«Российская империя в сравнительной перспективе»

Российская империя в сравнительной перспективе (fb2) - Российская империя в сравнительной перспективе 1541K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Ильич Миллер - Александр Оганович Чубарьян - Александр Михайлович Семёнов (историк) - Альфред Рибер - Доминик Ливен

Сборник статей Российская империя в сравнительной перспективе

От редактора

Включенные в эту книгу статьи подготовлены на основе докладов, которые были представлены на международной конференции «История империй: сравнительный подход в преподавании и исследованиях», прошедшей в Москве в июне 2003 года. Конференция стала кульминацией проекта «История Российской империи в общемировом контексте», начатого в 2001 году в рамках мегапроекта «Развитие образования в России» российского представительства Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) в сотрудничестве с историческим факультетом Центрально-Европейско-го университета в Будапеште (ЦЕУ). Конференция проводилась при финансовой и организационной поддержке Института «Открытое общество», Института всеобщей истории РАН и Центрально-Европейского университета. Сегодня уже ясно, что проект был весьма своевременным, – он вызвал большой интерес в России и за рубежом; готовится к публикации еще ряд книг, созданных в рамках проекта коллективами российских и зарубежных авторов. Среди них – антология переведенных на русский язык новейших зарубежных исследований по истории Российской империи, серия книг по истории различных окраин Российской империи. Хочется надеяться, что эти издания помогут ввести проблематику империи, – а она, по нашему убеждению, является стержневым фактором истории России – в преподавание истории в наших вузах, ведь до сих пор в программах и образовательных стандартах по истории даже слово «империя» отсутствует.

Понять имперское измерение истории России можно только при использовании сравнительно-исторического подхода.

Именно этому и была посвящена московская конференция, в ходе которой специалисты из России и ведущих университетов и научных центров Европы, США, Турции и Японии представили более 30 докладов. В фокусе конференции было сравнение империй – Романовых, Габсбургов и Османской – в период до 1914 года. Ее главной задачей являлось исследование процессов формирования этих империй, механизмов их легитимации и функционирования, причин их устойчивости в контексте преподавания сравнительной истории. Однако целый ряд докладов был посвящен и другим империям – Британской, Германской, Испанской. Подробнее о конференции в целом и о дискуссиях, проходивших в течение трех дней ее работы, рассказано во включенной в эту книгу статье А. Семенова (ЦЕУ).

В настоящее издание вошли те работы, в центре внимания которых находится Российская империя. Некоторые работы построены как компаративистские – статьи А. Рибера (ЦЕУ), Д. Ливена (Лондонская школа экономики), отчасти А. Миллера (ЦЕУ, ИНИОН РАН). Другие работы исследуют тот или иной аспект истории лишь одной империи. Это объясняется тем, что несколько сессий конференции были запланированы как представления ряда case-studies отдельных империй по заранее согласованному кругу вопросов: генезис империй, элиты империй, экономические отношения центра и периферии в империях. Мы целиком включили в книгу материалы сессии по элитам Османской (А. Сомель, Университет Сабанчи, Турция), Габсбургской (Х.-П. Хёе, Австрийская академия наук) и Российской империй (А. Каменский, РГГУ), к которым примыкает статья по сравнению ментальности имперских военных элит (Е. Сергеев, Институт всеобщей истории РАН). Также в сборник целиком вошли материалы сессии по сравнению экономических структур Российской и Османской империй – статья Б. Ананича (Санкт-Петербургский институт истории РАН) и Е. Правиловой (Санкт-Петербургский институт истории РАН, Европейский университет в Санкт-Петербурге) и статья К. Чичека (Технический университет Карадениза, Турция). Взятые вместе, эти исследования дают читателю прекрасный материал для сравнения. Мы публикуем и статью А. Каппелера (Венский университет), чей доклад вызвал на соответствующей сессии конференции оживленную дискуссию о генезисе Российской империи.

Публикуемые здесь статьи А. Ремнева (Омский государственный университет) о Сибири в воображаемой географии империи и А. Миллера о пространственном измерении империи и нации в воображении русского национализма были представлены на сессии о воображаемой географии империй. Интереснейшая работа Дж. Бёрбэнк (Нью-Йоркский университет) о проблемах, связанных с попытками унификации местных судов в Российской империи, являлась частью сессии о неэлитных группах империй. Книгу заключают размышления А. Давидсона (Институт всеобщей истории РАН) о наследии империй и роли историков в постимперском пространстве.

Часть других статей, написанных на основе московских докладов, публикуется по-английски в издательстве CEU-Press. С первоначальными версиями публикуемых в этой книге статей, наряду с программой конференции и другими материалами, можно ознакомиться на интернет-сайте , который тоже является частью комплексного проекта российского представительства Института «Открытое общество» по сравнительному изучению истории Российской империи.

Алексей Миллер

Александр Чубарьян Тема империй в современной историографии

История империй уже долгое время привлекает внимание историков во многих странах мира. Оформившиеся несколько лет назад международные и национальные проекты позволили включиться в исследования «имперской» проблематики многим известным и молодым ученым. Были проведены конференции и круглые столы, появились индивидуальные и коллективные монографии.

Не осталась в стороне и российская историческая наука, причем исследования проводились не только в Москве и Петербурге, но и во многих регионах страны.

Чем же можно объяснить столь высокий интерес к теме империи? И каковы итоги уже проведенных исследований?

Изучение истории империй позволило ученым сконцентрировать внимание на принципиальных и весьма актуальных проблемах современной историографии, причем во многих отношениях именно на тех, которые отражают новейшие тенденции в развитии мировой исторической науки.

Прежде всего, отметим междисциплинарный характер исследований. Анализ особенностей создания, функционирования и распада империй привлек не только «чистых» историков, но и специалистов в области экономики, права, социологии, философии, политики.

«Имперская» проблематика находится в русле повышенного внимания к так называемой «глобальной истории»: об этом свидетельствуют последние международные конгрессы историков, во многих странах созданы группы по изучению глобальной истории, ей посвящают журналы и встречи специалистов. В контексте анализа методических и теоретических основ глобальной истории немаловажное место принадлежит истории империй, которые служат подтверждением тенденции к объединению и взаимозависимости, к некой универсализации исторического развития на протяжении многовековой истории человечества. Даже анализ распада империй также иллюстрировал «всеобщность» процесса, связь и взаимозависимость различных направлений и особенностей мирового развития.

Изучение истории империй развивается также в русле современной компаративистики. Сейчас уже признано, что увидеть все многообразие человеческой истории невозможно без применения сравнительно-исторического метода, без сопоставления различных регионов и стран. И в этом сопоставлении существенное место занимает понимание синхронности и асимметрии в историческом развитии.

На разных континентах империи создавались в различных исторических условиях. Примеры тому – классическая Римская империя, Британская империя, колониальные империи Франции, Испании и Германии; в иных условиях сформировались Российская, Османская и Австро-Венгерская империи.

Специалисты стремятся понять общую логику формирования империй, раскрыть ее зависимость от исторических условий. В поле зрения ученых оказались и вопросы «исторического времени»: какие-то империи сложились в течение нескольких лет, многим для этого потребовались десятилетия и даже столетия. В последнем случае действовали как факторы большей длительности и протяженности (longue duree), так и условия временные и весьма скоротечные.

В ходе многих дискуссий постоянно звучал вопрос о типологии империй, об их отличительных признаках. Опыт мировой истории показал, что одним из существенных признаков империй является их многонациональный характер. Некоторые специалисты, например, склонны говорить об американской, китайской или советской империях. В связи с этим возникает вопрос: в чем же отличие многонациональных государственных образований от империй? Очевидно, что необходимо продолжение поиска дефиниций.

Общественное сознание весьма часто к признакам империй относит факторы господства и подчинения, насилия и подавления.

Довольно распространенный термин «имперское мышление», как правило, подразумевает стремление к гегемонии и превосходству, к подавлению других стран и народов.

Некоторые империи включали в себя территории, расположенные на разных континентах, в тысячах километрах от метрополий (Британия). Но было немало имперских образований, включавших территории, расположенные компактно (Австро-Венгрия, Россия). Эти различия усиливали споры об иных типологических признаках империй, нежели территориальные проблемы.

Современную историческую науку интересуют региональные вопросы, взаимоотношения центра и периферии. В ходе исследований выявилось, что эти вопросы – одни из ключевых в изучении империй. Мировая история дала нам большое число самых разнообразных форм взаимоотношения и взаимодействия центра и периферии, но историков интересовал, прежде всего, вопрос, как это взаимодействие или противостояние проявлялись в империях. Этот вопрос чрезвычайно актуален и в наше время, когда некоторые страны, и прежде всего, Россия, проходят стадию федерального строительства, в котором отношения центра и регионов занимают центральное место.

В более широком и методологическом плане стоит вопрос о взаимодействии центробежных и центростремительных тенденций в историческом развитии. С этой точки зрения история всех империй явилась классическим проявлением подобного взаимодействия на стадиях формирования, эволюции и распада.

История империй включает в себя и вопрос о национальных отношениях, ибо едва ли не главная проблема всякой империи – это проблема национальная, этническая, очень часто – конфессиональная. Мировой опыт дал нам многочисленные примеры противостояния, и даже столкновения, различных национальностей в рамках империй, но показал и возможность адаптации национальных образований, их взаимодействия и конструктивного сотрудничества.

Завершенность процесса, т. е. фактическое окончание имперской эпохи, позволяет проанализировать историческое развитие империй от начала до конца, на большом временном протяжении, что очень интересно для исследователей.

В этом контексте чрезвычайно важна тема краха империй, постимперского периода и имперского наследия. В комплекс проблем входят и сравнительно-исторический анализ распада империй в различных регионах, и взаимодействие внутренних и внешних факторов, определивших распад, его специфику и темпы.

Следует отметить, что относительно «советской империи» существуют разные точки зрения, и многие ученые не склонны видеть в Советском Союзе новый вариант имперского государственного образования. Во всяком случае, этот вопрос остается открытым для дискуссий.

Весьма интересен вопрос об «имперском менталитете», о том, как формировались среди политических элит и в массовом сознании имперские представления и стереотипы, о том, как долго они существуют, и каковы условия их преодоления. Здесь очень важно участие специалистов-психологов, которые анализируют вопросы массовой социальной и индивидуальной психологии. Конечно, для современной жизни весьма важны настроения политических элит и их способность преодолевать имперские стереотипы.

В контексте анализа форм государственного устройства на многих конференциях поднимался вопрос об авторитаризме, о тоталитарных формах правления, об империях «либерального типа» и т. п.

Пристальное внимание ученых России обращено на российскую историю, на особенности формирования и развития Российской империи, на ее место в мире и ее распад. В Москве и Петербурге, во многих региональных университетах и научных центрах оформились исследовательские центры и группы, исследующие историю Российской империи в сравнительно-историческом плане, в плане ее сопоставления с историей Великобритании, Австрии, Турции и других стран.

Особая тема связана с историей ряда стран Азии и особенно Африки. Исследователей при этом занимает постимперский период, особенности африканского развития в условиях существования десятков независимых государств, то, как африканские элиты освобождались от колониальных предрассудков, и то, как часто европоцентризм сменялся афроцентризмом. Весьма интересен и вопрос сохранения или разрыва связей государств Азии и Африки с бывшими метрополиями.

Многие из перечисленных тем стали предметом обсуждения и на конференции, материалы которой представлены в этой книге. Участие ученых из многих стран мира, в том числе авторов широко известных научных трудов, большой группы российских специалистов из регионов подтвердило представительный характер конференции и ее междисциплинарную направленность.

Среди практических вопросов на конференции обсуждался и вопрос о более масштабном включении истории империй в университетские курсы по истории, о необходимости подготовки специальных учебных пособий по этой проблематике и об освещении истории империй в учебниках по истории для средней школы.

Размах исследований, внимание к ним в разных странах, в научных центрах и университетах России дает нам основания говорить о многообещающих перспективах этого направления в развитии отечественной и мировой историографии, об организации новых научных встреч и о продолжении международного сотрудничества.

Александр Семенов Обзор работы международной конференции «История империй: сравнительные методы в изучении и преподавании»

Прошедшая 7–9 июня 2003 года в Москве конференция по сравнительному изучению империй, которая была организована российским представительством Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) совместно с историческим факультетом Центрально-Европейского университета, представляла собой необычное явление в академической жизни. Во-первых, это была серьезная и продуманная попытка обсуждения проблем исторической компаративистики в изучении истории империй. Подобная постановка проблемы (тема конференции напрямую не связана с российской историей, что является показательным) выгодно отличала эту конференцию от других мероприятий, которые по-прежнему следуют канону национальной истории с присущими ему эксклюзивностью исследовательского фокуса и игнорированием развития иных историографических традиций. В фокусе докладов и дискуссий данной конференции находились история Британской, Испанской, Германской (Kaiserrreich), Габсбургской, Российской и Османской империй.

Во-вторых, серьезно поставленная проблема компаративистики обусловила необходимость приглашения специалистов по разным империям, что, в свою очередь, придало конференции широкий международный характер и сделало возможным возникновение диалога между разными академическими традициями. Необходимо особо подчеркнуть, что проблема межакадемического диалога предстала в двух аспектах. Один аспект связан с диалогом между представителями разных национальных традиций, изучающими одну и ту же проблематику (например, присутствие американских, японских и немецких историков-русистов наряду с российскими исследователями истории России или российских специалистов по истории Габсбургской империи наряду с исследователями из Австрии, Венгрии, Германии и т. д.). Второй аспект проблемы связан с диалогом между представителями традиций изучения разных регионов/империй. Последний аспект кажется весьма важным для будущего изучения империй (imperial studies), так как именно возможность выработки общих и соотнесенных с эмпирикой аналитических категорий (middle range theories) является залогом развития синтетических областей социального и гуманитарного знания (примером чему может быть теория национализма).

В-третьих, наряду с амбициозным географическим охватом конференция была посвящена широкому спектру концептуальных проблем. На отдельных секциях обсуждались: теория компаративного исследования империй, генезис империй, идеология империй, имперская экономическая система, история границ, окраин и воображаемой географии имперского пространства, элиты и система управления империй, право империй и недоминантные группы имперского общества, а также наследие империй. Иными словами, организаторы конференции не ограничивали тематику истории империй отдельными аспектами, но, вполне следуя видению тотальной истории историками-анналистами, рассматривали империи в совокупности политических, социально-экономических и культурных отношений. Единственным исключением стала внешняя политика и международные отношения. Однако, данное исключение было скорее оправданным, нежели произвольным, так как именно внешний экспансионистский аспект истории империй является наиболее изученным. Программу данной конференции определяло внимание к внутренней жизни имперских организмов, а проблемы внешней политики обсуждались там, где существовала связь между внешней политикой и внутренним положением. С точки зрения хронологии организаторы конференции ограничились эпохой Нового времени, заканчивая свой анализ распадом континентальных империй в результате Первой мировой войны. Можно по-разному оценивать мотивы такого решения. С одной стороны, постановку верхнего временного предела обусловили практические соображения – объем работы и сложность обсуждаемых проблем и так были чрезвычайно велики для достижения эффективного хода конференции. С другой стороны, отсечение XX века позволяло обойти проблемы деколонизации, вопрос о том, являлся ли Советский Союз империей, многотомную полемику в рамках постколониальной теории, которые, безусловно, важны для эпистемологии имперских исследований, но с основанием заслуживают отдельного обсуждения. Надо отметить, что в этом решении обнаруживается определенная связь с тем, что в центре внимания оказалась именно внутренняя жизнь имперских организмов. Возможно начиная с классического труда Э. Гиббона «Закат и падение Римской империи» («The Decline and Fall of the Roman Empire»), история империй писалась ретроспективно как история неуклонного шествия к распаду. На взгляд историков Нового и особенно Новейшего времени империя представлялась нелегитимным и, следовательно, нежизнеспособным социальным и политическим явлением. При этом исследователи часто игнорировали факт более длительного в истории человечества существования государства и общества в имперской фазе по сравнению с фазой национального государства. В этом смысле замена исследовательского вопроса «как они шли к упадку?» вопросом «как было возможно их существование?» представляется продуктивным, и с этой точки зрения хронологическое ограничение обсуждения периодом Нового времени приобретает дополнительный смысл.

Вступительный доклад А. Рибера был посвящен контекстуализации современного интереса к империи. По мнению Рибера, на сегодняшний день можно говорить о разрушении модели национального государства, обусловленном развитием процессов глобализации, созданием единой Европы, экспансией американской массовой культуры, проблемами в развитии созданных по европейской модели национальных государств в регионе третьего мира, а также мировыми миграционными процессами, радикально меняющими состав населения бывших метрополий западных колониальных империй. Отдельную актуальность изучению наследия империи придает распад СССР и развитие процессов нацие-строительства в постсоветском пространстве. В своем докладе А. Рибер утверждал, что изучение современных наций и национальных государств не может происходить в отрыве от изучения империй, так как большинство современных наций либо были империями, либо развивались в имперском контексте.

Первая секция конференции была посвящена методологии сравнительных исследований имперских феноменов. Несмотря на название секции, докладчики отталкивались не от теории, а от частных исторических случаев, пытаясь очертить общие рамки исторического сравнения. Д. Ливен представил краткую выжимку из своей книги «Empire: The Russian Empire and Its Rivals». Следуя своему подходу, Ливен вновь вернулся к проблеме международных отношений и геополитики. В геополитике он видит важный аспект истории империй, так как империи в его понимании есть, прежде всего, государства, имеющие вес на международной арене и ведущие активную внешнюю политику. В рамках этого подхода Ливен ввел геополитическую категорию европейской периферии, где имперская экспансия оказалось возможной в силу недостаточного действия противовесов международного баланса сил. С помощью данной категории Ливен объясняет рождение континентальных империй на границах Европы и заморскую экспансию европейских держав. Таким образом, концепт европейской периферии становится общим контекстом для проведения сравнительных имперских исследований. С другой стороны, сравнивая стратегические задачи управления Британской и Российской империями, Ливен приходит к выводу, что здесь между ними не существовало принципиальной разницы, так как обе они пытались справиться с проблемой территориальной протяженности и полиэтничности населения.

Испанской империи был посвящен единственный доклад на конференции – доклад Себастьяна Бальфура. Автор не проводил сравнительное исследование, однако его анализ зависимости формирования испанского национального государства от империи и проблемы относительной отсталости Испании по сравнению с развитыми странами Западной Европы позволил провести параллели с восточноевропейским опытом. Вывод Бальфура о том, что окончательная потеря Испанией своей империи в 1898 году привела к кризису государственности и росту сепаратистских движений внутри Испании, оказался продолжением мысли А. Рибера о глубокой связи процесса формирования национального государства с имперским опытом.

Доклад Филиппа Тера был посвящен парадигмам немецкой истории и явился попыткой творческого использования потенциала имперских исследований для анализа немецкой истории в контексте Центральной и Восточной Европы. Ф. Тер отметил парадоксальный континуитет между историографией до и после 1945 года, которая, несмотря на всю разницу в оценках немецкого исторического опыта, сохранила нациецентричную исследовательскую оптику. Вывод немецкой истории из контекста сравнения с Западными странами (Францией и Англией) и ее помещение в многонациональный и имперский контекст Центральной и Восточной Европы (с соответствующим учетом фактора национальных меньшинств в Германской империи и участия Германии в колониальных проектах) представляется, по мнению Тера, весьма продуктивным и позволит по-иному осмыслить особенности немецкого исторического развития в Новое время, в том числе и проблему нелиберального политического устройства.

Доклад Ильи Винковецкого был посвящен истории Российско-Американской кампании, которая, по его мнению, опровергает однозначное утверждение, что опыт Российской империи не походит к процессам образования западных колониальных и торговых империй.

В ходе дискуссии участники вернулись к тем общим вопросам компаративистики, которые, хотя и не были поставлены в докладах, но возникали при ознакомлении с докладами данной секции. А. Миллер подчеркнул, что, хотя выделение Российской, Габсбургской и Османской империй в отдельную группу для сравнительного анализа имеет смысл и давнюю традицию, необходимо выходить за эти традиционные рамки сравнений и полнее учитывать общий имперский фон. А. Рибер обратился к историографической классике сравнительной истории (М. Блоку) и отстаивал релевантность сравнительного исследования только в тех случаях, когда имело место соприкосновение или взаимное влияние сравниваемых обществ. В этом отношении анализ континентальных империй представляется А. Риберу более обоснованным, нежели сравнение опыта этих империй и колониального империализма. В том же духе высказался М. Ходарковский, указавший на то, что случай Аляски являлся скорее экзотическим, нежели типическим в общей модели построения Российской империи, так как доминантным фактором расширения империи в России являлись стратегические, а не коммерческие соображения.

Размышляя о контексте и форме исторического сравнения, Д. Ливен начал дискуссионную линию, которая была продолжена в ходе конференции. Ливен отметил, что сравнение империй как целостных феноменов невозможно, и аргументировал свою позицию, указав на характерное для всех империй разнообразие региональных и национальных укладов и неравномерность течения имперского «времени». По его мнению, необходимо сравнивать отдельные регионы или имперские случаи между собой. А. Миллер отметил важность того, что на этой секции был рассмотрен испанский случай, который не вписывается в классическую модель западных колониальных империй, но является весьма поучительным для исследователей Восточной Европы, которые сталкивались с проблемой относительной отсталости. В связи с этим А. Миллер предложил категорию «империи Второго мира», которые сохраняли суверенитет, но не принадлежали к числу развитых стран Запада.

Вторая секция конференции была посвящена генезису и механизмам формирования империй. Сделанные М. Мейером, А. Каппелером и Г. Вальтер-Клингенштайн доклады были построены по принципу сравнительно-ориентированного анализа отдельных случаев соответственно Османской, Российской и Габсбургской империй. При этом А. Каппелер попытался дать в своем докладе, помимо политического нарратива, обобщение действовавших в донациональном государстве механизмов общественной и политической интеграции. По мнению Каппелера, в зависимости от времени, уровня политического и общественного развития включаемого региона, степени обоснованности претензий Москвы и Петербурга на данную территорию, оказываемого сопротивления и международной ситуации механизмы форсирования Российской империи варьировались от введения косвенного правления и частичной интеграции элит до полной интеграции в политическую структуру империи. Таким образом, Российская империя складывалась как «составное государство», и в этом смысле ее можно сравнивать с другими континентальными империями, которые также отличались существенным разнообразием внутреннего устройства и наличием механизма непрямого управления. В этом пункте Каппелеру возражал Р. Уортман, который ратовал за выявление различий в идеологических основаниях и практиках континентальных империй. Уортман обратил внимание на то, что он назвал «парадоксом Каппелера», а именно на его тезис о наличии в основании легитимации Московской и Российской империй и византийского, и династически-древнерусского, и золотоордынского наследий, а также на то, что наследником степной исламской империи стало православное царство. Уортман аргументировал свои возражения тем, что все вышеперечисленные наследия были творчески переработаны российской монархией и перестали быть механически сосуществующими элементами. Более того, наличие династического древнерусского канона российской монархии отличает историю российского имперского центра от центров других империй. Ссылаясь на критиков модернистской теории национализма, и в частности на Э. Смита, Уортман видит в истории российской монархии сложение протонационального ядра, которое затем привело к возникновению династического национализма и претензиям на национальный характер Российской империи с соответствующим отрицанием многонационального характера имперского общества и государства. Это отличало развитие российской монархии как имперского института от Османской династии, которая так и не смогла трансформироваться из наднациональной в национальную, обрести свое «изобретенное» национальное ядро. Отталкиваясь от допущения исторической динамики в истории империи, Уортман указал на разницу между развитием Российской и Османской империй, которая заключалась в восприятии российской элитой европеизации и использовании европейских заимствований в модернизации империи. Ряд представителей турецкой историографии оспорили традиционный тезис об особенном характере Османской империи, связанным с исламом и невозможностью европеизации исламской культуры. Они указали на разные механизмы интеграции на западе и востоке империи и на влияние европейской культуры и идеологии на развитие Османской империи. А. Миллер, продолжая дискуссионную линию, начатую Д. Ливеном, предложил учитывать специфический характер различных регионов внутри империй (как в случае с западом и востоком Османской и Российской империй) и сравнивать отдельные региональные ситуации. Однако, Миллер также заметил, что для написания имперской истории исследователям недостаточно ограничиваться существующими категориями империи и региона, так как для анализа истории отдельных имперских окраин необходимо учитывать контекст межимперского соревнования и взаимного влияния. Поясняя свою точку зрения, Миллер обратил внимание участников на доклад Каппелера, который указал на то, что и Российская, и Османская империи являлись наследниками Золотой Орды, а потому находились в состоянии соревнования за межимперское пограничье. Не беря в расчет историю этого соревнования и наличие больше чем одного центра притяжения и влияния, нельзя понять историю этого региона, который может быть описан как макросистема четырех континентальных империй. Империи Романовых, Габсбургов, Гогенцоллернов и Османов влияли друг на друга через идеологии (панславизм, панисламизм или пантюркизм, пангерманизм), через поддержку той или иной религиозной системы (православия, ислама, католицизма или протестантизма), через миграцию подданных и финансовую поддержку различных движений в соседних империях.

Состоявшийся затем круглый стол, посвященный опыту преподавания истории империи, стал продолжением начатой дискуссии по исследовательской тематике, что объясняется невозможностью разделить процесс исследования и преподавания в высшей школе. Интересным образом в представленных материалах обнаружилась тенденция к упрощенному использованию компаративной истории, иными словами, история империи представляется как нарратив, включающий в себя один случай, но для более глубокого понимания этого случая привлекается сравнительная перспектива. Так, представленные учебные материалы были в основном посвящены истории Российской империи.

Третья секция конференции была посвящена имперской идеологии. М. Яновский прочел доклад по Габсбургской империи, Р. Даскалов – по Османской империи. В совместном докладе С. Подболотова, М. Ясара и Н. Стоуна было сделано сравнение русского и турецкого национализмов в Российской и Османской империях. Докладчики сосредоточились на разных аспектах. М. Яновский размышлял о проблеме сохранения архаичных и основанных на аристократической культуре механизмов легитимации империи в XIX веке. Р. Даскалов представил общий обзор эволюции идеологии Османской империи от оттоманизма до исламизма и тюркизма, и воздействия этих идеологий на структуру Османской империи. Подболотов, Ясар и Стоун рассмотрели проблему появления модерного национализма в империи. Доклады продемонстрировали разнообразие идеологической жизни империй и позволили поставить серию важных для понимания имперской истории проблем, которые вызвали оживленную дискуссию. Несмотря на то, что авторы докладов исследовали разные проблемы, их объединяло общее видение идеологии (воображения, политических доктрин) в функционалистском ключе как созданной и инструментализированной для конкретных политических целей политическими элитами. Критики данного взгляда соглашались, что подобное структуралистское видение идеологии действительно способствует проведению сравнительного анализа, но мало дает для понимания внутренних, подчас автономных культурных механизмов, с помощью которых выражаются или, скорее, оформляются политические отношения. В этой дискуссии со всей очевидностью проявилась главная проблема сравнительно-исторического исследования, а именно противоречие между структуралистским, историко-социологическим подходом (изучение основных социальных сил и их функций в политической системе империи) и подходом, ориентированным на изучение исторической семантики и контекста (например, историческое происхождение концепций имперской власти, которые были связаны с разными религиозными традициями). Так, С. Дерингиль указал на опасность следования исторически сложившимся стереотипам относительно Османской империи, которые создают непротиворечивый образ исламской империи. Вместе с тем, споря с докладом С. Подболотова, М. Ясара и Н. Стоуна, он отметил, что невозможно употреблять понятия «исламизм» и «панисламизм» в единственном числе в силу наличия в исламе разных традиций. Он подчеркнул, что, хотя понятия «Турция» и «турки» появились только в начале XX века и были следствием развития турецкого национализма, они наследовали исторической семантике предшествующего периода, и в них присутствовал элемент этнической идентификации. Другие сторонники данной точки зрения указывали, что сравнительное изучение идеологии континентальных империй настоятельно требует расширения компаративного контекста путем включения в него Европы, так как многие интеллектуальные течения (просвещение, романтизм, позитивизм) и образцы для подражания имели европейское происхождение. С другой стороны, А. Миллер выступил в защиту структурных параллелей, особенно в контексте изучения континентальных империй (противопоставленных в этом смысле колониальным западным империям). По его мнению, изучение имперских идеологий, которые создавались в ситуации реакции на многонациональную и «составную» структуру империи, позволяет выделить наиболее типические модели поддержания империи в эпоху пришествия национализма и модернизации. Так, во всех континентальных империях исследователи обнаруживают попытки имперского центра выстроить всеимперскую идентичность (яркий пример – оттоманизм), панидеологии (панславизм, панисламизм, пантюркизм), способные интегрировать часть населения империи и неизбежно выходящие за пределы имперских границ, а также модерные национальные проекты, которые противопоставляли себя империи. Миллер отметил, что наличие смежных границ у описываемых континентальных империй принципиально отличает их от колониальных, заморских империй. Попытки этих империй использовать этническую или религиозную карту в борьбе с противниками сказывались не только на характере этого межимперского соревнования, но также и на внутреннем состоянии самих империй. В таком свете видно принципиальное различие между континентальными империями в этом регионе и западными колониальными империями, которые могли инициировать поддержку тех или иных конфессий или национальностей за пределами метрополии, не меняя баланса сил и отношений лояльности внутри метрополии.

Затем участники конференции обратились к обсуждению экономики империи на примерах Османской (доклад К. Чичека) и Российской империй (доклад Б. Ананьича и Е. Правиловой). Подводя итоги дискуссии по этим докладам, А. Каменский отметил две общие проблемы, которые позволяют сравнивать экономики континентальных империй: во-первых, проблему доходности империи и сравнительной экономической отсталости, и, во-вторых, проблему подчиненности экономической политики стратегическим и политическим соображениям, которые были продиктованы задачей поддержания империи. Выделяя континентальные империи в отдельный блок для сравнительного исследования и противопоставляя их западным колониальным империям, Каменский указал на сходное положение Османской и Российской империй в их относительно малой доходности имперской экономики и подчиненности обслуживанию государственных приоритетов (управленческой машины, завоевательных и оборонительных войн). Вместе с тем, Каменский отметил существенные различия в эволюции экономического устройства двух этих империй: Российская империя пошла путем централизации экономического управления (в том числе государственного поддержания экономики) и использования европейских идей для обеспечения экономического роста, в то время как экономика Османской империи оказалась в большей степени децентрализована и подвержена экономической эксплуатации со стороны западных держав. Вновь вопрос об экономическом развитии империй европейской периферии был поставлен в зависимость от политического развития этих империй, в частности, от их способности модернизироваться и отстаивать собственную независимость от влияния экономически более развитых западных стран.

Поднятый Е. Правиловой вопрос о цене империи вызвал бурную дискуссию. М. Долбилов и А. Ремнев сочли данную постановку вопроса исторически неправомерной, так как для многих представителей имперской элиты поддержание империи было самоцелью и не связывалось с вопросом экономической целесообразности. А. Ремнев указал, что идеологи Российской империи всячески подчеркивали отсутствие экономической составляющей в имперской внешней политике и видели в этом выгодное отличие Российской империи от «торгашеских» империй. Отвечая оппонентам, Е. Правилова признала важность неэкономических соображений при формировании политики Российской империи, но также отметила, что часть российской управленческой элиты была знакома с европейскими идеями рационализации (в том числе и экономической) имперского управления, и в этом смысле вопрос о цене империи нельзя игнорировать. Правилова также отметила, что вопрос о цене империи ставился русскими националистами, которые использовали его для утверждения своего тезиса об оскудении центра, т. е. был частью националистического дискурса.

В этой дискуссии вновь проявилась проблема сравнительного контекста для изучения исторического опыта континентальных империй. Хотя структурные экономические проблемы были общими для подобного типа империй, изучение отношения имперской элиты к вопросу экономической политики оказывается невозможным без учета европейского контекста, т. е. влияния европейских экономических идей о рационализации экономической жизни, в том числе и посредством государственного вмешательства.

Четвертая секция конференции была посвящена изучению окраин, пограничья и воображаемой географии центра и периферии. Однако, некоторые доклады имели теоретический характер и ставили общие проблемы интерпретации исторического опыта империй. Открыл секцию А. Рибер, который, в отличие от большинства, представил сравнительно-историческое исследование евразийского пограничья. Его доклад представил также важную альтернативу в подходе к изучению истории империи. История континентальных империй (в отличие от морских, которые оказались затронуты постколониальными исследованиями) по-прежнему описывается с точки зрения имперского центра. Этому способствует и характер доступного архивного материала, и тот факт, что исторически государство играло более влиятельную роль в жизни этих имперских обществ. С помощью концепции оспариваемого пограничья (многонациональной территории, на которую претендуют несколько империй) А. Рибер предложил возможность описания той исторической роли, которую периферия играла в истории империи, а также рабочую модель для проведения сравнительного анализа. По мнению Рибера, высказанному ранее в дискуссии, сравнительный анализ евразийских пограничных ситуаций может быть более продуктивным в силу структурной похожести этих ситуаций и их взаимного влияния друг на друга. Доклады А. Ремнева и А. Миллера были посвящены воображаемой географии как инструменту нациестроительства. Говоря о проблеме русского национализма в имперском контексте, они представляли две разные интерпретации этого феномена. Ремнев рассматривал русский национализм как проект, направленный на национализацию имперского пространства (в данном случае Сибири). Миллер же рассматривал тенденцию в развитии русского национализма, которая свидетельствовала о попытке вычленить из имперского пространства русское национальное ядро, не отказываясь при этом от сохранения империи. Дискуссия по этой проблеме вызвала реплики многих участников и показала невозможность разделения изучения империи (как определенной социальной, экономической и политической структуры) и динамики развития имперского общества и государства, которые сталкиваются с вызовом национализма. Доклад М. Ходарковского был посвящен анализу отношений между российским имперским центром и кочевыми обществами юго-восточной окраины. В этом докладе Ходарковский принципиально противопоставил свое видение Российской империи как системы колониального господства складывавшемуся мнению об особом континентальном характере российского имперского опыта, который более адекватно сравнивать не с колониальными империями, а с территориально протяженными империями Габсбургов и Османов (и других евразийских политий). По его мнению, исключение контекста колониальных империй может создать неправильную сравнительную перспективу и существенно обеднить исторически сложившиеся разнообразные отношения между имперским центром и периферией в российском случае. Ходарковский настаивал, что по отношению к кочевым народам в XVIII веке российский имперский центр воспринял роль колонизатора, что было связано с разницей в культурном развитии и процессом европеизации российской элиты. Остальные участники секции и слушатели возражали, указывая, что сам Ходарковский упоминал в своем докладе пористость границ между «метрополией» и «колонией» в административном и культурном смыслах (что весьма нехарактерно для колониальной ситуации). Дискуссия по данной проблеме вновь показала необходимость учитывать влияние европейских идей на систему представлений об империи, даже если эти представления (в данном случае калькирующие европейскую идею культурного превосходства и цивилизаторской миссии) не всегда совпадали с практикой имперской интеграции и управления.

На секции, посвященной сравнению имперских элит и механизмов административного управления империями, был рассмотрен исторический опыт Российской (совместный доклад А. Каменского, М. Лавринович, Е. Марасиновой, а также доклад Е. Сергеева), Габсбургской (Х.-П. Хёе) и Османской (А. Сомель) империй. Доклады были посвящены структурному описанию механизмов формирования имперских элит и их функциям в системе управления империи. Хотя участники секции не проводили прямого сравнения с методами управления колониальными империями, в их докладах наиболее ярко проявилась специфика континентальных империй, которые, несмотря на использование методов непрямого управления (т. е. управления имперским пространством посредством местных элит с сохранением местного правового уклада), стремились интегрировать отдельные территории в единое государственное пространство. Представленная в докладах картина структурного сходства элит и механизмов имперского управления континентальными империями побудила Д. Ливена вернуться к вопросу о динамике развития империй в XVIII и XIX веках и заострить внимание на возникающих в ходе этого развития различиях. Ливен предложил воспользоваться работой социолога Ш. Айзенштадта, который в своей социологической теории империи различал патримониальные политии, основанные на контрактных (по феодальным стандартам) отношениях между элитами и центром, и бюрократические политии, для которых характерен высокий уровень централизации политической власти. В рамках данной типологии видны отличия Российской империи от Габсбургской, а в период развития бюрократического и фискального государства XVIII–XIX веков, основанного на союзе абсолютизма и землевладельческого дворянства, – отличия этих империй от Османской Порты. По мнению Ливена, необходимо отличать бюрократию модернизирующейся империи от традиционных элит. Необходимо также учитывать исторически сложившиеся культурные отличия, которые не позволяют сравнивать российскую аристократию (один из вариантов европейского феномена) с элитой Османской империи. Диахронный взгляд на развитие империй в эпоху модерна также позволяет по-новому сформулировать дилеммы, стоявшие перед Российской империей. С одной стороны, бюрократическая империя обладает более эффективным механизмом управления (доказательством чему служат успехи военной модернизации России и достижение ею статуса великой державы); с другой стороны, в силу его зависимости от языка доминантной этнической группы, этот механизм является менее репрезентативным для этнического и культурного разнообразия имперского общества.

Секция, посвященная праву и неэлитным группам в империи, включала доклады К. Мацузато о мировых посредниках на Правобережной Украине, Дж. Бёрбэнк о местных судах и праве в последние десятилетия Российской империи, П. Верта и С. Дерингиля о религиозных обращениях и реконверсии в Российской и Османской империях соответственно. Относительно докладов по истории России между Дж. Бёрбэнк и М. Долбиловым развернулась интересная дискуссия, которая в определенной степени явилась продолжением аргументации Д. Ливена относительно проблемы управления империей с культурным и этническим многообразием. Анализируя отношения между общероссийской правовой системой и местными правовыми укладами, а также работу местных судов, Бёрбэнк обнаружила, что децентрализованная система гораздо лучше справлялась с задачей создания правовой культуры. Однако именно эта система была предметом критики юридических реформаторов, которые исходили из того, что создание единого гражданства должно исходить из единых правовых норм. М. Долбилов указал, что парадоксальным образом разнородная система (в данном случае правовая) способна лучше справляться с задачей интеграции имперского пространства, хотя она при этом и не соответствует либеральным европейским нормам.

Секция о наследии империй вызвала живой интерес благодаря современной актуальности обсуждаемых проблем. Особый интерес вызвал доклад Я. Грицака, посвященный национальной идентификации в постсоветской Украине. Сравнение Западной и Восточной Украины показало, насколько важно учитывать исторический опыт нациестроительства в разных имперских контекстах, а также осветило наследие акультурации и модернизации советского общества, которое ставит перед постсоветскими государствами проблему интеграции гетерогенного в лингвистическом и культурном отношении населения. В. Кантор и А. Давидсон показали в своих докладах, что изучение империи как исторического феномена все еще сопровождается проекциями на этот феномен идеологических дискуссий, в рамках которых не существует возможности выделить историческую семантику имперского опыта и понять археологию империи за пределами доминантного национального дискурса.

Конференция ответила на многие вопросы о характере империи, о путях сравнительного изучения разнообразного имперского опыта, однако проведенные дискуссии поставили также новые вопросы, которые нуждаются в обсуждении. Исследования империй все еще происходят в рамках существующих канонов, среди которых редко встречаются собственно сравнительные исследования. Это связано как с проблемой диалога между различными академическими культурами, так и с проблемой многомерного имперского пространства, которое исключает возможность однозначного определения существа имперского общества и государства и одной сравнительной перспективы (о чем свидетельствует спор между сторонниками сравнения только континентальных империй и сторонниками включения европейского и колониального контекстов). Еще одна проблема сравнительного исторического анализа заключается в его тенденции к структурному описанию исторических явлений, что вызвало возражения сторонников включения диахронной перспективы и учета культурных особенностей и исторической семантики. Конференция не разрешила эти вопросы, но сам факт их постановки и спора между представителями различных историографических традиций позволяет надеяться на продолжение работы по сравнительной истории империй.

Сравнивая континентальные империи

Альфред Рибер Сравнивая континентальные империи

Империи остаются все еще недостаточно исследованной областью знания в сопоставлении с их историческим и концептуальным соперником – национальным государством. Существует множество заслуживающих внимания теорий национализма и национального строительства, и в то же время – сравнительно мало теорий, объясняющих историю строительства и упадка империй и империализма. В минувшее десятилетие целый ряд событий способствовал возобновлению интереса к этим проблемам, и несколько проектов по изучению империй теперь успешно разрабатываются. С одной стороны, этот интерес возник под влиянием распада последней континентальной империи – Советского Союза, с другой – под влиянием упадка национального государства перед лицом вызова со стороны таких различных явлений в современной политике и экономике, как глобализм, регионализм или локальная история и конфедерализм. Нация, национальное государство и национализм, хотя и далеки от того, чтобы исчезнуть с исторической сцены, не могут теперь рассматриваться (как это был принято в XIX и XX столетиях) в качестве наивысшего достижения человечества в его стремлении к мобилизации ресурсов, установлению порядка, гражданского равноправия и чувства общей идентичности. Поскольку последняя империя исчезает, а ее наследники демонстрируют признаки энтропии, поучительно подвергнуть анализу наследие империй, ушедших в прошлое, и поразмышлять о будущих формах государственного устройства. Существуют как минимум два явления в истории империй, которые заслуживают внимательного изучения (если мы хотим извлечь из него уроки): их долговечность и их жизнеспособность. Изучение империй зависит от того, насколько велико число их разновидностей. Наряду с уникальностью, свойственной империям разного типа, можно говорить и о целом ряде присущих им общих черт. Следовательно, возможно, по крайней мере, определить стратегию, выстроить определенную модель или парадигму их изучения. Впрочем, настоящая статья не преследует столь далеко идущих целей. Она посвящена, прежде всего, актуальным и трудноразрешимым проблемам, часть которых в той или иной мере имеет отношение к общей стратегии изучения империй.

Уместно сделать одно предварительное замечание. При общем рассмотрении империй относительная точность их характеристик и взаимоотношений, естественно, зависит от изменения их облика во времени и пространстве1. Империи – это государственные устройства, в которых одна этническая группа устанавливает и сохраняет контроль над другими этническими группами в границах определенной территории. Это воинственные государства. Их границы – военные, они расширяются или защищаются скорее силой оружия, нежели средствами естественного или культурного свойства (т. е. этнического, расового или религиозного). Власть сосредоточена в руках правителя, как светская, так и духовная, в разных пропорциях. Чтобы сделать свою власть легитимной и прочной, правитель или правительница опираются на имперскую культуру, которая сочетает в себе трансцендентную или мифическую концепцию правления с опорой на элиту по рождению или по заслугам, которая выполняет основные административные, финансовые, военные и правовые функции государства. Имперская культура, как система и как практика будет рассмотрена в настоящей статье. Система состоит из набора символов, институтов и пространственных связей, которые определяют власть правителя и правящей элиты. Практика представляет собой управление элементами системы, осуществляемое правителем и правящими элитами ради усиления своей власти и достижения поставленных целей. Однако, имперская культура не являет собой нечто цельное и четко определенное. Она способна видоизменяться и часто выглядит противоречивой, далеко не единой и подверженной трансформациям2. Отношения между правителем и правящей верхушкой обычно сводятся к решению двух проблем: является ли власть правителя абсолютной или ограниченной, а если ограниченной, то в какой степени, и обязана ли правящая верхушка своим положением происхождению или заслугам. На ранних стадиях развития империи легитимация правителя, как правило, была духовного или религиозного свойства. Основное изменение, происшедшее в империях в XX веке, состоит в том, что они, не отказываясь от мифотворчества, приобретают светский характер и опираются преимущественно на более неформальные, типичные для массовых обществ методы управления, такие как пропаганда или средства экономического воздействия. Даже самые предварительные рабочие соображения наводят на мысль, что только с помощью сравнительного изучения империй можно попытаться ответить на глобальные вопросы о причинах столь длительного их существования, а также распада. Однако, сравнительный анализ на таком уровне обобщений невозможен в рамках статьи.

Условимся вначале о том, что именно мы будем сравнивать, т. е. какие империи и какие сюжеты в истории отдельных государств данного типа могут быть предметом для сравнений. Возможны, по крайней мере, четыре подхода к сравнительному изучению империй во времени и пространстве. Первый подход предполагает сравнение империй, являющихся современниками и соседями, таких как Османская, Габсбургов и Романовых. Второй предполагает сравнение империй-наследников, возникших в результате структурной и идеологической трансформации старого режима, например СССР и Китая, которые перешли от династической системы к коммунистической. При третьем подходе сравниваются «либеральные империи», где основная власть сосредоточена в руках представительного правительства только в метрополии, но не на территории колоний, например, французской, бельгийской, голландской, в разное время британской и американской. Наконец, четвертый подход – избирательный (часто эклектический), при котором сравниваются империи трех перечисленных выше типов. Каждый из этих подходов сопряжен с риском теоретических просчетов. Но автор настоящей статьи намерен следовать совету и примеру такого историка, как Марк Блок, избрав первый подход, который позволяет рассматривать империи, близкие друг к другу во времени и пространстве, с учетом их долговечности. Как утверждал Марк Блок, такая исследовательская стратегия дает возможность рассматривать эндогенные и экзогенные факторы3.

Однако, автор берет на себя смелость увеличить число объектов изучения с двух, как это делал Марк Блок, до пяти империй (называемых далее евразийскими), а именно: Габсбургов, Османской, Российской, Иранской и Китайской. Этот выбор продиктован тремя важными обстоятельствами. Все эти державы существовали на протяжении одного и того же времени – с XVI века до начала XX; в пространственном отношении у них была по крайней мере одна общая граница (у Российской империи с четырьмя остальными), и они периодически конфликтовали из-за контроля над приграничными районами, которые разделяли сферы их безусловного культурного влияния. Географическое положение континентальных, евразийских империй, в отличие от разбросанных владений «морских» империй, способствовало возникновению особых проблем безопасности и интеграции. В результате экспансий евразийская империя создавала кольцо смешанных этнотерриториальных образований вокруг этнически однородного – в большей или меньшей степени – государственного ядра. Для немецких Габсбургов это были чехи, словаки, венгры, сербы, словенцы и итальянцы; для турок-османов – арабы, курды, армяне, греки и южные славяне; для России – финны, поляки, украинцы, народы Прибалтики, Кавказа и Средней Азии; для персов (фарси) – азербайджанцы, курды, туркмены и юго-западные племена; для Ханьского Китая – северные «варвары», включая чжурчженей (или маньчжур), монголов, уйгур, различные мусульманские народы северо-запада и племена Юньнани. Имперская периферия служила очагом постоянной нестабильности, причиной чему служила разница культур населявших ее племен, а в некоторых случаях, сама история их происхождения и формирования государственности – еще до того, как они были завоеваны. В отличие от стратегических пунктов в заморских территориях «морских» империй, периферийные районы империй континентальных, оказавшись в руках врагов или мятежников, представляли собой непосредственную угрозу для центра метрополии. Восстание в британских колониях в Северной Америке или во французских на Гаити могли повлечь за собой тяжелые людские потери, отразиться на престиже и финансовом положении метрополии, однако они не угрожали основам управления империей. Не влекли они за собой и иностранного вторжения в метрополию. Восстания же на периферии континентальных держав – в Польше, Венгрии, Сербии, Болгарии или Туркмении – приводили к смещению правительств, свержению династий или способствовали развалу империй.

Для евразийских континентальных империй проблема интеграции была связана с природой правительственных учреждений, с контролем или регулированием перемещения населения. Правительства их оказывались перед необходимостью выбора разумного соотношения между центральными и территориальными административными и правовыми учреждениями. Управление заморскими территориями могло быть (и почти всегда было) самостоятельным подразделением правительства со своими правилами, регламентом и бюрократической иерархией. Но в континентальных империях постоянно существовала опасность, что особый статус этнотерриториальных образований либо вызовет административную и правовую путаницу, либо будет способствовать росту сепаратистского движения. Выбор между религиозной ортодоксальностью и веротерпимостью принимал в континентальных империях особую остроту по целому ряду причин. Во-первых, в них было гораздо больше различных религиозных течений, чем в других государственных образованиях, где господствовала одна религия – христианство, ислам или анимизм (Индия была, разумеется, исключением). Во-вторых, религиозная идентичность часто переплеталась с национальной идеологией, после XVIII столетия это стало представлять серьезную угрозу целостности империй. Следовательно, политика официальной веротерпимости или насильственной ортодоксальности и принудительного обращения в зависимости от обстоятельств могла разжигать разного рода сектантские выступления: либо в форме борьбы одной религиозной группы против другой (погромы), либо в форме движения за национальную независимость (поляки-католики против православных русских или православные славяне против турок-мусульман).

Континентальные империи сталкивались также с необходимостью считаться с угрозой крупномасштабных народных движений, которые могли носить стихийный характер. В ранний период кочевой образ жизни играл важную роль в образовании и преобразовании империй. Его влияние постепенно теряло силу, но сохранялось еще очень долго, а в некоторых случаях до самого последнего времени. Завоевательные войны также вызывали демографические сдвиги, в частности, исход религиозных или этнических меньшинств после поражения их единоверцев. Наконец, восстания часто приводили к высылке жителей и обычно к насильственному переселению или заселению имперским правительством обезлюдевших краев4.

Последняя пространственная связь, которая дает основание для сравнительного анализа, – это продолжительное и сложное соперничество континентальных держав за контроль над обширными окраинными районами, которые отделяли центры метрополий одной империи от другой. Возвышение бюрократических империй означало закат степных кочевых государств и распад ранних королевств в Юго-Западной и Центральной Европе. Эти территории стали районами состязания мощных бюрократических империй ради захвата огромных земель с многочисленным населением и богатыми ресурсами. Империя Романовых в такой борьбе была лишь одной участницей среди прочих. Это одна из причин (хотя и не единственная), по которой так много внимания в европейской историографии уделено «экспансии» России как односторонней и неограниченной. Бесспорно то, что Российская империя к 1914 году стремилась достичь и достигала стратегического и экономического превосходства над своими континентальными соперниками от Балкан до Хингана.

Если рассматривать континентальные империи во временном пространстве, то следует иметь в виду, что они существовали и соперничали приблизительно в один и тот же исторический отрезок времени: с учетом особой хронологии событий можно разделить его на обычный период и эпоху революций. Обычный период в данном случае охватывает столетия от образования империй и появления влиятельных династий до их отречения, то есть приблизительно с XV–XVI веков до начала XX века. Если возникновение этих империй носило постепенный характер, то их падение удивительным образом произошло одновременно и одинаково бурно в революционную эпоху между 1906 и 1923 годами.

К эпохе революций может быть отнесено время, когда на евразийские империи обрушились французская буржуазная и английская индустриальная революции – «двойная революция», как окрестил это явление Эрик Хобсбаум5. Идея народовластия и новые технологии в производстве и управлении повлекли за собой, по крайней мере, три важных изменения во властных отношениях: между Западом и евразийскими империями, между центрами и периферией в последних и между соперничающими империями. Континентальные империи возникли до периода революций, и все они в значительной степени утратили свое могущество, а в конечном счете распались из-за невозможности приспособить свои политические институты и социально-экономические структуры к многочисленным, подрывавшим их основы последствиям «двойной революции». Но, говоря «в конечном счете», мы все-таки не забываем о приспособляемости, хотя и ограниченной, всех евразийских империй к новым условиям, которая обеспечила продление их существования более чем на столетие после упомянутой «двойной революции», преобразившей Запад.

Вслед за определением общих принципов сравнительного анализа остается установить, какие факторы способствовали могуществу империй, чтобы ответить на вопрос об их долголетии. Не отрицая важную роль насилия, чему уделено большое внимание в литературе, остановимся на других средствах сохранения имперской власти. Имперская идея, имперская бюрократия и защита границ могут быть выделены в качестве трех факторов, способствовавших сплочению, приспособляемости и обновлению евразийских империй.

Имперскую идею олицетворял образ правителя. Это легко понять, если принять во внимание три обстоятельства: концепции власти становились частью нравственных и (или) религиозных представлений, они были связаны с традициями и мифами, язык политики превращал их в видимые символы и написанные тексты. Во всех пяти евразийских империях концепция власти не была постоянной, а подвергалась изменениям, либо в зависимости от личных предпочтений правителей, либо под влиянием внутренних кризисов или внешней угрозы. Поддерживался искусный баланс между светскими и религиозными атрибутами правителя и между властью и церемониальными ритуалами. Кроме всего прочего, наблюдалась эволюция в направлении усиления светского начала, но были случаи возвращения к ранним религиозным мифам, особенно в конце существования Российской и Османской империй. Правители принимали и изменяли свои титулы, украшали и усложняли ритуалы и церемонии, которые устанавливали реальные и символические связи с правящей верхушкой и народными массами. Существовала большая разница в том, каким образом правители демонстрировали подданным свою власть. Наиболее театральной формой было появление лидера на публике в роли главнокомандующего вооруженными силами, но хорошо организованные поездки или визиты за пределами столицы также служили сокращению дистанции между троном и местными жителями.

История имперской идеологии в евразийских империях может служить иллюстрацией к процессу, который я бы назвал кумулятивным синкретизмом: периодическое изобретение новых мифов о происхождении и миссии власти. Кроме Китая, который представляет собой исключение, культура евразийских империй имела общий источник – две великие традиции древнего мира: римско-византийскую и ахеменидо-сасанидскую. Ко времени Ренессанса Габсбурги, чтобы укрепить отношения между светской и духовной властями, использовали тщательно разработанную идеологию, сочетавшую в себе языческие и христианские мотивы. Они объединили мифическую родословную, содержавшую языческие и древнееврейские элементы, с протестантско-эсхатологическими традициями и литературно-историческим дискурсом, который обеспечивали писатели и художники под контролем императорского двора. Австрийские Габсбурги унаследовали от короля Испании Филиппа II мифическую связь с византийскими императорами, с их квазисвященнической властью. Это было узаконено в церемониях евхаристических мираклей, введенных Рудольфом II, и в Ордене Золотого Руна6. Австрийские Габсбурги отказались от идеи всеобщей монархии, которая, после того как империя Карла V была разделена на Испанскую и Австрийскую части, выглядела весьма спорной. Но за Габсбургами сохранилась репутация защитников христиан от мусульманских турок, известная как «Австрийская восточная миссия». Австрийская модель строительства империи предусматривает одно отклонение от темы кумулятивного синкретизма. В отличие от других империй, она не была в большей своей части «завоеванным государством». Ее составные части были приобретены, в основном, в результате браков, а отношения между ними складывались чрезвычайно сложно и основывались на средневековых договорах и соглашениях. Эта проблема сформулирована Робертом Канном: «…на протяжении большей части времени между объединением Венгрии, Хорватии и Богемии с наследственными землями Габсбургов в 1526–1527 гг. и падением монархии в 1918 г. само представление о Габсбургской империи как о едином государственном организме серьезно оспаривалось»7. Если взглянуть с разных точек зрения на эволюцию образа имперского идеала в Габсбургской монархии, то она свидетельствует об исключительной гибкости правителей и их советников, следивших за изменениями культурной и интеллектуальной моды, которые увлекали социальную и политическую элиту Европы в XVIII и XIX веках. Десакрализация монархии повсюду в Европе, в связи с появлением образа рационально мыслящего, беспристрастного правителя – просвещенного деспота, создала совершенно новую, практичную систему правил поведения для абсолютной власти. Основная идея, заимствованная из германского естественного права, состояла в том, что благополучное и преуспевающее население служит самой прочной основой для процветающего и сильного государства. За послушание и лояльность государство готово на основе закона защищать материальные интересы граждан и обеспечивать их религиозные права, проводя политику веротерпимости. В мире до наступления эпохи национализма монархия могла поддерживать две связанные между собой идеи, которые впоследствии должны были способствовать ее разложению. Первая идея – внимание правительства к использованию родного языка (в Германии общего языка для всей империи) и разных местных наречий для образовательных целей, с предположением, что национальный язык – это ключ к культуре. Вторая идея – двойное понимание гражданства, что дало толчок широкому распространению по всей империи местного патриотизма (Landespatriotismus) и создало условия, при которых он опирался на понятие «нация» в смысле этнолингвистических групп и религии8. Однако под влиянием, в конечном счете, Французской революции единство этих двух идей рухнуло.

Французские революционные войны, распад Священной Римской империи и коронация первого «австрийского императора» в 1801 году обозначили окончательный, наметившийся с середины XVIII века, переход от культурных традиций, возникших под влиянием Франции, Испании и Италии, к торжеству германской придворной культуры. После 1848 года монархи, напуганные революцией, занялись безнадежными поисками законов о своей власти и своей миссии. Конституционные эксперименты готовились один за другим с поразительной поспешностью.

В отличие от Габсбургов, российские правители до начала XX века решительно выступали против конституционных экспериментов. В то же время российский «сценарий власти» в царствования Александра III и Николая II подвергся существенным изменениям, связанным с отказом от светского и космополитического образа империи в пользу более ограниченного национально-религиозного9.

Это означает, что, когда во время революции 1905 года удалось вынудить монархию создать представительное учреждение – Государственную думу, увеличилась идеологическая пропасть между властью и подвластными. Неудивительно, что Николай II настаивал на том, чтобы «Основные законы», согласно которым были созданы новые представительные учреждения, не ограничивали его самодержавную власть, в то время как некоторые из его советников и многие представители населения думали иначе. Неудивительно также, что имперская чета – Николай и Александра – все глубже погружались в религиозный мистицизм, что в дальнейшем привело их к отчуждению как от официальной церкви, так и от западной элиты10.

Несмотря на совершенно иное происхождение, Османы, как и русские правители, тоже обращались к ранним традициям, создавая свой образ и укрепляя свою власть. Они сталкивались с теми же проблемами, устанавливая определенные и устойчивые соотношения между земным и духовным началами в своем образе и своей миссии. После завоевания Константинополя османские правители, выходцы из вождей кочевых исламских племен, приняли синкретическую концепцию правления, которая включала в себя некоторые элементы из традиций персидских падишахов и ритуалы византийского императорского двора11. Они назначали мусульманских богословов (улемов) отправлять правосудие, сводя до минимума вероятность конфликтов между представителями светской и духовной властей. Правители Османской империи приняли светский титул султана, впервые принесенный в Анатолию кочевниками турками-сельджуками в XI веке. Захватив власть, правители Османской империи объявили себя властителями на основании божественного права и наместниками Бога. Но официально они не переместили халифат – местонахождение высших духовных представителей ислама – из Каира в Константинополь. Это способствовало сохранению двусмысленных отношений между светскими и религиозными началами в исламском мире. Решение османских султанов использовать титул халифа без официального его принятия свидетельствует о том, что они, подобно российским императорам после Петра I, чувствовали выгоду в сохранении двойственного отношения к своим религиозным обязательствам. Ни царь, ни султан не собирались ставить свои династические и политические интересы в зависимость от взрывов религиозных страстей, и в то же время они сохраняли свое право защищать единоверцев в тех случаях и в то время, когда считали это необходимым.

Российские и османские имперские идеи расширения владений за пределы защиты своих единоверцев – ойкумена и халифат – сошлись на короткое время в Кючук-Кайнарджийском мирном договоре 1774 года. Султан использовал непонимание западными дипломатами сущности халифата, чтобы укрепить свой статус в Европе. В соглашении он был назван «имамом верующих и халифом тех, кто исповедует божественное единство», во французской версии это выглядело как «ie Souverain calife de la religion mahometane». Подобным же образом соглашение подтверждало право российского царя защищать православное население Османской империи и делать представления султану относительно их благополучия. Эти положения были сформулированы достаточно неопределенно, что позволяло толковать их по-разному. Русские довольно скоро отвергли политические претензии на признание турецких интересов в Российской империи. Турки также выступили против широкого толкования российской стороной ее права выступать в защиту православного населения Османской империи. Претензии Российской и Османской империй на распространение экстерриториального религиозного влияния способствовали дальнейшему обострению продолжительного соперничества между ними за пределами их границ.

Еще одно возможное сравнение, связанное с эволюцией власти в России, – это заметное возрождение духовных элементов в культуре Османской империи в поздний ее период. Как и Николай II, султан Абдул-Хамид II стремился возродить и поставить под свой контроль духовные элементы, возвратившись к традициям своих династических предков раннего Османского периода, т. е. до Махмуда II. Это обращение к прошлому российского и турецкого властителей было реакцией на идеи конституционных реформ с целью уравнения в правах всех граждан империи.

По мере того, как евразийские империи приближались к «периоду революций», они столкнулись с требованиями народовластия, участием масс в политике и секуляризацией системы управления. Одним из ответов на эти вызовы была попытка с помощью бюрократических реформ «сверху» реагировать на симптомы, но не на глубинные причины недовольства и несогласия. Другой, еще менее удачный ответ чиновников и лояльных интеллектуалов, – это изобретение ультранационалистической идеологии, которая должна была способствовать подъему националистической мобилизации в многонациональных империях Габсбургов, Османов и Романовых. Пангерманизм, панславизм и панисламизм (или пантюркизм) не были официально одобрены ни одним из правителей трех империй, но они пользовались большей или меньшей степенью влияния в правящих кругах и порою становились решающим фактором в определении политики. Были попытки представить одно или несколько этих движений как протонационалистические12. Хотя здесь и есть известный резон, важно определить принципиальные различия между ними с учетом их расовых и религиозных составляющих. Пангерманизм, как утверждает Георг Риттер фон Шонерер, носил преимущественно расовый и антисемитский характер. Он был малопривлекателен даже для населения Габсбургской монархии, говорившего на немецком языке, и его влияние возросло лишь после ее распада, а расцвет наступил в период национал-социализма13. Панславизм (или, по крайней мере, его русский вариант) объединял в себе религиозное (православие) и расовое (превосходство великороссов) начала. Никогда официально не одобряемые императорским правительством, его сторонники в разное время имели сильное влияние на внешнюю политику правительства, в частности в 1877 году и после 1910 года. Из трех названных течений панисламизм имел самое сильное религиозное содержание и был более других признаваем правителями, особенно султаном Абдул-Хамидом II, который возродил идеи халифата в конституции 1876 года (конституция была отменена и восстановлена только в 1908 году)14. Пантюркизм и панисламизм были соперниками в Османской империи в основном из-за того, что в первом подчеркивались светское и расовое начала. Но в Российской империи эти начала были умело синтезированы Исмаилом Гаспринским15. Однако, ни одна из этих ультранациональных идей не захватила массы простых жителей. Причины достаточно понятны: эти идеи не могли соперничать с эмоциональными и психологическими особенностями национализма; для имперской элиты они представляли потенциально скорее разрушающую, нежели объединяющую, идеологию в условиях поликультурных обществ и таили в себе опасность вовлечения империй во внешнеполитические конфликты.

Даже краткий сравнительный обзор культур имперских элит свидетельствует об их относительно высоком уровне динамизма и гибкости. Традиции и мифы часто изобретались или по-новому интерпретировались, чтобы соответствовать новым условиям или нуждам того или иного правителя. Новые версии усваивались правящей элитой и остальной частью общества посредством новых ритуалов, церемоний и исторических повествований. В процессе строительства империи бывали периоды, когда правящие круги демонстрировали готовность проявлять терпимость по отношению к религиям или идеологиям за пределами основной культуры. Все евразийские империи в то или иное время были восприимчивы к внешним культурным влияниям задолго до французской и промышленной революций. Даже встречаясь с потенциально деструктивными влияниями двойной революции, часть правящих элит и отдельные правители предпринимали попытки органично включить новые институты или течения мысли в господствующую культуру. Обсуждение этих реформистских импульсов целесообразно провести в следующем разделе настоящей статьи.

Имперские культуры, нашедшие отражение в ритуалах и церемониях, выполняли важную функцию, символизируя власть и славу правителя. По большей части, однако, немедленный видимый эффект ощущался только самой правящей элитой, представителями иностранных государств, в меньшей степени населением основных городов империи. Общая проблема для всех империй состояла в том, чтобы сделать доступными символы власти для неграмотных крестьян, живущих, по большей части, на значительном удалении от крупных городов. Для превращения символов власти в реальные институты, делающие возможной мобилизацию людских и материальных ресурсов, необходимы были административные структуры, распространявшие свое влияние на города и деревни. Затраты на оборону державы и на содержание двора быстро опережали способность земельной аристократии как выполнять служебные обязанности, так и получать денежные доходы. Имперская бюрократия развивалась, чтобы выполнять двойную функцию: во-первых, зримо представлять империю, нося униформу или отличительную одежду, демонстрируя знаки власти; и, во-вторых, собирать налоги, поставлять рекрутов для армии и осуществлять правосудие. Макс Вебер сформулировал это так: «Решающей причиной для укрепления бюрократической организации всегда было ее чисто техническое превосходство над любой другой формой организации»16.

Однако, представление о том, что эффективность бюрократии лучше всего обеспечивается эффективной централизацией, было подвергнуто сомнению недавними исследованиями. Опираясь на Чарльза Тилли, согласно которому государственное строительство в Европе было в такой же степени результатом сложных взаимоотношений между центральными властями и местным населением, как и принуждения, историки изучали различные способы, какими административные структуры неевропейских империй развивались по сходным, но не идентичным путям. Тилли подчеркивал диалектическую связь между принуждением и капиталом, т. е. властью централизованного государства и уравновешивающей ее силой коммерческих интересов – двух главных игроков в состязании за извлечение ресурсов на ведение войны17. Реинтерпретаторы взглядов Тилли подчеркивали важность отношений центральной и местных элит или, что более плодотворно, центральной власти и пограничных районов18. И в том, и в другом случае основным принципом в их отношениях, следуя опять-таки Тилли, является процесс «торга»19. Другими словами, центральное правительство, безотносительно к тому, насколько велика сила его принуждения, вынуждено было вырабатывать соглашения с местными элитами или пограничными провинциями, чтобы получать от своего населения налоги и рекрутов, необходимых для защиты территориальной целостности империи или приобретения новых ресурсов за счет расширения ее пределов. Хотя армии служили главным элементом принуждения в евразийских империях, они не могли быть достаточной гарантией стабильности и безопасности. Как утверждает старинная китайская пословица, «сидя в седле, можно завоевать империи, но не управлять ими».

Османская бюрократия зиждилась на прочном союзе султанской административной элиты и улемов-суннитов. Помимо этого, взаимоотношения строились на основе синтеза государственного права (кануна), имевшего отношение к финансовому правосудию, и моральных норм шариата, применяемых провинциальными судами. В ранний период Османской империи бюрократия осознала, что желательно приспособить свою финансовую политику и свой взгляд на определение земельной собственности, на которой базировалась финансовая система, с особенностями отдельных провинций, прежде всего тех, которые находились в районе уязвимых границ. В то же время, они часто предоставляли провинциальным судьям широкие полномочия в интерпретации закона20. Это имело место, по крайней мере, в тех областях на востоке и на юге, где преобладали мусульмане. Таким образом, успех Османского правительства зависел от способности функционировать на центральном и местном уровнях, сочетая как аккумулирующие, так и перераспределяющие функции. Улемы-сунниты, у которых, в отличие от шиитов Ирана, при поддержке султана не было никаких связанных с доктриной проблем, выполняли важную роль: обеспечивали перераспределение административных функций и распространяли их по всей системе. Это отражало не столько разделение власти между центром и периферией, сколько равновесие между моральным миром шариата и финансовыми потребностями государства21. Симбиоз властей и улемов разрушился в XIX веке, когда военный и экономический вызов, брошенный западными державами, привел к возрождению чрезвычайно централизованной бюрократической системы. В конце XVIII века дипломаты и судебные должностные лица Османской империи стремились прервать череду военных поражений и территориальных потерь за счет прекращения разделения властных полномочий и восстановления централизованной власти султана. Их попытки осуществить реформы, хотя и находились в рамках традиционных представлений исламского государства (кануна), встретили сопротивление улемов, янычар и провинциальной знати (аянов). Борьба завершилась рядом столкновений в период правления Селима III (1789–1802) и Махмуда II (1808–1839), когда власть янычар и аянов была уничтожена, и статус государственных чиновников изменился: они стали не «рабами» султана, а слугами государства. Многие из новых бюрократов обучались в образовательных центрах, созданных в XVIII веке для дипломатов. Таким образом, сформировался новый бюрократический слой, и быстро появилась уверенная в себе, даже самонадеянная, элита, состоящая из высоких должностных лиц, которая получила от султана политические полномочия для преобразования административной структуры империи по западным образцам. Танзимат, или реформы (1839–1877), в значительной степени характеризовался созданием элиты, рекрутировавшейся из ограниченного числа семейств, имевших наследственные притязания на высокие должности. Многие из них были христианами. Находясь под влиянием западного образа мысли, они стремились создать такую конституционную систему, в которой устранялась бы любая религиозная и этническая дискриминация, а честное и эффективное правительство объединяло бы христиан и мусульман в единое Османское целое (Osmanlilik). Их высшим достижением была конституция 1876 года, которая впервые декларировала право христиан избираться в представительные органы власти. Этот триумф бюрократической реформы с энтузиазмом приветствовали евреи, армяне и греки, но не славяне. Султан незамедлительно выступил против конституции, приостановив ее действие на сорок лет, и устранил главных реформаторов, таких как Мидхат-паша22.

В оппозиции к реформам оказался не только султан. Сопротивление зрело и в среде мелких чиновников, которых не затронули перемещения внутри элиты, и в среде улемов, которые были недовольны потерей своего влияния, и в армии, которая также была ущемлена новыми бюрократами23. Лидеры оппозиции, «новые османы», попытались соединить исламский принцип bai’a, т. е. обязательство правителя консультироваться с сообществом, с западными конституционными принципами. Они критиковали бюрократов-реформаторов за то, что те отказались от исламских принципов, не сумев в то же время гарантировать гражданские права, за то, что позволили иностранцам проникнуть во все сферы жизни Османской империи и контролировать ее экономику. Для них конституция 1876 года, введенная бюрократами-реформаторами, была недостаточной, хотя, казалось, воплотила много элементов их идей24.

Раскол внутри бюрократии между теми, кто осуществлял Танзимат, и «новыми османами», поддержанными армией и улемами, серьезно ослабил импульс преобразований, а также облегчил султану Абдул-Хамиду II победу над всеми соперничающими группировками внутри политической элиты и реставрацию самодержавного режима. Новый султан не был против модернизации государства. Но его реформы средней школы и высшего светского образования вошли в противоречие с осуществлявшимся им возрождением исламских принципов и халифата.

В России, как в Китае и в Иране, попытки примирить имперскую идеологию, основанную на традиционной морали или религии, и светское образование, предназначенное для формирования нового слоя эффективно действующей бюрократии, вызвали появление радикально настроенного студенчества, которое способствовало осуществлению всех революционных изменений.

Господствующая немецкая бюрократия монархии Габсбургов в наибольшей степени соответствовала веберовскому идеальному типу. Однако она также испытала ряд исторических перемен, которые внесли изменения во взаимоотношения с другими корпоративными организациями в обществе, а также с правителем. Можно выделить четыре главных периода в развитии немецкой бюрократии. Она сформировалась в XVII веке в ответ на угрозу целостности монархии со стороны турок-османов и протестантов. Став третьим столпом империи вместе с католической церковью и армией, бюрократия легко вписалась в причудливую иерархическую модель правительства, в котором особое значение придавалось согласованности действий, служебному положению, соблюдению формальности межличностных отношений, покорности власти и театральности публичных церемоний. Другая традиция, связанная с просвещенными (камералистскими) реформами Марии Терезии и Иосифа II, привела к быстрому и реальному улучшению жизни крепостных, способствовала складыванию мифа вождя (Fuhrermyt-hos), почти религиозной вере крестьянства в верховную власть, представляемую императором. Государственная деятельность стала местом службы и прибежища писателей, поэтов и ученых, служивших делу прогрессивной, рационалистической реформы вплоть до отказа от нее вследствие Великой Французской революции. Однако, бюрократия продолжала выполнять свои административные обязанности надлежащим, надежным и честным образом, помогая созданию верхушки среднего класса, «второго общества», близкого, но не идентичного дворянству, которое сохраняло свое представительство на самом высоком правительственном уровне. Бюрократия все больше становилась профессиональной и способствовала торжеству закона в управлении (Rechtsstaat)25. С другой стороны, сильное неприятие императором Францем I Просвещения и Великой Французской революции вело к тому, что Джон Бойер назвал «почти шизоидным состоянием» бюрократии. Концепция бюрократии Франца, рассматривавшего ее как инструмент социального управления и поддержания стабильности, выхолащивала идеалы Иосифа II, связанные с социальной модернизацией и камерализмом26.

После 1848 года социальная конфигурация бюрократии верхнего уровня существенно изменилась. Антон фон Шмерлинг, глава правительства молодого императора Франца Иосифа, назначил представителей среднего класса на место дискредитированной революционными событиями знати, позиции которой значительно пошатнулись. После 1867 года они раньше, чем где-нибудь в Европе, стали играть решающую роль в создании государства всеобщего благоденствия. Бюрократия вследствие конституционных экспериментов 1850-х и 1860-х годов стала одним из элементов в новой трехчленной административной структуре, включавшей политически влиятельную систему местных и региональных корпоративных организаций, в которой нашла убежище знать, и Немецкую либеральную партию, которая отстаивала политические права личности27. Реформы образования позволили большому количеству лиц ненемецкого происхождения, особенно чехам и другим славянам, занять чиновничьи должности28. В последние десятилетия монархии бюрократия почти постоянно вела переговоры с корпоративными организациями для преодоления тупиковой ситуации в парламенте, вызванной конфликтом. После 1897 года все чаще осуществлялись министерские назначения из представителей самых высоких сфер государственной службы. Бюрократия сохранила, и в некоторых случаях даже усилила, контроль над решением множества внутренних административных вопросов: от регулирования торговли и промышленности, санитарии и начального школьного образования до уголовного судопроизводства. Политические партии вступили во взаимовыгодный контакт с бюрократией в надежде, что смогут использовать мощное административное государство в собственных интересах29. В то же время бюрократия все больше политизировалась и радикализировалась: в 1960-1870-е годы под воздействием Либеральной партии, а затем, в 1880-1890-е годы, – антисемитской Христианско-социальной партии. Это крайнее выражение приспособления бюрократии создало больше новых проблем, нежели разрешило старых30.

Сотрудничество между массовыми партиями и бюрократией продолжилось после крушения империи, когда государства-преемники объединили сильную централизованную бюрократию с избранным парламентом, который, в отличие от отвергнутой имперской модели, контролировался доминирующей этнической группой страны и не имел посредника в лице императора. Роль российской бюрократии в обеспечении стабильности и долговечности империи в сравнительном аспекте является более сложной. Петр I заложил основы современной российской бюрократии введением Табели о рангах. Однако, эта новация, подобно многим другим, не означала радикального разрыва с прошлым. Среди важных элементов, свидетельствующих о непрерывной связи с предыдущим столетием, можно назвать значение выслуги наряду с происхождением, выплату жалованья вместо наделения землей, сближение лиц низкого и высокого происхождения и значительное присутствие интеллектуальной элиты в правительственных учреждениях31. Реформы Петра ввели единообразное ранжирование и четкие условия карьерного роста элиты, которые далеко не сразу (только постепенно) заменили родовые и семейные принципы продвижения по службе. Представители знати продолжали занимать высшие должности даже в XIX веке. В то же время военная карьера, в противоположность гражданской, являлась более престижной и до середины XIX века была лучшей гарантией быстрого продвижения по административной лестнице.

Основные изменения в петровской бюрократической системе произошли в период между 1801 и 1848 годами в результате введения министерского правления и возросшего значения официального образования при подготовке будущих государственных служащих. Это привело, в свою очередь, к увеличению разницы между профессиональными бюрократами, все более отделяемыми от земельной собственности, и поместным дворянством; к росту профессиональной специализации и разделению военной и гражданской службы32. Преобразования в ходе Великих реформ вызвали появление министерских групп интересов, которые преследовали определенные цели, не зависевшие от личности и срока пребывания в должности того или иного министра33. В пределах собственного поля деятельности эти группы интересов были способны осуществлять важные изменения в социальной и экономической жизни империи; они являлись архитекторами Великих реформ.

Но царь Александр II был слишком привержен идее единоличной власти, чтобы позволить сформировать согласованно действующее правительство (т. е. состоящее из единодушно мыслящих реформаторов) даже находящееся под его собственным руководством. Вместо этого Александр II предпочел роль «лавирующего царя», посредника между конфликтующими группами интересов и министрами. Этой стратегии придерживались и его преемники. В результате управляемый бюрократией процесс реформирования осуществлялся непоследовательно, противоречиво и зачастую неэффективно. Повседневное поддержание порядка в провинции, успех которого всегда зависел больше от переговоров, чем от репрессивных мер, затрудняло снижение патриархальной власти губернаторов, личных представителей царя34.

К концу столетия в среде министерской бюрократии сочетались два противоречивых процесса. С одной стороны, произошло важное изменение в составе бюрократической элиты. Ядро ее состояло преимущественно из русских, которым было вверено распространение русского языка и культуры во всех имперских окраинах, «превращения, насколько это возможно, всех подданных в нечто, напоминающее российскую нацию»35. С другой стороны, появилось новое поколение просвещенных бюрократов-реформаторов, которые не имели прямого отношения к первому поколению, воспитанному в царствование Николая I, но задумывались о завершении дела Великих реформ. Они были причастны к индустриальному развитию 90-х годов XIX века и осуществлению столыпинских реформ36.

Западная историография двух последних десятилетий расходится во мнении относительно эффективности деятельности российской бюрократии. Одни историки подчеркивают ярко выраженный высокий уровень ее образования, рост профессионализации и стремление к соблюдению законности, хотя и признают, что перемены протекали по-разному в различных министерствах, в центре и провинции37. Другие исследователи указывают на неизменность покровительственных отношений, отсутствие единообразия в бюрократической системе и провал попыток создания подлинно правовых норм (Rechtsstaat)38. Обе стороны сходятся в том, что глубокие разногласия разделяют бюрократию на отдельные группировки. По общему мнению, в царствование Николая II бюрократия, с одной стороны, становилась все более изолированной от общества, с другой – отдаленной от личности царя.

Николай II сменил роль самодержца, стоящего над схваткой и разрешавшего бюрократические конфликты, на роль царя-управителя, который одобряет единый политический курс39. Особая сила бюрократии обернулась, в конечном счете, ее фатальной слабостью. Она не только обеспечивала империю группой хорошо обученных и прилежных государственных служащих, но и являлась средой, в которой выдвигались и обсуждались противоречивые политические точки зрения. После создания Государственной думы и усиления враждебности царя по отношению к любому (проявлявшемуся в кулуарах Думы или внутри имперских канцелярий) признаку оппозиции его жестким политическим взглядам бюрократия утратила свою основную функцию связующего звена между самодержцем и народом.

Ответы имперской бюрократии на внешние угрозы и внутренние кризисы демонстрируют ошибку, которую допускает большинство сторонников теорий упадка империй. Долгая история евразийских империй знает периоды кризиса и подъема, которые сменялись не циклически, а, скорее, в ответ на определенные вызовы имперской системе. Хотя функции и процедуры бюрократии были рутинными, в веберовском понимании, государственные служащие получали такое же образование, как и интеллектуалы, литераторы и религиозные мыслители. Через него они воспринимали этику древних концепций царствования, Корана, конфуцианских сборников, христианского богословия или светского гуманизма в форме Просвещения. За исключением монархии Габсбургов, реформы «сверху» посредством бюрократии предшествовали западному влиянию и имели корни в собственной культуре империй. Вызов имперской бюрократии, брошенный западными идеями, был гораздо более серьезным. Он порождал проблему: как оправдать изменение, которое, казалось, подрывало культуру? Хотя внутри имперской бюрократии делались многочисленные попытки разрешить это противоречие, ни одна из них не увенчалась успехом. Было значительно проще абсорбировать, приспосабливаться или приходить к соглашению с агрессивными степными культурами, имевшими сравнительно мало долговременных институтов, нежели инкорпорировать сложные культуры Запада.

Способность империй управлять своими границами являлась третьим фактором их долговечности. Термин «управление» предпочтительней термина «защита», потому что этот процесс не ограничивался только созданием укрепленных границ. Использовалось множество методов: от торговли и дани до репрессий против населения и традиционных укрепленных линий. За долгую историю были выработаны самые разнообразные средства отношений между империями и степью, с одной стороны, и между самими конкурирующими империями – с другой. В данном разделе сделана попытка осуществить общую типологию евразийских границ, проанализировать их характеристики, определить зоны напряженных конфликтов, которые можно назвать сложными границами, и обрисовать роль границ в формировании государственных учреждений и идеологии.

Границы евразийских империй представляют несколько разновидностей трех главных типов: западноевропейская государственная граница, исламская граница и «динамическая» граница40. Границы монархии Габсбургов и Российской империи, подобно их символу – двуглавому орлу, делились на два главных направления, что стало причиной существования двух видов пограничного устройства. Их границы с европейскими государствами отличают общие с западноевропейским подтипом характеристики, устойчивые и четко определенные международной системой соглашений. Но на юго-востоке империя Габсбургов в течение столетий граничила с исламским миром, что было причиной военных и культурных столкновений, в то время, как русские имели подвижную, «динамическую» границу, где оседлое сельскохозяйственное население продвигалось навстречу кочевой культуре. Османская и Иранская империи относятся к исламскому типу, как в отношениях друг с другом (сунниты против шиитов), так и в отношениях с неисламским миром – по крайней мере до XVIII века, когда они были насильственно вовлечены в определение границ с Габсбургской и Российской империями по принципам западноевропейской государственной системы. Китай относится к «динамическому» типу. Его многовековое взаимодействие с кочевым миром завершилось в Новое время с продвижением его оседлого сельскохозяйственного населения на пастбища и установлением границы западноевропейского типа с Россией. Таким образом, история имперских границ довольно сложна: они менялись в ответ не только на внешние войны, но также и на изменения экологических условий и миграции населения. Это еще одно доказательство гибкости имперских структур, которые были способны справляться с большим разнообразием пограничных условий, осуществлять расширение, сужение и культурную трансформацию государственных границ.

Несмотря на наличие разных типов границ, евразийские империи имели общие экологические и культурные особенности, которые сформировались в процессе создания империй в начале Нового времени и продолжали развиваться до их распада или политической трансформации в начале XX века. Их можно сгруппировать следующим образом: 1) спорные пограничные зоны между поликультурными империями и территориями с культурно однородным ядром, окруженным разнородной периферией; 2) местности, населенные оседлым, полукочевым и кочевым населением и смешанными этнолингвистическими и религиозными группами; 3) непрерывное пограничное взаимодействие: от торговли и дани до контрабанды, набегов и войн; 4) высокий уровень перемещения населения, включая миграцию, колонизацию и депортацию; 5) сомнительная лояльность со стороны народов пограничных зон к их суверенным повелителям, соединенная сильными культурными и, часто, политическими связями с их религиозными или этноязыковыми сородичами по другую сторону границы; 6) непоследовательная пограничная политика со стороны центральной имперской администрации, колеблющаяся от нападения до защиты, от заключения соглашений до репрессий с целью обеспечения безопасности и стабильности в пограничных зонах.

Вдоль евроазиатских границ имелось пять «горячих точек», или сложных пограничных зон, где три или более имперские державы соперничали друг с другом за влияние или прямой контроль. Их географическое местоположение, в общих чертах, определялось следующим образом: Западные Балканы, где основными соперниками в течение более, чем трех столетий, были Габсбургская империя, Венецианская республика и Османская империя; Причерноморская степь, где Речь Посполитая, Россия и Османская империя конкурировали в начале Нового времени, оставив наследство, которое обременяло их преемников в первой половине XX века; Кавказский узел, где Османская, Иранская и Российская империи сталкивались в XVIII–XIX веках; Внутренняя Азия, где соперничали Джунгарское ханство, Российская и Китайская империи и их преемники; Дальневосточный регион, который в конце XIX – середине XX века привлекал русских, китайцев и японцев. Соперничество влекло множество перемен, особенно с вмешательством запоздавших: англичан, в ключевых пунктах по южному периметру российских границ, и активизацией подключившихся к переделу территорий империй (Германии и Японии) – в конце XIX–XX веке.

В дополнение к военному и дипломатическому соперничеству государств, эти пограничные зоны были ареной периодически возникавших конфликтов среди местного населения. Вследствие этого, а также в ответ на изменение границ, смешение этноязыковых и религиозных традиций и потребности элементарного выживания в этих зонах среди местного населения возник специфический тип пограничной культуры. Например, на Западных Балканах основным пограничным населением были ускоки, в Причерноморской степи – казаки, которые играли подобную роль и на Кавказе наряду с некоторыми северокавказскими племенами, а на Дальнем Востоке – монгольские и маньчжурские «знаменосцы».

Эти сложные пограничные общества характеризовались высоким уровнем перекрестного культурного взаимодействия и заимствования, а также сомнительной политической лояльностью41. Периодически интенсивность, продолжительность и участники (как имперские государства, так и местные народы) конфликтов менялись. Но все же они сохраняли взрывоопасный потенциал на протяжении всего XX столетия, а в некоторых случаях – до настоящего времени.

Современная литература показывает, что управление границами в империях не было однолинейным процессом. Имперские правительства должны были лавировать, модифицировать политику или даже уходить восвояси, столкнувшись с сопротивлением местных народов. Отношения между имперским центром и пограничными областями в равной степени часто принимали форму как переговоров, так и диктата. Воздействие состояния границ на социальные, культурные, а также политические отношения и решения имперского центра только теперь начинает изучаться систематически.

Османская империя граничила с множеством разных соседей, которые по своему разнообразию могут быть сопоставимы только с российским пограничьем. Обе страны сталкивались с соперничающими империями в трех сложных зонах. Обе граничили с несколькими цивилизациями, представлявшими различные ветви христианской и мусульманской веры. Корни Османской империи, как и многих иранских династий, сформировались в пограничной среде, в данном случае между империями Сельджуков и Византийской в XIV веке. Тюркские племена, которые переместились в эту область из Центральной Азии, объединили две воинских традиции – кочевую и исламскую. Первая была нацелена на набеги, миграцию и территориальную экспансию по принципу «бери богатство соседа». Вторая традиция, усвоенная их ранними лидерами, пробуждала в воинах духовное рвение и давала идеологическое обоснование завоеваниям, а также закладывала основы устойчивых культурных и политических учреждений. В Османской пограничной политике, как и в Иране, две эти традиции породили проблемы, ставшие очевидными, когда расширение империи замедлилось, а затем фактически прекратилось42.

После 1699 года, когда Карловицкий мир завершил долгую войну с Габсбургами, Османская пограничная политика изменилась. Состоялся переход от прежней экспансии, освященной джихадом, к оборонительной стратегии, элементами которой стало строительство пограничных крепостей, переговорные процессы и четко установленные границы. Для стабильности империи последствия этого были неоднозначными. Отход от традиционного отношения к власти привел к вспышке выступлений ремесленников, солдат и улемов, например, к восстанию 1703 года, в результате которого султан на короткое время был изгнан из Стамбула. В течение XVIII века местные элиты на периферии империи все чаще бросали вызов назначенцам из центра, правителям и их слугам. Эти, находящиеся на стадии становления провинциальные аристократии, наряду со старыми племенными элитами, контролировали процесс рекрутирования ополчения, которому правительство стало все больше доверять защиту границ. Ополчение комплектовалось не из тюрков, а из мусульманских меньшинств: курдов, татар, грузин, черкесов и албанцев из приграничных зон, где их также стремились привлечь на службу Российская и, в меньшей степени, Габсбургская империи. Ценой ставки на ополчение стали снижение дисциплины, рост грабежей на границе, частые мятежи вооруженных людей43.

Изменяющаяся демографическая и общественная структура турецкого и христианского населения Балкан еще более ослабила контроль Порты над регионом. После XVI века центральное правительство было больше не способно прибегать к традиционной политике surgun (принудительной высылке турок из Анатолии в пограничные области), игравшей столь важную роль в тюрки-зации Юго-Восточной Европы. Например, ни один турок не был поселен на Венгерской равнине, опустошенной после продолжительных войн начала XVII века. В силу репродуктивных особенностей мусульманского и христианского населения, первые непрерывно уступали территорию вторым. Христианское население развивало различные формы самосохранения вроде семейной общины (задруги) и других социально-экономических объединений, которые обеспечили его эластичной структурой. В XIX веке христиане составляли главный оплот мощных восстаний и национально-освободительного движения под предводительством светски ориентированных интеллектуалов44.

Более спокойной была ситуация на исламских границах Османской империи. Она добилась большего эффекта, чем ее иранский соперник, при установлении контроля над племенами. В конце XIV – начале XV века Османская империя использовала в Восточной Анатолии славянскую пехоту и артиллерию для подавления ряда восстаний турецких кочевых племен, возглавленных суфиями – противниками централизованного государства. С тех пор большинство племен концентрировалось на расстоянии от центра власти – в Северной Аравийской пустыне, Верхнем Египте и южных областях Северной Африки.

Во время Танзимата, реформ середины XIX века, Османское правительство поэтапно включало новые области в систему управления. Сначала была активизирована деятельность государственной бюрократии на местном уровне, стали строить школы и больницы. Объектом земельной переписи и норм закона стала не община, а индивидуальное хозяйство. Наконец, поощрялся переход от неэффективного хозяйствования и бартерной экономики к рыночным методам ведения сельского хозяйства. Реформы были с большей готовностью восприняты на арабской периферии, нежели на Балканах45.

На Южном Кавказе пограничная политика Порты была всегда более успешной вдоль побережья Черного моря, чем в горной местности Армении и Курдистана. Черкесы и грузины под контролем турок принимали участие в морской торговле, а также поставляли высоко ценившихся рабов в армию и гаремы султана. Но как только османы попытались установить контроль над иранцами, проживающими в горной местности, они встретили мощное партизанское сопротивление со стороны горских племен, подобное тому, которое замедлило продвижение русских в XIX и XX столетиях46.

Управление границами в Российской империи сталкивалось с проблемами, которые были подобны, если не идентичны, тем, которые стояли перед турками. Главное отличие управления российскими границами от управления рубежами других евразийских империй заключалось в том, что роль государства и народа была двоякой: экспансия организованная, систематическая и спонтанная; центру было трудно ею управлять. Среди проблем, общих с Портой, двумя наиболее сложными являлись: многообразие культур и народов, окружающих страны этнотерриториального ядра (русского и турецкого), и легкость проникновения в пограничные зоны. Импульсами к активному расширению границ России были потребность в увеличении ее сырьевой базы и отток населения, либо уклонявшегося от выполнения государственных обязанностей и требований закона, либо стремившегося к дополнительным экономическим возможностям и повышению благосостояния. Государство пыталось поставить под контроль устья главных рек, составлявших внутренние транспортные артерии, – Западной Двины, Днепра и Волги. Оно также обеспечивало или поддерживало расширение границ на юг и восток для установления контроля над плодородной землей и источниками дохода, получаемого от мехов, рыбы, соли, металлов, особенно угля и золота. К востоку и югу русские столкнулись с большим разнообразием племенных сообществ, находившихся на разных стадиях развития: от сибирских охотников и собирателей до пастухов-кочевников (ногаев и калмыков) и полукочевых народов (крымских татар). На западе границы России примыкали к европейским государствам.

В XVIII веке граница Российской империи была плохо определена, нарушалась и легко пересекалась даже там, где государство создало укрепленные линии. Большие расстояния, отсутствие четких естественных или «национальных» (этноязыковых) демаркационных линий, редкая населенность и культурные пристрастия кочевников и полукочевников – все это было причиной крупных перемещений через границы. В начальный период, вплоть до XVIII века, с российской стороны эти миграции принимали форму бегства крепостных и религиозных сектантов, передвижения лихих людей, ватаг рыбаков или охотников, контрабандистов. С другой стороны, главным образом из степи, границу пересекали пастухи со своими стадами и разбойники для захвата рабов или грабежа.

Как только российское продвижение достигло спорных областей, в некоторых пунктах началось сложное трехстороннее пограничное соперничество, например, в Причерноморской степи – с Османской империей и Речью Посполитой, на Южном Кавказе – с Османской и Иранской империями, во Внутренней Азии – с Джунгарским ханством и Китайской империей (а позже на Дальнем Востоке – с Китайской и Японской империями). Обитатели пограничных зон между соперничающими империями были полиэтничны и склонны к тому, что Оуэн Латтимор называл «тенденцией к сомнительной лояльности», т. е. переходили на сторону победителей в кризисные моменты. Возможность крупномасштабных войн, вытекающая из этих столкновений, была поводом для серьезного беспокойства имперских элит.

Учитывая большие и постоянные проблемы, связанные с проницаемыми полиэтническими границами, имперские элиты вырабатывали множество стратегий (правда, не всегда последовательных или скоординированных, но все же способствовавших продлению жизни империи). Автор одного из последних исследований даже утверждает, будто долговечность империи может проистекать из самого недостатка системы управления периферией и использования различных методов правления применительно к местным условиям.

Майкл Ходарковский под другим углом зрения доказывает, что пограничная политика России была «продуманным процессом с изменяющимися мотивами и соображениями, но последовательным в целях ее расширения и колонизации новых областей и народов». Его анализ многообразия стратегий, используемых против племенных кочевых степных сообществ, может быть в общих чертах сведен к семи пунктам, 1) «Разделяй и властвуй», или китайский вариант натравливания варваров против варваров, включая сочетание выселения с целью оказания давления и прием под покровительство каких-либо групп в ущерб другим. 2) Создание патрональных отношений, как в случае с донскими казаками, казахами и ханствами Средней Азии путем подписания соглашений или принятия присяги на верность, что допускало двойственные толкования, открывавшие возможность манипуляций со стороны Москвы, з) Использование казаков как передовой пограничной силы. Однако, в этом заключался определенный риск, в силу сомнительности их лояльности. 4) Активная поддержка колонизационной политики по двум направлениям: сначала строительство фортов и укрепленных линий, а затем колонизация и превращение пастбищ в пахотные земли. 5) Обращение в христианство, которое проводилось по-разному: от применения крайнего насилия в период Елизаветы Петровны до осуществления политики терпимости при Екатерине II. 6) Использование крещеных и русифицированных пограничных администраторов из числа местной элиты. 7) Административная и юридическая инкорпорация пограничных земель в имперскую систему, что сопровождалось изменением представлений о «других», отражающим интеллектуальные веяния времени.

По мере того, как Российская империя постепенно развивалась от пограничного общества к поликультурному государству с установленными границами и имперскими окраинами, на периферии ее политика также менялась. В XIX – начале XX века усилия правительства все более сосредотачивались на седьмом пункте, т. е. ассимиляции окраин. Основным инструментом этой политики была русификация. Но она никогда не осуществлялась систематически и последовательно и часто приводила к противоречивым результатам. На Кавказе и в Центральной Азии, например, русский язык вызывал неодобрение, как явление культурного империализма, но в то же время признавался как средство передачи западных идей, отрицавших идеологию и учреждения авторитарной империи. Кроме того, политика русификации скорее вызывала сопротивление, чем приводила к согласию. В большинстве случаев, как, например, в Финляндии и Армении, она отпугивала некоторых самых верных сторонников имперской идеи на окраинах47. Неудивительно, что именно на окраинах разворачивались наиболее массовые, сильные и открытые политические выступления революции 1905 года48. Однако, даже после Февральской революции 1917 года почти все окраины (главным исключением была Польша) все еще желали получить автономию в пределах объединенного, поликультурного, но не имперского государства.

В течение трех столетий военная граница (Militärgrenze) Габсбургов с Османской империей обеспечивала решение двойной задачи: гибкое реагирование на угрозу вторжения турок и обеспечение государства надежными отрядами для управления хорватской и венгерской окраинами. Появление укрепленной границы восходит ко времени разрушительной Пятнадцатилетней войны (1593–1606), которая привела к сокращению населения и сильному упадку торговли и сельского хозяйства вдоль австрийско-турецкой границы.

Согнанные со своих мест крестьяне и городские ремесленники отказывались от мирных занятий, многие перебирались из турецкого приграничья в австрийское. Они становились разбойниками, как известные ускоки, гайдуки (беглецы и бандиты), или вооруженными пограничниками, которые время от времени вербовались Габсбургами в качестве бесплатных солдат и наделялись земельными участками, отрезанными от дворянских владений. Созданная императором Фердинандом укрепленная пограничная зона финансировалась и снабжалась австрийской администрацией в Граце и была полностью независима от власти феодалов Хорватии и Венгрии.

Во время длительных австро-турецких войн Габсбурги периодически осуществляли политику колонизации обезлюдевших областей вдоль границ Венгерского королевства с православными славянами. После окончания Пятнадцатилетней войны турецкие набеги продолжали опустошать Венгрию, при этом, по некоторым оценкам, в Турцию ежегодно угонялось до 10 тысяч человек, а число гайдуков увеличилось до 100 тысяч49. Это привело к перемещению 300 тысяч сербских и хорватских поселенцев в область Банат и Нижнезадунайские земли. В конце XVII века последовала вторая волна поселенцев из 30 тысяч сербов, большинство которых было записано центральной администрацией Австрии в пограничную стражу. О значимости населения приграничья для монархии Габсбургов свидетельствует политика религиозной терпимости Вены по отношению к православным в XVI–XVII веках, в то время как в других местах осуществлялось активное содействие контрреформации и объединению церквей под властью Рима.

В XVIII веке приграничье продолжало служить источником обученных бесплатных вооруженных отрядов, лояльно настроенных по отношению к династии. К 1770 году оно растянулось более чем на тысячу миль, от Адриатики до Карпат, и было заселено немецкими, сербскими, валашскими и чешскими военными колонистами, вооруженными и экипированными Веной. Иосиф II проявлял крайнюю заинтересованность в благосостоянии колонистов, хотя его камералистская политика не привела к решению основной дилеммы, стоящей перед всеми военными поселенцами: останутся ли они ополчением на самообеспечении, эффективным только в качестве легких отрядов, или преобразуются в регулярную армию, поддерживаемую за государственный счет. Однако, Вена рассчитывала на граничар при подавлении внутренних выступлений, вроде освободительного движения, руководимого Ракоци в Венгрии, и при участии во внешних войнах. В ответ династия продолжала, хотя и не всегда последовательно, защищать колонистов от обращения в католическую веру и противодействовала стремлению хорватского и венгерского дворянства покончить с экстерриториальными правами поселенцев. Хотя боевая эффективность военных колонистов снизилась в период наполеоновских войн, они были единственными боеспособными отрядами империи, способными подавить выступления в Италии и Венгрии в первой половине XIX века50.

Управление укрепленной границей в империи Габсбургов, однако, столкнулось с противоречиями, которые углубились, как только вдоль границы Порты вспыхнули националистические восстания; и особенно тогда, когда в середине XVIII века православная церковь военных колонистов оказалась под давлением ультра-католической политики Марии Терезии. Ситуация улучшилась при Иосифе II, но затем быстро ухудшилась при его преемниках. Это произошло, когда первые сербские выступления на территориях соседней Османской империи вызвали симпатии их этнических и религиозных собратьев по другую сторону границы. В сербские полки граничар все больше проникали националистические идеи. Несмотря на усилия Габсбургов закрыть границу, число дезертиров возрастало. Точно так же и румынские полки в Банате и Трансильвании были недовольны религиозной дискриминацией: восстание вспыхнуло в 1764 году, а в 1784 году произошло другое. Двойственное отношение военных поселенцев к имперским властям вызывало большое беспокойство в Вене. После подавления революций чешские и румынские полки были расформированы. Опасение, что южнославянские части могут поддержать националистические восстания, а также давление со стороны окрепшего в 1867 году Венгерского королевства привели Франца Иосифа к решению ликвидировать военную границу в 1871 году.

На протяжении существования евразийских империй их правящие элиты использовали имперскую идеологию, бюрократию и политику в отношении границ и окраин для стабилизации и укрепления власти. В течение веков эти инструменты управления наглядно доказывали свою гибкость в ответ на внутренние и внешние угрозы. Изображать их историю в Новое время в терминах неуклонного упадка означало бы пренебречь значением преобразовательного импульса, который периодически оживлял имперские идеи и учреждения. Все же к концу XIX – началу XX века империи одновременно пережили еще один кризисный период, который на сей раз оказался для них фатальным. Глубокие структурные ошибки проявились в условиях сокрушительного воздействия Первой мировой войны, разрушившей монархию Габсбургов, Османскую и Российскую империи и косвенно повлиявшей на конец Каджарской династии в Иране. В этом процессе выдающуюся роль сыграли национальные движения. Однако, внутренние факторы функционирования империй не должны предаваться забвению или пренебрежению.

Парадокс существования евразийских империй заключается в том, что их гибкость и приспособляемость, которые помогают объяснить их долговечность, приводили к отсутствию единства и противоречиям, способствовавшим их развалу. Правящие элиты, которые поддерживали имперскую культуру, формировали имперскую бюрократию и защищали имперские границы, пали жертвой той политики, которая столь долго помогала им удерживаться у власти. Все евразийские империи стремились отвечать на экономическое и политическое давление западных, заморских империй. Их правители экспериментировали с конституционным правлением, хотя не всегда охотно. Их бюрократия стремилась утвердить западные нормы в главных государственных и общественных учреждениях. И все они стремились заключать новые отношения между имперским центром и окраинами. Но эти усилия заканчивались расколом внутри правящих элит и, часто, отдалением правителей от традиционно лояльных и надежных сторонников без удовлетворения интересов становившихся в политическом отношении все более сознательной массой населения. Было бы большим упрощением характеризовать это размежевание как расхождение между традиционалистами и модернизаторами или вестернизаторами и коренными жителями. Картина была более сложной, и это затрудняло преодоление раскола. Мало того, что имперские элиты преследовали противоречивые цели, они приводили к непредвиденным последствиям.

Континентальные евразийские империи с географически прилегающими к ним территориями окраин не могли, подобно заморским империям, устанавливать различные формы правления для метрополии и колониальной периферии. Введение подлинно конституционного правления в одной части евразийских империй требовало бы его введения и в остальных регионах государства. На примерах империи Габсбургов после 1867 года, Османской после 1878 года, Российской после 1905 года, Иранской после 1908 года и Китайской после 1911 года видно, что, как только это было сделано, обнаружилось значительное противоречие между «абсолютной» властью правителей и конституционной властью представительного правления, между унитарным характером государства и требованием большей этнотерриториальной автономии на окраинах. Все же опыт показывал, что имелась повсеместная опасность: автономия увеличила бы экономическое проникновение более развитых иностранных государств и ослабила бы политический контроль центра (метрополии) над уязвимыми окраинами.

Осуществляя реформы, имперские бюрократы создавали разнообразные местные и имперские учреждения, которые затем требовали больше власти, будучи не в состоянии обеспечить последовательное и согласованное руководство. Вместо этого представительные учреждения фиксировали религиозное и этническое разнообразие в пределах поликультурных империй. Тем временем возраставшая десакрализация правителя угрожала лишить государство основной объединяющей силы, не предоставляя жизнеспособной замены. Попытки превратить империю в «мононациональную», расширяя культурную гегемонию доминирующей этнической группы или разыгрывая антиинородческую карту, могли привести только к дальнейшему провоцированию внутренних разногласий. Кроме того, западный стиль и светское образование, которые были необходимы для служебного персонала новых институтов, привели к увеличению, как это было во всех евразийских империях, числа дипломированных специалистов, перспектива жизни которых не соответствовала ожиданиям и ценностям, привитых обучением. В то время, как некоторые из дипломированных специалистов шли на правительственную службу, другие вовлекались в пучину революционной активности. К первому десятилетию XX века период революций наступил, наконец, и в евразийских империях, которым пришлось идти в ногу со временем.

Примечания

В этой статье внимание сосредоточено на Османской, Габсбургской и Российской империях. Расширенный вариант текста, где рассматриваются также Китайская и Иранская империи, см.: Рибер А. Изучая империи // Исторические записки. М.: Наука, 2003. Т. 6 (124). С. 86–131 (примеч. ред.).

1 Для того чтобы получить общее представление об империи, полезно обратиться к книге: MuldoonJ. Empire and Order: The Concept of Empire, 800-1800. N.Y., 1999: а также: Barfield Th. The Imperial

State Formation along the Chinese-Nomad Frontier // Empires: Perspectives from Archaeology and History / Ed. by S.E. Alcock et al. Cambridge, 2001. P. 28–33.

2 Sewell W.H.Jr. The Concepts of Culture // Beyond the Cultural Turn / Ed. by V.E. Bonneil, L. Hunt. Berkeley, 1999. P. 51–55.

3 Bloch M. A Contribution towards a Comparative History of European Societies // Land and Work In Medieval Europe: Selected Papers. Berkeley, 1967. P. 44–81.

4 Более подробный анализ этого вопроса см.: Rieber AJ. Repressive Population Transfers In Central, Eastern and South-Eastern Europe: A Historical Overview // Forced Migration In Central and Eastern Europe, 1939–1950 / Ed. by A. Rieber. London, 2000. P. 1–27.

5 Hobsbawm E. The Age of Revolution: Europe, 1789–1848. London,1960.

6 Tanner M. The Last Descendant of Aeneas: The Habsburgs and the Mythic Image of the Emperor. New Haven, 1993.

7 Kann R.A. The Dynasty and the Imperial Idea // Dynasty, Politics and Culture: Selected Essays / Ed. by R.A. Kann. Boulder, 1991.

8 EvansR.J.W. Joseph II and Nationality: The Habsburg Lands // Enlightened Absolutism. Reform and Reformers In Later Eighteenth Century Europe / Ed. by H.M. Scott. London, 1990. P. 210–218.

9 Wortman R. The Scenarios of Power: Myth and Ceremony In Russian Monarchy. Princeton, 2000. Vol. II. P. 235–236.

1 °Cм.: Фриз Г. Церковь, религия и политическая культура на закате Старого режима // Реформы или революция? Россия, 1861–1917: Материалы Международного коллоквиума историков. СПб., 1992. С. 1–42.

11 Inalcik Н. Comments on «Sultanism»: Max Weber’s Typification of the Ottoman Polity // Princeton Papers on Near Eastern Studies. Princeton, 1992. P. 49–72.

12 См., например: Keddie N. Pan-Islam as Proto-Nationalism // The Journal of Modern History. 1969. March. № 1. P. 17–28.

13 Whiteside A. The Socialism of Fools: Georg Rittervon Schönerer and Austrian Pan-Germanism. Berkeley, 1975.

14 LandauJ.M. The Politics of Pan-Islam. Ideology and organization. Oxford, 1988; Mardin S. The Genesis of Young Ottoman Thought: A Study In the Modernization of Turkish Political Ideas. Princeton, 1962.

15 Bennigsen AI. Panturkism and Panislamism In History and Today // Central Asian Survey. 1985. P. 39–68; Landau J.M. Op. cit.

16 Weber M. Economy and Society / Ed. by G. Roth, Cl. Wittich. Berkeley, 1978. P. 973. Вебер продолжает: «…по мере того, как современная культура становится все более сложной и специализированной, обеспечивающий ее аппарат во все большей степени нуждается в беспристрастном и строго специализированном эксперте вместо „лорда“ из старых социальных структур, который руководствовался личными симпатиями, чувствами благодарности и благосклонности» (Ibid. Р. 975). Разумеется, полностью замена «лорда» экспертом в имперских структурах была невозможна, и между ними продолжало сохраняться напряженное соперничество.

17 Tilly Ch. Coercion, Capital, and European States AD 1990–1992. L., 1992.

18 Salzman A. An Ancient regime Revisited: «Privatization» and Political Economy. In the Eighteenth Century Ottoman Empire // Politics and Society. 1993. № 4. P. 393–423.

19 Tilly Ch. Op. cit. P. 99–103.

20 Khoury D.R. Administrative Practice between Religious Law (Shari’a) and State Law (Kanun) on the Eastern Frontiers of the Ottoman Empires //Journal of Early Modern History. 2001. P. 305–320.

21 Togan Isenbike. Ottoman History by Inner Asian Norms // New approaches to State and peasant In Ottoman History / Ed. by H. Berktay, S. Faroqui. 1992. P. 185–210.

22 Davidson R. Reform In the Ottoman Empire, 1856–1876. Princeton, 1963. P. 43–45,92-98,115–120,362-390,407.

23 Mardin S. Op. cit. Особенно гл. 4.

24 Lewis В. The Emergence of Modern Turkey. L„1961. Особенно гл. 5.

25 Heindl W. Gehorsame Rebellen: Bürokratie und Beamte In Österreich, 1780 bis 1848. Vienna, 1991.

26 BoyerJ. Political Radicalism In Late Imperial Vienna. Chicago, 1981. P. 4–5.

27 BoyerJ. Freud, Marriage and Late Viennese Liberalism:

A Commentary from 1905 //Journal of Modern History. 1978. March. № 2. P. 72–74.

28 BoyerJ. Political Radicalism… P. 278–280.

29 Cohen G.B. Neither Absolutism nor Anarchy. New Narratives on Society and government In Imperial Austria, 1848–1918. West Lafayette (Ind.), 1996. P. 108–126.

30 BoyerJ. Political Radicalism… P. 293–294,304-305,349–352,415-416.

31 Plavsic B. Seventeenth Century Chanceries and Their Staffs // Russian Officialdom: The Bureaucratization of Russian History from the Seventeenth to the Twentieth Century / Ed. by W.M. Pinter, D.K. Rowney. Chapel Hill, 1980. P. 19–45.

32 Pinter W.M. The Evolution of Civil Officialdom, 1755–1855 // Ibid. P. 190–226; Lincoln B. In the Vanguard of Reform: Russian’s Enlightened Bureaucrats, 1825–1861. De Kalb (111.), 1982.

33 Рибер А. Групповые интересы в борьбе вокруг Великих реформ // Великие реформы в России, 1856–1874 / Под ред. Л.Г. Захаровой и др. М., 1992 С. 44–72.

34 RobbinsR.G.Jr. The Tsar’s Viceroys. Russian Provincial Governors In the Last Years of the Empire. Ithaca, 1987. Особенно гл. 9.

35 Lieven D. Empire: The Russian Empire and Its Rivals. New Haven, 2000. P. 283. В середине столетия от 15 % до 20 % центральной бюрократии состояло из немцев и поляков. См.: Pinter W.M. Op. cit. P. 207–208.

36 MaceyD.AJ. Government and Peasant In Russia, 1861–1906: The Prehistory of the Stolypin Reforms. De Kalb, 1987. P. 44–68.

37 См., например: Yaney G. The Systematization of Russian Government: Social Evolution In the Domestic Administration of Imperial Russia, 1711–1905. Urbana, 1973: Lieven D. Op. cit.

38 См., например: RaeffM. The Bureaucratic Phenomena of Imperial Russia, 1700–1905 // American Historical Review. 1979. Vol. 84. April; Vertier A.M. The Crisis of Russian Autocracy. Nicholas II and the 1905 Revolution. Princeton, 1990; Russian Officialdom…

39 McDonald D.M. United Government and the Crisis of Autocracy, 1905–1914 // Reform in modern Russian history: progress or cycle? / Ed. and translated by T. Taranovski. Washington (D.C.), 1995. P. 208–212; VemerA.M. Op. cit. Особенно гл. г.

40 RieberA. Frontiers In History // International Encyclopedia of the Social Sciences. Oxford, 2001. P. 5812–5819.

41 Bracewell W. The Uskoks In Senj. Ithaca, 1992; Kaser K. Freier Bauer und Soldat. Die Militarisirung der agrarischen Gesellschaft In der ktoatisch-slawonischen Militargrenze, 1535–1881. Vienna, 1997; Barrett Th.M. At the Edge of Empire. The Terek Cossacks and the North Caucasus Frontier, 1700–1860. Boulder, 1999.

42 Критический обзор литературы по данному вопросу см.: Heywood С. The Frontier In Ottoman History. Old Ideas and New Myths // Frontiers In Question. Eurasian Borderlands, 700-1700 / Ed. by D. Power, N.L. Standen. 1999. P. 228–250.

43 Aksan V.H. Locating the Ottomans Among Early Modern Empires // Journal of Early Modern History. 1999. № 3. P. 121, 130–131.

44 Stojanovich T. Factors of decline of Ottoman Society In the Balkans // Slavic Review. 1962. December. № 4. P. 630–632.

45 Rogan E.L. Frontiers of the State In the Late Ottoman Empire, Transjordan, 1850–1921. Cambridge, 1999. P. 12–20.

46 Kortepeter C.M. Ottoman Imperialism during the Reformation: Europe and the Caucasus. N.Y., 1972.

47 Weeks Th.R. Nation and State In Late Imperial Russia: Nationalism and Russification on the Western Frontier, 1863–1914. De Kalb, 1996:

Suny R.G. Looking Toward Ararat: Armenia In Modern History. Bloomington, 1993. P. 44–47.

48 Ascher Ah. The Revolution of 1905: Russia In Disarray. Stanford, 1988.

49 Ingrao Ch. The Habsburg Monarchy, 1618–1815. Cambridge, 1994. P. 50.

50 Rothenberg G.E. The Military Border In Croatia, 1740–1881. Chicago, 1966. P. 42–46,116–117,122,136–137,163-164.

Доминик Ливен Империя на периферии Европы: сравнение России и Запада

Цель этой статьи – сравнить европейские империи на западной и восточной периферии. В первую очередь, это означает сравнение Российской и Британской империй, хотя речь зайдет и об Испании. В этой статье я не буду касаться другого полезного сравнения империй на европейской периферии, а именно России и Османской империи. К этому вопросу я уже обращался1. К тому же, он затрагивается в других статьях этой книги. В своей статье я сконцентрирую внимание на том, что мне кажется главными атрибутами империй: это, с одной стороны, организация пространства и полиэтничности; с другой стороны, это подразумевает власть, и особенно «жесткую власть» или военную мощь в международном контексте.

Придавать преобладающее значение жесткой власти, когда речь идет об империях прошлого, немодно в современных западных академических кругах. Сейчас академические историки империй намного больше расположены сосредотачивать внимание на вопросах культуры, эпистемологии, самоопределения и расы по причинам, связанным с современными тенденциями западной мысли и целями внутренней политики западных государств. Тем не менее, наивно, как отмечает Линда Колли, предполагать, будто этих факторов достаточно, чтобы знать все необходимое о возникновении, выживании и влиянии империй2. Забавно, но в то время, как историки пренебрегают реалиями власти в изучении империй, специалисты по международным отношениям, напротив, переживают запоздалое признание важности концепта империи именно из-за того, что остро осознают американскую мощь и ее последствия для существующего глобального порядка.

Доминация пяти держав в европейских межгосударственных отношениях возникла в XVIII веке и окончательно установилась после выживания Пруссии и внушительной демонстрации военной силы Россией в Семилетней войне3. Она была укреплена и в какой-то мере стала европейским институтом после поражения Наполеона и Венского конгресса. В рамках этого концерта пяти империй Россия и Британия были периферийными державами континента. Их общая и ключевая роль состояла в том, чтобы гарантировать, что Европа останется многополюсной международной системой и не попадет под гегемонию одной империи, как это обычно происходило в истории Восточной Азии и происходит в западном полушарии с тех пор, когда США стали великой державой.

Система пятивластия в Европе отчасти является результатом провала предыдущих попыток испанских Габсбургов и французской монархии установить гегемонию в Западной и Центральной Европе. Для этой статьи попытка Испании более интересна, потому что она во многом зависела от способности Габсбургов мобилизовать средства заморской империи для достижения господства в Европе военной и династической империи, связанной в типичном историческом стиле с универсалистской религией, в данном случае, католической контрреформацией. Главное различие в стратегии Испании и ее наследника на европейской атлантической периферии в том, что британцы никогда не следовали стратегии континентального превосходства. Вместо этого они сосредоточились на гегемонии в заморских территориях, сохраняя свое положение в Европе за счет политики равновесия власти. В моменты кризиса они поддерживали ее ограниченной военной интервенцией и, главным образом, большими субсидиями союзникам на континенте, возможными благодаря коммерческой гегемонии в заокеанском пространстве и колонизации4.

Основная характеристика европейской геополитики с 1756 до 1945 года состоит в том, что одному государству было сложно, но не невозможно захватить и контролировать «каролингское ядро» континента – Францию, Германию и Италию. И Наполеону, и Гитлеру это удалось. Вильгельм II был к этому близок. Однако, в определенный момент завоеватель сталкивался с двумя периферийными империями – Британией и Россией. Для того, чтобы установить полное господство в Европе, нужно было победить и покорить эти две империи. Безотносительно желания завоевателя достичь неоспоримой гегемонии на всем континенте, Британия и Россия не собирались терпеть его господство даже над «каролингским ядром». Если бы им была предоставлена свобода действий, они почти наверняка посягнули бы на его власть, и, скорее всего, сообща. Так они поступали с Наполеоном, Вильгельмом II и Гитлером.

Однако, проникнуть в ядро геополитической власти Британии и России и уничтожить его было чрезвычайно трудным предприятием. Периферийные державы обладали большим географическим преимуществом. Британия была защищена морем, а Россия – огромными пустынными равнинами Восточной Польши и Белоруссии и возможностью завести захватчика глубоко на свою территорию, не теряя при этом контроля над военными и экономическими ресурсами империи. Еще хуже было то, что решившему стать европейским властелином требовались разные типы армии, чтобы покорить эти две периферийные империи. В случае России нужна была большая подвижная армия с такой системой логистики, которая позволяла бы поддерживать ее на обширной и негостеприимной русской земле. Чтобы победить Британию, необходим был флот, способный противостоять Королевскому флоту, сила которого была частично основана на мощном торговом флоте и на обширной и богатой коммерческой и финансовой общемировой сети. В принципе, очевидная стратегия состояла, конечно, в том, чтобы установить гегемонию на континенте, и только тогда нападать на британскую морскую державу. Однако, британская правящая элита полностью отдавала себе отчет в этой опасности и всегда обрушивалась всей своей мощью на любого, захотевшего стать континентальным властителем. В конце концов, Британия всегда могла найти сильных союзников, поскольку (хотя государствам на континенте и не нравилось ее морское господство) это было менее опасно, чем если бы государство-соперник установило гегемонию в Европе, и они оказались бы в бессильной зависимости.

Если рассматривать европейское сообщество под таким углом, оно похоже на саморегулирующийся часовой механизм. В действительности все было совсем не так просто и автоматично. Временами обе периферийные державы склонялись к тому, чтобы сконцентрировать внимание на внеевропейских делах и оставить

Европу на ее собственное попечение. Классический пример: сосредоточенность России на Дальнем Востоке в 1896–1905 годах, из-за которой нарушилось равновесие сил в Европе, и которая стала одной из важных причин Первой мировой войны5. Некоторые современные консервативные британские историки жалеют, что Британия противостояла стремлению Германии к европейскому господству в XX веке, полагая, что в этом случае она напрасно пожертвовала своей заморской империей и глобальной властью6. Как и когда реагировали периферийные империи, зависело от того, была ли потенциальным гегемоном Франция или Германия. Если это была Франция, Британия естественным образом реагировала раньше, поскольку Франция – ее сосед, и любая французская экспансия начиналась, с наибольшей вероятностью, с захвата Нидерландов, независимость которых от какой-либо великой державы была неизменным пунктом в большой британской стратегии. Британия начала войну с Францией в 1793 году. Россия вступила в нее только в 1798-м и играла вспомогательную роль до 1806–1807 годов, когда стало ясно, что французское господство в Центральной Европе напрямую угрожает безопасности России.

Когда потенциальным гегемоном стала Германия, ситуация была сложнее. Будучи расположена в Центральной Европе, она могла атаковать либо на восток, либо на запад. И Британия, и Россия могли считать, что Германия не является для них прямой угрозой, и что великие державы смогут остановить ее по пути к другому краю Европы. Именно это и произошло, с фатальными последствиями, в 1930-х. Однако сравнение российской политики накануне 1914 и 1939 годов показывает, что ответить на угрозу потенциальной германской гегемонии было непросто. Россия могла попытаться победить Германию в союзе с Францией и Британией или распространить свои амбиции дальше на запад, в расчете на то, что французы и британцы остановят Германию. В то же время, они бы действовали на пользу России, относительная сила которой могла лишь возрастать по мере того, как ее соперники истощаются в борьбе за гегемонию в Западной Европе и на море. Перед 1914 годом царский режим выбрал противостояние. В 1939-м Сталин предпочел отстранение. Обе стратегии были разумны в данном контексте. Обе кончились катастрофой7.

То, что периферийные державы Европы стали ее величайшими империями, вовсе не совпадение. Начиная с XVII века власть Европы росла относительно неевропейских государств, поначалу медленно, а потом, с развитием индустриальной революции, очень быстро. Наиболее выгодно расположенными, чтобы проецировать эту власть за пределы континента, были, естественно, периферийные государства. В любом конфликте географическое положение Британии (на пути голландского и германского морского сообщения с миром за пределами Европы) давало ей большие преимущества. Когда врагами были Франция или Испания, британская позиция оказывалась менее сильной. С другой стороны, в отличие от них, она могла сконцентрироваться на морской силе, и ей не надо было создавать больших армий, как Франции, чтобы защитить сухопутные границы. В продолжение долгого века англо-французского соревнования за заокеанскую империю Франция одержала победу единственный раз в 1778–1783 годах. Только в этой войне Франция могла сосредоточиться на силе флота, в то время как Британия, напротив, была ангажирована в крупной наземной войне за Северо-Американский континент. В более спокойные времена Британия могла намного свободнее, чем Франция, полагаться на сосредоточенные за океаном богатства и силы. Со временем это переросло в морскую гегемонию, которая, в свою очередь, сделала невозможным для какого-либо европейского противника помешать захвату Индии; или даже поставить под серьезную угрозу британскую власть в Ирландии или в английском ядре ее мировой империи8.

Примерно такое же сравнение можно провести между Россией и Австрией. Падение Золотой Орды, а много позже – Османской империи, создало большой геополитический вакуум в южноевропейской степи и в Сибири. Россия заняла это пространство, и, главным образом, ресурсы в Сибири, на Урале и в Новороссии позволяли ей играть роль великой европейской державы. Даже Украина и Новороссия были слишком удалены от ее великодержавных соперников, чтобы остановить сначала захват, а затем реализацию ресурсов этого региона, где к 1914 году была сосредоточена добыча угля и железа империи, а также главная житница и основные источники экспорта. «Независимость» Украины была возможна только под защитой одного из великодержавных противников России. Карл XII был уничтожен при попытке добиться этого. Больше таких попыток не было, вплоть до германского протектората в 1918 году, возникшего как следствие падения Российской империи.

Показателен контраст с усилиями Габсбургов в Венгрии. Все попытки надежно поставить Венгрию под централизованное управление Вены провалились. В 1867–1918 годах это имело очень серьезные последствия в том, что касается способности Габсбургов мобилизовать ресурсы для армии и помешать венграм провоцировать отчуждение славян и румын от империи. То, что Габсбургам не удалось абсорбировать Венгрию в той же степени, в какой Романовы смогли подчинить Украину, объясняется многими факторами. Однако, геополитика – наиважнейший из них. Во всех тех случаях в течение XVII, XVIII и XIX веков, когда Вена, казалось, уже восторжествовала над мадьярами, либо Османская империя, либо Пруссия оказывали поддержку венгерской оппозиции и вынуждали Вену делать уступки. Основной пункт ясен. Даже в Восточно-Центральной Европе, не говоря уже о Западе, великодержавным соперникам было намного легче, поодиночке или в союзничестве, остановить экспансию.

Подобные рассуждения могут подразумевать чрезмерное уважение к геополитическому детерминизму. В реальности периферийность предоставляла преимущества, но – никакой гарантии успеха. В конце концов, существовали в разной мере сильные противники и на периферии. Для полной реализации преимуществ, предоставленных России и Британии их периферийным положением, соперников надо было победить. В обоих случаях для этого требовались огромные усилия и значительный опыт политического лидерства и создания эффективных институтов. Например, в случае Британии, тот факт, что, благодаря стабильному парламентскому режиму состоятельная элита контролировала финансы страны, сильно способствовал ее кредитоспособности и, тем самым, возможности тратить больше, чем тратила превосходившая Британию в 1688–1815 годах по размеру и богатству Франция9. В совсем другом географическом и экономическом контексте российское аристократическое государство и его союз с крепостническим дворянством являлось идеальным механизмом мобилизации необходимых для войны ресурсов в большой, бедной и неравномерно населенной стране. В случае России, решающей была неспособность ее соперника, Османской империи в XVIII–XIX веках, сравниться с этими возможностями.

Сказанное приводит к одному очевидному, но жизненно важному пункту. Как и в любой значительной империи, власть и в Российской, и в Британской империях поддерживал целый ряд различных факторов. В их число входят и геополитика, и демография, а также то, что Майкл Манн называет военными, политическими, экономическими и идеологическими факторами. Относительная важность этих факторов менялась со временем в обоих случаях: к примеру, появление доктрин народного суверенитета и этнического национализма в XIX веке и там, и там создало серьезные, прежде не существовавшие, идеологические проблемы. В том, что касается идеологической и культурной власти, соотношение двух империй сложное. В отличие от русских, англичане были, несомненно, более «современны», чем их подчиненные; в то же время, они гораздо неохотнее ассимилировали (небелых) подданных в общество и элиту своей метрополии, нежели русские. В сфере экономики сравнение намного более ясное. Британию значительно сильнее поддерживала коммерческая и финансовая сила, чем Россию. Будучи верным и для XVIII века, это обстоятельство развилось еще сильнее в XIX веке, когда индустриальная революция начала преображать силу государств.

В 1856–1914 годах Россия оставалась великой державой и великой империей. Несмотря на опасения части правящей элиты, она не оказалась в одном ряду с Китаем, Польшей или Персией, по крайней мере, не раньше 1918 года, когда самые страшные кошмары царских государственных деятелей воплотились в реальность: немцы заняли Ригу и Киев, турки – Баку, а Россия распадалась. К 1914 году потенциальная сила России и ее стремительное экономическое развитие стали предметом серьезной озабоченности и для Берлина, и для Лондона. Многие предсказывали, что будущее, и даже близкое будущее, будет принадлежать России, и эти предположения являлись очень важным фактором в политике великих держав и в создании ситуации для начала Первой мировой войны.

Однако, по ряду факторов Россия в 1856–1914 годах оставалась на экономической периферии второго мира Европы, будучи в социально-экономической сфере ближе к Италии и Испании, нежели к Германии и Британии. У нее было слишком много общих проблем в отношении политической нестабильности с этим периферийным, отсталым, но стремительно развивающимся вторым миром. Как обнаружили российские правители в 1905 и 1917 годах, единство на внутреннем фронте оказалось ключевым фактором для власти любой империи. В Британии и Германии относительное единство во многом достигалось благодаря военным победам и триумфальной консолидации империи. Относительная слабость усложняла такие победы для периферийных держав, которые в результате теряли легитимность. Жажда легитимности и признания привела Испанию и Италию к катастрофам Ануала и Адовы, которые, в свою очередь, стали причиной крупных политических кризисов их либеральных режимов10. Эквивалентом в случае России является война с Японией и революция 1905 года, не говоря уже о последовательном стремлении к международному статусу и признанию.

Различие между британской финансовой и коммерческой силой и российской, более традиционной военной и династической, империей фундаментальное. «Капитализм джентльменов» мог быть или не быть ведущей силой британского империализма, в России же он был бы экзотическим явлением11. Относительная слабость коммерции и финансов помогает объяснить, почему Россия очень редко могла контролировать с помощью непрямого экономического воздействия даже прилегающие к ее границам территории. Политическая власть и аннексия с большой вероятностью наступала раньше, чем в случае Англии, хотя, как обычно, это частично зависело от того, могла ли угроза, исходящая от соперничающей державы, подстегнуть формальное установление прямого политического контроля.

Контраст между Британской, коммерческой, и Российской, военно-династической, империями совпадает с еще одним различием: различием морской и сухопутной империй. Поскольку с XVI века и до создания железных дорог (а часто и позднее) самым дешевым и быстрым торговым путем на дальние расстояния был путь по воде, одна из причин этого совпадения ясна. По мнению многих ученых, контраст между морской и сухопутной империями подразумевает различие между широко рассеянной коллекцией колоний в первом случае и политической системой, которая в зародыше несет в себе, как минимум, единое государство, а возможно и государство-нацию. В совокупности эти контрасты часто объединяются в различие между либеральной, рассеянной морской державой и самодержавной, централизованной сухопутной империей.

К некоторым из этих вопросов я вернусь в настоящей статье. На данный момент сделаю только три комментария. С одной стороны, безусловно верно, что империя, основывающая свое богатство и доходы на торговле, финансах и промышленности, должна быть менее репрессивна, чем та, сила которой зависит от сбора налогов и рекрутов с ориентированного на выживание крестьянства. К тому же, торговля на дальние расстояния влияла на распространение идей и раскрепощение умов. С другой стороны, наивно было бы автоматически приравнивать морскую империю к либеральной. Несмотря на зависимость от морских сообщений, ни испанцы, ни японцы не могут быть причислены к категории либералов. История этих двух империй также не подтверждает идею, будто морская империя обязательно должна быть децентрализованной, тогда как сухопутная автоматически порождает централизацию. В XVI веке, к примеру, Кастилия правила заокеанской империей более централизованно, чем могла править Испанией в метрополии. Габсбургская империя в XIX веке была в каком-то смысле прообразом современной полиэтничной федерации. География действительно сильно влияет на империи, но политика влияет еще больше12.

В настоящий момент меня больше волнуют стратегические различия между сухопутной и морской империями. До развития железных дорог быстрее и легче было проецировать власть на большие расстояния через море, нежели через сушу. Это делало для Англии покорение Индии более простым делом, чем для России – столкновение с Маньчжурской армией в Северо-Восточной Азии. Напротив, морские внутренние коммуникации империи более подвержены запрету, чем в случае укрепленной сухопутной империи. Это перестает быть справедливым, только если морская империя обладает полной гегемонией на море и неуязвима для guerre-decorse. А это – редкая ситуация, которая зависит, отчасти, от поворотов в морской технологии, например от создания подводной лодки.

Для морской империи последствия прерывания морских путей сообщения могут быть скорыми и опустошающими. К 1780 году Испания очень сильно зависела от доходов, получаемых в американских колониях. Без них она не смогла бы содержать свою армию и должна была бы посягнуть на размещенные внутри Испании капиталы, чтобы хотя бы частично компенсировать эту потерю. Способность Британии в 1790 г. отрезать морские пути к Америке, и последующая зависимость Испании от Британии в 1808–1814 годах, внесли огромный вклад в потерю испанцами американской империи. В результате Испания перестала быть великой державой и на протяжении жизни целого поколения страдала от крайней внутренней нестабильности, приведшей к банкротству государства и вынудившей принять отчаянные меры, с помощью которых государство пыталось избежать фискального кризиса13.

В течение века после 1815 года Британию не волновала реальная угроза катастрофы в стиле Испанской империи. Однако в XX веке ей дважды приходилось опасаться, что германские подводные лодки перережут ее морские пути сообщения и торговли. Во Вторую мировую войну эта угроза была сильней, потому что к тому времени Британская империя столкнулась с последствиями усиления неевропейских держав, поколебавшими ее положение на мировой арене. Растущая зависимость от Соединенных Штатов, а также разрыв англо-японского союза и развал британской системы имперской безопасности на Дальнем Востоке, существовавшей до 1914 года, обошлись дорого14.

Последствия этой политики стали очевидны в 1941 году. Столкновение с растущей силой Японии было для России и для Британии похожим ударом, хотя одна была сухопутной, а другая – морской империей. Обе они были, прежде всего, европейскими политическими системами, население, политические капиталы и экономические центры которых находились в Европе. Однако, обе они имели ценные территории и интересы в Восточной Азии, расположенные гораздо ближе к японскому, а не к своим собственным центрам силы. При одновременном нападении Японии на Восточную Азию и Европу существование обеих империй подверглось бы риску. Лидеры России, как до 1914 года, так и в 1930-е годы, признавали этот факт. То же можно сказать и о британских лидерах в 1930-е годы. В то время было еще совершенно неясно, решит ли Япония атаковать с севера Россию или с юга Британию15.

Это лишь один пример того, как Британия и Россия сталкивались со многими общими имперскими стратегическими опасностями, несмотря на то, что первая была морской, а вторая – сухопутной империей. Однако, все затмевал один, уже отмеченный, факт: безопасность ядра обеих империй была под вопросом в случае способности Франции или Германии контролировать целиком Западную и Центральную Европу. Почти столь же значимо то, что с середины 1750-х годов до 1917 года Британия не могла себе позволить оставаться исключительно морской империей, а Россия – исключительно сухопутной.

В случае Британии это достаточно очевидно. Владение Канадой и Индией заставляло ее заботиться об огромных сухопутных границах. Дилемма России менее известна, во всяком случае для англоязычной аудитории. Главное то, что царская Россия являлась частью европейской и мировой экономики в течение последних 150 лет своего существования. Изоляция от мировой экономики грозила плачевными последствиями для ее финансовой и внутренней политики. Это было так, и когда Александр I принял континентальную систему Наполеона после Тильзита, и когда союзники блокировали Россию в Крымской войне, и когда пролив Зунд, а также Босфор и Дарданеллы находились под контролем центральных держав во время Первой мировой войны. К тому же, в результате экспансии Российской империи ключевые города, в том числе столица, оказались на уязвимых побережьях. В случае Черного моря и Тихого океана нужно было строить флоты, базы и поддерживающие инфраструктуры на огромных расстояниях от центра российской власти до конечных пунктов очень несовершенных путей сообщения. Это увеличило и без того большие расходы на содержание флота, всегда требовавшего самых сложных и дорогих технологий. К тому же, эти базы оказались крайне уязвимы для контрударов врага. В Крымской и Японской войнах были, в результате, потеряны и флоты, и базы.

Однако, царская Россия не имела средств, чтобы разрешить эти проблемы морской и имперской безопасности. В течение всего периода с 1789 до 1914 года проливы и Константинополь оставались главной и постоянной проблемой. Любая значительная сила, обосновавшаяся в Константинополе, могла при желании прервать важнейшие каналы российского экспорта и угрожать всему ее Черноморскому побережью. Это был российский эквивалент ситуации, в которой иностранная власть контролирует Бельгию и Ла-Манш. Но даже если бы русским удалось захватить Константинополь, их проблемы не были бы решены. Они бы оказались в «счастливом» положении итальянских морских стратегов, которые были заперты в Средиземном море, все выходы из которого контролировала Англия, и чья торговля зависела от доброй воли Британии16.

Разница между сухопутной и морской империями охватывает не только военные вопросы, как бы важны они ни были. Общим ключевым элементом для многих империй (а для России и Британии решающим) является колонизация. Создание путем колонизации новых Англий и новых Россий трансформировало глобальную геополитику. В целом, западные историки империи больше всего интересуются ролью морских империй в создании современной мировой экономики. Основная причина такого интереса кроется в марксистской критике империи, построенной на экономическом анализе и идущей к самому сердцу идеологических разногласий не только во время холодной войны, но и в сегодняшних дебатах о бедноте и зависимости «третьего мира». Однако, в создании современного мира роль европейской колонизации не менее важна, чем интеграция империй в мировую экономику. Русские колонизировали, в основном, прилегающие территории. Британские колонисты чаще всего путешествовали за море. Почти все бывшие колонии Британии теперь – независимые государства. Многие земли, колонизированные русскими, до сих пор являются частью Российской Федерации. В своем обзоре колониализма Юрген Остерхаммель утверждает, что это – типичное различие между морской и сухопутной колонизацией17.

Нетрудно понять, почему так происходит. Океанские пути сообщения длинны и уязвимы. У метрополии вполне может не хватить сил, чтобы оградить заморские колонии от внешней угрозы или остановить внутренних врагов. У колонистов долгое и опасное морское путешествие создает впечатление, что они находятся в новой чужой земле. Такое же ощущение может возникнуть и при столкновении с естественной окружающей средой в чужой земле. На окраине империи существуют свои собственные нравы и общество, которое неизбежно отличается от иерархической системы метрополии. Все правда, но этого недостаточно, чтобы объяснить различие траекторий русской, британской и испанской колонизации. Огромная пропасть лежала между казаком и царской элитой XVII века, еще больше был политический и культурный разрыв между лондонскими и виргинскими джентльменами. Сознательное регионалистское движение и особая идентичность возникли в Сибири в XIX веке как результат отчасти пограничных условий, отчасти смешения с местным населением18 (ни один британец не считал для себя возможной общую с местным населением и отличную от британской идентичность). В ином политическом контексте вполне можно было бы себе представить возникновение отдельной казацкой и сибирской государственности. Царское правительство следило за тем, чтобы такого не произошло.

Ключевым фактором в искоренении политически значимых казацкой или сибирской идентичностей являлся отказ царского правительства разрешить что-либо похожее на колониальные собрания или другие политические институты, вокруг которых создавались, политизировались и защищались отдельные идентичности в Британской империи. В Испанской империи не было ничего сравнимого по масштабу, но провинциальные институты, заполненные креольскими элитами, которые часто покупали свои должности, также способствовали укреплению отдельных идентичностей и определению границ будущих независимых государств. Здесь можно провести очень приблизительную параллель с федеративной структурой Советского Союза и ее решающим воздействием на формирование отдельных государств; царская Россия была безоговорочно более однородной и централизованной, особенно в славянских провинциях.

Самодержавие имело склонность не давать долго работать региональным институтам и не позволять укореняться особым политическим идентичностям – отчасти, из принципа, отчасти, чтобы максимально увеличить доходы. В некоторых периферийных регионах, в первую очередь, в Финляндии, балтийских провинциях и (недолго) в Польше, действительно, сохранялись полуавтономные местные институты. Но, по логике самодержавия, не говоря уже о настроениях русских, было очень трудно совместить самодержавие в российском центре с политической свободой на нерусской периферии. Декабристы сделали это очевидным для Николая I. Но единство и неделимость империи изначально были абсолютным принципом.

Сходная логика работала в другом направлении в Британской заморской империи. С самого начала делалось ясное различие между Английским Королевством (а позже Объединенным Королевством) и заморскими колониями. Это, отчасти, было признанием расстояния и географических реалий. Однако, в том, что касается небелой империи, оно вырастало также из страха, что республиканские права свободных людей будут, как в Риме, принесены в жертву коррупции и деспотизму восточной империи. Это объясняет опасения конца XVIII века, будто возвращающиеся из Индии «набобы» с их неправедными богатствами подорвут английскую конституцию. Жесткое различение метрополии и колоний давало конституционное оправдание того, чтобы жители метрополии считались гражданами, тогда как люди, населяющие некоторые колонии, всего лишь, – подданными. Тем не менее, с самого начала право свободных англичан на гражданские права и представительство принималось как должное. Правда, распространение основных прав англичан на всех подданных короны заняло века. Но даже в 1790-х годах, когда авторитарные доктрины набрали силу из-за потери Америки и Французской революции, французским колонистам в Канаде было предоставлено представительство и гражданские права19. Несмотря на империалистическое и расистское хамство, гражданские и политические права были предоставлены индийской элите и средним классам еще до Первой мировой войны.

Признавая долгосрочное влияние политических традиций метрополии на империю, важно, однако, избегать исключительно телеологического взгляда и не упускать из виду разные пути провинций и колоний империи, не говоря уже о разнице между эпохами. Это становится еще более заметным, если сравнивать Британскую и Российскую империи. Обе с течением времени развивались. Обе были многоликими. Хотя в России было мало «джентльменов-финансистов», все-таки и в российской, и в британской имперской системе было множество военных «проконсулов»20, колонизаторов и аристократических клиентов империи из коренного населения. В общем, различные британские и российские провинции и колонии воплощали разные аспекты империи.

В некоторых случаях сравнение между британской и российской империей оправдано. В других оно не имеет смысла, кроме, может быть, желания подчеркнуть, насколько различались обе империи.

Ближе всего к британской цветной империи в XIX веке была Средняя Азия, в которой русские нуждались, отчасти, как в поставщике хлопка, а, отчасти, как в оружии в большой игре. На ум приходит сравнение с британским Египтом. Ранее существовавшая в Сибири империя, опиравшаяся на торговлю мехом, имеет самое большое сходство с аналогичным господством Франции в Канаде. Самый близкий эквивалент огромным заморским новым Англиям и новым Испаниям – колониям поселенцев, позже наводнившим мировой рынок зерном и мясом, – колонисты, которые заселили южную степь и сделали Новороссию житницей империи. Очень важно, что этот обширный, новый и важный регион не подорвал царского социального порядка. Землевладельческая аристократия, состоящая частично из старых русских дворян, но также и из иностранцев и социально подвижных элементов, выросла в этом регионе и была включена в царскую элиту. Сибирь XIX века, напротив, была землей крестьянских колоний. Поскольку британские колонии в Америке имели виргинские плантации и колонистов-фермеров в Новой Англии, можно, наверное, провести здесь параллель.

В некотором отношении западные границы царской империи, по крайней мере, в последние ее десятилетия, абсолютно отличались от Британской. В течение всего времени существования Британской империи ее элиты и даже более широкие слои населения были убеждены в превосходстве своей цивилизации, своего военного и экономического развития над народами, землю которых они колонизировали, и среди которых они жили. Ко второй половине XIX века огромный рост британского могущества, вызванный промышленной революцией, укрепил эту убежденность. Огромный разрыв между наиболее развитыми европейскими державами и «третьим миром» и его народами – одна из ключевых причин волны аннексий в 1875–1914 годах и того бесконечного презрения, с которым часто относились к слабым.

Россия, напротив, находилась на дальней восточной окраине Европы. Промышленная революция с самого начала расширила пропасть между европейским центром и периферией. К тому же, в XVIII веке царская Россия добилась триумфального успеха в главных имперских делах, а именно, в войне и территориальной экспансии. Это уменьшило страхи, внушенные культурной отсталостью: в конце концов, римские элиты часто склонялись перед греческой культурой, утешаясь воспоминаниями о своих военных и политических победах.

В последние десятилетия политика царизма казалась менее успешной, и уверенность в себе русских элит снизилась. Ощущение уязвимости, связанное с кризисами, которые были вызваны проникновением капитализма в западные окраины, очень усилилось после двух польских восстаний и объединения Германии. Казалось, что враги сосредотачиваются и снаружи, и внутри. К 1900 году Германия стала самым сильным государством в Европе и в военном и в экономическом отношении. Элиты западных окраин могли быть либо польскими, либо немецкими или еврейскими. У первых было достаточно причин, чтобы предпочитать толерантность Габсбургов господству Российской репрессивности. У вторых были те же причины предпочитать и Австрию, и Германию. Каковы бы ни были их предпочтения, они доминировали в обществах региона, который надо было пересечь, чтобы вторгнуться в сердце России. Все эти факторы, а также, конечно, типичные для поздней викторианской эпохи империалистические и расистские концепции, повлияли на представления русских о западных окраинах. Прежде всего, осознание того, что Россия слабее Германии, и что российские массы отстают от немцев, поляков и евреев в образовании, богатстве и предпринимательстве, переросло в острое чувство культурно-этнической уязвимости, действительно нетипичной для европейских морских империй, но вполне понятной, если вспомнить известное сравнение положения России в Европе и в Азии, принадлежащее Достоевскому.

Однако можно провести в каком-то смысле полезное сравнение некоторых британских колоний и западных окраин Российской империи. Речь идет об Ирландии и Польше. Безусловно, ни один англичанин не считал ирландцев культурно более продвинутыми, чем его страна. В этом смысле параллель с российской Польшей конца XIX века – бессмыслица. С другой стороны, в обоих случаях метрополия и колониальная провинция были разделены глубокой религиозно-этнической и исторической ненавистью.

В XVI–XVIII веках Ирландию рассматривали как уязвимый черный ход в Англию, через который могли атаковать французские или испанские католики. В то время англичане подрывали позиции ирландской землевладельческой элиты и отказывали католикам в местах в правительстве и в некоторых профессиях. Таким образом, они убедили себя в том, что их власть в Ирландии – в безопасности, по крайней мере, в отсутствии французской агрессии21. В Польше XIX века русские следовали похожей стратегии, хотя и с меньшими рвением, беспринципностью и достижениями.

Может быть, им следовало бы усвоить урок, преподанный Ирландией в XIX веке, где грамотность населения и социально-экономическая модернизация способствовали подрыву политического режима XVIII века, а с ним – и союза с Британией22. Ключевой момент здесь в том, что в предмодерную эпоху империя вполне могла быть федерацией аристократий. Российская империя – один из вариантов политических систем такого типа. Она интегрировала ряд нерусских аристократий в имперскую элиту и предоставляла им преимущества и престиж карьеры на службе империи, а также защиту от их крепостных и выгоды торговли на имперском рынке. Например, очевидно, что немецкая аристократия в балтийских провинциях получала больше преимуществ от царской империи, нежели русское крепостное крестьянство. Британия в XVIII веке была уже больше, чем аристократическая федерация. Это была, к примеру, огромная торговая сеть, к тому же, она имела много относительно демократических, самоуправляющихся колоний поселенцев. Но значительная часть империи была аристократической федерацией и оставалась ею даже в XX веке. К тому времени стремление управлять Ирландией при помощи союза с протестантским аристократическим «потомством» стало уже давно неуместным. В таких менее развитых регионах, как Бискайский залив, Индия и Малайя, подобная политика союза с аристократической элитой оставалась еще, в полной мере или частично, реальным вариантом.

В Польше конца XIX века, как и в Ирландии, эта стратегия перестала быть достаточной. Чтобы сохранить такие развитые общества, как Польша и Ирландия, особенно когда демократические и этнонационалистические доктрины глубоко укоренились в Европе и угрожали традиционным идеологическим основаниям, в империи нужны были новые меры.

Тратить время и средства на безуспешные попытки поселить на западной окраине русских землевладельцев (как это делала Россия) было бесполезно: больше пользы принесло бы вложение средств в начальное образование белорусского и украинского крестьянства в «русском духе»23. Но в 1860-х годах царское правительство не было расположено рассуждать в таких категориях. Кроме того, плохие отношения режима с большей частью интеллигенции означали, что учителя могли с одинаковой легкостью стать как агентами имперского патриотизма и русской культурной ассимиляции, так и агентами социальной революции24.

Это подводит нас к одной из главных слабых сторон царской империи в ее последние десятилетия. Отчасти, потому, что ей не предоставили надежных гражданских и политических прав, преданность русской интеллигенции часто была, в лучшем случае, невсецелой. Это неизбежно влияло и на нерусских интеллигентов, от которых трудно ожидать большего энтузиазма по отношению к царизму, чем от их русских собратьев. Контраст с Объединенным Королевством очевиден. Например, до 1914 года подавляющее большинство образованных шотландцев в Британской империи счастливо сочетали шотландскую и британскую идентичность с большой гордостью за Британскую империю. То, что для многих поколений эта империя казалась самой развитой, богатой и сильной в мире, конечно, сильно способствовало такому положению вещей. Однако, способствовало ему еще и то, что шотландцы полностью располагали гражданскими и политическими правами граждан Британии, не говоря уже об отдельной иерархии духовенства, образовательной и гражданской системах. Даже в среде ирландского католического среднего класса в начале XX века преимущества принадлежности Британской империи широко признавались. Популярной идеей было местное самоуправление, но не полная независимость.

Пытаться делать общие выводы из сравнения Британской и Российской империй – трудная задача. Как было отмечено, это большие и неоднородные политические системы, которые сильно различались в разных провинциях и в разные эпохи. Один из способов синтезировать сравнение – подумать о власти, особенно в ее внешнем, международном контексте. Такая власть, как мне кажется, – это смысл существования и суть империи. И Британская, и Российская империи, прежде всего, обладали огромной властью. Учитывая это, а также факт сосуществования великих европейских держав в одной международной системе, неудивительно, что в этом аспекте Британского и Российского империализма есть много сходств. То, что это были не только великие державы, но и империи на европейской периферии, увеличивает сходство. Таким же образом влияет и тот факт, что обе империи в конце XVIII и начале XIX века существовали в мире идей о пан-Европе. К 1900 году, будучи империями, обе они столкнулись с вызовами доктрин этнического национализма и народного суверенитета. На достаточно высоком уровне обобщения можно провести параллель не только относительно этой опасности, но и относительно реакции на нее обеих империй. Однако, в ту минуту, когда спускаешься с этой высоты, становится ясно, какие огромные различия существуют между двумя этими системами.

Я попытаюсь быть более точным. На мой взгляд, с 1850-х годов перед империями стояла дилемма. Ко второй половине XIX века уже стало ясно, что будущее будет принадлежать системам континентального масштаба. Только они останутся по-настоящему великими державами. От де Токвилля и Герцена до Сили, Маккиндера, Леруа-Болье и Трейчке это было общепринятой точкой зрения. Эта ключевая идея лежала в основе эпохи «высокого империализма». Но социально-экономическая модернизация в Европе, а также распространение националистических и демократических идеологий, казалось, ставили под вопрос выживание империй в длительной перспективе. Как можно было разорвать этот круг?

Разные империи прибегали к разным мерам, чтобы решить эти вопросы. Очень распространена была стратегия попыток сплотить как можно большую часть империи в центральную этнонациональную систему. Это позволяло империи хотя бы в своем ядре легитимировать себя и мобилизовать достаточные ресурсы, взывая к народному национализму. Малые и менее развитые народы на периферии могли быть привлечены к этому ядру за счет таких преимуществ империи, как безопасность, широкий рынок и престиж принадлежности к великой державе, а может, и цивилизации.

И русские, и британские империалисты часто рассуждали в таком духе. В случае Британии, имперская федерация сделала попытку скрепить Объединенное Королевство и белые колонии во всемирную Великую Британскую федерацию с общей оборонной и внешней политикой, обладающую элементами единого защищенного имперского рынка и объединенную общей британской гордостью и идентичностью. Русским аналогом этой политики было решительное намерение помешать возникновению отдельной украинской или белорусской национальной идентичности и высокой культуры25 Если бы удалось сделать украинских и белорусских крестьян современными русскими гражданами, отождествляющими себя с русским государством и с высокой русскоязычной культурой, две трети империи принадлежали бы центральной национальности. Если бы они развили отдельное, не говоря уже о сепаратистском, национальное самосознание, тогда только 44 % населения были бы русскими: иными словами, меньше, чем была доля немцев и венгров в Габсбургской империи.

Если русские и британские империалисты и сходились в выборе стратегии в широком смысле, история, политическая традиция и природа их обществ делали конкретные опасности, с которыми они сталкивались, и их реакцию очень разными. Задача формирования идентичности неграмотных украинских крестьян в период, когда они впервые столкнулись с образованием, урбанизацией и модернизацией, сильно отличалась от задачи убедить широко образованных и политически активных белых колонистов сохранять чувство своей британской идентичности и политическую лояльность Британскому государству. Политические контексты также очень различались. Всегда твердо убежденная в том, что свободные англичане заслуживают гражданских прав и представительства, Британская империя, начиная с 1840-х годов, постоянно двигалась по направлению к колониальному самоуправлению. Переговоры и поиски консенсуса между независимыми de facto государствами – с такой действительностью столкнулись британские имперские федералисты в конце викторианской эпохи. Нельзя представить себе ничего менее похожего на отношения царского режима и украинской деревни. Так же и в сравнении Ирландии и Польши 1900 года, контраст между либеральной и все более демократической Британией и царским самодержавием очевиден и решающе важен. В Ирландии Британское государство выкупило земельные владения, уступило контроль над образованием и местным управлением католическому большинству, обеспечило всем гражданские права и политическое представительство массовому электорату. Такой подход к нейтрализации и сосуществованию с ирландским национализмом невообразим в контексте царской России.

Так, мы возвращаемся к различию между либеральной и авторитарной империями. Это очень кстати, потому что, каково бы ни было значение и схожесть геополитических позиций или силовой политики империй-противников, ценности, за которые они выступают, не теряют значения. Ключевым фактором для империй и великих держав, в конечном счете, является то, что их идеологии доминируют в мире. На этой стадии оценивающее сравнение империй неизбежно.

Несомненно, большинство современных европейцев без колебаний отдали бы предпочтение британской либеральной модели империи перед царским режимом. Хотя для этого есть веские причины, не стоит забывать и о недостатках, присущих либеральной империи. Приведем всего один пример: и Гвиччардини, и Юм отмечают, что намного предпочтительней быть подданным князя, нежели республики, из числа граждан которого твоя община исключена. Они пришли к этому выводу после изучения античности и эпохи городов-государств в Италии. Однако, этот вывод никогда не имел такого широкого подтверждения, как в колониях белых поселенцев. Это были самые демократические системы для своего времени. Но в том, что касается коренного населения и всех людей небелой расы, они были на уровне самых грубых и несправедливых систем, систематически экспроприировали землю у местного населения, лишали его большинства гражданских прав и, нередко, не только не препятствовали, но и одобряли этнические чистки и массовые убийства26. Для коренного населения традиционные бюрократические или аристократические империи были, в общем, намного предпочтительнее. В этом, возможно, содержится предупреждение. В той мере, в которой мы сегодня взаимозависимы в глобализованном мире, электорат «первого мира» имеет власть над развитием событий в Северной Америке и Европе. Если продолжить параллель с колониями белых поселенцев, демократия в «первом мире» не является гарантией того, что интересы зависимых в «третьем мире» будут учитываться.

Примечания

1 См.: Lieven D. Empire: The Russian Empire and Its Rivals. London: John Murray, 2000. Часть этой статьи напрямую вытекает из исследования, проведенного мною для этой книги. Я предлагаю читателям обратиться к ссылкам, и особенно к большой библиографической статье, помещенной в этой книге. Я лишь отмечу здесь некоторые тексты ключевой важности и ряд работ, изданных со времени публикации моей книги.

2 Colley L. What Is Imperial History Now? // What Is History Now? / Ed. by D. Cannadine. Palgrave: Houndmills, 2002.

3 Scott H.M. The Emergence of the Eastern Powers, 1756–1775. Cambridge: CUP, 2000.

4 Kennedy P. The Rise and Fall of British Naval Mastery. London: Penguin, 2001.

5 Тема, заслуженно являющаяся ключевой в книге: Stevenson D. Armaments and the Coming of War: Europe, 1904–1914. Oxford: Clarendon Press, 1996.

6 Cm.: CharmleyJ. Chamberlain, Churchill and the End of Empire // The Decline of Empires / Ed. by E. Brix, K. Koch, E. Vyslonzil. Münich; Vienna: Oldenbourg; Verlag für Geschichte und Politik, 2001. P. 127–134.

7 Я более подробно рассматриваю это в книге: Lieven D. Russia and the Origins of the First World War. London: Macmillan, 1983. Особенно гл. 4, разд. i.

8 Чтобы сравнить колониальные войны, которые вела Британия, см.: Lenham В. Britain’s Colonial Wars, 1688–1783. London: Longman, 2001.

9 См., в частности, главу: BonneyR. The Eighteenth Century. The Struggle for Great Power Status and the End of the Old Fiscal Regime // Economic Systems and Finance / Ed. by R. Bonney. Oxford: Clarendon Press, 1995. P.3i5ff.

10 Недавно изданы две превосходные книги об этом аспекте испанского и итальянского империализма: Balfour S. Deadly Embrace: Morocco and the Road to the Spanish Civil War. Oxford: OUP, 2002: Duggan C. Francesco Crispi: From Nation to Nationalism. Oxford: OUP, 2002.

11 Это, конечно, термин, использованный в работе: Cain P.J., Hopkins A.G. British Imperialism. London, 1993.

12 History for Strategists: British Seapower as a Relevant Past // Seapower: Theory and Practice / Ed. by G. Till. London: Frank Cass, 1994. P. 7 ff.

13 Cm.: Ringrose D. Spain, Europe and the «Spanish Miracle», 1700–1900. Cambridge: CUP, 1996: а также гл. 9 в изд.: Lynch J. Bourbon Spain, 1700–1808. Oxford: Basil Blackwell, 1989.

14 Помимо глав об имперском и морском расширении в сборнике «Seapower», см. также: Anglo-Japanese Alienation, 1919–1952. Cambridge: CUP, 1982.

15 См. сталинское сравнение положения России в 1914 и 1935 годах: Tucker Е. Stalin In Power: The Revolution from Above, 1928–1941. New York: W.W. Norton, 1990. P. 343.

16 Эти вопросы я рассматриваю в статье, которая будет посвящена стратегии Российского флота в 1905 и 1914 годах, и основана на исследовании архива Российского флота.

17 OsterhammelJ. Colonialism. Princeton; Kingston: Marcus Wiener; Ian Randle, 1997. P. 4 ff.

18 См., например: Faust W. Russlands Goldener Bodfen: Der Sibirische Regionalismus In der zweiten Hälfte des 19 Jahrhunderts. Cologne, 1980.

19 См.: Bayly C. Imperial Meridian: The British Empire and the World, 1780–1830.London,1989.

2 °Cм. сравнение: Глущенко E.A. Строители империи: Портреты колониальных деятелей. М.: Дом XXI век; Согласие, 2000.

21 Connolly S.J. Religion, Law and Power: The Making of Protestant Ireland, 1660–1760. Oxford: OUP, 1992. P. 250.

22 См. интересное обсуждение гражданского общества в Ирландии XIX века в гл. 5 книги: Kissane В. Explaining Irish Democracy. Dublin: UCD Press, 2002.

23 Отмечено в работе: Rodkiewicz W. Russian Nationality Policy In the Western Provinces of the Empire. Lublin: Scientific Society of Lublin, 1998.

24 По вопросу о роли образования в формировании империй в XIX веке существует обширная библиография. Недавно вышла интересная работа: Boyd С. Historia Patria. Politics, History and National Identity In Spain, 1875–1975. Princeton: Princeton UP, 1997.

25 По этому вопросу см., помимо источников, упомянутых в моей книге «Empire», очень интересный новый труд: Миллер А.И. «Украинский вопрос» в политике властей и в русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб.: Алетейя, 2000.

26 Я не просто бросаю камень в британские колонии поселенцев США. Алжирские коренные жители чувствовали себя намного лучше под авторитарным правлением Наполеона III, чем при демократической Третьей Республике; см.: Lustick I. State-Building Failure In British Ireland and French Algeria. Berkeley: IIS, 1985. Ch. 4.

Перевод с английского Елизаветы Миллер

Андреас Каппелер Формирование Российской империи в XV – начале XVIII века: наследство Руси, Византии и Орды

«Се яз Князь великий Василей Васильевич, Московский и Новгородский и Ростовский и Пермский и иных» – это скромный титул Московского князя в договоре с королем Польши и великим князем литовским в 1449 году1.

«Божиею поспешествующей милостию Мы, Петр Первый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Князь Эстляндский, Лифляндский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и Всея Северныя страны Повелитель и Государь Иверския земли, Карталинских и Грузинских Царей, и Кабардинския земли, Черкасских и Горских князей и иных наследный Государь и Обладатель». Таков был титул Петра I в 1721 году2.

Титул 1721 года в сравнении с титулом 1449 года содержит целый ряд новых элементов: 1) понятие «самодержец», принадлежавшее ранее византийскому автократору-царю; 2) понятие «царь», с одной стороны, в отношении всей России (в более раннем времени «всей Руси»), с другой стороны, царь Казани, Астрахани и Сибири, значит, трех ханств – наследников Золотой Орды, которые в русских источниках всегда назывались царствами; 3) понятие «император», введенное в 1721 году по примеру римских императоров. Только с этого года Россия и стала, собственно, называться империей; 4) названия многих земель, которые с XV до начала XVIII века входили в состав России.

Сравнение титулов показывает, что в течение примерно 270 лет из Великого княжества Московского, одной из нескольких политических единиц Руси, образовалась огромная евразийская империя, которая распространилась с берегов Балтийского моря до берегов Тихого океана, с Кольского полуострова на берегу Ледовитого океана до Астрахани на Каспийском море и до Киева на Днепре.

Древняя Русь возникла в контексте Евразии на перекрестке торговых путей из Балтийского в Черное и Каспийское моря, в Константинополь и Багдад, и из Центральной Европы в Крым. Она находилась под влиянием византийско-православной, норманско-языческой, римско-латинской, степной и исламской цивилизаций. С христианизацией в конце X века усилилось воздействие православных культур греков и южных славян; с завоеванием большой части Руси монголо-татарами в XIII веке она стала частью огромной Монгольской империи. В XIV и XV столетиях северо-западная Русь была провинцией Золотой Орды, и русские князья, среди которых Московский князь выделялся как ведущая сила, платили дань ханам в Сарае; западная Русь одновременно была подчинена великим князьям литовским.

В XV столетии политический порядок Евразии резко изменился. Пали империи Византии и Золотой Орды, а вместе с ними – самые важные духовные и политические координаты Москвы и других княжеств северо-восточной Руси. Постимперская ситуация середины XV века явилась исходным пунктом для возникновения Российской империи3.

Сразу началась борьба за наследство Золотой Орды в Восточной Европе. Орда в середине XV века распалась на Крымское, Казанское, Астраханское и Сибирское ханства – все под правлением чингисидов, – а также Ногайскую Орду и Московское великое княжество. Самыми сильными конкурентами среди наследников были Крым, Казань и Москва. Победу одержало Московское великое княжество, которое таким образом превратилось в Российскую империю. Наследниками Византии уже в 1453 году окончательно оказались османские турки. Они восстановили большую часть Византийской империи в Азии и Европе и стали ведущей державой Средиземного моря.

Парадокс состоит в том, что наследником православной империи стала исламская держава Азии, а наследником степной исламской империи – православное восточноевропейское государство. Московский великий князь после падения Константинополя был даже единственным суверенным православным правителем. Имел ли он претензии на наследство византийского императора? Второй брак Ивана III в 1472 году с Зоэ-Софией, племянницей последнего византийского императора, и некоторые сочинения церковных писателей этого же периода, которые называют Москву «Третьим и последним Римом», указывают на возможность такого намерения. В историографии долго господствовало мнение, что учение о Москве как «Третьем Риме» было политической идеологией, и что Россия с этого времени проводила целеустремленную политику восстановления Византийской православной империи. Однако, как уже было доказано несколько десятилетий тому назад, это анахронический вывод. В источниках нет указаний на то, что Московские великие князья считали себя наследниками византийских императоров и имели претензии на их наследство4.

Подобным же было отношение османов к наследию Золотой Орды. В дипломатических отношениях с Россией османское правительство иногда протестовало против завоевания мусульманских юртов неверными русскими. На практике оно ограничивалось поддержкой крымских татар (Крым и степь на севере Черного моря принадлежали к средиземноморской зоне влияния османов) и только однажды, в 1569 году, организовало (неудачный) поход на Астрахань.

Для создания Российской империи в XVI веке борьба за наследие Золотой Орды явилась более важной, чем так называемая translatio Imperii Второго на «Третий Рим». Престиж царей-чингисидов, подданными которых русские были в течение более двух столетий, стал существенным элементом ранней имперской идеологии России. Это отражается и во всеобщем уважении к чингисидам и другим татарским аристократам в Московской России, и в принятии Иваном IV титула царя в 1547 году в контексте завоевания Казанского ханства. Так, в 1554 году по наказной памяти русские дипломаты, которые вели переговоры с польскими послами, на вопрос «почему князь велики зовется царем» должны отвечать: «а наши государи от начала по своему государству по Русскому зовутца цари, которые венчаютца; и опричь Русские земли ныне государю нашему Бог дал царьство Казанское… и государь наш ныне з Божьею волею пишетца царем Русским и Казанским, и то, панове, место Казанское и сами знаете извечное царьское…»5. Тезис о наследии Орды был выдвинут уже в 1920-х годах евразийской школой, особенно ее выдающимся историком Георгием Вернадским6.

Интерпретации евразийцев, однако, были, как правило, слишком однобокими и не обращали должного внимания на другие факторы возникновения Российской империи, такие как «собирание русских земель» на Западе, стремление к экономическим выгодам, к «прибыли» (например, в случае Сибири) и на ситуационные элементы, например, личные инициативы полководцев, использование политического вакуума или состояние межнациональной политики.

С другой стороны, русская дореволюционная и советская историографии оценивали влияние Золотой Орды на историю России как исключительно отрицательное, как «татарское иго». В интерпретации господствующего эволюционизма кочевники вообще считались отсталыми и должны были быть цивилизованы прогрессивными русскими европейцами. Достижения монголо-татар в области военной и государственной организации, налоговой системы, коммуникаций, международной торговли и культурного обмена не были оценены. Подобные интерпретации применялись и к проблеме «присоединения» новых территорий к России, которые были оправданы историками. Однако, советские историки в 1920-х и 1930-х годах отказались от такого евроцентристского, колониального мировоззрения и интерпретировали экспансию России как серию военных и политических захватов, которым нерусские с основанием сопротивлялись. Под воздействием советского патриотизма и догмы о «дружбе народов» советская историография с конца 1930-х годов вернулась к оценке процесса присоединения новых территорий к России сначала как к «наименьшему злу» (ввиду опасности господства над ней других отсталых стран), а затем как к абсолютно прогрессивному явлению, потому что нерусские народы, таким образом, приближались к братскому русскому народу, вместе с которым пожинали плоды цивилизации и Великой Октябрьской социалистической революции. К такой интерпретации подходит и то, что конкуренты России в процессе экспансии – Османская империя, Польско-Литовское королевство, Швеция или Иран – обычно считались отсталыми или, по крайней мере, чужими и агрессивными державами. Другие интерпретации, особенно со стороны историографий нерусских народов, не допускались7.

Лишь в последние пятнадцать лет постсоветские историографы стали смотреть на экспансию России с новых позиций. В первые годы из крайности «дружбы народов» они иногда впадали в этно-националистическую крайность, видя в России только оккупационную силу. В середине 1990-х годов начался процесс реабилитации донациональной «империи». Понятие «империи», которое было официальным наименованием Российского государства в XVIII и XIX веках, в советское время имело отрицательный смысл и не применялось к России. Из-за указанных догм, запретов и табу вопросы российской многонациональной империи до сих пор довольно слабо изучены. Но в последние годы положение меняется. Уже опубликован целый ряд ценных монографий и сборников статей. В Казани с 2000 года даже успешно издается специализированный журнал Ab Imperio8.

Первые пять этапов экспансии России

Сначала я коротко расскажу о первых пяти этапах экспансии Российской империи с XV до начала XVIII века, а затем – о разных типах интеграции периферийных регионов.

Первый этап формирования Российской империи начался уже во времена вхождения Руси в Орду. После войны в первой половине XV века для московских великих князей приоритетом стало «собирание русских земель». С 1471 до 1521 года все еще независимые земли были приведены под господство Москвы. Легитимацией экспансии служило формальное превосходство великого князя, поставленного ханом, над другими княжествами-вотчинами. Самым важным шагом была аннексия Великого Новгорода с его огромной территорией и полиэтническим населением. С этих пор с финно-угорских этнических групп Севера и Урала Москвой собиралась меховая дань. В рамках «собирания русских земель» и произошли войны с Литвой, начавшиеся в конце XV века. Они привели к тому, что граница Московской Руси продвинулась на запад, а с 1514 года и древние города Смоленск и Чернигов, до этого входившие в Великое княжество Литовское, также вошли в ее состав. Этими войнами началось трехсотлетнее соперничество России с Польшей-Литвой за господство над западными областями Руси, которое закончилось полной победой России.

Второй этап — это борьба за наследие Золотой Орды в Восточной Европе, начавшаяся во второй половине XV века и закончившаяся завоеванием Россией Казанского и Астраханского ханств в середине XVI века. С Казанским ханством Московское государство впервые включило в свой состав вполне суверенное государство с неславянским (татарским, чувашским, мордовским, марийским и удмуртским) и нехристианским (языческим/анимистическим и мусульманским) населением. Так как традиционные оправдания экспансии как претензии на «вотчину» уже не могли действовать (хотя они были высказаны в случаях Казани и Астрахани), завоевания легитимировались крестовым походом против «неверных агарян» – мусульман, а также самозащитой в ответ на набеги татар и черемисов (мари). С завоеванием Казани Россия стала полиэтническим и мультирелигиозным государством, и московский царь перенял нимб чингисидских царей. Значение этого события подтверждается тем, что, вскоре после взятия Казани, посольства из других областей Орды и из пограничных стран (Иран, Бухара) теперь шли в Москву к «белому Царю», как они начали называть русского правителя9.

С завоеванием Казани и Астрахани Волжский путь через Великую степь оказался под контролем России. В конце XVI века было завоевано и Сибирское ханство, и в начале XVII века ногайские татары потеряли свою суверенность. Они были потом изгнаны из степей нижней Волги монголоязычными ламаистскими калмыками, которые в середине XVII века формально стали вассалами России10.

Только с XVIII века, когда русские войска уже не уступали кочевым всадникам в степи, были упразднены и включены в состав России ханства калмыков и крымских татар. Собирание земель монгольской империи в какой-то мере продолжилось в XIX веке завоеванием Казахстана и Средней Азии, которое завершилось уже в контексте типичной колониальной экспансии.

Третий этап формирования Российской империи – это окончательный переход в Азию с завоеванием Сибири в течение XVII века. Уже в 1640 году первые русские достигли Тихого океана. Огромный лесной простор Сибири с ее разнообразными по укладу жизни и языку шаманистами стал частью России. Экспансия в конце XVII века остановилась только на границах Китайской империи. Главной движущей силой при завоевании Сибири были экономические цели, прежде всего, добыча драгоценных мехов. Так как после уничтожения Сибирского ханства русские до границ с Китаем уже не встречали большой военной и государственной организации, завоевание Сибири не нуждалось в особенном оправдании. Москва только подтвердила уже состоявшееся покорение отдельных племен отрядами казаков и промышленников. С достижением берегов Тихого океана и границ Китая Россия стала евразийской империей и в географическом смысле.

После преодоления глубокого кризиса Смуты в середине XVII века, во время которого Россия была вынуждена вернуть Смоленск и Чернигов Польско-Литовскому государству, наступил четвертый этап формирования Российской империи. Однако, причиной войны с Польшей было не старое стремление к «собиранию русских земель», а добровольное подчинение украинских казаков власти московского царя в 1654 году, до восстания 1648 года бывших польскими подданными. Завоевание Смоленска в этом же году можно все-таки характеризовать как шаг «собирания русских земель», т. к. Россия уже в 30-х годах XVII столетия пыталась (без успеха) овладеть этим городом. На украинское казачье войско, однако, Россия смотрела преимущественно как на силу против крымских татар и Османской империи, живущих в пограничной со степью области. Россия, конечно, знала, что «малороссы» православные, и для оправдания своей политики использовала аргумент защиты православных против поляков-католиков, а решающим поводом для этого этапа экспансии была просьба украинских казаков взять их «под высокую государственную руку». Проблема состояла только в том, означало ли это полное присоединение Украины к России (что было мнением Московского правительства) или только временное соглашение или протекторат (как думали казаки)11.

Пятый этап формирования Российской империи – это правление Петра I, который в 1721 году провозгласил себя Российским императором. В этот период понятие государства начинает отделяться от лица царя и становится абстрактным. Для Петра, как монарха времен абсолютизма, завоевание новых земель уже не нуждалось в особом оправдании, а принадлежало к естественным обязанностям государя. Он постоянно вел войны с целью превратить Россию в великую европейскую державу. Это ему удалось, хотя много новых территорий он не успел завоевать. Самым важным его приобретением была аннексия Ливонии и Эстляндии вследствие победы над Швецией в Северной войне. С включением лютеранских прибалтийских немцев, эстонцев и латышей впервые значительное число неправославных христиан стали подданными Российской империи.

Так как эта статья посвящена только первым этапам формирования Российской империи, здесь я остановлюсь. Хочу только добавить, что в экспансии XVIII и XIX столетий начатое ранее было продолжено. Это касается войн против Швеции, которые привели к аннексии Финляндии, войн против Османской империи и Крымского ханства, которые продвинули границы России до берегов Черного моря, в Бессарабию и на Кавказ, и войны против Ирана за Закавказье. Завоевания Казахстана, Северного Кавказа и Средней Азии в XIX веке имели, однако, по преимуществу новый характер колониальных войн.

Типология методов интеграции новых территорий

Многообразие способов интеграции новых территорий и их населения в состав России определялось разными факторами. Это зависело оттого:

– оказывали ли жители этих регионов военное сопротивление, как казанские татары, или присоединялись к России добровольно, как украинские казаки (или их реакция не принимала такие крайние формы);

– насколько обоснованными были притязания России на новую территорию;

– каковы были отличия экономики, социальной структуры, политического порядка, культуры и религии новых областей и их населения от России и русских;

– каковы были международная ситуация и возможные реакции других государств;

– как с течением времени менялись методы интеграции. Хотя методы административной, экономической, социальной и культурно-религиозной интеграции новых территорий в Россию были очень разнообразными и изменялись с течением времени, я попытаюсь дать предварительную общую типологию для периода с XV до начала XVIII века. Начну с регионов, которые были сразу прочно интегрированы в российские структуры.

1. Самую жесткую политику Московское правительство проводило в отношении областей Руси с преимущественно великорусским населением. Представители дворянских и коммерческих элит Новгорода, Твери и Пскова были выселены в глубину Московского государства, а их земли конфискованы. Вместо них на вновь приобретенных территориях имения получили русские дворяне из других областей. Самостоятельная социополитическая организация Новгорода и Пскова с вече, советом господ и должностями посадника и тысяцкого подверглась систематическому уничтожению. Территории были включены в состав Московского государства как простые уезды. Московская политика, однако, не касалась нерусского населения на севере и северо-востоке Новгородской территории, которое платило дань мехами или рыбой уже не в Новгородскую, а в Московскую казну. Такую репрессивную интеграционную политику вызывали следующие взаимосвязанные причины:

а) опасение, что внутренние порядки Новгорода и Пскова, существенно отличающиеся от Московских, станут конкурирующими альтернативами самодержавию или, как Тверской князь, соперниками в борьбе за великое княжение;

б) стремление к централизации России не только в политическом, но и в экономическом смысле («вывод» Новгородских и Псковских купцов и ремесленников в Москву);

в) сомнения в лояльности элит этих городов, которые давно имели тесные связи с Литвой – самым важным соперником в собирании Русских земель;

г) относительно хорошая база правовых претензий на эти территории как вотчину Московского великого князя;

д) отсутствие надобности учитывать интересы других держав.

2. Такую политику жесткой административной, экономической и социальной интеграции Россия не применяла по отношению ни к какой новоприобретенной области, населенной нерусскими. Интересен пример Смоленского княжества, которое было дважды интегрировано в Россию – после первого (1514 год) и второго (1654 год) завоеваний. Первый случай во многом напоминал примеры Новгорода и Пскова; хотя сначала дворянству и горожанам были обещаны привилегии, впоследствии многих дворян выселили во внутренние области Московского государства и их имения раздали московским помещикам. В начале XVI века население Смоленска, по письменным источникам, не отличалось от православных русских в Московском государстве. В середине XVII века, однако, смоленская элита уже состояла из польской или полонизированной белорусской шляхты, а крестьяне большей частью – из белорусов-униатов. Во время войны, как и прежде, многие дворяне, солдаты и горожане с завоеванных территорий были сосланы во внутренние и восточные области государства. А после завоевания Смоленска дворяне и горожане, не принявшие предложение добровольного переселения, сохранили свои имения, привилегии и возможности исполнять католические обряды (но только в частном порядке). Хотя Смоленское княжество было интегрировано в уездную администрацию России, в Москве создали специальный Смоленский приказ. При том, что в последующие десятилетия интеграция населения Смоленской земли постепенно усилилась, социальными и культурно-религиозными порядками Смоленское княжество до второй половины XVIII века отличалось от внутренних областей России12.

Как можно объяснить более осторожную политику XVII века в сравнении с началом XVI века? В обоих случаях Московское правительство должно было во время войны принимать во внимание Польшу и общественное мнение восточных славян, живущих в Речи Посполитой. Сомнения в лояльности элит тоже существовали, но правительство в XVII веке действовало уже не только с помощью репрессий, но и пыталось привлекать элиты пограничных областей, используя более гибкую политику. Это отражает и принципиальные изменения в политике России с середины XVI века до середины XVII.

3. Ключевое значение для имперской политики имел опыт завоевания и включения Казанского ханства в Россию после 1552 года.

Упорное и продолжительное военное сопротивление населения Казанского ханства, особенно татар и черемисов (мари и удмуртов), против господства России было жестоко подавлено. Жители Казани были убиты или выгнаны в деревни, а мечети города были разрушены; только маленькой группе татар дозволили жить в особой Татарской слободе. При этом татары потеряли свои города как экономические и культурные центры. Ханство было упразднено и включено в русскую уездную администрацию. В первые годы православная церковь, провозгласившая «священную войну» против мусульман, начала силой крестить татар. Это было основной причиной больших антимосковских восстаний в 1553–1557 годах, подавленных русскими войсками. Безопасность региона была обеспечена гарнизонами и засечной чертой против степных кочевников.

Однако, сопротивление татар и черемисов убедило правительство Ивана IV, что более умеренная и гибкая политика лучше служит достижению основных целей России – обеспечению порядка и экономической «прибыли» в регионе. В локальной администрации старые порядки сохранились, и в Москве был создан приказ Казанского дворца для управления всеми новыми территориями на Востоке. Привилегии и земли лояльной татарской аристократии, не убежавшей на восток, были им сохранены, и мусульманские мурзы были включены в ряды дворянства России. Правительство даже согласилось на то, чтобы татары могли владеть русскими христианскими крепостными. При этом русским дворянам, наоборот, было запрещено владеть нехристианскими крестьянами. Эти крестьяне также сохранили свои земли и платили ясак, татарский налог, уже не хану, а Московскому царю. Земли хана и убитых или убежавших аристократов перешли во владение русских помещиков, крестьян и монастырей или были розданы русским черным крестьянам, которые потом должны были платить за эти земли ясак. Доля русских в Среднем Поволжье постоянно росла и в южных, вновь осваиваемых частях, в начале XVIII века уже составила более половины населения13.

Уже через три года после завоевания Казани миссионерская политика была более чем на одно столетие приостановлена. Жители бывшего ханства оставались мусульманами или анимистами-язычниками. Только в XVIII веке «европеизированная»

Российская империя попыталась путем применения силы и материальных стимулов обратить восточных подданных в православие. Это удалось только в отношении большинства анимистов, да и то только формально, а большинство мусульман успешно сопротивлялось.

В отношении нерусского населения Казанского ханства применялась гибкая прагматическая политика с использованием трех элементов: сохранением статус-кво, кооперацией с нерусскими элитами и относительной веротерпимостью. Это служило примером и для других регионов Востока, которые стали частью России, – Астраханского ханства, Башкирии и Сибири. Так как в Сибири, за исключением узкой группы татар, не было землевладельческой элиты по русскому образцу, высшие слои сибирских этнических групп – начальники локальной администрации и ответственные за сдачу пушного ясака – не принадлежали дворянству. Управление Сибири лежало в руках Приказа Казанского дворца, а в 1637 году был учрежден особый Сибирский приказ. И в Сибири до времен Петра I шаманисты, мусульманские сибирские татары и бурятские ламаисты не подвергались христианизации14.

Аристократия кочевых или полукочевых башкир не была кооптирована в дворянство и сохранила широкую автономию, мусульманскую веру, а на юге до 30-х годов XVIII века даже некоторую независимость. Во времена XVII – начала XVIII века русские крестьяне поселились в юго-восточной Сибири (вместе с татарами и представителями других поволжских народов) и на южном Урале до границ степи. Так, в начале XVIII века русских и других некоренных крестьян в этих регионах было уже больше, чем представителей сибирских племен и башкир15. Европейские (русские, татарские, чувашские и марийские) земледельцы начали вытеснять охотников и кочевников с их угодий и пастбищ. С этих пор борьба за землю между народами разного образа жизни стала постоянной темой истории Российской империи вплоть до кровавых столкновений в Казахстане в начале XX века.

Чтобы обеспечить непрерывное поступление ясака, особенно пушнины, в казну, Московское правительство в своих наказах региональным воеводам указывало на то, что они должны относиться к нерусским Поволжья, Приуралья и Сибири доброжелательно и не применять силу. Однако, постоянное повторение таких указов говорит о том, что на практике местные власти и русские промышленники не придерживались этих указаний: Москва далеко, произвол и сила были в порядке вещей.

Прагматическая политика Российского центра на Востоке была под влиянием вестернизации на время приостановлена. Петр I и его наследницы видели задачу России на Востоке в цивилизационной миссии по примеру других европейских держав. «Дикие неверные» должны были быть приобщены к благам европейской культуры путем крещения. Одновременно Петр I продолжал прагматическую гибкую политику, но не на востоке, а на северо-западе империи.

4. Интеграция Лифляндии и Эстляндии, хотя и следовала в какой-то мере политике, применяемой в Среднем Поволжье, по сути представляла особый тип интеграции. Так, привилегии, дарованные прибалтийским дворянам и горожанам, были значительно шире, чем привилегии татарских мурз. Региональное управление и судопроизводство, в отличие от Поволжья, остались в руках прибалтийских немцев и их традиционного сословного самоуправления, только губернаторы двух прибалтийских провинций были назначены центром. Свобода лютеранского вероисповедания и употребление немецкого языка в администрации и судебной практике гарантировались. Так, традиционная элита Прибалтики, в отличие от казанских татар, сохранила свое господствующее политическое, социальное, экономическое и культурное положение в стране. В отличие от Поволжья, в Прибалтике не было русской иммиграции.

Причину того, что Россия в Прибалтике довольно строго следовала принципам непрямого управления, нужно искать в интересах политики петровского времени. Прибалтийские провинции были по своей структуре центральноевропейскими регионами со старыми традициями корпоративного самоуправления среди дворян и горожан и со сравнительно высоким уровнем образования элиты. Они могли служить образцом для России, которую Петр I хотел преобразовать именно по такой модели. Облегчало ситуацию также то, что социальная структура с (немецким) дворянством и (эстонскими и латышскими) зависимыми крестьянами соответствовала русскому образцу. Кроме того, военные и административные способности прибалтийских немцев могли быть использованы в петровских войнах и реформах.

5. К последнему типу относятся те новоприобретенные Россией территории, где почти полностью сохранилась социополитическая организация, и где правители даже не были заменены. Примерами этого типа являются политические объединения степных кочевников (ногайских татар, калмыков), князья или ханы которых в XVII веке стали вассалами русского царя. Внутренние порядки в степных областях были полностью сохранены, и отношения с ногайцами и калмыками осуществлялись через Посольский приказ, что указывает на полунезависимое положение этих территорий. Кочевники на юго-востоке играли для России важную роль, прежде всего, ввиду их военных способностей, которые давали возможность использовать их в русских войсках или как союзников против других держав степи, таких как Крымское или Казахское ханства16.

К этому типу можно причислить донских и приднепровских казаков XVII века, которые под атаманами (гетманами), избранными самими казаками, имели широкую автономию. Их самой важной функцией считалась военная служба в русских войсках или охрана степной границы от крымских татар. Приднепровские казаки, духовенство и горожане Левобережья и Киева имели значение для России и в отношениях с Польско-Литовским королевством17.

Так, Россия и после 1654 года гарантировала украинским казакам их традиционный военно-административный порядок, хотя он резко противоречил Московскому политическому строю. Гетманство не было интегрировано в администрацию России, а сохранило разделение на полки. Малорусский приказ в Москве подчинялся Посольскому приказу, что подчеркивает полунезависимое положение Малороссии. Единственные ограничения в самоуправлении касались внешних отношений с Польшей и Османской империей, а также размещения русских гарнизонов в нескольких городах левобережной Украины. Привилегии украинских городов и духовенства были также подтверждены – так впервые магдебургское городское право проникло в Россию.

Киевская метрополия, до сих пор прямо подчиненная патриарху в Константинополе, была в 1685 году включена в Московскую патриархию. Русские не селились в гетманстве – наоборот, украинцы переселялись на восток в пределы России, в Слобожанщину, где под господством России организовывались в казачьи полки. Когда приднепровские и донские казаки и калмыки в течение XVIII века утратили для России на границах степи и в имперских войсках свою военную роль, широкую автономию постепенно стали ограничивать, и последовала их административная и социальная интеграция в Россию. В случае левобережной Украины этот процесс был ускорен благодаря военному союзу гетмана Мазепы с шведским королем Карлом XII, на который Петр I реагировал ограничениями автономии гетманства и отменой должности гетмана в 1722 году. Однако, эти интеграционные процессы завершились лишь полвека спустя, при Екатерине II18.

Структура ранней империи

Таким образом, Российская империя в начале XVIII века, после трех столетий экспансии, была очень разнообразной. В середине XV века Московское великое княжество занимало площадь примерно 430 тыс. кв. километров, а в начале XVIII века Россия уже охватывала площадь много большую, чем 10 млн кв. километров. Население выросло с примерно трех миллионов в середине XV века до 15,8 миллиона в 1719 году. Русских было большинство, они составляли 70 % населения, украинцы – 13 %, восточные славяне вместе – почти 86 % населения. Затем следовали прибалтийские лютеранские народы (эстонцы, латыши, финны и немцы), которые составляли 4 %, финно-угорские анимистские и отчасти христианизированные народы Севера, Поволжья и Приуралья – 4 %, мусульмане Поволжья, Приуралья и Сибири – 4 %, ламаистские монголоязычные калмыки – 1 %, шаманистские этнические группы Сибири вместе – 1 % всего населения.19

По своей структуре Российская империя была «составным» государством (composite state), типичным для Европы раннего Нового времени. Она содержала полузависимые регионы с полным самоуправлением и собственным правителем (гетманство,

Калмыцкое ханство), области с широкой региональной автономией (прибалтийские губернии) или с локальным самоуправлением (Сибирь, Поволжье и Приуралье) и, наконец, периферийные земли, прочно интегрированные в администрацию империи (Новгород, Псков, Смоленск). Отличались и социополитические структуры, начиная с организации социальных групп по образцу Москвы в Новгородской земле до сохранения старых структур – родовых и племенных в степи, военно-эгалитарных у казаков, среднеевропейских сословных корпоративных в Прибалтике и в украинских городах. В принципе, российское правительство стремилось к сотрудничеству с элитами периферийных регионов, которые нужны были ему для обеспечения порядка, для управления и для выполнения разных других функций (военных, административных, экономических, культурных и т. п.). Если лояльные верхние слои были землевладельцами с зависимыми крестьянами по русскому образцу (как казанские татары, смоленские дворяне и прибалтийские немцы), то они сразу кооптировались в дворянство России. Иначе происходило в случае элит без зависимых крестьян. Старшина украинских казаков под влиянием российского примера постепенно превращалась в дворянство и в конце XVIII века была включена в дворянское сословие. Государство и православная церковь до конца XVII века не вмешивались в вероисповедание нерусских – лютеран, мусульман, ламаистов и анимистов. Часть периферийных нерусских регионов была заселена русскими крестьянами и помещиками (Поволжье, Север, Смоленск) или только крестьянами (юго-запад Сибири и Приуралье). В других регионах русских не было совсем (в степи), или только незначительное число военных или административных лиц (гетманство, Прибалтика, север Сибири).

О причинах возникновения такого многообразия в управлении, социально-политической организации и вероисповедании я уже говорил. Самым важным фактором оказались функции, которые правительство передало периферийным областям в рамках империи. Так, население южных пограничных областей имело преимущественно военное значение, преобладающий интерес к охотникам Сибири и Севера носил экономический характер, Прибалтика должна была служить образцом для европеизированной России. На Новгород и Псков Иван III смотрел как на обычную вотчину Московских князей, и сословно-представительные элементы их внутреннего порядка были упразднены (при других политических обстоятельствах и целях похожие элементы были, однако, сохранены, например, у приднепровских казаков и в Прибалтике). В течение почти трех столетий, с середины XV до начала XVIII века, интересы центра менялись. Так, кочевые народы и казаки постепенно потеряли свое военное значение и в XVIII веке были уже более прочно интегрированы в Россию. Вообще, абсолютистское, европеизированное государство стремилось к регулированию и гомогенизации разных регионов страны. Отношение к другим вероисповеданиям с переходом к вестернизации изменилось – в первой половине XVIII века веротерпимость в отношении ислама и анимизма сменилась наступлением против восточных вер, а на западе установилась веротерпимость в отношении христианских конфессий.

Несмотря на изменения, имевшие место в XVIII–XIX веках, основные образцы экспансии и политики в отношении периферийных регионов и их населения, как и основы сложной структуры государства, были заложены именно в период возникновения Российской империи и продолжали действовать до конца XIX века. Похожие политические методы и структуры остались, что можно показать на примерах Польши, Финляндии, Закавказья, Казахстана, Северного Кавказа и Средней Азии20.

Это значит, что изучение начальных этапов формирования Российской империи необходимо для ее дальнейшего понимания в период с XVIII до XX века. Вследствие этого, большое число исторических исследований, сосредоточенных почти исключительно на послепетровском периоде, и особенно на второй половине XIX – начале XX века, лишаются длительной исторической перспективы и объяснительной силы. Как мне кажется, это верно и для других империй, возникших в XV–XVII веках, – не только Османской и Габсбургской, но и империи Сефевидов в Иране или Могулов в Индии. Сравнение Российской империи с другими империями может прояснить основы, общности и специфические особенности империй, которые были самой важной моделью государственной организации в Средней и Восточной Европе и в Азии в период с XVI до XIX столетия.

Примечания

1 Акты, относящиеся к истории Западной России / Собрание и издание Археографической комиссии. СПб., 1846. Т. i. С. 42.

2 ПСЗ. Т. 6. № 3850. См.: Хорошкевич А.Л. Отражение представлений о регионах Государства всея Руси и Российского Царства в великокняжеской и царской титулатуре XVI в. // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte (в печати).

3 Тематикой статьи я более подробно занимаюсь в книге «Россия – многонациональная империя. Возникновение, история, распад» (М., 1997:2-е изд.: 2000: на немецком языке: 1992:3-е изд.: 2001). Источники и литература, указанные в этой книге, здесь уже не приводятся.

См. также: Nolde В. La formation de l’Empire russe. Etudes, notes et documents. Paris, 1952–1953. Vol. 1–2: KappelerA. Vom Moskauer Fürstentum des 15. zum eurasischen Vielvölkerreich Russland des 17. Jahrhunderts: Europäische Expansion oder Orientalisierung Osteuropas? // Globalgeschichte, 1450–1629: Anfänge und Perspektiven / Hrsg. von F. Edelmayer, P. Feldbauer, M. Wakounig.Wien, 2002. S. 157–178.

4 См.: Poe M. Moscow, the Third Rome: The Origins and Transformations of a «Pivotal Moment» //Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2001. № 49. S. 412–429: Kämpfer F. Die Lehre Von Moskau dem Dritten Rom – pivotal moment, historiographische Folklore? // Ibid. S. 430–441.

5 Сборник Императорского русского исторического общества. СПб., 1887. Т. 59. С. 437.

6 Вернадский Г. Начертание русской истории. Прага, 1927: Vernadsky G. The Mongols and Russia. New Haven, 1953. Cm.: Halperin Ch.J. George Vernadsky and Eurasianism // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. 1985. № 36. S. 55-194.

7 См.: TillettL. The Great Friendship: Soviet Historians on the Non-Russian Nationalities. Chapel Hill, 1969: Бордюгов Г., Бухараев В. Национальная историческая мысль в условиях советского времени // Национальные истории в советском и постсоветских государствах / Под. ред. К. Аймермахера, Г. Бордюгова. М.: АИРО-ХХ, 1999. С. 21–73.

8 См.: Национальные истории в советском и постсоветских государствах…; KappelerA. The Russian Empire and Its Nationalities In Post-Soviet Historiographies // Acta Japonica Slavonica (в печати).

9 KappelerA. Russlands erste Nationalitäten. Das Zarenreich und die Völker der Mittleren Wolga vom 16. bis 19. Jahrhundert. Köln; Wien, 1982: Свечников C. Присоединение Марийского края к Русскому государству. Автореф…. дисс. канд. ист. наук. Казань, 2002. См. другие интерпретации: Димитриев В.Д. Мирное присоединение Чувашии к Российскому государству. Чебоксары, 2001: Бахтин А.Г. Причины присоединения Поволжья и Приуралья к России // Вопросы истории. 2001. № 5. С. 52–72

10 Трепавлов В.В. История Ногайской Орды. М., 2001; KappelerA. Moskau und die Steppe: Das Verhältnis zu den Nogai-Tataren Im 16. Jahrhundert // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. 1992. № 46. S. 87-105: Khodarkovsky M. Where Two Worlds Met: The Russian State and the Kalmyk Nomads, 1600–1771. Ithaca: London, 1992: Idem. Russia’s Steppe Frontier: The Making of a Colonial Empire, 1500–1800. Bloomington: Indianapolis, 2002.

11 Cm.: BasarabJ. Pereiaslav 1654: A Historiographical Study. Edmonton, 1982: Torke H.-J. The Unloved Alliance: Political Relations between Muscovy and Ukraine In the Seventeenth Century // Ukraine and Russia In their Historical Encounter / Ed. by P.J. Potichnyj, M. Raeff,J. Pelenski, G.N. Eekulin. Edmonton, 1992. P. 39–66: KappelerA. Das Moskauer Reich des 17. Jahrhunderts und seine nichtrussischen Untertanen // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. 1995. № 50. S. 185–198: Яковенко H. Нарис IcTopii' Украши з найдавних чайв до кшця XVIII стсшття. Кшв, 1997. С. 194–209.

12 Кром М.М. Меж Русью и Литвой: Западнорусские земли в системе русско-литовских отношений конца XV – первой трети XVI в. М., 1995: KappelerA. Das Moskauer Reich des 17. Jahrhunderts und seine nichtrussischen Untertanen. S. 189–192 (с указанием литературы).

13 Кабузан B.M. Народы России в XVIII веке: Численность и этнический состав. М., 1990. С. 84–85: KappelerA. Russlands erste Nationalitäten. S. 225–234,322-331.

14 См.: Национальные окраины Российской империи: Становление и развитие системы управления. М., 1997. С. 58–69: Forsyth J. A History of the Peoples of Siberia: Russia’s North Asian Colony, 1581–1990. Cambridge, 1992.

15 Кабузан B.M. Указ. соч. C. 84–87.

16 Трепавлов В.В. Указ. соч.; Khodarkovsky М. Op. cit.

17 KappelerA. Das Moskauer Reich des 17. Jahrhunderts und seine nichtrussischen Untertanen…; Мининков H.A. Донское казачество в эпоху средневековья (до 1671 г.). Ростов-на-Дону, 1998.

18 KohutZ.E. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy: Imperial Absorption of the Hetmanate, 1760S-1830S. Cambridge, Mass., 1988; KappelerA. Kleine Geschichte der Ukraine. München, 1994 (2-е изд.: 2000); Яковенко Н. Указ. соч.

19 Кабузан В.М. Указ. соч. С. 84–87.

2 °Cм.: Каппелер А. Указ. соч.

Элиты

Александр Каменский Элиты Российской империи и механизмы административного управления

Элиты

История формирования элит Российской империи XVIII – начала XX века теснейшим образом связана с особенностями социальной структуры русского общества этого времени и ее эволюции, которые, в свою очередь, определялись двумя важнейшими факторами.

1. Незавершенность процесса формирования сословий в период до формального провозглашения России империей в 1721 году. Русское общество допетровского времени делилось на «чины», группы которых образовывали более крупные социальные страты служилых людей, городского населения (посадских), духовенства, казаков и крестьянства, отличавшиеся взаимопроникновением, подвижными границами и отсутствием юридически закрепленных привилегий. На границах этих страт находилось немало маргинальных групп – «гулящих людей», холопов и др., обеспечивавших относительно высокий уровень социальной мобильности. В сущности, единственной группой чинов с четко выраженным привилегированным статусом и с наиболее закрытыми для проникновения извне границами были чины Государева двора, формировавшегося на основе служебно-родового принципа. Однако, и эта социальная группа сложилась относительно недавно – в XV–XVI веках, по мере ликвидации удельной системы и расширения территории страны за счет завоевания и освоения регионов Поволжья, Приуралья, Дальнего Востока и Сибири, когда происходила инкорпорация в состав московской элиты удельных князей, татарских мурз и многочисленных представителей «выезжих» родов Западной и Восточной Европы2. Таким образом, уже на этом, формально «доимперском», этапе политическая элита имела полиэтничный характер. Одновременно с этим, уже во второй половине XVI–XVII веке, ограниченность численного состава Государева двора вела к тому, что представители одних и тех же родов находились и в составе этой элитарной страты, и за ее рамками – на городовой службе. Таким образом, принадлежность к элите определялась не происхождением, а чином, служебным положением. Именно с ним была связана и основная привилегия чинов Государева двора, так называемых «родословных людей», – право местничаться, восходившее к обычному праву и сопоставимое с традиционными привилегиями западноевропейских сеньоров, обеспечивавшими их независимость от королевской власти. Как и в Западной Европе, царская власть стремилась урезать эти привилегии. Уже в середине XVI века местничество было ограничено, а в 1682 году окончательно отменено. Другая привилегия чинов Государева двора – право владения вотчинами – не носила безусловного характера, поскольку, во-первых, сама вотчина не являлась в полном смысле частной собственностью, подобной родовой собственности западноевропейских сеньоров, а во-вторых, не была исключительной привилегией этой социальной страты. Помимо этого, движение по вертикали в рамках данной страты на практике зависело преимущественно от воли государя, и нередко на первые роли выходили люди относительно незнатные, но связанные родством с царскими женами или просто находившиеся «в милости» у государей. Именно члены Государева двора заседали в Боярской думе, назначались на командные посты в армии, руководителями приказов и воеводами на места.

В состав элиты Московской Руси входила также верхушка административного аппарата – думные и приказные дьяки, – люди не «родословные», но обладавшие зачастую крупными земельными владениями с крепостными крестьянами. Их участие в непосредственном управлении страной было, подчас едва ли не большим, чем «родословных» бояр, окольничих и стольников. Показательно, например, что Разрядный приказ, занимавший центральное место в приказной системе, традиционно возглавлял судья не из бояр, а дьяк.

К элитарной части населения допетровской Руси можно отнести также высшее православное духовенство. Его положение в государственной системе никогда не было таким, как, например, положение мусульманского духовенства в Османской империи, однако, оно участвовало в управлении страной, в частности, в принятии решений на земских соборах и заседаниях Боярской думы. Помимо этого, поскольку на протяжении длительного времени наряду со светским действовало и церковное право, представители духовенства исполняли судебные функции по отношению к определенным категориям населения и по определенным правонарушениям. Также, представители духовенства фактически управляли частью населения – крестьянами, проживавшими на церковных и монастырских землях. Вместе с тем, на протяжении всего московского периода наблюдается процесс постепенного вытеснения церкви из сферы политического управления, т. е. появляется тенденция превращения России в светское государство. Окончательное завершение этого процесса стало возможным в начале XVIII века, по мере переосмысления понятия «государство» и формирования новой идеологии, основанной преимущественно на ценностях светского характера.

С определенными оговорками, к московской элите можно отнести и немногочисленных представителей торгово-промышленной верхушки – гостей и купцов гостинной и суконной сотен. Их участие в управлении, помимо представительства на земских соборах, распространялось исключительно на города.

Уже в XVII веке на всей территории страны сформировалась единая двухуровневая система административного управления с приказами в центре и воеводами на местах. Приказы при этом были органами, сочетавшими в себе функции отраслевого, территориального и сословного управления с судебной властью, что отражало специфику социальной организации населения. На вновь осваиваемых национальных окраинах Поволжья, Урала, Сибири, Дальнего Востока шел процесс формирования местных элит, состоявших как из представителей родовой знати местных народов, так и русского населения. Центральная власть не вмешивалась в социальную организацию местных, в особенности кочевых, народов, стремясь лишь добиться от них повиновения и исполнения фискальных повинностей. Причем, характер этих повинностей отличался от повинностей великорусского населения и определялся спецификой соответствующих территорий. Так, в Сибири и на Дальнем Востоке большая часть коренных народов платила особый налог – ясак, и идентифицировалась как «ясашное население». Сохранялась и традиционная организация яицкого и донского казачества с выборными атаманами и старшиной, составлявшими местную элиту на соответствующих территориях. Что же касается русского населения окраин, то многие представители центральной власти – командиры воинских соединений, потомки казаков, участвовавших в покорении Сибири, – становились там собственниками крупных земельных владений, подчас значительно превышавших вотчины «родословных людей» в центральных районах страны, что фактически давало им власть над обширными территориями.

2. Вступление России в имперский период своей истории совпало по времени с петровской модернизацией, вызванной к жизни, среди прочего, несоответствием сложившейся системы административного управления имперскому, по своей сути, характеру государства. В ходе петровских преобразований первой четверти

XVIII века наблюдается переплетение и взаимодействие многочисленных, иногда прямо противоположных по своей направленности, процессов и тенденций, как отражающих движение к модерности, например, оптимизация и рационализация административного управления, так и воспроизводящих институты и механизмы «старого режима», прежде всего, крепостного права.

С одной стороны, налоговая реформа 1718–1724 годов разделила население страны на непривилегированную податную и привилегированную неподатную части. Одновременно, она привела к упрощению социальной структуры русского общества, ликвидации ряда маргинальных групп и, наряду с появлением корпуса направленных на социальное регулирование законодательных актов, создала правовую, а в значительной мере и социальную базу для формирования полноценных юридических сословий. Во второй половине XVIII века конструирование сословной структуры становится осознанной целью правительственной политики и приводит к юридическому оформлению сословного статуса дворянства и городского населения. Однако, с другой стороны, в целом процесс создания сословной структуры остался незавершенным.

Достичь желаемой структурированности общества в дореволюционной России так и не удалось: его социальные группы оставались взаимопроницаемыми, в нем по-прежнему сохранялись разнообразные маргинальные и промежуточные группы, обозначавшиеся обычно как «люди разных чинов» и игравшие важную роль как в экономической, так и в политической жизни. Усилия власти по прочерчиванию четких границ между отдельными социальными стратами, направленные на удовлетворение, прежде всего, фискальных интересов государства, постоянно приходили в противоречие как с реалиями хозяйственного развития страны, так и с интересами самого государства в иных сферах3. Другими словами, рационализация управления на бюрократических принципах приходила в противоречие со стремлением государства к воспроизводству и консервации сословной структуры западноевропейского типа, отягощенной при этом крепостным правом.

Другая тенденция, направленная на оптимизацию и рационализацию механизмов управления на основе принципов камерализма, привела к возникновению разветвленного бюрократического аппарата. Отдавая приоритет принципу профессиональной годности перед сословной принадлежностью, а также сталкиваясь с нежеланием дворян служить, Петр I создал систему, при которой верхушка бюрократии, в первую очередь и составлявшая политическую элиту империи, в сословном отношении принадлежала к дворянству, однако при этом имела довольно разнообразное происхождение. Порядок продвижения по службе вплоть до 1917 года регулировался Табелью о рангах, особенностью которой было установление соответствия между военными, статскими и придворными чинами, что означало формальное уравнение этих видов службы. Именно в Табели о рангах принцип годности был сформулирован наиболее четко, что привело, во-первых, к выдвижению в состав элиты дворянских родов, ранее в нее не входивших, и, во-вторых, к проникновению в ее ряды значительного числа выходцев из податных слоев. Показательно, что в первоначальном тексте Табели названия статских чинов обозначены преимущественно конкретными должностями в аппарате управления. Иначе говоря, по мысли Петра, принадлежность к элите обеспечивалась, в первую очередь, занятием определенной должности, которой соответствовал определенный класс Табели о рангах, достижение которого, в свою очередь, влекло за собой наделение дворянским достоинством. Таким образом, формально политическую элиту империи образовывали лица, достигшие на военной, статской или придворной службе чина одного из первых пяти классов Табели о рангах. Все они принадлежали к дворянскому сословию, хотя при этом одни были дворянами потомственными, а другие – в первом поколении.

Еще одним важным принципом петровской системы было требование выслуживать чины постепенно, начиная с низших. На практике, однако, в послепетровское время этот принцип зачастую не соблюдался. Так, состоятельный дворянин знатного происхождения, согласно Манифесту 1762 года, освобожденный от обязательной службы, мог получить придворный чин одного из первых классов и, таким образом, формально войти в состав политической элиты, при этом в реальности не принимая участия в управлении страной.

Между тем, элитарный статус дворянского сословия носил относительный характер. Наделение дворянства в ходе податной реформы привилегией освобождения от уплаты налогов государство компенсировало поголовной обязанностью дворян служить бессрочную службу в армии или в государственном аппарате. Противоречивость созданной Петром I социальной структуры привела к противоборству дворянства и государства, в результате которого дворянство добилось сначала ограничения срока службы 25 годами (1736-й год), а затем и полного освобождения от обязательной службы (1762-й год). С этого времени можно говорить о существовании в Российской империи одновременно двух взаимопересекающихся элит: положение одной определялось служебным статусом, положение другой было связано с происхождением, наделявшим ее закрепленными в законе привилегиями.

Господствовавшее на протяжении всего имперского периода представление об империи как о едином мире, сообществе, объединяющем народы и территории, а также прагматические соображения власти требовали взаимодействия русской элиты с национальными элитами окраин. Так, увеличение на протяжении XVIII–XIX веков территории страны, наряду с нехваткой квалифицированных кадров и в сочетании с особенностями политики на национальных окраинах, делали необходимым привлечение к управлению на местах представителей местного податного населения и национальных элит, постоянно рекрутировавшихся и инкорпорировавшихся, таким образом, в состав элиты и образовывавших местные элитарные группы. Начиная со второй половины XVIII века, в особенности после введения Учреждения о губерниях 1775 года, значительная часть должностей в местных органах власти замещалась выборными представителями сословий, прежде всего, дворянства и горожан. Наряду с созданием органов сословного самоуправления дворянства это создавало иллюзию участия сословий в местном управлении. Вместе с тем, самостоятельность местных элит, даже после создания органов сословного самоуправления – уездных и губернских дворянских собраний, оставалась крайне ограниченной, а уровень зависимости от центральной власти весьма высоким. По сути, дворянская сословная организация становилась частью государственного аппарата, ибо все дворянские должности, включая предводителя дворянства, по «Учреждениям» получали классный чин, которому в соответствии с Табелью о рангах имелся эквивалент в гражданской и военной службе. В итоге, независимость местных органов власти была в значительной степени мнимой, а выбранные на те или иные должности дворяне и горожане становились попросту государственными чиновниками, проводившими на местах политику центра. На национальных окраинах, в особенности на территориях, где процесс включения в имперское пространство еще не был завершен, а авторитет местных лидеров весьма высок, во главе вновь создаваемых учреждений нередко оказывались представители местной знати.

Уровень интенсивности процессов интеграции национальных элит в большой мере зависел от их изначального положения, а также правового статуса соответствующих территорий. Так, прибалтийское «рыцарство» на протяжении почти столетия после включения Прибалтики в состав империи настаивало на своем автономном статусе и сохранении традиционных привилегий и институтов сословного управления. Лишь на рубеже XVIII–XIX веков, когда центральная власть взяла курс на ликвидацию этих институтов и унификацию системы управления, как показывают историко-генеалогические данные, началась активная ассимиляция прибалтийских дворян путем заключения браков с представителями русского дворянства. С этого времени «остзейские немцы» начинают занимать видное место и при царском дворе, и в составе высшей бюрократии. По мере вхождения в состав империи территорий Северного Кавказа, Закавказья, а затем и Средней Азии и, с распространением на них общеимперской системы административного управления, начинается процесс инкорпорации местных элит в общероссийскую политическую элиту. При этом инкорпорация, например, грузинского дворянства происходит быстрее в силу конфессиональной близости к русскому. Напротив, автономный статус Финляндии в составе империи не способствовал интеграции местных элит в общероссийские структуры. Достаточно низкой на всем протяжении имперского периода была и степень участия в общероссийских структурах польской шляхты. Объясняется это, скорее всего, традиционным антагонизмом между русским и польским дворянством, подозрительностью центральной власти по отношению к полякам и сомнениями в их лояльности.

Что же касается городского населения великороссийских губерний, то на протяжении XVIII века его представители рассматривали свою работу в местных органах власти преимущественно как одну из форм повинности. Лишь к концу столетия соответствующие должности постепенно стали восприниматься как социально престижные и дающие как возможности социального роста, так и реальные властные полномочия. При этом из состава городского населения законодательно выделялась привилегированная верхушка – гильдейское купечество, именитые граждане, первостатейные купцы и др., – освобожденная от уплаты подушной подати, рекрутской и постойной повинностей и занимавшая, по сути, промежуточное положение между дворянством и основной массой податного населения. С начала XIX века представителей купеческой элиты награждали специальными орденами, почетными званиями и чинами. Создавая эти группы, центральная власть стремилась, с одной стороны, стимулировать торгово-промышленную деятельность, а с другой, остановить проникновение в ряды дворянства представителей торгово-промышленной элиты. Вместе с тем, следует отметить, что, с одной стороны, в силу особенностей условий предпринимательской деятельности в России XVIII – первой половины XIX века продолжительность пребывания конкретных семей в составе купеческой элиты была относительно невелика и ограничивалась, как правило, в среднем тремя поколениями. Лишь во второй половине XIX – начале XX века в России появляются семьи, обладающие крупными капиталами, ведущие характерный «буржуазный» образ жизни и заявляющие о себе как о самостоятельной политической силе в Государственной думе. С другой стороны, на протяжении всего XVIII века наблюдается процесс «одворянивания» купеческой элиты и «обуржуазивания» дворянства, свидетельствующий как о социальной мобильности населения даже на высших ступенях социальной лестницы, так и о несоответствии социальной организации общества тенденциям социально-экономического развития.

В состав политической элиты на протяжении XVIII века постепенно инкорпорируется и верхушка казачества, на которое государство последовательно распространяет принципы «регулярства». Процесс этот шел с немалыми трудностями и сопровождался вспышками сопротивления казаков, наиболее мощной из которых уже в имперский период стало восстание Е.И. Пугачева. Однако, его подавление привело к ускорению вхождения казацкой элиты в состав элиты общероссийской.

Особую часть политической элиты страны составляли представители высшего духовенства. Формально, после разрыва царя Алексея Михайловича с патриархом Никоном, а затем и в ходе церковной реформы Петра I, церковь была отстранена от участия в политической жизни страны. Однако, одновременно с этим государство видело в церкви одно из средств осуществления своей политики и возлагало на нее полицейские, судебные и иные функции. После проведения секуляризационной реформы 1764 года, окончательно лишившей церковь финансовой независимости, государство фактически воспринимало духовенство как особый разряд государственных служащих на жалованье. Вместе с тем и вопреки стремлениям государства, именно духовенство de facto превратилось в наиболее замкнутое и оформленное сословие. Еще в середине XVI века сложился обычай наследственности духовных должностей, со временем получивший законодательное оформление и сохранявшийся вплоть до 1867 года. В 1718–1722 годах в ходе податной реформы, предоставившей духовенству привилегию освобождения от подушной подати, были составлены штаты церковников, целью которых было ограничение численного состава духовенства. Также, духовенство было освобождено от рекрутской и постойной повинностей, а позднее и от телесных наказаний. По мнению некоторых исследователей, в сословной иерархии империи духовенство, подобно бюрократии, занимало двойственное, промежуточное положение полупривилегированной служилой группы4. Серьезной проблемой для государства и самого духовенства было определение сословного статуса заштатных, т. е. не имевших прихода, священников, а также братьев, сыновей и других членов семей священнослужителей. Государство стремилось использовать таких лиц, определяя их в разные виды статской и военной службы, а также в податные сословия. Вместе с тем, на практике высшее православное духовенство продолжало играть существенную роль в политической жизни страны и после церковной реформы Петра I и секуляризации церковных земель. Это обеспечивалось, во-первых, государственным статусом православия, во-вторых, моральным авторитетом таких известных иерархов, как Феофан Прокопович, архиепископ Димитрий Ростовский, митрополит Платон (Левшин), митрополит Филарет (Дроздов), протоиерей Иоанн Кронштадтский и др., и, в-третьих, использованием государством церкви для решения своих идеологических и политических задач. Так, в частности, важную роль в развитии русской культуры и науки играла осуществлявшаяся церковью духовная цензура. В 1817 году с учреждением Министерства духовных дел и народного просвещения усилилось влияние церкви на сферу народного образования. Власть, в свою очередь, поощряла иерархов к служению государству, начав с конца XVIII века награждать их орденами, выделяя таким образом из рядов духовенства элитарную группу. Сословная замкнутость духовенства была разрушена в 1860-е годы, когда доступ в духовные семинарии был открыт представителям иных сословий. Выпускники семинарий получили право поступать в университеты, а детям духовенства было разрешено поступать в гимназии и военные училища. С 1906 года представители духовенства входили в состав Государственного совета, избирались во 2-ю и 3-ю Государственные думы.

Положение духовенства иных конфессий определялось религиозной политикой государства на разных этапах существования империи. Неизменным, однако, оставалось признание православия официальной религией и запрет иным конфессиям на пропаганду своих вероучений с целью пополнения рядов паствы. Вместе с тем, осуществлявшаяся со второй половины XVIII века политика веротерпимости обеспечивала сохранение мусульманскими, католическими, протестантскими и иудейскими священнослужителями высокого социального статуса и морального авторитета в соответствующих общинах и на достаточно широких территориях.

В целом, основные черты сложившейся системы формирования политической элиты сохранялись и после реформ 1860-1870-х годов, поскольку в основе организации государственной службы по-прежнему находилась Табель о рангах; однако, социальное происхождение членов элиты стало еще более пестрым. При этом, наряду с системой государственных органов административного управления, согласно Земской реформе 1864 года, была создана система местных – земских – органов самоуправления на выборном начале. Поскольку выборная система основывалась на имущественном цензе, в большинстве губерний членами земств становились дворяне, однако, в земских учреждениях было и значительное представительство различных групп городского населения и даже крестьянства, что способствовало формированию особой социальной группы (земской интеллигенции) с властными полномочиями, распространявшимися на небольшие территории.

Подходя к рассмотрению элиты Российской империи не с социально-сословной, а с функциональной точки зрения, следует говорить, прежде всего, о двух группах – бюрократии и офицерском корпусе. Численный состав чиновничества (подсчитаны служащие центральных и губернских учреждений) к 1727 году достиг 4874 человек5. Согласно опубликованным в 1763 году (но не в полной мере реализованным) штатам государственных учреждений, численность чиновничества должна была составить 16 504 человека6. К концу XIX века эта цифра (включая земства и иные органы самоуправления) выросла в 19,5 раза и достигла 95 099 человек7. Значительно изменилось за это время соотношение чиновничества и населения: в 1727 году оно составляло 1:32288, а в 1897-м -1:310. Вместе с тем, этот показатель был ниже, чем в ведущих странах Западной Европы9. По своему социальному происхождению более 78 % чиновников середины XVIII века были не из дворян, причем более 48 % были потомственными приказными, более 10 % – из разночинцев, а остальные представляли практически все социальные группы населения империи. При этом около 20 % чиновников этого времени выслужили дворянство службой10. После издания Манифеста о вольности дворянства соотношение стало меняться в пользу дворянства, которое в начале XIX века составляло уже до половины российской бюрократии. Однако, после реформ 1860-х годов соотношение вновь изменилось в пользу разночинцев, к началу XX века составлявших уже до 75 % российского чиновничества. Национальный и конфессиональный состав бюрократии, в соответствии с политикой кооптации местных элит, также был достаточно разнообразным, однако, влияние национальной принадлежности на характер деятельности чиновника, в особенности в центральном аппарате, на протяжении имперского периода менялось по мере формирования понятия национальной идентичности. В целом, уровень лояльности общеимперским интересам у представителей национальных элит в высшей бюрократии, как и степень их ассимиляции, был весьма высок.

Что касается офицерского корпуса, то он сам по себе являлся одним из каналов рекрутирования местных элит. Причем, происходило это уже на стадии получения военного образования. Так, при создании в 1731 году Сухопутного шляхетского кадетского корпуса устанавливалось соотношение в нем русских и остзейцев – 3:1. При этом приписывалось, чтобы у русских кадетов в услужении находились выходцы из Прибалтики, а у остзейцев – русские, «дабы тем способом всякой наилучше другим языком обучаться и к оным привыкать мог»11. Уже в петровское время была установлена норма соотношения русских и иностранцев в составе офицерского корпуса 3:1, однако, реально иностранцы составляли в то время примерно 13 %. В начале XIX века, в период Отечественной войны 1812 года, число офицеров с «нерусскими» фамилиями было еще меньше – 9-11,1 %, и это при том, что значительную их часть составляли подданные Российской империи – выходцы с национальных окраин. В то же время, их доля в составе высшего командного состава русской армии была выше. По мнению В.М. Безотосного, карьерным успехам служивших в русской армии носителей иностранных фамилий способствовал и их более высокий, по сравнению с русскими дворянами, образовательный уровень. Из 550 генералов «нерусские» фамилии носили более 38 %, но при этом чуть менее половины из них были выходцами из Прибалтики, Закавказья и Польши, а остальные – представителями различных европейских государств, часть из которых также являлись российскими подданными. Вместе с единоверцами из Греции, с Балкан, из Закавказья православные в генералитете этого времени составляли 66,5 %. В начале XX века число лиц с иностранными фамилиями в составе офицерского корпуса несколько возросло и составило 15–20 %, главным образом за счет выходцев из Прибалтики12.

Структура административного управления

Система административного управления и механизмы ее функционирования на протяжении XVIII – начала XX века прошли в своем развитии несколько стадий, связанных с поисками оптимальной модели управления. При этом тенденции централизации власти и выстраивания властной исполнительной вертикали взаимодействовали с тенденциями децентрализации; происходила борьба принципов федерализма и территориальной автономии с принципом унитаризма; были опробованы различные модели взаимодействия центра и регионов, разнообразные формы прямого управления и самоуправления, а также их сочетания.

Уже в ходе петровских реформ была осуществлена реорганизация всей системы административного управления, органов власти в центре и на местах, их внутреннего устройства и функций, структуры взаимоотношений центра и регионов; переосмыслено само понятие «государство». В это время формируется европеизированное понимание подданства государству, отечеству, воплощением которого является государь, что имманентно предполагает наличие у подданных определенных прав.

Административные преобразования Петра I начались в 1699 году с создания органов самоуправления в городах, и с этого времени система управления стала четырехступенчатой: органы высшего управления – органы центрального управления и органы территориального (местного) управления. Дальнейшая реорганизация системы управления была напрямую связана с военными потребностями государства в условиях неудачно начавшейся Северной войны. Находясь по большей части вне Москвы,

Петр нуждался прежде всего в том, чтобы аппарат исполнительной власти был у него под рукой, и создавал новые учреждения (преимущественно канцелярии) там, где находился сам, не ликвидируя при этом старые. После основания Петербурга канцелярии расположились в новой столице, и со временем центр тяжести управления из Москвы переместился туда, а московские приказы превратились в филиалы петербургских канцелярий. В эти же годы фактически прекратилась деятельность Боярской думы, на смену которой пришла Консилия министров, первоначально возникшая как боярская комиссия, которой царь поручал управление страной во время своего отсутствия в столице. Со временем компетенция Консилии министров расширялась, распространяясь на всю территорию страны, а в ее состав вошли руководители важнейших приказов.

Первые же годы войны обнаружили неадекватность системы управления территориями по схеме приказ – уезд. Уже в 1701 году был создан особый административный округ вокруг Азова и Воронежа. В 1702–1703 годах, по мере завоевания Прибалтики, в качестве самостоятельной административной единицы выделилась Ингерманландия. Все эти нововведения были, по сути, апробацией новых методов управления и форм взаимоотношений центра и регионов, реализованных в ходе губернской реформы 1707–1709 годов, когда было создано 8 губерний (позднее их число возросло до 10).

Создание губерний означало кардинальное изменение всей структуры управления. Губернаторы, назначавшиеся из числа приближенных царю сановников, сосредоточили в своих руках всю административную, финансовую, судебную и военную власть над огромными территориями. В подчинении губернатора находился значительный штат чиновников различных рангов, а в уездных городах располагались воеводские канцелярии во главе с уездными комендантами. Вскоре обнаружилось, что и этого недостаточно, и управление столь обширными территориями с опорой лишь на уездных комендантов недостаточно эффективно, и к 1715 году в губерниях европейской России, Сибири и Урала возникают так называемые доли во главе с ландратами и соответствующими канцеляриями. Деление на доли было осуществлено исходя из определенного (около 5,5 тыс.) числа дворов, являвшихся на тот момент основной единицей налогового обложения. На смену долям в 1719 году пришли провинции во главе с провинциальными воеводами и провинциальными канцеляриями. Трехчленная система административного управления (губерния – провинция – уезд) закрепилась в России вплоть до новой губернской реформы 1775 года.

В исторической литературе нет единства мнений относительно того, означала ли губернская реформа дальнейшую централизацию управления или, напротив, децентрализацию власти. С одной стороны, вполне очевидно, что в результате реформы власть между центром и периферией перераспределялась, и царь фактически делегировал губернаторам часть своих властных функций. Причем, одним из следствий губернской реформы стала ликвидация в центре ставших ненужными областных приказов. Однако, на практике центральная власть не только не ослабевала, но, наоборот, укреплялась. Назначенные царем, полностью подотчетные и зависимые от него губернаторы становились глазами и руками самодержца на местах. По своей сути цепочка царь – губернатор – провинциальный воевода – уездный комиссар означала создание четкой и значительно более эффективной, чем прежде, вертикали исполнительной власти. В 1711 году она укрепилась еще больше с созданием Сената – высшего правительственного органа, которому подчинялись все приказы и канцелярии, и были подотчетны губернии.

Практически одновременно с Сенатом создаются также органы надзора – ведомство обер-фискала, на которое налагалась обязанность следить за исполнением законов чиновниками всех рангов, включая неправильные судебные решения, казнокрадство и взяточничество. В 1722 году на смену этому ведомству пришли органы прокуратуры.

Следующим этапом административной реформы Петра I стало создание коллежской системы, т. е. системы центральных ведомств с отраслевыми функциями. При создании коллегий за образец взяли шведскую систему центрального управления, основанную на принципах популярного в то время учения о камерализме. Согласно этому учению, каждое ведомство наделялось функциями в строго определенной сфере государственной жизни, причем его власть распространялась на всю территорию страны. Любые вопросы в ведомствах решались коллегиально, что, по мысли Петра, должно было уничтожить самоуправство прежних приказных судей, имевших единоличную власть. Для каждого учреждения определялось штатное расписание, т. е. вводился фиксированный состав служащих с фиксированным же жалованьем. «Присутствие» коллегии, т. е. те, кто непосредственно принимал решения, состояло из президента, вице-президента и трех членов. Обязанности всех чиновников, от самых низших до высших, жестко регламентировались, а каждое ведомство получало регламент, в котором определялись его функции, сфера компетенции и ответственность.

Первоначально в ходе реформы 1717–1718 годов было создано 9 коллегий: Иностранных дел, Военная, Адмиралтейская, Камер-коллегия, Штатс-контор-коллегия, Ревизион-коллегия, Юстиц-коллегия, Коммерц-коллегия и Берг-мануфактур-коллегия. Первые три (в системе коллегий они занимали особое место, будучи подотчетны непосредственно государю) возникли на основе еще ранее созданных Петром учреждений, заменивших приказы. Большое значение имело и создание специального судебного ведомства – Юстиц-коллегии, заменившей сразу несколько судных приказов и отобравшей судебные функции у приказов иного профиля. В подчинении Юстиц-коллегии находились возникшие в 1719 году надворные суды в двенадцати городах, являвшихся центрами судебных округов, на которые была разделена страна, и которые не совпадали с границами губерний. Надворным судам подчинялись провинциальные суды в удаленных от мест расположения надворных судов центрах провинций и нижние суды в уездных городах. Создание этих учреждений, по существу, означало судебную реформу, и некоторые исследователи трактуют это как первую попытку разделения властей.

На протяжении XVIII века состав коллегий неоднократно менялся. Еще при жизни Петра их число пополнилось особой, Духовной коллегией – Святейшим Синодом, созданным после отмены патриаршества. Затем самостоятельность получила Мануфактур-коллегия. Также, статус коллегии обрела существовавшая первоначально при Юстиц-коллегии Вотчинная контора. При жизни Петра возникли и еще два центральных ведомства. Во-первых, это Главный магистрат, образованный в 1720 году для управления городами страны. В самих городах были созданы городовые магистраты и ратуши, заменившие земские избы. В их ведении оказалось все посадское население страны, различные категории которого были объединены под общим названием купечества. Другой коллегией, возникновение которой отражает специфику взаимоотношений центра и регионов, была Малороссийская. Сам факт возникновения, наряду с отраслевыми коллегиями, центрального ведомства территориального характера указывает на то, что проведение губернской реформы еще отнюдь не означало распространения принципов единообразия управления на всю страну. Сохранение особого статуса вновь присоединяемых территорий, к каковым относили и Украину, было данью средневековой традиции, но одновременно соответствовало особенностям нового, имперского представления о государстве как о конгломерате, объединяющем под единой властью разные народы и территории. В этом отношении подобное устройство Российской империи вполне совпадало с идеальным образом Римской и Византийской империй, по подобию которых конструировалось российское имперское пространство.

К январю 1725 года, когда умер Петр I, создание новой системы административного управления как в центре, так и на местах было в основном завершено. Это была довольно стройная и, по крайней мере в теории, достаточно эффективная для своего времени система. Ее бесперебойному функционированию мешало, однако, несколько обстоятельств. Во-первых, острая нехватка квалифицированных кадров. В России не было не только какой-либо системы специальной подготовки чиновников, но даже сети общеобразовательных учреждений, не говоря уже о высших учебных заведениях. Во-вторых, страна жила в состоянии постоянного финансового дефицита. Новый статус страны на мировой арене и продиктованная этим статусом необходимость содержать огромную регулярную армию и флот, новый бюрократический аппарат, современную дипломатическую службу, европеизированный императорский двор – все это в несколько раз увеличило расходы государства, при том что его ресурсы оставались столь же скудными, как и прежде.

Наконец, важную роль играл и географический фактор. Огромная территория страны, удаленность центра от окраин делали центральную власть фактически зависимой от местной, ведь именно на основании информации с мест принимались решения в столице, и именно эта удаленность вынуждала наделять местную власть максимально большими полномочиями. «Расстояния, несовершенство управления и институциональная неразбериха препятствовали централизации и интеграции и в значительной мере содействовали автаркии в ущерб самодержавию»13. Эти слова С. Беличенко, относящиеся к XIX веку, тем более справедливы для

XVIII столетия. При этом, в отличие от Прибалтики и Украины, на огромных пространствах Поволжья, Сибири и Дальнего Востока в XVIII веке власть в еще меньшей степени могла рассчитывать на создание аппарата посредством рекрутирования в него местного населения, но должна была направлять туда чиновников из центральных районов. С другой стороны, чрезвычайно высок был и уровень зависимости местной власти от центральной: ведь именно центр обладал исключительной прерогативой назначения на должности, насколько хватало сил контролировал местную власть и стремился максимально лимитировать ее самостоятельность. По существу, этот конфликт интересов был воплощением одного из важнейших противоречий в истории Российской империи. Центральная власть стремилась максимально контролировать периферию, справедливо видя в усилении ее самостоятельности угрозу дезинтеграции страны. Но при этом возможности контроля со стороны центра были ограничены, что вынуждало его наделять местную власть широкими полномочиями, ибо только так она могла удовлетворить его, центра, потребности в материальных и людских ресурсах.

Важным свойством новой бюрократической системы стала возросшая роль документа как средства управления. Петровские регламенты требовали тщательного документирования всех видов деятельности, в результате чего документооборот в стране вырос в несколько раз. Вполне естественным следствием стало то, что государственные учреждения не справлялись с потоком документов, дела решались крайне медленно, а число нерешенных дел постоянно росло, причем в первую очередь это касалось заявлений от населения. Все усилия центральной власти по ускорению прохождения дел оставались втуне. Это обстоятельство указывает на отсутствие у созданной Петром системы управления такого необходимого свойства, как оперативность, что стало особенно ощутимо после его смерти, когда на вершине власти часто оказывались люди, не обладавшие политической волей своего предшественника14.

В условиях тяжелейшего финансового кризиса новые правители страны – достаточно опытные и прагматично настроенные администраторы – вынуждены были прибегнуть к определенной корректировке петровского наследия, не затрагивая, впрочем, его существа. Выход из положения видели в сокращении расходов на армию и государственный аппарат. Помимо этого, вскоре в государственной машине обнаружилась лакуна, не позволявшая эффективно управлять страной. Эта лакуна была восполнена созданием последовательно Верховного тайного совета, Кабинета министров, Конференции при высочайшем дворе и Совета при императорском дворе. Произошло также сокращение штатов коллегий и числа самих центральных ведомств; в 1726 году в уездные города были назначены воеводы для ведения судных и розыскных дел. Позднее были ликвидированы надворные суды и Главный магистрат. С воцарением Елизаветы Петровны осуществили частичную реставрацию петровских учреждений, прежде всего центральных.

Новый этап реформирования системы управления наступил с приходом к власти Екатерины II. Одним из важнейших принципов, неуклонно проводимых ею в жизнь, стал принцип единообразия в системе управления на всей территории империи. В 1763 году в ходе реформы Сената он был разделен на 6 департаментов со строго определенной компетенцией каждого. Были определены функции Сената как высшей контрольной инстанции и высшего судебно-надзорного органа. Основной его задачей провозглашалось наблюдение за соблюдением законов. В том же году были опубликованы штаты местных учреждений, закрепившие петровские принципы службы за жалованье. Для всех чиновников был введен аттестат, утвержден единый формуляр послужного списка; для чиновников, прослуживших 35 лет, установлена государственная пенсия, равная половине оклада. В 1763 году ликвидировали также восстановленный после смерти Петра I Сибирский приказ, а Сибирская губерния оказалась в окончательном подчинении коллегиям на общих основаниях. Так было положено начало унификации управления на всей территории империи, продолженное затем ликвидацией гетманского правления на Украине, объявлением ее губернией и назначением туда губернатора, одновременно возглавившего и Малороссийскую коллегию. Однако, преобразования на Украине проводились постепенно и осторожно и оказались растянутыми на несколько десятилетий. Лишь в начале 1780-х годов там было учреждено три наместничества. С другой стороны, земли, вошедшие в состав империи после разделов Польши, сразу же получили систему административного управления общероссийского образца.

Вместе с тем, стремление к унификации сочеталось в политике Екатерины с тенденцией переноса центра тяжести во всей системе управления из центра на территории. За этой тенденцией стояло стремление избавить центр от решения местных проблем за счет придания местным органам власти большей самостоятельности, что отвечало и просветительской теории, которой руководствовалась Екатерина. По существу, это было и попыткой разрешить конфликт, о котором сказано выше. Сочетание широкого круга полномочий местной администрации (прежде всего, в хозяйственной сфере) с единообразной системой управления на всем имперском пространстве должно было придать всей конструкции большую устойчивость. Следует отметить, что попытки унификации системы управления в это же время предпринимались и в империи Габсбургов, но потерпели неудачу.

После провозглашения в 1775 году принципа свободы предпринимательства Российское государство постепенно самоустранялось от регулирования экономики, что выразилось, в частности, в ликвидации в 1780-е годы ряда отраслевых коллегий с передачей их функций на места и с сохранением в центре лишь ведомств, связанных с обороной, иностранными делами и финансами. Начало этому процессу было положено губернской реформой 1775 года. Страна была разделена на губернии с населением в 300–400 тыс. человек. Две губернии объединялись в наместничество во главе с наместником или генерал-губернатором. Никакие национально-исторические и экономические особенности отдельных территорий при этом во внимание не принимались, и речь шла лишь об удобстве управления. В течение первых десяти лет после начала реформы число губерний составило 25, но затем они были вновь разукрупнены, и их число составило 50. Приблизительно такое же число губерний сохранялось вплоть до конца XIX века. Губернии делились на уезды с населением в 20–30 тыс. человек. Провинции, таким образом, ликвидировались, и была принята двухчленная схема. Главой административной власти в уездном городе стал городничий с создаваемой при нем воеводской канцелярией. На территории уезда эти функции исполнял капитан-исправник. Он также представлял нижний земский суд, который был коллегиальным органом управления территорией уезда и обладал в основном полицейскими функциями. В городах сохранялись старые и создавались новые органы городского самоуправления – губернские и городовые магистраты – с выборными ратманами и бургомистрами, а также ратуши по посадам.

В реформе 1775 года наиболее ярко проявился принцип унификации управления на всей территории империи, что явилось одновременно и прямым продолжением губернской реформы Петра I. Именно с этого времени Россия окончательно становится унитарным государством, и такой принцип ее политического устройства уже не могли поколебать последующие отступления от него в самом конце XVIII и в XIX веке. Несомненно, этот принцип придавал устойчивость всей политической конструкции и способствовал длительному существованию России как имперского государства. Но он же постоянно содержал в себе потенциальную угрозу взрыва и обострения взаимоотношений как между отдельными территориями, так и между населявшими страну народами.

Устойчивость политического режима обеспечивалась и перераспределением власти между центром и регионами, при этом существо централизма оставалось неизменным. Обеспечение стабильности достигалось, в частности, тем, что часть должностей в местном управлении замещалась выборными представителями местного дворянства. Таким образом удовлетворялись интересы местных политических элит, которые одновременно интегрировались во властные структуры, и у них создавалось ощущение участия в процессе управления. По мнению Дж. Jle Донна, екатерининская реформа центрального управления носила также антибюрократический характер. Императрица заключила против бюрократии своего рода союз с аристократией, правившей теперь страной через своих ставленников – губернаторов15. Эта гипотеза, основанная на представлении о борьбе дворянских группировок, не находит достаточного подтверждения, однако, ослабление центральной бюрократии в результате реформы очевидно. Вместе с тем, как уже отмечалось, независимость местных органов власти была в значительной степени мнимой. В целом, однако, Екатерина II создала систему достаточно сбалансированную и в силу этого устойчивую.

В конце XVIII века этот баланс был нарушен Павлом I, который фактически осуществил контрреформу, восстановив центральные ведомства, ограничив права органов сословного управления с одновременной реставрацией некоторых традиционных органов самоуправления на Украине и в Прибалтике. Сложившаяся при Павле структура управления представляла собой комбинацию петровской системы с некоторой модификацией екатерининского времени, поскольку положения Учреждений о губерниях 1775 года отменены не были. Эта структура сохранялась и в последующий период. Для Александра I, вынашивавшего при вступлении на престол планы глубокого преобразования всего политического строя, вопросы взаимоотношений центра и периферии имели второстепенный характер и поэтому предпринятые им меры были направлены лишь на достижение большей эффективности управления в рамках уже существующей системы. Политика его преемника Николая I и вовсе предполагала консервацию существующих структур.

В первой половине XIX века наиболее существенным изменениям подверглись органы центрального управления. Согласно манифесту 8 сентября 1802 года была создана министерская система. Первоначально министерств было 8: военно-сухопутных сил, военно-морских сил, иностранных дел, внутренних дел, коммерции, финансов, народного просвещения и юстиции. Министры составляли Комитет министров, функции которого оставались неопределенными. В 1817 году было создано объединенное Министерство духовных дел и народного просвещения (просуществовало до 1824 года), в 1826 году – Министерство императорского двора и уделов, заменившее павловский Департамент уделов, в 1837 году – Министерство государственных имуществ.

Министерская реформа означала отказ от принципов коллегиальности и переход к единоначалию. Однако, министры по-прежнему были подотчетны лишь императору и Сенату. На первом этапе прежде существовавшие коллегии подчинялись соответствующим министерствам, однако, со временем превратились в их департаменты. После издания Манифеста 17 октября 1905 года и образования представительной власти в лице Государственной думы была декларирована подотчетность ей всех министров, а Комитет министров был заменен Советом министров, однако, на практике министры оставались в подчинении императора.

Еще одной новацией начала XIX века стало создание в 1810 году по проекту М.М. Сперанского Государственного совета, ставшего высшим законосовещательным органом Российской империи. В его компетенцию входило рассмотрение новых законов, вопросов внутренней политики, требующих уточнения действующего законодательства, вопросов внутренней и внешней политики в чрезвычайных обстоятельствах. Государственный совет, таким образом, должен был заменить возникавшие на протяжении XVIII века совещательные органы при императрицах, но, в отличие от них, он имел определенный законом статус. Парадоксальным образом, именно это обстоятельство значительно снизило реальное влияние совета в политической сфере. В период 1810–1906 годов члены Государственного совета назначались императором. Согласно законодательству, членом совета мог стать любой подданный Российской империи вне зависимости от сословной принадлежности, выслуженного чина, вероисповедания, возраста и пр., однако, на практике подавляющее большинство членов были дворяне. В состав совета по должности входили министры. В 1812–1865 годах председатель Государственного совета, ежегодно назначаемый императором, возглавлял Комитет министров. Первоначально при создании Совета число его членов достигало 35 человек, что делало практически невозможным принятие оперативных решений по вопросам текущей политики, а к началу XX века в составе Совета было уже и вовсе около 90 членов.

Реформа всей системы административного управления после Манифеста 17 октября 1905 года коснулась и Государственного совета. Отныне он рассматривал новые законы лишь после их обсуждения в Государственной думе, а половина его членов избиралась сроком на 9 лет от дворянства (18), духовенства (6), земств (по i от каждой губернии), Академии наук и университетов (6), организаций торговли и промышленности (12) и Финляндского сейма (2). При

Государственном совете действовал ряд департаментов и комиссий по различным отраслям управления, в том числе по делам Царства Польского (1832–1862) и Финляндии (1906–1917).

Наиболее значительные изменения в системе местного управления в XIX веке произошли после отмены крепостного права в 1861 году, радикально изменившей прежнюю социальную структуру общества. Согласно Положению о земских учреждениях 1864 года, были образованы новые, основанные на выборном начале, органы местного самоуправления – губернские и уездные земские собрания. В ведение этих органов были переданы вопросы строительства и содержания местных больниц, школ, дорог, благотворительных учреждений, распределения местных доходов, ведения земской статистики, предоставления поземельного кредита и др. Губернское земское собрание возглавлял губернский предводитель дворянства, оно осуществляло надзор за уездными земскими собраниями, а также губернской и уездными земскими управами. Последние, в свою очередь, были образованы на основе того же Положения 1864 года и являлись исполнительными органами земских собраний. Члены управ в количестве 6 человек избирались на земских собраниях раз в три года из числа депутатов – гласных. Председатель земской управы утверждался министром внутренних дел. Управы ведали имущественными и финансовыми делами земств. С образованием в июле 1914 года Всероссийского земского союза управы превратились фактически в его местные органы16.

Примечания

Статья представляет собой сокращенный вариант доклада, подготовленного при участии Е.Н. Марасиновой и М.Б. Лавринович.

1 См.: Фриз Г.Л. Сословная парадигма и социальная история России //Американская русистика. Самара, 2000. С. 121–162.

2 См.: Зимин A.A. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV – первой трети XVI в. М., 1988.

3 См.: Виртшафтер Э. Социальные структуры: разночинцы в Российской империи. М., 2002.

4 Золъникова Н.Д. Сословные проблемы во взаимоотношениях церкви и государства в Сибири (XVIII в.). Новосибирск, 1981. С. 4–5.

5 Медушевский А.Н. Утверждение абсолютизма в России. М., 1994. С.270.

6 Демидова Н.Ф. Бюрократизация государственного аппарата абсолютизма XVII–XVIII вв.//Абсолютизм в России (XVII–XVIII вв.). М., 1964. С. 239.

7 Velychenko S. Local Officialdom and National Movement in Imperial Russia: Administrative Shortcomings and Undergovernment // National Issues in Russian and East European History / Ed. by J. Morrison. N.Y., 2000. P. 79.

8 За основу подсчета взята численность населения России по I ревизии, приводимая В.М. Кабузаном, – 15 737 962 человек (Кабузан В.М. Народы России в XVIII веке. М., 1990. С. 77).

9 Velychenko S. Op. cit.

10 Троицкий СМ. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в.: Формирование бюрократии. М., 1974. С. 215. и ПСЗ. Т. 8. № 5881.

12 Безотосный В.М. Национальный состав русского генералитета 1812 года // Вопросы истории. 1999. № 7. С. 60–71.

13 Velychenko S. Op. cit.

14 О созданной Петром I системе административного управления см.: Анисимов Е.В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого. СПб., 1997.

15 Le Donne J. Ruling Russia: Politics and Administration in the Age of Absolutism, 1762–1796. Princeton, N.J., 1984. P. 61; Idem. Absolutism and the Ruling Class. N.Y.; Oxford, 1991. P. 92–93.

16 Очерки истории административного управления см.: Административно-территориальное устройство России: История и современность. М., 2003.

Евгений Сергеев Представленческие модели имперских военных элит накануне Первой мировой войны

Компаративное исследование представленческих моделей имперских военных элит в начале XX века связано с понятием «военный склад ума» («military mind»). Приоритетом в его формулировании и глубоком изучении на междисциплинарном уровне обладают западные обществоведы, прежде всего специалисты в области социальной психологии из университетов США.

Так, например, американский социолог Р. Миллс отмечал, что «даже в чисто военных вопросах такой ум не доверяет „теоретикам“ хотя бы потому, что мышление последних отличается известным своеобразием; бюрократическое же мышление – это упорядоченное и эмпирическое мышление»1. Другой авторитетный исследователь, профессор С. Хантингтон, основываясь на теории идеальных архетипов М. Вебера, подчеркивал такие аспекты «военного склада ума», как патриотизм (понимаемый как синоним имперской идеи), конфликтность и консервативный реализм2. Эту линию продолжил шведский ученый Б. Абрахамсон, изложивший свое понимание специфики представленческой системы военной элиты в качестве совокупности националистических, социал-дарвинистских, алармистских и консервативно-авторитаристских взглядов на окружающий мир3. Аналогичным образом оценивал идеологическую составляющую профессиональной военной службы и профессор Йельского университета А. Перлмуттер в книге, посвященной участию представителей высших командных кадров в «большой» политике4. Наконец, один из современных российских авторов связал механизм формирования сознания военной элиты, правда уже постсоветского периода, с «ориентацией на традиционные черты народного менталитета», который, по мнению исследователя, недостаточно либерален, законопослушен и проникнут традициями государственного патернализма5.

Таким образом, налицо различное понимание общих черт и специфики представленческих моделей высокостатусных социальных групп – командных кадров, которые разрабатывали и осуществляли решения государственной важности в Российской, Германской, Австро-Венгерской и других империях, переживавших процесс индустриальной модернизации.

Прежде чем обратиться к сопоставительному анализу конкретного исторического материала, отметим, что у исследователей нет единой трактовки термина «система представлений» («belief system», система, формирующая сознание различных социальных групп). Однако большинство специалистов склонны рассматривать ее в качестве упорядоченной конфигурации взаимообусловленных мировоззренческих ориентаций той или иной общности6.

При этом следует подчеркнуть, что внутренняя, функциональная структура представленческой системы довольно сложна. С точки зрения ее анатомии выделяются сущностные и периферийные, истинные и ложные, полные и ограниченные представления7.

Если первая дихотомическая пара связана с формированием операционного кода принятия решений, то вторая обусловлена возможностью верификации поступающей информации, а третья определяется степенью открытости или замкнутости группового менталитета.

Среди факторов, оказавших наиболее сильное воздействие на сознание офицерского корпуса, ядро которого в империях к началу XX века составили офицеры Генерального штаба, выделяется семейное воспитание. Знакомство с послужными списками подавляющего большинства выпускников Николаевской академии в России – кузницы высших командных кадров – свидетельствует о том, что быт и нравы дворянской среды будущая элита впитывала «с молоком матери». Дневники и мемуары того времени полны трогательных описаний патриархальных «дворянских гнезд» – хранителей священных традиций предков. Примечательно, что значительное место в воспитании подрастающего поколения занимало изучение европейских языков, а значит, истории и культуры соответствующих стран. Этим закладывался фундамент образованности высшего сословия, осуществлялась «ментальная профилактика» крайних форм национализма.

В объемистом труде военного министра А. Н. Куропаткина «Задачи русской армии» можно найти любопытное подтверждение сделанному выводу:

С XVIII века представители высшего класса России за несколькими исключениями вели образование и воспитание своих детей так, что все западное, европейское должно было стать им ближе всего русского. Окруженные гувернерами-иностранцами, дети наших вельмож прежде всего выучивались иностранным языкам, затем русскому. Было время, когда говорить по-русски с иностранным акцентом считалось признаком хорошего тона8.

Другой ярко выраженной тенденцией, противодействовавшей известному «космополитизму» имперских военных элит, являлось воспитание у дворянских юношей вассальной верности правившей династии. «Царственный венценосец» рассматривался как воплощение «истинной духовности и нравственности», краеугольный камень существовавшего миропорядка. При этом для России в сравнении с Германией и Австро-Венгрией была характерна сакрализация монархической власти в православно-универсалистских категориях. Однако нетрудно заметить, что стремление военных элит указанных полиэтнических образований любой ценой законсервировать имперскую основу государственности привело их (и империи, и дворянские элиты) к распаду, ускоренному глобальным конфликтом 1914–1918 годов. Так, в России претензии высшего офицерства на сохранение статуса Третьего Рима, имевшие продолжением идеологию Белого движения в борьбе за реставрацию «единой и неделимой» империи, послужили одной из главных причин его краха, поскольку большевики изначально взяли на вооружение националистический лозунг права наций на самоопределение9.

С раннего детства огромное значение для профессиональной ориентации дворянских юношей играл пример отца-офицера, занимавшего командные должности и нередко переезжавшего к новому месту службы вместе с семьей. Можно без преувеличения констатировать, что патернализм в семье, сочетавшийся с династическим вассалитетом, сопровождал представителя военной элиты на протяжении всей жизни, выступая компенсацией сохранения высоких сословных барьеров. Однако, именно эта особенность «военного склада ума» сдерживала формирование гражданского общества в условиях индустриальной модернизации. Примером служит брошюра «Наставление к самодисциплине и самовоспитанию», изданная в начале XX века как собрание писем старого российского офицера своему сыну. Кроме верности Престолу и Отечеству, а также соблюдения обычаев православия, будущему профессиональному военному следовало покровительствовать «низшим сословиям», оберегая фамильную честь10.

Следующим после семьи фактором воздействия на представленческий мир будущих высших командиров была система образования. Как правило, они поступали в закрытые военные учебные заведения, наподобие Пажеского корпуса в России. Именно здесь представления о функциональной значимости офицерства в структуре государства приобретали логическую завершенность. В то же время, выпускники кадетских корпусов и военных училищ покидали их стены, объединенные тесными корпоративными связями, которые имели существенное значение для служебной деятельности.

Процесс социализации личности в таких учебных заведениях сопровождался формированием еще одной черты представленческой системы – иерархичности мышления, отражавшей, по сути, социальную структуру империи в форме «пирамиды». Вот как, например, возможно, сгущая краски, описывал атмосферу Морского кадетского корпуса в Петербурге один из его выпускников:

Вообще вся жизнь в корпусе была поставлена на бездушном выполнении номеров расписания. Все начальство, включая и дежурных офицеров, держало себя от кадет очень далеко. Это были не старшие товарищи, а надсмотрщики, наблюдавшие за тем, что можно делать и чего нельзя. Никогда никто из офицеров в корпусе с нами не разговаривал и не старался в свободное время приохотить к морскому делу и его изучению11.

Завершенную форму представления молодые офицеры получали уже на поприще служебной деятельности, которая, по справедливому замечанию Р. Миллса, «изолировала их от гражданского общества и на протяжении всей жизни стандартизировала их карьеру и поведение»12. Отношение представителей военной элиты к гражданским лицам характеризовалось высокомерием и презрительным отчуждением. В свою очередь, формировавшийся средний слой платил высшему офицерству той же монетой. Особенно наглядно это проявилось в период Русско-японской войны 1904–1905 годов и в годы критического анализа уроков дальневосточной авантюры. Последовавшие реформы управленческих структур Российской империи, включая вооруженные силы, не устранили той пропасти, которая разделяла высшую военную бюрократию и остальное российское общество.

Наиболее реальным способом ускорения карьерного роста командных кадров являлось поступление в контингент слушателей Николаевской академии Генерального штаба. Это требовало от офицера довольно высокого уровня интеллектуальных способностей, прекрасной памяти и колоссальной усидчивости. Кроме того, в условиях России важную роль играли личные контакты и неформальные связи абитуриентов и их родителей.

Мытарства поступающих в академию Генерального штаба начинались с проверочных экзаменов при окружных штабах, – описывал свой опыт один из вождей Белого движения генерал А.И. Деникин. – Просеивание этих контингентов выражалось приблизительными цифрами: держало экзамены при округах 1500 офицеров, на экзамен в академию допускалось 400–500, поступало 140–150, на третий курс (последний) переходило 100, из них причислялось к Генеральному штабу 50. То есть после отсеивания оставалось всего 3,3 %13.

Источники свидетельствуют, что значительное влияние на мировоззрение офицеров Генерального штаба оказывали командировки в зарубежные страны, особенно европейские. Знакомство с организацией вооруженных сил Германии, Австро-Венгрии, Франции, Великобритании, Италии, Швеции – то есть государств, куда наиболее часто выезжали по служебным делам высшие армейские и флотские чины, расширяло их кругозор, обогащало комплекс профессиональных навыков, способствовало преодолению ксенофобии, а значит, и иллюзорного, некритического восприятия проблем модернизации империи.

И все же формирование этно-конфессиональной толерантности имперской военной элиты затруднялось аполитичностью, антидемократизмом, великодержавностью. Возвращаясь домой после продолжительных командировок, офицер вновь с головой погружался в повседневную служебную рутину российской действительности с коррупцией, кумовством, показной парадностью и умственной леностью. «Одно дело там у них, на Западе, – размышляли, например, ответственные чины Генерального штаба. – Там и народ образованнее, и бюрократия культурнее, и порядок налаженный. Совсем другое дело – матушка-Россия, с ее необъятными просторами, долгими холодными зимами и темным крестьянством. Здесь, у нас своя жизнь, которую нельзя реформировать по западным моделям»14.

Переходя к компаративному анализу менталитета военных элит Российской, Германской и Австро-Венгерской империй, отметим целый ряд похожих черт.

Вполне очевидно, что ведущее место среди них занимала приверженность имперской идее. Великодержавное отношение к соседним «малым» европейским государствам и нетитульным народам, особенно евреям в России, полякам в Германии, юго-славянам в Австро-Венгрии, хорошо изучено специалистами.

Другим общим элементом представленческой системы высшего офицерства империй Романовых, Гогенцоллернов и Габсбургов являлся монархизм, сформированный, как уже отмечалось, дворянским семейным воспитанием, обучением в закрытых военных школах и служебной карьерой. Показательно, что в Германии и Австро-Венгрии к 1909 году среди фельдмаршалов и полных генералов 100 % составляли дворяне, причем более 30 % – выходцы из старинных аристократических родов, хотя замещение на командных постах в армии отпрысков земельной аристократии представителями служилого дворянства и даже городских слоев приобрело массовый характер15. Поражение трех империй в глобальном конфликте 1914–1918 годов дискредитировало «старую» военную элиту России, Германии и Австро-Венгрии, усилив «циркуляцию» социальных групп, а в дальнейшем репрессии против «военных специалистов» со стороны как большевиков, так и нацистов. В то же время часть прежнего высшего офицерства предпочла пойти на службу к новой власти, обеспечив известную преемственность опыта строительства вооруженных сил в условиях Версальского миропорядка.

Третий компонент «военного склада ума» имперских элит – иерархичность восприятия окружающего мира вообще, а следовательно, критическое отношение к гражданскому обществу – в большей степени было характерно для России и Австро-Венгрии, чем для Германии, где протестантская этика обусловила педантичную дисциплинированность мышления высших офицеров, чуждых патерналистской опеке нижних чинов по православно-славянской модели. Именно эта специфика позволила творцам Веймарской республики сравнительно быстро (за несколько недель) взять внутриполитическую ситуацию под контроль, тогда как на территории бывшей Австро-Венгрии и особенно России стабилизация режима явилась результатом многомесячной кровопролитной вооруженной борьбы.

Четвертый характерный признак мировосприятия военной верхушки – патернализм в отношении к «нижним чинам», который являлся следствием отмеченной ранее антидемократичности, «Офицерство не разрешало офицеру спускаться ниже установленного уровня и посещать общество с низким уровнем, – вспоминал один из русских генералов уже в эмиграции. – В этом отношении офицерство было более строгим, чем, скажем, среда помещиков или патриархальных купцов»16. Обратная сторона корпоративной этики военной элиты, вполне традиционная для клиентских по своей сути отношений типа «барин – мужик», отличалась восприятием солдат как «темной», малокультурной массы в серых шинелях, требовавшей постоянного контроля офицера. Вступление России на путь социальных преобразований обещало в перспективе сближение офицерского корпуса и нижних чинов. Однако, сам автократический политический режим, помноженный на имперскую специфику, препятствовал скорейшему решению этой проблемы. В результате к 1914 году в России не сложилась так называемая единая «вооруженная нация» («nation at arms»), которая, в отличие от Франции или Великобритании, смогла бы выдержать длительную тотальную войну. Как показывает сравнительный анализ, Германия и особенно Австро-Венгрия оказались перед аналогичным вызовом, но более высокая степень модернизации и утверждение в социальной структуре средних городских слоев дали возможность несколько продлить существование Центрально-Европейских империй, хотя в итоге не предотвратили трагического финала.

Наконец, отметим алармизм и конфликтность внешнеполитической ориентации элитных групп в вооруженных силах. Приверженность агрессивно-наступательной стратегии на международной арене, основу которой составляло имперское мессианство, обосновывалась концепциями «восстановления Византии», «расширения жизненного пространства», «устранения постоянного очага напряженности на Балканах» и т. п. Потребовалось много времени, гораздо больше для России и значительно меньше для Германии и Австрии, чтобы осознать иллюзорность ставки на примат силы перед международным правом в отношениях европейских государств.

Переходный характер рассматриваемого периода формирования индустриальной цивилизации позволяет говорить о трансформации представленческих систем военных элит крупнейших держав в направлении от инертно-фаталистического к рефлексивно-рационалистическому типу восприятия и обработки информации. В то же время существовала специфика образно-представлен-ческой картины мира, связанная с конкретными историческими условиями эволюции того или иного государственного организма.

На основе перекрестного анализа источников официального и личного происхождения попробуем оценить степень присутствия отмеченных базисных компонентов в «военном складе ума» для России и других ведущих государств к 1914 году, определив его как устойчивый комплекс взаимосвязанных представлений, зависящих от интерпретации информации о безопасности страны через призму когнитивных ориентаций, корпоративной этики и опыта служебной деятельности.

Ранжирование стран – от Германии к США – выполнено в соответствии с оценкой близости сущностных элементов сознания их военных элит к российской. Символ (+) обозначает высокий положительный уровень корреляции, знак (о) – нейтральную степень, а показатель (-) – отрицательную взаимосвязь.

Сознавая дискуссионность использованных критериев, обобщим полученные результаты в форме таблицы, представленной ниже.

Сравнительный анализ базисных компонентов представленческих моделей военных элит России и Западных государств к 1914 году

Результаты исследования показывают, что наибольшая степень корреляции, а значит, близости представленческих систем военных элит наблюдается при сопоставлении российского «военного склада ума» с менталитетом военной верхушки Германии, Австро-Венгрии и Италии. В меньшей степени эта корреляция характерна для Великобритании, Швеции и особенно Франции. Совершенно обособленно положение США, военная элита которых еще не сложилась к началу трагических событий 1914 года.

Приведенные оценки доказывают глубокую внутреннюю противоречивость, а значит, и нестабильность союзнических отношений России, Франции и Великобритании, не говоря уже о США, поскольку отсутствовала тесная корреляция между представленческими моделями военных элит этих стран. Что же касается трех империй – Российской, Германской и Австро-Венгерской, во главе которых стояли близкие по своей ментальности элитные группы, то фатальную роль в их поражении и распаде, очевидно, сыграло запаздывание трансформации восприятия военной верхушкой окружающего мира, обусловленное консервацией автократических режимов в преддверии первого международного конфликта глобального уровня.

Примечания

1 Миллс Р. Властвующая элита. М., 1959. С. 267.

2 Huntington S. The Soldier and the State. Cambridge, 1957. P. 59–79.

3 Abrahamson B. Military Professionalisation and Political Power. Stockholm, 1971. P. 71–111.

4 Perlmutter A. The Military and Politics in Modern Times. London; New Haven, 1977. P. 9.

5 Маслов C.B. Военная элита: Политологический анализ формирования. Автореф. дисс…. канд. филос. наук. М., 1995. С. 64.

6 Подробнее см.: Belief Systems and International Relations /

Ed. by R. Little, S. Smith. Oxford; New York, 1988.

7 Converse P. The Nature of Belief Systems in Mass Publics // Ideology and Discontent / Ed. by D. Apter. New York; London, 1964. P. 208; Rokeach M. Beliefs, Attitudes, and Values: A Theory of Organization and Change. San Farnsisco; Washington; London, 1968. P. 3; Sartori G. Politics, Ideology, and Belief System // American Political Science Review. 1969. Vol. 63. № 2. P. 407.

8 Куропаткин A.H. Задачи русской армии. СПб., 1910. Т. 3. С. 170.

9 Rowley D. Imperial Versus National Discourse: The Case of Russia // Nations and Nationalism. Cambridge, 2000. Vol. 6. Pt. 1. P. 26–29.

10 Наставление к самодисциплине и самовоспитанию: Собрание писем старого офицера своему сыну / Сост. С.К. М., 1900. Вып. i. С. 15–16.

11 Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 422. On. I. Д. I (Воспоминания Л.В. Ларионова. Ч. 1). Л. 40.

12 Миллс Р. Указ. соч. С. 268.

13 Деникин А.И. Путь русского офицера. М., 1991. С. 65.

14 Подробнее см.: Сергеев Е.Ю. Иная земля, иное небо… Запад и военная элита России, 1900–1914 гг. М., 2001.

15 Preradovich N. Die Führungsschichte in Österreich und Preussen, 1804–1918. Wiesbaden, 1955. S. 142–144,153; Demeter K. Das deutsche Offizierkorps in Gesellschaft und Staat, 1650–1945. Frankfurt-am-Mein, 1962. S. 28–29,34,65,210–218.

16 Российские офицеры / Под. ред. А.Б. Григорьева. М., 1995. С. 14.

Ханс Петер Хёе Элиты и имперские элиты в Габсбургской империи, 1845-1914

1 Габсбургская монархия в XIX веке: империя в трансформации

В начале XIX века Габсбургская монархия была «вертикально» построенным союзом большого числа сословных государств, «коронных земель»1. В отличие от Священной Римской империи этот союз не был закреплен официальным соглашением между землями (таким, как договор 1648 года)2. Вертикальная конструкция была основана на том, что почти все земли были связаны между собой персональной унией – у них был общий князь. Главы Габсбургской (=Австрийской) династии были королями Богемии и Венгрии, эрцгерцогами Австрии, герцогами Штирии и т. д.

Изначально задачей князя было обеспечение мира и безопасности в пределах своего княжества в кооперации с сословиями, политическим институтом которых был парламент (сейм). Собственные конституции земель состояли из множества привилегий, которые регулировали «общественную» сферу. Таким образом Габсбургское имперское господство распространялось на целый ряд разнообразных «конституционных ландшафтов».

Источник Габсбургской персональной унии следует искать в XVII веке, в периоде долгих войн с Османской империей и Францией. В качестве императоров и в качестве князей большинства пограничных земель (Венгрии, Хорватии и Трансильвании) Габсбургам приходилось организовывать защиту владений и возвращение утраченных территорий3. Существовала большая потребность в военной и финансовой солидарности между коронными землями, нашедшая свое официальное выражение в «Прагматической санкции» 1713 года. Этот документ гарантировал целостность союза земель, сохранявших при этом свою «историческую индивидуальность» и старые конституции4.

Главными задачами империи были война и защита, а также дипломатия. Из-за частых войн в течение XVIII века и растущей стоимости усовершенствованного вооружения потребность в рекрутах и деньгах постоянно росла5. По традиции эти потребности были темой переговоров между князьями и сеймами. Последние исследования показывают, что князья не могли навязать сословиям абсолютную власть, особенно когда война провоцировала повышенную нужду в средствах6.

Чтобы повысить прибыльность экономики, проводились реформы в области экономики, образования, администрации и т. д.7. Реформы были нацелены на то, чтобы в конечном итоге ослабить власть сословий и создать «современное» государство. Этот процесс вовсе не был простым. За реформами Марии Терезии и Иосифа II последовало отступление, которое после 1790 года укрепило старую систему сословий. Даже когда в 1804 году был введен титул «наследственного Императора Австрии» («erblicher Kaiser von Österreich als der Name Unseres Erzhauses»), система коронных земель осталась неизменной8.

В период после 1815 года (после более чем 25-летней войны, после «государственного банкротства» 1811 года, которое повлекло за собой падение курса валюты на 80 % и связанное с ним увеличение государственных долгов) империю олицетворяли, главным образом, сборщики налогов и цензоры. Система еще сохраняла привилегии благородного сословия в коронных землях и, следовательно, имела поддержку у дворянства, которая ближе к 1848 году, по общему признанию, снизилась9.

Исход революции 1848–1849 годов неожиданно укрепил империю в двух аспектах. Во-первых, дворянство потеряло власть над массой деревенского населения, а административная власть была введена на самом низшем уровне. Во-вторых, было создано конституционное представительство населения империи (особенно ее невенгерской части, которая находится здесь в центре внимания). Хотя парламентарская система была окончательно установлена только в 1861 году, возвращение к старинному сословному представительству сделалось невозможным. Это также касается и сеймов в коронных землях, которые стали парламентами, основанными на системе представительства экономических интересов10.

Установив «современные» институты, Габсбургская империя значительно приблизилась к тому, чтобы стать «современным государством»11, но эта цель никогда не была окончательно достигнута.

2 Империя и общественные элиты

Главная причина этой неудачи состояла в том, что «имперское» общество не сформировалось полностью. В данном случае «общество» – это не только население в целом, но и совокупность официальных и неофициальных норм, будь то легальных, культурных, экономических или религиозных, объединяющих народ. «Модернизация» институтов не сопровождалась процессом создания «империи-нации». Напротив, общества коронных земель частично превратились в этно-национальные, они начали требовать собственного национального государства, представляя тем самым нарастающую угрозу для империи в целом.

Одна из причин этого провала кроется в том, что правящие круги в течение долгих лет после 1815 года испытывали страх перед народным суверенитетом. Таким образом, масса деревенского населения продолжала существовать в рамках местной системы патримониальной власти. Конституционные и националистические идеи в основном возникали в достаточно узких кругах образованного городского среднего класса. Но вплоть до 1848 года они не могли принимать участия в официальной политической жизни коронных земель. То есть они не могли принимать участие в жизни империи, которая поддерживала единство между своими составными частями и в социальном отношении состояла только из имперского двора (и армии). Между «придворным государством» и обществом пролегала глубокая пропасть. Чтобы стать империей-государством, необходимо было ее преодолеть. Это означало политическую активность, отмену патримониального судопроизводства и прямую связь между государством и его жителями. Но требовалось сформировать и какое-то народное имперское сознание. Последнее, как мы увидим, сделать не удалось.

СОЦИАЛЬНЫЕ ЭЛИТЫ В принципе каждое общество можно разделить на подгруппы по различным критериям. Некоторые из них (например, язык или вероисповедание) не позволяют построить иерархию, но с другими критериями (такими, например, как легальный статус, имущество, образование, информация и знание) это возможно. Члены групп наивысшего ранга являются, таким образом, элитой своего общества. Они естественно заинтересованы в стабильности или в самых незначительных изменениях, чтобы сохранить свое общественное положение.

СОЦИАЛЬНЫЕ ЭЛИТЫ В КОРОННЫХ ЗЕМЛЯХ До 1848 года в коронных землях социальная элита состояла из дворян. И в какой-то мере старинная система законов была системой предоставленных им привилегий. Политическое представительство в местных парламентах принадлежало почти исключительно дворянам. В рамках феодальной системы они составляли «нацию».

В класс дворян изначально входили представители старинных семей и военачальники-Габсбурги, преуспевшие в Тридцатилетней войне и в войнах с Османской империей. За века, прошедшие после этих войн, дворянство потеряло свое военное значение. Армия стала армией императора, а дворяне в ней остались в качестве «владельцев полков» («regiment-owners»)12.

Военная карьера (как выражение принадлежности к рыцарству) осталась возможной для вторых сыновей. Были и другие возможности – церковь, светские коллегиальные организации13 и служба при дворе императора. Связи двора с дворянством были особенно прочными.

Принадлежность к дворянству в коронных землях требовала соблюдения двух условий: обладания поместьем и официального признания (Inkolat)14. Для его получения требовалось доказательство благородного происхождения. Подобные доказательства по большей части практиковались в Австрии, что способствовало поддержанию там уникального наднационального дворянского самосознания15. Таким образом, дворяне составляли элиту своих коронных земель и принадлежали к межнациональной европейской социальной элите.

Дворянство в коронных землях составляло социальную элиту и в отношении распределения имущества. Доход от дворянских имений был относительно высок, хотя существовали большие различия между отдельными землями. Феодальные владения в Альпийских землях были рассредоточены, тогда как дворянство в Богемии владело большими компактными имениями, которые позволяли им модернизировать формы производства16.

В том, что касается администрации, главной задачей дворянства было исполнение в своих имениях декретов, регулирующих ежедневную жизнь (Polizeyordnungen)17. Вплоть до 1848 года администрация и юрисдикция на низших уровнях зависела от дворян. Однако, здесь также были различия: в то время, как землевладельцам в Богемии удавалось решать и политические, и экономические вопросы, для дворян в Альпийских землях эта комбинация становилась не по силам. Поэтому до 1848 года они со все большей готовностью делегировали свои полномочия в общественной администрации государственным властям и, следовательно, отказывались от некоторых привилегий.

Дворяне в Богемии, напротив, вовсе не были готовы отказываться от своей общественно-административной власти и покориться представителям государства18. Здесь кроется важнейшая политическая проблема десятилетия, последовавшего за 1848 годом, когда нужно было отрегулировать механизм нового государства19.

1848–1849 годы положили конец официальным привилегиям дворянства. Помимо замены дворянской администрации государственной, новый общественный и гражданский закон признавал только подданных/граждан государства, формально обладающих равными правами. Формы представительства также изменились. Дворянские сеймы в 1861 году стали «современными» парламентами, построенными на системе представительства экономических интересов. Право на политическую избранность зависело уже не от дворянских привилегий, а от имущества и/или образования. Это касается конституционного представительства и на уровне империи, в Рейхстаге.

Последней привилегией дворянства в общественной жизни после 1861 года оставалось право использовать титул и герб. И оставалась еще одна привилегия, доступная только потомственным дворянам: допуск ко двору на основании рождения. Впоследствии эта привилегия стала основой общего самосознания данной группы20. Сейчас трудно понять, какое значение имел доступ ко двору. Гарантировал ли он какого-либо рода секретное, непубличное влияние? Следовательно, изучение внутренней структуры Венского двора в последние десятилетия Габсбургской монархии так же необходимо, как и установление роли, которую играл двор в политической системе.

СОЦИАЛЬНЫЕ ЭЛИТЫ ВНЕ ДВОРЯНСТВА? Вряд ли можно говорить о существовании до 1848 года социальных элит вне дворянства. Конечно, в некоторых больших городах, особенно в Вене, предприниматели-буржуа могли основывать свои фирмы и очень много зарабатывать, но вместе с тем, надо сказать, что в лучшем случае они приобретали лишь местное значение21.

Как бы то ни было, когда началась промышленная революция, в обществе произошли драматические и хорошо известные изменения. Первые железные дороги, паровозы и фабрики открывали пионеры, но после середины XIX века в новые секторы стали вкладывать – нередко и инвесторы из дворянства – большие суммы. Появились большие заводы и тресты, принадлежавшие по большей части акционерным обществам, которые часто представляли банки22. Члены их правлений, а также ведущие представители промышленных и торговых синдикатов составляли группу, обладающую растущим социальным и политическим влиянием. Однако, нельзя с уверенностью утверждать, что они были социальной элитой в полном смысле слова.

Нет уверенности, что они имели высокий доход и получали лучшее образование23. Им были свойственны схожие социальные и культурные интересы, и они были расположены к империи в целом. Но им не хватало престижа дворянства. Кроме того, они испытывали возрастающую неприязнь со стороны мелкой буржуазии, представители которой чувствовали себя под угрозой либерального капитализма и его сторонников. Поэтому для всех массовых идеологических движений конца XIX века (социалистического, христианского и национальных) характерен сильный антилиберальный и антикапиталистический уклон, имеющий целью исключить эту группу из общества24.

Трудно оценить истинное влияние богатейшей буржуазии25. Современники часто переоценивали ее (скрытые) действия, называя их конспираторскими, но развивались новые формы частной финансовой поддержки и клиентеллы, чтобы оказывать влияние на парламенты, правительства и общественное мнение26.

Встает также вопрос, можно ли считать эту группу частью имперской элиты. Это кажется сомнительным, несмотря на ее ориентацию на империю в целом. Только в нескольких крупных городах они могли чувствовать себя в своей тарелке, будучи практически полностью изолированы от деревни и от населения мелких и средних городов27.

СОЦИАЛЬНЫЕ ЭЛИТЫ ИМПЕРИИ? Как было отмечено выше, одной из главных проблем Габсбургской империи в XIX веке было то, что параллельно преобразованию институтов составной монархии («старой» империи) в современное государство не удалось создать имперское общество. Мы видим, что на пороге XX века оказалось сложно организованное гражданское общество. В нем существовали социальные группы, которые в основном, но не исключительно, соответствовали национальному течению и характеризовались высоким уровнем интеграции и отчасти жестоким противостоянием.

Все серьезные попытки создать неэтническую «национально-австрийскую» традицию были предприняты слишком поздно28 и провалились из-за более раннего и успешного развития национально-этнической традиции. Парадокс в том, что император в квазитрансформации персональной унии, его династия, символы, армия и другие институты остались «местами памяти» (выражение Пьера Нора), тогда как конституционные институты, особенно парламент, стали ареной разрушающей жестокости – особенно в глазах общества29.

Несмотря на экономическую интеграцию и общую к 1914 году юридическую систему, не существовало общего стремления к объединенному обществу, способного пересилить центробежное национально-этническое развитие.

Поэтому трудно выявить социальные элиты на уровне всей империи. Все, что было, – это усилия по созданию слоя имперского дворянства как ядра будущего общества. Подобные попытки восходят к концу XVIII века, когда двор с этой целью жаловал дворянство. Эта политика столкнулась с постепенно слабевшим сопротивлением традиционных землевладельческих дворян, требовавших права совместно назначать дворянские привилегии в своих землях30.

С другой стороны, двор и служба при дворе (в традиционном смысле) были очень привлекательными для дворян. Возможно, это связано со специфической двусмысленностью: традиционно двор был символом старого режима, центром монархического сословного государства и, следовательно, гарантией дворянских привилегий. Кроме того, там дворяне собирались около своего князя и таким образом демонстрировали свою поддержку режиму. Когда коронные земли были присоединены к «империи-государству», двор стал местом, где преданное имперское дворянство собиралось вокруг своего императора. И, как мы видели, это останется последней привилегией дворянства в конституционную эпоху. Тем не менее, надо отметить определенное изменение социального состава придворного дворянства, спровоцированное Французской революцией. Многие беженцы из числа представителей бывшего «германского» имперского дворянства нашли убежище при Венском дворе. Поскольку они доказали свою верность династии, перед ними были открыты многие возможности для продолжения карьеры31. То есть можно сказать, что имперский двор обогатился новым «человеческим ресурсом» и в какой-то мере укрепился в противостоянии автономистскому земельному дворянству. Самые выдающиеся примеры здесь – Меттерних и Филипп Стадион.

3 Функциональные элиты империи

Этой консервативной функции двора можно противопоставить его ведущую роль в изменении политической системы, реформировании экономики и общества и в попытках установить абсолютизм. Учитывая задачи империи в рамках международной системы военной конкуренции, эти реформы были неизбежны. Нарастающая сложность задач – особенно в отношении политики безопасности, – а также соответственно растущие потребности требовали развития институтов, особенно дипломатии, армии и флота и, после 1848 года, внутренней администрации.

Специалисты в империи были прекрасные. Своим карьерным ростом они были меньше обязаны происхождению, нежели уровню образования. Несомненно, они принимали решения и, следовательно, обладали институциональной властью, однако действовать им приходилось в рамках строго вертикальной системы порядка и подчинения. Их службу оплачивало государство, хотя некоторые, особенно дворяне, в материальном отношении не зависели от своего жалованья.

ДИПЛОМАТИЯ32 Прежде всего такая независимость была присуща дипломатам. Теоретически от них требовались отличное знание иностранных языков и международного права, умение быстро и правильно оценить политические, социальные, экономические и военные условия в разных странах и, что немаловажно, способность достойно представлять свою страну. Последнее требование вряд ли можно было бы выполнить с помощью довольно умеренного жалованья (а ведь еще нужны денежные средства, чтобы «оплачивать» неофициальную информацию). Следовательно, дипломату необходимы дополнительные личные средства, обычно получаемые от семьи. Регулярно доставать достаточно большие суммы было под силу только немногим семьям. Из этих немногих дворянские семьи больше всех стремились обеспечить своим членам дипломатическую карьеру и таким образом (косвенно) поддерживать империю. Это одна из причин, по которым в Габсбургском дипломатическом корпусе служило так много дворян. Другая причина состоит в том, что традиционное благородное воспитание и осознание себя в качестве европейской элиты облегчали дворянам дипломатические контакты и общение в этой разреженной общественной сфере33.

ВООРУЖЕННЫЕ СИЛЫ34 По традиции военная служба являлась атрибутом дворянства. Предки многих благородных семейств сражались в войнах XVI и XVII веков. Как уже было замечено, военное дело сначала попало под полный контроль князя, а затем императора. Одним из вариантов карьеры для дворянина стала служба в императорской армии в качестве офицера. Она давала рыцарство, честь и достоинство, которые прежде завоевывали в поединках.

Однако, военное искусство менялось. Армии стали массовыми, ими управляла бюрократизированная администрация; новые виды вооружения изменили стратегию; ведение боя требовало все больше технологических навыков. Объем материально-технического обеспечения увеличился. Таким образом, дворянская гвардия все больше превращалась в анахронизм, а пехота, артиллерия, инженерные войска и транспорт открывали все больше карьерных возможностей для представителей среднего класса35. Из них в основном и состоял австрийский Генеральный штаб в последние десятилетия перед 1914 годом.

АДМИНИСТРАЦИЯ И СФЕРА ПОЛНОМОЧИЙ36 С давних времен дипломатические отношения и войны были прерогативой империи и общего князя, внутренние же дела изначально решались отдельно в коронных землях37. Ими занимались князь, правительство и сословия. Земельное правительство подчинялось и князю, и сословиям, которые оплачивали службу (немногочисленных) служащих.

Как уже было отмечено, двор общего князя (т. е. империя) был постоянно заинтересован во внутреннем «социальном избытке» для укрепления своей власти. Начиная с середины XVIII века были предприняты многочисленные реформы ради увеличения эффективности экономики и технологии, доходов от сбора налогов и «человеческих ресурсов» (т. е. населения, здоровья, образования). В то же время административные затраты вообще и затраты на рационализацию управления сокращались. Таким образом, к 1848–1849 годам, когда этот процесс был временно прерван, общественное управление изменилось по существу. Из множества княжеских управлений в коронных землях38 была сформирована однородная, строгая иерархическая система, оплачиваемая исключительно государством. Она пронизывала все уровни: от местного управления до императора и его (министерского) правительства. Это было самым важным для превращения старинного союза земель в современное государство. После 1861–1867 годов парламенты стали обладать широкими законодательными полномочиями и ведали самоуправлением, тогда как исполнение законов было в ведении государственной администрации, подчиненной только императору и незадолго до того созданному центральному парламенту, «представительству империи».

Поэтому каждый член этого бюрократического аппарата представлял государство, обладал государственным авторитетом, который символизировали присяга, мундир и форменная фуражка39. Отчасти благодаря приложенным усилиям (административную реформу проводили столько, сколько существовала сама администрация) компетенция бюрократического аппарата и количество чиновников росли. Служба в администрации привлекала, особенно выпускников университетов, перед которыми открывались большие карьерные возможности. В результате борьба за должности стала одним из факторов национального конфликта40.

Бюрократическая карьера41, как правило, начиналась с должности Konzipist’a в государственном учреждении и могла продолжиться в областных учреждениях (Bezirkshauptmannschaften). Следующим шагом могло быть получение места в районе недалеко от административных центров или в провинциальном правительстве (Statthalterei). Свидетельстом успешной карьеры было место в одном из венских министерств, таким образом человек попадал в ряды руководящей государственной бюрократии. Те, кто достигал руководящих административных должностей в областных правительствах или в министерствах, составляли ядро административной элиты империи42 (и, неофициально, ядро внутренней императорской власти, если вспомнить афоризм Макса Вебера: «администрация – это господство»).

После 1867 года этот путь теоретически был открыт для любого «австрийского» гражданина мужского пола, имеющего высшее или среднее образование. На самом деле существовало несколько препятствий. Во-первых, сравнительно немногие семьи могли обеспечить своим сыновьям университетское образование. Во-вторых, неофициальные связи все еще открывали путь к административной деятельности, хотя официально места распределялись на конкурсной основе43.

Несмотря на то, что борьба за бюрократические должности имела отчетливый национальный оттенок, представители высшей бюрократии обычно были наиболее преданы империи и императору. Это, несомненно, было одним из «йозефинских» достоинств. Сказанное верно также для военных и дипломатических элит.

Можно сказать, что чиновничьи элиты посвятили себя государству. Без сомнения, это один из факторов, благодаря которым Габсбургская империя «работала» в 1914–1918 годах.

4 Политические элиты

Министры, равно как и главы областных административных аппаратов – «штаттхальтеры» (Statthalter), в узком смысле слова не были государственными служащими. Хотя они и управляли административным штатом, назначал и отзывал их император по политическим мотивам, вне зависимости от того, служили они в администрации или нет.

Министры и штат их служащих действовали от имени монарха в конституционном законодательном процессе и могли занимать посты в парламенте. Но даже императорская власть сталкивалась с трудностями, если пыталась действовать вопреки интересам парламента. Таким образом, существовала своего рода политическая взаимоответственность правящих элит. Политический характер их отношений очевиден, потому что перед ними стояла задача реализации долгосрочных и среднесрочных политических программ, направленных на сохранение империи и ее мощи, а также на обеспечение максимальной парламентской поддержки этой линии.

Это частично относилось и к назначаемым начальникам земельных правительств, хотя они прямо подчинялись имперскому правительству и сферы их влияния ограничивались территорией их области.

Министры и главы земельных правительств, несомненно, представляли ядро имперской политической элиты. Включала ли эта элита еще какие-либо круги?

Чтобы ответить на этот вопрос, мы, во-первых, попробуем рассмотреть политические партии как конституционных выразителей политической воли населения империи, а во-вторых, взглянем, какие еще формы представления общественных интересов существовали.

Система партий44 после 1848 года сформировалась в соответствии со структурой управления империей. Немецкоязычные либеральные центристы предпочитали систему высокоцентрализованного государства, в то время как преимущественно ненемецкие католические и консервативные федералисты настаивали на сохранении свободного союза земель. Хотя федералисты с трудом могут быть причислены к имперской политической элите, это верно и для либералов, поскольку они опирались только на поддержку крупнейших (немецкоязычных) городов и бюрократии.

Дальнейшее свидетельствует о возрастающей важности национального вопроса и о связанных с этим изменениях в партийной системе среднего класса. Большинство партий укоренились только на территории «своего» народа, и, следовательно, попытки создать единую имперскую политическую партию, как правило, терпели крах (и это неудивительно, учитывая, что, как уже упоминалось, имперское общество не сложилось).

Были предприняты две попытки создать общеимперскую партию – христианско-социальную и социально-демократическую. Они не удались, хотя и по разным причинам. Оба эти политические движения не смогли укорениться во всей империи, они были противоречивы и не имели поддержки в коронных землях, где бушевал национальный конфликт. Антисемитски настроенные христиане-социалисты (по крайней мере, на словах) не хотели учитывать важный сегмент населения, а социал-демократы не смогли убедить имперский истеблишмент в своей благонадежности. Таким образом, партийные лидеры тоже не могут быть безусловно причислены к имперской политической элите. Они, скорее, принадлежали к элитам, действующим в империи, иногда при этом против империи.

Вопрос существования неофициальных политических элит очень интересен, но весьма непрост. Эта группа включала в себя буржуазных лоббистов общеимперских экономических интересов, которые добивались укрепления империи. Однако нелегко определить реальную степень влияния этой группы на политическую ситуацию.

5 Как насчет незримых элит?

Материальное существование империй и государств в целом, а Габсбургской империи в особенности, зависело и от налогов и феодальных поборов, и в какой-то мере от общественных займов45. Эмиссия должна была быть размещена на таких крупных рынках капиталов, как Франкфурт, Париж и Лондон. Условия зависели от уверенности кредиторов, требующих гарантии возврата займа и выплаты процентов. Таким образом, руководство больших кредитных банков незаметно приобретало политическое влияние. Его не стоит недооценивать, хотя исследований на эту тему немного46. Преобразование империй в конституционные государства неверно рассматривать исключительно как результат борьбы «прогрессивных» и «консервативных» сил. Роль рынка капиталов и кредиторов также должна быть признана. Кредиторы требовали все больше парламентских гарантий, тогда как их доверие к подчиненным двору общественным финансам уменьшалось47. Неудивительно, что вопрос о государственных финансах стал рычагом для конституционных преобразований Габсбургской монархии после 1859 года48.

6 Элиты во взаимодействии и в противостоянии

Можно сказать, что по меньшей мере до конца 1880-х годов существование и возрождение Габсбургской империи было в интересах большинства элит, за несколькими исключениями. Главное исключение представлял италоязычный высший класс Ломбардии и Венеции49. Их городская традиция плохо сочеталась с притязаниями Габсбургов на власть после 1815 года, тем более что они опирались на военную силу и угнетение. В 1848 году режим еще был способен подавить широкое восстание, опираясь на радостную поддержку других элит. Однако поражение в войнах 1859 (против Франции и Пьемонта) и 1866 (против Пруссии) годов не только привело к потере обеих итальянских провинций, но и усилило новое Королевство Италии, самое большое национальное государство после Франции. Несколько лет спустя была основана Германская империя, что еще больше укрепило принцип национального государства и, следовательно, ставило под угрозу имперский плюрализм.

Однако, эта угроза долгое время оставалась в основном теоретической. К примеру, польская шляхта с большим энтузиазмом высказывалась за восстановление независимого Польского королевства. Однако, она также признавала свое привилегированное социальное и политическое положение в Габсбургской империи по сравнению с ситуацией своих сородичей в российской и прусской частях Польши. Шляхта в австрийской Галиции стала особенно ценить преимущества своего положения после того, как было подавлено польское восстание против царской власти в 1863 году. Лучшей стратегией по превращению Галиции в «польский Пьемонт»50 казалось конструктивное участие в политической системе Габсбургской монарихии. Эта стратегия оказалась выгодной обеим сторонам. Неофициальная автономия Галиции51 укрепила позиции галицийской шляхты, и «Польское коло» (Polenklub, ее политическое орудие) стало самой лояльной и конструктивной политической партией в Вене52.

Венгерское дворянство, особенно то его крыло, которое ориентировалось на реформы, разработало программу политической модернизации Венгерского королевства во времена, предшествующие 1848 году53. Оно поддерживало конституционное правительство и «связь земель венгерской короны». К тому же, оно подчеркивало специфическое положение Венгрии в рамках империи. Эта программа была официально осуществлена в апреле 1848 года, но спровоцировала серию конфликтов, которые привели к кровопролитным революционным войнам. Конфликты касались вопроса внутренней структуры реформированной империи и не могут считаться изначально ирредентистскими.

Франкфуртский парламент 1848 года представлял еще одну угрозу существованию Габсбургской империи54. В нем разрабатывалась конституция для Германской империи, которая должна была включать земли Германской конфедерации (Deutscher Bund). Политические связи между этими территориями и теми, которые оставались вовне империи, должны были быть сведены к минимуму, т. е. к персональной унии. Программа содержала двойную опасность. Во-первых, она означала ослабление связей Габсбургов с Венгерскими землями, а также с Галицией и Буковиной. Во-вторых, она была опасной для ненемецких национальных движений на габсбургских территориях в пределах Германской конфедерации, поскольку последняя эволюционировала, как казалось, в немецкое национальное государство. Она была опасной и для целостности «австрийского» сознания немецкоязычного населения этих территорий.

Существует ряд причин, по которым элиты были заинтересованы в дальнейшем существовании и укреплении Габсбургской империи. Среди них – традиционный союз монархии и дворянства как до, так и, отчасти, после 1848 года; постепенный рост большого, единого и защищенного пространства торговли; освященный веками престиж армии и возрастающее влияние государственной бюрократии. Большое значение имело и обеспечение внешней безопасности, причем кризисы, последовавшие за потерями 1859 и 1866 годов, наглядно свидетельствовали о том, что происходит, если внешняя безопасность не обеспечена. Вопрос о защите жизни и имущества также заслуживал внимания, хотя способность империи обеспечивать сохранность движимой собственности оставляла желать лучшего. Жесткая политика империи в отношении государственного долга до 1861–1867 годов представляла угрозу, вкупе с инфляцией и падением курса государственных облигаций, для добровольных и невольных отечественных кредиторов государства. Это объясняет выдвижение требования парламентского контроля над имперским бюджетом и имуществом во время революции 1848 года.

Учитывая множество постоянных внутренних и внешних политических вызовов, империи можно рассматривать как вибрирующие и во многих случаях нестабильные формации. Это особенно верно относительно Габсбургской империи в последний век ее существования. Ее «вертикальная» конструкция, в которой двор играл роль главного координатора «политических культур» коронных земель, меньше всего способствовала стабильности. Это подводит нас к другому важному аспекту империи: распределению задач и полномочий между центром и коронными землями (т. е. сеймами, представляющими привилегированные слои общества в этих землях). Неудивительно, что эти отношения развивались неравномерно, поскольку коронные земли имели разное политическое значение. Венгерские элиты традиционно очень умело отстаивали свои интересы в отношениях с двором55. На самом раннем этапе они сопротивлялись централизаторским тенденциям, которые могли бы привести к объединению земель Венгерской Короны (самой Венгрии, Трансильвании и Хорватии) в единую административную систему с другими коронными землями. Они стремились, скорее, к созданию двух почти суверенных групп коронных земель, каждая из которых была бы внутренне единой. Эти две группы должна была связывать всего лишь персональная уния. Цель была достигнута в 1867 году, после почти двадцати лет противоборства с императорской армией и навязанной Веной системой «местного» управления.

Объединение Трансильвании и Венгрии в 1848 году и более тесное сближение с Хорватией56 пользовались поддержкой мадьярских магнатов на этих территориях, но встречали бескомпромиссное сопротивление со стороны других местных элит. Эти конфликты вылились в две кровопролитные гражданские войны. Несмотря на поражение в 1849 году, венгерские элиты добились, в конце концов реализации своей программы.

Центральный аспект конституционного преобразования Венгрии – это целенаправленное создание «современной» политической нации на основе старого сословного общества. Во многих случаях это выражалось в насильственной мадьяризации не венгероязычного населения, в особенности румын, сербов, хорватов и словаков. Политика мадьяризации столкнулась со свирепым сопротивлением зарождающихся национальных движений самое позднее к концу 1880-х годов57. Неприязнь, возникшая в то время, отчасти сохраняется и в наши дни.

Главной причиной конечного успеха венгерских элит в период после 1848–1849 годов было то, что их «легалистская революция»58 получила широкое признание и поддержку среди венгерского населения59. Напротив, традиционные элиты невенгерских коронных земель практически не располагали такой поддержкой. Новый, построенный строго вертикально государственно-административный аппарат развился и без особых проблем сместил старые сословные институты после 1848 года. Кризис «неоабсолютистского режима» после 1859 года, вызванный военным поражением и кражей общественных финансов, вновь актуализировал вопрос об учреждении конституционной и парламентской системы60. В связи с этим возникли вопросы о том, как создать имперский представительский корпус (с Венгрией или без); о составе таких органов на уровне коронных земель; о распределении полномочий на разных законодательных уровнях; о степени парламентского контроля над исполнительной властью; о распределении прав контроля между парламентскими органами на разных уровнях и т. д.61

К временному решению этих проблем, которые можно истолковать и как конфликты между элитами, пришли только к 1873 году. Перечислим самые важные итоги:

Внешнеполитические и военные дела – традиционно связанные с империей – оставались в ведении исключительно монарха. Парламентский контроль над ними был иллюзорным62.

Как император Австрии и король Венгрии действующий монарх возглавлял два практически равных суверенных государства. Особая связь этих государств определялась «Прагматической Санкцией». Общие внешнеполитические и военные интересы, равно как и общий бюджет государств, находились в ведении трех общих министров, которые, однако, не являлись общим правительством63. Законодательная власть также не была общей64. Среди других общих проблем был государственный долг и совместные экономические интересы. Эти вопросы были предметом квазидвусторонних переговоров, проходивших с десятилетним инервалом65.

Оба «государства» были конституционными, хотя устроены очень по-разному. Трансильвания была растворена в Венгрии, которая имела центральный парламент, центральное правительство и традиционное местное самоуправление в округах (комитаты)66. Однако, значение последнего уменьшилось с модернизацией экономики. Хорватия была тесно связана с Венгрией специальным «компромиссом», который обеспечивал ей и ее парламенту (Сабору) ограниченную автономию. Тем не менее, в целом она строго подчинялась политическим решениям Будапешта. Напротив, парламенты «королевств и коронных земель, представленных в имперском парламенте» (die im Reichsrat vertretenen Königreiche und Lander) – официальное обозначение западной половины монархии67 – играли роль, почти равную центральному парламенту, по крайней мере, в теории68. Законодательные полномочия центрального парламента строго ограничены: у него был определенный контроль над исполнительной властью. Остальные законодательные функции находились в руках семнадцати парламентов коронных земель. Комитеты парламентов, избранные из их состава, контролировали автономное управление коронных землель. Администрация коронных земель работала бок о бок с администрацией центрального правительства, в результате чего возникали разные толкования компетенции. Двойное управление в провинциях стало главной и нерешенной проблемой административной реформы69.

В обоих «государствах» законодательная власть была поделена между монархом и органами парламента. По сути дела, законодательство являлось сферой сотрудничества правительства и парламента. Правительства австрийской половины империи должны были, помимо всего прочего, согласовывать законодательную деятельность государства и отдельных коронных земель.

Избирательные законы в двух государствах существенно различались. В Венгрии равными избирательными правами обладали дворяне, которые составляли довольно значительный процент населения, и лица, платившие самые высокие налоги. Австрийское «государство», напротив, приняло систему представительства интересов в парламенте. Крупные земельные собственники сформировали первую курию, представители промышленности, коммерции и торговли – вторую, представители сельского населения – третью. Каждая курия избирала приблизительно треть членов центрального парламента и парламентов коронных земель. Получение членства во второй и третьей куриях зависело от величины уплачиваемых налогов. Минимальный уровень различался не только в разных коронных землях, но и внутри каждой из них. Позднее в Австрии произошло снижение имущественного ценза, необходимого для подтверждения членства в курии, но это снижение происходило в разное время, в разных местах и по-разному. С наступлением XX века избирательные законы в центральный парламент развивались в направлении всеобщего избирательного права для мужского населения. В коронных землях, однако, курии были сохранены специально для местных парламентов.

Последний пункт важен по двум причинам. Во-первых, почти все управление коронными землями находилось в распоряжении курий местных парламентов и, таким образом, политических элит коронных земель. Во-вторых, после 1907 года существование парламентских структур, построенных на разных основаниях, имело большое значение для неустойчивого соотношения централистских и федерально-автономистских интересов. Двор, военный и дипломатический секторы оставались вне этих отношений, поскольку их интересам, прежде всего, служили стабильность и укрепление единства империи.

Централистские тенденции существовали не только в среде представителей центральной бюрократии, но и у богатейшей венской буржуазии, и среди наиболее крупных предпринимателей в других экономических центрах империи. Ядром этой группы была (немецкая) либеральная «Партия Конституции» (Verfassungsparte1)70. Пользуясь своим влиянием в прессе, они успешно проводили общенациональную политическую пропаганду, особенно привлекательную для немецкоязычного (образованного) среднего класса малых городов империи. За счет этого они оказывали большое политическое влияние на протяжении долгого времени, начиная с 1867 года.

Дворянство оставалось социально замкнутым институтом, но, с учетом конституционного устройства империи, оно разделилось на два крыла: либеральное и консервативное71. Дворяне потеряли большую часть своих привилегий, но, будучи владельцами больших земельных наделов, оставались активными участниками политической жизни. Они оказывали непропорционально большое влияние, особенно в местных парламентах, хотя те были полностью лишены права контроля над сбором налогов, которым обладали до 1848 года по старым дворянским конституциям. Вместо них управление системой налогообложения перешло в компетенцию центрального парламента, который начинал играть все более важную роль в повседневной жизни.

Прежней автономии в коронных землях лишилось не только дворянство, но и другие группы населения, особенно в многоязычных коронных землях. У этих групп, вероятно, создавалось впечатление, что их судьбы решаются извне. Возможно, что реакция на новую ситуацию содействовала возникновению национальных движений.

Вплоть до 1880-х годов социальные элиты – дворянство и богатейшая буржуазия – очевидно доминировали в парламентах. Нелиберальные оппозиционные движения развивались довольно медленно, их организации и их деятельность носили преимущественно локальный, региональный и национальный характер. Позднее они извлекли выгоду из расширения избирательного права и успешно использовали популистскую пропаганду, чтобы вынудить старые элиты к сдаче позиций на парламентском уровне. И, в конце концов, одержали верх над ними72.

«Новые» политические элиты зарождались преимущественно в среднем классе. Их отношения с центром и другими «новыми» элитами, которые зачастую были их соперниками, обычно имели характер свирепого конфликта. Но, пробившись во власть, они меняли свое поведение. Во-первых, политическая система оказалась способна интегрировать большинство лидеров новых партий. Кроме того, с наступлением нового столетия у многих из них развилось прежде отсутствовавшее осознание общих проблем коронных земель и парламентов73. Вследствие этого, многие стали верить, что эти проблемы могут быть решены за счет сотрудничества и совместных инициатив. Парадоксально, что депутаты партий, сражавшихся между собой в парламенте, за публичной сценой совместно работали над программами по усилению солидарности коронных земель. Начал формироваться современный федерализм, при котором общие интересы были предъявлены венскому центру. Неизвестно, смогли бы элиты отдельных коронных земель сплотиться в политическую элиту империи. С началом войны центральную роль вновь захватили военные элиты. Их поражение означало бесповоротный конец империи.

Примечания

1 См.: Walter-Klingenstein G. Was bedeuten «Österreich» und «österreichisch» im 18. Jahrhundert. Eine begriffsgeschichtliche Studie // Was heißt Österreich? Inhalt und Umfang des Österreichbegriffs vom 10. Jahrhundert bis heute / Hrsg. von R.G. Plaschka, G. Stourzh, J.P. Niederkorn. Wien, 1995 (= Archiv für österreichische Geschichte: 136). S. 149–220.

2 Cm.: Aretin K.O. von. Das Alte Reich 1648–1806. Stuttgart, 1997. Vol. 1–3.

3 Об этой системе см.: Pälffy G. Die Türkenabwehr in Ungarn im 16. und 17. Jahrhundert – ein Forschungsdesiderat //Anzeiger der philosophisch-historischen Klasse. 2002. № 137. S. 99-131.

4 Cm.: Die österreichischen Verfassungsgesetze mit Erläuterungen. 2.ed. / Hrsg. von E. Bernatzik. Wien, 1911. S. 5 ff.

5 В основном см.: Ferguson N. The Cash Nexus. Money and Power in the Modern World 1700–2000. London, 2002. P. 25 ff.; Reinhard W. Geschichte der Staatsgewalt. Eine vergleichende Verfassungsgeschichte Europas von den Anfängen bis zur Gegenwart. München, 1999. S. 343 ff.

6 Я хотел бы поблагодарть своего коллегу Уильяма Гадсея за эту информацию. В данный момент он участвует в проекте «Court and Crownland in the Age of Absolutism: the Estates of Lower Austria 1700–1848».

7 См.: Bruckmüller E. Sozialgeschichte Österreichs / 2 ed. Wien, 2001. S. 164 ff.

8 Cm.: Die österreichischen Verfassungsgesetze… S. 49 ff.

9 Cm.: Brandt H.H. Der österreichische Neoabsolutismus: Staatsfinanzen und Politik, 1848–1860. Göttingen, 1978. Vol. 2. S. 10-129: Mueller Ch.L. The Styrian Estates, 1740–1848: A Century of Transition. New York; London, 1987. P. 198–388.

1 °Cм. полную публикацию: Die Habsburgermonarchie 1848–1918 // Verfassung und Parlamentarismus. Vol. VII / Hrsg. von H. Rumpler, P. Urba-nitsch. Wien, 2000. Pt. 1–2 (включая библиографию на но страницах).

11 Рейнхард указывает на три главных условия существования современного государства: 1) монопольный контроль над территорией государства, 2) стабильное и четко обозначенное население и 3) суверенная государственная власть, обладающая внутренней монополией власти и формально независимая от внешних обстоятельств (Reinhard W. Op. cit. S. 16). Надо упомянуть еще одно условие: единую казну.

12 См.: Hochedlinger М. The Ascent of the Military and the Creation of a Military Nobility in Mid-Eighteenth-Century Austria // German History. 1999. № 17. P. 141–176.

13 Например, Тевтонский Орден, Мальтийский Орден и коллегиальные учреждения для благородных женщин. См.: Godsey W.D., Jr. Adelsversorgung in der Neuzeit: Die Wiederbelebung des Deutschen Ritterordens in der österreichischen Restauration // Vierteljahresschrift für Sozial– und Wirtschaftsgeschichte. 2003. № 90. P. 25–43.

14 Cm.: Mayrhofer E. Handbuch für den politischen Verwaltungsdienst in den im Reichsrathe vertretenen Königreichen und Ländern. Wien, 1901. Vol. 5. S. 140. N.4.

15 Cm.: Godsey W.D.Jr. Quarterings and Kinship: The Social Composition of the Habsburg Aristocracy in the Dualist Era // The Journal of Modern History. 1999. № 71. S. 56-104.

16 Cm.: Melville R. Adel und Revolution in Böhmen. Strukturwandel von Herrschaft und Gesellschaft in Österreich um die Mitte des 19. Jahrhunderts. Mainz, 1998. S. 15–60.

17 См. готовящееся издание: Gundaker von Liechtenstein (1580–1658) als Grundherr in Niederösterreich und Mähren. Quellen zur Verwaltung eines adeligen Herrschaftskomplexes und zur Normierung des Lebens von untertänigen Menschen durch einen Grundherrn sowie zur Organisation der Kanzlei und des Hofstaats eines «Neufürsten» / Hrsg. T. Winkelbauer.

18 Melville R. Op. cit. S. 61–88.

19 О некоторых из этих факторов см.: Нуе Н.Р. Die Stellung des Adels in der böhmischen Landesordnung des Oktoberdiploms von 1860 (в печати).

20 Mayrhofer E. Op. cit. S. 139 ff.; cm.: Binder-Krieglstein R. Österreichisches Adelsrecht 1868–1918/19 // Rechtshistorische Reihe. 2000. № 216.

21 См. статьи в серии: Bürgertum in der Habsburgermonarchie / Various editors. Wien, Köln, Weimar, 1990–2000. Пока вышли 9 томов.

22 Die Groß-Industrie Oesterreichs. Festgabe zum glorreichen fünfzigjährigen/sechzigjährigen Regierungs-Jubiläum Seiner Majestät des Kaisers Franz Josef I. Dargebracht von den Industriellen Oesterreichs 1898/1908. Vol. 6/3. Wien, 1898/1908: Otruba G., Brousek K.M. Bergbau und Industrie Bu;hmens im Zeitalter des Neoabsolutismus und Liberalismus // Bohemia. 1982. № 23. S. 51–91,318–369: MosserA. Die Industrieaktiengesellschaft in Österreich 1880–1913. Wien, 1980 (= Studien zur Geschichte der Österreichischungarischen Monarchie: 18): Mathis F. Big Business in Österreich. Österreichische Großunternehmungen in Kurzdarstellungen. Wien, 1987,1990. Vol. 1–2; März E. Österreichische Industrie– und Bankpolitik in der Zeit Franz Josephs I. Am Beispiel der k.k.priv. Österreichischen Credit-Anstalt für Handel und Gewerbe. Wien; Frankfurt: Zürich, 1968.

23 Это особенно касается высшего слоя среднего класса в Вене конца века, возникшего в результате процесса акультурации. Интеллектуальные и культурные элиты преимущественно были сосредоточены в Вене, но в них были представители всех частей и национальностей Австрийской империи. Их стремление попасть в Вену неизбежно вело к истощению человеческих ресурсов в других местах. Таким образом, «хорошее общество» в центре становилось наднациональным, в то время как национальные движения теряли своих потенциальных членов.

24 О Христианско-социальной партии см.: BoyerJ.W. Political Radicalism in Late Imperial Vienna: The Origins of the Christian Social Movement, 1848–1897. Chicago, 1981. Похожие структуры мы находим в большинстве этих немецких и ненемецких движений.

25 Об организации экономических интересов см.: Sturmayr G. Industrielle Interessenpolitik in der Donaumonarchie. Wien; München, 1996 (= Sozial– und Wirtschaftshistorische Studien; 22).

26 На эту сложную тему до сих пор существует недостаточно исследований, особенно о «системе» Рудольфа Сигхарта, который в 1902–1910 годах был директором администрации министра-президента (Vorstand der Präsidialkanzlei des Ministerpräsidiums), а в 1910–1928 годах – начальником Bodencreditanstalt, самого главного банка империи.

27 См.: Kleinstadtbürgertum in der Habsburgermonarchie, 1862–1914 / Hrsg. von P. Urbanitsch, H. Stekl. Wien; Köln; Weimar, 2000 (= Bürgertum in der Habsburgermonarchie; 9).

28 Одним из примеров являются императорская Академия наук и ее Историческая комиссия (обе основаны в 1847 году), а также Институт австрийской историографии (Institut für Österreichische Geschichtsschreibung, основан в 1854 году). См. готовящееся издание: Nationalgeschichte als Artefakt. Deutschland, Italien und Österreich im Vergleich / Hrsg. von B. Mazohl, J.P. Niederkorn, H.P. Hye.

29 Сотрудничество политических элит в коронных землях имело место, особенно после 1900 года, но общественность его в основном игнорировала. Оно включало не только регулярные переговоры на волнующие всех темы, но и формирование мощной оппозиции «недемократических» сеймов против и внутри Рейхстага, избираемого после 1907 года на равных избирательных правах всем мужским населением. Эта кооперация показывает, насколько гармонично сотрудничали известные политические враги. См.: Hye Н.Р. Die Länder im Gefüge der Habsburgermonarchie // Die Habsburgermonarchie… Vol. VII. S. 2427–2464. Здесь: S. 2454 ff.

3 °Cm.: Mayrhofer E. Op. cit. S. 118 ff.

31 Cm.: Godsey W.D.Jr. La societe etait au fond legitimiste: Emigres, Aristocracy, and Conservatism at the Court of Vienna, 1789–1848 (в печати).

32 См.: Godsey W.DJr. Aristocratic Redoubt. The Austro-Hungarian Foreign Office on the Eve of the First World War. West Lafayette, 1999: Matsch E. Der Auswärtige Dienst von Österreich (-ngarn), 1720–1920. Wien; Köln; Graz, 1986: Rumpler H. Die rechtlich-organisatorischen und sozialen Rahmenbedingungen für die Außenpolitik der Habsburgermonarchie 1848–1918 // Die Habsburgermonarchie… Vol. VI/i: Die Habsburgermonarchie im System der internationalen Beziehungen / Hrsg. von A. Wandruszka, P. Urbanitsch. Wien, 1989. S. 1-121.

33 Cm.: Vom Geachteten zum Geächteten. Erinnerungen des k. und k. Diplomaten und k. Ungarischen Außenministers Emerich Csäky (1882–1961) / Hrsg. von E.-M. Csäky. Wien; Köln; Weimar, 1992. S. 93 ff.

34 Cm.: Deäk I. Beyond Nationalism. A Social and Political History of the Habsburg Officer Corps 1848–1918. New York; Oxford, 1990: Die Habsburgermonarchie… Vol. V: Die bewaffnete Macht / Hrsg. von A. Wandruszka, P. Urbanitsch. Wien, 1987.

35 Cm.: SteklH., WakounigM. Windisch-Graetz. Ein Fürstenhaus im 19. und 20. Jahrhundert. Wien; Köln; Weimar, 1992. S. 152 ff.

36 Cm.: Heindl W., Rebellen G. Bürokratie und Beamte in Österreich 1780 bis 1848 // Studien zu Politik und Verwaltung. 1991. № 36: MegnerK. Beamte. Wirtschafts– und Sozialgeschichtliche Aspekte des k.k. Beamtentums // Studien zur Geschichte der Österreichisch-ungarischen Monarchie. 1986. № 21.

37 Cm.: BraunederW., Lachmayer F. Österreichische Verfassungsgeschichte. Ed. 4. Wien, 1987. S. 79 ff.

38 Brandt H.H. Op. cit. S. 12 ff.

39 MegnerK. Op. cit. S. 394 ff.

4 °Cm.: Stourzh G. Die Gleichberechtigung der Nationalitäten in der Verfassung und Verwaltung Österreichs, 1848–1918. Wien, 1985. S. 98 ff.

41 О Богемии см.: Spiritovä A. Slovnfk poedstavitelü stätnf sprävy v Eechäch v letech 1850–1918 [Словарь представителей государственной администрации в Богемии в 1850–1918 гг.]. Praha, 1993.

42 GoldingerW. Die Wiener Hochbürokratie 1848–1918 //Anzeiger der philosophisch-historischen Klasse. 1980. № 117. S. 310–333.

43 Cm.: MegnerK. Op. cit. S. 83 ff.

44 Cm.: Hobelt L. Parteien und Fraktionen im cisleithanischen Reichsrat // Die Habsburgermonarchie… Vol. VII. S. 895-1006.

45 Cm.: Fergusson N. Op. cit.: Brandt H.H. Op. cit.

46 В чем-то похожи современные дебаты о глобализации и роли Мирового банка и МВФ.

47 Fergusson N. Op. cit. P. 288.

48 Brandt H.H. Op. cit. P. 1024 ff.

49 См.: Pichler R. Die Wirtschaft der Lombardei als Teil Österreichs: Wirtschaftspolitik, Außenhandel und industrielle Interessen, 1815–1859. Berlin, 1996 (= Schriften des Italienisch-Deutschen Historischen Instituts in Trient: 9): Mazohl-WallnigB. Österreichischer VerwaltungsStaat und administrative Eliten im Königreich Lombardo-Venetien, 1815–1859. Mainz, 1993 (= Veröffentlichungen des Instituts für europäische Geschichte Mainz, Abteilung Universalgeschichte: 146): GottsmannA. Bewahren oder Reformieren? Österreichische Verwaltung und nationale Opposition in Venetien 1859–1866 (в печати).

5 °Cм.: Galizien um die Jahrhundertwende. Politische, soziale und kulturelle Verbindungen mit Österreich / Hrsg. von K. Mack. Wien; München, 1990 (= Schriftenreihe des Österreichischen Ost– und Südosteuropa-Instituts; 16).

51 Cm.: RadzynerJ. Stanisiaw Madeyski 1841–1910. Ein austro-polnis-cher Staatsmann im Spannungsfeld der Nationalitätenfrage in der Habsburgermonarchie. Wien, 1983 (= Studien zur Geschichte der Österreichisch-ungarischen Monarchie: 20). S. 22 ff.; GrodziskiS. Sejm Krajowy Galicyjski, 1861–1914. Warszawa, 1993. S. 142 ff.

52 Pajakowski Ph. The Polish Club and Austrian Parliamentary Politics, 1873–1900. Ann Arbor, 1989.

53 Cm.: Peter L. Die Verfassungsentwicklung in Ungarn // Die Habsburgermonarchie… Vol. VII. S. 239–540, особенно S. 262–295.

54 Cm.: HobeltL. 1848: Österreich und die deutsche Revolution. Wien; München, 1998.

55 См.: Peter L. Op. cit.; CsäkyM. Von der Aufklärung zum Liberalismus. Studien zum Frühliberalismus in Ungarn. Wien, 1981 (= Veröffentlichungen der Kommission für die Geschichte Österreichs: 10). S. 36 ff.

56 Gross F.M. Der kroatische Sabor (Landtag) // Die Habsburgermonarchie… Vol. VII. S. 2283–2316: Retegan S. Die siebenbürgischen Landtage 1848 bis 1867 // Ibid. S. 2317–2343.

57 См.: Gogolak L. Ungarns Nationalitätengesetze und das Problem des magyarischen National– und Zentralstaates // Die Habsburgermonarchie… Vol. III: Die Völker des Reiches / Hrsg. von A. Wandruszka, P. Urbanitsch. Wien, 1980. S. 1207–1303.

58 Cm.: Deäk I. The Lawful Revolution. Louis Kossuth and the Hungarians, 1848–1849. New York, 1979.

59 Cm.: GergelyA. Im Mittelpunkt aller Traditionen: Ungarn und sein 1848 //1848: Ereignis und Erinnerung in den politischen Kulturen Mitteleuropas / Hrsg. von B. Haider, H.P. Hye. Wien, 2003 (= Zentraleuropa-Studien; 7). S. 159–170.

60 Brandt H.H. Op. cit. S. 813 ff.

61 Cm.: RedlichJ. Das österreichische Staats– und Reichsproblem. Geschichtliche Darstellung der inneren Politik der habsburgischen Monarchie von 1848 bis zum Untergang des Reiches. 2 parts: I: Der dynastische Reichsgedanke und die Entfaltung des Problems bis zur Verkündigung der Reichsver fas sung von 1861.2 vols. Leipzig, 1920: II: Der Kampf um die zentralistische Reichsverfassung bis zum Abschlüsse des Ausgleichs mit Ungarn im Jahre 1867. Leipzig, 1926: Die Habsburgermonarchie… Vol. VII; Haider B.

Die Protokolle des Verfassungsausschusses des Reichsrats vom Jahre 1867 (Fontes rerum Austriacarum 11/88). Wien, 1997. Очень познавательны протоколы Австрийского совета министров 1848–1867 годов. См.: Die Protokolle des Österreichischen Ministerrates (1848–1867). Wien, 1970 ff. Section 1–6.

62 MalßrS. Der Konstitutionalismus in der Habsburgermonarchie – siebzig Jahre Verfassungsdiskussion in «Cisleithanien» // Die Habsburgermonarchie… Vol. VII. S. 11–67. Здесь: S. 27 ff.

63 Die Protokolle des gemeinsamen Ministerrates der österreichischungarischen Monarchie, 1867–1870 / Hrsg. von Ё. Somogyi. Budapest, 1999.

64 Somogyi Ё. Die Delegation als Verbindungsinstitution zwischen Cis-und Transleithanien // Die Habsburgermonarchie… Vol. VII. S. 1107–1176.

65 См. вкупе с вышеупомянутыми изданиями: Schmied-Kowarzik A. Indivisibiliter ас inseparabiliter? Die Verhandlungen zum gescheiterten Ausgleich zwischen Cisleithanien und Ungarn 1897. Diss. Wien, 2001. S. 29–88.

66 Cm.: Vörös K. Die Munizipalverwaltung in Ungarn im Zeitalter des Dualismus // Die Habsburgermonarchie… Vol. VII. S. 2345–2382.

67 Cm.: Stourzh G. Die dualistische Reichsstruktur, Österreichbegriff und Österreichbewusstsein 1867–1918 // Innere Staatsbildung und gesellschaftliche Modernisierung in Österreich und Deutschland 1867/71-1914. Wien; München, 1991. S. 53–68.

68 Cm.: Hye H.P. Die Länder im Gefüge der Habsburgermonarchie // Die Habsburgermonarchie… Vol. VII. S. 2427–2464.

69 См.: Stourzh G. Länderautonomie und Gesamtstaat in Österreich, 1848–1918 // Bericht über den neunzehnten österreichischen Historikertag. Wien, 1993. S. 38–59. Здесь: S. 47 ff.

7 °Cm.: Harrington-Müller D. Der Fortschrittsklub im Abgeordnetenhaus des österreichischen Reichsrats, 1873–1910. Wien, 1972 (= Studien zur Geschichte der österreichisch-ungarischen Monarchie: 11): Studien zum Deutschliberalismus in Zisleithanien / Hrsg. von L. Kammerhofer. Wien, 1992 (= Studien zur Geschichte der österreichisch-ungarischen Monarchie: 25): Hobelt L. Kornblume und Kaiseradler: Die deutschfreiheitlichen Parteien Altösterreichs, 1882–1918. Wien; München, 1993.

71 RutkowskiE. Briefe und Dokumente zur Geschichte der österreichisch-ungarischen Monarchie. München; Wien, 1983. Vol. I: Der Verfassungstreue Großgrundbesitz, 1880–1899 (= Veröffentlichungen des Collegium Carolinum; 51/1). S. 12 ff.

72 BoyerJ.W. Op. cit.; GarverB.M. The Young Czech Party, 1874–1901 and the Emerge of a Multy-Party System. London: New Haven, 1978 (= Yale Historical Publications, Miscellany 111); HobeltL. Op. cit.; Die Habsburgermonarchie… Vol. VIII: Die politische Öffentlichkeit (в печати).

73 Hye Н.Р. Op. cit. S. 2454 ff.

Перевод с английского Елизаветы Миллер

Селчук Акшин Сомель Османская империя: местные элиты и механизмы их интеграции, 1699-1914

Введение

С первых дней существования Османской империи ее отличительной чертой было наличие централизованного чиновничьего аппарата. Единственным источником легитимации власти служили расположенные в столице административные институты, возглавляемые султаном и управляемые его единственным заместителем – великим визирем. Другие центры влияния, за пределами столицы, не имели политической легитимации. Они, если не получали официальных титулов или на них не возлагались специальные функции, были лишены институциональной стабильности. Возможным исключением являлись главы племен в некоторых отдаленных районах империи, где центральной власти никогда не удавалось создать постоянную провинциальную администрацию. То есть местные элиты традиционно не рассматривались как законные обладатели политической власти наряду с центром. Единственным исключением было «Соглашение» (Sened-i ittifak) от 1808 года, навязанное Махмуду II представителями аянов, которые имели военное влияние в Стамбуле. Но в результате предпринятых Махмудом II мер по централизации страны этот документ остался мертвой буквой закона. Период реформ, последовавший после 1839 и продолжавшийся до 1908 года, ознаменован тем, что османский чиновничий аппарат осознал необходимость сотрудничества с провинциальными элитами. Эта политика достигла апогея в период действия первой Конституции(1877–1878). Однако, после 1908 года произошли изменения, в результате которых местные элиты стали получать указания из центра. В периферийных районах, таких как Албания и Аравия, эта централизация привела к восстаниям и в последующем – к сепаратистским действиям.

В традиционные местные элиты, уходящие своими корнями в ранние периоды османской истории, входили управляющие военными феодами – сипахи (timarli sipahi), провинциальная знать (ayan, mütesettim, voyvodä), местные мусульманские и немусульманские сановники, вожди племен и автономные правители. На протяжении веков административное и политическое влияние этих элит менялось. Хотя некоторые из них в XIX веке исчезли, другие сохранились вплоть до начала XX.

1 Провинциальные элиты в XVIII веке (1699–1808)

УПАДОК КЛАССА TIMARLI SIPAHI Административные и финансовые изменения, происходившие в стране с конца XVI века, сделали административные, военные и финансовые функции управляющих военными феодами ненужными. Кроме того, изменились сами владельцы военных феодов. В результате длительных войн с Ираном (1578–1618) провинциальные губернаторы были вынуждены наделять военными феодами тысячи анатолийцев (туркмен, курдов и т. п.), чтобы они создавали новые кавалерийские отряды. Хотя первоначально положение timarli sipahi могли занимать только члены правящего военного класса, эта новая практика открыла народным массам возможности для вступления в правящую элиту. Тем временем, уже существовавшая практика передачи наследственного статуса timarli sipahi, особенно племенным группам, была расширена и стала включать в себя стратегические пограничные земли. Таким образом, предоставление статуса timarli sipahiB Боснии, Албании или в регионах, граничащих с Ираном, стали контролировать местные знатные семьи и вожди племен. Оставшиеся военные феоды в Анатолии и на Балканах либо отдавались под облагаемые налогом сельскохозяйственные участки, либо использовались центральными властями в качестве синекуры (iarpalik) для высокопоставленных чиновников или военных офицеров. Так как эти функционеры никогда не проживали в провинции, они назначали своих наместников, называемых mütesellim или воеводами, для управления феодами и сбора налогов. Наместников выбирали среди местной знати (аянов), которые использовали эту возможность для усиления своего влияния в данной местности1.

РОСТ ВЛИЯНИЯ АЯНОВ Ухудшение положения военных феодов сопровождалось расширением финансовой практики сбора налогов с наделов. В качестве облагаемых налогом управляющих на государственных землях, т. е. бывших военных феодах, выступали аяны. Но одновременно они занимали должности mütesellim, наместников, и поэтому аккумулировали огромные богатства. Это богатство позволяло аянам содержать значительные наемные войска. Они использовали их для подавления бандитских вылазок и тем самым обеспечивали себе поддержку и доверие местного населения. Эти ayan-mütesellim, контролировавшие обширные регионы, заставляли менее крупных аянов в областях или деревнях собирать для них налоги. Для центральной администрации аяны стали необходимы, особенно во время войны, так как именно они предоставляли финансовые средства, людскую силу, провизию и скот. В то же время они использовали делегированную им государством власть для укрепления своего влияния в провинциях2.

Должность mütesellim стала важным средством обеспечения богатства и влияния на провинциальном уровне, что, в свою очередь, вызвало жесткую конкуренцию среди семей аянов. Конкуренция сопровождалась интригами, взятками, кровавыми столкновениями и союзами с племенными группами и местными бандитами. Такая борьба стала обычной практикой, особенно в XVII и начале XVIII века. В течение XVIII века некоторые семьи аянов монополизировали назначение на должность mütesellim, и центральная власть потеряла свою решающую роль в назначении на эту должность. Это событие сопровождалось возникновением во многих частях империи статуса наследования должности mütesellim. Но, несмотря на все эти факты, mütesellim продолжали действовать как официальные представители губернаторов провинций и как наместники функционеров, занимавших высокие посты в столице3.

Хотя mütesellim являлись влиятельной силой, они, тем не менее, должны были действовать в сотрудничестве с городским советом, который заседал в столице провинции, и во главе которого стоял kadi. В этот совет входили другие знатные люди провинции, такие как янычары и другие военные начальники, местные религиозные сановники, другие аяны, зажиточные торговцы и представители гильдий. В XVIII веке городские советы возникли как главные органы местного самоуправления. Сам mütesellim вышел из членов такого совета. Если совет был недоволен mütesellim, он мог послать в столицу петицию с жалобой, и иногда это могло привести к снятию с должности или к наказанию наместника4.

Война между Россией и Османской империей в 1768–1774 годах и последующие военные столкновения на Балканах увеличили политическое и военное значение некоторых семей аянов. Недостаточный военный потенциал янычар и кавалерийских отрядов вынудил центральную власть полностью положиться на крупных аянов. Некоторые из них стали править целыми провинциями, такими как Албания и Греция, Западная Анатолия, центральная часть Анатолии, Сирия и др5.

Открытое неповиновение центральной власти особенно проявлялось среди аянов на Балканах; они отказывались поддерживать усилия Селима III по созданию регулярной армии с всеобщей воинской повинностью, а также его политику по централизации страны. Пик влияния аянов в империи пришелся на 1808 год, когда аян Рузы (Болгария) Алемдар Мустафа Паша оккупировал со своими войсками Стамбул, сверг с престола Мустафу IV и посадил на трон Махмуда II. Алемдар Мустафа узурпировал должность великого визиря и вызвал в Стамбул некоторых аянов для проведения общей ассамблеи. Было объявлено, что аяны будут поддерживать закон и порядок не только в провинциях, но и в столице, и будут защитниками населения. Они же выступили и как главные гаранты всех этих заявлений6.

Махмуд II был вынужден подписать этот документ, однако, благодаря мерам по централизации страны, через десять лет большинство влиятельных аянов лишились своего политического веса7.

МЕСТНАЯ АРИСТОКРАТИЯ В ПЕРИФЕРИЙНЫХ РЕГИОНАХ Ядро Османской империи состояло из тех регионов (Болгария, Греция, Фракия, западная и центральная части Анатолии), в которых система военных феодов была доминирующей административной структурой. Несмотря на снижение влияния timarlisipahi после XVI века и усиление тенденций к децентрализации, наследие централизованного правления в этой части империи не позволило крупным аянам получить политическую легитимацию своей фактической власти. Положение было иным в отдельных периферийных регионах, где древние династии и племенная аристократия продолжали существовать под Османским правлением.

Босния и Албания были пограничными районами на Балканах и часто становились ареной военных столкновений с Габсбургами и Венецией. Хотя в этих регионах существовала система военных феодов, стратегическая значимость этих мест заставила Османскую администрацию предоставить членам бывшей местной знати статус timarli sipahi – губернаторов и военных командиров. Упадок системы военных феодов и подъем за счет этого облагаемого налогом земельного хозяйства привел к повышению влияния этих местных династий. После Карловицкого договора (1699) географически уязвимое положение Боснии усилило зависимость Османской администрации от местных вооруженных отрядов, находившихся под командованием местных kapetan. Капитаны, выходцы из различных социальных слоев, узурпировали полномочия и функции государственных чиновников, присваивали себе собираемые с государственных наделов налоги и захватывали огромные сельскохозяйственные угодья. И в Албании на протяжении всего XVIII века росло влияние местных семей, имеющих облагаемые налогом сельскохозяйственные угодья, а также закреплялись привилегии по наследованию должностей вождей (bayrakdar), под командованием которых находились отряды племен. В начале XIX века боснийская и албанская знать и местные военные лидеры были практически независимы, в то время как назначаемые из центра губернаторы имели весьма ограниченное влияние8.

В граничившем с Ираном Курдистане Османская администрация, после его захвата, передала феодальные права местным династиям. Они располагались в недоступных для какой-либо власти местах и считались губернаторами автономных государственных санджаков (hukumetsancaks). Эти семьи не платили налогов и не предоставляли какой-либо регулярной военной помощи Османскому государству. Курдские племена переместили к Иранской границе, где они служили в качестве постоянной милиции, при условии постоянного освобождения от уплаты налогов. Другие династии были объединены в санджаки, известные какyurtluk или ocaklik. Хотя они были организованы по типу обычных военных феодов, управление такого типа санджаков осуществлялось местными семьями. С другой стороны, они обязывались платить налог со своих владений и служить во время военных действий. Когда центральная власть была сильной, а войска султана располагались поблизости, правители этих курдских санджаков, как правило, выполняли свои обязательства. В другие времена они обычно не стремились выполнять свои финансовые и военные обязательства. Военные феоды с назначаемыми из центра правителями санджаков оставались в Курдистане скорее исключением. Процесс децентрализации подталкивал местные династии к мысли о получении полной автономии. Hukumetsancaks и yurluks все чаще превращались в полунезависимые курдские эмираты, как Бабан и Бедиран9.

В Сирии, в таких городах, как Дамаск, Алеппо или Иерусалим, имелись такие же местные элиты, как в Анатолии или на Балканах (аяны). В XVIII веке известные семьи, например, Муради или Азм, приобрели решающее влияние в южной части Сирии, главным образом, благодаря облагаемым налогом хозяйствам и должности mütesellim. Члены семьи Азм впоследствии стали официальными губернаторами в Сирии. В последние десятилетия XVIII века янычар Сеззар Ахмед Паша, путем интриг и военной силы, установил свое господство в Палестине и был официально назначен правителем региона. Вне границ крупных городов прямой контроль Османской администрации уступал свои позиции в пользу бедуинских племен и вождей друзов. Бедуины были объединены в кочевые конфедерации слабо связанных между собой племенных единиц. Поскольку они угрожали коммуникациям между городами и часто нападали на сельскохозяйственные поселения, а иногда даже и на местные города, то одной из главных обязанностей Османских правителей в арабских провинциях было контролировать передвижения бедуинов. В дополнение к военным методам администрация, чтобы прекратить нападения, платила их вождям «заработную плату». В других случаях главы крупных конфедераций бедуинов получали почетные титулы, и их просили контролировать поведение подвластных им племен. Но один из вождей бедуинов, Захир аль-Омар, в течение 1750–1775 годов смог держать под контролем целое автономное государство, занимавшее всю северную часть Палестины и южную часть Ливана10.

Если взглянуть на Египет и Ирак, то характерной особенностью этих двух регионов были местные элиты мамелюков. Мамелюки – класс военных рабов турецкого и кавказского происхождения, объединенные в военные поселения и контролировавшие местную политическую жизнь военными и финансовыми средствами. После завоевания в 1517 году Египта элита мамелюков легко инкорпорировалась в Османскую администрацию. Бывшие главы богатых поселений мамелюков превратились во владельцев облагаемых налогом хозяйств и получили титул санджак-беев (sancakbey1). Хотя они никогда не вели себя как настоящие правители санджаков, титул санджак-бей означал признание их как членов правящей элиты Османской администрации. Мамелюки Османского Египта были командирами рекрутируемых на месте военных отрядов, перевозили ежегодно собираемые в Египте налоги, организовывали караваны пилигримов в Мекку, возглавляли египетскую финансовую администрацию и выступали в качестве вице-губернаторов в отсутствие назначенного из центра губернатора. Два-три крупных семейства мамелюков постоянно конфликтовали между собой по поводу монополизации власти. В конце XVIII века возникли поселения, которые попытались стать фактически независимыми от Стамбула. Наконец в 1811 году мамелюков истребил янычар Мехмед Али Паша, который стал полунезависимым губернатором Египта11.

Ирак был пограничным районом, где постоянной Османской администрации не существовало вплоть до XIX века. Главными причинами отсутствия контроля со стороны центра были следующие: значительная географическая отдаленность от Стамбула, регулярные вторжения Ирана на эти территории и преобладание курдских и арабских кочевых племен вне городов. Местные кланы или командиры местных отрядов, напротив, старались узурпировать административную власть. Иногда посты губернаторов продавались управляющим местных поселений. Начиная с XVIII века и позже Ирак находился под контролем семьи мамелюков грузинского происхождения, которая сумела монополизировать назначение губернаторов Багдада только из собственной среды. Эта олигархия способствовала установлению относительной стабильности в регионе. В 1831 году Османская центральная администрация мамелюков ликвидировала12.

Курдские и арабские племена были полуавтономными социальными и военными единицами, которыми управляли их собственные вожди на основе обычного права. Центральные власти не имели прямых контактов с членами этих племен. Посредниками между племенами и Стамбулом выступали главы конфедераций племен. Эти главные вожди признавались Блистательной Портой, если они гарантировали Стамбулу свою лояльность, регулярную плату налогов и поддержание правопорядка на своей племенной территории13.

ПОЛУНЕЗАВИСИМЫЕ РЕГИОНЫ Границы Османской империи включали в себя территории, которые имели свое особое государственное устройство, административные институты, регулярные войска, а иногда и свои дипломатические отношения. В их числе Хиджаз, Тунис и Алжир, Крымское Ханство, Валахия и Молдавия, которые были признаны Стамбулом как отдельные политические единицы.

Когда от мамелюкского султаната Египта к Османской империи отошел Хиджаз (i517)’ этот регион уже на протяжении пяти веков имел полунезависимый статус. Он сохранился и под Османским правлением. Местными правителями Хиджаза были шерифы Мекки, потомки пророка Мухаммеда, которые представляли местную олигархию конкурирующих между собой кланов. Хотя формально шерифа назначал центр, эту должность всегда занимали члены семьи Хашемитов. Шерифы никогда не платили какой-ли-бо дани и никогда не посылали в центр военные отряды14.

Тунис и Алжир, территории Османской империи на самом «дальнем западе» ее границ, управлялись военными олигархиями из янычар. Хотя в начале XVI века там правили бейлербеи (beylerbey1), назначаемые из Стамбула, их также затронул период децентрализации, и с начала XVII века и далее власть в этих провинциях захватили военные командиры местных янычарских отрядов. Правители, dey (от dayi, буквально – дядя) или bey, фактически проводили волю военных отрядов, солдаты которых рекрутировались из анатолийцев. Что касается Алжира, то там не было наследственной системы передачи власти, и каждого дея либо снимала, либо убивала клика командиров, которая затем ставила нового дея. В Тунисе, напротив, династия Хусаинидов правила страной в течение всего XVIII века. И алжирские деи, и тунисские беи, получив от центральной администрации титулы beylerbeyi, должны были посылать Стамбулу установленную сумму дани и оказывать помощь Османскому государству своими морскими силами. Тунис и Алжир де-факто были городами-государствами, власть олигархий в них не распространялась дальше городских стен Алжира, Орана, Константины и Туниса15.

Крымское Ханство, Валахия и Молдавия, будучи полунезависимыми монархиями, признавали Османский сюзеренитет, но оставались независимыми во внутренних делах. Эти государства имели свой чиновничий аппарат и армии, имели право чеканить свои монеты. Иногда эти страны предпринимали такие внешнеполитические шаги, которые противоречили интересам Блистательной Порты, и тем самым могли приводить к конфликтам со Стамбулом. Правители Валахии и Молдавии (воеводы) избирались из местной землевладельческой аристократии, бояр, и формально утверждались Стамбулом. В Крыму Блистательная Порта ратифицировала занятие ханского престола представителями семейства Гирей, членов династии Чингиз Ханидов. Дети правящих элит этих трех стран часто проводили свою юность в качестве заложников во дворце султана, где они получали образование в области турецкой и исламской культуры. В начале XVIII века среди местных элит в Валахии и Молдавии усилилась тенденция к достижению полной независимости. Это вынудило Блистательную Порту формальную систему избрания заменить назначением на посты воевод лояльных греков из элиты фанариотов (Phanariot). В том же веке растущая мощь России ослабила на севере автономные позиции Крымского ханства в отношении Османской империи. После 1699 года Крым все больше зависел от Османской мощи в деле сохранения своей территориальной целостности, что дало Блистательной Порте большие возможности для вмешательства во внутренние дела Ханства16.

2 Провинциальные элиты в эпоху реформ (1808–1918)

Период реформирования между 1808 и 1918 годами выявил общую тенденцию к централизации, которая непосредственно сказалась на местных элитах: в ядре империи они потеряли свое политическое влияние и были интегрированы в местные администрации, созданные государственниками-реформаторами. Местные элиты в периферийных районах оказывались вынужденными согласиться с присутствием государственной власти. Предпринимались попытки заменить привилегии феодального характера нормами, основанными на принципах закона и рациональности. Но до 1908 года Блистательная Порта сотрудничала с местными элитами и проводила эти меры, сохраняя гибкость в периферийных регионах. Младотурки же, напротив, пытались добиться в местных администрациях идеально тотального единообразия, отказываясь сотрудничать с периферийными элитами.

НЕЙТРАЛИЗАЦИЯ МЕСТНЫХ ЭЛИТ И РЕАКЦИЯ ПРОВИНЦИЙ (1808–1839) Правление Махмуда II ознаменовалось разрушением в провинциях политического и военного влияния аянов и местных династий. Эта политика проводилась с помощью ряда военных, административных и полицейских действий. В результате были ликвидированы политическое и военное влияние этой знати. С другой стороны, хоть и в урезанном виде, но все еще сохранялось экономическое влияние аянов17.

После подавления недовольных аянов Махмуд II обратил свое внимание на те династии, которые, оставаясь лояльными центральным властям, все еще обладали политической и военной силой. Блистательная Порта использовала различные предлоги, чтобы снять аянов с постов mütesellim и передать эти должности либо менее влиятельным представителям знати, либо назначенным из центра чиновникам. Молодых членов влиятельных династий отправляли в Стамбул и устанавливали над ними полицейский надзор. Других назначали губернаторами подальше от своих районов влияния18.

Хотя сила аянов была ликвидирована, социально-экономическое влияние местных династий в провинциях сохранялось. До второй половины XIX века члены бывших семей аянов все равно занимали должности в местной администрации. Фактически, только когда увеличилось число средних и высших школ, отпрысков знатных семей стали нанимать на должности в провинциях в качестве оплачиваемых чиновников. Это явление ознаменовало постепенную интеграцию местных элит в имперскую администрацию. Другие члены знатных местных династий аянов становились чиновниками Блистательной Порты или делали карьеру в высшем командном составе армии19.

Решающим шагом в ослаблении местных аянов стала официальная ликвидация института военных феодов (timaf). Хотя старые военные феоды уже давно изжили себя, в Анатолии и на Балканах timar формально все еще существовали, и сидели на них сипахи, то есть воины-конники. И в Албании, и в Боснии эти конники занимали свои должности по наследству. Когда Махмуд II в 1831 году официально отменил военные феоды и должность сипахи, этот шаг означал для албанцев и боснийцев отъем земли, которую местные военные начальники занимали не одно поколение. Поэтому отмена военных феодов вызвала на Балканах яростный протест20.

Общей реакцией Анатолийских и Балканских аянов на правительственную политику централизации страны стала их готовность приспособиться к новым административным и политическим условиям. Начиная с 1830-х годов члены формально влиятельных династий-аянов были готовы принять должности оплачиваемых администраторов областей (kaza) и более мелких административных единиц (sancak, liva). Адаптация к новым условиям позволила местным элитам сохранить в какой-то степени свое влияние на провинциальном уровне21.

Положение полунезависимых регионов в XIX веке значительно отличалось от положения других провинций империи. В отличие от общей тенденции ослабления и постепенного включения аянов и других местных элит в процесс централизации, большинство полунезависимых регионов порвали с имперской системой. В 1774 году независимым стало Крымское Ханство, в 1783 оно было присоединено к России. В 1830 году Алжир оккупировала Франция. Тунис оставался владением Османской империи до французской оккупации в 1881 году. Но эта провинция выбрала собственный путь внутренней централизации и политической и административной модернизации, превратившись в самостоятельное квазинациональное государство. Хотя Валахия и Молдавия номинально оставались частью империи до 1878 года, Османское политическое влияние ослабло и в ходе XIX века уступило место влиянию России. Можно даже сказать, что после 1812 года Дунайские княжества быстро превратились в своего рода Русско-Османский кондоминиум, подкрепленный Адрианопольским договором 1829 года22.

Кроме отхода от империи этих регионов, возникли новые полунезависимые районы – Сербия и Египет. До 1804 года Сербия контролировалась местными начальниками из янычар, которые одновременно были аянами и угнетали христианское крестьянство. Попытки Османской администрации предотвратить злоупотребление властью со стороны янычар и улучшить положение местных христиан провалились: янычары убили губернатора Белграда и вырезали сотни представителей сербской знати. Эти события привели к Сербскому восстанию 1804 года, следствием которого стало вытеснение османской администрации из Сербии. В 1834 году был отменен османский режим землепользования, и мусульманские землевладельцы оказались вынужденными покинуть страну. В 1878 году Сербия стала независимой монархией23.

После уничтожения элиты мамелюков (1811) Мехмет Али Паша провел реформы по централизации и модернизации Египта, превратив эту провинцию в полунезависимую региональную державу. В 1841 году Блистательная Порта признала Мехмет Али Пашу наследным губернатором Египта24.

ПЕРИОД ТАНЗИМАТА И ПРИМИРИТЕЛЬНЫЕ ШАГИ В ОТНОШЕНИИ МЕСТНЫХ ЭЛИТ (1839–1876) После бурного периода 1808–1839 годов государственники-реформаторы эры Танзимата, проводя политику централизации, все же старались найти общий язык с провинциальными элитами. Главная причина изменения политики в отношении местных элит заключалась в том, что присутствие аянов, даже лишенных политического влияния, оставалось в провинциях бесспорным социально-экономическим фактором. Несмотря на конфискации, аяны по-прежнему владели крупными участками земли и богатствами и продолжали выступать в качестве феодалов, управляющих земельными хозяйствами, и в качестве ростовщиков. Народ смотрел на них не как на угнетателей, а как на благодетелей и защитников. То есть аяны сохранили свое престижное положение среди местного населения, и люди уважали титул аян больше, чем титулы государственных чиновников. В таких условиях для претворения в жизнь реформ по модернизации страны государственным представителям эры Танзимата требовалось активное сотрудничество со стороны местных элит.

На протяжении веков считалось, что собственником земли в Османской империи в конечном счете является государство, а крестьяне и феодалы – лишь пользователи этих земель. Но в ходе децентрализации в XVII и XVIII веках аяны и другие элиты утверждали, что они уже имеют наследственные права на обрабатываемые земли. Земельный кодекс 1858 года, вновь подтвердив право собственности только за государством (за исключением отдельных частных земель и земель, принадлежащих религиозным фондам), постановил, что правительственные учреждения могут передавать землю во владение отдельным лицам. Владелец получал документ о титуле (tapu), в котором закреплялось его право на землю. Общинные сроки владения не признавались. Этот закон стал важным шагом к развитию понятия частной собственности в землепользовании. В Анатолии и на Балканах Земельный кодекс укрепил в этом отношении позиции аянов.

Заслуживает внимания тот факт, что в этот период наблюдался рост зажиточного класса торговцев, ставший результатом интеграции Османской империи в мировую экономику. В городскую элиту торговцев входили как мусульмане, так и немусульмане. Растущее богатство светской немусульманской торговой элиты привело к изменению в мировоззрении греческого, славянского и армянского населения. На смену строгому религиознообщинному мировоззрению предыдущих веков приходили более светские националистические взгляды. В провинциальных портах Салоники, Измир, Трабзон и Бейрут появился весьма значительный средний класс христиан, ориентированный на западный стиль жизни. Дезинтеграция патриархальных немусульманских религиозных общин, разделившая эту часть населения на светские сегменты стала еще одной причиной, по которой государственники Танзимата интегрировали эти новые группы в новую административную структуру.

АДМИНИСТРАТИВНЫЕ МЕРЫ И АЯНЫ УказГюльхане (1839) гарантировал безопасность жизни, собственности и чести всех подданных империи, независимо от исповедуемой религии, и принадлежности к тому или иному классу. В другой его статье объявлялось о ликвидации облагаемых налогом хозяйств. Стремление реформаторов к установлению регулярного гражданского правления в провинциях означало ликвидацию феодальных прав и привилегий. Тем самым эта политика наносила удар по аристократиям в периферийных регионах и племенных районах, что вызывало местное сопротивление.

Ликвидация института облагаемых налогом хозяйств и стремление наделить губернаторов компетенцией сборщиков налогов привели к возникновению нового института власти – назначаемого из центра «сборщика доходов от налогов» (muhassih emval). Следующим шагом реформаторов Танзимата стало превращение городских советов в полупредставительские органы местного правления, которые интегрировали местные элиты в регулярные структуры провинциальной администрации и уравновесили власть губернатора. В 1840 году был издан указ о создании провинциальных советов на уровне мелких административных единиц (sancak) и крупных округов (kaza). Но если в традиционных городских советах заседания организовывал и проводил в качестве председателя местный kadi, то после 1840 года председательствовать стали новые административные чиновники, присылаемые из Стамбула25.

Провинциальные советы были двух типов: большие советы (buyukmeclis) и малые советы (kucukmeclis). Их главные обязанности сводились к обсуждению и решению вопросов налогообложения и местной полиции26. Немусульмане впервые за всю историю Османской империи получили право голоса в провинциальной администрации. К сожалению, немусульманские религиозные иерархи и знать, вошедшие в советы, использовали свое членство для укрепления собственной власти над своими общинами. В 1850-е годы эта ситуация усугубилась и в конечном итоге привела к внутренней реформе немусульманских общин.

Важно отметить, что целый ряд губернаторов мелких административных единиц, занявших свои посты между 1840-ми и 1860-ми годами, пришли из местных аянов. Блистательная Порта очень нуждалась в верных государству аянах. Упомянутые выше мероприятия по реорганизации сил безопасности и гражданской администрации создали вакуум власти на провинциальном уровне, который могли заполнить, по крайней мере временно, только они. Лишь после 1864 года все государственные должности стали занимать чиновники, присылаемые из самого Стамбула27.

Закон 1864 года о провинциях, установивший новую административную структуру, не давал местным элитам возможность расширить свое участие в решениях по проблемам провинций. Единственное изменение касалось восстановления процедуры избрания знати в городские советы. Другим новшеством стал принцип представительства в советах всех религиозных глав официально признанных немусульманских общин28.

МЕСТНЫЕ АРИСТОКРАТИИ ПЕРИФЕРИЙНЫХ РЕГИОНОВ И ПЛЕМЕННЫХ РАЙОНОВ В таких периферийных районах, как Босния и Албания, местные аристократии рассматривали унификацию провинциальных администраций и введение понятия равенства граждан как подрыв своих феодальных интересов. Мусульманская знать Боснии была не готова отказаться от феодальных прав на принудительный труд православных крестьян. Бывшие kapetan отказывались возвращать незаконно занятые ими земли православным и католическим крестьянам. Они также не хотели сотрудничать по введению института регулярного призыва в армию. Только в 1852 году Османскому государству удалось преодолеть это феодальное сопротивление, оккупировав Боснию. В Албании вожди племен и крупные землевладельцы, а также городские гильдии сопротивлялись ликвидации веками существовавших привилегий в налогообложении и военной службе. 1840-е годы были периодом местного сопротивления, и Османам так и не удалось ввести институты гражданской администрации в некоторых районах северной части Албании и в Косово29.

После возвращения Сирии под Османское правление в 1841 году городские знатные семьи (аяны и улема) и вожди сирийских племен сохранили свое влияние на местах. До 1860 года Порта не могла провести в этом регионе реформы Танзимата. Упомянутые выше административные реформы были проведены в Сирии только после межобщинной гражданской войны в Ливане и кровавой резни христиан в Дамаске. В результате конфликтов на религиозной почве Османская гражданская администрация предприняла меры по введению светских институтов. Создание светских судов и школ сузило социальные функции и влияние на местах сирийских мусульманских ulema. Постепенно сыновья сирийских аянов и улема поступили в Османские государственные школы, а новое поколение сирийской городской знати пришло на гражданскую службу и в новые провинциальные администрации30.

Ликвидация Курдских эмиратов в восточной части Анатолии в 1830-х и 1840-х годах подорвала порядок в этом регионе. Исчезновение влиятельных местных лидеров привело к анархии: вассальные племена, более не контролируемые влиятельными вождями, начали нападать на менее сильные племена и оседлое население. Центральная власть не смогла заполнить этот вакуум власти31.

Многие курдские вожди превратились в помещиков, некоторые из них мигрировали в города и образовали новый класс помещиков, осевших в городах. Отказавшись от кочевого образа жизни и став частью городской элиты провинциальных столиц восточной части Анатолии, эти вожди (agha) успешно интегрировались в Османскую политическую структуру и вошли в провинциальные советы. В отличие от вождей кочующих племен, эти agha считали себя Османскими подданными32.

Вследствие распада крупных племен выросло влияние суфийских шейхов. Шейхи мусульманских суфийских орденов, такие как Накшбандия (Naqshband1) и Кадири (Qadir1), стали влиятельными общинными лидерами. Они смогли совместить религиозную святость с материальным богатством. Они получили в дар от своих богатых последователей земельную собственность, таким образом шейхи превратились в феодальных землевладельцев. Поскольку они не были привязаны ни к какому племени, роль арбитров в местных конфликтах увеличивала их престиж. Фактически, вакуум, оставленный бывшими Курдскими эмирами, заполнили суфийские шейхи, превратившись в важный политический фактор; некоторые из них стали членами провинциальных советов33.

НЕМУСУЛЬМАНЕ И ИХ ПОЛОЖЕНИЕ В ПЕРИОД ТАНЗИМАТА Традиционное доминирование клерикалов над немусульманскими общинами стало ослабевать в результате появления нового класса зажиточных торговцев. Хотя этот новый городской средний класс обладал значительными материальными ресурсами, он был исключен из управления своими общинами. Появились также разногласия между традиционной религиозной и светской торговой элитой, получившей образование на Западе34.

В то же время реформаторы Танзимата рассматривали немусульманскую общинную структуру в ее патриархальном виде как инородное тело. Они хотели ввести институт гражданства, независимого от исповедуемой религии, но осуществлению этой цели мешал общинный раскол в обществе. Поэтому после Указа о реформе 1856 года представители османского государств, а заставили греческую и армянскую общины секуляризировать свои администрации. Вследствие этого греки в 1859, а армяне в 1863 году сформировали новые общинные структуры, что позволило мирянам участвовать в работе общинных администраций; влияние клерикалов при этом снизилось35.

Закон о провинциях 1864 года гарантировал участие в провинциальных советах не только мирян, но и всех немусульманских общинных лидеров.

ЭКСПЕРИМЕНТ С ПЕРВЫМ ПАРЛАМЕНТОМ И ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО МЕСТНЫХ ЭЛИТ В СТАМБУЛЕ (1876–1878) Декларация 1876 года о конституционном режиме была революционной в том отношении, что местным элитам впервые было разрешено участвовать в политической жизни Стамбула. Первый Османский парламент был созван в 1877–1878 годах. Из-за нехватки времени первые члены парламента избирались не населением империи напрямую, а среди членов провинциальных советов. Поэтому большую часть парламентариев составили аяны и другие представители знати. Одну треть составляли немусульмане36.

Традиционное представление Стамбула о провинциальном населении как об управляемой толпе было разрушено. Когда Абдул-Хамид II распустил парламент, правящая элита Стамбула восприняла этот шаг в основном молча, тем самым неявно продемонстрировав удовлетворение по поводу этой меры37.

АВТОКРАТИЧЕСКОЕ ПРАВЛЕНИЕ АБДУЛ-ХАМИ-ДА II И ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ЭЛИТЫ (1878–1908) Хамидийская эра существенно не отличалась от периода Танзимата с точки зрения базисного подхода центральной администрации к местным элитам. Султанская администрация продолжала политику сотрудничества с ними, проводя одновременно курс на административную централизацию. Реформаторы Танзимата действительно установили инфраструктуру гражданской администрации в ядре империи (центральная и западная Анатолия, восточные и северные Балканы), но периферийные районы, такие как Албания, Курдистан и арабские провинции, остались неохваченными этой политикой. Отношения между местными элитами Анатолии и Блистательной Порты в основном оставались прежними. В течение 1878–1908 годов главные усилия были направлены на то, чтобы привязать местные элиты периферийных районов к Стамбулу.

Отличительной чертой явилось установление неформальных патронажных связей между Дворцом Ильдыза (Yildiz) и знатью периферийных районов. Не только местные суфийские шейхи, но и городская знать городов Албании и Сирии, вожди племен Албании и восточной Анатолии и Иракских гор и пустынь получили почетные звания и заняли положение правителей38.

ОБРАЗОВАНИЕ И РЕЛИГИОЗНАЯ ОРТОДОКСАЛЬНОСТЬ КАК СРЕДСТВО ИНТЕГРАЦИИ МЕСТНЫХ ЭЛИТ Крайне важным средством интеграции местных элит в имперскую систему стали государственные школы. Средние школы открылись в провинциях с 1860-х годов, а после 1882 года в столицах провинций начали основывать высшие школы. Там продолжали свое образование сыновья городской знати. Благодаря этим институтам: а) было обеспечено распространение турецкого языка среди албанских, курдских и арабских элит; б) провинциальные студенты узнавали о существовании империи со столицей в Стамбуле; в) студенты пропитывались суннитской исламской ортодоксальной верой и пониманием того, что Османский султан одновременно является религиозным лидером (Халифом) всех мусульман в мире; г) студентам внушалось, что служить государству и султану – значит служить Богу и исламу; д) студенты получали представление о порядке, дисциплине и материальном прогрессе39.

Государственные школы оказались очень эффективными в смысле воспитания нового, «оттоманизированного» поколения провинциальных руководителей. Главным образом это касается городских районов Албании и Сирии. Однако, в районах проживания кочевых племен государственные школы оставались неэффективными. Понимая это, Османская администрация основала специальную школу для кочевников (1892). Пятилетняя школа с полным пансионом объединяла в себе черты начальной и средней школ. Сыновей вождей Албании, Курдистана, арабских и йеменских кочевников привозили в Стамбул для обучения турецкому и французскому языкам, религии, географии, истории, математике и другим предметам. После окончания школы выпускники должны были возвращаться в свои племена. Именно их предпочитали назначать в органы местной администрации на такие должности, как жандармский офицер или глава района40.

ПЕРИОД МЛАДОТУРОК: НЕУДАЧИ В ИНТЕГРАЦИИ (1908–1918) Младотурецкая революция 1908 года, организованная секретным Комитетом единения и прогресса (КЕП), обеспечила восстановление конституции и парламентского режима. Удивительно, что КЕП в его окончательном виде был объединением периферийных районов Македонии и Албании, а конституционная революция была организована в Монастире (сейчас Битола, Македония) и лишь потом навязана Стамбулу (23–24 июля 1908 года)41.

Вначале турки, другое мусульманское население и немусульманские общины разделяли большие надежды в отношении политического будущего. Однако, содержание этих ожиданий весьма разнилось. Члены КЕП, главным образом молодые турецкие гражданские служащие и молодые офицеры, ожидали возрастания политической активности и административного объединения, которое завершило бы процесс законной и рационалистской централизации и унификации провинциальной администрации. Либерально настроенные турки и нетурецкие элиты, однако, надеялись на большую децентрализацию и даже федеральное устройство администрации, которая бы учитывала интересы периферии. Турецкие националисты и молодые армейские офицеры КЕП считали эти цели подозрительными и даже сепаратистскими, могущими привести к дезинтеграции империи42.

Поэтому первые парламентские выборы в ноябре 1908 года сопровождались усилиями Комитета по включению провинциальных и нетурецких кандидатов в свои избирательные списки, что обеспечивало контроль над ними. В парламент ноября 1908 года (всего 288 человек) входили 147 турок, 60 арабов, 27 албанцев, 26 греков, 14 армян, 10 болгар и 4 еврея. Главному политическому сопернику КЕП – Либеральной партии, выступавшей за децентрализацию, удалось провести в парламент только одного кандидата. После 1909 года некоторые члены парламента вышли из Комитета и образовали политические партии, которые представляли интересы этнических групп и кочевников. Однако угрозы со стороны полиции не позволили этим партиям организоваться на уровне провинций, и поэтому их деятельность ограничивалась парламентом. Позже КЕП, лишь себя считая защитником единства Османской империи, стал обвинять другие партии в предательстве. Комитет, возникший как незаконная организация, известная применением насилия, начал использовать терроризм для усмирения либеральной и нетурецкой оппозиции. Это привело к восстаниям в Албании, южной Сирии (восстание друзов) и Йемене (1910–1912). Тем временем все оппозиционные группы, включая турецких либералов и социалистов, мусульманских клерикалов, греков, армян, албанцев, арабов и курдов, собрались в ноябре 1912 года и основали главную оппозиционную КЕП партию – Партию свободы и дружбы. Выборы, проходившие в феврале 1912 года проходили с многочисленными нарушениями и сопровождались насилием, что в результате обеспечило КЕП подавляющее большинство в парламенте: 264 депутата против 6 депутатов от Партии свободы и дружбы. Однако, восстания в Албании, Сирии и Йемене, нападение Италии на Османскую Ливию и, наконец, военный мятеж в Македонии (июнь 1912 года) заставили КЕП отказаться от власти (июль 1912 года). Новый кабинет, близкий к Партии свободы и дружбы, сделал все от него зависящее, чтобы остановить мятеж в Албании, признав культурные и административные права этой этнической группы (август 1912 года)43. Эти уступки явно приближали автономию Албании. Весьма вероятно, что поспешность Балканских стран в создании военных альянсов против Османской империи была вызвана их опасениями по поводу возникновения на западе и в центральной части Балкан территориально единой и мощной Албании. И действительно, одним из результатов Балканских войн (октябрь 1912 – сентябрь 1913) стало отделение от Албании албанских территорий в Эпире, Пелагонии, Македонии и Косово44.

Балканские войны и потеря большей части балканских территорий дали Комитету возможность осуществить переворот и установить военную диктатуру (январь 1913 года). Болгарский, сербский и албанский народы оказались за пределами вновь установленных границ, что увеличило в империи долю мусульманского населения, состоящего в основном из турок, за которыми следовали арабы и курды.

В то время как продолжались Балканские войны, арабские элиты Сирии выдвинули требования децентрализации, аналогичные требованиям албанцев (Бейрут, январь 1913 года). Для того, чтобы предотвратить любые новые проблемы в арабских провинциях, Комитет согласился на назначение местных граждан на провинциальные административные должности. В это же время (август 1913 года) четыре арабских националистических лидера были сделаны членами Османского сената (Meclis-iÂyân). Саид Халид Паша, османо-египетский государственный деятель, был назначен великим визирем45.

Однако все эти политические маневры не могли устранить очень глубокое противорение между стремлением Комитета создать юридически рациональную администрацию в провинциях и специфическими интересами самих провинций.

Новый режим рассматривал практику патронажа и клиентелизма в периферийных провинциях, служивших источником коррупции, как незаконную. Правительство в Стамбуле быстро аннулировало те привилегии и льготы, которыми пользовалась периферийная элита46. Эта политика Стамбула была воспринята периферийной элитой с беспокойством и враждебностью. Попытки ввести регулярную воинскую повинность и налоги привели к восстаниям в Албании, Сирии и Йемене (1910–1911 годы). Другими причинами стали постоянная демонстрация младотурками турецкого национализма и насильственное введение турецкого языка в местных администрациях и органах правосудия, что только обострило национальные чувства среди албанской и арабской высшей знати. В этих кругах османская администрация в значительной мере потеряла легитимность.

Неудивительно, что во время Балканских войн албанская элита поспешила объявить независимость. Несмотря на то что Комитет после января 1913 года пошел на значительные уступки в пользу арабского самоуправления, арабская элита сохранила подозрительность в отношении конечных целей КЕП. Поэтому значительная часть арабской элиты начала секретное сотрудничество с Великобританией и Францией. В результате элиты тех регионов, которые в течение веков не были интегрированы в постоянные административные структуры, первыми оборвали свои связи с империей.

Заключение

История местных элит в конце существования Османской империи свидетельствует об эрозии классического Османского понимания жесткой дифференциации между военной правящей элитой и налогоплательщиками, а также о естественном конфликте между центральной властью и провинциальными интересами вплоть до распада империи.

Системы timar-феодов устаревала, и их замена системой облагаемых налогом хозяйств обеспечили рост власти местных элит, включая городскую знать, аянов, mütesellim и вождей племен.

XVII и XVIII века характеризовались децентрализацией системы гражданской, налоговой и военной администраций, когда провинциальные города управлялись собственными советами, а аяны обеспечивали взимание налогов, безопасность и порядок от лица центральной власти. С другой стороны, тенденции к автономии или отделению пресекались путем государственной поддержки конкурирующих между собой кланов знати и молодых аянов против старых. Этот баланс нарушился после Русско-турецкой войны 1768–1774 годов, когда правительственные войска на передовой линии оказались крайне неэффективными по сравнению с войсками провинций. Аяны провинций осознали свою силу и слабость Стамбула, что придало им смелости в отношениях с центром. Блистательная Порта, со своей стороны, приняла решение создать новую армию, которая бы сделала центр независимым от устаревших подразделений янычар, равно как и от войск аянов. Селим III и особенно Махмуд II хотели создать современную эффективную армию, чтобы нейтрализовать власть аянов и распустить янычар. Попытки Селима III оказались безуспешными и привели к его свержению и роспуску его новой армии, а потом и к оккупации Стамбула войсками аянов во главе с Алемандаром Мустафой Пашой. «Акт о согласии», полуконституционный документ от 7 ноября 1808 года, подписанный главными аянами Анатолии и новым султаном Махмудом II, устанавливал ограничения для центральной власти в пользу провинциальных властей. Это событие стало пиком власти аянов над Стамбулом.

Однако, «Акт о согласии» так и не начал действовать, потому что Махмуд II был преисполнен решимости усилить власть центра над провинциями. Политическая власть лидеров провинций разрушилась в период между 1808 и 1822 годами, а ликвидация янычар в 1826 году дала возможность султану создать современную армию, лояльную Стамбулу. Однако, Махмуд II не до конца осознавал тот факт, что провинциальные силы представляют собой социально-экономическую реальность, а также их сложные отношения с народными массами. Нейтрализация влияния аянов отдала население провинций под бесконтрольную деспотическую власть назначаемых из центра губернаторов. Время правления Махмуда II было временем беспрецедентного гнета, в это же время центральная власть потеряла легитимацию в провинциях. Когда египетский губернатор Махмед Али Паша начал кампанию против своего хозяина, часть населения Анатолии поднялась против Стамбула и поддержала египтян (1831–1833).

Новая бюрократическая элита 1830-х годов во главе с Мустафой Резид Пашой, кажется, понимала ситуацию. Вскоре после прихода к власти Абдул-Месида был объявлен Рескрипт Гюльхане (з ноября 1839 года). Этот фундаментальный документ о модернизации Османской империи, который действовал до ее развала, обеспечивал баланс между потребностями централизации и основными правами населения провинции, в том числе аянов. Можно сказать, что между 1839 и 1922 годами растущее административное вмешательство в дела провинций сопровождалось частичной интеграцией местных элит в эту новую административную структуру. Главным механизмом для достижения этой цели стали местные советы, в состав которых входили назначаемые чиновники и выбираемые на местах представители мусульманского и немусульманского населения. Этот процесс привел к сопротивлению в окраинных провинциях, таких как Босния, Албания, Курдистан и арабские земли, где превалировали средневековые феодальные привилегии. В остальном эта политика была относительно успешной до тех пор, пока регулирование бюрократических процедур и законные и логичные региональные потребности не мешали интересам местных элит. Такие факторы, как внешнее давление экспансионистских держав и националистические движения среди нетурецкого населения, вынуждали Стамбул создавать официальные идеологические схемы интеграции разномастного населения в единое целое, например, либеральный светский османизм или консервативно-религиозный исламизм. Но к 1908 году обе эти схемы оказались несостоятельными.

Период младотурок (1908–1918) уникален тем, как решительно Комитет единения и прогресса пытался навязать бескомпромиссную, юридически рациональную унификацию администрации на провинциальном уровне. Жесткая установка на модернизацию подкреплялась турецким национализмом. Стало трудно примирять эту позицию с фактом существования многонациональной империи. Растущее напряжение между Комитетом и окраинными районами привело к восстаниям в Албании, Сирии и Йемене (1910–1911), за которыми последовало поддержанное британцами арабское восстание 1916 года. В общем можно сказать, что, с одной стороны, политическая элита стремилась установить порядок, пригодный для нации-государства с современным гражданством, а с другой стороны, она имела дело с империей, состоящей из разнородных частей, которые находились на разных уровнях социально-экономического развития. Это структурное несоответствие, наряду с разрушительными политическими последствиями Первой мировой войны, неизбежно должно было прекратить существование Османской империи. Эксперимент последних десятилетий продемонстрировал, что успешное удержание различных элит империи вместе до 1908 года обеспечивали, главным образом, гибкость политики и специальные меры по отношению к местным элитам, а также баланс между центром и периферией.

Примечания

1 DarlingL. Revenue-Raising & Legitimacy: Tax Collection and Finance Administration in the Ottoman Empire, 1560–1660. Leiden; New York; Köln: E.J. Brill, 1996. P. 119–160; inalcikH. Military and Fiscal Transformation in the Ottoman Empire, 1600–1700 // Archivum Ottomanicum. 1980. № VI. P. 283–337.

2 inalcik H. Centralization and Decentralization in Ottoman Administration // Studies in Eighteenth Century Islamic History / Ed. by T. Naff, R. Owen. London, 1977. P. 27–52; Özkaya Y. Osmanh imparator-lugu’nda Ayanhk [Ayan in the Ottoman Empire]. Ankara: Türk Tarih Kurumu Basimevi, 1994.

3 Faroqhi S. Crisis and Change // An Economic and Social History of the Ottoman Empire, 1300–1914 / Ed. by H. Inalcik, D. Quataert. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1994. P. 566–567; Özkaya Y. Op. cit. P. 99–103.

4 McGowan В. The Age of the Ayan, 1699–1812 // An Economic and Social History of the Ottoman Empire, 1300–1914 / Ed. by H. Inalcik, D. Quataert. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1994. P. 671: inalcik H. Op. cit. P. 36–45.

5 Ibid. P. 48–50: Özkaya Y. Op. cit. P. 247–292.

6 inalcik H. Sened-i ittifak ve Gülhane Hatt-i Hümayunu [The Deed of Agreement and the Edict of Gülhane] // inalcik H. Osmanli imparatorlugu. Toplum ve Ekonomi. Istanbul: Eren Yayinlari, 1993. P. 343–359; Shaw S.J. Between Old and New: The Ottoman Empire under Sultan Selim III, 1789–1807. Cambridge, Mass: Harvard University Press, 1971. P. 283–317.

7 Cm.: Zürcher EJ. Turkey: A Modern History. London; New York: I.B. Tauris, 1997. P. 32–33.

8 Uzungarsili i.H. Osmanli Tarihi [Ottoman History]. Vol. IV-1. Ankara: Turk Tarih Kurumu Basimevi, 1995. P. 615–618; McGowan B. Op. cit. P. 664–668.

9 Bruinessen M. van. Agha, Shaikh and State: The Social and Political Structures of Kurdistan. London; New Jersey: Zed Books Ltd, 1992. P. 157–175; inalcik H. The Ottoman Empire: The Classical Age. London: Phoenix, 1994. P. 105–107.

10 Abu-Husayn A.-R. Provincial Leaderships in Syria, 1575–1650. Beirut: American University of Beirut, 1985; Shaw S.J. Op. cit. P. 217–221.

11 Hathaway J. The Household: An Alternative Framework for the Military Society of Eighteenth Century Ottoman Egypt // Oriente Moderno. 1999. Nuova Serie, Anno XVIII (LXXIX). Indice Del Vol. 1. P. 57–66; Shaw S.J. Ottoman Egypt in the Eighteenth Century. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1962.

12 Cm.: Khoury D.R. State and provincial society in the Ottoman Empire: Mosul, 1540–1834. New York: Cambridge University Press, 1997; LongriggS.H. Four Centuries of Modern Iraq. Oxford: The Clarendon Press, 1925.

13 Bruinessen M. van. Op. cit. P. 158–160.

14 Hurgronje C.S. Mekka in the latter part of the 19th century: Daily life, customs and learning of the Moslims of the East-Indian-archipelago / Transl. from Dutch by J.H. Monahan. Leiden: E.J. Brill, 1970; Uzungarsili i.H. Mekke-i Mükerre-me Emirleri [The Emirs of Mecca]. Ankara: Türk Tarih Kurumu, 1984. P. 1–30.

15 WolfJ.B. The Barbary coast: Algiers under the Turks, 1500 to 1830. New York: W.W. Norton, 1979.

16 Fisher A. The Crimean Tatars. Stanford, Ca.: Hoover Institutions Pr„1978; inalcik H. The Khan and the Tribal Aristocracy: The Crimean Khanate under Sahib Giray I // Harvard Ukrainian Studies. 1981. № 10. P. 445–466; Maxim M. L’empire ottoman au nord du Danube et l’autonomie des principautes roumaines au XVIe siecle: etudes et documents. Istanbul: Editions Isis, 1999.

17 inalcik H. Sened… P. 348–349; Karagöz R. Canikli Ali Pa§a. Ankara: Türk Tarih Kurumu, 2003. P. 150–153.

18 Özkaya Y. Op. cit. P. 294–298.

19 Mert О. Qapanogullari // TDV Islam Ansiklopedisi. Istambul: ISAM, 1993. Vol. VIII. P. 223; Nagata Y. Tarihte Ayanlar. Karaosmanogullan Üzerinde Bir Inceleme [Ayans in history: A study on Karaosmanogullari dynasty]. Ankara: Turk Tarih Kurumu, 1997. P. 52–58: Özkaya Y. Op. cit. P. 300: Sakaoplu N. Anadolu Derebeyi Ocaklarindan Köse Pas a Hanedam [The family of Köse Pasa: An Anatolian feudal dynasty]. Ankara: Yurt Yayinevi, 1984. P. 170–231.

20 Moreau 0. The Recruitment of Bosnian Soldiers During the 19th Century (1826–1876) // Islamic Studies. Special Issue Islam in the Balkans (Islamabad). 1997. № 36. P. 264–268.

21 Mert 0. Op. cit. P. 223–224: Nagata Y. Op. cit. P. 53–58: Sakaoplu N. Op. cit. P. 174–212.

22 Shaw S.J. History of the Ottoman Empire and Modern Turkey. Cambridge, N.Y.: Cambridge University Press, 1976–1977. Vol. 1–2.

23 Cm.: Jelavich B. History of the Balkans. Cambridge, N.Y.: Cambridge University Press, 1983. P. 171–203,235-238: Jelavich Ch. The Establishment of the Balkan National States. Seattle: University of Washington Press, 1986.

24 Fahmy Kh. All the ’s Men: Mehmed Ali, His Army and the Making of Modern Egypt. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1997. P. 278–305: Holt P.M. Egypt and the Fertile Crescent, 1516–1922: A Political History. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1969.

25 inalcik H. Centralization… P. 42–44.

26 Shaw S.J. The Origins of Representative Government in the Ottoman Empire: An Introduction to the Provincial Councils, 1839–1876 // Shaw S.J. Studies in Ottoman and Turkish History: Life with the Ottomans. Istanbul: The Isis Press, 2000. P. 188–189.

27 inalcik H. Tanzimat’in Uygulanmasi ve Sosyal Tepkiler [The Application of the Tanzimat Reforms and Social Reactions] // inalcik H. Osmanh imparatorlupu. Toplum ve Ekonomi. Istanbul: Eren Yayinlari, 1993. P. 370–372: Özkaya Y. Op. cit. P. 300–301.

28 Shaw S.J. Origins… P. 213–214.

29 Bozbora N. Osmanh Yönetiminde Arnavutluk ve Arnavut Ulusgulugu’nun Gelisimi [Albania under Ottoman administration and the development of Albanian nationalism], Istanbul: Boyut Kitaplan, 1997. P. 155–157: CevdetPa^a. Tezäkir 21–39 [Memoranda of Ottoman statesman Cevdet on current issues (1856–1877)] / Ed. by C. Baysun; second edition. Ankara: Atatürk Kültür; Dil ve Tarih Yüksek Kurumu Türk Tarih Kurumu Yayinlari, 1986. P. 107–234: Moreau 0. Op. cit. P. 267–268: Polio S., Puto A. The History of Albania: From its Origins to Present Day / English trans. by C. Wiseman, G. Hole. London: Boston: Routledge; Kegan Paul, 1981. P. 109–110.

30 Cioeta D. Islamic Benevolent Societies and Public Education in Ottoman Syria, 1875–1882 // The Islamic Quarterly. 1982. Vol. XXVI. P. 40–55: KhouryPh.S. Urban Notables and Arab Nationalism: The Politics of Damascus, 1860–1920. Cambridge, N.Y.: Cambridge University Press, 1983: SomelS.A. The Modernization of Public Education in the Ottoman Empire, 1839–1908: Islamization, Autocracy and Discipline. Leiden; Boston; Köln: Brill, 2001. P. 71–72; TibawiA.L. A Modern History of Syria Including Lebanon and Palestine. London: Macmillan, 1969. P. 168–169.

31 Atamian S. The Armenian Community. New York: Philosophical Library, 1955. P. 47–49; Bruinessen M. van. Op. cit. P. 181–182; Cachrci M. Tanzimat Döneminde Anadolu Kentleri 'nin Sosyal ve Ekonomik Yapilari [Social and economic structures of Anatolian towns during the Tanzimat-peri-od]. Ankara: Atatürk Kültür; Dil ve Tarih Yüksek Kurumu Türk Tarih Kurumu Yayinlan, 1991. P. 195–197,253; KodamanB. Erzurum, Van, Bitlis Vilayetlerinde Aeiretler (1876–1908) [Tribes in the Provinces of Erzurum, Van, and Bitlis (1876–1908)] // Belgelerle Türk Tarihi Dergisi. 1986. Vol. XII. P. 54.

32 Bruinessen M. van. Op. cit. P. 182–184; Qetinsaya G. Ottoman Administration of Iraq, 1890–1908. Ph.D. Dissertation, Department of Middle Eastern Studies, University of Manchester, 1994. P. 177–178,186; Lynch H.F.B. Armenia: Travels and Studies. London; New York: Longmans, Green & со., 1901. P. 83–84. Vol. II: Turkish Provinces.

33 Bruinessen M. van. Op. cit. P. 228–252.

34 Cm.: Braude B„Lewis B. Introduction // Christians and Jews in the Ottoman Empire: The Functioning of a Plural Society / Ed. by B. Braude, B. Lewis. New York; London: Holmes & Meier Publishers, 1982. Vol. I: The Central Lands. P. 18–22; KaralE.Z. Osmanli Tarihi [Ottoman History]. Vol. VI: Islahat Fermam Devri (1856–1861). Atatürk Kültür, Dil ve Tarih Yüksek Kurumu Türk Tarih Kurumu Yayinlan, 2000. P. 10–11; KaralE.Z. Osmanli Tarihi [Ottoman History], Vol. VII: Islahat Fermam Devri (1861–1876). Atatürk Kültür, Dil ve Tarih Yüksek Kurumu Türk Tarih Kurumu Yayinlan, 1995. P. 83–90; Nalbandian L. The Armenian Revolutionary Movement: The Development of Armenian Political Parties’ through the Nineteenth Century. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1963. P. 42–45; Ortayli i. Greeks in the Ottoman Administration During the Tanzimat Period // Ottoman Greeks in the Age of Nationalism: Politics, Economy, and Society in the Nineteenth Century / Ed. by D. Gondicas, Ch. Issawi. Princeton, NJ: The Darwin Press, 1999. P. 163.

35 Braude B„Lewis B. Op. cit. P. 22–23; Davison R. Reform in the Ottoman Empire, 1856–1876. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1963. P. 114–135; EngelhardtE. La Turquie et le Tanzimat. Paris, 1882. P. 263–270; Nalbandian L. Op. cit. P. 46–48; TibawiAL. British Interests in Palestine 1800–1901. A Study of Religious and Educational Enterprise. London: Oxford University Press, 1961. P. 130, note 3.

36 Armapan S. Memleketimizde ilk Parlamento Segimleri [First Parliamentary Elections in the Ottoman Empire] // Armapan: Kanun-u Esasi’nin 100. Yili. Ankara: Ankara Üniversitesi Siyasal Bilgiler Fakültesi Yayinlari, 1978.

P. 149–157: Davison R. The Advent of the Principle of Representation in the Government of the Ottoman Empire // Davison R. Essays in Ottoman and Turkish History, 1774–1923: The Impact of the West. Austin: University of Texas Press, 1990. P. 106–107: Ortayli i. Ilk Osmanli Parlamentosu ve Osmanli Milletlerinin Temsili [First Ottoman Parliament and the Representation of Ottoman Nations] // Armapan. Kanun-u Esasi’nin 100. Y1I1. Ankara: Ankara Üniversitesi Siyasal Bilgiler Fakültesi Yayinlari, 1978. P. 169–178.

37 Davison R. Op. cit. P. 107: Lewis B. The Emergence of Modern Turkey. London: Oxford University Press, 1968. P. 168–169.

38 Qetinsaya G. Op. cit. P. 145–154.

39 SomelS.A. Op. cit. P. 167, 206.

40 Ibid. P. 238–240.

41 Ak§in S. 100 SorudaJön Türkler ve ittihat ve Terakki [Young Turks and the Committee of Union and Progress in 100 Questions]. Istanbul: Gergek Yayinevi, 1980. P. 81–85: Hanioplu M.6. Preparation for a Revolution. The Young Turks, 1902–1908. Oxford: New York: Oxford University Press, 2001.

P. 229–278.

42 Tunaya T.Z. Turkiye’de Siyasal Partiler. Ikinci Mesrutiyet Dönemi 1908–1918. Vol. I: Political Parties in Turkey. Second Constitutional Period, 1908–1918. Istanbul: Hürriyet Vakfi Yayinlari, 1984. P. 23–37,144–154, 211–213; АЦЫ S. Op. cit. P. 85–86,100–105.

43 Skendi S. The Albanian National Awakening, 1878–1912. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1967. P. 428, 435.

44 AhmadF. ittihat ve Terakki (1908–1914) [The Young Turks: The Committee of Union and Progress in Turkish Politics, 1908–1914]. istanbul: Kaynak Yayinlari, 1984. P. 59–60: Ak§inS. Op. cit. P. 180, 186–188,195-196, 200,205,207,212: Bayur Y.H. Türk inkilabi Tarihi. Vol. II-i: The History of Turkish Revolution. Ankara: Turk Tarih Kurumu Yayinlari, 1983. P. 35–47, 314–324: Birinci A. Hürriyet ve itilaf Firkasi. II. Mesrutiyet Devrinde ittihat ve Terakki’ye Karsi (Jikanlar [Freedom and Friendship Party. Opposition Against the Committee of Union and Progress], istanbul: Dergah Yayinlari, 1990: Tunaya T.Z. Op. cit.

45 Kayali H. Arabs and Young Turks. Ottomanism, Arabism and Islamism in the Ottoman Empire, 1908–1918. Berkeley: Los Angeles: London: University of California Press, 1997. P. 116–143; АЦЫ S. Op. cit. P. 259–260.

46 BartlP. Milli Bagimsizhk Hareketleri Esnasinda Arnavutluk Müslümanlari (1878–1912) [оригинальное название: Die albanischen Muslime zur Zeit der nationalen Unabhängigkeitsbewegung 1878–1912]. istanbul: Bedir Yayinlari, 1998. P. 270–271: Ahmad. P. 111–114; АЦЫ S. Op. cit. P. 88, 143–148: Kayali H. Op. cit. P. 58–60.

Перевод с английского Елизаветы Миллер

Экономика

Кемаль Чичек Экономика Османской империи в период ее превращения в периферию Запада, 1700-1914

Введение

Цель этой работы – представить экономику Османской империи в период, когда перед ней встали проблемы, связанные с крупными социально-экономическими преобразованиями в Европе. Рассматриваемый период более известен как «эпоха перифериализации», поскольку считается, что накопление капитала на Западе достигло тогда такого уровня, при котором ему необходимо было искать благоприятную среду для сохранения роста, и другие регионы постепенно становились периферией западной экономической мир-системы. Важно рассмотреть силы, стоящие за процессом превращения Османской империи в периферию Запада и повлекшие в конечном счете ее распад. В данной статье предпринимается попытка объяснить это явление, рассмотрев структуру османской экономики, финансов и системы налогообложения; а также то, в какой степени было достигнуто вхождение Османской империи в мировую экономику и играли ли государство, социальная структура и местные предприниматели существенную роль в этом процессе. Необходимо также проанализировать различные аспекты государственной экономической политики и участие в ней европейцев с тем, чтобы понять, почему в Османской империи не было индустриализации и не происходило накопления капитала. Другие темы – налоговые реформы, децентрализация и рост местных элит – будут рассматриваться в связи с процессом превращения империи в периферию. Последствия этого процесса для экономики или социальной структуры общества – важные аспекты, которые помогают понять, почему похожий конец ждал две другие империи – Россию и Австро-Венгрию.

1 Денежные потоки между центром и периферией

СОЗДАНИЕ ЦЕНТРАЛЬНЫХ КАЗНАЧЕЙСТВ Османская империя обладала хорошо организованной финансовой системой, которая базировалась на разумных принципах и вековом опыте государств Ближнего Востока. Структура и организация финансового ведомства по своему характеру была типичной для аграрных империй. Так, с самого начала османской финансовой администрацией управлял один чиновник – defterdar (дефтердар). Он находился в подчинении у великого визиря. По мере расширения империи число дефтердаров возросло. Появились управления дефтердаров в Анатолии, Румелии (европейские территории), Египте и некоторых других важных провинциях. Однако, создание этих новых управлений никак не было связано с децентрализацией империи в XVIII веке и никоим образом не сказалось на денежных потоках между центром и периферией. Во все времена главный дефтердар, или ba§defterdar (баштерфердар), нес главную ответственность за все финансовые операции. В его обязанности входили подготовка годового бюджета и его представление, а также доклад о жаловании военным лично султану. Пост баштерфердара приобрел особенно большую значимость после XVIII века, когда он ограничил полномочия провинциальных дефтердаров, возможно для того, чтобы минимизировать отрицательные последствия процесса децентрализации1.

В период правления Селима III, который прославился серией реформ, известных как Nizam-i Cedid («новый порядок»), функции казначейства изменились. Увеличилось число казначейств в государственной финансовой системе. Главная их задача состояла в финансовом обеспечении заново создаваемой армии. Чтобы лучше понять систему налогообложения и экономической деятельности в плане распределения полномочий между центром и провинциями, пожалуй, достаточно назвать самые важные казначейства, которые появились в правление Селима III (1789–1808). Вплоть до последней четверти XVIII века в Османской империи было два казначейства: Hazine-i Amire (внешнее казначейство), в котором собирались доходы государства и из которого производились расходы; и резервное казначейство, Enderun Hazinesi (иначе называемое ic hazine или Hazine-I Hassa). Султаны Абдул-Хамид I и Селим III приняли серьезные решения по функциям казначейства. Первое радикальное изменение коснулось Монетного двора (Darphane). Начиная с 1773–1774 годов, в правление Абдул-Хамида I, он стал функционировать как резерв для Hazine-i Amire, в качестве Центрального банка. Доходы некоторых важных округов по сбору доходов (mukataa) Мекки и Медины поступали в Монетный двор2.

В период правления Селима III в финансовой политике империи были произведены более важные изменения. Прежде всего, учредили специальное казначейство irad-i cedid (буквально: новые источники дохода), с тем чтобы оплачивать расходы на заново созданную армию, а также военные кампании. Еще одно вновь созданное казначейство называлось Зерновым (zahire). Его обязанностью было обеспечивать более регулярное снабжение зерном столицы и армии. Еще одно казначейство, Терсейн (Tersane), официально начало функционировать в 1805 году. Оно занималось, главным образом, счетами государственных верфей. После упразднения в 1826 году корпуса янычар создавались новые казначейства с аналогичными функциями под другими названиями. Реформы Танзимата, проводившиеся после 1839 года, охватывали и управление казначейством. В мае 1840 года все казначейства были подчинены министерству финансов, и с того времени существовало уже только одно казначейство и единый бюджет. Доходы, поступавшие в казначейство Maliye, включали доходы, собираемые заново созданными конторами по сбору налогов (muhassillik), таможенные сборы, торговый налог, налог на алкогольные напитки, а также доходы от руд, карантинов и кофейных жаровен. Султан получал средства на личные расходы также из казначейства. Таким образом, можно сделать вывод, что Османская империя предпочитала иметь единое казначейство, пока государство было способно держать под своим контролем периферию.

ПРОБЛЕМЫ ДОЛГА И ФИНАНСИРОВАНИЕ ИМПЕРИИ Вследствие длительных войн и поражений Османская империя столкнулась с серьезными экономическими проблемами, особенно после поражения Османской армии во время второй осады Вены в 1683 году3. Однако было бы несправедливо считать это поражение началом «черных дней» и полного хаоса. Как утверждал Решат Касаба, несмотря на серьезные просчеты, – фальсификацию монет, широкомасштабные конфискации, увеличение налогов и т. д., – «на протяжении XIX века османская экономика не только не была в состоянии развала, а, напротив, продемонстрировала впечатляющие признаки жизнеспособности»4. Большинство исследователей упускали это обстоятельство из внимания. Я, как историк, занимающийся XVIII веком, также констатирую, хотя и с некоторой осторожностью, что этот век не был потерянным временем. Можно с уверенностью сказать, что уже в первой четверти XVIII века были видны признаки важных преобразований, и необходимость реформирования казначейства рассматривалась чиновниками финансового ведомства. Некоторые меры были предприняты: увеличение налогов, уменьшение расходов, сокращение численности янычарского войска и т. п., но они лишь доказали неэффективность методов сбора средств для оплаты расходов империи в эпоху реформ и роста внешних угроз.

Таким образом, возникла настоятельная необходимость поиска новых источников доходов. Одним из способов увеличения доходов стала продажа iltizam пожизненно. Использование системы iltizam, конечно, не было абсолютным новшеством. Она восходит еще к XIV веку, но Мехмед II (Завоеватель) систематизировал ее принципы. Подобно тому, как в наше время частный сектор управляет государственными предприятиями, система налоговых хозяйств ввела монополию на сбор государственных доходов, таких как таможенные сборы на море и суше, сборы на управление монетными дворами, рудниками и на закупку продукции. В этой системе источник дохода, продаваемый на аукционе, назывался mukataa (единица дохода), а предприниматели назывались mültezim (налоговый откупщик)5. Однако, продолжительность аренды (iltizam) в классическую эпоху ограничивалась максимум тремя годами. В XVIII веке эта система отличалась от более ранних эпох продолжительностью и условиями контракта. Казначейство внесло некоторые изменения в применение системы mukataa еще в начале века, особенно после Карловицкого договора 1699 года. С того времени mukataa не только продавались в пожизненное пользование тем, кто давал самую высокую цену на аукционе, но и земли mukataa раздавались казначейством некоторым солдатам и чиновникам центрального аппарата вместо жалованья. Конечно, участникам таких аукционов было важно, чтобы в контракте была указана продолжительность аренды. Как отмечает Мехмет Генч, эксперт по данному периоду и системе mukataa, государственное казначейство оказалось в большом выигрыше, так как ему не нужно было тратить деньги на выплату жалованья. С другой стороны, так как большинство покупателей (на аукционах) составляли правительственные чиновники, ростовщики и купцы, между ними всегда заключались секретные соглашения, чтобы держать цены на низком уровне. Несмотря на недостатки такого рода, эта практика, по утверждению М. Генча, давала подданным возможность самим, в своих собственных интересах заботиться об источнике прибыли, который становился для них пожизненным источником дохода. Во всяком случае, благодаря этой системе, государство получало платежи один раз в момент заключения контракта и затем ежегодно. Учитывая, что первый платеж представлял собой крупную сумму, выгода для казначейства очевидна6. Согласно исследованию Сезара, с 1775 по 1793 год казначейство выставило на продажу 29 mukataa и получило 13 312,5 акче (akge – серебряная монета). Самым прибыльным mukataa была Стамбульская табачная таможня, которая в первый год дала прибыль в 400 000 акче7. С другой стороны, согласно исследованию Генча, менее чем за 100 лет совокупная сумма полученных доходов показала, что рост составил 1400 %®.

Тем не менее, в системе вскоре обнаружились серьезные недочеты. После смерти владельца malikane (договоры о пожизненном праве сбора налогов) должны были расторгаться и вновь выставляться на аукцион. Однако со временем эти mukataa стали переходить из рук в руки еще при жизни владельца. В результате государство недополучало значительную часть доходов, так как в этом случае оно могло взимать налог в размере ю% от суммы malikane. Если бы malikane выставлялась на аукцион второй раз после смерти инвестора, то доход, безусловно, был бы выше. Во всяком случае, в плане сбора налогов эта система работала очень медленно, при том, что казначейство испытывало большую нужду в деньгах. Чтобы компенсировать недостатки системы, государственное финансовое ведомство разделило прибыльные malikane на определенное число долей (паев) и продавало свои паи по цене, в 5–6 раз превышающей их стоимость. Таким образом государство получало ежегодные прибыли от этих tnalikane заранее, но при этом, как прибыльный источник дохода, они продолжали оставаться государственной собственностью. Система была хороша тем, что переход собственности malikane привел к дифференциации граждан по богатству, чему всегда противился весь уклад Османской империи.

Начиная с XVII века, но особенно в XVIII, у казначейства появился еще один источник сбора денег. Все больше феодальных земель (timar) превращалось в поместья и выставлялось на продажу. По сути, это было скорее естественным процессом децентрализации, нежели сознательной государственной финансовой политикой. В XVIII веке число владельцев феодальных земель timar, которым удалось превратить свои земли в поместья, возросло. Суммируя вышесказанное, можно констатировать, что на начальном этапе осуществления этого процесса государство получило огромную прибыль, но позднее казначейство не смогло выплачивать проценты по mukataa, прибыль от которых резко упала в бурные годы турецко-австрийско-русских войн. Более того, казначейству оказалось трудно вернуть распыленные паи в казначейство, чтобы вновь выставить их на аукцион.

У государства был еще один способ создания новых источников доходов. Казначейство выпустило акции на надежные и стабильные источники своих доходов. Важным источником были налоговые поступления от земель mukataa. На практике это работало так: установленные налоговые поступления от mukataa делились на акции и продавались физическим лицам, которые получали пожизненные права в обмен на оплату наличными. Таким образом, чем дольше жил владелец акций, тем более прибыльным становилось это капиталовложение. После смерти данного лица земля возвращалась государству и вновь выставлялась на продажу. Однако, экономический кризис не был преодолен. Новые войны с Россией и Австро-Венгрией усугубили положение, и кризис продолжался и в XIX веке. Поскольку внутренние источники уже были исчерпаны, представлялось логичным заняться поиском иностранных займов. Но Голландия и Великобритания, к которым Османское государство обратилось в первую очередь, не дали положительного ответа. Позже Франция также отклонила просьбу султана. В результате казначейству пришлось выставить на продажу и другие прибыльные источники дохода.

По мере того, как положение казначейства ухудшалось, Абдул-Месиду I пришлось прибегнуть к выпуску бумажных денег, известных как kaime-i mutebere-i nakdiye (буквально: законное замещение наличных), чтобы как-то ослабить нагрузку на казначейство. В обращение были выпущены бумажные рукописные банкноты. Так как у казначейства не было золотого запаса для их обеспечения, они воспринимались не как настоящие деньги, а как разновидность казначейских облигаций. Тем не менее, эти банкноты были рукописными платежными 8-процентными поручениями, но принцип их применения состоял в том, что процент выплачивается через 8 лет.

Из-за того, что на рынке появились фальшивки, в 1842 году государство выпустило печатные банкноты. Однако, в этот период государственный бюджет все время был дефицитным. В 1845 году идея создания банка, поддерживаемого местным капиталом, представлялась удачным решением проблемы поддержания обменного курса для новых бумажных денег, напечатанных в соответствии с Актом Tashih-i Sikke 1844 года, а также предотвращения постоянного падения стоимости банкнот.

Когда в середине XIX века война с Россией стала неизбежной, Франция и Великобритания, как союзники империи в войне, согласились предоставить заем в размере 55 000 000 франков в 1850 году и в размере 2 500 500 фунтов стерлингов – в 1854 году. Поскольку этого оказалось недостаточно, казначейство ввело в обращение еще больше бумажных денег. Рост их числа в обороте способствовал распространению фальшивых банкнот. Проникновение на рынок 120000 фальшивок, отпечатанных в США, понизило обменный курс бумажных денег. В ходе войны было напечатано и пущено в обращение еще больше беспроцентных банкнот, называемых ordukaimesi (буквально: армейские облигации).

Возросшие долги ухудшили финансовое положение империи, и в 1855 году возникла острая необходимость во втором иностранном займе. В качестве гарантии государство предложило оставшуюся часть государственных доходов из Египта и доходы таможен Сирии и Смирны. После Крымской войны один заем следовал за другим. Некоторые займы использовались для выплат по предыдущим. В 1875 году государственное казначейство обанкротилось и объявило, что процентные выплаты и погашение займов будут сокращены на 50 % в течение 5 лет. В 1876 году и вплоть до декабря 1881 года были полностью прекращены ассигнования на выплаты по займам. Последовавшее в результате падение цен акций вызвало кризис в ряде банков.

Поражение в войне с Россией и необходимость выплачивать военные репарации, в свою очередь, ухудшили положение османского казначейства. Империи пришлось передать все важные и прибыльные источники доходов Администрации государственного долга, учрежденной иностранными кредиторами для управления внутренними и внешними долгами Османской империи и их погашения. Однако, займы продолжались вплоть до Первой мировой войны. Одновременно делались все новые финансовые и экономические уступки странам, предоставляющим займы. Вновь созданное государство Турецкая Республика сумело компенсировать долги Османской империи и упразднило Администрацию долга.

ПРЕВРАЩЕНИЕ ОСМАНСКОЙ ИМПЕРИИ В ПЕРИФЕРИЮ МИР-СИСТЕМЫ В Османской империи в последние два века ее существования происходили быстрые изменения социальной и экономической структуры. В этот период менялось отношение правящих групп к контролю над ресурсами вследствие воздействия внутренних и внешних факторов (те и другие были связаны с тенденциями в мировой экономике). Регионы, которые до сих пор оставались вне централизованных экономических отношений или капиталистического мира, быстрыми темпами включались в общемировой процесс. Происходило вхождение Османской империи в мировую капиталистическую экономику.

Процессы, происходившие в Османской империи, весьма схожи с процессами на периферии тогдашней Европы. Развитие денежно-кредитной экономики и децентрализация в империи так напоминают европейские, что сравнение напрашивается сразу. Два названных признака также сходны с «двойным процессом» включения в мировую экономику, описанным Кейдером9. Пожалуй, наряду с этим можно указать на возникновение местных центров производства, межрегиональной и международной торговли, что помогло установлению более тесных связей местных производителей с иностранными купцами. Османская империя включилась в этот процесс с XV века. Собственно говоря, она с самого начала не была государством, изолированным от остального мира. Но что отличает XVIII и XIX века, когда процесс присоединения к мировой экономике набирал силу, от ранних периодов – так это то, что эффективные силы мировой экономики стали действовать и в экономике империи. Представляется, что децентрализация Османской империи с появлением местной знати – аянов, бесспорно ускорила ее включение в мировую капиталистическую экономику. Как это происходило? Этот процесс, конечно, обсуждался историками с разных сторон. Согласно широко принятой точке зрения, политические перемены внутри империи следует рассматривать в качестве главного фактора.

Так, длительные войны, в которых участвовала Османская империя с самого конца XVI века, были причиной напряженности в отношениях между центром и периферией. Неудачные кампании вызывали обеспокоенность в региональных армиях и усиливали нежелание участвовать в новых войнах. Длительные войны в Европе, особенно последствия Венской кампании, ухудшили положение сельского населения. За эту политику пришлось расплачиваться ростом беспорядка в провинциях, начавшимся вслед за демобилизацией. Процесс децентрализации, ускоренный бесполезными и безуспешными кампаниями, набирал силу. В результате османская бюрократия утратила большую часть принципов служебной этики и в определенной степени свою обособленность от общества. В связи с тем, что было широко распространено использование личных агентов и союзов элит, власть перетекала от центра в провинции и обратно, обслуживая личные интересы10.

Характерной чертой того века был проводимый в центральных провинциях эксперимент: сбор налогов и набор солдат в войска передали провинциальным элитам. Закончился эксперимент непреднамеренным и полным изменением отношений между разными уровнями власти, и это сыграло почти роковую роль для государства и династии. Центр пытался контролировать местные группы, используя в качестве инструмента свое право распределения источников доходов в форме феодов. После каждой кампании все большее число феодалов лишалось своих источников доходов по той или иной причине. Чем чаще проводились военные кампании, тем больше налогов вводилось для крестьян, знати и элит. Непосредственным следствием этого стало то, что крестьяне просто бросали свои земли, чтобы начать новую жизнь в больших городах, особенно при покровительстве владельцев крупных хозяйств, которые образовывались по мере ухода крестьян. С другой стороны, требования наличных денег для восстановления армии и экономики со стороны центрального правительства не только не уменьшались, но и приобрели приказной характер. Новые армейские подразделения необходимо было держать в боевой готовности и вооружить более современным оружием. Это означало увеличение численности солдат-пехотинцев, получающих жалование, а также винтовок и пушек. Для этого требовался переход к денежно-кредитной экономике. Осуществить переход было возможно, только изменив методы налогообложения.

Важным моментом, который необходимо здесь осветить, является связь между изменением в методах сбора налогов и процессом превращения империи в периферию экономической мировой системы. С одной стороны, государство нуждалось в наличных деньгах немедленно, поэтому передача сбора налогов местным участникам торгов была обязательной процедурой. Но, с другой стороны, следовало избежать разделения властных полномочий между центром и местной знатью в провинциях, а это явление уже зарождалось. С введением системы налоговых хозяйств в начале XVIII века процесс децентрализации стал неизбежным. Численность proteges на сельскохозяйственных землях (или лучше будем называть их на османском жаргоне – malikane) возросла так же, как власть и влияние местной знати, которая теперь получила легитимность и как сборщик налогов, и как владелец крупных частных земельных участков11.

Также имелось в виду, что влияние провинциальных аянов не ограничивалось экономической деятельностью, но с административной точки зрения имело и политический вес. Не приходится сомневаться в том, что контроль местной знати (аянов) в сельской местности привел там к динамичному промышленному развитию, которое, что важно, не зависело от ограничений со стороны гильдий в городских районах. Однако, по моему мнению, ограниченные возможности производства в сельской местности служили интересам только иностранных капиталистов, для которых периферия служила лишь источником дешевого сырья и дешевой рабочей силы для их отрасли. Сумели ли капиталистические государства максимально воспользоваться такой ситуацией – вопрос спорный. Согласно Элдему, «какие бы формы [иностранного] господства ни существовали, они играли весьма поверхностную и второстепенную роль и не могли подорвать экономику Османской империи»12.

Укрепляя свои позиции, аяны наверняка делали все возможное, чтобы сохранить большую часть экономических доходов в своей местности в ущерб политическому центру. Прибылью, полученной в провинции, делились с иностранными купцами. Сотрудничество с европейскими деловыми кругами определенно усиливало влияние аянов в регионе, а также в глазах центрального правительства. Немногие из провинциальной знати были способны на это, вот почему существовала лишь небольшая группа семей аянов с большой властью. Большинство семей аянов в империи по размеру можно классифицировать как средние. Правомерно утверждение, что отделение от центра (здесь я сознательно избегаю слова «независимость») не было полным. По той же причине политический и экономический контроль центра над периферией оставался достаточно сильным, чтобы не допустить полномасштабного процесса «феодализации».

Это явление должно изменить наш взгляд на вхождение Османской империи в мировую экономику. Согласно прежнему взгляду на отношения между центром и периферией в Османской империи, участие местной знати в деле правления являлось доказательством «упадка Османской империи». Однако, в последние годы более правильной стала считаться иная интерпретация, которая в большей степени учитывает различия между провинциями и в то же время отмечает гибкую политику османской центральной администрации.

В XVIII веке османское правительство проявляло достаточную гибкость, допуская участие в правлении местной знати, когда это было желательно, и в то же время не утрачивая окончательно контроля. Гибкость центральной администрации следует расценивать как источник силы, а не слабости, стойкости, а не упадка. Однако, растущая потребность в новых источниках дохода вынудила центральное казначейство возложить дополнительные функции на администраторов в провинциях. Вследствие этого провинциальные администраторы тоже стали все больше нуждаться в источниках доходов; их реакцией было взимание специальных налогов с жителей своих провинций13. Характерным для налоговой политики Османской империи XVIII века было также то, что финансовое ведомство часто поручало сбор доходов номинальным губернаторам, редко посещавшим свои «провинции». Таких губернаторов, постоянно находившихся в кампаниях или оставленных в столице, представляли заместители (mütesellim), которые собирали налоги. Заместителей выбирали из числа жителей провинций. Например, Karaosmanogullan, которым предстояло в XVIII веке господствовать в регионе Айдын, Измир и Маниса, поднялись на такие высокие должности из числа налоговых откупщиков и сборщиков налогов14. Рост влияния провинциального слоя с двойственными правами, которые эти посредники могли использовать либо в интересах династии, либо в своих собственных, типичен для XVIII века и тесно связан с его проблемами. Это подводит нас к обсуждению весьма распространенного вопроса:

БЫЛА ЛИ ПЕРИФЕРИЯ ОБУЗОЙ ДЛЯ ЦЕНТРА ИЛИ НЕТ? Существует сравнительно немного исследований, которые проливают свет на финансовое бремя некоторых провинций и на изменения в их политико-экономическом положении в эпоху децентрализации. Например, МакГован проанализировал имеющиеся налоговые архивы по региону Монастыр и сделал вывод, что в этом регионе центр был обузой для провинции15. Однако, для процесса периферизации Монастыр – не совсем удачный пример, поскольку у него не было крепких связей с внешним миром и он не находился под непосредственным воздействием мировой капиталистической экономики, во всяком случае, если сравнить его с городами западной Анатолии. Нам следует обратить внимание на те исследования, в которых рассматриваются либо регионы, открытые для международной торговли, либо провинции, в которых периферия с особым социальным слоем провинциальных подрядчиков не подчинялась власти центра.

В XVIII веке периферия могла удерживать у себя большую часть своих дополнительных доходов и пользовалась некоторой автономией, но нити, связывающие центр и периферию, никогда не обрывались. Однако, в начале XIX века судьба местной знати опять оказалась во власти центра, хотя это стоило жизни султану (Селиму III) и многим аянам. Рецентрализация империи в XIX веке свидетельствует о том, что вхождение Османской империи в мировую экономику осуществлялось по каналам, созданным и контролируемым центральной властью, а не через местных нотаблей. Централизованная система налогообложения в Османской империи привела к тому, что отношение государства к купцам формировалось в зависимости от интересов казначейства. Вот почему накопление капитала среди подданных Османской империи происходило только в пределах, допускаемых властями. В связи с этим ознакомление с политикой в сфере налогообложения в Османской империи также важно для понимания процесса провинциализации.

РЕФОРМЫ В ОБЛАСТИ НАЛОГОВОЙ ПОЛИТИКИ ИМПЕРИИ В XVIII–XIX ВЕКАХ Османская империя была аграрным государством. Поэтому ее налоговая система базировалась в основном на земельной собственности. Закон ислама, с другой стороны, делал необходимым введение некоторых других налогов, связанных с религиозной принадлежностью. Однако, эти налоги не отличались от налогов в других аграрных империях, где общество было поликонфессиональным. В методах сбора налогов в таких империях было тоже много общего: собирали их на местном уровне; собранные налоги частично тратились на местные нужды, передавались местным органам или добавлялись к жалованию местных чиновников. Естественно, что при этой системе налоги платились в основном натурой, а сбор налогов часто осуществлялся на контрактной основе. Но когда в начале XVII века начались военные преобразования, государство оказалось перед необходимостью модернизировать армию. Отличительной чертой армейских частей стало то, что они за свою службу получали жалованье, а не наделы (timar). Это означало, что казначейству требовалось больше и больше наличных. По мере увеличения числа армейских подразделений в течение XVII века эта потребность росла. Поэтому с XVIII века и далее Османская центральная администрация все чаще требовала наличные деньги.

2 Роль государства в экономическом развитии

Хорошо известно, что экономика Османской империи формировалась в условиях, когда сама империя была центром торговли трех континентов. Это делало османскую экономику открытой воздействию со стороны других культур и стран. Несомненно, с самого начала султаны Османской империи стремились к созданию здоровой экономики, но, как это прекрасно описал Инальчик, согласно их экономическим воззрениям, государство не участвует напрямую в деловой и торговой деятельности. Однако, создание безопасной среды путем защиты и развития торговых путей определенно находилось в компетенции государства.

Отличие султанов от руководителей государств в эпоху капитализма, пожалуй, состоит в их подходе к экономическому благосостоянию своих, местных бизнесменов в плане их конкурентоспособности. Их интересовал рынок и то, сколько налоговых сборов поступает в казначейство, а не раса и цвет кожи бизнесменов. Национальность или происхождение купцов не играли никакой роли в отношении султанов к коммерции и торговле, поскольку на первом месте было государство и интересы казначейства. Что их действительно интересовало, так это снабжение городов, в первую очередь, Стамбула, но не то, откуда привезены товары, коль скоро уплачены таможенные пошлины. В соответствии с этой политикой государство вмешивалось, так сказать, только в экспортную часть внешней торговли, не налагая никаких ограничений на импорт.

Можно сказать, что пределы вмешательства государства в экономическую жизнь определялись военным характером государства. И в самом деле, потребности армии «спасли» Османскую империю от того, чтобы она считалась «либеральным государством», т. к. единственной сферой государственного участия в промышленном развитии было производство вооружений и амуниции. Мехмет Генч писал, что «в первой половине XVIII века, наряду с общим расширением промышленного производства, наблюдалось создание государством беспрецедентного числа новых производственных мощностей в обрабатывающей отрасли путем инвестирования в отрасли, заменяющие импорт. Эта скромная попытка индустриализации осталась в рамках классической экономической парадигмы Османской империи и не могла привести к важным изменениям. Но все-таки эта попытка не была полным провалом»16.

На протяжении XVIII века государство делало прямые инвестиции в некоторые предприятия или выступало как кредитор, но к концу века очень немногие из них смогли сохраниться в условиях жесткой конкуренции со стороны европейского импорта.

Несмотря на попытки создать промышленные предприятия, все-таки можно утверждать, что Османскую империю следует характеризовать как аграрное государство. Правительство без колебаний бросало местных производителей на произвол судьбы, когда закупки в Европе оказывались дешевле. Государство закупало промышленные товары по официально объявленным ценам. Это скорее наносило ущерб производителям, потому что во время войны производственные издержки возрастали, а фиксированные цены (narh) почти не менялись. Таким образом, неудивительно, что, за исключением фабрик, производящих якоря и шелк, и мелких хлопкопрядильных фабрик, предприятия в Османской империи были обречены на разорение, тогда как европейские промышленники к концу XVIII века, после 200–300 лет развития, накопив опыт и капитал, достигли расцвета.

Когда в первой половине XIX века торговые соглашения с европейскими индустриальными государствами были возобновлены или подписаны с большими уступками, перспективы развития османской промышленности стали совсем призрачными и роль государства уменьшилась17. Единственными сохранившимися промышленными предприятиями были те, которые работали на нужды дворца или армии (благодаря щедрым субсидиям и тому, что себестоимость продукции не имела значения). Попытки открыть школы, чтобы удовлетворить потребности промышленности в квалифицированных рабочих кадрах, предприняли с большим запозданием; первая такая школа была открыта лишь в 1863 году18.

Таким образом, попытки чиновничества в рамках реформ Танзимат согласовать организационную структуру государства с требованиями мировой капиталистической экономики не привели к развитию промышленности империи. Напротив, накопление капитала, обеспеченное европейской капиталистической системой, набирало обороты, и иностранные компании, банкиры и их немусульманские посредники получали немалые прибыли. Подданные Османской империи оказывали на правительство давление, с тем чтобы приобрести такие же права, какие были у их капиталистических конкурентов. Это не осталось полностью без внимания: так, например, казначейство ввело 5-процентный таможенный налог на товары, которые продавались европейцами внутри страны. Интересно отметить, что тариф, который французские купцы считали возмутительно высоким, был точно таким же, как для подданных Османской империи19. Еще одной формой защиты государством своих подданных было присвоение торговцам с Европой статуса Avrupa tüccari (торговцы с Европой). Он означал лишь пользование теми же привилегиями, какими пользовались подданные западных стран при режиме капитуляции, но все-таки это был большой плюс. Действительно, благодаря росту числа Avrupa tüccari, греческие и армянские купцы взяли под свой контроль значительную часть внутренней и международной торговли в первой половине XIX века. Статистика это подтверждает. В списке первых сорока финансистов Стамбула не было мусульман-турок20.

В таком свете позиция Кейдера представляется обоснованной. Причиной деиндустриализации (термин Кейдера) был процесс рецентрализации империи, проходивший в первые три десятилетия XIX века. Согласно его тезису, «история деиндустриализации в Анатолии в первой половине XVIII века – это не только история того, как европейские производители своими дешевыми товарами вытеснили местные изделия с рынка. Это и крах ставших хрупкими гильдий; это и рецентрализация империи за счет местных центров экономической и политической власти»21.

Суммируя вышесказанное, можно констатировать, что роль Османского государства в развитии экономики оценивается с двух точек зрения. Первая состоит в том, что Османское государство было движущей силой накопления иностранного капитала в стране и процесса интегрирования османской экономики в мировую экономическую систему. Эта формулировка ясно указывает, что перед османской экономикой не стоял вопрос, является ли она частью мировой экономической системы или нет. Проблема была в том, что развитие экономики в Османской империи не привело к индустриализации страны. Государственная экономическая политика была направлена на то, чтобы обеспечить снабжение необходимыми товарами, независимо от их происхождения, и увеличить государственные доходы. Вторая точка зрения состоит в том, что экономическая политика Османской империи не была направлена на защиту национальной промышленности, торговли или коммерции, находящихся под контролем мусульман. Для властей национальность торговца или банкира тогда не имела значения, по крайней мере, вплоть до конца XIX века. Хотя это выходит за рамки данной работы, я не могу не отметить, что позиция государственных деятелей Османской империи полностью соответствовала исламской экономической системе. Не следует забывать, что даже после образования Комиссии по развитию промышленности правительство подходило к проблеме упадка ремесел и ремесленников, по словам Кейдера, «в основном в ее социальном, а не экономическом аспекте».

ИНОСТРАННЫЙ КАПИТАЛ И ЕГО ВЛИЯНИЕ НА ЭКОНОМИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ Политическая и военная слабость Османской империи на международной арене облегчала конкурентам получение большого количества концессий на торговлю и коммерческую деятельность. Россия, Австрия и другие европейские страны получали разрешения на грузовые перевозки в территориальных водах Османской империи под своими национальными флагами. Иностранное присутствие и рост коммерческой активности на рынках вызвали беспокойство в местных деловых кругах, что подтверждает огромное количество найденных в архивах петиций, требующих защиты от «чужестранцев». Однако, озабоченность была не настолько сильна, чтобы изменить экономическую политику Османской империи в отношении иностранных инвестиций. Напротив, в течение этого периода начался необратимый процесс интеграции империи в европейскую и мировую экономику.

Денежные (наличные) расчеты в сельском хозяйстве и переход от феодального землепользования к фермерским хозяйствам давно вошли в практику, и это каждый день вынуждало все большее количество крестьян оставлять свою землю.

В дополнение к этому, аккумулирование капитала как результат создания больших фермерских хозяйств в сельских регионах и рост населения городов создавали благоприятные условия для ищущих рынки инвесторов, как местных, так и иностранных.

В результате малые и большие города процветали под наплывом иностранных инвестиций. Среди них Салоники в Европе, Измир в Анатолии и, что особенно важно, Стамбул, который вышел на первое место. В самом деле, эти города, где французские и английские торговцы действовали очень активно, завоевали международную репутацию коммерческих центров.

Изменения прежних форм иностранного заимствования и потребительских привычек набирали силу и открыли османские города миру. Однако, западные центры развивались другим, по сравнению с османскими городами, путем. Они также росли в размерах, но получали больше инвестиций и создавали одну за другой промышленные зоны.

Османские земли были лишь свободными рынками и/или источником сырьевых материалов для западной промышленности. Более того, когда европейские страны начали проводить общую политику по установлению торговых барьеров и ограничений для иностранных торговцев, чтобы защитить собственную промышленность, в османском экономическом мышлении изменений не произошло. Из-за отсутствия знаний как в международной торговле, так и в политике, местные дельцы потеряли конкурентоспособность и, в конечном счете, ушли из бизнеса. В то же время преференции и наем на работу европейскими предпринимателями немусульманских граждан Османской империи создали напряженность между общинами, которые жили вместе на одной территории.

Со второй половины XIX столетия в Османской империи бурно развивалась иностранная торговля, но инвестирование производства товаров отставало. На протяжении XIX века там не было никаких симптомов развития промышленного производства. Никогда процент готовой продукции и полуфабрикатов не превышал ю% всего османского экспорта. С другой стороны, позитивным знаком было изменение подхода правительства к промышленности и возникшее понимание, что существующий уровень развития промышленности сулит лишь хаос и коллапс. Создание Комиссии по развитию промышленности (Islah-iSanayiKomisyonu) можно связать с этим изменением в политике правительства. Главными целями Комиссии было повышение таможенной пошлины на 5 %, содействие промышленности путем организации выставок и торговых ярмарок, поддержка создания профсоюзов, открытие технических школ. В конце существования империи, хотя индустриализация и не была проведена как планировалось, инфраструктура заметно улучшилась.

Османскому государству не удалось также создать подходящий экономический климат для отечественных производителей, не было достигнуто накопление капитала, среди мусульманских предпринимателей особенно. Напротив, во второй половине

XIX века иностранные инвестиции в османскую экономику выросли чрезвычайно. Однако, они стали только инструментом проникновения на Ближний Восток, который завоевывал свою будущую стратегическую роль. Интересы конкурирующих европейских государств также не могли не столкнуться при инвестициях в стратегически важные отрасли, такие как железнодорожный транспорт, порты и маяки, водные ресурсы, газовые и нефтяные месторождения, шахты и т. д. Например, одним из самых больших достижений Deutsche Bank было строительство железной дороги Анатолия – Багдад, которое поставило под угрозу интересы Британской империи в регионе. Поэтому Англия спровоцировала и поддержала борьбу мусульманских арабов за независимость от Османской империи. Важно, что даже арабские кочевники боролись против продления железной дороги до региона Хиджаз.

Султаны, в отличие от королей Европы, не были хорошо знакомы с международной экономикой и торговлей. Например, Селим III без колебаний покупал во Франции оборудование, оружие и даже униформу для своей новой армии за кредиты, контроль над которыми осуществлял лично Наполеон. Он не понимал и того факта, что османская территория начала играть ключевую роль в развитии транзитной торговли между Дунаем и направлением Трабзон – Тебриз, хотя процветание этой торговли угрожало благополучию традиционных розничных торговцев и производителей страны, а также отрядам янычар, которые уже активно сотрудничали с этими гильдиями. В конце концов, некомпетентность султана стоила ему трона и даже жизни после начала восстания.

Торговые соглашения, подписанные с Англией, Америкой и Францией в 1830-х годах, сыграли важную роль в привлечении европейского капитала и его финансовых институтов в империю. Один из наиболее ярких примеров – неофициальная фондовая биржа в Галате. Биржа, включившая в свой бизнес торговлю ценными облигациями и акциями, имела огромное значение для создания многочисленных компаний. Хотя спекулятивные сделки подорвали ее престиж и вызвали массовое недовольство работой брокеров и агентов, Биржа способствовала общественному пониманию экономики и новых предпринимательских возможностей и, безусловно, внесла свой вклад в рост числа компаний, основанных мусульманами в последней четверти XIX века.

В заключение можно отметить, что конкуренция между торговлей и притоком иностранных инвестиций способствовала ускоренному включению Османской империи в мировую экономику. Учитывая последние исследования, можно присоединиться к мнению Валлерштайна и Табака, которые считают, что «нельзя изображать османов как нацию, следующую своим, отличным ото всех путем, как „провизионистов и фискалистов“, в то время как остальная часть Европы оставалась меркантилистами; при этом Европа в конечном итоге пришла к успешному капитализму, а Османская империя прокладывала дорогу к подчинению своей страны Европе»22.

БАНКИ И БАНКОВСКАЯ СТРУКТУРА ОСМАНСКОЙ ИМПЕРИИ До XIX века в Османской империи не было банков в современном понимании этого слова. Однако, были ростовщики, банкиры, кредиторы, религиозные фонды и т. п., которые выполняли все банковские кредитные трансакции в империи. В 1847 году правительство позволило банкирам Галаты создать Банк Дерсаадет (известный как Стамбульский банк), который впервые начал осуществлять международные платежи Османской империи. В 1856 году был создан Османский банк совместно с французским и британским капиталом, а в 1863 году он частично принял на себя функции Центрального банка, став государственным Имперским Османским банком. Капитал Банка состоял из 135 000 акций, из которых 80 000 принадлежали английской группе, а 50 000 – французской группе; оставшиеся 5000 были выделены подданным Османской империи. Имперский Османский банк со штаб-квартирой в Лондоне обладал монополией на выпуск банкнот. Имея филиалы в Стамбуле, Измире, Бейруте и Салониках, он, безусловно, играл важную роль не только как центральный банк, но и как коммерческий институт. Банк давал кредиты государству на значительные суммы. Более того, предоставляя кредиты, он поддерживал коммерческие и промышленные предприятия. Одной из важных функций Банка было посредничество при переводе денег в страну и из нее. Банк имел неоспоримый успех в обеспечении оборота бумажных денег и в стабилизации пошатнувшейся экономики империи из-за бесконечных войн и притока беженцев после поражений на различных фронтах.

Во второй половине XIX века в Стамбуле появились мелкие банки. Кроме того, были банки региональные, такие как Банк Салоник. Евреи, французы и бельгийцы основали его в 1888 году с капиталом 2 млн французских франков, и он сыграл важную роль в качестве примера акционерной компании. У него было 14 филиалов и отделений по всей стране. В начале XX века в банковском бизнесе появился целый ряд небольших банков. Иностранные банки также отрывали свои филиалы и отделения в течение всего этого периода.

Заключение

Анализ экономической структуры, финансов и системы налогообложения, а также экономического мышления показывает, что в Османской империи не было современного понимания экономики. Финансовое ведомство целиком занималось созданием источников финансирования, чтобы удовлетворять запросы центральной бюрократии и армии, которая была втянута в длительные военные кампании. В течение исследуемого периода османские правители начали понимать, что они больше не в состоянии расширять сферу влияния ислама, поэтому им надо сохранить то, что осталось. Эта необходимость заставила их обратить внимание на нужды армии, в интересах которой должны были быть предприняты все усилия по проведению налогообложения и индустриализации. Эта приоритетная задача решалась за счет предоставления новых уступок как местным правящим элитам, так и европейским группам интересов, которые нуждались в сырьевых материалах и рынках для своих процветающих экономик.

Таким образом, политические уступки местным элитам были причиной децентрализации в течение XVIII века, с одной стороны, а с другой – облегчили экономическое проникновение западных бизнесменов в османские провинции. Поскольку в Османской империи экономическая мысль была сосредоточена в первую очередь на снабжении, накопление иностранного капитала откровенно приветствовалось государством, которое мало волновали возможные последствия этой политики для внутренней экономики. Так или иначе, отрицательные последствия стали сказываться только со второй половины XIX века. К тому моменту западные предприниматели не только создали большую часть промышленных предприятий, финансировали их и управляли ими, но и вся инфраструктура османской финансовой системы была под их контролем. Османский банк, выступавший в качестве Центрального банка всей империи, был таковым только по названию. Фактически это был иностранный банк с центром в Париже. Вскоре именно на него возложили ответственность за сбор важных налогов на территории империи для погашения подлежащих оплате займов.

Османская империя была в центре политической и экономической жизни Европы, и в этом смысле ее никак нельзя рассматривать как периферию. Повторю, проблема заключалась не в том, является или нет османская экономика частью мировой экономической системы, а в том, что ее развитие не вызвало процесса индустриализации в стране. Напротив, экономическая политика Османской империи поставила страну в зависимость от европейцев и привела к ее упадку.

Примечания

1 Kütükoglu М. The Structure of the Ottoman Economy // History of the Ottoman State, Society and Civilization / Ed. by E. ihsanoplu. Istanbul, 2001.

2 Ibid. P. 571.

3 Cigek K. Second Siege of Vienna and the Retreat from Central Europe (1683–1703) // The Turks. Ankara, 2002. Vol. 3. P. 387–404.

4 Kasaba R. The Ottoman Empire and the World Economy. Albany: State University of New York Press, 1988.

5 Qzakga M. The Evolution of the Ottoman Domestic Loans From the 15th to 19th Centuries // The Great Ottoman Turkish Civilization / Ed. by

K. Qigek, Y. Türkiye. Ankara, 2000. Vol. 2. P. 128–131.

6 GengM. The Developments of The Ottoman Industry and The Involvement of the State in the 18th Century // Ibid. P. 163–167.

7 Cezar Y. Osmanli Maliyesinde Bunalim ve Degi§im Dönemi, Alan Yay. Istanbul, 1986.

8 GengM. Osmanli Maliyesinde Malikane Sistemi // Turkiye iktisat Tarihi Semineri. Ankara, 1975. P. 231–291.

9 Keyder Q. Manufactoring in the Ottoman Empire: 18th and 19th Centuries // The Great Ottoman Turkish Civilization… Vol. 2. P. 175–184.

10 McGowan B. Economic Life in Ottoman Europe. Taxation Trade and The Struggle For Land, 1600–1800. Cambridge University Press, 1981.

11 Ibid. P. 60–94.

12 Eldem E. French Trade in Istanbul in the Eighteenth Century. Leiden: Brill, 1999. P. 288.

13 Qgek K. Aspects of Taxation and Economy in the Province of Trabzon in the Beginning of the Eighteenth Century (Доклад на 3-м Davo Congress, Mainz Universität, Mainz, Germany, 11–14 октября 2000 года).

14 Nagata Y. Tarihte ayanlar: Karaosmanogullari üzerine bir inceleme, Türk Tarih Kurumu. Ankara, 1977.

15 McGowan B. Op. cit.

16 GengM. Op. cit.

17 Shaw S. History of the Ottoman Empire and Modern Turkey. Cambridge, 1976. Vol II.

18 Kodaman B. Tanzimattan II. Meerutiyete kadar Sanayi Mektepleri, Social and Economic History of Turkey (1071–1920) // Ist International Congress on the Social and Economic History of Turkey / Ed. by H. Inalcik, O. Okyar. Ankara, 1980. P. 287–293.

19 Eldem E. Op. cit.

20 Issawi Ch. The Transformation of the Economic Position of the Millets in the Nineteenth Century // Christians and Jews in the Ottoman Empire: The Functioning of a Plural Society / Ed. by B. Braude, B. Lewis. New York: Holmes and Meier Publishers, Inc., 1982. Vol. 1; BoztemurR. The Impact of the 19th Century Capitalist World-Economy on the Formation of the Modern State in the Ottoman Empire // The Great Ottoman Turkish Civilization… Vol. 2. P. 168–174.

21 Keyder £. Op. cit. P. 177.

22 Wallerstein I., Tabak F. The Ottoman Empire, The Mediterranean, and The European World-economy // The Great Ottoman Turkish Civilization… Vol. 2. P. 120–127.

Перевод с английского Галины Зиборовой

Борис Ананьич, Екатерина Правилова Имперский фактор в экономическом развитии России, 1700-1914

Введение

Экономическое развитие России XVIII–XIX веков традиционно ассоциируется с такими процессами, как формирование банковской системы, вхождение России на европейский рынок капиталов, индустриализация промышленности. Не менее значимой чертой рассматриваемого периода в истории российской экономики является влияние «фактора империи» – ее территориального расширения и, как следствие, качественного изменения структуры экономики. По сути, все финансовые мероприятия правительства с начала XVIII столетия – реорганизация бюджетной системы, заключение внешних займов, реформы налогообложения – были вызваны необходимостью мобилизовать ресурсы для имперской политики.

В течение двух столетий в состав империи вошли территории, обладавшие различными уровнями экономического развития, особыми хозяйственными укладами и традициями финансового быта. Перед имперским правительством стояла задача не только удержания окраин методами административно-военного воздействия, но и включения вновь приобретенных территорий в экономическое пространство империи.

В этой статье предпринята попытка проследить, как имперский фактор сказывался на финансах, бюджете, денежном обращении и кредитной системе России XVIII–XIX веков, а также обозначить основные результаты влияния имперского фактора на развитие экономики и, наоборот, экономического фактора на имперскую политику России.

1 Формирование и территориальная структура имперского бюджета

Первые сознательные шаги в направлении оформления финансовой системы империи были предприняты в первой четверти XVIII века. В числе задач реформы государственного управления Петра I была реорганизация системы управления финансами. Активная внешняя политика и военные действия требовали новых финансовых ресурсов, а прежняя система управления не обеспечивала государству стабильных и постоянных источников дохода, а главное – единства и централизации бюджета.

Одна из первых реформ финансового управления была направлена на обеспечение взаимодействия местных и центральных органов, участвовавших в сборе доходов и распределении расходов. Областная реформа разделила страну на губернии, ставшие основными территориальными единицами налогового и финансового управления. Таким образом, была ликвидирована ведомственная раздробленность бюджета, ранее рассредоточенного между сметами многочисленных приказов.

Итогом реформ финансового управления стало создание новой бюджетной системы, основанной на административно-территориальной организации. В переходе к этому принципу формирования бюджета отчетливо просматривается желание не только упорядочить сбор и расходование бюджетных средств, но и приспособить организацию финансового управления к новым, имперским принципам управления пространством. Первые, основанные на этом принципе проекты государственных росписей на 1710 и 1711 годы ввиду недостоверности данных о доходах и расходах не дают представления о механизмах распределения денежных средств между территориями1.

Каждая из восьми губерний пересылала средства на определенные общегосударственные статьи расходов, остальные деньги предназначались на местные нужды. Недостаток доходов на местные расходы в «дефицитных» губерниях должен был покрываться из бюджета «прибыльных». По смете на 1710 год таковых не оказалось; в смете на 1711 год дефицитными оказались 6 из 8 губерний, и недостаток их доходов покрывался из бюджетов Московской и Казанской губерний. В результате общий баланс сводился без дефицита. Кроме того, для каждой губернии была определена «доля» участия в военных расходах: она определялась из расчета количества дворов по отношению к общему числу дворов в империи. Таким образом, за каждой губернией было «закреплено» содержание определенных полков армии. Суммы, предназначенные на военные расходы, должны были высылаться в Воинский приказ и затем распределялись между отдельными полками. Впоследствии посредничество Воинского приказа оказалось излишним, и определенные суммы из губернских доходов прямо поступали в кассы полков2.

По мнению П.Н. Милюкова, именно в формировании новой системы военного хозяйства и территориальной финансовой организации состояла цель первой губернской реформы Петра3. С 1711 года финансовая деятельность губернаторов была поставлена под контроль Сената, а с 1718 года к участию в бюджетном управлении привлекли созданные Петром I камер-коллегию, штатс-контор– и ревизион-коллегии. Таким образом, концентрация финансового управления на губернском уровне оказалась дополнена общегосударственной централизацией бюджета и финансового контроля. В том же году ввели новую систему подушного налогообложения.

Описанный механизм составления бюджета был обусловлен принятым в то время принципом специализации доходов на определенные расходные статьи. Но на практике система специализации доходов оказалась невыполнимой: доходы, предназначенные для удовлетворения некоторых определенных нужд, собирались позднее, чем это было необходимо, или же поступали на совершенно другие статьи расхода. Отсутствие периодически поступавших сведений о собираемых доходах и практически недействующая система финансовой отчетности значительно осложняли планирование: по сути, государственная финансовая система функционировала без бюджета: после первой «окладной книги», составленной по новому регламенту камер-коллегии в начале 1720-х годов, следующая роспись появилась лишь в 1769 году4.

Регулярность и централизацию в бюджетный процесс внесли реформы Екатерины II. Вся система бюджетного и ревизионного управления была сосредоточена в учрежденной в 1773 году сенатской экспедиции о государственных доходах (впоследствии разделенной на четыре экспедиции: доходов, расходов, ревизии счетов и доимочную), а органы кассового управления подчинялись центральным «остаточным» и «штатным» казначействам. Централизация финансового управления положила конец архаичному принципу специализации доходов на особые предметы расходов и создала основания для объединения бюджета5. С 1780 года государственные росписи ежегодно представлялись государственным казначеем на подпись императрицы. Одну из главных задач – упорядочение территориального финансового управления – решили с помощью созданной Учреждением об управлении губернией системы местных финансовых органов – казенных палат и казначейств. На губернские казенные палаты были возложены задачи составления первичных смет и финансовой отчетности, а уездные казначейства под руководством губернского казначея занимались сбором всех общегосударственных повинностей.

Часть доходов, собираемых на местах, предназначалась на местные расходы, другая – поступала в Санкт-Петербургские и Московские «статные» и остаточные казначейства, на военные расходы в Комиссариат и Адмиралтейство, причем для каждой территориальной единицы (наместничества или губернии) была определена особая сумма «участия» в государственных расходах. По этой сумме, а также по ее соответствию поступающим доходам можно судить о «дефицитности» или «доходности» территории6.

Учитывая несовершенство государственной бухгалтерии второй половины XVIII века, не стоит полностью полагаться на приведенные в росписях цифры. Тем не менее, благодаря территориальному принципу построения росписи и в то же время ее централизации, эти цифры дают вполне отчетливое представление о распределении доходов и расходов в государстве. Отметим, что в организационном отношении принципы финансового управления были едины для всех губерний и областей, включая вновь присоединенные. Централизация предполагала практически полное единство кассовой, сметной и ревизионных систем, а также постепенное распространение на окраинах общегосударственной налоговой системы. В 1765 году подушная подать распространилась на Слободскую Украину, в 1773-м – на белорусские губернии, присоединенные по разделу Польши. В 1783 году подушное обложение ввели на всей территории Украины и Белоруссии, в Рижской, Ревельской и Выборгской губерниях7.

С учреждением министерств функции составления бюджета были переданы министру финансов, а сбор сведений о поступавших доходах и производимых расходах поручался отдельным ведомствам. Первоначально «сведение» бюджета в общую роспись осуществлял Комитет министров, затем эта функция перешла в ведение Комитета финансов, а с 1810 года бюджет должен был утверждать Департамент экономии Государственного совета. В государственной росписи вместо бюджетов губерний и наместничеств, как ранее, главными единицами доходов и расходов стали министерства и их территориальные органы. Таким образом, территориальное начало, преобладавшее в росписях екатерининского времени, уступило место ведомственному.

2 Территориальные бюджеты окраин и проблема бюджетного единства империи

С начала XIX века в связи с присоединением новых территорий в бюджетной практике возникает новое явление: территориальные бюджеты. Обособление бюджетов окраин обусловливалось различными причинами. Так, например, руководство финансовым управлением в Грузии в 1801 году передали главнокомандующему российской армией на Кавказе. Это было вызвано, главным образом, желанием продемонстрировать «некорыстные» намерения русской власти (все доходы были «обращены в пользу» края) и вынужденной концентрацией бюджетных полномочий в руках местной администрации ввиду отсутствия развитых коммуникаций между центром и окраиной, а также военных действий. Попытки Министерства финансов установить контроль над местными доходами и расходами увенчались успехом лишь в 1840 году: административная реформа законодательно закрепила включение бюджета Закавказья в общегосударственную роспись и подчинила администрацию края в вопросах финансов непосредственно Министерству. Но уже в 1858 году по просьбе наместника на Кавказе А.И. Барятинского бюджетную автономию восстановили. Смета доходов и расходов края должна была составляться главным управлением наместника отдельно от смет министерств и вноситься ежегодно на рассмотрение Кавказского комитета, а органы закавказской администрации были освобождены от государственного финансового контроля.

Бюджетная автономия Великого княжества Финляндского, предоставленная ему в 1809 году, и Царства Польского, закрепленная конституцией 1815 года, соответствовала особому административно-политическому статусу этих регионов в составе империи. Финансовая самостоятельность предполагала сохранение собственного бюджетного и налогового законодательства, независимость финансового управления края от Министерства финансов империи, строгое разделение касс и казначейств империи и региона и обязанность самостоятельно нести ответственность по долгам.

В полной мере бюджетная автономия не была реализована в Царстве Польском (польский сейм не участвовал в обсуждении бюджета, как предписывали местные законы) и в Финляндии до 1863 года, где сейм не собирался до этого времени. Предоставление представительным органам права участвовать в обсуждении бюджета и затем отказ от этого принципа отчасти можно объяснить существовавшими и не реализованными намерениями федерализации империи и разделения имперского бюджета на территориальные бюджеты областей. Хорошо известная исследователям Государственная уставная грамота Российской империи, составленная в 1819 году по указаниям Александра I, предполагала предоставление сеймам автономных наместнических областей права определения налогов и сборов и составления областных бюджетов. «Главный» бюджет должен был составляться на основе территориальных росписей, рассматриваться общегосударственным сеймом и утверждаться императором. Отказ от идей федерализма и конституционализма, очевидно, охладил стремление к развитию финансовых автономий окраин.

Взаимосвязь политики и финансов в области бюджетных прав окраин становится еще более очевидной, если проследить развитие бюджетных отношений между империей, с одной стороны, и Польшей и Финляндией, с другой. Ограничение финансовой автономии Польши началось после восстания 1830 года. Первым шагом стало установление контроля Министерства финансов над действиями местной администрации в области финансового управления. Затем последовал перевод основных статей доходов Царства Польского в пользу имперского казначейства (таможенных пошлин). В итоге к 1863 году его бюджет уже находился в жесткой зависимости от бюджета имперского. Изъятие из польских доходов акцизов в 1864 году довершило процесс разрушения бюджета Царства. Поэтому объединение бюджетов и финансового управления в 1866–1867 годах выглядело логичным не только с политической точки зрения, но и из финансовых соображений.

Тенденция к наступлению на политическую автономию княжества Финляндского в начале 1890-х годов проявилась, в частности, в попытках ограничить бюджетные права финляндского сейма. Финалом в длительной борьбе за бюджетные полномочия представительства стало принятие бюджетных правил в 1913 году. Использовав традиционное разделение финляндского бюджета на правительственные и сеймовые фонды, правительство фактически ограничило бюджетную автономию княжества только рамками сеймовых средств. Таким образом, оно гарантировало себя от вмешательства депутатов в решение вопросов, связанных с важнейшими расходными и доходными статьями бюджета – финансированием администрации и военных расходов, точнее, передачей денежной «компенсации» в имперский бюджет за неисполнение воинской повинности финляндскими подданными.

Итак, бюджет Российской империи XIX – начала XX века отнюдь не представлял собой единое целое. Правда, за исключением Закавказья, Царства Польского и Финляндии, большинство губерний управлялись на общих основаниях: их бюджеты были полностью инкорпорированы в государственную роспись, собираемые доходы вливались в сметы ведомств и затем – в единый бюджет. Свои особенности имела система взаимодействия государственной казны и администрации Бессарабской области: Учреждение для управления Бессарабской областью 1828 года обязало казенную палату области ежегодно перечислять в бюджет империи ю% собранных доходов, оставляя остальные 90 % на местные нужды.

Принцип единства бюджета был подтвержден введенными в империи в 1862 году новыми сметными правилами, реформой касс и финансовой отчетности. Строго говоря, основной задачей бюджетной реформы 1860-х годов было преодоление ведомственной, а не территориальной раздробленности бюджета. Но, вместе с тем, введение новых норм составления росписи стало поводом для централизации бюджетного процесса: бюджетные правила распространялись на Царство Польское и отчасти на Закавказье.

Однако концепция централизации бюджета не всегда полностью реализовывалась на практике. Регламентировавший деятельность администрации Туркестанского генерал-губернаторства Проект Положения об управлении Семиреченской и Сыр-Дарьинской областей 1867 года, ссылаясь на «отдаленность края от центральных учреждений Министерства финансов», предоставил туркестанскому генерал-губернатору «особые права» по управлению финансами края8. В 1868 году на Туркестанское генерал-губернаторство были распространены действовавшие в империи правила финансового управления. Тем не менее, полномочия генерал-губернатора в области финансового управления были достаточно широки. Кроме того, в 1870-1880-х годах туркестанский генерал-губернатор К.Ф. Кауфман провел в некоторых областях края налоговую реформу, не просто не согласовав ее принципы с Министерством, но действуя вопреки протестам финансового ведомства.

Финансовая самостоятельность туркестанских властей, наличие автономных бюджетов Закавказья (до 1882 года), Царства Польского (до 1866 года) и Великого Княжества Финляндского были одними из «больных» вопросов для имперского финансового ведомства и создавали почву для хронического конфликта Министерства финансов с местными администрациями окраин. Бюджетная автономия не только давала реальную свободу действий местным властям, но и ограничивала возможность использования финансовых ресурсов окраин на нужды империи. Этим вполне понятным стремлением привлечь окраины к экономическому росту империи объясняется и столь ожесточенная борьба местных администраций и представительств, с одной стороны, и Министерства финансов, с другой, за определение доли участия окраин в общеимперских расходах.

3 Проблема распределения доходов и расходов между окраинами и центром

Проблема распределения бремени общегосударственных и, прежде всего, военных расходов между окраинами и центром возникала практически с момента присоединения новых территорий, несмотря на то, что финансовые и экономические мотивы завоеваний всегда уступали место геополитическим интересам. В 1802 году, назначая на должность главнокомандующего Кавказской армии П.Д. Цицианова, император поручил ему «паче всего» обратить внимание «на состояние доходов Грузии» и не допустить, чтобы «тяжесть управления его (края) пала единственно на Россию»9.

Бюджет Закавказья, особенно до середины столетия, был, несомненно, убыточным для империи. Но и окончание Кавказской войны не принесло существенного облегчения государственному казначейству. По данным Государственного контроля, превышение совокупных расходов над доходами на Северном Кавказе и в Закавказье в 1881 году составляло 32 миллиона рублей. В среднем за 1868–1890 годы дефицит этого региона составлял более

24 миллионов в год (в 1877–1878 годах в связи с военными действиями эта цифра достигала соответственно 67 и 56 миллионов рублей)10. Доход Закавказья и Кавказа составлял 2,78 % общей суммы доходов империи, а расходы – 6,6 % общеимперских расходов, причем 5,287 % приходилось на Закавказье11.

Эти цифры стали доступны для общества через публикацию бюджетов и отчетов Государственного контроля еще с начала 1860-х годов. С 1880-х годов в российской политике и публицистике весьма распространенным стал взгляд на Закавказье как на богатую провинцию империи, живущую за счет коренных жителей России. Укреплению этого взгляда способствовал начавшийся в 1880-х годах интенсивный рост нефтяной промышленности в Закавказье, приносивший достаточно высокие прибыли предпринимателям, но не дававший практически ничего государственной казне.

С другой стороны, местная администрация края всеми силами пыталась опровергнуть распространенное мнение о том, что «Кавказ есть страна, обременяющая государственный бюджет чрезвычайными расходами». Напротив, для разработки новых «неисчерпаемых источников богатств Кавказа» необходимы были дополнительные денежные затраты, которые «может быть, нигде, как на Кавказе» способны послужить «лишь к значительному умножению средств Государственного казначейства»12.

Главенствующий в публицистике и в правительственных кругах взгляд на Закавказье как на обременительную для Империи колонию вполне вписывался в распространенную концепцию об эксплуатации окраинами российского центра. Едва ли не основным объектом критики в этом направлении являлась Польша. В период с 1815 по 1830 год Царство Польское, обладавшее полной финансовой автономией, вовсе не участвовало в общегосударственных расходах. Изданный после подавления восстания 1830 года Органический статут (1832) обязал Польшу вносить свою долю в имперский бюджет на военные расходы. В 1835 году эта доля была определена в размере 21 000 000 злотых (3 150 000 руб.)13. Для Польши эта сумма была весьма существенной – все доходы Царства в 1835 году составили 85 миллионов злотых. В то же время доля военных расходов в российском бюджете намного превышала 25 % – выплаты польского казначейства были каплей в море имперских военных затрат.

Размер участия Царства Польского в военных расходах империи, несмотря на все многочисленные попытки увеличить (со стороны военной и финансовой администрации империи) или уменьшить его (со стороны наместника), оставался неизменным в течение почти тридцати лет. Тем не менее, вопрос о распределении общегосударственных расходов между центром и регионом был одним из поводов перманентного конфликта между Министерством финансов в лице Е.Ф. Канкрина и польским наместником И.Ф. Паскевичем. Первый считал, что Россия неоправданно несет финансовое бремя содержания окраины, не проявившей лояльности по отношению к своей благодетельной метрополии. Паскевич же полагал, что участие Польши в общегосударственных расходах отнюдь не исчерпывалось отчислениями в бюджет: Польша вынуждена была заключать внешние займы для строительства крепостей и других стратегических объектов, необходимых империи, а не Царству14.

Объединения польского и российского бюджетов в 1866 году, рассматривавшееся как политический шаг, принесло все же немалые деньги в имперское казначейство. По сравнению с другими окраинами – Сибирью, Закавказьем и Туркестаном, составляющими в совокупности только одну двадцатую часть доходов, Польша выглядела весьма «выгодной» с экономической точки зрения. Но, несмотря на то, что Польша приносила прибыль казне (за 1868–1890 годы в среднем доходы ежегодно превышали расходы на 6 миллионов руб.), обращала на себя внимание значительность государственных расходов в польских губерниях (6,613 % суммы общеимперских расходов). По расчету средней суммы государственных расходов на одного жителя польские губернии находились на третьем месте после столиц и Закавказья.

В конце 1890-х годов весьма расхожим стало мнение о том, что именно Польша виновна в «оскудении центра» – хозяйственном кризисе центральных губерний. К такому выводу, например, пришло и правительственное Особое совещание для исследования экономического положения центрально-черноземных губерний 1899–1901 годов15.

Вопрос об убыточности или доходности окраин, на первый взгляд не требующий никаких дополнительных изысканий за исключением данных о полученных и отпущенных на местные нужды средствах Государственного казначейства, как оказалось, не имел однозначного ответа не только для Польши и Закавказья, но и для других регионов. Так, Туркестан – один из самых убыточных районов империи (согласно данным бюджета), по мнению местных властей, не только не приносил дефицита, но даже являлся весьма прибыльным для имперского бюджета. Дискуссия между местной администрацией генерал-губернаторства с Министерством финансов об убыточности или доходности края заключалась, собственно, в том, считать ли военные издержки, составлявшие от 2/3 до 3/4 расходов в Туркестане, местными или же сугубо имперскими расходами. В 1899 году по распоряжению генерал-губернатора была опубликована брошюра А. Стеткевича под названием «Убыточен ли Туркестан для России». Ее автор доказывал, что 132 миллиона дефицита, накопившиеся за период с 1869 по 1896 год, совершенно несправедливо рассматриваются как ущерб, приносимый империи. Напротив, за вычетом 174 миллионов военных расходов, оказывалось, что Туркестан принес России 42 млн руб. дохода, и эта сумма могла бы быть увеличена до 60 млн руб., если бы учитывалась экономия средств на содержание армии в ставших внутренними областях.

Вместе с тем Министерство финансов настойчиво требовало от местной администрации принятия мер для повышения доходов в крае за счет увеличения налогообложения. Стремление заставить Туркестан, доставшийся такой высокой во всех отношениях ценой, нести общие финансовые тяготы вполне объяснялось тем, что представление о богатейшем природном и экономическом потенциале края никак не соответствовало скудным доходам, получаемым Государственным казначейством. Таким образом, «драгоценная жемчужина в короне российского императора», каковой являлся Туркестан по мнению министра финансов И.А. Вышнеградского16, долгое время представляла собой, как считал министр внутренних дел Д.А. Толстой, «редкий в истории пример колонии, живущей за счет метрополии»17.

Участие в общеимперских расходах являлось одной из наиболее болезненных проблем во взаимоотношениях российского правительства и Финляндии. Пользуясь автономным статусом, Финляндия не участвовала в расходах имперского бюджета. Стремление заставить казну княжества платить за содержание российской армии и администрации стало причиной глубокого политического конфликта между сеймом и имперским правительством. Пик развития конфликтной ситуации относится к осени 1909 года, когда отказ сейма согласиться с навязываемыми ему правилами ассигнования средств в пользу государственного казначейства привел к роспуску представительства. Сейм стремился гарантировать свое право распоряжаться средствами финляндского бюджета в интересах края. Отказ от выплаты военного пособия был обусловлен не только демонстрацией протеста против незаконного лишения княжества национальной армии, но и нежеланием нести на себе бремя военных расходов России. В принципе, сторонники финляндской автономии не отрицали необходимости участия в общегосударственных расходах, но не могли согласиться с уравнительным принципом их распределения между центром и регионом, так как, по их мнению, окраина не была заинтересована в активной имперской политике.

Проблема убыточности окраин заставляла и правительство, и общество задумываться о финансовой целесообразности расширения империи. Причины убыточности окраин защитники центра видели в неравномерном распределении налогового бремени. Казалось бы, решение проблемы могло состоять в унификации налогообложения во всех областях. Однако в государстве, включавшем территории с чрезвычайно разнящимися хозяйственными укладами, социальной структурой, земельными отношениями и традициями финансового управления, введение единства налогообложения было почти невыполнимой задачей.

4 Политика налогообложения на окраинах

Статьи Свода законов, касающиеся налогообложения, как нельзя лучше свидетельствуют о разнообразии экономического быта и социального устройства многонациональной империи. Помимо подушной и оброчной податей, распространенных в большей части центральных губерний, Свод законов 1832 года выделяет особые системы обложения жителей Бессарабской области18, Закавказского края, оседлых и кочевых инородцев Архангельской и Пермской областей. Кочевое инородческое население Сибири платило ясак звериными шкурами или деньгами, а киргизы Оренбургского ведомства – кибиточную подать. Особые нормы налогообложения были предусмотрены не только для отдельных территорий, но и для национальных и социальных групп населения, проживающих в российских (внутренних) губерниях. Налоговая система Царства Польского, ввиду автономии края, до середины 1860-х годов вообще не регламентировалась российским законодательством, так же как и налоги и подати Великого княжества Финляндского. Косвенное налогообложение отличалось большим единством: действовавшие уставы о пошлинах распространялись на все территории империи. Разумеется, значительным разнообразием обладало местное налогообложение: его организация зависела от устройства администрации на местах, местных потребностей, существовавших повинностей.

Как правило, в первые годы после завоевания или присоединения новых территорий их население освобождалось от налогов или же продолжало платить дани и подати как прежде, при предыдущих правителях. Сохранение прежних правил податного обложения было обусловлено не только весьма ограниченными финансовыми возможностями населения и малой суммой поступающих доходов. Этот подход отчасти диктовало желание «не потрясти доверенности народной».

В пользу сохранения старой системы налогообложения было еще одно объяснение: практическая сложность приведения разнообразных видов податей и налогов к нескольким, наиболее близким к российскому варианту финансовым повинностям. Так, только в Восточной Грузии по присоединении ее к России существовало семнадцать видов прямых податей19. Отказавшись от радикальных перемен в налоговой системе края, правительство предпочло унифицировать существующие подати, объединив их в подымный налог.

Требования налоговых реформ на окраинах особенно участились после отмены подушной подати в России в 1882 году и введения поземельного налогообложения. Существование подымных податей уже не имело более оснований в российском законодательстве. Однако, введение поземельной и государственной оброчной податей взамен подымной на большей части территории Закавказья последовало лишь в 1901 году, вслед за осуществлением аналогичной податной реформы в Сибири в 1898 году. Требования отменить подымную подать в Царстве Польском неоднократно выдвигались польским коло и обсуждались в Государственной думе, но добиться реформы налогообложения в Польше депутатам так и не удалось.

Особая система налогообложения была сохранена и в Средней Азии. Проблема приспособления финансовых нужд новой администрации к существующим социальным нормам, традициям землепользования и хозяйственной организации была окончательно решена только к началу 1900-х годов, когда в крае завершилась земельная реформа.

Итак, к началу XX века налоговая система империи отличалась не меньшим разнообразием, чем в начале XIX. Основным прямым налогом являлся государственный поземельный налог, введенный в 1875 году. Губернии Европейской России были поделены на и групп в зависимости от «производительных сил» – таким образом определялась доля каждой губернии в государственном бюджете. В губерниях устанавливался оклад налога (на десятину земли) а зависимости от разряда земли (по доходности). Размер приходящегося на губернии государственного поземельного налога пересматривался с 1875 по 1913 год дважды: в 1884 и 1887 годах. Внутри губернии сумма налога разделялась между уездами. Уездное земское собрание распределяло возложенную на уезд долю между «владениями». Конечная сумма индивидуального крестьянского налогообложения определялась по разверстке внутри общин. Подобная система налогообложения «сверху» – от губерний к плательщику – исходила из государственной потребности, а не из платежеспособности личности.

Идеальное видение империи как целого подразумевало, помимо бюджетного и налогового единства, единство денежного обращения, то есть распространение на всей территории империи российского рубля. Однако включение окраин в денежную систему империи зачастую растягивалось на десятилетия. Вытеснению денежных единиц прежних государств, в состав которых входили вновь приобретенные земли, препятствовали имевшиеся порой глубокие различия в основах организации денежных систем, привычка населения к старым деньгам, нехватка российской монеты, военные действия на приграничных территориях и множество других обстоятельств.

Особенно существенным препятствием являлись различия в организации монетного дела, с одной стороны, в России, с другой – в государствах, чьи денежные знаки были распространены на присоединенных Россией территориях. Российское правительство неоднократно сталкивалось с этой проблемой с того момента, как в состав России были включены западные территории: Малороссия, Северский край, Прибалтика, Белоруссия и Польша.

Даже в конце XIX – начале XX века автономная Финляндия была далеко не исключением, «выпадавшим» из единой системы денежного обращения империи. На среднеазиатских окраинах империи – в Туркестане, в протекторатных Хивинском и Бухарском ханствах – русский рубль тоже не был единственной и главенствующей единицей денежного обращения. Разнообразие бюджетных и налоговых систем на окраинах дополнялось отсутствием единства денежной системы. Вместе с тем, стремление к объединению денежного обращения и введению рубля в качестве основной платежной единицы как нельзя лучше отражает «кредо» политики Министерства финансов на окраинах: добиться унификации финансового управления, не нанося ущерба имперской казне.

6 Роль государства в экономике и банковские структуры империи

Перенос столицы в Санкт-Петербург и провозглашение империи во многом предопределили дальнейшее развитие российского государства и его экономики. Начатая Петром I европеизация страны имела огромное значение, в частности и для будущего России. Создание империи было связано с предельным напряжением платежных сил крестьянского и городского населения, суровой воинской повинностью, ограничением свободы передвижения. Петр I ввел в России подушную подать, рекрутскую повинность и паспортную систему. Решающая роль в экономическом развитии России принадлежала государству и казенным предприятиям.

Столицу империи Петр стремился превратить в торговый и финансовый центр. Он насильно переселял в Петербург купцов из других городов России, запретил вывоз основных товаров российского экспорта через Архангельск, открыл в столице биржу и заставлял купцов в установленное время являться туда для совершения сделок. Финансовые операции в Западной Европе осуществлялись в это время преимущественно через иностранных банкиров и купцов, а кредитные операции внутри страны – через административные учреждения. Значительным событием в развитии международных торговых и финансовых связей стало принятие в 1729 году вексельного устава.

Только в середине XVIII века оказалось возможным создание отечественных банковских структур для финансирования купечества и дворянства. В 1754 году, в царствование Елизаветы Петровны, был образован Заемный банк. Основная часть государственных средств расходовалась на поддержку дворянства и субсидирование помещичьего землевладения.

Новый этап в развитии банковских структур в России – вторая половина XVIII века. Созданная в это время кредитная система «казенных» банков получила в литературе название екатерининской. Она определяла развитие российской экономики вплоть до середины XIX века20.

Острый бюджетный дефицит, усилившийся в связи с расходами на войну с Турцией 1769–1774 годов, стал одной из причин введения бумажных денег. В конце декабря 1768 года Екатерина II объявила о введении в обращение ассигнаций.

Для операций с бумажными деньгами в 1769 году в Москве и Петербурге открылись ассигнационные банки. В 1786 году они был объединены в Государственный ассигнационный банк. Бумажные деньги с самого начала обменивались в основном на медную монету. До 1772 года обмен ассигнаций производился также и на серебро, но затем их курс по отношению к серебряной монете стал падать и такой обмен стал редким явлением.

Правительство использовало средства Ассигнационного банка для покрытия чрезвычайных расходов, в том числе и на военные нужды.

В 1786 году Екатерина II подписала манифест о реорганизации Дворянского банка в государственный Заемный банк. Он выдавал кредиты под недвижимость, включая промышленные предприятия и каменные дома, банк принимал вклады из 4 % годовых, выдавал займы на восьмилетний срок, в том числе городам. При банке была открыта страховая экспедиция.

Одновременно с банками кредитными операциями занимались и другие учреждения, в частности Московский и Петербургский воспитательные дома. При воспитательных домах были образованы Ссудная казна и Сохранная казна. Они принимали денежные вклады под определенный процент, занималась денежными переводами между Москвой и Петербургом и выдавали ссуды под залог недвижимости и драгоценных металлов.

В царствование Екатерины II получил развитие институт придворных банкиров. Он просуществовал в России вплоть до реформ 1860-х годов. Как правило, придворные банкиры были иностранцами. В России они совмещали занятия частным банкирским промыслом с выполнением поручений государственного характера. Одна из основных задач придворных банкиров состояла в том, чтобы производить международные расчеты правительства и изыскивать заграничные кредиты. Вступив на престол, Павел I подверг реорганизации институт придворных банкиров. Высочайшим указом 4 марта 1798 года для внешних и внутренних финансовых операций была создана Контора придворных банкиров и комиссионеров Воута, Велио, Ралля и К0. Официально эта Контора была закрыта только в 1811 году. Она способствовала финансовому обеспечению военных операций России на суше и на море в период Наполеоновских войн.

Наполеоновские войны привели к расстройству денежной системы России и бюджетному дефициту. Участие России после Тильзитского мира в Континентальной блокаде пагубным образом отразилось на ее торговле и экономике. Однако, денежную реформу министр финансов Е.Ф. Канкрин провел только в 1839 году, когда был установлен фиксированный курс обмена ассигнаций на серебро, а затем с i июля 1841 года объявлено о выпуске вместо ассигнаций кредитных билетов. В 1841 году императором был подписан указ о создании в России сберегательных касс. Их особенность состояла в том, что они носили всесословный характер. К 1848 году завершился обмен ассигнаций на кредитные билеты и был упразднен Ассигнационный банк. Кредитные билеты обменивались на серебро, но с началом Крымской войны обмен прекратился.

В начале XIX века, с развитием промышленности и торговли все острее вставал вопрос о коммерческом кредите. Для его обеспечения в январе 1818 года открылся Коммерческий банк. Одной из главных операций банка был учет векселей. Заемный и Коммерческий банки работали вплоть до реформ 1860-х годов.

К середине XIX века стало очевидным, что система казенных банков себя изжила. Поражение России в Крымской войне сделало очевидным и экономическое отставание страны, и необходимость проведения реформ. Отмена крепостного права требовала коренных перемен в экономике и финансах империи. Летом 1859 года сторонники радикальных преобразований в Министерстве финансов подготовили реформу денежного обращения и кредита. Было принято решение упразднить казенные банки. Сторонники финансовых и экономических реформ в Министерстве финансов находились под известным влиянием западноевропейских экономических теорий, в частности идеи Сен-Симона о всемогущей роли кредита в промышленном развитии государства. Опираясь на эту теорию, известные банкиры Исаак и Эмиль Перейра создали в 1852 году крупный французский акционерный банк Societe Generale du Credit Mobilier, тесно связанный с правительством Наполеона III. Это финансовое предприятие нового типа активно участвовало в железнодорожном строительстве во Франции, Австрии, Венгрии, Швейцарии, Испании и России. Необычайный размах его операций привлек к себе внимание, а банк послужил образцом для создания аналогичных учреждений в различных странах Европы. Мысль о всемогуществе кредита была подхвачена в России сторонниками экономических реформ и дала толчок развитию частного, а затем акционерного коммерческого кредита21.

31 мая 1860 года был учрежден Государственный банк, и так началось формирование в России новой банковской системы. Государственный банк стал своеобразным символом финансового могущества империи. В его подвалах хранился золотой запас России. С момента учреждения Государственный банк находился в ведении Министерства финансов. Очень скоро он стал банком банков, одним из каналов государственного вмешательства в экономику и контроля над банковскими структурами. Государственный банк был коммерческим, а не эмиссионным банком, и новые выпуски кредитных билетов осуществлялись им только по поручению Министерства финансов. Главным источником доходов Государственного банка были вклады капиталов под 4 % годовых.

В 1860-1880-е годы в России формируется система акционерных банков коммерческого кредита, возникают общества взаимного кредита. Петербург и Москва становятся крупными банковскими центрами.

В отличие от петербургских банков, московские частные банки в меньшей степени были связаны с правительством, иностранным капиталом и европейскими банковскими структурами. В Москве доминировал старообрядческий капитал, в какой-то мере даже оппозиционный правительству. В 1866 году в Москве был учрежден Купеческий банк, в 1869-м – Московское купеческое общество взаимного кредита, в 1870-м – Учетный банк, затем Московский торговый банк. К началу XX века в Москве появились новые влиятельные банки. Они были обязаны своим появлением инициативе банкирского дома Л.C. Полякова.

В начале 1860-х годов в России начала формироваться и новая система учреждений ипотечного кредита, стали возникать общества взаимного поземельного кредита, многочисленные акционерные земельные банки. Кроме того, в 1880-е годы в столице были учреждены два казенных банка ипотечного кредита. Создание государственных банков ипотечного кредита способствовало усилению контроля Министерства финансов над банковскими структурами. Этот контроль обычно осуществлялся через Особенную канцелярию по кредитной части Министерства финансов, а также через Государственный банк.

Столичные банки и банкирские дома были тесно связаны с правительством, и многие из них выступали в качестве проводников правительственной политики не только внутри, но и за пределами империи. К числу таких банков в конце XIX – самом начале XX века принадлежал, в частности, С.-Петербургский международный коммерческий банк. В 1894 году он выступил совместно с группой французских банков учредителем Русско-Китайского банка. К началу Русско-японской войны этот банк стал основным каналом для вывоза капиталов из России на Дальний Восток. Банк открыл отделения в Японии, Маньчжурии, Индии, Сибири и Туркестане. Для экспорта капиталов в интересах российской внешней политики в Персию был образован Учетно-ссудный банк Персии. Он, в отличие от Русско-Китайского банка, с самого начала своего существования не был связан с иностранными капиталами, а кредитовался за счет Государственного банка и Государственного казначейства22.

Мировой экономический кризис начала XX столетия и последовавшая за ним депрессия нанесли серьезный урон российской экономике. Она не успела оправиться от тяжелых последствий кризиса, когда страна оказалась втянутой в Русско-японскую войну 1904–1905 годов. В 1905 году в России вспыхнула революция. Только после ее окончания появились признаки нового экономического подъема. Вступление России в Антанту в 1907 году укрепило франко-русский союз и, на фоне предвоенного промышленного подъема, способствовало развитию сотрудничества между французскими и русскими банками. В 1910 году состоялось объединение Северного и Русско-Китайского банков и на их основе был создан Русско-Азиатский банк. Эта операция состоялась при активном участии французских банков. В период предвоенного подъема образуются франко-русские финансовые группы. С российской стороны их основными участниками были: Петербургский международный, Русский торгово-промышленный, Азовско-Донской, Петербургский учетный и ссудный, Русский для внешней торговли, Русско-Французский, Сибирский торговый банки; с французской – Credit Lyonnais, Comptoir National d’Escompte, Banque Frangaise pour le Commerce et lTndustrie, Banque de l’Union Parisienne. Французские и русские банки сотрудничали в железнодорожном строительстве в Сибири, Туркестане и на Кавказе, в совместных операциях на Балканах. Франко-русское финансовое сотрудничество не исключало сохранившееся и накануне Первой мировой войны немецкое влияние в российской банковской сфере. Английский капитал начал активно вести себя только перед самой войной. В международных банковских связях первая роль, несомненно, принадлежала петербургским банкам. «К 1914 году удельный вес восьми самых крупных петербургских банков в сводном балансе всех акционерных банков составил 61 %, что превышало показатели банковской концентрации в Англии и Германии»23.

Возросшая роль акционерных банков отразилась на их отношениях с Государственным банком. После введения в России золотого стандарта в 1897 году он стал центральным эмиссионным и одновременно коммерческим банком. Он сохранил свое положение банка банков. «Однако, в канун мировой войны он все же уступал по суммарной финансовой мощи акционерным коммерческим банкам. 50 банков с 778 отделениями к 1914 году по сумме баланса (6285 млн руб.) опережали Государственный банк (4624 млн руб.)»24.

После реформ 1860-х годов, особенно в 1880-1890-е годы, в период, когда министрами финансов были Н.Х. Бунге, а затем И.А. Вышнеградский и С.Ю. Витте, политика Министерства финансов приобрела системный характер и была нацелена на развитие производительных сил страны. Экономический кризис, Русско-японская война и революция 1905–1907 годов вынудили правительство сосредоточить свое внимание на ликвидации ущерба, нанесенного экономике и денежному обращению. Одновременно активизировалась деятельность буржуазных организаций, озабоченных проблемой развития производительных сил и «культурного капитализма» в России. В канун Первой мировой войны и особенно с ее началом значительно усилилось и политическое влияние представителей крупного капитала.

7 Внешние займы и проблема государственного долга

Рост государственного долга России тесно связан с расширением империи, особенно в царствование Екатерины II. Разумеется, российские монархи обращались к зарубежным кредиторам и до ее вступления на престол. Однако, именно в екатерининское царствование Россия начинает регулярно делать внешние займы для финансирования военных операций.

Французская революция и военные походы Наполеона I лишили Россию возможности беспрепятственно делать займы в Генуе и Амстердаме. Екатерина II умерла в 1796 году, оставив своему сыну значительный государственный долг. После раздела Польши Россия взяла на себя также долг польской казны, короля и некоторые частные польские долги. В результате общая сумма российского долга Гопе и Ко составила 8833 тысяч гульденов25. Павел I распорядился образовать Комитет погашения долгов. Русское правительство обязалось погасить этот долг в течение 12 лет, начиная с 1798 года. Павел I намеревался отказаться от внешних займов. Однако, уже в 1798 году было подписано соглашение с английским правительством о предоставлении России субсидии в размере 225 тысяч фунтов стерлингов и 75 тысяч фунтов стерлингов ежемесячно. Эти деньги предназначались для финансирования совместной англо-русской экспедиции в Голландию и русско-австрийских операций в Северной Италии.

25 июня / 7 июля 1807 года был подписан Тильзитский мир. Россия примкнула к континентальной блокаде Англии, и англорусские финансовые связи прервались на несколько лет. После 1807 года Россия делала небольшие займы у банкиров Гамбурга и Генуи. Причем финансовые операции на территории, захваченной французскими войсками, русское правительство вынуждено было согласовывать с Наполеоном I. Между тем русско-французские отношения очень скоро приняли недружественный характер. Одна из причин охлаждения в отношениях между союзниками состояла в том, что континентальная блокада пагубным образом отразилась на российской торговле и денежном обращении, а попытки российского правительства занимать деньги во Франции оказались безуспешными.

Накануне и в ходе Отечественной войны 1812–1813 годов в управлении финансами России произошли важные перемены. В 1802 году были созданы министерства. В 1803-м при Министерстве финансов образована Экспедиция для внешних денежных дел. К ней частично перешли обязанности Конторы придворных банкиров. В 1806 году был образован Комитет финансов. Он в значительной степени стал определять финансовую политику правительства. После 18ii года международные финансовые операции производились под наблюдением III отделения Канцелярии министра финансов, образованного вместо Экспедиции для внешних денежных дел. В 1824 году оно было превращено в Канцелярию министра финансов по кредитной части, получившей затем название Особенной канцелярии по кредитной части Министерства финансов. Она контролировала все заграничные финансовые операции дореволюционной России. Победа над Наполеоном вновь сделала доступными для России денежные рынки Англии и Голландии.

После упразднения Конторы придворных банкиров в качестве посредников с иностранными банкирскими домами продолжали выступать владельцы банкирских домов и, в первую очередь, банкирский дом Штиглицев. Самые значительные займы по 50 миллионов рублей были заключены А. Штиглицем в период Крымской войны.

До начала железнодорожного строительства в России внешние займы предназначались в основном на оплату военных расходов и поддержку денежного обращения. Железнодорожное строительство породило новую категорию займов. Их стали заключать общества, строившие дороги. Эти займы очень часто гарантировались государством, но, в отличие от государственных займов, носили строго целенаправленный характер. В 1857 году А. Штиглиц выступил в качестве одного из учредителей Главного общества российских железных дорог, созданного для постройки и эксплуатации железнодорожных линий протяженностью около 4 тысяч верст. Они должны были связать земледельческие районы России с Петербургом, Москвой, Варшавой, а также с побережьями Балтийского и Черного морей. В числе учредителей выступили также банкиры из Варшавы, Лондона, Амстердама, Парижа.

Международный финансовый кризис 1858–1859 годов способствовал расстройству денежного обращения в России. Пошатнулось положение Главного общества железных дорог. Реформа банковской и финансовой системы в 1860 году привела к ликвидации банкирского дома Штиглицев. В июне 1860 года А. Штиглиц был назначен первым управляющим Государственного банка. Это назначение было, несмотря на предъявлявшиеся

Штиглицу претензии в печати и в Министерстве финансов, совершенно естественным. Он продолжал держать в своих руках все нити финансового управления империей. Его переход в Государственный банк обеспечивал передачу многих функций придворного банкира новым финансовым структурам. На Государственный банк была возложена обязанность вести международные расчеты. Она сохранялась до 1866 года, до тех пор, пока А. Штиглиц оставался на посту управляющего Государственным банком. Отставка Штиглица повлекла за собой окончательную передачу контроля над заключением внешних займов Иностранному отделению Особенной канцелярии по кредитной части Министерства финансов26.

Русско-турецкая война 1877–1878 годов вызвала новый виток инфляции. В 1877 году Россия заключает новый 5-процентный внешний заем на 15 миллионов фунтов стерлингов. Немецкие банкирские дома начинают все чаще выступать, наряду с английскими, голландскими и французскими, в качестве кредиторов России. В частности, на берлинском денежном рынке большую популярность стали приобретать облигации российских железнодорожных займов. С 1870 по 1884 год царское правительство произвело семь выпусков консолидированных облигаций российских железных дорог для пополнения специального государственного фонда поддержки железнодорожных компаний. Во второй половине 1870-х годов в связи с обострением политических отношений, связанным с соперничеством на Среднем Востоке, роль основного кредитора России переходит от Англии к Германии. К началу 1880-х годов крупные немецкие банки образовали так называемый русский синдикат для размещения русских займов. Однако, Германия не долго оставалась главным кредитором России. В ноябре 1887 года Отто Бисмарк наложил запрет на русские ценности. Это отрицательным образом отразилось на русско-германских финансовых отношениях, чем не замедлили воспользоваться французские банки27.

В 1889 году министр финансов И.А. Вышнеградский приступил к осуществлению разработанного еще его предшественником на этом посту Н.Х. Бунге плана конверсии русских займов. Он предусматривал обмен имевших хождение на иностранных рынках 5– и 6-процентных облигаций на займы с более низким процентом и более длительным сроком погашения. Основным результатом этих операций стал переход значительной части русских ценностей с германского на французский денежный рынок. Он осуществился при самом активном участии французских банков и был встречен с энтузиазмом французскими держателями русских ценностей. Однако, Вышнеградский не успел довести до конца план конверсии русских займов. В августе 1892 года министром финансов стал С.Ю. Витте. В 1893 году ему удалось окончательно разместить 3-процентный заем 1891 года, заключенный в Париже еще Вышнеградским, а в 1894 и 1896 годах сделать там еще два крупных государственных займа, разместив их преимущественно на парижской бирже28.

3,5-процентный заем 1894 года на 100 млн руб. осуществила группа Ротшильдов. Заем этот был признан успешным, в частности, потому, что в его реализации принял участие английский Ротшильд. До 1885 года он был основным контрагентом русского правительства по кредитным операциям, но затем вплоть до 1894 года не принимал участия в выпуске русских займов. Этот заем предназначался для конверсии ряда 5-процентных железнодорожных займов и фактически завершил собой серию конверсионных операций, начатых в 1888 году Вышнеградским. В результате этих операций осуществился переход основной части русских ценных бумаг на парижскую биржу. Благоприятная экономическая конъюнктура позволила Министерству финансов осуществить в 1894–1895 годах ряд мер по стабилизации рубля и подготовить введение золотого стандарта в 1897 году.

Введение золотого стандарта, с одной стороны, открыло новые возможности для получения кредитов на европейских денежных рынках, а с другой стороны, потребовало от правительства постоянной заботы о золотом обеспечении рубля. Отныне государственные займы империи были связаны не только с военными расходами, но часто и с необходимостью поддержания золотого стандарта. Иностранные займы стали одним из важных источников финансирования экономической политики Витте. Витте надеялся использовать в интересах российской экономики международный денежный рынок. Однако, попытки установить постоянные деловые отношения с английским Ротшильдом и с банкирским домом Дж. П. Моргана окончились неудачей29.

Попытки русского правительства выйти на английский и американский денежный рынки отчасти были вызваны политическими причинами. Кроме того, уже в конце 1898 года на европейском рынке появились первые признаки денежного кризиса. Основным кредитором России с 1890-х годов оставалась Франция, а французское правительство старалось использовать финансовые затруднения своего партнера по союзу и контролировало допуск к котировке на парижской бирже русских ценных бумаг. Так, в декабре 1899 года Витте получил согласие французского правительства допустить к котировке во Франции в течение

1900–1901 годов закладные листы Государственного дворянского земельного банка на сумму 200 миллионов рублей при условии, что Россия приступит к строительству Оренбурго-Ташкентской железной дороги. Мысль о необходимости постройки союзником такой стратегической линии возникла во Франции под свежим впечатлением от конфликта с Англией из-за Фашоды. Кроме того, в связи с начавшимся экономическим кризисом французское правительство стало требовать от русского правительства поддержки терпевших бедствие в России предприятий, в которых были вложены французские капиталы. В феврале 1901 года в Петербурге на совещании русского и французского начальников штабов французский представитель поднял вопрос о строительстве новой стратегической двухколейной железной дороги от Бологого до Седлеца, в свою очередь уже соединенного железнодорожной веткой с Варшавой. Бологое-Седлецкая линия должна была обеспечить ускоренную переброску войск к западной границе России из Петербургского, Московского и Казанского военных округов. Как и в случае с Оренбурго-Ташкентской дорогой, Витте поставил вопрос о строительстве линии Бологое – Седлец в зависимость от согласия французского правительства на русские займовые операции в Париже. В результате переговоров Витте получил согласие французского правительства на предоставление России займа на сумму 200 миллионов рублей30.

В конце февраля 1905 года русское Министерство финансов начало переговоры с представителями французских кредитных учреждений о заключении очередного займа во Франции, однако, они были прерваны из-за поражения русских войск под Мукденом. Пришлось вновь обращаться к услугам берлинской биржи. Там в последних числах апреля 1905 года удалось договориться о реализации 5-процентных краткосрочных обязательств Государственного казначейства на 150 миллионов рублей сроком от 9 до 12 месяцев31.

В парижских политических и финансовых кругах по обыкновению ревниво отнеслись к операции в Берлине, особенно после того как распространилось известие, что значительная часть обязательств Государственного казначейства через посредников оказалась в Париже. Вскоре после заключения займа в Берлине возобновились франко-русские переговоры о новом займе. Французские кредиторы были заинтересованы в сохранении твердой власти в России как гарантии французских вкладов в русские фонды и основ франко-русского союза. Когда стало очевидным, что Россия проиграла войну с Японией, а революционное движение в стране не идет на убыль, французское правительство выдвинуло два основных условия финансовой поддержки своего союзника. Первое условие – заключение мира, и второе – либеральные преобразования в стране. Кроме того, французская дипломатия взяла курс на поддержку постепенного сближения ослабленной войной России с Англией.

Размах революционного движения в России в ноябре-декабре 1905 года привел к интенсивному отливу золота из сберегательных касс. В конце декабря 1905 года установленный законом предел эмиссионного права Государственного банка был почти исчерпан. Судьба золотого денежного обращения в России оказалась в зависимости от крупного иностранного займа. Российский государственный 5-процентный заем 1906 года был заключен 9/22 апреля на сумму 2250 миллионов франков, из которых 1200 миллионов взяла на себя Франция, 330 – Англия, 165 – Австрия, 55 – Голландия и 500 миллионов – русские банки. Придать займу более широкий международный характер не удалось – от участия в нем отказались немецкие, итальянские, американские и швейцарские банки32.

Заем 1906 года спас царское правительство от угрожавшего ему банкротства и позволил сохранить введенную С.Ю. Витте в 1897 году систему золотого денежного обращения. Заем 1906 года, как никакая другая финансовая операция России за границей, оказался связанным с чрезвычайно важной политической акцией: безоговорочной поддержкой Россией Франции в ее конфликте с Германией. 1906 год стал переломным во внешней политике России. Открылась прямая дорога к соглашениям 1907 года с Японией и Англией и к завершению формирования Антанты. В русско-французских финансовых и экономических отношениях наступил новый период.

В годы промышленного подъема накануне Первой мировой войны сотрудничество русских и французских банков стало еще более тесным и разнообразным. После 1909 года Россия отказалась от размещения за границей государственных займов. Русско-французские банковские группы стали выступать в совместных операциях, связанных с финансированием железнодорожного строительства, финансовой экспансией на Балканах, санацией русских банков. К началу Первой мировой войны на парижской бирже котировалась 71 разновидность русских промышленных ценностей на сумму 642 миллиона рублей, в том числе акции

14 крупнейших русских металлургических заводов, 12 нефтяных и 15 каменноугольных предприятий, 5 банков. В Париже обращались акции русских каменноугольных предприятий на сумму, составлявшую около 60 % всех вложенных в эти предприятия капиталов33. К 1914 году в руках французских держателей находилось 80 % русского государственного долга, помещенного за границей, а 35 % иностранных капиталов, вложенных в русскую промышленность, были французского происхождения34.

К началу Первой мировой войны Российская империя пришла с весьма значительным государственным долгом – свыше 9 миллиардов рублей. Из них внешний долг составлял 4,3 миллиарда и в два раза превышал все иностранные капиталовложения в экономику. По величине государственного долга Россия еще в начале XX столетия занимала второе место после Франции и первое по размеру платежей, связанных с займами. Заграничные займы сыграли заметную роль в финансировании войн и экономической экспансии империи.

Примечания

Параграфы 6,7 написаны Б.В. Ананьичем. Параграфы 1–5 написаны Е.А. Прав иловой и представляют собой часть более обширной работы «Финансы империи: Очерки финансовой политики России на окраинах XIX – начала XX в.», выполненной при содействии Фонда поддержки отечественной науки и гранта American Council of Learned Societies (ACLS).

1 ЯснопольскийЛ.Н. Очерки русского бюджетного права. М., 1912. С. 33–35.

2 Милюков П.Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. СПб., 1905. С. 283–303.

З Там же. С. 303.

4 Яснополъский Л.Н. Указ. соч. С. 68.

5 Там же. С. 83.

6 Государственные доходы и расходы в царствование Екатерины II // Сборник императорского русского исторического общества. СПб., 1870. Т. V. С. 225–293; СПб., 1871. Т. VI. С. 219–304.

7 Козлов С.А., Дмитриева З.В. Налоги в России до XIX века. СПб., 1999. С. 199.

8 Проект Положения об управлении Семиреченской и Сыр-Дарьинской областей 1867 г. Ст. 361–371 // Материалы по истории политического строя Казахстана. Алма-Ата, 1960. Т. i. С. 312–313.

9 Рескрипт Цицианову 8 сентября 1802 г. // Акты, изданные Кавказской археографической комиссией. Тифлис, 1968. Т. г. С. 4.

10 Яснополъский Н.П. О географическом распределении государственных доходов и расходов в России. Киев, 1897. Т. 3. Табл. 44.

11 Там же. Т. i. С. 49–50; Т. 3. Дополнительная табл. к табл. i.

12 Всеподданнейшая записка главноначальствующего гражданской частью на Кавказе, 1882–1890. Тифлис, 1890. С. 110–111.

13 Материалы о рассмотрении вопроса по расчету между казнами России и Царства Польского // РГИА. Ф. 560. Оп. 43. Д. 240. Л. 9 об.-10.

14 См. подробнее: Правилова Е.А. Россия и Царство Польское: Механизмы бюджетно-финансовых отношений в бюджетной системе (1815–1866) // Пространство власти: Исторический опыт России и вызовы современности. М., 2001. С. 235–263.

15 Сабуров П. Материалы для истории русских финансов, 1866–1897. СПб., 1899. С. 58–60; Исследование экономического положения центрально-черноземных губерний: Труды особого совещания 1899–1901 гг. / Сост. А.Д. Поленов. М., 1901. С. 42, 48–50; Спасович В., Пилъц Э. Очередные вопросы в Царстве Польском: Этюды и исследования. СПб., 1902. Т. I. С. 96–104; Привислинец [sic], Туткевич Дм., Дружинин А.Н. Россия и ее западная окраина: Ответ на «Очередные вопросы в Царстве Польском», изданные под редакцией В. Спасовича и Э. Пильца. Киев, 1903. С. 82–83; ГрабскийВ. Баланс Царства Польского в финансах Российской империи. Варшава, 1910; Iukowski W. Dochody i wydatki pacstwowe w Krylestwe Polskiem. Warszawa, 1907; Начало XX века: Основания, долженствующие служить руководством для управления бывшим Царством Польским в настоящее время. СПб., 1904. С. 37–40.

16 Пален К.К. Отчет по ревизии Туркестанского края: Материалы к характеристике народного хозяйства в Туркестане. СПб., 1911. Ч. 1. Отд. 2. С. 581.

17 [Кривошеин А.В.] Записка главноуправляющего землеустройством и земледелием о поездке в Туркестанский край в 1912 г.: Приложение к всеподданнейшему докладу. Полтава, 1912. С. 71.

18 С 1812 по 1817 год жители Бессарабии были освобождены от уплаты налогов. Подати и налоги, установленные после отмены льготы, в основном соответствовали налоговым нормам, действовавшим до присоединения к России, но значительная часть мелких налогов была упразднена.

19 См. подробнее: Гвахариа Л.А. Государственные подати и повинности в Восточной Грузии в первой половине XIX века. Автореф…. канд. ист. наук. Тбилиси, 1956. С. 9: Бахтадзе И.Л. Податное обложение крестьян Закавказского края // Свод материалов по изучению экономического быта государственных крестьян Закавказского края. Тифлис, 1887. Т. i. 4.3. С. 5–34.

20 Подробнее см.: Банки и банкиры: Екатерининская система, 1760-1850-е гг. // Петербург. История банков / Под ред. Б.В. Ананьича и др. СПб., 2001. С. 34–108.

21 См.: Ананьин Б.В. Банкирские дома в России, 1860–1914 гг.: Очерки истории частного предпринимательства. Л., 1991. С. 16–18.

22 См.: Ананьин Б.В. Российское самодержавие и вывоз капиталов, 1895–1914 гг. (По материалам Учетно-ссудного банка Персии). Л., 1957 Лебедев С.К. С.-Петербургский международный коммерческий банк во второй половине XIX века: Европейские и русские связи. М., 2003.

23 Петербург. История банков… С. 235.

24 См.: Ананьин Б.В., Колмыков С.В., Петров Ю.А. Главный банк России: От государственного банка Российской империи к Центральному банку Российской Федерации, 1860–2000. М., 2000. С. 63–64.

25 Там же. С. 129.

26 Подробнее о Штиглице см.: Ананьин Б.В. Штиглицы – последние придворные банкиры в России // «Большое будущее»: Немцы в экономической жизни России. Берлин; Бонн; Гиссен; Москва, 2000. С. 196–201.

27 Подробнее см.: Эмиссии государственных и железнодорожных займов и коммерческие банки // Петербург. История банков… С. 189–201.

28 См.: Ананьин Б.В. Россия и международный капитал, 1897–1914. JL, 1970. С. 10–14.

29 Там же. С. 42.

30 Там же. С. 69–70.

31 Там же. С. 140–141.

32 Там же. С. 170–176.

33 Никольский Б.A. Франция и Россия (к 25-летию франко-русского союза). Пг., 1917. С. 15.

34 Renouvin P., DuroselleJ.-B. Introduction ä l’histoire des relations internationales. Paris, 1964. P. 139.

Пространства империи

Алексей Миллер Империя и нация в воображении русского национализма Заметки на полях одной статьи А.Н. Пыпина

В 1885 году известный историк литературы А. Пыпин опубликовал в «Вестнике Европы» статью под названием «Волга и Киев»1. Он начинает ее с рассказа о своей беседе с мастером литературного описания природы И.С. Тургеневым. В разговоре выясняется, что тот никогда не бывал на Волге. Это становится для Пыпина отправной точкой для рассуждений о том, что «русская литература Волгу не освоила», что «Волги нет и в русской живописи» (188–189). «Если действительно мы так преданы задаче „самобытности“, народно-государственной оригинальности, так стремимся дать вес своему родному наперекор чужеземному и т. д., то одной из первых забот было бы знать это родное, по крайней мере в его основных, наиболее характерных пунктах. Волга, без сомнения, принадлежит к числу таких пунктов» (193). Аналогичные упреки и сожаления Пыпин высказывает в связи с Киевом: «Историк, публицист, этнограф, художник должны видеть Киев, если хотят составить себе живое представление о русской природе и народности, потому что здесь опять (как и на Волге. – А. М.) одни из лучших картин русской природы и одна из интереснейших сторон русской народности… Киев – единственный город, где чувствуется давняя старина русского города» (199–200).

Чтобы верно интерпретировать эти рассуждения, обратим внимание на два других мотива этой статьи. Во-первых, саратовский уроженец Пыпин прекрасно понимает, что «здесь, на Волге, смешение этнографическое и кровное» (196). Он издевается над стремлением некоторых «стереть» все нерусские национальности: «это была бы задача для мономана, достойная известного щедринского героя, вопрошавшего „зачем река?“» (211). И в этой статье, как и во многих других своих трудах, он выступает против репрессий в отношении украинского языка и отстаивает право малорусов быть непохожими на великорусов, «как до сих пор северный француз, немец, итальянец не похожи на южных» (212).

Во-вторых, сказав о Волге и Киеве как о «характерных пунктах родного», не освоенных русским искусством, Пыпин противопоставляет их популярным у писателей и художников Кавказу, Крыму, остзейскому краю, которые, по его мнению, к категории «родных пунктов» не относятся (196). Он с сарказмом пишет о русских художниках, «которые предпочитают изображать „мельницы в Эстляндии“ или кучу краснобурых камней под именем „крымских эскизов“, или что-нибудь столь же занимательное» (190). То есть не вся территория империи принадлежит, с его точки зрения, к разряду «родного, русского», но единство империи он при этом сомнению не подвергает.

Текст Пыпина в своих идеологических основаниях не носил сколько-нибудь революционного и оригинального характера, а был скорее типичен для настроений русского образованного общества. Он замечателен лишь полнотой и систематичностью изложения распространенной точки зрения, и мы еще вернемся к нему в этой статье, задача которой – обозначить самые общие параметры темы, до сих пор не получившей должного внимания исследователей. Речь идет о «ментальных картах» русского национализма.

Слишком многие историки, к сожалению, не придают должного значения тем идеям и настроениям, тому дискурсу, который так хорошо иллюстрирует статья Пыпина. Когда Роджерс Брубейкер написал, что «нигде теоретический примитивизм исследований национализма не проявляется столь явно, как в литературе (и квази-литературе) об этом регионе», он имел в виду Восточную Европу и политологов2. Представления о проблематике русского национализма, о взаимоотношениях русского национализма и империи, которые доминируют сегодня в историографии, заставляют думать, что отчасти эта критика касается и историков.

Приведу примеры из нескольких публикаций самого недавнего времени. Дэвид Роули в своей статье приходит к выводу, что нет никакого основания говорить о русском национализме «в общепринятом смысле» в эпоху империи Романовых. «Общепринятым» Роули считает определение Эрнеста Геллнера, который утверждал, что «национализм – это прежде всего политический принцип, в соответствии с которым политическое и национальное целое должны совпадать… Националистические чувства – это чувства гнева, пробуждаемые нарушением этого принципа, или чувства удовлетворения от его реализации. Националистическое движение вызывается к жизни чувствами этого рода». Следовательно, заключает Роули, «русское националистическое чувство могло найти выражение в двух формах: либо русская нация очертит границу вокруг территории, на которой живут русские, и отделит себя от всех нерусских территорий, либо она может попытаться превратить всех жителей Российского государства в членов русской нации. Первый вариант предполагал бы роспуск империи и создание русским народом собственного государства. Второй вариант предполагал бы аккультурацию с русской этничностью (русификацию) всех народов империи»3. Здесь Роули ясно излагает и доводит до логического завершения те теоретические посылки, которые лежат в основе многих работ о русском национализме.

Тезис о том, что русские не делали различия между империей, национальным государством и нацией, кочует из одного исследования в другое и приводит многих авторов к рассуждениям о том, что программа русского национализма сводилась к заведомо нереалистичному проекту преобразования империи в национальное государство. Именно им руководствуется, например, Роберт Кайзер, когда пишет, что «различие между Русью как родиной предков и Россией как территорией Российской империи утратило со временем ясное значение» и определяет «русский националистический проект» как «преобразование Российской империи в русское национальное государство»4. «Главный вопрос для руководителей России в XIX и XX вв. можно сформулировать так: возможно ли внедрить в сознание этнически разнообразного населения империи составную национальную идентичность», наподобие британской, – пишет в этом же духе Джеффри Хоскинг в своей книге о том, «как строительство империи препятствовало формированию нации»5. «Воображаемая география: Российская империя как русское национальное государство» – это название одной из глав и тема всей недавно вышедшей книги Веры Тольц6.

Но насколько применимо в случае России геллнеровское определение национализма, из которого исходят все цитированные и многие похожие рассуждения? Националисты неизбежно задаются вопросом о том, какое пространство должно принадлежать их нации с точки зрения политического контроля и в качестве «национальной территории»7. В тех случаях, когда речь идет о неимперских нациях, можно сказать, что национальная территория – это то, каким, по мнению националистов, «их» государство должно быть в идеале или «по справедливости». То есть «национальная территория» и пространство политического контроля совпадают. В случае с имперскими нациями эти две категории пространства могут существенно различаться. Дело в том, что стремление консолидировать нацию, в том числе очертив границы «национальной территории» внутри империи, совсем не обязательно предполагает стремление «распустить» империю.

Большинство колониальных войн велись именно ради установления имперского контроля над теми или иными территориями, а не для включения их в «национальную территорию». Англичане стремились утвердить британскую идентичность только в части своей империи – «на островах», французы стремились утвердить французскую идентичность только в европейской части своей империи8. Конечно, в Британии, Франции и даже Испании национализм господствующих наций получил значительно более «богатое наследство», чем в России. Модернизированность общества и доля «работы» по его культурной и языковой гомогенизации, выполненная еще «старым режимом», были здесь заметно выше, чем в России. Но все равно было бы заведомо неверно представлять дело так, будто уже сформировавшиеся национальные государства начинали колониальную экспансию. Нации-государства в метрополиях морских империй «достраивались» параллельно и в тесной связи с имперской экспансией. Если «британская идентичность», как показала Линда Колли, во многом рождалась из успехов империи и борьбы с ее врагами, то ровно то же самое можно сказать и о других «имперских» нациях, в том числе и русской9.

Русский национализм также был избирателен в своем проекте. В то же время, для русского национализма, как и для французского, британского или испанского, стремление к консолидации нации вовсе не стояло в непримиримом противоречии со стремлением сохранить и при возможности расширить империю. Геллнеровская формула национализма подходит к опыту тех движений, которые стремились «выкроить» новые государства из уже существующих, но не работает применительно к тем случаям, когда тот или иной национализм мог принять как «свое» уже существующее государство, в том числе империю10.

Русские, что бы мы ни имели в виду под этим понятием11, были центральной и наиболее многочисленной этнической группой империи. По целому ряду причин не вполне верно (как минимум до начала XX века) называть их доминирующей группой в том смысле, в котором британцы и французы доминировали в своих империях. Правящая династия дольше, чем в большинстве европейских государств, сопротивлялась «национализации», господствующее положение в империи занимало полиэтническое дворянство, а русский крестьянин долгое время мог быть (и был в действительности) крепостным у нерусского, неправославного и даже нехристианского дворянина. Нация «не правила» и не имела системы политического представительства.

Но, с другой стороны, позиции русского языка как официального языка империи постоянно укреплялись, православие имело статусные преимущества в отношении других религий, элитная русская культура в XIX веке становилась все более «полной» и соответствующей европейским стандартам. В этих условиях вовсе не было утопическим стремление русских националистов к русификации империи в том смысле, что русские должны были занять в ней господствующее положение как нация, подобно положению французов или британцев в «их» империях. Сознательно оставляю за рамками этой статьи большой комплекс вопросов о том, какие изменения политического строя, какие формы политической мобилизации для этого требовались. (Можно предположить, что наиболее реалистичный путь такой политической модернизации лежал через установление конституционной монархии.) Хочу только подчеркнуть, что было бы ошибкой считать, будто даже до создания системы политического представительства между общественным националистическим дискурсом и имперской бюрократией существовала непроницаемая мембрана. Если Романовы могли искать новые источники легитимации своей власти в национализме, то это мог быть только русский национализм, и «официальный национализм»12 Романовых неизбежно должен был искать точки соприкосновения с русским национализмом общественности. Медленно, не без сопротивления и внутренних противоречий, но правящая элита усваивала определенные элементы идеологии русского национализма, и уже в середине XIX века это сказывалось на мотивации ее политики13.

Ричард Уортман недавно написал, что «задача историка – понять русский национализм как поле постоянной борьбы, контестации. Эта борьба развернулась в XIX – начале XX века между монархией и образованной частью общества, когда в своей борьбе за контроль над государством каждая из двух сторон претендовала на право представлять народ»14. В этой действительно непрестанной борьбе существовали и другие, иначе проходящие фронты, возникали предметы споров, в которых одна часть образованного общества вступала или стремилась вступить с властью в союз против другой части образованного общества. Именно так нередко происходило в спорах о критериях русскости и о границах русской «национальной территории».

В этих спорах сторонники отождествления Российской империи с русским национальным государством и вытекающего из этого действительно утопического стремления к поголовной русификации всего населения империи неизменно составляли среди русских националистов заведомое меньшинство. В таком же меньшинстве оказывались и те, кто готов был поставить знак равенства между русскими и великорусами, а в качестве национальной территории принять традиционный ареал расселения великорусов15.

Очевидная особенность Российской империи в сравнении с Британской, Французской, Испанской империями – ее континентальный характер, отсутствие «большой воды» между метрополией и периферией. Это создавало понятные сложности для «воображения национальной территории» внутри империи, но и открывало определенные возможности.

По сравнению с другими континентальными державами, проблема взаимоотношений русского национализма и империи также имела ряд особенностей. При всех своих проблемах в XIX веке Российская империя продолжала территориальную экспансию и сохраняла тот уровень военной мощи, экономического потенциала и веры в будущее, который делал иностранный диктат и распад империи скорее гипотетическими угрозами, а не фактором повседневности, как в Османской империи. Конечно, в тот момент, когда русский национализм получил некоторое общественное пространство и возможность заявить о себе в ходе реформ начала царствования Александра II, он был имитационной реакцией на вызов со стороны более развитых национализмов Европы и унижение Крымской войны16. Но этот национализм не был реакцией на неотвратимый, уже происходящий распад империи, как национализм младотурков. Это не был проект минимизации ущерба или спасения того, что удастся спасти, как в турецком случае.

В России феодальная традиция в структурировании пространства империи была гораздо слабее, чем в империи Габсбургов. Здесь не было Прагматической санкции, четко фиксировавшей границы «коронных земель» и права их местных дворянских сеймов. Лишь Царство Польское, Финляндия и до некоторой степени остзейский край имели в определенные периоды сравнимый с габсбургскими коронными землями (ЬапсГами) статус. В монархии Габсбургов демографический баланс между различными этническими группами и особенности политического развития привели к тому, что в Цислейтании экспансионистский проект строительства доминирующей немецкой нации вообще не играл сколько-нибудь значимой роли. Если в Габсбургской монархии границы феодальных коронных земель стали основой «территориализации этничности» уже в XIX веке, то в Российской империи соответствующие процессы были весьма ограничены, и территориализация этничности широко развернулась, опираясь на иные принципы, уже в СССР17.

Таким образом, русский националистический проект консолидации нации внутри империи, который предполагал «присвоение» определенной части имперского пространства как «русской национальной территории», просуществовал дольше, чем аналогичные проекты в Османской или Габсбургской империях. (Лишь в Транслейтании венгры на протяжении сравнимого времени пытались реализовать отчасти похожий проект, используя ситуацию, возникшую в результате принятия закона об исключительных правах венгерского языка в землях короны св. Стефана в 1844 году и дуалистического соглашения 1867 года.)

Националистическое «присвоение» территории, мотивированное русским национализмом, было не актом, но процессом.

Это процесс имел несколько важных составляющих. Во-первых, дебаты о том, что есть «русскость», каковы критерии принадлежности индивида, группы, территории русской нации, носили поистине ожесточенный характер вплоть до краха империи.

Во-вторых, русский национализм обладал большим потенциалом к расширению «национальной территории» и на ряде направлений встречал для этого расширения меньше препятствий, чем аналогичные проекты в континентальных империях Габсбургов и Османов. Но это, подчеркну снова, отнюдь не значило, что в русском национализме, точнее в его дискурсивно преобладающих версиях, содержалось стремление охватить всю империю как «национальную территорию»18. Собственно, сама напряженность дебатов о границах русскости и критериях принадлежности к ней служит убедительным доказательством, что русский проект национального строительства, будучи экспансионистским, заведомо не стремился к охвату всей империи и всех ее подданных.

Говоря о националистическом присвоении пространства, я имею в виду символическую, воображаемую географию. Речь идет о сложном комплексе дискурсивных практик, который включал в себя идеологическое обоснование, символическое, топонимическое, художественное освоение определенного пространства таким образом, чтобы общественное сознание осмысливало это пространство как часть именно «своей», «национальной» территории.

Вернемся к статье Пыпина «Волга и Киев». Когда он говорит о том, какими средствами должно развиваться и утверждаться среди русских представление о «родной» земле, у современного человека может возникнуть ощущение, что Пыпин только что прочел второе, расширенное издание книги Б. Андерсона или какое-нибудь другое недавнее исследование, где рассматривается «образная составляющая» национализма. Сказав походя, как о само собой разумеющемся, об «учреждениях, промышленных связях, проложении железных дорог, высшей школе», Пыпин подробнее пишет об инструментах воспитания эмоциональной привязанности: о музеях; об историческом нарративе; о «литературе путешествий», как художественной, так и разряда путеводителей; об этнографии и «областной бытовой новеллистике, образчики которой дал

Мельников (благодаря тому, что был полу-этнограф)»; об отражении пейзажа и местных типов в живописи. Недоработки в этой сфере кажутся ему особенно опасными, потому что большие расстояния и дороговизна путешествий не позволяют в России столь же эффективно, как в Германии и других странах, получать «опыт узнавания своей родины» с помощью организованных поездок «учащейся молодежи» (197)19. «Наше отечество так обширно, так разнообразно, что любовь к этому целому, которое редко кто видал во всем его необозримом объеме, возможна только через ближайшее представление о местной родине… Принадлежность к целому у людей простых сознается через представление о «русской» земле и людях и через понятие об одной вере и власти» (206). «Без такой литературы, без других трудов для изучения русской природы и народной жизни, наше так называемое «самосознание» будет оставаться скучной фразой», – заключает он свою статью (215). Очевидно, что Пыпин отзывается на распространенные в обществе настроения и рассуждения о русском национальном самосознании и хочет привлечь внимание читателя к тем «инструментам», которые используются в более успешных с этой точки зрения странах для воспитания эмоциональной привязанности к «родной земле».

Тема «воображаемой географии» вообще стала привлекать внимание специалистов по истории России совсем недавно20. Так же недавно исследователи осознали необходимость заново проанализировать то многообразие процессов, которое скрывается за понятием «русификация»21. Проблема самого различения процессов русификации в имперском и националистическом смысле, не говоря уже о сути этих различий и способах их отражения в дискурсах, остается малоисследованной. Поэтому все высказанные далее суждения должны трактоваться как рабочие гипотезы, а приводимые цитаты не как доказательства (для того чтобы стать таковыми, они должны стать частью больших выборок), а только как иллюстрации.

Русский национализм идеологически развивался и формулировал свой образ национальной территории во взаимодействии и соперничестве с другими национализмами империи. Методы определения и освоения того или иного пространства в качестве «национальной территории», наборы эксплуатируемых в этом дискурсе аргументов и образов существенно различались в зависимости от ситуации и характера вызовов, с которыми сталкивался русский национализм на разных имперских окраинах.

Пожалуй, лучше всего эта проблематика изучена в отношении Западного края и «его окрестностей». Здесь проект русского национализма формулировался поначалу в условиях ожесточенного конфликта с польским проектом, который отстаивал границы 1772 года, как «польскую собственность», а затем готов был вступить в союз с украинским движением против империи и русского национализма. В это соперничество с середины XIX века включился украинский национализм с собственным проектом «национальной территории». Формы и методы идеологической борьбы он во многом заимствовал у своих более сильных соперников.

В Малороссии и Западном крае преобладающую часть населения составляли восточные славяне, которые в рамках концепции «общерусской нации» считались ветвями русского народа. Колонизация этого пространства великорусским населением не играла сколько-нибудь значимой роли. Главный акцент делался именно на принадлежности всех восточных славян единой русской нации. Именно в контексте полемики с украинскими националистами малорусский дворянин и русский националист М.В. Юзефович впервые сформулировал лозунг, получивший столь широкое хождение в начале XX века, но уже с иным смыслом. Говоря о «единой и неделимой России», Юзефович имел в виду не всю империю, но именно русскую нацию в ее «общерусской» версии.

В XIX веке пространство и население Западного края стали объектом ожесточенной терминологической войны, где, кажется, ни одно название местности или этнической группы не было идеологически нейтральным, каждое подтверждало или отрицало тот или иной проект национального строительства22.

Как и в других подобных дискурсах, в русском важную роль играла апелляция к древней государственной традиции, в данном случае, традиции Киевской Руси. Ясно, что применительно именно к западной части империи этот мотив эксплуатировался особенно настойчиво. Трактовка Киевской Руси как колыбели русской нации давала основу для традиционного мотива «земли предков», земли «исконно русской».

Концепция Киевской Руси как «колыбели русского народа» хорошо сочеталась с династической логикой. Так, знаменитое высказывание Екатерины II после разделов Речи Посполитой – «мы взяли только свое» – можно истолковать и как вполне династическое (свое – то, что принадлежало Рюриковичам, наследницей которых Екатерина себя считала), и как националистическое – то есть земли Киевской Руси, населенные по преимуществу восточными славянами, каковые в доминирующей версии русского националистического дискурса все считались русскими. Отмечу отступления от этой концепции, которые показывают, что «верные» формулы находились не вдруг и не сразу. Примером может служить полемика М.П. Погодина с М.А. Максимовичем в середине 1850-х годов, в которой Погодин доказывал преимущественные исторические права великороссов на Киев по сравнению с малороссами23. Но дальнейшего развития в русском националистическом дискурсе этот мотив не получил, уступив место трактовке Киева и его исторического наследия как общего корня и общей собственности всех восточных славян, что было вполне логично с точки зрения тех целей, которые этот дискурс преследовал.

Интересно само сочетание темы Киевской Руси с темой Москвы. Москва как современное «сердце», воплощение русскости, как центр «собирания» русских земель безусловно присутствовала в русском националистическом дискурсе. В традиционалистской версии русского национализма именно Московская Русь противопоставлялась петербургской России. Но исторические границы Московского княжества на любой стадии их расширения в этом дискурсе «не работали» или работали в негативном плане, как те заведомо неприемлемые границы, к которым хотят свести русскую нацию ее враги24.

Уже в середине XIX века можно найти примеры влияния представлений о «русской национальной территории» на высшие эшелоны бюрократии. Например, в 1862 году В.И. Назимов, генерал-губернатор Северо-Западного края, который включал и белорусские, и литовские земли, в своей программе русификаторских мер проводил четкое различие между «исконно русскими» землями и местностями, где литовцы и евреи традиционно составляли большинство. Причем это разграничение он делал не только на основе современной ему демографической ситуации. Назимов указывает на некоторые местечки с преобладанием еврейского населения, которым следует вернуть их «русский» характер, и тут же оговаривается, что соседние с ними местечки следует «оставить как есть», потому что славянское население там никогда не преобладало25.

Образ национальной территории был здесь избирательным в том смысле, что включал не все земли Западного края и не все его население. Стоит вспомнить и письма Каткова Александру II и Александру III, в которых он неоднократно рассуждает о благе предоставления Польше независимости в «ее этнографических границах»26. В этих своих настроениях Катков не был одинок. В разных условиях и по разным поводам идея если не отделить Царство Польское совсем, то, по крайней мере, отгородиться от него тарифами и таможнями, возникает неоднократно. С точки зрения русского национализма западная окраина империи делилась, таким образом, на три категории земель: во-первых, «исконно русские»; во-вторых, литовские, которые в образ русской национальной территории не включались, но были желанной частью империи; и, наконец, в-третьих, этнически польские земли, которые в идеале следовало бы «исторгнуть» из империи как нежеланную, неисправимо чуждую и враждебную часть.

В то же время, логика этого дискурса выдвигала границы «русской национальной территории» за границы империи, в населенные восточными славянами области Габсбургской монархии. Дискурс о Червоной Руси (Восточной Галиции) и Угорской Руси (Буковине и современной Закарпатской Украине) принципиально отличался от панславистского дискурса вообще о славянах Габсбургской и Османской империй. Это был, по сути, дискурс националистической ирреденты. Пыпин, например, поклонником панславизма не был, но в цитированной статье «Волга и Киев» он счел нужным написать о судьбе «южно-русского народа в Галиции» (211). Уже в XIX веке русские националисты неоднократно критикуют «ошибку Екатерины», оставившей «русское» население Восточной Галиции Австрийской империи, где оно оказалось «под властью поляков».

Таким образом, «исконно русские земли» в рамках этой оптики делились на «благополучные», то есть те, в которых их русский характер был вполне утвержден27; проблемные, «больные», где следовало извести враждебные влияния; и, наконец, остающиеся вовсе «отторгнутыми», то есть в империю и, как следствие, в национальное тело не включенные.

Этот дискурс оставался в силе вплоть до краха империи. При обсуждении в Думе в 1911 году вопроса о создании Холмской губернии (то есть о выводе Холмщины из Царства Польского) В.А. Бобринский 2-й доказывал, что эта территория должна быть «в бесспорном национальном владении не России (здесь все Россия), но Руси, чтобы это поле было не только частью Российского государства, но чтобы оно было всеми признано национальным народным достоянием, искони Русской землей, то есть Русью»28. Это не мешало Бобринскому признавать, что население Холмщины глубоко ополячено. Но этот факт служил как раз аргументом в пользу срочности мер по «спасению» еще не вполне утраченной «изначальной русской его природы». «Это особенно больной истерзанный русский край, и вот его хотят выделить, чтобы особенно внимательно и бережно его лечить»29. Образ национального тела, отличного от империи, и больной части этого тела, причем больной именно как части национального тела, а не империи, – символика русского национализма выступает здесь совершенно отчетливо30.

Яркой иллюстрацией эволюции и, одновременно, живучести этого дискурса в переломный момент краха империи могут служить материалы Особого политического отдела МИДа. Его сотрудники и консультанты в ходе Первой мировой войны разрабатывали идеологические обоснования для аннексии Червоной Руси и Угорской Руси. Отдел готовил свои последние меморандумы уже для большевиков, и в них продолжал отстаивать концепцию общерусской нации, теперь уже клеймя и царей, и кайзеров за ее расчленение, и ссылаясь на право «самоопределения трудящегося народа»31.

Важный аспект темы – взаимоотношение религиозного и этнического фактора в дискурсе русского национализма. На западных окраинах в контексте русско-польского соперничества акцент на противостоянии православия и католицизма был очень сильным. В то же время можно заметить, как с течением времени в националистической риторике религиозный фактор уступает первенство этническому. Уже в царствование Александра II власти начинают постепенно склоняться к той точке зрения, что даже белорусы католического исповедания принадлежат русской нации32. Накануне второй оккупации Галиции во время Первой мировой войны Особый политический отдел МИДа разработал инструкции, согласно которым российские власти в Галиции не должны были вообще показывать, что делают какое-либо различие между православными и греко-католиками33.

Напрасно было бы искать в любом периоде истории поздней империи идейного единства в русском обществе по вопросу о том, можно ли считать русским белоруса-католика или детей от смешанных браков с поляками, равно как и по вопросу о том, где точно проходят территориальные границы «русской земли» на западе и надо ли стремиться присоединить Восточную Галицию и Угорскую Русь. Список таких спорных, дебатируемых вопросов велик. Так же велик и список разногласий о том, какую степень региональных особенностей можно терпеть у малорусов и белорусов. Эти дебаты идут и в газетах, и в среде бюрократии, позднее и в Думе. Но при всем разбросе мнений, мотив неравности империи и «русской национальной территории» для всех очевиден. Дискурс национального проекта, несомненно, влиял на планирование политики в западных губерниях.

В иных условиях другого «характерного пункта», о котором пишет Пыпин, в Поволжье, и трактовка этнического фактора была иной. Исторический миф не играл здесь важной роли. Если позиция Москвы как наследницы Визинтии и Киевской Руси активно использовалась в националистическом дискурсе, то мотив преемственности по отношению к Золотой Орде оставался «невостребованным» вплоть до появления евразийства. Пыпин лишь вскользь замечает, что «Волга давно знакома русскому племени», что «русские удальцы и промышленники» появлялись здесь еще до «татарского нашествия». Говоря о русской колонизации края после XVI века, он, между прочим, отмечает, что в ней участвовали не только великорусы, но и малорусы (190–191)34.

На западных окраинах националистический дискурс акцентировал восточнославянский характер нации, и, объявляя малорусов и белорусов русскими, был в этническом отношении скорее исключающим, чем включающим. В дебатах со своими польскими противниками русские националисты подчеркивали общность этнического происхождения восточных славян и если не отрицали вовсе, то, во всяком случае, никак не акцентировали неславянские составляющие русского народа.

В очень разнообразном по этническому составу Поволжье в XIX веке русские в результате миграций уже составляли чуть более половины населения и в городах и в целом по сельской местности 35. Здесь открытость к неславянскому, в особенности угро-финскому элементу36, подчеркивалась. Пыпин в цитированной статье пишет, что великорусское племя «не чисто славянское, а смешанное», и говорит о его «славяно-финской основе» (191). Власти и русский национализм не только не видели ничего дурного в смешанных браках, но воспринимали такое этническое смешение как неотъемлемую часть процесса формирования русской нации37.

«Мне кажется, что обрусение или слияние чуваш с русским народом может быть достигнуто только трояким путем: первый, и самый главный, это через усвоение ими православия, конечно, не безызвестно всякому, какое значение имеет в глазах наших простолюдинов различие веры; второе, путем брачных союзов, и третье, через усвоение русского языка чувашами», – пишет в 1870 году студент Казанского университета чуваш И.Я. Яковлев в докладной записке попечителю Казанского учебного округа П.Д. Шестакову. Совершенно очевидно, что у Яковлева нет ни малейшего сомнения в том, что не только усвоение языка и веры, но и брачные союзы чувашей с русскими не могут вызвать у его адресата никаких возражений38.

Сравнительно небольшие по численности, лишенные модернизированных элит народы Поволжья не воспринимались как серьезная угроза русскому национальному проекту, единству русской национальной территории. «Я полагаю, что такие мелкие разрозненные народности не могут прочно существовать, и в конце концов они сольются с русским народом самим историческим ходом жизни. Теперь, например, замечено, что получившие образование инородцы женятся на русских, значит роднятся с русскими, без всякого с той или другой стороны сомнения», – писал Н.И. Ильминский К.П. Победоносцеву 21 апреля 1891 года39.

Однако, уже в 1850-е годы Ильминский под влиянием В.В. Григорьева осознает рост влияния татарских элит и ислама в Поволжье и Приуралье как серьезный вызов русскому проекту национального строительства, как альтернативный проект исламско-татарской общности40. В рамках новой националистической оптики посредническая роль татар в отношениях с восточными народами империи, которую власти прежде поощряли, теперь виделась источником угрозы. Считая, и не без основания, что русско-православный ассимиляторский проект на данный момент слабее татарско-исламского, Ильминский и его последователи прибегают к тактике поддержки отдельных, особых этнических идентичностей народов Поволжья и Приуралья, разрабатывают для каждого из них собственную письменность. Даже сохранение ими языческих верований в этом контексте выступает как предпочтительный вариант по сравнению с возможной исламизацией41.

В последнее время ряд исследователей отмечал структурное сходство конфликтов в Западном крае, остзейском крае и волжско-уральском регионе – везде власти и русские националисты были озабочены соперничеством с этническими группами, обладавшими мощным ассимиляторским потенциалом и способными осуществить собственные экспансионистские проекты национального строительства. Это были поляки в Западном крае, немцы в Прибалтике, татары в Поволжье. Такой подход действительно позволяет лучше понять историю этих окраин империи. Но следует учитывать и различия, которые имели эти конфликты с перспективы русского национализма. Русский националистический проект в Западном крае включал большую часть его территории, в Поволжье – весь регион, а остзейский край не включал практически вовсе. Можно сказать, что принятие тактики Ильминского в Поволжье давалось с особенным трудом. В Западном крае стремление предотвратить формирование отдельных национальных идентичностей белорусов и украинцев, равно как и поощрение формирования особой литовской национальной идентичности, вполне логично вытекало из проекта общерусской нации. В остзейском крае, который весь не включался в образ русской национальной территории, поддержка формированию латышской и эстонской идентичностей ради того, чтобы заблокировать угрозу «онемечивания», также давалась сравнительно легко. Поволжье же целиком включалось в образ русской национальной территории, и здесь парадоксальная логика Григорьева и Ильминского, предполагавшая упрочение на время идентичностей малых народов ради борьбы с более активным татарско-исламским проектом, вызывала много непонимания и критики42.

Если демографическая ситуация в Поволжье была результатом длительного, многовекового процесса колонизации, то ряд территорий как раз в тех регионах, которые Пыпин не относит к числу «типически русских», заселялся русскими уже в XIX веке. На Северо-Западном Кавказе и в Центральной Азии власти прибегали к тактике «демографического завоевания» отдельных районов, которое было прежде всего мотивировано логикой военно-стратегического соперничества великих держав или логикой удержания в повиновении населения завоеванных территорий43. Эта «имперская» по своей логике и задачам русификация пространства в некоторых случаях приводила со временем к включению этих территорий в символическую географию русского национализма, в некоторых – нет. Как и с каким лагом плоды имперской русификации, которая создавала преобладание русского населения на определенных территориях в результате целенаправленного насильственного переселения или вытеснения вообще за пределы империи прежнего населения, постепенно «присваивались» средствами воображаемой географии в качестве русской национальной территории? Этот вопрос еще ждет своего исследователя.

Во всяком случае, очевидно, что включение той или иной территории в империю и даже заселение ее русскими сами по себе не означали, что это пространство в категориях символической географии становилось частью русской национальной территории. При этом тактика «националистического присвоения» определенной части имперской территории различалась в зависимости от ситуации и вызовов. В Западном крае она предполагала включение огромного массива коренного населения как «русского», в Поволжье – фрагментацию инородческих идентичностей, чтобы закрепить доминирующее положение живших в регионе русских, в Сибири – смену статуса территории от колониального к «родному» и т. д.

Из XXI века трудно оценивать, как далеко продвинулся и насколько был успешным проект консолидации русской национальной территории в том виде, в котором он осуществлялся русским национализмом44. Результаты этих усилий подверглись серьезным испытаниям в ходе Первой мировой войны, революции и гражданских войн на территории империи, а затем были в некоторых случаях «отменены», а в некоторых случаях упрочены в рамках советской политики территориализации этничности45. Как бы то ни было, «ментальные карты» русского и конкурирующих национализмов в империи Романовых требуют внимательного изучения.

Примечания

1 Пыпин А. Волга и Киев // Вестник Европы. 1885. Июль. С. 188–215. Далее ссылки на статью даются в тексте указанием номера страницы в скобках.

2 Brubaker R. Myths and Misconceptions in the Study of Nationalism // The State of the Nation: Ernest Gellner and the Theory of Nationalism / Ed. by J.A. Hall. Cambridge, 1998. P. 272–306 (цитатанас. 302).

3 Rowley D. Imperial versus national discourse: the case of Russia // Nations and Nationalism. 2000. № 1. P. 23–42 (цитаты на с. 24, 25).

4 Kaiser RJ. The Geography of Nationalism in Russia and the USSR. Princeton, NJ: Princeton Univ. Press, 1994. P. 85

5 HoskingG. Russia. People and Empire. 1552–1917. Glasgow: Fontana Press, 1997. P. XIX, XXI.

6 Tolz V. Inventing the Nation: Russia. London, 2001. P. 155.

7 Терминами «национальная территория» и «идеальное отечество» я обозначаю националистическое представление о том, какое пространство должно принадлежать данной нации «по праву» именно как нации, как «наша земля», а не подвластная территория. Аргументы в пользу такой принадлежности могут быть самыми разными – от фактической демографической ситуации на данный момент до «исторического права» («наши предки здесь жили»), геополитических резонов («выход к морю», «жизненное пространство»), ссылок на кровь, пролитую «нашими» солдатами на эту землю, и т. д. См.: Миллер А. Конфликт «идеальных отечеств» // Родина. 1999. № 8. С. 79–82.

8 Лишь после второй мировой войны идея превращения алжирских арабов «во французов», а не «алжирцев», рассматривалась всерьез.

9 Colley L. Britons: Forging a Nation, 1707–1837. London: Pimlico, 1992. См. также: Kamen H. Spain’s Road to Empire. The Making of a World Power. London: The Penguin Press, 2002, где подчеркивается, что испанская нация была продуктом империи. «Мы привыкли к идее, что Испания создала свою империю, но полезнее работать с идеей, что империя создала Испанию» (цит. по: Wright R. For a wild surmise //The Times Literary Supplement. 2002.20 December. № 5202. P. 3.)

10 О неприменимости геллнеровской модели к британскому случаю см.: Welling5 В. National and imperial discourses in England // Nations and Nationalism. 2002. № 1. P. 95–109.

11 Трактовка понятия «русский» была далеко неоднозначной, и споры вокруг этого понятия составляли один из важных элементов русского националистического дискурса.

12 О понятии «официальный национализм» династий см.: Anderson В. Imagined Communities. Reflections on the Origins and Spread of Nationalism / 2nd ed. London: Verso, 1991.

13 См., например: Миллер А. Украинский вопрос в политике властей и русском общественном мнении. (Вторая половина XIX в.). СПб., 2000. Гл. 4,5.

14 Уортман Р. Национализм, народность и российское государство // Неприкосновенный запас. 2001. № 3 (17).

15 Вот как пишет об этом направлении в начале 1870-х годов М. Драгоманов, из собственных соображений склонный преувеличивать его влияние: «Это по-настоящему и есть наша ультрарусская партия, довольно многочисленная среди образованных людей в столицах и в Великой России; этот новый род «великорусских сепаратистов» говорит: да Бог с ними, с этими окраинами; нас, несомненных русских, на несомненной русской земле все-таки 30–40 миллионов, будем заниматься своими делами, а окраины пусть живут как хотят! Конечно, останься эти «ультрарусские» без Риги и Варшавы, и чего доброго без Вильно и Киева, они бы почувствовали себя не совсем ловко… Но этот ультрарусский сепаратизм людей середины России совершенно понятен и естественен как реакция направлению, которое заботится так неловко об обрусении и перерусении племен» (Драгоманов М. Восточная политика Германии и обрусение // Вестник Европы. 1872. Май. С. 239). Драгоманов был не русским, а украинским националистом, но при этом националистом-федералистом, и, судя по всему, он даже искренен, когда выступает за целостность империи, которую в 1870-е годы он стремился «реформировать вместе с великоруссами» (Студинсъкий К. Листа Драгоманова до Навроцького // За сто ли. Харшв; Кшв, 1927. № I. С. 135).

16 О формировании в это время пространства русского националистического дискурса через развитие прессы см.: Renner A. Russischer Nationalismus und Öffentlichkeit im Zarenreich. Köln: Böhlau, 2000.

17 Cm.: Martin T. The Affirmative Action Empire. Cornell UP, 2001; SlezkineJ. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 2. P. 414–452; Kaiser RJ. The Geography of Nationalism in Russia and the USSR. Princeton, N.J., 1994. В отличие от некоторых историков, которые делают акцент на преемственности процесса территориализации этничноста в имперской России и СССР (см.: Brower D., Lazzerini Е. Introduction // Russia's Orient: Imperial borderlands and peoples, 1700–1917 / Ed. by D.R. Brower, E.J. Lazzerini. Bloomington: Indiana University Press, 1997. P. XIX), я считал бы важным подчеркнуть как раз принципиальное различие между политикой поздней империи и русским националистическим дискурсом территориальности, с одной стороны, и советской политикой территориализации и институциализации этничности, с другой.

18 Далее в этой статье на примере П.Б. Струве я покажу, какую роль играл образ «национальной территории» даже в идеологии сторонника трансформации всей империи в нацию-государство.

19 Воображаемые путешествия такого рода давно использовались как педагогический прием в учебниках географии, в том числе и в русских, но реальные ознакомительные поездки учеников в России стали организовывать только в начале XX века. См.: Loskoutova M.V. A Motherland with a Radius of 300 Miles: Regional Identity in Russian Secondary and Post-Elementary Education from the Early Nineteenth Century to the War and Revolution // European Review of History. 2002. Vol. 9. № 1. P. 7–22.

20 Насколько я могу судить, пионером в этом отношении выступил Марк Бассин в начале 1990-х годов.

21 Литературу см.: Миллер А. Русификации, классифицировать и понять // Ab Imperio. 2002. № 2. Сам термин «русификация» крайне многозначен, правильнее говорить о разнообразных «русификациях».

22 Подробно см.: Миллер А. Украинский вопрос… С. 36–37.

23 Русская беседа. 1856. Кн. 4. С. 137.

24 Стоит в этой связи отметить весьма показательный разнобой в цитированных работах Р. Кайзера, Дж. Хоскинга и Д. Роули. Как об оппозиции империи первый пишет о «земле предков» (неясно, имеет ли он в виду Московское княжество или все-таки Киевскую Русь русского национального мифа): второй о «Руси», взятой из цитаты Гачева, где на самом деле речь в славянофильском духе идет о прерыве «московской традиции» петровскими реформами; а третий – о территории, заселенной русскими, которая, даже если под русскими понимать только великорусов, с одной стороны, не была компактной, а с другой, к XIX веку простиралась далеко за Урал.

25 ГАРФ. Ф. 109. Оп. 38. Ед. хр. 23. Ч. 175 (1863 г.).

26 В итоге эти рассуждения сводились к выводу о невозможности такой меры именно из-за требования поляками границ 1772 года, то есть из-за непримиримого конфликта образов «идеальных отечеств». Но адресаты и частный характер писем позволяет предположить, что эти рассуждения не были полемической уловкой империалиста, не готового поступиться ничем из имперских владений и ищущего этому «приличное объяснение». Ни Александра II, ни тем более Александра III не надо было убеждать, что Царство Польское – их владение. Скорее, это рассуждения русского националиста, который при определенных условиях готов был бы пожертвовать частью имперских территорий для создания более благоприятных условий реализации русского националистического проекта.

27 Такими видел в 1860-е годы Иван Аксаков Левобережную Украину и Новороссию, предлагая присоединять к их губерниям отдельные уезды юго-западного края для их «оздоровления». См.: Аксаков И. Об изменении границ Западного края //Аксаков И.С. Сочинения. Т. 3: Польский вопрос и западно-русское дело; Еврейский вопрос, 1860–1886. СПб., 1900. С. 265–266. Аналогичные меры он предлагал и для северо-западного края. Причем всегда аргументировал свои предложения именно в рамках националистического дискурса – его главный критерий – «более русской общественной стихии» (с. 267) (впервые опубликовано: День. 1863.26 окт.)

28 Государственная Дума, 3-й созыв: Стенографические отчеты: 1911. Сессия V. Часть I: Заседание 30,25 декабря 1911 г. СПб., 1911. С. 2745.

29 Там же. С. 2746.

30 Именно в связи с западными окраинами можно проследить, как дискурс национальной территории отражался в концепциях такого последовательного российского империалиста, каким накануне и во время первой мировой войны был П.Б. Струве. Свою статью «Великая Россия и Святая Русь» он начинает с утверждений, что «Россия есть государство национальное», что, «географически расширяя свое ядро, русское государство превратилось в государство, которое, будучи многонародным, в то же время обладает национальным единством» (Русская мысль. 1914. № 12. С. 176–180.) Именно эти цитаты часто приводятся среди доказательств того, что национальное государство и империя в восприятии русских слились. Между тем, в этой же статье Струве говорит о «национальном государстве-ядре», в котором «русские племена спаялись в единую нацию».

Он отмечает способность этого национального ядра к расширению и отличает его от расширения империи. Связь разных окраин с «государственно-национальным ядром» может быть, по Струве, «чисто или по преимуществу государственная», а может быть «государственно-культурная, доходящая в окончательном своем развитии до полного уподобления, обрусения „инородцев“». Идеал Струве, конечно, – постепенное расширение, на основе «правового порядка и представительного строя», государства-нации до границ государства-империи. Но он, во-первых, ясно видит различия между ними, и, во-вторых, осознает свой идеал как далекую перспективу. Несколько раньше, в полемике с украинским национализмом, Струве не раз использует формулу «русская Россия», имея в виду именно «общерусскую нацию» (Струве П.Б. Общерусская культура и украинский партикуляризм //Тамже. № I. С. 68, 82).

Таким образом, даже в идеологии либерала-империалиста Струве сама идея русской национальной территории присутствует. Когда Струве переходит к формулированию задач России в мировой войне, оказывается, что на первом месте у него стоит задача «воссоединить и объединить с империей все части русского народа», то есть аннексия «русской Галичины». Здесь он, как это вообще типично для националистического дискурса органического единства, снова прибегает к метафорике оздоровления национального тела, доказывая, что присоединение Галичины необходимо для «внутреннего оздоровления России, ибо австрийское бытие малорусского племени породило и питало у нас уродливый так называемый «украинский» вопрос». Вторая задача, в точки зрения Струве, – «возродить Польшу как единый национальный организм».

И лишь третья – контроль над проливами. То есть в этом перечислении Струве на первое и второе место ставит задачи, вытекающие именно из националистического дискурса, причем не обременяет себя их подробным обоснованием как очевидные, сосредоточившись на пространных геополитических объяснениях, зачем все-таки России нужен Константинополь.

31 См.: Miller A. A Testament of the All-Russian Idea: Foreign Ministry Memoranda to the Imperial, Provisional and Bolshevik Governments // Extending the Borders of Russian History: Essays in Honor of Alfred Rieber / Ed. by M. Seifert. Budapest: CEU Press, 2003.

32 Cm.: Weeks Th. Religion and Russification: Russian Language in the Catholic Churches of the Northwest provinces after 1863 // Kritika. 2001. Vol. 2. № i. P. 87–110: Idem. Мы или они? Белорусы и российская власть, 1863–1914 // Российская империя в западной историографии / Под ред. П. Верта, П. Кабытова, А. Миллера. М., 2004 (в печати): СталюнасД. Может ли католик быть русским? О введении русского языка в католическое богослужение в 60-е годы XIX в. //Там же.

33 Miller A. A. Op. cit.

34 Впоследствии в русском дискурсе появляется тема колонизации как инструмента строительства нации в том смысле, что различия между великорусами и малорусами в новых условиях отступали на второй план, а черты общности в иноплеменной среде актуализировались. См.: Bizzilli Р. Geopolitical Conditions of the Evolution of Russian Nationality // The Journal of Modern History. 1930. № 1. P. 27–36. (Вообще теоретические замечания Бицилли о национализме и формировании наций заслуживают особенного внимания – его подход во многом предвосхитил исследования национализма 1980-1990-х годов.)

35 В Поволжье к XIX веку не осталось ни одного города, где мусульманское население составляло бы большинство. См.: Frank A.J., Usmanov M.A. Introduction // Materials for the Islamic History of Semipalatinsk / Ed. by A.J. Frank, M.A. Usmanov. Berlin: Das Arabische Buch, 2001. P. 2. Авторы пишут о Семипалатинске как о «the only Muslim city in Russia proper». Интересно было бы уточнить, что они имеют в виду под этим определением (Russia proper).

36 Об особом позитивном образе угро-финских народов в русском дискурсе см.: Geraci R.P. Window to the East: National and Imperial identities in late Tsarist Russia. Ithaca: London: Cornell Univ. press, 2001. Особенно гл. 2.

37 См., например: Knight N. On Russian Orientalism: A Response to Adeeb Khalid // Kritika. 2000. Vol. 1. № 4. P. 701–715 (этот тезис см. на с. 708).

38 Аграрный вопрос и крестьянское движение 50-70-х годов XIX в. // Материалы по истории народов СССР. М.; Л., 1936. Вып. 6. С. 333. «Обстоятельства сделали меня русским, и я горжусь этим именем, однако, нисколько не гнушаясь именем чувашина и не забывая своего происхождения. Будучи христианином, любя Россию и веруя в ее великую будущность, я от души желал бы, чтобы чуваши, мои единоплеменники, были просвещены светом Евангелия и слились в одно целое с великим русским народом», – пишет о себе Яковлев (с. 331–332).

39 Письма Н.И. Ильминского к обер-прокурору Святейшего синода К.П. Победоносцеву. Казань, 1895. С. 399.

4 °Cм.: Wayne Dowler W. Classroom and Empire: The Politics of Schooling Russia’s Eastern Nationalities, 1860–1917. Toronto: McGill-Queen’s Univ. press, 2001. В частности, p. 21–28,66-68,83–84: Geraci R.P. Window to the East: Миллер А. Российская империя, ориентализм и процессы формирования наций в Поволжье // Ab Imperio. 2003. № 4. См. также: Письма Н.И. Ильминского… С. 2, 3,53, 63, 64,74.

41 Осознание распространения ислама как угрозы было связано и с внешнеполитическими обстоятельствами, а именно проявлением симпатий российских мусульман к Османской империи в ходе Крымской войны. Позднее, с появлением панисламизма и, в особенности, пантюркизма, связь внутриимперской политики с внешнеполитической ситуацией стала особенно актуальна.

42 См.: Wayne Dowler W. Op. cit.: Geraci R.P. Op. cit.

43 Cm.: HolquistP. To Count, To Extract, and to Exterminate. Population Statistics and Population Politics in Late Imperial and Soviet Russia // A State of Nations. Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin / Ed. by R.G. Suny, T. Martin. Oxford: Oxford Univ. Press, 2001. P. 111–144, особенно p. 117 (о Кавказе) и 122 (о Средней Азии).

44 Например, если считать, что Москва решала проблемы консолидации и гомогенизации объединяемых вплоть до XVI века феодальных государств, то можно утверждать, что с этой проблемой она справилась даже лучше, чем «католические короли» и их наследники после Реконкисты в Королевстве Испании. Менее очевидны успехи в позднейшее время, но и здесь, наряду с поражениями националистического проекта на западных окраинах, были серьезные достижения на востоке. Впрочем, и на западных окраинах империи достижения русского националистического проекта до сих пор составляют серьезную проблему для новых государств.

45 См.: Martin Т. Op. cit.

Анатолий Ремнев Россия и Сибирь в меняющемся пространстве империи, XIX – начало XX века

Процесс вхождения Сибири в состав России начался в конце XVI века с присоединением к Русскому государству и имел длительную историческую перспективу. Это было не только военное закрепление за Российской империей новых территорий и народов восточнее Урала, крестьянское переселение и хозяйственное освоение сибирских земель, но и осмысление Сибири как земли русской. Важно понять, как из «страны без границ», из «земель незнаемых», Сибирь стала неотъемлемой частью России, изменила в целом ее географическое и историческое пространство. П.Н. Милюков в этой связи замечал: «Последний продукт колонизационного усилия России – ее первая колония – Сибирь стоит на границе того и другого»1. Империя как бы вырастала из исторического процесса «собирания русских земель» и, как писал поэт Велемир Хлебников: «Вслед за отходом татарских тревог – это Русь пошла на восток».

В основе моей статьи лежит дискурс о границах Сибири, трансформации ее образов в российском общественном сознании, геополитическое видение места Сибири в извечной российской проблеме «Запад – Восток». Актуальность проблем взаимоотношений центра и регионов сохранялась, имея тенденцию к обострению в условиях модернизации. М. Хечтер, предложивший концепцию «внутреннего колониализма», обрек эти проблемы на вечное существование, заметив, что условия частичной интеграции периферии и государственного ядра «все больше воспринимаются периферийной группой как несправедливые и нелегитимные»2. Концепция породила до сих пор продолжающиеся споры о колониальном положении Сибири в России, которые актуализируются периодически возникающими политическими и экономическими подозрениями в сибирском сепаратизме3.

Границы и центры Сибири

Вопрос о пространстве Сибири не так прост, как может показаться на первый взгляд. Административное деление зачастую не совпадало с географическими границами сибирского региона, а образы Сибири приобретали расширенное символическое толкование. Различные комбинации территорий в больших административных группах (генерал-губернаторствах) не только повторяли природный ландшафт в поисках естественных границ, но активно формировали новую географию. Интерпретация региона постепенно усложнялась как с расширением внешних имперских границ, так и с нарастанием внутренних политических и социальных задач, управленческой специализацией и дифференциацией, изменением этнодемографической структуры, новыми экономическими интересами. Власть здесь шла явно впереди экономики, создавая административно-территориальные структуры и формируя экономические районы. Но всякая административная, а тем более государственная граница, будучи однажды проведена, имеет тенденцию сохраняться, увековечиваться. «Таким образом, – отмечал Ф. Бродель, – история тяготеет к закреплению границ, которые словно превращаются в природные складки местности, неотъемлемо принадлежащие ландшафту и нелегко поддающиеся перемещению»4.

Территориальный объем имени «Сибирь» исторически рос с движением русских на восток от Сибирского ханства до Сибирского генерал-губернаторства, достигнув своего предела в середине XIX века, когда закончился процесс вхождения в состав Российской империи Степного края, Приамурья и Приморья. К концу XIX века авторитетный «Энциклопедический словарь» Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона включал в объем сибирского пространства все азиатские владения Российской империи, кроме Закавказья, Закаспийской области и Туркестана5. Однако такое расширительное и не всегда последовательное толкование границ Сибири, когда смешивались физико-географические и политические критерии, вызывало сомнения. А.Я. Максимов в 1880-х годах заметил, что «Географическое общество, ведающее антропологическими и этнографическими задачами, еще не занималось решением вопроса о том, где начинается западная граница Сибири. А где кончается восточная или южная граница, на это не сумеет дать ответа даже и специальный Азиатский департамент Министерства иностранных дел»6.

Неслучайно, начиная в 1918 году читать курс лекций по истории и географии Сибири на только что открытом во Владивостоке историко-филологическом факультете, известный востоковед профессор Н.В. Кюнер предлагал условиться, что следует понимать под словом «Сибирь»: «Это имя ныне прилагается к стране, обладающей громадным и не установленным в точности и различно понимаемым пространством в зависимости от того, с какой точки зрения мы будем рассматривать территориальный объем страны, о Сибири можно мыслить различно (Курсив мой. – А.Р.)»7. При этом он настаивал на расширительном понимании Сибири, включая в нее не только Дальний Восток, но и Степной край. Другой исследователь Сибири H.H. Серебренников также призывал отличать Сибирь географическую от Сибири административной, имея в виду то, что, например, некоторые уезды Пермской и Оренбургской губерний находятся на азиатской стороне Урала8.

Исторически менялась и внутренняя структура сибирского пространства. Один из самых авторитетных географов рубежа XIX–XX веков П.П. Семенов Тян-Шанский делил Сибирь на пять географических областей9. При этом Западную и Восточную Сибирь он именовал «коренной» Сибирью, к которой примыкали «Якутская окраина», «Амурско-Приморская окраина» (в составе Забайкальской, Амурской, Приморской областей и острова Сахалин) и «Киргизско-степная окраина» (из Акмолинской, Семипалатинской и Семиреченской областей). Таким образом, Азиатская Россия получала новую географическую конфигурацию, в которой у «коренной» Сибири, как внутренней периферии империи, появлялись свои окраины.

Необходимость управленческой обособленности Сибири, уже в силу ее географической удаленности, этнической и социальной специфики, признавалась изначально. Конечно, как отмечал С.М. Прутченко, это была «кость от кости и плоть от плоти общерусского управления»10, но существовала известная потребность административно очертить и выделить сибирское пространство на государственной карте. Это было не только во времена существования Сибирского приказа (1637–1708,1730-1763) или Сибирской губернии (1711–1764), но и много позднее, вплоть до создания в 2000 году Сибирского федерального округа.

С петровских времен в Сибирскую губернию вошли не только все зауральские земли, но и территории западнее Урала, по водоразделу рек, впадающих в Ледовитый океан и Белое море, включая левый приток Волги и верховья рек Камы и Вятки. В екатерининском указе 1764 года Сибирь продолжала именоваться Сибирским царством, подкрепляя свой «суверенитет» не только системой управления, но и наличием особой сибирской монеты. Один из первых сибирских историков П.А. Словцов писал, что Сибирь «разумелась, кажется у самого правительства колониею и управлялась действительно как колония… К печальному предуверению тогдашних жителей, что Сибирь не Россия, немало содействовало и установление особой медной монеты с чеканом двух стоячих соболей под сибирскою короною…»11. Лишь с распространением на Сибирь в 1782–1783 годах губернской реформы и созданием Тобольского и Иркутского наместничеств сибирская административная граница на западе прошла по Уралу, однако генерал-губернатор западной части Сибири продолжал почти до конца столетия быть одновременно тобольским и пермским, предпочитая Пермь Тобольску12.

При Александре I Непременный совет 27 мая 1801 года, рассматривая вопрос о Сибири, принял «в уважение, что страна сия, по великому ее пространству, по разности естественного ее положения, по состоянию народов, ее населяющих, нравами, обыкновениями, промыслами и образом жизни толико один от другого разнствующих, требует как в разделении ее, так и в самом образе управления особенного постановления»13. В 1803 году было образовано единое для всей Сибири генерал-губернаторство, в состав которого вошли все земли, принадлежавшие тогда Российской империи за Уралом.

Следующим этапом в оформлении административных границ Сибири стала реформа 1822 года, проведенная М.М. Сперанским. Естественно-географическое деление Сибири на Западную и Восточную почти на целое столетие по сути оказалось тождественным Западно-Сибирскому и Восточно-Сибирскому генерал-губернаторствам. К Западной Сибири были отнесены Тобольская, Томская губернии и Омская область, а к Восточной Сибири – Иркутская, Енисейская губернии, Якутская область, Охотское и Камчатское приморские управления, Троицкосавское пограничное управление.

Однако М.М. Сперанскому пришлось столкнуться с проблемой неясности границ на юге Западной Сибири, где была создана Омская область. Область имела лишь северную границу, оставаясь открытой с трех других сторон. Здесь стояли задачи не только административного размежевания с Оренбургской областью, но и установления государственных границ с Китаем и среднеазиатскими ханствами. Если внутренние округа области, в которых преобладали русские, управлялись на общих основаниях с остальной Сибирью, то внешние округа с казахским кочевым населением только предполагалось создать. В 1838 году Омскую область сменило Пограничное управление, а в 1854 на его месте появилась Область сибирских киргизов. И даже в 1868 году, когда была образована Акмолинская область, Омск оставался ее административным центром, пока Акмолинск (ныне Астана) не приобретет достойного вида14.

Активно менялось административное пространство и Восточной Сибири. Если до середины 1840-х годов восточнее Енисея было всего два губернатора (иркутский и енисейский) и якутский областной начальник, то к началу 1860-х годов, когда H.H. Муравьев-Амурский покинул Сибирь, было уже шесть губернаторов (иркутский, енисейский, якутский, забайкальский, амурский, приморский) и градоначальник на границе с Китаем в Кяхте. Это позволило заполнить вакуум власти восточнее Байкала, создать новые управленческие центры, способные относительно автономно принимать важные военно-политические и экономические решения.

Но все же это была единая Сибирь. На протяжении всего XIX века сохранялось понимание того, что политику за Уралом необходимо вычленить в особый сектор. Это проявилось в деятельности Комитета по делам Сибирского края (1813–1819), двух Сибирских комитетов (1821–1838; 1852–1864) и Комитета Сибирской железной дороги (1892–1905), чья компетенция в территориальном отношении не только охватывала сибирские, дальневосточные и степные губернии и области, но распространялась и на сопредельные страны. О том, что в центре и на местах продолжали признавать целостность Сибири, свидетельствовал единый комплекс законодательных актов, своего рода свод законов для Сибири – «Сибирское учреждение», с 1822 года юридически закрепивший управленческую специфику региона.

Сибирская модель административного устройства была в значительной мере частным случаем окраинной политики самодержавия, принципы которой во многом зависели от господствовавших в то или иное время взглядов на природу взаимоотношений центра и регионов. Заметное влияние на региональную политику и региональные общественные настроения оказывали западные теоретические конструкции и европейский опыт колониального управления. Несмотря на то что управление разными окраинами существенно различалось, к XIX веку империя уже выработала, как казалось, универсальную модель их поглощения. Этот процесс довольно точно обозначил в начале 1880-х годов восточно-сибирский генерал-губернатор Д.Г. Анучин: «При всяком увеличении нашей территории, путем ли завоеваний новых земель или путем частной инициативы, вновь присоединенные области не включались тотчас же в общий состав государства с общими управлениями, действовавшими в остальной России, а связывались с Империей чрез посредства Наместников или Генерал-губернаторов, как представителей верховной власти, причем на окраинных наших областях вводились только самые необходимые русские учреждения в самой простой форме, сообразно с потребностями населения и страны и не редко с сохранением многих из прежних органов управления. Так было на Кавказе, в Сибири и во всей Средней Азии…»15. Административное устройство Азиатской России в XIX веке рассматривалось как «переходная форма». Поэтому от особого статуса Сибири, законодательно закрепленного «Сибирским учреждением» 1822 года и формально сохранявшегося вплоть до 1917, уже к 1870-х годам, как отмечали современники, сохранились лишь «одни обломки»16.

От вхождения в состав Русского государства зауральских территорий и до 80-х годов XIX века можно видеть, как оформлялось и расширялось пространство Сибири. Но одновременно набирал силу обратный процесс, когда Сибирь стала постепенно сокращаться и даже исчезать с административной карты России. Регион, имея свою историческую пространственно-временную протяженность, распадался на новые регионы. Шел процесс внутреннего регионального деления «большой» Сибири от Урала до Тихого океана, и к концу XIX столетия на геоэкономической и административной карте Азиатской России, помимо Западной и Восточной Сибири, дополнительно появились Дальний Восток и Степной край. В 1882 году было упразднено Западно-Сибирское генерал-губернаторство, и от Сибири отделился Степной край, став самостоятельным генерал-губернаторством и сохранив свой центр в Омске. Управленческий статус Тобольской и Томской губерний был фактически приравнен к внутренним губерниям России. Применительно к Западной Сибири, которая в 1882 году была выведена из-под генерал-губернаторского управления и от которой отделили Степной край, можно говорить, что она превратилась в своего рода «внутреннюю окраину», повысив свой статус благодаря интегрированности в имперское пространство. Это заметно отличало ее от Восточной Сибири, Дальнего Востока и Степного края. В 1884 году, с созданием Приамурского генерал-губернаторства, от Сибири отделился Дальний Восток, породив затянувшийся спор о границах между ними, а в 1887 году Восточно-Сибирское генерал-губернаторство было переименовано в Иркутское17. В конце XIX – начале XX века в правительственных кругах уже рассматривался вопрос о ликвидации Иркутского и Степного генерал-губернаторств. Как и в Европейской России, в Сибири с 1898 года округа в Сибири стали называться уездами, чтобы, как отмечалось в официальном документе, устранить «наружные признаки такой обособленности, которые сохраняются в терминологии»18. Разрасталось и усложнялось специальное (экстерриториальное) деление Сибири, зачастую не совпадавшее с общими административными границами и центрами, что свидетельствовало об унификации регионального управления и усилении ведомственного влияния имперского центра. Самодержавие последовательно двигалось по пути разрушения административного единства географически и исторически сформировавшихся регионов, создавая административную сеть со все более дробными и мелкими управленческими ячейками.

Известный русский правовед Н.М. Коркунов утверждал, что «самое слово Сибирь не имеет уже более значения определенного административного термина»19. В противовес нарождавшемуся сибирскому регионализму, понятие «Сибирь» замещается понятием «Азиатская Россия».

Возникло даже опасение, что Сибирь исчезнет. Вместе с тем, это размывало почву зарождающегося сибирского регионализма. Не случайно главный идеолог областничества Н.М. Ядринцев не поддержал в 1870-х годах идею упразднения сибирских генерал-губернаторств, видя в нем угрозу разрушения экономического, политического и культурного единства Сибири. Областников возмущало, с какой легкостью петербургская пресса рассуждала о будущем административном «вырезывании и притачивании» сибирских губерний и областей20. Другой видный областник Г.Н. Потанин не только разделял этот взгляд, но готов был расширить генерал-губернаторскую власть «до власти наместника». Областников не могла не пугать тенденция административного дробления Сибири. Борясь против всеобъемлющей централизации из Петербурга, в качестве одного из направлений своей деятельности они определяли потребность «централизовать Сибирь», возбуждать чувство общесибирского патриотизма21.

Вместе с тем в конце XIX – начале XX века в правительственных кругах возвращаются к децентрализационным идеям, высказанным еще в начале XIX века в сибирском проекте министра внутренних дел О.П. Козодавлева, «Государственной уставной грамоте» H.H. Новосильцева и «Конституции» декабриста Н.М. Муравьева. Николай II одобрил в 1903 году проект восстановления генерал-губернаторской власти в Сибири, которое привело бы к разделению Азиатской России на три большие административные группы: Сибирское и Туркестанское генерал-губернаторства и Дальневосточное наместничество22. Реализовать этот проект не дала Русско-японская война и ведомственная оппозиция министерств. В 1908 году вновь возникли слухи о создании Сибирского наместничества23. В своем проекте децентрализации России П.А. Столыпин предусматривал разделение России на и областей, в их числе называлась Степная область (в которую бы входила Западная Сибирь). Восточная же Сибирь (наряду с Туркестаном и рядом других окраинных территорий) оставалась за пределами этого деления и лишалась возможности участвовать в общегосударственном представительстве. Очевидно, что и к ней относилось замечание о необходимости «перевода некоторых местностей на положение колоний с выделением их из общего строя Империи»24.

А.И. Гучков рассказывал историку H.A. Базили, что, не зная, «как отделаться» от П.А. Столыпина, планировали для него образовать наместничество в Сибири25.

В то же время в Петербурге сознавали и опасность длительного существования административного единства большого периферийного региона империи, который мог составить управленческую конкуренцию центру. Существование генерал-губернаторства закрепляло положение, при котором эта часть империи не подпадает под действие общего законодательства. Правовая обособленность, за которой мерещилась обособленность политическая, угрожала столь желаемой управленческой унификации империи.

Для интеграции периферийных регионов в состав Российской империи чрезвычайно важным было не только формирование внешних и внутренних границ, но и «оцентровывание» новой территории, создание локальных центров имперского влияния. Большая дистанции между центром и периферией требовала создания собственных относительно автономных второстепенных центров. «Эта модель, – как отметил Эдвард Шилз, – была характерна для больших бюрократически-имперских обществ, которые, несмотря на устремления – то усиливавшиеся, то ослабевающие – их правителей к более высокой степени интеграции, в общем и целом были минимально интегрированными обществами»26.

Появление и миграция периферийных центров отражали изменения в направленности региональных процессов, смену административных, военно-колонизационных, хозяйственных и геополитических приоритетов. Тобольск, бывший «столицей» Сибири в начале XVIII века, постепенно уступил первенство Иркутску27. Вопрос о переносе резиденции из Тобольска в Омск уже в 1820-х годах поставил первый западносибирский генерал-губернатор П.М. Капцевич. Это свидетельствовало о смещении стратегических интересов империи в Западной Сибири с севера на юг. В 1839 году Главное управление Западной Сибири было переведено в Омск, а Тобольск опустел, потеряв свое былое значение.

Иркутск, тоже постепенно утрачивая свою управленческую гегемонию в Сибири, превратился в обычный русский провинциальный город. Увлеченный открывающимися перспективами на Дальнем Востоке Муравьев-Амурский готов был перенести центр генерал-губернаторства из Иркутска в Читу. Поиск управленческого центра на Дальнем Востоке, начавшийся в середине XIX века, растянулся почти на четверть столетия, когда из Охотска перевели администрацию в Аян, затем – в Петропавловск, а оттуда, в 1856 году, в Николаевск, который вскоре был «брошен» ради Владивостока. «Муравьевцы» мечтали о дальнейшем продвижении к юго-востоку, в Печелийский залив, где будет основан «Сибирский Петербург»28. В 1884 году административным центром на Дальнем Востоке стал Хабаровск, а Владивосток сохранил конкурирующее положение главного военно-морского и торгового порта региона. Владивосток (как и Владикавказ), Омск, Оренбург, а затем Ташкент виделись новыми «окнами» России в Азию. Поиск управленческого центра на Дальнем Востоке не завершился и на рубеже XIX–XX веков. Хабаровск и Владивосток намеревались оставить уже ради Порт-Артура или Харбина.

Колонизация Сибири в расширяющемся пространстве империи

Территориально протяженные империи, к которым относилась и Россия, не имели четких границ внутри своего государственного пространства, что создавало благоприятные условия для расширения ареала расселения русских, которые при этом не становились эмигрантами. Как заметил Д. Ливен, «русскому колонисту было затруднительно ответить на вопрос, где, собственно, заканчивается Россия и начинается империя»29. Для англичанина ответ на подобный вопрос находился сразу, как только он садился на корабль и отплывал от берегов Туманного Альбиона. Американский историк В. Сандерланд поставил, на наш взгляд, очень важную проблему: «Было ли переселение феноменом сельского хозяйства или империализма? Было ли это историей колониальной экспансии или внутреннего развития?»30 Или и тем и другим? Каким образом колонизация, которая, по словам В.О. Ключевского, являлась стержнем русской истории, включала в себя, помимо демографических и экономических процессов, имперское и национальное строительство? Территориальная неразделенность и отсутствие естественных преград между собственно «Россиею» и ее «колониями» на востоке, слабая заселенность Сибири и низкая сопротивляемость ее коренного населения сделали относительно несложным крестьянское переселение из европейской части страны. Все это дало возможность современникам, а затем и историкам интерпретировать колонизационные процессы как естественное расселение русских, упуская империалистический контекст: ведь область колонизации «расширялась вместе с государственной территорией»31. Российская империя, по определению А. Рибера, «уникальным, калейдоскопическим образом сочетала государственное строительство с колониальным правлением», стремилась добиться культурной гармонии, идейной сплоченности и административно-правового единства государства32. Томас Барретт отмечает, что тема расширяющегося «фронтира» на нерусской окраине, помимо военных действий и организации управления, включала «конструктивные» аспекты российской колонизации: «рождение новой социальной идентичности, этнических отношений, новых ландшафтов, регионального хозяйства и материальной культуры»33.

Но в этом заключалась не только географическая предопределенность отличия континентальной империи от заокеанских колоний европейских держав. Л.E. Горизонтов видит в русском колонизационном движении перспективу «двойного расширения» Российской империи: путем ее внешнего территориального роста в целом, который дополнялся параллельным разрастанием «имперского ядра» за счет примыкающих к нему окраин34. Это был сложный и длительный процесс, в котором сочетались тенденции империостроительства и нациостроительства, что должно было обеспечить империи большую стабильность, дать ей национальную перспективу.

В имперской политике господствовало представление, что только та земля может считаться истинно русской, где прошел плуг русского пахаря. Это был, по словам автора философии «общего дела» Н.Ф. Федорова, своеобразный «сельско-земледельческий империализм», который в отличие от торгового европейского империализма не искал коммерческого успеха, а стремился ликвидировать опасность нового нашествия кочевников, приобщая их к оседлости, земледелию, переводя их в крестьянское (и христианское) состояние35. Историк М.К. Любавский в «Обзоре истории русской колонизации» определял прочность вхождения той или иной территории в состав Российского государства в соответствии с успехами русской колонизации, прежде всего крестьянской36. Именно русские переселенцы, отмечалось в официальном издании Главного управления землеустройства и земледелия, должны духовно скрепить империю, являясь «живыми и убежденными проводниками общей веры в целостность и неделимость нашего отечества от невских берегов до Памирских вершин, непроходимых хребтов Тянь-Шаня, пограничных извилин Амура и далекого побережья Тихого океана, где все – в Азии, как и в Европе, – одна наша русская земля, одно великое и неотъемлемое достояние нашего народа»37.

Н.Я. Данилевский утверждал, что направляющиеся из центра страны колонизационные потоки, как правило, «образуют не новые центры русской жизни, а только расширяют единый, нераздельный круг ее»38. Он решительно отрицал завоевательный характер российского государственного пространства: «Россия не мала, но большую часть ее пространства занял русский народ путем свободного расселения, а не государственного завоевания»39. Таким образом, процесс русской колонизации можно представить, по его мнению, растянутым во времени, поэтапным «расселением русского племени», что не создавало колоний западноевропейского типа, а расширяло целостный континентальный массив государственной территории. «Только по мере того как за Камень начинает вливаться русское население, – писал Г.В. Вернадский, – Сибирь-колония постепенно все дальше отступает на восток перед Сибирью – частью Московского государства»40.

К переселению крестьян и казаков было сознательное отношение как к необходимому дополнению военной экспансии. «Вслед за военным занятием страны, – отмечал известный публицист Ф.М. Уманец, – должно идти занятие культурно-этнографическое. Русская соха и борона должны обязательно следовать за русскими знаменами, и, точно так же как горы Кавказа и пески Средней Азии не остановили русского солдата, они не должны останавливать русского переселенца»41. Уманец ставил рядом в решении исторической миссии России движения на восток – меч и плуг.

В крестьянском миграционном сознании переселение за Урал присутствовало в качестве стратегической задачи, указанной монархом и объединяющей интересы крестьянства и государства42. Это придавало миграционным настроениям переселенцев особую легитимность в их борьбе с бюрократическими запретами. Даже ссылка в Сибирь воспринималась как «внутренняя колонизация», в отличие от западной принудительной эмиграции из метрополии в колонии43. Экстенсивный характер крестьянского земледелия как бы подталкивал власть к расширению земельной площади, в том числе и к созданию земельных запасов впрок, для будущих поколений. Ф.Ф. Вигель в начале XIX века убеждал, что дремотное состояние Сибири только на пользу России, именно благодаря ему все осталось в руках государства, а не разбазарено частными лицами. Однако в будущем, рассуждал далее он, Сибирь будет полезна России как огромный запас земли для быстро растущего русского населения, и по мере заселения Сибирь будет укорачиваться, а Россия расти44.

«Необходимо помнить, – писал уже в 1900 году военный министр А.Н. Куропаткин, – что в 2000 году население России достигнет почти 400 мил. Надо уже теперь начать подготовлять свободные земли в Сибири, по крайней мере, для четвертой части этой цифры»45. Предлагая такую интерпретацию имперской экспансии на востоке, самодержавие рассчитывало на народную санкцию, которая бы оправдывалась приращением пахотной земли с последующим заселением ее русскими. Еще в большей степени, нежели Франция, Россия была «обречена расплачиваться за свою огромную территорию, за свой по-крестьянски ненасытный аппетит к приобретению все новых и новых земель»46. Мания пространства долгие годы отождествлялась в народом сознании с политическим могуществом империи.

Со второй половины XIX века движение русского населения на имперские окраины (как стихийное, так и регулируемое государством) и в правительстве, и в обществе начинает восприниматься как целенаправленное политическое конструирование империи. Территория за Уралом виделась уже не просто земельным запасом или стратегическим тылом, благодаря которому Россия, бесконечно продолжаясь на восток, становится несокрушимой для любого врага с запада. Бывший декабрист Д.И. Завалишин отмечал в 1864 году, что «всякий раз, когда Россия волею или неволею обращалась к национальной политике, она принималась думать о Сибири»47. Поэтому, подчеркивал он, так важно, чтобы зауральские земли были не просто освоены экономически, но и заселены по возможности однородным и единоверным с Россией населением. Востоковед В.П. Васильев в статье «Восток и Запад», опубликованной в 1882 году в первом программном номере газеты «Восточное обозрение», призывал перестать смотреть на русских как на пришельцев в Сибирь, заявляя: «мы давно уже стали законными ее обладателями и туземцами»48.

В Комитете Сибирской железной дороги чиновники составляли записки об опыте германизации Пруссией польских провинций, о постановке колонизации в Северной Америке. Прусский опыт насаждения германского элемента в польских провинциях, как свидетельствовал А.Н. Куломзин, стал «путеводною нитью» в переселенческой политике в Сибири49. Председатель Комитета министров и вице-председатель Комитета Сибирской железной дороги Н.Х. Бунге в своем политическом завещании в 1895 году указывал, что русская колонизация, по примеру США и Германии, является способом стереть племенные различия: «Ослабление расовых особенностей окраин может быть достигнуто только привлечением в окраину коренного русского населения, но и это средство может быть надежным только в том случае, если это привлеченное коренное население не усвоит себе языка, обычаев окраин, вместо того, чтобы туда принести свое»50.

С.Ю. Витте также указывал на изменение геополитического пространства внутри империи, отмечая политическое значение «великой колонизаторской способности русского народа, благодаря которой народ этот прошел всю Сибирь от Урала до Тихого океана, подчиняя все народности, но не возбуждая в них вражды, а собирая в одну общую семью народов России». Именно русский крестьянин-переселенец, по его мнению, изменит цивилизационные границы империи: «Для русских людей пограничный столб, отделяющий их, как европейскую расу, от народов Азии, давно уже перенесен за Байкал – в степи Монголии. Со временем место его будет на конечном пункте Китайской Восточной железной дороги»51. С колонизацией Сибири он связывал не только экономические, но и политические задачи. Русское население Сибири и Дальнего Востока должно стать оплотом в «неминуемой борьбе с желтой расой»: «В противном случае вновь придется посылать войска из Европейской России, опять на оскудевший центр ляжет необходимость принять на себя всю тяжесть борьбы за окраины, вынести на своих плечах разрешение назревающих на Дальнем Востоке вопросов, а крестьянину черноземной полосы или западных губерний придется идти сражаться за чуждые, непонятные ему интересы отстоящих от него на тысячи верст областей»52.

Военная наука, в рамках которой в основном и формируется российская геополитика, выделяла как один из важнейших имперских компонентов «политику населения». Она предусматривала активное вмешательство государства в этнодемографические процессы, регулирование миграционных потоков, манипулирование этноконфессиональным составом населения на имперских окраинах для решения военно-мобилизационных задач. Прежде всего это было связано с насаждением русско-православного элемента на окраинах с неоднородным составом населения или, как в случае с Приамурьем и Приморьем, с территориями, которым угрожала демографическая и экономическая экспансия извне. Народы империи начинают разделяться по степени благонадежности; принцип имперской верноподданности этнических элит стремились дополнить чувством национального долга и общероссийского патриотизма. Считалось необходимым разредить население национальных окраин «русским элементом», минимизировать с помощью превентивных мер инонациональную угрозу как внутри, так и снаружи границ империи.

Успешность интеграционных процессов на востоке империи А.Н. Куропаткин призывал оценивать с точки зрения заселения «русским племенем», разделив территорию восточнее Волги на четыре района: 1) восемь губерний восточной и юго-восточной части Европейской России; 2) Тобольская, Томская и Енисейская губернии; 3) остальная часть Сибири и российский Дальний Восток; 4) Степной край и Туркестан. Если первые два района, по его мнению, могут быть признаны «краем великорусским и православным», то в третьем районе, который тоже уже стал русским, процесс заселения еще не завершился и представляет серьезные опасения в Амурской и Приморской областях ввиду усиливающейся миграции китайцев и корейцев. Еще более опасной ему виделась ситуация в четвертом районе. Поэтому, заключал Куропаткин, «русскому племени» предстоит в XX столетии огромная работа по заселению Сибири (особенно восточных ее местностей) и по увеличению в возможно большей степени русского населения в степных и среднеазиатских владениях53.

П.А. Столыпин в рамках концепции «единой и неделимой России» призывал крепче стянуть рельсами «державное могущество великой России»54, а глава Главного управления землеустройства и земледелия A.B. Кривошеин целенаправленно стремился превратить Сибирь «из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России»55. В интервью французской газете Figaro (4 февраля 1911 года) он разъяснял: «Хотя крестьянин, переселяясь, ищет своей личной выгоды, он, несомненно, в то же время работает в пользу общих интересов империи»56. В связи с поездкой в Сибирь в 1910 году П.А. Столыпина бывший чиновник Комитета Сибирской железной дороги И.И. Тхоржевский заметил: «По обе стороны Урала тянулась, конечно, одна и та же Россия, только в разные периоды ее заселения, как бы в разные геологические эпохи»57. П.А. Столыпин стремился включить в национальную политику охрану земель на востоке империи от захвата иностранцами, подчинить русской власти сопредельные с Китаем малонаселенные местности, «на тучном черноземе которых возможно было бы вырастить новые поколения здорового русского народа для пополнения полчищ, которым рано или поздно, а придется решать судьбы Европы. Это значение Сибири и Средней Азии как колыбели, где можно в условиях, свободных еще от общественной борьбы и передряг, вырастить новую сильную Россию и с ее помощью поддержать хиреющий русский корень, – утверждал один из близких сотрудников Столыпина С.Е. Крыжановский, – ясно сознавалось покойным, и, останься он у власти, внимание правительства было бы приковано к этой первостепенной задаче»58. В начале XX века применительно к Дальнему Востоку эта идея трансформировалась в националистическую программу: «Дальний Восток должен быть русским и только для русских». В полемике по поводу «желтой опасности» сошлись военно-стратегические опасения о положении на Дальнем Востоке с общей тенденцией столыпинской национальной политики.

Сибирь в формирующейся российской геополитике

Российские имперские идеологи уже с начала XIX века активно осваивают новейшие политические доктрины Запада, дополняя их собственными интерпретациями политико-географической предрасположенности России. В силу особого для российского государства значения пространства, на котором проживало население разных национальностей и конфессий, и длительного социо-культурного взаимодействия с разными цивилизациями геополитические проблемы довольно рано попали в сферу внимания российских исследователей, и они начинают активно использовать географические факторы в осмыслении истории и политики. В.Л. Цымбурский говорит даже о «гипертрофии географического символизма в нашей истории»59.

Петровская вестернизация содержала в себе стремление создать в провозглашенной империи свою европейскую метрополию и свою азиатскую периферию60. Будучи в глазах Запада сама Востоком, Россия в силу своего географического положения и исторических традиций демонстрировала разные варианты восприятия политического, социокультурного и управленческого поведения в отношении азиатских народов. У Российской империи наряду с внешнеполитическими имперскими стратегиями на Западе и Востоке была не только своя внутренняя Европа, но и своя внутренняя Азия, свой «внутренний ориентализм». Сибирский дискурс включал не только потребность национальной самоидентификации России, но также глобальный цивилизационный поиск границы Европы и Азии на северо-востоке материка61. П.П. Семенов-Тян-Шанский писал, что в результате колонизации этнографической границы между Европой и Азией, она смещается все дальше на восток62.

Геополитические представления, выраставшие из славянофильских и панславистских идей, зримо присутствуют в антропогеографической теории В.И. Ламанского. В рамках предложенной им типологии он отделяет Срединный мир (по большей части совпадающий с политическими границами Российской империи, особенно в Азии, где они переходят в границы естественные и этнографические) от мира Европейского и Азиатского и относит его к особому историко-культурному типу, в котором господствуют и преобладают русский народ, русский язык и русская государственность. Но русской часть географической Азии становится не только потому, что там проживают русские, а, главное, из-за того, что она есть продолжение русской Европы. В Азиатской России, в отличие от колониальных владений европейских государств, собственно азиатов немного, русское же население переезжает туда не как европейцы, на время, а навсегда. «В этом смысле и теперь можно говорить об азиатской России, – намечал Ламанский перспективы формирования нового видения российского государственного пространства, – но еще нельзя, и едва ли когда будет возможно, говорить об азиатской Англии, Франции, Голландии, Испании и Португалии»63.

При обсуждении В 1908 году на заседании Государственного совета вопроса о строительстве Амурской железной дороги будущий министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев напомнил присутствующим слова знаменитого географа и востоковеда Ф. фон Рихтгофена, который говорил, «что в смысле колониальных владений Россия находится в самом благоприятном условии среди других государств, ибо все ее колониальные владения находятся в одной меже с метрополией и представляют доступные ценные местности»64.

В.П. Семенов Тян-Шанский также призывал перестать делить Россию на европейскую и азиатскую. Он выделял при этом в империи особую «культурно-экономическую единицу» – Русскую Евразию (пространство между Волгой и Енисеем и от Северного Ледовитого океана до южных границ империи), которую нужно перестать считать окраиной и о которой нужно говорить как о «коренной и равноправной во всем русской земле». Она может и должна быть построена по тому же культурно-экономическому типу, как и Европейская Россия, и стать столь же прочной политической и экономической основой Российской империи. Это позволит укрепить систему «от моря и до моря» и сдвинет культурно-экономический центр государства ближе к его истинному географическому центру.

Д.И. Менделеев, отмечая, что территориальный центр России и центр ее народонаселения далеко не совпадают, доказывал, что со временем, благодаря миграционным потокам, демографический центр России сдвинется с севера на юг и с запада на восток. Вместе с тем, у него вызывало беспокойство то, что на карте Россия выглядит преимущественно азиатской. Историческая задача России заключается, по его мнению, в том, чтобы «Европу с Азией помирить, связать и слить»65 Деление же России на Европейскую и Азиатскую Менделеев считал искусственным уже в силу единства «русского народа (великороссы, малороссы и белорусы)», но при этом старался найти такой способ картографического изображения России, где бы выступало первенствующее значение Европейской России.

Н.В. Кюнер, опираясь на предложенную Д.И. Менделеевым новую проекцию карты России, также утверждал, что Сибирь – это «огромный придаток к основному историческому и культурному ядру Европейской России, где были заложены основы нашего политического и культурного бытия, нашего экономического хозяйства и финансовой системы». В условиях Гражданской войны он предназначал Сибири историческую роль «освобождения всей страны от рук поработителей и создания прежней великой и единой России»66. Эти идеи были подхвачены и развиты уже в эмиграции евразийцами, которые предпочитали говорить о едином географическом мире, где нет Европейской и Азиатской России, а есть лишь части ее, лежащие к западу и востоку от Урала67. В.Н. Иванов писал в 1926 году в Харбине, что «географический рубеж Сибири и ее рубеж государственно-исторический никак не совпадают». Сибирь представлялась ему естественным восточным протяжением Московского царства. Он относит к единому «сибирскому культурному типу» не только Восточную Сибирь с Забайкальем, но и губернии Архангельскую, Вологодскую, Вятскую, Пермскую, Казанскую, Уфимскую, области Уральского и Оренбургского казачьих войск, а также все губернии, лежащие между Волгой и Уральским хребтом и севернее степных пространств низовий Волги. «В этих „сибирских“ губерниях и областях, – пишет Иванов, – мы находим известное бытовое культурное единство, они охраняют наш подлинный великорусский, чистый бытовой уклад». Именно здесь, заключал он, находится подлинная «Новая Россия»68.

Ментальная амбивалентность Сибири и фобия сибирского сепаратизма

На определение управленческих задач влияли не только политические и экономические установки, исходившие из центра империи, но и «географическое видение» региона, его политическая и социокультурная символика и мифология, трансформация регионального образа в сознании правительства и общества. Географические образы могут рассматриваться «как культурные артефакты, и как таковые они непреднамеренно выдают предрасположения и предрассудки, страхи и надежды их авторов. Другими словами, изучение того, как общество осознает, обдумывает и оценивает незнакомое место, является плодотворным путем исследования того, как общество или его части осознают, осмысливают и оценивают самих себя»69.

В составе России Сибирь исторически имела как бы две ипостаси – отдельность и интегральность70. Сибирь манила романтической свободой, богатствами и одновременно пугала своей неизведанностью, каторгой и ссылкой. Она представлялась залогом российского могущества, землей, где, по словам фонвизинского Стародума, можно доставать деньги, «не променивая их на совесть, без подлой выслуги, не грабя отечество». В российских правительственных кругах на Сибирь долгое время смотрели как на случайно доставшуюся колонию, видя в ней «Мехику и Перу наше» или «Ост-Индию».

Помимо образа «золотого дна», уже к началу XIX века Сибирь вошла в литературу и устную мифологию как символ страданий71. Показательно, что даже Кавказ именовали «теплой Сибирью». Один из русских помещиков назвал «Сибирью» пустынное место в Тверской губернии, куда он ссылал для наказания своих крепостных. «Зачем, проклятая страна, нашел тебя Ермак…», – писал поэт H.A. Некрасов. Для французского путешественника маркиза А. де Кюстина Сибирь начиналась сразу за Вислой, являясь синонимом всей России, которой он отказывал в европейскости, видя везде «призрак Сибири», «сей политической пустыни, сей юдоли невзгод, кладбища для живых», колонии, без которой Российская империя была бы неполной, «как замок без подземелий»72.

Переход через Уральские горы вольными и невольными путешественниками окрашивался сильными эмоциями, как вступление не просто в неведомое географическое пространство, но и в другую жизнь. Ссыльные, пересекая границу между Европой и Азией, Россией и Сибирью, попадали в пугающий их чужой мир, страну изгнания, пребывание в которой сравнивалось с адом73. Д. Кеннан описал драматическую сцену прощания невольных переселенцев с родиной у пограничного столба «Европа-Азия»: «Некоторые дают волю безудержному горю, другие утешают плачущих, иные становятся на колени, прижимаясь лицом к родной земле, и берут горсть с собой в изгнание, а есть и такие, что припадают к холодному кирпичному столбу со стороны Европы, будто целуя на прощание все то, что она символизирует»74. Но было в сознании ссыльных и светлое ожидание того, что они покидают «ненавистную Россию», с ее деспотизмом, крепостным рабством и земельной нуждой. Знакомясь с Сибирью ближе, они проникались к ней теплыми чувствами, стирая в сознании прежние стереотипы.

С крестьянской колонизацией постепенно менялось представление о Сибири и у простого россиянина. П.И. Небольсин писал, что в 1840-е годы Сибирь, может быть, несколько утратила в глазах русского крестьянина ореол «края особенно привольного», но зато простой народ переставал дичиться ее. Сюда все чаще шли вольные переселенцы, работники на прииски не потайными тропами, а «с законным паспортом за пазухой»75. Сибирь переставала быть всероссийским пугалом. На протяжении XIX века, хотя и медленно, шел процесс постепенного разрушения образа Сибири как «царства холода и мрака». Возвращавшемуся в 1854 году с востока из заморского путешествия через Сибирь в Россию И.А. Гончарову уже Якутск показался столь родным, что он записал: «Нужды нет, что якуты населяют город, а все же мне стало отрадно, когда я въехал в кучу почерневших от времени одноэтажных деревянных домов: все-таки это Русь, хотя и сибирская Русь!» Подъезжая же к Иркутску, он с удовлетворением отмечал, что «все стало походить на Россию», но с одним лишь отличием: нет барских усадеб, а отсутствие крепостного права в Сибири «составляет самую заметную черту ее физиономии»76.

Сибирь перестает восприниматься как «чужбина» под воздействием модернизационных процессов, включается в коммуникативное пространство российских крестьян как русский «мир», земля, «которую обрабатывают православные земледельцы, сохраняющие свои обычаи и традиции»77. Привлекательный образ Сибири и ее жителей вставал со страниц сочинений сибирских писателей, русских и иностранных путешественников, из частных писем78. От «злыдарной жизни» в Европейской России крестьяне хотели уйти на просторные и богатые сибирские земли. Идеализируя свободу крестьянина, не знавшего крепостного права, ссыльным народникам Сибирь казалась мужицким царством, откуда пойдет освобождение всей России. И народная песня призывала не бояться Сибири – «Сибирь ведь тоже русская земля».

Конечно, здесь была тоже Россия, но какая-то «иная». Писатель М.Г. Гребенщиков так описывал свои впечатления от увиденного им на российском Дальнем Востоке: «Все не так идет: почта ходит иначе, чем везде; закон иначе понимается, зима иная, иные люди. И долго коренному жителю Петербурга или Москвы приходится привыкать к этому иному уголку России… Как будто все и так, да в сущности-то все иное»79. Вслед за Ф. Броделем, по примеру Франции, нам остается только повторить, что единой России все еще не существовало и следует говорить о «многих» Россиях80. Это утверждение уводит нас еще в одну плоскость ориенталистского дискурса и ментальной географии – к теме географических и социокультурных образов российского внутреннего Востока как симбиоза европейского и азиатского, сложной иерархии идентичностей, представлений о себе и «другом» на окраинах огромной Российской империи.

Однако, мало было заселить край желательными для русской государственности колонистами, важно было соединить имперское пространство культурными скрепами. Выталкиваемый из Европейской России за Урал земельной теснотой и нищетой переселенец уносил с собой сложные чувства грусти по покинутым местам и откровенную неприязнь к царившим на утраченной родине порядкам. Существовало опасение, что русский человек, оторвавшись от привычной социокультурной среды, легко поддастся чужому влиянию, может «обынородиться», что у него слабые культуртрегерские задатки81.

В специальной записке о состоянии церковного дела в Сибири, подготовленной канцелярией Комитета министров, указывалось на необходимость объединения духовной жизни сибирской окраины и центральных губерний «путем укрепления в этом крае православия, русской народности и гражданственности»82. Эту задачу, по мнению правительства, определяли сибирские особенности: определенный религиозный индифферентизм сибиряков-старожилов, разнородный этноконфессиональный состав населения. Психологическое и культурное своеобразие сибиряков удивляло и даже пугало современников83. Ссыльный революционер-народ-ник С.Я. Елпатьевский был поражен увиденным в Сибири: «Среди разнообразных элементов, населяющих сибирскую деревню, нет только одного – русского… „Русского“ не видно и не слышно, России не чувствуется в Сибири»84. A.A. Кауфман отмечал, что амурские крестьяне выглядели настоящими американцами, непохожими на русского мужика85. Приехавшего в начале 1870-х годов на службу в Сибирь чиновника П.П. Суворова поразило в речах сибиряков само слово «российские», в котором он усмотрел политический смысл. «В нем заключается представление о России, как о чем-то отдаленном, не имеющем родственного, близкого соотношения ее к стране, завоеванной истым русским. В Иркутской губернии, – писал он, – мне даже приходилось слышать слово „метрополия“, вместо Россия»86.

Чтобы остановить процесс отчуждения переселенцев от «старой» России и восстановить в «новой» России знакомые и понятные властям черты русского человека, необходимо было проводить там культурную работу. Управляющий делами Комитета Сибирской железной дороги А.Н. Куломзин настаивал на срочных мерах по сближению Сибири с Россией и призывал не жалеть денег на школы и православные церкви, чтобы не дать сибиряку «дичать»87. После поездки в Сибирь в 1910 году П.А. Столыпин с осторожным оптимизмом констатировал рост православных церквей и школ в крае, заключив, что «опасность нравственного одичания переселенцев будет менее грозной». Необходимо, подчеркивал он, теснее связать местное население общерусскими интересами, чтобы оно перестало быть «механической смесью чуждых друг другу выходцев из Перми, Полтавы, Могилева»88.

Серьезное воздействие на восприятие Сибири оказали теоретические представления, своеобразный американский синдром, посеявший в головах российских политиков и интеллектуалов убеждение, что все колонии в будущем отделятся от метрополии. Наука и колониальная практика свидетельствовали, что со временем колонии неизбежно стремятся к независимости. П. Леруа-Болье заявлял: «Метрополии должны привыкнуть… к мысли, что некогда колонии достигнут зрелости и что тогда они начнут требовать все большей и большей, а наконец и абсолютной независимости»89. Профессор Э. Петри, выступая в 1886 году в Берне, утверждал, что, «подобно англичанину, который превратился в янки, русский преображается в сибиряка»90.

В 1852 году Николай I лично взялся рассуждать о статусе Сибири, сравнивая ее с Кавказом и Закавказьем, где он признавал колониальный характер своей политики. Западная Сибирь, утверждалось в проекте плана работ II Сибирского комитета, «по соседству с внутренними губерниями России, по системе ее сообщений и по ее населению ближе может быть сравниваема с губерниями России, чем Сибирь Восточная, на которую, по ее отдаленности и естественному положению, может быть, следовало смотреть как на колонию». Соглашаясь в целом с подобной установкой, Николай I внес в нее важные коррективы, признав возможным сохранить в Восточной Сибири особое управление, не доводя его, впрочем, до колониального. Закавказье отделено от России горами и населено «племенами еще враждебными и непокоренными», разъяснялось в монаршей резолюции, тогда как Восточная Сибирь лишь отдалена от «внутренних частей государства» и населена «народом, большею частию русским»91. В 1865 году, когда встал вопрос об упразднении II Сибирского комитета, министр народного просвещения A.B. Головнин отмечал, что, в отличие от Польши и Финляндии, Сибирь, Кавказ, Крым и Остзейские губернии являются составными частями Российской империи92. Открытое признание колониального характера сибирской политики могло охладить чувства как русских, так и нерусских жителей окраины к империи.

Фобия сибирского сепаратизма в петербургских правительственных и общественных сферах появилась раньше, чем заявило о себе сибирское областничество и начали формироваться автономистские настроения93. Уже в первой половине XIX века появляются в правительственных кругах опасения по поводу благонадежности сибиряков; предчувствие, что Сибирь может последовать примеру североамериканских колоний. «Дух журналов» в 1819 году ужасался, что К.И. Арсеньев именовал Сибирь колонией России94. Опыт англичан в Северной Америке и Индии, а также собственный опыт в Закавказье заставлял самодержавие с большой осторожностью относиться к колониальному вопросу. Опасались как происков разного рода недоброжелателей России, так и распространения на Сибирь через политических ссыльных революционного духа. В правительстве рано начали задумываться над перспективой сибирского сепаратизма. В середине 1820-х годов такой возможностью пугал Ф.В. Булгарин, донесший, что еще масонская группа Н.И. Новикова вынашивала планы устройства республики в Сибири, чтобы затем по ее образцу преобразовать всю Россию.

П.И. Небольсин предупреждал в 1848 году Военное министерство о преждевременности занятия Амура, пока не устранен «внутренний враг» в самой Сибири в лице недовольных российскими порядками беглецов из центральных губерний, раскольников, ссыльных поляков и т. п. Он запальчиво призывал: «…Надобно убить этого врага, надобно убить, с корнем вырвать мысль, укоренившуюся в сибиряках, что Сибирь совсем не Россия», что «Россия сама по себе, а Сибирь сама по себе». Это может со временем навести сибиряков на мысль о повторении опыта американских штатов. Сибирь, по его словам, еще не готова к самостоятельному контакту с цивилизованными народами, симпатии сибиряков могут легко обратиться в сторону американцев95.

H.H. Муравьев-Амурский также свидетельствовал о царящем в Петербурге предубеждении, что Сибирь рано или поздно может отложиться от России. Основную опасность за Уралом, на его взгляд, могут представлять, помимо поляков, сибирские купцы-монополисты и золотопромышленники, не имеющие «чувств той преданности Государю и отечеству, которые внутри империи всасываются с молоком»96. М.А. Бакунин утверждал, что Амур, соединивший Сибирь с внешним миром, «со временем оттянет Сибирь от России, даст ей независимость и самостоятельность». И добавлял, что в Петербурге этого вполне серьезно опасаются и боятся, как бы Муравьев не провозгласил независимость Сибири97. Сибирский корреспондент «Колокола» в 1862 году предупреждал правительство: если оно и впредь будет игнорировать нужды Сибири, то должно понимать, что «ветерок враждебной ему гражданской свободы скоро проникнет через Амур во всю Сибирь, и тогда ему придется расстаться с зауральскими владениями еще вернее, чем оно теперь расстанется с Польшей»98.

Иркутский генерал-губернатор А.Д. Горемыкин выискивал и вычеркивал в газетных статьях слова «Сибирь и Россия», заменяя их словами «Сибирь и Европейская Россия», вместо «сибиряки» требовал писать «уроженцы Сибири»99. М.Н. Катков и К.П. Победоносцев неоднократно напоминали Александру III об опасности областнических настроений в Сибири и происках поляков100. Редактор «Московских ведомостей» открыто обвинял сибирские газеты, попавшие в руки поляков и ссыльных анархистов, в том, что они проповедуют «нелепый сибирский сепаратизм», независимость «колонии» от «безжалостной и захиревшей „опустившейся“ метрополии»101. Вспомнили даже о Н.И. Костомарове и принялись сравнивать Сибирь с Малороссией102. После посещения в 1896 году Сибири управляющий делами Комитета Сибирской дороги А.Н. Куломзин записал в своих мемуарах, что перед его внутренним взором «каким-то кошмаром» стояла мысль о том, что «в более или менее отдаленном будущем, вся страна по ту сторону Енисея неизбежно образует особое отдельное от России государство»103.

Когда к рубежу XIX–XX веков процесс хозяйственного освоения Сибири ускорился, это, в свою очередь, заметно обострило отношения центра и сибирского региона, вывело из латентного состояния проблемы не только экономические, но и политические. Журнал «Сибирские вопросы» писал, что на Сибирь стали смотреть «как на окраину с развивающимися центробежными стремлениями, как на Царство Польское и Кавказ»104. Посыпались обвинения, что Сибирь живет за счет остальной России, заговорили о дефицитности окраин, тяжести затрат на их нужды из государственного бюджета. Это было напрямую связано с так называемой проблемой «оскудения центра». Особенно отчетливо расхождение экономических интересов центра и региона проявлялось в вопросах колонизации, свободы торговли, как внутренней, так и внешней (КВЖД, porto-franco дальневосточных портов и устьев сибирских рек, установление «Челябинского тарифа» на вывоз сибирского хлеба в Европейскую Россию), а также при распределении бюджетных средств в пользу окраин. Сибирская общественность активно сопротивлялась превращению региона в сырьевой придаток центра, призывала освободиться от «московского мануфактурного ига». Вызывало недовольство и то, что ряд реформ (прежде всего, судебная и земская), осуществленных в Европейской России, не были своевременно распространены на азиатские окраины. Сибирь и Дальний Восток долгие годы оставались местом уголовной и политической ссылки. Высказывались обвинения, что метрополия высасывает не только материальные, но и духовные силы периферии, централизовав всю научную деятельность и систему высшего образования.

В начале XX века, с организацией массового переселения за Урал, правительство начинает сознавать политическую опасность негативных настроений в среде сибирских старожилов по отношению к переселенческой политике. Главноуправляющий землеустройством и земледелием кн. Б.А. Васильчиков заявил об этом в Государственной думе: «Лозунг „Сибирь для сибиряков“ широко проник во все слои и группы местного населения. Отсюда вытекает и совершенно определенно выраженная недоброжелательность к переселению…»105.

Однако, стихийно присоединенное «баснословное пространство» (определение Ф. Броделя) Сибири осваивалось чрезвычайно медленно, что дало самодержавию время принять меры предосторожности, навязать свой контроль, разместить казачьи отряды и своих чиновников. Сибирь не могла «ускользнуть» от России уже в силу своей экономической отсталости и почти автаркического положения многих ее областей106. Сибирь, в отличие от географически и типологически близкой ей переселенческой колонии Канады, надолго застряла на первоначальной стадии хозяйственного освоения. Сибирский регион почти на всем протяжении XIX века не стал ни объектом мощного колонизационного движения, ни источником сырья для российской промышленности, ни заметным рынком сбыта для мануфактур и фабрик центральной части страны. Даже сибирское золото не вызвало экономического ажиотажа: в районах его добычи не закрепилось постоянное население, не была создана развитая социальная инфраструктура, возник лишь ряд новых проблем в отношениях центра и региона107. Вплоть до строительства Сибирской железной дороги, Сибирь с экономической точки зрения, как резко выразился один из современников, оставалась большим «географическим трупом»108. В отличие от Америки, Сибирь не стала российской мечтой, прирост имперского могущества России виделся на иных направлениях, для которых Сибирь была своего рода транзитной территорией109.

Признание особого статуса Сибири в составе империи вело к формированию в общественном сознании довольно устойчивой формулы «Россия и Сибирь». Внутри правительства шла затянувшаяся борьба между «централистами» и «регионалистами», самостоятельного взгляда на значение и перспективы Сибири придерживалась местная высшая администрация. Осознание экономического и культурного своеобразия Сибири, раздражение сибиряков, вызванное несправедливым, как казалось, отношением к ним столичной власти, создавало в сибирском обществе атмосферу отчуждения от Европейской России и недовольства, в которой мог проявить себя сибирский сепаратизм. Несмотря на многочисленные факты сепаратистских настроений, правительственные опасения и настойчивые поиски борцов за сибирскую независимость (или автономию), это неприятие существовавшего приниженного положения так и не переросло в реальную опасность утраты Россией Сибири.

В Сибири и на Дальнем Востоке активно шел стихийный процесс консолидации славянского (и не только славянского) населения в «большую русскую нацию»110. Украинцы и белорусы в условиях Сибири и Дальнего Востока довольно долго сохраняли свой язык, черты бытовой культуры. Однако, оказавшись рассеянными (часто проживая даже отдельными поселениями) среди выходцев из великорусских губерний, сибирских старожилов, сибирских и дальневосточных народов, поселившись в городах, работая на золотых приисках и стройках, они оказывались более восприимчивыми к культурным заимствованиям и проявляли более высокий уровень этнической и конфессиональной толерантности; демонстрировали большую, чем на исторической родине, приверженность идее общерусской идентичности.

В отличие от «украинского вопроса», «сибирский вопрос» не перешел в опасную фазу политического сепаратизма, оставаясь в рамках требований расширения местного самоуправления и хозяйственной самостоятельности. Массовое переселенческое движение начала XX века, породившее напряженность в отношениях сибирских старожилов и новоселов, в известной степени сняло остроту опасности формирующейся сибирской идентичности и регионального патриотизма. Сибирский областнический проект (а именно в нем активнее всего использовался колониальный дискурс) был отодвинут на второй план общероссийскими политическими и социально-экономическими программами.

Примечания

1 Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. М., 1993. Т. I.C. 488.

2 Хечтер М. Внутренний колониализм // Этнос и политика. М., 2000. С. 210.

3 Ядринцев Н.М. Сибирь как колония. СПб., 1892; Сватиков С.Г. Россия и Сибирь (К истории сибирского областничества в XIX в.). Прага, 1930; Шиловский М.В. Проблема регионализма в дореволюционной литературе // Из прошлого Сибири. Новосибирск, 1995. Вып. 2. Ч. I. С. 22–29; Вуд А. Сибирский регионализм: прошлое, настоящее, будущее? // Расы и народы. Вып. 24. М., 1998. С. 203–217; WatrousS. The Regionalist Conception of Siberia, 1860 to 1920 // Between Heaven and Hell. The Myth of Siberia in Russian Culture. New York, 1993. P. 113–131. См. также мою статью «Колония или окраина? Сибирь в имперском дискурсе XIX века» (в печати).

4 Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. i: Пространство и история. М., 1994. С. 274.

5 Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. СПб., 1900. Т. 58. С. 748.

6 Максимов А.Я. В немшонной стране. (Из воспоминаний) // Исторический вестник. 1884. № 2. С. 301–302.

7 Кюнер Н.В. Лекции по истории и географии Сибири. (Курс, читанный на историко-филологическом факультете во Владивостоке в 1918–1919 гг. Составлен на основании записок слушателей под ред. проф. Н.В. Кюнера). Владивосток, 1919. С. 16.

8 Серебренников H.H. Сибиреведение. Харбин, 1920. С. 21–22.

9 Сибирь и Великая Сибирская железная дорога. СПб., 1893.

10 Прутченко С.М. Сибирские окраины. СПб., 1899. Т. I. С. 5–6.

11 Словцов П.А. Письма из Сибири. Тюмень, 1999. С. 128–129.

12 Акишин М.О. Российский абсолютизм и управление Сибири XVIII века. Новосибирск, 2003. С. 302–303.

13 Архив Государственного совета. СПб., 1878. Т. 3. С. 70–71.

14 Ремнев A.B. История образования Омской области // Степной край: зона взаимодействия русского и казахского народов (XVIII–XX вв.). Омск, 1998. С. 6–14.

15 Сборник главнейших официальных документов по управлению Восточной Сибирью. Иркутск, 1884. Т. I. Вып. I. С. 66.

16 [Милютин Б.A.] Значение истекающего 1875 года для Сибири и сопредельных ей стран // Сборник историко-статистических сведений о Сибири и сопредельных ей странах. СПб., 1875–1876. Т. I. С. 57.

17 Н.В. Кюнер, сознавая эту сложность, замечал, что Забайкалье «надлежит рассматривать как переходную область между коренной Сибирью и Русским Дальним Востоком либо как связующее звено между теми же областями» (Кюнер Н.В. Указ. соч. С. 24).

18 РГИА. Ф. 1284. Оп. 60 (1894 г.). Д. 13. Л. I.

19 Коркунов Н.М. Русское государственное право. СПб., 1909. Т. II. С. 480.

20 Камско-Волжская газета. 1874.20 апреля.

21 Письма Г.Н. Потанина. Иркутск, 1987. Т. I. С. 49, 70.

22 Ремнев A.B. Самодержавие и Сибирь. Административная политика во второй половине XIX – начале XX в. Омск, 1997. С. 195–204.

23 R. К слухам о наместничестве // Сибирские вопросы. 1908. № 41–42. С. 47–53.

24 Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 4. С. 122–123.

25 Вопросы истории. 1991. № 12. С. 167.

26 Шилз Э. Общество и общества: макросоциологический подход // Американская социология: Перспективы, проблемы, методы. М., 1972. С. 350.

27 О Тобольске в XIX веке уже говорили как о «сибирском Киеве».

28 Письма об Амурском крае // Русский архив. 1895. Кн. i. С. 385.

29 Ливен Д. Русская, имперская и советская идентичность // Европейский опыт и преподавание истории в постсоветской России. М., 1999. С. 299.

30 Sunderland W. Empire without Imperialism? Ambiguities of Colonization in Tsarist Russia // Ab Imperio. 2003. № 2. C. 100.

31 КлючевскийB.O. Сочинения. М., 1956. Т. I. C. 31.

32 Рибер А. Устойчивые факторы российской внешней политики: попытка интерпретации // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период. Самара, 2001. С. 119.

33 Барретт Т.М. Линии неопределенности: северокавказский «фронтир» России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период: Антология. Самара, 2000. С. 168.

34 Горизонтов Л.Е. «Большая русская нация» в имперской и региональной стратегии самодержавия // Пространство власти: исторический опыт России и вызовы современности. М., 2001. С. 130.

35 Федоров Н.Ф. Сочинения. М., 1982. С. но, 286,335,378.

36 Любавский М.К. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до XX века. М., 1996. С. 539.

37 Азиатская Россия. СПб., 1914. Т. I. С. 199.

38 Данилевский Н.Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. М., 1991. С. 486.

39 Там же. С. 24.

40 Вернадский Г. Против солнца. Распространение русского государства к востоку // Русская мысль. 1914. № i. С. 64.

41 Уманец Ф.М. Колонизация свободных земель России. СПб., 1884. С. 33.

42 Родигина ИН. «Земля обетованная» или «каторжный край»: Сибирь в восприятии крестьян Европейской России второй половины XIX в. // Моя Сибирь: Вопросы региональной истории и исторического образования. Новосибирск, 2002. С. 27.

43 Шиловский М.В. К вопросу о колониальном положении Сибири в составе русского государства // Европейские исследования в Сибири. ТОМСК, 2001. С. 14.

44 Записки Ф.Ф. Вигеля. М., 1892. Ч. II. С. 196–197.

45 Куропаткин А.Н. Итоги войны: Отчет генерал-адъютанта Куропаткина. Варшава, 1906. Т. 4. С. 44. Схожий аргумент приводил и приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер.

46 Бродель Ф. Указ. соч. С. 272.

47 Завалишин Д.И. Письма о Сибири // Московские ведомости. 1864.24 октября.

48 Васильев В.П. Восток и Запад // Восточное обозрение. 1882. 1 апреля.

49 КуломзинА.Н. Пережитое // РГИА. Ф. 1642. On. I. Д. 190. Л. 53: Д. 191. Л. 1–3.

50 Бунге Н.Х. Загробные заметки // Река времен. (Книга истории И КуЛЬТуры). М., 1995. КН. I. С. 211.

51 РГИА. Ф. 1622. On. I. Д. 711. Л. 41.

52 Всеподданнейший доклад министра финансов С.Ю. Витте // РГИА. Ф. 560. On. 22. Д. 267. Л. 8–9.

53 Куропаткин А.Н. Русско-китайский вопрос. СПб., 1913. С. 55–75-

54 Тхоржевский И.И. Последний Петербург // Нева. 1991. № 9. С. 190.

55 Кривошеин КА. Александр Васильевич Кривошеин: Судьба российского реформатора. М., 1993. С. 131.

56 Дальневосточное обозрение. 1911. Вып. I. С. 82.

57 Тхоржевский И.И. Последний Петербург // Нева. 1991. № 9. С. 189.

58 Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 4. С. 113.

59 Цымбурский В.Л. Тютчев как геополитик // Общественные науки и современность. 1995. № 6. С. 86.

60 Шенк Ф.Б. Ментальные карты: конструирование географического пространства в Европе // Политическая наука. 2001. № 4. С. 14–15.

61 Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003. С. 237–239.

62 Семенов П.П. Значение России в колонизационном движении европейских народов // Известия РГО. 1892. Т. XXVIII. Вып. IV. С. 354.

63 Ламанский В.И. Три мира Азийско-Европейского материка // Вестник Московского университета. Сер. 12: Политические науки. 2001. № I. С. 102.

64 Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия III. СПб., 1908. С. 1398 (Заседание 30 мая 1908 г.).

65 Менделеев Д.И. К познанию России. М., 2002. С. 180–182.

66 Кюнер Н.В. Указ. соч. С. 184.

67 Савицкий П.Н. Континент Евразия. М., 1997. С. 297.

68 Иванов В.Н. Мы: Культурно-исторические основы русской государственности // Вестник Московского университета. Сер. 18: Социология и политология. 2002. № 2. С. 102–103.

69 Bassin М. Visions of empire: nationalist imagination and geographical expansion in the Russian Far East, 1840–1865. Cambridge, 1999. P. 274.

70 Гефтер М.Я. Россия в Сибири // Гефтер М.Я. Из тех и этих лет… М., 1991. С. 384.

71 Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 173.

72 КюстинА. de. Россия в 1839 году. М., 1996. Т. I. С. 177.252.

73 МихалякЯ. Прощание у «могильного камня надежды». Уральская граница в воспоминаниях поляков, сосланных в Сибирь // Сибирь

в истории и культуре польского народа. М., 2002. С. 109.

74 КеннанД. Сибирь и ссылка. СПб., 1999. Т. I. С. но.

75 Небольсин И И. Заметки на пути из Петербурга в Барнаул. СПб., 1850. С.50.

76 Гончаров И А. Фрегат «Паллада». М., 1950. С. 624, 650.

77 Родигина И Н. Указ. соч. С. 29.

78 Бежавший в Сибирь крепостной крестьянин Семен Пудеров писал в 1826 году своим родственникам в Центральную Россию: «И в Сибири так же солнце светит, и здесь народ живет, но гораздо лучше вашего, потому что здесь нет кровопийц и тиранов господ». См.: Зиновьев В.П. «И в Сибири также солнце светит и здесь народ живет…» (Бытовые письма как источник по социальной истории Сибири) // Проблемы историографии, источниковедения и исторического краеведения в вузовском курсе отечественной истории. Омск, 2000. С. 94. См. также: «Воля только здесь…» // Иртышский вертоград. М., 1998. С. 204–212.

79 Гребенщиков М.Г. Путевые записки и воспоминания по Дальнему Востоку. СПб., 1887. С. 135.

80 Бродель Ф. Указ. соч. С. 26.

81 Sunderland W. The «Colonization Question»: Vision of Colonization in Late Imperial Russia //Janrbucher fur Geschichte Osteuropas. 2000. № 48. P. 231. См. также: Sunderland W. Russians into Iakuyts? «Going Native» and Problems of Russian National Identity in the Siberian North, 1870–1914 // Slavic Review. 1996. № 4. P. 806–825.

82 Церковное дело в районе Сибирской железной дороги // Россия. Комитет Сибирской железной дороги. (Материалы). Б.М., [1894]. Т. I. С. нб.

83 См.: Сверку нова Н.В. Региональная сибирская идентичность: опыт социологического анализа. СПб., 2002.

84 Елпатьевский С.Я. Чужая земля // Страна без границ. Тюмень, 1998. Кн. I. С. 133.

85 Кауфман A.A. По новым местам (очерки и путевые заметки), 1901–1903. СПб., 1905. С. 46, 48.

86 Суворов П.П. Записки о прошлом. М., 1898. Ч. I. С. 140.

87 КуломзинА.Н. Пережитое // РГИА. Ф. 1642. On. I. Д. 204. Л. IO7: Д. 202. Л. 37.

88 Записка председателя Совета министров и главноуправляющего землеустройством и земледелием о поездке в Сибирь и Поволжье в 1910 г. СПб., 1910. С. 124.

89 Леруа-Болъе П. Колонизация у новейших народов. СПб., 1877. С. 512.

90 Петри Э. Сибирь как колония // Сибирский сборник. СПб., 1886. Кн. II. С. 93.

91 РГИА. Ф. 1265. On. I. Д. 132. Л. 8.

92 РГИА. Ф. 851. On. I. Д. II. Л. 155.

93 Подробнее см.: Ремнев A.B. Призрак сепаратизма // Родина. 2000. № 5. С. 10–17.

94 Дух журналов. 1819. Ч. XXXII. Кн. 3. С. 28.

95 РГВИА. Ф. I. On. I. Д. 18089. Л. I.

96 Барсуков И.П. Граф H.H. Муравьев-Амурский. Биографические материалы по его письмам, официальным документам, рассказам современников и печатным источникам. Хабаровск, 1999. С. 206.

97 Бакунин М.А. Собр. соч. и писем. М., 1935. Т. IV. С. 314.

98 Колокол. М., 1962. Вып. V. С. 1092.

99 Попов И.И. Забытые иркутские страницы. Записки редактора. Иркутск, 1989. С. 59: Сватиков С.Г. Россия и Сибирь. Прага, 1930. С. 78.

100 Дневник государственного секретаря A.A. Половцова. Т. I. М., 1966. С. 380, 534.

101 Московские ведомости. 1886.25 января, юг Сибирский вестник. 1885.30 мая.

103 Куломзин А.Н. Пережитое//РГИА. Ф. 1642. On. I. Д. 204. Л. 107.

104 & К слухам о наместничестве // Сибирские вопросы. 1908. № 41–42. С.49.

105 Речь главноуправляющего землеустройством и земледелием кн. Б.А. Васильчикова в комиссии Государственной думы по переселенческому делу, 5 декабря 1907 г. // Вопросы колонизации. [1908]. № 2. С. 422–423.

106 Бродель Ф. Время мира. М., 1992. С. 17, 470.

107 Ламин В.А. Золотой след Сибири. Новосибирск, 2002.

108 Вельяминов H.A. Воспоминание об императоре Александре III // Российский архив. М., 1994. Вып. V. С. 313.

109 Агеев А.Д. Сибирь и американский Запад: Движение фронтиров. Иркутск, 2002. С. 182.

110 О проекте «большой русской нации» см.: Миллер А.И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000. С. 31–41.

Джейн Бёрбэнк Местные суды, имперское право и гражданство в России

Может ли закон служить опорой гражданства, когда его содержание различно для разных людей? Этот роковой вопрос возникал на протяжении всей истории России, однако, он также весьма важен для понимания особенностей и участи других империй. Если суть империи заключается в ее способности по-разному управлять различными своими подданными, может ли какая-нибудь из империй представлять собой правовое государство? Каковы возможности, предоставляемые имперскими правовыми системами подданным и правителям, и каковы соответствующие ограничения?

Настоящая работа представляет собой исследование имперского периода истории российского законодательства. Вначале я кратко расскажу о способах функционирования российского законодательства при разных правителях. Затем, изменив угол зрения, рассмотрю вопрос о том, что означал закон для различных подданных империи. В основной же части моей статьи я попытаюсь оценить значение местных судов в последний период существования Российской империи. Мой основной тезис таков: типичную для имперского законодательства дифференциацию систем правосудия можно рассматривать как способ установить связь между государством и простыми людьми, тогда как попытки стандартизировать различные суды империи имели антидемократические последствия для ее подданных и, в конце концов, для всего политического устройства.

1 Законодательство империи

Со времен Московского царства и до наших дней российское государство являлось и является имперским по своей структуре. Московия стала политическим центром в процессе постепенного, нередко насильственного присоединения соседних земель и населявших их общностей. Важным фактором роста государства и становления его типа управления стало масштабное рассредоточение скромных ресурсов на большой территории. Центральные правители могли позволить себе мало-помалу присоединять новые провинции, в то время как население поглощаемых областей не обладало необходимыми социальными и экономическими ресурсами для того, чтобы противостоять поглощению или – хотя бы на уровне планов – объединиться против центра. Территориальная экспансия представляла собой относительно несложную задачу на тех землях, которые были не очень нужны какой-либо из великих держав, а имперское управление по индивидуальному принципу (ad hoc) – то есть управление различными областями как отдельными субъектами посредством отдельных уложений для каждой области – было дешевым и легко осуществимым. Распространение Россией политического влияния на более богатые районы Центральной Европы, Центральной Азии и Кавказа в XVIII–XX веках, также постепенное и зачастую насильственное, не внесло принципиальных изменений в имперскую ментальность, которая пронизывала российскую правовую систему с самого ее становления1.

Для правителей Российской империи управление сводилось к контролю над ресурсами – территорией и рабочей силой – и поддержанию порядка, который бы гарантировал их безопасность. На первый план в государственной политике России выходил не закон, а таким образом понятое управление. Однако, и закон становился необходимым, как только государство начинало претендовать на определение прав и обязанностей людей, населявших его территорию. Основываясь на установленной еще законами Московского царства2 тесной связи между государством и подданными в самых важных сферах жизни, таких, как общественное положение, ресурсы и личное достоинство, правители расширяющейся империи утверждали свой суверенитет посредством указов и уложений. Военная мощь или угроза ее использования могли быть эффективными при расширении границ, однако, управлять империей при помощи одной лишь силы было невозможно.

Законодательство, предназначенное для составных частей империи, имело два аспекта. Во-первых, так как местные элиты могли служить Российской империи или, наоборот, оказывать сопротивление, требовалось соответственно поддерживать или ограничивать их возможности. В связи с этим имперское законодательство отчасти было посвящено правам и обязанностям местных элит. К примеру, в XVII веке польским дворянам, проживавшим на завоеванных Московией польских землях, было «велено» «владеть своими наделами… в соответствии с… имперскими уложениями, а также с позволениями и привилегиями от королей польских»3. Формулировки, встречающиеся в этом указе, свидетельствуют о том, что московский царь обладал верховной властью над имущественными правами поляков, и, вместе с тем, о том, что привилегии, отпущенные им предыдущими правителями, были инкорпорированы в царские законы.

Подобные указы демонстрируют, что в основе феодальной политики лежала сделка: элиты получают определенные права в обмен на обязательство служить государству – будь то военная или административная служба, либо экономический вклад.

Второй аспект законодательства также направлен на обеспечение порядка и контроля над ресурсами, только на другом социальном уровне. Для сбора налогов и податей требовалось поддерживать организационные и репродуктивные возможности местного населения. Российское законотворчество в его имперском измерении базировалось на тезисе о том, что каждый народ обладает своими обычаями и законами. Встроить эти особенные обычаи и законы в общую систему управления означало укрепить правопорядок и поддержать производительность труда населения в каждой области империи. Этому Россия училась на собственных ошибках, по принципу «от противного», когда имперские власти пытались вводить русское законодательство и институты в только что завоеванных землях4. С течением времени в Российской империи был создан ряд норм и законодательных актов, устанавливавших права и обязанности отдельных групп населения по географическому, религиозному, этническому или даже профессиональному признаку. Этот принцип множественных стандартов в законодательстве отражал реально существовавшее многообразие общественных норм и судебных практик в различных частях или социальных стратах империи. Разнообразие правовых режимов, узаконенных внутри одной империи, эффективно служило сразу двум целям: утвердить верховенство российской власти и в то же время дать населению огромные полномочия для самостоятельного управления на местах. Инкорпорирование местных «обычаев» в имперское законодательство также было своего рода сделкой: империя поддерживала на местах правосудие в местном, традиционном понимании в обмен на уплату населением податей и налогов5.

Анализируя имперскую законотворческую культуру, можно отметить следующие характерные черты. Все подданные империи подчинялись российским законам, исходившим от императора. Все права и обязанности были производными от российских законов – то есть никаких природных прав не существовало. Права и обязанности определялись дифференцированно для различных групп населения. Конкретное содержание законов, регулировавших множество аспектов социальных отношений, определялось собственными «обычаями» и «правилами» конкретных групп (права подданных, опять-таки, не воспринимались как «природные», но рассматривались как историческое наследие и человеческое творение, сохранившее приоритет даже после присоединения конкретной территории к России). Российское имперское право интегрировало отдельные социальные нормы и институты, бытовавшие в определенных группах населения. При этом оно не обобщало эти нормы и институты, но выборочно узаконивало их внутри общего свода законов империи. Имперское право признавало и интегрировало специфику различных групп подданных и тем самым сохраняло свой статус главного источника правосудия6.

Имперский подход к законотворчеству можно обозначить термином «правовой плюрализм», хотя это довольно противоречивое понятие, которое разные исследователи трактуют по-разному7. В случае России, ключевыми чертами правового плюрализма являлись терпимость в отношении местных религиозных и общественных обычаев и, что наиболее важно, легализация этих обычаев посредством интегрирования разнообразных местных судов в государственную судебную систему. Можно сказать, что Российская империя исповедовала правовой плюрализм в так называемой «трактовке юриста», т. е. понимала его как «признание государством существования множества разнообразных источников права, составляющих его законодательство». Ключевым фактором здесь является не наличие множества общественных норм, действовавших за пределами компетенции российских законов (это встречается повсеместно даже в самых развитых правовых государствах), а тот факт, что российское законодательство наделяло полномочиями местные суды, чьи решения в ряде случаев могли основываться на национальных обычаях или религиозных постулатах. Таким образом, в законодательстве империи уживались несколько различных процедурных и нормативных режимов.

Подобный дифференцированный подход к законотворчеству применялся на всех без исключения территориях, бывших объектами экспансии в период формирования Российской империи. Русские цари и императоры желали порядка в своей державе, однако они не считали, будто жизнь их подданных должна регулироваться нормами, едиными для всех. Интересы метрополии, заключавшиеся в эффективном сборе налогов и выработке оптимальных для этого методов управления, не требовали насаждения по всей империи единообразных законов. Концептуальная система имперского правления не предполагала равных обязанностей. Для правителей Российской империи представляли важность установление контроля над человеческими и прочими ресурсами и их дальнейшая эксплуатация, однако, даже самые общие планы упорядочивания территориального управления не исключали возможности сохранения многообразия религиозных практик и национальных обычаев. Считая своим долгом обеспечить имперским подданным правосудие, власть, однако, осознавала, что эту задачу можно выполнять и не напрямую. Для этого требовалось наделить полномочиями местные суды. Поскольку самой главной и сложной задачей имперского законодательства являлось достижение не единообразия, но цельности, разнородность подданных воспринималась как данность.

2 Суды и законодательство в Российской империи в XIX–XX веках

В начале XIX века власти Российской империи предприняли две важные меры по усовершенствованию законодательства. Во-первых, была осуществлена его кодификация и публикация свода законов в хронологическом и систематическом порядке. Таким образом, был создан механизм как для определения применяемых в конкретных случаях законов, так и для встраивания вновь принимаемых законов в уже существующие кодексы8. Во-вторых, в России было учреждено Министерство юстиции и пересмотрены полномочия Сената, что позволило упорядочить механизмы судебного надзора и нововведений.

В этот же период началось преподавание юриспруденции представителям российского дворянства, заложившее фундамент для судебной реформы и давшее начало дискуссии по проблемам судебной системы в российском обществе; эта полемика не утихала вплоть до октябрьской революции 1917 года9.

В большинстве исследований судебной реформы 1864 года особое внимание уделено развернувшейся в последние десятилетия царизма борьбе части российского общества за безраздельное господство закона в государстве10. Суть этой борьбы сводилась к стремлению различных элит российского общества перераспределить власть, находившуюся безраздельно в руках самодержавия. Закон в этой связи воспринимался как механизм, позволявший передать часть полномочий обществу в лице независимых судей и присяжных. Однако трактовать судебную реформу 1864 года, как борьбу за построение в России правового государства значит игнорировать всю долгую историю российского права. Суть этой реформы заключалась во введении нового типа юриспруденции и отделению судебной системы от административного аппарата. Эта реформа вовсе не «впервые принесла в Россию законность», как считают некоторые; точно так же нельзя сказать, что реформа аннулировала наследие имперского законотворчества в российской юридической мысли.

Реформы 60-х годов XIX века в определенной степени покушались на систему неравномерного распределения прав и обязанностей между различными группами населения Российской империи, однако, сам принцип дифференцированного распределения оставался незыблемым. Различным категориям подданных предоставлялся доступ к судам различного типа и предписывалось подчинение различным правовым режимам. Окружные суды, учрежденные судебным уставом 1864 года, наделяли полномочиями коллегии присяжных, состоявшие из представителей всех сословий. В определенных областях империи, а также при возбуждении процессов по определенным уголовным и гражданским статьям право на рассмотрение дел в этих судах также имели граждане всех сословий. Однако, окружные суды не были единственной судебной инстанцией в империи: подавляющее большинство дел рассматривалось в других судебных учреждениях.

Как и в других странах, в России суды различной юрисдикции рассматривали различные категории дел. Существование отдельных военных, торговых и церковных судов не являлось отличительным признаком имперской судебной системы. Зато ее характерной особенностью было изобилие в России разных типов судов, занимавшихся мелкими гражданскими тяжбами и правонарушениями. Доступ к правосудию и процессуальные нормы по таким делам зависели от сословной, религиозной, территориальной или профессиональной принадлежности сторон.

Для населения большинства областей центральной России форма доступа к правосудию по мелким гражданским или уголовным искам определялась сословной принадлежностью. Крестьянам предписывалось обращаться с мелкими исками к крестьянским судьям в волостных судах, тогда как аналогичные дела представителей всех прочих сословий рассматривались мировыми судьями, причем в единоличном порядке11. Нерусскоязычные жители национальных окраин империи должны были направлять мелкие гражданские и некоторые уголовные иски на рассмотрение «национальных», или местных, судов, существовавших в большом количестве и многообразии. В 1889 году система судов первой инстанции претерпела некоторые изменения (соответствующим законом был учрежден институт земских начальников, а мировые судьи почти повсеместно упразднялись), однако многообразие судов было сохранено12. Империя до самого своего конца придерживалась принципа отправления правосудия различным группам населения при помощи местных судов и на основании местных норм и обычаев. Главной попыткой изменить этот принцип стала нелегкая борьба части российского общества за учреждение всесословного местного суда. Данная реформа будет обсуждаться в заключительной части настоящей работы.

Несмотря на то, что волостным, национальным и прочим местным судам было отведено незначительное место в трактатах и дискуссиях, посвященных российской судебной реформе, эти суды низшей инстанции по численности и широте своей социальной базы имели наибольший удельный вес среди судебных органов империи13. Имперское законодательство предусматривало использование в этих судах различных нормативов и процедур. В соответствии с укоренившимся принципом узаконивания местных норм и обычаев, исстари соблюдавшихся в отдельных частях империи, российские чиновники XIX века оставили местным судам те элементы обычного права, которые они сочли исторически обусловленными. Однако, если в предыдущие века такая толерантность была вызвана стремлением сохранить лояльность местных элит по отношению к метрополии, то чиновники пореформенной России преследовали и другие, более амбициозные цели. Знание местных обычаев считалось важным качеством для управленцев, которые желали усовершенствовать систему отправления правосудия как для русских крестьян, так и для жителей национальных окраин империи14.

Установка на изучение и кодификацию исконных обычаев в качестве основы для повышения эффективности судебной системы стимулировала огромное множество исследований местных и традиционных судебных практик. Основываясь на более чем столетнем опыте изучения местных особенностей различных уголков державы, российские ученые, юристы, военные и управленцы старались идентифицировать и классифицировать системы ценностей и обряды различных народов, населявших империю15. Народнические тенденции вдохновили таких исследователей, как A.A. Леонтьев, Я.И. Якушкин, С.В. Пахман и А.Я. Ефименко на работу по записи и систематизации обычного права, существовавшего в среде российского крестьянства16. То же стремление к точному воссозданию старинных норм и обычаев руководило и деятельностью по оформлению судебных институтов на национальных окраинах. К примеру, в 80-х годах XIX века, откликаясь на заинтересованность российских властей в сборе «точных и исчерпывающих сведений о судах адата», Ф.И. Леонтович выступил с инициативой опубликования 35-томной компиляции норм адата, применяющихся различными народами Северного Кавказа17.

Основополагающий принцип правового плюрализма не предполагал, однако, кодификации всех без разбора национальных норм и практик, равно как и безоговорочного встраивания местных обычаев в законодательство империи. В области местного правосудия, как и везде, на установление законов и их применение в государственных интересах прерогатива сохранялась за самодержавием. Этот государственнический подход разделяли и чиновники, и юристы.

Наличие выбора между различными видами судов низшей инстанции отвечало государственным интересам. В частности, на Кавказе, где сосуществовали суды адата (светские) и шариатские суды (религиозные), российские управленцы в целом отдавали предпочтение адату. Такая политика поддерживала местную знать в ее борьбе с исламским духовенством за авторитет среди населения18. В других же областях государство благоволило крестьянскому праву – как раз с целью уменьшить влияние местной знати. В качестве примера можно привести указ императора Александра II от 1864 года, который даровал польским крестьянам расширенные права землепользования и освобождал их от любых обязательств перед прежними владельцами19.

Многие российские юристы и должностные лица конца XIX – начала XX века выступали за унификацию судебной системы. Тенденцию к унифицированию судебных норм и процедур можно усмотреть в том факте, что в 60-х годах XIX века была введена единообразная структура для местных судов в центральных областях России и на периферии империи. Народные суды, учрежденные в степных областях императорскими указами от 1868 и 1891 годов, подчинялись в целом тем же процедурным нормам, что и волостные крестьянские суды центральной России, созданные в 1861 и реорганизованные в 1889 году20.

В то время как судебные институты русских губерний служили образцом для развития законодательства в Центральной Азии и на Кавказе, в вопросах реформы сельских судов самих центральных губерний в качестве эталона нередко выбирались местные суды западных областей империи, считавшихся более цивилизованными. Так, в предложениях по реорганизации российских волостных судов приводились примеры так называемых гминных судов – судов низшей инстанции западных областей21.

Хотя идея распространения единых «русских» законов и процедурных норм на российское крестьянство и все нерусскоязычное население империи так и не была реализована (несмотря на широкую поддержку со стороны местных элит), само многообразие судов низшей инстанции дало реформаторам пищу для развернутой дискуссии относительно достоинств и недостатков различных типов судебных учреждений.

3 Значение законов для подданных Российской империи

Для элит многообразие судебных инстанций в империи представляло собой одновременно и сложность, и выгоду. А чем оборачивался правовой плюрализм для рядовых подданных?

Прежде всего, и для аристократии, и для простого народа имперское право являлось источником прав. Права, как и обязанности, устанавливались для них не как для отдельных личностей, но как для членов определенных общностей. Законы империи кодифицировали правила общественных отношений, определяя права и обязанности подданных через их коллективный статус. Индивид имел возможность на законных основаниях участвовать в важнейших аспектах общественной жизни только благодаря своей принадлежности к той или иной общности (с ее конкретными правами и обязанностями). Вступление в брак, перемена места жительства, приобретение, передача и наследование земельной и прочей собственности – все это не просто регулировалось, но регулировалось в зависимости от сословной, религиозной, этнической или территориальной принадлежности подданных.

Таким образом, простые люди, как и представители элит, обладали правами в силу своей принадлежности к определенной категории подданных. От этого права не переставали быть правами. Более того, разноплановость имперского законодательства и его уважение к местным обычаям приводили к тому, что существование целого ряда общественных норм и привилегий не просто позволялось, но и узаконивалось, как часть государственной системы.

Например, законы о браке, содержавшиеся в Своде гражданских законов (гражданском кодексе Российской империи), демонстрировали все характерные черты имперского права: коллективистские наклонности, сословную обособленность и наделение подданных правами. Книга первая Свода, озаглавленная «О правах и обязанностях семейственных», устанавливала права и обязанности для брачных союзов, заключаемых между подданными империи. Эти права различались для людей различного вероисповедания. Первые три главы Книги называются соответственно «О браке между лицами православного исповедания», «О браках христиан неправославного исповедания между собою и с лицами исповедания православного, и о метрической записи браков раскольников» и «О браках нехристиан между собою и с христианами»22.

С точки зрения закона, любое лицо, желавшее вступить в брак, либо являлось христианином той или иной конфессии, либо относилось к нехристианскому «племени» или «народности», которые обладали собственными брачными нормами. Свод не содержал никаких положений относительно неверующих. Точно так же российские законодатели не предполагали, что хотя бы одна религия, «племя» или «народность» могут не иметь брачных правил23.

В матримониальной плоскости правовой плюрализм подразумевал, что люди имеют право заключать браки в соответствии со своим вероисповеданием – и никак иначе. Института гражданского, или светского, брака не существовало. Впрочем, царившую в те времена субъективность наилучшим образом отражает такое толкование: все браки регулировались церковными институтами, уполномоченными на это законом; таким образом, все браки являлись одновременно и гражданскими. Брачные нормы не были всеобщими: православные, неправославные христиане и нехристиане обладали правами и ограничениями, присущими именно их вероисповеданию. Причем, Свод законов о семье гораздо более детально регулировал браки христиан, – православных и неправославных, – чем нехристиан. Нехристианам разрешалось «вступать в брак по правилам их закона или по принятым обычаям без участия в том гражданского начальства или Христианского духовного правительства», что освобождало их от гораздо более строгих норм, предписанных христианам24.

Иными словами, имперское законодательство предусматривало право подданных вступать в брак по законам своей веры.

Семейный кодекс устанавливал также иерархию между вероисповеданием человека и другими параметрами, определявшими его права и обязанности. Для православных их религиозная принадлежность однозначно заслоняла любую другую. Первая статья Свода гласила: «Лица Православного исповедания всех, без различия, состояний могут вступать между собою в брак, не испрашивая на сие ни особого от правительства дозволения, ни увольнения от сословий и обществ, к коим они принадлежат»25.

Эта статья, разрешающая православным разных сословий вступать в брак друг с другом, несомненно, является плодом эпохи Просвещения. За ней следует целый набор «ограничений и изъятий» из данного права. Некоторые из них касались всех православных, например, запрет вступать в брак людям старше 80 лет или запрета на вступление в брак больше четырех раз. Но большинство ограничений были ориентированы на огромное множество специфических общественных параметров, таких как принадлежность к определенному церковному сану, возраст, состояние на военной или гражданской службе, наличие судимости, проживание в той или иной губернии. Каждая из этих характеристик так или иначе влияла на матримониальные права православного. Например, православным из числа «природных жителей Закавказья» даже разрешалось вступать в брак раньше, чем прочим христианам26.

В соответствии с имперским подходом к обществу, разделенному по конфессиональному признаку, многие положения семейного кодекса регулировали многочисленные, многогранные и проблемные аспекты взаимоотношений между людьми разного вероисповедания. Закон запрещал «подданным Православного и Римско-Католического исповеданий брак с нехристианами, а Протестантского – брак с ламаитами и язычниками». Большой раздел кодекса был посвящен регулированию браков между православными и христианами других конфессий, а также закреплению превосходства православия в таких союзах27.

Таким образом, в конце XIX – начале XX века права российского подданного в вопросах брака определялись, прежде всего, его вероисповеданием, однако, возраст, пол, род занятий, местожительство, предыдущее семейное положение, уголовное прошлое и проч. также имели значение, что было отражено в законодательстве. Семейное право Российской империи следовало стремлению самодержавия вместить многообразие общественных норм, сохранив при этом свое главенство над всеми подданными. Потому россиянам было предоставлено широкое поле для применения множества норм, начиная с религиозных, и, следовательно, право заключать брак по канонам своей веры.

Брачное законодательство – лишь один из примеров того, как правовой плюрализм позволял людям, принадлежащим к самым разным слоям общества, осуществлять свои права. Усыновление, наследование, передача имущественных прав, заключение сделок – все эти процедуры регулировались имперским законодательством, и по каждому вопросу закон предусматривал те или иные «ограничения и изъятия» или ссылался на особые нормы, касавшиеся определенных категорий подданных.

Декларированный примат закона над любыми правами и возможностями их осуществления подкреплялся тем, что закон вобрал в себя все многообразие средств, официально закрепленных в общественных отношениях и действиях. Статья 699 Книги второй Свода гражданских законов («О порядке приобретения и укрепления прав на имущества вообще») гласит: «Права на имущества приобретаются только в порядке, установленном законами»28. Эта статья сопровождается множеством положений, уточняющих имущественно-правовой режим для конкретных категорий подданных в конкретных областях страны: для лиц крестьянского сословия, казачества, сельских жителей Великого княжества Финляндского, Сибири (в определенных видах имущественных отношений), западных и прибалтийских областей и т. д.29

Имущественное законодательство Российской империи наглядно демонстрирует всеобъемлющую идею самодержавия: воля Государя есть источник права, а законы империи отражают преимущественное право собственности императора на все ресурсы державы. Именно эта прерогатива самодержавия – и ее огромное влияние на политическое и социальное развитие страны – по сей день в наибольшей степени привлекает внимание исследователей российского законодательства30.

Однако, если мы в состоянии представить, как люди, населявшие империю, взаимодействовали с ее законами в своей повседневной жизни – вместо того чтобы вдаваться в отвлеченные или оценочные суждения о самодержавии – нам важно осознать, какие гражданские возможности были воплощены в имперской правовой системе. Одним из примеров таких гражданских возможностей – с позиции субъекта права – является тот факт, что, именно в силу требования о соответствии закону любых имущественных отношений, подданные империи были наделены законными средствами для приобретения и управления имуществом (в разной степени и в соответствии с различными правилами).

Для простых людей законодательство империи было, в первую очередь, источником прав: каждый индивид в силу своей принадлежности к определенной общине был наделен правом жениться, передавать или получать наследство, приобретать имущество или управлять им, и участвовать в других общественных отношениях.

Во-вторых, закон представлял собой источник легитимности различных общественных отношений. Требуя, чтобы все имущественные отношения осуществлялись в соответствии с законами (при всем многообразии этих законов), имперское право тем самым гарантировало мирное урегулирование споров и избавляло подданных от насилия и беспорядка.

В-третьих, имперское право являлось инструментом для осуждения и наказания нарушителей законодательно закрепленных прав и норм традиционной морали. Уголовное право позволяло подданным империи участвовать в поддержании общественного порядка, преследуя преступников, чьи проступки и мера наказания определялись как сводом законов, так и местными нормами.

Уголовное право Российской империи на рубеже веков было, подобно гражданскому, одновременно и всеобъемлющим, и дифференцированным. Первая статья Уголовного уложения провозглашала в качестве «общего принципа»: «Преступление есть деяние, воспрещенное законом во время его учинения, под страхом его наказания»31. Поскольку все преступления подлежали законодательному определению, никто не мог быть наказан за действия, не запрещенные государством.

В позитивном смысле, государство, определяя преступления и меру наказания, преследовало цель защиты общества от злоумышленников. Как и Свод гражданских законов, Уголовное уложение одновременно определяло собственную юрисдикцию и предусматривало наличие других норм для регулирования вопросов, лежавших вне его компетенции. Церковное право, военные уставы, административный кодекс, законы о казначействе и ссылках, а также прочие «особые уложения и законы» были также уполномочены определять преступления и меры наказания.

В ряде областей, определенных соответствующим законодательством, предписывалось не применять Уголовное уложение к «действиям, подлежащим наказанию по обычаям нерусских племен». Кроме ряда законодательно закрепленных исключений положения Уголовного уложения не распространялись на преступления, совершенные на территории Великого княжества Финляндского32. Осуществляя свою монополию на определение законов на всей территории империи, государство одновременно выделяло некоторые виды преступлений под юрисдикцию отдельных субъектов и наделяло последних правом судить определенные преступления по собственным нормам.

4 Судебные тяжбы: русское крестьянство и другие народы империи

Поскольку законодательство империи инкорпорировало разнообразные судебные инстанции и местные обычаи, закон привлекал подданных к участию в определении составов преступления и разрешению гражданских споров. Но, как решалось, какой именно суд должен рассматривать конкретное уголовное или гражданское дело?

На этот вопрос отвечали особые положения закона. Юрисдикция судов в отношении уголовных преступлений определялась при помощи различных уложений и норм, касавшихся области, где было совершено правонарушение, а также общественного положения, этнической принадлежности, вероисповедания или рода занятий подсудимых. В отношении же гражданских исков первоочередной принцип формулировался так: «Любой спор в области гражданских прав должен разрешаться судебным учреждением»33. Эта статья Устава гражданского судопроизводства (российского гражданско-процессуального кодекса) утверждала верховный и неделимый примат закона над правами подданных. Дела должны были рассматриваться судом, а решение споров по поводу юрисдикции оставалось прерогативой законодательства.

Устав гражданского судопроизводства также предвосхищал возможные аргументы против примата закона. Статья 14 Устава (в издании 1914 года) запрещала отказ от рассмотрения дела в суде на основании «незавершенности, неясности, недостаточности или противоречия между законами». Вместо того, чтобы насаждать в гражданской юриспруденции единообразие, законодательство империи в последний период ее существования активно инкорпорировало обычаи в судебную практику. Устав предписывал использовать обычаи в судопроизводстве не только тогда, когда это в обязательном порядке предусматривалось законом:

В процессе принятия решения, суд… может, приняв во внимание мнение одной или обеих сторон, руководствоваться общественными местными обычаями в случаях, когда закон непосредственно допускает применение обычаев, или когда спор не может быть однозначно разрешен при помощи законов. Тяжущаяся сторона, которая для обоснования своей правоты ссылается на некий местный обычай, неизвестный суду, обязана доказать его существование34.

Данная норма, основанная на законодательных актах 1912–1913 годов, отражала фундаментальный принцип имперского права: обычай, т. е. общепринятые местные правила, служит законом по умолчанию в случаях, к которым неприменимы нормы позитивного права.

Интеграции обычного права в систему имперского правосудия способствовали положения Устава, разрешавшие сторонам в качестве доказательства существования обычая ссылаться на решения суда, вынесенные ранее на его основании. Согласно статье 10.2 Устава, «предыдущие решения по аналогичным делам и постановления соответствующих институтов» служили доказательством «существования обычая» и, следовательно, основанием для вынесения решения по делу35. Данное положение одновременно демонстрировало уважение государства к однажды принятым судебным решениям и закрепляло статус судов, как центров постоянной интерпретации общественных норм. Вследствие этого нормы обычного права подвергались легализации на местном уровне, в то время, как в прочих областях права пересмотр законодательных норм происходил на более высоких уровнях кассации36. В этом смысле континентальная (основанная на писаных законах) правовая система Российской империи брала на вооружение многие законотворческие методы прецедентного права.

Интегрирование прецедента в процесс судопроизводства явилось завершающим звеном в цепи взаимозависимости между позитивным и обычным правом в России. Законодательство империи легализовало обычаи, как основание для вынесения судебных решений, а судебные решения, принятые на основании обычаев, в свою очередь, служили доказательством существования последних, как общепринятых норм. Такие решения становились частью будущей судебной практики.

Осторожное отношение государства к некодифицированным нормам обычного права, а также довольно высокая степень свободы, предоставляемая судьям в области определения обычаев, позволяли судьям и тяжущимся воздействовать на закон и использовать его самыми разнообразными – но всегда законными – способами.

Многообразие судебных учреждений и их открытость для апелляций не являлись признаком полного безразличия к работе судов со стороны верховной власти. Напротив, на протяжении истории Российской империи ее государи пытались вести наблюдение за деятельностью судов по всей стране. Сбор информации о работе судов был неотъемлемой частью целенаправленной деятельности империи по изучению повседневной жизни своих подданных. Центральная власть старалась вести учет разных типов судов и количества разбираемых ими дел. Например, на Кавказе в начале XX века государственные органы составляли отчеты о точном количестве дел, рассматриваемых сельскими словесными судами по каждой из перечисленных категорий: уголовные дела, гражданские, шариатские дела, дела об опекунстве, дела по производству испытаний на звание муллы и апелляции37.

Подобные отчеты, а также огромное количество дошедших до нас архивных документов по материалам суда позволяют составить представление о том, как простые россияне начала XX века пользовались судами.

По воскресеньям в сельских районах на всей территории империи проходили заседания тысяч местных судов (в мусульманских областях «судебным» днем была пятница). Истцы, ответчики, судьи и писари заседали в самых разных судебных залах; слушания велись на разных языках и с соблюдением различных процедур – и все же в деятельности всех местных судов были общие черты.

Прежде всего, тяжущиеся стороны представляли свои споры, иски и ходатайства на рассмотрение судей, которые являлись их земляками и единоверцами. Основным принципом деятельности судов низшей инстанции являлся отбор на должность судей уважаемых членов местных общин. В волостных судах центральной России судьи выбирались на трехлетний срок из числа кандидатов, выдвинутых односельчанами на сельских сходах. В сельских словесных судах Дагестана в число судей непременно входили местный знаток исламского права и местный знаток адата (обычного права), а также старейшины местных общин; все они также избирались на три года38.

Государство устанавливало для кандидатов в местные судьи возрастной и прочие цензы. В центральной России волостным судьей мог стать крестьянин-домовладелец не моложе 35 лет, который пользовался авторитетом у односельчан и, по возможности, владел грамотой. Не имели права занимать должность судьи: 1) лица, признанные виновными (и впоследствии не оправданные решением суда) в краже, мошенничестве, незаконном присвоении или растрате чужого имущества, а также лица, приговоренные судом к телесному наказанию, лишению свободы или другим строгим мерам пресечения; 2) владельцы винных лавок; 3) лица, уже занимающие какие-либо должности в волостной или сельской администрации39.

Эти прямолинейные требования (гарантировавшие, что судьей станет человек опытный и уважаемый, не хватающийся чуть что за топор и не торгующий водкой) – наглядный пример того, какими методами российские власти интегрировали в судебную систему патриархальные нормы, придавали легитимность волеизъявлению сельских общин и способствовали укреплению авторитета местных судов и их решений. Они одновременно выражали отношение системы к торговле алкоголем (воспринимавшейся как проклятие русского крестьянства) и способствовали более широкому распределению властных полномочий между членами сельских общин, запрещая судьям совмещать обязанности.

В некоторых областях империи предъявляемые к местным судьям образовательные требования были выше, чем в центральных губерниях. Судья сельского словесного суда в Дагестане должен был владеть арабской письменностью, а также судебными нормами и адата, и шариата (судьями могли становиться мужчины, достигшие 25-летнего возраста)40.

Вторая общая особенность всех российских судов низшей инстанции – прямой контакт между тяжущимися и судьями. Участие наемных адвокатов не допускалось; стороны должны были сами представлять себя в суде. Истцы, ответчики и свидетели давали устные показания, однако письменные документы могли предъявляться суду в качестве доказательств. В русских волостных судах участники процесса ставили на записях своих показаний подписи (или за них расписывались доверенные лица) в знак их правдивости. В других областях перед дачей показаний приносили присягу в соответствии с местными правилами или обычаями.

Также существовало правило, по которому судебные слушания проводились в дни общепринятых религиозных праздников: это гарантировало, что судьи и участники процессов будут свободны от своей повседневной работы и смогут участвовать в заседании. Кроме того, само существование судов низшей инстанции на местном уровне избавляло сельских жителей от необходимости совершать долгие путешествия, которые могли стать препятствием для их обращения в суд.

В суде низшей инстанции местные жители имели возможность участвовать в судебных процессах, которые велись на их родном языке, с соблюдением знакомых им порядков; решения в этих судах выносили судьи, избранные из их собственной среды41.

Третьей характерной чертой всех местных судов Российской империи являлась их связь с вышестоящими судебными инстанциями. Решения судов низшей инстанции могли быть обжалованы. К концу XIX века в России сложилась общепринятая трехступенчатая иерархия для судов гражданской и военной юрисдикции. Начиная с 1889 года волостные суды центральной России подчинялись уездным съездам земских начальников (каждый земский начальник в отдельности ведал волостными судами, находившимися в его земстве), а те, в свою очередь, – губернскому присутствию, которым руководил уже губернатор. Если сторона тяжбы оставалась недовольной результатами обжалования решения местного суда во всех вышестоящих инстанциях, она могла направить апелляцию еще выше – в Сенат42.

В других областях империи участники судебных процессов после рассмотрения дела местным судом также могли идти по инстанциям. Решения народных судов в степных областях могли быть обжалованы на волостном съезде народных судей, а затем – на чрезвычайном съезде судей. В Дагестане над сельскими словесными судами стояли окружные народные суды, а еще выше – Дагестанский народный суд.

Некоторые из этих вышестоящих учреждений могли служить и судами первой инстанции – для рассмотрения преступлений или тяжб, не подпадающих под юрисдикцию местных судов. Эту систему осложняло то, что в ней учитывалась присущая Российской империи особенность: тяжбы между сторонами, принадлежащими к разным религиозным или этническим общинам, могли рассматриваться разными судами одного уровня43. При возбуждении дел по определенным видам исков или преступлений тяжущиеся имели право выбирать между различными судебными учреждениями, включая суды обычного права, религиозные суды и суды по гражданским или уголовным делам44.

Ряд преступлений и гражданских споров вообще не подлежал рассмотрению местными судами. Согласно фундаментальному принципу российского правосудия, серьезные преступления (убийства, воровство в крупных размерах) и крупные гражданские иски не входили в компетенцию судов низшей инстанции. Какие именно гражданские и уголовные дела подпадали под юрисдикцию вышестоящих судов, зависело от конкретной области или принадлежности участников. В центральной России имущественные иски, превышающие определенную сумму (юо рублей до реформы 1889 года, позднее – 300 рублей), передавались окружным судам (общим судам первой инстанции) в обход волостных судов.

В Дагестане из компетенции сельских словесных судов были выведены иски о возмещении ущерба на сумму свыше 50 рублей и споры вокруг семейного имущества на сумму свыше 100 рублей45. Пытаясь покончить с практикой кровной мести на Северном Кавказе, царское правительство передало эти дела в ведение военных судов. Аналогичным образом, практиковавшаяся в степных и азиатских областях баримта (баранта) – грабительские набеги с целью мести или оказания давления – в Российской империи была объявлена вне закона46.

Такое многообразие судебных инстанций и скрупулезное регулирование их юрисдикции и процессуальных режимов были трудно совместимы с какой-либо системой жестких правил, насаждаемых по всей империи. Определения преступлений, меры наказания и пределы компетенции судов в различных частях страны варьировались. Правовые различия не основывались на каком-то одном принципе (вроде «русское право – туземное право», «православный закон – мусульманский закон», «центр – провинция»). Российская империя представляла собой целую мозаику; народы, области, вероисповедания и обычаи не могли быть втиснуты в некую единообразную систему или выстроены в единую иерархию. Власти и не пытались добиться этого. В каждой части империи русская администрация и, в конечном счете, государственное законодательство воспринимали некоторые предшествовавшие понятия законности и преступления, в то же время оставляя за собой прерогативу определять некоторые виды преступлений и выносить окончательные судебные решения в случае апелляции. Имперский характер и одновременно эффективность российского законодательства достигались благодаря легитимации целого ряда местных судебных учреждений в качестве судов первой инстанции для рассмотрения заурядных, но оттого не менее важных споров и тяжб.

Наилучшим свидетельством эффективности российских судов низшей инстанции служило активное и добровольное использование их населением. Почти все дела, представляемые на рассмотрение этих судов, возбуждались одной из сторон или обеими сторонами спора. Представители исполнительной власти мало интересовались теми делами, с которыми обращались к своим выборным судьям местные жители – будь то русские крестьяне или мусульманские дибиры и бийи. В центральной России волостным судам чаще всего приходилось разбирать гражданские иски, дела об оскорблении личного достоинства, споры вокруг наследства и другого семейного имущества, а также обвинения в воровстве, насилии и непотребном поведении. Большинство дел представлялись на рассмотрение суда без участия полиции или других властных органов47.

В других областях в ведение судов низшей инстанции попадал схожий перечень дел. Согласно подсчетам Владимира Бобровникова, сделанным на основании правительственной статистики, в 1860–1917 годах 37 % дел, рассмотренных дагестанскими судами адата, составляли споры вокруг земельной собственности, 25 % – преступления против собственности (включая кражи), 20 % – случаи оскорбления личного достоинства, 18 % – нарушения, связанные с трудовыми отношениями или природными ресурсами48.

Все эти дела затрагивали жизненные интересы подданных империи. Стремление населения добиться юридического разрешения своих споров и защиты своих прав в местных судах свидетельствует о значении закона для простых людей, а также об их доверии к судам, которые одновременно являлись и местными учреждениями, и органами империи.

Разнообразие категорий дел, которые поступали на рассмотрение в суды низшей инстанции, говорит о гибкости судебной системы Российской империи и о ее соответствии нуждам подданных на местах. Правовой плюрализм не только предоставлял подданным империи возможность обращаться в суды, где их дела с соблюдением местных норм разбирали выборные местные судьи. Он также предполагал способность местных судов отвечать новым требованиям времени по мере их возникновения. Обширная практика судов низшей инстанции в начале XX века свидетельствует о том, что россияне охотно обращались в эти учреждения как с гражданскими, так и с уголовными делами. Ставшее нормой обращение тяжущихся в суды низшей инстанции объединяло государство и подданных в деле определения норм поведения и поддержания общественной дисциплины.

Эластичность судебных норм и инкорпорирование в них обычного права способствовали развитию своего рода гражданского самосознания у рядовых подданных империи. Закон внушал волостным судьям, что «в исках и спорах между крестьянами, особенно же в делах о разделе наследства крестьян»49, основой для вынесения судебного решения должны быть местные обычаи. Тем самым судьям предоставлялись не только широкие возможности для упрочения законности и порядка в жизни селян, но и альтернативный инструментарий, гораздо более гибкий, чем нормы гражданского кодекса в области наследственного права. Женщины-крестьян-ки имели куда больше шансов добиться получения наследства через волостной суд, чем если бы на них распространялись правила наследования, предусмотренные для женщин некрестьянского сословия. Как с воодушевлением писал видный эксперт в области крестьянского права A.A. Леонтьев, «в вопросе равенства полов в делах о наследовании обычное право стоит выше Тома десятого [Свода гражданских законов]»5°.

Благодаря тому, что тяжущиеся имели возможность самостоятельно представлять свои интересы при рассмотрении имущественных споров в волостных судах, где имели силу показания односельчан, а решения принимал выбранный крестьянами всей волости судья, местные суды служили ареной совместных судебных процессов, на которых рядовые подданные империи могли одновременно апеллировать к закону и интерпретировать его.

Инклюзивный характер судопроизводства, а также скорость принятия решений и урегулирования споров в местных судах оказывали сильное влияние на стабильность жизни и производительность труда на селе в мирное время. Но еще большую важность они приобретали в периоды потрясений. Мне довелось изучать статистику волостных судов центральных и северных губерний Российской империи. Если до Первой мировой войны дела о наследовании составляли чуть больше одного процента от общей практики этих судов, то в годы войны их доля выросла до i6 процентов с лишним51. Эта цифра свидетельствует не только о том, каким бедствием стала война для сельского населения России, но и о роли судов низшей инстанции в деле незамедлительного перераспределения имущества. Когда мужчины гибли на фронте или, напротив, живыми возвращались домой, крестьяне могли обратиться в волостной суд, чтобы имущество семьи и связанная с ним ответственность законным образом были переданы в надлежащие руки.

Доступность, простота и скорость ведения дел, легализованное использование местных реалий и обычаев при вынесении решений – все это превращало российские суды низшей инстанции в средство участия подданных в правовых процессах. Благодаря существованию целого набора местных судов, в которых разрешалось подавляющее большинство правовых споров, жители Российской империи имели возможность и взывать к закону, и участвовать в его толковании. Подданные обладали правами в силу того, что империя владела ими самими, однако, одна из выгод подданства империи заключалась в возможности искать правосудия в суде, где сочетались государственная власть и местная мораль.

5 Либералы против местных судов: проблема судебной реформы

Несмотря на то, что правовой плюрализм являлся действующим и действенным элементом российской судебной системы, многие представители интеллектуальной элиты, стремившиеся к реформированию самодержавной монархии, желали установления общепринятых, более универсальных законов.

Стремление распространить на всех подданных империи единые нормы управления и гражданства не было в новинку правящим кругам России. Еще в XVIII веке Екатерина II поддерживала идею конечного «окультуривания» жителей национальных окраин в соответствии с российскими и европейскими стандартами. Националисты выступали за единообразие, видя в нем один из залогов величия российской державы. Как писал в середине XIX века историк Н.Г. Устрялов, Россия укреплялась через «постепенное срастание разнородных элементов в единое целое, в одно безграничное государство, где каждый подчинялся русскому закону, где царствовал русский язык и торжествовало Православие»52.

На протяжении большей части истории Российской империи усилия по унификации предпринимались в минимальном объеме: правовая и культурная однородность представлялись далекими целями, недостижимыми в короткие сроки. В период реформ конца XIX века постоянное соперничество между сторонниками гомогенизации и приверженцами прагматичной, дифференцированной политики отразилось в принятии целого ряда «временных» постановлений. Принятые в 1889 году законы, реформировавшие деятельность волостных судов, были обозначены как «временные правила»; законы 1868 года относительно административного (в том числе и судебного) устройства степных областей империи также именовались «временными положениями»53. Даже в начале XX века российские власти воздерживались от политики принудительного перевода мусульманского населения империи из исламских школ в православные русскоязычные учебные заведения54. Само российское государство было впервые официально провозглашено «единым и неделимым» только в 1906 году в изданных тогда «Основных государственных законах Российской империи» (формула „единое и неделимое“ была позаимствована российскими законотворцами из европейских аналогов в период внутренних беспорядков и их подавления)55. В статье 3 «Основных законов» провозглашалось: «Русский язык есть язык общегосударственный и обязателен… во всех государственных и общественных установлениях», но тут же было добавлено: «Употребление местных языков и наречий в государственных и общественных установлениях определяется особыми законами». До самого конца империи, даже после формирования в Государственной думе враждебных царизму этнических, региональных и религиозных группировок, самодержавие не отступилось от своих принципов дифференцированного управления.

Постепенное установление «русского» права среди нерусских народов империи оставалось неосуществленной мечтой, что служило источником недовольства российской либеральной элиты. Еще одним объектом критики стала система волостных судов в русских губерниях. Многие видные юристы и общественные деятели считали волостные суды и прочие местные учреждения ретроградными. Противники самодержавия с негодованием указывали на то, что волостные суды напрямую подчинялись не вышестоящим судебным, а исполнительным властям (земским начальникам). Устройство системы волостных судов после 1889 года и, в частности, институт земских начальников подвергались критике как преграды на пути к построению в России справедливого общества. Либералы видели в земских начальниках старорежимных помещиков, продолжавших безраздельно править своими «уделами». При этом реформаторы оставляли без внимания такие их важные функции, как надзор за деятельностью местных органов и осуществление связи между местной и центральной властью.

Однако, главной мишенью критики либералов служила сама разнородность судов – с их точки зрения, возмутительная. Понятия «обычай» и «обычное право» применительно к деятельности местных судов служили ярлыками для обозначения их отсталости по сравнению с «настоящим», позитивным правом56.

Разнородность империи и ее правового поля временами доводили интеллектуалов до отчаяния. Примером этому служит эмоциональное выступление одного из участников заседания подкомитета Императорского вольного экономического общества 5 апреля 1904 года: «В нашей жизни царит хаос, мешанина различных представлений и отношений. На местах неразбериха, все происходит произвольно. Это мы называем применением обычного права. Но необходимо в конце концов создать что-то всеобщее»57.

В понимании реформаторов создание «чего-то всеобщего» в области законодательства предполагало установление общих для всех законов и общего гражданства. На том же заседании подкомитета Вольного экономического общества А.И. Венцковский утверждал: «Правовые нормы должны быть одинаковыми для всех граждан и применяться одинаково во всех областях и в любых ситуациях»58.

Длительная и ожесточенная борьба по этому вопросу в Думе и в высших слоях российского руководства закончилась принятием нового закона о местных судах. Однако, он не отвечал требованиям сторонников унификации судебной системы и подвергся разгромной критике59.

Либерал-реформаторы не имели возможности устанавливать правила по своему усмотрению до самого краха самодержавия. Зато в 1917 году одной из первых их мишеней стали волостные суды, связанные, в понимании либералов, с понятием крестьянского общества и ненавистной сословной системой. После упразднения сословных различий в марте 1917 года новое российское правительство приступило к введению бессословного управления на волостном уровне (институт волостного земства) и, по сути, упразднило институт волостных судов60.

Исход попыток Временного правительства установить новый тип управления и новый вид судов на волостном уровне в первый год революции заставляет нас по-новому взглянуть на имперскую правовую систему. Основная цель реформ 1917 года заключалась в уничтожении сословно-ориентированной системы правосудия и в установлении единых судебных инстанций для всех жителей российских волостей, независимо от их прежнего сословия. Все жители волости теперь одинаково подпадали под юрисдикцию волостного суда. Более того, крестьяне, выбираемые из числа представителей сельских общин, уже не могли становиться судьями новоиспеченных местных судов. Теперь дела рассматривала судейская коллегия, состоявшая из одного мирового судьи (он выбирался уездным голосованием, в котором участвовали не только крестьяне, но все жители уезда) и двух «членов суда» (избранных волостным собранием с участием всех жителей волости). Образовательные требования к судьям существенным образом изменились: мировой судья должен был быть не моложе 25 лет и иметь, по меньшей мере, среднее образование, если только он (или она – теперь судьями имели право избираться и женщины) не обладал существенным практическим опытом в области юриспруденции. Либерал-реформаторы считали, что местные суды следует приспособить к процедурным стандартам мировых судов, в которых дела рассматривали высокообразованные судьи. Создание всесословного (или, начиная с марта 1917 года, бессословного) суда означало, что теперь крестьяне, дворяне и все прочие граждане должны обращаться в одни и те же судебные учреждения.

В мае 1917 года Временное правительство попыталось претворить реформу в жизнь, издав постановление «О волостном земском самоуправлении», согласно которому вместо старой волостной администрации учреждалось волостное земство, а вместо волостных судов – местные суды61. Либеральная пресса приветствовала эти нововведения как однозначно прогрессивные и насущно важные для демократии. Газета «Русские ведомости» – основной печатный орган центристов в Москве – писала: «Реорганизация местных судов так же необходима, как и все прочие реформы, затрагивающие организацию жизни на местах. Упрочение основ закона в местной жизни является одной из неотложных задач, которые ставит перед нами нынешняя эпоха. Эта цель может быть достигнута только при помощи суда, который будет пользоваться полным доверием всего населения. Новый суд мирового судьи, близкий к народу и организованный на основе широких выборов, будет в состоянии выполнить эту нелегкую задачу»62.

В Петрограде начал выходить журнал «Волостное земство», призванный популяризировать инициативу правительства и привлечь сельское население к участию в волостных выборах в новые, бессословные органы волостного самоуправления. Издание рассказывало о разрозненных и тщетных попытках учреждения волостного земства при самодержавии и подчеркивало огромную важность нынешней реформы: «Без него [волостного земства] деревня не сможет стоять на ногах, оставив позади темное прошлое»63.

Выборы в волостные земства начались 30 июля 1917 года и завершились в середине сентября того же года64. Однако, их результаты обманули ожидания реформаторов. Даже редакторы журнала «Волостное земство» выразили разочарование: почти повсеместно выборы были проигнорированы крестьянством, «занятым сельскохозяйственными заботами и плохо информированным о том, что есть волостное земство». Один из обозревателей писал: «Основная масса крестьянства совершенно пассивна; она занята урожаем и относится к волостному земству как к чему-то навязываемому ей некими хозяевами или господами». Корреспонденты журнала отмечали, что крестьяне, если и голосовали, старались выдвигать в органы управления «лишних» людей – тех, кто не мог работать, – или малоземельных односельчан в надежде, что волостное земство выделит им дополнительные земельные участки65.

Неутешительные результаты попытки Временного правительства реформировать волостное самоуправление показывают, насколько сложно было преодолеть раздельное местное управление, присущее имперской правовой системе. Крестьяне были правы, воспринимая волостные земства как попрание их законных норм управления. Ведь теперь вместо одного дворянина – земского начальника, который прежде ведал волостными судами и администрацией, местными органами власти (некогда состоявшими из крестьян) заправляла целая команда из помещиков, инженеров, учителей и дачников. Было маловероятно, что на выборах в волостное земство и в судейскую коллегию нового местного суда крестьянские кандидаты смогут обскакать своих образованных соперников. Голосование осуществлялось путем подачи каждым избирателем списка желаемых кандидатов. Такой метод обеспечивал максимальную свободу выбора для голосующих, но в то же время давал огромное преимущество более образованным и лучше организованным избирателям, к числу которых не относилось большинство крестьян. Кроме того, согласно новым правилам члены новоиспеченных волостных земств не обязаны были проживать в той же губернии, а тем более, в той же волости, которую они представляли.

Либеральные активисты утверждали, что бессословное волостное управление означало «освобождение крестьянства от обременительной опеки», однако, здравомыслящие крестьяне вполне могли усмотреть в этой реформе значительное увеличение числа своих «опекунов». Теперь вместо волостного старшины и писаря ими управляли «от двадцати до пятидесяти выборных волостных гласных» (представителей), которые были уполномочены решать «все вопросы местного хозяйства и управления» и назначать руководство всех местных органов. Это однозначно говорило против волостных судей: как заявляла народническая пропаганда, им на смену должны были прийти «люди, способные помочь крестьянству вести судебные дела и понимать законы»66. Крестьяне, обращавшиеся в местные суды, уже не могли в полной мере рассчитывать на то, что их дела будут вести и разбирать такие же крестьяне, поскольку их право выбирать волостных судей и старшин внутри своего сословия упразднили.

Постановления Временного правительства не определяли напрямую участь волостных судов. Вопреки возможным ожиданиям интеллектуалов-реформаторов, сельские жители не бросились распускать волостные суды и не стали ждать приезда неких людей, которые помогли бы им «понимать законы». На протяжении лета и осени 1917 года крестьяне продолжали активно обращаться в волостные суды, которые, при наличии необходимых документов, в это неопределенное, смутное время предоставляли людям возможность разрешать споры и перераспределять имущество. В течение всего 1917 года волостные суды продолжали свою работу. А Временное правительство выпускало указ за указом, пытаясь поставить им на смену новые местные суды до тех пор, пока не осознало, что у него есть проблемы куда более насущные и серьезные.

Присяга на верность Временному правительству вновь избранных мировых судей была намечена на 15 ноября 1917 года – до этого срока полномочия волостных судов должны были окончательно быть переданы местным судам, и мировые судьи заменили бы волостных. Однако, днем ранее председатель Московского окружного суда обратился к судьям уездов Московской губернии с приказом «приостановить всю работу в здании суда, за исключением деятельности Административного суда по организации выборов в Учредительное собрание»67. Приказ был издан в ответ на погром, учиненный незадолго до этого в здании Московского суда. Однако, даже в те дни, когда в столицах уже рушились основы власти, в сельских волостных судах продолжали рассматривать дела судьи-крестьяне, а крестьяне-писари продолжали записывать их решения в книги приговоров, которые некогда в качестве составных элементов входили в совокупность законов империи68.

6 Империя, законодательство и гражданство

Маргарет Сомерс в своем плодотворном исследовании законодательства и гражданства утверждает, что становление «современных прав гражданина» происходило в средневековой Англии в контексте «малых гражданских обществ и различающихся законодательных культур»69. Решающую роль в развитии «национальной правовой среды» сыграло активное участие английского крестьянства в работе местных судов, которое носило обязательный характер. Сфера применения и толкование законов в отдельных частях страны различались, так что участники процессов на местах интерпретировали их применительно к местным условиям. По мнению Сомерс, главенство закона в жизни английского общества уходит корнями в непосредственное применение закона судами низшей инстанции, участие в которых являлось для рядового населения одновременно и правом, и обязанностью70.

Данная гипотеза наталкивает на размышления о потенциальных возможностях имперского законодательства. Англия нередко рассматривается, как эталон общества, построенного на господстве закона. Если там понятие гражданства эволюционировало, благодаря существованию дифференцированных и неравноправных общин, которые с благословения закона толковали его нормы на местный лад, то не могла ли и в России имперская законодательная традиция положить начало концепции всеобщего гражданства?

Обширная практика волостных и прочих местных судов, основанная на дарованных имперским законодательством полномочиях, открывала возможности для демократизации российской системы управления. Принцип земского самоуправления способствовал интегрированию крестьян в судебную систему империи посредством их участия в волостных судах – обособленных, но целиком построенных на букве закона. В волостных судах решения по искам крестьян выносило не жюри присяжных и не мировой судья «из образованных», а такие же крестьяне – судьи, избранные сельской общиной. Обособленная сословная природа волостных судов сыграла немалую роль в развитии правовой культуры сельского населения и появлении огромного количества местных управленцев, судей и писарей, имевших реальный опыт управления.

Многое определяется обычаями, существующими в государстве, например, в среде крестьянства. Сомерс в своей работе описывает череду преемственных методов, которые использовались государством для формирования «национальных сообществ»: «от вовлечения и принудительного участия [населения] в первичных органах местного самоуправления, как это было в Англии… до прямого назначения государственных должностных лиц в соперничающие первичные органы»71. Российские государи использовали оба эти подхода в управлении империей – в различное время и в различных областях страны. Свойственный империи правовой плюрализм способствовал привлечению (зачастую даже принудительному) местного населения к участию в управлении; однако, самодержцы никогда не сомневались в своем исключительном праве назначать в различные части империи своих наместников или устанавливать новые законы.

Одним из главных вопросов построения «сообщества империи» являлся выбор способов, с помощью которых местные общины могли быть вовлечены в общую систему государственного управления. В критический для российской представительной демократии момент самодержавие активно воспротивилось идее избрания в Государственную думу, наряду с лицами прочих сословий, крестьян и представителей национальных меньшинств72. Власть не желала допускать местные, национальные и религиозные общины к выражению их интересов в центральном законодательном органе и при этом постоянно боролась против расширения полномочий элит. Это привело к тому, что и власть, и подданные оказались лишены канала связи и взаимодействия, необходимого для развития законодательства.

В то время, как самодержавие отступилось от концепции имперской демократии, либеральная оппозиция выступила против многообразия местных укладов и правовых норм, а с ними и против инклюзивных элементов имперской правовой доктрины. Практика волостных судов способствовала развитию в среде российского крестьянства навыков использования буквы закона, однако, интеллектуальная элита по-прежнему пребывала в твердой уверенности, что крестьяне начисто лишены правового самосознания. Либералы подвергли критике крестьянские суды, вменяя им в вину именно их обособленность. Стремление реформаторов во что бы то ни стало искоренить разрозненность судебной системы нанесло удар по зачаткам совместного управления, колыбелью которого и являлись многочисленные суды низшей инстанции по всей империи.

Само противопоставление концепций единого, «национального» законодательства и множественных судебных систем было ошибочным. Многообразие судов, в которых решения принимались выбранными на местах судьями, по своей природе отнюдь не противоречило ни развитию гражданского самосознания, ни становлению правового государства. Ведь члены общин имели возможность участвовать в интерпретации законов и формализовать свои социальные отношения при помощи судебных учреждений низшей инстанции.

Постепенное взаимное приспособление законодательства и общинных норм можно проследить в судебных системах, основанных на прецедентном праве. Неспособность позитивного права вместить все многообразие правовых норм, существовавших в империи, отчасти и стала помехой для кодификации новых законов в России в конце XIX – начале XX века. Однако, как мы могли убедиться, имперская правовая доктрина содержала важнейшие элементы концепции прецедентного права, что создавало возможности для взаимодействия законодательных норм, местных обычаев и религиозных правил при интерпретации и использовании законов на практике73.

Неприятие российскими интеллектуалами концепции правового плюрализма объяснялось не столько принципиальными преимуществами монистической правовой системы, сколько ограниченностью их собственного политического мышления74. Увлеченные идеями единого гражданства и универсального законодательства, которые они считали прогрессивными, российские юристы-реформаторы оставляли без внимания потенциал имперского права в области интегрирования различных слоев общества в правовое государство. И самодержавие, и боровшиеся с ним реформаторы оказались одинаково неспособны понять, что многообразие общин, составлявших империю, может быть продуктивным для существовавшего или будущего государственного устройства.

Примечания

1 По вопросам географии и расширения Российской империи см.: LeDonne J. The Russian Empire and the World: The Geopolitics of Expansion and Containment. New York: Oxford University Press, 1997. Особенно с. 7–8 о «политике продвижения». По вопросам принципов расширения Московского царства см.: Nol’de В. La Formation de l’Empire Russe: Etudes, Notes et Documents. Paris: Institut d’Etudes Slaves, 1952. Vol. 1. P. 63–76.

2 Cm.: Kollmann N. By Honor Bound: State and Society in Early Modern Russia. Ithaca: Cornell University Press, 1999: а также: Kivelson V. Muscovite «Citizenship»: Rights without Freedom //Journal of Modern History. 2002. № 74. P. 465–489.

3 Цитируется no: KappelerA. The Russian Empire: A Multiethnic History. Harlow, England: Pearson Education Limited, 2001. P. 70

4 Так было в Дагестане в 1840 году, когда имперские власти на короткий период попытались заменить там шариат и суд адата на российские светские суды. См. работу В.Б. Бобровникова «Суд по адату в дореволюционном Дагестане (1860–1917)» (Этнографическое обозрение. 1999. Март-апрель. № г. С. 31–32).

5 В качестве примера см. рассуждения о политике российских властей в отношении коренных народов Севера: Slezkine Y. Arctic Mirrors: Russia and the Small Peoples of the North. Ithaca: Cornell University Press, 1994. P. 29–31.

6 По вопросам статуса имперского права как правосудия в последней инстанции см.: Kimerling Wirtschafter E. Legal Identity and the Possession of Serfs in Imperial Russia //Journal of Modern History. 1998. Сентябрь. № 70. P. 561–563.

7 См. дискуссии между Бодуэном Дюпре, Морицем Бергером и Лайлой аль-Зуэйни в работе: DupretB., Berger М., al-Zwaini L. Legal Pluralism in the Arab World. The Hague: Kluwer Law International, 1999. Особенно с. VII–XVIII и 3-40.

8 Обзор этих событий глазами современника можно найти в работе Н. Устрялова «Историческое обозрение царствования государя императора Николая Первого» (СПб/: Экспедиция заготовления государственных бумаг, 1847. С. 142–151). Также см.: RaeffM., Speransky М. Statesman of Imperial Russia 1772–1839. The Hague: Martinus Nijhoff, 1969. P. 110–117,320-346.

9 Cm.: Wortman R. The Development of a Russian Legal Consciousness. Chicago: University of Chicago Press, 1976. P. 35–50.

10 По вопросам судебной реформы см.: Коротких М.Г. Судебная реформа 1864 года в России: сущность и социально-правовой механизм формирования. Воронеж: Издательство Воронежского университета, 1994. По истории суда присяжных и реакции общества на судебные процессы по уголовным делам см.: Суд присяжных в России: Громкие уголовные процессы в 1864–1917 гг. / Сост. С.М. Казанцев. Л.: Лениздат, 1991. По вопросам судебной реформы в долгосрочной перспективе см.: Solomon P.H.Jr. Reforming Justice in Russia, 1864–1917. Armonk: M.E. Sharpe, 1997. По вопросам взаимосвязи политики и юридической мысли в России в XIX веке и позднее см.: Ajani G. The Rise and Fall of the Law-Based State in the Experience of Russian Legal Scholarship // Toward the «Rule of Law» in Russia? / Ed. by D.D. Barry. Armonk: M.E. Sharpe, 1992. P. 3–21.

11 По вопросам процедуры и юрисдикции института мировых судей см. сборник «Мировой суд: Практические комментарии на первую книгу Устава гражданского производства» (Сост. В.Л. Иващенко. СПб.: М. Меркушев, 1913).

12 Схематическое описание судебных инстанций России до и после 1889 г. см.: Коц Е.С. Местный суд и его реформа. СПб.: Земледелец, 1913. С. 10–14.

13 Краткое и емкое описание российской судебной системы конца XIX века см.: Путилов А. Государственное устройство // Россия в конце XIX века / Под ред. В.И. Ковалевского. СПб.: Типография Брокгауза и Ефрона, 1900. С. 102–106.

14 По этому вопросу см.: Леонтович Ф.И. Адаты кавказских горцев: Материалы по обычному праву северного и восточного Кавказа. Одесса: Типография П.А. Зеленого, 1882. Вып. 1. C. 35–41.

15 О попытках переписи народностей Российской империи и изучением их обычаев в XVIII веке см.: Слезкин Ю. Натуралисты против национальностей: ученые XVIII века в борьбе с этнической разрозненностью // Российская империя в зарубежной историографии / Сост. П. Верт, А. Миллер, П. Кабытов (в печати); а также готовящуюся к публикации работу: Sunderland W. Imperial Space: Territorial Thought and Practice in the Eighteenth Century. По истории начала XIX века см.: RaeffM. Siberia and the Reforms of 1822. Seattle: University of Washington Press, 1956. P. 89–128; а также: Найт H. Наука, империя и национальность: этнографическая деятельность Российского географического общества в 1845-55 гг– // Imperial Russia: New Histories for the Empire / Ed. by J. Burbank, D.L. Ransel. Bloomington: Indiana University Press, 1998. P. 108–141.

16 См. ссылки A.A. Леонтьева на источники во втором издании его собственного сборника «Крестьянское право: систематическое изложение особенностей законодательства о крестьянах» (СПб.: Законоведение, 1914. C.362–363).

17 Леонтович Ф.И. Указ. соч. С. 42–81.

18 Там же. С. 35.

19 Указ об устройстве крестьян от 19 февраля (г марта) 1864 г.

20 Об устройстве судов в степных областях см. работу Вирджинии Мартин «Баримта: обычаи кочевников и уголовное право империи» (Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917 / Ed. by D.R. Brower, E.J. Lazzerini. Bloomington: Indiana University Press, 1997. P. 254–257; Российская империя в зарубежной историографии…).

21 По вопросам процедуры и компетенции гминных судов см.: Змирлов К.П. Устав гражданского судопроизводства для местностей, в которых закон о преобразовании местного суда введен в неполном объеме. СПб.: Право, 1914. С. 357-363. Ссылки на опыт гминных судов встречаются в дискуссиях относительно реорганизации волостных судов, см. «Записку члена Совещания сенатора H.A. Хвостова по вопросу о волостном суде и о применении обычного права по делам, подсудным волостному суду» (Б.м., б.д. [1905]. С. 4). Также см. главу «Третья Дума и вопрос о реформе местного суда и волостного управления» в изд.: Зырянов Л.Н. История СССР. М., 1969. С. 52.

22 Свод законов гражданских (здесь и далее сокращенно именуемый СЗГ), книга первая, ст. 1-99. СЗГявляется частью 1-й тома 10-го Свода законов Российской империи (здесь и далее – СЗРИ). Я использую для цитирования издание: Свод законов Российской империи: В 5 т. / Под ред. И.Д. Мордухай-Волтовского. СПб.: Русское книжное товарищество «Делатель», 1912. Это издание, выпущенное для специалистов в области права, включает поправки, принятые в рамках «Продолжения» в 1906 году, в том числе и принятые в том же году «Основные законы Российской империи».

23 Теоретически атеист мог иметь право вступать в брак на законных основаниях – если он принадлежал к некоему неверующему «племени» или «народности». Однако, такая возможность не вписывалась в государственную концепцию исторически сложившихся общин, обладавших своими культурными традициями. А создавать некую новую религиозную общность было в Российской империи делом опасным: см. работу Пола Верта «Большие свечи и „внутреннее новообращение“: реформация марийского язычества и ее восприятие в России» в сборнике: Of Religion and Identity: Missions, Conversion, and Tolerance in the Russian Empire / Ed. by M. Khodarkovsky, R. Geraci. Ithaca: Cornell University Press, 2001. P. 144–172.

24 СЗГ. Кн. i. Ст. 25–33, 9°-

25 СЗГ. Кн. i. Ct.i.

26 СЗГ. Кн. i. Ст. 2-23.

27 СЗГ. Кн. i. Ст. 85, 61–78. По вопросам «смешанных браков» см.: Шейн В. К истории вопроса о смешанных браках // Журнал министерства юстиции. 1907. Т. 13. № 3. С. 231–273.

28 СЗГ. Кн. 2. Ст. 699.

29 СЗГ. Кн. 2. Ст. 708 и Примеч. 1,4: Кн. 3. Ст. 961, 966 и примеч.

3 °Cм.: Pipes R. Russia under the Old Regime. London: Penguin Books, 1993. В особенности см. провокационное утверждение автора относительно «наследственной» природы самодержавия на с. 21–111.0 философии права в России см.: WalickiA. Legal Philosophies of Russian Liberalism. Oxford: Clarendon Press, 1987.

31 Уложение уголовное (далее – УГ). Ст. i. Уголовное уложение включено в том 15 Свода законов Российской империи (СЗРИ). Я использую издание СЗРИ 1914 года, которое включает «Продолжения» 1912 и 1913 годов, в дополнение к редакции Уложения 1909 года.

32 УГ. Ст. 4–8.

33 Устав гражданского судопроизводства (УГС). Ст. I. УГС включен в том 16, часть I Свода законов Российской империи (издание 1914 г.). Я использую издание, составленное И.М. Тютрюмовым (СПб.: Законоведение, 1916).

34 УГС. Ст. юл. С. 2Ю.

35 УГС. Ст. Ю.2. С. 227.

36 По вопросам пересмотра законодательства см.: Wagner W. Marriage, Property and Law in Late Imperial Russia. Oxford: Clarendon Press, 1994. P. 206–223.

37 Материалы по обозрению горских и народных судов Кавказского края / Сост. Н.М. Агишев, В.Д. Бушен. СПб.: Сенатская типография, 1912.

38 Бобровников В.О. Мусульмане Северного Кавказа: обычаи, право, насилие. М.: Восточная литература, 2002. С. 162. По таким правилам сельские суды Дагестана действовали, начиная с их реформы в 60-х годах XIX века.

39 Общее положение о крестьянах, 1902 (здесь и далее – ОПК). Ст. 115. Общее положение о крестьянах входит в Книгу первую Положения о сельском состоянии (СЗРИ. Т. 9. Особое приложение). Я цитирую по: СЗРИ: В 5 т. / Под ред. И.Д. Мордухай-Болтовского. СПб.: Русское книжное товарищество «Делатель», 1912.

40 Бобровников В.О. Указ. соч. С. 162.

410 процедурных нормах русских волостных судов см.: ОПК. Ст. 113–125,132-139.0 судах адата на Кавказе см.: Бобровников В.О. Указ. соч. С. 163–166.0 народных судах степных областей см.: Martin V. Op. cit. P. 255–257.

42 Об обжаловании решений волостных судов см.: Popkins G. Peasant Experiences of the Late Tsarist State: District Congresses of Land Captains, Provincial Boards and the Legal Appeals Process // The Slavonic and East European Review. 2000. № 1. P. 90–114.

43 Для примера см. положения об исключении из компетенции волостных судов дел с участием евреев и нерусскоязычного населения ряда областей: ОПК. Ст. 125. Прим. 1,2.

44 О множественности судебных систем и этапах апелляции см.: Martin V. Op. cit. P. 255–257: Бобровников В.О. Суд по адату… С. 32–33.

О волостных судах и инстанциях апелляции см.: Ерошкин Н.П. История государственных учреждений дореволюционной России. / 4-е изд., пересмотренное. М.: Третий Рим, 1997. С. 213–214: Popkins G. Op. cit.

45 См.: ОПК. Ст. 125: Бобровников В.О. Указ. соч. С. 32.0 соответствующих нормах в отношении степных областей см.: Martin V. Op. cit. P. 255.

46 См.: Бобровников В.О. Указ. соч. С. 34: Martin V. Op. cit.

47 О рассмотрении гражданских дел в этих судах см.: BurbankJ. Affaires civiles et societe civile dans la Russie rurale des annes 1905–1917. Geneses, 2002. Об уголовных делах см.: Burbank J. Insult and Punishment in Rural Courts: The Elaboration of Civility in Late Imperial Russia // Etudes rurales. 1999. January-June. № 149–150. P. 147–171.

48 Бобровников В.О. Указ. соч. C. 34–42.

49 ОПК. Ст. 135.

50 Леонтьев также отмечал, что некоторые из крестьянских обычаев были близки к обычному праву западноевропейских народов. См. Леонтьев A.A. Крестьянское право. Систематическое изложение особенностей законодательства о крестьянах. СПб.: Издание книжного магазина «Законоведение», 1909. С. 361. Детальное рассмотрение крестьянского права наследования в данный период см.: Вормс А.Э. Закон и обычаи в наследовании у крестьян // Юридический вестник. 1913. С. 97–125.

51 Гарет Попкинс исследует этот вид судебных дел о наследовании (Popkins G. Popular Development of Procedure in a Dual Legal System // Journal of Legal Pluralism. 1999. № 43. P. 57–87).

52 Устрялов Н.Г. Историческое обозрение царствования императора Николая I. С. 167. Цит. по: Sunderland W. Steppe-Building: Colonization and Empire in the Russian South (рукопись). P. 160.

53 ОПК. Ст. 113–153.0 «Временных положениях об управлении в степных областях», а также о дискуссиях по поводу способности местного населения этих областей следовать русским законам см.: Martin V. Op. cit. P. 255.

54 Яркий пример нежелания царского правительства выступить против института исламских школ в пользу православия можно найти в работе: Geraci R. Russian Orientalism at an Impasse: Tsarist Education Policy and the 191 °Conference on Islam // Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917 / Ed. by D.R. Brower, E.J. Lazzerini. Bloomington: Indiana University Press, 1997. P. 138–161.0 политике Российской империи в отношении коренных народов Поволжья см.: Geraci R.P. Window on the East: National and Imperial Identities in Late Tsarist Russia. Ithaca: Cornell University Press, 2001: а также: Werth P.W. At the Margins of Orthodoxy: Missions, Governance, and Confessional Politics in Russia’s Volga-Kama Region in 1827–1905. Ithaca: Cornell University Press, 2002.

55 Об этой формуле и ее значении см. статью Б.Е. Нольде «Единство и нераздельность России» в его книге «Очерки русского государственного права» (СПб.: Правда, 1911. С. 223–554). Даже Нольде обходил стороной вопросы, касавшиеся неоднозначности ст. 3 «Основных законов».

56 По этому вопросу см.: Burbank J. Legal Culture, Citizenship, and Peasant Jurisprudence: Perspectives from the Early Twentieth Century // Reforming Justice in Russia, 1864–1994: Power, Culture, and the Limits of Legal Order / Ed. by P. Solomon, Jr. Armonk; New York: М. E. Sharp, 1997. P. 85–94: Frierson C.A. Rural Justice in Public Opinion: The Volost’ Court Debate // Slavonic and East European Review. 1986. Vol. 64. October. № 4. P. 526–545.

57 Труды Имперского вольного экономического общества. 1904. Т. 2. Кн. 4–5. С. 96–97. Благодарю Джозефа Брэдли, который обратил мое внимание на данный источник.

58 Там же.

59 О баталиях вокруг местных судов см.: Зырянов Л.Н. Указ. соч. С. 45–62: Объяснительная записка к проекту Министерства юстиции о введении в действие закона 15 июня 1912 г. о преобразовании местного суда. 24 апреля 1913 г.; Коц Е.С. Местный суд и его реформа. СПб.: Земледелец, 1913; Могилянский М.М. Земство и местный суд // Юбилейный земский сборник 1864–1914 гг. СПб.: Типография О.Н. Попова, 1914. С. 86–92: РудинН. Закон 14 июня 1912 г. о преобразовании местного суда. СПб.: Сотрудник, 1912.

60 Тексты декретов о гражданских правах и местных судах см.: The Russian Provisional Government 1917 / Ed. by R.P. Browder, A.F. Kerensky. Stanford: Stanford University Press, 1961. Vol. 1. P. 226–238.

61 Сборник указов и постановлений Временного правительства. Вып. 1.1917.27 февраля – 5 мая. Пг.: Государственная типография, 1917. Т. 2. С. 99. См. также: Russian Provisional Government 1917… Vol. 1. P. 234–235.

62 Ibid. P. 236. Цитируется отрывок из статьи в «Русских ведомостях» (1917.13 мая. № 106. С. 3).

63 Волостное земство. 1917. № 3. С. 83.

64 Там же. № 17–18. С. 343.

65 Там же. С. 343–345.

66 Там же. № 9-10. С. 262, 263,266,267.

67 Центральный государственный архив г. Москвы (ЦГАМ). Ф. 1656. On. I. Д. 5, II, 19,32,33,34,56,58.

68 Об обращении в волостные суды в 1917 году см.: Burbank J. The Well-Ordered Peasant Village: Rural People and the Law in Late Imperial Russia (в печати).

69 Somers M.R. Rights, Relationality, and Membership: Rethinking the Making and Meaning of Citizenship // Law and Social Inquiry. 1994. № 1. P. 63, 79.

7 °Cомерс в своих работах развивает эту гипотезу: Somers M.R. Citizenship and the Place of the Public Sphere: Law, Community, and Political Culture in the Transition to Democracy // American Sociological Review. 1993. № 5. P. 587–620.

71 Somers M.R. Rights, Relationality and Membership… P. 88.

72 О противодействии участию национальных и религиозных меньшинств в представительных органах см.: Циунчук P.A. Имперское и национальное в думской модели российского парламентаризма // Казань, Москва, Санкт-Петербург / Под ред. К. Евтухова и др. М.: О.Г.И., 1997. С. 83–105. Из-за сословной избирательной системы российские крестьяне были недостаточно представлены в органах законодательной власти.

73 См. рассуждения Уильяма Вагнера (с другой точки зрения) о гибкости законодательства и рамках толкования законов в его книге: Wagner W. Op. cit. P. 45, 56–58,138–205,292-336.

74 Как пишет Жан-Ноэль Феррье в своей критике противопоставления законов нормам общего права, «отказ от множественности норм в пользу правового монизма – это не юридический феномен, а политическое действие». См.: DupretB., Berger М., al-Zwaini L. Op. cit. P. 27.

Перевод с английского Александра Трибунского

Вместо послесловия

Аполлон Давидсон Наследие имперского прошлого

Ты топчешь прах империи, смотри…

Байрон

Прошедшее нужно знать не потому,

что оно прошло, а потому,

что не умело убрать своих последствий.

В.О. Ключевский

«Эпоха блистательной, триумфальной Европы, сиятельных капиталистических империй, правивших три века всей планетой огнем, мечом и паровыми двигателями, заканчивается, как некогда заканчивалась, растворяясь во мраке „темных веков“, эпоха великого Рима».

И снова: «Судьба современного Запада навевает грустные аналогии с трагическим упадком Римской империи…»1.

Так было написано в первом номере международного журнала «JaLOUSE», издающегося и по-русски. В нем сделан прогноз, каким будет XXI столетие. Что же предсказывалось?

Главное: «Не пройдет и пятидесяти лет, и эпоху Брежнева, Никсона и Вилли Брандта будут вспоминать, как утраченный человечеством парадиз. Просто потому, что основ, на которых стоял наш мир, уже не будет».

Каким предстанет будущее? Ответ: «Без Запада», «Без белых», «Без государства», «Без демократии», «Без равенства», «Без смысла». И – «Без России».

К страшилкам человечество вроде бы привыкло. Излюбленное занятие газет, радио и телевидения – пугать нас ужасными катастрофами, трагедиями, преступлениями и, конечно, предсказаниями.

Собственно говоря, так бывало и раньше, еще до радио и телевидения. В середине XIX века английские газеты пугали своих соотечественников тем, что скоро в Англии кончится уголь, и страна погибнет – замерзнет.

И все же от страшилки журнала «JaLOUSE» нельзя просто отмахнуться. Тот номер подписан в печать 30 августа 2001-го, через двенадцать дней – злосчастное и сентября.

Еще важнее, что такое или похожее будущее рисует не только этот журнал. Как известно, гарвардский профессор Хантингтон предвещает столкновение цивилизаций, а потом даже уточняет, что оно, скорее всего, начнется с Ближнего Востока. И вот теперь события в Ираке и в соседних странах сотрясают мир.

Да разве тревожные предсказания начались с Хантингтона?

«Азия просветила Европу, и Европа покорила Азию. Теперь Европа просвещает Азию. Повторит ли Азия ту же операцию над Европой?»2 Так сто лет назад, в мае 1904 года, писал мой любимый историк Василий Осипович Ключевский. И хотя в нашей стране его глубоко чтут, я не припомню, чтобы эти его слова любили цитировать.

Потом закат Европы с ее имперским величием, как известно, предрекали многие. Одни, как Освальд Шпенглер, в форме бесстрастного анализа. Другие, как афроамериканец Уильям Дюбуа, с удовлетворением. Третьи, как Франц Фанон, вестиндец, переселившийся в Алжир, с торжеством. Четвертые с трагизмом. Жан-Поль Сартр в предисловии к книге Франца Фанона писал:

Европа погибла. Это та правда, которую нелегко высказать, но в которой мы все – разве не так, мои дорогие европейцы? – абсолютно убеждены… Европейцы, откройте книгу, вчитайтесь! Сделав несколько шагов в ночном мраке, вы выйдете к костру, вокруг которого сгрудились незнакомые вам люди…Возможно, они заметят вас, но разговора не прекратят и даже не понизят голоса… Их отцы… они обращались к вам, а вы даже не удосуживались ответить “этим дикарям”. Их дети не знают вас. Их освещает и обогревает огонь, но это не ваш огонь. Вы держитесь от него на почтительном расстоянии, чувствуете себя ночными жителями, оглядываетесь, дрожите от холода… В этом полумраке, в сумерках, которые рождают новый день, дикари – это вы3.

Конечно, хотелось бы отмахнуться от подобных предсказаний, но это вряд ли дальновидно, даже если очень хочется. Да многие ученые и относятся к ним всерьез. Рассматривают перспективы под углом противоречий бедных народов и стран с богатыми, с «золотым миллиардом». И под углом расово-конфессиональных противоречий. И через призму глобализации.

Значительно меньше нынешняя ситуация в мире и ее перспективы изучаются как результат крушения империй. А это – чрезвычайно важный аспект.

На наших глазах и на глазах наших отцов распались все империи: от Австро-Венгерской, Османской, Германской до Британской, Французской, Итальянской, Испанской, Португальской. Эпоха империй, начавшаяся еще в средневековье, кончилась. Мы пока не осознали значение этого явления – так часто бывает с очевидцами. Весь мир испытывает последствия происшедшего. Самые разные – вплоть до психических. И бывшие метрополии, и бывшие колониальные и зависимые страны. Будут испытывать это и наши дети и внуки.

Несомненно, что с распадом империй мир вступил в совершенно новую эпоху. Существовала сложившаяся веками система, при которой общемировые события зависели всего лишь от нескольких центров силы. Конечно, и тогда эти события были не очень предсказуемыми. Но теперь, хотя и принято считать, что мир стал однополярным, центров силы стало намного больше. И непредсказуемость возросла. Это, мне кажется, очевидно. Как и то, что вместо отлаженной системы, пусть и весьма жестокой, в ряде стран мира воцарился хаос. Ярче всего это проявилось в тропической Африке.

Как скажутся на судьбе человечества те крутые перемены во всех международных, политических, экономических и многих других связях, которые произошли после распада империй – и продолжают происходить порой весьма непредсказуемо?

Какими будут дальнейшие последствия распада империй для бывших колониальных и зависимых стран – для 7/8 населения Земли? Как пойдут процессы их самоутверждения во всех сферах – от политики до культуры? Что они возьмут из наследия Европы, чего не примут, а против чего будут бороться? В каких формах будут проявляться востокоцентризм, исламоцентризм, новое явление – афроцентризм? В каких направлениях пойдут общественные настроения и политические движения, связанные с этими идеологиями?

Может показаться, что жизнь населения метрополий изменилась после распада их империй меньше, чем жизнь населения колониальных и зависимых стран. Но даже если и так – окончательное суждение выносить рано. Как говорится, еще не вечер. Взять хотя бы одну сторону – постоянно растущее в Европе число переселенцев из Азии и Африки. Во Франции афро-азиатские мусульмане составляют уже ю% населения. Сходная картина в Великобритании, Германии. Как это отразится на будущем Европы?

Продолжится ли цепная реакция распада империи – распад их остатков? Будет ли продолжаться распад бывших колоний, как это произошло с Индонезией, от которой отделился Восточный Тимор?

И важнейший вопрос: каковы возможности для плодотворного сотрудничества бывших метрополий, и вообще развитых стран, с теми, которые называют развивающимися? Насколько весом опыт, накопленный в этом отношении Британским Содружеством и Францией?

Для нашей страны все это имеет огромное практически-политическое значение. Для России и всех государств постсоветского пространства чрезвычайно важно проанализировать чужой опыт и сравнить его с тем, который накопился после сравнительно недавнего распада Советского Союза. Независимо от споров, считать ли СССР империей или нет, последствия его распада все равно во многом сходны с теми, которые испытали – и испытывают – Британская, Французская и другие империи, распавшиеся до того, как перестал существовать Советский Союз.

Не хочется ставить в этот ряд судьбу России и всего постсоветского пространства – свое всегда кажется особенным, даже совершенно особенным, непохожим на чужое. Но если посмотреть непредвзятым взглядом, разве не имперским прошлым объясняются антирусские настроения в ряде республик? И взаимная подозрительность, которая мешает строительству СНГ?

Как ответить на эти и другие, связанные с ними, вопросы, когда сами-то проблемы – в непрестанном движении, в развитии? «Сколько времени нужно людям, чтобы понять прожитое ими столетие? Три столетия», – считал Ключевский4.

На большой международной научной конференции по истории империй, которую провело Открытое общество (Фонд Сороса) в июне 2003 года в Москве, было высказано немало интересных соображений. Данная статья написана на основе доклада о наследии империй, с которым автор выступил на той конференции. Нисколько не претендуя на всесторонний подход к этой теме, попытаюсь привлечь внимание к нескольким аспектам, вероятно, наиболее тревожным.

Дай Бог, чтобы отношения Европы с бывшими колониальными и зависимыми странами становились все лучше и лучше – это дало бы человечеству мир и благополучие.

Но надо понимать, насколько это трудно. Наивно было бы думать, что за столетия господства метрополий не накопится огромное недовольство тех, кем они управляли, и что теперь, после распада империй, не откроются клапаны для выбросов этого недовольства.

Индийцы не забывают, что Уинстон Черчилль называл их национального героя Махатму Ганди «этот воинствующий полуголый факир». И ведь это говорил Черчилль – один из самых дальновидных лидеров Европы XX столетия. Сколько же мерзостей наговорили и, главное, наделали другие?

Легко ли китайцам забыть, как кайзер Вильгельм II напутствовал немецкий экспедиционный корпус, отправляя его в 1900 году в Китай: «Пощады не давать! Пленных не брать. Убивайте, сколько сможете! Как тысячу лет назад, когда гунны во главе с королем Аттилой заслужили славу, которая и сейчас в легендах и сказках вызывает ужас, так слово „германец“ должно ужасать Китай в следующую тысячу лет. Вы должны действовать так, чтобы китаец уже никогда не посмел косо посмотреть на германца»5.

Что уж говорить об Африке? По приказу того же императора Вильгельма восставший против немецкого господства народ гереро огнем пулеметов загнали в пустыню Калахари и обрекли десятки тысяч людей на гибель от голода и жажды. Даже германский канцлер Бюлов возмутился и сказал императору, что это не соответствует законам ведения войны. Вильгельм невозмутимо ответил: «Законам войны в Африке это соответствует».

Гитлер в «Майн кампф»: «Время от времени мы слышим, что негр стал судьей, учителем, певцом или кем-либо в этом роде. Воспитывать из полуобезьяны судью – это насилие над здравым смыслом, это преступное безумие. Приучать готтентотов и кафров к интеллектуальным профессиям – это грех перед Творцом».

Одни и те же европейцы вели себя на родине и в Африке совсем по-разному. Французский писатель Жорж Оне писал в одном из своих романов в конце XIX века: «Меслер был прямодушен и добр на редкость. Но в Африке… он никогда не колебался выстрелить… В Трансваале это называлось быть энергичным. Во Франции это считалось бы преступлением. Вопрос географической широты, среды и обстоятельств. Его жену умоляют: „Не показывайте мне ваш африканский облик… Покажите мне ваше парижское лицо. Ведь это же не мадам Меслер, грозная и решительная королева, что царствует над дикарями среди тигров. Не ее я пришел повидать. Нет, это же мадам Меслер, милостивая, благосклонная, та, что живет на Елисейских полях“»6.

Жизнь в колониях меняла характер очень многих европейцев настолько, что они готовы были, вернувшись в Европу, перенести туда свои колониальные нравы. Это хорошо подметил в Англии больше ста лет назад Иосиф Шкловский, корреспондент журнала «Русское богатство»: «Представителем нашего округа в парламенте с незапамятных времен был старый отставной генерал. Выслужился он где-то на западном берегу Африки; там с небольшим отрядом и пятью пушками он насадил европейскую культуру, т. е. выжег столько деревень, вырубил столько плодовых деревьев и истребил столько негров и коров, что край этот пустынен до сих пор, хотя прошло уже много, много лет… В парламенте старик был раза два, но свое присутствие ознаменовал. Послушав речи оппозиции, старик заявил, что, собственно говоря, с ней нужно было бы расправиться „по-африкански“, т. е. впустить несколько солдат, вкатить пушечку и затем: „Раз, два! Направо коли, налево руби!“»7.

Надо ли помнить все это – ведь прошло столько лет? Но не так-то уж и много. Большинство колониальных империй распались совсем недавно, во второй половине XX века. В России до сих пор вспоминают, какой вред ей нанесло татаро-монголькое, или, как теперь говорят, ордынское иго. А с тех пор прошли уже столетия!

Неевропейские народы возмущает даже такое укоренившееся в Европе понятие, как «Великие географические открытия»: почему это вы нас открывали?! Мы тут жили.

И результат – ответная реакция в Африке и Азии. Тут и горечь за униженность, длившуюся из поколения в поколение, и зависть бедных к богатым.

В колониальный период школьников заставляли учить не историю и культуру их народов, а прошлое Великобритании, Франции, Бельгии, Португалии.

Сейчас стремление к самоутверждению после веков колониальной и полуколониальной зависимости ведет к бурному росту интереса к собственной культуре, собственным традициям, собственному прошлому. Вместо жизнеописаний королевы Виктории, британских Эдуардов и Георгов теперь учат историю своих давних правителей. И негодуют, что в Европе их называли не королями, а только вождями и верховными вождями.

Говорят, не перегнешь – не выпрямишь. И бывает, что не только изучение Эдуардов и Георгов упраздняют, ной Шекспира ставят под вопрос: а нужен ли он теперь школьникам в Африке и Азии?

И еврофобия в сфере культуры – какие только формы она не принимает! «Как южноафриканка, я всегда с почти религиозным упорством отказываюсь обсуждать произведения белых писателей Южной Африки, потому что я не хочу соглашаться с расистской установкой, будто только белые писатели являются рупором Южной Африки». Так высказалась в докладе для Йельского университета Телма Ревел-Пинто, черная южноафриканка, преподавательница литературы. Сама она в качестве южноафриканских писательниц назвала только черных, а о белой Надин Гордимер заявила, что ее произведения «остаются в кругу расистско-патерналистских»8. (Вскоре Надин Гордимер была присуждена Нобелевская премия.)

Во взращивание антибелых настроений внесли вклад и советские политики, и международное коммунистическое движение. Вот хотя бы такие стихи:

Белый – убийца, белый – злодей, дитятко! Он хуже змеи, он тигра злей, дитятко! Ты найди его, победи и убей, дитятко! Ты ненависть пей из моих грудей, дитятко! Пусть зубки твои растут острей, дитятко! И снова — Белых, белых, белых убей, дитятко!

Стихотворение называется «Но Африка наша» и, хотя звучит как бы от имени африканцев, опубликовано в книге «Современная революционная поэзия Запада» (с предисловием A.B. Луначарского)9. Оно – в духе политики, проводившейся Коминтерном: так должна была рассуждать «наша Африка».

Протест против господства белых во всех сферах жизни, вплоть до литературы, – этот протест вполне понятен.

Сейчас антиевропейские настроения если и не усиливаются, то становятся очевиднее. Почему?

Народы, переставшие быть колониальными, надеялись, что их судьба улучшится. Что хорошая жизнь – вот она, за поворотом. А получилось не так. Какие-то государства – азиатские «тигры» или страны ОПЕК – вырвались вперед, но во многих государствах люди сейчас живут еще хуже, чем в колониальное время.

Но, тем не менее, в странах, которые были колониальными и зависимыми, проявляются, а может быть, и усиливаются идеи общности их судеб – в противопоставление Европе и вообще Северу.

В учебные программы университетов ряда стран Африки входят книги Франца Фанона. К одной из них Жан-Поль Сартр и написал когда-то предисловие с такими грустным для европейцев прогнозами. Озаглавлена она «Проклятьем заклейменные». Фанон назвал так не пролетариат, как в гимне «Интернационал», а население колониальных стран. Вот несколько утверждений Фанона из этой и других его книг. «Жизнь для колонизованного может возникнуть только из разлагающегося трупа колонизатора»10. Для колонизованного колонизатор – «человек, которого необходимо уничтожать»11.

А кто такой колонизатор?

В Алжире – каждый француз. «Француз в Алжире не может быть нейтральным или невинным. Всякий француз в Алжире угнетает, презирает, господствует»12. Более того, весь французский народ – «колониалистский», и «вся французская нация вовлечена в преступления против народа, является соучастницей убийств и пыток в алжирской войне»13. Отношения Франция – Алжир для Фанона – лишь пример взаимоотношений колонизатора с колонизуемым. Он говорит о мобилизующем значении противопоставления «мы – они». Мы – это «четыре пятых человечества»14. «Люди желтой расы, арабы и негры хотят теперь выработать свои проекты, утвердить свои ценности, определить свои отношения с миром»15.

Фанон разоблачал «европейские модели», «европейский дух», поддержал спонтанный протест против ценностей западной культуры. «На ложь колониализма колонизованный отвечает ложью. Откровенность возможна лишь с соплеменниками, а в отношениях с колонизаторами – замкнутость и непроницаемость… Правда – это то, что помогает туземцам и губит чужеземцев… Хорошо все, что плохо для них»16.

На стремление колонизатора навязать свои культурные ценности колонизованный отвечает отказом от них, отказом полным, безоговорочным. «Язык угнетателей вдруг начинает жечь губы»17. Наступает «глобальный отказ от ценностей захватчика»18. И даже когда речь идет о современной науке и технике, «слова специалиста всегда воспринимаются с предубеждением»19.

Утверждая все это, Фанон объявил, что для колонизованных вполне правомерен «самый элементарный, самый грубый, самый всесторонний национализм»20. И что, во всяком случае, на начальном стихийном этапе антиколониальной борьбы «анти-расистский расизм, как стремление защитить свою кожу и как ответ колонизованного на колониальное угнетение, – это и есть основание для борьбы»21.

Книги Фанона написаны почти полвека назад. Но разве не перекликаются с ними возникшие позднее идеи афроцентризма? Идеолог афроцентризма Молефи Кете Асанте, профессор кафедры афроамериканских исследований Темпльского университета Филадельфии, обращаясь к африканцам и афроамериканцам, убеждает их отвергать мнения, принятые у европейцев. «Если они говорят, что величайшим писателем был Шекспир, вспомните Сезера, Дюбуа, Хьюза, Шоинку, Гильена, Нгуги, Пушкина»22. «Если они говорят, что классический танец – это балет, знайте, что не существует ничего более классического, чем…» – и следуют названия африканских танцев. «Если они говорят, что музыка Баха общечеловечна, знайте, что Бах не столь общечеловечен, как Джон Колтрейн или Дюк Эллингтон». «И если брат или сестра скажут, что Бетховен, Бах или Моцарт – это классика, ответьте, что это классика для европейцев, но не для нас». «Что бы вы ни знали о событиях, связанных с войнами Англии, с царями России, с расцветом искусств в Италии, ничто из этих знаний несопоставимо со знаниями о самих себе»23.

Так считают люди, говорящие от имени науки. А политики?

«Мы должны потребовать от белых компенсации за колонизацию и геноцид, которые они устроили на нашей земле» – так заявил Муамар Каддафи 22 апреля 2001 года на форуме в Триполи. Он призвал Африку избавиться от культурного наследия белых людей. «Их языки и традиции не могут выразить наши чувства и мысли, поэтому мы должны говорить только на языках наших предков». Каддафи напомнил об опыте Ливии, которая в конце 1960-х годов добилась изгнания более 20 тысяч белых, в основном итальянцев.

Этой речью Каддафи подчеркнул, что он говорит от имени всего небелого населения. От лица униженных и угнетенных. От имени Африки. Правда, по классификации антропологов он, араб, относится к той же расе «белых», которых обвиняет. И если уж встать на позицию противопоставления рас, как это делает Каддафи, то придется вспомнить, что арабская работорговля возникла намного раньше европейской и стоила «черной Африке» миллионов человеческих жизней. Может ли говорить от лица униженных и угнетенных Африки лидер Ливии, одной из самых богатых нефтедобывающих стран мира? Она получает от нефти десятки миллиардов долларов – и в основном за счет тех самых белых, кого Каддафи клеймит и проклинает. Каддафи выступает против наследия империй, против зла, которое они принесли, и против имперских предрассудков. Но теперь он провозглашает новые предубеждения – против европейцев?

Политики широко используют бытующие настроения, чтобы, подогрев их, завоевать популярность. А придя к власти, отвлекать от себя гнев своих народов, снова и снова повторяя, что все тяготы и беды – результат только и исключительно европейского господства. И валить на имперское прошлое собственные промахи, а то и преступления. Сукарно, первый президент Индонезии, написал книгу «Индонезия обвиняет». Так поступили и многие другие афро-азиатские политики. Что ж, если во всем виновата Европа, то, значит, их самих обвинять не в чем.

Пример последних лет – продолжающееся изгнание белых из Зимбабве. Президент Роберт Мугабе, заведя страну в экономический тупик, стал поощрять «стихийный» захват ферм, принадлежащих белым. В результате – развал сельского хозяйства и все вытекающие последствия. Но для Мугабе главное – отвести от себя народный гнев, направив его на белых – «оккупантов», «захватчиков».

В Соединенных Штатах Луис Фаррахан, который считает себя лидером афроамериканского населения, уже давно требует, чтобы белые всего мира поплатились за то зло, которое они принесли небелым. В движении черных мусульман «Нация ислама» он хотел бы объединить не только афроамериканское население Соединенных Штатов, но и вообще всех людей с черным цветом кожи. А еще лучше – и всех мусульман. А желательно и вообще всех небелых – против белых. Он бывает и у Каддафи, и в Южной Африке, побывал и у нас – в Москве и в Дагестане.

Фаррахан, еще на встрече афроамериканских лидеров в Новом Орлеане в апреле 1989 года, обвинил в расизме всех белых. Записал в расисты и Линкольна, президента США, который боролся за отмену рабства. Призвал к созданию в Африке страны, в которой могли бы поселиться афроамериканцы из Соединенных Штатов. И даже: «Пришла пора освободить из тюрем всех черных! Отпустите их! Дайте им уехать в Африку!» Вместе с тем он предсказал, что наступит день, когда афроамериканцы будут управлять Соединенными Штатами. «Наша рождаемость опережает их рождаемость!» Фаррахан заявил: «Белый дом способствует распространению наркотиков среди черных, они делают это, чтобы преступность среди черных росла». Публично выразил восхищение Гитлером, а иудаизм объявил «религией сточной канавы». Участники этой встречи, в которой участвовали Джесси Джексон и Анджела Дэвис, потребовали от Соединенных Штатов выплаты репараций афроамериканцам за то, что их предки были в рабстве. Потребовали также, чтобы в государственных школах США специально изучалась история афроамериканцев24.

В дальнейшем Фаррахан, как известно, организовал «Марш миллиона черных мужчин» на Вашингтон. Миллиона не получилось, но и участия четырехсот тысяч человек, которые последовали его призыву, было достаточно, чтобы Америка испытала шок. Правда, Фаррахану, как и Каддафи, как и Бен Ладену, несколько странно выступать от лица униженных и угнетенных: все-таки они – миллионеры и, кажется, не раздают свои богатства сирым и убогим.

В 2001 году, добиваясь разрешения приехать и выступить перед своими сторонниками в Англии, куда ему 15 лет не давали визы, Фаррахан отрекся от наиболее одиозных своих утверждений. Заявил, что он не расист и не антисемит – просто «эта ложь преследовала меня последние 16 или 17 лет»25. Но не объяснил, почему же 16 или 17 лет его устраивала такая «ложь».

Теперь Фаррахан перенес акцент на другую идею: черные и белые в Америке должны жить порознь. «Если два народа, черные и белые в Америке, не могут жить в мире, разве не мудро для нас – развестись?»26

В развитие этой идеи фаррахановская «Нация ислама» опубликовала «Мусульманскую программу»27. В разделе «Чего мусульмане хотят» говорится, что «для всех потомков рабов» в Америке должно быть создано отдельное собственное государство. «Мы считаем, что наши бывшие рабовладельцы обязаны предоставить нам территорию, и что она должна быть плодородной и богатой полезными ископаемыми. Мы считаем, что наши бывшие рабовладельцы обязаны на этой территории обеспечивать наши нужды в течение следующих 20–25 лет, пока мы не сумеем сами производить все необходимое» (пункт 4). Пункт 9 содержит требование, чтобы «все черные дети обучались и воспитывались их собственными учителями», т. е. обязательно черными. Пункт ю: «Мы считаем, что надо запретить смешанные браки и смешение рас».

В разделе «Во что мусульмане верят» сказано: «Мы верим, что мы – народ, избранный Всевышним» (пункт 5). Черные должны избавиться от имен, которые навязаны им их бывшими рабовладельцами, и дать себе свои собственные имена (пункт 7).

«Идея интеграции – лицемерие», а «если белые люди искренни в провозглашенном ими дружеском отношении к так называемым неграм, то они должны доказать это, разделив Америку со своими рабами» (пункт 9).

Разновидности востокоцентризма, исламоцентризма, как и возникшего сравнительно недавно афроцентризма – все эти идеологии зиждутся на осуждении имперского владычества.

На проведенной в 2001 году под эгидой ООН Всемирной конференции против расизма делегации многих стран требовали от бывших метрополий, от Запада, а то и от всего мира, «белого человека» расплатиться за зло, причиненное колониализмом и работорговлей.

Имперское прошлое, словно бумеранг, неизбежно должно возвращать удары. Но этот более или менее естественный процесс подстегивается, усиливается и ускоряется теми диктаторскими режимами, которые, увы, клонируются во многих государствах, и особенно в тех, что были колониальными и зависимыми. Диктаторы типа Саддама Хусейна и Роберта Мугабе делали все, чтобы недовольство народа их просчетами и преступлениями канализировать в русло ненависти к бывшим метрополиям и вообще ко всему европейскому.

Нельсон Мандела во время своего президентства в Южно-Африканской Республике стремился проводить линию на всеобщее примирение, старался не клеймить те пять миллионов лиц европейского происхождения, которые живут в ЮАР, а привлечь их к строительству «Новой Южной Африки». Но после ухода Манделы желание взять реванш усилилось, и белым снова стали поминать сопричастность их предков к установлению имперских порядков в Африке.

Параллельно яростным обвинениям в адрес имперского владычества растет уверенность, что XXI столетие будет «Веком Азии» или «Веком Африки». Эта уверенность зиждется и на резких и все убыстряющихся демографических переменах, на «великом переселении» африканцев и азиатов в Европу, на усилении роли бывших колониальных и зависимых стран, на общей тенденции азиатизации и африканизации, которая наблюдается в мире. На том, что уже сейчас население бывших колониальных и зависимых стран составляет 7/8 человечества.

В журнале «JaLOUSE» приводятся общеизвестные прогнозы: «По данным специалистов ООН, уже к 2050 году население

Африки будет втрое превосходить количество европейцев. Если после Второй мировой войны европейцы составляли 22 % населения Земли, а африканцы – 8 %, то сегодня эти цифры сравнялись. На долю и тех и других приходится по 13 %. А через полвека, когда население Африки, несмотря на СПИД и прочие дела, удвоится, чернокожих будет втрое больше, чем европейцев»28.

Усиление роли Азии и Африки и быстрый рост иммиграции с этих континентов в Европу способствуют сохранению, а порой и оживлению, ностальгии по имперскому прошлому в бывших метрополиях. Появляется страх перед усиливающимся азиатским и африканским расовым сознанием, перед «антирасистским расизмом».

Но в целом и в бывших метрополиях, и вообще в Европе отношение к имперскому прошлому в последние годы заметно изменилось. Причины тому разные. Далеко не все можно напрямую связать с политикой и социальными проблемами. И для народа, как и для отдельного человека, применима пословица «что пройдет – то будет мило». Возникает ностальгия по прошлому, тем более, если прошлое связано с величием, с пышным имперским величием. К тому же, у колониализма, у дальних путешествий, связанных с ним, у знакомства с дальними странами была своя романтика, и очень яркая.

Эти настроения настолько давние, они настолько глубоко въелись в сознание людей, что, не учитывая их, невозможно понять историю Европы Нового и Новейшего времени. И невозможно понять очень многого в сегодняшней жизни, в сегодняшнем сознании, в отношении к «третьему миру» и к его переселенцам в Европу.

Безусловно, мотивы колонизации были сложными. Сводить их только к грабительству, наживе и стремлению эксплуатировать было бы неверно. Среди них и мессианство, и патернализм, и искреннее стремление помочь тем, кого считали меньшими братьями, а бывало, и глубокое уважение к этим братьям.

Можно ли ставить на одну доску работорговцев, которые отправляли в Америку закованных в цепи невольников, и миссионеров, которые отказывались от благ европейской цивилизации и обрекали себя на жизнь среди совершенно чуждой им природы и чуждых им племен, чтобы нести то, что они считали словом Божиим?

Сейчас очевидно, что кровавые междоусобицы и этнические конфликты во многих «развивающихся» странах унесли за последние десятилетия, вероятно, уже больше человеческих жизней, чем продолжавшаяся столетиями европейская работорговля, – и это вызывает в Европе неверие в способность некоторых стран организовать свою жизнь. На смену тому чувству вины перед колонизованными народами, которое ярко выражал Сартр и многие европейские интеллектуалы, приходят мысли о позитивном вкладе империй в историю человечества.

Слово «империя» в 1950-60-е годы считалось символом зла. В последние годы оно произносится уже иначе, оно стало модным. Слово «империя» входит в названия кинотеатров, ресторанов, кафе, лучших марок духов и одеколона. И в названия популярных фильмов.

Похожие настроения присутствуют и в нашей стране. Одно из последних проявлений – опубликованная в конце 2003 года статья «Бремя белого человека». В ней говорится: «Европейские империи были разрушены за какие-то два десятилетия. Мир за пределами сообщества западных стран в одночасье превратился из terra nostrum в terra nulla, из территории относительного порядка в бескрайние ничейные просторы, опустошаемые войнами и беспощадной эксплуатацией ресурсов и населения…»29.

Это утверждение известного политолога нельзя отнести ко всем новым афро-азиатским государствам. И все же по отношению ко многим оно, увы, справедливо.

Но сомнения в эффективности многих новых государственных образований – это лишь одна из причин, вызывающих перемену в отношении к имперскому прошлому. Причин много и других. Страх перед быстро набирающим силу Китаем, который также еще сравнительно недавно был зависим от европейских империй. Тревога перед растущей мощью молодых «тигров» Юго-Восточной Азии. Беспокойство, с каждым годом усиливающееся, по поводу демографических перемен в самой Европе.

Боязнь утраты своей национальной идентичности проявляется у многих европейских народов. Осознанная или не всегда осознанная, она превратилась в серьезную силу. Националистические партии набирают голоса в Австрии, Сербии, Франции, даже в таких политически стабильных государствах, как Швейцария.

Не обошла эта тенденция и страны постсоветского пространства. Это остро ощутило на себе русскоязычное население в Прибалтике и Средней Азии. Русский язык теснят в Молдавии и даже на Украине.

Да и в самой нашей России не усиливаются разве националистические тенденции?

О таких явлениях, как рост расового самосознания в Азии и Африке, конечно, надо знать, понимать их опасность. Но бороться со злом расизма надо прежде всего у себя, а не у других.

Я никогда не любил цитировать наших руководителей – слишком часто это отдавало раболепием. Но слова, сказанные Путиным Татьяне Сапуновой, 28-летней девушке, жертве «плакатного терроризма», все же хочу привести. «Если мы позволим развиться бацилле шовинизма, то разрушим страну. Люди, которые взращивают такие проявления, планируют или осуществляют подобные акции, либо действительно сознательно разрушают страну, либо не понимают, что творят, в силу ограниченности своих интеллектуальных способностей и низкого культурного уровня». В ходе трехчасовой «Прямой линии», отвечая на вопросы со всей страны, В.В. Путин говорил и об этом. Он заявил, что если кто-то во время кампании по выборам в Думу, действительно, выступал с призывом «Россия для русских», то он, Путин, попросит Генерального прокурора проверить эти высказывания30.

В предвыборной ли кампании или помимо нее, таких заявлений, как известно, в последние годы делается немало.

Скинхеды и многие идейно близкие к ним движения открыто объявляют своей целью борьбу против «цветных», за чистоту «белой расы» и за ее монопольное право жить в Европе; выдвигают лозунг «Россия для русских». Но вот статья из считающегося солидным журнала «Молодая гвардия» – «Абсолютная идея нашего будущего». Она появилась несколько лет назад, в преддверии XXI века, и публиковалась с продолжением в двух номерах. Вот один из ее выводов: «Русские и чеченцы, русские и азербайджанцы, русские и грузины, русские и узбеки, русские и арабы, русские и негры – нации абсолютно некомплиментарные (то есть несовместимые). Это означает, что наши интересы всегда будут прямо противоположны, а любое приближение друг к другу на расстояние ближе пистолетного выстрела будет восприниматься, как вызов»31. Что же удивляться тому, какой оттенок придается сейчас слову «черный» и его расширительному толкованию. Это уже не только африканцы, а и свои, люди «кавказской национальности» (тоже новое словообразование).

Так что стремление многих афро-азиатских стран считать виновником своих бед кого-то внешнего – разве оно такое уж особенное, новое, присущее только им? Православный философ Георгий Федотов видел такое же настроение в России после поражений в Первой мировой войне, революции и разрухи. «Русское национальное чувство было уязвлено глубоким поражением, разделом, падением России и, не желая взять на себя ответственность, не имея мужества покаяния, стало искать виновника вне себя – на Западе…»32

Не этим ли порождено настроение даже таких властителей умов в нашей стране, как Солженицын? Как известно, академик Сахаров писал о нем: «Недоверие к Западу, прогрессу вообще, к науке, к демократии толкает, по моему мнению, Солженицына на путь русского изоляционизма, романтизации патриархального уклада, даже, кажется, ручного труда, к идеализации православия и т. п.»33.

Уже находясь в Америке, став ее гостем, Солженицын написал статью «Чем грозит Америке плохое понимание России»34. Но почему-то не захотел увидеть другую, не менее важную сторону отношений: а чего стоит России плохое понимание Америки? А Африки? А Востока? «Под моими подошвами всю мою жизнь – земля отечества, только ее боль я слышу, только о ней и пишу»35. Значит, боль других народов – нипочем, ничего для нас не значит? Если бы на Западе так же рассуждали, разве приютили бы Солженицына, когда его выдворили из СССР? Настроение, которое Сахаров определил как изоляционизм, проявилось у Солженицына и по отношению к народам тех стран, которые были колониальными. Тех, кто с сочувствием относится к их трагической истории, он с иронией назвал «страдатели Африки»36.

Антиевропейские идеи в Азии и Африке во многом подогреваются предубеждениями против азиатов и африканцев, возникшими сейчас в Европе. Дело не только в скинхедах и подобных им организациях и группах. Намного важнее предрассудки, которые, может быть, и не носят столь агрессивный характер, но широко распространены.

Социологические опросы в большинстве неевропейских стран не проводятся, и потому об отношении их населения к Европе судить трудно. Однако, о европейцах статистические данные существуют. В «Год борьбы против расизма в Европе» (1997) крупнейшая социологическая организация «Евробарометр» провела опрос 16154 жителей 15 государств – членов Евросоюза. Почти треть опрошенных европейцев сами причислили себя к расистам в «очень большой степени» и к расистам «в значительной степени». Среди тех, кто считает себя безусловными расистами, на первом месте оказались французы, затем бельгийцы, австрийцы и датчане. Самая низкая доля безусловных расистов – в Швеции, Люксембурге, Португалии, Испании и Ирландии37.

Это данные за 1997 год. Но есть и более свежие, и уже по нашей стране. Социологический опрос показал, что за семь лет, с 1995 по 2002 год, «в основном отрицательные чувства» у россиян выросли: по отношению к Японии (с 9,2 % до 22,3 %), к Китаю (с 2i,1 % до 30,6 %), к Ираку (с 34,7 % до 49,0 %), к Индии (с 4,8 % до ю,2 %). В целом, к Азии испытывают отрицательные чувства (2002-й год) 43,0 % россиян38.

Появляются даже планы – как восстановить империи. Вот, например, книга, в которой дается конкретный план, как воссоздать Советский Союз. «Выход заключается в блицкриге. Молниеносная война, без сомнения, окажется успешной, если применять максимум новейших военных технологий. Всесметающий удар по войскам, скажем, Казахстана и немедленная его оккупация, а затем опора, для контроля над территорией, на местное русское население с изоляцией, при необходимости, туземцев – вполне по силам России. Две-четыре республики, с которыми она, Россия, расправится, если и не приведут к покорности остальных, то полностью сломят их моральный дух. В такой ситуации довершение процесса территориального воссоздания страны не составит труда»39.

При этом жители Средней Азии названы чучмеками. Не все слова цензурные, поэтому не буду их приводить. О Казахстане говорится: «Когда-то не было никакого казахского народа, а имелась ничтожная кучка дремучих родов, беспорядочно бродившая по степи, чуть ли не с каменными орудиями… Никакому ученому даже в голову не пришло бы выяснять, какими там насекомыми и жабами они питались. А вот, поди ж ты, разъезжает сегодня по заграницам кривоногий и плосколицый казах Назарбаев… Культура, каковой овладели казахи, есть культура русского народа, однако, опоганенная, испохабленная, обблеванная и обоссанная назарбаевскими сродственниками»40.

Конечно, к этому плану вряд ли можно отнестись всерьез. Но ведь опубликован. И немалым тиражом – 5 тысяч экземпляров. И не где-нибудь, а в Москве.

Но есть идеи, высказанные и более компетентными людьми. Директор Центра исследований постиндустриального общества Владислав Иноземцев считает, что «ради управления периферией» нужно создать «прочный союз великих империй прошлого – Великобритании, России, Франции, Испании», и они сообща и в сотрудничестве с Соединенными Штатами должны «восстановить понимание цивилизаторской миссии западного мира и следовать этой миссии». Чем автор объясняет нужду в союзе бывших империй? «Пора, наконец, признать, что концепция развития применительно к странам „третьего мира“ оказалась ошибочной. Экономическая катастрофа, перед лицом которой оказались целые регионы, должна быть предотвращена, и если единственным способом для этого является возвращение этим регионам статуса колоний или протекторатов, перед этим не следует останавливаться. Попытка, предпринятая европейцами в начале XX века и направленная на экономическое развитие периферийных стран, осталась незавершенной. Она должна быть доведена до конца».

Этот вывод отражен и в подзаголовке статьи: «Далекое прошлое может стать нашим близким будущим»41. То есть необходим возврат к тому управлению миром или хотя бы отдельными его частями, которое осуществляли империи. Только теперь уже не каждая из них по отдельности, а сообща.

Не буду пускаться в подробное обсуждение этой идеи. Достаточно сказать, что она вряд ли может быть осуществлена. Не допустят бывшие зависимые и колониальные страны, такие гиганты, как Индия и Китай. Да и бывшие империи не смогут преодолеть свои разногласия.

Очевидно, автор статьи исходил из того, что хаос в одних «развивающихся» странах и кровавые диктатуры в других являются угрозой всему человечеству, а ООН, увы, уже не раз оказывалась неспособна принять действенные меры. И, значит, державы, которые принято именовать великими, должны взять на себя ответственность. Но даже если с этим согласиться, придется признать, что обстановка в мире, во всяком случае сегодняшняя, этому не благоприятствует. Тем не менее, идея заслуживает упоминания уже потому, что она продумана, аргументирована и высказана публично. И автор высказал ее из-за опасений дестабилизации обстановки во всем мире.

Внимание к наследию империй отнюдь не спадает, скорее наоборот. Приходит понимание, что, в сущности, все проблемы наступившего XXI столетия связаны с имперским прошлым. Какие-то связи еще не выявлены, но и они постепенно становятся очевидными.

Главный и бесспорный вывод, который дает постимперская история: нельзя представлять мир только таким, каким он видится из Москвы, Лондона, Парижа или Нью-Йорка. Нужно знать, каким он видится из Дели и Пекина, Буэнос-Айреса и Аддис-Абебы, Ташкента и Баку. А это значит, что послеимперский мир может быть понят, только если его будут изучать в сотрудничестве ученые многих стран – как тех, что принадлежат миру бывших метр ополий, так и тех, кто представляет бывшие колониальные и зависимые страны.

Имперское прошлое, конечно, нельзя представлять только в негативном изображении. Редко бывают явления абсолютно, стопроцентно, хорошие или абсолютно, стопроцентно, плохие. Никак не обеляя имперское прошлое, все-таки надо признать, что с ним был связан и культурный обмен. И от метрополий к колониям шло не только зло. Хотя никаких общих рецептов, как избежать отрицательных последствий распада империй, никто еще не изобрел. Ясно лишь, что необходимо постоянное внимание к ним и применение конкретных мер в конкретных ситуациях.

Как добиться, чтобы в бывших метрополиях имперская ментальность слабела, а не усиливалась и не оживала? И чтобы в бывших колониях не нагнеталась неприязнь к бывшим метрополиям и вообще к Европе? Мер исключительно материального порядка – в виде экономической помощи – тут недостаточно.

Роль историков в построении отношений между бывшими метрополиями и бывшими колониальными и зависимыми странами чрезвычайно велика. В угоду национальным и расовым эгоизмам они могут разжигать нетерпимость, высокомерие своих народов и рас, их противопоставление другим. К сожалению, от тоталитарных и авторитарных режимов многих государств историки получают именно такой социальный заказ (исходя из того, что «прошлое – в руках историка»). Немало ученых, увы, вставали на этот путь и, вероятно, еще встанут.

Не дай бог, чтобы столь мощное оружие – трактовка прошлого – сыграло трагическую роль, как это уже не раз бывало. Сейчас это опасно, как никогда прежде, потому что в идеологическом отношении может способствовать не только локальным столкновениям между отдельными государствами, но и натравливанию одних рас и континентов на другие.

Марк Твен писал, что чернила, которыми пишется история, – это разжиженный предрассудок. А лучший ключ к пониманию предрассудков – шутка того же Марка Твена об аборигене с островов Фиджи. Обращенный в христианскую веру, тот возмущался, что Каин убил Авеля. Тогда кто-то возьми да и скажи ему: «А знаешь, ведь Каин-то тоже был с островов Фиджи». Бедняга задумался, помрачнел и, наконец, произнес: «И зачем только этот Авель к нему приставал?»

Каждый или почти каждый из землян, подобно тому аборигену, готов оправдывать действия своих соплеменников, вспоминать исторические обиды, нанесенные своему народу чужими. Как легко разоблачать чужой расовый и национальный эгоизм! И как трудно – свой.

Примечания

1 JaLOUSE. 2001. Сентябрь. № I. С. 71.

2 Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М.: Наука, 1968. С. 305.

3 Fanon F. Les damnes de laterre. Paris, 1961.

4 Ibid.

5 Deutschland in der Periode des Imperialismus. Berlin, 1953. S. 48.

6 Ohnet G. L’unutile richess. Paris, 1896. P. 5, 12.

7 Дионео. Очерки современной Англии // Русское богатство. 1903. С. 254.

8 Ravell-Pinto Т.М. Woman’s writing and the politics of South Africa. The ambiguous role of Nadine Gordimer (доклад, представленный для обсуждения на заседании Программы южноафриканских исследований Йельского университета весной 1989 года). Р. 19.

9 Написано венгерским коминтерновцем Антолом Гидашем, жившим тогда в СССР: Современная революционная поэзия Запада. М., 1930. С. 95.

10 Fanon F. Op. cit. P. 225.

11 Ibid. P. 39.

12 Fanon F. Pour la Revolution africaine. Paris, 1967. P. 89–90.

13 Ibid. P. 90.

14 Idem. Les damnes… P. 240.

15 Idem. Pour la Revolution… P. 146.

16 Idem. Les damnes… P. 39.

17 Ibid. P. 65.

18 Fanon F. Sociologie d’une Revolution. Paris, 1968. P. 46.

19 Ibid. P. 115.

20 Fanon F. Les damnes… P. 182.

21 Ibid. P. 104.

22 Эме Сезер – вест-индский поэт. Уильям Дюбуа – крупнейший афро-американский историк. Ленгстон Хьюз – афроамериканский поэт. Воле Шоинка – нигерийский писатель, лауреат Нобелевской премии. Николас Гильен – кубинский поэт. Нгуги Ва Тхионго – кенийский писатель. Пушкин, как и Дюма (отец, а нередко и сын), зачастую включаются афро-центристами в число африканских писателей, поскольку у них была африканская кровь.

Книги и статьи афроцентристов изобилуют не только именами африканцев и афроамериканцев, многие из которых отнюдь не широко известны, но и словами, взятыми из самых различных языков Африки; при этом книги нередко сопровождаются глоссарием. Основная же идея, очевидно, в том, чтобы как можно больше африканских реалий и слов пришли на смену европейским.

23 AsanteМ.К. Afrocentricity. Trenton (USA); Asmara (Eritrea), 1996. P. 40, 42,45,46.

24 Новое русское слово (Нью-Йорк). 1989.25 апреля.

25 The Final Call. 2001.28 August. Vol. 20. № 46. P. 20–21.

26 Ibid. P. 21.

27 Ibid. P. 39.

28 JaLOUSE. 2001. Сентябрь. № i. C. 71.

29 Иноземцев В.Л. Бремя белого человека // Независимая газета. 2003.25 ноября.

30 Известия. 2003.19 декабря.

31 Лысенко Н. Абсолютная идея нашего будущего // Молодая гвардия. 1994. № 9. С. 25.

32 Федотов Т.П. Судьба и грехи России: Избранные статьи по философии русской истории и культуры. СПб., 1992. Т. 2. С. 230.

33 Сахаров А. Воспоминания: В 2 т. М., 1996. Т. I. С. 583–584.

34 Солженицын А. Чем грозит Америке плохое понимание России // Русское возрождение. 1980. № ю.

35 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. Paris, 1975. С. 497.

36 Там же. С. 134.

37 Известия. 2000.6 декабря.

38 Известия. 2002.8 октября.

39 Гунькин Н.В. Казачий кулак против экспансии инородцев. М. Старая Басманная, 1998. С. 332–333.

40 Там же. С. 327–328.

41 Иноземцев В.Л. Указ. соч.

Оглавление

От редактора

  Александр Чубарьян Тема империй в современной историографии

  Александр Семенов Обзор работы международной конференции «История империй: сравнительные методы в изучении и преподавании»

Сравнивая континентальные империи

  Альфред Рибер Сравнивая континентальные империи

    Примечания

  Доминик Ливен Империя на периферии Европы: сравнение России и Запада

    Примечания

  Андреас Каппелер Формирование Российской империи в XV – начале XVIII века: наследство Руси, Византии и Орды

    Первые пять этапов экспансии России

    Типология методов интеграции новых территорий

    Структура ранней империи

    Примечания

Элиты

  Александр Каменский Элиты Российской империи и механизмы административного управления

    Элиты

    Структура административного управления

    Примечания

  Евгений Сергеев Представленческие модели имперских военных элит накануне Первой мировой войны

    Примечания

  Ханс Петер Хёе Элиты и имперские элиты в Габсбургской империи, 1845-1914

    1 Габсбургская монархия в XIX веке: империя в трансформации

    2 Империя и общественные элиты

    3 Функциональные элиты империи

    4 Политические элиты

    5 Как насчет незримых элит?

    6 Элиты во взаимодействии и в противостоянии

    Примечания

  Селчук Акшин Сомель Османская империя: местные элиты и механизмы их интеграции, 1699-1914

    Введение

    1 Провинциальные элиты в XVIII веке (1699–1808)

    2 Провинциальные элиты в эпоху реформ (1808–1918)

    Заключение

    Примечания

Экономика

  Кемаль Чичек Экономика Османской империи в период ее превращения в периферию Запада, 1700-1914

    Введение

    1 Денежные потоки между центром и периферией

    2 Роль государства в экономическом развитии

    Заключение

    Примечания

  Борис Ананьич, Екатерина Правилова Имперский фактор в экономическом развитии России, 1700-1914

    Введение

    1 Формирование и территориальная структура имперского бюджета

    2 Территориальные бюджеты окраин и проблема бюджетного единства империи

    3 Проблема распределения доходов и расходов между окраинами и центром

    4 Политика налогообложения на окраинах

    6 Роль государства в экономике и банковские структуры империи

    7 Внешние займы и проблема государственного долга

    Примечания

Пространства империи

  Алексей Миллер Империя и нация в воображении русского национализма Заметки на полях одной статьи А.Н. Пыпина

    Примечания

  Анатолий Ремнев Россия и Сибирь в меняющемся пространстве империи, XIX – начало XX века

    Границы и центры Сибири

    Колонизация Сибири в расширяющемся пространстве империи

    Сибирь в формирующейся российской геополитике

    Ментальная амбивалентность Сибири и фобия сибирского сепаратизма

    Примечания

  Джейн Бёрбэнк Местные суды, имперское право и гражданство в России

    1 Законодательство империи

    2 Суды и законодательство в Российской империи в XIX–XX веках

    3 Значение законов для подданных Российской империи

    4 Судебные тяжбы: русское крестьянство и другие народы империи

    5 Либералы против местных судов: проблема судебной реформы

    6 Империя, законодательство и гражданство

    Примечания

Вместо послесловия

  Аполлон Давидсон Наследие имперского прошлого

  Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg