестьянами, ищущими мудрости и душевного покоя. Александр Солженицын назвал Толстого «альтернативным правительством». Вероятно, точнее будет сказать, что он воплощал альтернативную религиозную нравственность, приемлемую для светского века. Отказ церкви погребать его по православной традиции вызвал бурную общественную реакцию и студенческие беспорядки, сопровождавшиеся массовой отставкой профессоров Московского университета.

Достоевский

Обстоятельства жизни Федора Достоевского сложились так, что он лично столкнулся со стеной, разделяющей образованные слои населения и народ. Когда Достоевский был студентом, его отец умер при обстоятельствах, дающих основание предположить, что он был убит крепостными. Последние исследования заставляют усомниться в этой версии, но молодой Достоевский, вероятно, был убежден в ее правоте. Случившееся породило в нем глубокое чувство вины, потому что, ведя распутный образ жизни, он часто клянчил у отца деньги и теперь считал, что именно вследствие ужесточенных требований крестьяне и убили отца. Ранние произведения Достоевского пронизаны сочувствием к «униженным и оскорбленным» и проявляют острое понимание психологического и духовного бремени бедных.

Возможно, именно чувство вины, рожденное сознанием несправедливости крепостного права, побудило Достоевского вступить в кружок молодых интеллектуалов, руководимый чиновником Министерства иностранных дел М. В. Петрашевским. Тот, воодушевленный теориями французского социалиста Шарля Фурье, мечтал о реорганизации общества в сеть производственных кооперативов. Участников группы арестовали, и хотя их заговор не зашел дальше разговоров, приговорили к смертной казни. В последнюю минуту осужденных помиловали и сослали на каторгу. Это возвращение к жизни оказало на Достоевского глубокое впечатление. Он писал брату, что никогда раньше духовная жизнь не билась в нем с такой силой. «Я рождаюсь в новой форме».

Тогда же с ним случился первый приступ эпилепсии; впоследствии приступы повторялись, принося мгновения одновременного ужаса и озарения, которые придавали творчеству писателя характерную болезненную восторженность.

Каторга позволила Достоевскому лично узнать, какова жизнь непривилегированных классов в самодержавном государстве, присвоившем себе неограниченную власть над подданными и не сдерживаемом никакими законами, ни людскими, ни божественными. Больше всего его мучило, что абсолютную власть над ним имеет комендант, некий майор Кривцов, нередко хваставший, что за малейший проступок может приказать высечь виновного розгами. Власть подобных людей над своими соотечественниками, власть, вскормленную имперским государством, Достоевский считал совершенно разлагающей.

«Кто испытал раз эту власть… безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека… и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее образ божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка: оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь».

На взгляд Достоевского, духовная извращенность садизма угрожает не только отдельным личностям, но и всему обществу.

«Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда… К тому же пример, возможность такого своеволия действуют и на все общество заразительно: такая власть соблазнительна… Одним словом, право телесного наказания, данное одному над другим, есть одна из язв общества, одно из самых сильных средств для уничтожения… всякой попытки гражданственности…»

Каторга углубила осознание писателем собственной оторванности от простого народа. Даже при том, что теперь он жил вместе с простыми людьми и разделял все тяготы, они не приняли его за своего. Желание Достоевского-социалиста, православного христианина и русского патриота понять простых людей и чем-то помочь не смягчали их отчужденности. Они не принимали писателя, даже когда тот пытался присоединиться к их протестам по поводу плохих условий питания в столовой. Надклассовая солидарность ничего для них не значила. Достоевского тоже отталкивала их стихийная жестокость, оскорблявшая его веру в то, что народ несет в себе зачатки гармоничной социальной жизни.

Постоянное напряжение, разочарованность и страх, порожденные суровыми условиями каторги, обострили его болезнь. Писатель пережил религиозное озарение, отчасти под впечатлением безобразной, случившейся на его глазах сцены, когда несколько каторжан до полусмерти избили пьяного татарина. После, лежа в бараке, Достоевский припомнил случай из детства, когда какой-то крепостной помог ему успокоиться — мальчику показалось, что за ним гонится волк.

«Может быть, только Бог видел сверху, какое глубокое и просветленное человеческое чувство, какая трогательная, почти женская нежность наполнила сердце грубого, неграмотного крепостного».

Даже на каторге Достоевский наблюдал в русских крестьянах проявления прекрасных человеческих качеств: во время празднования Пасхи и Рождества, когда устраивались любительские театральные представления, «странный отблеск детской радости, милого, чистого удовольствия сиял на этих изборожденных, клейменых лбах и щеках, в этих взглядах людей, доселе мрачных и угрюмых».

Воспоминания об этих коллективных праздниках и личный опыт знакомства с темной стороной человеческой натуры заставили Достоевского отбросить идею, что рациональное и гуманное общество может быть навязано людям группой интеллигентов. Наоборот, последние романы постоянно полемизируют с русским социализмом. Так, в «Записках из подполья» высмеивается идея совершенного общества в хрустальном дворце, изложенная Чернышевским в книге «Что делать?». Достоевский пришел к убеждению, что способность крестьян подниматься над грехом, преодолевать границы мерзкой повседневности — пусть даже ненадолго, во время общих празднеств унаследованной христианской веры — просветит интеллигентов и возвратит их в общество, от которого они сами оказались отчужденными из-за своего рационализма. Это и стало ядром послания людям, которое писатель до самой смерти излагал не только в романах, но и в статьях.

Достоевский считал, что заново открыл истинную православную и народную Россию, скрытую Россией рационализма, материализма и социализма, и что его цель состоит в том, чтобы создать образ — если угодно, икону — настоящей России как средство переориентации взглядов общественности. Эта настоящая Россия виделась ему маяком для других наций: «Она произнесет решающее слово великой всеобщей гармонии», которое примирит воюющие и несчастные народы Европы. Такова тема «Дневника писателя», «Братьев Карамазовых» и речи на пушкинском юбилее в июне 1880 года.

Для выражения своих идей в «Братьях Карамазовых» Достоевский привлек полузабытую русскую традицию старчества. Особую часть текста составляют автобиография и духовные размышления отца Зосимы. В ранней жизни Зосимы заметны черты, характерные для так называемых «юродивых», людей, чье слабоумие или безумие и аскетический образ жизни, по сути, являются вызовом условностям и лицемерию «нормального» человеческого общества. Молодой Зосима воодушевлен примером старшего брата, атеиста, который в конце короткой жизни обратился к религии и проповедовал всеобщую любовь и прощение: «Мы все виноваты… за всех и за все».

Так Достоевский придал крестьянской традиции и административной категории круговой поруки искупительное духовное значение.

Свою взрослую жизнь Зосима начал так, как свойственно элитной молодежи императорской России: посещал кадетский корпус, учился манерам и французскому, завоевал популярность товарищей по полку. Но внезапно порвал со всем, на дуэли отказался стрелять в своего противника и попросил у него прощения — это так противоречило полковым нравам, что Зосиме пришлось уйти из армии, которую он сменил на монастырь. Опыт и долгие годы аскетической дисциплины дали право обращаться к своим ученикам с советом: «От народа спасение Руси… Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая православная Русь. Берегите же народ и оберегайте сердце его. В тишине воспитайте его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ — богоносец».

Достоевский так и не написал планировавшееся продолжение романа, так и не развил образ Алеши, «святого грешника», как представлялось писателю. Алеша должен был повторить путь Зосимы, пройдя испытание атеистическим социализмом, и стать старцем. Но даже без написанных томов мы можем сказать, что до некоторой степени Достоевский выполнил задачу, поставленную Гоголем во втором томе «Мертвых душ»: показать воображаемое спасение России. При этом он более или менее игнорировал официальные структуры империи, сосредотачиваясь на православном христианстве и крестьянстве как источниках спасения.

Написав «Братьев Карамазовых», Достоевский стал центральной фигурой «литературного строительства России». В своей жизни и творчестве он более, чем какой-либо другой писатель, воплотил противоречивые чувства надежды и страха, одолевающие всех мыслящих россиян, когда те пытались понять, что такое Россия, и представить, какой она должна быть. В последних романах Достоевский предложил образ «народа-богоносца», не только отмеченного исключительными страданиями, но и облеченного исключительной миссией явить другим народам истинность православного христианства.

Это был мессианский национальный миф, идея «святой Руси», переформулированная для конца XIX века, для Европы, постигшей науки, достигшей материального прогресса и создавшей национальные государства. Достоевский соединил его с послепетровским императорским мифом, надеясь, что такая концепция может быть претворена в практической великодержавной политике. Во время Балканской войны 1877–1878 годов писатель предвещал завоевание «Второго Рима», Константинополя, и наступление «вечного мира» в славянском духе. «…Война наша вовсе не вековечный и зверский инстинкт неразумных наций, а первый шаг к достижению вечного мира, в который мы имеем счастье верить, к достижению воистину международного единения и воистину человеческого преуспеянья!»

Таким образом, Достоевский ближе, чем кто-либо, подошел к соединению двух несовместимых русских мифов в единый образ: империя, величие которой парадоксально объясняется пассивностью народа, униженного и страдающего, способного воспринимать и развивать культуру других народов. В представлении писателя многонациональная империя соединяется с сельской общиной.

Пушкинский юбилей 1880 года

Событием, в наибольшей степени способствовавшим кристаллизации литературы как носительницы русского национального сознания, оказалось торжественное открытие памятника Пушкину в Москве в 1880 году. Пушкин уже давно стал фигурой, вызывающей восхищение обеих сторон политического раздела — официальной России и ее упорных противников, — следовательно, он единственный мог бы превратиться в мостик, связывающий обе стороны.

В начале 60-х годов выпускники Александровского лицея пытались собрать деньги на памятник Пушкину и получили поддержку Министерства внутренних дел. Но затем инициатива постепенно заглохла, возможно, из-за ухудшения политической атмосферы в конце 60-х. В 70-е годы идея возродилась, но с тем отличием, что местом установки памятника избрали не Царское Село, а Москву, не только родной город Пушкина, но и древнюю столицу России, символ возрождения после наполеоновского вторжения.

Деньги на памятник собирали литераторы, школьные учителя, журналисты, правительственные чиновники, императорская семья и всевозможные провинциальные клубы и общества. Организатором выступило Общество любителей русской литературы, которое с конца 50-х годов пыталось созвать форум в поддержку требования свободы слова и независимости литературы. Оно регулярно проводило для этого банкеты — единственную разрешенную властями форму общественных собраний — в память чуть ли не каждого писателя.

Празднование состоялось во время «перемирия» (оказавшегося, правда, весьма недолгим) между террористами и режимом так называемой «диктатуры сердца» Лорис-Мели-кова. Общество сделало все возможное, чтобы собрать вместе писателей и журналистов самых разных политических убеждений и эстетических взглядов, например, либерала-западника Тургенева и имперского националиста Каткова. В некотором смысле, это была последняя попытка объединить кружки 40-х, члены которых так далеко разошлись в национальных вопросах.

Усилия увенчались лишь частичным успехом. На банкете Тургенев подчеркнуто не поздоровался с Катковым. Толстой вообще не появился, он все больше отходил от общества и литературного мира, убежденный, что литература последнего полувека, не обращаясь к народу, стала аморальной и поверхностной. Юбилей прославился благодаря двум выступлениям, одно из которых стало достоянием русской литературной истории. На первом из них. Тургенев как бы отвечал возражениям Толстого, обращаясь к различию, проведенному Белинским, между «народным» и «национальным». Пушкина, соглашался он, читают, «но не народ, а нация», но народ научится читать его и, поскольку искусство — это «восхождение жизни к идеалу», одновременно облагородит себя и откроет при этом «свое истинное национальное сознание».

Речь, оказавшую наибольшее впечатление, произнес Достоевский. Он написал ее, работая над «Братьями Карамазовыми», и изложил те же идеи спасения России православным христианством и общинным духом крестьянства. Достоевский воспользовался чаадаевским образом россиянина как «странника», вечно ищущего правды, и призвал его спуститься к народу, чтобы отыскать там истину.

Подобно Белинскому, Достоевский считал, что литература может выразить сущность нации и внести свой вклад в эволюцию истории. Пушкин сыграл особую роль в этом процессе, ведь «он один из всех мировых поэтов обладал свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность», он становится Фаустом, Дон-Жуаном или «угрюмым северным протестантом»; он говорил на языке, общем для всех людей, существовавшем до вавилонского смешения. «Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским… значит, стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите… стать настоящим русским и будет значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей».

В представлении Достоевского Россия была сверхнацией, чья миссия состоит в создании условий, при которых другие нации смогут развиваться и решать свои конфликты под условием, что они признают ведущую роль России. Русский народ особо отмечен Христом: он претерпел страдания, каких не выпало на долю ни одного другого европейского народа. Страдания принесли русским своеобразную смиренную мудрость, необходимую, чтобы нести свет Христова спасения другим народам.

Именно такой образ России убедил образованных россиян, каково истинное предназначение их нации. Это была как бы духовная привязка геостратегического положения России: необъятные территории, неустойчивые границы, этническое разнообразие. Влияние этого образа ощущалось не только в конце XIX века, но в еще большей степени при коммунистическом режиме, враждебном Достоевскому. Советские идеологи отрекались от идей писателя, но эти идеи выжили в библиотеках и культурном подполье и, выйдя оттуда в 1990-е годы, стали путеводной нитью для столь разных людей, как Солженицын и Руцкой.

Возникновение канона

Конечно, при всем энтузиазме, вызванном речью Достоевского, всегда можно было, как, например, Толстой, возразить, что большинство крестьян никогда не слышали о Пушкине, и следовательно, его нельзя считать символом единой русской нации. Однако с наступлением новой эры распространения начального образования положение стало меняться, и общественность уже начинала распространять среди народа хорошую литературу.

В 1899 году сам император распорядился устроить празднование столетнего юбилея Пушкина. Событие сопровождалось церковными службами, реквиемами, публичными чтениями и распространением портретов поэта. Митрополит Санкт-Петербургский назвал Пушкина «славным сыном русской земли» и, несмотря на бурную жизнь, «христианином».

Российские издатели, деятели образования и филантропы принялись распространять произведения писателей XIX века: кто-то ради коммерческой прибыли, кто-то в интересах народного просвещения. В период с 1880 по 1895 год Комитет грамотности Санкт-Петербурга выпустил почти два миллиона книг, включая произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Короленко. Подобные комитеты действовали в Москве и Харькове. Издатель Сытин вместе с Толстым и его учеником, В. Чертковым, основал серию «Посредник», вначале ориентированную на назидательные произведения для крестьян, но затем переключенную на классику. Популярный иллюстрированный еженедельник «Нива» для привлечения подписчиков выпускал дешевые издания Достоевского, Чехова, Горького и других писателей. Иногда школьные учителя покупали их на свои скромные сбережения для детей в своих школах.

Правда, только что научившиеся читать крестьяне предпочитали другую «литературу»: дешевые романы, приключенческие истории, гороскопы и т. п. И все же появилась читающая публика, которая, по крайней мере в городах, не состояла только из элиты и которая, получив среднее образование, тянулась к иллюстрированным еженедельникам и литературным приложениям. Появились издатели, управлявшие вкусами этой публики и направлявшие ее интерес на произведения, способствовавшие пробуждению национального сознания.

К концу XIX века начала формироваться настоящая русская нация в виде читающей публики, «воображенного общества», чье выживание в советский период сохранило возможность — только возможность — того, что Россия еще может стать национальным государством.

Часть 4 Имперская Россия под давлением

Глава 1 Реформы Александра II

Послекрымский кризис

Поражение в Крымской войне для россиян оказалось сильнейшим шоком, повлекшим переоценку империи и ее места в мире. Именно это поражение обнажило то, о чем многие давно догадывались: какой-то внутренний недуг подрывал возможность империи поддерживать роль великой европейской державы. Поражение наглядно продемонстрировало, что армия, имеющая репутацию сильнейшей на континенте, даже не смогла защитить укрепленную базу на собственной территории, сражаясь с войсками, присланными туда за тысячи миль. Говорят, на смертном одре Николай I произнес приговор своей системе, предписав сыну принять меры для устранения «беспорядка в командовании».

Недостатки русской военной армии не в последнюю очередь объяснялись отсталостью промышленности и средств сообщения, а также неустойчивым состоянием финансов. Страна была не в состоянии ни произвести вооружение, равное тому, которое имели противники, ни купить его за границей. Большая часть того, что было доступно, включая оружие и продовольствие, так и не попала к театру военных действий из-за распутицы на дорогах, связывающих южные районы с центром империи.

Не менее тревожным сигналом для властей стало недовольство крестьян, проявившееся в ходе войны. После появления призывов к добровольцам вступать в ополчение, на сборные пункты явилось намного больше крепостных, чем могла принять армия. Как и в 1812 году, они явно надеялись, что после службы получат свободу. Крестьяне, не принятые в ополчение, выражали недовольство, которое иногда даже выливалось в беспорядки, особенно на Украине и на юге страны. Прибывшие на место жандармы обычно находили крестьян в патриотическом и верноподданническом настроении, желающих служить царю, но часто недовольных той или иной новой повинностью, наложенной помещиком. Даже после того, как закончилась война, крестьяне продолжали направляться в Крым, где, как они упорно доказывали, «на Перекопе, в золотой палате сидит царь, который дает свободу всем, кто приходит, а те, кто не приходят или опаздывают, остаются, как и прежде, крепостными своих господ».

Крымское поражение угрожало не только внутреннему строю России. Парижский договор лишал ее каких-либо особых прав в пределах Османской империи и запрещал иметь флот или военные базы на Черном море. Таким образом, Россия утрачивала влияние на Ближнем Востоке и не могла вновь построить Черноморский флот и защищать торговые суда, осуществлявшие внешние торговые операции.

Такие ограничения серьезно ослабляли внешнюю мощь и положение России. После 1815 года империя играла ключевую роль в системе, созданной Венским конгрессом, затем удерживала баланс сил после ее распада; теперь же превратилась в слабый и ненадежный компонент нестабильной анархичной Европы. Россия стала лишь одним из европейских государств, наиболее сильными из которых были национальные государства с быстро развивающейся индустриальной базой. В течение двух последующих десятилетий к ним присоединились Германия и Италия. В Европе нормой становилось индустриальное национальное государство; те же, кто не отвечал этой модели — империя Габсбургов, Османская империя и Россия, — отставали, слабели и приближались к распаду.

Необходимость в переоценке давно ощущалась в кружках и салонах, бывших в николаевской России единственным форумом для серьезных интеллектуальных дискуссий. С ослаблением цензуры дискуссии выплеснулись на публику, и тут оказалось, что славянофилы и западники имеют намного больше общего, чем предполагалось вначале. И те и другие в случае необходимости были готовы отказаться от крайностей и согласиться на отмену крепостного права и создание институтов, которые позволили бы образованной и политически сознательной публике поддержать режим.

Перемены начались уже в ходе войны, которая вызвала у интеллектуалов прилив тревожного и критического патриотизма. Славянофил Александр Кошелев заявил, что «мы были убеждены, что, быть может, поражение России сноснее для нее и даже полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время».

Официальный историк Михаил Погодин воспользовался случаем, чтобы обратиться к Николаю I с призывом к созданию более открытой политической системы: «Рассей лучами милости и благости эту непроницаемую атмосферу страха, скопившуюся в продолжение стольких лет, войди в соприкосновение с народом, призови на работу все таланты — мало ли их на Святой Руси! — освободи от излишних стеснений печать, в которой не позволяется теперь употреблять даже выражение общее благо, вели раскрыть настежь ворота во всех университетах, гимназиях и училищах… Не свет опасен, а тьма».

Петр Валуев, губернатор Курляндии, принадлежавший к западникам, давно входил в модные литературные кружки, был знаком с Пушкиным и Лермонтовым и женат на дочери поэта Вяземского. Тем не менее его диагноз был облечен в термины, схожие со славянофильскими. В 1855 году Валуев написал царю письмо, в котором предупредил: величайшая опасность режиму заключается в утрате связи с народом. «Везде преобладает у нас противоположение правительства народу, казенного частному — вместо ознаменования их естественных и неразрывных связей. Пренебрежение к каждому из нас в особенности и к человеческой личности вообще водворилось в законах».

Примерно в таком же настроении пребывал славянофил Юрий Самарин, бывший член Елагинского салона. «Мы сдались не перед внешними силами западного союза, а перед нашим внутренним бессилием. Усыпление мысли, застой производительных сил, разобщение правительства с народом, разъединение сословий, порабощение одного из них другому… отнимают возможность у правительства располагать всеми подвластными ему средствами и… прибегать без страха к подъему народной силы».

Славянофилы и западники сходились во мнении, что если и существует главная проблема, подрывающая силу, производство и международное положение России, то это крепостное право. Как выразился западник и близкий друг Грановского, Б. Н. Чичерин: «Человек, связанный по рукам и ногам, не может совладать с человеком, который пользуется свободным движением всех членов. Крепостное состояние есть верига, которую мы влачим за собой и которая приковывает нас к одному месту, между тем как другие народы неудержимо стремятся вперед. Без уничтожения крепостного состояния невозможно разрешение никаких вопросов, ни политических, ни административных, ни общественных».

Константин Кавелин, член кружка Грановского и ученик Белинского, перечислил препятствия на пути осуществления разумных реформ, связанные с существованием крепостничества: «… Преобразование рекрутского устава невозможно, потому что оно повело бы к уничтожению крепостного права; невозможно изменить теперешнюю податную систему, потому что корень ее в том же праве; нельзя по той же причине ввести другую, более разумную паспортную систему; невозможно распространение просвещения на низшие классы народа, преобразование судоустройства и судопроизводства, уголовного и гражданского, полиции и вообще администрации и… цензуры… потому что все эти преобразования… повели бы к ослаблению крепостного права».

Не менее важно и то, что существование крепостного права препятствовало модернизации армии и, таким образом, обременяло казну огромными и непродуктивными военными расходами. Как указал занимавшийся армейской реформой Р. А. Фадеев, «при крепостном праве всякий поступающий в солдаты становился вольным, а потому нельзя было, без потрясения всего общего склада, пропускать слишком много людей через военную службу, иметь в списках мирного времени все количество солдат, нужных для войны».

Юрий Самарин определил крепостничество как нравственный и правовой раскол российского общества. «Почему двадцать два миллиона подданных, платящих государственные подати, служащих государственную службу, поставлены вне закона, вне прямого отношения верховной власти, числясь в государстве только по ревизским спискам, как мертвая принадлежность другого сословия?»

В целом очевидно, что политическая, экономическая и военная система, давшая России возможность создать, защитить огромную империю и стать великой европейской державой, теперь не только не помогала сохранить этот статус, но даже и угрожала ему. Крымская война продемонстрировала это со всей очевидностью и, таким образом, устранила табу на дискуссии о радикальных переменах, в течение нескольких десятилетий сдерживавшее даже тех государственных деятелей, которые понимали хрупкость существующего порядка. Впервые с начала XVIII века радикальная реформа представлялась менее опасной, чем бездействие.

Для того чтобы устранить провал между собой и народом и подвести Россию к превращению в национальное государство, режим мог выбрать одну из двух стратегий. Первая — гражданская: создать институты, дающие возможность различным социальным и этническим группам отчетливо сформулировать и отстоять свои интересы и принять участие в политическом процессе. Эта политика — с отступлениями и оговорками — в основном проводилась при Александре II. Вторая — этническая: постараться сблизить народ и империю, укрепив национальное самосознание русских и русифицировав нерусских. Подобная политика началась еще при Александре II, но более сознательно и последовательно ее осуществляли его преемники, Александр III и Николай II.

Сторонников обеих стратегий можно было обнаружить в кружках и салонах. В конце 1850-х и начале 1860-х годов большинство поддерживали гражданскую стратегию, но многие, столкнувшись с трудностями и недостатками реализации этой стратегии, постепенно перешли на другие позиции.

Из основных сторонников гражданской политики многие были членами Императорского географического общества или завсегдатаями салона Великой княгини Елены Павловны. Лидером кружка молодых чиновников Министерства юстиции и внутренних дел являлся Николай Милютин, впоследствии сыгравший важную роль при подготовке закона об отмене крепостного права. Милютин поддерживал регулярные связи с ведущими журналами, такими, как «Современник», «Отечественные записки», и писателями Герценом, Некрасовым и Тургеневым. Во всех кружках царил дух откровенного юношеского критицизма по отношению к старшим. Императорское географическое общество также продолжало работу Академии, начатую еще в XVIII веке, по сбору материалов о природных и человеческих ресурсах России. Его члены рассматривали это как подготовку к реформам, в которых они надеялись когда-нибудь принять участие. Некоторые впоследствии работали в составе Главного комитета, выработавшего окончательный вариант указа об освобождении крестьян.

У большинства молодых и не очень молодых реформаторов сохранилась гегельянская уверенность в прогрессе. Они не сомневались, что под их умелым руководством российское общество двинется к правовому порядку, к более продуктивной экономике и к равенству всех подданных в правах и обязанностях. Это не значит, что они хотели покончить с самодержавием, наоборот, большинство считало: самодержавие необходимо — по крайней мере в ближайшем будущем, — чтобы провести общество через трудное время преобразований, когда нужна сильная и беспристрастная власть. Однако они все же намеревались ограничить ее произвол и личную прихотливость рамками закона, основания для чего были заложены кодексом 1833 года. Под этим понимались отмена крепостного права, гарантированная защита подданных со стороны закона, большая гласность в общественных делах и установление тесного контакта подданных с государством как во властной его роли, так и в покровительственной.

Однако гласность не означала свободу слова, а верховенство права не означало выборного законодательного собрания. Реформаторы Александра II полагали, что они — и только они — обладают достаточно широким умственным горизонтом и достаточным беспристрастием, чтобы руководить процессом реформ, не нанося вреда обществу. В этом отношении реформаторы так же, как Николай I, не доверяли общественной инициативе. При проведении огромной и трудоемкой реформаторской работы был лишь один случай, когда власти сочли необходимым посовещаться с одним из слоев общества — к выработке проекта указа об освобождении крепостных привлекли дворянство. Дворянские собрания участвовали в предварительном обсуждении сначала на местном уровне, затем делегаты приняли участие в работе Редакционной комиссии в Санкт-Петербурге, где после переработки всех предложений определялась окончательная форма закона.

На всех стадиях от помещиков требовалось не больше, чем представление отдельных деталей. Когда кто-то пытался поднять вопросы принципиального значения и выдвинуть программу политических требований, то удостаивался официального выговора, хотя позднее некоторые такие предложения все же были приняты. Вся основная работа велась в столичных кабинетах, подальше от глаз общественности.

Освобождение крепостных крестьян

Краеугольным камнем реформ была отмена крепостного права, в результате чего, по приблизительным подсчетам, половина крестьян освободились от личной зависимости, а это, при гарантии сохранения земли, расчищало путь для превращения их в мелких землевладельцев и полноправных граждан, имеющих возможность участвовать в политической жизни и в рыночной экономике страны. На практике получилось не совсем так. Условия освобождения в части, касавшейся земли, разочаровали большинство крестьян, породив глубокое чувство обиды. Кроме того, более не будучи крепостными, крестьяне оставались изолированными в рамках так называемых «сельских обществ», как правило, прежних деревенских общин, состоявших только из крестьян; священники, учителя, врачи и прочие проживавшие на селе люди из этих новых учреждений исключались.

Крестьяне оставались прикрепленными к сельским обществам, которые, в частности, хранили их паспорта до полного расчета за выделенную землю, причем срок выкупных платежей предусматривался в 49 лет; в течение этого срока крестьяне не могли ни продать свои наделы, ни использовать их в качестве залога для получения займа. Они были субъектами правовой системы, отличной от той, которая вводилась для остального населения, подлежали юридической власти отдельных волостных судов, и по-прежнему к ним применялись телесные наказания, распространялась круговая порука. По существу, крестьяне подвергались своего рода социальному апартеиду. На волостном уровне для них предусматривались особые собрания и суды.

Даже в административном и юридическом смысле крестьяне не были полностью включены в имперские структуры. Правда, у них появились новые права: они могли участвовать в выборах в уездное земство, а сельские и волостные чины могли служить в жюри присяжных при рассмотрении уголовных дел. Но земства не имели юрисдикции над волостями, которые были высшими крестьянскими представительными институтами. Единственным лицом, осуществлявшим официальные властные полномочия в деревне, был так называемый мировой посредник, обычно назначаемый правительством из местных дворян. Его главная функция состояла в том, чтобы надзирать за заключением договоров по передаче земли крестьянам. В 1874 году эту должность упразднили, и впоследствии между правительством, земствами и крестьянскими обществами координация почти отсутствовала: то, что требовалось в этом отношении, осуществлялось через полицию, как чаще всего и бывало в России, когда все другие институты отсутствовали или доказали свою неэффективность.

Правительство, обеспокоенное недостаточным контролем над большинством населения, в 1889 году учредило пост земского начальника. Обычно эту должность занимали представители дворянства: в их власти было вносить поправки и отменять решения волостных судов и сельских и волостных сходов. Возможно, появление земских начальников улучшило координацию, но определенно не укрепило гражданские права крестьян и не увеличило их участия в политике.

Реформа возбудила потенциально взрывоопасное недовольство крестьян и не привела к их интеграции в политическое сообщество, так как не обеспечила гражданских прав, не закрепила за ними имевшуюся собственность и не создала для них институтов, входящих в административную сеть империи. В некоторых отношениях реформа даже усилила их сегрегацию. Это было тем более опасно, что в условиях социально-экономических перемен крестьянам уже в ближайшее десятилетие предстояло вступить в более тесный контакт с городской культурой и общеимперской экономикой. Крестьяне при этом не чувствовали себя принадлежащими к определенной политической нации и не испытывали особого уважения ни к имперскому праву и учреждениям, ни даже к самой собственности.

Местное самоуправление

Создание земств в 1864 году и городских учреждений в 1870-м впервые дало России требуемую сеть выборных местных законодательных собраний. В земских выборах участвовали землевладельцы, городские жители и крестьяне, причем избирательная система частично основывалась на сословном принципе и частично на имущественном цензе. Сама система отражала неуверенность властей относительно того, останется ли Россия иерархическим обществом, основанным на государственной службе, или же станет более открытым гражданским обществом.

Распределение мест давало преимущество крупным землевладельцам и богатым горожанам, но в то же время крестьяне в силу явного численного преобладания имели большинство во многих районах страны; в уездных земствах пропорция представителей от каждой курии выглядела так: от крестьян — 42 %, от крупных землевладельцев — 38 %, от горожан — 17 %. Муниципалитеты по своему составу были более элитные — жесткий налоговый ценз обеспечивал преимущество богатой части горожан.

Например, в Санкт-Петербурге жители распределялись по трем категориям в следующей пропорции: 1-я — 202 голоса, 2-я — 705 голосов, 3-я — 15 233 голоса; при этом количество депутатов от каждой категории было одинаковым. Примечательно, что земства учреждались лишь в тех регионах, где, как в городах, так и в сельской местности, преобладающую массу населения составляли русские. Правительство не рисковало передавать местные органы самоуправления этническим группам, которые могли бы использовать их для сепаратистских целей.

Земства позволяли другим собственникам, дворянам и, до некоторой степени, крестьянам, участвовать в местных делах, особенно в развитии образования, здравоохранения, путей сообщения и экономики. Дворяне и их бывшие крепостные учились работать вместе, и по крайней мере, в некоторых регионах это удалось. В 1865 году Кошелев докладывал о первых сессиях уездного земства в Рязанской губернии: «… Гласные из крестьян, наши вчерашние крепостные люди, сели между нами так просто и бесцеремонно, как будто век так сидели; они слушали нас с большим вниманием, спрашивали объяснение насчет того, чего не понимали, и соглашались с нами со смыслом…»

Возможно, крестьяне несколько робели, но есть сведения, что, будучи введенными в местные органы, все же вносили в работу определенный вклад.

Еще более важным можно считать то, что впервые в работе местного самоуправления приняло участие так много людей, имеющих профессиональную подготовку. В большей степени это касалось небольших городов и деревень, в меньшей — муниципалитетов. Для примера: в Тверской губернии количество профессионально подготовленных граждан, принявших участие в работе земств, возросло с 17 в 1866 году до 669 в 1881 году, 773 — в 1882 году, 941 — в 1891 и более 2000 — в 1910 году. Около половины наемного персонала местных управлений составляли учителя, а оставшуюся половину — фельдшеры, врачи, ветеринары, статистики, библиотекари, секретари и писаря. Число врачей в уездных земствах увеличивалось из года в год: в 1870 году — 613, в 1880 году — 1069, в 1890 году — 1558, в 1900 году — 2398, в 1910 году — 3082.

Это был так называемый «третий элемент» (первые два — государственная бюрократия и земские депутаты). В основном эти люди не принадлежали к формальной сословной структуре и считались разночинцами. Наделенные чувствами профессионального самолюбия и достоинства, они гордились тем, что являются пионерами нового процесса и могут принести плоды своих профессиональных умений и знаний в небольшие города и деревни. Пусть и более скромно, но, возможно, более эффективно они продолжали «хождение в народ» 1870-х годов, устанавливая деловой и человеческий контакт с крестьянами. Большинство двояко относилось к государству: будучи основным источником их доходов, государство в то же время служило главной помехой на их пути к успеху в работе. Попытки этих людей, многие из которых представляли земства, объединиться, чтобы устранить такие помехи, дали сильный толчок движению к политической реформе в начале XX века.

Голод в Поволжье 1891–1892 годов и сопровождавшая его эпидемия холеры особенно наглядно показали изолированность докторов и те трудности, с которыми им приходилось сталкиваться. С одной стороны, государство не сумело обеспечить необходимые ресурсы для борьбы с голодом и болезнями; с другой — сами крестьяне с недоверием относились к профилактическим мероприятиям, подозревая, что в них-то и кроется источник заболевания. Иногда даже они нападали на врачей при выполнении теми санитарной обработки. Вследствие этого медицинские съезды, особенно собрания «Пироговского общества» (учрежденного в 1885 году в память о прославленном хирурге), приобрели явно выраженную политическую окраску. Когда один из делегатов спросил: «Какая польза от всех наших усилий, когда люди не имеют самого необходимого, пищи, одежды и теплого жилья?» — съезд принял резолюцию с призывом к более активной общественной работе для борьбы с голодом. В 1904 году собрание «Пироговского общества» заняло откровенно политическую позицию, призвав к свободе слова и собраний и отмене телесных наказаний. Присутствующие даже пели «Марсельезу» и кричали «Долой самодержавие!», поэтому полиции пришлось разогнать собрание. Впоследствии «Пироговское общество» стало частью либерального движения, и многие его члены вступили в кадетскую партию.

Местные органы самоуправления так никогда и не получили той власти, без которой невозможно было вести работу должным образом: их расходы определялись Министерством финансов, а в поддержании законности и порядка они зависели от Министерства внутренних дел. Даже та ограниченная автономия, которую они имели, в сочетании с не конформистскими взглядами «третьего элемента» беспокоила правительство до такой степени, что в 1890 году оно наделило губернаторов правом налагать приостанавливающее вето на решения местных органов, а также отбирать крестьянских депутатов из избранных волостными собраниями и отменять персональные назначения. Собрания земских депутатов нередко запрещались даже тогда, когда те созывались для координации мер по охране здоровья населения.

Земские депутаты и служащие не смирились с властными ограничениями и время от времени пытались предложить более мягкую и открытую модель развития России, которая обеспечила бы лучшие условия для управления местными делами. В Чернигове активисты земства собирались для обсуждения путей «превращения земских институтов в школу самоуправления и тем самым подготовки страны к конституционной системе». Война с Турцией 1877–1878 годов возбудила подъем патриотических настроений и выступлений в поддержку правительства, но также и призывов к предоставлению больших политических прав в обмен на эту поддержку. Один харьковский депутат умолял царя: «Дайте вашему преданному народу право на самоуправление, которое естественно для них. Дайте им то… что вы уже дали болгарам».

Стремление к конституции и выборному органу в центре — по типу всероссийского земства — выражали в то время многие земства, но в документах по цензурным соображениям любые упоминания об этом отсутствовали.

В земстве мы впервые видим появление новой социальной силы: общественности. Под этим термином можно понимать образованную и информированную часть населения, действующую или желающую участвовать в политических делах. Люди, считавшие себя представителями общественности, полагали, что являются «альтернативным установлением», более точно выражающим интересы русской нации, чем режим. Они не были революционно настроены, мечтали о тотальной трансформации, а являлись практичной и умеренной оппозицией, желающей ради постепенного социального прогресса работать независимо от правительства. При этом многие гордились наследством интеллигенции. Они были наследниками мирно настроенного большинства декабристов. Противники обвиняли их, что они довольствуются «малыми делами», которые никогда не приведут к реальным переменам. Тем не менее правительство по-прежнему относилось к ним с подозрением.

Выборное местное самоуправление можно сравнить со зданием, возведенным среди руин — руин, которые потом не расчищались, но обновлялись режимом, сознающим необходимость перемен, но не решающимся пойти на них из-за страха перед последствиями. Земства и города предлагали новый уровень служения обществу и тем возбуждали жажду независимой политической деятельности — без возможности утолить эту жажду.

Образование

Областью, в которой земства добились наибольших успехов, было начальное образование. Процесс его распространения начался в 1870-х годах и длился до самого краха империи. Особенно заметным этот процесс был в сельской местности. Число начальных школ в деревнях возросло с 23 тысяч (9,1 тысячи)[13] в 1880 году до 108,280 тысячи (44,879 тысячи) в 1914 году. В этот же период увеличилось и количество церковных школ, что можно объяснить как ответ на вызов светских образовательных учреждений. Расширение сети школ привело к быстрому росту грамотности, что в потенциале приближало крестьян, особенно крестьянских юношей, к городскому образованному обществу. В 1910 году Министерство образования говорило о переходе ко всеобщему начальному образованию как практической цели следующего десятилетия.

Школьные учителя, возможно, — самый яркий пример людей, чей опыт профессиональной деятельности с неизбежностью толкал к политическим акциям. Они работали в очень тяжелых условиях, получая минимум жалованья и во многом находясь в зависимости от мира. Земства редко могли вмешиваться и оказывать эффективную помощь, если условия были неудовлетворительными. В целом отношение крестьян к образованию можно охарактеризовать как практичное: они хотели, чтобы дети учились и могли заниматься сельским хозяйством, коммерцией и знать, как вести себя с властями. В период посевных работ и уборки урожая крестьяне зачастую забирали детей из школ, и учителя не получали возмещения.

Чтобы как-то справляться с практическими трудностями, учителя организовывали общества взаимопомощи на местном уровне, часто при поддержке земства. Помимо экстренной материальной помощи, такие общества устраивали для учителей летние курсы и библиотеки. С 1902 года учительские общества в некоторых губерниях требовали увеличения зарплаты, гарантий от произвольных увольнений, большей автономии в вопросах школьного управления и представительства в земских комитетах образования. Так, решение профессиональных проблем подталкивало учителей к требованиям, имевшим политическую окраску.

Что касается среднего образования, правительство оказалось в безвыходном положении: оно не могло ограничить прием учащихся без того, чтобы не лишить себя грамотного персонала, в котором страна нуждалась в период ускоренных экономических перемен. Вместо этого министр образования Д. А. Толстой изо всех сил ограничивал то, чему молодежь могла научиться, увеличивая преподавание математики, греческого и латыни за счет истории, общественных наук и русской литературы, то есть предметов, которые рассматривались как потенциально угрожающие устоям империи. Толстой также повысил вступительную плату, настоял на ношении формы и увеличил власть инспекторов в определении учебных программ и экзаменационных работ учащихся. Судя по дошедшим до нас рассказам, у одаренных учащихся все эти усилия не вызывали ничего, кроме насмешек и желания узнать как можно больше на запретные темы.

Как и в отношении других профессий, правительство препятствовало учителям в организации съездов и собраний для обсуждения своих общих потребностей. Первый национальный съезд удалось собрать только в 1905 году, и к тому времени учительство оказалось насквозь политизировано, что явствует из принятых резолюций. Вполне в духе времени те затрагивали такие вопросы, как созыв учредительного собрания, отмена смертной казни и уравнение евреев в правах. Среди специфических образовательных требований были: введение всеобщего бесплатного начального образования; создание единой образовательной лестницы; запрет преподавания религии в школе; гарантии свободы преподавания (также и на местном языке); местный контроль над образованием; право организаций и частных лиц открывать новые школы. Другими словами, учителя хотели видеть школу светской, эгалитарной, профессионально и интеллектуально свободной.

Как всегда, сильнейшую головную боль доставляли университеты и высшие училища. Государство нуждалось в них для подготовки профессиональной и служебной элиты, так как с середины XIX века лишь немногие дворянские семьи давали своим отпрыскам домашнее образование на должном уровне. Но высшее образование прививало дух независимости и критического мышления, который власти находили неприемлемым, а иногда и откровенно опасным. К 1860-м годам по уровню преподавания и исследовательской работы лучшие российские университеты не уступали лучшим университетам мира, а дух свободного поиска стал составной частью нового национального сознания, уступая лишь литературе. Как вспоминал позднее профессор В. В. Морковников: «Все, кто имел возможность, стремились учиться. Со всех сторон слышались крики: „Мы отстали!“… Все старались наверстать упущенное время. То были годы восторженного энтузиазма». Дух времени был антиавторитарным, антимистическим, направленным к строительству новой жизни на основе практичности и равенства. Наука, прогресс, отказ от прошлого стали знаками времени, настроением, передавшимся студентам, что так мастерски изобразил Тургенев в «Отцах и детях» в образе Базарова.

Когда в 1856 году ограничения Николая I были устранены и интеллектуальная жизнь закипела в преддверии реформ, студенты оказались самой недовольной и громкоголосой прослойкой общества. Они требовали прежде всего права собраний и самоуправляемых ассоциаций, ставящих целью интеллектуальное обогащение, взаимопомощь или проведение свободного времени. Студенты создавали фонды помощи для нуждающихся товарищей и устраивали библиотеки общего пользования, начали протестовать против исключений, арестов и обысков, бойкотировать лекции непопулярных профессоров. Кульминацией стали события в Казанском университете, когда в апреле 1861 года четыреста студентов провели поминальную службу по крестьянам, убитым в селе Бездна. Десять человек были исключены, а выступивший с зажигательной речью профессор Щапов уволен с работы, арестован и сослан.

Правительство издало временную инструкцию, запрещающую студенческие собрания и ставящую все студенческие ассоциации под контроль университетских советов. Студенты ответили массовыми — и кое-где разрушительными — демонстрациями: врывались в лекционные залы и, не получая удовлетворительного ответа на свои требования, ломали мебель. Профессора пытались удержать ситуацию под контролем, не потеряв при этом своих прав на самоуправление.

Университетский Устав 1863 года показал — правительство, несмотря ни на что, все еще желало сохранить многие из традиционных свобод высших учебных заведений. В основном они превращались в самоуправляющиеся корпорации. Государство удвоило финансирование и предусмотрело выборность ректоров, деканов и новых профессоров, хотя оставляло за министерством право вето. Каждый факультет сам решал вопросы приема студентов, поддержания дисциплины, определения учебных программ и планов научных исследований. Право поступать в высшие учебные заведения получили практически все социальные группы, включая выпускников духовных семинарий. По-прежнему не разрешалось принимать женщин и не позволялось образовывать студенческие организации.

В результате этих мер число студентов в университетах резко возросло: 4125 — в 1865 году, 8045 — в 1880 году, 12 804 — в 1885 году, 16 294 — в 1899 году. Социальное происхождение студентов выражалось следующим образом:

1880 год, % 1895 год, % Дворяне и чиновники 46,6 45,5 Духовенство 24,1 5,0 Купечество и почетные горожане 9.0 7,7 Мещане и другие городские жители 12.0 33,2 Крестьяне 2,9 6,8 Иностранцы и другие 5,4 2,0

Как видим, в основном в университетах учились сыновья дворян. С успехом поступали в высшие учебные заведения сыновья священников, но так как они числились среди наиболее радикальных активистов, в 1879 году правительство ограничило прием семинаристов. Их места заняли студенты из небогатых городских сословий. В целом, по сравнению с другими европейскими странами, по составу студентов российские университеты выглядели более демократичными, и многие учащиеся едва сводили концы с концами, перебиваясь на крохотную стипендию, дополнительно зарабатывая частными уроками и физическим трудом. В подобных условиях возникали группы взаимопомощи, общие библиотеки и кухни, что развивало в студентах дух коллективизма и уверенность в своих силах, несмотря на официальный запрет студенческих организаций.

Студенческие беспорядки, а также сведения о том, что террористы и революционеры пополняют свои ряды за счет университетской молодежи, серьезно беспокоили власти. Обеспокоенность особенно возросла после того, как в 1866 году студент Каракозов попытался застрелить императора. Однако выхода из создавшегося положения не было, так как для подготовки будущих квалифицированных чиновников и специалистов государство не могло обойтись без университетов, пользующихся интеллектуальной свободой. Против своей воли государство поощряло развитие тех качеств, которые представлялись потенциально опасными для империи: независимость мышления, стремление к истине, способность критиковать и ставить под сомнение правомерность существующего порядка. И все же в 1884 году правительство приняло новый Университетский Устав, согласно которому назначением ректоров, деканов и профессоров занималось Министерство образования; кроме того, расширялись полномочия инспекторов и их власть как над учащимися, так и над преподавателями. Увеличили приемную плату, чтобы ограничить прием студентов из низших сословий; вводилось обязательное ношение формы — в случае уличных беспорядков студентов было легко распознать. Так режим оградил наиболее успешные институты гражданского общества частоколом надзирателей и шпионов.

Несмотря на все трудности, российские университеты продолжали поддерживать дух преданности учению и этику служения науке на достойном уровне, что неизбежно означало ожесточенную защиту интеллектуальной свободы. Именно благодаря этому научный уровень российских университетов оставался высок так же, как и студенческая активность. Университеты являлись микрокосмосом, где свобода, равенство и космополитизм вызывали спонтанный республиканизм или идеалистический социализм. Многие выпускники, попадая из этой искренней, дружеской атмосферы в закрытый иерархический мир бюрократии, особенно остро ощущали его неестественность.

Кроме того, многие студенты и немалое число профессоров, особенно на факультетах естествознания и технологии, были убеждены, что научный прогресс позволит превратить Россию в высокопроизводительное и богатое общество и оказать эффективную помощь бедным и нуждающимся. В свете этого идеализма запрет правительством студенческих организаций и ограничение интеллектуального поиска представлялись не просто недальновидными, но даже вредными.

Цензура и периодическая печать

Ослабление цензуры было естественным следствием устремленности к гласности, начатой реформаторами Александра. В конце 50-х годов реформаторы, желая стимулировать общественное обсуждение злободневных для империи вопросов, воздерживались от применения драконовских законов о цензуре, формально остававшихся в силе. Поэтому на практике на протяжении ряда лет газеты и журналы пользовались известной свободой.

Появление в 1865 году новых «временных правил» показалось на этом фоне ужесточением цензуры, хотя эти правила — в сравнении со старыми — значительно ослабили контроль над публикациями. Отменялась предварительная цензура для ежедневных газет, периодических изданий и книг объемом свыше 160 страниц, а также для академических работ. Однако Главный комитет по цензуре при Министерстве внутренних дел имел право изъять из обращения издание, если в нем усматривалась «опасная ориентация». Также министерство могло предупредить редакцию органа или наложить штраф: три предупреждения вели к приостановке деятельности или закрытию издания. Помимо этого, издатели могли предстать перед судом за такие нарушения, как «оправдание действий, запрещенных законом», «оскорбление официального лица или учреждения», «возбуждение одной части населения против другой» или «постановка под вопрос принципов собственности или семьи».

Несомненно, с точки зрения распространения информации и идей новые правила являлись достижением, однако они создавали ситуацию, которая была более опасна для издателей и редакторов, так как они больше не имели возможности спрятаться за спиной цензора. Смелому редактору с надежной финансовой поддержкой такое положение предоставляло много возможностей: он мог пойти на риск, щупая зыбкие границы разрешенности, опубликовать сомнительный материал, представляющий большой интерес для публики, и получить неплохую прибыль, пока цензоры не начали реагировать. Сложилась ситуация, когда пресса потенциально могла развиваться весьма успешно, но при этом требовалась либо официальная поддержка, либо финансовые ресурсы, а предпочтительно и то и другое. Например, Михаил Катков, заручившись поддержкой царя, ухитрялся держать на плаву «Московские ведомости» и зарабатывать хорошие деньги даже после трех предупреждений. Те редакторы, однако, кто располагал ограниченными средствами или не мог похвалиться престижными связями, иногда предпочитали оставаться под предварительной цензурой, чем рисковать, публикуя сомнительные вещи под свою ответственность.

Под закрытие не раз попадали популярные журналы. Дитя Пушкина, «Современник», в 1866 году удостоился этой участи за едва прикрытую социалистическую ориентацию. Его редактор, известный поэт Николай Некрасов, договорился с издателем А. А. Краевским о выпуске журнала «Отечественные записки» при условии, что он будет оплачивать все штрафы и уйдет, если журнал получит два предупреждения. Некрасов привел с собой многих прежних коллег, и на протяжении двух десятилетий «Отечественные записки» оставались бастионом критической и радикальной мысли, специализируясь на использовании эзопова языка. Правительство закрыло журнал в 1884 году, пояснив, что не может терпеть «печатный орган, который не только открывает свои страницы для распространения опасных идей, но даже имеет в числе своих сотрудников людей, принадлежащих к тайным обществам». Но и после этого многие авторы нашли себе пристанище в других ежемесячных журналах, таких, как народнический «Русское богатство» или либеральный «Вестник Европы».

Ограничения доставляли немало неудобств, но не могли полностью подавить несогласные мнения. Режим уступил повседневный контроль за печатными средствами в расчете, что сохраняет в своих руках такие решающие инструменты воздействия, как приостановка и закрытие издания. Однако предусмотреть, что более плотная сеть информации, идей, комментариев и дискуссий постепенно создает новый тип читающей публики, не смогли. Уже само употребление слова «публика» предполагает появление нового социального организма, способного отыскивать информацию независимо от режима, поглощать ее, оценивать и превращать в часть представления о мире. Это была общественность, порождение великих реформ.

В последние десятилетия XIX века возникли и первые российские массовые газеты. Очень важное явление, так как оно обозначило тот момент, когда общественность стала автономным фактором социальной жизни, когда информация и идеи, касающиеся самых разных вопросов внутренней и внешней политики, стали распространяться за пределы сравнительно узкого круга чиновников и оппозиционеров-интеллектуалов и достигать все более широкой части публики: сначала людей с профессиональным образованием, затем лавочников, служащих, рабочих. По терминологии Хроха, это была стадия «Б» развития национального сознания: «период патриотического возбуждения». В силу специфики политической жизни России не государственные деятели, а все еще сравнительно небольшой круг писателей, редакторов и журналистов создавал и распространял образ того, что означает быть русским.

С развитием телеграфной связи, сети железных дорог и улучшением печатной техники газеты, выходящие в Петербурге (к 1860-м годам уровень грамотности 55–60 %) и Москве (40 %), распространяли информацию и в провинциальные города, откуда та расходилась по небольшим городкам и поступала к грамотному сельскому населению (в деревнях центрами информации часто служили кабаки). Первым крупным кризисом, испытавшим новую роль печатных средств информации, стала бойня на Балканах и последовавшая за ней война с Турцией 1877–1878 годов. Графическое описание зверств турок и страданий болгар вызвало сильную реакцию читателей и определенно способствовало усилению давления на российское правительство с целью побудить его к решительным действиям.

Примечательно поведение генерала Черняева, ушедшего со своего поста, чтобы повести сербскую армию против османских сил: драматический жест, явно рассчитанный на поддержку читающей публики, произвел должный эффект, а свое чутье на общественное настроение генерал продемонстрировал еще раз, когда принял в свой штаб журналиста.

Многие газеты в то время заняли панславистскую позицию, осуждая нерешительность правительства и выступая за вмешательство России в защиту братьев-славян и православных единоверцев. Это давление не являлось единственной силой, принудившей правительство объявить войну Османской империи — Россия просто не могла позволить себе потерять влияние на Балканах, — но, несомненно, сыграло важную роль, тем более что министры придерживались разных взглядов по этому вопросу и никак не могли прийти к единому мнению. Точно так же дипломатическое унижение России на Берлинском конгрессе вызвало яростные нападки и обвинения в прессе, ведомой неустрашимым Катковым. Панславистски настроенный генерал Скобелев назвал прессу одной из «великих сил», что прозвучало эхом ее статуса «четвертого сословия» во Франции.

В общем, что касается русского национального сознания, пресса делилась на два течения. «Московские ведомости» Каткова и вне такой резкой форме — «Новое время» А. С. Суворина придерживались той точки зрения, что России, как великой европейской державе, необходимо цементирующее национальное сознание, столь явно проявляющееся в Германии. Суворин доказывал, что общая преданность царю, разделяемая многочисленными племенами и национальностями, служит тем сырьем, из которого и складывается такое сознание.

С другой стороны, «Голос», редактируемый Краевским, и позднее «Русское слово» (редактор — В. М. Дорошевич, владелец — И. Д. Сытин) стояли на более эклектичной и социально радикальной позиции, близкой к реформистскому земскому «третьему элементу». При этом все газеты проявляли пристальный интерес к социальным проблемам, часто выражая их понимание и сочувствие жертвам угнетения и эксплуатации, и с гордостью упоминали о цивилизаторской миссии России в отношении населяющих ее азиатских народов, чего — по их мнению — недопонимали на Западе.

Можно сказать, что в конце XIX столетия образованные слои россиян с помощью газет начали воспринимать свою страну как особое, отличное от западных держав образование, с присущим ему многонациональным составом населения и полуазиатским характером общественных отношений, стремящееся искать скорее коллективные, чем индивидуальные решения социальных проблем. Ни одна из этих отличительных черт не рассматривалась как повод для стыда. В некотором смысле, у общественности складывался новый и положительный образ национальной сущности россиян.

Суды

Новые судебные институты, учрежденные в 1864 году, создавались с целью положить конец закрытым процедурам в сословных судах, сделав отправление правосудия публичным и доступным для всех. Обновленные суды строились по самым передовым образцам: Александр повелел комиссии, разрабатывавшей проект закона, действовать в соответствии с «теми главными началами, несомненное достоинство коих признано в настоящее время наукою и опытом европейских государств».

Все уголовные дела подлежали публичному рассмотрению в суде присяжных под председательством пожизненно назначаемого судьи: каждая из сторон имела квалифицированного представителя. В судах низшей инстанции председательствовали мировые судьи, избираемые уездным земством. Следствие по уголовным преступлениям подлежало изъятию из полиции и передаче специальным следственным органам.

Провозглашение таких принципов в период царствования Николая I привело бы к тому, что, как записал в своем дневнике цензор А. В. Никитенко, их автора заклеймили бы как «безумца или политического преступника».

Радикальная природа судебных реформ подтверждает приверженность реформаторов принципу верховенства закона. Но новые низшие суды имели один серьезный недостаток — не рассматривали крестьянские дела: для этой цели существовали отдельные волостные суды. Исключение 80 % населения из сферы действия судебной реформы серьезно ослабляло ее притязания на роль главной опоры правового порядка.

Но и в существующем виде новые суды плохо вписывались в рамки самодержавной политической системы. В 1870-е годы все дела с политическим оттенком изъяли из ведома мировых судей и вернули в ведение полиции. Даже после этого шага произошел случай, который можно назвать удивительным и в то же время показательным. В 1878 году перед судом предстала женщина, обвиняемая в покушении на убийство петербургского градоначальника генерала Трепова, приказавшего отстегать кнутом политического заключенного. По закону телесному наказанию подлежали только члены низших, податных сословий. Боголюбов происходил из мещан, и поэтому Трепов имел право подвергнуть его подобному наказанию. Но в глазах радикалов Боголюбов, как член их движения, принадлежал к некой аристократии духа, так что поступок Трепова и вовсе рассматривался как непростительное нарушение элементарного приличия.

24 января 1878 года юная радикалка, Вера Засулич, попросила аудиенции у Трепова. Дождавшись, пока ее вызовут, вошла в его кабинет, достала из муфты револьвер и на глазах у нескольких свидетелей выстрелила в генерала, ранив его. Правительство хотело провести образцовый процесс, как ранее над Нечаевым, с обычным жюри присяжных и широким освещением дела в газетах. Министр юстиции граф Пален спросил председательствующего судью А. Ф. Кони, может ли тот гарантировать вердикт «виновна» в столь ясном случае: «В этом проклятом деле правительство имеет право ожидать от суда особых услуг». Кони ответил: «Ваше Сиятельство, суд выносит приговоры, а не оказывает услуг».

Таковы две концепции правосудия, примирить которые было очень трудно. Пресса поддержала точку зрения Кони и подкрепила ее сочувствующими рассказами о Засулич; даже верный монархист Достоевский заявил, что «наказывать эту молодую женщину было бы неподходящим и ненужным».

Защита, почувствовав подобное настроение, не стала спорить по сути преступления, но сделала упор на нравственной стороне дела и похвалила Засулич как «женщину, которая не имела личного интереса в преступлении… и которая связала преступление с борьбой за идею», и воззвала к присяжным, как «суду народной совести». Жюри отреагировало должным образом и под оглушительные аплодисменты публики оправдало Засулич. Этот случай убедительно выявил расхождение между правительством и общественным мнением и подвинул власти к тому, чтобы все последующие дела, связанные с насилием в отношении официальных лиц, передавать в военные суды.

И все же реформированные суды вызвали к жизни новую профессию, представители которой сыграли важную роль в будущей истории России: среди них были и Керенский, и Ленин. Была создана адвокатура, корпорация судебных защитников. Адвокаты имели собственную коллегию, основанием для приема в которую служила лишь профессиональная компетенция, призванная поддерживать уровень профессии. Коллегия адвокатов сыграла плодотворную роль не только в подготовке специалистов права, но и будущих российских политиков, многие из которых вышли из рядов адвокатуры.

В этой области государство тоже вскоре ввело ограничения, искажающие характер профессии. В 1874 году, когда коллегия имела лишь три отделения, в Петербурге, Москве и Харькове, правительство запретило образование новых. В 1889 году коллегии было отказано в праве принимать евреев, хотя — или, может быть, именно потому что — те доказали свою компетентность и влияние на данном поприще. С другой стороны, государство разрешило выступать в суде неквалифицированным юристам, таким образом, создав двухъярусную систему правосудия вместо того, чтобы помочь бедным получить квалифицированный совет, предоставив для этого субсидии. В 1889 году судебные функции, исполнявшиеся в сельской местности мировыми судьями, были переданы земским начальникам.

Адвокаты, как стражи закона, были очень важны для страны. Только они, единственная профессиональная группа в российском обществе, имели ясно выраженный интерес в укреплении принципа верховенства закона и, таким образом, в защите, например, частной собственности. В России залы судебных заседаний оставались единственным местом, где постоянно поддерживалась свобода речи. Как часто повторял известный юрист В. Д. Спасович, «мы рыцари живого слова, более свободного сегодня, чем пресса».

В целом реформы Александра II многое сделали для построения рамок гражданского общества. Однако с самого начала правительство опасалось, что новые, более свободные институты станут источником оппозиции или бунтарских настроений. Студенческие беспорядки начала 60-х, польское восстание, образование террористических групп, покушение Каракозова на императора и исход суда над Засулич — все это служило доказательством, что создаваемое гражданское общество опасно, так как в нем существуют ниши, где зреют мятежные планы, и под крышей закона ведется подрывная деятельность; опасно и потому, что дает политическую власть — по крайней мере на местном уровне и в судах — людям, не согласным играть роли простых приводных ремней в административной иерархии.

Пойдя на риск, правительство затем отступило, не позволив новым институтам реализовать свой потенциал и лишив общественность надежд, которые пробудило само. Социальная база гражданского общества была создана, но ей не дали возможности органично развиваться. Люди умеренных и либеральных взглядов были отброшены в объятия социалистов и даже террористов. Колебания Александра II породило лозунг: «Слева врагов нет!».

Только в самом конце своего правления, реагируя на кризис, вызванный террористическими актами, и оказавшись перед лицом доказательств того, что режим не пользуется поддержкой даже умеренных членов общества, Александр вернулся к перспективе серьезной реформы. Для координации антитеррористических мер император пригласил генерала М. Т. Лорис-Меликова, армянина и героя турецкой войны 1877–1878 годов. Вскоре Лорис-Меликов доложил, что «полицейские карательные меры недостаточны», и предложил дополнить их «внимательным и положительным отношением правительственной власти к потребностям народа, сословий и общественных учреждений…» Это, по его мнению, «могло бы усилить доверие общества к органам правительственной власти и возбудить общественные силы к более деятельной, чем ныне, поддержке администрации в борьбе с пагубными социальными лжеучениями».

Для достижения поставленной цели Лорис-Меликов начал разрабатывать практические меры, чтобы в первую очередь укрепить гражданский статус крестьян и оживить местное самоуправление. Например, он рекомендовал отменить соляной и подушный налоги, заменив их подоходным, и облегчить крестьянам приобретение наделов в частную собственность. Генерал также намеревался снять некоторые ограничения с земств и позволить им увеличить свою налоговую базу.

Для того чтобы установить постоянный вклад общественности в разработку законов, Лорис-Меликов предложил допустить в подготовительный комитет Государственного Совета по два представителя от каждого губернского земства и некоторых крупнейших народов (вместе с представителями от нерусских регионов и Сибири, назначенных царем), где те участвовали в разработке законопроектов. 10–15 человек из числа этих представителей общественности могли бы также присутствовать на общем собрании Государственного Совета. Предложения были рассмотрены на специальной конференции высших государственных чиновников, изрядно выхолостивших их суть — идея об участии представителей общественности в общем собрании Государственного Совета была отвергнута. Но предложение о включении избранных представителей общественности для участия в подготовительном комитете получило поддержку царя, что было официально подтверждено утром 1 марта 1881 года, в день его убийства.

Когда преемник императора, Александр III, вызвал министров, чтобы решить, что делать с этой идеей, К. П. Победоносцев, его бывший наставник, ставший прокурором Священного Синода, ответил резко отрицательно и отверг ее как «фальшь по иноземному образцу», грозящую погибелью России, которая «сильна благодаря самодержавию, благодаря неограниченному взаимному доверию и тесной связи между народом и его царем… Мы и без того страдаем от говорилен, которые под влиянием… журналов разжигают… народные страсти».

Одержимость самодержавием взяла верх. В конце концов, после некоторых колебаний, Александр III решил отвергнуть план Лорис-Меликова, и последний подал в отставку вместе с большинством коллег. Попытка укрепить гражданские институты была отложена на четверть века.

Экономика

Подъем производительности российской экономики был одним из главных мотивов, предопределивших отмену крепостного права. Однако экономические результаты этой меры всегда составляли предмет бурных дебатов. На Западе в последние годы доминировали две основные точки зрения, причем обе в центр своего внимания ставили судьбу крестьян. Традиционная заключается в том, что крестьяне получили свободу на очень тяжелых условиях — нехватка земли, чрезмерная плата за нее, прикрепленность к общине, — которые затрудняли или даже делали невозможным развитие хозяйств. Налогообложение, целью которого было накопление капитала для промышленного роста и экспорта, заставляло крестьян продавать зерно на коммерческом рынке на весьма неблагоприятных условиях. Прогрессирующее обнищание породило аграрный кризис, вылившийся в крестьянскую революцию 1905–1906 годов. В связи с тем, что крестьянское хозяйство в целом не могло обеспечить ни дополнительных капитальных фондов, ни устойчивого внутреннего рынка, капитал для индустриализации приходилось предоставлять либо правительству, либо зарубежным инвесторам.

Альтернативная, сравнительно недавняя точка зрения состоит в том, что судьба крестьянского хозяйства была не столь тягостно однообразна: некоторые крестьяне все же покупали большие земельные участки и разнообразили производство, специализируясь на чем-то более доходном; некоторые находили занятия за рамками сельского хозяйства и содействовали общему экономическому росту. Согласно этому взгляду, роль государства в экономическом развитии была не столь доминирующей, как считалось раньше. Зато большее значение имел зарождающийся внутренний капитал, чему способствовал механизм акционерных банков.

Ясно то, что в начале этого периода потребности империи так перекосили экономику, что неудачное использование человеческих и природных ресурсов подорвало военную мощь России и, следовательно, претензии на право считаться великой европейской державой. Крестьяне были перегружены налогами, кроме того, многие еще оставались в долгу перед хозяевами. Имеющийся капитал растрачивался на поддержание непродуктивных и обремененных долгами дворянских хозяйств. Государственный бюджет, зависевший от массового пьянства, страдал от хронического дефицита, насколько можно судить по тогдашней отчетности. Доминировавшие в обращении бумажные деньги не отличались стабильностью и вызывали недоверие у инвесторов, особенно зарубежных. Крымская война усилила проблемы и подтолкнула правительство к выпуску еще большего количества необеспеченных ассигнаций.

Наиболее прозорливые финансисты понимали — основная проблема заключается в изыскании путей повышения общего благосостояния населения, что позволило бы мобилизовать капитал и обеспечить поддержание статуса великой державы. Так, Ю. А. Гагемейстер, занимавший высокую должность в Министерстве финансов, писал в докладе в начале 1856 года: «Первый долг финансового управления состоит в обогащении народа».

Однако путь от реальности до этого «первого долга» был длинным и неизученным. Большинство финансовых советников считало, что ключевой мерой может стать программа строительства железных дорог: это не только улучшит средства сообщения в военное время, но и поможет мобилизовать ресурсы отдаленных регионов империи. М. X. Рейтерн, в 1862 году ставший министром финансов, докладывал царю, что «без железных дорог и промышленности Россия не может считать себя в безопасности даже в пределах собственных границ». Но как их построить? Внутреннего инвестиционного капитала не хватало, ведь «на протяжении долгого времени правительство и высшие классы жили не по средствам». Следовательно, деньги могли прийти только из-за границы, а для этого прежде всего нужно было стабилизировать рубль. В свою очередь, стабилизация рубля требовала сбалансирования бюджета, достичь чего можно лишь сокращением расходов и увеличением налогов — в основном за счет крестьян.

В этом и состояла суть проводившейся политики, и только с учетом этого можно понять, почему освобождение крестьян сопровождалось такими жесткими фискальными мерами — за счет выкупных платежей пополнялся доход государства. Доверие к платежеспособности России возросло с 1860 года, после основания Государственного Банка. Он укрепил дисциплину многочисленных акционерных банков, часто создававшихся с решающим участием зарубежных инвесторов.

Непосредственным результатом принятых мер стал железнодорожный бум, финансировавшийся банками Лондона, Парижа и Амстердама. Общая протяженность железных дорог в 1860-е годы возросла в семь раз, а за последующее десятилетие еще удвоилась. Столь значительного успеха удалось достичь после того, как правительство гарантировало оплату долгов всех железнодорожных компаний, предоставив им право распоряжаться прибылью по собственному усмотрению. Только таким рискованным образом удалось привлечь капитал, необходимый для прорыва в этом направлении. Но и в таких условиях строительство шло неровно, а ряд фирм обанкротились, оставив свои долги казначейству. Тем не менее в результате всех усилий зернопроизводящие регионы получили железнодорожную связь со столичными городами и черноморскими портами, а это позволило поставлять зерно на внешний рынок. С новыми возможностями экспорт зерна увеличился с 60,3 миллиона рублей в 1861–1865 годах до 305,9 миллиона рублей в 1876–1879 годах. Впоследствии, ввиду конкуренции со стороны Канады и США, темпы роста замедлились, но после 1900 года показатели снова поползли вверх: в 1905 году — 568,3 миллиона рублей, в 1909 году — 749,4 миллиона рублей (наивысший достигнутый показатель).

Отчасти эти цифры представляют производство тех помещичьих хозяйств, которые — особенно в степных районах юга — приспособились к новым экономическим условиям, импортировав технику и заменив барщину наемным трудом. Но основную долю в экспорте зерна составляли крестьянские хозяйства. Факт тем более примечательный, если учесть небольшие размеры и географическую разбросанность их владений. Некоторые продавали зерно от отчаяния, часто в невыгодное время и по невыгодным ценам; другие добивались успеха в новом для себя деле. В любом случае, зерно приобреталось скупщиками, отвозилось в ближайший город, а оттуда к реке или морскому порту, где, иногда уже перемолотое, дожидалось грузового судна, чтобы отправиться за границу.

Быстрый рост сети железных дорог помогал открытию отдаленных и прежде не эксплуатировавшихся регионов, а также вовлечению всех частей империи в единый, расширяющийся рынок. Строительство Сибирской магистрали, на что из-за ее огромной протяженности решились только после долгих колебаний, позволило приступить к разработке величайшего географического района, прежде совершенно неиспользовавшегося. Новая дорога открыла путь в Маньчжурию, Корею и Китай, а Кавказская и Заскаспийская линии способствовали росту торговых связей России с Персией и Османской империей. Во всех этих странах Россия играла роль более развитой державы, ища там рынок сбыта своей промышленной продукции.

Именно железные дороги в конце 1880-х и в 1890-х годах стали основой впечатляющего прогресса промышленности, который возобновился в 1907–1914 годах. Они не только облегчили перевозку сырья, топлива и готовой продукции, но и создали рынок для промышленных товаров, а также железа, стали и угля. С 1883 по 1913 год общий выпуск промышленной продукции ежегодно возрастал в среднем на 4,5–5 %: показатель, сопоставимый с показателями таких стран, как США, Германия и Япония, в пиковые периоды их экономической экспансии.

Во многом этот рост был достигнут благодаря политике, проводимой министрами финансов И. Я. Вышнеградским (1887–1892) и С. Ю. Витте (1892–1903) и заключавшейся в протекционизме по отношению к зарождающейся российской индустрии, что обеспечивали высокие импортные тарифы, и в стабилизации рубля путем создания резервов золота и иностранной валюты: в 1897 году Россия перешла на золотой стандарт. Оба направления этой политики вызывали много разногласий: Государственный Совет даже отверг программу стабилизации рубля; она была принята лишь потому, что Николай II поддержал Витте. Оппоненты — обновляющие свое хозяйство помещики и (хотя и не представленная в Госсовете) народническая интеллигенция — утверждали, что подобный экономический рост является искусственным и «нерусским», производимые товары не нужны России, страна идет по пути западного индивидуализма и договорного права, нарушая «родной» принцип коллективизма. Они доказывали, что высокие тарифы препятствуют ввозу необходимой иностранной техники и провоцируют торговых партнеров России на ответные меры, а это повредит сельскохозяйственному экспорту. Наиболее рьяные противники Витте обвиняли его в том, что он является марионеткой в руках международных заговорщиков, финансируемых еврейским капиталом для подрыва могущества «Святой Руси».

Некоторой поддержкой для обвинений служила степень зависимости российской промышленности от зарубежных инвестиций. В 1840 году иностранный капитал составлял 1/4 всего акционерного капитала, в 1900-м — 45 %, а в 1914 году — 47 %. Это придавало некоторую обоснованность утверждениям, что Россия становится колонией более развитых европейских стран, однако вряд ли можно убедительно доказать, что стране навязывалась экономическая стратегия, которую та не выбрала бы сама. Французское правительство, основной сторонник инвестиций в Россию, просило, чтобы железные дороги строились с учетом возможных военных потребностей Западного фронта, но за это выступали и российские военные.

Обычно считается, что тяжелая промышленность вытеснила мелкое крестьянское, кустарное производство, основными товарами которого были одежда, обувь, мебель, оборудование и т. п. Однако представляется более верным, что — по крайней мере в первые десятилетия — развитие крупной индустрии даже способствовало росту кустарной промышленности, обеспечивая ее, например, гвоздями, веревками, доброкачественными дешевыми тканями. Крупная промышленность предлагала также рынок для некоторых крестьянских товаров и помогала распространять среди мелких производителей передовую технику и навыки работы.

Очевидные признаки роста вовсе не означали отсутствия беспомощной бедности и неразвитости. В крайне тяжелом положении находились сельскохозяйственные районы к югу от Москвы. Большая плотность населения, недостаток крупных городов, предлагавших рынок для сельскохозяйственной продукции, преимущественно малоземельные крестьянские дворы создавали порочный круг низкой продуктивности, нехватки инвестиций и чрезмерного налогового бремени, выход из которого наиболее активные и мобильные искали в миграции в другие районы, чаще всего в большие города. Здесь можно говорить о «вымирающей деревне», как это делал аграрный эксперт кадетской партии, Андрей Шингарев. В сходном положении находилось Среднее Поволжье, и хотя условия там были все же не столь экстремальными, однако в 1891–1892 годах голод и болезни собрали в этом регионе наибольший урожай жертв, а все это усугублялось неразвитостью средств сообщения с более благополучными регионами.

По контрасту районы вокруг городов, главных путей сообщения, портов и вблизи границ выглядели преуспевающими, предлагая широкие возможности для предпринимательства, в том числе и крестьянского. Это относится к большей части Центрального промышленного района, Прибалтике, Польше, западным областям, донским степям, Кубани и Черноморскому побережью. Примечательно, что области, оказавшиеся в наиболее невыгодном положении, были преимущественно русскими по составу населения, тогда как процветающие районы имели значительную долю нерусских народов.

Рост промышленности и улучшение — хотя и не повсеместное, но несомненное — сельского хозяйства создавали более преуспевающее, мобильное и самостоятельное население. Подъем экономики стимулировал крупномасштабную миграцию в большие города и в быстро развивающиеся, часто нерусские регионы. Изменению условий экономической жизни не соответствовало отсутствие каких-либо изменений в гражданском статусе населения. В начале XX века несоответствие экономического подъема и политического застоя стало особенно очевидным и усугублялось тем, что многие жертвы экономического роста были русскими, то есть относились к формально господствующему народу империи.

Глава 2 Русский социализм

Долгий период ученичества российских интеллигентов в изолированном мире кружков достиг своего не совсем удовлетворительного завершения в дискуссиях, предшествовавших программе реформ Александра II. Некоторые из участников дискуссий были вовлечены в практическую государственную работу; другие — по личным причинам или в силу убеждений — остались вне официальных структур и отошли в тень, уступая дорогу новому поколению, воспитанному на их идеях. Отмена крепостничества принесла разочарование многим, заставив осознать, что режим не способен преодолеть фатальный раскол общества на элиту и народ, а мыслящие люди именно в этом видели главную причину слабости России. Естественно было бы предположить, что инициативу в преодолении раскола возьмут на себя интеллигенты — выйдут из изоляции, установят контакт с простым народом и приступят к политическим действиям. Однако даже в период относительной терпимости конца 50-х — начала 60-х годов режим не предложил никакой правовой возможности сделать это. Не имея ни опыта, ни прецедента, первое поколение политических активистов металось из крайности в крайность, импровизируя беспомощно и порой даже абсурдно.

Первый импульс оппозиционному движению дал Николай Чернышевский, занимавший ключевую позицию на посту редактора «Современника». Чернышевский был сыном священника и привнес в свои политические убеждения аскетизм, целеустремленность и самопожертвование, достойные духовного сана, к принятию которого он готовился, но от которого все же отказался. Идеал сельского священника, служащего своим прихожанам, Чернышевский перенес в сферу общественно-политического служения всему народу, оставаясь при этом трезвомыслящим утилитаристом, сторонником рационального эгоизма, взвешивающим «исчисление удовольствия и боли». Эти два элемента, религиозный и светский, аскетизм и расчетливость придавали личности Чернышевского неразрешимое напряжение, но на теоретическом уровне он нашел решение в идее социальной революции, стимулировать которую своим собственным примером должны лучшие люди страны. Разочарованный условиями освобождения крепостных и потерявший веру в нерешительный полубарский социализм Герцена, Чернышевский пришел к убеждению: только революция снизу способна принести стабильные улучшения, а до ее наступления долг образованных людей в том, чтобы распространять в народе социалистические идеи и, путем устройства производительных кооперативов, показывать наглядно, каким будет будущее общество.

При том, что Чернышевский написал немало философских, эстетических и политических трактатов, самая известная его работа — роман «Что делать?», опубликованный в 1862 году. В нем писатель изобразил женскую швейную артель, члены которой живут вместе и, объединяя капитал и труд, шьют одежду и продают ее. Несколько затушеванно — по цензурным соображениям — показана группа политических активистов, готовящихся к революции, изучающих теоретические труды, ведущих конспиративную работу и закаляющих волю. Их лидер, Рахметов, осознанно подходит к будущей борьбе: подчиняет свою жизнь строгому, аскетическому режиму, спит на полу, сторонится женщин, ест только ту пищу, которую могут позволить себе простые люди; с исключением отличного бифштекса для укрепления мускулов.

В Рахметове идеал Петра I — решительный правительственный чиновник, безжалостный, самоотверженный, нацеленный на перемены — превратился в идеал революционера. Ему предстояло оказать огромное влияние на два поколения революционеров, включая Ленина.

Одним из молодых людей, воодушевленных Чернышевским, был бывший чиновник, Н. А. Серно-Соловьевич: он лично вручил царю докладную записку с призывом провести реформу в духе христианства, но позднее отказался от надежды на способность режима переустроить общество и ушел со службы, открыв в Петербурге книжный магазин и библиотеку, чтобы нести массам политические сочинения. Там вокруг него собралась небольшая группа единомышленников, в память о лозунге Герцена называвшая себя «Земля и воля» и поставившая своей целью установить связь с рабочими и крестьянами. Прежде чем они смогли что-то предпринять, полиция раскрыла группу и арестовала участников.

В Москве девятнадцатилетний студент П. Г. Заичневский распространял брошюру под названием «Молодая Россия», содержавшую призывы переустроить Россию в федерацию сельских общин и совместно управляемых предприятий. В случае, если режим начнет сопротивляться этой идее, «с полной верою в себя самих и нашу силу, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, на чью долю выпало стать первой страной… социализма, мы крикнем: хватайте ваши топоры!»

Другой молодой радикал, Н. А. Ишутин, даже не допускал мысли, что царь может согласиться с установлением социализма. Ишутин создал некую загадочную «Организацию» с внутренним тайным подразделением, грозно названным «Ад» и состоявшим из группы студентов, чья единственная цель — убийство высших государственных чиновников и самого царя. Члены «Организации» подбирались из саратовских семинаристов, чье регулярное чтение включало, в частности, Новый Завет и историю русских сект. На суде Ишутин заявил, что признает только трех личностей: Христа, святого Павла и Чернышевского.

Одним из членов ишутинской организации был Д. В. Каракозов, который в 1866 году действительно стрелял в императора Александра. Перед покушением Каракозов написал манифест, проливающий свет на менталитет этого странного и исковерканного поколения.

«Братцы, долго меня мучила мысль — не давала мне покою, — отчего любимый мною простой народ русский, которым держится вся Россия, так бедствует!.. Отчего рядом с нашим вечным тружеником, простым народом: крестьянами, фабричными и заводскими рабочими и другими ремесленниками… живут люди, ничего не делающие: тунеядцы дворяне, чиновничья орда и другие богатеи?.. Стал читать книги разные и много книг перечитал я о том, как люди жили в прежние старинные времена. И что же, братцы, я узнал?! Что цари и есть виновники настоящие наших бед».

Чувство вины, крайнее упрощение, манихейство, наивная вера в книги, патетический призыв к народному одобрению — все это характерно для элиты, оторванной от своего народа, лишенной практического опыта, вскормленной на религиозном сектантстве и постоянно колеблющейся между перспективами полного всемогущества и такого же полного бессилия.

Человеком, с еще большим презрением воспринимавшим существующую систему и еще более твердо убежденным в том, что цель оправдывает средства, был Сергей Нечаев, сочинивший «Катехизис революционера», руководство для своих товарищей по подполью.

«Революционер — потерянный человек, у него нет ни собственного интереса, ни собственного дела, ни чувств, ни привычек, ни вещей, у него даже нет имени. Все в нем поглощено одним исключительным интересом, одной мыслью, одной страстью — революцией. В самой глубине своего естества, не просто в словах, но в делах, он порвал все узы с гражданским порядком, с образованным миром, со всеми законами, условностями… и этикой этого мира. Он… враг этого мира, и если продолжает жить в этом мире, то только чтобы уничтожить его более эффективно».

Аскетическое самоотречение, упрямая изоляция от общества, предчувствие приближающегося судного дня — все это заставляет вспомнить староверов-экстремистов, отказывавшихся иметь какие-либо отношения с государством Антихриста; но у Нечаева эти идеи дополнялись цинизмом, свойственным поколению, воспитанному на псевдонаучном материализме.

Нечаев организовал тайное общество, убедив всех членов, что оно является лишь ячейкой более широкой организации, единственным представителем которой среди них являлся он сам. Посетив Швейцарию, Нечаев сумел выманить у стареющего Бакунина изрядную сумму денег на нужды своей несуществующей организации, а вернувшись на родину, устроил своим сторонникам испытание — обвинил одного из них в сотрудничестве с полицией и приказал убить его, что и было сделано. Власти решили устроить показательный суд, уверенные, что пример революционера Нечаева вызовет отвращение у публики и осуждение всех подпольщиков. Наоборот, процесс возбудил живой интерес и далеко не всегда отрицательное отношение публики.

Оживление мессианских ожиданий интеллигенции накладывалось на репрессивность режима, цензуру и враждебность властей ко всем добровольным общественным организациям и порождало апокалиптический и поляризованный взгляд на мир. Интеллигенты чувствовали, что благотворная трансформация близка, и что единственное препятствие тому — существующий режим. Они повисали в воздухе, словно не в состоянии ни выразить свои мысли через прессу, ни сообщить их массам. Ни одна из причудливых и недолго существовавших групп 60-х годов так и не смогла решить эту проблему.

Мыслителем, предложившим способ установления более прочной связи с народом, был Петр Лавров, в прошлом инженер и член «Земли и воли» Серно-Соловьевича. По сравнению с откровенным «рациональным эгоизмом» Чернышевского, философия Лаврова делала упор на субъективные и этнические мотивы в поведении человека. К концу 1860-х годов Лавров пришел к убеждению: долг интеллигенции «идти в народ» и распространять знания, полученные в результате образования. Свою идею Лавров изложил в «Исторических письмах» (1869–1870), сразу же завоевавших популярность у молодежи.

Эту обязанность Лавров рассматривал и как моральный долг, и как инструмент изменения общества. Интеллигенция получила образование за счет народа, который трудился, пока она училась, следовательно, долг необходимо вернуть. Кроме того, в результате приобретения знаний интеллигенция оказалась в уникальном положении, дающем возможность критиковать существующее общество, познавать основополагающие законы социальной эволюции и, таким образом, определять, что следует делать, а также распространять эти знания среди тех, кто лишен преимуществ образования. Эти «критически мыслящие личности должны желать не только борьбы, но и победы… им приходится отыскивать друг друга; им приходится соединиться… Тогда сила организована; ее действие можно направить на данную точку; концентрировать для данной цели».

Лавров высказал предположение, что интеллигенция создаст политическую организацию, партию, для ведения пропагандистской работы среди рабочих и крестьян и подготовки к «поставленной цели», состоявшей — он не мог писать об этом открыто — в свержении существующего режима. Иерархическая схема построения организации, на вершине которой стоят люди, обладающие высшим знанием и способные осуществить радикальные социальные перемены, была заимствована от царского режима. В то же время моральные эстетические требования к членам будущей партии должны быть настолько высокими, чтобы не позволить движению попасть в руки беспринципных людей, вроде Нечаева.

Из тех, кто в 1870–1880-е годы «ходил в народ», пытался на практике воплотить идеи Лаврова, около 60 % были детьми дворян и священников: эти два сословия в Российской империи сознательно готовились к пожизненной государственной или церковной службе. Более того, свыше половины из них посещали высшие учебные заведения. Уже одно название, данное ими своему движению — «хождение в народ», — красноречиво свидетельствует, какой глубокой представлялась пропасть, отделяющая их самих от крестьян: они как бы сравнивали себя с миссионерами, отправляющимися в глубь Африки. Когда Дмитрия Клеменца спросили, почему он оставил все ради этой миссии, ответ прозвучал так: «Мы так много говорим о народе, но не знаем его. Я хочу жить жизнью народа и страдать за него».

Таким образом, небольшой отряд юных отпрысков имперской России, порвав с товарищами и семьями, попытался соединить разорванную этническую ткань и установить связь с крестьянской Россией, живя среди народа, знакомясь с его бытом и по-новому толкуя народные обычаи в свете последних европейских политических доктрин.

Первым признаком их тоски по утраченному национальному единству стала одежда этих молодых людей. Отказавшись от накрахмаленных воротничков и сюртуков, они расхаживали в красных рубахах, мешковатых штанах, отрастили длинные волосы, а женщины, сняв кружева, надевали простые белые блузки, черные юбки, мужские башмаки и стригли волосы.

Хотя многие студенты происходили из дворянских семей, лишь некоторые были действительно хорошо обеспечены. Поэтому их аскетический идеал осуществлялся на практике в форме весьма скромных, если не сказать сильнее, условий жизни. Перед лицом общих устремлений к обучению и служению народу исчезали классовые и сословные различия. Особенно высоко ценилась наука как практическая основа грядущих социальных перемен, а знания рассматривались как часть культуры, которая должна стать наследием всего человечества. Студенты, представлявшие различные слои общества, помогали друг другу, устраивая общие библиотеки, чайные и кассы взаимопомощи, нередко связанные с самодеятельными семинарами и кружками.

Первый систематический кружок такого типа в 1869 году организовал Марк Натансон в Медико-хирургической академии Санкт-Петербурга, и после ареста Натансона им руководил Николай Чайковский. Поначалу члены кружка интересовались главным образом культурными и этническими проблемами, сознательно отвергая «иезуитство и макиавеллизм» Нечаева. При приеме новых членов руководствовались прежде всего моральными соображениями: ожидалось серьезное отношение к образованию, окончание учебного курса и уж затем возвращение долга народу. Чайковский не раз говорил: «Мы должны быть чисты, как стекло, и знать друг друга так, чтобы в трудных случаях преследований и борьбы быть в состоянии a priori знать, как каждый из нас поступит».

По этой причине Чайковский и назвал свой кружок «Орден рыцарей». Сам он часто посещал сектантов и даже стал членом секты, провозгласившей целью создание «Богочеловечества».

Как подобало такой цели, движение носило характер воинственной религии. Берви-Флеровский, социолог, работы которого пользовались популярностью среди радикалов, пришел к пониманию, что «успеха можно ожидать, только когда охвативший молодежь взрыв энтузиазма будет превращен в постоянное и неискоренимое чувство. Непрерывно думая об этом, я пришел к убеждению, что успех можно будет завоевать только одним путем — созданием новой религии».

Свое кредо Берви-Флеровский выразил так: «Идите в народ и расскажите ему всю правду до последнего слова». Эта «правда» состояла в том, что все люди равны и что право и долг народа взять причитающуюся ему долю у помещиков и эксплуататоров. Александр Долгушин, одним из первых отправившийся в деревню, хранил у себя на даче, помимо печатного станка, крест с гравировкой: «Во имя Христа… Свобода, равенство, братство».

Первые попытки установить связь с народом были направлены на сектантов и староверов по причине их давнего неприятия режима. Еще в начале 60-х годов Герцен и Огарев, находясь в Лондоне, старались связаться с ними через В. И. Кельсиева, молодого бедного дворянина, увлеченного «схизматиками». Староверы отнеслись к нему доброжелательно и были готовы разделить многие из его взглядов, а для пополнения скудных запасов литературы очень хотели организовать печатание своих книг за границей. Однако к участию в политической деятельности, тем более в союзе с эмигрантами, староверов явно не тянуло. Дело даже не в атеизме их новоявленных радикальных доброжелателей, просто двухсотлетние преследования и дискриминация утомили их: староверы были явно пессимистичны по духу, пассивны и склонны довольствоваться недавно сделанными уступками Александра II. Прежний мятежный дух, похоже, в конце концов испарился.

Кружок Чайковского начал собирать и распространять книги и брошюры, сначала среди своих членов, затем среди более широкого круга. Это были «Капитал» Маркса, «Исторические письма» Лаврова, «Положение рабочего класса в России» и «Азбука социальных наук» Берви-Флеровского, «История Французской революции» Луи Блана, а также работы Герцена, Чернышевского и Щапова. Была предпринята попытка распространения литературы среди рабочих Петербурга и других городов, сопровождавшаяся дискуссиями и небольшими скрытыми сборами.

К 1873 году многие ощутили — пришло время выйти за пределы городов и отправиться в сердце народа, в деревни. Такое решение следует оценить как более радикальное, чем агитация среди рабочих, так как оно предполагало прекращение учебы, разрыв с семьей и друзьями и, по всей вероятности, отказ от перспектив официальной карьеры. Группа Чайковского почти не имела организационной структуры, но часто сдерживала советами самых пылких.

Движение было по преимуществу стихийно-добровольным и держалось — как выразился Аптекман — на «Ганнибаловой клятве» молодежи того времени. «О, она будет служить народу! Она омоет его раны, она залечит его скорби, она выведет его с факелом науки и свободы в руках на широкий простор культурного существования!» И вот «революционная молодежь, полная веры в народ и в свои собственные силы, охваченная каким-то экстазом, потянулась в далекий неведомый путь. Позади остались дорогие образы родных и близких, вошедшие в плоть и кровь высшие учебные заведения, с их „правами и льготами“… Возврата нет».

В дополнение к книжным знаниям многие молодые люди осваивали ремесленные навыки, которые, как им казалось, станут полезными народу. Они часто собирались в мастерских, где под руководством какого-нибудь сочувствующего ремесленника учились работе с металлом, сапожному делу, столярному искусству, то есть тому, что было по силам. Другие отправлялись в деревню, не представляя, чем заработать на жизнь и как сблизиться с крестьянами. Так, например, Яков Стефанович и Владимир Дебагорий-Мокриевич с тремя товарищами покинули Киев, взяв лишь сумку с сапожными инструментами, хотя понятия не имели, как ими пользоваться. Сначала они работали на погрузке шпал в железнодорожные вагоны, потом решили стать красильщиками, но спроса на их услуги не оказалось, ведь большинство жителей деревни сами занимались покраской. Видя перед собой плохо одетых людей, крестьяне нередко отказывались пускать их на ночь, принимая за разбойников. Некоторые, как Александр Иванин-Писарев, считали, что более разумно заниматься работой, действительно нужной и требующей грамотности, стать, например, волостным писарем, так как лишь немногие крестьяне знали азбуку и цифры, а кроме того, подобная работа позволяла влиять на деревенские дела.

Как реагировали крестьяне на попытки радикалов установить с ними связь? Традиционная точка зрения историков утверждает, что они относились к пропагандистам с недоверием, непониманием, а иногда даже передавали их в руки властей. Но последние исследования показывают — все обстояло не столь однозначно. Как указывал Д. Филд, основанием для подобных выводов часто служили следственные и судебные документы. Арестованные радикалы — как, впрочем, крестьяне-свидетели и деревенские власти — пытались свести к минимуму успехи пропаганды, справедливо полагая, что в противном случае им грозит более суровое наказание. Из воспоминаний людей, «ходивших в народ», вырисовывается более разнообразная картина, хотя не стоит забывать и о естественной тенденции, оглядываясь в прошлое, преувеличивать свои достижения.

Несомненно, вначале пропагандисты сталкивались с большими трудностями. Многие были обескуражены и расстроены тем, что крестьяне по-прежнему почитают царя и придерживаются религиозных верований: ведь большинство студентов считали это предрассудками и сентиментальностью. Вспоминая о своих опасениях того времени, Аптекман впоследствии описывал их так: «Как же мне приступиться к народу с моими идеями? Мое миросозерцание — одно, миросозерцание народа — иное. Два порядка идей, два типа мышления, не только противоположных, но… исключающих одно другое».

Вера Фигнер, работавшая санитаркой в земской больнице в Самарской губернии, увидев бедность крестьян, ощутила чувство безнадежности. «Я терпеливо раздавала до вечера порошки и мази… а когда работа кончилась, бросалась на кучу соломы, брошенной на пол для постели: тогда мною овладевало отчаяние; где же конец этой нищете, поистине ужасающей; что за лицемерие все эти лекарства среди такой обстановки; возможна ли в таких условиях даже мысль о протесте. Не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному… о сопротивлении, о борьбе?»

И тем не менее, человеческие контакты постепенно устанавливались. Устроившись в больницу, Аптекман вскоре увидел, что завоевать доверие крестьян можно, если, занимаясь лечением, внимательно расспрашивать их о жизни; он даже устроил нечто вроде клуба в палате для выздоравливающих, куда крестьяне приходили поговорить о жизни и послушать, как ее можно улучшить. Такой же подход практиковала и Фигнер: «Народу было в диковинку внимание, подробный расспрос и разумное наставление, как употреблять лекарство».

Когда ее сестра Евгения открыла школу, предложив заниматься бесплатно, то изучать арифметику пришли не только дети, но и взрослые, ведь эта наука была нужна для ведения как личных, так и общинных дел. «Каждую минуту мы чувствовали, что мы нужны, что мы нелишние. Это сознание своей полезности и было той притягивающей силой, которая влекла нашу молодежь в деревню; только там можно было иметь чистую душу и спокойную совесть».

Крестьяне действительно разделяли некоторые идеи радикалов, хотя и рассматривали их совсем в ином контексте. Например, Стефанович и Дебагорий-Мокриевич узнали, что крестьяне в Киевской губернии считают необходимым провести новый передел земли по принципу справедливости, то есть наделить всех нуждающихся: «и мужику, и пану, и попу, и жиду, и цыгану — всем поровну». Но такое мог сделать, по мнению крестьян, только царь, может быть, в награду за всеобщую воинскую повинность. В конце 1870-х годов Стефановичу и Дебагорию-Мокриевичу удалось даже привлечь несколько сотен крестьян в дружину, использовав подложный царский манифест, якобы содержавший призыв царя захватывать землю у тех помещиков, которые будут нарушать волю императора. Этот эпизод, уникальный в своем роде, дает основания полагать, что крестьяне были готовы к активным политическим действиям по захвату земли, но только при условии поддержки со стороны царя. Однако большинство радикалов считали, что практиковать обман для привлечения сельских жителей на свою сторону — значит нарушить моральные принципы, неотъемлемые от их убеждений.

Не столько сами крестьяне, сколько деревенские власти воспринимали пришельцев из города с подозрительностью и злобой. Вера Фигнер объясняет это так: «Когда к постели больного призывали одновременно меня и священника, разве мог он торговаться за требу? Когда мы присутствовали на волостном суде, разве не считал писарь четвертаков, полтинников и взяток натурою, которых мы лишали его? К этому прибавлялись опасения, что в случае злоупотребления, насилия или вымогательства мы можем написать жалобу за обиженного и через знакомство в городе довести дело до суда, до сведения архиерея и т. д.».

Сестры Фигнер, что примечательно, вполне легально работали в земстве, но при этом оставались в крайне уязвимом положении: распространялись слухи, что они ходят по хатам и читают прокламации, а в школе учат детей что «Бога нет, а царь нам не нужен».

Естественно, многие пропагандисты были арестованы, и оказались потом в крайне тяжелом положении, в том числе и с моральной точки зрения. Расследование затягивалось, ведь обвиняемых обычно было много, а показания не совпадали, и не всегда власти представляли, в чем конкретно их можно обвинять. Для многих оказалось настоящим шоком быть внезапно вырванным из активной жизни и очутиться в одиночном заключении, где компанию составляли только стража и следователи. Жизнь, исполненная надеждами и разочарованиями, сменялась бесцельным существованием в отвратительных условиях.

Давление со стороны следствия усиливалось, и заключенные начинали осознавать, что дело совершенно безнадежно и что далеко не все товарищи представлялись теми безукоризненными «рыцарями», какими казались прежде. Некоторые шли на тайное сотрудничество с полицией, оставаясь при этом в рядах революционеров, и это со временем отравило весь дух движения. Николай Чарушин, занимавшийся пропагандой среди рабочих Петербурга, вспоминал, каким ударом оказалось для него сообщение о предательстве: «Все, чем я жил и во что верил, было разрушено. Друзья и товарищи по делу погибли, и я не знал, сохранился ли кто-нибудь из них; погибло и самое дело, а рабочие, хотя только в числе трех, в дело которых я вкладывал свою душу, оказались предателями».

Неудивительно, что некоторые заключенные сходили с ума или кончали жизнь самоубийством.

В целом опыт «хождения в народ» показал — пропаганда среди крестьян в долгосрочной перспективе может оказаться успешной, но для этого требуется более терпеливый подход и лучшая организованность, предполагающая наличие в ближайших городах «центров», где можно получить пропагандистский материал, обсудить свою работу с товарищами и, возможно, передохнуть и расслабиться после напряжения и неудобств сельской жизни. Именно по этой причине некоторые из испытавших себя на первых походах в 1876 году в Петербурге создали ядро централизованной организации и начали устанавливать контакт с теми, кто еще вел пропаганду в городах и селах. Это была первая попытка создания всероссийской политической партии, и она приняла уже известное название — «Земля и воля».

Почти с самого начала «Земля и воля» переживала внутренние конфликты, вскоре переросшие в постоянный раскол. Опыт работы в деревне 1873–1874 годов многих склонил к заключению, что при данной структуре общества пропаганда среди крестьян не дает и не может дать плодов, следовательно, политическую деятельность необходимо направить прежде всего на уничтожение существующего государства и замену его новым, и это станет предпосылкой, а не результатом успешной пропаганды. В связи с тем, что достичь перемен мирным путем невозможно, политическая борьба неизбежно становится насильственной.

Несмотря на первоначальные мирные идеалы движения и неприятие методов Нечаева, стремление к насилию оказалось крайне жизнестойким и последовательным, родившись из отчаяния и разочарования как защита от возможности ареста, из желания совершить нечто героическое и заметное, а также как продукт рационального политического расчета. Как писал одному из друзей Александр Михайлов, видный апологет насилия: «Знаете, мне нравилось работать в народе. Я был готов на любую жертву, но мы были немногочисленны. Мы были бессильны достичь чего-то в условиях самодержавия: все наши благие усилия тратились понапрасну. Существовала только одна альтернатива… полностью оставить революционную деятельность либо начать бой с правительством. Для последнего у нас доставало сил, героизма и самопожертвования».

С самого начала в партии появилась «неорганизованная» секция, целью которой вначале стала защита товарищей от обысков и арестов или освобождение в случае задержания. Несколько отдельных успехов породили определенную самоуверенность и чувство, что, по крайней мере в чем-то, можно преуспеть. Давление в сторону перехода от спорадического применения насилия к систематическому возросло в 1878 году после дела Засулич. Волна общественной симпатии к ней даже Достоевского заставила признаться редактору консервативной газеты Суворину — если бы ему довелось узнать о готовящемся террористическом акте, он не сообщил бы властям из-за страха перед реакцией общественности. Петр Валуев, возглавлявший расследование действий террористов, счел нужным доложить: «Особого внимания заслуживает наружное безучастие почти всей более или менее образованной части населения в нынешней борьбе правительственной власти с небольшим сравнительно числом злоумышленников, стремящихся к ниспровержению коренных условий государственного, гражданского и общественного порядка… Большинство образованных людей почти всегда недоброхотно относится к расположению властей».

Готовясь к возможной решительной политической борьбе, «Земля и воля» становилась организацией заговорщиков: ограничивалось право членов что-либо знать о ее численном и персональном составе, каждый давал клятву хранить тайну, нарушение которой каралось смертью. Наконец, в 1879 году на тайном съезде большинство делегатов высказались в пользу систематической кампании террора с целью дезорганизации правительства убийством его ведущих членов, а затем свержения и установления нового режима, задачей которого станет созыв Учредительного собрания и обеспечение перехода к народному правлению. Общего согласия не было, но из известных деятелей только Георгий Плеханов отказался принять это решение, порвал с «Землей и волей» и попытался — без особого успеха — основать альтернативную организацию. Оставшиеся переименовали себя в «Народную волю», желая таким образом показать свое намерение дать возможность народу сказать решающее слово в образовании новой политической системы. Использование слова «воля» вызывало в памяти старый казацкий идеал свободы.

В течение нескольких месяцев Исполнительный комитет «Народной воли» создал в ряде городов сеть ячеек среди рабочих и студентов и даже в армии и на флоте. Но главным направлением работы стал террор, а не пропаганда. «Земля и воля» уже наметила убийство нескольких высших правительственных чиновников и полицейских чинов, а «Народная воля» с самого начала поставила себе еще более высокие цели. 26 августа 1879 года Исполнительный комитет приговорил Александра II к смерти «за преступления против народа», и с этого времени приоритетом для ее членов стало исполнение этого приговора. После ряда неудач заговорщики добились своего, 1 марта 1881 года террорист взорвал царя бомбой, когда тот ехал в карете по набережной Петербурга.

Убийство Александра II знаменует величайший успех русского социализма того времени, но одновременно и крупнейший провал. Ведь Исполнительный комитет оказался бессилен исполнить свое обещание и созвать Учредительное собрание или даже малейшим образом повлиять на политику нового императора, Александра III, — разве что в негативном плане. Первым результатом случившегося стало объявление во многих провинциях чрезвычайного положения: теперь полиция и местные власти могли задерживать подозреваемых без решения суда, подвергать административной ссылке, проводить обыски без ордера, увольнять со службы, закрывать периодические издания или приостанавливать их деятельность и вообще ущемлять даже те скудные гражданские права, которые прежде кое-как соблюдались. В некоторых областях страны такое положение сохранялось до 1917 года.

Население осталось безразличным: наиболее действенным ответом явилась серия еврейских погромов в южных и западных городах. Ни о каком движении вперед не могло быть и речи: все, во что верила «Народная воля», — социализм, демократия и гражданские свободы — оказалось отброшенным назад в результате их действий.

Полицейские преследования серьезно ослабили Исполнительный комитет. Однако еще более пагубные последствия имели интриги редактора его одесской газеты, Сергея Дегаева. В декабре 1882 году Дегаев был завербован инспектором Петербургской охранки Г. Д. Судейкиным. Судейкин высказал притворное сочувствие целям «Народной воли» и дал Дегаеву денег на «общее дело»: с этого и началось их сотрудничество. Дегаев передал полиции информацию, которая привела к уничтожению военного крыла организации и ее южного отделения, одновременно став главой ее петербургской ветви и занимаясь привлечением новых членов. Трудно представить, что руководило действиями этих двоих. Возможно, они просто использовали друг друга, чтобы подняться в своих иерархических структурах. Одно время они даже планировали разыграть покушение на Судейкина, с тем, чтобы Дегаев укрепил свою репутацию в организации, а Судейкин получил повышение по службе и награду от царя, но потом все же отменили решение. Однако, в конце концов, Дегаев, чтобы развеять подозрения товарищей, действительно организовал убийство Судейкина.

Это первый пример того гротескного феномена, который в последние десятилетия империи принял характер эндемического заболевания: двойной агент, или, как его стали называть, агент-провокатор. Оппозиционные партии, лишенные регулярного контакта с общественностью, и тайная полиция, не слишком опекаемая властями, представляла соблазнительные возможности для людей, желающих воспользоваться властью в личных интересах. Полиция нуждалась в информации о планах заговорщиков, информации, которую невозможно ни получить, ни проверить без секретных агентов. Последним, внедрившись в ряды террористов, было необходимо поддерживать доверие к себе участием в террористической деятельности. Такова неизбежная логика положения, открывавшая путь к самым невероятным злоупотреблениям. Агента, работавшего на обе стороны, было очень трудно раскрыть, а тот, дабы не вызвать подозрения и тех и других, предавал товарищей и организовывал убийства. Так фискал и революционер, два порождения Петра Великого, соединились в одной зловещей фигуре.

Когда уцелевшие члены «Народной воли» в 1880-е годы начали создавать Союз социалистов-революционеров (позднее партия эсеров), то столкнулись с теми же проблемами, как и их предшественники двадцатью годами раньше. Хотя перспективы работы среди крестьян выглядели более оптимистичными, чем в 1870-х, обойтись без систематического терроризма казалось делом невероятным: он давал возможность защитить революционеров, дезорганизовать правительство и внушить массам чувство, что режим не так уж непобедим.

На этот раз партия все-таки приняла меры, чтобы во главе ее не могли стать исполнители убийств. Для них был организован отдельный боевой отряд, что давало членам Центрального Комитета возможность сосредоточиться на решении организационных задач и мирной пропаганды. По иронии судьбы сама изоляция террористов освободила их от каких-либо пут идеологии и нравственности. Члены боевого отряда, объединенные чувством групповой верности и воспитавшие в себе способность к самопожертвованию, нередко действовали вопреки решениям более трезвомыслящих товарищей из ЦК.

В период с 1902 по 1905 год боевому отряду удалось убить двух министров внутренних дел (Сипягина и Плеве), московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича, а также целый ряд чиновников рангом пониже. И это лишь часть кампании террора, развязанной различными революционными группами и одиночками против режима и его представителей. В ходе кампании за 1905–1907 годы было убито и ранено более четырех тысяч официальных лиц. Вряд ли какой-нибудь другой режим подвергался такому штурму со стороны террористов, и лишь после того, как в августе 1906 года премьер-министр Столыпин учредил полевые суды, сократившие до минимума необходимые процедуры и позволявшие выносить приговоры (обычно смертные) практически на месте, волна покушений пошла на убыль.

Многие из террористических актов совершались одиночками, утратившими — или никогда не имевшими — связь с какими-либо идеологическими организациями и движимыми жаждой приключений, стремлением утвердить себя или просто материальной выгодой. Во многом именно эти люди дискредитировали и революционные партии (особенно эсеров), и режим. Свидетельством полной нравственной деградации обеих сторон послужил факт, раскрывшийся в 1908 году, когда стало известно, что Евно Азеф, человек, возглавлявший боевой отряд, долгое время являлся агентом департамента полиции. Азеф сыграл важную роль в слиянии местных групп в партию социалистов-революционеров, а позднее руководил боевым отрядом и обеспечивал связь с ЦК, при этом систематически поставляя информацию полиции и неся ответственность за аресты многих коллег. Сообщение о предательстве Азефа в корне подорвало морально-политические позиции эсеров. Можно сказать, партия с трудом пережила его, хотя в 1905–1907 годах успешно работала среди рабочих и крестьян.

Единственным человеком в народническом движении, сумевшим выступить против принятия тактики террора, был Георгий Плеханов. Отчаявшись добиться чего-либо в России, он уехал в Швейцарию, где стал изучать европейскую социалистическую традицию, в особенности труды Маркса. Довольно быстро Плеханов уверился, что нашел у Маркса ответ на вопрос, почему все усилия российских социалистов оказались напрасными. Все дело в том, что никто не удосужился изучить эволюцию человеческого общества, а потому вся деятельность строилась на чувствах, а не на реалистичной оценке имеющихся возможностей.

Свои взгляды Плеханов изложил в двух ключевых работах «Социализм и политическая борьба» (1883) и «Наши разногласия» (1885). Выводы стали основанием для новой разновидности русского социализма, первой, сознательно отрицавшей особый, уникальный путь России и утверждавшей, что Россия должна следовать универсальным законам социального развития, описанным Марксом и применимым ко всем европейским странам (сам Маркс не вполне разделял такой взгляд). В процессе своего развития от феодализма, доказывал Плеханов, России на пути к конечной цели, социализму, не избежать стадии капитализма. У крестьянской общины будущего нет: это всего лишь пережиток умирающего экономического уклада и уже разлагается под влиянием наступающего капитализма. Крестьяне неумолимо движутся к частной собственности и к мелкобуржуазному сознанию. Основным революционным классом, следовательно, суждено стать рабочим, чье мировоззрение резко отличается от взглядов крестьян. В связи с тем, что капитализм развит еще недостаточно и рабочий класс составляет незначительную часть населения, условия для социалистической революции далеко не созрели, что и объясняет неудачу всех попыток совершить таковую, а также дает ответ на вопрос, почему все попытки закончились бесплодным насилием и моральным разложением, распространяемым агентами-провокаторами.

Плеханов считал, что только эта версия истории имеет право называться «научным социализмом», презрительно называя всех российских социалистов — кроме своих немногочисленных сторонников — «народниками». Вследствие этой полемики, современные историки всегда были склонны преувеличивать различия между двумя революционными традициями, «народничеством» и «марксизмом». Хотя в 1880–1890-е годы оба течения вели оживленные дебаты, они во многих городах тесно сотрудничали друг с другом, а большинство русских марксистов, начинавших как народники, переходили на другие позиции, не подвергнув свои коренные взгляды пересмотру.

Как и народники, марксисты, назвавшие себя социал-демократами в знак уважения к немецкому движению, начали устанавливать контакты с фабричными рабочими. Для начала устраивали группы самообразования, проводили вечерние занятия, обучая неграмотных чтению, и обсуждали не только труды Маркса и Энгельса, но и Джона Стюарта Милла, Герберта Спенсера, Чернышевского и Лаврова. Затем наступала стадия «агитации»: пользуясь недовольством из-за условий труда, оплаты, продолжительности рабочего дня, рабочих подталкивали к акциям протеста. Даже при том, что далеко не все были успешными, социал-демократы верили, что это помогает рабочим понимать невыгодную им систему и создает условия для перехода к прямым политическим действиям.

Хотя подобная стратегия поначалу рассчитывала только на «сознательных» рабочих, но на деле захватывала всех. Тут выявилось определенное расхождение в целях: рабочие главным образом желали улучшить условия жизни, интеллигенты же стремились изменить общество. Тем не менее в конце 1890-х годов агитаторам удалось добиться некоторого успеха: в крупных городах, Петербурге, Киеве, Екатеринославе, Харькове, состоялись забастовки. Обычно их устраивали сами рабочие, но пользовались они при этом тактикой, которой обучили их активисты.

В начале XX века на волне оживления надежд на политические перемены возникли две социалистические партии: РСДРП, первый съезд которой состоялся в Минске в 1898 году, и партия социалистов-революционеров, учрежденная в Париже в 1901 году. Первая представляла марксистскую традицию, вторая — народническую.

Уже в самом начале своего существования социал-демократическая партия пережила раскол, породивший фракцию, которая в некотором смысле представляла возвращение к народнической традиции. В. И. Ульянов, или Ленин, возглавлявший это крыло, в юности перенес тяжелую моральную травму из-за гибели горячо любимого брата, Александра, казненного за участие в заговоре против царя. Просматривая книги брата, Ленин наткнулся на роман Чернышевского «Что делать?». Однажды он уже прочел эту книгу, не особенно вникнув в содержание, но теперь, после смерти Александра, как рассказывал Ленин одному знакомому, впечатление было совершенно иным: «… После казни моего брата, зная, что роман Чернышевского был одной из его любимых книг, я начал читать его по-настоящему и просидел над ним не несколько дней, а несколько недель. Только тогда я понял его глубину. Эта книга дала мне заряд на всю жизнь».

Больше всего Ленина поразило, что Чернышевский «не только показал, что каждый здравомыслящий и честный человек должен стать революционером, но и то, что он показал, каким должен быть революционер, каковы его правила, как он достигает своих целей, какими способами и методами реализует их».

Вероятно, именно Рахметов, с его аскетизмом, целеустремленностью, исключительной сосредоточенностью на подготовке ума и тела, произвел на Ленина глубочайшее впечатление, как и изображение — весьма затушеванное по соображениям цензуры — революционеров в виде небольшой элитной группы дисциплинированных и самоотверженных людей, способных пожертвовать всем ради высшей цели.

Внимательно изучая Маркса, Ленин не порвал с Чернышевским и с тем, что получило название «народничество». Чернышевский восхищался Марксом и содействовал тому, чтобы немецкого философа узнали в России, и один из ведущих народников, Герман Лопатин, в 1872 году опубликовал — кстати, первым в мире — перевод «Капитала». И все же уже в начале своего пути Ленин решительно встал на сторону Плеханова и тех, кто отвергал сентиментализм народников, их одержимость крестьянами, узкое русофильство и недостаток научной твердости. Ленин искал у Маркса твердую истину, такую истину, которую, как он считал, можно найти только в науке: он хотел быть уверенным, что не повторит ошибки брата и не принесет себя в жертву делу, пусть и героическому, но не основанному на понимании объективных общественных условий.

«Капитал» стал для него откровением. Ленин нашел в нем неоспоримую истину, правду социально-экономического развития и — хотя и признавал, что «Капитал» непосредственно не затрагивает Россию — принял его идеи. При этом Ленин понимал, что для достижения поставленной Марксом цели необходимо определить правильную дорогу к этой цели. Он согласился с замечанием Плеханова, что России — ввиду ее отсталости от большинства европейских стран — придется пройти через две стадии, прежде чем страна достигнет социализма:

1) «буржуазно-демократическую» революцию, когда феодальная система будет уничтожена совместными усилиями рабочей партии и буржуазных либералов;

2) социалистическую революцию, которая придет в свое время, когда капитализм полностью разовьется, а рабочий класс достигнет зрелости.

От других русских марксистов Ленин отличался тем, что отстаивал особую точку зрения на партию как на небольшую конспиративную группу «профессиональных революционеров». Эту идею он изложил в брошюре с характерным названием «Что делать?». Идеи, предложенные Лениным, были единственным практическим способом организовать политическую партию в России, тем более революционную. С другой стороны, Ленин предлагал такую структуру, руководствуясь вовсе не специфически русскими мотивами. Сами по себе рабочие, доказывал он, не могут выработать социалистические идеи: «У рабочих не было, да и быть не могло, сознания непримиримой противоположности их интересов всему современному политическому и общественному строю…» Наоборот, «история всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское», то есть они могут лишь вести борьбу за улучшение материального положения в рамках существующей системы и не ставить целью трансформацию всей структуры общества, в которой заключается основная причина их бедности. Только образованные представители господствующих классов, интеллигенция, могут понять долгосрочные интересы рабочих и возглавить движение. Без них «стихийное развитие рабочего движения идет именно к подчинению его буржуазной идеологии». Следовательно, революционная партия «должна состоять главным образом из людей, профессионально занимающихся революционной деятельностью».

На втором съезде в 1903 году, ставшем, по сути, учредительным, Ленин в своем упрямстве дошел до разрыва с некоторыми из своих коллег, что привело к длительному расколу партии, которую создавали все вместе. Он настаивал на том, что для вступления в партию от соискателя требуется «регулярное личное участие» в работе одной из партийных организаций, тогда как оппоненты, ведомые Мартовым, выступали за более мягкое требование «регулярного личного содействия».

Мартов стремился к максимальному привлечению рабочих в партию, даже нелегальную, тогда как Ленин хотел в первую очередь предотвратить проникновение людей, недостаточно подготовленных к пониманию политики и практики. В этом вопросе Ленин проиграл, но из-за ухода некоторых противников со съезда получил большинство по совсем другому вопросу. Его фракция стала называть себя «большевиками», а другой пришлось довольствоваться менее впечатляющим прозвищем — «меньшевики».

Раскол, происшедший из-за незначительного, на первый взгляд, разногласия, с каждым годом становился все более глубоким и непримиримым. Причина заключалась в том, что ленинская концепция совмещения марксизма и революции фундаментально отличалась от меньшевистской. Меньшевики возлагали надежду на установление парламентской «буржуазной» республики, в которой гарантия гражданских свобод даст возможность партии рабочего класса выступать в роли легальной оппозиции до тех пор, пока она не станет достаточно сильной, чтобы взять власть. Ленин же, наоборот, считал гражданские свободы обманом и не мог согласиться со столь долгим ожиданием, на которое его обрекал такой вариант исторического развития. Хотя до 1917 года он не прояснял до конца перемены своих взглядов, уже ранее стало очевидным: Ленину страстно хотелось сжать весь этот процесс, совместив две революции в одну. Опыт революции 1905–1907 годов убедил его, что это вполне возможно: ведь крестьянство тоже является революционным классом, хотя и «вспомогательным», и сумеет помочь пролетариату немедленно превратить «буржуазную» революцию в социалистическую.

Если рассматривать народничество и марксизм как два отдельных течения, то большевизм следует понимать как их синтез, марксистский по начальному импульсу, но позаимствовавший у народников идею о революционности крестьянства, о руководящей роли небольшой группы интеллигентов и о «перепрыгивании» буржуазной стадии исторического развития для перехода непосредственно к социалистической революции. Пожалуй, более разумно считать большевизм той формой революционного социализма, которая лучше всего приспособлена к российским условиям, которые делали невозможным создание массовой партии рабочего класса без сильного руководства, вызывали недовольство крестьян существующим положением, и при которых буржуазия была крайне слаба. Сам Маркс указывал на возможность в России именно такой революции.

Как заметил Роберт Сервис, невозможно полностью разделить народничество и марксизм из-за их тесного переплетения. Большинство марксистов начинали народниками, и большевизм всего лишь по-новому собрал элементы прошлого опыта, оказавшегося на время немодным.

Но, конечно, между марксизмом и народничеством существовала большая разница в акцентах. Народники подчеркивали уникальность российского опыта и древних демократических институтов крестьянства, тогда как марксисты подчеркивали универсальность социальных закономерностей, желая видеть Россию в едином европейском движении и были ориентированы на новейшие аспекты рабочего движения. В некотором смысле, народничество являлось русским этническим социализмом, а марксизм — русским имперским или европеизированным социализмом. В 1917 году, пытаясь синтезировать эти два представления о России, большевики создали довольно нестабильную смесь русского национализма и интернационализма, окрашенную мессианскими ожиданиями революции, которая положит конец любой эксплуатации.

В этом расколотом состоянии российские социалисты и встретили 1905 год, когда развитие событий заставило их перейти от крайне ограниченного и несколько искусственного контакта с народом к открытой массовой политике, внезапной легализации партий и союзов, учреждению законодательного собрания, основанного на широком избирательном праве. Надолго задержавшись в прихожей стадии «Б» (по Хроху — «период патриотической агитации»), тщетно пытаясь найти контакт с массами, они вдруг и без подготовки очутились на стадии «В» — «подъем национального движения». В результате долгой изоляции, замкнутости и предрасположенности к крайним решениям, социалисты оказались неспособными к созидательной политической работе в ситуациях, которые требовали компромисса.

Глава 3 Русификация

Политика Александра II, заключавшаяся в попытке теснее связать режим и элиту созданием гражданского общества, провалилась или, в лучшем случае, имела лишь частичный успех, однако породила новые опасности для внутреннего порядка. Очевидной альтернативой представлялась лишь замена гражданской политики на этническую, укрепление политического единства за счет распространения русского национального сознания на другие народы.

Нельзя сказать, что гражданские реформы были совершенно отброшены и заменены русификацией. Постепенное разочарование в реформах, сопутствовавшее им почти на всем пути, привело к тому, что большинство из них так и не распространились на нерусские регионы: не будучи полностью забыты, они с самого начала ограничивались правовыми и административными актами. Примечательно, что и альтернативная политика русификации тоже началась при первых признаках кризиса, во время польского восстания 1863–1864 годов, хотя последовательно осуществлялась лишь с 1880-х годов.

Русификация отчасти стала продолжением политики Николая I: административная централизация, уничтожение местных привилегий и других аномалий. Однако теперь появился новый элемент: попытка внушить всем народам империи ощущение принадлежности к России; сделать это можно было — по мнению властей — либо через привычку употребления русского языка, либо через уважение к прошлому страны, культуре и традициям, либо через обращение в православную веру. При этом полная утрата другими народами своей национальной самобытности была вовсе не обязательна. Многие из тех, кто на практике проводил русификацию, считали, что истинно русские ценности должны как бы накладываться на этническое сознание, не уничтожая его полностью. Некоторые, как, например, Победоносцев или Катков, восхищались британской системой, в которой англичане, шотландцы и валлийцы гордились, что они британцы, не забывая при этом о своей этнической принадлежности. Другим больше нравилась габсбургская система, в которой на первом месте стояла верность личности императора и династии, а не «Австрии». Третьи считали лучшим комбинированный вариант, при котором традиционно русские ценности в сознании подданных связывались бы с самодержавием.

Панславизм

Таким образом, существовало несколько различных версий того, что называется «единение царя и народа». В 1860–1870-е годы появилась влиятельная общественная группа, предложившая собственное понимание Российской империи. Они видели обновление национального сознания в оказании помощи славянским и православным народам Центральной и Восточной Европы по созданию национальных государств, для чего ей предстояло возглавить крестовый поход славян против Османской империи и империи Габсбургов.

Панславизм был ответом на дилемму, вставшую перед Россией после Крымской войны. Когда началась перекройка карты Европы, и народы, прежде разделенные политическими границами, стали объединяться, многим показалось, что Россия может компенсировать недавние неудачи развитием отношений со славянскими и православными народами Европы и, возможно, заключением с ними некоего политического альянса или даже полного союза. Последнее предложение имело свой аспект: если в состав империи будут включены другие славяне, они укрепят численное преобладание славян в ее границах и, вероятно, облегчат переход к какой-нибудь форме демократического государства, может быть, с национальным собранием или Земским Собором, в котором преобладали бы славяне.

Привлекательность панславизма усиливало присутствие в нем мессианского элемента. Стихотворение Федора Тютчева «Русская география», написанное в 1849 году, является примером характерных возвышенных устремлений, географической неопределенностью ощущения исторической и религиозной миссии:

Москва и град Петров, и Константинов град — Вот царства русского заветные столицы… Но где предел ему? И где его границы — На север, на восток, на юг и на закат? Грядущим временам судьбы их обличат… Семь внутренних морей и семь великих рек… От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, От Волги до Евфрата, от Ганга до Дуная… Вот царство русское… и не прейдет вовек, Как то провидел Дух и Даниил предрек.

Мессианские настроения были преобразованы в культурно-историческое пророчество Николаем Данилевским в его «России и Европе» (1869). Данилевский полагал, что период римско-германского влияния в Европе, погрязшей в коррупции, материализме и фракционности, приближается к концу и на смену придет господство славяно-православной культуры, которая «представляла органическое единство… скрепленное не искусственным политическим механизмом, но глубоко укоренившейся народной верой в царя».

По мнению Данилевского, новая славянская цивилизация, со столицей в Константинополе, представит собой синтез высших достижений своих предшественников в религии (Израиль), культуре (Греция), политическом устройстве (Рим) и социально-экономической сфере (Европа) и дополнит их славянским духом социальной справедливости. «На обширных равнинах Славянства должны слиться все эти потоки в один обширный водоем».

Это была мессианская геополитика, а образ последней, самой совершенной земной империи со столицей во «Втором Риме» вызывал воспоминания о старом русском мифе.

Этнографическая выставка в Москве в 1867 году стала первым форумом панславистов, на котором обсуждались вопросы практической политики. Михаил Катков убеждал собравшихся, что Россия должна сыграть роль Пруссии в Германии, сведя всех собравшихся в единое государство. Такая кампания «завершит торжество национального принципа и заложит надежный фундамент современного равновесия в Европе».

Ректор Московского университета объявил: «Давайте объединимся, как Германия и Италия, и имя объединенной нации будет: Великан!» Он призвал к созданию общего панславянского языка: «Пусть один литературный язык покрывает все земли от Адриатического моря и от Праги до Архангельска и Тихого океана, и пусть каждая славянская нация… воспримет этот язык как средство общения с другими». Не приходится сомневаться, что ректор имел в виду русский язык.

Не все присутствовавшие славяне согласились безропотно принять российскую гегемонию. Чехи, Палацки и Ригер, призвали к примирению России и Польши, причем к примирению, основанному на уступках обеих сторон. Однако русские упрямо стояли на своем, доказывая, что с 1815 года делали все возможное, чтобы у поляков было свое национальное государство, но наталкивались на неблагодарность, на восстания и на попытки присвоить российскую территорию. Споры на форуме высветили одну из неизбежных дилемм панславизма — те, кому он был предназначен служить, отвергали кардинальные элементы программы и не желали становиться частью Российского государства, не гарантировавшего сохранение демократии. В этом отношении особенно, непримиримую позицию занимали поляки, пропитанные духом римского католицизма и имевшие достаточный опыт общения с Россией.

В 1871 году, с образованием Германской империи, панславизм стал все более недвусмысленно превращаться в доктрину Realpolitik, средство сдерживания экспансии германского влияния в Центральной и Восточной Европе. Генерал Р. Фадеев полагал, что наступило время решающего противостояния немцев и славян: Россия, считал Фадеев, должна либо контратаковать, используя славянские связи, и ослабить союзника Германии, Австрию, либо отступить за Днепр и стать преимущественно азиатской державой. При поддержке славянских народов у русских откроется путь в Константинополь, который генерал предлагал объявить открытым славянским городом. Для него панславизм являлся необходимой предпосылкой для сохранения Россией статуса великой европейской державы: «Славянство или Азия», — любил повторять он российским дипломатам.

Те, однако, вовсе не спешили принять логику его позиции, и Фадеев был отставлен от активной службы за распространение своих идей. Официальная точка зрения Министерства иностранных дел состояла в том, что для укрепления легитимности монархического принципа в Восточной Европе и сохранения стабильного баланса сил России следует сотрудничать с Германией и Австрией, противодействуя революционным движениям, в том числе и националистическому. Российское правительство никогда последовательно не поддерживало панславизм, так как такая политика привела бы страну к войне с Габсбургами и Османами, а возможно, даже вызвала бы всеобщую европейскую войну. Кроме того, по существу это была революционная стратегия, направленная против легитимных суверенных государств. Для Российской империи поддержка принципа мятежного национализма, по меньшей мере, была чревата внутренними потрясениями.

Тем не менее сербское и болгарское восстания 1875–1876 годов против османского правления стали удобным предлогом для панславянской агитации и доставили российскому правительству немало проблем. Армейские офицеры, светские дамы и купцы создали «Славянские благотворительные общества», которые проводили собрания, собирали деньги и даже начали запись добровольцев в сербскую армию. Достоевский, как мы уже видели, призывал к войне против турок, считая ее средством достижения «вечного мира». Власти решили, что не могут осудить подобные действия, и дали согласие, чтобы русские офицеры вступали в сербскую армию: среди них был и друг Фадеева, генерал Михаил Черняев, вскоре ставший символическим героем панславистов.

Поражение сербов поставило российское правительство перед острой дилеммой. Вместе с другими европейскими державами Россия пыталась навязать Османской империи программу реформ, способных устранить или, по меньшей мере, смягчить те причины недовольства, которые и вызвали восстание. Турки всячески сопротивлялись предложениям, и это ставило Россию перед выбором: либо помочь сербам и болгарам, либо утратить влияние на Балканах.

Таким образом, Россия в конце концов ответила на панславистские призывы и объявила войну Турции, думая скорее о сохранении своей позиции в европейском балансе сил, чем о целях панславистов. На одном из заседаний Славянского благотворительного общества Иван Аксаков объявил русско-турецкую войну «исторической необходимостью» и добавил, что «никогда ни к какой войне не относился народ с таким сознательным участием».

Действительно, войну поддержали многие крестьяне, видевшие в ней помощь православным братьям в борьбе с жестокими неверными. Один крестьянский староста из Смоленской губернии вспоминал через много лет, что крестьяне часто задавали друг другу вопрос, почему «царь-батюшка» допускает, чтобы его православный народ страдал от неверных турок, и встретили вступление России в войну с удовлетворением и облегчением. Но не у всех представление о войне было таким ясным: в письмах из той же губернии помещик Александр Энгельгардт отмечал, что крестьяне проявляют к войне большой интерес, но объясняют ее по-своему: «Турки обеднели, все бунтует. Нужно его усмирить». Так или иначе, крестьяне поставили необходимое количество добровольцев и оказали немалую помощь деньгами, продовольствием и рабочей силой.

Благодаря панславизму первым российским героем эпохи масс-медиа стал генерал М. Д. Скобелев. Герой Шипки (1877) и Геок Тепе (1881), Скобелев получил известность благодаря блестящим победам, одержанным вопреки приказам сверху, и за обличение ползучего германского влияния при дворе. Прославленный как «славянский Гарибальди», Скобелев носил белый мундир, разъезжал на белом жеребце и всегда имел при себе одного-двух журналистов. Портрет генерала продавался всеми уличными торговцами. В 1882 году, после смерти, случившейся при весьма подозрительных обстоятельствах, газеты вознесли Скобелева в ранг мученика. В некотором смысле, как заметил американский историк Ганс Роггер, Скобелев олицетворял «неосознанное стремление к нединастическому национализму», национальному сознанию, коренящемуся в среде рабочих, крестьян и торговцев. Такой национальный символ скрывал в себе, между прочим, протест против существующих элит.

Однако каково бы ни было настроение масс, правительство вовсе не собиралось использовать плоды военной победы над Османами так, чтобы это ставило под угрозу европейский баланс сил. Сан-Стефанский договор с Турцией, подписанный в марте 1878 года, возводил Россию в ранг гаранта реформ в Османской империи и предусматривал создание Болгарского государства с выходом к Эгейскому морю и включением в него почти всей Македонии. Однако когда другие европейские державы выступили против подобного усиления российского влияния на Балканах, Министерство иностранных дел отступило и согласилось на проведение международного конгресса в Берлине для пересмотра границ. В результате территория Болгарии была урезана и разделена на два государства, а Македония осталась под властью турок; Россия также утратила право считаться «гарантом» реформ в Оттоманской империи.

На банкете Славянского благотворительного общества в июне 1878 года Иван Аксаков яростно выступил против решений Берлинского конгресса, назвав его «открытым заговором против русского народа», заговором «с участием самих представителей России!»

Тем не менее в результате войны и последующих дипломатических маневров Россия вновь получила плацдарм в устье Дуная (аннексировав Южную Бессарабию, утраченную после Крымской войны) и приобрела важную территорию на Кавказе, включая порт Батуми, позднее сыгравший важную роль в развитии нефтяной промышленности. В Европе на некоторое время восстановилось относительное равновесие. Однако на фоне блестящих — пусть и мимолетных — достижений Сан-Стефано все эти приобретения казались панславистам незначительными.

Панславизм представлял собой попытку сблизить империю и народ с помощью агрессивной, национально ориентированной и полудемократической внешней политики по образу немецкой унификации. Но, получив значительную поддержку в образованных кругах общества и в прессе, панславизм все же остался лишь частично понятным большинству простых россиян и, в любом случае, нес в себе значительный элемент социального протеста. Самое главное — панславизм плохо подходил многонациональной империи, страшившейся демократии, войны и этнического конфликта, а потому так и не стал официальной политикой.

Демократический аспект панславизма также был неприемлем для России в качестве практической внутренней политики. Наиболее близко подошел к этому бывший посол в Константинополе и тогдашний (1882) министр внутренних дел граф Н. П. Игнатьев, когда предложил оживить Земский Собор. Идея состояла в том, чтобы на Пасху 1883 года короновать царя в новом соборе Христа Спасителя в Москве в присутствии Собора, состоящего из высших чиновников, духовенства и выборных представителей от каждого уезда крестьянства, купечества и дворянства. Численное преимущество на таком собрании имели бы крестьяне, избираемые напрямую. Делегаты от нерусских народов должны были сидеть отдельно «для сохранения порядка, а также для предупреждения нежелательного поведения поляков, финнов и наших либералов».

Собор должен был довести до монарха настроение «представителей земли» и дать ему возможность «сообщить свое монаршее слово всей земле, всему народу и обществу».

Игнатьев считал, что первой задачей собора будет волостная реформа, которая более тесно привяжет крестьянские институты к имперской административной структуре. Решения, имеющие рекомендательный характер, будут представлены Государственному Совету. Хотя в чисто процедурном плане предложения Игнатьева напоминали идеи Лорис-Ме-ликова, они имели совсем другую политическую и символическую окраску. Впоследствии Игнатьев выразил ту точку зрения, что в случае реализации его предложений была бы создана «русская самобытная конституция, которой позавидовали бы в Европе и которая заставила бы умолкнуть наших псевдолибералов и нигилистов».

И в самом деле, Победоносцев склонен был рассматривать предложения Игнатьева как некое подобие конституции, и уже это обрекало их на неприятие. Он предупреждал царя, что «если воля и распоряжение перейдут от правительства на какое бы то ни было народное собрание — это будет революция, гибель правительства и гибель России».

В том же духе была выдержана передовая статья Каткова, в которой идея Игнатьева осуждалась как «торжество крамолы». 27 мая 1882 года на заседании кабинета министров император отверг предложение Игнатьева и попросил его подать в отставку.

Михаил Катков и имперский национализм

Карьера Михаила Каткова, ведущего российского газетного редактора 1860–1880-х годов, является примером того, что вера в гражданское общество как способ преодоления внутреннего раскола страны под давлением обстоятельств превратилась в защиту самодержавия и русификации. В юности Катков был членом «западнического» кружка Станкевича и — некоторое время — другом Белинского. Свою карьеру он начал как почитатель британской политической системы: особенно поражало его то, что сильное государство сочетается с верховенством закона, поддерживаемым богатой и, следовательно, независимой земельной знатью. Катков надеялся, что нечто подобное возникнет и в результате реформ Александра II.

Два события поколебали его веру в такой исход: студенческие волнения 1861–1863 годов и польское восстание 1863–1864 годов. Именно польское восстание в драматической форме выявило факт, что в многонациональной империи поместное дворянство, далекое от того, чтобы поддерживать закон и порядок, способно возглавить силы сепаратизма и мятежа. «Свобода совести и религиозная свобода — хорошие слова, — сказал Катков в августе 1863 года, но добавил: Свобода — религиозная или другая — не означает свободы вооружать врага». Он то и дело повторял: «Должно быть одно из двух: либо Польша, либо Россия». Под этим Катков подразумевал, что Польша и Россия не могут существовать как два суверенных государства. «В этнографическом смысле между русскими и поляками нет антагонизма, нет даже существенного различия. Но Польша, как политический термин, это естественный и непримиримый враг России».

Такой взгляд на Польшу помогал определить его взгляд и на Россию в век, когда национальное государство становилось наиболее удачной формой великих европейских держав.

«В России одна господствующая национальность, один господствующий язык, развитый веками исторической жизни. Однако есть в России множество племен, каждое из которых говорит на своем языке и имеет свои обычаи, есть целые страны, со своими отдельными характерами и традициями. Но все эти разнообразные племена и области, лежащие на границах Великого Российского мира, составляют его живые части и чувствуют свое единство с ним, в союзе с государством и с высшей властью в лице царя».

Катков не ждал, что многочисленные национальности империи сольются в однородную массу, но считал жизненно необходимым политическое единство. Русские представлялись ему как некая политическая супернация, имеющая право навязывать другим свою волю и систему правления. В некотором смысле эта модель продолжала оставаться британской, с многослойным национальным сознанием, объединяющим англичан, шотландцев, валлийцев и частично ирландцев общим гражданским чувством без разрушения их этнического своеобразия. Проблема заключалась в том, что Россия могла предложить лишь очень слабые, зачаточные гражданские институты, так что такой подход мог работать только при условии, если нерусские народы останутся неразвитыми и бесконечно уступчивыми. Такие мысли близки представлениям Достоевского и вызывают в памяти смешение национальных и всеобщих ценностей в теории «Москва — Третий Рим». В применении к национальностям, более развитым в культурном отношении и подверженным западному влиянию, таким, как поляки, финны, немцы или евреи, эти идеи могли привести к серьезным осложнениям.

Эти неассимилируемые народы подвергались прямым атакам Каткова: «… В русском государстве действуют силы, враждебные русскому народу… в его недрах гнездятся будто чужеядные тела, разные привилегированные политические национальности и… русское правительство в своей политике принимает характер нерусский».

По сути, это было пренебрежением традиционной политики государства по поддержанию баланса между разнородными этническими элитами империи.

В России Катков стал силой частично потому, что уловил настроение властей и значительной части образованного общества после польского восстания, когда пропольские взгляды Герцена и либеральной демократии, выражаемые журналом «Современник», казались провозвестниками мятежа. Он также знал, как обратить к своей выгоде возможности, открывшиеся для откровенного, умелого и прилежного редактора в эпоху «ответственной свободы», наступившую с введением нового закона о цензуре 1860-х годов. Его попытка в «Московских ведомостях» разжечь имперский и русский этнический патриотизм казалась вполне реалистичной и была достаточно независимой от официальной политики, чтобы даровать Каткову привлекательный статус фрондера. Однажды, в марте 1866 года, за нападки на правительственных чиновников газета Каткова была приостановлена, а затем отдана другому редактору, но через несколько месяцев выстрел Каракозова прозвучал как доказательство его правоты, и положение изменилось: Александр II лично приказал восстановить Каткова в должности.

Но его час подлинного триумфа наступил в правление Александра III. Новый император более или менее последовательно проводил национальную политику, к которой его отец обращался лишь время от времени. Цель состояла в более тесной привязке нерусских регионов и народов к имперским структурам, во-первых, за счет административной интеграции, во-вторых, насаждения языка, религии, культуры, истории и политических традиций России. Имелось в виду сохранить местные языки и традиции в особо отведенной для них нише в качестве этнических пережитков, а не активных официальных сил. Все это сопровождалось экономической политикой с упором на развитие транспорта и тяжелой промышленности и ассимиляцию отдаленных регионов в единую имперскую экономику.

Польша

В полную силу эта политика впервые была применена к Польше после восстания 1863–1864 годов. Польша стала первой страной, где российские власти отбросили политику сотрудничества с местными элитами: многие дворяне подверглись ссылке, а их поместья конфисковали, чтобы ослабить панов как носителей польского национального языка. Той же цели служили и довольно мягкие условия освобождения крепостных, согласно которым местные крестьяне, в частности, получили больше земли, чем русские внутри России; делалось это для того, чтобы белорусы, украинцы и поляки видели в российском правительстве своего патрона, покровителя и защитника. Католической церкви было запрещено поддерживать связи с Римом, ослушавшихся епископов подвергали наказанию, а в восточных районах население понуждали к переходу из униатской церкви в православную. М. Н. Муравьева, бывшего декабриста, получившего кличку Вешатель, наделили полномочиями по расследованию, аресту и наказанию подозреваемых участников восстания.

Остатки польской независимости были уничтожены, и бывшее Королевство Польское превратилось в «Привислинский край» России. Большинство польских чиновников заменили на русских, а русский язык стал официальным. Варшавский университет перестал отличаться от обычного российского учреждения; во всех польских школах, даже на начальном уровне, вводилось преподавание предметов на русском языке. На практике правительство не располагало средствами контроля за проведением в жизнь своих постановлений, и преподавание зачастую по-прежнему велось на польском языке, хотя и полулегально.

От включения в имперское тарифное пространство Польша получила немало экономических выгод: могла продавать свою промышленную продукцию на большом рынке, имевшем потребность в таких товарах. При 8 % населения Польша производила около четверти всей промышленной продукции империи, заметно выделяясь в производстве текстиля, металлургии и машиностроении. Однако польские производители добивались этого за счет безжалостной эксплуатации рабочих, как в самой России, не имевших никаких прав и преимущественно неграмотных из-за существовавшей тогда системы образования.

В результате польская элита разделилась в вопросе о месте их страны в империи. Политические партии, вышедшие из подполья в 1905 году, разошлись по трем путям. Польская социалистическая партия (ППС), руководимая Юзефом Пилсудским, выступала за восстание, ведущее к полному отделению и национальной независимости: помощи для финансирования вооруженного выступления, намеченного на 1904 год, он искал у врага России — Японии. Социал-демократическая партия Королевства Польского и Литвы (СДКПиЛ), среди вождей которой выделялась Роза Люксембург, занимала строго марксистскую позицию: Польша должна оставаться в составе международного пролетарского государства, каким Российская империя станет после надвигающейся социалистической революции. Национал-демократы под руководством Романа Дмовского хотели остаться в существующей империи, но получить при этом политическую автономию и покончить с дискриминационными законами: они представляли торгово-промышленную буржуазию, получавшую выгоды от имперского рынка и рассматривавшую Германию как главную опасность.

В 1905–1906 годах Польша, возможно, являлась самой неспокойной частью империи. Сразу после «Кровавого воскресенья» в январе 1905 года рабочие текстильного центра, Лодзи, объявили забастовку и вышли на демонстрацию с лозунгами: «Долой самодержавие!» и «Долой войну!». Были выдвинуты и экономические требования: восьмичасовой рабочий день и существенное увеличение заработной платы. В результате вмешательства полиции и последовавших столкновений погибло около ста человек. На протяжении 1905 года подобные сцены повторялись не раз. Временами положение в Польше напоминало гражданскую войну, в которой, наряду с рабочими, участвовали студенты, школьники и нередко даже преступники. Относительно пассивными оставались лишь крестьяне, не проявлявшие солидарности с российскими собратьями.

Вооруженная борьба в Польше в 1905–1906 годах длилась дольше, чем восстание 1863–1864 годов, и унесла больше жизней. Для подавления России приходилось держать в Польше до 300 тысяч солдат, по сравнению с 1 миллионом солдат на японском фронте. Трудно обнаружить более яркий пример, во сколько обошлась попытка русифицировать народ с развитым национальным самосознанием, культурой и религией, отличными от русских.

Украина

Политика России на Украине во многом совпадала с той, что проводилась по отношению к Польше. Ко второй половине XIX века носителем чувства национальной независимости была интеллигенция Малороссии. Большинство крестьян говорили на разных диалектах украинского, но не обладали национальным самосознанием, а их разговорный язык воспринимался русскими как сельский диалект их собственного языка. В наибольшей степени сохранилась лишь украинская культура, чему способствовали наследие поэта Тараса Шевченко, сочинения историков, например Михайло Драгоманова, и возможность контрабандной переправки материалов из габсбургской Галиции, где украинское самосознание официально поддерживалось в качестве противовеса польскому влиянию.

В 1863 году министр внутренних дел П. А. Валуев выпустил циркуляр, запрещавший публикацию книг на украинском языке, кроме беллетристики и фольклора. В документе отмечалось, что «никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может. И наречие их, употребляемое простонародьем, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польши».

В 1876 году еще одним документом запрещались ввоз из-за границы книг на украинском языке и употребление украинского языка в театре.

Такое почти полное подавление языка — уникальное явление в России XIX века. Причина, вероятно, состояла в том, что вопрос национального самосознания украинских крестьян представлял для властей особенно чувствительную проблему. Украинцы были второй по численности этнической группой в империи: 22,4 миллиона по переписи 1897 года, то есть почти 18 % всего населения. Если бы удалось их ассимилировать в русскую культуру и язык, то русские составляли бы в империи подавляющее большинство, 62 %. С другой стороны, если бы украинцы были грамотными и применяли бы свой «диалект» в качестве литературного языка, то русские в собственной империи оказались бы в меньшинстве.

Эта озабоченность отразилась в подготовке закона об украинском языке. В меморандуме, представленном царю, Валуев отмечал: «Сторонники малороссийской национальности обратили свое внимание на необразованную массу и под предлогом распространения грамотности и просвещения те из них, кто стремится реализовать свои политические планы, занимаются публикацией… книг». В 1876 году один высокопоставленный чиновник также предупреждал: «Разрешение создавать специальную литературу для простого народа на украинском диалекте будет означать сотрудничество в отчуждении Украины от остальной России… Позволить отделение 13 миллионов малороссов было бы крайней политической безответственностью, особенно ввиду объединенного движения… германских племен».

В последние десятилетия XIX века этнический состав на Украине быстро менялся под воздействием индустриализации. Рабочие были в основном русскими, так как украинские крестьяне, имея сравнительно плодородную землю, не испытывали необходимости в дополнительном доходе и не эмигрировали на заработки в города. Что касается купцов, промышленников, учителей, врачей и т. п., то они были преимущественно русскими, евреями, немцами или поляками. Таким образом, индустриализация содействовала официальной национальной политике: украинская интеллигенция лишилась своих потенциальных элит и была ограничена рамками маленьких городов с земствами и муниципалитетами.

Но и при этом власти крайне болезненно реагировали на малейшие симптомы украинского сепаратизма. В 1870-х годах закрыли Юго-Западное отделение Императорского географического общества, заподозренное в украинофильстве. Драгомирова лишили места в Киевском университете, и он уехал во Львов, столицу австрийской Галиции, где помогал развитию украинских культурных обществ, существование которых оказалось невозможным в Российской империи. Несмотря на запреты ввоза письменного материала, Галиция превратилась в некое подобие «украинского Пьемонта», без чего Украина в XX веке могла бы и не стать суверенной нацией.

Финляндия

Во второй половине XIX века Финляндия начала пользоваться преимуществами своего конституционного положения, определенного в 1809 году сеймом в Поорвоо. После 1861 года парламент регулярно собирался, принимая меры, определявшие особый статус Финляндии в составе империи: расширение образования, свобода вероисповедания, выпуск собственных денег и учреждение собственной армии. В то же время защитники финского языка, опираясь на высокий уровень грамотности среди крестьян, в своей борьбе с засильем шведского языка получили поддержку императора.

Поддержку финнов императором можно рассматривать как пример применения политики «разделяй и властвуй» — противопоставить финнов шведам, чтобы господствовать над обоими. Несомненно, власти учитывали, что на протяжении всего пребывания в составе империи финны вели себя сдержанно — в отличие, например, от поляков. Лишь в последние десятилетия XIX века русские публицисты начали предупреждать, что в нескольких верстах от столицы образуется отдельное полусуверенное государство со своей собственной армией. Русские юристы принялись доказывать, что хотя Александр I на основании своей самодержавной власти даровал Великому Княжеству Финляндскому определенные привилегии, его преемники, на основании той же самодержавной власти, в любое время могут отобрать их.

В 1899 году Николай II, как бы в ответ на подобные советы, издал указ о верховенстве российского законодательства над финским, оставляя за собой право решать, что является чисто финским, а что общеимперским делом. В спорных вопросах, провозгласил царь, отныне финский парламент будет иметь лишь совещательный голос. За год до этого Николай I назначил генерал-губернатором Николая Бобрикова, предложившего программу полной интеграции Финляндии в империю с ликвидацией отдельного статуса ее армии и с призывом финнов в российскую. Предполагалось ввести русский язык в качестве официального, расширить преподавание русского в финских средних школах и отменить Государственный секретариат как верховный орган финской автономии. Указ Николая II давал Бобрикову карт-бланш на проведение его программы, что тот и сделал, несмотря на ссылки финнов на самого Николая II, который при вступлении на престол подтвердил незыблемость их конституции.

Финны ответили сначала петицией, под которой подписались около 20 % всего населения, а затем бойкотом российских учреждений. Последнее в особенности коснулось армии: в 1902 году на призывные пункты явилось менее половины подлежащих призыву, да и те подверглись осуждению со стороны соотечественников. С течением времени пассивное сопротивление начало спадать или вырождаться в насилие — в июле 1904 года Бобриков был убит финским террористом.

Финляндия — яркий пример тех трудностей, с которыми империя столкнулась в отношении своих более развитых народов, национальное сознание которых, распространившись от элиты на более широкие слои образованного населения, начало достигать масс. Предоставить или сохранить значительную степень независимости во внутренних делах означало, что они будут развиваться в своем направлении, не заботясь о нуждах империи в целом. Такая политика проводилась Габсбургской монархией, особенно в австрийской части владений, но нельзя сказать, что там она помогла решить национальный вопрос. С другой стороны, любая попытка заставить такой народ подчиниться имперским моделям грозила риском усиления того самого национального единства, которое и была призвана расстроить. Следование подобной политике превратило финнов в национально сознательный народ с резко отрицательным отношением к империи. В результате в 1904–1905 годах, когда Россия вела войну с Японией, японцы без труда поставляли оружие русским революционерам через финскую границу. Властям ничего не оставалось делать, как занять более примирительную позицию и восстановить конституцию Финляндии.

Прибалтика

Прибалтийский регион во многом напоминал Финляндию: в частности, российские власти — до определенной степени — поддерживали латышей и эстонцев в их противодействии немецкому влиянию. Но в Прибалтике такая политика проводилась с большей осторожностью, чем в Финляндии, ведь местные немцы для империи были гораздо важнее, чем шведы. Можно даже утверждать, что из всех этнических групп именно балтийские немцы были наиболее лояльными. Однако их лояльность относилась лично к царю и империи, как многонациональной общности, а не к русской нации. Как писал в 1889 году граф Александр Кайзерлинг, бывший ректор Дерптского университета: «Пока император стоит во главе нации, мы сможем существовать и развиваться».

При этом Кайзерлинг имел в виду не только русскую нацию. Рост германского национализма в равной степени угрожал прибалтийским помещикам поглощением их аристократических корпораций немцами из городов и эстонцами и латышами из сельской местности; причем обе группы имели численное преимущество над прибалтами. В конце же концов все они стали простыми пешками в игре европейских держав.

Первым русским государственным деятелем, который предпринял наступление на немецкое владычество в Прибалтике, был Юрий Самарин, посланный в 1849 году в Ригу в качестве сенатского ревизора. В его понятии немецкие городские гильдии и аристократические корпорации представляли собой пережитки устаревшей системы, мешающие монарху выступать в роли защитника и покровителя простых людей и препятствующие осуществлению русскими своей законной власти в Российской империи. «Мы, русские, заявляем право быть в России тем, что есть французы во Франции и англичане в британских доминионах».

В тот период, когда стремление к национальной однородности еще не овладело властями, такие взгляды не встретили одобрения царя: Николай приказал заключить Самарина в Петропавловскую крепость на двенадцать дней и лично упрекнул его: «Вы прямо метили на правительство: Вы хотели сказать, что со времени Императора Петра и до меня мы все окружены немцами и поэтому сами немцы».

Однако в 1870-е годы в Петербурге господствовали совсем иные взгляды, и цари с меньшей охотой примирялись с существованием промежуточных властных инстанций между собой и подданными. Кроме того, объединение Германии, естественно, усилило этнические чувства общности у прибалтийских немцев, особенно в городах. В 1862 году об этой опасности предупреждал Иван Аксаков, когда жаловался, что прибалтийские немцы, «преданные русскому престолу… проповедуют в то же время бой насмерть Русской народности: верные слуги Русского государства, они знать не хотят Русской земли».

Символично, что Александр III при воцарении на престоле в 1881 году отказался подтвердить привилегии балтийских аристократических корпораций, как это делали все его предшественники со времен Петра Великого.

Административная интеграция в Прибалтике началась с введения в 1877 году новых городских институтов, но при этом власти воздержались от учреждения в сельской местности земств по русскому образцу, что существенно ослабило бы позиции Ritterschaften. Прежняя политика сотрудничества с местной элитой продолжалась до 1917 года: все это время Ritterschaften оставались хранителями власти на местах, хотя их практические возможности постепенно сокращались под действием социальных перемен и правительственных мер. В 1880-х годах они утратили судебную власть в связи с учреждением новых российских судов и с переходом на русский язык во всем административном и судебном делопроизводстве. Их надзор за школами был ослаблен после открытия так называемых «министерских школ», преподавание в которых велось только на русском; именно в этих школах многие латыши и эстонцы получили базовое образование и начали выдвигаться на профессиональные и административные посты, становясь, как надеялись в Петербурге, агентами будущего русского господства. Тогда же была предпринята попытка сделать русский язык обязательным во всех — кроме начальных — школах. В 1893 году Дерптский университет переименовали в Юрьевский, а преподаватели, не готовые вести занятия на русском (за исключением богословия), были вынуждены уйти.

В религиозных делах наблюдалось возвращение к политике запрета эстонцам и латышам, принявшим — обычно под угрозой — православие, снова переходить в лютеранскую веру. Те же, кто делал это, вдруг обнаруживали, что их браки оказались недействительными, а пасторы, обвенчавшие супружеские пары, были уволены и подвергнуты ревизии. В 1894 году от этой политики отказались, но за это время около ста двадцати священников успело пострадать. Тем временем строгую ганзейскую архитектуру Риги и Ревеля нарушили золотые купола православных соборов.

Впоследствии русификация в Прибалтике осуществлялась порой с тем же мелочным рвением, но иногда приостанавливалась, когда под угрозой оказывались социальная стабильность и сложный баланс сил, или же если само ее осуществление благоприятствовало не русским, а только эстонцам и латышам.

Атмосфера нестабильности 1905–1906 годов породила взрыв, основной причиной которого стало несоответствие высокого уровня экономического развития Прибалтики и примитивных политических установок. В январе 1905 года в Риге случилось второе «Кровавое воскресенье», когда рабочие вышли протестовать против расстрела своих товарищей в Петербурге. Войска генерала Меллер-Эакомельского блокировали продвижение процессии и, открыв огонь, убили двадцать два человека и ранили шестьдесят. В последующие месяцы рабочие и крестьяне действовали сообща, особенно в районах, населенных латышами. Крестьяне, в частности, отказывались платить налоги и бойкотировали суды и административные учреждения, управляемые русскими и немцами. Многие усадьбы немецких баронов подверглись нападению и были сожжены. В Курляндии и Южной Лифляндии во время волнений уничтожили 38 % всех поместий, в Северной Лифляндии и Эстляндии — 19 %. После возвращения российских войск с Дальнего Востока в Прибалтику для «усмирения беспорядков» прибыли карательные экспедиции.

В создавшихся неспокойных условиях российское правительство решило вернуться к прежней политике примирения с прибалтийскими баронами и защищать их интересы, как совпадающие с интересами государства. Однако некоторые немцы уже начали задавать вопрос, как долго еще российские власти смогут или пожелают защищать их. В прибалтийских городах стали возникать немецкие ассоциации, ставящие своей целью охрану экономических интересов немцев, содействие получению образования на немецком языке и попытку переселить немецких колонистов из других частей империи в Прибалтику; последнее, впрочем, не имело успеха, так как большинство землевладельцев не были готовы предоставить переселенцам землю. Наиболее важным в деятельности ассоциаций можно считать то, что те объединяли немцев всех социальных слоев и культивировали тесные связи с рейхом, отбросив претензии на аристократическую исключительность. Немцы империи, включая самых преданных царю прибалтийских баронов, начали объединяться по этническому принципу.

Кавказ

На Кавказе не в меньшей степени, чем в Прибалтике, местные христианские элиты, армяне и грузины, имели веские причины для сотрудничества с имперскими властями ввиду угрозы со стороны турок и продолжающегося недовольства недавно присоединенных к империи исламских горных народов. Задача сохранения их лояльности была не столь уж трудна именно из-за зависимости от протекции России. Однако растущее национальное чувство армян и грузин, начиная с середины XIX века, серьезно беспокоило российское правительство.

Относительная стабильность, принесенная в Грузию русскими, сопутствовавший ей подъем хозяйства, расширение связей с внешним миром и консолидация получившего европейское образование дворянства привели к созданию ядра современной грузинской нации. Отмена крепостного права вызвала — как и в России — обеднение многих местных помещиков, а это подтолкнуло их к профессиональной карьере в городах. Однако в администрации и полиции все решали русские, а банковское дело и торговлю прибрали к рукам армяне.

В отстаивании своих прав у грузин развилась своеобразная форма национализма, основанного — как ни парадоксально — на марксизме. Грузинский национализм имел антикапиталистическую окраску, и это было явным следствием соперничества с армянами. Грузины также считали: защиту интересов маленькой нации лучше всего сможет обеспечить интернационализм или, точнее, членство в демократической национальной федерации, образованной в рамках Российской империи. Два главных грузинских радикала, Н. Жордания и Ф. Махарадзе, получили образование в Варшаве, где пришли к убеждению, что поляки и грузины, при всем своем различии, ведут общую борьбу против самодержавной империи и, следовательно, должны работать вместе. Марксизм отвечал их интернациональным и антикапиталистическим стремлениям. Грузины, возможно, стали самыми искушенными марксистами в империи, позаимствовав у австрийских единомышленников положение о культурной автономии как лучшем способе обеспечения межэтнического сотрудничества в многонациональном государстве. Они также приняли оригинальную аграрную программу, отвечавшую интересам крестьян, и таким образом сумели поставить себя в положение ведущей политической силы не только в городах, но и на селе.

Национальное самосознание армян заметно обострилось в течение второй половины XIX века, когда они оказались жертвами противостояния двух империй, Российской и Османской. В обоих государствах «имперские» народы, русские и турки, в течение долгого времени подвергались угнетению «своими» империями, но теперь начали заявлять о собственных правах. В Османской империи от этого процесса прежде всего пострадали армяне — бойни середины 1890-х годов унесли жизни тысяч людей. Усилились и антиармянские настроения азербайджанцев, которые в основном считали себя турками. Такие же чувства в 1880-х годах стали характерны и для русских.

В 1878 году армяне оказали России восторженную поддержку, когда победа российских армий открыла для них перспективы отторжения части территории Османской империи или, по крайней мере, проведения турками благоприятных для армян реформ при гарантии со стороны русских. Но после дипломатического поражения на Берлинском конгрессе, где пришлось отказаться от исключительного права говорить от имени армян, Россия стала уделять меньше внимания их проблемам. Армяне отреагировали на эти события с разочарованием и раздражением.

Российские власти всегда относились к армянам с некоторым подозрением. Об антиармянских стереотипах можно судить по официальному рапорту 1836 года: «Армяне, как и народ Моисея, были рассеяны по лицу земли, богатея под тяжестью их правителей, неспособные пользоваться собственной землей. В этом причина недостатка характера у армян: они стали космополитами. Родиной армянина становится та земля, где он… через изворотливость ума делает выгоду для себя…»

Тем не менее до 1880-х годов доминирующим оставался взгляд на армян как на братский христианский народ, союзников в борьбе с исламом. В 1836 году Николай I гарантировал автономию армянской церкви, свободу совести и право открывать собственные школы. Однако в 1885 году все изменилось: армянские приходские школы закрыли, а их место заняли русские. Хотя через год эти меры вдруг отменили, армяне чувствовали себя оскорбленными.

Такова атмосфера, в которой возникли первые армянские революционные партии. И хотя эти партии, особенно основная, Дашнакцютюн (близкая по взглядам русским народникам), вначале направляли свою деятельность главным образом против Османской империи, российские власти относились к ним настороженно. Подозрение, что армянские приходские школы и семинарии готовят террористов, послужило достаточным основанием, чтобы подчинить их Министерству образования в Петербурге. В 1903 году князь Григорий Голицын, царский наместник на Кавказе, взял на себя управление всей церковной собственностью. Как заметил один из обозревателей, «взял церковь под свою опеку, как ребенка или лунатика».

Во исполнение этого распоряжения российской полиции пришлось занять резиденцию католикоса в Эчмядзине, взломать сейф и захватить документы, подтверждающие право собственности. Эта оскорбительная процедура, последовавшая после двух десятилетий бестактного и высокомерного администрирования, убедила террористов повернуть оружие против России и обратить почти всех армян в союзников. Несколько русских чиновников были убиты, а в октябре 1903 года террористы серьезно ранили Голицына. Армяне бойкотировали официальные школы, суды, административные учреждения и для исполнения их функций формировали собственные, нелегальные. За этим движением мирного протеста стояли дашнаки, параллельно возглавлявшие и кампанию террора. Бестактные меры имперской интеграции спровоцировали армян на создание национальных институтов, направленных против России.

Будучи не в состоянии противостоять волне пассивного и активного сопротивления, российские власти отреагировали так же, как и всегда во время имперских кризисов: разделением для того, чтобы править. В Баку, как и в Тифлисе, армяне составляли весьма заметный и процветающий средний класс, представлявший легкую цель для ненавидящих их азербайджанцев, многие из которых были полунищими рабочими на нефтяных месторождениях. В феврале 1905 года азербайджанцы, не встречая сопротивления полиции, ворвались в армянский квартал и в ходе бесчинств, продолжавшихся несколько дней, убили около 1,5 тысячи человек, включая 1 тысячу армян. В ответ последние создали собственную милицию, в которую вошло немало беженцев из Османской империи. Хотя резня символически закончилась совместной процессией во главе с армянским епископом и главный саидом шиитской исламской общины, этническая солидарность с обеих сторон была разбужена, и армяне, и азербайджанцы стали определять себя прежде всего по противостоянию друг другу.

Встревоженные столь серьезным нарушением общественного порядка, российские власти поспешили вернуть армянской церкви земли и школы. Очередной наместник, граф Воронцов-Дашков, доказывал, что официальная политика должна быть направлена на восстановление и поддержание союза с армянами, что крайне важно в условиях угрозы внешнего вторжения и внутреннего мусульманского восстания. Иногда, под давлением обстоятельств, Воронцов-Дашков, для восстановления порядка, даже шел на сотрудничество с дашнаками, за что впоследствии его упрекал Столыпин.

Межобщинные столкновения укрепили не только армянскую, но и азербайджанскую солидарность. К тому времени уже сформировался литературный азербайджанский язык, основанный на разговорной речи и отличавшийся как от персидского, так и от турецкого, причем вначале процесс пользовался поддержкой российских властей. Азербайджанский стал языком периодических изданий, озабоченных проблемами мусульманского образования и местом мусульман в империи. 1905–1906 годы — время кристаллизации азербайджанского самосознания у простых мусульманских рабочих и крестьян, присоединившихся к повстанческим отрядам для охраны сел и исполнения долга чести. Их эмблемой стало зеленое знамя Пророка; враги — армяне.

Таким образом, политика России на Кавказе вызвала серьезное отчуждение ее верных подданных и спровоцировала этнические конфликты, серьезно осложнившие положение в стратегически чувствительном районе.

Средняя Азия

Усиление имперской политики в Средней Азии носило не столько ассимилятивный, сколько экономический характер. Во всей Российской империи, пожалуй, лишь этот регион можно рассматривать как настоящую колонию. Его статус заметно отличался от статуса других частей империи. Население Средней Азии определялось как инородцы: такая категория была свойственна и другим империям, но в России относилась только к данному району и предполагала некий особый, отдельный и подчиненный политический статус. Это подчеркивалось тем, что не вся территория была включена в империю: Хивинское ханство и Бухарский эмират номинально оставались суверенными, но связанными с Россией односторонними договорами о протекторате, включавшими их в таможенный союз.

В областях, входивших в состав империи, российские власти не вмешивались в религию, образование, местное управление и судопроизводство. Они имели мусульманский характер и были столь далеки от российской практики, что любая попытка адаптировать их не могла рассчитывать ни на малейший успех, зато могла спровоцировать сопротивление, чем не преминули бы воспользоваться британцы для усиления своих позиций в этом регионе.

Таким образом, верховная военная власть в Средней Азии опиралась на традиционную и неизменную иерархию на среднем и низшем уровнях.

Единственный аспект местной хозяйственной жизни, серьезно нарушенный русскими, — хозяйственный: в этой сфере для нужд общероссийского рынка имперские власти насаждали орошаемое хлопководство. Кроме того, особенно после 1906 года, правительство активно содействовало поселению русских крестьян на потенциально плодородных землях кочевников. Коренное население воспринимало пришельцев с откровенным недовольством, но было не в силах оказать сопротивление из-за бедности, неорганизованности, отсутствия оружия, разбросанности и полной разобщенности. Единственной силой, способной объединить этих людей, являлся ислам.

Естественно, центр сопротивления российскому правлению находился в Ферганской долине, наиболее плодородном и густонаселенном районе Средней Азии, с давними исламскими традициями. Первое восстание произошло в Андижане в 1898 году, и его руководителем стал суфитский лидер Дукчи Исхан.

До 1916 года спорадические волнения в Ферганской долине, сплетающиеся с общим недовольством обитателей степей по отношению к чужакам, тем не менее не приводили к крупномасштабным восстаниям. Положение изменилось в 1916 году, когда власти покончили с освобождением мусульман от военной службы: теперь те подлежали призыву для работы в тыловых частях. Как только составили списки призывников, среди местного населения поползли всевозможные слухи — многие считали физический труд недостойным. У полицейских участков и административных зданий собирались толпы недовольных, нередко нападавшие на представителей имперской власти. В большинстве городов Ферганского района произошли восстания, волнения охватили почти весь Туркестан. Столкновения с войсками с обеих сторон отличались особой жестокостью. Постепенно армии генерала А. Н. Куропаткина удалось навести порядок, но тут последовала еще одна беда — сотни тысяч мусульман бежали через границу в Китай. По некоторым подсчетам, в результате этих событий население Туркестана сократилось на 17 %, а в отдельных районах потери от эмиграции и беспорядков достигли двух третей.

Евреи

Ни в какой другой области русификация не проявила столь недвусмысленно свой разрушительный потенциал, как в политике властей по отношению к евреям. Впрочем, сам термин «русификация» здесь вряд ли уместен, так как власти, отказавшись от надежды ассимилировать евреев, стали воспринимать их как чужаков: с 1880-х годов евреи, как и кочевники, попали под категорию инородцев.

Кризис 1878–1882 годов показал — и панславизм, и революционное народничество оказались не в состоянии восстановить разорванную русскую этническую ткань и сблизить государство и народ. Волна антисемитских погромов, последовавшая за убийством Александра II, вдохновила идею о том, что вызвать прилив патриотизма масс можно и другим способом — сыграв на антиеврейских предрассудках. Со времени введения черты оседлости евреи, не имея доступа ко многим профессиям и должностям, зарабатывали на жизнь как откупщики, управляющие, лавочники, ростовщики и в силу этого выглядели в глазах рабочих и крестьян грабителями и вымогателями, устанавливающими высокие цены и проценты. При Александре II, в период некоторых послаблений жестких ограничений, многие евреи успешно освоили городские профессии, заслужив негативное отношение части образованных русских, увидевших в них опасных конкурентов.

Решающую роль в превращении антисемитизма в политическую доктрину, в последние два десятилетия XIX века ставшую в России чуть ли не респектабельной, сыграл Иван Аксаков, чьи расчеты на панславизм потерпели неудачу. Идеи Аксакова основывались на работе, опубликованной примерно пятнадцатью годами раньше и принадлежавшей перу принявшего православие еврея, профессора Минской семинарии Якова Брафмана. Работа называлась «Книга Кагала». Кагал — еврейская самоуправляющаяся корпорация в независимой Польше; российские власти ограничили ее права на присоединенной к России территории, а в 1844 году запретили совсем. Однако, по мнению Брафмана (теперь его поддержал Аксаков), Кагал не только продолжал существовать, но и пользовался беспрецедентным влиянием на евреев, склоняя к безнаказанной эксплуатации православных верующих, среди которых они жили.

Более того, как утверждал Аксаков, Кагал пользовался поддержкой могущественных зарубежных сторонников, заинтересованных в ослаблении России. «Евреи в черте оседлости составляют „государство в государстве“, со своими административными и судебными органами, со своим местным национальным правительством, государство, центр которого лежит вне пределов России, за границей…»

Международная власть давала евреям возможность продолжать стремиться к всемирному господству, которого они не достигли в личности Иисуса Христа и к которому теперь стремились, «к миродержавству антихристианской еврейской идеи».

Причина скрытой власти евреев над Россией, по мнению Аксакова, заключалась в том, что те образовывали международный заговор с целью создания для себя сферы самоуправления внутри самой России. Здесь мы видим характерную для многих российских интеллектуалов точку зрения: полному расцвету национального самосознания в России препятствует некая таинственная враждебная сила, опирающаяся на международные связи. В некотором смысле это так и есть, но только настоящим виновником являлось имперское государство, заимствовавшее чужую культуру и изгнавшее из общественной жизни русский национальный миф.

Антисемитизм был чем-то вроде славянофильства разочарования, осознанием нереализованности национального потенциала. Ради статуса великой державы русские отбросили свой миф об избранном народе и империи правды и справедливости. Евреи, по контрасту, продолжали верить в свою избранность и держаться за мессианские пророчества. Тогда как славянофилы мечтали о крестьянской общине, основанной на принципах православия, все евреи, как казалось, жили собственными общинами, управляемыми религиозными лидерами, и добились успеха там, где русские потерпели неудачу: мессианская религия евреев стала сутью их национального самосознания.

В 1881 году Н. П. Игнатьев, вступая в должность министра внутренних дел, направил царю меморандум с выражением своих опасений по поводу господства «чуждых сил». В нем Игнатьев связал «западническое» течение с евреями и поляками, двумя народами, стоявшими на первых местах в демонологии новоявленных российских патриотов. «В Петербурге существует могущественная польско-жидовская группа, в руках которой непосредственно находятся банки, биржа, адвокатура, большая часть печати и другие общественные дела. Многими законными и незаконными путями и средствами они имеют громадное влияние на чиновничество и вообще на весь ход дел». Это влияние они используют для формирования общественного мнения и предложения своих рецептов: «Самые широкие права полякам и евреям; представительные учреждения на западный образец. Всякий честный голос русской земли усердно заглушается криками о том, что… русские требования следует отвергать как отсталые».

Эти утверждения имели целью представить дело так, словно многие профессии в области предпринимательства и финансов, а также недавно реформированные институты империи захвачены агентами международных сил, стремящихся поставить Россию на колени. Это весьма удобное объяснение, почему реформы Александра II не только не укрепили страну, но даже ослабили ее. Тем не менее не все в высшем эшелоне власти приняли это объяснение. Во время обсуждения меморандума Игнатьева в правительстве министр финансов Н. X. Бунге возразил коллеге, отметив, что евреи играют продуктивную роль в торговле, а также умело привлекают столь нужный стране иностранный капитал. Но это-то и подтверждало опасения Игнатьева — в иностранном капитале ему виделся инструмент тайных международных сил, желающих подорвать подлинную экономическую мощь России, сельское хозяйство и промыслы.

В том тревожном настроении, которое охватило власти после убийства Александра II, параноические идеи Игнатьева получили поддержку. «Временные правила», принятые в мае 1882 года, запрещали евреям переселяться или приобретать собственность в аграрных областях, даже в пределах черты оседлости. В последующие годы евреям отказали в праве заниматься адвокатской деятельностью и обучаться военно-медицинским профессиям, ограничивался их доступ в средние и высшие учебные заведения. Евреи не могли участвовать в городских выборах и лишались голоса в земствах. Во время еврейской Пасхи 1891 года многих евреев, нелегально проживавших в Москве, изгнали из города, в результате чего численность еврейского населения во второй столице уменьшилась на две трети.

Отождествление евреев с финансами и торговлей сделало их пешкой в распре между Министерством финансов и Министерством внутренних дел, символизировавшей столкновение императивов экономического роста и внутренней безопасности. Примечательно, что коммерческие и технические училища, пользовавшиеся поддержкой министра финансов Витте, не ограничивали прием ни евреев, ни представителей какой-нибудь другой этнической или социальной группы. В то же время министры внутренних дел, особенно В. К. Плеве (1902–1904), неоднократно предупреждали: такие меры поощряют евреев, как природно одаренный и энергичный народ, к установлению контроля над экономикой страны, средствами массовой информации, к эксплуатации крестьян, которые оставались бы беспомощными без защиты сельской общины. Оппоненты Витте упорно характеризовали его как «государственного социалиста» и «друга евреев».

Кульминацией кампании против Витте стал документ, сфабрикованный в полицейском департаменте Министерства внутренних дел. Так называемые «Протоколы сионских мудрецов» представляли собой якобы стенографический отчет заседания лидеров международного еврейского сообщества, планирующих заключительную стадию кампании по захвату всего мира, стадию, на которой главной мишенью представлялось российское самодержавие как наиболее серьезное препятствие на их пути после того, как Западная Европа и Северная Америка стали их добычей. В протоколах объяснялось, как евреи, используя лозунги либерализма и Французской революции, ведут подрывную работу против легитимных монархий во всей Европе, как с помощью промышленности и финансов уничтожают земельную аристократию, как посредством школ и университетов ослабляют нравственность и, проповедуя атеизм, отвращают людей от церкви. В документе излагалась стратегия использования финансовых учреждений, средств массовой информации и системы образования для свержения существующего режима и захвата власти, после чего еврейское мировое правительство установит безжалостное и эффективное полицейское государство, защищающее себя с помощью пропаганды и шпионажа.

Это был старый образ явившегося из-за границы Антихриста, преподанный в новой версии, более подходящей времени. «Протоколы» возникли слишком поздно, чтобы оказать влияние на судьбу Витте, но сыграли зловещую роль в конституционной политике после 1905 года и, позднее, в судьбе евреев по всей Европе. По иронии судьбы кошмарный образ, описанный в фальшивке, гораздо точнее определял черты будущего советского коммунистического государства, чем реально существовавшей императорской России или какой-либо еврейской организации.

Антисемитизм породил своего рода массовую националистическую политику в форме еврейских погромов, наиболее разрушительная волна которых захлестнула Россию в 1903–1906 годах. Они последовали за периодом быстрого экономического роста и миграции населения, которые усилили опасения и недовольство, направленные против тех, кто, казалось, подрывал устои традиционной жизни. Своей кульминации они достигли осенью и зимой 1905–1906 годов, когда после октябрьского манифеста местные власти пребывали в состоянии дезориентации, а нееврейское население в черте оседлости забеспокоилось по поводу того, что евреи составят им еще более сильную конкуренцию, если получат полные гражданские права. Один начальник железнодорожной станции в Херсонской губернии, услышав о манифесте, заметил: «Самое время бить жидов, или нам всем придется чистить им сапоги».

Такую реакцию на манифест и на очевидную слабость правительства следует рассматривать в контексте целой волны беспорядков, охвативших Россию: крестьянские волнения, забастовки, демонстрации, вооруженные восстания рабочих, межэтнические столкновения. В черте оседлости насилие чаще всего направлялось против евреев, как наиболее заметных мишеней, вызывавших стойкое неприятие многих официальных лиц. В период беспорядков широко использовалась традиция самосуда, жертвами которого становились первые попадающиеся на глаза виновники. Что касается местной полиции, она часто не знала, что делать, кому подчиняться и как использовать явно недостаточные силы для борьбы с крупномасштабными волнениями. Некоторые официальные лица прямо поддерживали акты насилия в отношении евреев, но согласованной политикой российского правительства антисемитизм никогда не был.

Первый погром этого периода произошел в 1903 году в Кишиневе, главном городе Бессарабии, на Пасху, время, когда и в более спокойных условиях религиозные и этнические конфликты вспыхивали с особой силой. Погром последовал за убийством мальчика, а потом поползли слухи, что евреи убивают христианских детей в ритуальных целях, чтобы использовать кровь младенцев для приготовления своей пасхальной мацы. Беспорядки длились два дня, было убито 47 евреев и более 400 ранено, сгорело 700 домов и разгромлено 600 лавок.

Это кровавое событие значительно осложнило этническую ситуацию в черте оседлости. Основная газета Бессарабии, редактировавшаяся П. А. Крушеваном, постоянно клеветала на евреев, обвиняя в нелояльности, подрывной деятельности и экономической эксплуатации других национальностей. Официальные отчеты и протоколы судебных заседаний показывают: следователи и судьи относились к погромщикам снисходительно и считали, что евреи своим провокационным поведением сами навлекают на себя неприятности. Несмотря на доказательства участия в погромах официальных лиц Кишинева, ни одного человека не привлекли к ответственности.

Серия погромов, происшедших в 1905–1906 годах, была несравненно более кровавой. В период с октября 1905 года по январь 1906 года погибло более 3 тысяч евреев: за эти три месяца только в Одессе было убито 800 человек и ранено 3 тысячи. К этому времени вопрос стоял уже не об угрозе законности и порядку — революционное движение угрожало самой монархии. Власти, долго пытавшиеся подавить беспорядки, в том числе и направленные против евреев, оказались в полном недоумении и нередко поддавались соблазну направить насилие против тех, кого хотя бы номинально можно было назвать врагами монархии. Полиция, казаки и войска, не имевшие ни опыта, ни подготовки к подавлению массовых волнений, в трудных человеческих условиях нередко впадали в панику или давали волю собственным предрассудкам и обращали свои силы против демонстрантов, студентов и забастовщиков, а не только евреев. Именно в этот период из рабочих, крестьян, лавочников, мелких чиновников и безработных начали формироваться первые банды так называемой «Черной сотни» под прикрытием «Союза русского народа», провозгласившего защиту «Царя, веры и отечества» от «внутреннего врага», под которым в первую очередь подразумевались евреи.

Именно на этой стадии участие официальных лиц в преступлениях против евреев проявилось с полной очевидностью и недвусмысленностью. Полицейская типография в Петербурге выпустила тысячи листовок, в которых, к примеру, говорилось следующее: «Знаете ли вы, братья, рабочие и крестьяне, кто главный автор всех наших несчастий? Знаете ли вы, что евреи всего мира… вошли в союз и порешили полностью уничтожить Россию? Рвите этих христопродавцев на куски, убивайте их!»

Д. Ф. Трепов, генерал-губернатор Петербурга и помощник министра внутренних дел, возможно, и не давал личных указаний на распространение подобных провокационных листовок, но и не торопился остановить их выпуск. Кроме того, царь лично поддержал формирование «Союза русского народа», благословил его знамя и распорядился о выделении ему субсидий. Императору благоугодно было верить, что русские люди — вопреки бюрократам и политикам — хранят верность ему и в момент глубокого кризиса собственными, пусть и грубоватыми, способами выражают свои теплые чувства к монархии. Вскоре после октябрьского манифеста царь писал матери: «В первые дни после манифеста нехорошие элементы сильно подняли головы, но затем наступила сильная реакция, и вся масса преданных людей воспряла. Результат случился понятный и обыкновенный у нас: народ возмутился наглостью и дерзостью революционеров и социалистов, и так как 9/10 из них — жиды, то вся злость обрушилась на тех — отсюда еврейские погромы».

Во многих отношениях российские погромы можно сравнить с городскими выступлениями против «черных» в США в начале XX века. Когда политический разлад и экономические трудности усиливают отчаяние и угрожают безопасности простых людей, те вымещают свое недовольство на наиболее заметной и чуждой этнической группе.

Но есть и существенное различие. В России официальные лица, в чьи обязанности входило противодействие насилию, хорошо знали настроения и предрассудки царя и предполагали, что в сомнительных случаях начальство вряд ли станет наказывать их за отсутствие рвения в усмирении тех, кто нападает на евреев… В этом смысле официальный антисемитизм являлся гротескной попыткой получить поддержку рядового населения в период неразберихи и беспорядков и вызвать у русских проявление солидарности с имперским правительством, во многом чуждым им.

Заключение

Возможно, у российского правительства не было иного выхода, как проводить — в той или иной форме — политику русификации в эпоху, когда экономический рост требовал большего административного единства и координации и когда национальная солидарность становилась важнейшим фактором в международных отношениях и в военной мощи. Цель этой политики — укрепить связи российских элит с массами и теснее привязать нерусские народы к империи. Но ее успех среди самих русских оказался очень незначительным: многих оттолкнули шовинизм и грубость; в целом же массы оставались безразличными, так как имели совсем иные политические устремления. Но на нерусских эффект русификации был очень заметен, однако имел ярко выраженный разрушительный характер. Русификация стимулировала рост этнической солидарности, преодолевавшей даже классовые различия, и поиск решения проблем вне рамок империи.

Пример Австро-Венгрии дает основания предполагать, что альтернативная политика предоставления покоренным народам большей свободы в развитии собственной этнической и даже гражданской жизни тоже не являлась панацеей. Хотя нынешние историки доказывают, что причиной крушения Габсбургской монархии стала вовсе не национальная проблема, факт остается: в 1914 году именно для подавления ирредентистского движения южных славян она развязала самоубийственную войну. Дилемма многонациональных империй в век национализма оказалась фундаментальной и, возможно, неразрешимой.

Глава 4 Революция 1905–1907 годов

Общественность и либерализм

Революция 1905–1907 годов полностью изменила контекст российской политики. Интеллигенция и общественность, у которых раньше были только робкие и искусственно созданные контакты с немногими крестьянами и рабочими, внезапно оказались брошенными в массовую политику. В течение нескольких коротких месяцев им пришлось создавать политические партии, составлять программы и представлять их населению, еще менее привычному к политике, чем они сами.

Решающая перемена пришла с манифестом 17 октября 1905 года, которым царь гарантировал подданным широкий набор гражданских прав и объявил об учреждении законодательного собрания, Государственной Думы, избираемой на массовой основе, включающей рабочих, крестьян и нерусские народы. Это было торжество большинства политических активистов общественности, давно призывавших покончить с самодержавием.

Зарождение либерального движения относилось к началу 1890-х годов и было связано со всплеском общественного мнения в связи с реакцией на голод 1891–1892 годов. Картина всеобщей нищеты и некомпетентности властей вначале подтолкнула многих молодых представителей интеллигенции предложить свои услуги по обеспечению голодающих продовольствием и лечению болезней, а затем к попытке хотя бы что-то изменить в условиях, ставших причиной подобного бедствия. Естественной ареной для такого рода деятельности являлись земства, отвечавшие за экономические аспекты местной жизни. Другой были автономные научные ассоциации вроде Московского общества права и Санкт-Петербургского свободного экономического общества с его отделениями, Санкт-Петербургского комитета грамотности.

В 1890-е годы совещательные собрания профессиональных ассоциаций принимали все более ярко выраженную политическую окраску. Больше всего делегатов беспокоили барьеры, отделявшие крестьян от остального общества: административная изоляция на волостном уровне, опека земских начальников, клеймо телесных наказаний. Многие призывали к введению всеобщего начального образования. Земства тоже пытались объединить свою деятельность. В 1896 году Д. Н. Шипов, председатель Московской губернской земской управы, во время Нижегородской ярмарки созвал собрание коллег для обсуждения проблем, но когда попытался повторить это на следующий год, полиция не дала разрешения.

Однако настоящие волнения, как всегда, начались в университетах. В феврале 1899 года студентам Санкт-Петербургского университета отказали в праве отметить традиционный юбилей. Студенты игнорировали запрет, заявив, что у них есть «права», и вступили в столкновения с полицией, которая разогнала их силой. Студенты объявили забастовку протеста и послали эмиссаров в другие университеты: через несколько дней студенты Москвы и Киева тоже бойкотировали лекции, призывая покончить с деспотичной дисциплиной и полицейской жестокостью. Власти арестовали лидеров забастовщиков, но позднее, когда остальные вернулись на занятия, — освободили.

Весь инцидент типичен для тех напряженных отношений, которые существовали между властями и студентами. Как отмечал Ричард Пайпс, «правительство восприняло безобидное проявление юношеского духа как акт мятежа. В ответ радикальные интеллигенты возвели жалобы студентов на неправильное обращение со стороны полиции в ранг полного отрицания „системы“».

Как оказалось в последующие годы, это было всего лишь начало хронических волнений в высших учебных заведениях.

Недовольство нарастало и в земствах, хотя выражалось не столь бурно. В первые годы XX века, столкнувшись с полной косностью властей, представители «третьего сословия» в частных беседах начали обсуждать создание нелегальных политических движений, способных осуществить перемены. В 1901 году либеральная газета «Освобождение» вышла в Штутгарте, причем редактором был бывший марксист П. В. Струве (он написал первую программу социал-демократической партии). На следующий год в Швейцарии двадцать представителей земств и радикальной интеллигенции образовали «Союз освобождения», ставивший целью ликвидацию самодержавия и установление конституционной монархии с парламентом, избираемым на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования.

Вслед за неудачами в русско-японской войне «Союз» начал более открытую кампанию внутри России, распространяя свою газету и проводя «либеральные банкеты», на которых звучали оппозиционные речи и собирались деньги на общее дело. На некоторых из банкетов выдвигались требования созыва Учредительного собрания, требования более радикальные, так как оставляли открытым вопрос, быть ли России монархией или республикой.

Хотя «Союз освобождения» оставался либеральным движением и выступал против насилия как средства изменения режима, условия, в которых приходилось действовать, волей-неволей сближали его с революционными социалистическими партиями. В октябре 1904 года в Париже «Союз» провел консультации с такими партиями. Все присутствовавшие согласились действовать вместе во имя общих целей, на данной стадии состоявших в ликвидации самодержавия и установлении демократически избранного законодательного собрания, ответственного за назначение правительства.

Таким образом, либералы оказались в одних рядах с революционерами, общественность — с рабочими и крестьянами, а умеренные — с террористами. Неразборчивое смешение политических взглядов и методов продолжалось большую часть 1905 года. При всех своих различиях все сходились на том, что первоочередная задача — избавиться от самодержавия. Земские активисты начали требовать демократически избранного парламента, затем — правда, не все — Учредительного собрания, вместе с освобожденцами провозгласив лозунг «Слева врагов нет!». «Союз союзов», учрежденный в мае 1905 года для объединения политических кампаний профессиональных союзов, являлся примером этого полиморфизма. В него преимущественно входили ассоциации творческих профессий, а также один рабочий союз и две небольшие группы активистов. Среди его членов были профессора, школьные учителя, адвокаты, врачи, инженеры, журналисты, аптекари, ветеринары, бухгалтеры, железнодорожники и земские служащие, «Ассоциация за равноправие женщин» и «Ассоциация за равноправие евреев».

Обстоятельства, сопутствовавшие созданию «Союза союзов», придали российскому либеральному движению радикализм и даже революционность, окрасившие последующую политическую деятельность и помешавшие достижению плодотворных рабочих отношений даже с реформистским правительством, настроенным на сотрудничество с Думой. Впоследствии эта тенденция еще более окрепла в результате выборов в Первую Думу, в ходе которых либеральный электорат проявил свою радикальную природу.

Знаменосцем российского либерализма была конституционно-демократическая партия, учрежденная в октябре 1905 года под руководством профессора русской истории Московского университета П. Н. Милюкова. Тяжеловесное название отражало тот факт, что тон задавали профессора и юристы, но вскоре в просторечии его сократили до «кадетов». С самого начала это была настоящая партия, с сетью отделений в провинциях, где ее члены вели агитационную работу среди населения, и регулярно проводившимися съездами, определявшими политику организации. Несмотря на это, кадеты так и не были формально легализованы режимом, потому что отказывались осудить революционный терроризм.

На первых двух съездах новая партия отвергла октябрьский манифест как недостаточный и призвала к установлению подлинной «конституционной и парламентской монархии», основанной на всеобщем избирательном праве. Программа включала принудительное отчуждение помещичьих земель (с компенсацией) и наделение ею страдающих от безземелья крестьян; замену непрямых налогов прогрессивным подоходным; гарантию гражданских прав; введение всеобщего свободного и обязательного начального образования; установление восьмичасового рабочего дня и страхования для рабочих; а также самоопределение для всех народов империи.

Почти не имея опыта политической ответственности, общественность в своих взглядах всегда склонялась к радикализму. Тем не менее среди помещиков и торговой буржуазии значительное меньшинство сочло кадетскую программу бунтарской и направленной скорее на подрыв социального порядка, чем на его сохранение. Эти более консервативные либералы основали «Союз 17 октября», лидером которого стал А. И. Гучков, московский предприниматель из семьи староверов. Октябристы разделяли многие взгляды кадетов, но считали себя умеренными реформаторами и основной упор делали на укрепление государства и частной собственности. Как явствует из названия, октябристы не претендовали на роль политической партии и смотрели на себя как на союз политических групп, объединенных общими проблемами. В отличие от кадетов, они отвергали и осуждали революционный терроризм и принимали политический порядок, предусмотренный октябрьским манифестом, противодействовали требованиям принудительного отчуждения помещичьих земель и выступали за сохранение единства империи даже в ущерб интересам этнических групп.

При всем несовпадении политических мнений в целом общественность сходилась на том, что после октябрьского манифеста дальнейшие попытки насильственного свержения правительства являются неоправданными и не должны быть поддержаны. Таким образом, режиму удалось достичь своей цели и расколоть противников. Большинство рабочих и крестьян и, конечно, социалистические партии остались неудовлетворенными уступками, которые сделало правительство, и были готовы к продолжению насилия. Даже либералы и миролюбивая кадетская партия не нашли сил осудить это насилие: ощущая давление снизу, кадеты не могли отказаться от лозунга «Слева врагов нет!».

Рабочие и крестьяне в городах

Евгений Вебер показал, как во Франции в конце XIX века крестьянство втягивалось в национальную гражданскую культуру в результате расширения рынков, строительства железных и шоссейных дорог, распространения начального образования, всеобщей воинской повинности, расширения средств массовой информации и т. д. Многие из этих процессов отмечались и в России, особенно с 1880-х годов. Краткосрочный призыв на военную службу молодых мужчин означал, что все большее их количество своими глазами видело необъятные просторы империи и встречалось с представителями других народов. По подсчетам, уровень грамотности деревенского населения вырос с 10 % в начале 1880-х годов до 25 % в 1910–1913 годах, тогда как среди военнослужащих поднялся с 21,4 % в 1874 году до 67,8 % в 1913 году.

Все больше крестьян набирались опыта городской жизни, работая в промышленности и на транспорте. Началось сближение городской и сельской культуры, но недавние выходцы из деревни еще не ощущали себя горожанами, а это не способствовало утверждению гражданского общества. Число рабочих-мигрантов оказалось столь велико, что в 1881 году составляло 42 % всего населения Петербурга, в 1900-м — 63 %, а в 1910-м — 69 %. В Москве в 1902 году эта цифра составляла 67 %. Некоторые из «крестьян» были таковыми только в административном смысле, то есть имели соответствующую запись в паспорте, на самом же деле давно покинули деревню и порвали связь с ней. И все же таких оказалось на удивление мало. Обследование ткацкой фабрики Цинделя в Москве в 1899 году показало — хотя опрошенные рабочие провели в городе в среднем по 10 лет, 90 % из них все еще имели земельный надел в деревне (который обрабатывали родственники) и ежегодно ездили туда для возобновления отметки в паспорте.

Таким образом, значительная доля рабочих-мигрантов, приходя в город, продолжала считать себя крестьянами. Но и тем, кто порвал связь с деревней навсегда, было нелегко интегрироваться в городское общество. Фабрика и бараки представляли собой полузакрытый мирок, особенно, как нередко случалось, если располагались в пригороде или даже за чертой города, вблизи железнодорожных станций. Кроме того, режим препятствовал образованию любых ассоциаций, представляющих интересы рабочих. Рабочий мог присоединиться к какой-нибудь артели или землячеству, стать членом кооперативного магазина или кассы взаимопомощи, управлявшихся владельцем предприятий. Другими словами, единственные общества, в которых рабочие могли принять участие, были либо связаны с деревенскими корнями, либо находились под контролем нанимателя. Рабочий не мог оторваться от деревни и выйти из полурабского состояния, хотя уже лишился относительной защищенности, обеспечиваемой сельской общиной.

Естественно, люди, задержавшиеся в городе хотя бы на несколько месяцев, часто стремились обрести некоторую видимость контроля над ближайшим окружением — жильем, рабочим местом, что характерно для крестьян, — и таким образом поддержать в себе чувство человеческого достоинства. В этом отношении условия индустриального быта не давали ни малейшей отдушины, а режим не предоставлял возможности как-то защитить собственные интересы в рамках легально существующих учреждений. Реакция рабочих на такое положение разнилась в зависимости от многих индивидуальных факторов: продолжительности работы в городе, крепости связей с деревней, образования, умений и квалификации, наличия семьи. Большинство историков подразделяют рабочих на две основные категории: «сознательных» и остальных, «серую» массу.

Если такая классификация хотя бы приблизительно соответствует правде, то этот факт показывает, как отсутствие гражданского общества упрощало и обезличивало рабочее движение. В России, как и в развитых европейских странах, существовало множество разнообразных предприятий, много специалистов самой разной квалификации, но они не создали ни гильдий, ни союзов, ни ассоциаций, ведь все это запрещалось режимом. Рабочим был закрыт доступ к культурным, общественным и политическим процессам. Подобное положение вызывало всеобщее недовольство, горечь и часто отчаяние. Но если основная масса рабочих примирялась с судьбой, ища утешения в пьянстве или религиозном веровании и, возможно, надеясь, что когда-нибудь царь придет на помощь, то «сознательные» рабочие пытались понять причины своего нелегкого положения и даже, может быть, изменить его.

Начиная с 1870-х годов такие рабочие все больше привлекались в кружки и библиотеки, создававшиеся молодыми радикалами-интеллигентами. Там, в благоприятной атмосфере, среди единомышленников, они изучали основы общественных наук, читали классиков европейского социализма и изучали рабочее движение других стран. В ходе занятий и обсуждений рабочие обычно расставались с остатками веры — принесенной из деревни — в православие и царя, видя в них неотъемлемые части капиталистической системы, которой приписывали все свои страдания. Особой популярностью пользовались марксистские кружки, претендовавшие на научность знаний и внушавшие рабочим чувство гордости; им мало чем уступали народнические, взывавшие к сознанию рабочих, во многом еще крестьянскому, учившие, что у России особое предназначение, ей суждено нечто большее, чем просто копирование европейских стран.

Что касается массы рабочих, то их апатия или смиренность изредка прерывались вспышками примитивного беззакония и насилия, направленными против бригадиров, мастеров, чиновников или полиции, а то и против собственных нанимателей. В глубине души у них сохранилась крестьянская вера, что собственность законна лишь тогда, когда заработана тяжелым трудом и потом. Такие рабочие считали капиталистическую собственность в принципе своей, а потому подлежащей либо конфискации в удобный момент, либо открытому уничтожению. Они ненавидели своих бригадиров и нанимателей, обращавшихся с ними жестоко, свысока и постоянно «тыкавших». Внешнее безразличие порой прерывалось отчаянным упорным сопротивлением, что удивляло не только власти, но и лидеров рабочих из интеллигенции, обычно с отчаянием наблюдавших равнодушие своих подопечных.

Можно сказать, рабочие и радикальная интеллигенция находились в состоянии взаимозависимости. Рабочим, как и крестьянам, требовалось внешнее руководство, чтобы стать политически активной силой. В кружках к ним относились серьезно, как к личностям, многому учили, а некоторые сами осваивали технику «агитации», и это оказывалось полезным в конфликтах с хозяевами. Но между рабочими и интеллигентами оставалась определенная дистанция: рабочие хотели политических перемен, как единственного способа улучшить условия жизни и достичь некоторой степени человеческого достоинства, тогда как интеллигенты желали трансформировать общество. Как заметил Аллан Уайлдмен, для социал-демократа-интеллигента на первом месте стояла «мистика самой революции, образ совершенного общества, очищенного от аномалий существующего порядка, в котором интеллигенция не находила для себя места. Рабочее движение всегда служило ему средством свержения того мира ценностей, который он отвергал».

Рабочие и политика

По этой причине рабочие всегда искали другие методы подключения к политической системе. Большое количество проявило готовность вступить в полицейские профсоюзы, с 1901 года находившиеся под опекой Сергея Зубатова, начальника московской охранки. Дело было не в их особой привлекательности, а в легальности и, следовательно, санкционированном властями режиме экономической самозащиты рабочих. Зубатов полагал, что преимущество самодержавия перед буржуазным государством состоит в том, что самодержавие выше общественных классов, а потому не испытывает необходимости в том, чтобы занимать в классовой борьбе ту или иную сторону. Оно может и должно защищать экономические интересы рабочих, ведь в противном случае тем придется достигать своей цели политическими средствами, а это легко приведет их в лагерь революционеров.

Зубатов хотел интегрировать рабочих в патриотическую, православную и монархическую Россию. Это вовсе не было безнадежным делом, что и подтвердила демонстрация в феврале 1902 года, когда мирная процессия в 50 тысяч рабочих, отмечая очередную годовщину отмены крепостного права, под предводительством священников проследовала к статуе Александра II. Там прошла служба, были прочитаны молитвы и возложены венки. Проблема заключалась в том, что Зубатов, не имея должной поддержки коллег, не мог выполнить все, что обещал. Министерство финансов открыто поощряло промышленииков в противостоянии требованиям зубатовских профсоюзов. Многие рабочие, потеряв терпение, перешли на сторону социал-демократов. Зубатов окончательно лишился доверия, когда летом 1903 года всеобщая стачка в Одессе, начатая его союзом, перешла в руки социал-демократов. Зубатова уволили, а его организацию распустили.

Косвенным преемником этого движения стал священник, отец Гапон, восхищавшийся Зубатовым, но считавший, что церковь способна лучше помочь рабочим, чем полиция, так как может позаботиться не только о политических, но и духовных нуждах. Гапон предложил властям: «Пусть лучше рабочие удовлетворяют свое естественое стремление к организации для самопомощи и взаимопомощи и проявляют свою разумную самодеятельность во благо нашей родины явно и открыто, чем будут (а иначе непременно будут) сорганизовываться и проявлять неразумную свою самодеятельность тайно и прикровенно во вред себе и всему может быть народу. Мы это особенно подчеркиваем — иначе воспользуются другие — враги России». Он также предложил «построить гнездо среди рабочих, где царил бы подлинно русский дух». Для этой цели он организовал «Собрание русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга».

Однако патриотизма оказалось недостаточно, ведь к этому времени он уже не привлекал сознательных рабочих, без которых движение не могло достичь успеха. Осознав свою политическую неопытность, Гапон обратился за советом к «Союзу освобождения» и группе социал-демократов Алексея Карелина, которые, будучи недовольными сектантским характером своей партии, хотели обратиться к более широким кругам рабочего класса. Вместе с ними Гапон составил проект программы, радикальной, но не революционной по сути и привлекшей к себе как конституционалистов, так и умеренных социал-демократов. Элементы этой программы будут впоследствии возникать еще не раз, поэтому стоит остановиться на ней подробнее.

Главная проблема в кратком виде изложена в одном из ранних проектов. «Нынешнее положение рабочего класса в России совершенно не защищено законом или теми личными правами, которые дали бы возможность рабочим независимо защищать свое положение. Рабочие, как и все российские граждане, лишены свободы слова, совести, печати и собраний… Никакие улучшения, исходящие от бюрократического правительства, не могут достичь цели… Рабочие должны стремиться к получению гражданских прав и участию в управлении».

Таково было чувство, лежавшее в основе гапоновской петиции. По своему опыту рабочие уже знали: для улучшения отчаянного материального положения им нужны политические права, а наилучший способ сражаться за них — классовая солидарность. Им противостояли два главных зла: «бюрократическое беззаконие» и «капиталистическая эксплуатация», потому и петиция содержала как политические, так и экономические требования. В их числе были восьмичасовой рабочий день, «нормальная» заработная плата, государственное страхование рабочих, а также свобода союзов и ассоциаций и создание выборных заводских комитетов для урегулирования спорных вопросов. Примечательно, что петиция учитывала и интересы крестьян, рекомендуя отмену выкупных платежей, передачу земли тем, кто ее обрабатывает, и предоставление денежных кредитов. Политические требования предусматривали: гарантию народного представительства через Учредительное собрание; замену косвенных налогов подоходным; равенство перед законом и свободу слова, собраний и совести; бесплатное и обязательное начальное образование, амнистию политических заключенных, законопослушное правительство, ответственное перед представителями народа; отделение церкви от государства.

К осени 1904 года, ввиду войны с Японией и нарастающей волны агитации со стороны профессиональных групп и учредительных ассоциаций, Гапон счел, что наступило время рабочим открыто заявить о своих правах. После долгих колебаний он решил, что наиболее подходящей для этого формой станет подача петиции царю после мирного шествия через всю столицу.

Рабочие с энтузиазмом восприняли идею, особенно после того, как на Дальнем Востоке русские войска сдали японцам Порт-Артур, а на Путиловском заводе вспыхнула забастовка. На предприятиях прошли собрания с обсуждением сложившейся ситуации, и наблюдатели отмечали, что люди слушали выступавших внимательно и почтительно, как в церкви. На Васильевском острове председательствующий спросил собравшихся: «А что, товарищи, если Его Величество не примет нас и не захочет читать нашу петицию?» И тогда словно из одной груди прогремел ответ: «Тогда у нас нет царя!»

Это был кульминационный момент, когда рабочие осмелились надеяться, что наконец-то могут стать полноправными гражданами, если положат к ногам своего государя жалобы, обиды и пожелания — фактически древнюю челобитную в новой форме. С этим чувством 9 января 1905 года тысячи рабочих, одетых в праздничные одежды, пройдя из промышленных районов, собрались в центре города с петициями, иконами и портретами царя. В последний момент власть попыталась запретить процессию, но когда это не получилось, вызвали войска: те запаниковали, так как не имели четких инструкций, и открыли огонь, убив около двухсот человек.

«Кровавое воскресенье» стало поворотным пунктом в давней конфронтации империи и народа. Это момент, когда рабочие от имени крестьян и своего собственного попытались вырваться из полудеревенского гетто в современный городской мир гражданства и представительства. Организация Гапона вполне соответствовала этому положению, представляя собой скрещение профсоюза и традиционной российской сословной делегации, обращающееся к господину с покорной просьбой рассмотреть наболевшие вопросы. Бойня явилась моментом, когда оба типа представительной организации — и старый, и новый — оказались несостоятельными, а образ справедливого и милосердного царя, существовавший в представлении почти всего народа, был фатально опорочен. Церковь — правда, только в лице инакомыслящего священника — наконец-то предприняла попытку выступить в роли посредника. Попытка закончилась трагедией. Рабочие и крестьяне были отброшены в сторону оппозиции, причем оппозиции, при необходимости склонной к насильственным действиям, и радикально-либеральных и революционных партий. Один петербургский рабочий позднее вспоминал: «В этот день я родился во второй раз, но не все забывающим и все прощающим ребенком, а озлобленным человеком, готовым к борьбе на победу».

В течение последующих бурных лет память о гапоновском «собрании» жила в сердцах рабочих. «Кровавое воскресенье» вызвало серию забастовок и протестов по всей стране. Правительство пошло на уступки, и для рассмотрения вопросов трудового законодательства даже создало специальную комиссию под председательством сенатора Шидловского, с включением в нее представителей от рабочих. В петициях, поданных многими рабочими, содержалось требование воссоздать отделения гапоновского «Собрания», чтобы использовать их для выборов в эту комиссию. В результате их проведения многие члены организации Гапона оказались избранными. Представители рабочих, относясь к правительству с недоверием, выдвинули ряд условий: открытие местных отделений «Собрания», право выступать перед комиссией блоком, а не поодиночке, иммунитет от ареста и полная свобода слова с гарантией, что их точка зрения будет опубликована. Правительство отказалось принять эти условия, и в результате комиссия Шидловского ни разу не собралась. Так провалилась еще одна попытка сотрудничества.

Под воздействием «Кровавого воскресенья» города и рабочие поселки по всей империи охватили забастовки. Они быстро становились массовыми и принимали острый политический характер в нерусских регионах. В России стачки вспыхивали более спорадически, и поначалу преобладали социально-политические требования. В стачках принимали участие железнодорожники, речники, портовые рабочие, шахтеры, текстильщики, машиностроители, печатники и пекари. Некоторые протестовали против «Кровавого воскресенья» и роспуска комиссии Шидловского, большинство же требовали повышения заработной платы, сокращения рабочего дня, улучшения условий труда, компенсации за увечья на производстве и создания конфликтных комиссий.

В начале года социалистические партии были еще не готовы к работе с массовыми движениями. Их лидеры находились в эмиграции, где вели ожесточенную полемику друг с другом и были изолированы от своих рядовых товарищей в России. Местные активисты и студенты, насколько возможно, поддерживали связь с рабочими, время от времени устраивая летучки, импровизированные собрания у ворот завода или в углу лавки и сочиняя листовки для распространения в своем районе. Активисты уже имели достаточно сильное влияние, но оно еще не было организованным и последовательным. Для переговоров с полицией и предпринимателями рабочие создавали собственные организации — заводские и фабричные комитеты, забастовочные комитеты.

В сентябре правительство, желая успокоить либералов, даровало автономию высшим учебным заведениям, что для полиции означало невозможность разгонять проводившиеся на их территории митинги. Уступка улучшила перспективы социалистических партий, усиливших вербовку новых членов. Эсеры, меньшевики и большевики поспешили воспользоваться ситуацией.

Новая победа усилила уверенность рабочих в своих силах и готовность организованно отвечать на любой инцидент. В Петербурге собрание железнодорожников, обсуждавшее пенсионный вопрос, объявило себя «первой конференцией представителей железнодорожных рабочих». Когда в Москву докатились слухи — как оказалось, ложные — об аресте некоторых делегатов, на Казанской железной дороге возникла забастовка с требованием их освобождения. Вскоре к бастовавшим присоединились рабочие других линий. Так как Москва являлась центром железнодорожной сети всей империи, забастовка распространилась на другие города, вызвав остановку движения и там. Стачка быстро превратилась во всеобщую и приняла явно выраженную политическую окраску, выдвинув требования амнистии, гражданских свобод и созыва Учредительного собрания. К середине октября многие города были парализованы. Одна из московских газет сообщала: «Нет ни газа, ни электричества… Большинство магазинов закрыты, а двери и окна укреплены решетками и ставнями… В разных частях города… вода бывает только некоторое время…»

Такова была ситуация, вынудившая императора издать октябрьский манифест.

Подобные широкомасштабные акции требовали новой формы рабочей солидарности. Уже с начала лета рабочие использовали не встречавшийся прежде тип организации, ставшей сюрпризом для правительства, либералов и даже социалистов. Совет рабочих депутатов возник во время всеобщей забастовки в одном провинциальном городе, когда представителям рабочих пришлось решать вопросы поддержания порядка и вести переговоры с хозяевами предприятий, правительством и полицией. В создании Советов ключевую роль часто играли делегаты комиссии Шидловского, как единственные выразители мнения своих товарищей, которых можно было считать уполномоченными. Социал-демократы поначалу колебались, поддерживать ли новые организации, считая их неорганизованными и политически нечеткими, но эсеры и меньшевики вскоре стали на их сторону. Самый крупный из Советов, Петербургский, возник вслед за призывом меньшевиков образовать «стачечный комитет» в Технологическом институте.

Во всех городах Советы избирались от всех крупных фабрик и заводов, обычно по одному делегату от пятисот рабочих в больших центрах. Делегаты собирались в каком-нибудь здании или даже на берегу реки, причем на собрании разрешалось присутствовать — но не голосовать — и не членам Советов. В принципе депутат в любое время мог быть отозван теми, кто его избирал, и заменен другим. Каждый Совет для ведения повседневной работы формировал исполнительный комитет. Хотя вначале Советы провозгласили себя стоящими вне партий, на практике исполкомы состояли из примерно равного количества меньшевиков, большевиков и эсеров, что отражало потребность рабочих в недогматическом социалистическом руководстве.

Советы лучше, чем какая-либо другая организация, в особенности социалистические партии с их иерархической структурой, подверженностью расколам и преобладанием интеллигентов, позволяли совместно участвовать в политической деятельности и интеллигенции, и сознательным рабочим, и широким массам пролетариата. Советы рассматривали себя как воплощение прямой демократии, где народ, его представители и «правительство» (исполнительный комитет) не разделены формальностями и бюрократией. В этом отношении они более, чем какая-либо другая рабочая организация, напоминали сельский сход, и, может быть, именно этим объясняется быстрота их распространения по стране и высокая репутация, которой пользовались Советы. Несомненно, они весьма и весьма отличались от рабочих организаций в других странах Европы того времени, даже тех, которые возникали при революционных ситуациях.

Конечно, никакой сельский сход не был способен эффективно работать в условиях городской политики XX века. Сила Советов также была и их слабостью. Всеобщую октябрьскую забастовку 1905 года организовали не Советы, но они возникли в большом количестве в результате этой забастовки, чтобы возглавить движение, вести переговоры с правительством, нанимателями, полицией, обеспечивать общественный порядок и работу различных общественных служб. Однако именно спонтанность Советов, импульс, который породил их, и не позволили Советам стать стабильным институтом. Они не могли вести ежедневную административную работу, не вступая в противоречие со своей природой. Не поддерживая революционный порыв, Советы просто распадались. Как заметил Троцкий, говоря о Петербургском Совете: «С самого первого часа своего образования и до последнего момента он испытывал могучее стихийное давление революции, которая самым бесцеремонным образом опережала работу политического сознания».

Верно и то, что Советы оказались слишком дезорганизованными, чтобы начать вооруженное восстание и покончить с самодержавием, хотя депутаты ежедневно упражнялись в революционной риторике и открыто призывали рабочих вооружаться.

Величайшим моментом для Петербургского Совета стал день 18 октября, следующий после опубликования царского манифеста, когда огромные толпы заполнили улицы и площади, празднуя освобождение России от самодержавия. В этот день рабочих с энтузиазмом поддержали имущие классы. С балкона здания университета Троцкий, завоевавший репутацию лучшего оратора Совета, горячо призывал собравшихся к решительным действиям, чтобы завершить победу над царизмом. Тут же были приняты политические требования: амнистия политическим заключенным, отмена смертной казни, увольнение Трепова (генерал-губернатора Санкт-Петербурга), вывод из города армейских частей и замена их народной милицией. На короткое время Петербург превратился в огромный мятежный деревенский сход, охваченный эйфорией. Но уже к вечеру начались вооруженные столкновения с казаками и недавно сформированными черносотенными отрядами. Толпы были рассеяны, успев лишь громогласно заявить о своих принципах.

Тактика Совета отразила этот поворотный пункт. Октябрьский манифест расколол те силы общества, которые оказывали ему вдохновенную поддержку. Всеобщая забастовка начала стихать: некоторые участники посчитали, что достигли главных целей, другие решили, что в любом случае забастовка не достигнет прежней массовости. Основное внимание Совет переключил на требование, разделявшееся всеми рабочими, — 8-часовой рабочий день. Такая кампания имела то преимущество, что могла быть осуществлена довольно просто — рабочие после восьми часов откладывали инструменты и шли домой. Однако, таким образом, инициатива переходила от Совета к рабочим собраниям на каждом отдельном предприятии, и чувство коллективного, единодушного действия исчезало.

В конце концов, правительство, набравшись смелости, решило воспользоваться политической слабостью Петербургского Совета. В конце ноября полиция арестовала его председателя, а через неделю прекратила деятельность Совета, опечатав здание и арестовав весь Исполнительный Комитет, около двухсот депутатов.

Ответом стал взрыв, происшедший, однако, не в Петербурге, а в Москве, где крупнейший из оставшихся Советов сделал выбор в пользу начала вооруженного восстания, несмотря на значительные разногласия по этому вопросу среди лидеров. Большинством двигало чувство, что альтернативой может быть только пассивное и бесславное поражение. Как сказал один из активистов: «…Лучше погибнуть в борьбе, чем быть связанным по рукам и ногам без борьбы. На кону честь революции».

Без поддержки большинства москвичей и в противостоянии с правительственной артиллерией восстание был обречено. 15–17 декабря безжалостному обстрелу подвергся его центр, Пресня. После того как более тысячи человек, многие из которых не были ни рабочими, ни солдатами, погибли в бою, Совет признал неизбежное и призвал сложить оружие.

В течение 1905 года рабочие прошли путь от скромных просителей до участников переговоров, сначала выступая с позиции слабой стороны, затем занимая положение сильной, и на недолгий упоительный период стали силой, способной, как казалось, диктовать условия и хозяевам предприятий, и правительству. Затем все рухнуло. Но ни на одной из стадий революции рабочие так и не сумели создать стабильные и эффективные представительные институты, способные отстоять их интересы в соперничестве с другими социальными группами. Профсоюзы, полулегально появившиеся в 1905 году, получили официальный статус только в марте 1906 года, но и после этого сталкивались с большими трудностями в отстаивании своих прав.

Вооруженные силы

На протяжении 1905–1906 годов рабочие почти нигде не смогли заручиться поддержкой солдат и матросов. В июне 1905 года моряки захватили броненосец «Потемкин», один из самых мощных кораблей Черноморского флота, и привели в Одесскую гавань, где его появление вызвало восстание в городе. Однако никакой серьезной попытки объединить действия моряков и рабочих не последовало: корабельные орудия молчали, пока войска оружием разгоняли собравшихся на берегу горожан, а затем команда увела броненосец в море, рассчитывая вызвать солидарные действия флотских товарищей. Только однажды рабочие и солдаты выступили вместе. Это произошло в ноябре 1905 года в Чите и Красноярске, на Сибирской железной дороге, где части, возвращавшиеся с японской войны, взбунтовались, захватили местные вокзалы и гарнизоны и присоединились к бастовавшим рабочим. В Красноярске железнодорожный батальон стал главной опорой Совета рабочих и солдат, на протяжении двух месяцев удерживавшего местную власть. Для восстановления порядка правительству пришлось высылать по железной дороге специальные части.

Как показал Джон Бушнелл, солдатские мятежи повсеместно носили ограниченный характер, были направлены против офицеров конкретной части и не связаны с рабочим и крестьянским движением. В некоторых случаях правительству даже удавалось использовать мятежные части для борьбы с беспорядками: «Крестьяне и солдаты усмиряли самих себя».

Если сравнить 1905 год с 1917 годом, то изоляция солдат и матросов в революционном движении предстает еще более заметной. Это показывает, до какой степени разделились слои общества в 1905 году, насколько были лишены гражданского центра и не способны на совместные действия.

Политическая активность крестьян

Кризис самодержавия оказал на крестьян почти такое же воздействие, как и на рабочих. Как мы уже видели, крестьяне часто отвечали волнениями и бунтами на то, что представлялось слабостью властей, а в 1905 году режим был ближе к падению, чем когда-либо. В течение года крестьяне, в зависимости от обстоятельств, применяли самую разнообразную тактику, чтобы добиться чего-то от системы и перестроить деревенский мир согласно своим представлениям. Иногда подавали петиции властям или депутатам официально избранных собраний; иногда пытались взять закон в свои руки, в случае необходимости прибегая к насилию, чтобы воплотить собственную концепцию того, какими должны быть формы землевладения, закон и порядок.

Как и рабочие, крестьяне начали с подачи прошений, но не через одну большую демонстрацию, а постепенно, на сельских сходах. Царь в своем манифесте 18 февраля 1905 года призвал «благомыслящих людей всех сословий и состояний словом и делом помочь властям в столь трудное время» и поручил Совету Министров «изучение и рассмотрение поступающих на имя наше от частных лиц и учреждений предложений по вопросам, касающимся усовершенствования государственного благоустройства и улучшения народного благосостояния».

По иронии судьбы император сделал это вскоре после того, как отказался принять такую же по сути петицию рабочих, но, тем не менее, крестьяне отреагировали с энтузиазмом, поддержанные в этом чувстве помощью школьных учителей, земских служащих и представителей политических партий.

Последовавшие приговоры (петиции) хлынули тремя волнами: первая — после февральского обращения царя, вторая — после октябрьского манифеста, третья — во время выборов в Первую Думу.

Эти документы следует рассматривать как плоды совместных усилий крестьян и сельской интеллигенции, особенно учительства, часто помогавшего оформлять крестьянские наказы в соответствии с «политической идеологией и концепциями газет, наводнивших деревни». Однако при этом не может быть сомнений, что в целом петиции отражали точку зрения именно крестьян. Меньшевик Петр Маслов, посетивший волостное собрание в Кривом Роге, услышал двух агитаторов, обращавшихся к крестьянам с призывом требовать того, чего они хотят. Крестьяне, изумленные такой возможностью заявить о своих давнишних мечтах, закричали хором: «Мы согласны!», крестясь при этом.

По словам Бернарда Пэрса, наблюдавшего за деревенским сходом в Тверской губернии, крестьяне проявляли «живой интерес» к каждому разделу проекта петиции и требовали пространных объяснений незнакомых терминов. Не было огульного одобрения: некоторые предложения исправлялись, голосование шло по параграфам, и лишь затем, после дискуссии, порой длившейся до полуночи, все прошение принималось более или менее единодушно.

Наиболее популярным требованием, выраженным в приговорах, являлось требование передачи земли тем, кто ее обрабатывает. Буквально каждое деревенское и волостное собрание выступало за отмену частной собственности на землю, за то, что земля не должна быть предметом коммерческих сделок и за перераспределение в той или иной форме помещичьей земли в пользу крестьян на уравнительной основе. «Необходимо уничтожить частную собственность на землю и передать все частновладельческие, казенные, удельные, монастырские и церковные земли в распоряжение всего народа. Землей должен пользоваться тот, кто своей семьей или в товариществе, но без батрацкого труда, будет ее обрабатывать… сколько он в силах обработать».

Эта резолюция крестьян Волоколамского уезда Московской губернии отражала всеобщую точку зрения. Большинство собраний отказывалось рассматривать вопрос о компенсации за экспроприированную землю, но некоторые предусматривали такую возможность, может быть, потому, что те, кто уже стал собственником, успели оценить выгоды подобного положения.

Следующая тема, наиболее часто встречающаяся в прошениях, — косвенное налогообложение и выкупные платежи, воспринимаемые как нечто несправедливое и деспотичное. Во многих петициях содержался призыв к подоходному налогу, основная тяжесть которого ложилась бы на тех, кто способен платить, и — или — к налогам на торговый и промышленный капитал.

Еще одно широко распространенное требование — требование всеобщего, бесплатного начального образования, очевидно, являвшееся следствием расширяющихся контактов с внешним миром и с «многочисленными, как звезды на небе» (так говорилось в одной из петиций) официальными чиновниками, в результате которых крестьяне убедились, что неумение читать, писать и считать ставит их в проигрышное положение. «Одною из главных причин нашего бесправия служит наша темнота и необразованность, которые зависят от недостатка школ и плохой постановки в них обучения: необходимо поэтому введение всеобщего обучения на государственные средства».

Крестьян в меньшей степени, чем рабочих, волновали проблемы гражданских прав и политической структуры империи в целом, но в случаях, когда речь заходила об этом, крестьяне высказывались в пользу какого-нибудь собрания, избираемого всем народом, перед которым правительство было бы в ответе. «Чтобы все начальство от мала до велика было выбрано самим народом и отвечало бы перед выборными от народа, а то теперешнее наше начальство получает деньги, собранные с нас, а нам, кроме вреда, ничего не делает». В некоторых деревнях это означало требование Учредительного собрания; в других пожелания облекались в менее ясную форму. Многие крестьяне требовали прекращения сегрегации и предоставления всех гражданских прав.

В общем, требования крестьян сводились к завершению того, что было начато в 1861 году отменой крепостного права, то есть к передаче им всей обрабатываемой земли и уравнению крестьян в правах с остальным населением страны. Тон и природа петиций напоминали ту, которую подавали рабочие в январе 1905 года. Несмотря на «Кровавое воскресенье» — о чем много говорили не только в городах, но и в сельских местностях, — большинство крестьян все еще чтили царя.

Сельские сходы составляли свои приговоры в том случае, если существовала хоть малейшая надежда, что их услышат. Когда подобные перспективы отсутствовали, крестьяне прибегали к другим методам, но всегда имели в виду одну и ту же цель: получить контроль над землей, самим решать свои дела и обеспечить такое положение, чтобы их просьбы услышали «вверху». Различия между бедными и богатыми дворами, несомненно усилившиеся за предыдущие десятилетия, во многом теряли свое значение в этот период кризиса и неожиданно возникших перспектив. Намного более существенным был конфликт между деревней и внешними властями, включая помещиков, полицию, сборщиков налогов и армию Внутри самой общины инициативу и роль лидеров брали на себя не самые богатые или самые бедные, а те, кого социологи называют «середняками», то есть традиционные хозяева, душа и сердце общины, те, кого новые коммерческие возможности не обогатили, но и не разорили. Следуя за ними, общины старались, по возможности, выступать сообща, в соответствии со знакомой моделью «круговой поруки», принимая на себя общий риск.

На протяжении весны и лета 1905 года крестьяне постепенно брали закон в свои руки. Выступление в одной деревне заражало своим примером соседние деревни, так что беспорядки концентрировались по регионам. Начинаться все могло примерно так:

«Поджигали сноп соломы. По этому сигналу из ближайших деревень быстро собиралась толпа крестьян. Иногда прибывало по 500–700 телег. Толпа направлялась к поместью, сбивала замки с амбаров, перегружала зерно на телеги и мирно трогалась домой».

Методы действия были разные в зависимости от местных экономических условий и отношений с властями. В одних местах крестьяне брали топоры и рубили помещичий лес; в других выгоняли свой скот на помещичьи луга; в третьих распахивали помещичьи пастбища для собственных нужд и засевали зерном; наемные работники часто бастовали. Во многих случаях, особенно когда для восстановления порядка вызывалась полиция, крестьяне захватывали помещичью усадьбу и хозяйственные постройки, забирали все, что могли унести, а потом поджигали, изгоняли помещика и всячески затрудняли его возвращение.

В октябре, после затишья в период сенокоса и уборки урожая, беспорядки возобновились. Опубликование октябрьского манифеста, как казалось, подтвердило нерешительность и уступчивость правительства, и крестьяне удвоили усилия по захвату экономической и политической власти в деревне.

Волна поджогов помещичьих усадеб, начавшаяся в Саратовской губернии на востоке и в Черниговской на западе, распространилась на всю Черноземную зону и Среднее Поволжье, где нехватка земли и бедность ощущались с особой силой. Решения о поджоге обычно принимались на деревенских сходах и осуществлялись как можно быстрее с привлечением максимально возможного количества крестьян. Ночное небо над большей частью сельской России озарялось заревом пожаров — это крестьяне, как говорилось, «пускали красного петуха». Они «выкуривали» помещиков, чтобы самим взять землю и полноту власти в деревне.

По подсчетам советского историка, за этот период сгорело около трех тысяч помещичьих усадеб, а урон от пожаров составил более четырехсот миллионов рублей. Волна разрушения схлынула так же внезапно, как и поднялась. Частично это объясняется жесткими репрессивными мерами полиции и армии. При наличии системности и взаимодействия властей быстро становилось ясно — для широкомасштабного вооруженного восстания, на которое так надеялись социалисты-революционеры, у крестьян нет ни материальных, ни организационных ресурсов. Они не могли согласовывать действия выше волостного уровня и почти не имели военного снаряжения. Кроме того, многие крестьяне по своей природе испытывали противоречивые чувства и не рисковали выступать даже против ослабленного государства.

Правительство эксплуатировало эти колебания, посылая карательные экспедиции. Там, где община — а так обычно и случалось — отказывалась назвать «подстрекателей», всех мужчин пороли кнутом; там, где удавалось отыскать «зачинщиков», их наказывали в индивидуальном порядке.

Летом 1906 года беспорядки вспыхнули вновь, чаще всего сопровождаясь поджогами, как и в предыдущем году, и увеличившимся числом насильственных действий в отношении помещиков. На этот раз причиной явилась неспособность Думы убедить правительство отчуждать помещичью землю в пользу крестьян. После возвращения войск с Дальнего Востока власти почувствовали себя способными восстановить порядок. Усилившиеся репрессивные меры, возможно, и объясняют рост противодействия со стороны крестьян. В некоторых районах беспорядки продолжались и в 1907 году.

Крестьяне часто предпринимали значительные усилия, не всегда успешные, по поддержанию кое-какого порядка во время захвата земли и старались не допустить перерастания насилия в анархию. В конце концов, они хотели установить новый социальный порядок, а не развивать войну на взаимное уничтожение. Например, осенью 1905 года в ходе беспорядков в Саратовской губернии «все винные лавки закрывались. Деньги, захваченные у помещика, становились обшей собственностью. Помещиков мирно отвозили к ближайшей железнодорожной станции и отправляли в город. Зерно, скот и продукты распределялись в соответствии со строгими правилами. Из общей казны выплачивались авансы работникам и слугам. Потом поместье поджигали».

Не всегда подобные усилия приводили к успеху, не везде эти попытки вообще осуществлялись, а в некоторых местах крестьяне грабили все без разбора или вламывались в винные лавки и напивались допьяна, чем облегчали задачу властей.

Была предпринята лишь одна серьезная попытка организовать крестьян над уровнем волости и, таким образом, донести их чаяния и тревоги до имперской политической системы: Всероссийский Крестьянский Союз. Характерно, что частично его образование произошло благодаря инициативе властей, а помощь ему была оказана со стороны некрестьянами. Весной 1905 года губернский предводитель московского дворянства призвал несколько сельских собраний принять патриотические резолюции в поддержку войны. Те выразили свой патриотизм совсем не так, как ожидали власти, и выпустили заявление, осуждающее чиновников, которые «и от местного полицейского до самых министерств… ведут государственное дело России неправильно и транжирят деньги, собранные с бедняков».

5 мая состоялся съезд крестьян Московской губернии, призвавший к учреждению Крестьянского Союза по образу профсоюзов, уже возникших в городах. Резолюцию съезда опубликовали многие либеральные газеты.

Взлеты и падения Союза во многом совпадали с бурными событиями 1905–1906 годов. Согласно некоторым подсчетам, к концу 1905 года Союз имел от четырех до пяти тысяч отделений, в том числе в двенадцати губернских центрах, а число его членов превышало двести тысяч человек. Союз провел два съезда, в июле — августе и ноябре 1905 года, организационную подготовку к которым вело так называемое Бюро поддержки. На первом съезде около сотни крестьян представляли 22 губернии, кроме того, присутствовало примерно 25 делегатов некрестьян: учителя, агрономы, служащие земств, среди них члены партии эсеров. Число делегатов второго съезда оказалось в два раза больше, причем две трети были избраны сельскими и волостными сходами; кроме русских, на съезде присутствовали украинцы, белорусы, эстонцы, латыши и мордвины.

Это были самые крупные собрания, представляющие крестьянскую Россию. Партийный состав делегатов показал влияние социалистов-революционеров, пользовавшихся наибольшей популярностью в сельских местностях. Дебаты по земельному вопросу на первом съезде ясно обозначили крестьянские интересы. Популярную точку зрения высказал один из делегатов: «Необходимо запретить частную собственность на землю и передать землю тем, кто будет обрабатывать ее трудом своей семьи».

Другие говорили, прибегая к религиозным терминам: «Бог дал землю всем. Земля дает нам пищу и питье. Она должна быть отдана тем, кто может на ней работать». «Земля — настоящая мать всех нас. Ее создали не человеческие руки, а Святой Дух, а значит, ее нельзя покупать и продавать». Окончательная резолюция звучала не столь категорично: «Земля подлежит конфискации у частных собственников, как за компенсацию, так и без компенсации».

Это был компромисс между теми, кто настаивал, что земля должна находиться только в коллективной собственности, и теми, кто считал оправданным наличие небольших частных владений, используемых в нуждах семьи.

По другим вопросам Союз был близок по духу большинству крестьянских приговоров. Первый съезд единогласно принял резолюцию с требованием гражданских свобод и созыва Учредительного собрания. Из других требований можно отметить требование всеобщего светского и бесплатного образования и более демократичного и автономного местного самоуправления. Второй съезд, отличавшийся от первого более решительным политическим настроением, осудил правительственные репрессии, потребовал демократических свобод и амнистии политическим заключенным, а также немедленной передачи земли в руки крестьян. Съезд призвал к общенациональной забастовке и бойкоту помещиков, но отверг идею вооруженного восстания.

Впоследствии Крестьянский Союз, как общенациональная организация, внезапно и быстро развалился. После ноябрьского съезда власти распорядились арестовать всех участников. Только в одном Сумском уезде арестовали 1100 крестьян и представителей сельской интеллигенции. Но это не единственная причина крушения Союза: после объявления выборов в Первую Думу крестьяне увидели возможность изложить свои проблемы там, где их услышат. Не имея единой и четко поставленной цели, Союз был обречен, хотя эсеры пытались поддержать его и склонить крестьян к бойкоту выборов. Здесь снова сыграл свою роль раскол между массами и интеллигентами, когда крестьяне, отметая все советы со стороны, воспользовались любой возможностью, чтобы достичь своей главной цели.

Привлекательность думских выборов усиливалась еще и тем, что первые стадии проходили в привычной обстановке, на сельских и волостных сходах. Во многих регионах, хотя и не во всех, участие крестьян было очень активным. Как и за год до этого, крестьяне не упустили возможности составить свои приговоры, которые делегаты должны были донести до Думы. Один из меньшевиков заметил: крестьяне «подходили к назначению выборщиков очень серьезно, сопровождая процедуру общей молитвой и не забывая снабдить своих избранников детальными инструкциями».

Как и прежде, земельный вопрос явно превалировал над всеми остальными, и избирательные собрания с разными политическими взглядами сходились зачастую только по этому пункту. Вот типичное предложение, поступившее из Нижегородской губернии: «Земля должна принадлежать всему народу с тем, чтоб все, кто нуждается в ней, могли ею пользоваться. Следовательно, государственные, удельные, монастырские и церковные земли подлежат передаче в пользование трудящимся массам без компенсации; частные земли передаются принудительно, частично с компенсацией государством, частично без нее».

Почти во всех случаях крестьяне избегали партийных ярлыков — депутатов избирали за их грамотность, социальный статус, проявленную политическую компетенцию или просто как достойных людей. Иногда по тем же причинам избирали кого-то из деревенской интеллигенции. Принадлежность к сельской власти могла как помочь в выборах, так и послужить основанием для неудачи. Многое зависело от положения в конкретной деревне. Крестьяне, голосовавшие по курии землевладельцев ввиду наличия у них частного надела, голосовали в вопросе о земле так же, как и те, кто числился по сельской курии.

С другой стороны, когда крестьяне почувствовали разочарование работой Первой Думы, то в своих деревнях вернулись к тактике прямого действия.

Опыт революции 1905–1907 годов показал: различные элементы российского общества — рабочие, крестьяне, интеллигенция, солдаты и матросы, нерусские народы — способны были выразить свои интересы и действовать в направлении их удовлетворения. Но они не сумели взаимодействовать и сотрудничать друг с другом, как не сумели создать образ нации и империи, который оказался бы привлекательным для всех, невзирая на сословные и этнические различия. В какой-то миг показалось, что все разрозненные элементы работают вместе, но провозглашение октябрьского манифеста уничтожило зарождавшееся единство, и после этого революция растратила свои силы в бесполезных и разрозненных насильственных выступлениях.

Новая политическая структура, появившаяся в результате волнений, открывала некоторые перспективы для гражданского форума с центром в Думе, где разнородные общественные и этнические элементы могли свести разногласия к минимуму и работать сообща. Попытка достичь подобного сотрудничества и является предметом обсуждения в следующей главе.

Глава 5 Думская монархия

27 апреля 1906 года в Большом зале Зимнего дворца состоялась странная церемония. Царь принял депутатов только что избранной Первой Государственной Думы, «лучших людей», как он выразился, обращаясь к ним с престола. Вот как описал случившееся американский посол:

«Слева от трона, занимая всю левую часть зала, находились члены Думы, крестьяне в грубых одеждах и высоких сапогах, купцы и торговцы в сюртуках, юристы во фраках, священники в длинных одеяниях и с почти столь же длинными волосами и даже католический епископ в темно-лиловой сутане.

На противоположной стороне зала были офицеры в расшитых мундирах, придворные, покрытые наградами генералы, члены Сената и Государственного Совета.

Наблюдая за депутатами, я с удивлением обнаружил, что многие из них даже не поклонились Его Величеству, некоторые неуклюже кивнули, другие же холодно смотрели ему в лицо, не выказывая энтузиазма и почти угрюмо-безразлично».

Впервые с XVII века царь и представители всего народа встретились и посмотрели друг на друга. На какой-то миг население империи во всем своем грубом и необтесанном разнообразии столкнулось с натянутостью и помпезностью официальной России. Встреча прошла нелегко. Царя оскорбляла холодность, с которой его приняли, тогда как депутаты, многие из которых, например крестьяне, никогда не бывавшие дальше своего уездного городка, чувствовали себя не в своей тарелке, столкнувшись с блеском и искусственностью двора.

В начале XX века Россия предприняла весьма смелый эксперимент — правители пытались, наполовину осознанно и преднамеренно, наполовину в силу сложившихся обстоятельств, превратить многонациональную империю в национальное государство и самодержавие в конституционную монархию. Россия сделала первые шаги к созданию из разнообразного и рассеянного материала старой империи этнической и гражданской нации. Попытка оказалась неудачной, и это вовсе не удивительно. Удивительно, что она вообще была предпринята. В результате этой попытки Россия попала в очень сложное положение, из которого, быть может, не выбралась полностью до сих пор.

Попытка изменения политического самосознания не стала результатом доброй воли тех, кто на нее решился, а была навязана им революцией 1905 года, поставившей режим в положение, грозившее всеобщей дезинтеграцией. Чтобы найти выход, он пошел на уступки населению и гарантировал октябрьским манифестом гражданские права и выборное законодательное собрание. Оба нововведения полностью противоречили предшествующим российским традициям: оба были нацелены на создание за несколько месяцев того, на что у большинства европейских государств ушли столетия.

Власть Думы, нового законодательного собрания, была примерно равна власти Рейхстага в Германии или соответствующих органов Австрии и Японии. Дума стала частью двухпалатной системы, верхнюю палату которой представлял реформированный Государственный Совет. Обе палаты имели право вносить законопроекты и поправки и накладывать вето. Правительство, со своей стороны, могло издавать свои постановления, затем подлежащие одобрению обеими палатами.

Правительство по-прежнему назначалось императором, который, обычно, избирал для этого высших гражданских чиновников, так что ни одна из палат не имела прямого влияния на подбор министерской команды. Однако в 1905 году произошло одно важное изменение, когда председателем Совета Министров был назначен Витте, ставший ответственным за объединение правительственной политики. Этот шаг положил конец бессистемному урегулированию императором деятельности министров, а это, конечно, усиливало последовательность правительственной политики, но и существенно урезало прерогативы самодержца. Витте попытался укрепить свою независимость от двора, пригласив в правительство представителей земских съездов, но они не хотели терять собственный моральный авторитет и объединяться с «угнетателями», пока те не дадут стопроцентную гарантию реформ. Некоторые земцы требовали созыва Учредительного собрания.

Однако Николай II продолжал утверждать, что возглавляемая им система является «самодержавием». Во время обсуждения проекта Основных Законов министр юстиции М. Г. Акимов, не одобрявший октябрьский манифест, все же сказал императору: «Ваше Величество добровольно ограничили себя в области законодательства: за вами осталась власть только останавливать неугодное вам решение Думы и Совета. Там, где законодательная власть не принадлежит полностью императору, там монарх ограничен».

Николай II не принял это во внимание, и в Основных Законах сохранилось слово «самодержавие», хотя и без сопутствующего прилагательного «неограниченное», и это приводило в смущение всех, кто пытался разъяснить новую конституцию.

Власть императора в обновленной системе была воплощена в верхней палате, Государственном Совете, которая, в отличие от аналогичных органов в других странах, не полностью избиралась регионами или установленными институтами. Половину членов ежегодно назначал лично император. Таким образом, он всегда мог блокировать любой законопроект, не слишком часто прибегая к праву вето. Другая половина Госсовета избиралась земствами (34 депутата), дворянскими собраниями (40), православной церковью (6), Академией Наук и университетами (6) и торговыми палатами (12). Земельной знати гарантировалось господствующее положение в палате, и ее представители занимали основные посты в правительстве, назначаемом императором.

Тем не менее положение земельной знати порождало у ее собственных членов глубокое беспокойство. Будучи до 1905 года — как и другие сословия — политически бессильными, помещики быстро утрачивали влияние в обществе. Потеряв с 1861 года по 1905-й 40 % своих владений, они стали затем жертвами крестьянских волнений и понесли еще больший ущерб. В начале 1906 года, пытаясь остановить разложение дворянства, губернские дворянские собрания создали группу давления, «Объединенное дворянство», чей постоянный комитет должен был «обрабатывать» министров и использовать привилегированное положение при дворе для общей выгоды.

Избирательная система Государственной Думы была широкой, но не всеобъемлющей. Права голоса, например, не имели женщины, домашняя прислуга, сельскохозяйственные рабочие и рабочие небольших предприятий. Система также была очень сложной, многоступенчатой и дискриминационной, обеспечивающей преимущество крупным землевладельцам и городским собственникам над крестьянами и рабочими. И все же фабричные рабочие и крестьяне-общинники были представлены. Особое совещание высших государственных деятелей сочло всеобщее избирательное право неприемлемым, но дало право голоса крестьянам, состоящим в общине и имеющим земельный надел. Защищавший эту точку зрения Витте считал, что новая политическая система должна развиваться не из сословных привилегий, как на Западе, а из характерно русского принципа «царь и народ».

Из замечаний Витте не ясно, рассчитывал ли он, что крестьяне и дальше будут голосовать в традиционном монархическом духе, или, наоборот, полагал, что ослабить их недовольство можно только предоставлением права голоса. Наличие большого числа крестьянских депутатов вызывало противоречивые чувства и у императора. Как он сказал Витте: «Я хорошо понимаю, что создаю не помощника, но врага. Но утешаю себя мыслью, что я преуспею в укреплении политической силы, которая поможет гарантировать мирное развитие России в будущем без разрушения тех основ, на которых она существовала так долго».

На самом деле учреждение Думы уже было разрушением основ, так что понять замечание царя можно только предположив, что предоставлением права голоса крестьянским общинам он надеялся обеспечить связь с прошлым России.

Если Николай II и Витте рассчитывали именно на это, то сильно заблуждались. Несмотря на призывы к бойкоту, с которыми выступали эсеры, крестьяне приняли активное участие в выборах в Первую Думу: их голоса достались кандидатам, которые — каковы бы ни были их общие политические взгляды (а их часто не имелось вообще) — соглашались, что землю необходимо передать крестьянам. Крестьянские депутаты отправлялись в столицу с приветствием и с приговорами от сельских сходов. Некоторые отражали чисто местные проблемы: построить мост, получить право на рубку леса, уволить ненавистного чиновника; другие содержали более серьезные вопросы, подтверждая поддержку депутатов в «нынешней и будущей борьбе с правительством». Как постановило одно из собраний в Воронежской губернии: «Вас послал народ не любезностями обмениваться, но добыть землю и волю, надеть на правительство и властей узду народного контроля».

Собравшись в Петербурге на открытие сессии Думы, многие из крестьянских депутатов объединились во фракцию трудовиков, созданную сельскими интеллигентами и несколькими ветеранами Крестьянского Союза. Остальные избегали каких-либо партий, но обычно голосовали вместе с трудовиками. Присутствие большой армии крестьян, упорно добивавшихся решения земельного вопроса, оказывало серьезное давление на крупнейшую из представленных в Первой Думе партию кадетов, многие из депутатов которой прошли благодаря голосам сельских жителей. Чувствуя, что своими успехами обязаны крестьянам и царившему среди населения духу радикализма, кадеты волей-неволей давили на правительство.

Вместе с трудовиками кадеты выдвинули программу, в которой традиционные либеральные устремления перемежались с требованиями, высказанными в крестьянских приговорах: правительство, ответственное перед Думой, а не перед царем; полная гарантия гражданских свобод; всеобщее избирательное право; всеобщее и бесплатное начальное образование; отмена смертной казни; амнистия политических заключенных и, самое главное, отчуждение помещичьих, церковных и государственных крупных земельных владений в пользу малоземельных крестьян. «Наиболее многочисленная часть населения страны — трудовое крестьянство — с нетерпением ждет удовлетворения своей острой земельной нужды, и первая русская Государственная Дума не исполнила бы своего долга, если бы она не выработала закона для удовлетворения этой насущной потребности путем обращения на этот предмет земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских и принудительного отчуждения частновладельческих».

Пусть и недолго, но тут голос общественности зазвучал вместе с голосом народа.

Их требования давали Николаю II возможность проявить инициативу и завоевать доверие крестьянских представителей. Как заметил один из биографов императора, «для монарха, придерживающегося той точки зрения, что самым верным союзником короны является крестьянство, возникала ситуация, требующая драматического жеста, способного воссоединить царя с народом за счет не всегда лояльной части образованного класса».

Предложение земельной реформы в интересах крестьян вполне соответствовало бы духу традиционного союза «царя и народа», который Николай так превозносил.

Правительство уже раньше начало обдумывать возможность подобного решения земельного вопроса. Зимой 1905/06 года министр сельского хозяйства Кутлер при поддержке Витте подготовил предложение о принудительном выкупе земли у частных владельцев для наделения малоземельных крестьян. Однако император решительно отверг предложение, написав на полях: «Частная собственность должна остаться незыблемой».

Это важный поворотный пункт. Ни один русский царь никогда раньше не давал твердой гарантии частной собственности. В 1785 году Екатерина II гарантировала частную земельную собственность дворянству, но в 1861 году Александр II отступил от гарантии, раздав крестьянам часть помещичьей земли. Конечной целью отмены крепостного права было обеспечение частными земельными владениями и дворян, и крестьян, но в результате решение оказалось половинчатым. Сейчас Николай II собирался пойти дальше и Екатерины, и Александра и предложить общую гарантию частной собственности всем подданным. Это подтвердил в своей речи перед Думой 13 мая 1906 года премьер-министр И. Л. Горемыкин, когда заверил: «Государство не может признать право частной собственности на землю для одних, отказывая в то же время другим в этом праве… принцип неотчуждаемости и незыблемости частной собственности принят по всему миру и является краеугольным камнем народного благосостояния и общественного развития».

Таким образом, правительство, наконец, объявило о разрыве с вотчинным государством, тень которого так долго витала над Россией.

Однако, как и во времена правления Екатерины II, провозглашение принципа, столь важного для гражданского общества, имело свою цену — означало отказ тем, кто и так уже лишен многого, и, как следствие, усиливало социально-экономическую поляризацию и конфликт в обществе. В краткосрочном плане это также означало обострение конфронтации с недавно избранным законодательным собранием и, следовательно, ослабление только-только установленного конституционного порядка. Правительство предлагало новую доктрину, тогда как трудовики и кадеты защищали традиционную российскую точку зрения, передаваемую через радикальную интеллигенцию: земля — это общая собственность и должна быть доступна всем, кто нуждается в ней. Ни одна из сторон не уступала. Империя и народ противостояли друг другу, и общественность — хотя и с тяжелым чувством — стала на сторону народа.

Между правительством и Думой имелись и другие спорные вопросы. Некоторые депутаты, по-видимому, вообразив себя французскими депутатами 1789 года, потребовали, чтобы правительство передало им высшую исполнительную власть. Но все же главным оставался вопрос о земле. Обе стороны занимали непримиримые позиции, и провал попыток достичь компромисса между ними привел к преждевременному роспуску Первой Думы в июле 1906 года.

Кадеты и некоторые трудовики, всего несколько месяцев назад получившие мандаты от избирателей, решили обратиться к народу, перешли через границу в автономную Финляндию и в Выборге приняли воззвание «К народу от народных представителей», в котором призвали не платить налоги и не идти на службу в армию. «Не дадим ни копейки казне, ни единого солдата армии. Будьте тверды, защищайте свои права все как один. Никакая сила не сможет противостоять объединенной и непоколебимой воле народа».

Общий отклик оказался слабым. В некоторых городах прошли демонстрации протеста, но похоже, ни сбор налогов, ни призыв в армию не пострадали. Наиболее заметно отреагировали крестьяне, разочаровавшиеся в своих надеждах на Думу и с новой силой взявшиеся за поджоги помещичьих усадеб. Объясняется это тем, что кадеты действовали в состоянии шока и отчаяния, надеясь, что поддержка, оказанная им во время выборов, поможет мобилизовать население на кампанию гражданского неповиновения. Однако для подобной кампании требуется высокий уровень организации и гражданской сознательности, незадолго до того продемонстрированный, например, финнами, но которого среди русских не было. Словно опасаясь утраты популярности в массах, на протяжении всего последующего периода кадеты упрямо отказывались осуждать революционный террор.

Столыпин

Петр Столыпин, вступивший на пост премьер-министра на этой стадии, был наиболее значительным государственным деятелем думского периода. В отличие от многих коллег, Столыпин принял конституционные нововведения 1905–1906 годов, не только потому, что те стали законами, но и потому, что предлагали основу для обновления империи. По существу, Столыпин хотел сделать русских имперской нацией, сочетая две политической стратегии, русификацию и строительство гражданского общества, проводившиеся до того только порознь. Это также означало защиту недавно провозглашенного принципа частной собственности.

Краеугольным камнем стратегии премьер-министра было использование Думы для расширения «политической нации» путем осуществления социальной реформы и возложения на новые общественные классы доли ответственности за пользование властью. Его цель состояла не в ограничении монархии, а скорее, в расширении социальной базы монарха. Свою точку зрения Столыпин поддерживал тем, что много времени уделял связям с общественностью и налаживанию отношений с прессой, а в то же самое время почти не манипулировал личными связями при дворе и в среде бюрократии; новые законы премьер-министр предварял объясняющими преамбулами, которые писал сам лично.

В экономическом плане ключом к его замыслам была аграрная реформа, выдвинутая Столыпиным 9 ноября 1906 года. В связи с тем, что Дума уже отвергла реформу, он ввел ее в действие специальным указом. Это было грубейшим нарушением закона, ведь подобные шаги могли быть предприняты только в случае срочной необходимости, но Столыпин оправдывал свой поступок тем, что Россия находится в критической ситуации и реформа жизненно необходима. Согласно указу глава любого крестьянского хозяйства имел право получать в частную собственность землю, закрепленную за ним в общине. В общинах, практикующих регулярные перераспределения, крестьянам позволялось сохранять временный излишек земли (например, такое случалось, когда после последнего перераспределения семья уменьшалась) при условии покупки ее по цене, установленной в 1861 году. Учитывая, что с того времени цены на землю резко поднялись, те, кто оказался в состоянии это сделать, получали сильнейший стимул выйти из общины и вести собственное хозяйство. Условия, согласно которым Крестьянский Поземельный Банк предоставлял крестьянам кредит, существенно облегчились за счет снижения процентных ставок и возможности получить деньги под залог земли. Для помощи в сложном процессе консолидации разрозненных полосок в единое владение в каждом уезде образовывались землеустроительные комиссии.

Эти меры дополнились другими, имевшими цель покончить с исключительным статусом крестьянина и превратить его в полноправную личность. Начало этому уже было положено раньше с отменой «круговой поруки» и телесного наказания в 1903–1904 годах, а также выкупных платежей в 1905 году. Теперь крестьяне могли выйти из общины и, таким образом, освободиться от контроля волостного старосты, стать полноправными гражданами и получить свободу передвижения согласно паспортным правилам, действующим для остального населения.

Политический состав Второй Думы имел для Столыпина очень большое значение, и премьер-министр, вмешался в избирательный процесс, в надежде ослабить левое крыло. Однако на этот раз все усилия оказались тщетны или даже произвели обратный результат, хотя, возможно, это объясняется отказом социал-демократов от бойкота выборов. Укрепились как левое, так и правое крыло, особенно левое: 65 социал-демократов, 37 эсеров и 104 трудовика. Заранее было ясно — депутаты отвергнут любую аграрную реформу, не основанную на принудительном отчуждении.

Столыпин распустил Вторую Думу, но не уступил давлению и не стал закрыть Думу совсем или низводить до статуса чисто совещательного органа. Он твердо вознамерился продолжать эксперимент по работе с законодательным собранием, хотя считал, что в нем должны перевешивать те социальные классы, которые готовы сотрудничать в реализации программы реформ. В этом решении Столыпина поддержало «Объединенное дворянство», осознавшее, что после изменения избирательного закона они могут играть господствующую роль в Думе. Граф Д. А. Олсуфьев заявил, что российское дворянство в рамках всей империи должно сыграть ту роль, которую уже сыграло в Польше, то есть роль «носителей религиозной, национальной и политической идеи».

«Объединенное дворянство» призвало также к большей дискриминации в пользу русских. Князь Н. Ф. Касаткин-Ростовский из Курска красочно показал, какими опасностями чревата демократия в многонациональной империи, когда заявил: если бы британцы приняли существующий российский избирательный закон, то примерно 100 депутатов-англичан «просто потерялись бы среди 350 индийцев, 150 сомалийцев и канадцев». Статистика не совсем верная, но по сути Касаткин-Ростовский был прав: его утверждения показывают различие между Британской и Российской империями и помогают объяснить, почему Российскую империю настолько труднее соединить с демократией и гражданским обществом.

Столыпинское представление о России было близко взглядам Олсуфьева. Среди петербургских чиновников фигура Столыпина представлялась весьма необычной, потому что этот человек сам лично знаменовал собой возможное будущее российской «политической нации». Отпрыск известной семьи из земельной знати, Петр Столыпин порвал с семейными традициями, поступив в столичный университет и получив ученую степень. Несколько лет он занимал должность предводителя дворянства в Ковенской губернии, где приобрел опыт как управления поместьем — в чем преуспел больше большинства своих коллег, — так и чиновничьей службы, включая надзор за деревенскими и волостными учреждениями. Там Столыпин самолично увидел, сколь трудно складываются этнические отношения между русскими, поляками, евреями и литовцами. В 1905 году, будучи саратовским губернатором, он проявил умение и решимость в борьбе с революционным движением. Совместный опыт провинциального помещика и государственного чиновника помог Столыпину в попытке сближения мира общественности и мира бюрократии. Одному журналисту, упрекнувшему Столыпина в том, что премьер-министр не включил в кабинет представителей общественности, тот ответил: «А кто я сам? Я чужой в бюрократическом мире Петербурга. Здесь у меня нет прошлого или каких-то связей при дворе. Я считаю себя общественным деятелем».

Здесь Столыпин несколько лукавил — он происходил из древнего рода, и у него имелись друзья и родственники при дворе. Но ему хотелось создать образ представителя общественности, чтобы заручиться более широкой базой поддержки правительства.

Цель столыпинских реформ состояла в укреплении и расширении общественности, в надежде заполнить брешь между режимом и народом. Столыпин хотел растворить сословные и этнические барьеры, начав с системы местного управления и правосудия. Программа предусматривала распространение земства по всей империи, включая нерусские регионы, демократизацию земских выборов на всех уровнях (с заменою сословного принципа на имущественный) и уничтожение барьеров между крестьянскими и другими институтами путем создания всесословного волостного земства. Столыпин также хотел реформировать систему местного правосудия, заменив отдельные волостные суды, находившиеся под опекой мировых посредников, на обычные местные суды под председательством мировых судей.

Аграрная реформа Столыпина имела целью значительное увеличение числа собственников за счет предоставления крестьянам возможности выходить из общины и вести собственное небольшое хозяйство. В этом случае сельские сходы переставали быть чисто крестьянскими институтами и могли стать частью единой административной иерархии. В то же время Столыпин хотел обеспечить процветание новых хозяев, снимая бремя выкупных платежей, облегчая получение дешевого кредита через Крестьянский банк и создавая местные земельные комиссии для помощи в решении сложных вопросов размежевания и перераспределения земельных угодий. Он также предложил стимулы для переселения крестьян из перенаселенных районов в почти пустынные степи Сибири и Северного Туркестана.

Для создания думского большинства, благожелательно настроенного по отношению к реформам, Столыпин, распустив Вторую Думу 3 июня 1907 года, изменил избирательный закон так, чтобы укрепить положение русских в противовес нерусским и землевладельцев в противовес крестьянам и городскому населению. Таким образом, он получил то большинство, которого желал: крепкое ядро русских землевладельцев, принадлежащих к октябристам и умеренно правым фракциям и готовых голосовать за предложенные реформы. С их помощью Столыпин добился успеха, проведя через Думу аграрную реформу в приемлемой форме.

В некоторых отношениях столыпинская аграрная реформа оказалась весьма плодотворной на протяжении того относительно недолгого времени, пока действовала. К 1916 году около 2,5 миллиона крестьянских хозяйств (из 12,3 миллиона — к 1916 году это число увеличилось в результате разделения семей и роста населения до 15,3 миллиона) получили документы на право собственности в отношении земли, до того находившейся в общинном владении. Из них 1,3 миллиона завершили процесс, выделив свою землю из общины.

С другой стороны, основная часть приватизации пришлась на первые годы реформы, а затем пошла на убыль, что дает основания предположить, что ее проводили во многих случаях бывшие крестьяне, уже оставившие землю и всего лишь завершавшие свои дела. Кроме того, в большинстве районов крестьяне были слишком бедны, чтобы вести самостоятельное хозяйство на хуторах: более или менее значительное их число возникло только на юге, в Прибалтике и одной-двух северо-западных губерниях.

Таким образом, ход столыпинской аграрной реформы вовсе не указывает на решительное движение в пользу частного крестьянского землевладения. В 1916 году 61 % всех крестьянских хозяйств все еще состояли в общине (в 1905-м — 77 %). Тех, кто вышел из общины, тянуло к двум противоположным экономическим полюсам: к одному — богатых, желавших максимально увеличить свои возможности, к другому — бедных, хотевших продать землю и уехать из деревни насовсем. Основную же группу сельского населения составляли «середняки», являвшиеся ядром сохранившегося общинного устройства. Их столыпинская реформа мало затрагивала.

Интересно, что больше половины земли, проданной в этот период через Крестьянский Поземельный Банк, приобрели коллективы — сельские общины и кооперативы. Это отражает быстрый рост последних, пришедшийся на десятилетие после 1905 года. Кооперативы были самыми разными: потребительские, производственные, кредитные, сельскохозяйственные; с 1905 по 1915 год их количество увеличилось с 5080 до 35 600, причем они охватывали около 10 миллионов хозяйств.

Кроме того, всеобщее перераспределение земли внутри общины проводилось более активно в период с 1890 по 1910 год, подтверждая жизненность общинного принципа. Даже владельцы небольших наделов, выделившие свою землю из общины, вовсе не обязательно собирались расставаться с общинными институтами. Сельские сходы касались не только земли, и новоявленные землевладельцы, хотя их земля больше не подлежала переделу, проявляли интерес к решениям по другим вопросам и обычно посещали сходы. Впрочем, и при рассмотрении земельных проблем им часто предоставлялось слово, так как они, как и прежде, зависели от общинных выгонов, доступа к лесу и воде. Известно также, что оставшиеся в коммуне нередко вступали в конфликт с выбывшими из нее, и именно это стало главной причиной волнений в деревне в период с 1907 по 1914 год. Возможно, именно поэтому землеустроительные комиссии настаивали на решении всех спорных вопросов комплексно, а не в индивидуальном порядке.

Что касается других аспектов создания гражданского общества в этот период, столыпинские аграрные реформы открыли крестьянам путь к тому, чтобы стать полноправными гражданами и играть активную роль на общероссийском рынке, но за это пришлось заплатить усилением поляризации и ростом конфликтов внутри деревни, которые прежде не имели такого значения, как конфликты между общиной и посторонними.

Национализм

В политическом отношении Столыпин содействовал интеграции империи, снова отменив особый статус Финляндии и низведя Сейм до положения, примерно равного положению губернского земского собрания. В этом премьер-министра полностью поддержали октябристы, увидевшие возможность таким образом укрепить силы Думы. Один из депутатов, фон Анреп (прибалтийский немец), заявил: «На мой взгляд, внутри Российской империи никогда не было, нет и не будет „финского государства“. Между Финляндией и Россией нет истцов и ответчиков, и Дума не суд; это институт, несущий ответственность за интересы государства, и он исполнит свой долг».

Одним из ключевых пунктов столыпинской программы было введение земств в западных губерниях, в том регионе, откуда он вышел сам. Эго губернии, полученные в результате первого раздела Польши в 1772 году, населенные украинскими, белорусскими и литовскими крестьянами, польскими землевладельцами и смешанным городским населением с большим числом евреев. Подобное этническое смешение, особенно преобладание поляков в сельской местности, удержали реформаторов 1860-х годов от учреждения там выборного местного самоуправления. Теперь, предлагая более демократическую избирательную систему, Столыпин хотел усилить политический вес крестьян и сократить польское влияние. Но и при этом избирательный закон, представленный премьер-министром, предусматривал сложную систему этнических курий, рассчитанную на то, чтобы не допустить победы поляков.

Октябристы и умеренные правые поддержали Столыпина, и его законопроект прошел Думу. Но в Госсовете он наткнулся на крепкий блок помещиков, преисполненных решимости защищать традиционную гегемонию дворянства, даже при том, что в данном случае от этого выигрывали поляки. Они справедливо рассматривали западные земства как первый шаг к введению подобного, более демократизированного местного самоуправления в остальной империи. Некоторые члены Госсовета также воспринимали всю концепцию этнических курий как пагубную, а князь А. Д. Оболенский назвал ее «нарушением принципа единой имперской национальности».

Однако главная причина, почему Госсовет отверг законопроект, заключалась в том, что против этого не возражал император. При этом члены Госсовета руководствовались не характером законопроекта, а желанием приуменьшить влияние Столыпина, единого кабинета и Думы, и в значительной степени восстановить господство двора и самодержавного императора.

Приостановив на три дня деятельность обеих палат, Столыпин с помощью этой уловки провел свой закон в соответствие со статьей 87 о чрезвычайных указах. Такое вопиющее нарушение духа — если не буквы — Основного Закона стоило премьер-министру потери большинства сторонников в Думе, и после этого Столыпин остался изолированной фигурой, лишенной надежной политической поддержки. Его судьба дает основание предположить — любой решительный реформатор в России того времени неизбежно должен был нажить себе столько врагов, что его положение стало невозможным. Как сказал бывший союзник Столыпина, А. И. Гучков: «Он умер политически задолго до своей физической смерти». Убийство Столыпина, однако, не имело отношения к думским событиям: премьер-министра застрелил 1 сентября 1911 года бывший революционер, ставший агентом полиции и захотевший реабилитироваться перед своими бывшими товарищами. Столыпин стал жертвой яда, проникшего в государственное тело задолго до его премьерства.

Хотя Николай II был благодарен Столыпину за подавление революции, но к 1911 году пришел к убеждению, что глава правительства представляет серьезную угрозу его самодержавной власти. Со своей стороны, Столыпин последовательно защищал монархию, соглашаясь, что только монархия единственная может «спасти Россию и… направить ее по пути порядка».

Николай II видел свои отношения с народами империи совсем иначе, чем представлял себе Столыпин, хотя исходил из той же предпосылки, что государство и народ опасно отчуждены друг от друга. Царь приписывал эту отчужденность росту безответственной и своекорыстной бюрократии, препятствовавшей прямому контакту царя с собственными подданными. Другими словами, император в глубине души был старомодным славянофилом. Своего сына Николай назвал Алексеем в честь величайшего царя XVII века, золотого — по его мнению — века монархической солидарности, и на всем протяжении правления пытался воссоздать личные и религиозные связи с народом.

Подобно многим своим предшественникам, Николай II верил, что такого единения лучше всего можно достичь через церковь и армию, чувствовал себя счастливым, проводя войсковые смотры и наблюдая за парадами. Как заметил один из биографов: «Этические воззрения царя можно сравнить с воззрениями благородного, хотя и простодушного гвардейского офицера. Он высоко ставил патриотизм и долг. Интриги, амбиции, зависть и мелочность политического мира отвращали его».

Для того чтобы воссоздать тот мир, к которому он так стремился, Николай II возродил религиозные церемонии, наподобие захоронения святого Серафима Саровского. Святой Серафим был старцем-аскетом, жившим в начале XIX века, дававшим духовные советы и исцелявшим больных.

В 1903 году около трехсот тысяч человек собрались у отдаленного монастыря в Тамбовской губернии, чтобы посмотреть, как царь вносит в церковь гроб старца. Один из присутствовавших так описал эту сцену: «Наполнивший монастырскую ограду народ стоял в благоговейном молчании; у всех в руках горящие свечи… Тут был в буквальном смысле стан паломников. Среди масс народа стояли телеги и разных видов повозки… Из разных мест доносилось пение… Не видя поющих, можно было подумать, что звуки пения несутся с самого неба…»

Именно такую атмосферу любил Николай II, именно такая атмосфера убеждала императора — он заодно с «настоящим» народом.

Но в канонизации Серафима была еще одна сторона. По настоянию Николая канонизация проводилась поспешно, с нарушением обычных, весьма долгих процедур, необходимых Синоду, чтобы убедиться, что святым объявляется действительно достойный кандидат. Уступая его требованиям, сама церковь поставила себя в унизительное положение и показала свою зависимость от власти. Кроме того, церемония оказалась недостаточно подготовленной и продуманной, ведь многие паломники из простого люда не были допущены, тогда как придворные и знать, прибывшие в роскошных каретах, занимали специально забронированные места. В целом, при всем внешнем блеске, канонизация подчеркнула покорность церкви и глубину социального раскола.

Для усиления преданности допетровскому религиозному наследию императорская чета каждую Пасху проводила в Московском Кремле. Николай верил, что крестьяне и простые люди в провинции, далекие от дурных влияний Петербурга, поддерживают своего императора, верны ему, и для укрепления связи с народом предпринимал путешествия по провинциальной России. После празднования трехсотлетней годовщины битвы под Полтавой Николай рассказывал французскому военному атташе об энтузиазме, сопутствовавшем церемонии: «Мы уже не были в Санкт-Петербурге, и никто не мог сказать, что русские люди не любят своего императора».

Отчасти по этой причине императорская чета так привязалась к soi-disant[14] «святому человеку», Григорию Распутину. Распутин — простой сибирский крестьянин, добившийся доступа к царю и царице, несмотря на сопротивление придворных и официальных лиц. Николай считал, что через Распутина поддерживает связь с простыми русскими верующими. Одному из придворных, высказавшему сомнения в сути характера Распутина, царь ответил: «… Он хороший, простой, религиозный русский человек. В минуты сомнений и душевной тревоги я люблю с ним беседовать, и после такой беседы мне всегда на душе делается легко и спокойно».

На взгляд Николая II, появление Думы и Совета Министров усугубило отчужденность царя от простых людей, так как они стали лишь трибунами для дальнейших интриг и представляли собой альтернативные центры власти, ослаблявшие его влияние на ход дел. Дума и Совет Министров начали воплощать государство и нацию как отдельно от личности монарха. Все это печалило и огорчало императора, подталкивало его к поддержке политических сил, желавших ослабления Думы и кабинета. Отсюда и поддержка царем интриганов в Государственном Совете.

Симптоматичным свидетельством изоляции монарха стало то, что не нашлась подлинно консервативная партия, которую он мог бы поддержать в Думе. Самая крупная монархическая организация, «Союз русского народа», гордилась тем, что является не партией, а просто «Союзом», посвятившим себя защите монархии, православной церкви и русского народа. Основу составляли добровольцы, так называемые «черносотенцы», появившиеся осенью 1905 года и исполнявшие миссию «защиты», нападая на социалистов, студентов и евреев. Идеал был вполне в духе Николая I — «Россия единая и неделимая» или «Православие, самодержавие и народность». «Союз русского народа» принимал Думу как «прямое звено между суверенной волей монарха и правовым сознанием народа», но отказывал ей в законодательной власти, считая это пагубным для самодержавия.

Сомнительно, что политическая организация с такой явной этнической исключительностью могла быть консервативной силой в многонациональной империи. Не будучи оплотом законности и порядка, «Союз русского народа» представлял угрозу для них. Его агитация спровоцировала несколько самых разрушительных и жестоких эпизодов революции 1905 года, включая погромы в Киеве и Одессе. Отношение общественности выражалось язвительной фразой, использовавшейся, чтобы упрекнуть кого-либо за грубое, хамское поведение: «Ты не в чайной „Союза русского народа“»!

Не добились члены «Союза» и успеха на выборах. Довольно много голосов «Союз» получил лишь в западных провинциях, где русские постоянно конфликтовали с поляками и евреями, а православная церковь с католической. В центральных аграрных областях их поддержало некоторое количество крестьян и помещиков, так как там аграрные беспорядки носили особенно жестокий характер, и лозунги законности и порядка пользовались симпатией населения. В остальных регионах рабочие и крестьяне в своей массе отказали «Союзу» в своей поддержке. На выборах в Третью Думу, когда ситуация складывалась более благоприятно, они выступили заодно с беспартийными и правыми.

Возможно, «Союз» лучше справился бы со взятой на себя ролью, если бы перетянул на свою сторону значительную часть крестьян. Но этого он сделать не сумел. Особенно показательным стал IV съезд организации в апреле 1907 года, когда крестьянские депутаты упорно требовали принудительного отчуждения помещичьих земель. Лидеры «Союза» оказались в крайне неприятном положении, так как не хотели, чтобы у них было хоть что-то общее с социалистами. В конце концов удалось добиться компромисса: признав нужду крестьян в земле, съезд оставил решение вопроса будущему Земскому Собору, на котором были бы представлены и крестьяне.

Присутствовавший на съезде известный монах Илиодор предложил направить к царю делегацию с прошением о принудительной земельной реформе. В полном соответствии с духом времени Илиодор представлял собой странное сочетание старца и демагога, писал монарху письма, советуя удалить от двора всех неправославных советников и возобновить священный союз царя и народа через экспроприацию земель у помещиков в пользу крестьян. Живя в Царицыно, Илиодор время от времени совершал поездки на пароходе по Волге, иногда сходя на берег, чтобы донести свое послание восторженным толпам. Газеты в мельчайших подробностях с любовью описывали все дела Илиодора, его идеи и вызывающее поведение порождали недовольство царя, и по распоряжению Святейшего Синода Илиодора лишили духовного сана.

Другие реформы

Большие трудности возникли у Столыпина и с другими пунктами программы реформ, хотя он имел поддержку Думы. «Объединенное дворянство» противодействовало ослаблению дворянства в органах местного управления и правосудия, что вело бы к окончанию опеки над крестьянскими институтами. Сопротивление отразилось и в голосовании в Госсовете. П. Н. Дурново, например, осудил предлагаемое всесословное земство как выдумку «либеральных дискуссионных кругов». «Чего они хотят — так это… уничтожения всех традиционных верований и… внедрения критицизма и отрицания. Законопроект передает все местное управление и местные экономические дела крестьянам — тем самым крестьянам, которые восемь лет назад грабили и жгли помещиков и по сей день домогаются их земли».

Другая потенциально плодотворная законодательная инициатива провалилась из-за острых этнических и религиозных конфликтов в империи. Дума и Государственный Совет не смогли договориться о принципах, которые могли бы стать основой введения всеобщего начального образования: Госсовет хотел, чтобы Синод имел большее влияние на администрацию школ и русский язык был всеобщим языком обучения. Точно так же принцип религиозной терпимости, провозглашенный в апреле 1905 года, никогда не нашел воплощения в законе, так как Госсовет настаивал на сохранении жестких ограничений для сектантов и староверов.

Еще одной категорией подданных, на которую Столыпин собирался распространить гражданские права, являлись евреи. Это вполне соответствовало имперскому национализму Столыпина: устранить все правовые препятствия на пути евреев к получению полного гражданского статуса и восприятию Российской империи как своей родины. Однако эта идея даже не дошла до Думы. Николай II заранее наложил вето на предложение Столыпина, следуя велению «внутреннего голоса», усиленного телеграммами из «Союза русского народа».

Крестьяне и рабочие

Крестьяне и рабочие активно участвовали в выборах в Думу в 1906–1907 годах, но вскоре потеряли к ней интерес, так как Дума не смогла удовлетворить их чаяния, а кроме того, избирательный закон был изменен таким образом, чтобы ослабить их влияние. В выборах в Третью Думу приняло участие гораздо меньшее число деревень, а их представители — за немногим исключением — на последующих стадиях избирательного процесса следовали за помещиками из своих округов.

Еще более поразительно, что крестьянские депутаты в Третьей Думе, даже центристы и правые, вовсе не проявили энтузиазма в поддержке аграрной реформы Столыпина. По крайней мере, они считали ее недостаточной. 51 депутат — две трети крестьянских депутатов в Думе — предложили два отдельных дополнения, заключавшихся в формировании государственного земельного фонда из государственных, церковных, удельных и, при необходимости, отчужденных частных земель в каждом районе: из этого фонда обеспечивались бы землей те крестьяне, которые не могли прожить за счет собственных наделов.

Придерживавшийся правых взглядов депутат из Волыни, С. Никитюк, одобрил закон Столыпина, но добавил: «Я бы приветствовал его еще больше… если бы в то же самое время земля была перераспределена в пользу безземельных и бедных крестьян».

Г. Ф. Федоров, крестьянин-октябрист из Смоленска, шел еще дальше: «Мы не можем голосовать за закон [9 ноября 1906 года], потому что в нем ничего не сказано о безземельных и жаждущих земли, которые, если он пройдет, будут оставлены совершенно без земли и брошены на милость судьбы».

Крестьянские предложения были «похоронены» в коми-сиях и не дошли до стадии обсуждения на общем собрании. Вот почему крестьяне, даже самые лояльные, имели мало оснований считать, что Дума адекватно относится к их проблемам.

В декабре 1905 года рабочие получили право бастовать по экономическим вопросам, а в марте 1906-го право образовывать профессиональные союзы для выражения своих интересов в переговорах с работодателями по заработной плате и условиям труда. Многочисленные профсоюзы, возникшие предыдущими осенью и зимой, были легализованы задним числом и на некоторое время стали фокусом жизни рабочего класса, устраивая кассы взаимопомощи, передвижные библиотеки, чайные и даже типографии. Профсоюзы также играли заметную политическую роль: во время работы Второй Думы рабочие депутаты выступали на собраниях профсоюзов с докладами о своей деятельности в законодательном органе.

Однако после переворота 3 июня 1907 года правительство заняло гораздо более жесткую позицию в отношении профсоюзов. Министерство внутренних дел предупредило, что они «принимают вполне определенный характер социал-демократических организаций и, следовательно, крайне опасны для государства».

Полиция вела пристальное наблюдение за деятельностью профсоюзов и при малейшем намеке на недовольство режимом, не колеблясь, запрещала митинги и даже целые профсоюзные отделения. Чрезвычайные законы, сохранившиеся во многих губерниях, облегчали возможность уничтожения профессиональных союзов. Работодатели все менее охотно вступали в серьезные переговоры с ними. В среде рабочих воцарялись бездеятельность и разочарование. Как это ни странно, но в подобных условиях лучше всего выживали те профсоюзы, в которых имелось крепкое ядро социал-демократов, обычно меньшевиков, вносивших мотивацию и организацию.

То, что после 1907 года рабочее движение оказалось на полулегальном положении, объясняет, почему расстрел рабочей демонстрации на Ленских золотых приисках в апреле 1912 года вызвал такой бурный всплеск протестов, местами вылившийся в самые непредсказуемые формы. Стачки и демонстрации, часто под политическими лозунгами, вспыхивали и угасали; их возглавляли молодые, квалифицированные и нетерпеливые рабочие, не желающие признавать никакого внешнего руководства. В 1913–1914 годах большевики, лучше уловившие это настроение, сумели бросить вызов меньшевикам и приобрести решающее влияние в нескольких профсоюзах. Но даже они часто оказывались застигнутыми врасплох бунтарским настроением рабочих. Накануне войны, в июле 1914 года, в некоторых промышленных районах Петербурга рабочие возвели баррикады.

То, что рабочие не верили в существующий порядок, прежде всего объясняется отношением правительства к их движению. Как было заявлено на митинге на одном из петербургских заводов через год после начала войны, в сентябре 1915 года: «Мы будем защищать наше отечество, когда нам дадут полную свободу формировать трудовые организации, полную свободу слова и печати, свободу на забастовку, равноправие всех национальностей России, восьмичасовой рабочий день и когда помещичья земля перейдет к беднейшим крестьянам».

Пресса

Одной из сфер, где после 1905 года гражданское общество шагнуло далеко вперед, стали средства массовой информации, главным образом пресса. По данным официальной статистики, количество периодических изданий в России с 1900 по 1914 год утроилось, тогда как число газет возросло в десять раз. Резкий скачок произошел сразу после 1905 года; затем процесс продолжался благодаря ослаблению цензуры и стремительному росту политического сознания, сопутствующего созданию Думы и политических партий. Не так легко оценить число читателей, но, похоже, к 1914 году каждый второй или третий взрослый в России регулярно читал газеты. Значительную часть читателей составляли крестьяне. Что касается городов, там большинство взрослого населения, включая простых служащих и рабочих, интересовалось прессой. Начали выходить газеты, предназначенные специально для полуобразованной, бедной части городского населения, например, газета «Копейка», на второй год публикации распространявшаяся уже в количестве 250 тысяч экземпляров.

Поражает не только распространение прессы, но и объем поставлявшейся информации и разнообразие выражаемых мнений. В 1905 году правительство отказалось от предварительной цензуры, отменив ее даже для изданий, содержащих менее 160 страниц, но оставило за собой право штрафовать, приостанавливать издание и закрывать печатные органы, которые «публиковали ложную информацию», «поощряли беспорядки» или «провоцировали враждебность населения к официальным лицам, солдатам или правительственным учреждениям». В провинции сохранение чрезвычайного положения и относительная финансовая уязвимость газет и журналов часто давали властям возможность остановить распространение нежелательной информации. Но в больших городах, особенно в Петербурге и Москве, редакторы нередко шли на риск — лучше заплатить штраф, но возбудить интерес у публики и увеличить продажу. Закрытые журналы часто возобновлялись после недолгого перерыва под другим названием.

Задачу редакторов в немалой степени облегчало существование Думы. Они могли публиковать все, что говорилось во время заседания палаты, так как, по сути, всего лишь передавали информацию, содержавшуюся в официальных стенографических отчетах. Например, в январе 1912 года октябристская газета «Голос Москвы» попыталась опубликовать письмо эксперта-богослова, высказавшего предположение, что Распутин принадлежит к еретической секте хлыстов и, следовательно, не должен регулярно посещать двор и влиять на политику церкви. Весь тираж конфисковали, но Гучков представил запрос в Думе, содержавший полный текст письма, и таким образом сделал его доступным всем газетам страны, благодаря чему письмо получило гораздо более широкую огласку, чем если бы не было запрещено.

В этом смысле Россия внезапно стала частью мира XX века, со всеми проблемами сенсационности, свободы прессы и ее ответственности. Газеты с восторгом сообщали жуткие детали преступлений и скандалов. Волна терроризма, все еще достаточно высокая в 1907 году и пошедшая на убыль только позже, предоставила талантливым журналистам огромный материал, чтобы пугать публику и разжигать аппетиты к очередным новостям. Интригующие и сенсационные детали дела Азефа передавались газетами день изо дня. В популярности им не уступали слухи и намеки о религиозной деятельности и сексуальных похождениях Распутина.

Значительная степень свободы прессы, несомненно, помогала как дискредитировать власти (включая самого императора) в глазах населения, так и усиливать политический конфликт, определяющийся социально-экономическими и этническими мотивами. С другой стороны, газеты представляли также и новый образ русской нации. То, что газеты обращались к рабочим и крестьянам, не отличая их от других классов населения, уже предполагало какое-то национальное единство. Этому способствовали и растущее внимание к русской культуре и искусству, а также чествования писателей и мыслителей, апогеем которых стал 1910 год, когда умер Лев Толстой. Частые репортажи из нерусских регионов порождали интерес и гордость у читателей, чувство принадлежности к имперскому сообществу, определявшемуся не только царем и православной церковью.

Переоценка позиции интеллигенции

Все новые и непривычные возможности для контакта с народом подвигнули общественность, и интеллигенцию как ее радикальное крыло, к попытке переоценки позиций, которые они занимали в течение долгих десятилетий неустойчивых отношений с народом. Поражение революции 1905 года поставило под вопрос привычное мнение, согласно которому образованная часть общества автоматически отождествлялась с народом и должна была служить ему. Опыт близкого общения показал: у масс имеются свои интересы, и они вовсе не обязательно согласны принять руководство вышестоящих. Этот опыт также обозначил опасности мировоззрения, не придающего значения ценностям собственности, закона и культуры. Данные ценности имели крайне важное значение для интеллигенции: без них ей нечего было предложить ни народу, ни даже себе, и наверняка невозможно было создать гражданское общество. Духовный аскетизм прежнего поколения интеллигентов теперь казался неуместным.

Человеком, который более чем другие олицетворял переоценку роли интеллигенции, был Петр Струве, экономист и некогда марксист, ставший одной из ведущих фигур в «Союзе освобождения» и редактировавший его журнал. Как член партии кадетов, Струве был депутатом Второй Думы и своими глазами наблюдал крайнюю фракционность и разрозненность российских политических сил. Он всегда придерживался той точки зрения, что правительство со своим неуважением к законности и тенденцией к разжиганию массовых предрассудков и есть главный виновник тяжелого положения России. Но после 1905 года Струве возложил ответственность за случившееся и на интеллигенцию: она так же, как и правительство, презирала законность, а поощрение классовой войны морально было ничем не лучше пособничества властей антисемитскому насилию. Интеллигенты были «духовными наследниками казаков» в своей приверженности якобы благородным идеалам, которые на деле означали разрушение государства. В противовес Струве с похвалой отзывался о «консервативных силах», в начале XVII века отодвинувших казаков, чтобы перестроить Россию на «государственно-национальном принципе».

Работы Струве, написанные после 1906 года, свидетельствуют о первом ясном осознании «левыми» интеллектуалами того, что государство само по себе может представлять какую-то ценность, в силу того, что она возвышается над полем битвы политических партий и социальных интересов и независимо от того, кто в данный момент сидит в правительстве. Струве сыграл ведущую роль в появлении в 1909 году сборника статей «Вехи», который осуждал интеллигенцию за ее вклад в политическое банкротство страны. Почти все авторы, подобно Струве, когда-то были марксистами, ушедшими от марксизма по философским соображениям и присоединившимися к «Союзу освобождения» и затем кадетской партии, только чтобы разочароваться в тактике «Врагов слева нет!».

Авторы «Вех» обвинили интеллигенцию в том, что та отдает чрезмерный приоритет политике, приоритет, явивший свою саморазрушительность, так как не признает самостоятельное значение закона, культуры и созидания, этики и даже религии. Богдан Кистяковский, профессор права Киевского университета, поставил в вину левым, что те оказались неспособными соблюдать элементарные гражданские свободы: «На наших собраниях свободой речи пользовались только те, кто был приемлем большинству… правовое сознание нашей интеллигенции… соответствует формам полицейского государства».

Интеллигенция, утверждали авторы «Вех», допустила, чтобы служение народу превратилось в ревностное суеверие для избранных. Экономист Сергей Булгаков, позднее принявший сан, заметил по поводу интеллигентского чувства вины перед народом, что «общественное покаяние не… перед Богом, но перед „народом“ или „пролетариатом“». Оно стало формой идолопоклонства, обожествления человеческих существ.

Струве пришел к выводу: «Интеллигентское служение народу не предполагало никаких обязательств у народа и не ставило ему самому никаких воспитательных задач. А так как народ состоит из людей, движущихся интересами и инстинктами, то просочившись в народную среду, интеллигентская идеология должна была дать очень неидеальный плод. Народничества, не говоря уже о марксистской, проповедь в историческая действительности превращалась в разнуздание и деморализацию».

Для оздоровления государственной атмосферы Струве предлагал культивировать в народе и среди интеллигенции осознания ценностей государства и нации. Никакое государство не может выжить в нынешний век, а тем более вести успешную внешнюю политику без опоры на национальное сознание. «Национальная идея современной России — это примирение между властями и народом, который пробуждается к пониманию самого себя. Государство и нация должны органично соединиться».

Струве чувствовал — это может совершиться наиболее естественным образом на Балканах в ходе борьбы за национальное самоопределение славянских и православных народов в Австро-Венгерской и Османской империях.

Это наблюдение вернуло его к панславистскому рецепту демократизации русского национализма и сблизило с октябристами, также проповедывавшими панславизм и поставившими в центр своей кампании внешнюю и военную политику ради того, чтобы Дума приобрела большее влияние в имперских делах. Однако поддержка Струве объединения Германии как модели показывает — он недооценивал трудности, связанные с внедрением государственного национализма в многонациональной Российской империи, и не сознавал, насколько мало поднялись крестьяне над уровнем локализированного сознания.

Представление Струве о русской нации было близко к тому мировоззрению, которое все с большей самоуверенностью насаждалось торговой и промышленной буржуазией, особенно московской. Вначале предприниматели склонялись к одному мнению с октябристами, но вскоре поняли: их проблемы — например, налоговая реформа или демократизация местного управления — не будут решены до тех пор, пока этому противодействуют помещики, господствующие в «Союзе 17 октября». Две московские семьи, Рябушинские и Коноваловы, обе из староверов, взяли на себя инициативу по основанию новой открыто торговой политической партии, прогрессистов, и газеты «Утро России», чтобы исполнять роль рупора «Лопахиных, скупающих вишневые сады».

В речи по поводу 100-летней годовщины семейной фирмы А. И. Коновалов выразил кредо новой партии: «Для промышленности, как воздух, необходим плавный и спокойный ход политической жизни, обеспечение имущественных и личных интересов от произвольного их нарушения, нужны твердое право, законность, широкое просвещение в стране… Непосредственные интересы русской промышленности совпадают с заветным стремлением всего русского общества».

К 1914 году попытка использовать Думу как форум для создания нового, более демократичного имперского русского национализма в основном провалилась. Этнические конфликты, хотя временно затихшие, явно не ушли в прошлое. Вновь проявились социально-экономические противоречия, несколько затушеванные к 1905 году общей борьбой против самодержавия. Ни рабочие, ни крестьяне, участвовавшие в работе Думы, не были удовлетворены результатами своей деятельности. Подъем рабочего движения в 1912–1914 годах показал, что молодое, более грамотное и урбанизированное поколение рабочих ощущает себя отчужденным от системы и готово на любые проявления недовольства.

Со своей стороны общественность относилась к монархии с неприязнью и отвращением, вызванными косностью, продажностью и безнравственностью, что вскрыли — каждый по-своему — Азеф и Распутин. В результате десятилетия существования Думы и распространения серьезных газет общественность стала более информированной и в основном — хотя и не полностью — утратила чувство общих интересов с народом. В 1914 году рабочие Петербурга без поддержки других слоев общества поднялись на баррикады.

Первая мировая война

У режима и общественности оставался еще один, последний шанс, чтобы сделать шаг навстречу друг другу. Как и во всех воюющих странах, Первая мировая война исключительно высоко подняла политические ставки, делая необходимым сотрудничество различных социально-экономических групп. Нужды войны требовали беспрецедентной мобилизации промышленности и вызвали беспрецедентное вторжение внешнего мира в крестьянскую жизнь. Следовательно, война создавала новую возможность — и безотлагательную необходимость — полнее интегрировать в общество как рабочих, так и крестьян.

В августовские, 1914 года, дни пьянящего патриотизма Дума согласилась пойти на неопределенно долгий перерыв в работе на том основании, что депутатам лучше посвятить себя непосредственному участию в военных усилиях страны, чем выступать с речами в палате. На этой стадии патриотизм означал поддержку императора и правительства и не допускал ни создания каких-либо помех, ни даже критического контроля за деятельностью властей. Все социальные классы остро осознали свою причастность к России как к общему дому, который все призваны защищать. Настроение общества выразилось в переименовании столицы, Петербурга, в безупречно русский Петроград, в массовом изгнании людей с немецкими фамилиями (на деле часто евреев) из Москвы и во всеобщей шпиономании, затронувшей даже императрицу, которую все презрительно стали называть «эта немка».

Однако к весне 1915 года сотрудничество элит и режима было омрачено тяжелой ситуацией на фронте. Крупные потери, отчасти вызванные катастрофической нехваткой боеприпасов, и отступление из Польши посеяли сомнение в компетентности правительства и, соответственно, в его праве продолжать правление страной.

Потенциальный союзник — или противник — уже расправил крылья. Со времени начала войны по инициативе московского земства были образованы союзы, взявшие на себя заботу о раненых и больных, их эвакуацию с фронта и последующий уход. Во время кризиса с военными поставками два из таких союзов объединились в «Земгор» (комитет земского и городского союзов) под председательством беспартийного либерала, князя Георгия Львова. Новая организация оказывала помощь правительству в мобилизации трудовых ресурсов и размещении военных заказов, в этом ей содействовали военно-промышленные комитеты, учрежденные для надзора за конверсией гражданских предприятий и вовлечением их в военное производство. Здесь инициатива тоже исходила из Москвы, в частности от Рябушинского, и была рассчитана не только на увеличение выпуска продукции, но и на противостояние монополии государственных предприятий и петроградских синдикатов. Подлинное значение комитетов состояло в том, что те представляли все заинтересованные стороны: правительство, земства и муниципалитеты, работодателей и рабочих. Впервые — если не считать Думу — рабочие участвовали в публичных органах, имевших официальный статус.

Если бы эти ассоциации дополнялись образованием правительства, готового на полное сотрудничество, тогда стал бы возможен новый призыв к гражданскому патриотизму, к которому присоединились бы общественность и рабочие. Для достижения этой цели в августе 1915 года центристские партии Думы и Госсовет образовали так называемый «Прогрессивный блок», имевший большинство голосов в Думе и треть в Госсовете. «Прогрессивный блок» потребовал формирования «министерства общественного доверия» с включением членов Думы, опубликовал программу реформ, представлявшую собой манифест гражданского общества: полное равноправие крестьян, прекращение всей дискриминации по этническим и религиозным основаниям (включая меры по эмансипации евреев), амнистию политическим заключенным и узникам совести, гарантию прав рабочих, включая легализацию профсоюзов. Программа получила некоторую поддержку у отдельных министров, и какое-то время казалось, что «правительство общественного доверия» может быть сформировано.

Однако Николай II решил иначе и в сентябре приостановил работу Думы, уволил министров, поддерживавших «Прогрессивный блок», и объявил, что берет на себя командование армией. Таким образом, царь подменил современную гражданскую концепцию нации своей собственной, средневековой версией, согласно которой лично должен был вести войска к победе. Это очень характерно для его понимания монархии, но подобное решение для существующего порядка оказалось поистине катастрофичным.

Николай II не только упустил возможность укрепить гражданскую сторону правительства, но и ослабил собственное координационное влияние (необходимое самодержавной монархии), отправившись в Ставку, откуда трудно было поддерживать связь с министрами.

Дальше государственные дела шли все хуже. Николай часто менял состав правительства, частично по совету жены, вызвав серию перестановок, получивших известность как «министерская чехарда». Даже убежденные сторонники монархии начали приходить в отчаяние и поговаривать о возможности принудительного отречения от трона. Появились слухи, сопровождавшиеся намеками в газетах, что у Распутина связь с императрицей, или, еще хуже, что они вдвоем возглавляют придворную партию, пытающуюся вывести Россию из войны, заключив с Германией предательский сепаратный мир. В декабре 1916 года Распутин был убит небольшой группой заговорщиков, чьи политические взгляды объединялись только в одном: стремлении спасти монархию от монарха.

Тем временем «Земгор» расширил сферу своей ответственности, взявшись за организацию — помимо прочего — продовольственного снабжения. В 1916 году в речи перед земскими делегатами Львов заявил, что его организация представляет le pays reel,[15] при этом проявляя настоящую компетенцию и подлинный патриотизм, которого не хватает правительству. «Отечество в опасности… Режим не руководит государственным кораблем… И все же корабль твердо следует курсом, и работа на борту не прекратилась. Команда сохраняет порядок и самоконтроль. Мы не остановимся… У нас надежный рулевой — любовь к родине».

Существуют разногласия по поводу того, насколько эффективно в действительности добровольные организации помогали военной мобилизации, но как бы там ни было, политики, вовлеченные в их деятельность или участвовавшие в «Прогрессивном блоке», претендовали на монополию настоящего патриотизма и рассчитывали изолировать режим ввиду его пагубного влияния на военные усилия страны. На сессии Думы в ноябре 1916 года Милюков выдвинул ряд серьезных обвинений против правительства, сопровождая каждое вопросом: «Что это — глупость или измена?».

Ответ дал сам же Милюков: «А имеет ли какое-нибудь значение… с чем мы имеем дело, с глупостью или с изменой?.. Правительство упорно утверждает, что, организуя страну, мы организуем революцию и намеренно выбираем хаос и дезорганизацию».

Такова атмосфера, в которой протесты тех, кто стоял в очередях за хлебом в Петрограде, смогли привести к падению династии. Взаимные подозрения элит и режима вновь породили революцию и создали временный союз общественности и народа.

Глава 6 Революция 1917 года

1917 год все упростил, снес все многослойные наносы осадочного общества; отбросил сословия, классы, этносы и оставил простое противостояние: «белые» против «красных».

Нейтралитет между противостоящими сторонами был невозможен. Даже при том, что ни одна из сторон не сражалась за восстановление прежней самодержавной империи, их представления о России были несовместимы. «Белые» довели политику русификаторов до логического завершения, намереваясь создать государство с господствующим положением этнических русских: «Россия для русских!», «Россия единая и неделимая!». «Красные» боролись за социалистический порядок, за государство рабочих и крестьян, которое стало бы предвестником «пролетарского интернационализма».

В марте 1917 года, когда царский режим пал, его сменил не один режим, а два — наступило так называемое «двоевластие». Это было естественным результатом довоенного расклада политических сил, когда царь противостоял не одному оппоненту, а двум, общественности и народу. Подобная двойственность чрезвычайно затрудняла установление единой власти. Новое Временное правительство, состояло, главным образом, из членов Думы и добровольных организаций. Его глава, князь Георгий Львов, являлся председателем «Земгора», тогда как Павел Милюков, министр иностранных дел, и Александр Гучков, военный министр, были лидерами кадетов и октябристов, двух основных либеральных партий в Думе. В то же время Временное правительство не могло ссылаться на Думу как на легитимный источник власти, так как рабочие и крестьяне не признавали ее в таковом качестве. Вместо этого Временное правительство объявило себя наследником дела революции, пользующимся поддержкой и общественности, и народа. «Всеобщий революционный энтузиазм народа… и решимость Государственной Думы создали Временное правительство»: так гласила его первая прокламация.

Для преодоления двойственности Временное правительство намеревалось созвать Учредительное собрание, избранное на уже известных принципах. Оно также объявило политическую амнистию, пообещало ввести гражданские свободы, отменило полицейские силы и смертную казнь, в том числе в воинских частях. Таким образом, новое правительство лишилось какой-либо принудительной силы и стало зависимым от сохранения гармоничного союза народа и общественности, которому и приписывало свое появление на свет.

В течение нескольких последующих месяцев Временное правительство пыталось воплотить в жизнь свое представление о России, унаследованное от поколений интеллигенции и общественности, то есть России, как единой и патриотической нации, в которой рабочие, крестьяне и солдаты пользуются широкими гражданскими свободами и могут, насколько возможно, жить в собственных самоуправляющихся сообществах. Любая дискриминация по сословному, религиозному или этническому признаку запрещалась, что было необходимым предварительным условием для создания современного национального государства.

Разгар мировой войны одновременно являлся и лучшим, и худшим временем для осуществления этой задачи. Если решение и было возможно, то только при условии — правительству удастся убедить общественность и народ в том, насколько у обоих высоки ставки в этой войне. Таким образом, на протяжении всего периода существования Временного правительства важнейшими вопросами для него оставались: «Какую войну мы ведем?» и «Какие средства мы вправе использовать в ней?». Таким образом, на практике Временному правительству пришлось — хотя и с неохотой — принять на себя наследие империи, но без тех сил принуждения, которыми располагала империя.

Другой стороной «двоевластия» была сеть Советов. Как только очереди к продуктовым магазинам Петрограда стали превращаться в бушующие толпы, рабочие, припомнив свои недолговечные мечты 1905 года, начали стекаться к Таврическому дворцу, где заседала Дума, чтобы учредить по-настоящему свое представительное собрание. Инициатива исходила от рабочих, членов военно-промышленного комитета, а организационную форму новой власти придали петроградские меньшевики. 28 февраля на фабриках и в воинских казармах начались поспешные выборы, однако в некоторых местах затянувшиеся на несколько дней: ко второй половине марта в Петроградский Совет было избрано около трех тысяч делегатов, из которых две тысячи были солдаты, хотя количество рабочих в столице в несколько раз превышало количество солдат.

Можно с уверенностью сказать, что эти разношерстные собрания вызвали энтузиазм народа: они реально воплощали представление рабочих и крестьян о самоуправлении. Только уже по этой причине Временному правительству пришлось отнестись к собраниям народа со всей серьезностью. Но кроме того, правительство не имело силы, способной оказать на Советы сдерживающее воздействие, даже если бы оно и захотело это сделать. Сами же Советы в то время вовсе не проявляли желания брать на себя правительственную власть: согласно социалистической теории, случившееся являлось началом буржуазной эпохи, в течение которой представители народа должны исполнять роль бдительной оппозиции.

Важным вопросом в отношениях между Временным правительством и Советами оставался вопрос о войне — он определял те условия, в которых могла осуществиться какая-либо реформа. Кроме того, отношение к войне сказывалось и на отношении к образу новой России. Некоторое время казалось, между общественностью и народом возможен компромисс на базе того, что обновленная демократическая Россия сражается за идеалы, отличные от идеалов прежнего режима. Царская Россия воевала за проливы и панславянский город Константинополь, новый режим отказался от империалистических целей и вел чисто оборонительную войну, в то же время пытаясь вступить в переговоры о мире «без аннексий и контрибуций». Компромисс, получивший известность как «революционное оборончество», имел огромное значение, так как без него не мог осуществиться союз общественности и народа.

Первым испытанием этого союза стала апрельская нота Милюкова союзникам, в которой говорилось, что Временное правительство все же не отказалось от аннексионистских целей в войне. Еще более серьезная проверка произошла в июне в связи с массивным наступлением на фронте, которое многие солдаты считали несовместимым с концепцией чисто оборонительной войны. В результате третьего испытания, связанного с августовским мятежом Корнилова, компромисс, наконец, лопнул — в самой наглядной форме поднял проблему власти и дисциплины, необходимых в армии для продолжения боевых действий. Здесь все опять сводилось к упрощению: чтобы продолжать войну, Временное правительство не могло не принять на себя наследие империи, даже против своей воли.

За то время, когда компромисс продолжался, Временное правительство все же допустило учреждение широкого круга представительных институтов, выражающих интересы рабочих, крестьян и солдат. Впрочем, иного выбора и не было, так как Временное правительство не могло воспрепятствовать их появлению, но зато пыталось побудить их работать ради создания новой России. Рабочие получили восьмичасовой рабочий день и перспективу большего влияния на внутреннюю жизнь предприятий — «рабочий контроль». Власти пообещали крестьянам провести земельную реформу и дать право на самоуправление в деревнях. Солдаты должны были получить право на участие в управлении своими подразделениями вне боевых действий. Нерусским народам пообещали самоопределение. Воплотить все эти обещания в жизнь и придать им законную форму предстояло Учредительному собранию.

Однако Временное правительство постоянно откладывало созыв Учредительного собрания. И эта задержка, в конце концов, оказалась роковой для складывающегося союза новой России. Колебания показывали, что взаимное недоверие между общественностью и народом, усилившееся событиями 1905–1906 годов, вовсе не исчезло. Более того, с уходом в прошлое царского режима оно обнажилось еще сильнее. Временное правительство считало себя обязанным принять полную ответственность за империю, то есть, по сути, заменить царский режим. Кадетская партия, в которой царское правительство видело союзника террористов, подрывающих устои России, теперь считала себя основным гарантом целостности Российского государства. После того как народное недовольство вытеснило кадетов из правительства, логика событий подтолкнула даже лидеров Советов, эсеров и меньшевиков к компромиссу с неоимпериализмом, ценой которого стал раскол внутри их собственных партий, оказавшийся впоследствии роковым.

Между тем надежды и чаяния народа, находившие выражение через его собственные институты и поддерживаемые большевиками, оказались несовместимыми с ведением какой-либо войны или — по сути — с продолжавшимся существованием центральной власти в любой форме. Империя, на короткое время доставшаяся в наследство Временному правительству, распалась, погрузив Россию в пучину гражданской войны, из которой страна смогла выйти только с появлением новой, еще более суровой и жестокой имперской власти.

Солдаты

Положение солдат в 1917 году разительно отличалось от положения в 1905 году. Их стало намного больше, а три с половиной года войны помогли преодолению отчужденности от остального населения. Теперь солдаты стали частью народа как целого, частью, оказавшейся на фронте. В особенности это касалось войск, размещенных в городских гарнизонах: многие солдаты были новобранцами, проходящими подготовку и еще не вполне освоившимися в непривычной воинской жизни с ее дисциплиной.

Трудно оценить чувства крестьян к стране, воевать за которую они пошли в 1914 году. Приказ о мобилизации в общем был встречен без недовольства, но генерал Данилов, ведавший вопросами призыва, объяснял это скорее привычкой к послушанию, чем сознательным патриотизмом. «Русский народ оказался психологически к войне неподготовленным. Главная масса его, крестьянство, едва ли отдавало себе ясный отчет, зачем его зовут на войну. Цели войны были ему неясны».

Огромные расстояния, этническая разнородность и плохие средства сообщения не позволяли, на его взгляд, оценить единство своей родины. «Мы вятские, тульские, пермские, до нас немец не дойдет» — вот в чем выражалось их отношение к происходящему.

С другой стороны, генерал Головин считал, что антипатриотические настроения среди солдат широко распространились лишь позже, во время бурных событий 1917 года. На его взгляд, энтузиазм, с которым крестьяне откликнулись на мобилизацию в 1914 году, указывает на искренность и глубину их патриотизма, хотя и примитивного и неоформленного. «Формула „За веру, царя и отечество“ была для русских народных масс в 1914 году своего рода политическим обрядом».

Один современный этнограф, изучавший то время, пришел к выводу: хотя к 1914 году у крестьян и появилось национальное сознание, для подавляющего большинства «родина» оставалась синонимом той местности, с которой было связано что-то личное, и зачастую не простиралась дальше ближайшего городка.

Тем не менее, как мы уже видели, крестьянский патриотизм начал все менее связываться с Верой, Царем и Отечеством и с определенной — часто ограниченной — местностью и начал все больше фиксироваться на широком представлении о русской нации, ее этническом и религиозном разнообразии и общественных и государственных институтах. Скорее всего, война значительно ускорила эту эволюцию. Основную часть армии составляло более молодое поколение крестьян, зачастую грамотных: сражаясь бок о бок со своими товарищами из других частей империи, они привыкали к противопоставлению «России» и «Германии». Во время войны опыт сражений с врагом способствовал развитию национального чувства и окрашивал его окопным братством и презрением к надменным офицерам и вообще ко всем тем, кто ведет «легкую» жизнь в тылу и богатеет на крови и несчастьях людей. Что касается традиционной преданности царю, то на нее сильно повлияли как события 1905 года, так и распространявшиеся в военные годы слухи об ошибках и даже измене самых верхов власти. Во время мятежа 20-го Сибирского стрелкового полка в декабре 1916 года солдаты кричали офицерам: «Командиры все предатели… Царь окружил себя германцами и губит Россию!»

Развитие патриотизма объясняет, почему конец монархии не привел прямо к развалу армии. Наоборот, как показывают исследования Аллана Уайлдмана, образование солдатских комитетов весной 1917 года оказалось не симптомом слома власти, а скорее попыткой сторонников новых Советов взять под свой контроль немногочисленные мятежные подразделения, особенно из крупных гарнизонов в городах, и перестроить армию на базе обновленного патриотизма. Приказ № 1, изданный Петроградским Советом 1 марта, стал попыткой примирения воинской дисциплины с низовой демократией — он призывал солдат учреждать собственные выборные комитеты для управления всеми делами подразделения за исключением боевых действий, на время которых признавалась власть офицеров.

Это был всего лишь компромисс между мятежными войсками в Петрограде и властями, но этот компромисс тут же получил огромную популярность. Слухи о Приказе № 1 распространялись со скоростью лесного пожара, и как только солдаты узнавали о нем, то начинали настаивать на его незамедлительном применении. Во многих частях они расширяли предоставленные права и даже избирали офицеров, что вовсе не было предусмотрено. Но даже в таких подразделениях вскоре укоренялся новый порядок и устанавливался определенный режим. Например, в Измайловском полку избранный командир был наделен «всей полнотой власти», что подразумевало ответственность за боевую подготовку и распределение бытовых обязанностей. Регулярные собрания солдатских комитетов проявляли живой интерес к экономической жизни полка: в присутствии представителей комитета вскрывалась полковая касса и заслушивались отчеты о последних расходах. Таким образом, власть, предоставленную Приказом № 1, можно считать расширением власти традиционной солдатской артели.

Весной 1917 года патриотизм рядового солдата складывался из противоречивых чувств. Некоторые полковые комитеты приняли резолюции, обещавшие «разделаться с Вильгельмом» лучше, чем это делала прежняя «армия рабов». С другой стороны, многие солдаты не переставали лелеять надежду, что отречение царя и отказ от империалистической войны приведут к немедленному миру. Федор Степун, демократически настроенный офицер, в доверительном разговоре с солдатами называл их своими «боевыми товарищами», но те возразили: «Как же так, ваше благородие — вышла свобода. В Питере вышел приказ о замирении, потому нам чужого добра не нужно. Замирение — значит вертай домой: нас там жены и дети ждут». Для других падение царского режима означало удовлетворение требований земли, что было еще одной причиной желать мира: «К чему нам напоследок в Галиции пропадать, когда дома землю делить будут».

Один офицер Павловского полка в своем дневнике с горечью отмечал разобщенность русских, которая после уничтожения царского режима стала очевидной в отношениях между офицерами и солдатами. «Между нами и ими пропасть, которую нельзя перешагнуть. Как бы они ни относились лично к отдельным офицерам, мы остаемся в их глазах барами. Когда мы говорим о народе, мы разумеем нацию, когда они говорят о нем, то разумеют демократические низы. В их глазах произошла не политическая, а социальная революция, от которой мы, по их мнению, проиграли, а они выиграли… Общего языка нам не найти. Вот проклятое наследие старого порядка».

Военный министр, а затем глава правительства, Александр Керенский, пытался оживить боевой дух армии созданием «ударных батальонов», представлявших собой новую демократическую гвардию, и переходом в крупномасштабное наступление. Керенскому представлялась революционная нация, поднявшаяся с оружием в руках и вдохновленная падением старого режима; в его глазах общественность и народ были объединены в одно целое и не обременены взаимным отчуждением старого времени. Керенский совершал спонтанные поездки на линию фронта, посещал воинские части и вдохновлял солдат своими идеями, хотя трудно сказать, как долго жил энтузиазм после отъезда «звезды».

Его представление о новом национальном единстве не воплотилось на практике. Наступление, предпринятое в июне, успешно развивалось на некоторых участках фронта в течение нескольких дней. Но почти повсюду солдатские комитеты развернули дискуссии о том, нужно ли повиноваться приказам о наступлении, а некоторые сразу же отвергли их. В одном батальонном комитете солдат воскликнул: «Товарищи! На чьей же мы земле? Мы не аннексионисты, и правительство наше говорит: „Без аннексий и контрибуций“. Давайте отдадим австрийцам их землю и вернемся к нашим границам. Но если они попытаются идти дальше — только через наши трупы!» Комитет решил: «Своего не дадим, чужого не хотим».

В таких условиях наступление захлебнулось, а офицерам пришлось иметь дело с волной неподчинения.

Попытка Керенского объединить общественность и народ в порыве агрессивного патриотизма провалилась. Наоборот, она ускорила кризис, подвергший армию суровому испытанию и подготовивший путь к ее полному распаду. Корниловский мятеж еще более углубил этот кризис, выявив все противоречия «революционного оборончества».

Назначенный главнокомандующим в начале июля, генерал Лавр Корнилов был готов мириться с существованием солдатских комитетов, но хотел ослабить их реальное влияние запрещением всех фронтовых митингов и собраний, а также восстановлением полноты офицерской власти, включая смертную казнь. Керенский соглашался с ним, хотя, должно быть, понимал, что осуществление этой программы разрушит тот хрупкий компромисс, который удавалось поддерживать с большим трудом, лавируя между требованиями войны и давлением снизу. Керенский восседал сразу на двух стульях, которые все дальше и дальше отдалялись друг от друга. В августе Корнилов, пользуясь сложным положением премьер-министра, двинул элитные войска с фронта на Петроград с намерением ввести чрезвычайное положение и установить военное правительство. На полпути части остановили рабочие-железнодорожники, и Керенский, наконец, выбрал один из стульев — отстранил Корнилова от должности и отдал приказ об его аресте за измену.

Двоевластие распалось: Временное правительство и руководство Советов оказались зажатыми между генералами, желавшими продолжения войны, и общим настроением народа, все больше отождествлявшим войну с предлогом для продолжения существования эксплуататорского и репрессивного аппарата бывшей империи. Конфронтация общественности и народа сменилась конфронтацией империи и народа. Группа солдат на румынском фронте поставила перед офицерами вопрос: «Ради чего наши братья сбросили Николая II, и зачем солдаты поставили Керенского, если не для того, чтобы поскорее закончить войну?»

В связи с обещаниями большевиков прекратить войну осенью все больше и больше армейских комитетов или избирали большевиков, или отстранялись от дел на массовых митингах, которыми руководили либо большевистские агитаторы, либо представители военно-революционных комитетов, настроенные на свержение Временного правительства и окончание войны. Своим успехом большевики были обязаны широко распространенному мнению, что Временное правительство и верхушка Советов — это всего лишь старый режим в новом обличье, и единственный способ обеспечить интересы рабочих и крестьян — объявить об одностороннем выходе из войны, оставить фронт, вернуться домой и захватить землю. Революционная ситуация быстро заменяла национальный патриотизм узкоместным сознанием. Армия превращалась в рыхлый конгломерат сходок, каждая из которых была готова идти своим путем.

Захват власти большевиками в октябре узаконивал эти устремления. Объявив о прекращении огня и проведя закон о передаче земли деревенским комитетам, новое Советское правительство одобрило возврат к местничеству и разрешило солдатам в массовом порядке делать то, что те уже начали делать индивидуально: покидать фронт, возвращаться в деревню, чтобы принять участие в перераспределении земли. «Пролетарский интернационализм» начался на шаткой основе нового узкоместного сознания.

Рабочие

Опыт 1905 года, Дума и мировая война убедили большинство рабочих, что, направляя свои требования в официальные институты, они вряд ли добьются каких-либо изменений к лучшему. Капитализм и самодержавие представлялись частью одной безжалостной, карательной силовой структуры, и рабочие не испытывали уважения ни к закону, ни к частной собственности, ни к парламентским процедурам.

В прошлом они добивались успеха, лишь когда устанавливали собственные институты на основе всеобщей рабочей солидарности и боролись против нанимателей и правительства. Социалистическая интеллигенция воспринималась ими в качестве полезных руководителей, но рабочие со скептицизмом относились к ее преданности их делу, осуждали за безответственную фракционность, постоянно угрожавшую ослабить их солидарность.

В ходе Февральской революции рабочие, независимо от партийной принадлежности, сначала в Петрограде, а затем и по всей стране, поспешили восстановить те институты, которые — на их взгляд — обеспечили наибольший успех в 1905 году, — Советы. При этом ни одна из социалистических партий не рассматривала Советы в качестве острия пролетарского движения.

Тем не менее лидеры социалистов, прежде всего меньшевики, взяли на себя инициативу в их организации, почувствовав, насколько эти организационные формы популярны среди рабочих. 27 февраля социалисты вместе с только что выпущенными из тюрьмы рабочими, членами Военно-промышленного комитета, двинулись к Таврическому дворцу и создали Временный исполнительный комитет Совета рабочих депутатов. Новый комитет обратился с призывом провести выборы из расчета один депутат от одной тысячи рабочих и один — от одной армейской роты, а также объявил: «Совет рабочих депутатов, заседающих в Государственной Думе, ставит своей основной задачей организацию народных сил и борьбу за окончательное упрочение политической свободы и народного правления в России… Все вместе, общими силами, будем бороться за полное устранение старого правительства и созыв Учредительного собрания, избранного на основе всеобщего, тайного, прямого и равного избирательного права».

Новый Совет отличался тем, что возник в ситуации, когда революция уже одержала победу и, таким образом, с самого начала стал как органом власти, так и органом революции. Совет не стал брать на себя всю правительственную ответственность, но заключил соглашение с Временным правительством о поддержке на условиях объявления политической амнистии, провозглашения гражданских свобод, ведения строго оборонительной войны и подготовки к созыву Учредительного собрания. Более того, в отличие от 1905 года, Советам было что защищать. Эта доля ответственности стала новым грузом для лидеров Советов, стремившихся поддержать институты, созданные Февральской революцией, и не позволить их уничтожить ни контрреволюции, ни безответственным стихийным действиям.

Под давлением новой ответственности в работе Исполнительного комитета с самого начала появилась тенденция к превращению его в бюрократическую структуру. Согласно общей договоренности, основные социалистические партии могли назначить в Исполком собственных представителей, и позже подобная практика установилась в других городах. Тенденция к бюрократизации подкреплялась хаотичной природой дебатов на пленарных заседаниях Совета, куда рабочие и солдаты могли приходить и откуда могли выходить без всякого ограничения. Как свидетельствовал меньшевик Н. Н. Суханов, «затем толпа стоящих настолько погустела, что пробраться через нее было трудно, и стоящие настолько заполнили все промежутки, что владельцы стульев также бросали их, и весь зал, кроме первых рядов, стоял беспорядочной толпой, вытягивая шеи… Через несколько часов стулья уже совсем исчезли из залы, чтобы не занимали места, и люди стояли, обливаясь потом, вплотную друг к другу; „президиум“ же стоял на столе, причем на плечах председателя висела целая толпа взобравшихся на стол инициативных людей, мешая ему руководить собранием».

Это было нечто вроде политического самообразования — получение информации о событиях, распознавание различных политических мнений, формулирование и принятие резолюций, — но вряд ли можно было полагаться на столь массовые собрания в принятии решений, когда революционная ситуация изменялась столь быстро. Поэтому Исполком был вынужден принимать решения по собственной инициативе. Держа Исполком под контролем, в Советах с самого начала доминировали социалистические партии: на ранней стадии — меньшевики и эсеры, позднее, по мере роста народного недовольства, — большевики.

В течение нескольких первых недель Советы образовались во всех крупных городах России и большинстве небольших, а также во многих селах. Иногда, как в Петрограде, это были объединенные Советы рабочих и солдат; иногда, как в Москве, действовали независимо. Большинство рабочих на этой стадии стремились ко всеобщей пролетарской солидарности, но различные социалистические группы, присутствовавшие в том или ином городе, обычно договаривались между собой о председательстве в Исполкоме, а затем делали так, чтобы собрания одобряли решение.

Советы основывались на низовых организациях, фабричных и заводских комитетах, организовывавших выборы на отдельных предприятиях. Эти комитеты возникали из неформальных стачкомов, активно действовавших в феврале-марте 1917 года и продолжавших и в последующий период оказывать нажим на предпринимателей, Советы и правительство для удовлетворения нужд рабочих. В Петрограде стачкомы были узаконены соглашением городского совета предпринимателей 10 марта. По этому соглашению они: а) представляли рабочих в переговорах с нанимателем; б) выражали мнение рабочих по вопросам общественной жизни; в) решали проблемы, возникающие в отношениях между самими рабочими. Когда Советы попадали под влияние политических партий, рабочие обычно обращались к стачкомам для прямого выражения своих интересов, так что стачкомы все более становились оплотами пролетарского радикализма. В отдельных случаях рабочие даже не дожидались формирования выборного стачкома, а принимали решения на массовых митингах. Мастеров призывали к ответу перед рабочими за их поведение.

На текстильной фабрике Торнтона в Петрограде мастеров сажали на стол и заставляли отвечать на вопросы собравшихся. На Путиловском заводе ненавистному мастеру накидывали на голову мешок, сажали в тачку и вывозили за проходную, чтобы выбросить на улицу или даже в ближайшую реку. Вся процедура напоминала деревенский самосуд с его ритуальным унижением.

Фабрично-заводские комитеты возглавили и кампанию за восьмичасовой рабочий день, который вводили на предприятиях явочным порядком. Наниматели, вынужденные мириться с желанием рабочих, в этом вопросе уступили достаточно быстро. Затем наступило время более серьезных конфликтов — за управление отдельными предприятиями. В течение лета усилился экономический кризис: резко возросла инфляция, наметились перебои в поставках топлива, сырья и запасных частей, ослабела рабочая дисциплина. Предприниматели сокращали выпуск продукции и даже полностью закрывали предприятия. Рабочие, подозревая, что хозяева всего лишь хотят увеличить прибыль, требовали права проверять отчетность и устанавливать «рабочий контроль» за производством.

В июне 1917 года директор машиностроительного завода Лангеципена в Петрограде объявил о предстоящем закрытии из-за падения производительности труда, недостатка доходов и нехватки топлива и сырья. Заводской комитет в ответ принял решение, согласно которому «ни продукция, ни сырье не подлежат вывозу с завода без разрешения комитета». Кроме того, «никакой приказ администрации не является действительным без санкции заводского комитета».

Столь радикальное падение доверия между рабочими и предпринимателями отражало тот факт, что самодержавие и капитализм в России были тесно связаны друг с другом, и вопросы классовой борьбы автоматически смешивались с политическими конфликтами. В большинстве воюющих стран вопросы, связанные с военными прибылями, решались (не всегда успешно) государством, но в России в 1917 году промышленники категорически отвергали вмешательство государства, считая, что правительство уже попало под контроль Советов.

Из всех рабочих организаций именно фабрично-заводские комитеты оказались наиболее радикальными в том смысле, что они раньше всех и более последовательным образом выступали против компромиссов, во имя национального единства предлагаемых Временным правительством при частичной поддержке вождей Советов. Возможно, этот радикализм стал результатом близости заводских комитетов к непосредственным местам работы и, таким образом, отражал растущую тревогу рабочих по поводу ухудшений условий труда и угрозы потери работы. Некоторые из комитетов разделяли взгляды синдикалистов, видя будущую российскую промышленность как федерацию самоуправляющихся предприятий. Однако там, где подобные идеи пытались воплотить в реальной жизни, это диктовалось не теоретическими причинами, а жестокой необходимостью — перспективой закрытия или массового увольнения.

Конфликты на промышленных предприятиях ставили входивших во Временное правительство меньшевиков перед суровой дилеммой. Преданные делу рабочего класса, многие из них, тем не менее, понимали, что в данный момент первейшей задачей рабочих должна быть поддержка нового социального порядка, которому угрожает продолжение классовой борьбы. В июне министр труда М. И. Скобелев призвал рабочих не расстраивать производство забастовками и не добиваться от предпринимателей повышения заработной платы с помощью угроз, так как это «дезорганизует промышленность и опустошает казну». В августе Скобелев выступил с еще более жестким циркуляром, которым подтверждалось право фабричной администрации самой решать вопросы занятости и разрешалось штрафовать рабочих за участие в митингах, проводимых в рабочее время. Большинство рабочих расценили эти предостережения как предательство своей борьбы и стали еще больше симпатизировать большевистским призывам к захвату власти на предприятиях.

В июне петроградский съезд фабрично-заводских комитетов принял однозначно большевистскую резолюцию и призвал рабочих захватывать власть в свои руки. В резолюции также содержалось обращение к рабочим самим регулировать производство и распределение товаров и «не останавливаться перед переходом в руки народа большей части прибылей, дохода и имущества крупнейших и крупных банковых, финансовых… магнатов капиталистического хозяйства».

Недоверие между общественностью и рабочими подогревал также и вопрос о войне, обострившийся летом — осенью 1917 года. Уже в апреле заводской комитет Петроградского оптического завода принял резолюцию, провозгласившую: «Мы не хотим проливать кровь ради Милюкова и К°, сотрудничающих с капиталистическими угнетателями всех стран».

Более серьезное событие произошло в начале июля, когда 1-й пулеметный полк, получивший приказ о направлении на фронт, отказался покинуть Петроград. Рабочие, заполнившие центр города, потребовали, чтобы Советы взяли всю власть в свои руки, отказались от поддержки Временного правительства и объявили о прекращении войны. Когда Виктор Чернов, лидер эсеров, стал настаивать на сдержанности, кто-то из толпы крикнул: «Бери власть, когда тебе ее дают, сукин сын!» Для разгона демонстрации правительство ввело в город регулярные части: около трехсот человек погибло, что даже превысило число жертв «Кровавого воскресенья». События начала июля наглядно доказали веру рабочих в Советы и одновременно утрату доверия к лидерам этих Советов.

Самыми воинственными рабочими организациями 1917 года были заводские военные отряды или, как их потом называли, Красная Гвардия. Как и Советы, они возникли в февральские дни, когда солдатское восстание позволило рабочим приобрести оружие в большом количестве. 2 марта 1886 года на территории «Электрической компании» появилось подразделение из 45 добровольцев с сотником во главе. Члены подразделения носили красные нарукавные повязки, имели пропуска, выданные заводским комитетом, и получали деньги за патрулирование на предприятии.

Впоследствии этот пример получил широкое распространение, а так как Временному правительству не удалось создать эффективную гражданскую милицию на смену прежней полиции, то рабочие отряды вскоре стали единственной серьезной вооруженной силой на улицах городов. И все же социалистические партии не спешили установить с ними деловые отношения. Даже большевики с подозрением относились к самодеятельным отрядам, не находящимся под их прямым руководством. Во время и после мятежа Корнилова, для защиты от возможных провокаций контрреволюции, Советы, все более попадавшие под влияние большевиков, начали создавать сеть полувоенных организаций — военнореволюционных комитетов, чтобы подчинить себе Красную Гвардию. В ходе октябрьских событий в Петрограде и других городах Красная Гвардия сыграла решающую роль в захвате и защите жизненно важных стратегических пунктов.

Таким образом, базовые рабочие организации имели огромное значение в возбуждении массового недовольства Временным правительством, и лидеры Советов, в конце концов, пошли на союз с ними. Они также составляли большую часть тех относительно немногочисленных сил, которые и захватили власть в октябре.

Крестьяне

С отречением царя у крестьян появились возможности, о которых столетиями приходилось лишь мечтать: сбросить с шеи ярмо власти и вести свои дела самостоятельно, себе во благо. Когда известие о Февральской революции достигло сельской местности, во многих деревнях прошли сходы с обсуждением того, что делать дальше. Зачастую эти собрания, стремясь держаться в русле времени, проходили с приглашением женщин, школьных учителей, фельдшеров и священников. Война значительно расширила кругозор крестьян, причем не только тех, кто попал на фронт, но и оставшихся в тылу — теперь им приходилось поставлять лошадей для кавалерии, принимать беженцев и военнопленных. Крестьянам было что обсудить: ход войны, позицию дворянства, цены на продовольствие. От слов они довольно быстро переходили к делу, на волостном уровне заменяя прежних чиновников своими назначенцами.

В течение нескольких ближайших месяцев волна крестьянских действий, получившая импульс от деревенских сходов, постепенно затопила недавно созданные институты Временного правительства, с помощью которых оно пыталось навести порядок в местном управлении, решать земельные вопросы и обеспечивать поставки продовольствия. Земства, созданные в волостях согласно закону 1916 года, крестьяне то обходили, то сами брали в свои руки.

Так, в деревне Беклемишево Симбирской губернии землевладелец Сергей Руднев узнал, что крестьянские депутаты волостного земства во всем полагаются на сельских старост. «Гласные обсуждают, „преют“, но когда дело доходит до решений, то председатель каждый раз спрашивает: „Ну что, старосты, как вы думаете?“ Старосты, не спеша, толкуют между собой и, наконец, найдя общее решение, говорят его, а если они столковаться не могут, то им предлагается спросить свои сельские сходы и на следующее земское собрание привезти решение».

Даже на уездном и губернском уровне с исчезновением губернатора и полиции влиянием начинали пользоваться выборные крестьянские комитеты, или «комитеты народной власти», выражавшие свои мнения там, где прежде всегда господствовало государство. Крестьянские комитеты полностью игнорировали земства, а порой просто захватывали уездные и губернские земельные комитеты, учрежденные Временным правительством для подготовки предложений по земельной реформе для Учредительного собрания. В связи с тем, что прежние крестьянские институты всегда являлись сегрегированными, эти комитеты и теперь имели тенденцию выражать только узко понимаемые интересы крестьян и не проявляли никакого внимания к нуждам других сельских жителей. Некоторые действовали как автономные органы местного управления по сельскохозяйственным и продовольственным вопросам. Так, например, один комитет в Самаре был согласен признать комиссара Временного правительства только при условии, что тот будет избран для исполнения «воли народного комитета», которому обязан полностью подчиняться.

На протяжении весны и лета новые крестьянские органы постепенно теряли доверие к нерешительной и половинчатой политике Временного правительства в решении аграрных проблем. Некоторые крестьянские комитеты брали под свой контроль частные земельные владения, запрещая их продажу, устанавливая жесткие правила на аренду и занимаясь распределением семян, инвентаря, домашнего скота и военнопленных.

Князь Сергей Трубецкой, имевший поместье Бегичево под Москвой, узнал, что «местный земельный комитет, считая Бегичево уже своим, мешал что-либо продавать из имения, хотя бы из урожая или приплода, но при этом требовал, чтобы хозяйственный размах не уменьшался. Заработная плата росла, производительность труда катастрофически падала. Земельный комитет требовал, чтобы все расходы по имению покрывались не из доходов, а извне: „Берите деньги из банка!“ Понятно, нормально хозяйничать в таких условиях, даже при полном желании, сделалось совершенно невозможно».

Как правильно понял Трубецкой, многие земельные комитеты не просто старались улучшить снабжение продовольствием — они сознательно готовили почву для конфискации и перераспределения всех частных земель на общинных началах. Некоторые крестьянские собрания с самого начала не делали секрета из своих намерений.

Уже в марте крестьянское собрание Самарской губернии постановило: «Частная собственность на землю должна быть уничтожена. Ни продажи земли, ни сдачи в аренду, ни закладов не должно быть. Все земли, удельные, монастырские, церковные, частновладельческие и прочие, должны быть переданы в руки трудового народа. Право на землю имеет только тот, кто на ней работает».

Один делегат сказал: «Я считаю, земля означает свободу. Неправильно платить помещикам за землю. Стоит ли ждать Учредительного собрания?.. Земельный вопрос нужно решить сейчас, и нам не следует слепо доверять политическим партиям».

14 мая один сельский сход в Воронежской губернии приняло резолюцию, согласно которой «вся земля должна быть незамедлительно передана трудовому народу без всякого выкупа. Это следует сделать сейчас, не дожидаясь Учредительного собрания. Народ, пострадавший от войны, должен пользоваться плодами революции». В резолюции осторожно говорилось: «Окончательное решение земельного вопроса остается за Учредительным собранием», но подразумевалось, что если передача земли состоится раньше, то владение ею будет законным.

Партия социалистов-революционеров всегда призывала крестьянские общины к захвату частных земельных владений и перераспределению. Воссозданный Всероссийский Крестьянский Союз занял ту же позицию и на своем первом съезде в мае призвал к «передаче всей земли… во владение народа для свободного и справедливого использования».

По злой иронии судьбы лидер эсеров, Виктор Чернов, теперь не только оказался во Временном правительстве, но и стал министром сельского хозяйства, отвечающим за этот вопрос. Как и его коллега Скобелев из Министерства труда, Чернов оказался перед мучительной дилеммой, получив возможность выполнить собственную программу. При всем желании удовлетворить крестьянский голод на землю, он опасался, что кардинальные решения приведут к волнениям и столкновениям, нарушат поставки продовольствия в города и армию, создадут угрозу рынку и взорвут хрупкий союз общественности и народа. В июле Чернов попытался пойти на компромисс, дав разрешение местным земельным комитетам взять под контроль «плохо используемую землю», но тут же попал в унизительное положение, когда циркуляр вступил в противоречие с инструкцией министра внутренних дел Церетели, требовавшей от губернских комиссаров «наказывать за призывы к захвату земли со всей строгостью закона».

Не найдя поддержки у Временного правительства, крестьяне постепенно перешли к односторонним действиям. В первые месяцы существования нового режима они довольствовались тем, что рубили помещичий лес, пасли скот на частных пастбищах и ограничивали арендную плату за пользование землей. Подобные действия почти всегда подкреплялись решениями сельских или волостных сходов: ведь для их успеха требовалась солидарность. Однако летом и осенью крестьяне перешли к более активному, иногда с применением насилия, осуществлению тех прав, которые считали неотъемлемо своими: скашивали частные луга, собирали урожай на полях помещика, конфисковывали его орудия труда и скот, а затем переходили к формальной экспроприации земли и изгнанию помещика из деревни. Случаи, когда землевладельцу удавалось получить помощь властей для защиты своей собственности и себя самого, были крайне редки.

Такие прямые действия стали обычным явлением в Центральночерноземном районе и в Среднем Поволжье, где крестьяне особенно сильно зависели от сельского хозяйства. Неспокойной была обстановка также в Белоруссии и Право-бережной Украине, возможно, из-за близости к фронту — волнения нередко вспыхивали после возвращения дезертировавших солдат. Почти повсеместно прямые действия начинались с сельского схода, и многие общины настаивали на обязательном участии всех взрослых мужчин, частично для того, чтобы как можно шире распространить «круговую поруку» на случай репрессий, частично, чтобы обеспечить равноправное перераспределение захваченной земли. «Отвечать — так всем», — обычно говорили крестьяне.

По словам историка крестьянского движения в 1917 году, Орландо Файджеса, «затем, в назначенное время, крестьяне с повозками собирались у церкви и шли к помещичьей усадьбе, вооружившись ружьями, вилами, топорами и всем, что попадало под руку. Помещика и управляющего — если те еще не сбежали — хватали и принуждали подписать документ о передаче собственности поместья под контроль деревенского комитета. Крестьяне грузили на телеги все, что находили в амбарах, угоняли скот, оставляя только предметы личного пользования помещика и его семьи. Крупный сельскохозяйственный инвентарь и уборочные машины, как, например, сеялки, которыми крестьяне не умели пользоваться или не могли забрать с собой, обычно оставляли на месте или ломали».

Важно отметить, что у крестьян существовала собственная процедура экспроприации, которую они считали законной. В некоторых деревнях даже те, кого раньше считали «чужими», вовлекались в процесс передела собственности с получением своего надела при условии, что они будут обрабатывать землю, не прибегая к наемному труду. К таковым относились сами помещики, священники и некоторые другие категории сельских жителей. Однако многое зависело от конкретных условий. В отдельных районах, особенно Центральночерноземном и Среднем Поволжье, помещичьи дома, хозяйственные постройки намеренно уничтожались, а все движимое имущество конфисковывалось. Помещика и его семью обычно мирно отвозили на ближайшую железнодорожную станцию, но если те сопротивлялись или пытались вызвать помощь, их вполне могли убить. По сообщениям из Пензенской губернии, в течение только сентября и октября была уничтожена 1/5 всех помещичьих усадеб. Перед лицом такого давления многие землевладельцы, естественно, покидали поместья, нередко провожаемые или сопровождаемые домашней прислугой.

После экспроприации происходило частичное или полное перераспределение земли. Это характерно даже для тех общин, где перераспределение не происходило на протяжении многих десятков лет. Таким образом, революция действительно укрепляла общинную практику. Экспроприации и включению в общинный надел подвергалась также земля так называемых «столыпинских крестьян» и тех, кто раньше купил дополнительные участки. Благодаря всему этому поляризация на бедных и богатых, продолжавшаяся несколько десятилетий, не только прекратилась, но и повернулась вспять. В некоторых районах, особенно в Поволжье, имел место так называемый «черный передел»: все земли, включая крестьянские наделы, сливались в общий фонд для последующего перераспределения. Количество земли на каждый двор рассчитывалось либо «по едокам», то есть по числу тех, кого нужно кормить, либо «по труду», то есть по числу рабочих рук, способных обрабатывать полученные участки.

В целом волнения 1917 года дали крестьянам то, чего они желали. Общинные институты, свободные от надзора полиции и бюрократии, взяли землю в свои руки и провели перераспределение. Общинные собрания, под каким бы названием они ни выступали — «сельский совет», «земельный комитет» или просто «мир», — получили власть на селе. Это оказалось совсем не то, что планировали большевики, но они санкционировали такой ход дел в октябре и до окончания гражданской войны мало что могли предпринять для изменения подобного положения.

* * *

Таким образом, в городах, в армии и на селе мы видим, как попытки создания нового гражданского патриотизма, основанного на союзе масс и общественности, терпели провал под давлением снизу, со стороны солдат, рабочих и крестьян, спешащих получить реальные выгоды и навязать свою политическую волю институтам, которые в прошлом оставались безучастными к их проблемам. Особенно остро этот процесс происходил в армии, где солдаты подчиняли себе новые комитеты, и части шли дальше, к мятежам и дезертирству. В городах наиболее эффективными оказались низовые организации, фабричные и заводские комитеты и Красная Гвардия, снизу делающие Советы радикальными. В сельской местности крестьяне поначалу препятствовали новым институтам, созданным Временным правительством, затем взяли их в свои руки и перешли к прямым действиям, узаконенным решениями сельских сходов. Во всех случаях наложение политических и экономических конфликтов на глубоко укоренившуюся культурную отчужденность порождало непреодолимую поляризацию.

Пытаясь преодолеть разрыв, умеренные социалисты шли на ослабление собственных принципов и внутренние расколы, что позволяло экстремистам завоевывать симпатии народа.

Однако в стремлении воспользоваться ситуацией и большевикам пришлось принести в жертву несколько своих «священных коров». Перед лицом роста собственной популярности большевики были вынуждены отказаться от взгляда на партию, как небольшую сплоченную группу «профессиональных революционеров», изложенного Лениным в статье «Что делать?». Летом и осенью 1917 года в первичные организации хлынул поток новых членов, в основном молодых русских рабочих, разочарованных нерешительностью или прямым предательством других политических партий. Лозунги «Мира, земли и хлеба!» и «Вся власть Советам!» хорошо показывали, что именно их привлекало.

Большевики были первой и до октября единственной партией, принявшей лозунг «Вся власть Советам!», что, конечно, вызывало симпатии и энтузиазм этих новых членов. Но вот в отношении того, как именно этот лозунг следует применять — и даже следует ли применять вообще сейчас, — существовали внутри партии совершенно различные точки зрения. Партийные собрания на всех уровнях, далекие от послушного подчинения директивам, исходящим от лидеров-интеллигентов, проводили живые, непринужденные и часто фракционные дебаты, нередко переходившие в шумные распри. В 1917 году большевики стали самой удачливой партией не потому, что были самыми дисциплинированными или имели лучшее руководство (хотя оно действительно было лучше, чем у соперников), но скорее потому, что большевики более чутко реагировали на настроения масс, прежде всего рабочих и крестьян, и искусно направляли энергию масс на достижение политических целей.

Начиная с июня в заводских комитетах, а после корниловского мятежа в Советах, большевики постепенно, но неуклонно наращивали свое преимущество; таких же успехов они добились и в солдатских комитетах, прежде всего в пехотных частях на фронте и в городских гарнизонах. В результате большевики представили захват власти как политический акт, проведенный от имени масс. Инструмент захвата власти в Петрограде, Военно-Революционный Комитет, не являлся большевистской организацией, а был создан Петроградским Советом 16 октября, при поддержке Советов Северной области для организации обороны столицы от угрозы военного переворота и немецкого наступления. В его руководство входило три большевика и два левых эсера.

Начиная с 20 октября ВРК взял под контроль стратегические пункты в городе, представив это защитной мерой для обеспечения работы Второго Всероссийского съезда Советов. Конечная стадия операции началась, когда Керенский закрыл две большевистские газеты и отдал распоряжение об аресте нескольких большевиков, после мятежа Корнилова выпущенных под залог. Большинство участников тех событий находились под впечатлением, что сражаются за «Всю власть Советам!» в виде коалиционного социалистического правительства. Однако на съезде Ленину удалось образовать чисто большевистское правительство (Совет Народных Комиссаров) и утвердить его благодаря поддержке левого крыла партии эсеров, а также уходу со съезда большей части меньшевиков и остальных эсеров. В итоге эсеры раскололись на две части, так называемые «левые СР-ы» считали, что поддержка большевиков — наилучший способ обеспечить немедленный мир, утвердить рабоче-крестьянскую демократию через Советы и передать землю крестьянам.

Из декретов, предложенных Лениным съезду, наиболее трудным был Декрет о земле. Именно в этом вопросе марксистская традиция ярче всего противоречила чаяниям крестьян. Большевистская программа первоначально предусматривала реорганизацию сельского хозяйства по промышленной модели путем национализации всей земли и учреждения крупных коллективных хозяйств. Большевикам пришлось отказаться от нее в пользу программы, принятой в июне съездом Всероссийского Крестьянского Союза и поддержанной левыми эсерами. Поддержка крестьян была на этой стадии жизненно необходима Ленину, и чтобы получить эту поддержку, он был готов содействовать тому, что прежде рассматривал как «мелкобуржуазную революцию в деревне», передавая власть и материальные ресурсы сельским сходам. «Как демократическое правительство, — заявил он, — мы не можем обойти постановление народных низов».

Таким образом, большевики пришли к власти, пообещав через «советскую власть» то, что народ хотел, но не мог получить от Временного правительства: мир, землю, хлеб, рабочий контроль на предприятиях, самоопределение для всех национальностей. Более того, большевики, как казалось, воплощали в жизнь многовековую мечту рабочих и крестьян — право распоряжаться землей и своей жизнью. Трагедия в том, что мечта могла стать явью только во время полного разложения власти. В мирное время, в нормальном состоянии, ее осуществление было бы невозможно.

Но те же самые условия также сделали невозможным для народа длительное пользование приобретенными благами. Для консолидации своей власти большевикам неизбежно приходилось лишать людей плодов мимолетной победы. Они обещали мир, но ввергли страну в новую ужасную гражданскую войну. Обещали хлеб, но вместо этого вызвали голод, равного которому не случалось на протяжении трех столетий. Обещали землю, но силой отбирали плоды этой земли. Обещали рабочий контроль, но их захват власти усугублял экономический кризис, вызывая массовую безработицу и почти уничтожая рабочий класс, как таковой. Обещали советскую власть, но установили однопартийную диктатуру, распустив Учредительное собрание, которое могло бы стать противовесом. Советы оказались слишком неустойчивыми и хаотичными организациями, чтобы управлять государством XX века, особенно в таких неблагоприятных условиях, и легко попали в руки наиболее решительной и уверенной в себе политической партии.

Во время гражданской войны большинство крестьян и рабочих в целом поддерживали большевиков, хотя и с убывающим энтузиазмом, главным образом потому, что это они, а не их противники, дали им землю. К 1919 году, когда массовое недовольство политикой нового режима возросло, некоторые крестьяне выразили свои противоречивые чувства и непонимание, вызванные чередой головоломных событий, в отчаянном и бессмысленном лозунге: «Долой коммунистов! Да здравствуют большевики!».

Но как бы там ни было, массы народа не хотели восстановления старого режима. Что касается общественности и умеренных политических партий, то в те исключительно трудные времена они почти прекратили существование, сокрушенные и рассеянные в жестокой борьбе между «красными» и «белыми». Давно лелеемую мечту, Учредительное собрание, большевики бесцеремонно закрыли при почти полном отсутствии народного протеста: нельзя сказать, что рабочие и крестьяне поддержали этот шаг, но в условиях фатального сужения горизонтов, порожденных всеобщим хаосом, собственные местные собрания стали для них гораздо важнее. Современное государство капитулировало перед примитивным общинным самоуправлением.

Сумерки народной утопии

После окончания гражданской войны древняя народная мечта на какое-то время вспыхнула с новой силой в последний раз. Зимой 1920/21 года в Петрограде состоялась всеобщая стачка; серьезные волнения произошли в Москве; в ряде регионов поднялась волна крестьянских выступлений, самое сильное — в Тамбовской губернии; затем — наиболее опасное из всех — случилось вооруженное восстание моряков Балтийского флота, расположенных на острове Кронштадт, неподалеку от Петрограда.

У рабочих, крестьян и моряков было немало общих устремлений. Прежде всего, их объединяли экономические требования: восстановление свободной торговли, прекращение продовольственной разверстки, снятие заградительных отрядов, которые размещались возле больших городов, чтобы не допустить крестьян для торговли на рынке своими продуктами. Затем шли политические требования: покончить с «комиссарократией», восстановить гражданские права и свободно выбираемые Советы и амнистировать политических заключенных-социалистов. Помимо этого, рабочие требовали введения равного продовольственного обеспечения по карточкам, а моряки — устранения института комиссаров и политических отделов, заменивших комитеты, избранные самими моряками.

Восставшие враждебно относились к общественности. По большей части их не интересовала судьба ни Учредительного собрания, ни заключенных-либералов. Они определенно не хотели восстановления частной собственности на средства производства. Их требования — выдвигавшиеся в последний раз — представляли собой стародавнюю мечту эгалитарной демократии крестьян и мелких производителей, свободных от эксплуататоров и угнетателей и пользующихся землей как общим достоянием.

Ленин совершенно правильно воспринял восстание как фундаментальный вызов его режиму. В конце концов, рабочие Петрограда и матросы Кронштадта были, как называл их Троцкий, «гордостью и радостью революции». Ленин расценил мятеж, как «несомненно более опасный, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые».

Пойдя на ряд экономических уступок, он воспользовался сложившейся ситуацией, чтобы на X съезде партии заставить своих коллег запретить свободу слова в партии и дать Центральному Комитету полный контроль над партийной дисциплиной. После этого серьезная политическая оппозиция, даже мирного характера, стала невозможной даже внутри РКП(б), не говоря уже о всей стране.

Так последний вызов народа подтолкнул партию к тому, чтобы установить последние подпорки тоталитарной системы. Коммунистическая партия, ставшая теперь имперским режимом, причем гораздо более безжалостным и жестоким, чем предшествующий, не основывалась ни на чем более реальном, чем собственная внутренняя дисциплина и остатки крестьянской традиции местной демократии, которым вскоре суждено было погибнуть. Как и прежде, между народом и империей не нашлось места для нации.

Заключение

В 1917 году Российская империя распалась по тем швам, которые свойственны империи со столь протяженными границами, расположенной между Европой и Азией.

В течение более трех столетий структуры России оставались структурами многонационального служилого государства, а не зарождающейся нации. Социальная иерархия и статус определялись потребностью снабдить тело империи мышцами и сухожилиями через налоги, рекрутские наборы, администрацию и военное командование. Ради поддержания армии и административного аппарата экономика отклонялась от продуктивных целей. Дорого обходилось и содержание ничего не производящего дворянства, впитывавшего чужую культуру, чтобы гарантировать статус России как великой европейской державы.

Возможно, самое опасное — то, что русской церкви пришлось отказаться от функции гаранта национального мифа, чтобы стать одной из подпорок активно действующего светского государства. Мессианский национальный миф, продемонстрировавший свою жизнеспособность во время кризисов XVI и XVII веков, был отброшен ради космополитического проекта в духе Просветительства, потребовавшего всех тонкостей и ухищрений «упорядоченного полицейского государства».

Долго готовившиеся структурные изменения получили окончательную форму при Петре Великом, который закрепил кардинальное разделение между «служилыми сословиями» и «податными сословиями», разделение, затронувшее все аспекты жизни, от языка, культуры и мировоззрения до восприятия права, собственности и власти. Это не было этническое разделение: русские и нерусские оказались по обеим сторонам этого раздела, особенно на самом верху и в самом основании иерархии.

Большую часть XVIII и XIX веков армия была тем цементом, который держал общество, не давая распасться. Армия принимала крепостных, освобождала их от крепостной зависимости и превращала их в некое подобие граждан, готовых сражаться за царя, веру и отечество. Вот почему все цари, за редким исключением, так сильно идентифицировались с армией. Однако поддержание этого достижения требовало очень высокую цену: бывшие крепостные отрывались от родных деревень; другими словами, нарушалась естественная общественная ткань.

Основными пайщиками ставок в космополитическом имперском предприятии были дворяне — военачальники, дипломаты, чиновники центрального и местного управления. В соответствии с требованиями времени дворяне заимствовали европейскую культуру и образ жизни, даже привыкали ценить это само по себе, а не только как свидетельство определенного положения. Но когда некоторые из дворян всерьез пытались воспринять западные идеалы, то сталкивались с имперским государством, которому требовались не столько европейские джентльмены, сколько азиатские сатрапы. К расколу между элитами и народом добавлялся раскол между элитами и режимом.

После Крымской войны российские правители осознали необходимость превратить империю в нечто более похожее на национальные государства, столь успешно развивавшиеся в Европе. В попытке решить эту проблему императоры использовали два подхода, которые можно охарактеризовать как гражданский и этнический, но ни один не дал положительного результата, так как власти не были готовы коренным образом менять властные структуры, скреплявшие империю в более раннее время. Сословиям (определяемым по отношению к служилому государству), чтобы превратиться в классы (определяемые по их отношениям к правовому порядку и к средствам производства) и стать членами гражданской нации, требовалась новая концепция целей государства, за формулировку которой так никто и не взялся, и которая, возможно, не могла быть осуществлена в той геополитической ситуации. С. Витте, в качестве министра финансов имевший возможность лучше других распознать экономическое разорение, причиняемое империи, жаловался: «Ошибка, которую мы совершаем на протяжении многих десятилетий, состоит в том, что мы никак не признаемся себе: со времен Петра Великого и Екатерины Великой России как таковой не было, была только Российская империя».

В какое-то время власти попытались трансформировать империю в «Россию» через процесс русификации: принудить нерусское население принять русский язык, русскую религию, русские законы и административные структуры и — или— наплыв русских иммигрантов. Ни один из этих процессов не начался в последние десятилетия XIX века, именно тогда сделали из них более-менее последовательную правительственную политику, проводимую с сознательной целью укрепить шаткую империю за счет насаждения общего этнического сознания.

По мере того, как в последние десятилетия XIX века развитие экономики вело ко все более тесному взаимодействию общественных сословий, юридическая отдаленность друг от друга и отсутствие институтов, способных помочь взаимодействию, становились все более и более угрожающими. На острие этого несоответствия оказались рабочие. Определяемые государством как крестьяне или мещане, подлежащие налогообложению, не имеющие прав на участие в политической жизни и в решении производственных конфликтов, рабочие обращались к незаконным забастовкам, демонстрациям или актам насилия. Крестьяне, ближе познакомившиеся с городской культурой, стремились приспособить ее достижения к собственным условиям, создать пространство, по крайней мере в пределах своих деревень, где они могли бы регулировать вопросы землепользования в соответствии с собственными представлениями о власти, праве и традиции. Там, где мирное соседство не приносило результата, они был готовы использовать насилие.

Если в XVII и XVIII веках крестьяне и рабочие искали руководства у казаков, с их вольным образом жизни и военным самоуправлением, то в начале XX века повернулись к интеллигенции, особенно той ее части, которая перековала мессианское представление о судьбе нации в форму народнического или марксистского социализма.

Тогда как профессиональные слои пытались осуществить то, что считали своими политическими правами, часть дворянства тщетно старалась отыскать новое место в экономической системе, переделав свои имения в коммерческие аграрные предприятия, в то время как промышленники и купцы продолжали раздражаться политическому бессилию, которое все больше расходилось с их растущим экономическим весом, то есть теми, кто, раздражая знать своей, как той казалось, политической некомпетентностью, приобретал все большую экономическую значимость.

Дума, особенно после изменения избирательного закона в 1907 году, превратилась в форум, отчасти удовлетворявший дворян — но никакой другой класс или сословие — как средство реализации своих устремлений через систему.

По иронии судьбы, именно во время Первой мировой войны, в период величайшей опасности для России, сложились наилучшие условия для укрепления этнического и гражданского единства. Сам ход войны приводил людей разных общественных классов к более глубокому пониманию того, что «Россия» — их общий дом, который необходимо защищать. Неспособность и нежелание придать институциональные формы гражданской нации, проявившей себя в «Земгоре» и Военно-промышленных комитетах, обрекли монархию на отчуждение даже от наиболее лояльных сторонников — крупных землевладельцев и старшего офицерского корпуса. В критические дни конца февраля — начала марта 1917 года никто не пришел ей на помощь.

Режим, пришедший на смену монархии в марте 1917 года, унаследовал те же проблемы социальной структуры. Революция дала не одну, а сразу две власти: первая представляла общественность, профессиональные слои, а вторая — рабочих, крестьян и солдат, что отдаленно напоминало старое разделение между «служилыми людьми» и «податными людьми». Ни одна из властей не имела полной поддержки, а попытка совместной работы оставила народ неудовлетворенным, создав политический вакуум, который сумели заполнить большевики, с их собственным представлением о «советской власти».

Послесловие: Советский опыт

Помочь пониманию эволюции русского национального сознания в XX веке может сравнение с опытом соседней страны. После Первой мировой войны турки отделились от Османской империи, в которой формально, но не фактически, занимали положение главной национальности, отказались от универсальной доктрины ислама (по крайней мере, в ее политическом выражении) и образовали собственное национальное государство под руководством Кемаля Ататюрка. Русские поступили как раз наоборот: после крушения Российской империи не создали национального государства, но под руководством Ленина воссоздали империю под знаменем еще более всеобъемлющей универсальной доктрины. В 1922 году, в год образования новой Турции, Россия стала частью Союза Советских Социалистических Республик, представлявшего собой в некотором смысле новуюипостась Российской империи, но не имевшего в названии даже слова «Россия».

С того времени и до 1991 года Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика была крупнейшей в составе Советского Союза, но одновременно оставалась лишенной каких-либо преимуществ: не имела собственной столицы, своего радио и телевидения, своей энциклопедии и Академии наук, даже — до самого конца — своей Коммунистической партии, то есть преимуществ, которыми обладали все остальные республики. Российские национальные институты были растворены в имперских советских. Более того, в отличие от царей, коммунисты поощряли, по крайней мере вначале, развитие национального сознания у нерусских народов как противовес русскому шовинизму и как необходимую стадию на пути к пролетарскому интернационализму. Коммунисты создали этнические территориально-административные единицы — Украинскую ССР, Башкирскую АССР и т. д., — сделав то, чего всегда избегали цари. Они сознательно обучали и содействовали продвижению местных кадров для управления республиками: такая политика получила название коренизации. С 1932 года в паспорте каждого советского гражданина указывалась его национальность, а так как эту национальность нельзя было менять, эта категория была скорее биологическая, чем этническая.

Русское национальное сознание казалось еще более глубоко погребенным, чем при царях. Однако на самом деле это было не совсем так. Еще при подписании Брест-Литовского мирного договора в марте 1918 года Ленин, не афишируя этого, отказался от прежней цели организовать немедленную мировую революцию и перешел к политике защиты России как бастиона и штаб-квартиры международного пролетарского движения. Вследствие этого интернационализм приобрел явно выраженный русский оттенок. Как сказал в 1920 году Кара Радек, секретарь Коммунистического Интернационала: «Так как Россия — единственная страна, где рабочий класс взял власть, рабочие всего мира должны теперь стать российскими патриотами».

Национализм и интернационализм переплелись так же неразрывно, как в дни господства доктрины «Москва — Третий Рим».

Сталин резко склонил чашу весов в пользу российского национализма. При нем руководство Компартии, вооруженных сил и тайной полиции было, в основном, русифицировано. В ходе первых пятилеток многих русских, как инженерно-технических работников, так и простых рабочих, переселяли в нерусские республики. Местные нерусские кадры, обвиненные в «буржуазном национализме», подверглись чистке и уступили свои места назначенцам, более послушным Москве. Стали возрождаться символы русского исторического сознания, в школах прославлялись победы царской армии.

Успехи и катастрофы сталинизма наглядно обнажают парадоксы русского национального сознания. Несомненно, Сталин в некотором смысле был русским националистом, возможно, даже самым удачливым. Однако в другом смысле, как убедительно доказал Александр Солженицын, Сталин сделал максимально возможное, чтобы уничтожить все исконно русское. При нем нео-Российская империя достигла своего апогея, как одна из двух мировых сверхдержав, тогда как русскую нацию низвели до состояния почти унизительного. Крестьянская община была уничтожена, русская православная церковь разорена, все лучшее в русской литературе, искусстве и музыке подавлялось, а миллионы русских были лишены корней и брошены в новый «плавильный котел» индустриальных городов, где бок о бок жили разные этнические группы. И это уже не говоря об архипелаге ГУЛаг, где, по словам Солженицына, образовалась своя многочисленная «нация» зеков, нечто вроде карикатуры на пролетарский интернационализм. Весь опыт сталинизма еще раз подтверждает то, что является тезисом этой книги: для русских имперское величие может быть достигнуто только ценой задержки в развитии нации.

После Сталина интернационализм в СССР, окрашенный в российские тона, пошел на убыль. Коренизация застыла на полпути к пролетарскому интернационализму: с устранением угрозы сталинского террора местные кадры начали постепенно и почти незаметно создавать зародыши наций в нерусских республиках. Жившие среди них русские чувствовали себя все более неуютно в местах, которые считали частью своей родины; некоторые даже стали уезжать, особенно из Среднеазиатских республик.

В послесталинские десятилетия обострились межэтнические отношения: люди, оказавшиеся вместе в армейских казармах, на стройках и в лагерях, начали разобщаться, постепенно, но явно. Доля советских граждан, говорящих на русском, как на основном языке, снижалась, количество смешанных браков сократилось, случаев межэтнических конфликтов в армии стало больше. И русские, и нерусские приступили к более глубокому изучению своей истории, религии и фольклора.

Национальное недовольство было направлено непосредственно против Советского государства и Коммунистической партии, которые теперь рассматривались как имперские эксплуататоры. Это верно и в отношении самих русских, которые начали все чаще — нелегально и в полузамаскированной форме в средствах массовой информации — противопоставлять исконно русские ценности ценностям Советского государства или, по крайней мере, Коммунистической партии. Мода на «деревенскую прозу» выявила ностальгию по традиционным русским ценностям, не совпадающим с официально заявленными интернационализмом и модернизацией.

Вопреки провозглашенным целям, Советское государство закончило тем, что в 1990-е годы подготовило сцену к появлению новых национальных государств там, где их прежде не существовало, кроме как в самых примитивных и недолговечных формах. По крайней мере, это верно в отношении нерусских народов. Но как же русские? Нельзя сказать, что Российская Федерация после 1991 года — действительно национальное государство. Россия больше похожа на окровавленный торс империи — то, что осталось, когда от нее отделились другие республики.

Проблема состоит не только в том, что в Российской Федерации много нерусских. Их число составляет примерно 17 %, и большинство национальных государств прекрасно функционируют, имея в своем составе сравнимые по масштабу этнические меньшинства. Проблема, скорее, в том, что около 25 миллионов русских (и несколько миллионов русскоговорящих) остались вне пределов России, внезапно превратившись в «иностранцев» в местах, которые привыкли считать своей родиной. Кроме того, почти никакой русский не воспринимает Украину, Белоруссию и Казахстан как другие государства. Если, как нередко говорил Эрнест Ренан, нация — это «ежедневный плебисцит», то есть подразумеваемое каждодневное согласие жить вместе в одном сообществе, тогда большинство русских согласились бы пользоваться своими предполагаемыми правами только в пределах границ, отличных от нынешних границ России.

И все же, несмотря ни на что, Советское государство кое-что сделало для подготовки создания русской нации. Его система образования породила предпосылки для преодоления раскола между элитами и массами путем внедрения всеобщей грамотности на основе ленинизированной версии старой имперской культуры. (Попытка создать особую «пролетарскую культуру» оказалась неудачной — и от нее отказались). Советское государство решительно и бесцеремонно устранило социальные барьеры, уничтожив сегрегированную крестьянскую общину, а с ней и унаследованную народную культуру, и перемешав людей из всех социальных слоев в вооруженных силах, трудовых лагерях и коммунальных квартирах. В результате сейчас у русских более-менее однородная культура, хотя и с привкусом выжженной земли и колючей проволоки. Без сопровождающего гражданского сознания она может лишь отчасти вызвать у них чувство принадлежности к одной нации. Можно сказать, что Россия теперь существует как единая этническая нация, но еще не как гражданская нация.

Все еще сохраняющийся в обществе раскол разделяет сейчас политические элиты, вместе с примкнувшими к ним элитами нуворишей-бизнесменов, и массы. Между ними мало или почти ничего общего, только взаимная подозрительность и, снизу, недоумение и циничное презрение. Конституция 1993 года, при всем своем несовершенстве, по крайней мере, обеспечивает структуру для возможного создания гражданской культуры и удерживает — пока — различные политические фракции от урегулирования своих разногласий в открытой борьбе за власть.

Сегодня русские, как никогда прежде, близки к объединению в нацию, но все еще остается открытым вопрос, смогут ли они решить, кого относить к ней, каковы ее границы и какая политическая система способна вызвать чувство общей заинтересованности.

Однако стоит ли русским становиться нацией в век, когда, как утверждают многие, мы идем «за пределы национального государства»? Полагаю, что национальное государство еще долго сохранится хотя бы как противовес глобализации наших экономических систем. В любом случае, большинство русских ощущают сильную тоску по законной власти и большей социальной сплоченности. Сильное национальное самосознание по-прежнему наилучший путь, чтобы достичь и того и другого. Однако в России его не создать без бурь, которые повлияют на соседние страны. Сведение к минимуму подобных волнений без оскорбления и принижения русских — в этом заключается одна из главных проблем, стоящих сегодня перед международным сообществом.

Хронология

Иван IV (1533–1584)

1549 — Собор Примирения

1550 — «Тысячная книга»

1551 — Стоглавый Собор

1552 — Завоевание Казани

1556 — Завоевание Астрахани

1557–1582 — Ливонская война

1564 — Побег Курбского: учреждение опричнины

1570 — Поход на Новгород

1571 — Крымские татары разоряют Москву

1581–1582 — Завоевание Ермаком Сибирского ханства

Федор I (1584–1598)

1589 — Учреждение Московского патриархата

Борис Годунов (1598–1605)

Смутное время (1604–1613)

1611 — Формирование народного ополчения под командованием Пожарского

1612 — Ополчение освобождает Москву и изгоняет поляков

1613 — Земский Собор выбирает царем Михаила Романова

Михаил Федорович (1613–1645)

1639 — Первые казаки достигают Тихого океана

Алексей Михайлович (1645–1676)

1649 — Земский Собор принимает Уложение

1652 — Никон становится патриархом

1653 — Никон начинает первые церковные реформы

1654–1667 — Война с Польшей, завершившаяся Андрусовским миром, по которому Московия получила Восточную Украину, Киев и Смоленск

1658 — Отказ Никона от сана патриарха

1666–1667 — Церковный Совет предает анафеме тех, кто отказывается принять реформы

1670–1671 — Крестьянское восстание на юго-востоке под руководством Степана Разина

Федор Алексеевич (1676–1682)

Петр I (1682–1725) (до 1696 года вместе с Иваном V)

1689 — Нерчинский договор устанавливает границу между Россией и Китаем

1695–1696 — Два Азовских похода, второй успешный

1697–1698 — Поездка Петра в Европу — стрелецкий бунт

1700–1721 — Северная война со Швецией

1700 — Поражение под Нарвой

1703 — Основание Санкт-Петербурга

1709 — Победа под Полтавой

1711 — Учреждение Сената

1718 — Учреждение коллегий

1721 — Ништадтский договор, по которому Россия получила прибалтийские провинции

1721 — Учреждение Святейшего Синода

1722 — Введение «Табели о рангах»

1723 — Введение подушной подати

Екатерина I (1725–1727)

1726 — Открытие Академии наук

Петр II (1727–1730)

Анна (1730–1740)

Иван VI (1740–1741)

Елизавета (1741–1762)

1753 — Отмена внутренних таможенных пошлин

1755 — Основание Московского университета

Петр III (1762–1763)

1762 — Освобождение дворянства от обязательной службы

Екатерина II (1763–1796)

1764 — Секуляризация церковных земель

1767–1768 — Уложенная комиссия

1768–1774 — Война с Османской империей, закончившаяся Кучук-Кайнарджийским договором

1769 — Выпуск бумажных денег (ассигнаций)

1772, 1793, 1795 — Три раздела Польши

1773–1775 — Восстание Пугачева

1775 — Реформа провинциального управления: создание губерний и уездов

1783 — Включение Крыма в состав России

1785 — Жалованная грамота дворянству, Жалованная грамота городам

1786 — Устав народных училищ

1787–1792 — Война с Османской империей, завершившаяся Ясским договором, согласно которому граница России прошла по Днестру

1792 — Основание Одессы

Павел I (1796–1801)

Александр I (1801–1825)

1801 — Присоединение Грузии к России

1804–1813 — Война с Персией, территориальные приобретения в Закавказье

1805–1807 — Война Третьей коалиции с Францией, закончившаяся Тильзитским договором, согласно которому Россия и Франция стали союзниками

1806–1809 — Война с Османской империей, закончившаяся Бухарестским договором, согласно которому Россия получила Бессарабию

1808–1809 — Война со Швецией

1810 — Учреждение Государственного Совета и министерств

1812 — Вторжение Наполеона в Россию

1815 — Венский конгресс и создание Священного Союза

1816 — Создание объединенного министерства духовных дел, основание первых тайных обществ

1818 — Появление Нового Завета на русском языке

1821 — Александр запрещает масонство

1824 — Увольнение Голицына

1825 — Смерть Александра и восстание декабристов

Николай I (1825–1855)

1826–1828 — Война с Персией, закончившаяся Туркманчайским договором: Россия закрепляет за собой часть Армении с Ереваном

1828–1829 — Война с Османской империей, закончившаяся Адрианопольским договором, по которому Россия получила побережье Черного моря до устья Дуная

1830–1831 — Польское восстание

1832 — Публикация нового Кодекса Законов

1836 — В «Телескопе» появляется «Первое философическое письмо» Чаадаева

1848 — Революции в Центральной Европе, учреждение Комитета Бутурлина для ужесточения цензуры

1849 — Арест «петрашевцев», русская армия подавляет революцию в Венгрии

1853–1856 — Крымская война, закончившаяся Парижским договором, по которому Россия соглашалась на нейтралитет Черного моря

Александр II (1855–1881)

1858 — Айгунский договор устанавливает границу России и Китая по Амуру

1861 — Отмена крепостного права

1863 — Университетский Устав

1863–1864 — Польское восстание

1864 — Учреждение земств, судебная реформа

1865–1876 — Российское продвижение в Среднюю Азию: завоевание Кокандского и Хивинского ханств и Бухарского эмирата

1866 — покушение Каракозова на царя

1870 — Реформа городского управления

1871 — Аннулированы решения Парижского договора по Черному морю

1873–1874 — «Хождение в народ»

1876 — Образование «Земли и воли»

1877–1878 — Война с Османской империей, закончившаяся Сан-Стефанским договором, ревизия его решений на Берлинском конгрессе

1979 — Основание «Народной воли»

1880 — Учреждение Верховной распорядительной комиссии генерала Лорис-Меликова для координации борьбы с терроризмом

1881 — Убийство Александра II

Александр III (1881–1894)

1882 — «Майские законы», усиливающие дискриминацию евреев

1884 — Новый, более ограниченный Университетский Устав

1889 — Введение института земских начальников

1890 — Ограничение деятельности земств

1891–1892 — Голод в Поволжье

1891–1894 — Переговоры по заключению франко-российского союза

Николай II (1894–1917)

1898 — Образование социал-демократической партии, которая на II съезде (1903) раскололась на большевиков и меньшевиков

1901 — Образование партии социалистов-революционеров

1903 — Образование «Союза освобождения», завершение строительства сибирской железнодорожной магистрали

1904 — Убийство министра внутренних дел Плеве

1904–1905 — Война с Японией

1905 — Январь: «Кровавое воскресенье»

Август: мир с Японией

Октябрь: Всеобщая стачка, учреждение Петербургского Совета, октябрьский манифест

Декабрь: рабочее восстание в Москве

1906 — Апрель: созыв I Думы

Июль: роспуск I Думы

Ноябрь: аграрный декрет Столыпина

1907 — Февраль — июнь: II Дума, тоже распущена досрочно

Июнь: новый избирательный закон

Ноябрь: созыв III Думы

1908 — Аннексия Австрией Боснии и Герцеговины

1911 — Убийство Столыпина

1914 — Август: начало Первой мировой войны, поражение под Танненбергом

1915 — Май: поражение в Галиции, потеря Польши

Лето: провал попытки создать правительство «Прогрессивного блока»

1916 — Декабрь: убийство Распутина

1917 — Февраль — март: революция в Петрограде, отречение Николая II, учреждение Временного правительства и Советов.

Примечания

1

Миллет — самоуправляющееся этническое или религиозное сообщество.

(обратно)

2

Raison d’etat (фр.) — государственное соображение.

(обратно)

3

Droit de remontrance (фр.) — право на возражение.

(обратно)

4

Дальше, об идеях и организациях декабристов, см. часть 3, главу 1.

(обратно)

5

La nation en armes — вооруженная нация (фр.).

(обратно)

6

Lèse majesté (фр.) — оскорбление Ее Величества, преступление против Ее Величества.

(обратно)

7

De rigueur (фр.) — необходимый, обязательный.

(обратно)

8

Nos amis les ennemis (фр.) — наши друзья враги.

(обратно)

9

Grand seigneur (фр.) — важный господин.

(обратно)

10

[см. часть 4, гл. 3]

(обратно)

11

Litterateurs (фр.) — литераторов.

(обратно)

12

Bout-rimés (фр.) — буриме — короткое рифмованное стихотворение.

(обратно)

13

В скобках указано количество земских школ.

(обратно)

14

Soi-disant (фр.) — так называемый, мнимый.

(обратно)

15

Le pays reel (фр.) — истинное, подлинное, действительное гражданство.

(обратно)

Оглавление

От автора

Введение

Часть 1 Русская империя: как и почему?

  А. Теория империи

  Б. Практика империи

  В. Россия как империя. Выводы

Часть 2 Строительство государства

  Глава 1 Первые кризисы империи

    Смутное время

    Церковный раскол

  Глава 2 Светское государство Петра Великого

    Военная реформа и промышленность

    Новый государственный аппарат

    Новая столица

    Образование и культура

    Проблемы петровского наследства

  Глава 3 Ассимиляция петровского наследства

    Восстание Пугачева

    Образование и культура

    Выводы

  Глава 4 Апогей светского государства

    Павел I (1796–1801)

    Александр I

    Образование

    Наполеон Бонапарт

    Отечественная война 1812 года

    Военные поселения

    Библейское общество

    Восстание

    Николай I

Часть 3 Общественные классы, религия и культура императорской России

  Глава 1 Дворянство

    Государственная служба

    Образование и культура

    Дворянские собрания

    Экономическое положение

    Масонство

    Декабристы

  Глава 2 Армия

  Глава 3 Крестьянство

  Глава 4 Православная церковь

    Церковь и государство

    Образование

    Священные писания

    Приходское духовенство

    Угроза сектантства

    «Старцы»

    Неудача реформы

  Глава 5 Города и отсутствующая буржуазия

  Глава 6 Рождение интеллигенции

    Кружки

    Вызов Чаадаева

    Славянофилы

    Западники

    Белинский

    Бакунин

    Герцен

  Глава 7 Литература как «строитель нации»

    Пушкин

    Гоголь

    Толстой

    Достоевский

    Пушкинский юбилей 1880 года

    Возникновение канона

Часть 4 Имперская Россия под давлением

  Глава 1 Реформы Александра II

    Послекрымский кризис

    Освобождение крепостных крестьян

    Местное самоуправление

    Образование

    Цензура и периодическая печать

    Суды

    Экономика

  Глава 2 Русский социализм

  Глава 3 Русификация

    Панславизм

    Михаил Катков и имперский национализм

    Польша

    Украина

    Финляндия

    Прибалтика

    Кавказ

    Средняя Азия

    Евреи

    Заключение

  Глава 4 Революция 1905–1907 годов

    Общественность и либерализм

    Рабочие и крестьяне в городах

    Рабочие и политика

    Вооруженные силы

    Политическая активность крестьян

  Глава 5 Думская монархия

    Столыпин

    Национализм

    Другие реформы

    Крестьяне и рабочие

    Пресса

    Переоценка позиции интеллигенции

    Первая мировая война

  Глава 6 Революция 1917 года

    Солдаты

    Рабочие

    Крестьяне

    Сумерки народной утопии

Заключение

Послесловие: Советский опыт

Хронология Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg