«Парижские тайны царской охранки»

Парижские тайны царской охранки (fb2) - Парижские тайны царской охранки 2064K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валериан Константинович Агафонов

Валериан Константинович Агафонов Парижские тайны царской охранки

Вместо предисловия Борец за «научную истину и общественную совесть»

Автор настоящей публикации Валериан Константинович Агафонов был незаурядным, всесторонне развитым человеком энциклопедических знаний, видным ученым, популяризатором науки (в своей открытой публичной жизни) и в то же время являлся активным революционером-подпольщиком крайне левацкого толка и… титулованным франкмасоном (в своей жизни тайной).

Валериан Константинович родился 13 июля 1864 года (по другим сведениям — в январе 1864 года) в поселке Лесном под Санкт-Петербургом. Он происходил из дворянской семьи православного вероисповедания. С 1872 года учился во второй Петербургской гимназии. В восемнадцатилетнем возрасте — после кончины матери и внезапного паралича отца был вынужден оставить учебу и два года давать частные уроки, служить воспитателем в училище для глухонемых.

С этого времени увлекается театром — участвовал в любительских спектаклях, хотел стать профессиональным артистом и целых четыре года играл на сцене. Другой его подлинной страстью стало участие в революционном движении; он становится активистом целого ряда политических и образовательных кружков.

В 1885 году, успешно сдав экстерном экзамены на аттестат зрелости при десятой Петербургской гимназии, он поступил на физико-математический факультет Петербургского университета. Однако в процессе учебы обнаружил свое призвание к минералогии и почвоведению, которые стал изучать под руководством профессора В. В. Докучаева.

В 1886 году Валериан Константинович женился на Юлии Михайловне Спиро (скончалась 30. 03.1922), изучавшей тогда в университете медицину. От этого брака у них было трое сыновей: Сергей, Михаил и Владимир.

После окончания в 1889 году физико-математического факультета Петербургского университета В. К. Агафонов был оставлен здесь на кафедре для подготовки к профессорскому званию.

С 1891 года он печатается в петербургских журналах, в 1893 году вошел в редакцию «Мира Божьего», заведовал там научным отделом, сотрудничал в «Русском богатстве», был научным редактором «Современного мира». В 1893 году сдал магистерский экзамен. С 1893 по 1895 годы В. К. Агафонов — консерватор (хранитель) минералогического кабинета университета. Тогда же он становится участником организованной профессором В. В. Докучаевым экспедиции по изучению Полтавской губернии в геолого-почвенном отношении. Результатом экспедиции стал подготовленный В. К. Агафоновым очерк «Третичные и ледниковые образования в Полтавской губернии» (СПб., 1894).

Еще в университетские годы В. К. Агафонов близко сошелся с будущим основателем нелегального «Союза освобождения» (1903) и известным академиком В. И. Вернадским, который хотел привлечь его в так называемое Приютинское братство (подпольный кружок либерально-толстовской направленности). Но либерализм Вернадского не сильно прельщал молодого человека, питавшего склонность к политическому радикализму. Поэтому он принимал самое деятельное участие в земляческом движении, был близок к революционным террористическим кружкам.

В 1895 году состоялся публичный дебют В. К. Агафонова как талантливого ученого-естествоиспытателя и популяризатора науки: в Петербурге вышла в свет его ставшая знаменитой книга «Настоящее и прошлое Земли», которая выдержала не одно издание еще в дореволюционный период, а позднее была даже перепечатана в СССР в 1932 году.

В том же 1895 году ученый был откомандирован за границу для совершенствования в знаниях и подготовки диссертации.

В. К. Агафонов прожил за рубежом три года главным образом в Женеве, где работал под руководством профессора Соре. По возвращении в Россию, нуждаясь в заработке, поступил на службу в министерство финансов, где проработал около двух лет, посвящая свободное время науке и журналистике.

В 1901 году за участие в демонстрации на Казанской площади был выслан из Санкт-Петербурга, затем вернулся в город. В 1903 году защитил в Петербургском университете магистерскую диссертацию «К вопросу о поглощении света кристаллами и о плеохроизме в ультрафиолетовой части спектра». В 1904 году он старший лаборант, затем приват-доцент минералогии и кристаллографии Петербургского политехнического института. В 1904–1905 годах был там же ассистентом при кафедре минералогии.

В 1905 году в знак протеста против «кровавого воскресенья» В. К. Агафонов публично ушел в отставку со службы и активно включился в политическую борьбу. Работал в Совете объединенных землячеств, издавал «Накануне», «Известия крестьянских депутатов» (орган трудовиков), «Трудовую Россию». На втором съезде партии социалистов-революционеров в Финляндии вступил в ее ряды.

В 1906 году ввиду реальной угрозы ареста новоявленный зсэр Агафонов покинул Россию. Перебравшись за границу, он активно сотрудничал в парижской периодике. Вместе с В. Л. Бурцевым и другими товарищами по партии участвовал в разоблачении крупнейшего провокатора XX века — Е. Ф. Азефа.

В конце 1907 года вместе с Я. Л. Делевским возглавил группу социалистов-революционеров «инициативного меньшинства», которая в 1909 году была преобразована в Союз левых социалистов-революционеров. Стал редактором-издателем (вместе с Я. Л. Делевским) печатного органа этой группы — газеты «Революционная мысль», которая издавалась в Лондоне, а затем в Париже в 1908–1909 годах. Свои статьи и публикации в это время писал под псевдонимом Северский. Основной лейтмотив его публикаций — пламенный призыв к усилению террористической деятельности, к созданию отдельных, не связанных организационно в интересах революционной конспирации, террористических дружин.

После Февральской революции В. К. Агафонов значится в числе членов эмигрантского комитета в Париже по отправке политических эмигрантов в Россию. Затем он назначается членом комиссии по разбору архивов бывшей заграничной агентуры Департамента полиции. На основе работы над архивами им и была написана книга о заграничной охранке.

В сентябре 1917 года В. К. Агафонов возвратился в Россию. Принимал активное участие в борьбе против пораженчества и большевизма. В 1920–1921 годах был заведующим кафедрой и профессором физической географии в Таврическом университете в Крыму.

Из «красного Крыма» эмигрировал во Францию. Создал в Париже научную школу в области почвоведения. С 1921 года в звании профессора преподавал на кафедре геологии в Сорбонне. За научные заслуги награжден орденом Почетного легиона и орденом Святого Саввы 3-й степени.

В составе леворадикального крыла партии эсэров, к которому относил себя В. К. Агафонов, было немало активнейших членов иудейского происхождения. Соответственно в отношении этих людей, своих товарищей по революционной борьбе, и им подобным Валериан Константинович испытывал искренние чувства товарищества и братства. Именно поэтому, когда в 1923 году в Париже была основана Лига борьбы с антисемитизмом, он незамедлительно вошел в ее учредительный комитет.

Будучи с 1925 года товарищем председателя Русского академического союза, В. К. Агафонов представлял парижскую группу на съезде Русских академических организаций. Преподавал на Высших женских богословских курсах, работал в Пастеровском институте. Одновременно он являлся членом совета директоров Русского народного университета в Париже, а с 1921 года — членом его правления.

В 1928 году он был принят в члены ложи «Северная Звезда» (образована в 1924), объединявшей «старых революционных активистов» и являвшейся дочерним образованием «Великого Востока Франции». Видимо Валериан Константинович воспринял свою инициацию в масонство с большим и искренним вдохновением и в последующие годы выказывал незаурядную активность (кстати не оставшуюся без внимания французской службы безопасности «Сюртэ женераль») в «правильной постановке» русских лож в этой стране. В 1928 году, стремясь к координации деятельности русских лож, он предстает в числе инициаторов основания «Консистории Русского масонства 23-го градуса» во Франции (учреждена 23 марта, 1927 года). В декабре 1929 года он выступил здесь с докладом «Мой масонский идеал».

В этот период в публичной жизни Валериана Константиновича происходили следующие события: в 1927 году он был избран членом ревизионной комиссии Союза русских писателей и журналистов в Париже. С 20 июня 1927 года он член правления Тургеневской библиотеки в Париже (входил в состав этого органа по 1937 год включительно), один из жертвователей в библиотеку. В 1929 году читал лекции на Русских сельскохозяйственных курсах в Париже. В том же году ученый попал в автомобильную катастрофу, от которой едва смог оправиться.

В 1930–1935 годах — член правления Тургеневской библиотеки. В 1930–1931 годах входил в совет Русского научно-философского общества в Париже, был его деятельным членом по 1935 год. В 1931 году вошел в состав бюро Комитета помощи писателям и ученым Франции.

В июне 1931 года участвовал в заседаниях эмигрантской общественности, выступавшей против распродажи большевиками художественных ценностей.

Ученый считается создателем формулы «научная истина и общественная совесть».

В сентябре-ноябре 1931 года В. К. Агафонов выступил в качестве члена-основателя еще одной русской мастерской «Великого Востока Франции» — «Свободная Россия». Здесь же, в основанной им ложе, в торжественной обстановке было отмечено братьями 13 июля 1934 года 70-летие В. К. Агафонова. 19 ноября 1932 года он «кооптирован» в выделившуюся из «Астреи» ложу «Лотос», бывшую в подчинении Великой Ложи Франции. Этот период отмечен также сотрудничеством В. К. Агафонова с парижской газетой «Последние новости», значительное число сотрудников которой являлись, как и он сам, масонами.

В 1932 году его выбирают в число членов Общества друзей Русского народного университета. Тогда же он направляется для работы в Африку.

В ноябре 1933 года В. К. Агафонов получил за свои научно-практические труды по почвоведению премию Французской академии наук. В 1935 году он был избран в Сорбонне председателем комиссии по составлению почвенной карты Африки. В 1937 году стал кавалером ордена Почетного легиона. Свое высокое положение в обществе В. К. Агафонов отметил в том же году (точнее 4 марта 1937 года) в кругу тайных братьев-каменщиков, выступив в русской Консистории «Великого Востока Франции» с литературным докладом под многозначительным названием «Масонство, мораль, человечество».

В 1938 году В. К. Агафонов читал лекции о почвах в Ницце. В 1939 году был награжден золотой медалью Академии земледелия за труды по определению почв в Тунисе. Во время Второй мировой войны ученый жил в Жуан-ле-Пене, основал в Ницце патриотическое Общество помощи русским, которое, в частности, оказывало поддержку советским военнопленным и русским бойцам французского Сопротивления.

24 марта 1945 года В. К. Агафонов участвовал в работе учредительного собрания Объединения русской эмиграции для сближения с Советской Россией, и был единогласно избран в правление этого объединения, а затем — на первом же заседании правления — его председателем.

Скончался В. К. Агафонов на Лазурном берегу, в Ницце 28 января 1955 года, где и был похоронен на местном масонском кладбище.

Разумеется, что к секретным архивам заграничной агентуры российского Департамента полиции университетский профессор географии В. К. Агафонов был допущен исключительно благодаря своему особому реноме «несгибаемого борца с самодержавием», а также серьезного и ответственного человека в российских революционных и масонских кругах. И в первую очередь именно среди людей, составивших Временное правительство, глава которого А. Ф. Керенский, напомним, был членом партии социалистов-революционеров и «другом французских масонов», а абсолютное большинство министров также являлись франкомасонами.

Итак в 1917 году профессор В. К. Агафонов вместе с другим профессором, комиссаром Временного правительства С. Г. Свати-ковым (и также автором книги «Русский политический сыск за границей», Ростов-на-Дону, 1918; в московском переиздании 1941 года, подготовленном по инициативе руководства НКВД СССР, она получила название «Заграничная агентура Департамента полиции»[1]) были официально включены в комиссию Временного правительства во главе с Е. И. Раппом по ликвидации русской заграничной агентуры в Париже и разборке ее архива. Комиссия тщательно изучила секретные документы и материалы (включая персональную картотеку) этого архива. Кроме того ею были допрошены как руководитель агентуры (А. А. Красильников), так и руководители ее подразделений (жандармские подполковники В. Э. Люстих и Б. В. Лиховский). Наконец, следует иметь в виду, что в целом ряде случаев были опрошены и рядовые сотрудники агентуры, среди которых можно выделить имена настоящих мастеров русского политического сыска за границей. Это Марья Алексеевна Загорская, Зинаида Федоровна Жученко (урожденная Гернгросс), Матвей Иванович Бряндинский, Бенцион Моисеевич Долин, Михаил Иванович Гурович, Лев Дмитриевич Бейтнер, Борис Яковлевич Батушанский, Яков Абрамович Житомирский и другие.

В подготовке своей КНИГИ В. К. Агафонов использовал также и документы архива Департамента полиции в Петрограде.

Примечательно, что в процессе этой работы части архива заграничной агентуры и Особого отдела Департамента полиции (прежде всего касающиеся деятельности агентов охранки среди групп соци-алистов-революционеров) были инкорпорированы Агафоновым в свой личный архив, который хранился у него в Ницце (Франция) и которым еще в 20-30-е годы прошлого века пользовались такие известные исследователи русской революции, как писатель Марк Александрович Алданов и историк Борис Иванович Николаевский (оба между прочим «собратья» Агафонова по Парижской ложе «Свободная Россия»)[2].

В 1940 году Б. И. Николаевский вывез из оккупированной нацистами Франции в США большое собрание архивных документов, в числе которых почти полный, размещенный в отдельных папках архив Агафонова. В 1963 году он продал свою богатейшую архивную коллекцию Гуверовскому институту войны, революции и мира при Сенфордском университете (всего — 250 фондов).

Таким образом, поскольку архив русской заграничной агентуры в настоящее время находится в Гуверовском институте (США) и по сути малодоступен для отечественных историков, сведения, приводимые В. К. Агафоновым, имеют огромную научную ценность.

Единственное, что необходимо иметь в виду, обращаясь к публикуемым вновь сведениям, это следующее: в 1917–1918 годах перед В. К. Агафоновым как членом комиссии Временного правительства стояли не столько научные, сколько сугубо политические задачи разоблачения тайных агентов и провокаторов царской охранки. «Все это, — по словам новейшего исследователя предмета, доктора исторических наук В. С. Брачева, — конечно же не могло не отразиться и — на содержании составленных

В. К. Агафоновым биографий ее сотрудников. Кроме того следует иметь в виду, что наряду с действительными сотрудниками в списке фигурирует ряд лиц (В. К. Шнеуер, Б. Н. Верецкий,

С. В. Праотцев) никакого отношения к службе в этом учреждении не имевших, но тесно, по ряду причин, с ней соприкасавшихся. Важно также иметь в виду и то, что В. К. Агафонов, хотя и был крупным ученым, но профессионально историей никогда не занимался. В результате нетрудно заметить, что в своих биографиях сотрудников агентуры он по сути дела оказался в плену у источников, страница за страницей переписывая попавшие в его руки секретные документы, не всегда задумываясь над тем, насколько важны вводимые им в научный оборот факты»[3].

Виктор Былинин

Введение

Около 11 лет — от 1906 — 1917 года — провели мы, русские эмигранты, в изгнании за границей.

Все эти годы мы жили на чужбине под неустанным наблюдением агентов царского правительства, которое окутало нас густой сетью шпионажа и провокации. Особенно сильно и мучительно проявлялось это в мировом центре культурной жизни — в Париже. Почти за каждым из нас ходили по пятам и французские, и русские филеры, на каждом собрании у входов и выходов и в самом зале мы встречали подозрительных субъектов, от которых за версту пахло охранкой и сыском; мы хорошо знали, что наша переписка перлюстрируется не только в центрах Российской империи и в ее пограничных пунктах, но и в столице Великой Республики, и на территории свободолюбивой Швейцарии; мы хорошо знали, что эта перлюстрация производилась русской политической полицией при тайном содействии местных полицейских властей, почтальонов и консьержей; мы хорошо знали все это — и ничего не могли поделать.

Не только русские эмигранты боролись с заграничной «охранкой», — против института заграничных полиций протестовали и во французской прессе, и с парламентской трибуны такие влиятельные политические деятели, как Жорес.

Когда глава французского министерства знаменитый Клемансо в ответ на ряд пламенных филиппик, произнесенных в палате депутатов Жоресом после разоблачения Гартинга-Ландезена, дал публичное обещание, что на французской земле отныне не будет иностранных политических полиций, мы знали, что данное обещание не воплотится в жизнь; и, действительно, филерская слежка за нами после этого нисколько не ослабела.

Но гораздо мучительнее и тяжелее для нас, русских эмигрантов, чем это «внешнее наблюдение», была та атмосфера недоверия и подозрения к своим товарищам, которая была порождена провокацией. После разоблачения Азефа подозрительность и взаимное недоверие приняли совершенно болезненный характер: подозревали чуть ли не всех, порой самых близких товарищей и друзей. Подозревали часто без всяких оснований, зря, но, с другой стороны, все же не принимали достаточных мер предосторожности для ограждения себя от провокаторов.

Как показало изучение, еще далеко неполное, архивов «заграничной агентуры» (так назывался центральный орган русской политической полиции за границей), через ее руки за период с 1905 по 1917 годы прошло около ста «секретных сотрудников» (провокаторов), в той или иной степени причастных к «внутреннему освещению» своих товарищей-революционеров, а иногда и к прямой провокации, — процент довольно значительный, если принять во внимание, что политических эмигрантов за это время в Западной Европе было не более четырех-пяти тысяч.

Понятно поэтому, что когда до Парижа в марте 1917 года дошли первые вести о Февральской революции, многие из эмигрантов обсуждали вопрос о том, что нужно захватить архивы политической полиции, которую эмиграция неизменно соединяла с консульством и посольством, и арестовать чинов «охраны». В силу разных обстоятельств, среди которых не последнее место занимало то, что в страстном желании попасть как можно скорее на родину и принять участие в работе «возрождения страны» многие видные революционеры не додумались войти в непосредственные сношения с таким ярким представителем старой власти, как посол Извольский, — и революционное выступление не состоялось.

Вопрос о захвате архивов политической полиции и об аресте ее чинов в Париже не обсуждался ни на общих эмигрантских собраниях, ни в партийных группах; дело заглохло, архив и «чины» остались неприкосновенными.

Но когда был организован, наконец, эмигрантский комитет по отправке политических эмигрантов в Россию, то нами был поднят вопрос о том, чтобы просить Временное правительство о допущении представителей комитета в опечатанное помещение заграничной агентуры для разбора архивов и для выяснения состава секретных сотрудников.

После трехнедельного ожидания мы все же получили от Керенского это разрешение, причем к нам был присоединен эмигрант, присяжный поверенный Е. П. Рапп. Почти одновременно с этой телеграммой Керенского Рапп получил предложение от представителя чрезвычайной следственной комиссии Муравьева организовать составление описи дел заграничной агентуры.

Таким образом, волею петроградского начальства во главе задуманного нами дела официально оказался Рапп; Комиссия по разбору архивов бывшей заграничной агентуры сформировалась в следующем составе: председатель — Рапп, члены: В. К. Агафонов, М. М. Левинский, С. Левицкий (Познер), М. П. Вельтман (Павлович) и М. Н. Покровский. Кроме того временно в Комиссии работали: Веллер, Л. П. Гомелля, С. И. Иванов, Биллит и Стружинский.

В силу телеграфного предписания в начале при наших работах присутствовал вице-консул Кандауров, но затем официальная бумага Муравьева, присланная на имя Раппа, освободила Кандаурова от этой обязанности. Вскоре затем нами был приглашен в качестве эксперта давно уже проживавший в Париже известный разоблачитель многих секретных сотрудников и вообще всей подпольной деятельности Департамента полиции бывший помощник делопроизводства Департамента полиции Л. Меньшиков.

На дверях заграничной агентуры, помещавшейся в нижнем этаже русского консульства в Париже, мы нашли печати консульства и личную печать заведующего агентурой Красильникова; сняв их и отомкнув двери, находившиеся на запоре под двумя ключами, не без волнения вошли мы в таинственную парижскую «охранку», состоявшую из двух относительно небольших комнат… Вот он, тот центр, откуда невидимая рука направляла свои удары в самое сердце русской политической эмиграции; здесь плелась паутина, окутывавшая нас и наших товарищей тысячью тонких, но крепких нитей; здесь, думали мы, совершались сатанинские искушения, и слабые или уже развращенные становились окончательно предателями…

Две небольшие комнаты — одна в два окна, другая в одно — за решетками; окна выходят на двор, общий для посольства и консульства. Первая комната — канцелярия; вдоль стен ее стоят высокие до потолка шкафы с делами; это и есть знаменитый архив заграничной агентуры; две шифоньерки с карточными каталогами, один шкаф со старыми делами, кипами «агентурных листовок» и альбомами фотографий революционеров, три письменных стола с пишущими машинками на них и массивный несгораемый шкаф — вот чисто деловая обстановка канцелярии заграничной агентуры.

Совершенно другое впечатление производила другая комната — кабинет самого Красильникова: великолепный письменный стол красного дерева с роскошными бронзовыми канделябрами и другими украшениями, диван, кресло, стулья красного сафьяна и два больших портрета царя и наследника… Здесь вырабатывались директивы и планы «внешнего» и «внутреннего» наблюдения за политическими эмигрантами, которые немедленно при посредстве состоявших в распоряжении Красильникова жандармского подполковника Люстиха или главы филеров — знаменитого Бинта передавались многим десяткам агентов внешнего наблюдения — «шпикам» — и так называемым секретным сотрудникам, — попросту провокаторам; директива начинала приводиться в исполнение, — и вы чувствовали это на себе, если были уже стреляным волком: увеличение числа подозрительных фигур при вашем выходе на улицу, усиленная любезность вашей консьержки, а затем и усиленное устремление в вашу сторону подозрительных «товарищей»; последнее улавливали, к сожалению, немногие — только особенно наблюдательные…

После внимательного осмотра этого таинственного убежища наших врагов мы сразу нашли в ящиках красильниковского стола и в бюро его помощника Мельникова несколько интересных бумаг: прошение на Высочайшее имя о помиловании известного в Парижской колонии художника Иванова, доклад Красильникова Департаменту полиции о переговорах с корреспондентом «Русского слова» Брутом-Беловым, просившимся в секретные сотрудники, два подробнейших доклада Бинта о переговорах с одним довольно известным парижским эмигрантом по поводу возможного поступления его в число секретных сотрудников заграничной агентуры и некоторые другие, менее интересные бумаги.

Понятно, что первые дни нашей работы в канцелярии заграничной агентуры прошли в довольно беспорядочном чтении бумаг, найденных нами в столах самого Красильникова, чиновников его канцелярии и в несгораемом шкафу; затем несколько дней было посвящено систематическому обзору всего «богатства», накопленного в этих двух комнатах.

Прежде всего наше внимание было привлечено двумя карточными каталогами — первый из них, печатный, заключал в себе около 15–20 тысяч карточек с фамилиями и приметами разыскиваемых и подлежащих аресту лиц, замешанных в революционном движении. Второй каталог, гораздо для нас более интересный, состоял примерно из 2–3 тысяч карточек, на которых чиновниками заграничной агентуры отмечались, конечно в алфавитном порядке, все лица, упоминавшиеся по той или иной причине в бумагах агентуры; помимо имени, а иногда и отчества, а также и кличек, революционной или агентурной, на каждой такой карточке отмечались номера входящих или исходящих бумаг, в которых упоминалось данное лицо. Просматривая этот каталог, каждый из нас, членов Комиссии, мог сразу увидеть, в какие годы его заграничного бытия и как часто заграничное и российское начальство обращало на него свое «благосклонное» внимание. Так, например, пишущий эти строки тревожил заграничную агентуру или самый Департамент полиции за все время своего 11-летнего изгнания не более ста раз.

Подобные автобиографические занятия показали нам, во-первых, что архитектура архива заграничной агентуры покоится на этом карточном каталоге и на системе исходящих (посылаемых заграничной агентурой) и входящих (получаемых ею) бумаг, и во-вторых, что среди этих бумаг отсутствует значительное их количество.

Из расспросов чинов заграничной агентуры нам удалось установить, что много наиболее секретных бумаг было вывезено из помещения агентуры жандармским подполковником Люстихом и чиновником Мельниковым еще до запечатывания посольством этого помещения; выяснилось также, что все зти документы находятся на квартире Мельникова. Узнав это, я ранним утром отправился на квартиру Мельникова, забрал девять пакетов бумаг и совместно с ним и вице-канцлером Кандауровым перевез их в помещение агентуры. Впоследствии оказалось, что все же многих бумаг в архиве недостает. Красильников «объяснял» это тем, что бумаги не являлись для него чем-то неприкосновенным, — для него прежде всего было важно «живое» дело, а некоторые документы могли и затеряться.

Системы «отдельных дел» в архиве заграничной агентуры не существовало, и только в исключительных случаях (запрос Департамента, необходимость в данный момент подробнейшей справки и т. п.) канцелярия заграничной агентуры составляла из соответствующих номеров входящих и исходящих бумаг временные «отдельные» дела; к входящим и исходящим в таких делах присоединялись и различные другие документы: письма, агентурные листки, различные справки, фотографические карточки.

Среди таких временных отдельных дел наше внимание остановилось на деле о Савинкове, о бунте на крейсере «Аскольд» и о военном шпионаже. Между прочим даже при беглом просмотре дела об «Аскольде» нам стало ясно, что бунт был организован не без участия провокации, и что в ней сыграл не последнюю роль некий Виндинг, имевший сношение с охранкой (см. список).

С жадным любопытством также перелистывали мы альбомы фотографических карточек, найденных нами в канцелярии заграничной агентуры. Альбомы эти были, во-первых, основные — для надобностей самой заграничной агентуры, заключавшие в себе фотографии нескольких сот революционеров, и маленькие альбомчики, специально предназначенные для агентов наружного наблюдения и вмещавшие лишь 20–30 небольших фотографий революционеров, главным образом террористического направления, особенно интересных бдительному полицейскому начальству.

При этом предварительном общем обзоре архивов заграничной агентуры мы вскоре поняли, что главная наша задача — разоблачение «провокаторов» представляется чрезвычайно трудной, так как ни в бумагах, ни в каталогах, ни в фотографических альбомах мы не нашли конечно каких-либо указаний на фамилии секретных сотрудников; только впоследствии при более подробном изучении архивов нам удалось извлечь несколько бумаг, в которых находились прямые или косвенные указания на настоящие фамилии сотрудников, но, увы, то были либо «герои» давно минувших времен, либо уже проваленные, либо выброшенные за борт самим начальством за ненадобностью — бывшие секретные сотрудники.

О действующем же составе сотрудников, о предателях, служивших до последнего дня и получавших свои тридцать серебренников до того момента пока их платили, мы нашли указания; но и в этих отчетах секретные сотрудники фигурировали лишь под специальными охранными кличками. Здесь мы впервые познакомились с «Гретхен», «Скоссом», «Россини», «Невером», «Люси», «Корбо», «Вебером», «Шарпантье», «Неем», «Пьером», «Сержем», «Американцем», «Шарни» и другими более или менее звучными именами…

Сравнение финансовых отчетов за разные годы и месяцы показало, что до самого последнего времени в заграничной агентуре работало не менее двадцати двух секретных сотрудников, получавших от 250 до 2500 франков в месяц; среднее жалование за последние годы было 500 франков; кроме того многие из сотрудников получали значительные суммы — от 200 до 1000 франков на разъезды и различные командировки, получали также наградные, пособия на лечение и вообще все богатые милости, как и остальные чиновники Российской империи. Ни одной расписки секретного сотрудника в получении им денег в архиве агентуры найдено не было. И немудрено, так как при Красильникове, например, все деньги, причитавшиеся секретным сотрудникам, выдавались под расписку подполковнику Люстиху, который и передавал их по назначению. Только два сотрудника: «Шарни» (Загорская) и «Ратмир» (Рекули), находившиеся в непосредственном ведении Красильникова, получали деньги лично от него.

Но конечно и финансовые отчеты не дали нам данных для разоблачения настоящих фамилий секретных сотрудников. Впервые блеснула перед нами надежда на это разоблачение, когда при более систематическом изучении входящих и исходящих бумаг архива мы заметили, что на многих бумагах последних годов, посылавшихся агентурой в Департамент, точнее на их «отпусках», то есть на копиях, оставшихся в архивах агентуры, имеются пометки из нескольких букв, которые обозначали охранную кличку секретного сотрудника, сообщавшего Люстиху приводимые в бумаге сведения и указания. Иногда на таких бумагах имелась не одна, а несколько таких охранных кличек, что конечно указывало на то, что сведения были сообщены несколькими сотрудниками. Для разоблачения настоящих фамилий предателей бумаги, которые с такими пометками относились к определенной охранной кличке, мы решили объединить в отдельное дело.

Благодаря такому приему можно было очертить сферу деятельности данного секретного сотрудника; так, например, были раскрыты «Скосе», оказавшийся с.-p., грузином Деметрашвили, и «Ниель» — Бротман (Эстер).

Затем большое значение в деле раскрытия охранных псевдонимов сотрудников оказали нам так называемые агентурные листки — оригиналы донесений жандармского подполковника Лю-стиха, ротмистра Лиховского и Литвинова, состоявшиеся на основании собеседований или писем секретных сотрудников, находившихся под руководством этих охранников. В агентурных листках проскальзывали различного рода интимные указания, очень важные для установления того или иного сотрудника и исчезавшие в официальных бумагах, — состоявшихся на основании этих листков для отсылки их в Департамент полиции. Так, например, в одном таком агентурном листке Люстиха с точной датой по обыкновению я прочел, что сотрудник «Гретхен» нездоров, что у него «гонят солитера», в другом, что тот же сотрудник давно не приходит на свидания, так как занят своими «мухоловками». Указания чрезвычайно характерные и достаточные для того, чтобы после целого ряда справок выяснить, кто скрывается под поэтическим названием «Гретхен» (Кокочинский). «Мухоловками» Люстих в целях конспирации, а может быть и краткости называл мастерскую Кокочинского для изготовления бумаги против мух.

Затем мне удалось найти черновики двух докладов Красильникова, в которых он сообщает Департаменту как о «проваленных», благодаря Бурцеву, секретных сотрудниках, так и о тех, положение которых поколеблено, так как относительно них у Бурцева имеются кое-какие подозрения; в этих черновиках над фамилиями всех этих лиц надписаны карандашом их охранные клички. Так было раскрыто восемь или девять псевдонимов секретных сотрудников Красильникова.

Эта кропотливая аналитическая работа была затем проверена и дополнена во время допросов чинов заграничной агентуры нашей комиссией во главе с Раппом и с прибывшим из России уже к концу нашей работы комиссаром Временного правительства г-ном Сватиковым. Были допрошены затем нашей комиссией и некоторые разоблаченные секретные сотрудники (Деметрашви-ли, Кокочинский, Стааль, Житомирский, Чирьев), а г-н Сватиков подверг такому же допросу секретных сотрудников, проживавших в Англии (Бротман, Гудин, Цукерман-Орлов), Италии (Вакман, Савенков), Швейцарии (Санвелов, Абрамов) и в Швеции (Коган-Андерсен).

Эти допросы «провокаторов» не дали ценного фактического материала, хотя большинство из них (за исключением Абрамова и Деметрашвили) не отрицали своей службы в заграничной агентуре. Все показания сознавшихся секретных сотрудников сводились почти всегда к одному и тому же: что они-де вошли в сношение с полицией вследствие тяжелых семейных и материальных обстоятельств, что они почти ничего не давали представителям заграничной агентуры и часто даже обманывали их сообщениями ложных сведений…

Члены нашей комиссии по изучению дел заграничной агентуры прекратили свою работу неодновременно; дольше всех пришлось проработать мне, но и я не в силах уже был оставаться в Париже, когда так тянуло в Россию. В сентябре я покинул Францию…

Заведование архивом заграничной агентуры и дальнейшая разработка его были оставлены в руках комиссии из трех лиц: М. Левинского, С. Левицкого (Познера) и Лазаркевича; экспертом при комиссии был оставлен Л. Меньщиков.

По возвращении своем в Петроград я не имел намерения приступить к немедленному изданию собранных мною материалов по истории заграничной агентуры, так как в это время многочисленная комиссия изучала колоссальный архив бывшего Департамента полиции, и я предполагал связать свою маленькую работу с тем громадным трудом, который должен был завершиться в конце концов изучением материалов Департамента. Но после октябрьского переворота работа по изучению архива Департамента полиции была прекращена, архив запечатан, и я счел невозможным откладывать далее опубликование результатов своей работы конечно в копиях, которые являлись прекрасным дополнением к данным, собранным мною в архивах заграничной агентуры. Приношу здесь свою сердечную благодарность А. А. Овсянникову, который передал в мое распоряжение находившиеся в его руках материалы.

Основу для объединения этих разрозненных фактов я почерпнул, с одной стороны, из своих собственных воспоминаний, с другой, — из бесед с некоторыми знатоками старого полицейского режима.

На основании всех этих данных я попытался дать, конечно весьма несовершенный и не полный, очерк истории заграничной агентуры с начала ее основания вплоть до наших дней; несовершенный и не полный, так как архивы заграничной агентуры изучены мною относительно поверхностно — и вследствие краткости времени, бывшего в моем распоряжении (четыре месяца), и вследствие специальной задачи, поставленной нами себе при изучении этих архивов (разоблачение провокаторов), а из архивных сокровищ Департамента полиции в мои руки попала конечно весьма незначительная часть материала, касающегося дел заграничной агентуры. Но в наше время, когда события бегут с такой головокружительной быстротой, а правительства сменяются в течение нескольких месяцев, я считаю более предусмотрительным издать мою работу хотя бы и в далеко несовершенном виде, так как никто не может поручиться, что материалы, необходимые для полной разработки нашей темы, останутся в неприкосновенности.

Небольшая книжка, которую я предлагаю вниманию читателя, распадается на две части: первая — исторический очерк заграничной агентуры, вторая — список и краткая характеристика большинства секретных сотрудников, «работавших» в этом учреждении.

В историческом очерке я придерживался документального изложения, то есть по мере возможности для характеристики событий и лиц приводил документы почти целиком; делал я это не только для того, чтобы сохранить «неподражаемую прелесть» языка и психологии авторов этих документов, являвшихся в то же время и действующими лицами нашей печальной эпопеи, но и потому, что в этих документах всюду встречаются факты и указания, в данный момент представляющиеся может быть малоинтересными и незначительными, но могущие дать в будущем, а для некоторых наших читателей вероятно и в настоящем нити для выяснения многих темных вопросов в области политического сыска и провокации.

Март 1918 г. Петроград. В. Агафонов.

Глава I

■ Наследство «Святой дружины» переходит к Департаменту полиции.

■ Зарождение русской «заграничной агентуры» для наблюдения за русскими революционерами.

■ Первый заведующий заграничной агентурой Корвин-Круковской (1883 г.).

■ Французская бригада Баряэ.

■ Записка Семякина 1884 года.

■ Шпионская деятельность русских консулов.

■ Отставка Круковского и назначение на его место в 1884 г. П. И. Рачковского.

■ Контракт Департамента полиции в 1885 г. с провокатором Гекеяьманом-Ландеэеном.

■ Шпионская и провокаторская деятельность Ландеэена в Швейцарии и в Париже.

Департамент полиции взял в свои руки организацию «заграничной агентуры» для наблюдения за деятельностью политических эмигрантов в 1883 году, когда ему были переданы дела знаменитой «Святой дружины». Вместе с этими делами к Департаменту полиции перешли, как сообщает тогдашний директор Департамента Плеве в своей докладной записке товарищу министра внутренних дел Оржевскому от 30 июня 1883 года, и четыре заграничных агента означенного общества: «1) Присяжный поверенный Волков, 2) Отставной надворный советник Климов и 3) Купеческие сыновья Гурин и Гордон. Первый из них, Волков, отправился в Париж по уполномочию бывшего издателя «Московского телеграфа» Радзевича с целью выяснения условий предполагавшегося издания новой либеральной газеты и должен был связать с этой поездкой свою агентурную деятельность. А второй, Климов, скомпрометировавший уже себя среди эмигрантов изданием в Женеве газеты «Правда», должен был доставить подробный поименный список женевской эмиграции с характеристиками выдающихся вожаков последней; между тем деятельность этих лиц выразилась лишь в сообщении Волкова о том, что замыслы русской колонии в Париже в смысле издания газеты ввиду местных и внешних условий не могут быть осуществлены; Климов же, не успевший в течение двухлетнего своего пребывания в Женеве ознакомиться с наличным составом эмиграции, ограничился лишь сообщением ничтожных, на лету схваченных сведений. Что же касается остальных двух агентов — Гурина, поселившегося в Париже, и Гордона, в Цюрихе, то оба они по своему развитию и пониманию дела могут быть полезны, подавая надежду сделаться в приведенных пунктах внутренними агентами, в каковых Департамент полиции встречает насущную потребность».

Ввиду этих соображений Плеве предлагает Оржевскому оставить Гурина и Гордона на их местах с сохранением прежнего жалования по 200 рублей в месяц каждому, а Климова и Волкова отозвать в Россию.

Но как видно из памятной записки, подписанной А. Миллером, от 29 мая 1883 года у Департамента полиции были за границей и другие агенты, наблюдавшие за политическими эмигрантами, а именно: Анненский с жалованием 500 франков в месяц, Белин -400 франков в месяц, Николаидес — 200 франков в месяц, Стемков-ский — 200 франков в месяц и Милевский — 150 франков в месяц.

В этой же записке значатся таинственные лица, которым Департамент высылает за границу пенсию: Камилл де Кордон -800 франков в месяц, Лелива де Силавский — 2000 франков в год и Ида Шнейдер — 300 червонцев в год за заслуги умершего отца.

Неудовлетворительное положение заграничной агентуры конечно очень беспокоило тогдашних вождей русского полицейского сыска Оржевского и Плеве. И они начинают принимать целый ряд мер для постановки политической агентуры за границей на «должную высоту». В июне 1883 года в Париж назначается надворный советник Корвин-Круковской для общего наблюдения за политическим розыском во Франции. Корвин-Круковской получает за подписью Плеве удостоверение на французском языке, в котором указывается, что он — Круковской — «облечен доверием Департамента полиции, и что дружественным России державам предлагается оказывать ему содействие при исполнении им своего поручения».

Это назначение находится в несомненной связи с прошением Корвина-Круковского от 30 марта 1883 года. Приводим этот человеческий документ полностью:

«Нижеподписавшийся, участвуя в 1863 году в польском восстании, после усмирения оного бежал за границу. С 1864 по 1866 годы проживал в Италии — в Турине, Милане и Флоренции. В начале 1873 года — в течение этого времени, в продолжение полутора лет посещал инженерное училище «Ponts et chaussees». Не имея средств дальше воспитываться, во время французско-прусской войны поступил в саперный батальон, в сражении под Седаном взят в плен, — по заключении мира, возвратившись в Париж, занимался при железной дороге в качестве рисовальщика. В конце 1873 года переселился в Швейцарию, жил в Женеве, Берне и Цюрихе, занимался также при железной дороге, в 1874 году случайно познакомившись с бывшим чиновником бывшего III отделения (приехавшим в Цюрих) статским советником Перецом, в течение двух лет помогал ему в обнаружении поддельщиков русских (вырвано)…х билетов и неоднократно был (вырвано) в Вену, Краков, Берлин, Бреславль, Данциг и Познань.

В 1876 году отправившись в Сербию, поступил добровольцем, занимал должность старшего адъютанта Русско-болгарской бригады, участвуя в сражениях против турок, награжден золотой и серебряной медалями «За храбрость» и военным орденом «Такова». По расформировании бригады в Румынии в городе Плоешти и по прибытии в этот город главной имперской квартиры покойным генерал-адъютантом Мезенцевым 1 июня 1877 года принят на службу в качестве агента, исполнял эту должность по 1 января 1879 года сперва в Болгарии, а потом в Румынии в Бухаресте в распоряжении генерал-адъютанта Дрентельна, — в течение службы был командирован в секретные и опасные миссии: в Константинополь и в венгерские крепости, Кронштадт и Германштадт. В марте месяце того года, получив Высочайшее помилование, возвратился на родину, в город Варшаву, служа агентом при жандармском округе, исполнив неоднократно секрет… (вырвано) за границей, владея французским, не… (вырвано) язы…

С.-Петербург, 30 марта 1883 г.

Владимирская, № 2 (подпись вырвана)».

В помощь Круковскому Оржевский предписал Плеве «пригласить на службу для заведования агентами центральной парижской агентуры французского гражданина Александра Барлэ, заключив с ним контракт». Барлз получал 500 франков жалованья в месяц и был подчинен Круковскому; в ведении Круковского находились еще три французских агента: Бинт, Росси и Иран.

В это же время на полицейском небосклоне начинает всходить новая звезда — Петр Иванович Рачковский. В январе 1884 года Плеве командирует состоящего в распоряжении Департамента полиции дворянина Рачковского за границу для обнаружения местожительства жены Сергея Дегаева — убийцы Судейкина — и для «установления за нею, ее сношениями и корреспонденцией тщательного, в течение некоторого времени наблюдения».

Интересны телеграммы одного из помощников Плеве по Департаменту полиции Семякина за подписью «Жорж», посланные Корвину-Круковскому в Париж по поводу этой командировки Рачковского. Обе телеграммы — шифрованные, первая написана по-французски, вторая — по-русски.

Первая гласит следующее: «Известному Вам Рачковскому поручено специальное дело, о коем он Вам сообщит лично. Прошу Вас предоставить в его распоряжение одного, а в случае необходимости нескольких агентов и ввиду важности дела оказать ему помощь и поддержку. Благоволите вручить ему в копии нижеследующее».

Другая телеграмма (французская): «Сестра Сергея, девица, выезжает за границу. За ней едет Спраковский с компанией для личной передачи Вам. Ожидайте Париже и по получении телеграммы, подписанной Федор, немедленно выезжайте с Иваном в назначенное место, передав наблюдение, если уже начато по Парижу, Барлз; не начатое временно оставьте. Телеграфируйте адрес».

Рачковский, по сведениям, собранным мной в Петрограде за последние месяцы, получил эту командировку, так как до этого служил в Департаменте полиции и был помощником знаменитого Судейкина, убитого Дегаевым. Дегаев, как известно, был в сношениях с Судейкиным и выдавал ему своих товарищей народовольцев; сносился Судейкин с Дегаевым не только лично, но и при посредстве Рачковского. На эту командировку Рачковскому была отпущена крайне незначительная сумма, и ему приходилось самому следить в Париже за революционерами, но зато он завел парижские знакомства, которые впоследствии много помогли его удивительной карьере. Между прочим он познакомился в это время с Жюлем Гансеном, о котором речь еще впереди…

«Должной высоты» политический сыск за границей не достиг и в 1884 году, как то показывает докладная записка, поданная Департаменту полиции Семякиным 12 марта 1884 года после его заграничной командировки.

Приводим наиболее важные данные из этой крайне обстоятельной и интересной записки.

Семякин указывает, что наблюдение за деятельностью эмигрантов за границей осуществляется при помощи: 1) консулов в Париже, Вене и Берлине и вице-консула Шафирова в Сулине, 2) сношения пограничных жандармских офицеров с пограничными прусскими, австрийскими полицейскими властями, 3) краковского полицейского комиссара Коржевского и 4) «корреспондентов» Департамента полиции в Бухаресте, Вене, Женеве и Париже.

Семякин дает следующую характеристику всех этих учреждений и лиц:

1) Консулы в Вене и в Берлине, поддерживая оживленные сношения с Департаментом, вполне обстоятельно исполняют все требования последнего и сообщают ценные сведения как о русских подданных, участвующих в революционной деятельности преступных сообществ в Австрии и Германии, так и о проявлениях социально-революционного движения вообще в названных государствах. Генеральный консул в Париже, не имея по-видимому связей с парижской префектурой, ограничивается формальным исполнением требований полиции. Расходы всех трех консулов на секретные надобности не превышают полутора тысяч рублей в год.

Вице-консул в Сулине Шафиров доставляет сведения неравномерно, и Департамент полиции даже не знает личного состава, деятельности и сношений эмигрантов в Румынии. По мнению Семякина, командировка Милевского в Бухарест исправит положение дела; но кроме того необходимо увеличить денежные затраты на агентуру в Румынии, — Шафиров получает всего на это дело 3000 рублей в год.

2) Сношения пограничных жандармских офицеров с соседними прусскими и австрийскими полицейскими властями не дали до сего времени, по новизне дела, ощутительных результатов. Лишь сношения капитана Массона с краковской полицией приносят, по мнению Семякина, значительную пользу для уяснения социально-и национально-революционных происков галицинских поляков. Майором же Дедиллем (сношения с галицинскими властями) и начальником жандармского управления Подольской губернии Мазуром Семякин недоволен, особенно последним, так как «его экзальтированные сообщения представляются бессвязным лепетом нервно расстроенного человека». Впрочем, и расход на эти «международные» сношения был крайне незначительный — 300 рублей Массону и 90 рублей пособия Мазуру.

3) Несомненное значение имеют обстоятельные и вполне верные сообщения Костржевского, но к сожалению, меланхолично сообщает Семякин, сношения эти совершенно не оформлены, и отсутствие какого-либо вознаграждения за них не дозволяет Департаменту «злоупотреблять любезностью Костржевского». Эта любезность была вскоре вознаграждена, — комиссар Костржев-ский получил орден Станислава 3-й степени.

4) «Корреспонденты» Департамента:

Милевский — человек добросовестный, исполнительный, получает 150 рублей, просит 200 рублей ввиду дороговизны жизни в Бухаресте.

Стемковский в Вене — вполне бесполезен, пишет редко, дает ложные сведения, повторяется, получает 200 рублей.

Гурин в Женеве — «несомненно внутренний агент», проницательно заявляет Семякин, «и находится в сношениях с видными представителями змиграции. Все сообщения Гурина до сего времени представляли интерес и многие из них подтвердились фактами. Судя по его частной переписке с Рачковским Гурин человек добросовестный и агент школы современной на почве «воздействия» и «компромиссов», получает 275 рублей с разъездами».

Корвин-Круковской и бригада Барлз. Семякин дает весьма лестный отзыв о деятельности Барлз, но совершенно уничтожающий о Корвине-Круковском, который, по его мнению, «делом не интересуется, не понимает его, и даже не дает себе труда разбирать письма, доставляемые ему Барлз, заваливая всяким хламом Департамент. Из 4000 рублей, отпускаемых ежемесячно Круковскому, он получает на свою долю не менее 1500 рублей, расписывая остальные по разным рубрикам отчета». Барлз утверждает, пишет Семякин, что для ведения всего дела в Париже достаточно 6000 франков в месяц (2400 рублей).

Из записей Семякина видно, что содержание всех агентов Департамента за границей обходилось в то время в 58 080 рублей в год.

Семякин не задается широкими преобразованиями заграничной агентуры, но все же предлагает некоторую внутреннюю реорганизацию, которая сводится в существенном к следующему: увеличить суммы, отпускаемые на шпионскую деятельность консулам, увеличить жалование Милевскому и предоставить в распоряжение австрийского комиссара в Галиции Костржевского 3000 рублей ежегодно; что касается парижской и женевской агентур, то прежде всего Семякин предлагает уволить Корвина-Круковского и заменить его Рачковским «как человеком довольно способным и во многих отношениях соответствующим этому назначению». «Рачковскому может быть назначено сверх получаемого им содержания в 250 рублей еще 250 рублей в месяц на разъезды в Женеву и другие места, телеграммы, почтовые и иные мелкие расходы». Кроме сего, подчеркивает Семякин, необходимо приобрести в Париже из местных эмигрантов внутреннего агента, который находился бы в непосредственных сношениях с Рачковским.

Семякин предлагает также предоставить Барлэ полную самостоятельность в организации и заведовании французскими агентами внешнего наблюдения, а также и в расходовании ассигнованных ему на эту агентуру 5000 франков в месяц; лишь контроль за расходованием этой суммы возлагался на Рачковского. Не забывает Семякин и самого себя, так как предлагает ассигновывать ему ежегодно 1500 рублей на экстренные и случайные расходы и на награды заграничным агентам.

К этому делопроизводству Семякин предлагает присоединить иностранный отдел из трех чиновников, который будет ведать не только сообщениями агентов, но и всеми сообщениями пограничных властей, начальника варшавского жандармского округа — о сношениях польских революционеров с Галицией и Познанью, будет ведать сообщениями консулов как агентурного характера, так и о выдаче паспортов русским подданным за границей; кроме того этот иностранный отдел должен «составить несуществующий доныне список эмигрантов, регистрировать всех лиц, выбывших за границу и состоящих под негласным надзором, еженедельно представлять обзор наиболее выдающихся сведений, получаемых из поименованных выше источников, и ежемесячно выпускать сборник сведений; а) о происходящих в течение месяца событиях; б) о вновь установленных адресах и сношениях эмигрантов как за границей, так и с лицами, в Империи проживающими; в) о выбывших за границу поднадзорных или бежавших преступниках и задержанных при возвращении; г) о вновь вышедших за границей революционных изданиях на русском языке или имеющих отношение к России».

20 мая 1884 года проект Семякина получил одобрение директора Департамента Плеве и товарища министра Оржевского. Для ликвидации же Круковского в Париж был послан в конце марта 1885 года Семякин, который и уладил дело, выдав Круковскому 10000 франков и взяв расписку о неимении претензий к Департаменту полиции; Семякин же ввел Рачковского в управление парижской и женевской агентур.

Корвин-Круковской не мог так легко утешиться в своем падении и уже 20 июля 1884 года обратился с письмом к Семякину, в котором, жалуясь на свое тяжелое материальное положение, просил выдать ему за прежние услуги пособие в размере 3000 франков или хоть ссуду в 1000 франков, угрожая — в случае отказа — обратиться к царю. Вместе с тем Круковской указывает, что он «несмотря на свое стесненное материальное положение, отклонил выгодные для него предложения некоторых французских газет разоблачить в ряде статей устройство русской полиции в Париже».

Все заставляет предполагать, что Круковской был удовлетворен и на этот раз, так как угроза шантажом и разоблачениями всегда оказывала магическое действие на Департамент полиции.

Благодаря докладу 8 мая 1885 года Дурново Оржевскому, в котором директор Департамента ссылается на данные, доставленные надворным советником С. Зволянским (новый полицейский герой), полученные последним из личных объяснений с Рачковским и Барлз, через год парижская агентура снова подверглась некоторым изменениям.

Из этого доклада видно, что у Барлз было шесть французских агентов, на которых он тратил 1560 франков в месяц, что чиновнику парижской префектуры он платил 200 франков ежемесячно, что у него две конспиративных квартиры, на одной из которых производилось «наблюдение за корреспонденцией», и что на консьержей «по наблюдению за перепиской» он расходовал 1070 франков ежемесячно. Траты самого Рачковского были значительно меньше, а именно от 1200 до 1500 франков в месяц, при этом обращают на себя внимание следующие расходы: на постоянную квартиру для наблюдения за Тихомировым, в которой жил агент Продеус (бывший околоточный надзиратель), тратилось 65 франков ежемесячно; от 600 до 800 франков в месяц уходило на «внутреннюю агентуру, временные наблюдательные квартиры, единовременную выдачу консьержам, полицейским чиновникам и другим за разные сведения, на оплату мелких услуг — извозчики и прочее». Таким образом получалась переиз-держка, достигающая 500 франков ежемесячно (Рачковскому отпускалось на расходы всего 1000 франков), которую Дурново объясняет «усиленной деятельностью по выяснению личностей Сержиуса (Кайгера) и Славинского (Иванова), Алексея Николаевича (Тонконогова) и по наблюдению за ними», затем — расходами на устройство внутренней агентуры, на поездку агента из Швейцарии в Париж по вызову эмигранта Русанова (кто это? — В. А.) и другое.

Все это заставляет Зволянского и Дурново склоняться к тому, чтобы усилить ассигнование Рачковского за счет ассигнований Барлз, у которого, как то выяснил Зволянский, получается «ежемесячно довольно значительный остаток, обращаемый им в свою пользу».

Предложение Дурново получило утверждение Оржевского, и Рачковскому была отпущена в его распоряжение вторая тысяча франков в месяц, которую отняли у Барлз; с гражданином Барлз заключен был новый контракт до 1 июня 1887 года.

Одновременно было заключено 8 мая 1885 года условие с секретным сотрудником Ландезеном (он же Гекельман), который несомненно являлся той секретной агентурой Рачковского, о которой упоминается в докладе Дурново. Ландезен — будущий Гартинг — новый герой русской полицейско-провокаторской эпопеи.

24 марта 1885 года С. Зволянский прислал из Парижа, где он находился в служебной командировке, на имя Семякина в Департамент полиции телеграмму, в которой говорится, что «субъект» требует за службу 1000 франков в месяц, не считая разъездных, в случае разрыва — 12000 франков, может войти в сношение с редакцией, «личность ловкая, неглупая, но сомнительная. Федоренко полагает сношения с ним полезными, но цена высокая».

На это последовал 25 марта телеграфный ответ Дурново на имя Федоренко для Зволянского:

«Нахожу цену слишком высокой. Можно предложить 300 рублей в месяц. Единовременных выдач в таком размере допустить нельзя. Вознаграждение вообще должно зависеть от степени пользы оказанных услуг, которые до сих пор сомнительны. Прошу Вас решить вопрос с Ф., смотря по нужде в содействии подобной личности. Будьте осторожны относительно сохранения особы Федоренко…». «Субъектом» был Ландезен-Гекельман, впоследствии Гартинг.

После этого с Ландезеном было выработано следующее соглашение: «бывший агент сибирского секретного отделения, проживающий ныне в Париже под именем Ландезена, приглашен с 1 сего мая к продолжению своей деятельности за границей и поставлен в непосредственные отношения с лицом, заведующим агентурой в Париже». Соглашение с Ландезеном, рассчитанное секретным отделом по 1 марта сего года, состоялось на следующих условиях:

1) С 1 мая 1885 года Ландезен получает триста рублей или семьсот пятьдесят франков жалования в месяц.

2) В случае поездок вне Парижа, предпринимаемых в видах пользы службы и по распоряжению лица, заведующего заграничной агентурой, Ландезену уплачивается стоимость проездного билета и десять франков суточных.

3) Служба Ландезена считается с 1 марта 1885 года, причем за март и апрель ему уплачивается жалование по старому расчету, то есть по двести рублей в месяц, и кроме того возвращаются расходы по поездке в Париж в размере ста рублей.

4) В случае прекращения сношений с Ландезеном по причинам, от него не зависящим, он предупреждается заранее о таковом решении и, сообразно с его усердием и значением оказанных им услуг, ему сохраняется в течение нескольких месяцев получаемое жалование или производится единовременная выдача; и то, и другое по усмотрению Департамента полиции…

Директор Департамента П. Дурново.

8 мая 1885 г.».

На полях написано: «Разрешаю» П. Оржевский, 8 мая».

Гекельман — студент Петербургского горного института — был «заагентурен» в начале 80-х годов вероятно полковником Секе-ринским, начальником петербургского охранного отделения; он «освещал» своих товарищей-студентов, но вскоре был ими заподозрен и потому покинул Петербург, переехал в Ригу, где и поступил в число студентов местного политехникума. Но и здесь Гекельману не повезло, он также быстро «провалился» и принужден был в 1884 году уехать за границу — в Швейцарию, где и поступил в Цюрихский политехникум под фамилией Ландезен. Под этой фамилией он входит и в эмигрантскую среду, которая вначале встречает его не совсем доброжелательно. Несмотря на эти неудачные дебюты Гекельмана — Ландезена Рачковский узрел в начинающем провокаторе большой «талант» и, как мы видим из приведенного выше пикантного контракта, сделал его своим «секретным сотрудником».

Провокатор Гекельман-Ландезен «работал» за границей главным образом среди народовольцев. Для характеристики его провокаторской деятельности не безынтересно прочесть следующую докладную записку Зволянского, представленную им директору Департамента полиции Дурново б октября 1886 года: «По свидетельству заведующего агентурой сотрудник Л. является для него вполне полезным помощником и работает совершенно искренно. Самым важным является конечно сожительство его с Бахом, с которым у него установились весьма дружественные отношения. Кроме того Л. поддерживает личное знакомство и связь с Баранниковой, Сладковой, Лавровым и Паленом. А бывая на квартире у Баранниковой, видит и других приходящих к ней лиц. Тихомиров был несколько раз на квартире Баха и Л., но у него Л. не бывал и приглашения бывать пока не получал. Хотя был с ним довольно откровенен, в особенности по вопросам внутренней жизни эмиграции, но некоторая сдержанность по отношению к Л. со стороны прочих эмигрантов еще заметна: специально политических вопросов и споров с ним не ведут и советов не спрашивают, но, впрочем, присутствия его не избегают, а если он находится в комнате, то говорят про дела не стесняясь. Такое положение Л., достигнутое благодаря постоянному, вполне разумному руководству его заведующего агентурой, представляется конечно ценою значительных усилий по сравнению с тем подозрительным приемом, который был оказан Л. в прошлом году при его приезде. При положении дела в том же духе несомненно Л. удастся приобрести больше доверия и более близкие отношения, и он будет играть роль весьма для нас ценную, если конечно какой-нибудь несчастный случай не откроет эмиграции глаза на прошлое Л. Связь Л. с эмиграцией поддерживается еще и денежными отношениями. Бах почти совершенно живет на его счет, и другие эмигранты весьма часто занимают у него небольшие суммы от 50 до 150, 200 франков… Прием этот для поддерживания отношений является вновь удачным, но конечно в этом отношении должны быть соблюдены известные границы относительно размера ссуд, что мною и разъяснено Л., впрочем больших денег у него на это и нет. Так как на возвращение денег, одолженных у Л., в большинстве случаев нельзя рассчитывать, и ему поэтому самому приходится занимать, то заведующему агентурой ассигновано на этот предмет из агентурных денег 100 франков ежемесячно. Сумма эта, по мнению г-на П. Рачковского, слишком мала, и можно было бы с большой пользой для дела увеличить таковую до 250 франков в месяц, об отпуске коей в случае согласия и ходатайствует г-н Рачковский, так как из агентурных денег за массой других расходов нет возможности делать эти выдачи.

Раньше Л. и Бах жили в меблированной комнате, что было весьма неудобно для сношений, поэтому признано было необходимым нанять отдельную квартиру. Расчет оказался правильным, так как квартиру посещают уже многие эмигранты. Покупка мебели и устройство квартиры стоило Л. 900 франков, которые он занял у Рачковского. Расход этот был неизбежен, так как по существующему обычаю парижских домохозяев нельзя нанять квартиру, не имея обстановки, обеспечивающей годовую квартирную плату.

Деньги эти подлежат возвращению г-ну Рачковскому, так как расход этот должен быть принят Департаментом за свой счет.

Надворный советник С. Зволянский.

6 октября 1886 г.».

Резолюция: «Г-н товарищ министра изволил разрешить уплату 900 франков. Дир. Дурново».

Гекельман-Ландезен не удовлетворился одним «освещением» своих друзей-революционеров, он был также несомненно и злостным провокатором: благодаря ему была организована, а затем и ликвидирована в Париже мастерская бомб, причем пострадали (тюремное заключение или высылка) многие русские революционеры-народовольцы; к этому эпизоду мы еще вернемся.

Глава II

■ Блестящая организация Рачковским за границей «наружного» и «внутреннего» набяюдения за ревояюционерами.

■ Разгром Рачковским народовольческой типографии в Женеве.

■ Победа его над Л. Тихомировым.

■ Укрепление связей с иностранными полициями и воздействие на иностранную прессу.

■ Провокация с лабораторией бомб в Париже.

■ Провокатор Гекельман-Ландезен скрывается в Бельгию.

■ Организация Рачковским галицийской агентуры и постановка во главе ее провокатора М. Гуровича.

■ Организация Рачковским берлинской агентуры и постановка во главе ее провокатора Ландезена, перекрещенного в инженера Аркадия Гартинга.

■ Карьера Гекельмана-Ландезена-Гартинга.

■ Политическая деятельность Рачковского: его роль в подготовке Франко-Русского союза, его попытки влиять на папскую политику, его таинственная отставка в 1902 г.

Как ни доверяли высшие чины Департамента полиции своему любимцу Рачковскому, все же они не упускали случая лично проверить его деятельность; этим отчасти объясняются частые командировки их за границу. После одной из таких заграничных поездок надворный советник С. Зволянский представляет б октября 1886 года директору Департамента следующий доклад:

«Естественно развиваясь с каждым годом благодаря установлению новых связей и изысканию лучших способов наблюдения, а также приезду новых личностей, агентурное дело за границей вместе с тем требует постоянно растущих расходов. За последнее время особое увеличение расходов произошло от следующих причин: перлюстрация писем делается все дороже и дороже, так как, с одной стороны, лица, а с другой стороны, консьержи и почтальоны постоянно увеличивают свои требования и, во избежание могущего произойти скандала нет возможности им в этом отказать. Перлюстрация же является безусловно необходимой и оправдывается получаемыми результатами.

Переезд Тихомирова в Rainc значительно также увеличил расходы по наблюдению: наем особого агента-француза, постоянные поездки наблюдательных агентов, суточные им и так далее увеличили расход до 900 франков в месяц. Квартира, служившая для наблюдения за Тихомировым в Париже, осталась, так как из нее производится теперь наблюдение за Ясевичем и Бородаевской, переселившимися на Avenue Reille, где раньше жил Тихомиров. Квартира же на бульваре Араго, против которой жил раньше Ясевич, не могла быть оставлена, ибо вполне пригодна благодаря своему местоположению для других целей и, кроме того, существуют условия с домохозяевами.

Специальное наблюдение за Чернявской в Женеве и содержание (суточные, две квартиры) агентов Милевского и Бинта обходятся больше 1000 франков в месяц.

Устройство контроль-наблюдения со стороны эмиграции вызвало необходимость найма нескольких (хотя и дешевых) подставных агентов для введения в заблуждение контроль-наблюдателей».

В этом же докладе Зволянский подчеркивает несовершенное положение политического сыска в Швейцарии, где у заведующего агентурой нет филеров. «Находящиеся ныне в Женеве агенты Милевский и Бинт специально заняты наблюдением за Галиной Чернявской и заняты работами в народовольческой типографии». Затем Зволянский указывает, что, «так как большая часть переписки эмигрантов с Россией идет именно через Швейцарию, вопрос о перлюстрации приобретает особенно важное значение, и устройство таковой несомненно даст результаты».

Для реорганизации политической агентуры в Швейцарии Зволянский предлагает командировать туда на 2–3 месяца заведующего парижской агентурой Рачковского. В этом же докладе Зволянский, вознося до небес деятельность Рачковского, просит

Департамент не утруждать последнего требованием частых письменных рапортов и заканчивает свой доклад следующими словами: «С полной справедливостью причисляя заграничную агентуру к числу самых лучших (если не лучшая) русских политических агентур, уверен, что эта заслуга организации, которая всецело принадлежит г-ну Рачковскому; я считаю нравственной своей обязанностью представить вниманию Временного правительства служебную деятельность названного чиновника и просить благосклонного ходатайства Временного правительства о представлении г-ну Рачковскому почетной награды, которая несомненно побудит его заняться порученным ему делом еще с большими рвением и усердием. За время службы в Департаменте г-н Рачковский наград не получал, а производство в чин коллежского регистратора едва ли можно считать поощрением лица, состоящего около 15 лет на службе».

Предложения Зволянского были удовлетворены с молниеносной быстротой: уже 9 октября 1886 года, всего через три дня после представления доклада Зволянского. Дурново пишет Рачковскому, что «ввиду успешной деятельности парижской агентуры, особенно проявившейся в обнаружении посредством искусных агентурных действий местопребывания Макаревского, разрешено: 1) Уплатить долг Рачковского в 3000 франков безвозмездно, 2) Выдать Л. (несомненно Ландезену. — В. А.) 900 франков на устройство квартиры, 3) Отпускать с 1 ноября на агентурные расходы ежемесячно по 3000 франков вместо 2000 франков, 4) Выдать единовременно на экстраординарные расходы 3000 франков».

В этом письме Дурново очень озабочен сохранением в целости Л. (Ландезена) в связи с вопросом об ассигновании последнему 250 франков ежемесячно на ссуды товарищам. Дурново пишет Рачковскому: «Не могут ли безвозвратные траты Л. такой суммы возбудить какие-либо подозрения у эмигрантов и скомпрометировать его положение, едва восстановленное путем сложных комбинаций с Вашей стороны, и не будет ли осторожнее с Вашей стороны ограничить эти ссуды суммой, не превышающей 100 франков, которые Вы можете ему выдавать из увеличенной ныне агентурной суммы».

Парижские дела не отнимали всего времени у Рачковского, он усилено «работал» в своих «провинциях» и прежде всего в Швейцарии. Здесь внимание его было сосредоточено главным образом на народовольческой типографии в Женеве, которая, по его мнению, «составляла до сих пор главную основу революционной деятельности заграничного дела «Народной воли» и которую поэтому он решил уничтожить. Рачковским был детально разработан план этого разбойного предприятия, и его верные помощники Гурин, Милевский, Бинт, какой-то швейцарский гражданин «в ночь с 20-го на 21-е ноября 1886 года привели этот план в исполнение». Женевская народовольческая типография была разгромлена начисто; налетчиками было истреблено: шесть листов (по 1000 экземпляров каждый) готовившейся к выходу пятой книжки «Вестника Народной воли», календарь «Народной воли», третья и четвертая части второй книжки «Вестника», сочинение Герцена, брошюры Л. Тихомирова — «На родине», «Набат» и другие издания «Народной воли» — всего до 6000 экземпляров; кроме того был рассыпан текущий набор журналиста и разбросано по улицам Женевы около шести пудов шрифта.

Директор Департамента полиции П. Н. Дурново был чрезвычайно горд этой победой над заграничной крамолой, министр внутренних дел граф Толстой тоже был чрезвычайно доволен и счел своим верноподданническим долгом доложить о подвиге Рачковского и его сотрудников царю. 6 декабря 1886 года Рачковскому было сообщено, что Высочайше ему пожалован орден Св. Анны 3-й степени, а сам он произведен в чин губернского секретаря. Дворянину Владиславу Милевскому пожалован чин коллежского регистратора, кроме того товарищ министра внутренних дел, «признавая деятельность парижской агентуры заслуживающей полного одобрения и поощрения», назначил большие денежные награды всем служащим агентуры, а именно: Рачковскому 5000 франков, сотруднику в Женеве (Гурину. — В. А.) 3000 франков, Милевскому 1500 франков, Бинту 1500 франков, сотруднику Л. (несомненно Ландеэену) 500 франков, Бар-лэ 500 франков и филерам — Риану, которого Рачковский аттестует как «единственного, к сожалению, способного и в высшей степени добросовестного агента французской организации», 500 франков, Продеусу, Козину и Петрову по 300 франков, Мельцеру 250 франков, Росси, Амали и Лазару по 200 франков…

Народовольческая типография в Женеве скоро возродилась, но Рачковский задумал произвести на нее новый налет и уничтожить дотла и отпечатанные листы, и книги, и все шрифты. В набеге участвовали «французский» гражданин Бинт, «швейцарский гражданин» (тот же, что и в первый раз) и наблюдательный агент. За новый подвиг Бинт получил 500 франков и золотую медаль на Станиславской ленте, а «швейцарский гражданин» всего лишь 600 франков.

Эти «героические» выступления Рачковского не убивали в нем все ж и «политика».

Небезынтересно отметить, например, что еще в 1886 году Рачковский, донося Департаменту о скором приезде в Петербург генерального парижского консула Карцева, который должен был между прочим ходатайствовать о награждении некоторых человек парижской префектуры с префектом Гроньоном во главе, поддерживает это ходатайство следующим образом: «при успешности названного ходатайства наши политические отношения с местной префектурой как первенствующим полицейским учреждением в Париже несомненно должны стать на вполне прочные основания, укрепившиеся не без помощи г-на Гроньона и его подчиненных, а также стать основой пользования их прямыми (хотя конечно негласными) услугами во всех потребных случаях».

Вообще положение Рачковского настолько укрепилось, что в 1887 году 7 марта Дурново сам предлагает Рачковскому не возобновлять контракта с Барлз, а взять организацию с внешней агентурой вполне в свои руки.

Отвечая на это предложение, Рачковский сообщает Дурново, что Барлэ уже три года фактически устранен от агентурного дела, но что удаляя его совершенно, необходимо во избежание различных неприятностей назначить ему пенсию в 3000 франков в год; большинство же агентов Барлэ Рачковский предлагает отпустить за полной их негодностью. После этой реформы «парижская внешняя агентура принимает следующий вид: заведующий наружной агентурой — коллежский регистратор Милевский, четыре русских агента — Продеус, Козин, Петров и Мельцер с прежним содержанием, четыре французских агента с содержанием — Риань и Бинт по 400 франков, Дюгэ, Дов по 250 франков; пенсия Барлэ, расходы французских агентов, консьерж в доме Юрьевской — все эти издержки, говорит Рачковский, не будут превышать 1500 франков в месяц».

Предложения Рачковского были приняты, контракт с Барлэ не возобновился, причем ему была назначена пенсия в первый год 6000 франков, а затем по 3000 франков.

1 октября 1887 года осуществилась и другая «мечта» Рачковского: ему начали отпускать ежемесячно 2000 франков на содержание и устройство агентуры в Швейцарии, и в апреле 1888 года Рачковский представил в Департамент ведомость расходов на 12200 франков 20 сантимов с первого июля 1887 года по первое апреля 1888 года на наружное наблюдение в Цюрихе за проживающими там революционерами и на поездку агентов за Ясевичем до задержания последнего в Вене. Цюрихское наблюдение имело главной своей целью обнаружить местопребывание Говорухина и Рудевича.

Но главные силы изобретательного ума Рачковского в это время (вторая половина 80-х годов) были направлены на борьбу со Львом Тихомировым. В настоящий момент в моих руках нет еще достаточно данных, чтобы вполне выяснить все фазы этой борьбы, но насколько я и теперь могу судить о ней на основании как документов, так и бесед с некоторыми компетентными лицами, — в знаменитом, наделавшем столько шуму превращении террори-ста-народовольца Льва Тихомирова в крайнего монархиста и царского верноподданного сыграли некоторую роль и иезуитские подпольные махинации Рачковского. Некоторые из моих собеседников даже уверяли меня, что в последнем акте этой несомненной драмы происходили даже личные свидания Тихомирова с Рачковским.

Таким образом росло могущество, а также и денежные ресурсы Рачковского, так как все его «сметные экономии» приводили в конце концов все же к значительному увеличению расходов заграничной агентуры, и мы видим, что на январь и февраль 1887 года в его распоряжение ассигновано 20050 франков; но и этих сумм ему оказывалось недостаточно, и он входил в долги, которые чрезвычайно умело заставлял выплачивать Департамент полиции. Приводим здесь весьма характерное письмо Рачковского к П. Н. Дурново от 4 / 16 ноября 1888 года:

«Вашему Превосходительству благоугодно было истребовать от меня сведения, во что обошлась мне конспирация с Тихомировым. Позволяю себе изложить дело с полной откровенностью, на которую вызывает меня милостивое требование Вашего Превосходительства.

После уничтожения народовольческой типографии эмигранты решили поднять тревогу в иностранной печати и воспользоваться означенным случаем, чтобы выступить перед Европой с ожесточенными нападками на Русское правительство. Зная о таковом намерении, я решил не только противодействовать ему, но вместе с сим и деморализовать эмиграцию с помощью той же печати, на которую революционеры возлагали столько надежд. Между прочим благодаря г-ну Гансену, о котором я уже имел честь докладывать Вашему Превосходительству, результаты оказались самые блестящие: получая отповедь на каждую свою заметку в нескольких органах радикальной парижской печати, эмигранты скоро вынуждены были замолчать, и все дело кончилось лишь тем, что созданный Тихомировым в Париже террористический кружок потерял свой исключительный престиж, а самая эмиграция оказалась опозоренной.

Однако не считая себя в праве беспокоить Ваше Превосходительство относительно г-на Гансена, я благодарил его из своих личных средств. Вместе с тем для меня явилась очевидная необходимость в таком лице, которое имело бы доступ в разнородные органы местной печати. Необходимость эта выступала тем более, что заграничная агентура по своей сущности не может пользоваться теми способами действий, которые без всяких затруднений практикуют в России… Г-н Гансен отвечал всем нужным требованиям, и я счел за лучшее поставить его в обязательные отношения к себе для осуществления тех агентурных целей, которые по местным условиям являлись достижимыми только с помощью печати. Таким образом, не доводя до сведения Вашего Превосходительства о щекотливом денежном вопросе, я в течение двух лет платил г-ну Гансену, сокращая свои личные потребности и даже войдя в долги, ежемесячно от 300 до 400 фрранков.

Затем ход борьбы с Тихомировым создал необходимость в брошюре, где под видом «исповеди нигилиста» разоблачались бы кружковые тайны и темные стороны эмигрантской жизни, тщательно скрывавшиеся от посторонних. Г-н Гансен, выправивши французский стиль брошюры, отыскал для издания фирму, а само издание брошюры обошлось мне в 200 франков.

Наконец, на отпечатывание двух протестов против Тихомирова мною дано было из личных средств 300 франков, а на брошюру Тихомирова «Почему я перестал быть революционером» доставлено было моим сотрудником Л. и вручено Тихомирову тоже 300 франков. Все же остальные расходы происходили в пределах отпускаемых мне агентурных средств.

Взявши на себя смелость доложить обо всем этом, я имел в виду единственно исполнить приказание Вашего Превосходительства и никогда не дерзнул бы самостоятельно выступить с исчислением расходов, понесенных мною лично и без предварительного разрешения, по конспирациям с Тихомировым и его кружком.

Примите, Ваше Превосходительство, уверение в моем глубочайшем почтении и беспредельной преданности.

Вашего Превосходительства покорнейший слуга П. Рачковский».

Жюль Гансен, о котором мы уже упоминали, родом датчанин, принял французское подданство и играл значительную роль в политических и газетных кругах Парижа: он был советником французского министерства иностранных дел и постоянным сотрудником многих парижских газет, состоял также корреспондентом петроградских «Новостей» Нотовича. Очень вероятно, что в «Новости» его устроил Рачковский, который тоже когда-то в начале своей карьеры посылал корреспонденции Нотовичу из Архангельска.

Жюль Гансен был очень близок с русским послом в Париже бароном Моренгейном, с которым познакомился еще в Копенгагене, где Моренгейн был раньше посланником.

Сообщаем эти сведения, так как они проливают свет на некоторые моменты зарождения Франко-Русского союза. Гансен и Рачковский играли значительную закулисную роль в заключении этого союза. В начале 1900-х годов Гансен выпустил даже книгу о первых шагах творцов альянса…

Дурново вполне согласился с доводами Рачковского, просит выдать ему 9200 франков в вознаграждение понесенных им расходов, но товарищ министра оказался более скупым и менее благосклонным и разрешил выдать лишь 7000 франков. Рачковский немедленно же воспользовался этим и обратился в Департамент с новым ходатайством о выдаче соответственных пособий его доблестным помощникам, которые по его словам, «при различных фазах борьбы стихомировскими организациями, особенно внутренние агенты, руководимые сознанием долга, выказали так много энергии, терпения и выдержки».

В ответ на это ходатайство Дурново прислал Рачковскому телеграмму от 16 декабря 1888 года: «Можете представить списки денежных и почетных наград, обозначив время получения последних».

Начальство недаром любило и награждало Рачковского; он проявлял поистине изумительную энергию и своеобразную талантливость в организации заграничного политического сыска. По мере развития революционного движения и колоссального роста заграничной эмиграции развивалась и деятельность Рачковского, росла его мощь. Все революционные заграничные группы, все выдающиеся эмигранты — Плеханов, Кашинцев, Лурье, Алисов, Кропоткин, Лопатин, Лавров, Сущинский, Бурцев и другие — были опутаны паутиной как внутреннего, так и внешнего наблюдения.

Разгром народовольческой типографии в Женеве положил начало полицейской карьере Рачковского, победа над Тихомировым создала незыблемое служебное положение ловкому организатору борьбы с революционерами, но только знаменитое дело с мастерской бомб в Париже открыло Рачковскому пути к несомненному, хотя и закулисному влиянию на внешнюю политику Российской империи.

Одной из задач, которую поставил Рачковский Ландезену, было сближение с эмигрантами террористического настроения: с Нака-шидэе, Кашинцевым, Тепловым, Степановым, Рейнштейном и другими — и вовлечение их в какое-нибудь террористическое предприятие. На одном из интимных собраний Ландезен подал мысль об организации убийства Александра III и о приготовлении для этого акта бомб в Париже. Когда поднялся вопрос о необходимых для этого деньгах, то тот же Ландезен вызвался достать нужную сумму у своего богатого дядюшки и — достал… конечно у Рачковского. Была устроена мастерская бомб, Ландезен даже начинял некоторые из них и принимал участие в испытаниях взрывной силы, производившихся в лесу Rainey в окрестностях Парижа. После опытов многие члены кружка должны были ехать в Россию организовывать само покушение на Александра III. Ландезен должен был ехать одним из первых, но за два дня до отъезда он в целях конспирации переменил свою парижскую квартиру.

Рачковский следил шаг за шагом за всей группой террористов как через Ландеэена, так и при помощи внешнего наблюдения (Милевский). В то же время при посредстве Жюля Гансена он держал в курсе этого дела, конечно скрывая провокацию Ландеэена, французских министров — иностранных дел Флуранса и внутренних дел Констана. После некоторых колебаний Констан дал приказ об аресте заговорщиков. Все были арестованы кроме Ландеэена, который скрылся, но в течение двух месяцев продолжал жить в Париже.

Произошел сенсационный процесс (1890 год); русские революционеры были приговорены — некоторые к тюремному заключению, почти все к высылке из пределов Франции; Ландезен как «подстрекатель» был приговорен к пяти годам тюрьмы. Но провокатор был уже вне пределов досягаемости — в Бельгии; мы еще не раз встретимся с ним.

Этот суровый приговор над русскими революционерами размягчил Александра III по отношению к правительству Французской Республики, он начал гораздо благосклоннее относиться к идее союза с Францией, и переговоры пошли быстрым темпом. Во время этого закулисного действия Рачковский нашел конечно пути для сближения и дальнейшей дружбы с Делькассэ, а впоследствии и с самим президентом Лубэ. Воздействие Рачковского на представителей русской власти носило иной характер. Рачковский был тонким знатоком Парижа и незаменимым чичероне по его таинственным, но веселым учреждениям….

Среди занятий «высшей политикой» Рачковский все же не забывал и своего прямого ближайшего дела — политического сыска и освещения деятельности русских революционеров за границей: совершенствуется внешнее наблюдение, появляются новые секретные сотрудники. Среди последних после Ландеэена начинает играть с 1892 года значительную, но далеко еще невыясненную роль Лев Бейтнер, вначале живший в Швейцарии, а потом в 1900-х годах разъезжавший по Европе и России. В это время в глазах полицейского начальства приобретает большое значение В. Л. Бурцев как пламенный проповедник террористической борьбы с царизмом.

«В. Бурцев, — пишет в «Минувшем» известный разоблачитель Меньщиков, — в качестве агента террора был под усиленным наблюдением заграничной агентуры. Рачковский знал, как Бурцев «в разговорах (с кем? — В. А.) объяснял» тайную цель издания «Былого», что он говорил о Панкратьеве, кого рекомендовал в России». Корректуры изданий Бурцева препровождались в Департамент полиции вместе с письмами: от него — подлинными и в копиях — к нему. Связи Бурцева агентуре были более или менее известны; в особенности обращалось внимание на его знакомых из числа приезжей молодежи, которые по возвращении на родину подвергались наблюдению и преследованию (Лебедева, Ослопов, Замятин, Менкес, Касков, Мальцева, Пальчинская, выехавшая в Россию под присмотром филеров, и другие).

В рассматриваемый период (1900–1912) Бурцев был под перекрестным огнем агентур: с одной стороны, Бейтнер, пользовавшийся его доверием, с другой, — Панкратьев, давнишний его знакомый. Нельзя ручаться, что не было и третьего осведомителя, — не напрасно Рачковский хвастливо докладывал, что относительно народовольцев в Париже и в Лондоне им приняты меры, «обеспечивающие от всяких неожиданностей», и что деятельность народовольцев ему была «в точности известна». Петр Эммануилович Панкратьев, получавший от Бурцева транспорты «Народовольца», «руководивший революционной деятельностью Лебедевой», рекомендовавший эмигрантам осторожность, был агентом петербургского охранного отделения, о чем Рачковский не знал[4].

В Департаменте полиции все остерегались друг друга, никто никому не доверял, и потому часто случалось, что заведующий заграничной агентурой не знал, что рядом с его собственными «провокаторами» работают секретные сотрудники Департамента полиции и петербургского или какого-нибудь другого охранного отделения. Рачковский, может быть, был еще более своих преемников осведомлен о таких вмешательствах в дела его царства других держав, но, как видим, кое-чего и он не знал.

Деятельность Рачковского не ограничивалась внешним и внутренним наблюдением за деятельностью революционных групп и отдельных политических эмигрантов за границей; как мы уже видели, он уделял много времени и сил для борьбы с русскими революционерами с помощью западноевропейской печати. Приводим здесь выписку из интересного письма Рачковского к Дурново от 19 марта 1892 года, касающегося одного из таких литературных выступлений знаменитого охранника:

«Простите, Ваше Превосходительство, за долгое и вынужденное молчание, за все это время я не сидел, сложа руки, и помимо обычных занятий и хлопот успел составить брошюру, которая была переведена на французский язык и на днях появится в свет. В этой брошюре выставляется в настоящем свете наше революционное движение и заграничная агитация со всеми их отрицательными качествами, уродливостью и продажностью. Остальная часть брошюры посвящена англичанам, которые фигурируют в ней в качестве своекорыстных, чванливых и потерявших всякий стыд и совесть фарисеев, нарушивших международные приличия в альянсе с нигилистами. Брошюра будет отпечатана в две тысячи экземпляров, причем около тысячи будет разослано в Лондоне: министрам, дипломатам, членам парламента, муниципалитета, высокопоставленным лицам и во все редакции лондонских газет. Другая тысяча предназначается для правительственных лиц во Франции, Швейцарии, Дании, Германии, Австрии и для рассылки во все европейские и наиболее распространенные американские журналы.

При господствующем антагонизме к англичанам и при всеобщем негодовании к динамитным героям, под категорию которых подведены нигилисты, наша брошюра поднимет много шума; она и положит начало моей агитации, о необходимости которой я докладывал в своем донесении…».

Рачковскому в его публицистической борьбе с русскими револю-ционерами-эмигрантами помогал не только Жюль Гансен, но и многие другие французские журналисты, из которых мне называли Каль-мета (Calmette) из «Фигаро», убитого в Париже в 1914 году г-жой Кайо, Мора (Маиге), сотрудника «Petit Parisien» и Рекули (Recouli), «работающего» как мы уже знаем и у Красильникова, а следовательно, почти наверное, и у Ратаева, и у Гартинга. Но Рачковский никогда не останавливался на полдороге и имел неискоренимую слабость к «грандиозному». Одно лицо, стоявшее близко к заграничной агентуре, рассказывало мне в Петрограде, что Рачковский в апогее своей славы затеял придать борьбе с русскими революционерами так сказать международный характер. Для этого он организовал в Париже, конечно анонимно, «La ligue pour le salut de la patrie russe» (Лига для спасения русского Отечества). Сотни парижских камло расклеивали по стенам Парижа воззвание Лиги, призывавшее французов записываться в Лигу, чтобы бороться с врагами России, стремящимися нанести удар ее величию, и прежде всего с шайкой проходимцев, людей без отечества, нашедших приют во Франции и поставивших себе целью совершать в России убийства и экспроприации. Воззвание приглашало всех бороться с этой шайкой всеми средствами, вплоть до террора. Эти воззвания были разосланы и по французской провинции, и там нашли кажется некоторое сочувствие; и несколько десятков или даже сотен лиц прислали в Парижское бюро лиги (rue de Provence) свои пятифранковые членские взносы. «Счастье было так близко и так возможно», но сорвалось. Французский министр внутренних дел дал понять Рачковскому, что предприятие надо прекратить. Лицо, рассказавшее об этой авантюре, утверждает, что деньги (150000 рублей) на нее были получены от дворцового коменданта Гессе. Рассказ этот конечно требует документального подтверждения, но предприятие в стиле Рачковского.

Такое углубление политического сыска, переходившее уже в прямое воздействие на общественное мнение Европы, и призыв иностранцев к активной борьбе с русскими революционерами не помешали Рачковскому расширить сферу своего влияния и пространственно: в июне 1896 года ему поручается организация политической агентуры и в Галиции, на что министерство внутренних дел ассигнует 3000 франков в год. Но здесь вероятно деятельность Рачковского не отличалась особой продуктивностью, и, забегая несколько вперед, мы приведем данные из доклада директора Департамента полиции Лопухина, представленного им министру внутренних дел 1 февраля 1903 года и касающегося организации агентуры в Галиции, Прусской Познани и в Силезии:

«С начала 80-х годов, — пишет Лопухин, — была организована на рациональных основаниях заграничная агентура, имевшая главным руководящим центром город Париж, которая в течение многих лет тщетно пыталась поставить правильное наблюдение в Галиции, Прусской Познани и Силезии, но, к сожалению, местности эти, хотя и прилегающие непосредственно к русской границе, остались до сего времени без надлежащего надзора с точки зрения внутренней агентуры. Неоднократно государственная полиция стремилась завязать сношения с тамошними полицейскими должностными лицами при посредстве пограничных жандармских офицеров, но получаемые от них сведения носили по большей части характер исторических справок или газетных статей. Между тем, не говоря уже о Вене, где функционируют студенческие революционные кружки, занимающиеся сбором денег на преступные предприятия и формирование транспортов нелегальных изданий, города Краков и Львов являются видными центрами национального и социалистического движения, причем во Львове с 1900 года образовалась новая группа, провозгласившая своей программой террористические принципы прежнего общества, «Пролетариат», эмиссары коей уже не раз приезжали с подложными паспортами в Привислинский край для установления связей со своими единомышленниками и преступной пропаганды среди рабочих; кроме того нельзя обойти молчанием прусский город Тильзит с учрежденными в нем специальными книжными магазинами, которые торгуют исключительно польскими и латышскими произведениями печати, воспрещенными к ввозу в пределы империи; пользуясь отсутствием надзора со стороны русской государственной полиции, революционеры избрали названный город для формирования транспортов политической контрабанды и отправки оттуда на нашу границу.

В настоящее время благодаря деятельности агентуры на Балканском полуострове в связи с вновь организованным бессарабским розыскным отделением можно признать полную обеспеченность русской границы со стороны Румынии, и таким образом при общем стремлении оградить государство от всевозможных неожиданностей и осветить деятельность революционеров, проживающих в соседних с нами Австро-Венгрии и Пруссии».

«Правильную» организацию политической агентуры в поименованных выше странах было решено поручить «не имеющему чина потомственному почетному гражданину Михаилу Ивановичу Гуро-вичу», как теперь всем известно, злостному провокатору, занимавшемуся предательством в течение 12 лет — с 1890 года до 1902 года, когда Гурович наконец был изобличен. Гурович был зачислен на службу с 1 января 1903 года, получил пособие в 500 рублей на переезд в Варшаву и аванс на агентуру 1000 рублей, жалование же ему было назначено 4200 рублей в год.

Мотивировка пребывания в Варшаве Гуровича была следующая: «Ввиду того, что к ближайшим обязанностям Гуровича относится наблюдение как за социалистическим, так и за национальным польским движением, главным центром коего в России является Варшава, то названный город избран для постоянного его жительства».

Галицинская авантюра Гуровича продолжалась недолго, она была ликвидирована в 1904 году.

Остановимся несколько на «сотрудниках» Гуровича. К 1 января 1903 года их было всего трое: какой-то варшавский сотрудник, петербургский сотрудник (вероятно Говоров) и помощник полицейского надзирателя Василий Сорокин; к 1 июня число сотрудников возросло уже до восьми: кроме Сорокина и Говорова появляется сотрудница Зелинская в Лемберге, получавшая ничтожное жалованье в 25 рублей, Завадская в Кракове, В. Янович в Лемберге, некто В. М-ич, который с 10 января по март 1903 года на проезд за границу и содержание получил 150 рублей, редактор «Галичанина» в Лемберге, получивший 150 рублей, австрийский комиссар Медлер в Котовицах (100 рублей), Житовский Исаак в Варшаве (40 рублей), какой-то сотрудник в Екатеринославле (60 рублей), А. Ваганов (15 рублей), Соловкин (35 рублей), в июне появилась сотрудница Анисимова (Анна Чернявская — 30 рублей), а в сентябре сотрудник Тамашевский, направленный в Киев, и сотрудница Заблоц-кая (40 рублей), в октябре Карл Заржецкий (50 рублей), М. Адамо-ский (Адамский, Адамовский — 30 рублей) и 3. Висневская в Варшаве (20 рублей); в ноябре и декабре появляются еще новые сотрудники — Ковальская (Скербетэ — 40 рублей) и Василевский (35 рублей), носивший кличку «Рассоль»; этому «Рассолю» при отправлении его в ссылку было выдано 50 рублей.

Гурович «трогательно» заботился даже об образовании своих секретных сотрудников; так в октябре 1903 года им выдано сотруднице Заблоцкой в Кракове 46 рублей на уплату за слушание лекций на высших курсах Баренецкого, членских взносов в «Соколе», женской читальне, на пожертвование для п. п. с. и расходы по поездке на сходку в Величку; так же в октябре было выдано сотруднику Заржец-кому 45 рублей для взноса платы за право слушания лекций в университете и посещения рисовальных классов Академии художеств. В марте-апреле 1904 года появляется среди сотрудников Гуровича старый соратник Рачковского Милевский.

1903–1904 годы уже входят в эпоху царствования следующего заграничного полицейского самодержца — Ратаева. И мы должны вернуться еще к Рачковскому и к организации им берлинской агентуры.

9 декабря 1900 года директор Департамента полиции Зволян-ский обратился с докладом к министру внутренних дел, в котором между прочим говорит следующее: «За последнее время революционные деятели разного направления, пользуясь сравнительной близостью г. Берлина к границе Российской империи, избрали этот город центром, куда стекается из разных европейских стран, преимущественно из Швейцарии, революционная и социал-демократическая литература, предназначенная для водворения в России через германскую границу.

Это обстоятельство, а также имеющиеся в Департаменте полиции сведения об образовании в Берлине кружка, преимущественно из русских подданных, придерживающегося народовольческой программы, заставили Департамент полиции войти в соглашение с надлежащими германскими властями по вопросу об учреждении в Берлине особой агентуры из русских и иностранных агентов и филеров по примеру Парижа и Лондона для наблюдения за деятельностью проживающих в Берлине русских революционеров.

Ныне заведующий иностранной агентурой Департамента статский советник Рачковский, получив разрешение Германского правительства на устройство упомянутой агентуры и заручившись содействием надлежащих властей в Берлине, по которому предлагалось на первое время ограничиться шестью агентами под ближайшим руководством сотрудника Рачковского г-на Г… и предлагалось назначить содержание в размере 300 марок в месяц каждому и 600 марок в месяц заведующему, а кроме того на наем квартиры и все другие расходы по наблюдению 600 марок в месяц, а всего 3000 марок в месяц».

Кредит в 36000 марок в год был разрешен министром.

Господин Г., на которого была возложена берлинская агентура, был Аркадий Михайлович Гартинг, живший тогда на Фридрих-Виль-гейм-штрассе, № 4. Под этой фамилией Русским правительством был замаскирован бывший секретный сотрудник Рачковского и бывший революционер — Ландеэен-Гекельман.

Как мы уже знаем, Ландеэен после своей провокации в Париже принужден был оставить Францию и поселиться в Бельгии. В награду за этот подвиг Абрам Аарон Гекельман — мещанин города Пинска в августе 1890 года становится потомственным почетным гражданином, которому предоставлено право повсеместного жительства в империи и назначена по Высочайшему повелению пенсия в 1000 рублей в год.

В Бельгии — постоянном местожительстве Ландеэена — он совместно с провокатором-анархистом бароном Штернбергом организует какую-то анархическую провокационную затею и конечно с успехом для себя проваливает ее. Но Ландеэен не сидит в Брюсселе, а все время мечется по Европе, сопровождая и охраняя высочайших особ. Одновременно с этим происходит и превращение Ландеэена. В 1892 (или 1893) году в Висбадене он принимает православие; обряд крещения совершает настоятель русской посольской церкви в Берлине, воспреемниками являются — секретарь русского посольства в Берлине М. Н. Муравьев и жена сенатора Мансурова; при этом Абрам превращается в Аркадия, Гекельман остается.

Рачковский не забывает услуги, оказанной ему Гекельманом-Ландезеном, и дает ему командировку за командировкой, одну другой выгоднее и «почетнее». В 1893 году Аркадий Гекельман командирован в Кобург-Гота на помолвку Николая Александровича, наследника Российского престола, с Алисой Гессенской — 1000 рублей подъемных, царский подарок; в 1894 году Гекельман охраняет Александра III в Копенгагене — подъемные, подарок, орден Дане-борга и золотая медаль; затем он едет с императором в Швецию и Норвегию на охоту — орден Св. Серафима; в 1896 году Гекельман превращается уже в инженера Аркадия Михайловича Гартинга — кавалера Прусского ордена Красного Орла, Австрийского креста за заслуги, — и мы видим его на Villa Turbi на юге Франции около Ниццы, «охраняющим» умирающего цесаревича Георгия, затем в Бреславле, охраняющим Николая II при свидании того с Вильгельмом; Гартинг сопровождает царя в Париже — орден Почетного легиона, затем в Лондоне — орден Виктории, в Дармштадте — орден Эрнеста… И так до бесконечности… Карманы не вмещают золота и царских подарков, на груди уже нет места для новых крестов… Богатство, почести, молодая красивая жена-бельгийка из «хорошей», строго католической семьи — Madeleine Ра lot, в душевной простоте и не ведающая, кто скрывается за этим великолепным крестоносцем. Наконец еще повышение — Абрам Гекельман милостью Рачковского — начальник берлинской агентуры.

Как шло дело организации новой берлинской политической агентуры видно из следующего доклада Рачковского министру внутренних дел от 22 августа 1902 года:

«В конце декабря 1900 года я приступил к организации берлинской агентуры, с каковой целью мною был командирован туда инженер Гартинг с тремя нужными агентами. Берлинская полиция отнеслась крайне подозрительно к осуществлению нашего предприятия, полагая, вероятно, что мы задались мыслью водвориться в Германию для военного розыска или по другим каким-либо политическим соображениям. Путем весьма продолжительных переговоров мне наконец удалось убедить полицейские власти в действительных задачах предполагавшейся организации. И только вслед за получением президентом берлинской полиции и другими его чиновниками почетных наград дружественные отношения установились между мною и надлежащими властями.

На месте выяснилось, что трех наружных агентов оказалось недостаточно, и в настоящее время, когда наличный состав агентов увеличился до шести человек, при постоянном содействии берлинской полиции наружные силы далеко не соответствуют действительным потребностям розыскного дела в Берлине. Проектируемая в Берлине система прописки иностранцев весьма неудовлетворительная и усложняется тем, что в многочисленных полицейских участках листки вновь прописывающихся остаются иногда в участках от одного месяца до шести недель, причем бывают случаи, что названные листки вовсе не доходят в центральное полицейское управление. На практике оказывается, что до 30 процентов иностранцев вовсе не прописываются, и это лишает всякой возможности установить то или другое разыскиваемое лицо. Между тем громадное количество людей, подлежащих контролю агентуры, вынуждает г-на Гартинга изыскивать невероятные способы проверки получаемых Департаментом сведений по революционным записям у того или другого лица, обнаруживаемых при арестах в России. Ближайшим сотрудником берлинской агентуры является полицейский комиссар В., оказывающий негласные услуги за денежные вознаграждения, далеко превышающие отпускаемые г-ну Гартингу средства на секретные расходы. Так, в течение минувших апреля и мая заведующий агентурой издержал 1095 марок по представляемым счетам, о возмещении которых позволю себе ходатайствовать перед Вашим Превосходительством.

Независимо от изложенного, заведующему агентурой представлялось необходимым войти в сношение с одним из служащих в президентстве, при содействии которого он получил до 1200 листов русских подданных, проживающих в Берлине; и иметь в дальнейшем возможность получать их в будущем, что является громадным подспорьем в его деятельности. Означенному чиновнику также необходимо платить определенное вознаграждение.

Принимая за сим во внимание существующие в Берлине крайне трудные условия для наружного наблюдения вынуждают заведующего агентурой нанимать три конспиративных квартиры, уплачивать расходы по наблюдению и удовлетворять массу мелочных затрат… не признаете ли Вы возможным увеличить эту статью бюджета до 1200 марок ежемесячно…».

Под буквой В. здесь скрывается комиссар берлинской полиции Wienen, который по приказу самого Вильгельма стоял в непосредственной связи с русской политической агентурой в Германии и от которого не должно было быть никаких тайн.

Как опытный провокатор Гартинг-Ландеэен прежде всего обратил внимание на организацию в Берлине «внутренней агентуры», и им был «заагентурен» в начале 1902 года такой ловкий и опасный предатель, как секретный сотрудник, получивший кличку «Ростовцев», студент Берлинского университета — Житомирский, которому с марта этого года было положено жалование 250 марок в месяц. В Петрограде я получил сведения, что Житомирский еще до поступления к Гартингу служил в немецкой полиции, куда его «поместил» немецкий агент Kiisin, — и только вследствие трогательного симбиоза немецкой и русской полиции Житомирский был переуступлен Гартингу. В 1902 году директор Департамента полиции Зволянский докладывает товарищу министра внутренних дел князю Святополк-Мирскому, что «со времени поступления на службу «Ростовцева» сообщения берлинской агентуры сделались особенно содержательны и интересны».

Тот же Зволянский в том же 1902 году докладывает, что в Берлине сосредоточено весьма значительное число русских революционеров, постоянно посылающих в Россию транспорты нелегальной литературы, и существует под руководством старого эмигранта Ефима Левита кружок народовольцев, «исключительно озабоченных возможностью организации в России…».

Понятно, что столь блестящая деятельность Гартинга-Ландеэена была соответственно вознаграждена, и в том же 1902 году вместо обещанных 36 000 он получил 39 000 марок, кроме того, на сотрудника «Ростовцева» — 3000 марок, и в сентябре 1902 года — 1095 марок. А в 1903 году кредит берлинской агентуры был увеличен еще на 7200 марок, причем Гартингу открыл текущий счет на 10 000 марок Deutshe-Bank; в этом же 1903 году сверх ассигнованных 49200 марок Гартинг получил 36 000 марок на уплату содержания делопроизводителя берлинской агентуры и 1075 марок — за напечатание статьи «Еіп Gnadenakt» в «Tigliche Rundchau» от 7 апреля 1903 года, за издание брошюры «Russland und Finland» в 5000 экземпляров и на отсылку некоему Эрнесту Вуду в Стокгольм 100 марок.

К берлинской агентуре и к ее главе Гартингу мы еще вернемся в следующих главах, а теперь снова переходим к центральной фигуре первого периода истории заграничной агентуры Петру Ивановичу Рачковскому.

Деятельность Рачковского за время его семнадцатилетнего пребывания на посту заведующего русской «заграничной агентурой» не ограничивалась, как мы уже знаем, лишь борьбой с русскими ре-волюционерами-эмигрантами. Он был умным, энергичным и честолюбивым человеком, и его замыслы поднимались гораздо выше влиятельного, но скромного поста начальника русских провокаторов за границей и иностранных филеров. Рачковский сумел завязать тесные и интимные знакомства не только с представителями иностранных полиций, но и с влиятельными общественными деятелями — с депутатами и министрами, особенно во Франции; мы уже упоминали о его сношениях с Флурансом, Констаном, о его дружбе с Делькассэ и с самим президентом Лубэ; мне рассказывали, что в президентском дворце Лубэ предоставил Рачковскому особую комнату, где глава российского полицейского сыска останавливался запросто, когда приезжал в Париж. Рачковский жил под Парижем в Сен-Клу, где занимал роскошную виллу и задавал лукулловы пиры своим французским, иностранным друзьям и своим петроградским покровителям.

Можно утверждать, что в заключении Франко-Русского союза Рачковский сыграл большую роль, доселе еще недостаточно выясненную. Заметное дело с организацией мастерской бомб в Париже, спровоцированное Ландезеном конечно по указанию Рачковского и повлекшее за собой в 1890 году арест, высылку и тюремное заключение многих русских революционеров, живших в Париже; дело, в котором французское правительство проявило по отношению к русскому самодержавию необычайную предупредительность и угодливость, несомненно ускорило заключение Франко-Русского союза.

К сожалению мы не можем здесь останавливаться на политической деятельности Рачковского. Скажем только, что именно эта «высшая» политика и повлекла за собой его отставку. Суммируя рассказы нескольких компетентных лиц об этой стороне деятельности Рачковского за границей, я пришел к заключению, что отставка эта была вызвана следующими обстоятельствами: Рачковский имел большие связи в католическом мире не без некоторого посредства и влияния своей жены — француженки и ярой католички; на его вилле в Сен-Клу часто бывали и Monseigneur Charmetain и влиятельнейший реге Burtin, личный друг кардинала Рамполлы. Рачковский давно уже при посредстве своих агентов вел наблюдение за кардиналом Ледоховским, главой католиков польских националистов, тянувшихся к Австрии. Рачковский же конечно все время работал, ориентируясь на французские интересы. Этой политикой заинтересовалось и высшее начальство, и в 1901 году Рачковский дает роскошный обед в одном из аристократических парижских кафе (Durand), где был завсегдатаем, и где все лакеи почтительно звали его «general russe». На обеде присутствовал приехавший из Петербурга директор Департамента духовных дел иностранных вероисповеданий Молосов, специально вызванные для свидания с Молосовым папский интернунций в Гааге Mons, Tarnassi, Charmetain и реге Burtin. На обеде обсуждался вопрос о возведении на папский престол в случае ожидавшейся в ближайшем будущем смерти папы Льва XIII кардинала русско-французской ориентации (Рамполла). Министерство внутренних дел стремилось во всем этом деле главным образом к тому, чтобы гарантировать себе успех в борьбе с ополчением римско-католического духовенства белорусов Холмщины и Северо-Западного края.

Вскоре после этого дипломатического обеда Рачковский едет секретно в Рим, получает аудиенцию у Льва XIII, где высказывается желание иметь в России своего представителя. Рачковский ухватывается за эту идею. Едет в Петербург. Обрабатывает министра внутренних дел Горемыкина, который докладывает царю, и добивается его согласия. Рачковский возвращается в Париж и деятельно принимается за дальнейшую работу в этом направлении, но вдруг получает строжайшее предписание — прекратить кампанию. Оказывается, что о таинственной «комбинации» Рачковского и Горемыкина проведали Победоносцев, граф И. Н. Игнатьев и министр внутренних дел Ламздорф и уговорили царя дать отбой. Это был первый удар «политической» карьере Рачковского. За первым вскоре последовал и второй.

Когда в 1902 году царь с царицей Александрой Федоровной были во Франции, то до них дошли слухи о спирите и гипнотизере Филиппе, излечивающем нервные болезни. Рачковскому было приказано разыскать Филиппа и доставить в Компьен, где тогда жили русские высокие гости. Рачковский немедленно выполнил данное ему поручение. Филипп начал свои сеансы, и «лечение» пошло столь удачно, что счастливый эскулап вскоре отправился вместе с императорской четой в Петербург и стал пользоваться там громадным влиянием. Рассказывают, что когда Филипп захотел за свои придворные заслуги получить звание русского врача, то он добился даже и этого благодаря угодливости Витте и директору Медицинской академии Пашутину.

Нам неизвестно, какие отношения были у Рачковского с Филиппом, но он почему-то воспылал к нему благородным негодованием и написал личное письмо императрице Марии Федоровне, где выяснял всю пагубность влияния Филиппа, который де является орудием в руках масонов.

Императрица-мать имела крупный разговор с коронованным сыном и не скрыла источника полученных ею сведений о Филиппе. Царь страшно разгневался, вызвал к себе Плеве, тогда уже министра внутренних дел, и горько жаловался ему на «подлеца Рачковского». Плеве давно уже, со времен Дегаева не любивший Рачковского и боявшийся его, воспользовался удобным случаем, вызвал телеграфно Рачковского в Петербург и для выяснения его «проделок» назначил над ним следствие. Над головой нашего героя нависала гроза; казалось, гибель неизбежна, так как «проделок» за душой Петра Ивановича было немало. Но сильные друзья (среди них дворцовый комендант Гессе) выручили. Следствие было вскоре прекращено. Рачковский же был выслан сначала в Брюссель, а затем в Варшаву; в Варшаве он виделся со старым своим приятелем Евно Азефом. На место Рачковского заведующим заграничной агентурой в ноябре 1902 года был назначен Леонид Александрович Ратаев, начальник Особого отдела Департамента полиции.

Приводим следующую смету содержания заграничной агентуры в Париже, Лондоне, Швейцарии и Галиции за последний 1902 год заведования ею Рачковского. Эта смета интересна тем, что в ней имеются указания на секретных сотрудников:

I. В Париже:

1) Личное содержание д. с. с. Рачковского — 1800 франков.

2) На расходы по особо возложенному поручению — 500 франков.

3) Сотруднику Г. — 750 франков (Гольшман[5] — В. А.).

4) Сотруднику Л. — 750 франков (Ландезен. — В. А.). Ему же пенсии — 250 франков.

5) Сотруднику М. — 750 франков (Милевский. — В. А.).

6) Сотруднику К. — 500 франков (несомненно фамилия этого сотрудника начинается буквой К. — В. А.).

7) Письмоводителю — 250 франков.

8) На агентурные расходы — 3700 франков.

9) На содержание русских филеров — 1200 франков.

10) На содержание французских агентов — 133 франка.

II. Агентура в Швейцарии — 2000 франков.

III. Агентура в Лондоне — 6000 франков.

IV. Агентура в Галиции — 2500 франков.

Всего — 22 250 франков в месяц.

А. Лопухин, исполнявший в 1902 году должность директора Департамента полиции, сообщал о переводе Ратаеву 39900 франков на содержание агентуры в ноябре и декабре, просил «выдать из высланных денег жалование только тем из бывших сотрудников д. с. с. Рачковского, которые будут оказывать агентурные услуги Вам непосредственно, тем же из числа его бывших сотрудников, которые почему-либо не пожелали служить у Вас непосредственно, прошу выдачу жалования прекратить».

Глава III

■ Заведующий заграничной агентурой Леонид Александрович Ратаев.

■ Его секретные сотрудники высшей марки: Л. Бейтнер, Батушанский, М. Загорская, Евно Азеф.

■ Командировка И. Ф. Манусевича-Мануйлова в Париж длл обработки французской прессы.

■ Ликвидация балканской агентуры.

■ Берлинская агентура под управлением Гартинга.

■ Успешное «заагентуривание» им секретных сотрудников.

■ Ликвидация берлинской агентуры и ее восстановление.

■ Отставка Ратаева 1 августа 1905 г., его слезница.

■ Характеристика Гартингом заграничной агентуры при Ратаеве.

Война между Рачковским и Плеве с его помощниками шла видимо по всему фронту. В этой войне не последнюю роль играл Ратаев, и в планы его начальства и его самого входило конечно как можно сильнее опорочить во всех отношениях деятельность Рачковского; так уже 22 декабря 1902 года Ратаев пишет Лопухину:

«В настоящее время, по истечении двух месяцев, я позволю себе доложить Вашему Превосходительству, что основой для сметы на будущий год должен служить счет расходам, представленный д. с. с. Рачковским в августе текущего года в последний его приезд в С.-Петербург, с некоторыми изменениями, соответственно настоящим потребностям.

Расходы по разъездам в 600 франков в месяц едва ли можно признать чрезмерными, если под словом «разъезды» подразумевать все расходы во время путешествия. Надолго отлучаться из Парижа, куда стекаются все предписания, запросы и донесения, неудобно, а между тем оставлять без самоличного надзора Лондон и Швейцарию не признаю возможным, в особенности пока все не наладилось так, как мне хочется.

По части секретных сотрудников я полагаю не придерживаться строго рамок Лондона, Парижа и Швейцарии, а предлагаю раскинуть сеть несколько шире. Уже мною лично приобретено трое сотрудников: один добавочный для Парижа (специально для наблюдения за русской столовой), один для Мюнхена и одного я полагаю послать в Бельгию, где в Брюсселе и Льеже образовалось порядочное гнездо. Из числа приезжих сотрудников не все еще перешли ко мне, но перейдут с отъездом П. И. из Парижа… Независимо от сего мне во что бы то ни стало необходимо специально приобрести сотрудника среди поляков. В Лондоне польская революционная организация очень сильна и весьма серьезна, освещение же на мой взгляд не вполне достаточное. Подробный доклад по Лондону составляется, и для его окончания мне еще необходимо туда поехать, что я и сделаю, представив окончательную работу о «Желтых».

Наружное наблюдение — самое слабое место агентуры. Из десяти показанных в расчете наружных агентов действительно пригодных только шесть, и то из них один Продеус в командировке в Берлине, но жалование ему плачу я. Остальные четверо в полном смысле слова — инвалиды, не пригодные к живому делу. Пока еще я по отношению к ним ничего не предпринимал, но предполагаю, дав известный срок, отпустить их на пенсию и взять на их место новых. Но не дожидаясь их увольнения, я уже принял трех опытных филеров и командировал их в Швейцарию… Из Швейцарии можно считать до известной степени обставленной только одну Женеву. Между тем Швейцария в настоящее время — бойкий и серьезный революционный пункт. Во главе командированных людей я поставил одного из старейших, наиболее опытного и развитого наружного агента и поручил ему, войдя в соглашение с местными полицейскими чиновниками, организовать наблюдение в следующих пунктах: Женева, Цюрих, Берн, Лозанна. Когда дело несколько наладится, я поеду на места и, убедившись в правильности постановки дела, думаю его сделать главным приказчиком по Швейцарии, вроде того как г-н Гартинг в Берлине. В настоящее время этот агент получает в месяц 350 франков (менее 250 франков не получает ни один), 150 франков на мелкие расходы и по 10 франков суточных, как находящийся в командировке. Сообразно с новым положением придется увеличить жалование до 700 франков. Когда мне удастся наладить Швейцарию, я постараюсь связать швейцарское наблюдение с берлинским, а последнее — с заграницей.

На Швейцарию отпускается всего 2000 франков в месяц, и эту цифру придется значительно пополнить из других статей бюджета.

Равным образом я принимаю на свой счет те поручения, которые я по своим личным надобностям возлагаю на г-на Гартинга, как, например, организация наблюдения в Штутгарте[6].

Остальные расходы остаются те же, что и при Рачковском. Из них лишним бременем на мне лежит плата в 500 франков чиновнику Главного управления общественной безопасности (Surete generate). Это в сущности политическая полиция, приготовленная местным французским нуждам, и мне этот чиновник ничего существенного не делает, покончить же с ним я не решаюсь, так как он может мне вредить; гораздо для меня важнее префектура полиции, но здесь я нашел натянутые отношения. Самый нужный для меня человек г-н Пюибаро (Puybaraud) — личный враг П. И. Рачковского. Мне приходится буквально все приобретать тайком и за сдельную плату. Я уже сделал шаги к примирению с этим господином, который занимает должность начальника Bureau des recherches, но боюсь, что это обойдется недешево. В Париже мне приходится держать три квартиры: одну собственную, где живу, и две конспиративных. Далее следуют телеграфные и почтовые расходы, содержание канцелярии и тому подобное. Кроме того, здесь даром буквально ничего не достается и за все приходится тем или иным способом платить… потому я убедительнейше ходатайствую, хотя бы на первый год сохранить мне отпускаемую сумму в размере 19 450 франков в месяц. В эту сумму хотя и входят деньги, отпускаемые будто бы на Галицию, но они, как изволите видеть из сметы, идут на покрытие других потребностей агентуры».

На это письмо Лопухин по распоряжению министра внутренних дел сообщил 31 декабря 1902 года, что на 1903 год смета на содержание агентуры в Париже, Лондоне и Швейцарии сокращается до 150 000 франков, и что в эту смету не включены расходы по содержанию агентуры в Галиции, которую предположено выделить в самостоятельную организацию. В январе 1904 года смета парижской агентуры была сокращена еще на 15 600 франков (в год), получаемых двумя секретными сотрудниками, которые оставили службу в парижской агентуре и перешли в берлинскую агентуру. Таким образом, по сметам 1904 и 1905 годов на агентуру в Париже отпускалось всего 134 000 франков в год.

Такими сокращениями Ратаев был конечно очень недоволен и все время стремился вернуться к прежней смете заграничной агентуры, не упуская при этом указывать начальству на все недостатки управления Рачковского.

28 января 1903 года Ратаев снова посылает Лопухину доклад с интересной характеристикой тогдашней агентуры в Швейцарии:

«По приезде в Париж, — докладывает Ратаев, — я попал в очень тяжелое положение. По моей долголетней службе я сразу понял, что способы ведения дела моим предместником значительно устарели и совершенно не приспособлены к современным требованиям Департамента. Как я уже писал, наиболее слабым пунктом оказалась Швейцария, а между тем я застал момент, когда центр и даже можно сказать пульс революционной деятельности перенесен именно туда. На меня сразу посыпались из Департамента запросы по части выяснения разных лиц в Швейцарии, а у меня кроме чиновника женевской полиции под руками не было никого. А сие весьма недостаточно по той причине, что пользоваться этим чиновником можно только с соблюдением особых предосторожностей. Если надо в полицию вызвать какое-либо лицо, проживающее без заявления своей личности, то надо написать на это лицо анонимный донос, и тогда чиновник получает уже распоряжение своего начальства. Иначе делать нельзя, так как он боится потерять место.

Конечно я все усилия направил на поправление дела в Швейцарии, и за короткое время удалось уже кое-что сделать в этом направлении. Конечно все это далеко еще не удовлетворительно, но впоследствии я рассчитываю, быть может, чего-нибудь добиться. Наблюдение здесь вообще довольно затруднительно, и притом еще эта трудность осложняется его дороговизной. Для наглядности я прилагаю при сем отчет о расходовании сумм за истекший январь… остаток и даже с недохваткой пошел на содержание внутренней агентуры. Последняя также весьма и весьма нуждается в реорганизации и освежении. Она сильно распущена и избалована. После того, например, как я путем значительных затрат и исключительно благодаря сметливости и распорядительности старшего швейцарского агента установил Кракова наружным способом, секретный сотрудник, которого я об этом оповестил, ныне уведомляет, что он об этом «уже знает», так как Краков прибыл еще в конце января из России, где виделся с Негрескул, а потом прожил несколько дней в Берлине. Теперь он живет с сестрами Малкиными.

Чтобы дело пошло более или менее удовлетворительно, необходимо дать, во-первых, время, а во-вторых, — денег. Я убедительно прошу на первый год оставить неприкосновенной ту сумму, которая отпускалась П. И. Рачковскому. Будьте уверены, что я ее расходую с надлежащей экономией и осторожностью, а если что переплачиваю пока, то только потому, что еще новичок в деле. Самым обременительным я считаю деньги, даваемые чиновникам лондонской полиции и Главного управления общественной безопасности в Париже. Но их я получил от моего предшественника, и если их сократить, то в Лондоне уже ничего нельзя будет сделать, а в Париже мне будут умышленно портить…».

Несмотря на оковы своих врагов, главным образом Рачковского и Гартинга, Ратаев крепко сидел на своем месте пока был жив Плеве — враг Рачковского, а директором Департамента состоял Лопухин.

Рачковский в это время вел сложную подпольную игру против Плеве, которая в настоящее время еще не выяснена с достаточной полнотой; но в этой большой игре старый интриган, не останавливающийся ни перед чем и ничего никому не прощавший, не упускал случая подвести мину и под своего счастливого соперника, и заместителя Ратаева. В этом Рачковскому оказывал незаменимую помощь его достойный вскормленник Ландезен-Гартинг, заведовавший в то время, как мы уже видели, берлинской агентурой. Гартинг формально был подчинен Ратаеву, но на деле был совершенно самостоятелен и в своих докладах директору Департамента полиции делал прямые доносы на своего непосредственного начальника за его бездействие или упущения.

Но Ратаев держался крепко не только благодаря благосклонности к нему Плеве, но и потому, что в его секретной агентуре работали провокаторы и шпионы такой высокой марки, как Лев Бейтнер, Мария Алексеевна Загорская и сам Евно Азеф. Благодаря им Ратаев мог хорошо освещать деятельность, планы и старых народовольцев, и нарождающихся социалистов-революционеров. Первых, в том числе Бурцева с «раковым, обхаживал Бейтнер, вторых — Загорская и особенно Азеф, который доставлял своему патрону чуть ли не ежедневные рапорты и, между прочим, подробнейшие доклады о съезде социалистов-революционеров в Женеве 5 июня 1903 года, о «конференции представителей российских революционных и оппозиционных групп» и организаций в Париже 9/22 октября 1904 года, на которой партию с.-р. представляли Чернов и Азеф[7].

Казалось бы, все предвещало Ратаеву долговременное пребывание на посту заведующего заграничной агентурой; по иронии судьбы в его царствование получили даже свое завершение некоторые из начинаний его предшественника и врага — Рачковского.

Как известно, еще Рачковский организовал «кружок французских журналистов» в 1901 году и осенью того же года поднял благодаря им в парижских газетах кампанию против русских эмигрантов, но поставить это дело на должную высоту он «за недостатком соответственных ассигнований» не смог, если не считать его неудачной попытки организовать знаменитую «Лигу для спасения русского Отечества». Мечта Рачковского осуществилась лишь при Плеве и при Ратаеве, когда в марте 1903 года был командирован в Париж для соответственной информации и подкупа иностранной прессы Иван Федорович Манусевич-Мануйлов (Нововременский, «Маска»); в распоряжение Мануйлова было отпущено 12160 рублей ежегодно.

Впоследствии эта сумма значительно возросла, так как на один подкуп «Echo de Paris», «Gaulos» и «Figaro» Манусевич-Мануйлов[8] тратил в год не менее 24 тысяч франков. Подкуп этот совершался в виде абонементов на некоторое количество экземпляров данной газеты. Кроме того, Манусевич-Мануйлов издавал в Париже в течение нескольких месяцев журнальчик «La Revue Rosse», поставивший себе целью парализовать «интриги», направленные против России; редакция этого журнальчика помещалась в квартире редакции газеты «Figaro», официальным редактором и сотрудниками были французы. Средства на издание «La Revue Russe» — 10000 франков в месяц — были отпущены из личных средств Николая II. Манусевич-Мануйлов сносился непосредственно с самим министром внутренних дел Плеве и совершенно не зависел от Ратаева…

В ведение же Ратаева в  1904 году поступил и политический сыск на Балканском полуострове.

Когда в январе 1904 года после разоблачения роли Александра Вейсмана как агента Департамента полиции, в Вене и на Балканах было решено закрыть и ликвидировать балканскую агенту-руло жандармский полковник Владимир Валерианович Тржецяк, стоявший во главе ее, а затем находившийся при варшавском губернском жандармском управлении, в феврале 1905 года был назначен в помощники к Ратаеву для наблюдения за русскими на Балканском полуострове. 27 февраля Тржецяк выехал из Варшавы в Вену на свидание с Ратаевым и с ним объехал Балканский полуостров — Белград, Софию, Константинополь — для организации агентуры в этих странах и обследования фабрики бомб в Софии. После этого путешествия Тржецяк выехал в Одессу для установления связей между балканской агентурой и жандармскими заграничными властями, а затем — в Варшаву и в С.-Петербург.

Здесь мы воспользуемся случаем, чтобы охарактеризовать состав балканской агентуры до ликвидации ее в 1904 году при полковнике Тржецяке. В ведение этой агентуры входили Румыния, Болгария, Сербия и Вена. В Румынии под началом полковника Тржецяка находилось шестнадцать агентов: Осадчук Иван Осипович, Мотылев Александр Александрович, Табор Самуил, он же Самуилов, Мелас Георгий Анастасьевич, Терзич Иван, Кралевич Михаил, Гаспар Александр, Иванов Трифон Илларионович, Руэ, Зирра, Стоев Иоаким Степанович, Тридас Сюзанна, Буянов Харла-мий и Хорошев Иван; в Болгарии было пять агентов: Озеров Антон Михайлович, Перлин Нахман Сендеров, Заверуха Емельян, Шварц Петр Андреевич, Богданов; в Сербии — двое: Гнедич, Джайя Иован; в Вене — один Вайсман Симон Мойше-Мордков (брат Александра). Кроме того, в Бухаресте было два сортировщика писем и в Яссах два почтальона; получали они по 100 рублей в месяц.

Среди этих сотрудников находилось значительное число лиц, специально занимавшихся перлюстрацией писем политических эмигрантов.

Затем интересно отметить участие в этой агентуре иностранных политических чинов: Гаспара — комиссара бухарестской сыскной полиции (50 франков), Гнедича — помощника градоначальника в Белграде (100 франков), Зирра — румынского полицейского комиссара на станции Плоешти (100 франков); также интересно то, что «оказывал различные мелкие услуги в качестве случайного сотрудника» письмоводитель Российской императорской миссии в Бухаресте Иоаким Степанович Стоев (без определенного содержания). Из других сотрудников, уже перечисленных нами выше, остановимся здесь лишь на следующих: Осадчук специализировался главным образом по организации агентуры и перлюстрации почты, вел таковую в Бухаресте, Варне, Рущуке и Яссах (400 франков); Мелас Георгий Анастасьевич, грек, «с успехом выполнял поручения агентурного свойства ао всех румынских городах, расположенных по Дунаю… обладатель личной инициативы, находчив, хитер и не стеснялся использовать любые средства для достижения цели (500 франков)»; Озеров Антон Михайлович «имеет сношение с македонскими революционерами и с проживающими в Женеве членами группы народовольцев и а. — к…, наблюдал за тем, чтобы с.-р. не получили от македонских революционеров взрывчатых веществ — 300 франков; Перлин Нахман Сендеров жил в Бухаресте, а затем с 1902 года в Париже, жил по паспорту Александрова, в 1892 году окончил Бухарестский университет с дипломом доктора медицины, «способствовал организации в Румынии и Болгарии революционной агентуры», в 1888 году сообщил о готовившемся русскими революционерами в Париже динамитном взрыве, сообщил об отъезде Черкасова и Бурцева в Лондон, участвовал в организации арестов революционеров Анасьева и Корсакова и в попытке ареста Бурцева, с 1902 года до осени 1903 года жил в Париже и занимался в клинике Шарко, а затем переселился на постоянное жительство в Софию (500 франков); Шварц — помощник адвоката в Софии, «оказывал в качестве случайного сотрудника агентурные услуги Александру Вайсману, а по отъезде того в С.-Петербург обслуживал Софию и вел там между прочим перлюстрацию…, обладает достаточными нравственными основами и вполне воспитан»; Джайя — редактор-издатель сербской газеты «Народ» «в качестве случайного сотрудника оказывал Тржецяку и его предшественнику ряд агентурных услуг»; Вайсман Симон «в 1895 году перешел на службу в заграничную агентуру и организовал агентурное наблюдение в Вене, где первые пять лет был студентом Венского университета; прекрасно начитан, интеллигентен, исполнителен и корректен, обладает нравственными качествами, порядочен, честен, предан делу и ведет его сознательно»; по закрытии балканской агентуры Вайсман оставлен при агентуре Департамента полиции (500 франков)[9].

Берлинская агентура при Ратаеве находилась под самостоятельным управлением Гартинга, который проявлял большую активность, особенно в деле вербовки секретных сотрудников. Перечислим некоторые из его подвигов в этой области: в 1903 году Гартингом был командирован в Мюнхен «старый сотрудник для выяснения более видных деятелей тамошних революционных колоний»; новому сотруднику выдано авансом через Квицинского в С.-Петербурге 150 рублей (324 марки); внутренний старый сотрудник берлинской агентуры был отпущен осенью 1903 года в Россию, но вскоре вернулся обратно; секретный сотрудник в Гейдельберге (3.)[10] помогал в 1904 году контролировать переписку А. Гоца и И. Фундаминского; в конце 1903 года в Швейцарию для выяснения раскола в организации «Искра» был командирован секретный сотрудник(несомненно Житомирский. — В. А.) и получил на это 300 марок; наконец в январе 1904 года Гартингом «приобретен сотрудник. «Москвич», которому выдано пособие на выезд из России 800 рублей и назначено жалование 1600 марок в месяц. Этот таинственный «Москвич» уже 20 января 1904 года получил от Гартинга сверх своего жалования еще 1060 франков за поездки в Швейцарию, Париж и Италию, 23 марта 300 марок — за поездку в Берлин и в сентябре 1904 года 650 франков «в возмещение расходов по поездке по городам Западной Европы в целях изучения положения русской политической эмиграции».

Впрочем уже в феврале 1904 года сотрудник «Москвич» был передан в распоряжение самого Ратаева. Приводим здесь интересное письмо по этому поводу Лопухина к Ратаеву от 9 февраля 1904 года:

«Поступающие данные о деятельности русской эмиграции свидетельствуют, что наиболее активные ее силы сосредоточены в Швейцарии и преимущественно в Женеве, где находятся центры обоих главнейших революционных групп, то есть с.-р. и с.-д., равно помещаются редакции к печати их партийных органов. Благодаря такой группировке активные революционные деятели, выбывающие из России, а также лица, укрывающиеся от преследования властей, по прибытии за границу естественно стремятся в Швейцарию, где примыкают к готовым уже кадрам и таким образом формируют все более и более сплоченное революционное сообщество. В сих видах представляется своевременным принять меры к обеспечению вполне правильного и всестороннего освещения деятельности означенных революционных центров, причем для достижения сей цели необходимо усилить действующий во вверенном Вашему наблюдению районе агентурный состав.

В последнее время Департамент заручился предложением услуг известного Вам секретного сотрудника (псевдоним «Москвич»), который по своему положению и старинным связям в революционной среде может оказать полезные услуги по делам порученной Вам агентуры. Названный «Москвич» имеет при себе организованный им лично состав сотрудников и в вознаграждение за труды получает совместно с ними из сумм Департамента по 2000 франков в месяц.

Сообщая об изложенном, предлагаю Вашему Превосходительству разыскать «Москвича», вступить с ним в ближайшее сношение и о результатах деятельности доносить мне.

Вы можете предъявить сотруднику настоящее письмо и поставить его в известность, что настоящее изменение в первоначальной программе его положения и будущей деятельности проистекает непосредственно из соображений пользы дела и розыскной службы и что от принятия его предложения зависит вопрос о дальнейшем существовании самого соглашения с ним Департамента».

В Петрограде на основании целого ряда свидетельских показаний мне удалось установить, что за псевдонимом «Москвич» скрывается старый наш знакомый — Лев Бейтнер.

Таким образом, у Гартинга в Берлине в начале 1904 года были в распоряжении следующие секретные сотрудники: 1) «Ростовцев» (Житомирский. — В. А.) — 400 марок в месяц, 2) «Москвич» (Лев Бейтнер. — В. А.) — 1640 марок в месяц, 3) «Киевлянец» -125 марок, тоже Житомирский, которого изворотливый Гартинг, не брезговавший и малым, проводил в отчете под двумя кличками, а платил конечно одному, а не двум Житомирским, 4) 3. (переехал из Лейпцига в Гейдельберг (несомненно Зинаида Жученко. — В. А.), 5) Степанов (в сентябре 1904 года получил 1304 марки, 1600 франков в возмещение произведенных им расходов), б) Обухов (осенью 1904 года командирован в Россию, на что получил 600 рублей авансом), 7) Кондратьев (с октября 1904 года — 100 марок в месяц).[11]

Ежемесячные расходы на берлинскую агентуру достигали в это время 96300 франков. В эту сумму не входили конечно различные публицистические упражнения в немецкой прессе, которые оплачивались особо; так, например, за напечатание письма министра внутренних дел к Стаду в «Darmstadter Tagblatt» № 239 и 240 в 1903 году уплачено 100 марок.

В 1904 году Гартинг был вызван в Петербург и ему была поручена директором Департамента полиции Лопухиным организация контрразведки для борьбы с японским шпионажем, во главе которого стоял Акаши, а затем и специальная миссия — принятие мер для охраны пути второй эскадры Рождественского на Дальний Восток. Закипела работа. Для борьбы с японцами Гартинг призвал «старую гвардию» — филеров, следивших раньше за русскими революционерами, и «провокаторов»; сам же метался по Европе, следом за Акаши и другими настоящими и мнимыми японскими шпионами: сегодня в Петербурге, завтра в Берлине, послезавтра в Стокгольме, в Копенгагене. Заслуженному провокатору Гартингу ассигнуются громадные суммы (200 или 300 тысяч рублей), даются широкие полномочия…

В результате знаменитый и печальный для нас тульский инцидент, когда разнервничавшийся под влиянием гартинговских «достоверных» донесений, а по словам некоторых свидетелей — и прямых указаний присутствовавшего на одном из судов Гартинга командир эскадры Рождественского расстрелял флотилию английских рыбаков, приняв их за японские миноносцы. Как известно, Россия оказалась тогда на волосок от войны с Англией… Виновник этого позорного для нас международного конфликта Гартинг получил большую денежную награду и орден Владимира, дававший мещанину города Пинска, провокатору Абраму Гекельману право на потомственное дворянство…

Несмотря на столь успешную деятельность Гартинга, какие-то высшие соображения Департамента полиции, а вернее подпольная игра партий министерства внутренних дел, привели к убеждению, что берлинскую агентуру нужно ликвидировать как самостоятельное учреждение, и наблюдение за русскими революционерами, проживающими в Германии, предоставить центральной парижской агентуре.

17 января 1905 года директор Департамента полиции Лопухин, у которого заведующим Особым отделом политической агентуры состоял Макаров, представил товарищу министра внутренних дел доклад, в котором между прочим пишет:

«В 1901 году ввиду скопления в Берлине значительного количества русских революционеров признано было необходимым выделить из парижской агентуры для названного города отдельный орган политического розыска, сохранение коего за принятием Германским правительством особо репрессивных мер против иностранных подданных, занимающихся революционной деятельностью, в настоящее время представляется излишним…

За последние годы главным руководящим центром русской политической эмиграции является Швейцария и в особенности Женева, где и необходимо сосредоточить все наблюдательные силы заграничной агентуры, что возможно будет достигнуто при объединении парижской и берлинской агентур, и передать в распоряжение чиновника особых поручений Ратаева всех наблюдательных агентов и секретных сотрудников берлинской агентуры».

Из сметы, приложенной к этому докладу, видно, что в распоряжении Гартинга в это время кроме сотрудника 3., получавшего 3880 марок в год, было три русских секретных сотрудника (на всех — 9300 марок в год) и три немецких секретных сотрудника (на всех — 7200 марок в год).

Видимо в течение 1904 года состав секретной агентуры Гартинга в Берлине претерпел значительные изменения.

Доклад директора Департамента Лопухина получил утверждение министра внутренних дел на следующий же день, и берлинская агентура перестала существовать как самостоятельное учреждение; на ликвидацию ее дел Гартингу было отпущено 31 января 1905 года 6500 рублей.

Но с исчезновением из полицейского и вообще земного горизонта Плеве, убитого в июле 1904 года, соотношение сил, боровшихся за власть партий, изменилось, и верх взяла клика, в которой не последнюю роль играл Рачковский; и уже в первой половине 1905 года мы видим его на крайне важном посту вице-директора Департамента полиции по политической части с правами директора Департамента. Рачковский не замедлил воссоздать только что упраздненную Лопухиным берлинскую агентуру, а своего питомца Гартинга снова сделал заведующим этой агентурой; для этого Рачковскому достаточно было представить 11 июня 1905 года министру внутренних дел доклад, в котором он между прочим пишет следующее:

«Принимая во внимание, что со времени объединения названных агентур (парижской и берлинской) Берлин по своей близости к русской границе не утратил для революционеров своего значения, и там продолжает сосредотачиваться значительное количество активных деятелей различных партий включительно до террористов, которые при отсутствии ныне правильно организованного агентурного наблюдения могут совершенно свободно осуществлять свои преступные замыслы, Департамент полиции полагал бы существенно важным незамедлительно восстановить берлинскую агентуру на прежних основаниях…».

Легко было убедить петербургских самодержцев, что вчерашняя истина стала грубым заблуждением.

Ратаеву было предложено немедленно вернуть в распоряжение Гартинга соответствующие суммы, отпущенные на агентурное наблюдение в Германии. Из переписки, возникшей по этому поводу, мы видим между прочим, что во времена ратаевского управления содержание парижской, лондонской и швейцарской агентур обходилось в 134400 франков в год, из которых на Лондон шло 50000 франков и на Швейцарию — 18000 франков.

За этим щелчком по самолюбию Ратаева вскоре последовал и настоящий удар:

1 августа 1905 года Ратаев был устранен от заведования заграничной агентурой и вместо него был назван его враг — Аркадий Гартинг.

Конечно Ратаев немедленно поехал в Петербург, чтобы пустить в ход соответственные пружины, но все было тщетно; пришлось примириться и отойти от власти. В утешенье впрочем он получил в виде пособия 15 000 франков и поселился в Париже, где и жил с тех пор под фамилией Рихтера. Приводим следующую интересную выписку из докладной записки Ратаева министру внутренних дел от 9/22 марта 1906 года:

«Я решил представить на Ваше благоусмотрение краткий обзор моей деятельности с сентября 1902 года по июль 1905 года.

Должность мою я вынужден был покинуть совершенно неожиданно без всяких предупреждений и как раз в тот самый момент, когда агентура среди с.-р. достигла небывалой высоты, и ожидались весьма крупные результаты. В минувшем июле (1905 год), когда я приехал в Петербург, я застал странное положение. На все мои вопросы как высшее, так и ближайшее начальство категорически заявляли мне, что с деятельностью моею они совершенно не знакомы, докладов моих не читали и не знают, но тем не менее под страхом лишения пенсии требовали, чтобы я немедленно уезжал в Париж для сдачи должности. Так что я собственно говоря до сих пор совершенно не осведомлен о причинах прекращения моей служебной деятельности…

Такова нравственная сторона дела. Тотчас после оставления мною должности отпуск на заграничную агентуру был увеличен на 100000 франков, и таким образом в настоящее время, когда в сущности за границей дела втрое меньше чем прежде, заместитель мой получает все то, что отпускалось на Германию и с доставлением еще 100000 франков…».

Сетования Ратаева на несправедливость высшего начальства вполне правильные: ведь в его царствование и под его руководством достигла наибольшего блеска провокаторская деятельность Евно Азефа; и это сокровище пришлось оторвать от своего сердца и отдать врагу. «8 августа 1905 года Ратаев в С. — Петербурге передал Рачковскому временно находящегося в России секретного сотрудника». Несомненно здесь речь идет об Азефе, хотя для нас так же несомненно, что Рачковский не мог не знать Азефа гораздо раньше и конечно знал, и виделся, и «работал» с ним рука об руку.

Подобно тому как Ратаев при замещении в Париже Рачковского доклады свои начальству посвящал прежде всего критике и умалению заслуг своего предшественника, так же и Гартинг в первом же своем докладе сделал то же по отношению к Ратае-ву. Приводим некоторые наиболее интересные места из длинного рапорта Гартинга Рачковскому от 14/1 сентября 1905 года:

«Согласно ордеру господина товарища министра внутренних дел, заведующего полицией от 19 минувшего июля о назначении меня заведующим заграничной агентурой Департамента полиции я отправился в Берлин для принятия архива, который г-н Ланге-Говоров, доверенное лицо д. с. с. Ратаева, должен был к тому времени передать на хранение нашему генеральному консульству в Берлине.

Накануне моего приезда, состоявшегося 19 августа (старого стиля), в генеральное консульство действительно был сдан гном Ланге-Говоровым сундук с бумагами, по вскрытии коего в оном оказался архив, переданный мною в конце минувшего февраля командированному для принятия от меня берлинской агентуры отставному надворному советнику Медникову. Новых же документов, которые поступили бы за последние четыре месяца из Департамента полиции, не оказалось, вследствие чего можно предполагать, что начиная с марта месяца, розыскная деятельность берлинской агентуры была прекращена. Единственными новыми бумагами, оказавшимися среди архива, были несколько телеграмм, адресованных г-ну Ланге-Говорову, прежде служившим в моей агентуре наружным агентом Вольца, в которых последний настоятельно требовал высылки денег и извещал о задержке женевской полицией его, Вольца, равно как и другого агента парижской агентуры — некоего Маша.

При личном свидании названный Вольц подтвердил мне содержание упомянутых его телеграмм к г-ну Ланге-Говорову, пояснив при этом, что, работая в Швейцарии без всякого руководства, он и Маш обратили на себя внимание местных властей, были задержаны женевской полицией и засим оба высланы из Женевы. Некоторое время спустя Вольц и Маш по поручению д. с. с. Ратаева отправились в Дюссельдорф, где Маш был задержан местной полицией за долги и, просидев некоторое время в тюрьме, был выслан затем из Дюссельдорфа.

Из документов, одновременно с сим препровождаемых д. с. с. Лемтюжниковым, Ваше Превосходительство изволите усмотреть, что г-ном Ратаевым переданы д. с. с. Лемтюжникову: архив, четыре наружных агента, один секретный сотрудник, некий Свет-лицкий (псевдоним), как раз случайно пришедший по делам службы в канцелярию агентуры… адреса двух наружных и одного внутреннего агента в Лондоне и список лиц, причастных к агентуре Департамента полиции и проживающих в Швейцарии, лиц, специально занимающихся перлюстрацией писем на одном из участков Женевы.

Из содержания вышеупомянутых списков усматривается нижеследующее: в Париже в агентуре числится шесть человек. Из них Чашников по старости производительной работы делать не может. Ильин состоит машинистом. Из четырех наружных агентов для наблюдения употребляются только Самбен и Левек, которые, как мне известно из дел, особенными способностями не отличаются; Фенбах годен лишь для собирания справок; Бинт же, прежде занимавшийся наружным наблюдением, состоявший при д. с. с. Ратаеве в роли ближайшего и доверенного помощника по наружному наблюдению, никаких поручений не получал, и он заявляет, что наблюдением больше заниматься не будет; в Женеве находится шесть человек, числящихся в агентуре. Из них Риго, еще несколько лет тому назад бывший наблюдательный агент, в настоящее время к таковой службе не пригоден вследствие характерной наружности (непомерно толст), Депассель, Боке и Делеамон, состоящие на службе в женевской полиции, пригодны лишь для доставления в Женеву заграничной агентуре Департамента полиции частным образом кое-каких справок о проживающих там революционерах. Мерсие поставляет корреспонденцию для перлюстрации, которой специально занимаются Ршо и г-жа Депассель; в Лондоне наружным наблюдением занимается агент Фарс, а собиранием справок англичанин Торп; таким образом, для надобностей наружного наблюдения в Париже, Лондоне и Швейцарии при настоящем наличном составе в распоряжении заграничной агентуры в действительности остается всего три человека».

Переходя затем к рассмотрению финансовой сметы Ратаева, Гартинг высказывает удивление, каким образом Ратаев мог платить такие большие жалования агентам внешнего наблюдения, если месячные расходы на содержание последних не превышали 8000 франков. «Каким образом мой предместник, — говорит Гартинг, — уплачивая такие сравнительно крупные суммы некоторым из наружных агентов, мог содержать еще секретных сотрудников и платить, например, 900 франков в месяц известному Департаменту полиции «Бабаджану» — псевдоним (Батушан-ский. — В. А.), ныне уехавшему по указанию г-на Ратаева в Россию с тем кажется, чтобы постараться поступить на службу к гну Гуровичу. Тем более, что независимо от «Бабаджана» у него имелось еще несколько мелких секретных сотрудников, которые при самом скромном жаловании несомненно получали в общей сложности около 1000 франков в месяц».

Гартинг объясняет это тем, что Ратаев поставил такие высокие жалования в смету только лишь перед своим уходом. «Предположение это представляется мне, — говорит Гартинг, — еще тем более правдоподобным, что помимо всех перечисленных расходов г-н Ратаев до сентября минувшего года платил ныне умершему Милевскому жалование 1250 франков в месяц, не считая 1000 франков наградных; и по смерти Милевского продолжал выплачивать его вдове по 1000 франков в месяц вплоть до минувшего января месяца. Затем под конец 1904 года он платил г-ну Гольшману по 1000 франков в месяц и 1000 франков наградных, а с 1 января по конец минувшего июля, то есть до пожалования последнему пенсии, выдавал ему ежемесячно по 500 франков».

Помимо компрометирования своего предшественника и соперника Гартинг стремился этим доносом к осуществлению другой — более материальной — цели, а именно: увеличить ассигнование отпускаемых в его распоряжение сумм.

Рачковский пошел навстречу желанию Гартинга, и ассигнование на заграничную агентуру было увеличено почти на 100000 франков, в том числе 12000 франков было ассигновано на содержание нового сотрудника Девернина и 40800 франков на приобретение секретных сотрудников.

Французу Девернину была поручена организация внешнего наблюдения.

Глава IV

■ «Бывший провокатор» Гекельман-Ландеэен — статский советник Аркадий Гартинг становится заведующим заграничной агентурой.

■ Его секретные сотрудники: Житомирский, Батушанский, Цейтлин, Масс, Загорская.

■ Трагедия Черняка.

■ Разоблачение Азефа.

■ Доклад Гартинга об этом событии.

■ Борьба Гартинга с Бурцевым.

■ Разоблачение Гартинга и исчезновение его из Парижа.

Гартинг управлял заграничной агентурой до начала 1909 года, когда Бурцев на основании данных, сообщенных ему главным образом Меньщиковым, напечатал во французских газетах, что глава политической полиции за границей, проживающий в Париже статский советник и кавалер многих Российских и иностранных орденов (в том числе и французского ордена Почетного легиона) — Аркадий Михайлович Гартинг не кто иной, как бывший политический эмигрант, а затем провокатор, долгие годы состоящий на службе русской полиции Абрам Гекельман-Ландезен, один из организаторов (с провокационной целью) знаменитой мастерской бомб в Париже, приговоренный за это судом французской исправительной полиции к тюремному заключению, но своевременно скрывшийся.

К этому полицейскому скандалу, в течение долгого времени не сходившему со столбцов не только французских, но и всех европейских газет, мы еще вернемся; теперь же обратимся к эпохе гартинговского управления заграничной агентурой.

В начале гартинговского управления произошла и знаменитая трагедия Черняка.

Молодой Яков Черняк учился в Женеве, где и окончил курс с дипломом химика; здесь же он вошел в сношение с с.-р. и числился в рядах партии, но по возвращении своем в Россию в 1905 году сблизился с максималистами и оказывал им значительные технические услуги в деле изготовления взрывчатых снарядов; после провала максималистического центра ему удалось уехать за границу, и он некоторое время жил в Париже, где вел сношения главным образом с с.-р.

Видимо Департамент полиции крайне преувеличивал роль Черняка в революционном движении и стремился во что бы то ни стало захватить его в свои руки. Черняк был вызван в Стокгольм таинственной телеграммой, которая гласила «Alexis venez Nathalie» и которую, как он предполагал, ему прислала якобы Климова (одна из видных максималисток); здесь он был арестован шведской полицией, посажен в тюрьму и был бы несомненно выдан русскому правительству, если бы не энергичная кампания, которую повели его друзья в Париже и в других европейских центрах против этой выдачи, и не экстренная поездка Черняка (Ильи) в Стокгольм, где он со своей стороны сумел заинтересовать в этом деле и прессу, и парламентские круги. Молодой Черняк был освобожден из стокгольмской тюрьмы, но немедленно выслан из Швеции.

На пароходе, в пути из Стокгольма в Антверпен, Черняк и еще двое скончались от отравления, причины которого и досель остались далеко невыясненными; многие предполагают, что злого умысла в этом отравлении не было и что Черняк был отравлен случайно газами, исходившими из трюма благодаря разложению сложенных там фосфористых соединений. Другая гипотеза, которая вначале казалась наиболее вероятной, и которую мы усиленно защищали в иностранной прессе, а центральный комитет с.-р. и в официальных заявлениях, была та, что Черняк был отравлен агентами русской полиции. В Антверпене бельгийская социалистическая партия устроила Черняку торжественные похороны, превратившиеся в грандиозную манифестацию против русского самодержавия, — манифестацию, в которой приняли участие несколько десятков тысяч человек с сотнями знамен и венков.

В архиве заграничной агентуры я нашел следующий документ, относящийся к самому началу этой трагедии.

Гартинг докладывает 22 ноября (5 декабря) 1906 года между прочим следующее:

«В случае, если бы Ваше Превосходительство признали целесообразным возбудить вопрос о выдаче Черняка нашему Правительству, я позволяю себе почтительнейше высказать мнение, что благоприятного результата легче можно будет достигнуть, обратившись для сего письмом на имя стокгольмского полицмейстера Гинце. Судя по заявлениям, сделанным мне за последнее мое пребывание в Стокгольме начальником местной полиции г-ном Стендалем, можно думать, что при возбуждении вопроса о выдаче Швецией политических преступников путем дипломатическим не только потребует гораздо больше времени, но необходимо будет к тому же непременно обосновать ходатайство на вполне легальных и фактических доказательствах виновности.

Что же касается телеграфного предложения Вашего Превосходительства о высылке арестованных в Швеции лиц не в Финляндию, а непосредственно в Россию, то я обратился по сему поводу к начальнику стокгольмской тайной полиции и по получении от него ответа не премину безотлагательно довести его до сведения Вашего Превосходительства. Полагаю, что это предложение не встретит сочувствия шведских полицейских властей в виду того, что сношения между Стокгольмом и Петербургом идут обыкновенно через Гельсингфорс».

Эти строки Гартинга дают некоторые основания думать, что вызов Черняка в Стокгольм был ловушкой, устроенной ему русской полицией…

Эпоха гартингского управления заграничной агентурой была эпохой конца русской революции 1905–1906 годов, эпохой колоссальной провокации, окутавшей все революционные партии, и начало морального разложения этих последних. Гартинг-Ландеэен сыграл немалую роль в этой гнусной борьбе русского правительства с революционной Россией; в его руках были такие выдающиеся провокаторы как Житомирский, Батушанский, Цейтлин, Жученко, Масс, Загорская и наконец вероятно сам Азеф.

Мы говорим «вероятно», так как в наших руках нет прямых указаний, что Азеф «работал» под началом Гартинга; выше мы видели, что Ратаев при своей отставке сдал Азефа с рук на руки непосредственно самому Рачковскому в Петрограде.

С другой стороны, и среди революционеров начала организовываться борьба с провокацией, и один за другим были разоблачены такие крупные провокаторы, как Азеф, Цейтлин, Жученко и наконец сам Гартинг-Ландезен. В центре этой борьбы с провокацией стоит В. Л. Бурцев, которому бывшие полицейские чиновники — Бакай и Меньщиков — доставили целый ряд секретных документов и разоблачений. Вся деятельность Гартинга поэтому проходит, с одной стороны, в организации все более широкой провокации, с другой, — в борьбе с Бурцевым и с другими разоблачителями.

После раскрытия Азефа Гартинг, как то видно из его донесений Департаменту полиции, находится все время в беспокойстве, что не сегодня-завтра пробьет и его час; он предлагает Департаменту целый ряд мер, чтобы защитить свою агентуру и прежде всего самого себя от дальнейших разоблачений. Между прочим усиленно настаивает перед Департаментом, чтобы последний в свою очередь убедил русское правительство оказать дипломатическое давление на французское правительство, чтобы выслать из Франции В. Л. Бурцева, В. К. Агафонова и Бакая, которые-де злоумышляют против его жизни; конечно это злоумышление было плодом его испуганного воображения.

Заботы об охране своей личности не мешали конечно Гартингу усиленно работать над освещением деятельности русских революционных партий за границей и не только над освещением, но и над активным непосредственным вмешательством во внутренние дела этих партий.

«При первом получении сведений о намерении социал-демократов созвать новый съезд, — докладывает Гартинг директору Департамента полиции, — я ясно представлял себе невыгодность допущения такового за границей ввиду свободы, которой они пользуются здесь, но будучи в то же время убежден, что воспрепятствовать им в этом мне не удастся, мною были направлены все усилия к тому, чтобы съезд этот состоялся в Копенгагене.

Не говоря уже о полной поддержке со стороны датских полицейских властей, в которой я был уверен, я обеспечил при-сутствование на съезде агентуры и принял все меры к тому, дабы не только официальные заседания, но даже внутренняя жизнь и квартиры главных участников не миновали бы контроля и надзора заграничной агентуры. Об этом мною было подробно доложено 30/17 апреля в докладе за № 145. По получении телеграфного приказания Вашего Превосходительства от 23 апреля относительно недопущения съезда в Копенгагене я немедленно снесся по сему поводу с начальником копенгагенской полиции.

Ныне мною получены телеграфные указания, что участники съезда направляются в Лондон, где вероятно и произойдет съезд. Благодаря особым условиям жизни в Лондоне невозможно рассчитывать на содействие местных полицейских властей, и агентура едва ли сможет из опасения провала принять активное участие в работах съезда».

Несомненно секретным сотрудником, которому была поручена эта деликатная миссия, был Житомирский.

Конечно еще лучше «обрабатывались» эсеровские заграничные группы, среди которых помимо рядовых провокаторов находились Загорская и Масс, стоявшие в непосредственной близости с центральными лицами с.-р. партии. Как видно из докладов Гартинга в Департамент полиции он был довольно хорошо осведомлен о составе не только групп, но и центрального комитета с.-р. партии и некоторых его предприятий, а также и о расколах, и новых течениях в партии, хотя нужно отметить, что во многих сообщениях Гартинга имеются многочисленные и значительные неточности, например, много путаницы в его докладах о парижской группе с.-p., так называемой левой группе, и о журнале «Революционная мысль», издававшемся в Париже В. Агафоновым, Я. Юделевским и А. Гнатовским. Много хлопот и тревог доставила Гартингу, как мы уже упоминали, деятельность Бурцева. Прежде всего Гартинг стремился к тому, чтобы удалить его из Франции. Приводим следующий документ, который показывает, к каким приемам прибегал Гартинг для осуществления этой своей цели; документ этот — письмо Гартинга к полковнику Климовичу, исполнявшему тогда должность директора Департамента полиции:

«Озабочиваясь о сохранении интересов заграничной агентуры при крайне удручающих обстоятельствах, причиняемых пребыванием в Париже Бакая и Бурцева, я имел недавно обсуждение этого дела в парижской префектуре, причем мне было заявлено, что если бы имелся какой-нибудь прецедент в виде жалобы на Бакая со стороны кого-либо с указанием на воспоследовавшие со стороны Бакая угрозы, то это могло бы послужить поводом для возбуждения дела о высылке Бакая из Франции, хотя в префектуре не уверены в осуществлении министерством внутренних дел сего предположения.

Ввиду изложенного я позволяю себе представить следуют щее соображение: пользуясь известным чувством злобы, возбужденной Бакаем у «Турка», находящегося в Вильно, можно было бы надлежащими переговорами добиться согласия «Турка» на представление российскому генеральному консулу в Париже жалобы с указанием в таковой, что он, Гутман, прибыв в начале августа в Париж для детального изучения шапочного ремесла, попал в компанию русских, из числа коих некто Бакай, проживающий 24 rue du Раге Montsouris, стал склонять его, Гутмана, войти в состав группы русских революционеров и при его, Гутмана, на то несогласии грозил принятием насильственных мер до смертного насилия включительно; ввиду чего он, Гутман, боясь насилия, бежал из Парижа в Россию, потерпев кроме нравственного потрясения еще и материальные убытки, и на что он, Гутман, принося жалобу г-ну консулу, просит о преследовании по отношению Бакая.

Если бы действительно от Гутмана поступила таковая жалоба на имя российского генерального консула в Париже, то я бы ее направил в префектуру, причем обстоятельство это во всяком случае в известной степени поспособствует делу высылки Бакая…

№ 424

Париж.

7/20 ноября 1908 г.».

Намеченная программа Гартингом была выполнена. К «Турке» — Гутману был присоединен другой подобный же провокатор, шантажист Поэнанский; ими было начато судебное преследование Бурцева, которое закончилось лишь вящим посрамлением парижской агентуры.

Особенно начал волноваться Гартинг, беспокоясь за свою судьбу после разоблачения Азефа; он представляет Департаменту подробнейший, хотя далеко не точный, отчет о секретных заседаниях парижских групп с.-р. и положительно засыпает телеграммами начальство. Мы приводим этот отчет полностью:

«Совершенно секретно.

Его Превосходительству господину директору Департамента полиции Отчет о состоявшемся 1/14 января 1909 года в Париже секретном заседании исключительно членов «правой» группы партии социалистов-революционеров по делу Азефа.

На этом заседании, состоявшемся под председательством Фун-даминского (Бунакова), Виктор Чернов произнес речь приблизительно следующего содержания:

Азеф, являясь одним из основателей партии с.-p., пользовался за свою деятельность всеобщим в ней уважением. Центральному комитету партии теперь стало известно, что Азеф имел сношение с Рачковским в 1902 году (?), и что министр внутренних дел Плеве был убит только потому, что Рачковский был заинтересован в выполнении сего террористического акта ввиду неприязненного отношения Плеве к нему[12]. Хотя ц. к. еще в этом факте не уверен, но Бурцев и Юделевский подтверждают это обстоятельство. В то же время, продолжает оратор, для ц. к. нет теперь сомнений, что Дурново не был убит только потому, что Азеф этого не хотел.

Чернов утверждает, что до 1905 года Азеф обманывал Департамент полиции и не выдал всего ему известного о партийных делах; по его словам, имеются данные, подтверждающие, что Департамент полиции не знал, какую крупную позицию занимал Азеф в партии с.-р. и что Департамент был уверен, что он членом партии не состоит и тем более членом центрального комитета и боевой организации партии. В Департаменте полиции Азефу верили только потому, что он заявлял, что знает все, что делается в партии с.-р. исключительно из-за своего обширного знакомства с участниками названной революционной организации, и лишь благодаря Татарову впоследствии Департамент узнал о действительно серьезной роли Азефа среди социалистов-революционеров. Хотя, говорит Чернов, до ц. к. неоднократно доходили слухи, что боевики всегда защищали Азефа, «а они-то его знали лучше всех». Когда Азеф заявил раз, что решил уйти из боевой организации, «боевики» хотели прекратить работу; теперь становится ясным, что все они были игрушками в его руках.

«Кто же все это выяснил? Бакай?» — спрашивает Чернов и отвечает, «что показания Бакая ничего не выяснили бы, если бы «другое лицо», более осведомленное, этому не помогло бы» (имени этого человека Чернов не назвал, но ясно, что речь идет о Лопухине).

Бурцев, продолжает Чернов, виделся лично с этим «лицом», а затем «переговоры с ним велись при участии посредника».

Но, по словам Чернова, достоверно известно, что 11/24 ноября 1908 года Азеф был в Петербурге у этого «лица» и просил его не выдавать Бурцеву то, что оно знает, но «лицо» это все же открыло ему известное. Утверждают также, что затем к этому «лицу» явился генерал Герасимов с угрозами, и что «лицо» это написало об этих угрозах министру внутренних дел Столыпину и просило его охранять[13].

Чернов полагает, что кадеты внесут в Думу запрос о роли Азефа и спросят Правительство, как оно могло иметь сношение с человеком, который убил Плеве и великого князя Сергея Александровича, и если, добавляет оратор, подобный запрос состоится, то таковой внесет большую смуту в стране.

В заключение оратор, говоря, что весь состав ц. к. обязан подать в отставку, потому что он должен был знать об этом провокаторе и не знал, со слезами на глазах призывал всех социа-листов-революционеров сплотиться и, «начав чистую работу, _ забыть о той струе грязи, которая протекала во всей предыдущей деятельности партии благодаря Азефу».

Когда Чернов окончил свою речь, председатель Фундаминский (Бунаков) и многие из присутствующих плакали; другие сидели с опущенными головами, не произнося ни слова.

По объявлении пятиминутного перерыва началось задавание вопросов.

Известный социалист-революционер Кузьмин (кличка «Граф»), приятель Агафонова, просит слова по поводу вышеприведенного доклада Чернова, но ему в этом отказывают.

Затем следуют вопросы о том, правда ли, что Азеф получал шесть тысяч рублей в год в ц. к., и правда ли, что последний устроил побег Азефу на воздушном шаре. На это Чернов возражает, что Азеф получал от ц. к. только 125 рублей в месяц и что никаких воздушных шаров для побега не было.

На вопрос, не был ли именно Азефом указан Гершуни в Киеве и не благодаря ли ему арестован последний, Чернов ответил, что Гершуни был задержан по указанию киевского студента, который случайно находился в том доме, где была получена телеграмма Гершуни о его приезде.

На вопрос одного из присутствовавших, кто хозяин гостиницы в Берлине, где Азеф по словам его останавливался на несколько дней, когда по сведениям ц. к. он ездил в Петербург. Чернов ответил, что хозяин этой гостиницы агент русского консула (?) и что прислуга этой гостиницы между прочим заявляет, что Азеф в ней пробыл только два часа; хозяин же утверждает, что Азеф в ней прожил пять дней, и что показания прислуги также разнятся с показаниями хозяина о приметах Азефа.

На вопрос, почему Чернов не называет имени «лица», давшего ц. к. столь важные сведения об Азефе, он ответил, что ц. к. не может огласить имени этого человека до тех пор, пока Бурцев не даст на это разрешение.

На вопрос «почему не убили Азефа?» Чернов объясняет, что были такие, которые хотели действительно его убить, но что другие готовы были его защищать с оружием в руках.

Отчет о заседании «левой» группы социалистов-революционе-ров (Юделевского и Агафонова) по делу Азефа.

Вслед за объявлением центральным комитетом Азефа провокатором «левая» группа с.-р. устроила вечером 14 сего января первое закрытое заседание для членов как для ознакомления их с резолюциями, принятыми 9 января по выслушании доклада «конспиративной комиссии», расследовавшей дело Азефа, так и вообще для обсуждения этого крупного инцидента.

Председателем заседания был выбран Агафонов, секретарем — лицо, пока еще не вполне выясненное, с кличкой «Украинец», исполнявший в то же время роль стенографиста; докладчиком дела явился Юделевский.

После краткой вступительной речи Агафонова с изложением сути дела об Азефе выступил Юделевский и стал в порядке постепенности излагать все данные, приведшие «конспиративную комиссию» к заключению о провокаторстве Азефа:

1) Первые подозрения о провокационной деятельности Азефа явились у Гершуни, который будто бы в бытность свою еще в шлис-сельбургской тюрьме, обсуждая провалы вместе с известным Мельниковым, натолкнулся на Азефа.

2) При провале Северной боевой дружины особенно казалось подозрительным то обстоятельство, что провал приписывался некоему матросу Масокину; на него шли намеки из петербургской охранки и почему-то то же самое стали говорить члены ц. к. При ликвидации же этой дружины охранное отделение знало совершенно точно где, кого и как брать, кто был с бомбой и кто с револьвером, что могло быть известно только лишь в верхах боевой дружины; обстоятельство же отвлечения внимания на Масокина исходило от охранного отделения, и повторение этого имени ц. к. указывает, что предатель имел связь или входил в ц. к.

3) Покушение на взрыв Государственного совета: ц. к. известно, что взрыв этот должен был выполнить некий Кальвино-Лебединцев. Но о факте, что Кальвино и Лебединцев одно и то же лицо никто кроме Азефа в России не знал; один из социалистов-революционеров сообщил в партию, что Азеф, встретясь с ним на Невском проспекте, проговорился, что арестованный Кальвино есть Лебединцев.

Далее интересен эпизод с записной книжкой Лебединцева: она была захвачена при обыске финляндскими властями, о чем узнал Бурцев, бывший в это время в России. Бурцев какими-то путями у финляндских властей эту книжку добыл и передал ц. к., откуда она исчезла и очутилась в распоряжении петербургской охранки. Но и это обстоятельство не могло бы выяснить, что Кальвино есть Лебединцев, ибо этого в книжке не было обозначено.

4) К этому же времени относится сближение Бурцева с Бакаем и обоюдные их отношения с чинами охранки, чтобы добыть список провокаторов. Список этот они достали, но явно умышленно ложный, так как в нем помещен был в числе других «Карл», но не было Азефа. К списку были приложены какие-то три фотографические карточки.

5) Наконец о том, что Азеф состоял сотрудником охранного отделения, стали поступать сведения от петербургских, московских и саратовских филеров, находившихся в сношениях с социалиста-ми-революционерами, и от одного служащего у жандармского офицера Кременецкого, который будучи недоволен тем, что его не отличают за его заслуги, решил отомстить своему начальнику и написал в ц. к. письмо, хранимое при делах, с указанием на провокаторскую деятельность Татарова и Азефа.

6) Такие же письма, но уже анонимные поступили в ц. к. и из Департамента полиции, но Азеф в одном назывался кличкой «Виноградов», а в другом «Рыскин» или «Раскин».

7) Стоя во главе боевой организации, пользуясь полным доверием ц. к., который ему магически будто бы подчинялся, Азеф являлся диктатором, не допускавшим ни автономных групп, ни каких-либо выступлений против него, причем люди, ему не сочувствовавшие или его подозревавшие, роковым образом проваливались. Докладчик привел примеры и фамилии Гронского и Шефтеля (дело побега Савинкова), Черняка и некоторых других.

Затем Юделевский приступил к объяснению руководства и участия Азефа в покушениях на Плеве, Великого князя Сергея Александровича, Дубасова, Богдановича и фон дер Лауница.

О последнем будто бы совершенно точно был осведомлен состоявший в Департаменте Гурович, открыто говоривший, что «все и всегда можно устроить». Покушение на фон дер Лауница произошло не так, как было указано Азефом, а по собственной инициативе исполнителей. Это обстоятельство было будто бы разъяснено Гуровичем Бакаю.

Юделевский добавил, что удавались многие дела, не бывшие известными Азефу, а грандиозно задуманные при его руководстве и участии проваливались.

Докладчиком приведено еще много мелких фактов, из коих можно было усмотреть провокационную деятельность Азефа. Все это будет подробно изложено после корректирования в отпечатанном отчете «левой» группы партии.

Докладчик указал на выдающуюся роль в раскрытии Азефа Владимира Бурцева, которому даже угрожала смертельная опасность, так как будто бы в Париж уже прибыли два боевика, решившие убить его. Но это обстоятельство не помешало Бурцеву довести дело до конца.

Когда на устные и письменные заявления Бурцева ц. к. не обратил никакого внимания, то Бурцеву удалось войти в сношение в Петербурге с одним весьма важным высокопоставленным «лицом», назвать которое докладчик отказался, ссылаясь на конспирацию, это «лицо» согласилось подтвердить провокационную деятельность Азефа. Это-то «лицо» недавно и было вызвано из России сюда для подтверждения сведений об Азефе. При этом следует отметить, что как только «конспиративная комиссия» ц. к. решила вызвать это «лицо» сюда, Азеф помчался в Санкт-Петербург к этому «лицу» и упрашивал не выдавать его; что будто бы немедленно после того к тому же «лицу» прибыл начальник петербургского охранного отделения генерал Герасимов и тоже требовал тайны, но «лицо» отказалось соблюдать таковую.

Азеф отрицал на допросе свою поездку в Петербург, но его видели там товарищи.

Затем докладчик добавил, что по предъявлении ц. к. обвинения Азефу последнему оставлено было несколько времени на размышление, пользуясь чем Азеф скрылся.

Второе заседание[14] состоялось 16 января, председательствовал все тот же Агафонов, секретарь — «Украинец». Это заседание было крайне бурное, неоднократно прерываемое ужасным шумом и криками. Началось оно уже с инцидента: первое слово дано было «правому» социалисту-революционеру «Петру» (рабочий, о коем сведения будут сообщены дополнительно), заявившему, что докладчик в одном из своих пунктов (накануне в заседании) стремился доказать, что ц. к. предостерегал партию от провокаторов, — это не правда. Последнее предостережение о провокаторе Бакае сделано вовсе не ц. к., а отдельной группой, и эти объявления вывешивал никто иной, как он, «Петр». Поднялся шум; «левые» социалисты-революционеры стали за Бакая. «Петр» ушел с трибуны, которую занял Юделевский и, не отрицая провокаторства Бакая, указал, что его настоящая деятельность вполне искупает его прошлую вину, но что конечно Бакай ни в какие организации не войдет.

Засим стали подаваться записки с различными вопросами.

Так одна: знал ли Департамент полиции о покушении на Плеве?

Юделевский в уклончивой форме разъяснил, что Департамент полиции мог знать и не знать; хотя тот же Департамент допускал много раз покушения для сохранения агентуры, для выдвигания того или иного человека. Перед покушением заведовавший политическим розыском Рачковский (!) был в Варшаве, куда по странному совпадению прибыл и Азеф. Возможно, что последний вполне ознакомил Рачковского с планом покушения[15].

Следующие записки спрашивали разъяснений о характеристике Азефа, его денежном содержании от ц. к. и Департамента.

При даче объяснений по этим запискам Юделевский подробно сообщил все сведения о происхождении Азефа, его знаниях, работе, влиянии. Относительно содержания сказал, что быть может кто-либо из членов ц. к. пожелает дать разъяснение. Это осталось без ответа, так как ц. к. официально на этих заседаниях не присутствовал. Молчание было прервано Фундаминским, сказавшим, что товарищ Гердание (Чернов) даст впоследствии группам объяснение по этому вопросу.

Поднялся «Валерьян» и произнес резкую речь об обязательном отчете ц. к. перед всеми. Речь его была покрыта шумом и криками. Затем внезапно выступил неизвестный социалист-революционер, предложивший покончить с разбором этой грязи, но был прерван страшным шумом.

Максималист «Григорий» в резкой форме заявил протест против защиты ц. к.

Председатель Агафонов вступился и сказал, что разбор необходим, что это поученье (?! — В. А.), а кто не хочет участвовать, тот свободен уйти.

Савинков и какой-то старик пытались говорить, но речи обоих были заглушаемы сильным шумом.

Сухомлин выступил с крайне резким протестом против ц. к. и перешел в «левую» группу.

Пытался говорить Кузьмин («Граф») про московское и кронштадтское восстания, указав, что и там действовали провокаторы, но был прерван Фундаминским, сказавшим, что такие речи — это настоящий обвинительный акт и что член ц. к., на которого он намекает, работает до сих пор в России.

Юделевский вновь выступил, указывая на виновность Азефа в смерти Поливанова; ему отвечали две неизвестные еще женщины, хотя отметившие виновность Азефа, но указавшие обстоятельства, служившие отчасти к его оправданию в этом случае.

На вопрос знала ли жена Азефа о его провокаторской роли, Бурцев заявил, что нет (среди с.-р. и членов ц. к. мнение насчет сего расходятся).

Затем перешли к обсуждению вопроса по делу подготовки покушения на Бурцева, причем Юделевский заявил, что кроме прибывших для убийства Бурцева боевиков из Петербурга, есть еще одна опасность, но это секрет, который он не может пока оглашать (!).

Засим Юделевский, охарактеризовав влияние Азефа силой его личности, сказал, что ц. к. находился под его очарованием и его гипнотическим влиянием.

Этим заседанием разбор дела о провокаторстве Азефа еще не кончился и будет продолжаться в последующих заседаниях.

В частной беседе Юделевский говорил, что Бурцеву за деньги высылались из Петербурга «ложные списки провокаторов», в кои помещались лица вполне честные и не могущие быть заподозренными.

Юделевский указывает на Раковского (Лернер), который, как достоверно известно Бурцеву, является исполнительным чиновником, и что ему, Лернеру, хотели даже приписать провал Северной боевой дружины, между тем как по отзыву Бурцева Лернер был арестован за несколько месяцев ранее этого провала.

Юделевский уверяет, что «Карл» перед смертью сообщил, что Азеф провокатор, на что Чернов возражал, что им от «Карла» перед казнью действительно было получено письмо, но что в последнем ничего подобного не говорилось.

Один из членов ц. к. рассказывал, что Азеф заявил несколько времени тому назад, что он желает исключительно заняться подготовлением центрального акта, то есть покушением на Государя Императора, что это дело должно было быть приведено в исполнение при участии лишь одного боевика (по-видимому Савинкова) и «любителей» (по-видимому не партийных военных), что все уже было готово. Государь находился в нескольких от них шагах, но… «пороху не хватило». Азеф не виноват мол, что это дело не удалось… Член ц. к. продолжал, что на сделанное ему предложение быть менее загадочным, заявил, что по конспиративным соображениям он пояснить этого не может (не идет ли речь о центральном покушении, подготовленном Азефом вместе с Савинковым с год тому назад, когда последний спешно бежал за границу. Среди близких к центру с.-р. тогда говорили, что он бежал из-за какой-то неудачи крупного акта, подготовленного в Финляндии или Царском).

Савинков категорически уверяет, что Азеф не все сообщал про него Департаменту полиции или выдавал только то, что ему было выгодно.

В интимной беседе Бурцев рассказывает: после уже упомянутых допросов в центральном комитете о провокаторстве Татарова и Азефа к последнему явился один из боевиков, получивший такое извещение, и, сказав, что знает провокатора Татарова, спросил, а кто же другой провокатор — Азеф? Азеф будто бы мгновенно нашелся и ответил: «Азеф — это значит я, Азеф». Указав, что обстоятельство это было темой беседы между двумя заведующими Особым отделом Н. А. Макаровым и заграничной агентурой Ратаевым, в высшей степени расхваливавшие находчивость Азефа, Бурцев добавил, что это известно Бакаю от Медникова.

Представляется вероятным, что Бакай мог узнать об этом разговоре от Медникова, передававшего его у себя дома своей сожительнице, бывшей в курсе всего происходящего в Департаменте полиции, в присутствии Бакая, или что этот разговор мог быть передан Бакаю Гуровичем, узнавшим о нем от того же Медникова.

Сопоставляя момент побега Азефа из Парижа и имевшиеся уже тогда у ц. к. дней десять, достоверные сведения о его провокаторстве являются весьма вероятными, что Лопухин мог дать извещение ц. к. в Париж 21 декабря по новому стилю, а не 21 ноября как это доложено за № 521.

В ноябре же Азеф по-видимому был у Лопухина в С.-Петербурге, причем Лопухин сначала хотел якобы прогнать его, а потом говорил с ним минут тридцать; в это время за Азефом будто бы стояло на улице наблюдение от социалистов-революционеров, видевших как он был у Лопухина.

Говорят, что после визита к нему генерала Герасимова, Лопухин, испугавшись, не хотел продолжать своих разоблачений, но жена заставила его продолжать их, сказав, что если он прекратит таковые, то она со своими дочерьми пойдет к социалистам-революционерам и сама расскажет все то, что ей известно.

Ц. к. не доверял Бурцеву, когда он им сообщал сведения, полученные, как он сам говорил, от мелких чиновников Департамента полиции; но затем было найдено какое-то крупное лицо, которому как ц. к., так и Бурцев доверяли и коему доверял даже Лопухин, и это-то лицо состояло и будет состоять посредником в сношениях социалистов-революционеров с Лопухиным. Он будто бы обещал дать социалистам-революционерам все, что ему известно, и передал уже две телеграммы к Азефу, одна подписанная «Pierre», то есть Рачковский, а вторая «Michel», то есть Гурович (не были ли эти телеграммы адресованы Татарову, а не Азефу?).

Ц. к. уверен, что Лопухин безусловно искренен и предан революционерам, хотя и принадлежит к умеренным элементам, и своими показаниями он может спасти русскую революцию. Они говорят, что он не боится преследований русского правительства, так как он обо всем совещался с адвокатами.

Бурцев имеет материал, доказывающий сношения Азефа с Рач-ковским, Ратаевым (о сношениях с коим они письменных данных будто бы не имеют) и генералом Герасимовым.

«Конспиративная комиссия», выяснившая провокаторскую деятельность Азефа и занимавшаяся этим в течение нескольких месяцев, состоит из:

1) Гнатовского (Прекер).

2) Юделевского.

3) Агафонова.

4) Б. максималиста «Григория» (фамилия пока не установлена, но приметы его: лет 25, выше среднего роста, брюнет, малые бородка и усы; (говорил речь на похоронах Гершуни).

5) Селезнева Петра.

6) Бурцева и

7) Бакая.

Для меня ясно, что хотя теперь роль Бакая основательно отводится на второй план, но он был душою всего следственного дела, так как он один знаком с системой розыска в наших охранных отделениях и сумел добытые данные суммировать и их использовать.

Приходится жалеть, что не было найдено возможным способствовать высылке Бакая из пределов Франции, поводом к чему могла послужить жалоба Гутмана («Турка»). Префект полиции был готов тогда провести это дело. Престиж Бакая и Бурцева до того ныне возрос, что теперь добиться их высылки невозможно.

Как Ваше Превосходительство изволите усмотреть из прилагаемой статьи «L'Humanite» под заглавием «[.'extraordinaire scandale роїісеіг» Бакай уж является «героем», бывшим «начальником секретной полиции» в Варшаве и несомненно, что если вопрос о его высылке был бы поднят теперь, то французские социалисты будут его защищать всеми способами.

Дабы не дать окрепнуть легенде, что такие серьезные лица как бывший директор Департамента полиции Лопухин и «начальник варшавской секретной полиции» Бакай переходят на сторону революционеров, казалось бы полезным немедленно огласить в русской и заграничной прессе подробную характеристику Бакая с целью развенчать его личность как «героя», для чего сообщить все известные факты как о его прежнем секретном сотрудничестве, так и о его «чиновничьих» подвигах по подлогам и освобождению арестованных за деньги; также следовало бы осветить и роль Лопухина. Делать из его поведения секрет кажется совершенно излишним ввиду того, что революционеры во все посвящены, и в газетной кампании ими будут освещаться все события, сообразуясь с выгодами момента. Не знаю, можно ли подвергнуть Лопухина судебному преследованию, но печатное освещение его роли лишит революционеров почвы для скандала, ими затеваемого, и покажет обществу, что Правительство стоит выше подобных нападок и не боится разоблачений бывшего директора Лопухина, вступившего теперь в союз с социалиста-ми-революционерами из чувства личного недовольства и мести.

Мною делаются попытки приостановить или ослабить газетную здешнюю кампанию; императорский посол, с коим я имел по сему поводу подробные объяснения, со своей стороны, попытается переговорить об этом с президентом совета министров Клемансо; но к сожалению находит он, Клемансо вряд ли сможет оказать в этом смысле содействие, ввиду того, что он, с одной стороны, боится Жореса и социалистов, а с другой стороны, вследствие малого влияния, которое он может проявить на французскую прессу.

Подобное сообщение в русской и заграничной прессе может способствовать приостановлению газетной кампании и свести с пьедесталов «героев».

Бакай до сих пор является одним из руководителей в секретной революционной организации, составленной Бурцевым, и поставившей себе целью вести поочередно секретное наблюдение за членами партии социалистов-революционеров с целью выяснения, не состоит ли кто-либо из них в сношениях с заграничной русской политической полицией.

Характерно, что на роль Бакая одинаково со мною смотрит социалист-революционер Лазарев, в письме коего к Натансону, при сем прилагаемом в копии и кальке, высказывается недовольство, что Бакая сделали теперь «героем».

Вышеприведенные сведения о роли Лопухина рассказывают не публично, а в крайне конспиративном кругу лиц; и как социалисты-революционеры, так и Бурцев сожалеют, что имя Лопухина проникло в прессу, и считают, что это обстоятельство является или нескромностью кого-либо из членов партии, или скорее даже маневром Русского правительства.

К вышеизложенному считаю долгом добавить, что среди социалистов-революционеров ходят в настоящее время упорные, хотя пока тщательно скрываемые слухи о провокаторстве также и Виктора Чернова. Цитируются следующие три фактора: 1) Какой-то маленький чиновник Департамента передавал, что Чернов состоит на службе у Правительства, 2) Когда производился в Петербурге обыск в редакции «Мысль», Чернов успел будто бы скрыться, выскочив из окна, после чего немедленно отправился на свидание с каким-то крупным правительственным лицом и 3) На каком-то свидании был замечен Чернов, переодетый в форму пристава (!? — В. А.); факт этот сообщен социалистам-революционерам преданными им саратовскими филерами.

Уверяют, что Бурцев находится в сношениях с целым рядом чиновников, служащих в Департаменте полиции и в охранных отделениях, сообщающих ему сведения частью за деньги, частью из сочувствия революционному движению.

Хотя в данный момент в революционной среде о заведующем заграничной агентурой пока открыто не говорят, но на днях Бурцев в крайне интимной беседе высказался, что «Гартинга» надо убрать во что бы то ни стало, но втихомолку. Это меня наводит на мысль, что Лопухин говорил революционерам и про меня.

К сему долгом считаю добавить, что говорят о предстоящем скоро новом съезде партии социалистов-революционеров, о том, что некоторые члены центрального комитета будут заменены новыми (Чернов и Натансон вероятно останутся в комитете) и что ныне ц. к. ведутся секретные переговоры с Агафоновым и Юделевским о соглашении.

Об изложенном имею честь доложить Вашему Превосходительству.

Приложения:

1) Две вырезки из газеты «L'Humanite» от 3/16 и 4/17 сего января.

2) Две вырезки из газеты «Le Temps» от 3/16 и 4/17 сего января.

3) Два извещения парижской группы социалистов-революционеров.

3. 3. А. (п.) Аг.

№ 8

Париж.

6/19 января 1909 г.».

Одновременно, да и вслед за этим отчетом в Петербург летят от Гартинга телеграммы за телеграммами; конечно все самым секретным шифром и все подписанные «Жак» — парижский охранный псевдоним Гартинга; телеграммы адресованы M-r Trobsse-witch, 16, Fontanka, Pbg. Трусевич был в то время директором Департамента полиции.

Приводим некоторые из этих телеграмм.

Отправлена 16/29 января 1909 года вечером:

«Рачковский (не Ратаев ли? — В. А.) просит телеграфировать. Ввиду непрекращающихся газетных выступлений о Бурцеве, приписывающих ему руководство Азефом при выполнении последним целого ряда политических убийств, он просит разрешения господина министра опровергнуть печатно ложные сообщения Бурцева, руководимого Лопухиным в этой интриге. Гартинг«.

Разрешение министра было получено, и Ратаев (а не Рачковский) поместил в «Matin» две статьи, направленные против Бурцева, чрезвычайно ловко составленные и хорошо написанные.

Отправлено 20 января / 2 февраля 1909 года в 12 часов дня:

«По секретным уверениям Бурцева он имеет сведения Воеводина-Григорьева от Залесского».

Здесь Гартинг воображает, что он докопался, из каких источников помимо Бакая идут к Бурцеву разоблачения; видимо он не знает, что с Бурцевым при посредстве Бакая уже входит в сношение известный Л. Меньщиков.

Отправлена 15/2 февраля 1909 года в 12 часов дня:

«Expedie Petersbourg с.-р. Вольским отправлены на днях какие-то документы по делу Азефа адресу: Васильевский остров, 13 линия, дом № 24 point Романовский».

Видимо секретные сотрудники работают вовсю.

Гартинг не довольствуется этим и стремится добраться до Бурцева при посредстве друзей последнего.

2/15 января 1909 года в 2 часа дня он доносит Трусевичу телеграфно же:

«Concernant numero 1791, Павел Краков живет Басков переулок, тридцать шесть или тридцать девять под именем Иосифа Павловича Бегас, для сохранения агентуры прошу хранить источник в секрете».

И затем 3/16 января 1909 года:

«Completant telegramme d'hier кажется возможным «заагентурить» теперь Кракова».

В поисках предателя, выдавшего полицейские тайны Бурцеву, Гартинг остановился в конце концов на агенте Лурихе и стал уверять свое начальство, что вся беда пошла именно от этого агента.

20 апреля /2 мая 1909 года «Жак» телеграфирует в Департамент полиции Зуеву:

«Измена Луриха, несомненно начавшаяся давно уже, поставила в крайнюю опасность не только всех людей, с которыми виделся Андреев, но и меня; лишь полное признание Луриха поможет мне уяснить, будет ли хоть кто-либо спасен из здешних агентур. Подробности доложу лично. Прошу вернуть сюда Андреева как можно скорее и разрешить мне прибыть для доклада в Петербург».

В тот же день он посылает следующую телеграмму Зуеву:

«Помимо печатания в «Matin» воспоминаний Федорова в этой газете и журналах ведется серьезная кампания всего обличительного материала Бурцева и других. Необходимо принять сейчас меры к недопущению сего. В «Humanite» напечатана сегодня первая статья. Это может быть несомненно предпринято Рафаловичем или Рачковским при имении нужных сумм…».

Для борьбы с замыслами террористов как действительными, так и фиктивными, существовавшими лишь в богатом воображении Гартинга, он не довольствовался средствами, имевшимися в его собственном распоряжении, но стремился втянуть в борьбу с «зловредными злоумышленниками» французскую полицию; по этому поводу в архивах заграничной агентуры сохранилась следующая шифрованная телеграмма Гартинга директору Департамента полиции Зуеву, подписанная «Жак» и отправленная 30 апреля /13 мая 1909 года:

«По совершенно секретному личному частному соглашению между чинами префектуры и мною выработана следующая мера. Префектура готова сформировать особый отряд агентов, долженствующий наблюдать исключительно важнейших русских террористов, и будет осведомлять меня о результатах; для выполнения этой меры необходимо, чтобы наше Правительство добилось через посла, дабы французское министерство предписало префектуре усилить надзор за русскими террористами ввиду имеющихся сведений о возможности осуществления ими плана цареубийства во время поездки Государя за границу. Описанная мера разделяется вице-директором».

Но лихорадочная деятельность не приносит успокоения.

Гартинг чувствует себя в Париже как на горячих углях, и все делает для того, чтобы уехать в Петербург; временным заместителем своим он просит прислать ротмистра Андреева (бывшего секретного сотрудника), уже работавшего при нем в заграничной агентуре. Андреев был вскоре послан в Париж, но Гартингу выбраться в Петербург не удалось. Волнение его росло с каждым днем, а приходилось заниматься не только своей собственной особой и Бурцевым, но и сложным наблюдением за c.-д., с.-р. и особенно за боевиками Савинкова и другими; приводим следующую интересную телеграмму, отправленную Гартингом Зуеву 2/15 июня 1909 года:

«Недели две тому назад в какой-то деревушке вроде Заборов-ки или Ширвинд, лежащей близ границы, случайно арестован боевик, посланный Савинковым для подготовки квартир группе боевиков Рогинского point. По прежнему делу он подлежал повешению, должны были попытаться подкупить стражника для его освобождения. Необходимо его не выпускать и устроить, чтобы мотивы продолжения ареста недошли сюда point. «Дед», находившийся в Петербурге, выбран в ц. к., весь состав коего ныне Россия point отъезд группы боевиков Савинкова с Долининым и Михайлом пока отложены Lettre suit. Jaques».

Вскоре после этой телеграммы гроза, которой так боялся Гартинг, разразилась: во французской прессе появились разоблачения Бурцева, что Гартинг — не кто иной, как бывший провокатор Ге-кельман-Ландеэен, приговоренный французским судом к тюремному заключению. Поднялся страшный скандал, вызвавший в Палате знаменитый запрос Жореса по поводу Гартинга и вообще существования тайных полиций русской и других на территории Французской Республики. Глава тогдашнего французского правительства — Клемансо был поставлен в крайне затруднительное положение, из которого он мог выйти только при официальном заявлении в Палате, что отныне существование иностранных полиций в Париже будет запрещено. Насколько это заявление соответствовало истине мы, русские эмигранты, превосходно знали, так как слежка за нами не прекратилась, а предательская деятельность «внутренних сотрудников» развивалась все шире; ныне же всю лживость заявления Клемансо мы видим из докладной записки, представленной 5 сентября 1913 года тогдашним заведующим заграничной агентурой Красильниковым директору Департамента полиции Белецкому:

«Вступив в заведование заграничной агентурой, — писал Красильников, — вскоре после того, когда во французском парламенте председатель совета министров Клемансо, отвечая на запрос по делу А. М. Гартинга, сделал известное заявление, что иностранных полиций во Франции более не существует, мне пришлось сразу считаться с теми невозможными условиями, в которые поставило заграничную агентуру это заявление главы Французского правительства того времени.

После такого заявления председателя совета министров, принятого Палатой к сведению, заграничная агентура оказалась во Франции в нелегальном положении, и вследствие сего ей пришлось осуществлять свою деятельность в совершенно ненормальных условиях. После указанного выше инцидента в парламенте Французское правительство относилось к заграничной агентуре с особой осторожностью; впоследствии, когда мне удалось заслужить доверие французских властей, отношение это делалось все лучше и лучше, а затем уже ими заграничной агентуре стало оказываться и оказывается ныне полное во всем содействие, но при этом однако французские власти чрезвычайно опасаются всего, что может служить указанием на продолжение существования во Франции русской политической полиции.

Всякий инцидент, могущий быть использован в этом смысле, вызывает в правительственных сферах беспокойство и переполох ввиду возможности по этому поводу запроса в Парламенте.

Такое «нелегальное» существование заграничной агентуры при крайней чувствительности французских властей ко всяким инцидентам, могущих поднять вопрос о продолжении ее деятельности во Франции, создает агентуре чрезвычайно трудное положение».

Как читатель увидит из дальнейшего изложения, не существует таких трудных положений, из которых царская полиция не нашла бы удобного для себя выхода.

Глава V

■ Защитный титул нового заведующего заграничной агентурой с. с. А. А. Красильникова.

■ Устранение Красильникова от непосредственных сношений с секретными сотрудниками.

■ Помощник Красильникова — жандармский подполковник Эргардт.

■ Русские и иностранные филеры.

■ Обещание Клемансо окончательно забыто.

■ Инцидент Фонтана-Леоне.

■ Полная реорганизация внешнего наблюдения.

■ Частное бюро «Бинта-Самбена».

■ Агенты дворцовой охраны за границей.

Гартинг исчез из Парижа, по крайней мере официально, но русская политическая заграничная агентура не прекратила своей работы во Франции, хотя некоторое время вследствие нанесенного ей тяжелого удара она пришла в значительное расстройство: главного начальника не было, были временные заместители — ротмистры Андреев и Долгов. Только в ноябре 1909 года прибыл в Париж «командированный министерством внутренних дел за границу для сношений с местными властями и российскими посольствами и консульствами чиновник особых поручений пятого класса при министре внутренних дел» статский советник Александр Александрович Красильников. Таким длинным титулом министерство внутренних дел пыталось замаскировать назначение нового заведующего заграничной агентурой. Красильникову в целях большей конспирации были поручены главным образом так сказать дипломатические сношения русского министерства внутренних дел с иностранными властями вместо заведования канцелярией заграничной агентурой. При допросе его нашей Комиссией он между прочим показал следующее:

«Непосредственно после моего приезда в Париж в 1909 году я никакого отношения к агентуре не имел, агентурой заведывал ротмистр Долгов. На мне же как на специалисте по розыску лежало лишь официальное представительство… мною от ротмистра Андреева перешла не секретная агентура, а вообще бюро; что касается секретных сотрудников, то мне даже запрещено было касаться этой стороны дела, ограничиваясь контролем над действиями подполковника Эргардта. Я знал всех секретных сотрудников по фамилиям, но не мог вмешиваться в агентуру… но впоследствии было признано неудобным разделение представителей министерства внутренних дел в Париже на официальных и неофициальных, французскому правительству неизвестных, и ротмистр Долгов был предан одним из его сотрудников. Но часть сотрудников, например большинство сотрудников подполковника Эргардта, оставались мне лично неизвестными, за исключением тех случаев, когда сотрудник почему-либо мне был представлен. Лично моими сотрудниками были «Шарни» и «Ратмир».

Итак, хотя и на «нелегальном положении», но русская политическая полиция в Париже продолжала свою деятельность, следя за каждым шагом русских эмигрантов, а внутренние секретные сотрудники «освещали» своих товарищей, а порой их провоцировали.

Филеры как иностранцы, так и русские состояли непосредственно на службе у начальника заграничной агентуры; а кроме того временами[16] за границей появлялись и филеры петербургского охранного отделения, вероятно и других российских охранных отделений, а также и агенты дворцовой охраны для ознакомления с выдающимися революционными деятелями.

Ближайшее заведование этими группами филеров поручалось старшим из них, а иногда Красильников откомандировывал для этой цели своего ближайшего помощника по управлению агентурой титулярного советника Мельникова.

Приводим следующее письмо Мельникову из Женевы от 22 апреля 1912 года:

«От Жолеве я получил уведомление, что работа русских людей в Кави благополучно ими окончена, и ему удалось показать всех интересных лиц.

Что же касается до двоих русских, ныне находящихся в С.-Ремо, то Моррису остается им показать лишь Сав. (всех прочих русские уже видели). Но так как, по словам Морриса, Савинков редко выходит из виллы, то русским придется в ожидании его появления пробыть в С.-Ремо еще некоторое неопределенное время. Как только получу от Морриса извещение, что ему удалось показать Сав., мы все немедленно выедем из Генуи в Париж.

Двое остальных русских находятся в Кави, где продолжают работу, начатую ими сызнова.

Сегодня с утренним поездом прибыл сюда встреченный нами на вокзале Борис Моисеенко. Пробыв здесь около 25 минут, он с поездом направился в Сестри. О встрече его там Дюрен предупредил Жо-ливе телеграммой».

В следующем году тот же Мельников пишет своему начальнику 22 апреля из Ниццы:

«В дополнение к моей телеграмме от сего числа, в коей я просил Ваших инструкций, как мне действовать в отношении направления предстоящей работы третьей партии русских механиков, я кроме того позволил себе высказать мнение, что лучше было бы пока обождать с их посылкой на работу в Кави, а именно по следующим причинам:

1) Необходимо, чтобы кавийцы немного успокоились и некоторое время не видели у себя подозрительных для них лиц. В каждом появляющемся в Кави иностранце они, в особенности Колосов, видят русского агента, приехавшего туда с целью за ними наблюдать. Так произошло и с некоторыми из наших механиков, на которых при каждой с ними встрече Колосов и его приятель очень подозрительно посматривали.

2) Отсутствие в настоящее время подходящего для русских руководителя. Бывший руководитель, итальянец Роэелли, г-ном Дюре-ном откомандирован для наблюдения на станцию Алласио. Другие, находящиеся в распоряжении г-на Дюрена, — итальянец Фрументо находится в Неаполе с Потоцкой, a Henry — на станции Генуя вместе с Дюреном. Из всех этих лиц ни Henry, ни Роэелли руководителями при работе русских быть не могут, так как они, в особенности Роэелли, очень хорошо известны кавийцам. Следовательно, для этой цели необходимо будет подыскать из общего числа наших людей такого человека, который бы знал в лицо всех кавийцев.

3) Тем временем, когда будет подыскано подходящее для этой цели лицо, можно занять русских работой здесь и в Сан-Ремо. Познакомить механиков с интересными лицами, живущими в этих городах, никаких затруднений не представляет, и этим делом я могу заняться лично сам. Все эти лица хорошо известны мне, и я знаю места, где можно их встретить. Означенные мои предположения по поводу предстоящей работы последней партии механиков считаю долгом доложить на Ваше усмотрение.

В заключение считаю долгом препроводить Вам для сведений общий список всех лиц, которые были показаны русским механикам в Париже, Ницце, Сан-Ремо и Кави-ди-Лаванья».

Этими русскими механиками были филеры центрального отделения петербургского охранного отделения. Им были «показаны» следующие эмигранты: в Париже — Натансон Марк, Агафонов, Ракитников, Бессель и его жена. Вареное, Кисин, г-жа Курисько, Юделевский, Школьник, Бурцев, Мирка Горфейн, Роэенфельд и его жена Бартольд, Борис Березин, Лазаркевич («Днепровский»), жена Лазаркевича, София Эфрусси («Серая»), Лебедев-Воронов, Авксентьев, Булгаков, Фейт, Смирнов, Слетов Степан, Роза Дудель. Антишин, Рунге, Станкевич, Родштейн, Леонович, Брунов, Глотов, Лункевич, Масс; в Ницце: Фабрикант Вольф, Прибылев Александр, Туманов, Сомова, Плюхов, Плеханов с дочерью; в Кави-ди-Лаванья: Столяров, Климова Наташа, Тарасова, Нежданов Андрей (Соболь), Качаровский Карп, Колосов Евгений (Колари), Тютчев Николай, Ландау, Мария, Зильберберг Ксения, Берже и его жена, Богданов Иван (Костович), Карабегова Нина, м-ль Берестова или Березова, Черненков, м-ль Елкина, Боярский и его жена, Дмитрий и Рита Б., Фабрикант Борис, Радэиловская, Салманова…

Красильников не хвастался: положение его и заграничной агентуры у французского правительства упрочилось, знаменитое обещание Клемансо было окончательно забыто. Как видно из прилагаемого ниже документа во Франции продолжали существовать не только русская, но и другие иностранные полиции.

«Заведовавший в Париже итальянской полицией кавалер Венцель, — докладывал 4/17 января 1913 года Красильников Белецкому, — по требованию Французского правительства отозван из Парижа, причем французские власти отклонили назначение ему заместителя, что поведет к уничтожению в Париже итальянской агентуры.

Требования французского правительства вызваны были особыми действиями Венцеля, который интересовался и занимался военной разведкой, чему французские власти получили неопровержимые доказательства.

Когда о том доведено было до сведения председателя совета министров, то последний потребовал от министерства внутренних дел представления ему доклада о действиях во Франции всех иностранных полиций вообще.

Составление доклада облечено было в строжайшую тайну, но мною очень конфиденциально получены были довольно точные сведения относительно его содержания.

Значительная часть доклада отведена русской заграничной агентуре.

Свидетельствуя, что действия русской полиции в Париже и во Франции вообще отличаются особенной корректностью и полным единением с полицией французской, доклад указывает и на услуги, оказываемые этой последней русской заграничной агентурой.

При редактировании этой части доклада трудным пунктом представился инцидент с разоблачением д. с. с. Гартинга, который обойти молчанием было нельзя.

О сем в докладе говорится, что русское правительство само было в данном случае введено в заблуждение, так как настоящая самоличность д. с. с. Гартинга была ему неизвестна».

Как видит читатель, французский министр внутренних дел в докладе своем главе министерства сильно уклоняется от истины, утверждая, что «самоличность (sic!) д. с. с. Гартинга была неизвестна» русскому правительству.

Несмотря на столь твердое положение русской заграничной агентуры, все же над ней снова разразилась гроза, заставившая Красильникова и его начальство совершенно реорганизовать так называемое внешнее наблюдение. Грозой этой был скандал, скромно называемый Красильниковым «инцидентом» Фонтана-Леоне. «Инцидент» этот получил широкую огласку как во французской, так и в итальянской прессе.

Фонтана Жан Людвиг, французский гражданин, в 1911 году поступил на службу в розыскную контору Биттар-Монена (под этой фирмой работала филерская агентура Красильникова). На суде Фонтана отрицал свою причастность к красильниковской агентуре. Суд произошел по следующему поводу: в журнале Бурцева появилась фотография полицейских, на которой красовался и Фонтана. Последний заподозрил в краже этой карточки секретного агента Леоне, тоже служившего в заграничной агентуре, но пришедшего к Бурцеву. Фонтана вызвал Леоне в кафе и побил. За Фонтана, который должен был уйти со службы, ходатайствовал Великий князь Николай Михайлович, которому он оказывал услуги в Канне. За все эти подвиги и добродетели Департамент полиции представил Фонтана к награждению золотой медалью с надписью «За усердие» на аннинской ленте, но «награждение не состоялось, так как Фонтана стал шантажировать». И лучшие намерения не всегда приводят к желаемому концу…

Решив реорганизовать наружное наблюдение, Красильников представил Белецкому, согласно указаниям последнего, подробнейшую докладную записку, о которой мы уже упоминали и содержание которой приводим теперь целиком ввиду ее большого интереса:

«Агенты наружного наблюдения, — писал Красильников, — отлично осведомлены о том положении, в которое поставлена агентура, далеко не ЯВЛЯЮТСЯ ЛЮДЬМИ, верными своему долгу, способными СОхранить служебную тайну; наоборот, большинство из них за малым исключением, к числу которых следует отнести главным образом англичан, готовы эксплуатировать в личных интересах не только все то, что им могло сделаться известно, но и самый факт нахождения их на службе у русского правительства. Или, как они выражаются, для придачи этому факту более компрометирующее значение — на службе у русского посольства.

В результате получается совершенно ненормальное положение: агенты наружного наблюдения находятся на службе Департамента полиции, хорошо Департаментом оплачиваются, а между тем в силу существующих условий приходится с ними считаться, постоянно имея в виду, что каждый из них не только может, но и вполне способен при первом случае поднять шум, вызвать инцидент, который поставит заграничную агентуру в затруднительное положение.

Пока агент исполняет свои обязанности добросовестно, все идет хорошо, но когда он от этого уклоняется и приходится с него взыскивать, в особенности же в случаях увольнения, тогда «волк показывает зубы» и начинается всякого рода шантаж или прямо измены.

Принимая во внимание, что агентов много и всякое попустительство по отношению к одному служит отвратительным примером для других, то безусловная дисциплина необходима в столь важном и ответственном деле. Заведующему заграничной агентурой необходимо строго преследовать всякое от нее уклонение, но, с другой стороны, ему постоянно приходится считаться с риском вызвать неприятную историю в случае неповиновения или мести провинившегося агента, являющегося, как и все его товарищи, носителем служебных тайн и личным участником нелегальной деятельности заграничной агентуры. Когда же такие инциденты начинаются, то положение становится тем тяжелее и неприятнее, что приходится идти на компромиссы вместо того, чтобы ответить виновному по достоинству.

При вступлении моем в заведование заграничной агентурой мне пришлось вести переговоры с бывшим агентом Озанном, угрожавшим разоблачениями и требовавшим уплаты ему 5000 франков.

После многих перипетий и при содействии некоторых чинов префектуры удалось привести Озанна к согласию удовольствоваться 3500 франков, которые и были Департаментом ему уплачены.

После этого начались требования бывшего агента Демайлля, тоже угрожавшего разоблачениями. Департаментом было уплачено ему 750 франков.

Чтобы насколько возможно обезопасить себя от повторения подобных инцидентов, мною, с разрешения Департамента, при увольнении агентов выдавалась им индемнитация в размере трехмесячного оклада жалования, но однако и это вознаграждение не мешало некоторым агентам в той или другой степени стараться вредить делу, которому они прежде служили.

Лучшим примером, яркой иллюстрацией всего того, что я имел честь докладывать выше, является дело с Леоне, который будучи уволен за самое недобросовестное исполнение служебных обязанностей и всякие неблаговидные поступки, тем не менее все же получил вознаграждение в 750 франков, выдав расписку в полном удовлетворении.

Этот же Леоне через год заявляет о своем желании быть вновь принятым на службу; сначала просит, затем требует, наконец угрожает и в конце концов идет к Бурцеву, который при помощи его поднимает против заграничной агентуры целый поход. При этом оказалось, что Леоне во время своей службы тщательно отмечал себе все, что могло представлять интерес, сохранил некоторые письма, другие сфотографировал, утаил доверенные ему фотографии, одним словом, систематически все время готовился к будущей измене.

Когда же момент этой измены наступил, то этот итальянец, ни разу не ступавший на французскую территорию, никогда меня не видевший и не слышавший от меня ни слова, заявляет всюду и везде, что он состоит на службе у русского посольства в Париже, и что я был его начальником, и это несмотря на то, что взятая с него при выдачи ему 750 франков вознаграждения подписка, собственноручно им написанная на французском и итальянском языках, гласит, что он «состоит на службе в справочном бюро Биттар-Монена, от которого и получил полное удовлетворение».

Ясно, что называть себя агентом русского посольства в Париже было для Леоне необходимо, чтобы придать важность разоблачениям, ибо кому кроме Бурцева могла бы быть интересна деятельность частного справочного или даже розыскного бюро, тогда как обвинение русского посольства в розыскной деятельности, в содержании агентов для наблюдения за эмигрантами являлось делом громким, имеющим уже политическое значение, а потому могущим найти поддержку и среди французских социалистов как повод к выступлению против правительства.

Необходимо при этом отметить и тот факт, что Леоне встретил поддержку со стороны бывших агентов заграничной агентуры, которых он разыскал в Париже.

Несмотря на то, что бывшие агенты, получившие при увольнении особое вознаграждение по 750 франков, отлично знали выступление Леоне, один из них — Геннекель — помогал ему деньгами, без которых он бы не прожил в Париже, другой — Робайль кроме денежной помощи еще сообщил ему все неизвестные Леоне, а известные ему, Робайлю, имена и адреса агентов наблюдения, каковые адреса Леоне тотчас же сообщил Бурцеву.

После Леоне другой агент, уволенный за надувательство, посылаемые им ложные донесения, тогда как он находился у своей жены — далеко от места наблюдения, — Жоливе тоже обратился к Бурцеву и предложил ему купить у него какие-то документы и сделать разоблачение, и дело не состоялось только потому, что у Бурцева не было денег. А между тем Жоливе, бывший агент парижской полицейской префектуры, был мне отлично рекомендован, при расчете с ним несмотря на изобличение его в обмане ему, кроме полного расчета выдано было еще вознаграждение в размере месячного оклада содержания.

К сожалению, должен доложить, что все примеры не есть исключение и что повторение подобных инцидентов можно ожидать постоянно по тому или другому поводу; более того, мне отлично известно, что многие агенты тщательно записывают все то, что делают сами, и то, что поручается их товарищам, службою коих они постоянно интересуются. Цель такого интереса и этих записей понятна сама собой — создать себе материал для использования в будущем.

Принимая во внимание все изложенное, нельзя не прийти к заключению, что является необходимым такому положению вещей положить конец, а это достигнется только тогда, когда наблюдение будет осуществляться вполне легально.

Когда в 1901 году издан был во Франции закон, воспрещающий воспитание юношества монашеским орденом, то последние тотчас же преобразовали свои учебные заведения, после чего продолжали по-прежнему свое преподавание, но только под личиной школ, содержащихся частными лицами или обществами.

Нечто подобное было бы необходимо предпринять для дальнейшего осуществления во Франции наружного наблюдения, создав для этого легально функционирующий орган, который бы не подлежал шантажу, основанному лишь на том, что наблюдение это ведется нелегально.

В донесении от 11/24 июня 1910 года я уже имел честь докладывать о необходимости поставить дело наружного наблюдения таким образом, чтобы филеры не могли считать себя на службе у русского императорского посольства, и что мною принимаются к тому все меры.

Прекратив допуск агентов в здание посольства, запретив посылку по адресу его донесений наблюдения и вообще всякой конспиративной корреспонденции, объявить наконец всем филерам путем предъявления им письменного разъяснения, что императорское посольство как дипломатическое учреждение полицейским делом и розыском не занимается и никаких агентов не содержит; я вместе с тем постараюсь все обставить таким образом, как будто агенты находятся на службе у Биттар-Монена, частного лица.

Однако несмотря на то, что вся «видимость» была за эту версию, все же агенты наблюдения при каждом нужном для них случае заявляли, что они находятся на службе в русском посольстве.

Инцидент с Леоне показывает, что одна «видимость» совершенно недостаточна и что необходимо по самому существу дела все поставить таким образом, чтобы подобного рода заявления противоречили самой очевидности, которую можно бы было в случае надобности установить документально.

Эта цель может быть достигнута только совершенной ликвидацией всего состава наружного наблюдения во Франции и Италии, которому было бы объявлено, что ввиду инцидентов последнего времени и повторяющихся случаев измен заграничная агентура прекращает окончательно свое существование, что никого не удивит, ибо филеры сами понимают, что дальше такое положение продолжаться не может.

Эта ликвидация с соблюдением всех формальностей — выдачей увольняемым агентам их документов, получением от них расписок в полном удовлетворении и тому подобное — составила бы первый пункт той программы, которую необходимо было бы ныне выполнить, чтобы достичь указанной выше цели.

Второй же пункт состоял бы после этого в организации с соблюдением всех требований французского закона частного розыскного бюро, которое как многие другие подобные предприятия, уже существующие в Париже и во Франции, вообще могло бы заниматься розыскной деятельностью и наблюдениями вполне легально.

Бывший начальник парижской сыскной полиции Горон, выйдя в отставку, открыл розыскное бюро, существующее до сих пор, и зарабатывает большие деньги. Заведовавший когда-то наблюдением при заграничной агентуре Альфред Деверин тоже занимается ныне частным розыском, и никто не будет удивлен, если теперь после окончательной ликвидации старший агент Бинт объявит другим филерам, что чувствуя себя еще в силах работать и, сделав за 32 года своей службы кое-какие сбережения, он намерен тоже открыть розыскное бюро по примеру Горона, Деверина и других.

При этом Бинт предложит некоторым из агентов, и только лучшим из них, пойти к нему на службу, выработает с ними условия и заключит с каждым из них договор найма, который будет зарегистрирован согласно закону.

Выполнив затем все требующиеся законом формальности. Бинт устроится в нанятом для его бюро помещении, начнет свою частную деятельность по примеру других частных полицейских бюро, даст соответствующие рекламные объявления в некоторых газетах приблизительно такого содержания: «Генрих Бинт. Бывший инспектор сыскной полиции. Дознание, розыск, частное наблюдение» с указанием адреса бюро, телефона и так далее.

Если на такое объявление кто-нибудь отзовется, то Бинт не будет отказываться первое время от исполнения предложенных ему посторонних дел, так как возможно, что некоторые обращения частных лиц в его бюро будут делаться с целью проверки, действительно ли он занимается общим розыском в коммерческих интересах.

Главная же и в сущности исключительная деятельность бюро Бинта будет состоять в осуществлении тех наблюдений, которые будут мною ему указываться.

Характер этих наблюдений не удивит агентов потому, что Бинт уже при соглашении с ними объяснит, что, открывая свое бюро, он рассчитывает исполнять поручения Департамента полиции, надеясь, что во внимание к его 32-летней службе и заслуженному им доверию Департамент предпочтительно будет обращаться к нему, чем к кому бы то ни было другому.

Если же впоследствии даже было бы установлено, что бюро Бинта главным образом наблюдает за русскими эмигрантами, то никто не может ему в этом воспрепятствовать, равно как и доказать, что наблюдение это ведется по поручению Департамента полиции, так как никаких следов сношений с Департаментом в делах бюро не будет.

В случае же каких-либо агрессивных действий со стороны контрреволюционной полиции, перед которой ныне приказано отступать агентам заграничной агентуры из боязни инцидента, могущего вызвать нежелательное осложнение, то агенты розыскного бюро Бинта этой боязни иметь уже не будут и смогут дать насильникам отпор, открыто заявляя о своей службе у частного лица, сами обвиняя их в самоуправстве.

Конечно, допустимо, что впоследствии и среди агентов Бинта тоже могут оказаться изменники, но измена их не будет иметь того значения и не будет возможности воспользоваться ею для создания политического инцидента, не представит ни для кого интереса, кроме как разве для…

На что главным образом следует в данном случае обратить внимание? Это то неприятное положение, которое создает французскому правительству каждый инцидент, указывающий на существование во Франции русской политической полиции.

При повторении таких инцидентов французское правительство может в конце концов действительно оказаться вынужденным заявить о желательности прекращения во Франции полиции, находящейся на службе у русского правительства.

Когда произошел инцидент с Фонтана-Леоне (донесение за № 1005 с. г.), я был вызван утром по телефону в министерство внутренних дел. Новый директор «Сюрете Женераль» г-н Пюжале, расспрашивая меня о подробностях происшедшего, просил сказать, что, ему доложить министру, который требует по этому делу экстренный доклад, имея в виду возможность интерпелляции социалистов Палаты. Передав суть дела, я предъявил г-ну Пюжале выданную Леоне при увольнении от службы собственную расписку, в коей он признавал, что состоял на службе агентом у частного предпринимателя Бит-тар-Монена, и при этом я сказал г-ну Пюжале, что расписка эта опровергает заявление Леоне, что он состоял агентом русского посольства в Париже. Правительство в случае интерпелляции может утверждать, что все дело сводится к личной ссоре двух агентов частного розыскного бюро.

Директору «Сюрете Женераль» очень понравилась эта мысль, и он сказал, что именно в этом смысле он сделает доклад министру.

В дальнейшем разговоре по этому поводу директор «Сюрете Женераль» высказал, что вообще раз вопрос касается деятельности частного розыскного бюро, то Правительству никаких объяснений давать не приходится и достаточно ему об этом заявить, чтобы инцидент оказался исчерпанным.

С другой стороны, когда появился в газете «Matin» текст разговора редактора этой газеты с агентом Фонтана, заявившим, что он состоит на службе у частного лица г-на Биттар-Монена и к русскому посольству никакого отношения не имеет, то заявление это вызвало неудовольствие Бурцева и депутатов Жореса и Дюма, усмотревших в нем «ловкий полицейский маневр», могущий помешать им использовать инцидент Фонтана-Леоне как доказательство существования во Франции русской полиции.

Если же розыскное бюро будет учреждено с выполнением всех формальностей и требований закона, и все будет удостоверяться зарегистрированными актами, то, если социалисты и утверждали бы, что все это есть «только маневр», и бюро Бинта субсидируется, даже содержится русским Департаментом полиции, утверждения эти останутся чисто голословными, тогда как французское правительство сможет ответить на них доказательно, заявляя, что не имеет возможности воспрепятствовать действию правильно организованного частного предприятия и указывать, кто именно является его клиентами.

В качестве директора-владельца розыскного бюро я полагал бы более подходящим избрать Генриха Бинта вместо нынешнего заведующего наружным наблюдением Биттар-Монена, имя которого приобрело за последнее время слишком большую известность вследствие упорной против него кампании Бурцева.

32-летняя служба Бинта в заграничной агентуре с самого начала ее организации дает основание отнестись с доверием как к личной его честности и порядочности, так и к его розыскному опыту, созданному многолетней практикой не только во Франции, но и в других государствах Европы: Германии, Италии и Австрии.

Кроме того, по натуре своей, несколько тщеславной, Бинт наиболее подходит к предстоящей ему роли.

Имея в виду в будущем всякие случайности, я полагал бы необходимым приобщить к Бинту помощника, который являлся бы в общем их предприятии равноправным с ним компаньоном, причем между ними заключен был бы формальный компанейский договор, устанавливающий, что учреждая совместно розыскное бюро, в случае смерти одного из них весь актив их общего предприятия как-то: обстановка бюро и деньги, могущие оказаться в кассе в наличии, переходят в собственность другого.

Контракт о найме квартиры под бюро должен быть заключен на имя обоих компаньонов.

В качестве компаньона Бинта я предлагаю избрать старшего, последнего по времени службы Альберта Самбена, на порядочность, скромность и честность которого тоже вполне можно положиться.

Самбен, как и Бинт, был бы посвящен во всю суть дела и находился бы в сношениях со мною, тогда как все остальные служащие бюро не должны знать об этих сношениях.

Один из компаньонов обязательно должен жить в помещении бюро.

Из числа 38 филеров, французов и итальянцев, состоящих ныне на службе, я полагал бы удержать в качестве агентов частного розыскного бюро одиннадцать французов и одного итальянца, так что общий состав бюро вместе с Бинтом и Самбеном будет равняться 14 человекам.

Такое сокращение состава наблюдения хотя бы на первое время является необходимым главным образом для того, чтобы отбросить весь мало-мальски ненадежный элемент, а также, чтобы придать более вероятности факту учреждения розыскного бюро частным человеком, который конечно не мог бы сразу брать себе значительное число служащих.

По мере надобности и нахождения соответственных людей состав может быть впоследствии увеличен.

Кроме того, я имею в виду использовать еще и нижеследующее обстоятельство:

в настоящее время вследствие реорганизации парижской полицейской префектуры новым префектом полиции Генниеном, многие из членов префектуры, выслужившие уже право на пенсию и недовольные новыми порядками, выходят теперь в отставку;

большинство из них не намеривалось поступать на постоянную частную службу, не прочь тем не менее при случае увеличить свои средства дополнительными заработками, и я имею в виду, что по мере надобности розыскное бюро будет использовать их для ведения временных наблюдений или исполнения других поручений.

Список агентов, намеченных в состав розыскного бюро, с указанием получаемого ими в настоящее время содержания:

Бинт Генрих — директор бюро (800 франков), Самбен Альберт — помощник директора (400 франков);

в качестве агентов — французы: Дюрен Генрих — 300 франков, Фоэнтэн (Тамар) Поль — 300 франков, Казаюс Жорж — 250 франков, Рим (он же Муссонэ) Жорж — 250 франков, Делангль Шарль — 250 франков, Готтлиб Жорж — 250 франков, Фежер Луи — 250 франков, Лоран Бернар — 250 франков, Пушо Август — 250 франков, Ружо Франсуа — 250 франков, Друшо Берта — 200 франков, Инвернизи Евгений, итальянец — 200 франков; всего — 4300 франков.

Список агентов, предложенных к увольнению, с указанием получаемого ими ныне содержания:

французы: Фохт Морис — 300 франков, Бартос — 250 франков, Бониоль — 250 франков, Бертольд — 250 франков, Шарле — 250 франков, Дюссосуа — 250 франков, Годар — 250 франков, Фонтана — 250 франков, Генри — 250 франков, Левек — 250 франков, Рио — 250 франков, Совар — 250 франков, г-жа Ришар — 250 франков, г-жа Тиерселен — 200 франков;

итальянцы: Фруменко — 250 франков, Роэерои — 250 франков, Отт-Гиец — 150 франков, Туннингер, австриец — 265 франков; всего -4365 франков.

Помещение для бюро в четыре комнаты я полагал бы необходимым нанять в одном из людных центров Парижа и в таком доме, где имеются другие конторы или коммерческие предприятия, посещаемые посторонней публикой.

Думаю, что подходящее помещение может быть найдено за цену около 3000–2500 франков в год.

При расчете с агентами с каждого из них будет взята подписка в том, что, состоя на службе у г-на Биттар-Монена, содержателя частного розыскного бюро, ныне ликвидировавшего свое дело, он от него весь расчет и полное удовлетворение получил.

Ничего нет невозможного в том, что некоторые из уволенных агентов по получении всего, что им следует, обратятся потом к Бурцеву, но это будут те, которые рано или поздно все равно нашли бы к нему дорогу, а в данном случае сообщения их, в общем мало интересные, будут относиться уже к «прошлому», так как волею-неволей им придется сообщить о происшедшей окончательной ликвидации.

Ввиду необходимости как при ликвидации прежнего состава наблюдения, так и при учреждении и организации частного розыскного бюро соблюсти все требования закона и соответственно редактировать расписки, указания свыше, разного рода акты, то придется поручить всю работу дела юристу, и я полагал бы пригласить для этой цели адвоката Жеро Каройона, уже выступавшего по делам заграничной агентуры.

Организация наблюдения на новых началах столь же необходима Италии, как и Франции, инцидент с Фонтана-Леоне служит тому лучшим доказательством, но определенный доклад по этому предмету я буду иметь возможность представить только после поездки моей в Рим, где вопрос этот придется предварительно обсудить с местными властями.

Наблюдение в Англии функционирует правильно без всяких инцидентов и осложнений, и я полагал бы никаких изменений в организацию оного не вводить.

Заведующий наблюдением Лоуелль ведет дело умело, агенты-англичане по природе своей отличаются порядочностью и заслуживают доверия.

Что же касается Германии, то там, а именно в Берлине, имеются только двое старослужащих агентов — Нейхауээ и Вольтц, хорошо известных и местным властям как состоящие на службе в русской полиции, и так как их только двое, то не представляется надобности вносить какие-либо изменения в их служебное положение…».

Все предложения Красильникова были приняты Департаментом и министерством внутренних дел, и частное бюро «Бинта и Самбена» начало действовать вовсю, но Департамент полиции не удовлетворился этими наблюдениями за политическими эмигрантами и, как мы уже видели, посылал время от времени различные отряды филеров из России, чтобы знакомить их с русскими революционерами, живущими за границей. Мы уже знакомы с командировкой петербургского охранного отделения; теперь же приводим доклад Красильникова директору Департамента Брюн де Сент Ипполиту от 31 марта /13 апреля 1914 года по поводу подобной же заграничной командировки агентов дворцовой охраны:

«Вследствие письма от 24 марта с. г. за № 168699 имею честь доложить Вашему Превосходительству, что предъявление агентам дворцовой агентуры проживающих за границей революционеров представляется в настоящее время более трудным, чем это было в предшествующие годы.

В Париже Бурцев ныне проявляет усиленную деятельность, стараясь выслеживать ведущиеся наблюдения и устанавливать наблюдательных агентов, для чего сподвижники его, Леруа и другие, специально обходят улицы кварталов, где проживают эмигранты.

Вне Парижа наиболее видные революционеры проживают в Генуе, Кави, Нерви и Алласио, а в этих местностях после бурцевских выступлений в левых итальянских газетах русские эмигранты только и ищут случая вызвать какой-нибудь инцидент и установить ведущееся за ними наблюдение русской полицией, о действиях коей они стремятся вновь начать кампанию в печати.

Кроме того, в предшествующие годы сопровождение командированных филеров для указания им революционеров поручалось мною наблюдательным агентам заграничной агентуры, которым конечно делалось известным, что приезжие являются состоящими на службе русскими агентами. В настоящее время являлось бы крайне нежелательным ставить агентов розыскного бюро «Бинт и Самбен» в сношение с приезжими филерами, что давало бы им возможность фактически установить связь этого «частного бюро» с русской охраной.

Ввиду сего ныне мне придется изыскивать новые способы предъявления революционеров командированным агентам и осуществлять оные особо осторожно и конспиративно; тем не менее имею честь доложить, что во всяком случае так или иначе возложенная на «меня задача будет мною выполнена, и командированные агенты заграничной агентурой будут ознакомлены с личностями видных революционеров как в Париже, так и на юге Франции и в Италии.

Позволяю себе только ходатайствовать, чтобы ввиду выше указанных трудных условий агенты дворцовой агентуры командировались бы самыми незначительными группами, во всяком случае не более четырех человек, а во-вторых, чтобы по возможности не очень ограничивать их временем…».

Здесь кстати сказать несколько слов о дворцовой агентуре, точнее о «дворцовой охране». Эта охрана была организована в начале 1906 года при дворцовом коменданте; целью ее была охрана царя, его семьи и бывшей императрицы Марии Федоровны путем внешнего вооруженного наблюдения. Компетентное лицо, с которым я беседовал на эту тему, утверждало, что никогда дворцовая охрана не имела своих «секретных сотрудников»; по выражению этого лица охрана велась этой организацией лишь «физическая», но конечно начальник дворцовой охраны был в постоянном контакте с начальником петербургского охранного отделения и с заведующим Особым отделом Департамента полиции. Во главе дворцовой охраны с самого начала ее учреждения до августа 1916 года стоял жандармский офицер А. И. Спиридович, до того заведовавший киевским охранным отделением и арестовавший Георгия Гершуни, а в конце 1916 года назначенный ялтинским градоначальником. В дворцовой охране было 275 человек нижних чинов и четыре офицера (не считая начальника), кроме того, при ней состояла собственная канцелярия из восьми чиновников. Содержание дворцовой охраны обходилось более 200 тысяч рублей в год; нижние чины ее вербовались почти исключительно из унтер-офицеров петроградских гвардейских полков, они носили особую форму и были вооружены револьверами и короткими тесаками, но конечно им часто приходилось во время своей службы переодеваться в штатское платье и не только «охранять», но и «филировать». Отряды дворцовой охраны сопровождали царя, его семью и бывшую императрицу Марию Федоровну во всех их перемещениях по России. Когда царь уезжал за границу, то тогда же командировался и филерский отряд дворцовой охраны от 10 до 30 человек. Так, летом 1910 года в Наугейм было командировано около 20 агентов дворцовой охраны, во время итальянского визита их было гораздо меньше. Но зато при свидании царя с румынской королевской фамилией в Констанце (1914 год) их присутствовало по настоянию румынского правительства не менее 30 человек. Во время заграничных путешествий царя и его семьи агенты дворцовой охраны передавались в распоряжение полиции данного государства (Германии, Италии, Румынии). Конечно начальник дворцовой охраны во все время пребывания царя и его семьи за границей стоял в непосредственном сношении с Красильниковым или его помощником. Сверх 200 тысяч рублей, расходуемых на дворцовую охрану, в распоряжение дворцового коменданта отпускалось (по Высочайшему повелению) еще сто тысяч рублей на внутреннюю агентуру; на что тратились эти деньги, установить нам не удалось.

Глава VI

■ Новые помощники Красильникова по заведованию секретными сотрудниками: Люстих, Лиховский, Литвин.

■ Организация секретной агентуры при Красильникове во Франции, Швейцарии, Италии, Англии, Швеции, Северной Америке.

■ Наличный состав секретных сотрудников в 1917 году: двенадцать с.-p.: Загорская, Деметрашвили, Бротман, Абрамов, Санвелов, Селиванов, Вакман, Савенков, Гудин, Патрик, Штакельберг, Каган (Чекан); пять с.-д., «Бунда» польских партий: Житомирский, Кокочинский, Коган, Шустер, Модель; анархисты: Цукерман (Орлов), Долин, Орловский; Семенцов по «Морскому союзу».

■ Характеристика некоторых из этих секретных сотрудников.

■ Общая характеристика деятельности секретной агентуры при Красильникове.

Как мы уже упоминали, организация и само заведование внутренней агентурой так называемыми секретными сотрудниками (провокаторами) вначале не находились в руках самого Красильникова; этими сотрудниками при его приезде заведывал ротмистр Долгов, живший в Париже, как и все другие жандармы, под чужой фамилией; в феврале же 1910 года ротмистр Долгов передал секретных сотрудников командированному в помощь Красильникову жандармскому ротмистру Эргардту, о чем Красильников и докладывает следующим образом 24 февраля (9 марта) 1910 года директору Департамента полиции Зуеву:

«Имею честь доложить Вашему Превосходительству, — пишет он, — что ротмистр Эргардт вошел в сношение с парижскими друзьями, за исключением одного, которого принял я.

Передача друзей совершилась вполне благополучно и без всякого личного посредства ротмистра Долгова. Что же касается до иногородних, то я имею в виду вызвать для личного свидания только некоторых из них, с менее же интересными ротмистр Эргардт вступил в сношение письменно. Докладывая об изложенном, считаю необходимым добавить, что во всех имевших место собеседованиях всеми без исключения было высказано не только опасение, но даже убеждение, что у Бурцева имеются в Департаменте полиции верные друзья, сообщающие ему все, что им удается узнать интересного».

Хотя время вступления Красильникова в управление заграничной агентурой совпало с началом ликвидации революционного движения 1905–1906 годов, но за границей именно вследствие этой ликвидации число политических эмигрантов непрерывно увеличивалось, соответственно с этим росло и число секретных сотрудников. Русское правительство подготовилось на всякий случай к новому революционному движению и стремилось поэтому к наиболее полному освещению всех революционных партий и кружков; с другой стороны — опасность террористических выступлений далеко не миновала, а этого и Двор, и Правительство, Департамент полиции боялись пуще всего, особенно центрального террора.

Мы видим поэтому, что главные усилия заграничной агентуры направлены прежде всего на освещение партий с.-р. и особенно групп и лиц террористическое умонастроение которых было особенно ярко выражено: число секретных сотрудников в среде с.-р. было вдвое больше, чем число сотрудников, «работавших» во всех других партиях. Социал-революционерские провокаторы получали и наибольшие жалования: Загорская — 2500–3500 франков в месяц барон Штакельберг — 1300 франков, и никто не получал менее 500 франков в месяц.

С увеличением числа секретных сотрудников пришлось давать в помощь ротмистру Эргардту еще другого жандарма, и в августе 1912 года в Париж прибыл командированный Департаментом полиции помощник управляющего варшавским охранным отделением (по району), бывший офицер корпуса жандармов, ротмистр армейской кавалерии Владимир Эмилиевич Люстих, в ведение которого после смерти жандармского подполковника Эргардта в 1915 году и перешло большинство секретных сотрудников. Затем 5 июля 1915 года в распоряжение Красильникова был послан прикомандированный к петроградскому жандармскому управлению ротмистр кавалерии (бывшего корпуса жандармов) Борис Витальевич Лиховский; из Парижа он был направлен в Швейцарию, где и заведывал секретными сотрудниками: Долиным, Абрамовым, Санвеловым, Моделем и Шустером…

В конце 1912 года в распоряжение начальника заграничной агентуры был послан губернский секретарь Антон Иванович Литвин, которому за границей поручались различные деликатные миссии; затем на него было возложено заведование секретными сотрудниками, проживавшими в Англии, а именно: Бротманом (Эстер), Гудиным и Селивановым. Между «деликатными миссиями», которые поручались Литвину, отметим знаменитые переговоры его вместе с провокатором-анархистом Долиным с военным атташе немецкого посольства полковником фон Бисмарком в Берне.

Переговоры эти вначале были разрешены Департаментом полиции и касались организации забастовок и стачек на русских заводах и производства взрывов в России железнодорожных мостов, заводов военных заготовок и супердредноута «Мария». Конечно, переговоры эти велись под флагом военной контрразведки, и к ним мы еще вернемся.

На того же Литвина Красильниковым возлагались иногда переговоры с лицами, предлагавшими свои услуги заграничной агентуре, или с теми революционерами, которые по предложению агентуры могли быть «заагентурены». Таким образом, этому ловкому полицейскому чиновнику давались самые ответственные поручения несмотря на то, что начальство петербургское и парижское прекрасно знало, что Литвин — лицо, не заслуживающее никакого доверия. Для характеристики Литвина его начальством приводим следующую справку от 4 декабря 1912 года, найденную нами в делах заграничной агентуры:

«Литвин Антон Иванович, губернский секретарь, поступил на службу в варшавское отделение 11 августа 1904 года; 12 марта 1906 года произведен в первый классный чин и 5 января 1907 года назначен на должность чиновника для поручений названного отделения.

Заведуя агентурой, Литвин как обладающий смелостью и трудоспособностью с выдающимся успехом провел ряд наиболее серьезных дел по террористическим выступлениям при обстановке явно опасной для его жизни, за что по ходатайству и. д. варшавского обер-полицмейстера в ноябре 1907 года был представлен варшавским генерал-губернатором к ордену Св. Владимира 4-й степени, но означенное ходатайство уважено не было, и в Департамент полиции последовало представление его к ордену Св. Станислава 3-й степени. Впоследствии по статуту Литвин награжден был орденом Св. Владимира 4-й степени.

В 1908 году на имя г-на министра внутренних дел поступила телеграмма от еврейки Луцкой с жалобой о том, что Литвин с целью вымогательства тысячи рублей денег от ее мужа заключил последнего под стражу.

Подробное расследование по сему делу по приказанию бывшего директора Департамента полиции сенатора Трусевича было потребовано от помощника варшавского генерал-губернатора по полицейской части и поступило на обсуждение инспекторского отдела Департамента полиции для разрешения вопроса о предании Литвина суду. Однако инспекторский отдел в последнем заседании по этому делу, состоявшемуся б июня 1909 года, не нашел достаточных данных, изобличающих Литвина в означенном преступлении, и постановил возвратить дело по принадлежности как не вызывающее никаких распоряжений со стороны инспекторского отдела.

Вместе с тем инспекторский отдел постановил через Особый отдел Департамента полиции сообщить помощнику варшавского генерал-губернатора по полицейской части, что Литвин будучи чиновником для поручений охранного отделения производил обыски и расследования по общеуголовному делу о хищениях и кражах, чем и нарушил основные правила деятельности охранных отделений.

Из доклада о проверке в 1910 году политического розыска при варшавском охранном отделении усматривается, что Литвин проявил ряд неправильных действий по заведованию секретной агентурой и допустил своих секретных сотрудников к совершению провокационных действий, кроме того, от секретных сотрудников поступили заявления о недобросовестной расплате Литвина с ними.

Ввиду изложенного от 13 августа 1910 года за № 114115 предложено помощнику варшавского генерал-губернатора по полицейской части отстранить Литвина от единения с агентурой и по истечении некоторого времени устроить его вне розыскных учреждений При-вислинского края.

6 июня 1911 года от варшавского обер-полицмейстера получено письмо на имя директора Департамента полиции, в котором сообщалось о том, что Литвину за участие его в недобросовестной игре в карты в Варшавском русском собрании предложено оставить службу в варшавском охранном отделении.

Кроме того, по имеющимся в Департаменте сведениям Литвин при возбуждении вопроса о возможности оставления им службы в отделении и не рассчитывал после ухода из отделения на какое-либо место. Высказывал, что он постарается о своем удалении против его желания возбудить дело судебным порядком и обнаружить при этом секретные дела, касающиеся его службы в отделении, ввиду чего сообщено было генералу Уггофу об учреждении за Литвином секретного наблюдения.

В июне 1911 года в Департамент полиции явилась жена Литвина и заявила, что ее семья, состоящая из двух сыновей школьного возраста, с увольнением ее мужа обречена на голодание. Из дальнейшего разговора с госпожой Литвин усматривалось, что ее муж будто бы вел игру под давлением полковника Глобачева, и что если ее муж не будет устроен, то по-видимому они намерены перейти на путь каких-то открытий.

По докладу, изложенному г-ном товарищем министра внутренних дел, Его Превосходительство изволили приказать 16 августа 1911 года объявить Литвину, что он будет устроен в ближайшее время, что и было исполнено.

С разрешения господина директора Литвин был принят в конце 1911 года на службу по вольному найму в московское охранное отделение, но с условием, чтобы он ни под каким видом не был допускаем к личным сношениям с агентурой, о чем сообщено было начальнику московского охранного отделения 23 декабря 1911 года за № 11511.

В июле 1913 года Литвин командирован по распоряжению господина товарища министра внутренних дел за границу для исполнения секретного поручения, где и состоит по настоящее время».

Таков был состав полицейских чинов заграничной агентуры, руководивших в эпоху красильниковского царствования секретными сотрудниками. Главная работа в этой области лежала на Люстихе; он заведывал всеми парижскими секретными сотрудниками, он же обрабатывал все доклады, поступавшие от Лиховского из Швейцарии, от Литвина из Англии и от сотрудников, находившихся без начальственного надзора в Америке (Патрик, Байковский), в Италии (Вакман, Савенков) и Стокгольме (Коган-Андерсен).

На руках самого Красильникова оставались лишь «главная агентура» — Мария Алексеевна Загорская, освещавшая центральных деятелей партии с.-p., и французский журналист Рекули, игравший при Красильникове роль иностранного обозревателя, но конечно исполнявший и некоторые другие обязанности как, например, соответственную обработку представителей французской прессы.

Люстих жил в Париже под чужой фамилией и сносился с находившимися в его заведовании секретными сотрудниками или лично в различных парижских кафе, или письменно; в последнем случае доклады секретных сотрудников поступали на конспиративную квартиру, где и обрабатывались Люстихом в так называемые агентурные листки, оригиналы же докладов секретных сотрудников уничтожались; такие же агентурные листки составлялись им и после каждого свидания с сотрудником.

В архивах заграничной агентуры мы нашли целые кипы этих агентурных листков, исписанных мелким готическим почерком подполковника Люстиха.

Агентурные листки поступали затем в обработку (весьма незначительную) Мельникова и самого Красильникова; таким образом составлялись доклады для Департамента полиции. В этих докладах сотрудники никогда не назывались собственными именами, не было инициалов, а носили они специальные клички, часто удивительно подходящие к внешнему или внутреннему облику данного секретного сотрудника. Мы уже рассказывали, каким образом нам удалось расшифровать некоторые из этих таинственных кличек. В конце концов оказалось, что до самого последнего времени в заграничной агентуре «работало» 22 секретных сотрудника, а именно: с.-р. освещали Загорская, Деметрашвили, Бротман, Абрамов, Санвелов (армянская и грузинская группы), Селиванов, Вакман, Савенков, Гудин, Патрик, Штакельберг и Чекан (Каган); с.-д. — Житомирский, Кокочинский, Коган, Шустер (почти исключительно у латышей) и Модель; анархистов — Орловский, Цукерман (Орлов), Выровой — бывший член Государственной думы и Долин; кроме того, Попов (Семенцов) освещал главным образом «Морской союз»; Байковский, живший в Америке, — так называемое мазенинское движение.

Некоторые секретные сотрудники были, так сказать, «энциклопедистами» — освещали несколько партий; среди них первое место безусловно занимал Кокочинский, дававший детальные и обстоятельные доклады не только о c.-д., но и о «Бунде», сионистах, п.-п.-с. и вообще обо всех лицах, которые были не только с.-p., но и захватывали порой и грузинские, и армянские организации; некоторые секретные сотрудники являлись такими энциклопедистами в силу географического положения как, например, Патрик, на котором лежало в последнее время освещение революционной деятельности всех русских эмигрантов в Соединенных Штатах.

Вообще вследствие того, что в это время российская революция была почти ликвидирована, деятельность заграничной агентуры носила не столько агрессивный, сколько предупредительный характер: провокация в узком смысле этого слова отошла на задний план и почти исчезла, центром тяжести деятельности секретных сотрудников являлось «освещение».

Заграничная агентура поставила себе целью знать все, что происходит не только в партийных организациях, но и в жизни каждого более или менее видного эмигранта, в его не только общественной, но и личной жизни; в этом отношении заграничная агентура при Красильникове была поставлена очень обстоятельно.

Из сводок о состоянии различных революционных партий, составлявшихся ежегодно Департаментом полиции, а также из книги полковника Спиридовича «Революционное движение в России», изданной на средства Департамента полиции в 1916 году в небольшом количестве экземпляров для библиотек жандармских управлений, видно, что центральная русская полицейская власть широко пользовалась данными, доставлявшимися ей заграничной агентурой красильниковской эпохи.

Из секретных сотрудников, оказавших Красильникову наибольшие услуги в этом отношении, нужно отметить Масса, представлявшего обширные доклады о положении партии не только за границей, но и в России, по которой он, якобы по поручению партии, совершал продолжительные поездки; Деметрашвили, умевшего внедряться в интимную жизнь революционеров; Абрамова, опытного «заслуженного провокатора», и наконец Загорскую, державшую в Париже социал-революционный салон, в котором толпились и «вожди», и рядовые партийные работники.

Наиболее важным «сотрудником» с.-д. являлся доктор Житомирский — один из самых старых провокаторов, имевший связи в некоторых кругах французского общества. Многие партийные работники давно уже относились недоверчиво к Житомирскому, а Бурцев, как мы увидим, ниже высказывал и прямые подозрения о связях этого изящного господина с русской полицией; но несмотря на все это Житомирский продолжал вращаться среди с.-д. и вообще в революционных кругах и, как видно из документов, давал заграничной агентуре весьма ценные и разнообразные данные о деятельности с.-д. за границей.

Такой иммунитет людей, несомненно подозрительных, объяснялся отчасти и своеобразной точкой зрения некоторых вождей на моральные качества партийных работников; так, например, когда Ленину говорили: «Как Вы терпите в партии такого человека, как Житомирский?», он отвечал, что «в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится».

В количественном отношении больше всех данных о с.-д. за границей среди других секретных сотрудников давал неутомимый Кокочинский, освещавший одновременно, как мы уже знаем, и «Бунд», и сионистов, и п.-п.-с.

Какие интимные стороны жизни революционных кругов за границей стремилась осветить агентура Красильникова, видно хотя бы из следующих документов;

Красильников докладывает Департаменту полиции от 24 октября (6 ноября) 1913 года: «Бартольд говорит, что через 2–3 недели он уезжает из Парижа в Англию, а оттуда в Россию. «Дело», на которое он едет, должно быть по его словам ликвидировано к 25 декабря текущего года. Деньги на террор у него будто бы имеются в количестве большем, чем это даже пока нужно. Натансон будто бы хотел наложить, так сказать, арест на эти деньги, но ему не удалось. Бартольд имел по этому поводу крупный разговор с Натансоном, и они чуть было не поссорились. Деньги на террор попали к Бартольду благодаря Чернову. Лицо, которое дало эти деньги, обратилось будто бы предварительно к Чернову с вопросом — кому можно дать эти деньги, и Чернов указал на Бартольда. Только Чернову известно точно, какие акты предпринимаются, и кто входил в эту боевую группу. Наблюдение за Бартольдом ведется».

На того же самого Бартольда в агентурных листках и черновых записях заграничной агентуры имеются между прочим следующие «освещения»: «если верить Бартольду, то им предполагается какой-то серьезный акт, а потому надлежит учредить за ним серьезное наблюдение, а также за Ив. Дм. Студиникиным (68, rue Barrault), который несомненно примет в этом выступлении участие».

И затем следующее письмо, судя по почерку, полковника Эргардта Красильникову: «Сегодня утром возвратился из поездки в Россию Бартольд. Побывал он в Москве (1 сутки) и в Санкт-Петербурге несколько часов. Результат поездки, если не считать благополучного возвращения, отрицательный. Денег, на которые они рассчитывали, добыть не удалось, и он возвратился ни с чем. Остановился он на своей прежней квартире 19, rue Gazan и на днях собирается ехать в Ниццу».

Между строк этого письма рукою Красильникова написано: «Не скорбь денег, а свидание с лицом, от которого зависело получение денег, — это ему не удалось; он вернулся ни с чем».

Небезынтересна также и следующая записка, найденная среди черновых бумаг заграничной агентуры:

«Шахов. 19–20 апреля в Париж приехал из Москвы московский богач Шахов. Официальная цель приезда: озаботиться дальнейшим обра-эованием взятых им на попечение учеников закрытой частной гимназии в Петербурге, кажется Витмер.

Неофициальная цель: поручение к.-д. партии, в коей он состоит. К.-д., недовольные министерством, хотят повести против него сильную агитацию в прессе, и так как это в России невозможно, то они уполномочили Шахова войти в сношение с представителями революционных партий за границей и предложить им издавать в Париже русский орган антиправительственного направления. В случае согласия средства на издание этого органа будут даны Шаховым, а к.-д. берут на себя распространение этого органа в России.

Сношения Шахова: для выполнения сего поручения Шахов вошел в сношение с Натансоном, Авксентьевым и Рубиновичем. Ответ этих лиц: в данный момент создать общепартийный русский орган невозможно вследствие партийных разногласий, но что такой орган на французском языке уже существует, причем указали на «La Tribune», издаваемую Рубиновичем. По мнению представителей революционных партий, важнее распространять антиправительственные идеи на Западе среди общественных кругов на понятном им языке, чем среди русских, проживающих за границей. Поэтому они предложили Шахову помогать с.-p., тратящим большие деньги на осуществление этой цели, и ассигновать им известную сумму денег, на которую они будут продолжать издание «La Tribune» и постара-зотся такой же орган издавать и в Англии на английском языке. Кроме же того, они будут иметь возможность и в самой России продолжать с успехом уже начатые ими издания партийной легальной литературы («Голос труда», «Трудовой голос», «Наше дело», «Осколки», «Заветы» и тому подобное).

Ответ Шахова: лично он очень сочувственно относится к их заявлению, но положительного ответа от партии кадетов он дать сейчас не может и должен с ними предварительно переговорить.

Свидание Шахова с Авксентьевым: выразив сочувствие деятельности социал-революционеров, Шахов лично от себя обещал Авксентьеву в скором времени выслать более или менее крупную сумму на издание с.-р. литературы.

Запрещение было сделано от к.-д. Шахову — не входить в сношение с Бурцевым.

Поездка Шахова в Лондон: из Парижа Шахов поехал в Лондон на свидание с Кропоткиным, к которому тоже имел поручение от к.-д. касательно издательства такой же литературы и в Лондоне».

Мы убеждены, что в этих сведениях о поездке Шахова много неверного, но все же приводим эту записку, во-первых, для характеристики запросов и работы заграничной агентуры, во-вторых, в надежде, что приводимые сведения покажут заинтересованным лицам того секретного сотрудника, который их «освещал».

Только с Загорской Красильникову сравнительно не повезло: во-первых, она категорически отказывалась вступить в сношение с подполковником Эргардтом, командированным, как мы уже знаем, в Париж для заведования секретными сотрудниками заграничной агентуры, находившимися под общим управлением Красильникова; во-вторых, и сама «работа» Загорской стала гораздо менее продуктивной при Красильникове, чем во времена Ратаева и Гартинга, о чем Красильников не раз доносил Департаменту; одно из таких донесений мы приводим здесь полностью:

«В дополнение к телеграммам от 28/15 ноября и 1 декабря (18 ноября) имею честь доложить Вашему Превосходительству, что сведения, изложенные в первой из них, а именно: Южный телеграфировал своей жене в Париж о благополучном переходе им границы и прибытии в Петербург, были получены вечером 26 ноября от главной агентуры и 28 ноября донесены по телеграфу в ответ на телеграфный запрос за № 1709. Между тем 30 ноября были получены неопровержимые данные, доказывающие, что Южный 27 ноября находился в г. Вене, не получив еще ничего определенного, во всех отношениях в то время еще ничего выяснено не было. К изложенному считаю необходимым добавить, что так называемая главная агентура до настоящего времени не дает никаких существенных слухов, а в приведенном выше случае сообщение ее прямо не соответствовало истине».

Ввиду этого для давления на Загорскую Департамент полиции по предложению Красильникова уменьшил жалование Загорской с 3 тысяч франков до 2-х тысяч франков в месяц.

Вероятно вследствие этих «внутренних трений» в Департаменте полиции и возникла мысль о временном переводе Загорской в Россию. 29 ноября 1910 года вице-директор Департамента полиции Виссарионов пишет Красильникову:

«По приказанию господина товарища министра внутренних дел и в дополнение к личным моим переговорам с Вами имею честь просить Ваше Высокоблагородие, не признаете ли Вы своевременным вступить в настоящее время в обсуждение вопроса с известным Вам «Шальным» о возможности его выезда в Россию и в частности в Петербург. Инициатива поездки никоем образом не может и не должна исходить от «Шального». Необходимо лишь его согласие в случае предложения ему этой поездки кем-либо из больших людей.

Та роль, о которой я лично говорил с «Шальным» и с Вами, представляется для него наиболее соответственной, хотя и может видоизменяться в зависимости от обстоятельств дела. Все средства, которыми мы располагаем, будут обращены к тому, чтобы гарантировать «Шальному» удачное выполнение дела при исключительно строжайшем соблюдении его положения. Итак, не теряя ни одной минуты, обсудите и сообщите результаты».

Как видит читатель, Загорская носила в Департаменте полиции кличку «Шальной» и «главной агентуры», затем уже Красильников перекрестил ее в «Шарни». Хотя Загорская и не проявила той активности как Ратаев, все же ее держали в заграничной агентуре до самого последнего времени не только потому, что «когда-нибудь, как говорил Красильников, благодаря своему положению и связям одним показанием могла вознаградить все расходы», но несомненно и потому, что она все же продолжала давать ценные «освещения»; мы убеждены, что доклады Красильникова, касающиеся террористических предприятий и планов, а также и взаимоотношения центральных фигур партии с.-p., строились главным образом на показаниях Загорской.

Когда эмигрантские революционные круги начали после дела Азефа более внимательно относиться к вопросу о провокации, то безбедная, даже шикарная жизнь Загорских в Париже конечно обращала на себя внимание, и чтобы парировать подозрения, они распускали слухи о своем богатстве: она де родом из богатой купеческой семьи, а у него — кроаца по происхождению — громадные поместья в Кроации. Этого, к сожалению, было достаточно, чтобы у громадного большинства погасить все подозрения. Впоследствии оказалось, что Мария Загорская, до замужества Андреева, — крестьянка, а «кроацский вельможа» — Владимир Францевич Загорский — секретный сотрудник Департамента полиции еще с 1901 года (в начале «карьеры» получал всего 60 рублей в месяц).

Незадолго до войны, а может быть даже и в начале ее, австрийский подданный Владимир Загорский принял французское подданство и поступил во французскую армию; он был некоторое время на салоникском фронте, где сербские офицеры заподозрили его в шпионаже в пользу Австрии. Летом 1917 года чета Загорских отдыхала от своих трудов где-то на Ривьере…

Вообще заграничная агентура и Департамент полиции принимали всегда целый ряд мер, чтобы появление денег у секретных сотрудников не вызывало особых подозрений в революционной среде. Так, например, злостному провокатору Массу было приказано изобрести сестру-миллионершу в Америке, которая будто бы высылала ему большие деньги; неутомимому Кокочинскому было выдано 5000 франков для организации коммерческого предприятия, которое в конце концов ничего кроме убытков не приносило; Житомирский конечно тоже на средства Департамента полиции организовал в Париже франко-русское издательство медицинских книг и так далее.

Заграничная агентура прибегала к всевозможным способам, чтобы отвести глаза от источника, из которого секретные сотрудники получали деньги. Приводим здесь письмо Красильникова от 5/18 июня 1913 года Мину, которое иллюстрирует эти отеческие заботы полиции о своих сотрудниках: «Сотрудник заграничной агентуры «Сережа»[17] обратился с ходатайством устроить ему хотя бы один только раз пересылку денег из России с тем, чтобы этим показать своим знакомым, что средства к жизни он получает от родных из России, и единственная получка хотя бы в 100 рублей дала бы ему возможность выехать из Парижа, воспользовавшись летними каникулами, на свидание с лицами, представляющими для нас особый интерес и с которыми он находился в близких сношениях еще будучи в ссылке.

Означенные деньги, составляющие месячный оклад его жалования за июль месяц, он просил выслать почтовым переводом по возможности из Киева от имени Берты Каплан по адресу: Madame Bessel (для Ильи) 22, rue Maurise Mauer, Paris. О получении на этот адрес денег для него «Сережа» уже предупредил адресатку.

Я со своей стороны нахожу, что просьбы «Сережи» заслуживают быть исполненными, почему и позволяю себе об изложенном Вас просить, так как это хотя бы до некоторой степени даст окружающей его среде указание, на какие средства он живет, и поездка «Сережи» по получении денег не покажется странной и подозрительной.

При сем имею честь приложить чек на сто рублей».

Такими однообразными и примитивными приемами полиция охраняла от подозрений своих «секретных сотрудников». Успех охранников обусловливался в данном случае не только легкомысленной доверчивостью революционеров, но и тем, что за последние два десятилетия они начали легче, чем прежде, относиться к проникновению в их среду людей, чуждых им по духу. Блестящим примером подобной терпимости и является отношение парижской эмиграции к Загорским — людям совершенно иных взглядов и устремлений.

Глава VII

■ Секретные сотрудники российских охранных отделений и Департамента полиции за границей.

■ Доклад о терроре полковника Еремина.

■ Записка о терроре, составленная Департаментом полиции на основании данных заграничных секретных сотрудников полковника фон Котена.

■ Полемика с ним Красильникова.

■ Охрана Высочайших особ во время их заграничных путешествий.

■ Борьба Красильникова с Бурцевым.

■ Двойная игра Жоливе и Леоне.

■ Бурцев разоблачает нескольких сотрудников Красильникова.

■ Тщетные попытки Департамента полиции раскрыть таинственного бурцевского «корреспондента».

■ Другие неприятности господина Красильникова.

■ Организация им во время войны военного шпионажа.

■ Роль в этом деле Долина, Литвина, Бинта и Самбена.

Несмотря на то, что, как мы уже говорили, деятельность заграничной агентуры во времена красильниковского управления, особенно во второй половине его, сводилась почти исключительно к освещению революционных кругов, причем это освещение совершалось достаточно обстоятельно, Департамент полиции все же не довольствовался секретными сотрудниками, находившимися под ведением Красильникова, но прибегал и к другим способам освещения революционных групп за границей, а именно к специальным командировкам за границу своих секретных сотрудников или секретных сотрудников российских охранных отделений.

Здесь считаем нужным привести следующий циркуляр директора Департамента полиции Белецкого всем начальникам охранных отделений, который показывает, что на вопрос о командировке за границу своих секретных сотрудников начальники российских охранных отделений и различные директора Департамента смотрели неодинаково:

«М. В. Д.

Департамент полиции по Особому отделу.

27 июля 1910 года.

№ 125790.

Начальникам районных и охранных отделений Циркулярами Департамента полиции от 18 апреля и 29 мая 1909 года за № 128085,130439 на имя начальников охранных отделений были воспрещены командировки секретных сотрудников за границу без предварительного разрешения Департамента. В таком требовании, вызванном обстоятельствами момента, в настоящее время нет надобности, а потому господин товарищ министра внутренних дел, командир отдельного корпуса жандармов во изменение и развитие вышеупомянутых циркуляров приказали объявить руководству нижеследующее:

если будет признано необходимым послать секретного сотрудника по делам политического розыска за границу или таковую командировку сотрудник получит от партии, то начальники охранных отделений, дав надлежащие указания командируемому лицу, немедленно доносят Департаменту о цели командировки и командированном лице (псевдоним, организация, имя, под которым известен в организации), а также указывают условия командировки, государство и город, в который послан сотрудник. Отправив сотрудника за границу, надлежит непрерывно поддерживать с ним связь, и все получаемые от него сведения незамедлительно представлять в Департамент полиции. Если же явится необходимость сотруднику временно связаться с заграничным представителем Департамента полиции или передать его в ведение последнего, то об этом надлежит телеграфировать Департаменту для получения явки. Во всяком случае командированному сотруднику должно быть внушено, что в случае поступивших к нему серьезных сведений, требующих принятия немедленных мер, он обязуется заявить об этом представителю Департамента полиции за границей, уведомив последнего письмом по адресу: Monsienr Ridler, 79. Rue Grenelle, Paris.

При этом Его Превосходительством приказано объявить, что достигнутые сотрудниками успехи в смысле получения ими серьезных сведений будут прежде всего отнесены к лицам, командировавшим сотрудников.

Подписал: и. о. директора С. Белецкий.

Скрепил: заведующий Особым отделом полковник Еремин.

Верно: помощник делопроизводителя (подп. неразборч.)».

В бумагах заграничной агентуры мы нашли громадный доклад полковника Еремина (подпись неразборчива, но по целому ряду данных мы убеждены, что доклад этот надо приписать ему) «о террористических планах и вообще об отношении к террору различных групп и отдельных представителей партии с.-p.». В Петрограде из совершенно достоверного источника я узнал, что доклад этот был послан Красильникову по приказанию директора Департамента полиции Белецкого для проверки данных, полученных главным образом от командированных за границу сотрудников начальника петербургского охранного отделения полковника Котена секретно от Красильникова, но с ведома Белецкого и товарища министра внутренних дел Золотарева, двух секретных сотрудников — Верец-кого Николая и Кирюхина, а также и данных секретного сотрудника барона Штакельберга, переданных затем полковником Котеном заграничной агентуре. Приводим этот доклад ввиду его большого интереса почти целиком; датирован он 28 марта 1912 года:

«Из совокупности поступающих из-за границы агентурных сведений (из четырех источников) усматривается, что наиболее зловредным вопросом среди заграничных работников партии социа-листов-революционеров является вопрос об отношении к террору. Вопрос этот, о котором последние 2–3 года революционные круги, подавленные разоблачениями Азефа, Жученко и других, избегали говорить, сразу стал чуть ли не единственной темой разговоров. Серьезную роль в возбуждении интереса к террору сыграл центральный комитет партии.

Настоящий состав центрального комитета начал свою деятельность в условиях, крайне для него неблагоприятных. Отсутствие в новом ц. к. крупных имен, серьезных заслуг перед партией, вынужденный уход прежнего состава ц. к., сохранявшего в рядах партии несмотря на сильно скомпрометировавшее их дело Азефа многих убежденных сторонников, делали положение нового ц. к. весьма шатким. Изыскивая способы укрепить свое положение, новый ц. к. решил занять стойкую террористическую позицию — первоначально идейную, а при первом удобном случае — активную. На этом пути центральному комитету прежде всего пришлось натолкнуться на обособленное автономное положение боевой организации со своей исключительной прерогативой. Однако после неудачи, постигшей боевую организацию в конце 1909 года, из Петербурга… находившегося здесь передового отряда боевой организации в составе, известном Департаменту полиции, Степанова, Слетова, Михаила Чернавского, Сергея Моисеенко (Луканова), Вацлава Рогинского (Мишеля Коморского), Вольфа Фабриканта (Дальняго), Яна Бердо, беглого матроса «Якова Ипатыча» и неустановленного крестьянина по имени Иван, жившего вместе с Сергеем Моисеенко, а также после ареста в феврале того же года Льва Либермана (нелегально Стромилова) боевая организация перестала проявлять себя активно. Хотя затем в течение лета 1910 года ряды боевой организации пополнились вступлением Федора Назарова, Сидорчука и некоторых других, но начавшиеся в организации внутренние раздоры и особенно взаимные подозрения в провокации (окончившиеся самоубийствами Яна Бердо и Мишеля Коморского) совершенно парализовали деятельность боевой организации. Ядро боевой организации в составе Бориса Савинкова, Евгении Сомовой, Марии Прокофьевой, а затем (после отъезда из Петербурга) и вышеупомянутых Михаила Чернавского, Сергея Моисеенко, Вацлава Рогинского, а несколько позже еще и Наталии Климовой, проживавшей весьма конспиративно с января по сентябрь месяц 1910 года сначала в Лондоне, а затем в Северной Франции и поддерживавшей сношения с центральным комитетом исключительно через Фундаминского (Бунакова), распалось. Савинков с Сомовой переехали на Ривьеру, где поселились совершенно открыто. Прокофьева уехала в Давос, в Швейцарию лечиться от чахотки, Рогинский поступил в авиационную школу в Париже и так далее.

Около этого же времени среди партийных работников возникло неудовольствие, направленное лично против Савинкова. Причинами недовольства послужили: бездеятельность боевой организации, а главным образом воспоминания, написанные Савинковым по поручению центрального комитета. Будучи достаточно искренним, Савинков рассказал историю всех террористических выступлений, в которых он участвовал, а также тех, к которым он был прикосновенен в таком духе, в каком был написан его известный рассказ «Конь белый», вызвавший в свое время энергичную отповедь на страницах «Знамени труда». По воспоминаниям Савинкова, как он сам, так равно и Сазонов, Каляев и другие «славные террористы» выходили не столько героями, чуждыми всяких недостатков, кристально чистыми по своим нравственным качествам и жившими только идеальными стремлениями ко благу народа и человечества, сколько самыми обыкновенными смертными со значительной долей авантюризма, искания сильных ощущений и со всеми свойственным людям недостатками, в особенности в отношении к женщинам. Появление воспоминаний Савинкова в подобном виде совершенно развенчало бы многих бывших «героев», что конечно было не в интересах партии, поэтому Савинкову был поставлен ультиматум, чтобы он переделал свои воспоминания по данным указаниям под угрозой исключения в противном случае из партии. Переделкой этой Савинков занимается по настоящее время, обрабатывая свои воспоминания, насколько известно, чуть ли не в двенадцатый или тринадцатый раз.

Приведенные выше обстоятельства значительно упрощали центральному комитету ту задачу, которую, как уже упомянуто выше, он себе поставил — взять террор в свои руки и подчинить террористов своему влиянию. С означенною целью центральным комитетом были предприняты шаги в двух направлениях. Во-первых, была проведена весною и летом 1911 года анкета среди старых партийных работников, проживающих за границей, ее целью стало выяснение их принципиального отношения к террору, а также, кто из старых работников желал бы принять личное участие в террористических выступлениях. Во-вторых, на страницах «Знамени труда» стала систематически вестись апология террора с целью привлечения в ряды террористов свежих сил в лице молодых партийных работников. Ввиду этого в «Знамени труда» начали печататься биографии террористов, их воспоминания, описания подготовки актов, исторические обзоры, статистика политических убийств и прочее для достижения вполне определенной цели — специальной обработки молодых работников в строго террористическом направлении.

Несомненно, что вся эта пропаганда террора значительно способствовала пробуждению интереса к нему, но были и другие обстоятельства помимо сказанной пропаганды, приводившие к тому же результату, то есть возбуждению интереса к террору.

В 1911 году среди сторонников областного заграничного комитета, издавна находившегося в оппозиции к центральному комитету, стало нарождаться новое течение, лидерами коего явились малоизвестные до того партийные работники — Антон Савин, Огановский и некоторые другие. Представители этого течения настаивали на необходимости полного пересмотра партийных программ и тактики. В отношении программы они исходили из того положения, что основная часть партийной программы — аграрный вопрос — базируется на предложении, что русский крестьянин по натуре своей и по историческому укладу своей жизни есть крестьянин-общинник. Между тем закон от 9 ноября 1906 года помимо того, что он фактически разрушает общину, показал, что крестьяне весьма охотно переходят на отруба и легко расстаются с общинными формами землевладения. Это обстоятельство, разрушающее одну из главнейших основ партийной программы, вызывает по мнению представителей указанного течения необходимость пересмотра всей программы. Вопрос этот не нов, так как еще в 1907 году в Москве была издана известными Департаменту полиции Моделей, Шахтовым, Розенбергом и Михаилом Яковлевичем Гендельмином брошюра «К пересмотру аграрной программы» (авторы скрыли свои фамилии под псевдонимами «Фирсова» и еще какого-то), каковая в то время была признана еретической. В отношении тактики представители нового течения требовали пересмотра, доказывая, что террор как средство борьбы устарел, что при существовании Государственной думы террор является анахронизмом, и наконец, что террор настолько скомпрометирован делом Азефа, что лучше совершенно отказаться от террора, чем рисковать повторением подобной истории.

Это течение, к которому впоследствии примкнули Авксентьев, Николай Алексеевич Ульянов («Андрей Иванович») и некоторые другие, которое за последнее время стало принимать наименование «ликвидаторства», привлекло к себе значительное внимание среди заграничных работников партии, вызвало ожесточенные дебаты и завербовало в свои ряды довольно большое число сторонников. Но вместе с тем оно несомненно способствовало пробуждению интереса и к террору; и горячая проповедь противников террора вполне естественно производила иногда и обратное действие, способствуя самоопределению части партийных работников, относившихся ранее к вопросам террора более или менее индифферентно. Характерно отметить, что к числу лиц, готовых отречься от террора, за последнее время примкнул такой видный сторонник террора, как вышеупомянутый Степан Слетов, недавно вернувшийся из России, где он провел более полугода. В настоящее время он стоит за ликвидацию нелегальной партийной работы, и про него говорят: «Вот стоило только старому работнику поработать в России, как он уже сразу сделался из террориста самым мирным культурником».

Ярой поборницей террористических позиций, занятых центральным комитетом, и вместе с тем лицом, наиболее горячо стремившимся поддержать партию, прекратить происходящие внутри ее раздоры и вновь поднять значение партии, — является известная Вера Фигнер. Единственным средством для достижения указанных целей является, по мнению Веры Фигнер, возобновление террора и доведение его до самых широких размеров. В данное время она является виднейшим идеологом террора в партии, особенно после выхода из рядов партии Виктора Чернова. Вера Фигнер живет постоянно в Швейцарии, в Кларане и оттуда ведет переписку со многими боевыми ячейками партии, находящимися в других местах. Кроме того, к ней зачастую приезжают партийные работники из других мест, а иногда и она сама ездит для личных переговоров в тот или другой город. Так, например, в данное время она находится в Париже, а оттуда имеет в виду поехать в Лондон.

Раньше чем перейти к перечислению отдельных групп и ячеек, объединяемых Верой Фингер, необходимо упомянуть об одном вполне обособленном боевом течении, вдохновителем которого является член центрального комитета известный социалист-революционер Волховский. Эта группа говорит, что частичный террор должен идти рука об руку с народным восстанием, что необходимо готовиться к восстанию путем организации крестьянства, пропаганды в войсках и среди офицеров, обучения партийных работников военному делу и прочее. Волховский пропагандирует в данное время созыв в Париже или в Лондоне конференции военных работников партии с.-р. для разработки планов военно-революционного устройства в России и боевой подготовки крестьян. По этому вопросу в № 39 «Знамени труда» была помещена статья за подписью «С. Свич» (Петр Карпович). Статья обратила на себя внимание, и редакция «Знамени труда» получила из России, преимущественно из южной, а также из Московского района ряд сочувственных писем с призывом к ц. к. об устройстве военно-партийных школ и вообще популяризации военных знаний среди партийных работников. По последним сведениям в Россию уже послан некий Топоров — крупный организатор по военному и боевому делу. Более подробные сведения об этой группе мною будут доложены дополнительно.

Группы, объединенные Верой Фигнер, географически распределены в трех местах: в Швейцарии, Ривьере и Париже.

В Швейцарии помимо Веры Фигнер наиболее крупными величинами являются известные Департаменту полиции Егор Егорович Лазарев (кличка наблюдения по Петербургу «Старик», по Швейцарии «Амурский»), проживающий в Кларане, и Иван Юльевич Старынке-вич (кличка наблюдения по Швейцарии «Нильский»), проживающий в Лозанне. К этим двум лицам получают явки с.-p., едущие из России. Кроме них в настоящее время проживают в Швейцарии следующие лица, изъявившие желание посвятить себя террористической работе. К числу таковых относятся:

1) Известный Департаменту полиции по моим докладам от 13 октября 1911 года за № 245 и по следующим бывший студент С. — Петербургского университета, из крестьян Гродненской губернии Бельского уезда Демьян Григорьевич Безюк (партийные клички «Гоголь» и «Петр Петрович» — в наблюдении «Дунайский»). Безюк проживает в Кларане под фамилией Журавлева.

2) Крестьянка Тамбовской губернии и уезда Пахотноугольской волости и села Любовь Ефимовна Гальцева (кличка наблюдения «Средняя»). Гальцева проживает также в Кларане совместно с Безюком.

Оба эти лица приехали в Швейцарию в октябре минувшего года из Петербурга, причем средства на поездку они получили от присяжных Владимира Вильямовича Беренштама и Самуила Еремеевича Кальмановича; в настоящее время они получают денежную помощь от матери редактора газеты «Речь» Иосифа Гессена.

3) Некая Анна Дьякова, она же Анна Борисовна, еврейка, беглая каторжанка (кличка наблюдения «Рейнская»); она проживала в Кларане, а в первых числах марта переехала под наблюдением в Париж, где и сдана местному наблюдению.

4) Неизвестный студент Петербургского университета (партийная кличка «Николай Николаевич» — в наблюдении «Шелковый»), приехавший в Кларан в январе и поселившийся вместе с Безюком.

5) Некий Михаил Викторович Бакулин — нелегальный (партийная кличка «Виктор»), проживавший в Клара не и переехавший затем в Париж под наблюдение французских филеров.

6) Некий Александр Дмитриевич, он же Саша, в наблюдении «Уральский», проживавший до отъезда Бакулина в разных местах, а после его отъезда поселившийся в Кларане по его же паспорту. В настоящее время проживает в предместье Торрито под фамилией Бакулина.

7) Некая «Маруся Непримиримая», проживающая неизвестно где (наблюдению неизвестна). Она является убежденной террористкой и играет крупную роль в швейцарской группе. Последний раз была в Кларане в феврале сего года, 27 февраля (ст. ст.) выехала в Италию.

8) Неизвестный, напоминающий по приметам известного Департаменту полиции террориста «Святополка», он же организатор покушения на московского генерал-губернатора Гершельмана в 1907 году и на Великого князя Николая Николаевича в 1908 году. Место жительства неизвестно, наблюдению также неизвестен. Был в Кларане у Веры Фигнер в первых числах февраля (ст. ст).

9) Некий «Петр» — в наблюдении «Войлочный», проживающий в Женеве, очень дружен с «Марусей Непримиримой»; убежденный террорист.

10) Неизвестный, проживающий в Женеве (кличка наблюдения «Суконный»), террорист.

11) Анархистка или максималистка «Ревекка» — хромает на правую ногу (кличка наблюдения «Ситцевая»), знакома со всей группой, проживает в Женеве.

12) Упоминаемый в докладе моем 13 сего марта за № 102 «Лазарь», проживавший в Женеве и выехавший оттуда 11/24 марта в Россию.

В настоящее время группа ожидает приезда из Христиании беглого каторжника. По сделанному мною сношению с начальником симбирского губернского жандармского управления от 17 марта за № 1726 видно, что Петров-Котрохов в 1906 году участвовал на собраниях в г. Симбирске, бывших в старых казармах, и митингах, где говорил речи противоправительственного содержания; в том же году привлекался к дознанию в качестве обвиняемого по 126 статье Уголовного уложения, а также был привлечен судебным следователем по особо важным делам симбирского окружного суда по обвинению по 139,1630, 1633 и 1 части 1634 статьям Уложения о наказании. По приговору военного окружного суда был осужден в каторжные работы на 13 лет и 4 месяца. Кроме того, за вооруженное нападение 6 ноября 1906 года с целью ограбления почты, следовавшей из села Жадовки Курсинского уезда, был осужден в каторжные работы еще на пять лет и четыре месяца. Он был отправлен в город Омск, откуда бежал и проживает, по агентурным сведениям полковника Шабеелского, в Париже.

На Ривьере находятся Борис Савинков, Евгения Сомова, Мария Прокофьева, Наталия Климова и некоторые другие. Там же по-видимому находится и «Маруся Непримиримая», по своим приметам очень напоминающая Наталию Климову. Отдельно от этой группы в Специи близ Генуи проживает Виктор Чернов. Группа эта агентурой вверенного мне отделения в данное время не освещается.

В Париже находится так называемая левая группа или группа Юделевского и Агафонова, для сношения с каковою и выехала главным образом Вера Фигнер в Париж. Кроме того, там находятся следующие лица боевого направления, поддерживающие непосредственно или прямо сношения с Верой Фигнер. К числу таковых лиц относятся:

1) Борис Бартольд.

2) Проживающий совместно с ним под именем Ивана Студеникина — воронежский мещанин Иван Давыдович Смирнов, разыскиваемый циркуляром Департамента полиции от 23 марта 1910 года за № 126022/93, привлекавшийся в г. Курске в 1908 году по делу боевой организации партии с.-р. Более подробные сведения о нем доложены мною в записке от 21 марта с. г. за № 114.

3) Некто Василий Викторович Льдов, также проживающий с Бартольдом и Смирновым.

4) В той же квартире проживает беглый матрос Гамлавский или Гамлявский, упоминаемый в докладе моем от 2 сего марта за № 86.

5) Вышеупомянутый Вольф Фабрикант, выехавший в настоящее время на Ривьеру (кличка наблюдения по Петербургу «Сухой»).

6) Некий Глотов, выехавший на Ривьеру несколькими днями ранее Фабриканта.

7) Бывший студент Петербургского университета Александр Николаевич Худатов (партийная кличка «Шурка»), проживавший под фамилией Гурьева. В начале сего года Худатов должен был выехать в Россию с каким-то партийным поручением, но свою поездку отменил, так как узнал, что о нем наводятся справки.

8) «Даша Кронштадтская», она же «Даша Военная», принимавшая участие в кронштадском восстании в 1906 году. Существует предположение, что ею было совершено покушение на жизнь вологодского тюремного инспектора Ефимова в апреле 1911 года.

Недавно она выехала вместе с женой Худатова в Италию, возможно, что на Ривьеру.

Главнейшими мотивами, коими обусловливаются с точки зрения Веры Фигнер и ее сподвижников, в необходимости террора являются следующие: во-первых, как уже упомянуто выше желание спасти партию от развала и показать, что партия несмотря на понесенные ее тяжелые удары существует и вполне жизнеспособна. Во-вторых, стремление помешать во что бы то ни стало благополучному течению предстоящих в 1913 году торжеств по случаю трехсотлетия Дома Романовых. И наконец, в-третьих, требовать от политических ссыльных и каторжных ответить террором на те репрессии, жестокости и истязания, коим они якобы подвергаются.

Взяться за осуществление покушения на жизнь Государя Императора по-видимому может группа Савинкова или группа Юделев-ского и Агафонова. С последней группой в настоящее время ведет переговоры Вера Фигнер. Группа эта, существующая уже около четырех лет, ничем реальным о своем существовании до сих пор не заявила и находилась все время в оппозиции к центральному комитету. Главным тормозом ее деятельности было полное отсутствие денежных средств. В настоящее время группа соглашается признать главенство центрального комитета, но с правом вести работу (исключительно боевую) вполне автономно. Если центральный комитет не в состоянии будет дать достаточных для совершения покушений средств, то группа рассчитывает добыть недостающие средства путем экспроприации.

Вообще можно предполагать, что более или менее разработанного плана покушения на жизнь Государя Императора в данное время не существует. Безюк, ездивший недавно на Ривьеру для переговоров с группой Савинкова, вынес впечатление, что совершение покушения во время пребывания Его Величества в Ялте или в Москве признается неосуществимым, кое-какие надежды в этом смысле возлагаются на путешествие Его Величества, но и то по-видимому лишь в области предположений.

Следующим стоит совершение покушения на жизнь г-на министра внутренних дел. Осуществление этого покушения, которое можно считать наиболее назревшим и которое решено произвести во что бы то ни стало, по-видимому возьмет на себя швейцарская группа. В последнее время в связи с разговорами о необходимости покушения на жизнь Его Высокопревосходительства стали подробно обсуждать способ убийства г-на министра внутренних дел Синя-гина Балмашевым, причем высказывались предложения о возможности применить этот способ вновь. По сему поводу мною даны надлежащие указания подполковнику Озеровскому.

Далее существуют предположения об убийствах варшавского генерал-губернатора Скалова и генерала Герасимова, которого продолжают считать руководителем политического розыска в империи. Впрочем, убийство генерала Герасимова намечается лишь при условии, что оно не потребует больших затрат деньгами и людьми.

Наконец актом, которому также придается большое значение, является акт в отношении начальника главного тюремного управления. Покушения на жизнь действительного статского советника Хрулева настойчиво требуют политические каторжане и ссыльные, и подыскиванием исполнителей на этот акт очень озабочены Вера

Фигнер, «Маруся Непримиримая», Безюк и Егор Лазарев. Насколько известно, пока исполнителя на это не нашлось, и ближайшая надежда в этом направлении возлагается на вышеупомянутого Петрова-Котрохова.

Денег для террористических предприятий имеется очень мало.

— Известно лишь, что центральный комитет получил недавно откуда-то 24000 франков, а Вера Фигнер получила из Америки 2000 долларов; кроме того, она получила еще отдельно 600 долларов специально для организации побега Брешко-Брешковской, что надеются осуществить в течение лета сего года при содействии какого-то ссыльного бывшего солдата из кружка «Нечаева», знающего хорошо условия ссылки; солдат этот по профессии сапожник. Вышеупомянутая предстоящая поездка Веры Фигнер в Лондон имеет главной целью изыскание средств на террор.

Докладывая об изложенном Вашему Превосходительству, имею честь присовокупить, что подобные примеры всех перечисленных лиц, а равно их заграничные адреса будут мною представлены дополнительно. Полковник Еремин»[18].

Вероятно главным источником сведений, на которых построен этот доклад полковника Еремина, была заграничная секретная агентура полковника фон Котена.

Тот же полковник фон Котен на основании данных, полученных им от его заграничных секретных сотрудников, в следующем (1913) году дает ряд новых сведений о террористических планах заграничных революционеров; Департамент полиции 5 февраля 1913 года препровождает Красильникову по этому поводу следующую бумагу:

«Вследствие Ваших докладов от 20,21 и 22 января за № 93,101 и 102 Департамент полиции уведомляет Ваше Высокоблагородие, что по делу формирования за границей боевых отрядов для отправки их в Россию с террористической целью от полковника фон Котена получены нижеследующие сведения:

к началу текущего года продолжительное бездействие боевой организации стало вызывать по сведениям агентуры полковника фон Котена нарекание среди членов партии, и в центральный комитет стали поступать заявления отдельных лиц и даже групп, предлагавших свои услуги в деле террора. Энергичными идеологами террора являлись известная Вера Фигнер и невеста убийцы статс-секретаря Плеве Егора Сазонова — Мария Прокофьева;

в ноябре текущего года к полковнику фон Котену поступили агентурные указания, что на восстановлении центрального террора стал настаивать Марк Натансон. С этой целью из состава «заграничной делегации» выделились в особую «конспиративную комиссию» Натансон и Аргунов с правом кооптации в эту комиссию тех лиц, кого они найдут нужным. Имеются указания, что комиссия вступила даже в переговоры с Савинковым, несмотря на господствующее ныне в партии отрицательное к нему отношение. Переговоры с Савинковым по-видимому не привели ни к какому результату[19]. Тогда комиссия предложила роль организатора будущего боевого отряда Сергею Моисеенко (Луканову), но Моисеенко от роли организатора отказался, заявив, что считает себя пригодным лишь для роли исполнителя. Наконец по-видимому выбор организатора боевого отряда остановился на проживавшем в Париже известном заграничной агентуре Михаиле Курисько. Отряд этот ставит себе целью организацию цареубийства, формирование его еще далеко не окончено и пока намечаются будущие его участники. В числе таковых кроме самого Курисько намечены: его жена Ксения (по сведениям Особого отдела, Груздева), некий Александр Добровольский (личность, полковником фон Котеном неустановленная), бывший военный работник Вронский[20] и какой-то беглый матрос Черноморского флота. Всего отряд должен состоять из восьми человек.

Денежные средства на осуществление предприятия по сообщению полковника фон Котена по-видимому имеются, так как не особенно давно поступили указания, что какая-то девица, не вполне нормальная, желает пожертвовать партии через проживающую в Лозанне Евгению Григорович пятьдесят тысяч рублей. По этому делу Натансон специально ездил в декабре минувшего года из Парижа в Лозанну[21].

Натансон имеет в виду распределить эти 50000 рублей следующим образом: 35000 рублей дать на боевое дело, а 15000 рублей передать Бурцеву для борьбы с провокацией.

Кроме сведений об этом боевом предприятии у полковника фон Котена имеются неопределенные указания на нахождение уже в данное время в Петербурге боевого отряда, организованного Виктором Черновым, для покушения на бывшего министра внутренних дел, тайного советника Макарова, каковой отряд возможно войдет в состав отряда, формируемого Михаилом Курисько. И наконец имеются указания, что проживающий в Париже бывший писарь петербургского окружного интендантского управления Андрей Нилов, бежавший в 1908 году из тюрьмы, имеет в Париже свою собственную автономную боевую группу, и кроме того у него есть возможность достать на террор довольно эначительную сумму денег от каких-то высокопоставленных сестер, проживающих постоянно за границей, у коих он служил личным секретарем еще до поступления на военную службу[22]. В самое последнее время из среды «вольных социалистов», по сведениям полковника фон Котена, выделилось два боевых отряда — один из шести и другой из девяти человек, которые предложили центральному комитету свои услуги для совершения террористических актов центрального характера. Член центрального комитета Натансон согласился принять их предложение с условием входа в первый отряд агента центрального комитета (для каковой цели намечался Василий Леонович) и постоянного контроля со стороны центрального комитета над действиями второго отряда. Оба отряда от предложенных условий отказались, но тем не менее выезд обоих отрядов в Россию весьма возможен, по сведениям полковника фон Котена, независимо от центрального комитета, если только этим отрядам удастся достать необходимые для сего денежные средства и паспорта. В отношении средств они рассчитывают получить таковые от упомянутого выше Андрея Нилова. По предположениям агентуры, в случае получения указанных выше денежных средств отряды выедут — один в Псков, а другой в Орел в целях терроризации административного персонала псковской и орловской центральных каторжных тюрем.

Сообщая вышеизложенные агентурные сведения полковника фон Котена, Департамент полиции просит Ваше Высокоблагородие проверить таковые при посредстве Вашей агентуры, обратив исключительное внимание на лиц неустановленных. Таковыми являются, из числа здесь перечисленных, Александр Добровольский, Вронский и «беглый матрос» Черноморского флота; все остальные Вам хорошо известны. Трое упомянутых полковнику фон Котену совершенно неизвестны, и поэтому никаких данных о них он не дает, равно они неизвестны и Департаменту полиции.

Что касается означенного Добровольского, то Департаменту полиции известно о нем лишь то, что Вы о нем доносили от 1 сентября 1909 года за № 433, 27 января за № 134,27 апреля за № 579, 16 июня 1911 года за № 498 и от 12 мая 1912 года за № 659. По изложенным в этих донесениях данным личность Добровольского в настоящее время устанавливается в Департаменте полиции, но пока безуспешно, так как в распоряжении Департамента не имеется его фотографии.

Ввиду сего Департамент просит о высылке фотографии и считает полезным сообщить Вашему Высокоблагородию для ориентирования, проверки и в дальнейшем для донесения результатов последней, что по делам Департамента проходили следующие Александры Добровольские, ныне разрабатываемые: 1) Александр Кириллович Добровольский, киевский политехник, дворянин, родился в 1880 году, привлекался в Киеве в 1908 году; 2) Александр Иванович Добровольский, сын священника в Люби-мовском уезде Ярославской губернии, родился 14 марта 1884 года, окончил Ярославскую духовную семинарию. Отец и сестры его живут в селе Покровском Любимовского уезда, привлекался в 1902 году в Ярославле по делу организационного комитета ярославских семинаристов; 3) Александр Иванович Добровольский, окончил в Петербурге университет в 1911 году, проходил в Петербурге по наблюдению за «боевой организацией» центрального комитета партии социалистов-революционеров, и наконец 4) Александр Григорьевич Добровольский, бывший воспитанник Преславской (в Крыму) учительской семинарии, родился в 1891 году, привлекался при таврическом губернском жандармском управлении по 126 статье Уголовного уложения в связи с ограблением подрядчика в Мелитополе[23].

Из Вронских Департаменту полиции известен единственный социал-демократ меньшевик Вронский (без имени) из Вашего донесения от 1 декабря 1912 года за № 1583 и Вронский, допуская, что по созвучию фамилий могла произойти ошибка, студент-медик Московского университета Петр Александрович; Леонард Витольдович Вронский, уволенный за беспорядки в 1901 году из означенного университета.

Вице-директор С. Виссарионов.

Заведующий Особым отделом полковник Еремин».

Данные, полученные Красильниковым от своих секретных сотрудников, разошлись с данными полковника фон Котена, и по поводу его записок в Департамент полиции Красильников докладывает своему начальству следующее:

«Ни Вера Фигнер, ни Мария Прокофьева идеологами террора не являются, и ни та, ни другая о терроре не помышляют. Первая занята всецело благотворительными делами помощи ссыльным и каторжанам и к террору относится отрицательно, вторая тяжело больна и уже два года никаких разговоров о политике не ведет и кроме близких никого не видит.

Что Марк Натансон настаивает на возобновлении террора, также не верно. Натансон — человек весьма осторожный, боевую деятельность признает лишь с изведанными практичными людьми, с большими денежными средствами, чего теперь в партии нет.

Аргунов считается лишь хорошим пропагандистом, террористом же он совершенно не является. Что же касается до Савинкова, то о поручении ему организации боевого дела не может  быть и речи, ибо его наоборот всячески вынуждают подать заявление о выходе из партии и конечно ни с какими предложениями к нему обращаться не будут, точно так же, как и к Луканову, который известен как близкий друг Савинкова.

Курисько, бывший член боевой организации, может быть полезен как техник, но не имеет руки, да еще правой, и с такими приметами конечно на него никакой ответственной роли не возложат.

Сведение, что Натансон ездил в Швейцарию доставать деньги для боевой организации, не верно. Он действительно ездил в Лозанну в декабре месяце два раза, но с целью навестить своего больного племянника. Никаких денег Натансон не получал, а 15000 рублей он бы во всяком случае Бурцеву не дал.

Точно так же представляется совершенно неправдоподобным, чтобы в Петербурге мог находиться боевой отряд, организованный Черновым, так как все лица, которых пригласить бы мог Чернов, находятся в настоящее время за границей. В России находится лишь София Бродская, но и та поехала по личным делам».

Сведения Красильникова оказались гораздо более точными, чем доклады фон Котена, не потому ли и последовала в следующем 1914 году по распоряжениям директора Департамента Белецкого и товарища министра внутренних дел Джунковского ликвидация заграничного отряда секретных сотрудников фон Котена. По крайне мере следующий доклад Красильникова Департаменту полиции от 27 января / 9 февраля 1914 года говорит уже о бывших сотрудниках полковника фон Котена. Этот доклад интересен тем, что он указывает на принадлежность к группе фон Котена секретных сотрудников «Молодого» (см. список) и «Бернарда» (Ве-рецкого).

«Вследствие письма Временного правительства от 10 января за № (цифры неразборчиво) имею честь доложить, — пишет Красильников, — что из числа бывших сотрудников полковника фон Котена в составе заграничной агентуры имелось всего три лица. А именно: Munt — он же Высоцкий, Lejeune — он же «Молодой» и Pierre — он же Петровский.

Первые два — Munt и Lejeune были переданы фон Котеном лично подполковнику Эргардту в ноябре месяце 1912 года во время приезда полковника фон Котена в Париж. По истечении года, то есть в ноябре 1913 года, Lejeune, не удовлетворяющий требованиям, предъявляемым секретным сотрудникам, был удовлетворен содержанием по 1 декабря и стоимостью проездного билета до С.-Петербурга, и ему было предложено возвратиться в Россию, о чем я имел честь донести Вашему Превосходительству.

Оба эти лица были предъявлены и. д. заведующего Особым отделом М. Е. Броецкому во время приезда его в минувшем ноябре месяце в Париж для ознакомления с заграничной агентурой. В бытность за границей г-на товарища министра внутренних дел Г. И. Джунковского Его Превосходительство изволили высказать пожелание, чтобы находящиеся за границей секретные сотрудники имперских розыскных органов были бы переданы в ведение заграничной агентуры, о чем должно будет последовать соответствующее распоряжение. В минувшем ноябре месяце подполковник Эргардт получил от полковника фон Котена письмо, в котором последний уведомляет о передаче полковнику Эр-гардту секретного сотрудника Петровского, который должен будет прислать на известный адрес письмо за подписью «Ріегге». Кроме этого полковник фон Котен сообщает о возможности получения еще писем от двух лиц за подписями «Осипов» и «Шульц», которые находились уже в то время в Париже; и о скором приезде еще одного лица, некоего «Воскресенского», с которым тоже необходимо войти в сношение.

Из всех этих лиц заграничная агентура в лице подполковника Эргардта вошла в сношение только с одним Петровским, которого подполковник Эргардт знал лично, войдя с ним в сношение летом 1912 года вследствие приказания В. П., телеграфного мне предписания Департамента полиции от 27 мая/21 июня 1912 года за № 566, о чем было донесено телеграммой от 29 мая /11 июня 1912 года за № 166.

Из вышеизложенного. Ваше Превосходительство, изволите усмотреть, что полковником фон Котеном в течение последнего года был передан только один сотрудник, и я затрудняюсь понять, о передаче какого второго из прибывших в Париж секретных сотрудников полковника фон Котена, Ваше Превосходительство, изволите запрашивать. Был передан один Петровский — Pierre. Обстоятельства, сопровождавшие передачу, — сперва обмен писем, а затем свидание в кафе.

Петровский и Bernard — лица совершенно разные.

С первыми двумя — Munt и Lejeune Bernard тоже ничего общего не имеет, в чем мог убедиться М. Е. Броецкий, видевший всех трех.

Где в настоящее время находится Bernard, точно указать лишен возможности, так как Bernard в средних числах минувшего декабря был вынужден внезапно покинуть Париж, уведомив только письмом подполковника Эргардта, что уезжает в Геную, но как долго он там пробудет, сам того не знает; адрес для писем не указал, но обещал по приезде в Геную написать[24]. С того времени о нем нет никаких известий, даже содержание за январь он не получил. Образца почерка его не сохранилось, так как все письма его, как не имеющие значения, уничтожались, да если бы и были сохранены, то представления о его почерке не дали бы никакого, так как он всегда писал печатными буквами».

Но все же кроме «освещения» деятельности и планов заграничных революционеров Департамент давал Красильникову иногда и более деликатные поручения — воздействовать, например, на изменение состава заграничной делегации, что видно из приводимого ниже предписания:

«Вследствие донесения Вашего от 1/14 сего марта за № 434 Департамент полиции сообщает Вашему Высокоблагородию, что возможная передача Марком Натансоном своих партийных полномочий и имеющихся у него как у члена заграничной делегации партийного материала и связей Василию Васильевичу Сухомлину является безусловно нежелательной, так как Василий Сухомлин, будучи сторонником возможно широкого осуществления политического террора, не преминет использовать свои полномочия и поддерживаемые им в России связи в целях проведения в жизнь своих крайних идей.

Поэтому, придавая кандидатуре названного Сухомлина особо серьезно значение как будущего заместителя Натансона, Департамент полиции находит, что единственным в данном случае обстоятельством, могущим воспрепятствовать передачу последним своих полномочий Сухомлину, является ухудшение между ними отношений и даже полный их разрыв. Ввиду сего Департамент полиции просит Ваше Высокоблагородие обратить особое внимание на необходимость наличности тех условий, при коих отношение Натансона к Сухомлину изменилось бы, а эти изыскания Департамент полиции представляет опытности Вашего Высокоблагородия…».

Кроме обычной своей деятельности заграничная агентура имела порой и специальные задания, требовавшие от нее мобилизации всех ее сил; мы говорим здесь об охранении Императорской фамилии при их заграничных путешествиях; в подобных случаях организовывались особые отряды филеров как из числа находившихся в ведении самого Красильникова, так и из русских сыщиков, командированных в таких случаях из России; дело не ограничивалось внешним наблюдением, а призывались на помощь и внутренние секретные сотрудники для выяснения планов и намерений революционеров. Так в 1910 году, например, Эргардт доносил Красильникову, что «Carnot» пишет о приезде вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и В. К. М. А. сообщает, что «никакого движения или опасности со стороны партии нечего опасаться, но во всяком случае за единственных анархистов нельзя поручиться, тем более что некоторые очень возбуждены против приезда визитеров. Во всяком случае если Вы согласны с моим предложением, необходимо мне присутствовать на похоронах потому, что я знаком со всеми анархистами, даже интернациональными».

Под кличкой «Carnot» скрывался секретный сотрудник Курьянский.

Но эти экстренные, так сказать сверхместные, задания несли с собою не только заботы и волнения, но и большие богатые милости: ордена, чины, деньги; каждое такое заграничное путешествие Высочайших особ вызывало новые сверхместные многотысячные ассигнования заведующему заграничной агентурой и его агентам.

Вообще эпоха Красильникова не была столь бурной как во времена Гартинга, Ратаева и Рачковского; можно было бы жить довольно спокойно, почти без волнений, если бы под боком не было этого проклятого Бурцева, который подводил под секретных сотрудников заграничной агентуры мину за миной.

Красильников конечно принимал свои меры, особенно благодаря помощи таких опытных сыщиков, как подполковник Эргардт и «французский гражданин» Бинт. Около Бурцева всегда крутились два-три «провокатора» — художник Зиновьев, Верецкий, Бротман-Этер и другие. Французский филер Жоливе с сыном, поступившие на службу к Бурцеву, ежедневно таскали подробнейшие доклады о каждом шаге знаменитого разоблачителя-революционера и его друзей в заграничную агентуру.

Несомненно двойную игру вел и состоявший на службе у Бурцева бывший филер заграничной агентуры Леоне.

Бросая теперь ретроспективный взгляд на эту борьбу Бурцева с заграничной агентурой, нужно признать, что несмотря на несомненное материальное превосходство агентуры, все же верх брал несомненно Бурцев благодаря сведениям, поступавшим к нему от Бакая, Меньшикова и из многих других источников; он выбивал из таинственного агентурного гнезда одного секретного сотрудника за другим, что вносило в ряды предателей настоящую панику.

6 декабря / 23 ноября 1913 года Красильников пишет Белецкому:

«Имею честь доложить Вашему Превосходительству, что по поступившим от агентуры сведениям Бурцевым разновременно было получено из С.-Петербурга два письма, в которых неизвестным агентуре автором давались Бурцеву указания на лиц, которые имеют сношение с русской полицейской охраной. В первом письме были даны указания на четырех лиц: Масса, Михневича (Corbeau), Этера(№е1) и Кисина.

О первых трех из этих лиц Бурцевым уже заявлено в Делегации. Масс и Михневич разоблачены, о Кисине ведется еще расследование, а об Этере Бурцевым начато на этих днях расследование.

Во втором письме тот же автор продолжает свои указания Бурцеву и высказывает свои подозрения на следующих лиц:

1) Я. Г.[25], с.-p., партийная кличка С., живет в Париже.

2) М. К. Н., с.-p., партийная кличка М., живет в Париже.

3) В. А., с.-p., художник, живет в Париже.

4) Патрик, с.-p., выехал в Америку (Margot-Never).

5) Житомирский, с.-p., большевик, партийный, кличка «Отцов», Andre-Daudet живет в Париже.

6) Н. Ж., проживает в Гренобле.

7) С. М., уехал в Америку.

8) Каган Элиа, партийная кличка «Николай», проживает в Париже, с.-p., бывший каторжанин (Serge).

9) X. — девица легкого поведения, как сказано в письме. По наведенным справкам, это оказалась сожительница с.-р. Г. А.

10) Некий К.

Помимо этого автор письма ставит Бурцева в известность, что в его антураже имеется провокация. В этом отношении Бурцев остановил свое подозрение на художнике Александре Зиновьеве (сенаторе-Matisset), который у него продолжает бывать, хотя в последнее время довольно редко, и на С. М., который был тоже близок к Бурцеву».

В том же 1913 году Красильников сообщает Департаменту, что по полученным от секретных сотрудников сведениям у Бурцева имеются следующие данные, уличающие «Niel» (Пермяка) в сношении с заграничной агентурой («Niel» — охранная кличка провокатора Бротмана. — В. А.):

«В то время, когда «Niel» проживал в Кави, там же временно находился и Бессель — Виноградов. Перед отъездом последнего в Париж «Niel» удалось его сфотографировать. Негатив и отпечатанные карточки Бессель взял с собою, получив от «Niel» уверение, что этих карточек он никому не давал. Между тем бывший филер Леоне, перейдя к Бурцеву, вручил ему один экземпляр того самого снимка, который был сделан с Бесселя и который находился у него как у агента наружного наблюдения, коему было поручено наблюдение за русскими эмигрантами, проживающими в Италии. Кроме того тот же, Леоне, наблюдая за русскими в том числе и за «Niel», видел, как последний, выходя из почтового бюро, читал получаемые им письма и тут же их уничтожал. Эти два факта в связи с бывшими ранее подозрениями в отношении «Niel», но которые даже Бурцев печатно опровергал два раза на страницах своей газеты «Будущее», побудили последнего самым тщательным образом расследовать и выяснить все неосвещенные стороны партийной и частной жизни «Niel» как прошлой, так и настоящей. Поставленный об этом в известность «Niel» высказал уверенность, что первые два пункта обвинения его не пугают, так как он сумеет по ним оправдаться, но его очень озадачивает и беспокоит единственный вопрос, который несомненно ему будет предложен Бурцевым, — вопрос об источниках средств к жизни. Это больное место не только у «Niel», но почти у большинства сотрудников.

До сих пор окружающим лицам, а также и Бурцеву было известно с его же слов, что на жизнь ему присылают тетки, проживающие в Америке. Несомненно, что когда его по этому вопросу будут допрашивать, он должен будет подтвердить это заявление и дать возможность проверить таковое, а для того, чтобы его тетки, которые действительно проживают в Нью-Йорке, не отказались бы подтвердить его заявление, необходимо «Niel» лично повидать их и под благовидным предлогом попросить в случае запроса не отказываться ответить в утвердительном смысле.

Докладывая об изложенном, имею честь почтительнейше просить Ваше Превосходительство, не соблаговолите ли признать возможным принять за счет Департамента полиции расходы по поездке «Niel» в Нью-Йорк, которые выразятся в сумме 700 франков, и в том случае не отказать в распоряжении известить меня об этом по телеграфу, так как пока Бурцев не выступил открыто с обвинением против «Niel», последний имеет еще возможность, не навлекая на себя подозрения, съездить на месяц в Нью-Йорк».

Бурцеву же посвящен большой доклад Красильникова директору Департамента Белецкому, охватывающий целый 1913 год; приводим его в черновом виде, так как он вылился из-под пера взволнованного статского советника:

«1913 год в жизни заграничной агентуры ознаменовался рядом провалов сотрудников, — провалов, являющихся результатом не оплошности самих сотрудников или лиц, ведущих с ними сношения, а изменой лица или лиц, коим доступны по их служебному положению дела и документы, относящиеся к личному составу агентуры вообще и заграничной в особенности. Обращает на себя еще внимание то обстоятельство, что в начале года имели место только единичные случаи таких провалов как, например, разоблачение Глюк-мана (Ballet) и Листовского-Ципина, сотрудника петербургского охранного отделения, покончившего жизнь самоубийством.

С осени провалы усилились, и в настоящее время они приняли эпидемический характер. Этот факт указывает, что лицу, дающему Бурцеву сведения о сотрудниках, стало в настоящее время доступнее черпать нужные сведения, или что оно само приблизилось к источнику этих сведений.

Так, в конце октября месяца Бурцев подал партии с.-р. официальное заявление, в котором обвинял члена партии с.-р. Масса в сношениях с полицией. Во время расследования этого дела Бурцевым было предъявлено членам следственной комиссии письмо, полученное им из С.-Петербурга от своего корреспондента, в котором Масс назывался агентом Департамента полиции.

Относительно Масса Бурцевым еще в марте месяце текущего года было получено от того же лица сообщение, что в результате поездки Масса по России с целью ознакомления с положением революционного движения на местах был получен Департаментом полиции доклад, из чего можно вывести заключение, что Масс — сотрудник. В то время у Бурцева определенных данных кроме этого сведения не имелось, и только по получении второго письма, в котором Масс определенно назывался агентом Департамента полиции, выступил с официальным обвинением Масса.

Уличающие письма были представлены Бурцевым Слетову, Бил-литу и Натансону, причем последний подтвердил слова Бурцева, что источник, дающий сведения, заслуживает полного доверия.

В том же письме кроме Масса указывались как сотрудники еще Этер («Niel»), Воронов, Кисин.

Воронов по фамилии назван не был. Давались только указания на прошлую его революционную деятельность и на побег из Сибири. По этим данным не трудно было установить личность того, к кому они относились.

Относительно Этера у Бурцева имелись уже и раньше указания, но при расследовании не подтвердились, и два раза Бурцев печатал в его оправдание статьи в газете «Будущее», объясняя полученные им указания желанием очернить Этера с целью отвлечь внимание от действительного сотрудника. Когда же обвинение Этера в сношениях с полицией Бурцев получил от своего с. — петербургского корреспондента, дело приняло иной оборот, и он уже предъявил обвинение официально, и в настоящее время должен произойти суд.

Вскоре после получения означенного письма Бурцев получил от своего корреспондента второе, в котором указывали на сношение с Департаментом полиции не четырех лиц, а десяти, из числа коих три лица являются действительно сотрудниками заграничной агентуры. Что же касается остальных, то мне неизвестно, состоят ли они сотрудниками какого-либо имперского розыскного органа или уже умышленно включены в список корреспондентом для собственной безопасности, но во всяком случае ясно то, что лицо это в курсе заграничных партийных дел и ему знакомы змигрантские круги по предъявляемым о них докладам.

Кроме лиц, перечисленных по фамилиям, Бурцеву были даны указания, что при нем тоже находится сотрудник, который «водит его за нос». Свои подозрения Бурцев остановил сперва на Зиновьеве (Matisset), но так как последний в течение второй половины этого года несколько отдалился от Бурцева, то он по-видимому за-подоэрил и Bernarda, которого под благовидным предлогом удалил не только от себя, но из Парижа, чем конечно причинил делу розыска существенный вред[26].

9 декабря по новому стилю Бурцев опять получил из Петербурга письмо, в котором указывалось, что на предстоящий съезд анар-хистов-коммунистов прибудет некий «генерал от анархизма», который «задает тон движению и играет в нем большую роль», что его в настоящее время в Париже нет, но на съезд прибудет.

Сопоставляя это указание с полученным им много ранее сообщением, что Николай Музиль-Рогдаев, будучи арестован в г. Луцке в 1907 году, был освобожден будто бы по распоряжению Департамента полиции, Бурцев еще более убедился (после того, когда получил из того же источника сведения о состоявшемся в Париже в апреле месяце съезда анархистов, а так как из генералов от анархизма на означенном съезде был Музиль) в том, что и это сообщение приписано ему.

Получив письмо об анархистах, Бурцев не замедлил сообщить его содержание Оргиани и Гольдсмит, добавив, что лицо, от которого исходит письмо, служит в Департаменте полиции и находится в числе тех шести лиц, которые имеют доступ к секретным делам и которые будто бы близко стоят или стояли к генералу Герасимову. В самое последнее время Бурцев получил еще указание на сношение с Департаментом полиции члена партии с.-р. Патрика (зачеркнуто в подлиннике), некоего Серебрякова-Минта и еще на какое-то лицо, давно живущее в Париже.

В результате были получены Бурцевым в течение 1913 года откуда-то сообщения, по которым из сотрудников заграничной агентуры в течение последних трех месяцев были разоблачены:

1) Г-н Масс и г-н Воронов.

2) Находится в периоде официального расследования Этер, коему обвинение уже предъявлено.

3) В периоде негласного расследования и наблюдения Житомирский, Каган, Зиновьев и Bernard-Munt Serge, Matisset.

4) Получены указания на Never-Патрика, но ни к каким действиям еще не приступлено.

Таким образом, из числа 23 сотрудников заграничной агентуры выбыло, находясь под следствием или подозрением, семь человек, то есть 44,33 процента всего наличного состава.

Вся же остальная агентура настолько терроризирована этими разоблачениями, в особенности теми, что были вызваны указаниями, получаемыми Бурцевым по его словам, и письмами, предъявляемыми в нужных случаях от лица, хорошо осведомленного в Департаменте полиции, что, опасаясь за свою собственную участь, почти совсем приостановили свою работу.

Ввиду всего изложенного является существенным и крайне необходимым обнаружить лицо или лиц, осведомляющих Бурцева. Если же это окажется недостижимым, то хотя бы изыскать меры, которые лишили бы их корреспондентов возможности вперед причинять вред делу розыска своей изменнической работой.

Для достижения этой цели прежде всего необходимо остановиться на вопросе, откуда может идти измена. Из Петербурга, то есть из Департамента полиции, из заграничного бюро в Париже, или из обоих этих учреждений.

Что касается самого Бурцева, то он уверяет, что главный его корреспондент, от которого он получает сведения о сотрудниках, находится в С.-Петербурге и близок к самым секретным делам, в подтверждение чего он предъявил получаемые от своего корреспондента письма. Натансону как главе с.-р. партии, и стоящему в глазах Бурцева вне всяких подозрений, он вероятно дал более определенные указания, относящиеся к своему корреспонденту, так как Натансон по поводу последнего говорил: «Источник из Петербурга очень нам дорог и очень тяжело достался; о нем знает очень ограниченный круг лиц и даже Аргунову ничего о нем неизвестно». Кроме того, как сказано выше, Бурцев о своем корреспонденте говорил, что он состоит на службе в Департаменте полиции и находится в числе тех шести лиц, которые имеют доступ к секретным делам.

Сведение это, полученное от агентуры, находит себе подтверждение в донесении Жоливе, которому Бурцев говорил, что лицо, его осведомляющее, находится в числе десяти лиц, ведающих самыми секретными делами, причем Бурцев добавил, что никогда не удастся установить, кто именно из этих десяти лиц находится с ним в сношениях.

Все эти заявления Бурцева можно было бы считать голословными, если бы не было тех писем, которые он предъявлял по делу Масса Натансону, Слетову и Биллиту; по делу анархиста — Оргиани и Марии Гольдсмит. Кроме этого агентура лично видела и читала два письма, в коих сообщалось: в первом — о четырех сотрудниках, во втором — о десяти.

С другой стороны, такие сведения как, например, о поездке Масса по России и представлении результатов его доклада заграничным бюро даны быть не могли, так как об этой поездке ничего не было известно.

Совокупность этих данных дает основание заключить, что измена идет из С.-Петербурга.

Однако Бурцев указывает и на наличие у него осведомителя в Париже, и несколько раз возбуждал вопрос о необходимости этому местному корреспонденту уплачивать деньги. Вместе с тем от агентуры много раз получали указания, что у Бурцева есть сношения с кем-то из служащих в консульстве; в эмигрантских кругах Парижа подразумевают все учреждения, помещающиеся в здании посольства, в том числе и заграничную агентуру. В подтверждение этого агентура сообщала следующие факты: месяца два тому назад агентура была свидетельницей разговора Бурцева по телефону с неизвестным агентуре лицом, которое Бурцев уговаривал прийти к нему на квартиру, гарантируя полную безопасность; на полученный отказ Бурцев назначил этому лицу в 8 часов вечера свидание в кафе. Через некоторое время Бурцев тем же лицом, которое отказалось прийти на свидание, был вызван вновь к телефону. Во время этого разговора означенное лицо благодарило Бурцева за присланные ему 500 франков и письмо. По одним агентурным сведениям лицо это само с Бурцевым не знакомо и поддерживает с ним сношение через какого-то литератора. После этого та же агентура узнала, что это лицо близко стоит к Сушкову, причем эта фамилия была названа самой агентурой. Из другого агентурного источника были получены указания, что Бурцев заплатил кому-то из дающих ему в Париже сведений о деятельности заграничного бюро (зачеркнуто) 500 франков. Помимо агентурных указаний имеются еще следующие данные, говорящие за возможность передачи сведений из парижского бюро, а именно:

1) Леруа сказал Жоливе, что Департамент полиции извещен о намерении его написать свои мемуары о своей службе в заграничной агентуре, тогда как об этом Департаменту полиции доложено не было, хотя я получил об этом указание из местного французского источника, а кроме того, сам Жоливе рассказывал Сушкову, когда последний по моему поручению ездил к нему в Сини-Лаббей условиться о свидании со мной.

Когда Жоливе обратился ко мне с предложением своих услуг и просил ему ответить письмом в Сини-Лаббей, где он тогда находился, я, не желая ему писать, послал к нему Сушкова условиться относительно свидания со мной. В разговоре с Сушковым он между прочим сообщил о полученном им предложении напечатать свои мемуары о службе в русской полиции. Сведения об этом имелись и у меня из местных источников, причем я их Департаменту полиции не докладывал ввиду того, что мемуары эти были признаны Альмерейдой (редактором журнала «Красный колпак») неинтересными, почему и мысль о напечатании их была оставлена.

По прибытии в Париж, приблизительно через неделю Жоливе при свидании со мной рассказал между прочим, что Леруа ему говорил, будто бы о напечатании мемуаров было телеграфировано в Департамент полиции.

2) Когда было получено мною сведение о тяжкой болезни Леруа, заболевшего рожистым воспалением, то как-то будучи в бюро я в присутствии Сушкова и Биттар-Монена, обратившись к последнему, сказал: «Вы знаете, Леруа серьезно заболел, у него рожистое воспаление, и опасаются заражения крови. При этом кто-то из нас, точно не припомню — я ли, или Биттар-Монен, сказал «s'il pou-vait done en crever» (хоть бы он от этого подох). Кроме нас троих в бюро в это время, в этой комнате никого не было. Из других комнат о том, что говорится в одной, ничего услыхать нельзя.

На первом же свидании со мной Жоливе между прочим рассказал мне, что будучи уЛеруа и видя его с забинтованным лицом, он ему сказал, что если бы агенты русского посольства увидели его в таком состоянии, — они бы его не узнали. При этом он высказал мнение, что вероятно им неизвестны подробности о его болезни… На это Леруа ему сказал, что им это отлично известно, что по этому поводу, говоря о нем, были даже сказаны следующие слова, — и тут же дословно повторил приведенную выше фразу.

Задаюсь теперь вопросом, кто может быть в сношениях в самом консульстве несмотря на указания агентуры, что корреспондентом Бурцева является будто бы служащий в консульстве. Никто из служащих консульства в помещение заграничной агентуры в отсутствии чинов последней не входит. Если кто-нибудь из них изредка и заходит, то только по какому-либо служебному делу и обращается за справками ко мне или к кому-нибудь из чинов канцелярии, доступа к делам и переписке эти лица безусловно не имеют. То же самое можно сказать о чинах дипломатической канцелярии посольства. К делам заграничной агентуры имеют касательство кроме меня Сушков, Мельников и Бобров; Биттар-Моне-на приходится исключить как лицо, незнакомое с русским языком».

Как мы увидим ниже, измена таилась около самого Красильникова…

Департамент полиции и Красильников конечно не оставались в долгу, и слежка за Бурцевым, как внутренняя, так и наружная, велась с ожесточением, благодаря чему полиция знала в свою очередь о Бурцеве довольно много.

«По ходу своей деятельности вообще, а в настоящее время в особенности, — доносил Красильников Департаменту 18 июня 1913 года, — видимо опровергая сведения фон Котена, Бурцев далек от каких бы то ни было экскурсов. В данное время вся его деятельность сводится к приисканию средств к существованию и поддержанию находящихся на его иждивении Леруа и Леоне. Поездка его на юг Франции и в Италию, где он надеялся добыть нужные ему деньги, не увенчалась успехом. Он получил только обещание, что деньги ему будут даны в конце августа или начале сентября. Если же он обещанного не получит, то не имея возможности без денег продолжать свою разоблачительную деятельность, он, по его словам, уедет в Россию, так как без денег ему за границей делать нечего…».

Но конечно главные усилия заграничной агентуры и Департамента полиции направлялись к тому, чтобы разоблачить лицо, дававшее Бурцеву сведения о секретных сотрудниках. Как мы видели, подозрения падали на многих и в том числе на помощника Красильникова — Сушкова, который после предварительного изгнания двух канцелярских чиновников был в конце концов и сам вызван в Петербург, зачислен в законодательный отдел Департамента полиции и отдан под негласный надзор начальника петербургского охранного отделения. Но и после ухода Сушкова к Бурцеву продолжали поступать сведения о секретных сотрудниках, и Департамент полиции это знал от Красильникова. Для поимки таинственного корреспондента Департамент полиции в лице полковника Еремина предлагает 22 марта 1913 года Красильникову «в целях изобличения надлежащего лица в известном Вам деянии от имени Бурцева прислать в Петербург по нижеуказанным адресам письма с предложением доставить известные адресату и возможные для последнего сведения с обещанием оплатить их крупной суммой, причем редакцию каждого из писем видоизменить, указав для каждого ответа по возможности другой адрес до востребования, но так, чтобы высланный из Петербурга ответ был доставлен Вам, а не Бурцеву».

Для выполнения этого плана Департамент предписывает Красильникову принять целый ряд чисто пинкертоновских предосторожностей, — увы, совершенно бесполезных, так как никто из подозревавшихся Департаментом лиц в сношениях с Бурцевым не был, — и тонко задуманная махинация ни к чему не привела.

Из всей переписки Департамента с Красильниковым по этому поводу мы узнаем только, что Департамент полиции подозревал в преступных сношениях с Бурцевым следующих лиц: Васильева Ивана Степановича, Васильева Михаила Дмитриевича, Ширкова Константина Кондратьевича, Семенихина Семена Гавриловича, Преображенского Дмитрия Михайловича и Петрова Василия Петровича.

Коварный же корреспондент Бурцева и доселе ходит не разоблаченным. Таким образом последний удар в поединке между Департаментом полиции и Бурцевым был нанесен несомненно Бурцевым[27].

Но кроме этой, так сказать, хронической неприятности — бурцев-ских разоблачений — у Красильникова конечно был целый ряд и других. Для оживления нашего рассказа остановимся на двух эпизодах. _ Первый — это выступление вдовы подполковника Эргардта, требовавшей после смерти своего мужа большого пособия и усиленной пенсии и грозившей в случае отказа раскрытием секретных сотрудников заграничной агентуры.

«К сожалению, — меланхолично замечает Красильников в своем докладе директору Департамента Брюн де Сент Ипполиту, — как теперь обнаружилось, подполковник Эргардт вел свои сношения с агентурою настолько семейно, что жена была знакома с некоторыми его сотрудниками, которые у него даже бывали на дому.

Точно установить, сколько и кого именно из сотрудников знает г-жа Эргардт, я не имел возможности, но мне известно, что она знакома с сотрудником «Додэ», который бывал у подполковника Эр-гардта, также по словам ротмистра Люстиха и с сотрудником «Гретхен». Насколько могу судить, знаком с г-жою Эргардт и «Лебук». Подполковник Эргардт поручал жене и дочери отправлять по почте посылки служащему волонтером во французской армии сотруднику «Сержу», которого следовательно г-жа Эргардт тоже знает.

Известный Вашему Превосходительству «Шарль» по приезде из Петербурга в Париж не уведомил о своем прибытии ни меня, ни бюро агентуры, а прямо направился на личную квартиру подполковника Эргардта и, не застав дома г-жу Эргардт, беседовал с ее матерью.

Знает ли г-жа Эргардт известных ей сотрудников только по кличкам или же знает она и их личности, трудно сказать. Обнаружившийся теперь упрощенный способ сношений с агентурой подполковника Эргардта, видимо мало что скрывавшего от своей жены, допускает все предположения, но вместе с тем весьма возможно, что г-жа Эргардт и преувеличивает свою осведомленность в надежде этим добиться желаемого…».

Второй эпизод произошел уже в 1916 году и состоял в том, что французская военная контрразведка перехватила конспиративную переписку между русской заграничной агентурой, представители которой выступали под псевдонимами «Эмиль Лео» и «Серж Сар-тель» (79, rue de Grenell Paris), со своими секретными сотрудниками — Андрэ Андерсеном (настоящая фамилия Каган*), жившим тогда в Стокгольме, и Орловским, жившим в Гааге. Французская контрразведка строит целый ряд гипотез о том, к какой категории русских граждан принадлежат авторы этих писем, и в конце концов признает наиболее в_ероятной гипотезой то, что эти лица — русские революционеры «инородцы», работающие на пользу Германии.

В наших руках находится обстоятельный доклад французской контрразведки, касающийся этой переписки; в докладе подробно излагается содержание пяти заказных писем, направленных Андерсеном (Каганом) и Орловским[28] «Эмилю Лео» и «Сержу Сартелю»; к сожалению, у нас не было этих писем, и мы можем познакомить читателя с их интересным содержанием лишь по докладу французской контрразведки.

В июне 1916 года Андрэ Андерсен сообщает «Эмилю Лео», что он только что приехал из Америки в Стокгольм, спрашивает у него инструкций, просит денег. Андерсен очень беспокоится, чтобы кто-нибудь из его старых приятелей, с которыми он снова в сношении в Стокгольме и которым он внушил некоторые подозрения своим приездом из Америки, не раскрыл бы настоящего его имени. Почти все из этих революционеров, знакомых Андерсена, — замечает автор доклада, — русские подданные, но инородцы, занимаются торговлей, часто с Германией. Андерсен сообщает также «Эмилю Лео», что он уничтожил партийные документы, бывшие в его распоряжении, так как предполагал вернуться в Россию.

Во втором письме Андрэ Андерсен дает отчет «Эмилю Лео» о своей деятельности в Стокгольме, между прочим сообщает ему, что один из русских депутатов Государственной Думы — член делегации, посланной Думой за границу в союзные страны, привез будто бы в Стокгольм большое количество важных политических документов, выкраденных из русских министерств внутренних дел и военного; сведения, заключавшиеся в этих документах, депутат сообщил русским революционерам, проживавшим в Стокгольме, и последние предполагали издать эти документы в виде отдельной брошюры, чтобы «скомпрометировать русское правительство в глазах всего мира». Вследствие недостатка денег издание брошюры не состоялось, и Андерсен сообщает своему патрону, что он посоветовал отослать эти документы в Америку, где их легче опубликовать. «Таким путем, — пишет он «Лео», — мы сможем может быть овладеть этими документами, так как все пассажиры обыскиваются в Англии».

Характеризуя содержание и форму как этих двух, так и всех остальных писем, докладчик отмечает сердечный тон их, несомненно товарищеские отношения между «Лео» и его корреспондентами, посылку первой довольно крупной суммы денег своим агентам и наконец некоторые основания, как религиозные (все они инородцы), так и коммерческие, предавать Россию в пользу Германии.

Кроме Андерсена и Орловского в докладе упоминается еще и третий корреспондент — Маркс и устанавливается идентичность «Эмиля Лео» и «Сержа Сартеля». Маркс с иронией рассказывал, как Голландия переполнена русскими поданными (сплошь дезертиры — евреи, ненавидящие русских всеми силами души). Особенно это письмо, по мнению докладчика, равно как и тон всех остальных писем, скорее враждебный России, заставляет отбросить гипотезу, что «Лео» и его агенты находятся на службе у русского правительства, если только не предположить, что они одновременно служат и революции, и Правительству, предавая одновременно и Правительство, и революционеров…

Доклад этот, благодаря близким связям Красильникова с Surete Generate и французской контрразведкой, был конечно доведен до его сведения, и хотя доставил ему немало хлопот, но в конце концов ему удалось все же добиться, чтобы переписка между его двойниками («Лео» и «Сартель») и их секретными сотрудниками оставалась впредь неприкосновенной, несмотря на подозрительное содержание и враждебный тон по отношению к России…

Эти маленькие служебные неприятности с лихвой покрывались громадными выгодами, как чисто материальными, так и более духовными, — в виде чинов и орденов, которыми наградила Красильникова война. Дело в том, что во время войны было не только не отменено запрещение заграничной агентуре заниматься военным шпионажем, но Красильникову сначала графом Игнатьевым, начальником русской контрразведки в Париже, а затем и самим министром внутренних дел Протопоповым было даже дано специальное поручение заняться многими вопросами, носящими характер настоящей военной контрразведки.

Красильников завел своих собственных агентов, специально отданных военному шпионажу (фамилии их в данный момент мы не считаем возможным опубликовать), но кроме того привлек к этому делу и агентов заграничной агентуры — постоянных своих сотрудников как французов (Бинт и Самбен), так и русских секретных сотрудников. Такое «смешивание» двух различных «ремесел» не только не принесло пользы делу военной контрразведки, но даже думается нам повлекло за собой весьма печальные последствия, досель еще не выясненные: укажем здесь хотя бы на опубликованные в предсмертной исповеди провокатора Долина (см. список) переговоры его и полицейского чиновника Литвина с немецким посланником в Берне. Приводимый нами ниже документ наводит нас на весьма тяжелые сомнения.

«Доношу, — пишет Литвин Красильникову 1 июня 1915 года, что 11–12 мая текущего года лично я и секретный сотрудник «Шарль» явились в германское посольство в Берне, где были приняты военным атташе посольства полковником фон Бисмарком с целью переговоров по известному делу.

Последнему мы заметили, что в ноябре месяце прошлого года были командированы в Россию и были связаны по делу с константинопольским послом, с майором Ляфертом, полковником Шеллен-дорфом и Люднером. Возложенное на нас поручение мы выполнили по независящим от нас обстоятельствам лишь в ночь на 1 / 14 апреля месяца текущего года, но что независимо от сего дела мы завязали сношение с Охтенским заводом, в котором нам удалось произвести известный взрыв, происшедший 16 / 29 апреля сего года.

За все время нашего взрыва моста нами было послано в Бухарест специальное лицо, которое нами было лично уполномочено подробно переговорить с полковником Шеллендорфом и Люднером в Бухаресте, но лицо провалилось и задержано на границе. Вследствие этого случая из боязни личного задержания мы пробрались в Финляндию, откуда через Англию и Францию добрались до Швейцарии как пункта, более удобного для дальнейших переговоров.

В подтверждение всего вышеизложенного, мы представили французские газеты с описанием взрыва моста в России, имеющего стратегическое значение, и вырезки из газет об охтенском взрыве. Мы объяснили, что вероятно по цензурным условиям о взрыве моста сообщено в русских газетах не было, так как это произошло далеко от центра России, а сообщение о взрыве мастерской завода объяснили тем, что это произошло на виду у всех, и что поэтому скрывать это происшествие было невозможно, и что для оправдания этого факта нужно было издать правительственное сообщение, которое указало в происшествии как причину, — несчастный случай.

Во время рассказа о взрыве мастерской на Охтенском заводе немецкому полковнику фон Бисмарку я заметил его удивление и тонкую ироническую улыбку, не сходившую с его лица за все время нашего повествования об этой мастерской. Для меня стало ясным, что об этом происшествии у него имеется какое-нибудь совершенно определенное понятие, и что нашим словам он не верит.

Психологические мои догадки подтвердили дальнейшее поведение Бисмарка, который не перешел к расспросам о мосте. Показывались газеты с заметками о взрыве; говорилось, что со всех мест России посылались телеграммы по данным нам адресам; указывалось на массу препятствий, какие пришлось преодолеть, пока удалось совершить взрыв моста; упоминалось, что в первоначальной организации этого дела произошел «провал» взрывчатых веществ, которые были захвачены полицией, вследствие чего само совершение взрыва моста пришлось оттянуть до более удобного момента, которым и воспользовались 1/14 апреля сего года и так далее.

После этих объяснений по-видимому о нас создалось более или менее благоприятное впечатление, вернее не чисто деловое, официальное, так как он сказал, что, к сожалению, майора Ляферта уже нет в Константинополе, откуда он переведен. Куда переведен, не сказал. Спрашивать было неудобно. После всего этого он нам обещал немедленно послать телеграмму в Берлин за указаниями, высказав предположение, что о нас последуют запросы в Константинополь, но что ответ о нас последует вероятно дней через пять.

Для сношения с нами я дал ему адрес до востребования в г. Цюрихе на имя Тибо. При этом просил посылать только простые письма, так как у меня нет паспорта и эта фамилия вымышленная. Адрес этот я собственноручно записал карандашом (измененным почерком) в записную книжку упомянутого немецкого полковника, который, вынув книжку из кармана, попросил записать меня свой адрес. Я пояснил, что не живу в Цюрихе, но что буду там через 3–4 дня, а что теперь я еду в Женеву, где должен буду иметь свидание с некоторыми товарищами, которых думаю пригласить с собой в будущем на дела. В этот момент полковник Бисмарк заметил мне: «Сколько уже лиц являлось по делу этой Охты», и — махнул при этом рукой, усмехнувшись. Мы сделали удивленные лица и ответили, что очень хотели бы видеть этих лиц.

На основании вышеизложенного у меня сложилось убеждение, что у немцев по делу взрыва на Охтенском заводе имеется какое-нибудь, как я уже говорил об этом, совершенно определенное понятие, а именно:

1) Либо им известно, что это происшествие действительно несчастный случай.

2) Либо, что это дело рук их агентов, хорошо им известных.

При таких обстоятельствах мы расстались. Не получая никакого ответа в течение девяти дней, я решил еще раз повидаться с Бисмарком и поторопить последнего с ответом, исходя из тех соображений, что Бисмарк в разговоре может о чем-нибудь проболтаться, что может оказаться полезным для наших общих соображений. Отсутствие ответа из Берлина я начал истолковывать тем, что немцы через свою агентуру наводят справки относительно взрыва моста в России.

Во второй раз мы сначала спросили его по телефону, не получено ли им каких-либо известий для нас. Узнав, что у него ничего для нас не имеется, попросили его назначить нам время для личных переговоров, так как мы хотим оставить ему наш новый адрес. После некоторого колебания он согласился нас принять, и мы были приняты вторично 16 / 29 мая сего года в субботу в 5 часов пополудни в той же самой комнате посольства, но в присутствии какого-то господина, который занимался в той же комнате какими-то чертежами. Судя по внешности и манерам, господин этот производил впечатление военного. В наш разговор он не вмешивался.

При этом вторичном свидании фон Бисмарк любезно объяснил, что его роль в данном случае сводится только к посредничеству, что он своевременно сообщил в Берлин обо всем по телеграфу и что неполучение ответа вероятно задерживается массой работы и рассылкой нужных людей, поэтому нам надлежит терпеливо ждать. Если же нам нужны деньги, то он еще раз протелеграфирует в Берлин и испросит указаний.

В ответ на это мы ему возразили, что деньги нам пока совершенно не нужны, и что этот вопрос нас меньше всего интересует.

Следуемые нам деньги мы сможем получить впоследствии, так как мы взялись за исполнение поручений не по материальным расчетам, а из побуждений политического характера, как революционеры. Ввиду этого мы настаиваем на скорейшем свидании с кем-либо из их среды с целью продолжения других дел и установления связей на этот предмет. Все это делается потому, что средства сообщения теперь затруднительны, время идет, а каждый день ожидания только тормозит дело.

Разговор этот произвел на полковника Бисмарка очень выгодное впечатление, и он сказал, что вновь обо всем телеграфирует в Берлин.

При таких обстоятельствах мы расстались вторично. Ввиду неопределенного проживания я уехал, сказав «Шарлю», чтобы последний дальнейшие действия вел самостоятельно и лишь в крайнем случае в добывании агентурных сведений обращался за помощью к нам, — в моем лице, — и ни в каком случае не соглашался ехать для переговоров, если таковые последуют, в Австрию или Германию.

Я думаю, что немцы несомненно наводят справки по делу взрыва моста и что после этих справок к нам могут отнестись в лучшем случае как к шантажистам, а в худшем — вплоть до самых неприятных последствий, но в интересах розыскного дела, преследуя исключительно надежду добыть хоть какие-нибудь полезные сведения при таком положении, можно было бы рискнуть доказывать немцам, что их агентура не осведомлена и сведения не верны, так как взрыв мастерской на Охтенском заводе произведен только благодаря нам, и что в доказательство этого мы можем, находясь в Швейцарии, непосредственно связать немцев с нашим товарищем-революционером, служащим в конторе Охтенского завода, который устроил взрыв на заводе и может организовать более мощные взрывы и дать немцам полное объяснение всего, что их может интересовать там.

Исполнение такого утверждения для немцев можно было бы осуществить, поместив в контору Охтенского завода какого-либо агента полиции, который нами мог бы быть указан как наш товарищ-революционер.

Такой вымысел дал бы возможность обнаружить немецких агентов, находящихся в России, если бы таковые обратились к указанному нами им лицу».

Из других донесений как Литвина, так и самого Долина видно, что переговоры с немцами проходили не только в Берне, но и в Константинополе, где представителем немцев являлся некий Бернштейн, причем разговоры велись не только о взрыве на Охтенском заводе и моста, но и о взрыве черноморского дредноута «Мария». Из бумаг заграничной агентуры видно, что Департамент полиции через Красильникова запретил Долину и Литвину входить в переговоры с немцами об организации каких бы то ни было взрывов и разрешил лишь переговоры об организации стачек и забастовок. Исполнил ли это приказание Долин, неизвестно; известно лишь, что по этому делу он ездил два раза в Россию: первый раз — вместе с Литвиным и вернулся вскоре после смерти подполковника Эр-гардта; «при второй поездке, — сообщил нам на допросе Красильников, — участие Литвина было признано нежелательным, и все дело было передано военной разведке…».

«В России, — продолжал Красильников, — у «Шарля» был произведен обыск, как мне известно от вице-директора Департамента полиции Смирнова; что «Шарль» руководился лично материальными мотивами в деле с немцами, меня не удивляет: эта сторона у него была сильно развита».

Как бы то там ни было, Охтенский завод пострадал от взрыва, дредноут «Мария» взлетел на воздух, Долин покончил свою жизнь самоубийством, а в одном из русских банков у него оказалось несколько десятков тысяч рублей…

О контрразведке, которая была поручена Красильниковым французским гражданам Бинту и Самбену, имеется в архиве заграничной агентуры громадное число документов, сам же Бинт показал следующее:

«С момента объявления войны на меня была возложена специальная миссия — организовать доставку сведений, шпионаж и контршпионаж при помощи швейцарцев, говорящих по-немецки, которых я должен был направлять со специальными поручениями в Германию и Австрию. Я дал подробнейшие сведения о лагере около Гамбурга, где немцы обучали около восьмисот молодых финляндцев (фамилии многих из них я сообщил), которые предназначались для формирования офицерских кадров в случае финляндского восстания против России, которое немцы хотели поднять; все мои доклады давали очень полные указания о положении организации тыла, народных настроениях, ценах на продукты и так далее. В Скандинавии, главным образом в Стокгольме и в Бергене, было также организовано собирание нужных сведений и контршпионаж при помощи преданных агентов из шведов и датчан; вся эта организация в Скандинавии работала очень хорошо под управлением г-на Самбена… Между прочим наш агент несколько раз видел г-на Протопопова — министра внутренних дел в гостях у немецкого министра в Стокгольме…

Я очень много поработал по организации всех этих предприятий, работал я из-за патриотизма, я рисковал своей свободой, я два с половиной месяца сидел в Швейцарии по предварительному заключению и был освобожден только ввиду моего болезненного состояния…

Один из моих лучших швейцарских агентов — Брейзинер после семи поездок в Германию и в Австрию был в восьмой раз арестован в Австрии и умер после девяти месяцев предварительного заключения в тюрьме в Карлсруэ; другой мой швейцарский агент И. попал в швейцарскую тюрьму за контршпионаж, и я тщетно просил для него хотя бы маленького вознаграждения…».

В заключение гражданин Бинт просит Временное правительство за свою 36-летнюю службу назначить ему пенсию вместо 400 франков в месяц, следуемых ему за первые 25 лет, — 500 франков…

Другой французский агент — Самбен показал, что во время настоящей войны ему было поручено организовать шпионаж и контршпионаж в Скандинавии главным образом по следующим вопросам: «собрать сведения о немецкой деятельности в Швейцарии и Финляндии, имеющей целью поднять сепаратистское восстание против России; собрать сведения о немецком шпионаже в Стокгольме и на русско-шведской границе (Торнео — Хапаранда) и наконец о незаконной торговле русскими кредитными рублями, производившейся через Торнео при содействии некоторых русских чиновников. Благодаря своим связям я мог представить много докладов по всем этим вопросам; и наконец я пригласил в Стокгольм очень обстоятельного человека, говорящего по-шведски, который сумел привлечь к этому делу нескольких лиц, оказавших нам большие услуги, состоявшие главным образом в разоблачении нескольких германских шпионов…».

За свои заслуги в области военного шпионажа заведующий заграничной агентурой Красильников получил чин действительного статского советника. Этим и кончается эпопея заграничной агентуры…

Мы проследили историю этого почетного учреждения с первого момента его зарождения; мы присутствовали и при первых неумелых попытках старого повстанца и царского шпиона Корвин-Кру-ковского, и при гениально-провокаторских махинациях шпиона и дипломата Рачковского, его верного сподвижника, провокатора от рождения и действительного статского советника царской милостью Абрама Гекельмана-Ландезена, в крещении Аркадия Гартинга; мы видели, как росла мощь заграничной агентуры, а слава ее достигла апогея и в русских, и в заграничных «сферах»; как ее вожди, борясь с революцией и «разлагая партии» провокацией, не упускали случая влиять и на международную политику Российской империи; наконец после разгрома революционных сил мы вошли в 1909 год, в последний, спокойно-деловитый период истории заграничного отделения российского шпионско-инквизиционного института, носившего официальное название министерства внутренних дел. Как мы уже видели, в этот период заграничная агентура занималась почти исключительно «освещением» революционеров, оставляя на будущее, казалось уже недалекое, более определенные провокационные задачи. Но разразилась революция и смела с пути не только все расчеты охранников, но и династию, и весь государственный строй, на котором они держались.

Что придет на смену сгнившему и рассыпавшемуся российскому самодержавию?!

Кто возьмет на себя смелость предсказать ближайшую судьбу нашей растерзанной, но все еще великой страны?!

Глава VIII[29]

■ Общее положение политического розыска в Российской империи.

■ Корпус жандармов и шеф его — министр внутренних дел.

■ Жандармское управление.

■ Охранные отделения.

■ Инструкции Столыпина в 1907 году о наружном наблюдении и о секретной агентуре: провокационный характер последней инструкции.

■ Провокационная деятельность секретных сотрудников и чинов политического розыска.

■ Проникновение секретной агентуры во все области русской жизни и растлевающее влияние этого института.

■ Многочисленные циркуляры Департамента полиции последовательно усиливают значение секретной агентуры.

■ Самодержцы Российской империи — покровители секретной агентуры и провокации.

■ Заключение.

Деятельность заграничной агентуры будет не вполне ясна нашему читателю, если он не ознакомится с общими задачами российского царского правительства на политический розыск и на неразрывно связанный с ним вопрос о «секретных сотрудниках», в революционной среде обычно называемых «провокаторами».

Как известно, политический розыск в Российской империи издавна находился в руках отдельного корпуса жандармов, состоявшего в ведении министра внутренних дел — шефа жандармов; в 1914 году почему-то сочли нужным переименовать «шефа» в «главноначальствующего над отдельным корпусом жандармов»; но с изменением титула суть дела не изменилась: все прерогативы власти шефа жандармов остались при министре внутренних дел.

Министр внутренних дел являлся главным начальником над всеми частями и управлениями корпуса жандармов, за исключением состоящих при войсках полевых жандармских эскадронов. При министре внутренних дел состоял Департамент полиции, который ведал делами по предупреждению и пресечению, охранению общественной безопасности и порядка, делами о государственных преступлениях и объединял всю деятельность местных властей и весь политический розыск; для этой задачи при Департаменте полиции был организован Особый отдел.

Политический розыск вели губернские, областные и железнодорожные жандармские управления, а также «охранные отделения», состоявшие преимущественно из жандармских офицеров, специально командированных в отделения; в 1907 году были созданы еще и районные охранные отделения, поставленные над местными охранными отделениями.

Вначале существовали только петербургское, московское[30] и варшавское охранные отделения, и лишь в 1902 году эти специальные органы политического сыска были учреждены во всех более или менее крупных городах Российской империи; эта реформа была проведена по инициативе знаменитого Зубатова, бывшего в то время заведующим Особым отделом; директором Департамента полиции был тогда Лопухин.

Вот что значится в параграфе 1-м «Положения об охранных отделениях», утвержденного 9 февраля 1907 года министром внутренних дел, шефом жандармов П. Столыпиным:

«В тех местностях империи, где представляется необходимым создание отдельных розыскных органов, негласные расследования по делам о государственных преступлениях возлагаются на особо назначаемых для этой цели офицеров корпуса жандармов или состоящих при Департаменте полиции чиновников, с образованием при них в случае надобности канцелярии, именуемой «охранным отделением».

Тем, что термин «охранное отделение» относится лишь к канцелярии, а также и слова «в случае надобности» — этим хотели конечно замаскировать учреждение совершенно новых органов политического сыска. «Надобность» встречалась всюду, и охранные отделения росли как грибы после дождя.

Начальники охранных отделений работали под руководством Департамента полиции. Начальнику охранного отделения вменялось в обязанность сосредоточить в своих руках все дело розыска в данной местности и главное внимание обратить на негласное наблюдение за подозреваемыми при помощи секретных сотрудников и филеров. Это «положение» требовало от ведущих розыск строгой конспиративности и предписывало начальникам отделений всякий раз доносить в Департамент «обо всех случаях обнаружения следствием или дознанием личности секретных сотрудников отделения, или приемов их агентурной деятельности».

В дополнение и пояснение этого «положения об охранных отделениях» в том же 1907 году Департамент полиции составил и разослал две инструкции по организации наружного филерского наблюдения и инструкцию по организации внутреннего агентурного наблюдения; все три инструкции были утверждены министром внутренних дел Столыпиным.

Мы не станем останавливаться на первых двух инструкциях, упомянем только, что они были весьма подробно и рационально разработаны. К почтенной филерской профессии не допускались ни евреи, ни поляки, и филеры ни под каким видом не должны были знать лиц, состоявших секретными сотрудниками, а секретные сотрудники не должны были знать филеров.

Инструкция по ведению внутреннего секретного наблюдения, попросту по вербовке и использованию «провокаторов», была разослана Департаментом полиции (директор Трусевич) 10 февраля 1907 года всем начальникам районных охранных отделений для их личного руководства и для того, чтобы они ознакомили с началом и духом этого архисекретного сыскного катехизиса всех начальников губернских жандармских управлений и охранных отделений, входящих в район, и вообще всех офицеров отдельного корпуса жандармов, ведущих розыск.

Эта инструкция окончательно положила в основу политического розыска в Российской империи секретную агентуру — «провокаторов», а наружному наблюдению — филерам стала придавать второстепенное значение; секретные сотрудники вербовались из членов революционных организаций или по крайней мере из лиц, тесно соприкасавшихся с более или менее выдающимися революционерами.

Перед нами лежит «Инструкция по организации и ведению внутренней агентуры», составленная московским охранным отделением; сбоку отлитографировано: «Совершенно секретно. Государственная тайна». По заявлению компетентного лица эта инструкция составлена начальником московского охранного отделения Заварзиным и является местами перепечаткой, местами распространительным пересказом трусевическо-столыпинской инструкции. Отлитографированная в количестве 30–50 экземпляров, она была роздана Заварзиным его ближайшим помощникам — жандармским офицерам. Когда Департамент полиции узнал об этом, то потребовал немедленно изъять ее из обращения… даже среди жандармов; столь секретной считалась инструкция о «внутреннем секретном наблюдении», что даже начальники обычных (не районных) охранных отделений могли знакомиться с этими таинственными предначертаниями лишь «с голоса» своих главных шефов — начальников районных охранных отделений.

В московской инструкции с чрезвычайной точностью определены различные типы секретных сотрудников.

«Единственным, вполне надежным средством, обеспечивающим осведомленность розыскного органа, — говорится в этой инструкции, — является внутренняя агентура. Состав агентуры пополняется лицами, непосредственно входящими в какие-либо преступные организации или прикосновенными к последним, или же лицами, косвенно осведомленными о внутренней деятельности и жизни хотя бы даже отдельных членов преступных сообществ. Лица, состоящие членами преступных сообществ и входящие в постоянный состав такой агентуры, называются «агентами внутреннего наблюдения» или «секретными сотрудниками». Лица, которые хотя и не входят в преступные организации, но, соприкасаясь с ними, постоянно содействуют делу розыска, исполняя различные поручения и доставляя для разработки материал по деятельности партий, в отличие от первых носят название «вспомогательных агентов». Лица, доставляющие сведения хотя бы и постоянно, но за плату за каждое отдельное свое указание на то или другое революционное предприятие или выступление какого бы то ни было сообщества, называются «штучниками». В правильно поставленном деле последнее — явление ненормальное и вообще «штучники» нежелательны, так как не обладая положительными качествами сотрудников, они быстро становятся дорогим и излишним бременем для розыскного органа».

Столыпинская инструкция требовала от секретных сотрудников первой категории систематического доставления сведений о деятельности революционных организаций; за эту «работу» секретные сотрудники получали определенное месячное вознаграждение, размер которого инструкцией не определялся и ставился в зависимости от «ценности» доставляемых сотрудником сведений и от положения, занимаемого им в партии.

К слову сказать, громадное большинство провокаторов получали ничтожное жалование — зачастую 15–20 рублей в месяц; даже в этой наиболее любимой области «государственного управления» царское правительство следовало обычному своему правилу: «числом поболее, ценою подешевле».

Наибольшие жалования, как мы уже знаем, получали заграничные секретные сотрудники, причем рекорд был установлен Загорской, которая в течение нескольких лет получала по 3 500 франков в месяц. Сам Евно Азеф никогда не достигал такой суммы: охранное жалование его никогда не превышало тысячи рублей в месяц.

Столыпинская инструкция предписывала начальникам охранных отделений иметь секретных сотрудников в каждой из существующих в данной местности революционной организации и по возможности даже по несколько в одной и той же организации.

Прочнее всего положение секретного сотрудника, поучает столыпинская инструкция, тогда, когда он играет роль пособника и посредника в революционных делах, но если ему нельзя «уклоняться от активной работы, возлагаемой на него данным сообществом», то «в таком случае он должен на каждый отдельный раз испрашивать разрешение лица, руководящего агентурой, и уклоняться во всяком случае от участия в предприятиях, угрожающих серьезной опасностью» (параграф 8 инструкции).

Это предписание секретным сотрудникам «уклоняться» от какой-то «активной» работы и от каких-то «предприятий, угрожающих серьезной опасностью» (кому? От кого? — В. А.) нарочито составлено глухо и неясно, чтобы представить, с одной стороны, лазейку для настоящей провокационной «работы» секретных сотрудников, а с другой — дать начальствующим лицам право утверждать, что ни в Департаменте полиции, ни в учреждениях и охранных отделениях «провокации» не существует. Такого рода заявление и сделал, например, товарищ министра внутренних дел Макаров в своем ответе на запрос членов Государственной думы 20 ноября 1908 года «о незакономерных действиях чинов Виленского охранного отделения». Он произнес следующие слова: «Категорически, твердо, убежденно и прямо говорю, что с точки зрения министерства внутренних дел то, что называется провокацией, недопустимо. Всякие провокационные приемы являются преступлением, должны претить нравственному чувству всякого порядочного человека и отвлекают чинов охраны от серьезной задачи по борьбе с революцией…».

Теперь документы архивов Департамента полиции, далеко еще не изученные, все же дают достаточный материал для того, чтобы утверждать, что «категорическое» отрицание является сознательной неправдой. Приводим несколько доказательных примеров.

В докладной записке начальника петербургского охранного отделения фон Котена директору Департамента полиции имеются между прочим следующие указания на явно провокационную деятельность секретного сотрудника Владимира Павловича Кулагина.

Кулагин, — утверждает фон Котен, — в 1906 году «выяснил состав местных боевых дружин партии (с.-р. — В. А.), место хранения оружия, взрывчатых веществ и снарядов, благодаря чему 20 сентября того же года одновременно с арестом членов боевых дружин были арестованы и 22 участника корпуса пограничной стражи ротмистра Месаксуди, причем при обысках у них было обнаружено много оружия, боевые припасы, взрывчатые вещества и большое количество прокламаций. Того же 20 сентября в числе прочих был арестован и Кулагин. Военно-окружной суд присудил его к каторжным работам на четыре года, а 11 апреля 1908 года Государь Император даровал полное помилование Кулагину; и он, отсидев 18 месяцев в тюрьме и не имея более возможности работать в отделении, уехал к себе на родину. Кулагин обратился к директору Департамента полиции с просьбой о выдаче 4000 рублей, обещанных ему генералом Герасимовым в награду за содействие и сведения, благодаря которым 20 сентября 1906 года было предупреждено ограбление казначея штаба отдельного корпуса пограничной стражи ротмистра Месаксуди, и что он, Кулагин, принял участие в этом деле, заручившись от генерала Герасимова гарантией, что получит прощение и упомянутую денежную награду…

Фон Котен настаивает перед директором Департамента полиции о выдаче Кулагину 4000 рублей, так как, пишет он, «по имеющимся у меня сведениям, Кулагину действительно была обещана от отделения единовременная награда в 4000 рублей, которую он не получил…»[31].

Для всякого после прочтения этого документа совершенно ясна излишность в данном деле самой злостной провокации и со стороны _ Кулагина, и со стороны Герасимова.

В архивах Департамента полиции и охранных отделений имеются несомненно сотни примеров подобной провокации агентов политического сыска и их секретных сотрудников.

Основоположниками и отцами провокационной системы в Российской империи являются Рачковский и Зубатов — характерные, но далеко еще не освещенные фигуры павшего ныне самодержавного режима. С первыми шагами провокационной карьеры Рачковского мы уже ознакомили читателя при описании знаменитого дела о парижской мастерской бомб, в организации которой принимал участие достойный ученик и alter-ego Рачковского — Гекельман-Ландезен-Гартинг; мы не теряем надежды, что наконец будет выяснена вся шпионская, провокаторская и политическая деятельность этого российского Макиавелли, несомненно игравшего громадную роль в развитии и деятельности другого, залитого кровью с головы до ног провокатора — Евно Азефа.

Коснувшись здесь вопроса о провокационной деятельности чинов политического сыска русского министерства внутренних дел, мы не можем не указать, что Бакай уже около десяти лет тому назад раскрыл в печати эту гнусную язву романовского полицейского режима и привел целый ряд характерных случаев жандармской провокации:

«В апреле месяце 1906 года с ведома жандармского подполковника Шевякова, — писал Бакай в 1909 году[32], — при участии провокатора Щигельского в деревне Воле близ Варшавы несколько лиц изготовили бомбы и затем были арестованы. Судебный следователь по важнейшим делам Ползиков выяснил, что главным виновником этого дела является Щигельский и потребовал его ареста, но охранное отделение, выдав Щигельскому подложный паспорт, официально ответило, что Щигельский скрылся. Над участниками Вольских бомб состоялся суд, и они в количестве четырех человек были приговорены к каторжным работам от 8 до15 лет. За это предательство Щигельский получил 100 рублей, а подполковник Шевяков произведен в чин полковника…».

Провокатор Бродский, — продолжает свои разоблачения Бакай, — в Петербурге «проник в боевую организацию соц. — дем. партии большевиков и в качестве члена этой организации обучал рабочих за Нарвской заставой изготавливать бомбы. Все это он делал с ведома жандармского полковника Герасимова, начальника петербургского охранного отделения. Тот же Бродский по поручению Герасимова и ротмистра Лукьянова не последнюю роль играл в куоккальской динамитной лаборатории, за устройство которой одиннадцать с.-д. были осуждены в Финляндии и выданы России…».

«Агент Санковский, обвинявшийся и разыскивавшийся по делу об убийстве Ягоды и городового в Праге, спокойно продолжал служить, причем «служение» он понимал очевидно так же, как и покровительствовавший ему начальник Заварзин: он специализировался в провоцировании вооруженных сопротивлений. При участии Сан-ковского было устроено вооруженное сопротивление в Ново-Мин-ске, причем один (Козловский) был убит, а остальные его соучастники были преданы военному суду. Подобные вооруженные сопротивления тот же Санковский устроил в Нивках, Ченстохове и Бендине, причем несколько рабочих было убито, а Бембас, Супернак, Заионц и Эндоутек по приговору военно-полевого суда были казнены. За эти подвиги ротмистры Муев и Федоров получили ордена. Расследование этих вооруженных сопротивлений первоначально вел в административном порядке подполковник Шульц, который нашел в этом деле чистейшую провокацию, главным виновником признал Санковского и отказался вести это дело как явно провокационное, но тем не менее дело направил в военно-полевой суд…».

«В 1906 году ротмистр Левдиков в Николаеве, — продолжает Бакай, — при помощи провокатора и на деньги розыскного пункта поставил типографию местной группе анархистов, потом арестовал ее членов и за это получил перевод на должность начальника одесского охранного отделения. В Одессе на первых же порах ротмистр Левдиков при помощи того же провокатора, якобы скрывшегося из Николаева после провала типографии, изготовил бомбы и сорганизовал группу анархистов для покушения на Каульбарса. Накануне подготавливаемого покушения были взяты бомбы и вовлеченные в это дело лица…».

Вообще Бакай утверждает, что при участии провокаторов «чины Департамента полиции, охранных отделений и жандармских управлений совершают террористические акты, устраивают лаборатории бомб, ставят типографии, фальсифицируя таким образом политические процессы, в которых фигурируют обыкновенно завлеченные жертвы, — и за все это охранники не только не попадают в арестантские роты как следовало бы по существующим законам, но вопреки утверждению г-на Макарова получают награды и повышения в чинах. Мало того, я смело могу утверждать, что без провокационных приемов многих «политических дел» и совсем бы не было.»[33].

По отношению к провокаторской деятельности Азефа Бакай первый высказал совершенно правильное мнение, что об этой деятельности должны были знать и руководители Азефа, и Департамент полиции. «При Департаменте полиции и охранном отделении, — говорит Бакай[34], — разновременно состояли секретными сотрудниками Тата-ров, Маш, инженер Горенберг, Янкельсон и другие (Зинаида Жученко, прибавим мы от себя, — сотрудница с «искренними убеждениями» по мнению всех охранников. — В. А.), все они знали Азефа как руководителя боевой организации, и все они своевременно доносили о нем… Ясно конечно, что Азеф своей роли скрыть от них не мог. Партия с.-р. агентурой освещалась прекрасно, в партии все знали, что Азеф организовал убийство Плеве, и уж во всяком случае Департамент полиции об этом получал неоднократно сведения…».

Известно, что бывшие беспорядки 1914 года в Иваново-Вознесенске были отчасти вызваны прокламациями, которые распространялись в рабочей среде агентами «охранки»…

Секретнейшие бумаги, хранящиеся в несгораемом шкафу в кабинете заведующего Особым отделом, были почти все сожжены в последние часы царского режима одним предусмотрительным охранником, но все же некоторые дела каким-то  чудом уцелели, — среди них доклад расследования вице-директора Департамента полиции Виссарионова об убийстве Петровым полковника Карпова. Щеголев П. Е., который читал это дело, рассказывал мне, что между прочим там описан следующий эпизод: когда Петров вернулся из-за границы для того, чтобы с разрешения центрального комитета партии с.-р. убить Карпова и Герасимова, то он, Петров, все же виделся с Герасимовым, тогда уже не у дел, и сообщил последнему, что хочет убить Карпова, на что Герасимов ответил: «Охота Вам убивать такого дурака, уж лучше Курлова…». Известно, что Курлов был «политический», точнее — карьерный враг Герасимова.

«Секретные сотрудники» конечно не раз исполняли подобные поручения своих начальников, но такие дела велись очень тонко, и вряд ли в ближайшем будущем удастся пролить на них полный свет.

Мы принуждены были сделать это несколько длинное отступление, чтобы осветить вопрос о провокации секретных сотрудников и натравлявших их жандармов и чинов Департамента полиции, — теперь же вернемся снова к столыпинской инструкции 1907 года о секретной агентуре.

Как нужно «заагентуривать», то есть приобретать секретных сотрудников?

Столыпинская инструкция дает подробнейший ответ на этот вопрос:

«Секретные сотрудники приобретаются способами различными. Для приобретения их необходимо постоянное обращение и собеседование лица, ведающего розыском, или опытных подчиненных ему лиц, с арестованными по политическим преступлениям. Ознакомившись с такими лицами и наметив тех из них, которых можно склонить на свою сторону (слабохарактерные, недостаточно убежденные революционеры, считающие себя обиженными в организации, склонные к легкой наживе и тому подобное), лицо, ведающее розыском, превращает их из революционеров в лиц, преданных Правительству. Этот сорт сотрудников можно признать наилучшим. Помимо бесед с лицами, уже привлеченными к дознаниям, удается приобретать сотрудников и из лиц, еще не арестованных, которые приглашаются для бесед лицом, ведающим розыском, в случае получения посторонним путем сведений о возможности приобретения такого рода сотрудников…

При наличии у лица, ведающего агентурой, хороших отношений с офицерами корпуса жандармов и чинами судебного ведомства, производящими дела о государственных преступлениях, — поучает столыпинская инструкция, — возможно получить от них для обращения в сотрудников обвиняемых, дающих чистосердечные показания, причем необходимо принять меры к тому, чтобы показания эти не оглашались. Если таковые даны словесно и не могут иметь серьезного значения для дела, то желательно войти в соглашение с допрашиваемым о незанесении таких показаний в протокол, дабы с большей безопасностью создать нового сотрудника».

Кроме того говорит инструкция, «можно использовать тех лиц, которые, будучи убеждены в безопасности своей личной революционной деятельности, нуждаются в деньгах, и хотя не изменяют коренным образом убеждений, но ради денег берутся просто продавать своих товарищей».

На обязанности лица, ведающего политическим розыском, лежит не только приобретение, но и сохранение секретных сотрудников от «провала».

Для этого сохранения инструкция предписывает чинам, заведующим секретными сотрудниками, соблюдать целый ряд предосторожностей. Во-первых, фамилию сотрудника может знать только лицо, ведающее розыском, остальные же чины розыскного учреждения, имеющие дело со сведениями сотрудника, могут в необходимых случаях знать только псевдоним или номер сотрудника. Никто кроме лица, заведующего розыском, и лица, могущего его заменить, не должен знать в лицо никого из секретных сотрудников. Свидание с секретными сотрудниками должны происходить в особых конспиративных квартирах.

В видах большей продуктивности работы секретных сотрудников инструкция предписывала начальникам розыска принимать все меры к тому, чтобы провести сотрудников, находящихся в низах организации, «ближе к центру организации в самые верхи этой последней при посредстве ареста более сильных работников», но при этом нельзя арестовывать всех окружающих сотрудника революционеров, а необходимо «оставлять около него несколько лиц более близких и менее вредных; или дать ему возможность уехать заранее по делам партии, или в следствии освобождения вместе с близкими к нему или наименее вредными лицами по недостатку улик. О предстоящем аресте сотрудника всегда нужно войти с ним в предварительное соглашение. Жалование сотруднику во время ареста должно быть обязательно сохранено и по возможности увеличено».

Но если секретный сотрудник уже дал несколько «удачных ликвидаций», то есть выдал уже несколько групп, то иногда и арест не может отвести от предателя подозрений его товарищей-революционеров; его «революционная репутация» может быть спасена лишь при том условии, если он согласился понести кару за свою «революционную деятельность» вместе со своими товарищами, которых он предал. Директор Департамента полиции циркуляром от 24 мая 1910 года и преподает чинам, заведующим политическим розыском, что «в подобных случаях более целесообразно не ставить сотрудников в такое положение и с их согласия дать им в конце концов возможность, если то является необходимым, нести вместе со своими товарищами судебную ответственность, имея в виду, что, подвергшись наказанию в виде заключения в крепость или ссылки, они не только гарантируют себя от провала, но и усилят доверие партийных деятелей к себе и затем смогут оказать крупные услуги делу розыска как местным учреждениям, так и заграничной агентуре, при условии конечно материального обеспечения их во время отбывания наказания…».

И мы знаем, что действительно ни ссылка, ни тюрьма не застраховывали русских революционеров от присутствия в товарищеской среде шпионов и провокаторов…

Столыпинская инструкция о секретной агентуре стремилась объединить разнообразнейшие приемы и навыки многочисленных жандармских управлений и охранных отделений, кроме того, она преследовала и другую цель — оправдать с юридической точки зрения посредством умолчаний, недомолвок и нарочитой неясности преступный институт секретных сотрудников.

Ни той, ни другой цели Столыпин не достиг: начальники политического розыска сохранили каждый свою «хватку», и его инструкция, разрешавшая секретным сотрудникам революционную деятельность, находилась несмотря на все ухищрения и туманности текста в прямом противоречии законам Российской империи. Но министерство внутренних дел всегда ставило выше этих законов цели политического сыска, которые, как гласит все та же инструкция, «должны быть направлены к выяснению центров революционных организаций и уничтожению их в момент проявления ими наиболее интенсивной деятельности; почему не следует срывать дело розыска ради обнаружения какой-либо подпольной типографии или мертволежащего на складе оружия, помня, что изъятие подобных предметов только тогда приобретает особо важное значение, если они послужат к изобличению более или менее видных революционных деятелей и уничтожению организации».

Стоя на этой точке зрения, министерство внутренних дел должно было не только допускать участие секретных сотрудников в революционных организациях, преступных с точки зрения действовавшего в империи закона, но и поощрять этих сотрудников к усилению их революционной деятельности и скрывать следы этой деятельности от следствия и суда.

И хотя столыпинская инструкция лицемерно запрещает секретным сотрудникам заниматься «провокацией», но, во-первых, она понимает под этим словом лишь случаи, когда сам сотрудник создает преступления и подводит под ответственность других лиц, игравших в данном деле второстепенную роль, во-вторых, автор сего иезуитского документа оговаривает, что «провокаторство» отделяется от «сотрудничества» чрезвычайно тонкой чертой, перейти через которую очень легко, наконец, в-третьих, исполнители этой и других инструкций прекрасно понимали, что и ближайшее, и самое высшее начальство за таковой переход этой черты не только не покарает, а даже возблагодарит.

И действительно, мы видим, что вся дальнейшая деятельность министерства внутренних дел и Департамента полиции лишь развивают и дополняют положения, заложенные Рачковским и Зубатовым, хитроумно завуалированные в иезуитской инструкции Столыпина: секретная агентура — «провокаторы» — провозглашается наиболее важным оружием борьбы Правительства с революцией и с обществом, причем и директор Департамента полиции, и министры прекрасно осведомлены, что их секретными сотрудниками зачастую являются уголовные преступники. Так, например, циркуляром от 5 сентября 1913 года директор Департамента полиции Белецкий отмечал, что при вербовке секретных сотрудников розыскные учреждения часто принуждены прибегать к услугам лиц, совершивших государственные преступления и состоявших под судом или привлеченных в качестве обвиняемых к дознаниям и следствиям; эти лица, чтобы уклониться от следствия, суда и вообще от розыска их, живут на нелегальном положении по подложным документам. Белецкий отмечает дальше, что «кроме секретных сотрудников, совершавших преступления до начала сотрудничества, розыскные органы пользовались услугами лиц как привлеченных к дознаниям и следствиям, так и разыскиваемых властями за принадлежность к революционным организациям, по обвинению в общеуголовных преступлениях уже во время состояния их при розыскных учреждениях и впоследствии также перешедших на нелегальное положение, а также лиц, скрывавшихся от воинской повинности и разыскиваемых за неявку к исполнению таковой. Констатируя, что такое положение продолжает существовать и в настоящее время, директор Департамента просил незамедлительно сообщить ему списки всех этих сотрудников, указав степень той пользы, которую они приносят делу политического розыска».

Последний абзац показывает, что этот циркуляр составлялся конечно не для того, чтобы избавиться от всех секретных сотрудников, над которыми висело уголовное преследование.

Что касается до уклонения от воинской повинности, то оно было почти всеобщим в среде секретных сотрудников, являлось как бы бесплатной премией за предательство.

Даже во время войны, когда эта негласная льгота встретила сильное сопротивление со стороны военных властей, и многие секретные сотрудники были забраны в армию, министерство внутренних дел не успокоилось и помимо освобождения некоторых из них путем частных ходатайств и давлений пыталось провести общую меру освобождения «наиболее нужных и достойных».

Приводим следующий циркуляр директора Департамента полиции, являвшийся подготовительной ступенью для проведения этой меры:

«Директор

Департамента полиции

Милостивый государь!

Последовательный призыв на действительную военную службу лиц, находящихся в положении военнообязанных, привел в конечном результате к тому, что некоторые розыскные учреждения утратили часть состава секретной агентуры, каковое обстоятельство в свою очередь не замедлило конечно отразиться и на успешности политического розыска.

Ввиду сего и озабочиваясь по условиям переживаемого момента всемерным усилением на местах агентуры, Департамент полиции намерен в этих целях возбудить вопрос об освобождении от военной службы тех сотрудников, кои уже приняты в войска и которые по своим качествам являются вполне заслуживающими доверия и имеющими значение для розыска.

Сообщая об изложенном, имею честь просить Вас сообщить в самом непродолжительном времени с соблюдением циркуляров от 11 января 1911 года за № 117049 и 7 марта сего года за № 134160 сведения о том, кого именно из принятых в военную службу секретных сотрудников Вы признали бы необходимым возвратить в состав подведомственной Вам агентуры, указав в отношении каждого такого сотрудника точную и подробную его установку, а также в какую часть он принят и где в настоящее время находится.

Прошу Вас, милостивый государь, принять уверенье в совершенном моем почтении и преданности.

Начальникам губернских, областных и городских жандармских управлений, отделений по охранению общественной безопасности и порядка и господам офицерам отдельного корпуса жандармов, ведущим розыск.

Подписал Е. Климович.

№ 134211 4 марта 1916 года.

Верно: за заведующего шестым делопроизводством Департамента полиции подполковник Кашинцев».

Общая мера не прошла, но отдельные освобождения продолжались во время войны. Так, например, в архивах заграничной агентуры я нашел переписку Красильникова с Департаментом полиции об освобождении от воинской повинности секретных сотрудников Де-метрашвили и Кокочинского. Директор Департамента полиции Брюн де Сент Ипполит внял просьбе Красильникова и ходатайствовал перед Главным управлением Генерального штаба об освобождении от воинской повинности этих двух провокаторов. Директор Департамента полиции мотивировал свою просьбу тем, что «означенные лица в настоящее время состоят при исполнении возложенных на них министерством внутренних дел весьма важных поручений совершенно секретного характера и без ущерба для дела не могут явиться к исполнению воинской повинности из-за границы, где ныне находятся».

Начальник мобилизационного отдела Главного управления Генерального штаба генерал-майор Аверьянов немедленно ответил директору Департамента полиции о своем согласии — освободить Деметрашвили и Кокочинского от отбывания военной повинности…

Понятно, что при тех колоссальных средствах, которые находились вообще в руках министерства внутренних дел и в частности в распоряжении Департамента полиции, эти учреждения могли «заагентуривать» целые полки секретных сотрудников; революционные партии были переполнены ими, особенно верхи: разные партийные комитеты — и областные, и местные зачастую находились в руках провокаторов, а следовательно и Департамента полиции; не усколь-зали от влияния последнего и центральные комитеты революционных партий. Яркими примерами подобного влияния являются Азеф и Малиновский…

Провокаторы проникают всюду — не только в революционные партии, но и во все общественные организации, в университеты, высшие школы, гимназии, на фабрики, в кооперативы, деревню, наконец в войска — и в солдатскую, и в офицерскую среду. Число провокаторов растет с головокружительной быстротой и к концу режима — перед Февральской революцией — достигает вероятно не менее 30 тысяч человек…

— Я боролся с революцией и секретной агентурой, разлагал партии, — говорил в беседах со мной сидевший в «Крестах» бывший сановник царского правительства.

— Да, совершенно верно, но вы разлагали не только партии, но и все русское общество, даже всю Россию, так как вся Россия была отдана в руки десятков тысяч продажных негодяев, у которых не было ничего святого, кроме наживы, которые за деньги могли продать отца родного и оклеветать собственную мать. В руках этих общественных отбросов находилось все живое, все творческое в России — все, чем движется вперед жизнь. Секретные сотрудники проникали всюду, все выслеживали и доносили, причем многое искажали, многое выдумывали, кое-что создавали сами и провоцировали. На основании сведений, полученных этим позорным и далеко не надежным путем, министерство внутренних дел творило суд и расправу, заполняло тюрьмы и Сибирь, преследовало печать и всякое свободное слово, тормозило просвещение, убивало общественную и личную инициативу во всех областях народной жизни, одним словом — придавало Российской империи характер азиатской деспотии с режимом произвола, насилия и застоя.

Вы разлагали революционные партии — бесспорно, но режим, в котором царскими «ушами и глазами» являлись десятки тысяч людей насквозь аморальных, профессионалов-предателей и провокаторов, этот режим был уже окончательно обречен на разложение. И достаточно было дуновения ветра, чтобы колосс превратился в кучу мусора…

Из ряда циркуляров Департамента полиции и товарищей министров внутренних дел мы видим, с какой настойчивостью, упорством и последовательностью внедряло министерство своих секретных сотрудников во все закоулки России, в самую глубь, в самую гущу ее жизни…

Мы не станем долго останавливаться на циркулярах, требующих от начальников политического розыска приобретения во что бы то ни стало, всеми возможными способами и мерами секретных сотрудников в революционных партиях; таких циркуляров многие десятки, их рассылали во все учреждения без исключения с ведома директора Департамента полиции, и характер этих бумаг в большинстве случаев довольно однообразный…

Укажем лишь на следующие особенно пикантные циркуляры, относящиеся к партийной секретной агентуре:

в циркуляре от 21 июля 1908 года Департамент полиции (директор Трусевич) обращает внимание розыскных органов, что некоторые представители местных организаций партий социалистов-революционеров высказываются за ограничение применения политических убийств и грабежей, но зато другие члены партий настаивают на возможно широком использовании террора. Поэтому Трусевич рекомендует розыскным органам употребить все усилия к приобретению новых сотрудников среди организаций крайней — террористической — части партии, а помимо того принять меры к тому, чтобы наличные сотрудники теперь же «путем постепенного проявления в своей революционной среде все более и более резких суждений вошли в боевые группы партий для их надлежащего освещения в недалеком будущем».

Но не было ли ясно и самому Трусевичу — автору этого циркуляра, — и начальникам розыска, получившим его, и секретным сотрудникам, которым ближайшее начальство сообщило директивы Его Превосходительства, что недостаточно одних «резких суждений», чтобы «войти в боевые группы партии», что для этого нужно проявить себя более определенно и что такое проявление будет неизбежно носить характер «провокации», которой несомненно и требует от секретных сотрудников директор Департамента полиции Трусевич.

Другой циркуляр, относящийся к области партийной секретной агентуры, указывает как раз на то «разложение партий», о котором как о цели своей деятельности говорил мне бывший сановник. Мы приводим его целиком:

«М. В. Д.

Департамент полиции

по девятому делопроизводству.

16 сентября 1914 г.

№ 190791.

Лично.

Совершенно секретно.

Циркулярно.

Начальникам губернских, городских и областных жандармских управлений, отделений по охранению общественной безопасности и порядка и господам офицерам отдельного корпуса жандармов, ведущим розыск.

Поступающие из партийных агентурных источников сведения указывают на стремление, проявляемое за последнее время в среде Российской социал-демократической рабочей партии, к объединению различных существующих в таковой партийных течений в целях как общего усиления партии, так и для придания всем последующим активным ее выступлениям большей планомерности, энергии и полной согласованности в действиях.

Учитывая исключительную серьезность настоящего намерения и всю нежелательность осуществления такового, Департамент полиции считает необходимым предложить начальникам всех розыскных учреждений безотлагательно внушить подведомственным им секретным сотрудникам, чтобы они, участвуя в разного рода партийных совещаниях, неуклонно-настойчиво проводили и убедительно отстаивали идею полной невозможности какого бы то ни было организационного слияния этих течений и в особенности объединения большевиков с меньшевиками.

Подписал директор Брюн де Сент Ипполит.

Скрепил: заведующий делопроизводством М. Броецкий Верно: подполковник Долгов».

Интересную иллюстрацию того как проводился в партийную среду этот лозунг Департамента полиции — борьба против объединения большевиков с меньшевиками дает В. Жилинский[35] на основании данных, извлеченных из архивов московского охранного отделения: «… два представителя сообщают пославшим их организациям подробный отчет о своих переговорах. Через несколько дней в охранку поступил отчет большевика об этом совещании, а за ним поступил и второй — от меньшевика, ибо провокаторами были оба. Конечно друг друга они не знали, и донос был взаимным…».

В этой же брошюре Жилинского приводятся интереснейшие диаграммы, составлявшиеся московским охранным отделением для иллюстрации жизни и развития каждой революционной организации центральной области Российской империи. Мы приводим разбор одной из таких диаграмм для характеристики тайного, но могущественного влияния Департамента полиции на революционные партии: как известно, в январе 1912 года по инициативе Ленина и его единомышленников была созвана «всероссийская конференция партии c.-д.». Как и при каких условиях она собиралась, видно из того, что охранное отделение было в точности осведомлено о выборах на конференцию, и сам Департамент полиции принял при этом самую определенную позицию. Не препятствуя самому созыву конференции, Департамент полиции принял все меры к тому, чтобы на конференцию попали исключительно представители «большевистского» толка, арестовывая членов всех других фракций. Видимо тактика Ленина не расходилась с намерениями Департамента полиции, ибо командированные им лица свободно разъезжали по России с ведома охранки, не менее шести агентов ее принимали самое живое участие в созыве ленинской конференции. Результаты совместных усилий ярко выражены на этой диаграмме, составленной начальником московского охранного отделения: вверху, из пяти членов ленинского совещания, двое опубликованы как сотрудники охранки. Нижние четыре кружка представляют собой членов областного бюро в Москве, направлявших и руководивших работой большевиков в центральной области России. Из этих четырех опубликованы два сотрудника, бывшие на службе начальника московской охранки. Больше того. При выборе в Государственную думу кандидат большевиков и кандидат охранного отделения являли собой одно и то же лицо; совместными усилиями с.-д., большевиков и охранки кандидат в Думу прошел, и начальник московской охранки телеграфно поздравил с «блестящим успехом» свое прямое начальство — Департамент полиции! Поистине убийственное для партии совпадение. Этим избранником был Р. Малиновский[36].

Как теперь известно, знаменитый провокатор — член Государственной думы Малиновский — талантливо и успешно осуществлял партийную программу, начертанную ему Департаментом полиции…

Из многочисленных циркуляров, касающихся секретной агентуры в рабочей среде, мы остановимся лишь на одном, но ввиду значительного интереса приводим его целиком:

«М. В.Д.

Департамент полиции

по Особому отделу.

19 мая 1912 года.

№ 112555.

Совершенно секретно.

Циркулярно.

Начальникам районных охранных отделений и отделений по охране общественной безопасности и порядка. Ряд забастовок, последовавших после ленских событий и 1 мая сего года в большинстве фабричных и заводских предприятий, а также в мастерских нескольких железных дорог обеих столиц и в некоторых отдельных _ местностях империи, показал, что в настоящий момент после более или менее значительного подавления революционной вспышки в России рабочие массы легко вновь поддаются организации, о чем свидетельствует и отмеченная стойкость, дисциплинированность означенных выступлений рабочих, носивших в большинстве мирный характер.

По имеющимся в Департаменте полиции сведениям, даже сравнительно крупная агентура некоторых розыскных органов не была своевременно осведомлена о готовящихся забастовках и демонстрациях, почему необходимо предположить, что движением руководят силы, подобные тем, как это имело место в 1904–1905 годах, стоящие может быть и вне партий, но задавшиеся целью вызвать новую смуту в государстве, возбуждая через посредников к движению и оказывая ему материальную поддержку.

Из изложенного явствует, насколько необходимо теперь же розыскным органам всемерно озаботиться освещением происходящего и выяснением как ближайших активных деятелей в рабочей среде, так и стоящих как бы в стороне их вдохновителей.

Для сего представляется желательным использовать происходившие в сем году забастовки в целях приобретения солидной агентуры как по партии социалистов-революционеров, так в особенности по Российской социал-демократической рабочей партии.

Достигнуть этого возможно не путем обысков и арестов по недостаточно разработанным агентурным сведениям неблагонадежных лиц в определенном районе, а путем тщательного совершенно негласного изучения происхождения забастовок на одном-двух наиболее крупных предприятиях, причем надлежит поставить себе единственной целью выяснение сказанным путем активных и интеллектуальных руководителей ее, дабы из их среды постараться приобрести агентуру, которая в этом случае может быть получена даже без производства ликвидаций.

Сообщая об изложенном нами для исполнения, Департамент полиции выражает полную уверенность, что в интересах охранения общественной безопасности и порядка Вы в осознании важности переживаемого момента не преминете принять все зависящие от Вас меры к осуществлению поставленной Вам задачи государственного значения.

Подписал и. д. директора С. Белецкий.

Скрепил: заведующий Особым отделом полковник Еремин.

Верно: подполковник Васильев».

Не прошло и месяца после рассылки этого циркуляра, как тот же Белецкий посылает начальникам жандармских полицейских управлений железных дорог специальный циркуляр, в котором категорически предписывает «озаботиться безотлагательно приобретением секретных агентов в среде всероссийского рабочего союза», предваряя, что если в каких-либо жандармских отделениях не будет такой агентуры или агентура эта окажется недостаточно удовлетворительной, то Департамент полиции войдет к министру внутренних дел с докладом «о несоответствии таких начальников отделений и управлений занимаемым должностям».

Заботы Департамента полиции о том, чтобы рабочая среда была облагодетельствована достаточным количеством «провокаторов», не отклонили внимания попечительного начальства и от деревни: и мужику посвящено соответственное число соответствующих циркуляров. Так, например, в циркуляре от 16 мая 1908 года директор Тру-севич по приказанию министра внутренних дел Столыпина предлагает «начальникам губернских, областных жандармских управлений, охранных отделений и всем жандармским офицерам, ведущим розыск, обратить главное внимание на приобретение постоянных секретных сотрудников в составе местных крестьянских братств, организованных партией социалистов-революционеров…».

Как известно, одной из трагедий русской общественной жизни было то, что в политической борьбе с деспотическим царским режимом принимала участие главным образом молодежь. Понятно, что Департамент полиции не мог поэтому оставить ее без отеческого попечения: сотнями «заагентуривались» в секретные сотрудники студенты и гимназисты; соблазнами, деньгами и угрозами развращались нестойкие детские и юношеские души и умело, систематически подготавливались к шпионству, доносу и предательству.

Так, в циркуляре Департамента полиции (директор Зуев) от 18 декабря 1910 года значится между прочим следующее:

«В настоящее время получены сведения, что в наступающем январе месяце по возвращении студентов из праздничного отпуска революционные организации намерены вызвать в высших учебных заведениях новые волнения.

В предотвращение сего Департамент полиции по приказанию господина товарища министра внутренних дел, командира отдельного корпуса жандармов предлагает Вам, милостивый государь, ныне же принять все меры к возможному усилению внутренней агентуры в учебных заведениях, и при ее содействии немедленно приступить к выяснению деятельности тех воспитанников, которые входят в состав революционных организаций и по своему влиянию на товарищей могут играть роль главарей.

Списки таких воспитанников, составленные во избежание ошибок со всей тщательностью, — должны быть изготовлены заблаговременно, до начала наступающего учебного сезона, дабы в случае возникновения беспорядков лица эти могли быть незамедлительно изъяты из среды учащейся молодежи…».

О студентах-провокаторах вероятно все слышали, менее известны «секретные сотрудники» среди учеников средних учебных заведений.

В бумагах заграничной агентуры я нашел письмо студента Моде-ля (см. список), адресованное заведующему агентурой Красильникову, в котором он просил о зачислении его в число секретных сотрудников этой агентуры; и в доказательство добропорядочности своих политических убеждений указывает, что Красильников может навести о нем справки у такого-то начальника охранного отделения, где он состоял секретным сотрудником еще будучи гимназистом.

Такими же талантливыми юношами были трое братьев-провока-торов Верецких (см. список): все они начали свою предательскую карьеру еще на ученических скамьях.

Григорий Хавкин (среди парижских эмигрантов носил прозвище «Чукча») был «заагентурен» вскоре после своего исключения из четвертого класса гимназии.

Сам Евно Азеф закладывал фундамент своей мировой славы первого провокатора XX столетия вероятно в то время, когда еще щеголял в гимназической блузе (см. очерк «Евно Азеф»).

Мы видим, что Департамент полиции «разлагал» не только «партии», он развращал учащуюся молодежь — юношей и подростков.

Только товарищ министра внутренних дел Джунковский в 1913 году, ничего не имея против завербования в секретные сотрудники студентов, все же нашел неудобным распространить это предметное обучение политической благонадежности и на гимназистов. В циркуляре от 1 мая 1913 года Джунковский предписывает «в целях сохранения от влияния революционной пропаганды обучающихся в средних учебных заведениях направить секретную агентуру на освещение соприкасающейся с ними среды, для чего нет надобности пользоваться секретными услугами самих обучающихся, так как последние являются лишь объектом пропаганды, по своему развитию не в состоянии отнестись сознательно и серьезно (sic!) к обязанностям секретного агента и потому использование их в этом направлении может привести только к нежелательным явлениям.

Сообщая об изложенном для руководства при постановке агентурного освещения настроений учащейся молодежи, предлагаю вместе с тем исключить немедленно из состава секретной агентуры воспитанников всех вообще средних учебных заведений и помнить, что иметь сотрудников из означенных учебных заведений я не допускаю».

Все же отрадно, как выражались официальные моралисты старого режима, что хоть у товарища министра Джунковского нашлась крупица стыда или совести, не позволившая ему обучать предательству детей и подростков.

А сколько их было — этих несчастных?!

И какую моральную заразу несли в русскую жизнь эти с детства опозоренные и опустошенные души! Это уже не «разложение революционных партий», это одна из причин разложения России и ее гибели…

Но конечно особое внимание министерства внутренних дел было обращено на войска.

Об организации секретной агентуры в армии и флоте имеются многие десятки циркуляров. Для характеристики требований, предъявлявшихся Департаментом полиции в этой области политического сыска, мы приводим целиком следующий интересный документ:

«Директор

Департамента полиции.

Милостивый государь!

В циркулярных письмах от 30 октября и 20 декабря 1910 года за №№ 127306 и 127651 указывалось на необходимость принятия самых энергичных и действительных мер для агентурного освещения революционной работы и оппозиционного настроения в воинских частях. Означенное освещение может осуществляться розыскными органами при помощи войсковой агентуры из так называемых «вольных составов», представленными из лиц, принадлежащих к организации, то есть постоянных сотрудников, и из лиц, не принадлежащих к организации, но соприкасающихся с неблагонадежным элементом и пользующихся его доверием, то есть вспомогательной агентуры.

При отсутствии в воинской части определившейся революционной организации, соединившей неблагонадежный элемент, работа постоянного сотрудника сводится лишь к предупреждению могущих возникнуть для формирования организации подготовительных действий и к освещению принадлежащих к организации отдельных лиц и их связей; осветить же настроение всех неблагонадежных воинских чинов данной части, в число коих могут войти и те, оппозиционное настроение которых не явилось результатом революционной пропаганды, а возникло на почве недовольства порядком или различными условиями военной службы, постоянный сотрудник не всегда может, а потому для полного освещения воинской части необходимо также иметь и вспомогательную агентуру, которая при надлежащей постановке может оказать серьеэ-ную услугу по предупреждению возможных выступлений среди воинских чинов.

В большинстве розыскных органов вспомогательная агентура представлена только из воинских чинов, которые ограничиваются сообщением сведений, касающихся поведения своих товарищей в районе расположения части или же отношений начальствующих лиц к своим подчиненным.

Подобное состояние вспомогательной агентуры не может быть признано достаточным, если принять во внимание, что неблагонадежные воинские чины при неблагоприятно сложившихся для их преступных побуждений обстоятельствах, вызванных личным составом служащих или же установившимся в воинской части бдительным надзором, становятся крайне разборчивыми в сближениях с сослуживцами, держатся особняком и свою вредную деятельность до благоприятного случая проявляют вне района расположения воинской части, прибегая к переписке по условному адресу или же посещению частных квартир, где собираются, не возбуждая подозрений с внешней стороны.

Из поступивших в Департамент полиции сведений усмотрено, что местом этих собраний иногда и с участием частных лиц служат небольшие лавки или мелкие мастерские (чаще сапожников), куда под предлогом покупки или заказа заходят нижние чины и, чувствуя себя вне надзора, свободно обмениваются убеждениями, читают нелегальную или запрещенную в обращении среди нижних чинов литературу; более осведомленные из них ведут пропаганду, тут же происходит подготовка к какому-либо выступлению и наконец адресом владельца лавки или мастерской пользуются для секретной переписки.

При таких обстоятельствах одним из серьезных приемов борьбы является использование в качестве вспомогательной агентуры хозяев означенных лавок или мастерских или же лиц, живущих в этих помещениях и присутствующих при посещении таковых посторонними лицами.

Об изложенном сообщается для руководства при освещении деятельности военно-революционных организаций.

Примите, милостивый государь, уверение в совершенном моем почтении.

Главным начальникам губернских жандармских управлений и охранных отделений.

Подпись Н. Зуев.

№ 117885.

7 июня 1911 года.

Верно: за заведующего Особым отделом

полковник (подпись неразборчива)».

Видимо в июне 1911 года настроение в войсках было далеко не благополучно; так уже через 19 дней после приведенного нами выше циркуляра Департамента полиции тот же Зуев рассылает тем же лицам новое послание (26 июня 1911 год), где вновь просит «обратить внимание на необходимость не только возможно полного освещения чисто революционных организаций в армии, но и на необходимость организации самого осторожного, но в то же время действенного наблюдения за всеми явлениями жизни частей войск и общими настроениями в них, дабы всегда быть в курсе того. Знать, какие из этих явлений могут быть использованы революционными организациями для подготовки почвы в преступных целях. Обо всем замечательном в этом отношении Вам надлежит неукоснительно сообщать Департаменту полиции, от которого и будут исходить надлежащие указания…».

Глубокий исторический интерес представит эпопея, которая, надо полагать будет когда-нибудь рассказана, эпопея о том, как боролись с крамолой в войсках жандармы и их секретные сотрудники. Как известно, одним из героев этой эпопеи был жандармский полковник Мясоедов, впоследствии казненный за измену и шпионство…

Но вероятно и до войны эта работа в войсках жандармов и провокаторов приобрела уже столь опасный характер для «внутреннего порядка армии», что упоминавшийся нами товарищ министра внутренних дел Джунковский в циркуляре от 13 марта 1913 года предупреждает своих жандармов, что данными своих «наблюдателей» они должны делиться с командирами частей».

«Прошу помнить, — заканчивает этот циркуляр Джунковский, — что я не допущу бесцельного и необоснованного вторжения в область внутренней жизни части, относящейся всецело к обязанностям ее войскового начальства, а равно предостерегаю чинов корпуса от привлечения нижних воинских чинов к сотрудничеству, так как признаю такую меру противную самим основам воинской дисциплины, а потому ничем не оправдываемой и впредь недопустимой…».

Джунковский продержался недолго на посту товарища министра внутренних дел, но вряд ли в меру заботливого об «основах воинской дисциплины». Не могут же Мясоедовы обойтись без помощи провокаторов даже и в солдатской среде!..

Как «работали» провокаторы среди членов Государственной думы, мы знаем из блестящего примера Малиновского, но конечно кроме него были многие другие «осведомители». Так, например, в циркуляре от 30 мая 1915 года вице-директор Васильев поручал начальникам губернских жандармских управлений и охранных отделений «усилить обследование» деятельности члена трудовой группы Государственной думы Керенского путем секретных агентов, приблизить их к самому члену Думы Керенскому или к лицам, к нему наиболее близкими, а помимо того установить за ними неотступное филерское наблюдение…».

Всюду — «и во дворцы, и в хижины» проникала в России секретная агентура, но каждому новому директору Департамента полиции и новому министру внутренних дел все казалось, что армия провокаторов еще недостаточна, и они требовали новых ассигнований, новых тысяч секретных сотрудников и рассылали своим подчиненным десятки и сотни новых циркуляров. Характерен в этом отношении громадный циркуляр Белецкого от 30 октября 1912 года, который он заканчивает новым призывом — «настоятельной просьбой безотлагательно принять самые энергичные и действенные меры к приобретению агентуры, способной всесторонне осветить переживаемые явления в оппозиционной и революционной среде, обратив особое внимание на освещение преступных партийных начинаний среди воспитанников высших учебных заведений, крестьянских обществ, железнодорожных служащих, войсковых и морских частей».

В своем стремлении охватить секретной агентурой всю Россию сверху донизу директора Департамента полиции доходят до Геркулесовых столбов. Так, например, в циркуляре от 2 июня Зуев требует от начальников политического розыска приобрести секретных сотрудников в тех домах, где живут лица, на которых революционерами подготавливаются покушения, и привлечь к оказанию агентурных услуг местных дворников…

Таким образом при корпусе жандармов состоял еще другой корпус — секретных сотрудников, по численности (30–40 тысяч) приближавшийся к составу армейского корпуса в военное время. Эти два корпуса несомненно способствовали разложению революционных партий, но они же своей растлевающей деятельностью довершили и разложение абсолютистского строя Российской империи и были одной из причин того государственного и морального развала, который так мучительно переживает теперь Россия…

Временное правительство арестовало многих царских министров и директоров Департамента полиции и намеревалось судить их между прочим и за организацию секретной агентуры как за противозаконное деяние.

Не думаю, чтобы, стоя на этой точке зрения, можно было юридически обосновать судебный приговор, обвиняющий привлеченных и арестованных царских сановников, так как виновен в этих деяниях был весь строй, весь старый режим с царем во главе; министр внутренних дел и директор Департамента полиции могли ответственность за «работу» секретных сотрудников переложить на безответственного царя, который как известно был прекрасно осведомлен и о существовании секретной агентуры, и ее деятельности…

Читатель уже в истории заграничной агентуры видел примеры, как покровительственно относились цари к явно провокационной (мастерская бомб Ландезена в Париже)[37] и разбойной (разгром народовольческой типографии) деятельности секретных сотрудников, но для заключительного аккорда мы приведем все же несколько примеров царского сообщничества в провокационных делах секретных сотрудников.

В прошении на имя директора Департамента полиции причисленный к штату киевского губернского правления бывший помощник пристава первой части города Бердичева Константин Мартынович Преображенский, пишет между прочим следующее: «В 1907 году мною была раскрыта преступная шайка соц. — революционеров, покушавшихся на жизнь бывшего военного министра генерала от инфантерии А. Ф. Редигера, а также причастных к взрыву Военного совета. Наравне с этими преступлениями, во избежание всяких со стороны их подозрений о том, что я их выдал в руки правосудия, я также был арестован и осужден в каторжные работы, а затем по Высочайшему повелению, состоявшемуся в 8 день мая 1909 года, был помилован и во избежании преследований со стороны революционеров мне была пожалована фамилия «Преображенский» вместо прежней Ришма-Берескевич[38] ...».

Даже Николай II не мог не видеть, что имеет здесь дело с самой злостной провокацией, и несмотря на это провокатор Высочайше помилован и награжден прибыльным местом и новой фамилией.

Когда провокатор Ландезен приехал из-за границы с рекомендательными письмами от Раппопорта и Бурцева к террористическому кружку, организовавшемуся в России (Фойницкий, Истомина, Беляев и другие), и спровоцировал членов этого кружка к немедленному террористическому выступлению, то все эти провокационные переговоры Ландеэена велись под диктовку директора Департамента полиции П. Н. Дурново, который чуть ли не ежедневно представлял подробнейшие доклады о ходе этого гнусного предприятия министру внутренних дел — своему однофамильцу И. Дурново, а последний тоже довольно часто и детально доносил о ландеэеновских махинациях возлюбленному монарху. В конце концов упомянутые нами выше русские террористы были почти все обнаружены и арестованы. На докладе об этой победе Его Величество соизволили начертать: «Весьма дельно и ловко вели все это дело». Ландеэену же за его парижскую и российскую провокации была Высочайше пожалована пожизненная пенсия. Вообще Высочайшее назначение пенсий провокаторам дело не столь уж редкое в летописях российского самодержавия.

Приводим по этому поводу наш последний документ:

«Всеподданнейший доклад министра внутренних дел (по Департаменту полиции).

В числе секретных сотрудников, состоявших в последнее время при московском охранном отделении, в течение 25 лет несла службу Анна Григорьевна Серебрякова, которая оказала весьма ценные услуги делу политического розыска. Благодаря ее указаниям розыскным органам удалось обнаружить несколько подпольных типографий, расследовать преступную деятельность различных профессиональных организаций, выяснить многие революционные кружки, проявившие свою деятельность в разных городах и имевшие связи с руководящими центрами столиц и таким образом нанести революционному движению весьма значительный ущерб.

Будучи убежденным врагом крамолы, Серебрякова исполняла свои обязанности ради идеи, мало интересуясь денежным вознаграждением, и совершенно тайно от своих родных. В силу принятых на себя добровольно обязанностей по содействию Правительству в борьбе с революционным движением, Серебрякова вынуждена была мириться с тем, что ее дети, встречая в доме матери людей революционного направления, невольно сами заражались их убеждениями, и ей приходилось нравственно страдать ввиду невозможности уберечь своих детей от опасности увлечения революционными идеями и связанной с этим совершенной шаткостью всей их жизненной карьеры.

Несмотря на то, что Серебрякова в течение всей своей продолжительной службы, полной тревог и нервного напряжения, отличалась исключительными способностями, находчивостью и осторожностью, старому эмигранту-народовольцу Бурцеву в силу особых обстоятельств последнего времени в октябре 1909 года удалось разоблачить и предать широкой огласке ее деятельность, в результате чего Серебрякова была оставлена на произвол судьбы своим мужем и детьми, уволена со службы из Московской губернской земской управы и таким образом лишилась единственного средства к существованию.

Все последние удары жизни настолько расстроили еще ранее подорванное здоровье Серебряковой, достигшей пятидесятилетнего возраста, что она лишилась трудоспособности, в последнее же время совершенно потеряла зрение на оба глаза.

Признавая в виду сего участь Анны Серебряковой заслуживающей исключительного внимания и озабочиваясь обеспечением ее старости, всеподданнейшим долгом позволяю себе повергнуть на Монаршее Вашего Императорского Величества благовоээрение хо-датайствование мое о Всемилостивейшем пожаловании Анне Серебряковой из секретных сумм Департамента полиции пожизненной пенсии в размере тысячи двухсот (1200) рублей в год.

Министр внутренних дел, статс-секретарь Столыпин.

Собственной Его Императорского Величества рукой начертано «Сг.» — согласен, в Царском Селе, 1 февраля 1911 года.

Статс-секретарь Столыпин».

Серебрякова[39] за четверть века своей «работы» в московской охранке предала сотни своих «товарищей» революционеров и разрушила десятки революционных организаций; столь продолжительная и «плодотворная» шпионская деятельность зачастую конечно переходила и в настоящую провокационную работу; последняя же в конце концов ценилась начальством больше всего и награждалась даже исключительными милостями и Высочайше пожалованными пенсиями (Ландезен-Гартинг, Гурович, Бейтнер, Жученко, Батушанский…).

Поэтому мы снова повторяем, что юридически бессмысленно привлекать к ответственности чиновников царского правительства за насаждение провокации, она насаждалась при благосклонном попустительстве самих царей, слова и воля которых являлись законом в Российской империи.

Жандармы, провокаторы, каторга для «политических» с целой гаммой и физических, и моральных пыток, смертная казнь и массовые расстрелы — все это было неразрывно связано с самодержавным режимом. Царь — высшая власть и закон; ему все дозволено и все сказанное и сделанное им священно. При такой юридической концепции самое слово — «беззаконие» становилось и юридической и фактической бессмыслицей. Государственная дума пыталась отвоевать у самодержавия некоторые уступки в этой основной области государственного права, но Николай II и его министры противились этому всеми силами и всеми средствами вплоть до самых ужасных и самых гнусных — массовой смертной казни и массовой провокации. Революция покончила с самодержавием навсегда, но в своем бурном развитии перегнула палку в другую сторону…

«Для торжества революции все средства хороши», — говаривал Нечаев, вывертывая таким образом наизнанку учение Макиавелли о правах государя. Правовое государство уже давно отказалось в теории от учения знаменитого итальянца, но на практике как все хорошо знают частенько возвращается к нему. В современных революционных теориях также нет единства в этом вопросе, и вообще он далеко не разработан.

Переживаемая нами российская революция в теперешней своей фазе видимо склоняется к нечаевскому лозунгу «для торжества революции все средства хороши, и во имя ее все другие ценности могут быть уничтожены».

Такой поворот российской революции чреват тяжелыми последствиями, которые мы уже начали переживать.

Во имя нарождающегося нового общественного строя, который не раз будет еще принимать разнообразные формы, нельзя давить несомненную, непререкаемую ценность — человеческую личность, борьба за свободу которой наполнила своим содержанием всю предыдущую историю человечества.

Если проводить точку зрения Нечаева, то после введения смертной казни и уничтожения свободы слова придется завести и своих жандармов, и своих «провокаторов». И сказка, печальная сказка человеческих заблуждений и кровавой борьбы за враждебные друг другу «истины» начнется сызнова… А ведь перед человечеством стоит такая масса неотложных творческих задач, требующих единения и систематической работы, а не взаимного уничтожения и бессмысленной растраты и культурных приобретений, и естественных богатств…

Приложение. Евно Азеф

Лишь незначительная часть шпионской и провокаторской деятельности Евно Азефа касается заграничной агентуры; вначале я и предполагал ограничиться лишь этой частью, чтобы не нарушить задач и архитектуры всей нашей книги. Но когда мы с женой приступили к детальному разбору имевшегося в нашем распоряжении материала, то сразу увидели, что выделить заграничную деятельность Азефа из всей его пятнадцатилетней провокаторской «работы» невозможно. Хотя Азеф в течение всей своей охранной службы большую часть времени провел за границей, но это не потому, что он непосредственно связан с заграничной агентурой, — размах его провокаторской работы был всероссийский, и заграница являлась для него лишь удобным убежищем для установления своего alibi в террористических предприятиях.

Шпионские щупальца Азефа охватывали жизнь всей партии со-циалистов-революционеров за все время ее существования всюду, во всей России и за границей. Мало этого, Азеф часто соприкасался с центральными организациями и с деятелями других революционных партий; его роль в этой области еще очень мало выяснена, равно как и его несомненное злостное участие в организациях и провалах многих восстаний 1905–1906 годов.

Вся эта грандиозно-гнусная эпопея еще ждет своего историка, но кое-что можно наметить уже и теперь.

Таким образом перед нами дилемма: или совсем не касаться Азефа в этой книге, или попытаться хотя в кратком и к сожалению конспективном виде дать о нем все, что мы уже знаем. Мы приняли последнее решение, и прежде всего потому, что в современную бурную эпоху нельзя ручаться ни за продолжительность собственного существования, ни за сохранность даже того относительно незначительного и неполного материала об Азефе, который собран нами. Кроме того нам пришлось в Париже принять близкое участие в борьбе за разоблачение Азефа и в работе по выяснению размеров его провокаторской деятельности гораздо больше, чем какому-либо лицу «со стороны». Лица же, еще гораздо более нас компетентные во всей истории Азефа, видимо не интересуются полным освещением провокаторской роли Азефа в российском революционном движении, так как ни Судебно-следственная комиссия, разбиравшая в течение целого года азефовское дело, ни бывшие друзья и товарищи Азефа по центральному комитету не удосужились в течение девяти лет, прошедших со времени разоблачения и опубликования его как провокатора, не только дать нам полной картины его провокаторской деятельности, но хотя бы привести один новый факт, способствующий ее выяснению. Даже воспоминания Бориса Савинкова таких фактов сообщают сравнительно мало.

Все эти соображения склонили нас к тому, чтобы составить и напечатать в нашей книге прилагаемый очерк «Евно Азеф». Я работал над этим очерком совместно со своей женой — Юлией Михайловной, — и самая тяжелая главная часть этой работы легла на ее плечи.

Составляя этот очерк, мы с женой как бы снова пережили тяжелые годы, проведенные нами в Париже в борьбе с азефщиной; несмотря на весь кошмар переживаемого теперь нами развала России, все же тот прошлый ужас не побледнел перед настоящим; больше — они оба как-то слились вместе, дополнили друг друга и стали от этого еще ужаснее, еще грознее.

Наш очерк — лишь схема, лишь абрис. Мы стремились на основании как архивных, сравнительно незначительных, так и опубликованных уже материалов установить год за годом вехи провокаторской и «революционной» деятельности Евно Азефа, затем сравнить данные, извлеченные из архивов «охранки», с данными, полученными из революционных источников, и наконец проанализировать весь этот материал, сделать возможные выводы. Без этой основной работы немыслимо приступить к дальнейшему — к полной обрисовке всей провокаторской деятельности Евно Азефа на фоне русского революционного движения последних двадцати лет и борьбы с революцией романовского самодержавия.

Наш первоначальный схематический очерк поневоле будет несколько сух и протоколен, он потребует от читателя некоторого напряжения, но без этого нельзя разобраться в азефовской одиссее. Повторяем, — время для полной исторической монографии об Азефе и об «азефщине» еще не пришло…

В нашей работе мы натолкнулись на массу затруднений и прежде всего на недостаток фактического материала; потому обращаемся ко всем желающим помочь нам в освещении деятельности знаменитого провокатора присылать по адресу книгоиздательства «Книга» (Петроград, Невский пр., д. 74) на имя Валериана Константиновича Агафонова не только все сведения, касающиеся Евно Азефа и его охранной, «революционной» и личной жизни, не только его фотографические карточки и тому подобное, но даже и все соображения и замечания по поводу как его самого, так и окружавшей его среды. Все материалы по снятии копий будут незамедлительно возвращены.

Евно Фишелев Азеф. Партийные клички его: «Толстый», «Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич». Охранные клички: «Виноградов», «Раскин», «Филипповский». На съезде в Париже революционных и оппозиционных групп Азеф выступает под именем Диканского. В некоторых городах России Азеф жил по подложным паспортам Раскина и Сергея Милетоновича Валуйского. Евно Фишелев Азеф или Евгений Филиппович Азеф — мещанин города Ростова-на-Дону, по другим же сведениям — Лысковский мещанин Гродненской губернии Волковисского уезда; сын портного.

Учился Азеф в Ростове-на-Дону, вышел из 6-го класса; затем занимался репортерством и служил секретарем у фабричного инспектора; вскоре сделался комиссионером, но запутался в денежных делах и уехал за границу.

Центральный комитет партии с.-p., объявляя 26 декабря / 7 января 1908–1909 гг. Азефа провокатором, между прочим указывает, что Азефу 38 лет; следовательно теперь в 1918 году ему должно быть около 50 лет.

За границей в 1892 году Азеф становится студентом Политехнического института в Карлсруэ. Приметы; толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая, короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое; череп кверху сужен; волосы прямые, жесткие, обыкновенно коротко подстриженные; темный шатен. Лоб низкий, брови темные, внутренние концы слегка приподняты; глаза карие, слегка на выкате. Нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, одно ухо оттопыренное; губы очень толстые и выпяченные, чувственные; нижняя часть лица слегка выдается. Бороду обычно брил, усы носил подстриженными.

Карлсруэ (1892–1899 годы)

До сих пор не установлено точно, когда Азеф начал служить в «охранке». Одни считают — с 1892 года, другие — с 1893 года. Перед нами документ-письмо жандармского полковника в Ростове-на-Дону А. П. Страхова к заведующему Особым отделом Департамента полиции Г. К. Семякину;

«…На днях я получил аноним из Карлсруэ[40] с указаниями очень верными. Видимо автор желает (разумеется не даром) оказывать услуги. Подозреваю, что это мой старый знакомый Азов (Азеф), надеюсь скоро это проверить и установить, а тогда доложу Департаменту. Может быть он Вам будет полезен, да у меня и средств на него нет. Он

очень верно сообщает, что наши очень интересуются получением «Социал-демократа» и просят карлсруйских привезти, а у меня есть уже сведение, что наши жиды собрали деньжонок (и мои там 10 рублей) и послали в Карлсруэ за новыми изданиями».

Департамент полиции получил это письмо 3 мая 1893 года.

Итак Азеф еще до своего отъезда за границу в Карлсруэ состоял «сотрудником» в Ростове-на-Дону у жандармского полковника Страхова. Из-за границы Азеф в период от 1892 года до 1899 года доносил только на русских студентов и других лиц из Карлсруэ. Потом сообщал вообще все, что узнавал о всех живших в других городах Германии и Швейцарии от знакомых или случайно в своих поездках по Германии и Швейцарии. В этот период Азеф был только «корреспондентом» Департамента полиции, то есть попросту только шпионом. Об этом начале «карьеры» Евно Азефа сведения чрезвычайно скудны.

Московский период (июнь 1899 года — ноябрь 1901 года)

В 1899 году Азеф получает в Карлсруэ диплом электротехника и в июне этого же года Департамент полиции командирует Азефа в Москву «в распоряжение московского начальника охранного отделения надворного советника Зубатова, под руководством которого и получает Азеф задатки полицейского воспитания», как трогательно сообщает Ратаев в своем письме директору Департамента полиции Зуеву («Былое», № 2,1917 год).

В Москве Азеф благодаря своим многочисленным заграничным связям, между прочим и усиленной рекомендацией Житловского — одного из основателей заграничного союза социалистов-револю-ционеров, — вступает в Северный союз соц. — революционеров, основанный Аргуновым, М. Селюк и другими, и становится видным членом его.

В конце 1899 года Зубатов доносит Департаменту полиции об успехах Азефа, перечисляет, с кем он познакомился кроме социа-листов-революционеров, сообщает, что он проник в «Общество вспомоществования лицам интеллигентных профессий», где числится весь цвет радикалов. Принят также в сотрудники «Общедоступного техника» Немчиновой и в издательство этой последней.

26 июля 1900 года Зубатов отправляет Азефа на несколько недель за границу, и Департамент полиции дает поручение этому последнему — выяснить группы социал-революционеров в Берне, Париже и Берлине и их связи в России. Московские же социалисты дают от себя «серьезные поручения» к Житловскому и другим лицам…

Поручение Департамента полиции конечно было Азефом выполнено как следует. Между прочим в своем донесении он указывает, что из берлинских социал-революционеров следует особое внимание обратить на Карповича из Дерпта, жившего раньше в Москве.

27 января 1901 года Азеф доносит, что в Москве 12 января на вечеринке положено начало организации боевой социал-демократической кассы, цель которой — создание и поддержка социал-демократической литературы как легальной, так и нелегальной, посвященной борьбе за политическую свободу. Азеф перечисляет лиц, присутствовавших на этой вечеринке, в том числе Платона Луначарского, Гальперина, Немчиновых, А. А. Балашову, г-жу Клемен-ко и других. При этом прибавляет, что Нахимовичи, Фундаминский, Гальперин и другие начали издавать социал-демократическую библиотеку; ими выпущены: «Речь Либкнехта», «Французская революция» и «Наша программа». Цель этой группы также борьба за политическую свободу. Тут же Азеф упоминает, что скоро ждут «Искру» из Петербурга.

29 января 1901 года Азеф доносит, что накануне Аргунов привез в Москву «Революционную Россию», но что ее раньше распространяли в Петербурге, где можно ее захватить, следя за Селюк и ее знакомыми курсистками.

5 февраля 1901 года Азеф извещает, что на масляной состоится «съезд социал-революционеров в Харькове, где будут киевляне, харьковцы и представители из Минска. Москвичи конспирации ради не поедут, предлагали ему, Азефу, но он по понятным причинам отклонил это».

Союз социалистов-революционеров имел в это время уже свой орган — «Революционную Россию»; первый ее номер был напечатан около Москвы, второй — в Финляндии, третий — в Томске, куда по настоянию Азефа Союз решил перенести типографию «Революционной России». В Томске типография в сентябре 1901 года арестовывается жандармским офицером Спиридовичем. Часть группы, составлявшая Северный союз с.-р., также арестовывается. Все указания о типографии и лицах, входящих в состав Северного союза, исходили от Азефа, а потому трудное «сложное дело наблюдения ради успеха и по конспиративным соображениям приходилось ставить и осуществлять по взаимному с ним (Азефом) соглашению», говорит Ратаев в письме к Зуеву в 1910 году.

Революционеры приписывали ликвидацию как типографии, так и членов Союза не провокатору, а «шпикам», проследившим Анти-ох-Вербицкую, везшую печатный станок из Москвы в Томск, а затем также и тому, что Антиох-Вербицкая, будучи арестованной, на допросах выдавала.

Здесь интересно отметить, что уже в 1899 году наблюдение за революционерами и конечно арест типографии и членов Союза совершались по соглашению с Азефом. Чтобы как можно лучше скрыть роль Азефа, в обвинительном акте по этому делу ловко ввертывается предательство Антиох-Вербицкой, а в дневнике филерских наблюдений, который охранное отделение обязано было передать жандармскому управлению, вычеркивается, что революционер Барыков посещал дом Стахеева, «где имел занятия Азеф»[41]. Дознание также «по агентурным соображениям переводится из Томска в Москву».

В первые годы начинающему шпиону платили очень незначительное жалование: как «корреспондент» Департамента полиции  Азеф в Карлсруэ получал всего по 50 рублей ежемесячно, в 1897 году и 1898 году кроме того — 50 рублей наградных к Рождеству; в 1899 году Азеф получает уже по 100 рублей ежемесячно, к Новому году — наградных 50 рублей, а к Пасхе — 100 рублей.

С июня 1899 года до октября 1901 года Азеф живет в Москве, где летом этого года прописан под своим именем в Богословском переулке в доме Сахарова[42]. В Москве Азеф из «корреспондента» превращается в секретного сотрудника и становится еще более полезным охранке, то есть выдает более интересные вещи, чем за границей; жалование его увеличивается: в 1899 году — 100 рублей, а в 1900 году — уже 150 рублей в месяц.

С 31 апреля по октябрь 1901 года Азеф живет в Москве по фальшивому паспорту (со штемпелем и подписью пристава второго участка Тверской части), выданному Зубатовым ратнику ополчения 2-го разряда, инженеру Азефу (данные Меньщикова. — В. А.). Таким образом Азеф получает право повсеместного жительства в Российской империи.

8 января 1900 года чиновник особых поручений при министре внутренних дел Л. А. Ратаев представил доклад вице-директору Департамента полиции П. Н. Лемтюжникову, где между прочим пишет:

«…Независимо сего Азеф убедительно просит о некоторой прибавке к его содержанию (получает 100 рублей в месяц). Он говорит, что денег этих за глаза хватило бы за границей, а в Москве при тамошней дороговизне жить прямо на них немыслимо. С. В. Зубатов поддерживает его ходатайство». Ходатайство Азефа было уважено, и он стал с 1 января 1900 года получать по 150 рублей в месяц.

За свое двухлетнее пребывание в Москве Азеф не только увеличивает свое содержание втрое, но, что еще важнее для будущей карьеры, он работает здесь под начальством такого «талантливого» охранника, как Зубатов, охранное отделение которого было лучшим в России, изучает под его руководством все тонкости техники филерского наблюдения, все тайны политического розыска. Весь этот опыт сыщика, приобретенный у Зубатова, Азеф применяет затем к постановке террористических актов, чем и завоевывает у революционеров славу замечательного организатора. Это же знакомство с «техникой» охранных отделений позволяет Азефу совместно с охранниками ликвидировать им же самим организованные предприятия так, чтобы революционерам не бросалась в глаза его роль провокатора. Но здесь кроме этого ему помогало и трагическое неумение революционеров анализировать причины неудавшихся покушений и других задуманных предприятий.

После ареста Томской типографии и многих членов Северного союза соц. — революционеров уцелевшая по милости Департамента полиции часть Союза эмигрирует за границу; Азеф также командируется Департаментом в октябре месяце 1901 года за границу с жалованием — небывалым в те времена для провокаторов — 500 рублей в месяц; так высоко Департамент полиции оценивает уже в 1901 году «работу» Азефа.

В этом же 1901 году б февраля Азеф получил 150 рублей «на известное употребление» (!!). В сентябре месяце этого же года Зубатов писал Ратаеву: «По сведениям известного Вам «Виноградова» (охранная кличка Азефа. — В. А.) ликвидация центральных групп со-циалистов-революционеров в настоящее время неудобства не представляет»[43].

Перед отъездом за границу Азеф посещает Петербург в начале ноября 1901 года, чтобы повидаться с соц. — революционерами Вл. Белявским, Як. и Кл. Селюк и другими и взять у них материал для третьего номера «Революционной России», который предложено издавать за границей. По его словам «Аргунов и Ко» ждут ареста, а потому все свои связи петербургские и саратовские передали ему. Азеф сообщает, что петербургский «Союз борьбы» обогатился новыми лицами — Ек. Ник. Демьяненко и Сергеем Ивановичем, окончившим в Харькове технологический институт и служившим на Екатерининской железной дороге.

За границей (ноябрь-декабрь 1901 года)

За границей благодаря Азефу и Гершуни происходит слияние различных групп соц. — революционеров; Азеф таким образом становится одним из основателей партии соц. — революционеров, входит в руководящий орган ее и сближается с Гоцем и Гершуни.

Из Берлина, куда сначала приезжал Азеф из России и где виделся с Гершуни, он едет в Париж, причем сообщает: «В Берлине и Париже я попал в центр». В Берлине он вступает в только что образованную им и Гершуни партию соц. — революционеров, о чем и извещает Департамент полиции. Следовательно Департаменту полиции хорошо известно, что как только образовалась эта партия, Азеф немедленно сделался ее членом и не простым членом, а входящим в центр ее. В Париже Азеф ведет переговоры с редакцией «Вестника Русской революции», чтобы они печатали свое издание от имени партии русских социалистов-революционеров. При этом Азеф в донесении от 17 / 30 декабря 1901 года называет Гершуни Граниным и извещает, что Гранин должен увидеться в Берне с Розенбаумом, устраивающим путь для транспорта литературы через русинскую границу. В Берн из Парижа едет и Азеф, чтобы снова повидать и Гершуни, и Чернова, одного из главных сотрудников «Вестника Русской революции».

В конце этого же года Азеф обо всем обстоятельно доносит своему начальству — и о выдающейся роли Гершуни, и о решении верхов партии приступить к систематическому террору, о многом другом, что ему становится известным.

Давая много данных о Гершуни, Азеф выражает уверенность, что Департамент полиции сможет установить, кто этот «Гранин», и следить за ним, «брать же его пока не нужно — он нам полезен будет. Поездка моя в Париж и Швейцарию очень хорошо сложилась; вообще очень удачно вышло, что я спровадил сюда Селюк».

По данным Азефа Департамент полиции и устанавливает 29 декабря 1901 года, что Гранин — это Гершуни.

В награду за выдачу всего этого и за «московские» выдачи он получает 9 ноября 1901 года — 500 рублей пособия, а к Новому году -200 рублей наградных.

1902 год

В 1902 году Департамент полиции выдает Азефу жалование сразу за весь год вперед — 6000 рублей, кроме того, в том же 1902 году 7 января — 200 рублей за «служебную поездку», 9 марта -250 рублей «в возмещение расходов», 4 мая — 240 рублей «в возмещение расходов», 10 июня — 800 рублей «в возмещение расходов», и наконец 2 ноября — 325 рублей за «служебные поездки». Таким образом в одном 1902 году Азеф получил от Департамента полиции не меньше 7815 рублей; мы говорим «не менее», так как к Рождеству и к Пасхе начальство не могло же обойти Азефа «наградными».

В это время Азеф стоял уже очень близко к Гершуни и ко многим видным фигурам партии с.-р. и несомненно все эти «служебные поездки» по поручению Департамента полиции были вместе с тем и поездками «партийными» также с соответственными ассигнованиями.

В 1902 году Гершуни и Розенбаум организовали отправку из-за границы в Каменец-Подольск с.-р. литературы в коробках с маслом и в комнатных ледниках. Азеф своевременно донес об этом своему начальству. Департамент полиции, чтобы не выдать провокатора, посылает своего чиновника Меньщикова, впоследствии известного разоблачителя, в Каменец-Подольск, не называя лица, у кого надо искать эти предметы; через три недели своего пребывания в Каменец-Подольске Меньщиков только и мог донести Департаменту полиции, что город этот торгует маслом и что в нем водятся контрабандисты, как во всяком пограничном городе. После этого Департамент полиции указал, за кем нужно следить, но местные власти могли донести только, что данное лицо — сионист и усердно посещает синагогу. И только получив более определенные указания, сделали у этого лица обыск, во время которого пристав нечаянно (!) нашел между стенками ледника, где должен был бы помещаться исландский мох, нелегальную литературу.

В январе-феврале 1902 года Азеф доносит из Парижа и о бунди-стах, и об некровцах, и о новой группе «Борьба»; в марте Монвейс или Мондвейс из Минска везет литературу в чемоданах, и что Гершу-ни в Саратове. «Вообще не только большинство соц. — революционе-ров, но и соц. — демократы за террор, в том числе и «Матвей» (Маш-ницкий)», — сообщает неутомимый шпион. «В Вильне Левин, близкий с.-р. Левиту, хочет открыть контору или завод, чтобы это могло служить для конспиративной квартиры и местом концентрирования революционеров». От 5 / 18 апреля 1902 года Азеф сообщает своему начальству, что, по сведениям М. Гоца, Гершуни видится в Петербурге с Иванчиным-Писаревым, Клеменцом, Негрескул, часто видится с Брешковской, которая недавно была в Киеве, а теперь кажется в Одессе. Тут же прилагается адрес, которым пользуется в Берлине группа «Борьба».

Чрезвычайно интересно отметить следующий факт. Вскоре после вступления Лопухина в должность директора Департамента полиции в мае 1902 года Рачковский, заведовавший тогда заграничной агентурой, обращается к директору Департамента полиции с просьбой выдать ему 500 рублей для передачи их через своего секретного агента Гершуни для изготовления бомб. Этим агентом Рачковско-го был Азеф. Как Ратаев, тогда начальник Особого отдела Департамента полиции, так и сам Азеф уверяли Лопухина, что Азеф не состоит членом партии с.-p., а получает все сведения исключительно благодаря личной своей дружбе с Гершуни (из обвинительного акта по делу Лопухина. — В. А.).

Между тем мы знаем, что как только образовалась партия социа-листов-революционеров, Азеф вступил в нее и даже был одним из основателей. Обо всем этом сам же донес Департаменту полиции, следовательно и Ратаеву, который в конце 1901 года заведывал Особым отделом.

23 мая / 5 июня 1902 года Азеф сообщает Ратаеву: «Балмашеву помогали лица из партии, нужно полагать и Гершуни, но утверждать не могу. Во всяком случае, он (Гершуни), теперь состоит членом этой боевой организации, на этот счет у меня имеются доказательства, которые я получил после того, как заявил, что у меня имеется 500 рублей на террористические предприятия; тогда Михаил Гоц мне сообщил, что Гершуни скоро будет в Швейцарии, что эти деньги надо ему передать, так как он состоит членом боевой организации». Затем в следующем донесении Азеф говорит, что благодаря 500 рублям он узнал планы боевой организации, что необходимо сговориться о дальнейшей работе его и что члены боевой организации находятся в Петербурге, где думают совершить покушение на Плеве, причем будут употреблены бомбы; одновременно же готовится покушение на Зубатова. В этом письме Азеф просит не пользоваться его донесениями на допросах, так как малейшая неосторожность может обнаружить его сношения с Департаментом полиции. В этом же донесении находим следующие знаменательные строки: «Я занял актуальную роль в партии социалистов-рево-люционеров, отступить теперь уже невыгодно для нашего дела, но действовать необходимо весьма и весьма осторожно… Мое пребывание в Петербурге для дела нашего имеет преимущества. Я думаю, что мне удалось бы благодаря денежным взносам знать о планах боевой организации и дезорганизовать ее, хотя, как Вы знаете, это очень опасный путь».

В июле 1902 года Азеф по вызову Департамента полиции едет в Петербург и живет там около года.

В Петербурге Азеф организует петербургский комитет партии с.-p., ставит транспорт литературы через Финляндию и занимается рабочими организациями. Эти сведения сообщает в своем отчете Судебно-следственная комиссия по делу Азефа, причем добавляет, что Азеф вскоре оставил рабочие организации, так как по его словам среди рабочих обнаружена широкая провокация. На этом факте мы еще остановимся.

Из Петербурга 16 августа 1902 года летит от него сообщение, что «Серафима Георгиевна» или «Сима» сообщила сведения, полученные «из Уфы», что Плеве часто посещает жену уфимского губернатора г-жу Богданович, и что охраны у ее квартиры не бывает, поэтому она рекомендует выследить Плеве на этом месте.

Из письма Ратаева к директору Департамента полиции Зуеву (1910 год) теперь мы знаем, что после убийства Синягина (2 апреля 1902 года) Департамент полиции вызывает Азефа из-за границы и «настаивает на более тесном сближении Азефа с террористической группой, называемой боевой организацией».

Следовательно директора Департамента полиции уже не удовлетворяла больше роль Азефа как члена партии, находящегося в «центре» ее, и «личная дружба Азефа с Гершуни» — главой и руководителем боевой организации… Что же после этого на официальном полицейском языке означает «более тесное сближение» с боевой организацией? Это может означать только — вступление в нее самого Азефа.

До ареста Гершуни во всех официальных документах, процессах, розысках, циркулярах фигурировалась глава «боевой организации» Гершуни, все документы начинались с его имени и малейшее проявление деятельности боевой организации связывалось с его именем. Когда же во главе боевой организации стал Азеф, в официальных документах стал фигурировать центральный комитет партии с.-р. (Бакай, «Былое», № 9,10, издан Бурцевым в Париже).

Не указывает ли это на то, что Департамент полиции совершенно сознательно скрывал главу боевой организации?!

Показание Лопухина о выдаче Азефу в 1902 году для Гершуни через Рачковского 500 рублей противоречит заявлению Ратаева Зуеву, что Рачковский познакомился с Азефом только в 1905 году, когда он — Ратаев — передал Азефа Рачковскому при своем уходе с поста начальника заграничной агентуры.

Азеф в своем письме к Герасимову (начальнику петербургского охранного отделения) в 1909 году усиленно поддерживает эту же версию и подчеркивает, что с Рачковским он виделся всего 3–4 раза и то после 1905 года.

Результатом «настаивания» Департамента полиции на тесном сближении Азефа с боевой организацией явилась поездка Азефа в Киев, откуда он указывает на Гершуни, Михаила Мельникова, П. П. Крафта и доносит о плане покушения на Плеве двух артиллерийских офицеров, в том числе Евгения Григорьевича Григорьева. Кроме этих террористов Азеф выдает и других — Ремянникову, Вейценфельда…

1903 год

18 марта 1903 года Азеф получает 310 рублей за исполнение в январе и феврале «секретного поручения Департамента полиции».

После ареста Гершуни 13 мая 1903 года Азеф становится главой «боевой организации»; впрочем и до этого Гершуни о многом очень важном совещался с Азефом.

18 мая 1903 года Азеф снова получает от Департамента полиции 750 рублей сверх жалования за исполнение «секретного поручения».

Члены центрального комитета партии с.-р. в своих показаниях Судебно-следственной комиссии утверждают, что Гершуни был выдан не Азефом, а «мелким провокатором», киевским студентом Розенбергом. Судебно-следственная комиссия разделяет ту же точку зрения.

Весьма вероятно, что Азефу и неизвестна была последняя поездка Гершуни, так как в этот момент Азефа не было около Гершуни; но если бы Розенберг даже и не указал, откуда, когда и куда едет Гершуни, Гершуни все же мог быть арестован филерами, имевшими фотографическую карточку Гершуни, по указаниям, исходившими от Азефа. Ведь известно, что в одной и той же группе данной партии всегда бывает по несколько провокаторов за раз, нужных Департаменту полиции для проверки показаний одного провокатора показаниями другого. Нельзя поэтому утверждать, что выдал Гершуни Розенберг, а не Азеф.

«5 января 1903 года Азеф под видом нелегального Александра Самуиловича Раскина приезжает первым классом курьерского поезда из Петербурга в Москву, посещает своих знакомых, а ночь проводит в самом дорогом доме терпимости Стоецкого. А лучшие филеры мерзнут всю ночь на улице, стерегут аристократа-провокатора» (неизданная записка Меньщикова).

После ареста офицера Григорьева Департамент полиции командирует Азефа за границу, о чем Лопухин и сообщает Ратаеву в Париж от 16 февраля 1903 года: «Виноградов» (охранная кличка Азефа. — В. А.) вернется через неделю». Но Азеф явился к Ратаеву только в июне, телеграфировав ему в мае из Берлина о своем приезде.

В 1903 году в начале августа проходит в Германске, на границе Франции и Швейцарии, конвенция с.-р. заграничных организаций; Азеф присутствует на ней и даже вместе с Черновым проверяет посты, чтобы шпики не могли проследить участников этого съезда; конечно доносит об этом Ратаеву, заведовавшему в то время в Париже заграничной агентурой, доносит между прочим и о том, что в члены заграничного центрального комитета партии с.-р. выбраны Чернов с женой. Миноры, Левиты, Гоц с женой. Шишко, Гуревич; сообщает, что едут из Женевы в Россию с террористическими планами Ольга Тара-тута, Ник. Романов, Мятлицкая, планируется покушение на Великого князя Сергея.

Из Женевы Азеф делает турне по Швейцарии, сообщая из каждого города не только о заграничных и о живущих в России соц. — рево-люционерах, но и о соц. — демократах, и о бундистах. Не забывает он упомянуть и о том, где и с кем живет Брешковская, о том, что Левит уедет в Россию организовывать вооруженные демонстрации и покушение на Государя, сообщает фамилии террористов, рабочих в России и многое другое.

В августе 1903 года в Женеве Азеф видится впервые с Савинковым; в это же время он доносит о предстоящем покушении на Плеве. В начале сентября Азеф уже в Берлине с Каляевым, Савинковым, Сазоновым. Террористы съезжаются в Петербург в начале ноября 1903 года, к этому же времени сюда должен приехать и Азеф, но он появляется лишь в начале января 1904 года.

За время этой загадочной командировки с июня по декабрь 1903 года Азеф получил от Департамента полиции 4025 франков «в возмещение понесенных им расходов».

В конце 1903 года Азеф выдает Клитчоглу, точнее всю ее группу, организованную для покушения на Плеве. Клитчоглу арестовывают в начале января 1904 года, а вскоре затем и всех причастных к этому делу лиц: 32 человека в Петербурге, 12 человек в Москве, 14 человек в Киеве, одного в Ростове-на-Дону — всего 59 человек.

В данном случае нас не интересует, что Азеф опоздал со своим сообщением на несколько дней, и что поэтому оспаривать у него честь выдачи стольких лиц может провокатор инженер Геренберг, числившийся «секретным сотрудником» Сазонова, — начальника охранного отделения. Азеф конечно не знал, что Горенберг его «упредил…».

1904 год

Итак в январе 1904 года, через неделю после Ратаева приезжает из-за границы в Петербург и Азеф; здесь он видится со съехавшимися сюда террористами и в конце января едет в Москву, оттуда по России «по общепартийным делам». В начале февраля Азеф снова в Петербурге, откуда уезжает опять-таки «по общепартийным делам», но скоро возвращается в столицу.

Ратаев пишет Зуеву: «в начале февраля 1904 года все террористы съехались… Азеф почти ежедневно докладывает мне, директору Департамента полиции, что его посещают неизвестные террористы, которые приезжают из-за границы с партийным паролем «Дмитрий жив и здоров»…, приметы их (террористов) он описывает весьма тщательно и подробно».

Террористы — Каляев, Мацеевские, Сазонов, Боришанский и Савинков решают убить Плеве 18 марта у самого здания Департамента полиции, где жил тогда Плеве. Азеф за неделю до покушения является к директору Департамента полиции Лопухину и предупреждает его, что террористы организуют покушение на него, Лопухина, у самого здания Департамента полиции по Пантелеймоновской и Фонтанке, то есть указывает как раз места, где должны были стоять они 18 марта; вместе с тем Азеф просит о прибавке жалования и советует арестовать Левита.

Все только что приведенные сведения мы заимствовали из писем Ратаева Зуеву (1910 год).

После свидания с Лопухиным Азеф уезжает в Двинск, как говорит террористам, а на самом деле — к Ратаеву в Париж…

Покушение на Плеве 18 марта не удалось. Савинков и до сих пор уверен, что это произошло «по случайным обстоятельствам». Но при чтении его воспоминаний еще в 1910 году нам ясно было, что здесь играли роль не «случайные обстоятельства», а просто выдача Азефа. Подтверждением этого является письмо Ратаева.

Мы не знаем, что говорил Азеф Лопухину за неделю до 18 марта, предупреждал ли он, что покушение готовится на него, Лопухина, или на Плеве, но факт тот, что вся диспозиция террористов была известна Департаменту полиции, а в особенности в то время, когда там жил Плеве; число шпиков увеличивалось еще более перед выездом или приездом Плеве.

И до покушения террористам под видом разносчиков приходилось уходить, чтобы не быть арестованными, как только какому-нибудь чину казалось, что данные разносчики слишком долго стоят, или чин этот знал, что Плеве должен приехать или выехать[44].

А 18 марта все вокруг Департамента было наполнено и конной, и пешей полицией и буквально кишело шпиками. Никто из них не обращал внимание на Каляева, стоявшего на мосту как раз против Департамента полиции с поднятой головой, со взором, устремленным на Пантелеймоновскую улицу, откуда мог появиться Плеве; так стоял Каляев целый час и все время ждал, что «его арестуют, что не могут не арестовать человека, стоящего так долго на центральном мосту перед приездом Плеве». Но зато шпики окружали Боришанского, гораздо менее бросавшегося в глаза, но имевшего бомбу. Боришанский заметив, что шпики его окружают, принужден был уйти, вследствие чего покушение и не удалось…

Покотилов, затем Савинков едут в Двинск советоваться с Азефом, но не находят его там: «уехал по общепартийным делам», как мы упомянули, к Ратаеву в Париж. Здесь Азеф живет всего несколько дней, и под предлогом, что его «мама» больна и что его «совесть загрызет», если он не поедет, отпрашивается у Ратаева и снова уезжает в Россию. По дороге из Петербурга в Двинск 29 марта 1904 года Азеф встречается в вагоне с Покотиловым, отговаривает террористов от покушения на Плеве и на Клейгельса (покушение на Клейгеса так и не состоялось), а сам едет в Киев…

31 марта Покотилов погиб от взрыва бомбы в Северной гостинице в Петербурге.

Из Киева Азеф направляется, в апреле или в мае месяце, в Харьков, где видится со своими товарищами-террористами, вырабатывает план покушения на Плеве (динамит для этого покушения должен приготовить Швейцер) и уезжает за Дулебовым и Пр. Сем. Волошенко, а также «по делам организованного под его руководством центрального комитета». Вскоре вслед за этим Азеф, Савинков, Дора Бриллиант и Дулебов видятся в Москве, откуда Азеф «по общепартийным делам» уезжает на Волгу[45], посещает Самару, Уфу, Владикавказ и отовсюду доносит Ратаеву, причем лжет ему, что не знает, кто погиб в Северной гостинице. В конце мая неутомимый путешественник уже в Петербурге, но и здесь остается лишь до второй половины июня и 19 июня пишет Ратаеву уже из Одессы: «от них (от одесских соц. — революционе-ров. — В. А.) я узнал, что дело покушения на Плеве отлагается ввиду отсутствия бомб, которые погибли, — новое приготовление займет много времени, а к Плеве с револьвером не подойдешь…». Мы знаем, что действительно после неудачных попыток (18 марта, 25 марта, 1 апреля) террористы отложили покушение на Плеве. В этом же письме Азеф доносит о готовящемся покушении на иркутского генерал-губернатора Кутайсова и сообщает сведения, по которым легко «установить эту госпожу», направляющуюся для сего акта в Иркутск. Причем прибавляет: «прошу, чтоб о ее пребывании в Одессе не стало известным (местной охранке. — В. А.), так как она тут очень законспирирована, а я с ней виделся».

По свидетельству Судебно-следственной комиссии (страница 58) партия с.-р. действительно приговорила Кутайсова к смерти за его зверства по отношению к политическим ссыльным в Якутске…

24 июня Азеф уже в Москве, откуда Ратаев и получает донесение между прочим и о том, что «у Трандафилова имеется склад литературы, и к нему ходит Беренштам — удобный случай избавиться от этого последнего», при этом Азеф указывает совершенно точно дом, где живут террористы, — дверь в дверь по черной лестнице с Трандафи-ловым…

Савинков в своих воспоминаниях говорит, что Азеф прожил у них на улице Жуковского в конце мая десять дней. Как раз в это время они заметили слежку за квартирой Трандафилова и за Береншта-мом. Между тем, как мы видим, Азеф впервые упоминает о Транда-филове и Беренштаме только в конце июня; это совпадает и с показаниями Савинкова, что Азеф уехал из Петербурга «во второй половине июня» (19 июня он уже в Одессе — см. выше).

Не оберегали ли филеры Азефа от случайного ареста, как они это делали в Варшаве, например, в 1904 году? Или же все это проделывалось для того, чтобы в случае ареста террористов они свой провал приписали не провокации, а выследившим их «шпикам».

В этом же письме Азеф доносит Ратаеву, что один из служащих в охранном московском отделении сообщил Зензинову о слежке за ним и его товарищами, об извозчичьем дворе охранки и прочее, но вместе с тем просил не сообщать об этом даже своим, так как «между Вашими есть служащие в охранке…». «Все это очень щекотливо, — осторожно замечает Азеф, — мне Зензинов передал под большим секретом», поэтому Азеф просит «деликатно это использовать»; фамилии московского охранника Зензинов Азефу не назвал.

На кого намекал этот охранник — на Азефа или на Жученко, или на обоих вместе?

В этом же письме (от 24 июня) Азеф сообщает Ратаеву, что скоро вернется за границу. 7 июля 1904 года Азеф пишет Ратаеву из Вильно и мотивирует свой приезд в этот город отсутствием денег, чтобы ехать прямо в Париж.

В Вильно приезжают к нему террористы объяснить, почему не состоялось покушение на Плеве, назначенное на 8 июля; решают осуществить его 15 июля и отправляются в Петербург, а Азеф — в Варшаву, где 15 июля (по сведениям Меньщикова) получает от Савинкова условленную телеграмму об убийстве Плеве. Немедленно после этого Азеф уезжает[46] и 16 июля уже шлет Ратаеву телеграмму из Вены.

Бурцев тоже утверждает в «Былом», что Азеф в Варшаве получил телеграмму, но не говорит от кого; а Савинков утверждает, что Азеф узнал об убийстве Плеве из газет…

В Варшаве в 1904 году живет г-н Рачковский, и хотя не у дел, но почти ежедневно приходит в местную охранку и наводит мимоходом справки о розыске лиц, которые для него были совершенно излишними (Бакай, «Былое», № 9,10, Париж).

После убийства Плеве 15 июля 1904 года Азеф, как мы уже говорили, немедленно уезжает из Варшавы за границу, где живет около года; сначала он отправляется в Париж к Ратаеву, затем в Женеву, где принимает участие в совещаниях по выработке устава боевой организации совместно с Боришанским, Дулебовым, Моисеенко, обучается технике динамитного дела у Швейцера, живущего с братом Азефа и с Дорой Бриллиант.

Здесь в Париже боевой организацией окончательно принимается решение убить Великого князя Сергея в Москве, Трепова — в Петербурге и Клейгельса — в Киеве, куда по настоянию Азефа посылается Боришанский, который в помощь себе кооптирует супругов Казак.

В ноябре террористы едут в Россию. Азеф остается за границей и продолжает получать свое пятисотрублевое жалование и сверх того разные прибавки (на «путевые издержки» с 1 октября по конец 1904 года он получил 750 рублей).

Лопухин признается, что в конце 1904 года ему стало ясно, что Азеф — член центрального комитета партии с.-р. Но ведь в это время Департамент полиции, по данным Бакая, все террористические акты после Гершуни приписывал центральному комитету. Следовательно, Лопухину должно было быть «ясно», что и Азеф несет за них ответственность…

Как известно, удается только «дело Великого князя Сергея», которого 4 февраля 1905 года убивает Каляев…

Азеф разъезжает в это время главным образом по Швейцарии и отовсюду от него летят доносы Ратаеву — и о том, что «от Чернова и Савинкова он узнал о готовящемся покушении на царя (23 сентября)[47], и о том, что «Бабушка» едет в Америку, а затем в Россию, и о многом другом, весьма интересном и важном для сыска. 13 сентября 1904 года Азеф посылает Ратаеву в Париж телеграмму и письмо, что в Россию едет Степан Слетов, причем точно указывает, с каким паспортом, когда тот приедет в Петербург, когда и с кем будет здесь видеться, в какой день и в каком ресторане Васильевского острова он встретится с матросом-лытышом, который приедет на английском теплоходе, привезет литературу соц. — рев. и передаст Слетову.

Слетов был арестован на границе, затем и матрос-латыш — около ресторана, указанного Азефом.

Меньщиков утверждает, что Слетова арестовали на границе совершенно «против правил» тонкой охранной «политики»; но директор Департамента полиции Лопухин был в отъезде, а товарищ министра внутренних дел Дурново якобы плохо разбирался в этих тонкостях и попросту велел арестовать Слетова при самом въезде его в Россию, не заботясь, что может провалить благодаря этому провокатора…

Между тем отъезд Слетова, все подробности его и его работы в России были известны не всем живущим в Женеве членам центрального комитета, а только некоторым из них, конечно Азефу в том числе. Поэтому арест Слетова на границе, а затем и других лиц, связанных с ним, мог произойти только по доносу одного из знавших об этом, следовательно провокатора.

Арест Слетова неизбежно должен был вызвать подозрение и расследование, и оно конечно привело бы к раскрытию Азефа.

В одном из писем от сентября 1904 года Азеф доносит Ратаеву о созыве конференции революционных и оппозиционных партий в Париже на 30 сентября, причем сообщает, что от партии с.-р. будет Чернов. Эта конференция как известно состоялась, и партию с.-р. кроме Чернова представлял и сам Азеф под фамилией Диканского; от финнов был делегирован Циллиакус, присутствовали также Милюков и Бугучарский. Конечно обо всем, что делалось на конференции, было подробно донесено Азефом Ратаеву.

18 декабря 1904 года Азеф сообщает Ратаеву о присланном бун-дистами в редакцию «Революционной России» документе об «аграрниках», под которыми подразумевались социалисты-революционеры, хотевшие вместе с князем Хилковым проповедовать в России аграрный террор. В документе этом приведены все действительные фамилии, время отъезда и даже фамилии с тех паспортов, по которым поехали уже или должны были поехать аграрники.

В 1906 году один из видных максималистов (Герман) рассказывал, что когда аграрники и максималисты узнали об этом факте, то большинство из них начали подозревать в выдаче этих сведений Департаменту полиции Азефа.

1905 год

28 января 1905 года Азеф доносит Ратаеву об организовавшемся в Петербурге кружке интеллигенции — адвокатов и литераторов, поставившем себе целью террор, — покушение на царя и некоторых других высокопоставленных лиц. Осторожный провокатор просит только с этими сведениями «обращаться очень осторожно и не превращать их в циркуляр». В этом же письме Азеф осведомляет свое начальство, что дело б января 1905 года не дело социалистов-революционеров.

Как известно, б января 1905 года в день Крещения, во время молебствия на Неве у Зимнего дворца, где присутствовал Николай II и во время которого обычно производился салют холостыми зарядами с Петропавловской крепости, на этот раз были выпущены один или два боевых снаряда по направлению, где стоял царь, но попали снаряды не в него, а в Зимний дворец.

В этом же письме Азеф сообщает две интересные вещи: 1) Что «хилковский циркуляр (то есть циркуляр, который, по сведениям, данным Азефом, велит арестовать аграрников. — В. А.) все занимает и занимает внимание здешней организации, все убеждены, что имеется провокатор. Приехал из России Каин[48] для исследования этого дела», 2) Что Мендель Витенберг, приехавший из России, передавал, что на допросах ему говорили «что он приехал в Россию из-за границы для оборудования всяких мастерских для Левина (арестованного около 18 марта 1904 года в Орле по указанию Азефа. — В. А.), — словом, что мог знать только он, Витенберг, Левин, Левит и я».

Следующее письмо-донос Азефа заключает в себе ряд лиц, имеющих дело или со взрывчатыми веществами, или с оружием, или вообще с «боевыми делами».

От 3 марта 1905 года новый донос: что у соц. — демократов создается боевая организация, во главе которой супруги Бройдо, близкие приятели Савинкова, что Циллиакус (с которым Азеф виделся в Лондоне и получил от Департамента полиции 600 рублей в возмещение расходов по поездке) говорил, что «у них в Финляндии два завода бомб» и что «Циллиакус имеет сношение с японским посольством и доставил большие суммы финляндцам и полякам. Вообще восстание у всех на языке, и я уверен, что в ближайшем будущем состоится союз между всеми революционными организациями для приготовления восстания, то есть вооружение масс оружием и бомбами… Уже закуплено 6000 маузеровских пистолетов и через месяц будет куп_ лена яхта и отправится…». «Циллиакус бывает часто в Гамбурге».

Вот откуда следовательно в 1906 году пошли слухи из черносотенных кругов, затем погромные объявления о том, что «Русская революция делается на японские деньги».

В 1906 году в Петербурге была даже издана анонимная брошюра (напечатана в типографии А. Суворина) под заглавием «Изнанка революции. Вооруженное восстание в России на японские средства».

В брошюре этой приводятся письма, которыми якобы обменивались Циллиакус и бывший японский военный агент в России, а затем начальник военного шпионажа Акаши по поводу закупки оружия; воспроизведены даже фотографии счетов, написанных-де Циллиа-кусом, сколько передано им социалистам-революционерам, истрачено на закупку оружия для этой партии, сколько для грузин, для польской партии, для финнов, сколько стоит яхта и тому подобное. Яхта для перевозки, купленная в Гамбурге и названная «Джон Крафтон», везла в Финляндию 25000 ружей и 3500000 патронов. Всего на сумму 260000 рублей.

Так сказано в брошюре, напечатанной в типографии А. Суворина в 1906 году.

Революционным кругам Петербурга со своей стороны было также известно еще в августе-сентябре 1905 года, что судно, везшее оружие для революционеров, наткнулось на мель и пошло вместе с грузом ко дну; пассажиры спаслись на лодках, и мы лично знаем некоторых из спасшихся. Судно это называлось «Джон Крафтон».

В упомянутой выше брошюре и указывается, что водолаз 25 августа нашел недалеко от г. Кеми 93 ящика с ружьями, патронами и штыками, а 26 августа в 22 километрах от Якобштадта в шхерах Лар-смо сел пароход «Джон Крафтон», где также находилось большое количество револьверов, ружей и патронов; 28 августа на острове Кальмаре найдены 700 винтовок, револьверы, взрывчатые вещества и революционные брошюры на русском языке…

Сопоставляя все эти данные, идущие из совершенно различных источников, неизбежно приходишь к заключению, что и в этом деле видна предательская рука Азефа и что не случайно «Джон Крафтон» сел на мель, и не случайно нашел водолаз затонувшую яхту и оружие…

3 марта 1905 года Азеф сообщает Ратаеву, что к с.-р. Рубановичу в Париже пришел некто Шапиро, который поступил в охранку, устрашенный запугиваниями жандармов, хотя был арестован «по ерундовому делу»; Шапиро дал много сведений социалистам-революцио-нерам: в том числе, что в Женеве имеются у с.-р. два провокатора (в Женеве постоянно жили члены ц. к. и часто Азеф. — В. А.); что «Бабушка» после Америки должна поехать в Россию (это как нами было уже указано выдал Азеф. — В. А.) и что для ее ареста назначен лучший ратаевский агент — Бинт, что полицией уже все подготовлено для ареста с.-р. Рихтера (выдал Азеф. — В. А.), и что для этого Ратаев поехал в Берлин…

«Прошу ничего не предпринимать по отношению к Шапиро до разговора личного со мной. Это дело очень серьезное. Один неосторожный шаг и — провал мой», — пишет Азеф.

Здесь же он говорит, что, если Ратаеву не удастся «подделать» письмо, данное ему, Азефу, Рубановичем для передачи центральному комитету, то он его вскроет, «а потом отделаюсь, что по ошибке открыл»; письмо, по словам Азефа, было очень важное.

В следующем письме от 3 апреля 1905 года неутомимый провокатор сообщает своему патрону, что «Бабушка» пока не едет в Россию вероятно благодаря сообщению Шапиро, что вместо нее едет Качурихин организовывать боевые дружины в крестьянстве; сообщается точно, каким путем, когда и с каким паспортом он едет и «как признак: у него забинтована рука левая»; в конце Азеф не упускает случая поделиться с Ратаевым сенсационной весточкой: «Натансон прибегал к Азефу и говорил, что провалилась вся боевая организация с.-р. Я читал фамилии Савинкова и Барыкова. Если да, то это очень важный шаг«.

Письмо от 17 апреля 1905 года о конференции революционных организаций в Париже, созванной Гапоном, о том, что «Бабушка» с князем Хилковым и Гапоном образовали боевой комитет. «Все здесь занимаются закупкой оружия… есть у меня несколько интересных писем, касающихся этих дел. Если возможно будет, привезу Вам их в Париж».

Письмо от 31 мая 1905 года… «Сюда (в Цюрих. — В. А.) заехал, чтобы узнать от Мейснера, где Ломов».

В предыдущих письмах Азеф много раз упоминает о Ломове как о серьезном боевике, теперь же сообщает, что после ареста в Петербурге «боевой организации» 17 марта 1905 года она очевидно перестала существовать, «хотя особые надежды возлагают на Ломова».

В письме из Вены от 5 июня 1905 года Азеф сообщает Ратаеву адрес Ломова в Самаре и что у него где-то в России военный склад, что как у бывшего артиллерийского офицера у него связи в военной среде и большие планы, связанные с военной организацией; сообщается также, что в Пензе с.-р. стремятся к восстанию и захвату города и даются сведения о венских с.-p., а также и адреса с.-р. в различных городах России.

Последнее письмо Азефа к Ратаеву — в июне месяце 1905 года из Софии. Еще весной 1905 года Азеф донес, что с.-р. послали в Болгарию своих техников для изучения новых способов. Поездка в Болгарию была, как и все поездки Азефа, вместе с тем и партийной. Доносит он, как «Ташкенту» удалось организовать транспорт литературы, оружия и взрывчатых веществ из Болгарии в Россию, через какие города, какими пароходами идет транспорт и кто заведует этим в городах и на пароходах; затем сообщается, что македонцы снабжают бомбами и материалом наших дрошакистов (армянская революционная партия. — В. А.) и что теперь начнут отправлять все это для социал-революционеров; взрывчатые вещества, все материалы для изготовления бомб, часовые механизмы «для взрывов железных дорог, мостов и тому подобных», — пишет Азеф, — «они могут отправлять в любом количестве», и при этом прибавляет: «Так как нам известно, кто это будет все транспортировать, то это не опасно для нас». И дальше: «Узнал настоящую фамилию Ломова — Троицкий, он поступил теперь на военную службу в Самаре в качестве вольноопределяющегося. По этим данным «Ташкент» и Ломов в Ваших руках. Но может мне или вернее Л. Г. (жена Азефа. — В. А.) удастся узнать еще более подробно, то есть по какому паспорту он будет жить в России и в каких городах». Далее Азеф сообщает, что он на шесть недель отправляется в Россию, заедет при этом в Вену, Краков, Одессу, Батум, Рени, Петербург и на Кавказ, чтобы узнать, как получают и где хранят материалы, посылаемые македонцами, п.-п.-с. (польская социалистическая партия), дрошакисты на Кавказе и соц. — революционеры в России…

Этим кончаются опубликованные в «Былом» письма Азефа; мы привели из них очень мало, но и из приведенного можно видеть, какую массу Азеф выдал революционеров, дел и предприятий до половины 1905 года. При этом не надо забывать, что выдавая одного революционера, Азеф этим самым выдавал целую группу лиц, связанных с этим революционером, так как за последним немедленно устанавливалась слежка, а переписка его начинала подвергаться перлюстрации. А в выдаче, например, Ломова-Троицкого выдавалась не только группа, непосредственно работавшая с ним, но и целая организация — «военная», имевшая свои группы во многих местах.

Затем нужно отметить, что по одним письмам к Ратаеву, хотя и довольно частыми, конечно невозможно судить о размерах выдач, сделанных Азефом; в его доносах Ратаеву не приводится, например, содержание писем, полученных центральным комитетом партии и редакцией «Революционной России». Эти письма Азеф не переписывает, а попросту дает их на прочтение Ратаеву, кроме тех, что Азеф передавал Ратаеву в личных беседах; а ведь Ратаев часто приезжал к Азефу в Женеву, и еще чаще Азеф ездил в Париж, и тогда от него чуть ли не ежедневно летели пневматички Ратаеву с назначением свиданий; наконец они оба часто одновременно бывали в России, где Азеф выгружал свои сведения или самому Ратаеву, или другому начальству.

Само собой разумеется, что при личных свиданиях сообщалось и несравненно больше сведений, чем в письмах, и несравненно более важных.

И все же из имеющихся уже в нашем распоряжении писем Азефа видно, что он выдавал не только своих «товарищей» — с.р., но и революционеров всех других партий; он мог делать это без всякого труда, так как центральный комитет с.-р. часто по самым важным делам направлял представителей этих партий к Азефу. Но и в тех случаях, когда он не вел переговоры лично, ему как члену центрального комитета и даже больше, ему как Азефу сообщалось конечно все, что только было известно о делах других партий; от Азефа секретов не было…

Итак, в июне 1905 года Азеф едет в Россию с целями, изложенными им самим в письме к Ратаеву (см. выше); конечно эта полицейская командировка совпадает как всегда с революционной миссией, только цели их прямо противоположные…

За свою поездку по Балканскому полуострову Азеф получает 9 августа 1905 года от Департамента полиции 300 рублей и за поездку по России — 1000 рублей конечно кроме жалования, возросшего до 600 рублей в месяц. В России провокатор видится конечно не только с лицами, причастными к транспорту оружия и динамита из Болгарии…

В июне 1905 года Азеф выдает Коноплянникову с ее динамитной мастерской, выдает затем и местоположение Брешковской в Саратове.

«Бабушка» не была арестована только потому, что один из саратовских охранников предупредил местных с.-р. о предстоящем аресте ее.

Азеф в начале августа 1905 года дает полиции указания об областном съезде с.-р. в Нижнем Новгороде и об организованном с.-р. покушении на нижегородского губернатора Унтербергера…

26 августа того же года член петербургского комитета партии с.-p. Ростовский получил письмо, принесенное ему в службу какой-то дамой, быстро затем ушедшей. Письмо это было написано и послано Л. П. Меньшиковым, старшим помощником делопроизводителя Департамента полиции. Доселе знаменитое письмо Меньшикова нигде не появлялось в том виде, в каком оно было действительно написано автором его. Копия, помещенная в «Заключении судебно-следственной комиссии по делу Азефа», — не полная и не точная.

Берем этот документ из неизданной записки Меньшикова:

«Товарищи! Партии грозит погром. Ее предают два серьезных шпиона. Один из них бывший ссыльный, некий Т., весной лишь вернулся кажется из Иркутска, втерся в полное доверие к Тютчеву, провалил дело Иваницкой, Старынкевича, Леоновича, Сухомлина, беглой каторжанки Акимовой, за которой потом следили в Одессе, на Кавказе, в Нижнем, Москве, Питере (скоро наверное возьмут), и многих других. Другой шпион недавно прибыл из-за границы, какой-то инженер Азиев, еврей, называется Валуйский; этот шпион выдал съезд, проходивший в Нижнем, покушение на тамошнего губернатора, Коноплянникову в Москве (мастерская), Веденяпина (привез динамит), Ломова в Самаре (военный), нелегального Че-редина в Киеве, «Бабушку» (укрывается в Саратове у Ракитнико-вых)… Много жертв намечено предателями. Вы их должны знать. Поэтому обращаемся к вам. Как честный человек и революционер исполните (но пунктуально — надо помнить, что не все шпионы известны и что многого мы еще не знаем) следующее: письмо это немедленно уничтожьте, не делайте с него копий и выписок. О получении его никому не говорите, а усвойте основательно содержание его и посвятите в эту тайну, придумав объяснение того, как вы ее узнали, только или Брешковскую, или Потапова (доктор в Москве), или Майнова (там же), или Прибылева, если он не уедет из Питера, где около него трутся тоже какие-то шпионы. Переговорите с кем-нибудь из них лично (письменных сношений по этому делу не должно быть совсем). Не разглашая секрета, поспешите распорядиться, — все, о ком знают предатели, пусть будут настороже, а также и те, кто с ними близок по делу. Нелегальные должны постараться избавиться от слежки и не показываться в местах, где они раньше бывали. Технику следует переменить сейчас же, поручив ее новым людям. Если не можете сделать все так как мы советуем, — ничего не предпринимайте, если же исполните все в точности, то уведомьте помещением в почтовый ящик ближайшего номера «Революционной России» с заметкой: «Доброжелателями исполнено». В этом случае последуют дальнейшие разоблачения».

Придя со службы домой, Ростовский передал это письмо нелегальному «Ивану Николаевичу», который у него был в гостях, то есть сделал как раз то, чего просил не делать Меньщиков из конспиративных соображений. «Иван Николаевич», прочтя письмо, заявил: «Т. — это Татаров, а Азиев, это я Азеф» (см. «С.-р.» — «Мое отношение к Азефу», «Былое», № 9,10, Париж) и решил немедленно ехать в Москву. По словам Меньщикова в тот же вечер Азеф был с копией этого письма у Рачковского, заведовавшего тогда политическим отделом Департамента полиции.

Здесь интересно отметить следующее. На следующий день Меньщикова позвал к себе Пятницкий, заведовавший тогда временно Особым отделом Департамента полиции, и сообщил ему о письме к Ростовскому. На вопрос же Меньщикова: «Кто же это Азеф?» — Пятницкий ответил: «Да разве Вы не знаете? — это же Филипповский, который проходил по теперешнему наблюдению за террористами, он теперь в самом центре партии». Слова Пятницкого еще раз подтверждают, что Департаменту полиции было очень хорошо известно то, что Азеф член боевой организации, и поэтому шпики вели за ним наблюдение как за террористом.

Побывав в Москве, Азеф сам привез письмо в Женеву центральному комитету.

Благодаря этому письму Татаров после непродолжительного расследования был признан провокатором и убит. На его убийстве настоял главным образом Азеф. Для него Татаров был опасен как конкурент по шпионской службе, где он мог стать для Департамента полиции не менее полезным, чем сам Азеф, так как за короткое время пребывания своего в партии Татаров успел уже настолько выдвинуться, что был кандидатом в центральный комитет, а с другой стороны, успел уже провалить террористов, готовивших покушение на Трепова. Кроме того, Азеф боялся, что Татаров еще до письма Меньщикова может узнать, что Азеф провокатор, и выдаст его революционерам. Татаров был убит, но Азеф сохранил свой пост и значение в партии с.-p., и в Департаменте полиции, письмо Меньщикова не поколебало доверия центрального комитета к Азефу…

После манифеста 17 октября настали «дни свободы», начавшиеся погромами евреев и интеллигенции.

Члены центрального комитета партии, жившие до тех пор в Женеве, приезжают в Россию и выпускают от партии с.-р. свой манифест о прекращении террора, написанный, по свидетельству многих, под влиянием Азефа.

Живут они почти открыто, выступают на собраниях, работают в редакциях с.-р. газет. Азеф конечно тоже живет в России.

«После роспуска военной организации по настоянию Азефа был уничтожен особый боевой комитет. Задача этого боевого комитета состояла в технической подготовке вооруженного восстания», членами этого комитета были Азеф и Савинков (Савинков. «Воспоминания», «Былое», № 1,1918 год).

В декабре — московское восстание. Из Петербурга посылается Семеновский полк усмирять его. Многим с.-р. приходит в голову мысль взорвать железнодорожные мосты, по которым будет проезжать поезд с солдатами, но найти с.-р. лабораторию и боевиков, могущих дать все нужное для взрывов, не смогли…

Во время московского восстания боевым комитетом решено было взорвать железнодорожный мост Николаевской железной дороги, чтобы забастовала Николаевская железная дорога, за которой, надеялись боевики, последует и забастовка рабочих Петербурга. «Мы передали его представителю (представителю железнодорожного союза. — В. А.) Соболеву бомбы и динамит, но покушение не состоялось, его участники едва не были арестованы на месте» (Савинков, «Былое», 1918 год, № 1).

«Все другие планы как, например, взрыв охранного отделения, взрыв электрических, телефонных и осветительных проводов, арест гражданина Витте и прочее тоже не могли быть приведены в исполнение боевым комитетом отчасти потому, что в некоторых пунктах намеченные места охранялись так строго, как будто полиция была заранее предупреждена о покушении» («Воспоминания». Савинков, «Былое», 1918 год, № 1).

Для подготовки восстания в Петербурге были устроены также «две динамитные мастерские» (Савинков, ibidem). Обе мастерские, не приступившие еще к работе, были арестованы в одну и ту же ночь. Штолтерфорт, Друганов, арестованные в одной из них, были сосланы на 15 лет в каторжные работы. Дора Влад. Бриллиант и Ни-колайнен сосланы в Сибирь, а Дора Бриллиант «после долгого заключения в Петропавловской крепости психически заболела и умерла в октябре 1907 года» (Савинков, ibidem).

1906 год

На 1-м съезде партии социалистов-революционеров на Имат-ре в конце декабря 1905 и начале января 1906 года были избраны в ц. к.: Чернов, Натансон, Ракитников, Аргунов и Азеф. Этот же ц. к. тут же, на одном из своих заседаний, решает приступить к организации центрального террора, то есть к убийству царя (из воспоминаний Савинкова, ibidem), и тем самым следовательно партия отказывалась от своего манифеста, временно отменявшего террор.

После съезда старые члены «боевой организации» приезжают в Гальсингфорс. Азеф также там.

Центральный комитет партии с.-р. «решает, что боевая организация предпримет одновременно два крупных покушения: на министра внутренних дел Дурново и на московского генерал-губернатора Дубасова, только что «усмирившего» Москву» («Воспоминания». Савинков).

В своих воспоминаниях Савинков рассказывал следующее: «2, 3, 24, 25 и 26 марта покушений на Дубасова не состоялось, так как участники его напрасно прождали возвращения его из Петербурга с Николаевского вокзала к себе — в генерал-губернаторский дом. Тогда покушение было отложено до страстной субботы. Азеф знал, что покушение назначено на этот день. В среду на страстной неделе всеми была замечена слежка. В пятницу же вечером часть террористов всю ночь спасалась от преследования шпиков, а в субботу, в день покушения, едва спаслись остальные».

Ясно, что покушение не состоялось, так как этому помешали осведомленные о покушении «шпики».

23 апреля 1906 года было совершено покушение на генерал-губернатора Дубасова в Москве. Были убиты адъютант Дубасова гражданин Коновницын и соц. — рев. Бор. Вноровский, бросивший бомбу, — Дубасов же только легко ранен.

Руководителем по организации этого покушения был Азеф.

Как нам передавали, Вноровский был поставлен Азефом в таком месте, где Дубасов не должен был проезжать; Вноровский, увидев, что Дубасов едет не мимо него, побежал к коляске, споткнулся и упал на колено, почему и не мог бросить бомбы как следует.

Савинков в своих воспоминаниях тоже утверждает, что по пути проезда Дубасова стояли участники покушения без бомб, а Вноровский и Шиллеров с бомбами были поставлены там, где Дубасов не должен был проезжать.

Нам кажется совершенно невероятным объяснить случайностью то, что Дубасов в дни, назначенные для покушений, не приезжал из Петербурга; не можем мы объяснить случайностью и упорное преследование шпиками террористов накануне и в день несостоявшегося из-за этого покушения — в страстную субботу 1906 года.

И не случайность, что 23 апреля 1906 года бомбисты стояли там, где Дубасов не должен был проезжать.

Объяснение всему этому простое — Азеф знал и организовывал это «покушение».

Если же оно произошло, хотя и не совсем удачно, то в этой «случайности» виноват уже не Азеф, а быстрый и решительный Вноровский…

Весной 1906 года в марте Ратаев пишет Зуеву («Былое», № 2, 1917 год), что с Азефом приключилось таинственное происшествие: начальник охранного отделения в Петербурге Герасимов арестовывает его с подложным паспортом на имя Черкасова во время слежки за Дурново. Три дня Герасимов держит в охранном отделении Азефа и потом выпускает. «Затем, — говорит Ратаев, — он не сам заявился, а назвал себя, лишь просидев трое суток…». Но по Меньщикову оказывается, что Азефу и не нужно было называть себя, так как Герасимов отлично знал, кого он берет, и филер Тутушкин знал, что ему приказано взять «Подметку» «Раскина»[49] (охранная кличка Азефа). На шпиковском языке «подметка» означает — провокатор.

«Все это очень загадочно», — говорит Ратаев.

Сделал ли это Герасимов «в пику» Департаменту полиции, как думают некоторые, или по другим причинам — неизвестно. Нас этот факт интересует по другим соображениям, на которых мы остановимся ниже.

Как мы узнаем теперь из воспоминаний Савинкова, группа боевой организации, наблюдавшая за Дурново с апреля 1906 года, то есть следовательно после ареста Азефа Герасимовым, не могла выследить Дурново, и только раз неожиданно Дурново купил газету «Русское знамя» у террориста, следившего за ним под видом продавца этой газеты.

Оказалось в то же время, что другая группа революционеров-слежчиков описывала подробно выезд Дурново и его маршрут, принимала за Дурново — Акимова, министра юстиции, несколько похожего на него. При этом нам вспоминается, что Леонтьева убила в Швейцарии вместо Дурново другое лицо, тоже несколько похожего на Дурново. Не участвовал ли в этом деле Азеф?

Когда же террористы решают все же убить и Акимова, шпики мешают им и в этом.

Трегубова и Павлова — участников покушения на Дурново — вскоре арестовывают на Финляндском вокзале, а летом берут и Гоца. Всех судят за принадлежность к боевой организации партии и приговаривают к каторге.

Так же неудачно окончилось покушение на Римана и Мина. Студент Яковлев был арестован на квартире Мина и приговорен к 15 годам каторжных работ…

«Во время 1-й Государственной думы в июле 1906 года центральный комитет решил снова возобновить террор» («Воспоминания». Савинков, «Былое», № 2,1918 год).

В октябре 1906 года на совете партии на Иматре Азеф неожиданно отказывается от участия в боевой организации, мотивируя усталостью и невозможностью старыми способами вести дело (Заключение Судебно-следственной комиссии). «С.-р.» («Былое», № 9, 10, Париж, 1909 год). Азеф объявил, «что слагает с себя обязанности руководителя боевой организации и уезжает за границу». Это было «поздно осенью 1906 года после того как Азефу были переданы слова X., что боевая организация вызывает всех молодых людей, годных для участия в террористических актах, в Финляндию, а провинция остается без людей, а при переезде через финляндскую границу или в Петербург эту молодежь арестовывают».

Азеф обиделся якобы на боевую организацию! Просто конечно испугался за свою драгоценную жизнь, так как выставленное X. обвинение било не в бровь, а прямо в глаз и несомненно указывало на провокации Азефа.

При этом ни X., ни «С.-р.» не знали, что той же осенью 1906 года помощник одесского начальника охраны «дал знать через посредство местных социалистов-революционеров центральному комитету, что он доставит ему сведения о провокаторе, стоящем в центре партии, если за получением этих сведений явится одно из указанных им лиц. В числе этих лиц был назван Ch.» (Н. С. Тютчев. — В. А. Заключение Судебно-следственной комиссии по делу Азефа). Ch. поехал, но не мог найти Сорокина (это и был помощник одесского начальника охраны) ни в Одессе, ни в другом городе, куда ему сказали, что Сорокин был переведен. Скоро Сорокин был арестован и обвинялся в провале секретных сотрудников — то есть провокаторов.

Азеф знал о предупреждении Сорокина…

Ch. (Н. С. Тютчев), когда ц. к. послал его к Сорокину, «полагал, что об Азефе именно и будет идти речь с охранником» (Заключение судебно-следственной комиссии по делу Азефа).

В начале сентября 1906 года П. Я. Рысс сообщил «лицу, имевшему сношение с соц. — рев. и боевой организацией», со слов своего брата С. Я. Рысса («Мортимера»), известного максималиста, что Азеф, он же «Толстый», «Иван Николаевич» служит в Департаменте на амплуа агента-провокатора. «Желая в корне убить слухи об Азефе и загрязнить источник слухов, ц. к. партии с.-р. стал усиленно распространять слухи о провокаторстве «Мортимера».

Встретив брата во второй раз, П. Я. Рысс сказал «Мортимеру», что его обвиняют в провокаторстве, на что «Мортимер» ответил:

«Я чист, об этом узнают когда-нибудь. Помни, что тогда обнаружится роль Азефа, который губит меня».

Весной 1907 года «Мортимер» был арестован в Юзовке, заключен в Петропавловскую крепость и казнен в Киеве по приговору военно-окружного суда…

Итак, Азеф обиделся на боевую организацию и уехал из России за границу.

«И тогда обнаружился в высшей степени знаменательный факт: уход Азефа не разрушил боевого дела. Центральный комитет стал действовать и действия его оказались не только целесообразными, но и успешными» (Заключение судебно-следственной комиссии по делу Азефа, страница 53). Действительно, 9 декабря 1906 года убит Игнатьев, 23 декабря 1906 года убит петербургский градоначальник фон дер Лауцин, 26 декабря 1906 года — военный прокурор Павлов.

Между тем, когда раньше Азеф ставил покушения на Лауница и Столыпина, то их пришлось прекратить в самом начале, так как — в первом случае Моисеенко заметил за собой шпионов, а во втором — Сулятицкий был даже препровожден в охранное отделение; из охранки его отвели в камеру мирового судьи, чтобы выслать на родину, но из этой камеры ему удалось бежать…

1907 год

За границей Азеф занялся «новыми способами» постановки дела боевой организации: он отыскал какого-то изобретателя, якобы утверждавшего в январе 1907 года, что он может построить аэроплан, «который подымается на любую высоту, опускается без малейшего затруднения, подымает значительный груз и движется с максимальной скоростью 140 километров в час». Азеф, электротехник по специальности, «проверил» его вычисления и нашел, «что Бухало решил теоретическую задачу» («Воспоминания». Савинков, «Былое», № 2,1918 год).

Стоил этот шантажный опыт инженерских измышлений Азефа по аэронавтике, ни к чему конечно не приведший, — 20 000 рублей, а по другим сведениям и все 40 тысяч рублей.

В начале 1907 года Азеф снова возвращается в Россию и здесь находит, что центральное бюро, «ведающее распределением работ между членами партии, организовано неправильно», и он — всемогущий — «занялся в начале 1907 года в Петербурге перекраивать центральное бюро по собственному усмотрению. Ц. к. одобрил его план преобразования…». Всякий с.-p., откуда бы он ни приехал за советом, за деньгами, или просто за сведениями, должен был являться в Петербург и предстать перед Азефом. Вскоре сам он переехал в Финляндию, и все приезжие должны были следовать за ним. «На обратном пути из Финляндии в Петербург, обыкновенно на Финляндском вокзале, их арестовывали» («С.-p.», «Былое», № 9,10, Париж, 1909 год). «Провинциальные работники дали отпор Азефу и перестали к нему являться после массы провалов на финляндской границе. Тогда видя, что остается не у дел, он снова взял правление боевой организацией» («С.-p.», «Былое», № 9,10).

Результатами возвращения Азефа в Россию были кроме арестов общепартийных работников и расстройства организации — еще и аресты террористов и прекращение террора.

В один и тот же день 9 февраля 1907 года были арестованы Су-лятицкий и Зильберберг. Суд приговорил их к смертной казни за соучастие в убийстве градоначальника Лауница, хотя у суда не было никаких доказательств их соучастия кроме показаний швейцара и горничной, что они приходили к Кудрявцеву, убившему Лауница. На основании таких доказательств и показаний начальника петербургского охранного отделения Герасимова, которому дал все сведения о Зильберберге и Сулятицком Азеф, они были повешены в июле 1907 года под фамилиями Гронского (Сулятицкий) и Штифтара (Зильберберг) — партийными их кличками. Охранное отделение конечно было очень хорошо осведомлено о настоящих фамилиях Штифтара и Гронского, но Герасимов этим умолчанием прикрывал Азефа перед партией с.-р.

Еще в начале 1906 года военным судом был разослан циркуляр, предписывающий придавать решающее значение сведениям, даваемым провокаторами, а для подтверждения их ограничиваться лишь допросом ответственного за них начальника (Бакай, «Былое», № 11,12, Париж, 1909 год).

31 марта 1907 года был арестован Никитенко и вместе с Синявским и Наумовым повешен 21 августа 1907 года по делу о заговоре на Николая II. Суд в полном составе поехал в охранное отделение, допросил Герасимова (начальника охранного отделения) и получил от него «подтверждение обвинительного акта, гласившего о существовании заговора от имени партии социалистов-рево-люционеров, а не по инициативе нескольких лиц». По этому процессу тоже достаточно формальных данных не было (Бакай, «Былое», № 9,10, Париж).

Действительно, партией с.-р. было поручено Никитенко и его товарищам покушение на Николая II, но по невыясненным до сих пор причинам Никитенко не позволено было этого говорить. Только потом, уже после допроса Герасимова, он получил разрешение, — и в своей речи перед судом сказал, что действовал от имени партии соц. — рев. Так ли это?

В мае 1907 года П. Я. Рысс снова заявил о роли Азефа. «Через две недели после этого в квартиру родителей моих ворвалась жандармерия. Она даже обыска не производила как следует быть, — а все допытывалась: где живет теперь Петр Рысс?». Исключительно этот же вопрос задавался его матери и отцу на допросах в охранном отделении. «Делалось очевидным, что чья-то адская рука приводила в исполнение план устранения лица, знающего о роли Азефа».

Осенью 1907 года были арестованы Масокин, унтер-офицер 10-й Туркестанской пулеметной роты и член Северного боевого летучего отряда партии с.-р. «Карл» — Альберт Трауберг и вся его группа. Масокин и Трауберг были казнены.

И снова центральный комитет получает сведения, что Азеф провокатор, в письме саратовских соц. — революционеров, сообщавших это со слов саратовского охранника, который давал сведения еще в 1905 году о важном провокаторе, присутствовавшем на совещании с.-р. в Саратове, и предупредил об аресте Брешковской. В этом письме, дошедшем до центрального комитета осенью 1907 года (Заключение судебно-следственной комиссии), даются более подробные сведения о том же провокаторе, получающем 600 рублей в месяц, на которого поэтому местные охранники ходили в сад Очкина смотреть как на диковинку.

В письме указывалось, что этот провокатор «стоял в Северной гостинице (угол Московской и Александровской, дом Общества взаимного кредита) и был прописан под именем Сергея Милетоновича (Валуйского. — В. А.). Тут же сообщалось об аресте Филиппов-ского (охранная кличка Азефа)[50] Герасимовым в марте 1906 года (мы уже упоминали об этом аресте).

Но и это письмо не произвело на центральный комитет никакого впечатления. Только Гершуни послал одного с.-р. расследовать это дело, но посланец был вскоре арестован.

1908 год

Вначале 1908 года слухи о «большом» провокаторе начали ходить в партии. В этот же период «молодой М., очень больной, находясь в провинции, узнал от местного охранника, что в центральном комитете партии с.-р. есть провокатор по фамилии Азеф. М. немедленно бросился в Финляндию к ц. к.», убеждал обратить внимание на это предупреждение, «но ничего не помогло».

«Члены ц. к. выслушали его очень холодно и попросили вернуться немедленно туда, откуда он приехал…, болезнь его от пережитого потрясения сразу усилилась. Вскоре он был арестован» («С.-р.», «Былое», № 9,10, Париж).

7 февраля 1908 года были арестованы 12 членов летучего боевого отряда Северной области почти в один и тот же час в разных частях города.

Тогда всюду широко стали говорить, что все эти лица охране были известны, равно как и цель, с которой они вышли на улицу 7 февраля (покушение на Великого князя Николая Николаевича и министра юстиции Щегловитова). По этому процессу было повешено семь человек: Лидия Стуре, Анна Распутина, Лебединцев (Ма-рио-Кальвино), С. Баранов, Л. Синегуб…

Говорили тогда, что Азеф получил 14 тысяч рублей за выдачу двух этих покушений.

Вести о провале летучих боевых отрядов Северной области дошли и до Парижа — центра русской эмиграции. Парижская группа соц. — рев. (так называемая «левая») на своем собрании 16 марта этого же года приняла следующую резолюцию: «Парижская группа социалистов-революционеров, глубоко потрясенная провалом Северного боевого летучего отряда, этой беспримерной катастрофой, стоившей жизни многих ценных товарищей; находя, что вся совокупность обстоятельств наводит на мысль о том, что провал был вероятно результатом систематической провокации, давно быть может свившей себе гнездо внутри партии; сознавая весь ужас постигшего партию несчастья и весь ужас того положения, которое создается для партии до тех пор, покамест дело не выяснено, сети провокации не распутаны и зло не вырвано с корнем, — высказывает ввиду всего этого самое горячее пожелание, чтобы центральный комитет, все партийные организации и партийные работники употребили все свои силы и всю свою энергию для неотложного расследования причин провала в целях скорейшего избавления партии в настоящий критический момент от возможного источника гибели и разрушения.

Настоящую резолюцию довести до сведения центрального комитета и сообщить заграничным группам, равно как и предложить областному заграничному комитету напечатать эту резолюцию в своих «Известиях».

На том же собрании была избрана «конспиративная комиссия» для собирания всех сведений, могущих обнаружить провокацию. Комиссия эта, состоявшая из Агафонова, Гнатовского и Юделевско-го, работала совместно с Бурцевым, который начал подозревать Азефа еще в 1907 году. Бурцеву много помог Бакай как своими сведениями о провокации вообще, так и специально об Азефе, которого он знал как провокатора только под охранными кличками «Виноградова» и «Раскина».

Слухи о провокации Азефа были так сильны, что центральный комитет начал весной в России сам расследовать их, а затем за границей была создана «комиссия по поводу слухов о провокации». Она состояла из Натансона (члена ц. к.), Бунакова и Бензинова. Центральный комитет и эта комиссия вполне реабилитировали Азефа.

Еще в апреле 1908 года одно дело, «которое для партии имело первостепенное значение…», вследствие целого ряда недоразумений было доложено ц. к., который передал его Азефу (Заключение судебно-следственной комиссии по делу Азефа, страницы 33 и 34).

Весной 1908 года П. Я. Рысс открыто заявлял в Париже о про-вокаторстве Азефа. В июне, пишет Рысс, ц. к. заявил мне, что «намерен привлечь меня к суду за распространяемые слухи о «некоем лице» и предлагал мне представить ц. к. документы о провокатор-стве «этого лица». «Не питая никакого доверия» к центральному комитету, я ему никаких данных дать не пожелал, но заявил, что охотно пойду на суд». Ц. к. к суду Рысса не привлек («Былое», № 9, 10, Париж).

В августе 1908 года состоялась в Лондоне конференция партии соц. — рев. Азеф не только присутствовал на этой конференции как полноправный член, но и требовал на ней, чтобы ц. к. вынес бы заграничному представителю партии соц. — рев. строгое порицание за противодействие видам «боевых организаций».

Суд над Бурцевым

После Лондонской конференции центральный комитет решает наконец покончить раз и навсегда с обвинениями Азефа в провокациях с привлечением Бурцева к товарищескому суду.

Но проходит более месяца после этого решения, а Бурцева все не привлекали. За это время ему удалось получить свидетельство Лопухина, что Азеф действительно был агентом Департамента полиции.

Тогда Бурцев дал набрать свое письмо и корректуру его отправил в центральный комитет; в письме этом он говорит, что больше года уже обвиняет Азефа в злостном провокаторстве, что все попытки его убедить в этом центральный комитет были бесплодны, и потому он теперь гласно за своей подписью берет на себя страшную ответственность обвинения в провокаторстве одного из самых видных деятелей партии соц. — рев. Кончает Бурцев письмо словами: «О деятельности Азефа и его руководителей мы много и часто будем говорить на страницах «Былого».

«Центральный комитет не придал значения этому заявлению (посланному Бурцевым ц. к. в корректуре. — В. А.). Возвращая Бурцеву этот документ, товарищ Ц. (Савинков. — В. А.), который уже знал от Бурцева о подтверждении Лопухиным предательства Азефа, сказал: «Азеф и партия — одно и то же! У нас от Азефа нет секретов, и потому мы Вам возвращаем эту прокламацию. Действуйте как хотите» (Заключение судебно-следственной комиссии по делу Азефа, страницы 81 и 82).

Бурцев, посылая корректуру своего заявления, приписал между прочим, что «разумеется, это заявление не должно быть известно Азефу и тем, кто ему может о нем передать» (Заключение судебноследственной комиссии по делу Азефа, страница 81).

Но все же суд над Бурцевым наконец состоялся.

Судьями были: Г. Лопатин, П. Кропоткин и В. Фигнер. Перед судом Азеф написал Савинкову письмо, в котором стремился оправдаться во всех возводимых на него обвинениях самыми примитивными доказательствами и самым грубым образом, делая вид, что он хочет суда над Бурцевым, а в сущности же старался отказаться от него и склонить к этому других.

Но есть в этом письме одно интересное место. Азеф признается, что он по делу всего один раз был в Варшаве у одного господина по поручению М. Гоца по вопросу транспорта литературы; «но этот господин мне сказал, что он ничего не знает и не ведает — выпучил глаза только». Этим Азеф хочет опровергнуть Бакая, который говорил, что в начале 1904 года (когда и Гоц следовательно был жив) в варшавское охранное отделение пришел приказ снять местных филеров у дома инженера X. Бакай затем узнал, что важный провокатор у соц. — рев. Раскин должен был посетить этого инженера — члена п.-п.-с., а Бурцев затем узнал и фамилию этого инженера и то, что последний сразу принял Азефа за провокатора, и несмотря на прекрасные рекомендации от соц. — рев. не захотел с ним иметь дела, сказав Азефу, что тот ошибся и пришел видимо не к тому, к кому хотел. Азеф как раз это и говорит в письме к Савинкову, хотя и другими словами.

На суде над Бурцевым[51], происходившем в Париже в октябре 1908 года, центральный комитет представил дело так, как будто обвинителем Азефа является только Бурцев, «когда такого рода обвинения делались многими лицами, и обращались к представителям центра». Обвинения этих лиц «заключали в себе не только общие указания на несомненное присутствие провокатора в центре, но и прямые указания лично на Азефа».

Дело об убийстве Гапона[52] и предательская роль Азефа в этом деле по отношению к Рутенбергу на суде не рассматривались, а были упомянуты только вскользь, между тем «ложь и двойная игра в этом — деле была даже не особенно хорошо прикрыта…». «Главным аргументом за Азефа было указание на его безумную смелость», на его личное участие в покушениях; между тем как представителям центрального комитета — Чернову, Натансону и Савинкову, дававшими суду эти сведения, было хорошо известно, что Азефа не только на месте покушения, но и в том городе, где совершалось покушение, никогда не было. Единственный раз, когда он был недалеко от места покушения, — в булочной Филиппова в Москве во время покушения на Дубасова, да и то потому, что был уверен, что оно не удастся, так как он расставил на пути Дубасова людей с пустыми руками. Все это было известно центральному комитету. Саратовское письмо-показание саратовского охранника об Азефе, о котором мы говорили выше, на суде упоминалось «поверхностно, лишь между прочим как одна, белыми нитками сшитая проделка Департамента полиции, не заслуживающая внимания… Объяснение провалов вроде арестов «Карпа» (Трауберга. — В. А.), а потом Лебединцева с товарищами делалось неверно, — решительно без всяких оснований судом отвергалась возможность имеющихся у моих обвинителей фактов, показывавших полную возможность для Азефа выдачи этих дел, как на самом деле и происходило». Личность Азефа представителем центрального комитета была изображена в виде «мягкого, с отзывчивой душой, скромно живущего семьянина, хорошего товарища»; между тем личность Азефа предстала бы совсем другой, если бы было сообщено все, что о нем было известно.

Вообще многое, говорившее против Азефа, суду не сообщалось, хотя было хорошо известно представителям центрального комитета на суде (письмо Бурцева к Липину).

На суд Азеф не пожелал явиться.

На суде Бурцев объявил, что и Лопухин, бывший директором Департамента полиции с 1902 года по 1905 год, подтвердил ему, что Азеф провокатор.

Но даже и в этом, казалось более чем достаточном и авторитетном показании о провокаторстве Азефа, центральный комитет расположен был видеть «полицейскую интригу», «слепым орудием которого являлся по их мнению Бурцев» (Заключение судебно-следственной комиссии по делу Азефа, страница 85).

Суд постановил проверить показание Бурцева о Лопухине.

Все, что происходило на суде, представителем центрального комитета докладывалось в заседаниях центрального комитета, «и Азеф как полноправный член центрального комитета присутствовал на этих заседаниях» (Заключение судебно-следственной комиссии по делу Азефа, страница 85).

Исключение было сделано только относительно сведений Лопухина, говорится в Заключении судебно-следственной комиссии по делу Азефа.

Но все же Азефу стало известно и показание Лопухина, и он 11 ноября 1908 года явился к Лопухину на дом с требованием не подтверждать ни суду над Бурцевым, ни кому бы то ни было, присланному от партии с.-p., о том, что он, Азеф, действительно провокатор. Затем 21 ноября явился к Лопухину начальник петербургского охранного отделения Герасимов с тем же требованием и с письмом Азефа, еще раз повторявшим то же.

После этих двух визитов Лопухин счел себя вынужденным написать три письма: министру внутренних дел Столыпину, товарищу министра внутренних дел Макарову и директору Департамента полиции Трусевичу, а затем копии передал двум своим знакомым с просьбой, чтобы в случае, если он будет убит, — послать эти копии судебным властям. В этих письмах Лопухин называл Азефа агентом Департамента полиции и рассказывал о посещении его Азефом и Герасимовым с требованиями отрицать принадлежность Азефа к Департаменту полиции (обвинительный акт по делу Лопухина).

Обо всем этом широко распространилось в адвокатских и других кругах петербургского общества.

Защищать Азефа дальше было невозможно.

Заметим, что Азефа не было в Париже целых десять дней, и никто из центрального комитета не знал об этом. Когда же узнали, то Азеф объяснил, что он был в Берлине и показал счет одной тамошней гостиницы, но не мог даже описать своей комнаты.

8 января (нов. ст.) 1909 года Азеф был объявлен партией соци-ал. — револ. провокатором.

Когда стало известно, что центральный комитет партии с.-р. наконец убедился в том, что Азеф провокатор, Бурцев с радостью прибежал сообщить это «конспиративной комиссии парижской группы партии с.-p.». Тогда же Бурцеву было заявлено для передачи центральному комитету, что в парижской группе есть лица, которые уже заявили о своем желании убить Азефа. Бурцев немедленно отправился передать это центральному комитету, но вернулся он оттуда с ответом, что ц. к. просит ничего не предпринимать, так как они сами это сделают и лучше, чем члены парижской группы, не знающие образа жизни и привычек Азефа. «Вы нам его только спугнете», — было заявлено по словам Бурцева центральным комитетом. Кроме того, было сказано, что приняты все меры (и внутренняя и наружная слежки), чтобы Азеф не мог бежать.

Представители парижской группы согласились, что если все обстоит так, то конечно центральный комитет сможет это дело выполнить лучше их.

Вскоре выяснилось, что Чернов, Савинков и «Николай», придя вечером к Азефу для допроса его и просидев до 12 часов ночи, ушли, сказав — «приходи к нам завтра в 12 часов дня».

Азеф через час после этого бежал. Он уже знал, что Лопухин подтвердил показание Бурцева и что это могло уже стать известным не только центральному комитету, и что может прийти в голову и рядовому члену партии с.-р. убить его; ему было ясно, что на допросе он не сможет доказать, что он не провокатор, когда имеется масса вопиющих улик и когда одной из них является уже получившее распространение письмо Лопухина к Столыпину, где бывший директор Департамента полиции называет Азефа агентом Департамента полиции.

Азеф и Рачковский

Но как же провокатор, пробывший в партии с.-р. более девяти лет, о котором Ратаев пишет: «он дал мне столько осязательных доказательств своей усердной службы, сведения его всегда отличались такой безукоризненной точностью…», как такой верный Департаменту полиции провокатор мог убить Плеве и Сергея?

Когда комиссия по исследованию слухов о провокации в лице Натансона, Бунакова и Зенэинова допрашивала и нас весной 1908 года, то она задала нам вопрос: «А знаете ли вы, что Азеф убил Плеве и Сергея?» Мы ответили, что знаем, и объявили эти убийства Азефа интригами дворцовыми, интригами высокопоставленных лиц друг против друга и даже упоминали о возможности участия в этих интригах и жены Великого князя Сергея. Затем уже после разоблачения Азефа на одном из публичных докладов Чернова, на котором председательствовал Бунаков, я снова повторил об этом предполагаемом мною объяснении участия Азефа в удачных покушениях на Плеве и Сергея.

Затем мы узнали, что Бакай и Бурцев благодаря некоторым сведениям первого стоят на той точке зрения, что убийство Плеве и Сергея было выгодно Рачковскому, так как Рачковский находился во вражде с Плеве, а Великий князь Сергей был покровителем Плеве. «Рачковский же мог двинуться по служебной лестнице только, если Плеве будет не у дел». Бакай в своей статье «Азеф, Столыпин и провокация» («Былое», № 9,10, Париж, 1909 год), говорит:

«Рачковский («бывший воспитатель Азефа» как называет Рач-ковского в другом месте Бакай. — В. А.) несомненно подтолкнул Азефа допустить убийство Плеве… и наконец впоследствии покровительствовал Азефу, зная, что он участник дела Плеве. Расчет Рачковского оказался верным.

После убийства Плеве и кратковременной «весны» Святополк-Мирского Рачковский был призван к власти. По приезде в Петербург Рачковский завел второе охранное отделение (?! — В. А.) помимо существующего, и всю агентуру (то есть провокаторов. — В. А.) перевел к себе. Хорошо зная о роли Азефа, Рачковский прекратил поиски по делу убийства Плеве и только приблизил к себе Азефа».

Конечно эти данные Бакая требуют документального подтверждения, уже теперь для нас несомненно, что в них имеется много неточностей. Но даже и не базируясь на данных Бакая, мы можем утверждать, что Рачковский конечно знал Азефа задолго до 1905 года. Ведь Рачковский как известно заведывал заграничной агентурой с 1885 года по 1902 год, Азеф же жил за границей с 1892-го по 1899 год — и затем часто приезжал и подолгу жил за границей. При таких условиях невозможно допустить, чтобы жадный до провокаторов Рачковский и жадный до денег Азеф не «вошли в контакт». Удивительная настойчивость, с которой они все время подчеркивают, что до августа 1905 года не были знакомы друг с другом, является лишь новым доказательством преступности их совместной таинственной деятельности. Кроме того, нам были даны и свидетельские показания, подтверждающие, что Рачковский виделся с Азефом и до 1905 года.

Мы уже упоминали, что Рачковский в 1905 году выписал из средств Департамента полиции 500 рублей для передачи Гершуне через Азефа на изготовление бомб. Рачковский не мог не знать об участии Азефа в убийстве Плеве еще и потому, что конечно Жученко, Татаров, Маш и другие провокаторы доносили и раньше о роли Азефа в партии, и Рачковский, став во главе розыска, не мог не знать об этих донесениях; да, повторяем, он и не нуждался в осведомлении его об Азефе, так как знал о нем лучше осведомителей, и потому прекратил розыски по делу об убийстве Плеве.

Азеф не хотел убийства Плеве, боясь за свою шкуру, как выражался Ратаев. «Это доказывают его предупреждения, что готовится покушение на Плеве, его чуть ли не ежедневные донесения Ратаеву в феврале 1904 года о том, что террористы съехались, с каким паролем они явятся к нему, и подробное описание их примет, думая, что сыск в Петербурге поставлен так же хорошо, как и в Москве, и что этого достаточно, чтобы Департамент полиции мог разыскать террористов и помешать покушению».

Тот факт, почему не удалось покушение на Плеве 18 марта, показывает, что Департамент полиции был предупрежден Азефом, о чем предполагал и Ратаев. Когда затем участники покушения жили на улице Жуковского перед июльским покушением, Азеф из Москвы доносил на Трандафилова, двери черного хода квартиры которого были рядом с квартирой Савинкова. Азеф рассчитывал, что филеры, хорошо зная в лицо Савинкова, при слежке за Трандафиловым неизбежно натолкнутся и на Савинкова.

Таким же предупреждением был поставленный в упор Азефом Ратаеву вопрос: «А Вы не боитесь, что террористы могут бросить бомбу в окно квартиры Плеве?».

Когда все его предупреждения не помогли, он решил послужить не без пользы для себя своему бывшему патрону и уехал устраивать себе alibi. Он еще задолго до покушения написал Ратаеву, что скоро будет у него в Париже; затем сообщает из Вильно 7 июля, что денег не хватило на поездку в Париж, а на другой день убийства он уже в Вене.

Во время подготовления покушения на Сергея Азефа нет даже в России, его же патрон Рачковский — во главе сыска. По словам Ба-кая, Рачковский сообщил московскому охранному отделению, что готовится покушение на Сергея, и указывает лиц, за которыми нужно следить, но без разрешения из Петербурга не велел никого арестовывать; Великому князю ничего не сообщают, а только при выездах усиливают охрану. «Но вот князь выезжает без предупреждения, едет прямо на Каляева и был убит». А лица, ведущие розыск, «заявляют, что и для них это неожиданно, а чтобы скрыть следы, уничтожают дневники наблюдения и всякие по сему поводу сведения».

Рассказанная нами в первой части этой книги история о парижской мастерской бомб, а также только что опубликованные сведения о причастности Рачковского к взрыву собора в Льеже (в Бельгии) и к убийству генерала Сильверстова (дяди Протопопова, последнего министра внутренних дел при Николае II) в Париже — достаточно характеризуют преступную «хватку» этого удивительно ловкого шпио-на-провокатора и честолюбивого авантюриста-политикана.

В недавно опубликованном письме к Гессе Рачковский говорит о той горькой обиде, какую нанес ему Плеве в 1902 году его отставкой, высылкой навсегда из Франции и отправкой открытого листа в парижское посольство, чтобы все могли видеть, что он лишен полной пенсии. Из этого же письма к Гессе понятно, что с таким опасным человеком как Плеве, который хочет стать диктатором и погубить Россию, лучше не иметь дела, пишет автор и тут же ловко вворачивает, что Плеве готовит записку о несостоятельности «дворцовой охраны», что и его, Гессе, Плеве хочет сместить с такого выгодного поста и послать вместо этого куда-то генерал-губернатором. И прибавляет, что Великий князь Сергей покровительствует Плеве…

Наша гипотеза требует конечно дальнейшего подтверждения, но невероятного в ней нет ничего и новейшие данные наоборот подкрепляют ее…

Азеф, конечно, крупный негодяй — с большой выдержкой и самообладанием, но по сути он был самым обыкновенным провокатором и как все остальные провокаторы конечно не все выдавал охране, скрывая иногда и важные вещи, боясь, что охрана «выдаст» своих преждевременным арестом или неумелыми допросами и прочее. Поэтому постоянно его письма пестрят изречениями: «как можно осторожней используйте мои сведения; деликатно используйте эти сведения; один неосторожный шаг и — провал мой; не превращайте моих сведений в циркуляр…».

И все же сколько раз Департамент полиции «подводил» его!

Азефу было выгодно допустить убийства Плеве и Сергея еще и потому, что он этим не только угождал своему патрону, но и спасал себя; проваливая покушение, он мог провалить и себя, а помогая революционерам, он еще больше возвышался в их глазах, положение его среди них еще больше укреплялось. А награда Департамента полиции за предупреждения покушений — ничто в сравнении с тем, что он мог брать, бесконтрольно расходуя деньги боевой организации.

* * *

Стоит только взглянуть на портрет Азефа, чтобы удивиться, каким образом этот человек мог играть столь важную роль среди революционеров.

Даже и среди провокаторов наружность его выделяется своим отталкивающим видом. Таков же был и его моральный облик.

Бурцев рассказывает, что он впервые его увидел на Цюрихском конгрессе в 1893 году и услышал такую характеристику Азефа: «вот грязное животное». Из расспросов он вынес об Азефе крайне неблагоприятное впечатление и не хотел знакомиться с ним как с человеком грязным и подозрительным, что вытекало из рассказов дармштадских товарищей (Заключение судебно-следственной комиссии, страница 14). Жена Рутенберга, увидав его по делу, написала мужу, что она уверена, что говорила с провокатором («Записки Рутенберга по делу Гапона»). Одна студентка, жившая в Швейцарии, еще в 1898 году видела его в студенческой столовой, когда он своей грузной фигурой, широко расставив ноги, становился неподвижно посреди столовой, вращая только во все стороны выпуклыми глазами и выпятив толстые губы, — говорила, что ей страшно было бы встретиться с ним не только ночью в темном лесу, но и днем на многолюдном Невском.

Как видно из «Воспоминаний» Савинкова, и Каляеву Азеф не понравился.

После свидания Каляева с Азефом Савинков спросил его: «Что ты, Янек? Он не понравился тебе? Да?» Каляев ответил не сразу: «Нет… но знаешь, я не понял его и может быть не пойму никогда!»

Одна известная революционерка так передавала нам свою первую встречу с Азефом: «Не успели мы с мужем войти в комнату, как подымается какая-то громадная толстая свинья мне навстречу и заключает меня в объятья; затем то же проделывает и с моим мужем. Одета эта свинья была как попугай — в пестром жилете, ярком галстуке и пестром костюме. Когда затем мы втроем (толстой свиньей и был Азеф) удалились для делового разговора в следующую комнату, то и при разговоре не рассеивалось крайне неприятное впечатление от него». Настолько было сильно это впечатление, что муж ее, тоже старый революционер, ни за что не хотел иметь с Азефом какого бы то ни было дела. А по уходу Азефа наша знакомая, не очнувшись от впечатления, какое произвел на нее Азеф, обратилась к сидящим членам центрального комитета со словами: «Что он (Азеф) Гекубе и что Гекуба ему?» На что получила ответ, что теперь революционеры не те, что в ее времена, что для конспирации нужно совершенно иначе одеваться, чем прежде, и так далее.

Напомним еще того варшавского инженера, к которому Азеф пришел с наилучшими рекомендациями партии с.-р. и который все же решил, что имеет дело с провокатором…

«С.-p.», много раз цитированный нами («Былое», № 9, 10, 1909 год), говорит: «И как только им (боевикам. — В. А.) объявлялось, что партия в данный момент в их работе не нуждается, а что они будут извещены в нужное время, так этих лиц оставляли без всяких средств к существованию. Они оказывались на улице без гроша денег, а часто без паспорта и без пристанища. Ввиду того, что суммами боевой организации, громадными по размерам, бесконтрольно распоряжался Азеф, то очевидно, что он являлся виновником страданий боевиков». «Многие из них (боевики. — В. А.) были больны от напряженной работы, от всевозможных лишений, часто от голода и холода. Их также Азеф выставлял за дверь без разговоров».

«Были и еще страдальцы»… Это те, «которые с месяца на месяц, пожалуй даже с года на год» — ждали вызова Азефа, «чтобы выступить в террористическом акте и умереть. Лица, осужденные Азефом на такую муку, сознавали, что в партии что-то ненормально, что-то не ладно. Сила реакции росла с каждым днем, несчастия и страдания народа безмерны, а партия не шелохнется, и они борцы почему-то осуждены сидеть, сложа руки. Они пробовали протестовать, доказывать…

Когда же ничего не помогало, они кончали самоубийством. Такова была между другими юная Лурье, застрелившаяся в Париже весной 1908 года».

Судебно-следственная комиссия по делу Азефа

Когда центральный комитет партии с.-р. признал наконец Азефа провокатором, то многие партийные работники были открыто возмущены тем, что центральный комитет не обращал никакого внимания на многочисленные предупреждения об истиной роли Азефа, не отстранял его отдел. Центральный комитет при возмущении, охватившем большую часть партийных работников, не мог не подать в отставку, но вместе с тем решил созвать пятый совет партии, который должен был избрать новый центральный комитет и комиссию для расследования азефовского дела.

Что же фактически означало это решение центрального комитета?

Оно означало прежде всего, что этот «совет», созванный центральным комитетом (при отсутствии какого-либо высшего контроля), составленный в значительной степени из членов центрального комитета и назначенных ими должностных лиц, был в сущности лишь эманацией того же центрального комитета (А. Липин. «Суд над азеф-щиной». Издание парижской группы социал. — революционеров). Сколько нам помнится, на этом пятом совете партии с.-p., созванном центральном комитетом в мае 1909 года, было 7–9 делегатов с решающим голосом, из них 4–5 голосов принадлежало членам центрального комитета, остальные — близким, оставшимися верными ц. к. «Фактически решения этого совета не могли быть ни чем иным, как только решениями ц. к. Это означало далее, что состав комиссии, долженствовавший вести расследование и вынести приговор по делу Азефа, мог вполне зависеть от старого центра, которому не трудно было способствовать формированию ее в желательном смысле». «Это означало наконец, что фактически подсудимые назначили своих судей, которые в известном отношении могли зависеть от своих подсудимых. Подобное разрешение азефовского дела вырождалось стало быть в комедию и даже мистификацию» (ibidem).

Комиссия эта получила название «Судебно-следственная комиссия по делу Азефа». Членами ее были назначены Бах (выбранный затем председателем самой комиссии), Лункевич, С. Иванов и Блеклое. Комиссия заседала в Париже, а ее председатель Бах жил в Женеве и почти, а может быть и совсем не присутствовал не ее заседаниях. Бах одно время был членом центрального комитета, он участвовал в обсуждении письма Меньщикова, привезенного в Женеву самим Азефом; когда решено было, что Татарова нужно проверить, а на данные против Азефа не было обращено внимания.

Судебно-следственная комиссия назначена была в мае 1909 года, «конструировалась она в сентябре 1909 года», а работать начала только в начале ноября того же года.

Опросила Судебно-следственная комиссия всего 31 лицо, но построила свое «заключение» главным образом на показаниях 20 лиц.

Из этих 20 лиц «14 несомненно, а может быть 17 лиц принадлежали к составу центрального комитета или были весьма близки к центральному комитету», а еще из лиц, опрошенных «о порядках внутри партии, которые могли вести к азефщине, не были осведомлены многие и ничего в этом отношении дать комиссии тоже не могли» (А. Липин. «Суд над азефщиной»).

Мы не, можем к сожалению, остановиться здесь, за недостатком места, на более или менее подробном разборе Заключения судебноследственной комиссии. Отсылаем интересующихся к цитированной нами брошюре Липина, где подробно разобрано это «Заключение» комиссии.

Скажем только, что Судебно-следственная комиссия вполне оправдала членов центрального комитета, при которых «работал» Азеф, тех членов центрального комитета, на которых лежала прямая ответственность за напрасно загубленные Азефом жизни самых самоотверженных, самых преданных народу людей, за гибель многих революционных предприятий и может быть даже за исход революции 1905 года, разгрому которой Азеф содействовал больше, чем кто-либо другой.

Судебно-следственная комиссия оправдала тех, которые не сочли своим прямым долгом установить за Азефом слежку, которая привела бы конечно к раскрытию его: ведь он столько раз виделся и в Париже, и в Женеве, и в России с охранниками. Но в сущности сведения, данные Меныциковым, саратовским и одесским охранниками, были так неопровержимы, прямо указывая на Азефа и давая столько данных о его предательстве, что и слежка за ним была пожалуй излишней роскошью.

Сняв вину с прямых виновников азефщины и «работы» Азефа в партии в течение более девяти лет, Судебно-следственная комиссия переложила всю вину на террор и на «кавалергардский дух» боевиков, жертвовавших всем, что только есть самого дорогого у человека, поднимавших партию так высоко в глазах всего общества, — тех самых боевиков которые, по беспристрастному свидетельству «С.-р.» голодали и холодали по вине Азефа и центрального комитета в то время, но и на многих революционеров. Боевики виноваты, а не Азеф с центральным комитетом, что партия молчала в самый разгар реакции, виселиц и застенков, что ц. к. с Азефом после манифеста 17 октября отменил террор, затем снова восстановил; во время Первой думы снова отменил; после разгона Думы опять восстановил его; на время Второй снова отменил?.. Разве одним этим не дезорганизовывалась деятельность боевиков и боевых организаций?

К выводу, что в столь долговременном пребывании Азефа в партии с.-р. виноваты террор и боевики, Судебно-следственная комиссия пришла прежде всего потому, что оперировала показаниями главным образом центровиков, то есть подсудимых. Из них почти по всем и во всяком случае по самым важным вопросам давал объяснения Чернов, и комиссия, рассматривая его показания и показания других центровиков-подсудимых как данные вполне доказанные и неопровержимые, пришла к выводу, что загубленные Азефом боевики сами виноваты. Показания Чернова и центровиков комиссия не проверяла и много раз несмотря на всю их абсурдность, абсурдности этой не замечала.

К такому необыкновенному выводу Судебно-следственная комиссия пришла, взяв за основу как аксиому показания Чернова, что ц. к. не мог придавать какого бы то ни было значения предупреждениям, хотя бы и многочисленным, но идущим из полицейских сфер, которым известно было, какую огромную роль в партии и в боевой организации ее играет Азеф и которые желали поэтому своими доносами скомпрометировать его.

Арестовать же Азефа и тем обезвредить его полиция никак не могла, он был неуловим благодаря своей необычайной ловкости.

Между тем в примечании своем или, как называет его Судебноследственная комиссия, «дополнение», член центрального комитета К. говорит по поводу показания товарища Я. (Чернов. — В. А.): «Должен сказать, что это — догадки товарища Я. (о полицейской интриге), а не объяснение центрального комитета. Никогда ни по какому поводу центральный комитет не вырабатывал какого-либо общего объяснения».

Казалось, что раз Судебно-следственная комиссия построила оправдание центрального комитета на том, что все указания на Азефа как на провокатора вплоть до подтверждения Лопухина являются «полицейской интригой», то после «дополнения» К. — тоже члена центрального комитета, можно было понять, что такой легенды никогда у ц. к. не существовало, комиссия должна была бы найти другое объяснение столь долгому пребыванию Азефа в партии.

Но Судебно-следственная комиссия решает дело гораздо проще. К такому уничтожающему всю ее работу замечанию К. она делает такое примечание: «Это замечание товарища К. не противоречит утверждению комиссии, что руководители партии видели источник обвинения против Азефа в «полицейской интриге», ибо, утверждая это, комиссия не предполагала конечно выработки какого-либо постановления ц. к. по данному вопросу». Но, во-первых, К. и не говорит о выработке постановления, во-вторых, как же замечание К. не противоречитутверждению комиссии, когда он говорит, что никогда в центральном комитете не существовало легенды о «полицейской интриге».

Но комиссия, делая это примечание, забыла, что на странице 60 она сама говорит, что «это гибельная гипотеза полицейской интриги очень быстро заняла положение официальной версии, объясняющей все слухи о провокации Азефа…». Следовательно прав К., говоря о «выработке постановления»; разве «официальная версия» не является таковой? А на странице 66 комиссия уже сама себя опровергает: «Но если неуловимость Азефа могла еще казаться сколько-нибудь правдоподобной до 1905 года, когда предполагалось, что он ведет себя чрезвычайно конспиративно, то после дней свобод в 1906 году, когда Азеф так сказать «расконспирировался», открыто жил и встречался в Финляндии со всеми членами центрального комитета и боевиками, часто открыто ездил в Петербург, такая «неуловимость» его должна была бы казаться совершенно не понятна. Как объяснить то, что зная деятельность Азефа, зная его имя, имея возможность установить его личность и проследить за ним при его многочисленных поездках в Петербург, ПОЛИЦИЯ все-таки не может захватить его и вымещает свою злобу клеветой? Гипотеза полицейской интриги при таких условиях представлялась уже совершенно не предсказательной».

Так хорошо пишет сама комиссия и все же оправдывает ц. к. на основании этой совершенно несостоятельной гипотезы.

На странице 47 комиссия пишет: «Вообще мнение, что Азеф руководил всеми общепартийными делами и голос его имел решающее значение во всех сферах партийной деятельности — не верно».

Но уже на следующих 48–49 страницах комиссия сама рассказывает, что в апреле 1904 года кроме Азефа в центральном комитете были Q. (Селюк. — В. А.) и Ж. (Слетов. — В. А.). А затем без ведома и согласия этих двух кооптированных им в ц. к. лиц Азеф кооптировал еще двоих. Когда Слетов и Селюк протестовали против таких действий Азефа, то несмотря на то, что Слетова признали правым остальные члены ц. к., ушел из ц. к. не Азеф, а Слетов, — и «центральный комитет с этим примирился». А на странице 24 Чернов доказывает: «К этому же времени относится целый ряд его (Азефа. — В. А.) поездок с организационными целями, о которых он нам потом рассказывал: Воронеж, Самара, Саратов, Киев, Одесса и целый ряд других мест. Заметим еще, что ведь Савинков тоже давал свои показания комиссии; его же «Воспоминания» так и пестрят такими фразами «Азеф уехал по общепартийным делам», «Азеф послал меня по общепартийным делам», «Азеф уехал по делам организовавшегося под его руководством центрального комитета».

Между тем как остальные члены ц. к. кроме коротких дней «свободы» проводили все время за границей, Азеф все время или разъезжал по общепартийным делам, или же к нему по этим же делам должны были приезжать партийные работники. А раз он кооптирует в ц. к. и организует центральный комитет, руководящий орган над всей партией, то кому же, как не ему, принадлежит одна из главных ролей?

Об Азефе же ведь Савинков сказал Рутенбергу: «Ты оскорбил в его лице честь партии и всю историю партии», так как Рутенберг написал Азефу, что не хочет и не может его больше видеть и «только». А позже Савинков сказал Бурцеву: «Азеф и партия — одно и тоже». О том, что Азеф был всем в боевой организации, никто и не спорит. Следовательно, утверждение Судебно-следственной комиссии ни на чем не основано.

Судебно-следственная комиссия не открыла ни одного нового факта и даже не рассмотрела все факты, указанные Бурцевым, Ба-каем, Либиным, а только запутала и затемнила их.

Она не только не рассмотрела всего того, что печаталось об Азефе и ц. к. в легальной прессе, но даже не обратила никакого внимания на то, что писалось о провокации вообще и об Азефе в частности хотя бы в «Былом», издававшемся в Париже Бурцевым, где помещены были статьи всеми уважаемого, заслуженного революционера «С.-p.», не раз нами цитированного, Рутенберга — о деле Гапона, Рысса — о предупреждении им ц. к. об Азефе как провокаторе и Бакая — о провокации и Азефе. Она не допросила ни Рутенберга, ни Мельникова, арестованного по делу Гершуни, указывавшего на Азефа как на провокатора еще в Шлиссельбурге, ни Рысса — всех этих лиц, живших тогда за границей; ни Меньщикова, у которого она могла бы взять подлинник его письма о провокаторстве Татарова и Азефа и не давать его в искаженном и неполном виде; Бакай же не был допрошен, как не был допрошен и Карпович, несмотря на то, что изъявил письменное согласие, посланное им комиссии (№ 32, «Знамя труда»). Между прочим комиссия отчасти оправдывает ц. к., что Азеф ушел цел и невредим, тем, что Карпович обещал их всех перестрелять. И об этом чистом, честном революционере комиссия выражается так: «Это совершенно чуждое социалистической среде проявление грубой и разнузданной солдатчины, на которое ц. к. должен был ответить полным презрением, было однако одной из причин той решительности, которую он обнаружил в последней стадии азефовского дела». Так квалифицирует комиссия слова Карповича, переданные ей конечно одним из членов ц. к.; на основании такой передачи слов Карповича комиссия оправдывает ц. к. в том, что он не убил Азефа; и даже не желает выслушать самого Карповича и узнать от него, что может быть несмотря на усиленно распускаемые слухи о сказанных им словах, он этих слов не говорил, или говорил, ничего не зная из того, что так тщательно скрывал ц. к. об Азефе! Но за то Судебноследственная комиссия читает «Знамя труда» и даже цитирует его.

Разбирая, почему на ц. к. не произвело впечатление даже саратовское письмо, обличающее Азефа в провокации, Судебно-следственная комиссия говорит: «Сказался здесь еще один момент, который в революционных организациях занимает и должен занимать весьма большое место: чувство товарищества…». И далее: «Чувство товарищества, продолжает Н. М., оскорблялось уже тем, что вот мы тут сидим и обсуждаем письмо и содержащееся в нем обвинение одни без Ивана Николаевича (Азефа), даже без его ведома; а он в это самое время ведет в Питере сложную и опасную работу, ежеминутно рискуя виселицей, подкрепляемый лишь убеждением в нашей любви, в нашем полном доверии к нему, его силам и способностям» (Заключение судебно-следственной комиссии, страница 67).

Все это было бы очень нежно и трогательно, если б не было так жестоко. Ведь саратовское письмо снова указывало неоспоримыми данными, что Азеф провокатор, а Н. М. (Ракитников), так трогательно говорящий об Азефе, жестоко забывает о боевиках, действительно гибнувших на виселицах и в восстаниях, так легкомысленно забывает о народе, во имя которого партия действовала.

Комиссия совершенно не вникла, не разобрала причин партийных нравов, благодаря которым Азеф мог продержаться в партии столько лет, как не продерживался ни в одной партии ни один провокатор, «работавший» в боевых ее делах, несмотря на то, что ни об одном провокаторе не было известно столько уличающих его фактов, какие были известны центральному комитету партии с.-р. об Азефе.

Те факты, которые уличали Азефа и были собраны Бурцевым, «С.-p.», «конспиративной комиссией» парижской группы, могли бы быть выяснены об Азефе самим центральным комитетом.

В «конспиративной комиссии» были некоторые факты, указывающие на роль Азефа в восстаниях, их было недостаточно для того, чтобы она могла выступить с ними в то время, но Судебно-следственная комиссия, если б не была «эманацией» центрального комитета, могла бы собрать их сколько угодно. А роль Азефа в раскрытии полиции планов готовящихся восстаний должна была быть немаловажной. Ведь сколько он выяснил только своей поездкой в Македонию, отправлявшей оружие и взрывчатые вещества в Россию и на Кавказ! А его участие в деле отправки оружия на пароходе «Джон Крафтон», его сообщения Ратаеву, что восстание у всех на языке, что все революционные партии хотят соединиться для совместных действий в восстаниях и вооружении масс оружием и бомбами, что о бомбах теперь говорят как об обычной вещи, что за Циллиакуса нужно внимательно взяться, так как он бывает в Гамбурге, где закупает оружие, и так далее!

Начальник же и покровитель Азефа по словам Бакая провоцировал восстание в Москве в 1905 году, в то время как боевики всех партий были против того, чтобы поднять восстание, так как знали, что нет достаточных сил для этого. В это время в одной черносотенной газете появилось известие, что в Петербурге восстание. С этой газетой пришли два с.-р. на собрание боевиков, которые рассказали, что к с.-р. пришли представители двух московских полков с заявлением, что один будет нейтрален, а другой присоединится к восставшим, а если в Москве восстания не будет, то они уходят в Петербург на помощь восставшим там. По свидетельству же Бакая, Рачковский приказал московским провокаторам делиться сведениями о назревавшем восстании в Москве только с ним, а не с местными властями. В самый же разгар восстания Рачковский неоднократно приезжал в Москву и вел таинственные переговоры с провокаторами. Начальство наградило Рачковского 75-ю тысячами рублей за усмирение Москвы (Бакай. «Азеф, Столыпин и провокация», «Былое», № 9, 10, Париж, 1909 год). А раз допустил, что Рачковский и спровоцировал восстание, и усмирил его в Москве, и что он вел переговоры с провокаторами, то конечно прежде всего, и больше всего помогал ему во всем этом Азеф. Все эти утверждения Бакая и некоторых других требуют еще дальнейшего, если возможно, документального, разбора и подтверждения.

Многие утверждают также, что в Свеаборге и Кронштадте восстание вспыхнуло раньше, чем решено было, и при таких обстоятельствах, которые сразу обрекали его на неудачу. Азеф же знал обо всем этом и перед восстаниями бывал и в Москве, и в Кронштадте.

Но Судебно-следственная комиссия, повторяем мы, даже не коснулась роли Азефа в восстаниях, а ведь сколько было неудачных восстаний, и с.-p., следовательно и Азеф, в них принимали участие.

Как Азеф парализовывал все, что предпринималось для восстания в Петербурге, ясно из воспоминаний Савинкова.

Правда, была парижская группа социалистов-революционеров (называемая еще «левой» группой с.-p.), постановившая, что, ввиду условий формирования, эта комиссия обречена на тенденциозность суждений и на бесплодность, в лучшем случае, практических результатов. Правда, были максималисты и члены московской оппозиции партии с.-p., которые могли бы дать много материала для понимания партийных нравов, способствовавших столь пышному расцвету Азефа, и которые все же не доверили этого материала комиссии. Правы были и с.-p., не стоявшие официально в оппозиции к ц. к. и все же не пожелавшие иметь дело с этой комиссией.

Судебно-следственная комиссия не затронула роли Азефа как предателя в восстаниях, не выяснила, почему центральный комитет требовал, чтобы Владивосток, Иркутск и другие ждали бы директив от ц. к., благодаря этому благоприятный момент местными организациями упускался, а директивы от ц. к. приходили так поздно, что нельзя уже было ничего сделать.

Благодаря работе такой Судебно-следственной комиссии — и после нее в партии с.-р. все по-прежнему, — партия не была избавлена от элементов, губивших ее; и до сих пор бывшие друзья и бывшие защитники Азефа играют в ней руководящую роль.

1910 год. Азеф требует суда

Но Судебно-следственной комиссией не заканчивается еще азе-фовская эпопея. Через два года после разоблачения в декабре 1911 года Азеф написал письмо своей жене, которое Бурцев напечатал 5 ноября 1911 года в журнале № 3 «Будущее», издававшемся в Париже.

По этому поводу заведующий парижской охранкой посылает в Департамент полиции шифрованную телеграмму 1 ноября 1911 года и сообщает, что письмо Азефа было адресовано жене Азефа, она передала это письмо в начале 1911 года в заграничную делегацию партии с.-p., которая, обсудив его, решила отказаться от всяких сношений с Азефом. Бурцев узнал о существовании письма и, когда начал издавать «Будущее», просил делегацию дать ему его для напечатания. Телеграмма эта была доложена министру.

Азеф в своем письме, как и все провокаторы, говорит, что он выдал только «кое-кого и кое-что» и хочет, чтобы был устроен суд над ним, но чтобы судьями были «его старые товарищи по центральному комитету». Затем Азеф добавляет, что если его суд приговорит к смерти, то чтобы все протоколы суда были напечатаны и в русской, и в иностранной прессе; если же его не приговорят к смерти, то протоколов можно и не печатать (конец этот в журнале № 3 «Будущее» не помещен. — В. А.).

Словом, провокатор продолжал вести себя так же нагло, как нагло (выражение Судебно-следственной комиссии) он вел себя накануне своего официального разоблачения — на Лондонской конференции, что, впрочем, вполне провокатору подобает.

Провокатор, желая суда над собой, сам ставит условия: чтобы судили его старые друзья и упорные защитники, чтобы на суде присутствовала жена и наконец наиболее странное условие, чтобы протоколы обязательно были бы опубликованы только в случае, если суд приговорит его к смерти. Судебно-следственная комиссия, еще заседавшая в момент получения делегацией этого письма и в момент опубликования его в «Будущем», совершенно не поинтересовалась выяснить, почему несомненно злостный провокатор, не пожелавший явиться на суд над Бурцевым и бежавший от суда в 1909 году, может желать суда над собой в 1910 году, и что означает последнее его условие.

Делегация призвать Азефа к суду отказалась.

Много было разговоров по поводу письма Азефа после опубликования и в партии гражданского содействия партии с.-р. («правой»); одни были за суд, другие против, но нигде ни одного голоса среди с.-р. не раздалось, что к явно злостному провокатору применяют не обычный, а «военно-полевой суд», партийным же товарищеским судом судить должны тех, кто защищал такого провокатора всеми правдами и неправдами.

Заключение

Дзеф следовательно пробыл на службе у Департамента полиции более шестнадцати лет, — срок небывалый для провокатора, если принять во внимание, в особенности, то, что он состоял около десяти лет в партии соц. — революционеров и в ее боевой организации. По свидетельству лиц, работавших в боевых организациях, провокатор, проникающий туда, обнаруживается довольно скоро, так как боевики живут гораздо конспиративней и имеют дело с очень ограниченным кругом лиц по сравнению с занимающимися общепартийными делами. И проваливались провокаторы-боевики, или же во всяком случае подозревались в провокации настолько, что их отстраняли от дела, часто благодаря лишь произведенным арестам или допросам жандармов о делах или лицах, известных только данному, весьма ограниченному кругу.

Об Азефе же как о провокаторе говорили не только дела его, но, как мы знаем, были сделаны прямые указания и из полицейских сфер, и из революционной среды.

Первое по времени из известных до сих пор указаний на Азефа как на провокатора было сделано в 1902 году студентом военно-медицинской академии, работавшим в петербургской эсеровской организации с одним рабочим; последний и указал этому студенту на Азефа как на провокатора. «Рабочий этот был в сношениях с охранкой, но затем раскаялся» (Заключение судебно-следственной комиссии по делу Азефа).

Вскоре после обвинения Азефа в провокации студент этот был арестован.

Заметим, что лица, указывавшие на Азефа, обыкновенно подвергались этой участи. Так было и с одесским охранником Сорокиным, и с «больным с.-р. М.» (с. п. «Былое», 1909 год), и с тем, кому Гершу-ни поручил расследовать сведения саратовского охранника. Тата-ров, разгадавший, что Азеф провокатор, был по настоянию Азефа убит; Гапон, который мог узнать, как узнал и С. Рысс («Мортимер») о провокаторстве Азефа, подвергся той же участи.

Но конечно не всех «недоброжелателей Азефа» настигла карающая рука охранки… Литератор Рубакин, хотя и высказывал М. Гоцу свои подозрения о провокации Азефа, до сих пор здравствует.

Михаил Мельников, арестованный по делу Гершуни в 1903 году, сообщил в Шлиссельбурге Гершуни о своих подозрениях относительно Азефа, основанных на том, что по всем адресам, найденным у него, были произведены обыски и аресты, только один Азеф остался цел и невредим, хотя у Мельникова найдено было письмо Азефа, по которому ничего не стоило добраться до автора.

Арест Ремянниковой в 1903 году и арест Клитчоглу в начале 1904 года давали столько указаний на Азефа, что он, хорошо понимая грозящую ему опасность, страшно негодовал на Департамент полиции. С Ремянниковой Азеф поддерживал «самые тесные деловые отношения», а кроме того, при аресте у нее была взята нелегальная литература, только накануне принесенная Азефом. Чтобы решить, пойти ли Азефу на свидание с Клитчоглу или арестовать ее, — собирался весь полицейский Олимп под председательством директора Департамента полиции Лопухина. Присутствовали: начальник охранного отделения Кременецкий, начальник Особого отдела Департамента полиции Макаров и заведующий заграничной агентурой, бывший в то время непосредственным начальником Азефа, Ратаев. На этом заседании решено было отложить арест Клитчоглу до более удобного времени и разрешить Азефу пойти на свидание с ней; видно это свидание должно было перевесить ту пользу, которую можно было извлечь из ареста ее. Но после свидания с Азефом через два дня Клитчоглу была арестована по «пустяковому поводу». Насколько этим преждевременным арестом выдавался Азеф, ясно из того, что и Департамент полиции признал этот арест в силу тех же соображений ошибкой…

Неудавшееся покушение на Плеве 18 марта 1904 года у здания Департамента полиции, где жил Плеве, ясно указывало, что полиции не только был известен этот заговор, но известна была даже диспозиция террористов настолько хорошо, что из всех участников окружается шпиками и этим самым прогоняется с поля битвы только тот, кто первый должен был бросить бомбу. Каляев же, несравненно более бросавшийся в глаза, оставляется в покое. Как мы знаем, уже благодаря этим предохранительным мерам шпиков, осуществленным только вследствие точного знакомства с диспозицией террористов, покушение на Плеве на этот раз не состоялось. Азефу известна была эта диспозиция, так как он сам участвовал в выработке ее…

Арест Слетова и особенно лиц, связанных с ним, выдал Азефа пожалуй еще больше, чем предыдущие факты. Если можно было еще свалить на слежку шпионов арест Слетова на границе при переезде его из Швейцарии в Россию около 20 сентября 1904 года, то как объяснить, что матрос-латыш, только что приехавший в Петербург на английском пароходе и подходивший к ресторану на Васильевском острове, где должен был ждать его Слетов, — тоже был арестован?! О поездке Слетова и о лицах, с которыми он должен был видеться по приезде в Россию, известно было только некоторым членам центрального комитета партии с.-p., Азефу в том числе.

То же самое можно сказать и о поездке так называемых аграрников, о времени отъезда каждого из них из Женевы, о паспортах, с которыми они должны были переехать за границу или жить в России. Документ Департамента полиции со всеми этими сведениями был передан Бундом в редакцию «Революционной России» и напечатан в «Известиях Бунда» в Женеве, где находился и ц. к. партии с.-р.

Арест Слетова и матроса-латыша, а также этот документ Департамента полиции ясно указывали, что среди нескольких лиц из центрального комитета, только и знавших о том и другом, есть провокатор. Самое незначительное расследование привело бы к Азефу. Он ведь и сам пишет Ратаеву: «Здесь в Женеве в группе соц. — рев. это письмо (письмо бундистов в «Революционную Россию» об аграрниках. — В. А.) привело всех к мысли, что имеется провокатор, который очень близко стоит ко всяким делам, да притом такой, который знаком с парижскими делами, так как Веденяпин (один из аграрников) живет в Париже». Следовательно, даже членам группы с.-р. было ясно, что только благодаря провокатору Департамент полиции мог иметь сведения об «аграрниках» и что этот провокатор — член ц. к., знающий хорошо парижские дела. Таким именно лицом и был Азеф.

Почти через два месяца Азеф снова пишет Ратаеву, что «хилков-ский циркуляр (среди аграрников был князь Хилков. — В. А.) все занимает и занимает здешнюю организацию, все убеждены, что имеется провокатор». Как мы уже упоминали, некоторые аграрники были уверены, что именно Азеф и является провокатором.

В то самое время, когда организацию соц. — революционеров в Женеве, где находится и ц. к. партии с.-p., все еще занимает этот «хилковский циркуляр», приезжает из России Витенберг (в конце января 1905 года) и рассказывает, что ему на допросах жандармы говорили, что им известна цель его приезда из-за границы — организовать «всякие мастерские для Левита», о чем знали только четверо: сам Витенберг, Левин, Левит и Азеф.

Кто же мог сообщить это жандармам, как не провокатор? И в связи с уже имеющимися фактами, легко было дойти до Азефа, тем более, что еще до ареста Слетова и опубликования документа об «аграрниках» сам Азеф пишет Ратаеву: «Тут есть группа лиц, которая как будто меня избегает… Мне кажется, вопрос идет о доверии». Следовательно, еще до приведенных только что фактов существовало недоверие к Азефу…

В начале августа 1905 года в Саратове находилась Брешковская. Один из саратовских охранников явился к тем, у кого она жила, и предупредил, что Брешковскую хотят арестовать, и вместе с тем указал, как она может этого избегнуть. На совещании нескольких с.-р. немедленно был выработан план отъезда Брешковской из Саратова. Присутствовал на этом заседании и Азеф.

Не досидев до конца, он ушел, когда план был уже выработан. В день отъезда Брешковской оказалось, что этот новый маршрут ее тоже известен уже петербургским охранникам, приехавшим арестовать ее. Ареста удалось все же избежать благодаря тому, что один из участников совещания встретился с тем охранником, который уже предупреждал о грозящем Брешковской аресте, и тот сообщил, что все пропало, если не удастся еще раз изменить маршрут «Бабушки». Удалось достать лошадь и догнать Брешковскую. Тогда же с.-р. был передан саратовский адрес приехавшего туда «большого провокатора» и сообщено, кто из с.-р. с ним видится и сколько он получает, и даже приметы его. Провокатором этим и был Азеф. Рассказ о бегстве Брешковской был известен в Петербурге зимой 1905 года; он не мог не дойти и до центрального комитета.

Если вспомнить, что Шапиро (служивший в Департаменте полиции), еще в конце февраля (ст. ст.) 1905 года дававший парижским с.-р. различные сведения, касающиеся партии с.-р. и между прочим Департамента полиции, что ему было известно, что после Америки Брешковская собирается в Россию, и что Департамент полиции думает там ее арестовать, если сопоставить с этими сведениями данные, полученные от саратовского охранника, чуть ли не пальцем указавшего на Азефа как на большого с.-р. провокатора, если присоединить к этому еще все обстоятельства бегства Брешковской, — то казалось не трудно было прийти к заключению, что именно Азеф и сообщил Департаменту полиции о желании Брешковской поехать в Россию.

После всех этих указаний на Азефа в конце августа 1905 года центральным комитетом партии с.-р. было получено меньщиковское письмо, где указаны некоторые данные из выдач Азефа, в том числе и выдача местопребывания Брешковской в Саратове.

Центральный комитет поверил только той части письма Меныци-кова, которая касалась Татарова. После некоторого расследования было признано, что Татаров действительно провокатор, так как кроме указаний Меньщикова он был уличен еще во лжи и в трате значительных сумм на кутежи. Татарова решили «изъять», на чем особенно настаивал Азеф. Не лишена интереса деталь: не все приговорившие Татарова к смерти знали, что вторая часть письма Меньщикова обвиняет в провокации и Азефа.

По совершенно непонятной причине указания Меньщикова относительно Азефа были признаны не заслуживающими внимания настолько, что не то чтобы какого бы то ни было расследования, но даже простого сопоставления ареста Слетова, документа об «аграрниках» с указаниями Витенберга, студента военно-медицинской академии, Шапиро (который передал со слов Ратаева, что у с.-р. в Женеве есть два провокатора — не Азеф ли и Татаров?), саратовского охранника и письма Меньщикова сделано не было. Ответственность центрального комитета в данном случае была огромна. Азеф ведал и общепартийной работой, и боевой организацией, где даже незначительный провокатор грозил членам ее виселицами и каторгой.

Член ц. к. Чернов считал указание Меньщикова «полицейской интригой», но как объяснить, что полиция прибегает к оклеветанию Азефа с целью, чтобы с.-р. убили его как провокатора, тогда как она сама с чрезвычайной легкостью могла арестовать его. Так ей было, например, прекрасно известно, в каком номере какой гостиницы живет Азеф, как об этом с.-р. и сообщал охранник же. Совершенно ясно, что гораздо проще арестовать в этой гостинице Азефа для одурачивания с.-р. и для оклеветания Азефа, чем жертвовать своим важным провокатором Татаровым, который находился уже в самом центре партии — был кандидатом в члены ц. к.

Но в письме Меньщикова была еще одна «копейка» по выражению «С.-p.», дающая возможность открыть миллионное мошенничество. Меньщиков писал, что инженер Азиеф (он слегка изменил фамилию Азефа или Азева, как его тоже называли, чтобы этим отвлечь подозрение Департамента полиции от себя) живет по паспорту Ва-луйского. Ц. к. же, по крайней мере некоторые члены его, конечно знали, что по этому паспорту жил, как нелегальный, Азеф.

Если Департамент полиции знал, по какому паспорту живет этот великий революционер, столь вредный для Правительства, то разве мыслимо допустить, что охранники его не арестуют, а прибегнут к анонимному письму и, главное, выдадут такого важного провокатора как Татаров, успевшего выдать полиции немало террористов. На это убийственное соображение уже обращали внимание центрального комитета партии социалистов-революционеров часто цитированный нами «С.-p.», а затем и Бурцев.

Что же касается образа жизни и кутежей Татарова, то думаем, что кутил Азеф не меньше, а гораздо больше его, и что об азефовских кутежах были осведомлены не только охранники, но и некоторые члены ц. к. партии с.-р.

Непонятно также, почему убийство Татарова, совершенное по постановлению центрального комитета партии с.-р. в апреле 1906 года, было официально признано делом партии лишь после объявления ею Азефа провокатором, то есть только в феврале 1909 года.

Центральный комитет партии с.-р. не пожелал даже войти в сношение с Меныциковым и получить от него и другие разоблачения, для этого нужно было только напечатать в «Революционной России» «доброжелателями исполнено». Такого объявления в «Революционной России» не появилось. Почему?

На этот вопрос ответ дает Чернов: «Просьба об объявлении в «Новом времени» не могла иметь отношение, потому что это нужно было сделать в России» (Заключение судебно-следственной комиссии, страница 60).

Из этого странного ответа вытекает, что у центрального комитета партии, живущего за границей, не было связей в России даже настолько, чтобы поместить простое объявление! Но курьезнее всего, что Меньщиков и не просил помещать объявление в «Новом времени», в чем можно убедиться из приведенного нами точного текста его письма. В «Революционной России» же ответа Меньщикову тоже не было дано, то есть, попросту говоря, дальнейших разоблачений не пожелали.

Следует отметить, что у Меньщикова сказано о выдаче Татаровым Иваницкой, Старынкевича, Леоновича, Сухомлина и Акимовой, а в письме Меньщикова, напечатанном в Заключении судебно-следственной комиссии, к этим лицам прибавлено еще четыре: «Бар., Фре., Николаев и Фейт». Как будто от увеличения числа «выдач» Татарова стало еще более убедительным его провокаторство?!

В 1905 году невозможно также было не обратить внимания центральному комитету партии с.-р. на многочисленные неудачи, постигшие все приготовления к восстанию в Петербурге: взрыв моста на Николаевской железной дороге не был совершен, не было «взрыва охранного отделения, электрических, телефонных и осветительных проводов, ареста гражданина Витте и прочего, тоже не могли быть приведены в исполнение отчасти потому, что в некоторых пунктах намеченные места охранялись так строго, как будто полиция была заранее предупреждена о покушении» («Воспоминания». Савинков, «Былое», № 1, 1918 год). Затем тогда же был произведен арест двух динамитных мастерских и лиц, хотя и связанных с ними, но даже и не приступивших еще к работе.

Все эти планы и приготовления к восстанию были выработаны «боевым комитетом партии с.-p.», который состоял всего из двух лиц: Савинкова и Азефа.

В самые рискованные предприятия к восстанию центральный комитет ставил неизменно все того же Азефа.

Если б центральный комитет обратил должное внимание на все эти неудачи «боевого комитета» тотчас же или по крайней мере при дальнейших указаниях на Азефа, хотя бы после провала Северного летучего отряда в феврале 1908 года, когда центральный комитет сам взялся расследовать, не был ли этот провал следствием провокации, то здесь пришлось бы выбирать только из двух лиц, составляющих «боевой комитет», так как только этим двум лицам были известны все планы и предприятия комитета. Задача центрального комитета следовательно являлась еще более весьма несложной. Но и эти все факты не привлекли к себе внимания центрального комитета.

Позже произошли события, которые не давали уже никакой возможности кому бы то ни было придерживаться гипотезы «полицейской интриги», а толкали вполне определенно к выводу, что Азеф — провокатор.

В марте 1906 года Азеф был арестован Герасимовым, но через три дня выпущен. Об этом центральному комитету было сообщено осенью 1907 года в саратовском письме (удивительно долго шло до центрального комитета это столь важное для него письмо!).

Почему же Сулятицкого, Штифтара и многих других повесили и сослали на каторгу, а Азефа, этого великого террориста, выпускают? Этот вопрос не пришел в голову центральному комитету. В апреле того же года Азеф снова был в руках полиции, когда после покушения на Дубасова были захвачены все, находившиеся в булочной Филиппова. Но стоило Азефу заявить полиции, что он — инженер, а по другой версии — показать заграничный паспорт, как полиция его отпустила.

На чем могла в таком случае базироваться версия, что вся полиция, все охранники только и думают о том, как бы захватить Азефа? А о таких лицах конечно имеются во всех охранках самые точные сведения и приметы. Приметы же Азефа настолько характерны, что спутать его с кем-либо другим, не узнать его было невозможно. И все же ц. к. в провокаторстве Азефа не подозревает.

После покушения на Дубасова Азеф был уличен во лжи; неудачу покушения он объяснил Савинкову совершенно иначе, чем это было на самом деле, равно как уклонился от истины раньше по отношению к Слетову, а (Судебно-следственная комиссия) позже и в других делах. Но то, что по отношению к Татарову пошло в доказательство его провокации, Азефу при стольких уличающих обстоятельствах — не повредило нисколько. Повторяем, что и арест Азефа Герасимовым и арест в булочной Филиппова, и его ложь о диспозиции террористов во время покушения на Дубасова, и сама диспозиция, лишающая возможности удачно его совершить, являются в достаточной мере важными фактами, чтобы из-за них хотя бы один заподозрил Азефа.

В начале сентября 1906 года П. Я. Рысс по просьбе брата своего максималиста «Мортимера» предупреждает ц. к. партии с.-p., что Азеф — провокатор.

В конце 1906 года Азеф живет в Финляндии, вызывает к себе боевиков; на обратном пути от него в Петербург их арестовывают в Бе-лоострове или в Петербурге. Азеф же цел и невредим при своих довольно частых поездках в Петербург несмотря на то, что, по мнению члена центрального комитета Чернова, всероссийская охранка спит и видит, как бы его захватить, но ее умения и ловкости хватает только на некрупных, по сравнению с Азефом боевиков.

К этому же времени относятся и указания одесского охранника Сорокина на провокацию Азефа. Но ничто по-прежнему не в состоянии пробить броню доверия ц. к. к Азефу, несмотря на то, что боевая организация бездействует потому, что как только начинают организовывать покушения, их необходимо прекращать, так как участники становятся известными полиции, и филеры гоняются за ними. Так было с покушениями на Столыпина, на Лауница и других.

Зато Азеф после нового указания на него одесского охранника «разочаровывается» в постановке боевого дела и уезжает за границу.

И тотчас же деятельность боевой организации из почти безуспешной становится удачной: убиты Игнатьев, Лауниц, Павлов. В целом ряд фактов и это косвенное указание не могло не иметь значения для людей, не ставших еще окончательно глухими и слепыми.

В начале 1907 года Азеф возвращается из-за границы в Россию и начинает заниматься организационными делами: он перекраивает центральное бюро, ведающее этими делами, на свой лад с одобрения центрального комитета. Всякий с.-p., которому нужны были деньги, сведения, совет, должен был являться сначала в Петербург, затем в Финляндию, куда переехал Азеф. Почти всех этих партийных работников арестовывали, большей частью на Финляндском вокзале («С.-p.», «Былое», 1909 год). Азеф, следовательно, проделывал то же, что и раньше в 1906 году с боевиками.

Казалось бы, что и это является немаловажным фактом для характеристики «деятельности» Азефа, долженствующим обратить внимание ц. к., одобрившего план преобразования центрального бюро; но отпор Азефу дан был не ц. к. а самими партийными работниками, переставшими являться к Азефу.

После такого отпора Азеф снова берет в свои руки боевую организацию и бездействует, а боевиков арестовывают и вешают: арестовываются участники второго покушения на Столыпина, вешаются Штифтар и Сулятицкий безо всяких улик, кроме показаний швейцара и горничной, что они приходили к Кудрявцеву, убившему Лауни-ца, раскрывают заговор на царя и вешают участников — Никитенко, Синявского и других.

В мае 1907 года П. Я. Рысс снова напоминает ц. к., что Азеф — провокатор.

Осенью 1907 года приходит в ц. к. саратовское письмо с указаниями, что виднейший член партии с.-р. — провокатор, что он приезжал в Саратов на совещание, где должен был обсуждаться вопрос об организации крестьянских братств и дружин. Сообщается, в какой гостинице провокатор жил под фамилией Валуйского (Меньщиков также сообщал, что под этой фамилией жил Азеф), и что наконец провокатор этот был в 1906 году арестован охранным отделением в Петербурге (берем это из Заключения судебно-следственной комиссии).

Но никакому расследованию письмо, столь неопровержимо показывающее, что Азеф — провокатор, не было подвергнуто. Только Гершуни поручил расследовать дело одному саратовскому товарищу, но и тот вскоре был арестован. После же смерти Гершуни «дело это заглохло». Но почему все же и это письмо не было показано даже всем членам центрального комитета?

Больной М. — партийный работник — приезжал из провинции в Финляндию, чтобы заявить ц. к., что Азеф провокатор; его выпроваживают из Финляндии, и полиция его арестовывает. Следовательно, о его предупреждении ц. к. сообщил Азефу и по всей вероятности поступил как и с саратовским письмом: не всем членам центрального комитета было сообщено и об этом предупреждении.

Затем появляется Бакай и сообщает Бурцеву, что у с.-р. есть крупный провокатор Виноградов-Раскино, и дает сведения о нем. В связи с другими свидетельствами Бурцев приходит к выводу, что Виноградов-Раскин и есть Азеф. Но когда Бурцев спрашивает у ц. к., был ли в партии кто-нибудь под фамилией Раскин, ему было отвечено, что никогда такого не было. Между тем в бумагах Меньшикова имеются достоверные данные, что по паспорту Раскина жил Азеф, и по филерским наблюдениям видно, кто из социалистов-революцио-неров к нему ходил…

В России также все шире и шире распространяются сведения, что Азеф провокатор.

Арест Северного боевого летучего отряда был настолько очевидной провокацией, что возмущение против ц. к. распространилось в широких слоях партии. Парижская группа с.-р. посылает ц. к. свою резолюцию о провокации в центре партии. Центральный комитет начал расследовать причины провала Кальвино-Лебединцева, когда было повешено семь человек. За границей также была учреждена комиссия (являющаяся эманацией ц. к.) для исследования слухов о провокации; но и ц. к., и эта комиссия реабилитировали Азефа; при этом для того, чтобы работа обеих комиссий была наиболее плодотворной, обе комиссии не сообщали друг другу собранных данных за и против существования провокации. А ведь заграничная комиссия, оправдав Азефа, заявила все же, что провокатор имеется, но этим дело и кончилось.

Бурцев все настойчивее говорит о провокации Азефа. Ц. к. его не привлекает за клевету, но приверженцы центровиков стараются всячески дискредитировать его и «Революционную мысль» — неофициальный орган парижской группы с.-р.

Когда в силу вышеизложенных обстоятельств ц. к. был вынужден привлечь Бурцева за «клевету», то на суде представители ц. к. уверяли судей, что только один Бурцев клевещет на Азефа. Почему, если ц. к. был так твердо убежден в невиновности Азефа, он не представил всех обвинений против этого последнего, выдвигавшихся как революционерами, так и служащими в охранных отделениях и Департаменте полиции, почему он говорил неправду о личности Азефа как революционера, так и человека?

Считать Азефа настолько правым, чтобы даже во время суда над Бурцевым допускать его на заседания ц. к., где между прочим докладывалось обо всем, что делалось на суде, и вместе с тем скрывать от судей все то, что представляло Азефа в истинном свете! При твердом убеждении в невиновности Азефа как раз необходимо было представить суду не только все предупреждения, все многочисленные факты и данные, говорящие о его провокации, приведенные нами, но и представить все, что известно самому ц. к. и что могло бы говорить о провокации Азефа. Ц. к. конечно имел возможность знать гораздо больше приведенного нами.

Но приведя все, как будто уличающее Азефа, ц. к. должен был бы после этого опровергнуть все обвинения неоспоримыми данными и объяснениями.

Впрочем, нужно отметить, что даже в недрах самого ц. к. были люди, подозревавшие Азефа, как, например, Н. С. Тютчев (Ch. — см. Судебно-следственную комиссию).

Во всех партиях раскрывались провокаторы. Но разве хотя бы об одном из этих раскрытых до революции 1917 года провокаторах было известно столько уличающего материала как об Азефе? А мы ведь и через десять лет после раскрытия Азефа могли представить лишь небольшую часть того, что должно было быть известно ц. к.

В течение семи лет по крайней мере неустанно твердили со всех сторон о провокации Азефа. Можно еще допустить, что сам ц. к. не додумался до того, к чему пришли рядовые члены партии, но когда указывали прямо на Азефа, то именно старым членам центрального комитета должны были бы стать явными необъяснимые до того провалы, аресты и все другие многочисленные партийные неудачи.

Многие конечно помнят, как, например, был раскрыт Гурович. Ник. Федор. Анненскому его знакомый присяжный поверенный передал, что жандармский офицер говорил ему об одном петербургском издателе или литераторе, который является «начальством» этого жандармского офицера и у которого скоро этот жандарм должен был производить обыск; при этом жандарм не знал, фиктивный ли это обыск, — тогда попадет ему от «издателя», если он произведет его как следует, или настоящий, — тогда, если он произведет обыск поверхностно, то попадет от еще более высоко-стоящего начальства. Фамилии этого литератора жандарм не назвал. Анненский конечно немедленно передал все это своим друзьям. В то же время одному из арестованных жандармы говорят о вещи, известной только самому арестованному, еще одному лицу и Гуровичу. Сопоставляя данные жандармского офицера и этот последний факт, приходят к заключению, что жандарм говорил о Гуровиче. Назначают беспристрастное следствие и суд и объявляют Гуровича провокатором, каковым, как известно, он и был в действительности.

Здесь не побрезговали сведениями жандарма и не сочли их «полицейской интригой». Откуда же, как не из полицейских сфер, можно иметь неопровержимые данные о провокаторах?!

Защитники Азефа и защитники ц. к. приводили в защиту непонятной слепоты центральных деятелей партии по отношению к Азефу то, что боевики любили и уважали Азефа. Кто же, как не боевики, могли знать его?!

Нам известны и другие факты, когда именно боевики отказывались работать с Азефом. Но если даже и допустить, что в большинстве боевики относились хорошо к Азефу, то ведь это объясняется именно тем, что они его — Азефа — совсем не знали (за исключением Савинкова), очень мало и редко встречались с ним и были совершенно загипнотизированы тем, что Азеф — друг Гершуни, Гоца и других, что он «совершил» то и то. Ведь если многие члены ц. к. не знали о письмах Меньщикова, саратовского охранника и многих других предупреждениях, то боевикам тем более не сообщалось решительно ничего, что могло бы компрометировать Азефа. Можно быть уверенным, что знай боевики хоть часть обвинений против Азефа, они не стали бы с ним работать. Узнать же Азефа самим им не представлялось возможным, так как их довольно скоро арестовывали, посылали на каторгу, вешали.

Кто же состоял членами центрального комитета партии в тот период, когда азефовская эпопея начала приобретать более или менее острый характер?

Те же лица, в руках которых уже давно сосредоточена судьба партии социалистов-революционеров: В. М. Чернов, М. А. Натансон, Н. И. Ракитников, А. А. Аргунов и Н. Д. Авксентьев («Былое», 1918 год, № 1, страница 236).

Социал-демократы, говоря о Малиновском, как-то писали, что вот де с.-р. все, касающееся Азефа, раскрыли и учредили даже Судебноследственную комиссию. Только полное незнакомство их как с самим делом Азефа, так и со всей «азефщиной» могло привести их к такому выводу…

Необходима еще громадная работа, чтобы определить как размеры зла, нанесенного Азефом, так и выяснить всю «азефщину», те нравы, ту среду, при которых оказалось возможным столь грубому и беззастенчивому провокатору пребывать в самых верхах партии в течение такого продолжительного времени…

Список секретных сотрудников заграничной агентуры

Этот список составлен на основании документов, находящихся в архиве заграничной агентуры и Департамента полиции (см. Введение), и допросов чинов этой агентуры — заведующего Красильникова, помощника его Мельникова, жандармских офицеров Люстиха и Лиховского, равно как и некоторых секретных сотрудников.

Кроме того, я ввел в этот список и тех секретных сотрудников заграничной агентуры, которые были разоблачены еще до Февральской революции 1917 года; в этом случае я воспользовался для составления их «биографий» не только документами упомянутых выше архивов, но и теми данными, которые были приведены в соответственных публикациях революционных изданий.

Затем в список введены мной и некоторые из тех лищ которые хотя и не служили секретными сотрудниками в заграничной агентуре, но все же входили с ней в компрометирующие сношения (Шнеур и другие).

Наконец я отвел довольно значительное место в списке художнику Праотцеву, который вероятно не имел сношения с заграничной агентурой, но очень долго жил в Париже и вращался среди эмигрантов-рево-люционеров — его красочная фигура уж очень знакома парижской эмиграции.

Младшему Верецкому, непричастному к заграничной агентуре, я все же отвел несколько строк для «полноты картины» этой удивительной семьи, где все трое сыновей были провокаторами.

Должен отметить также, что в громадном большинстве случаев размер печатаемой мной «биографии» секретного сотрудника соответствует «значению» его шпионско-провокаторской деятельности, но иногда большой размер обусловливается лишь случайным обилием чрезвычайно интересного материала (Гольдендах, Познанский, Бротман, Шнеур и некоторые другие).

Заканчивая это маленькое «вступление» к нашему списку, обращаюсь к читателям с большой просьбой: присылать мне (Валериану Константиновичу Агафонову) по адресу издательства (имеющемуся в их распоряжении) как по отношению лиц, публикуемых мною в этом списке, так и по отношению лиц, еще не опубликованных, но заслуживающих быть в него внесенными, любые материалы и документы. Все полученные мною документы по снятии копий будут с благодарностью возвращены.

Абрамов Исаак Леонтьевич, с.-p., служил в заграничной агентуре секретным сотрудником под кличками «Жермен» и «Шарпантье», получал 600 франков в месяц.

В последнее время был секретарем женевской группы социали-стов-оборонцев («Призыв»). Абрамов был «заагентурен» в Одессе лет 15 тому назад; тогда же получил заграничный паспорт, жил за границей в Ганновере (1901 год), Гладбахе (1902 год) и в Берлине (с 1903 по 1909 г.), где с 1907 года состоял в группе с.-p., которую и освещал; в это время был знаком с Мальцевым Владимиром, с женой Стеклова, с сестрой Бунакова (Гальперин). С 1909 года по 1913 год жил в Мюнхене и состоял членом группы с.-p., здесь был знаком с Антоном Савиным, Приходько, Тесле н ко, Майским, Донским и другими. В конце 1913 и начале 1914 годов до апреля находился во Франкфурте-на-Майне и Оффенбахе, а затем до мая 1915 года в Вене, где был застигнут войной, задержан в качестве военнопленного, но вскоре, как он утверждал на допросе, вследствие ходатайства Рязанова перед австрийскими социал-демократами был освобожден как «больной товарищ-социалист» и выехал в Швейцарию, где и пробыл с мая по сентябрь 1915 года в Люцерне, а затем в Женеве (адрес: rue Bergalonne), где живет и поныне. Абрамов освещал главным образом с.-р.

Приметы: Абрамову 43–44 года, по специальности инженер сельскохозяйственных наук, среднего роста, шатен, усы несколько рыжеватые, бороду бреет, близорук, носит белое пенсне с синими стеклами, глаза голубые, волосы зачесывает назад, женат, имеет несколько детей.

Приводим письмо Абрамова от 16 сентября 1913 года, адресованное в Департамент полиции:

«Вам известно, что я в 1909 году вместе с многими моими товарищами был в Берлине, выслан из пределов Пруссии за участие в различных политических кружках, собраниях и так далее, — словом, по их немецкому выражению за «politische Umtriebe». Я выехал тогда в Мюнхен сначала один, чтобы прозондировать отношение баварской полиции, потом прибыла и семья, и мы спокойно прожили свыше четырех лет, не будучи тревожимы. Когда же в Мюнхене, с одной стороны, революционная деятельность почти прекратилась, колония ослабела (приток новых русских студентов приостановился), а с другой стороны, мое пребывание там не могло быть дольше мотивировано перед товарищами (службы я не мог там получить), то, как Вам известно, с Вашего же согласия я перекочевал сюда и поселился в Оффенбахе близ Франкфурта, хотя езжу туда на работу каждый день, так как это находится уже в герцогстве Гессен-Дармш-тадском, а не в Пруссии. Как видите, прожил я несколько месяцев относительно спокойно. Я говорю «относительно» потому, что несмотря на весь «либерализм» гессенского министерства, приходилось каждый день таскаться в полицию из-за разных документов… Но так как у меня все в порядке, то я и не обращал на это особенного внимания, как вдруг третьего дня грянул ужасный для меня гром. Меня позвали в полицию и заявили, что в четырехнедельный срок я должен оставить пределы Великого герцогства Гессенского. Мои мольбы, просьбы, указания на то, что у меня квартира с почти годовым контрактом, что дети здесь в школах и прочее, ни к чему не привели. Они представили мне отношение берлинской полиции, в котором заявляется, что я выслан из Пруссии за «politische Umtriebe», и просят, чтобы меня и отсюда выслали. Вот в каком безвыходном положении я очутился. Безумнее слона. Выход из этого положения кажется только один. Если гессенское Staatsministerium, по распоряжению которого я высылаюсь, и не может пожалуй взять уже об-ратно предписание, зато оно может (и часто это делает) дать крупные отсрочки, сперва на один год, потом еще и так далее. Для этого надо подать туда прошение, что я и сделаю. Но быть уверенным, что мое ходатайство об отсрочке без постороннего заступничества будет уважено, я не могу. А потому необходимо, чтобы русская миссия (вернее русский посланник в Департаменте) под видом якобы того, что он или русская заграничная агентура заинтересованы следить за мной, просит гессенское Staatsministerium, чтобы оно, если поступит от меня прошение об отсрочке и так далее, удовлетворило его. Быть может, этот модус в конспиративном отношении не особенно хороший, но у меня сейчас в голове все идет кругом, и я ничего другого придумать не могу, а дело спешное. Подумайте, мой друг, как меня выручить».

При письме приложен следующий адрес, который несомненно указывает на автора этого письма: Monsieur Ilngenieur Abramoff, 68? Gr(?)neb-urgweg, Frankfurt.

Аккерман Вульф Зельманов, мещанин г. Варшавы, рабочий. В революционной среде известен был под кличкой «Файвель-Токарь». Был арестован в Варшаве по делу анархистов-коммунистов и вскоре же в августе 1908 года сделался секретным сотрудником варшавского охранного отделения под кличкой «Белый».

В 1909 году Аккерман поселился в Париже (3, rue de Pressoires) и вступил под тем же псевдонимом в число осведомителей заграничной агентуры. Доставляя сведения об еврейской группе анархистов, получал 150 франков в месяц. В марте 1911 года был уволен за бездействие.

Алексеев Алексей Ильич, петербургский мещанин, служил, по его словам, бухгалтером в магазине Коровина на Садовой улице в Петербурге, а затем — в Париже в английской фирме, экспортирующей токарные станки. Жил в Париже в 1914–1915 годах.

В 1914 году заграничная агентура получила донос о предполагаемом на 14 октября взрыве посольской церкви в Париже. Заведующий агентурой назначил к церкви наряд русской и французской тайной полиции. Взрыв не состоялся, но утром этого же дня к заведующему агентурой явился Алексеев и сообщил о другом «заговоре» — о готовящемся покушении на жизнь царя. Алексееву дали на первый раз 20 франков, чтобы выведал планы злоумышленников. На следующем свидании Алексеев потребовал на расходы еще 300 франков, но Красильников ему отказал. На этом и закончились разоблачения Алексеева. Приметы Алексеева: родился в 1882 году, высокого роста, светлые волосы, лицо бледное, нос большой, маленькие усики.

Альбаум (Эльбаум) Калман Хаимов, сын частного поверенного; революционная кличка «Карл»; состоял секретным сотрудником бело-стокского охранного отделения, где получал 75 рублей в месяц. В январе 1912 года Департамент полиции запросил Красильникова о желательности передачи в заграничную агентуру Альбаума, который «предлагает свои услуги в деле политического розыска в Лондоне по группе анархистов»; о своем прибытии в Англию он должен быть уведомить Красильникова письмом за подписью «Corpulent». 2 марта Альбаум выехал в Лондон, а 10 июня состоялось его первое свидание с представителем агентуры. Однако в январе 1913 года Красильников уже доносил Департаменту полиции на основании сведений, доставленных секретным сотрудником Дорожко, что Альбаума товарищи подозревают в сношениях с полицией, причем у анархистки Каменецкой имелись прямые указания на то, что «Альбаум получил деньги на проезд в Лондон от начальника бе-лостокского охранного отделения».

Приметы Альбаума: около 26 лет (1912 год), выше среднего роста, блондин, носит усы, бороду бреет, глаза серые, нос и губы толстые, лицо полное, телосложения плотного, ходит, нагнувшись вперед.

Анненский Григорий Николаевич, в I860 году (как значится в справке Департамента полиции) состоял советником Могилевской палаты государственных имуществ, а затем мировым посредником в Могилевской же губернии. По злоупотреблениям в данной должности был предан суду. В 1868 году Анненский «самовольно оставил отечество и поселился в Швейцарии», откуда вернулся в 1872 году «по Высочайшему соизволению» в Россию, где в 1872 году шантажировал князя Голицына графа Ос-термана. В 1881 году Анненский поступил на службу секретным агентом Департамента полиции и был командирован в Женеву с жалованием 500 франков в месяц, но уже в сентябре 1883 года был уволен «ввиду полной бесполезности его деятельности»; несмотря на зту «бесполезность», получал от Департамента пособие вплоть до своей смерти в декабре 1898 года, когда было выдано последнее пособие его жене Марии-Луизе.

Батушанский Борис Яковлевич (Берко Янкелев), мещанин города Дубоссары Херсонской губернии; состоял сотрудником при екатерино-славском охранном отделении с 1902 года под кличкой «Бабаджанов»; в России работал среди с.-д., где имел обширные связи и пользовался полным доверием. Батушанский приехал в Екатеринославль в августе 1902 года, и уже в конце октября он дает начальнику екатеринославского охранного отделения «ценные сведения в смысле освещения противоправительственной деятельности местной еврейской интеллигенции». Начальник екатеринославского губернского жандармского управления для удержания Батушанского в Екатеринославле дал ему 600 рублей для открытия зубоврачебного кабинета. Об этой деятельности Батушанского Департамент полиции докладывал министру внутренних дел следующее: «Когда Батушанский устроил в Екатеринославле зубоврачебный кабинет, он сделался положительно центром, которому были известны самые конспиративные замыслы с.-д. и с.-р. организаций, действовавших в Екатеринославле, а также организованного комитета Екатеринославского высшего горного училища». Батушанский не состоял ни в одной партии, но это не мешало давать ему охранному отделению «самые подробные и обстоятельные сведения о происходившем в социал-демократической организации расколе и затем разделении ее на «рабочую группу» и «группу искровцев» с указанием выдающихся деятелей в обеих группах. В начале марта 1903 года Батушанский доставил в рукописи воззвание «Организации комитета Российской социал-демократической рабочей партии», которое комитет предполагал издать по поводу празднования 1 мая 1903 года; благодаря Батушанскому были выяснены все делегаты этого комитета, приехавшие в Екатеринославль для организации группы «искровцев», а также Азриель и Сара Кушель, прибывшие для постановки в Екатеринославле тайной типографии; типография эта и была арестована 24 мая 1903 года. «Заключенный 27 того же мая в тюрьму на четыре месяца по делу, по которому Батушанский привлекался в 1902 году в Кишиневе, он и во время нахождения в тюрьме всеми зависящими мерами содействовал выяснению деятельности преступных организаций и, предупредил своим сообщением замысел политических арестованных отравить мышьяком чинов тюремной администрации и затем — совершил общий побег».

27 сентября 1903 года Батушанский освобожден из тюрьмы и, как докладывает директор Департамента полиции Белецкий товарищу министра внутренних дел, «несмотря на сильное расстройство нервной системы благодаря четырехмесячному одиночному заключению, немедленно занялся разработкой состава местных преступных организаций и к половине октября выяснил более видных из них, а также местонахождение тайной типографии социалистов-революционеров, а затем сообщал весьма ценные сведения о действовавшем «екатеринославском социал-демократическом комитете» относительно самых конспиративных сношений и задач комитета».

За столь блестящую деятельность министром внутренних дел Плеве было разрешено Батушанскому «в случае, если он будет скомпрометирован в революционной среде не по своей вине, ходатайствовать о назначении ему пожизненной пенсии в 1200 рублей в год».

В 1907 году Батушанский в целях розыска был командирован за границу, откуда посылал подробнейшие донесения Департаменту обо всех эмигрантских собраниях. За границей Батушанский получал жалование по 1000 франков в месяц.

Боязнь быть раскрытым была так сильна у Батушанского, что переходила порой в настоящую манию преследования и отражалась даже в его донесениях начальству, которое принуждено было его утешать и ласковыми письмами, и денежными наградами. Трусость нисколько не ослабляла провокаторской деятельности Батушанского, и он, не довольствуясь освещением c.-д., принял самое горячее участие в подготовке и организации за границей боевого отряда максималистов, который сам поехал сопровождать в Россию (1908 год). Этот отряд был конечно провален целиком, а участники его (Людмила Емельянова, княжна Мышецкая, Иван Коломейцев, Николай Пупянский и другие) пошли на каторгу, Батушан-ский же возвратился в Париж.

Но предчувствие не обмануло Батушанского, в октябре следующего года (1909 год) заведующий заграничной агентурой докладывает Департаменту, что Батушанский «проваливается», так как стала известна его роль в деле Екатеринославской типографии, а также благодаря «изменившему» французскому агенту Леру Бурцев обнаружил и знакомство Батушанского с Гартингом.

На товарищеском суде, продолжавшемся семнадцать заседаний, Батушанский был объявлен провокатором.

После «провала» Батушанский направляется в Петербург, где хлопочет о выдаче ему обещанной пенсии, бессрочной паспортной книжки и разрешении носить револьвер.

Министр внутренних дел Столыпин выполнил обещание Плеве только наполовину: Батушанскому в июне 1910 года было разрешено ходатайствовать о пенсии в 600 рублей в год вместо обещанных 1200 рублей. Русские министры всегда бережно относились к интересам казны…

Вероятно эта скупость и недержание слова начальством и были одной из причин, толкнувших Батушанского на переписку с Бурцевым, который предлагает «проваленному» им провокатору «для его будущего спокойного существования рассказывать ему, Бурцеву, все о своей деятельности». Подлинные письма Бурцева, так же, как и копии с ответом Батушанского, находятся в делах Департамента полиции.

Но одновременно с этой перепиской Батушанский просит директора Департамента полиции устроить его на государственную службу, засчитав ему время служения с 1902 года, при этом напоминает об обещанной ему пенсии. За первым прошением вскоре следует второе, где Батушанский между прочим говорит, что он «мог бы реабилитироваться при содействии Департамента, разбивши Бурцева и его икса (секретаря Лопухина)… реабилитация может быть и другая, а именно войти с Бурцевым в сношение, выдавая ему кое-что; в случае отказа Департамента от его дальнейших услуг Батушанский снова просит о приеме его на государственную службу, о назначении ему пенсии и предлагает креститься. В ответ на это прошение Батушанский получил 350 рублей единовременного пособия и 600 рублей пожизненной пенсии, что мотивировано следующим образом: «принимая во внимание в высшей степени полезную и продуктивную деятельность Батушанского в течение восьми лет в качестве секретного сотрудника, а равно и то обстоятельство, что разоблачение его службы Правительству последовало не по его вине». В бумагах Департамента расписка Батушанского от августа 1910 года, что ему объявлено постановление Департамента и что «в будущем он никаких претензий к Департаменту полиции, ни к другим розыскным органам иметь не будет». Сверх пенсии Батушанский получил заграничный паспорт, разрешение носить револьвер и отправился в Париж, где и поселился.

Бейтнер Лев Дмитриевич, из дворян, женат на дочери известного нижегородского купца А. А. Кузнецова служил по официальному свидетельству в заграничной агентуре 15 лет «с большой пользой для дела». С 1892 по 1905 год жил главным образом за границей: в Швейцарии, Франции и Англии. В 1905 году был уличен в сношениях с парижским посольством, в 1908 году был уволен, получил единовременное пособие в 2000 франков, затем лечился в Каире. Среди других революционеров особое внимание обращал Бейтнер на «освещение» Бурцева (см. первую часть, страницы 60,65,66). Согласно «Высочайшему повелению» Бейтне-ру была назначена пенсия из секретных сумм Департамента полиции по 1000 рублей в год. которую он получал через свою мать Екатерину Бейтнер, живущую в г. Орле на Пушкинской улице.

Биография Льва Бейтнера (охранная кличка «Москвич») нами еще далеко не выяснена; многое, в том числе и назначение ему пенсии, заставляет предполагать, что это был крупный и «разносторонний» шпион и провокатор. По сведениям, сообщенным мне знатоками «охранной летописи», Лев Бейтнер умер от чахотки в 1910 году в Копенгагене.

Бейтнер Мария Дмитриевна, она же «Мария Львовна Петрова», охранная кличка «Жюльета» и «Бланш». В 1904–1905 годах состояла сотрудницей заграничной агентуры, жила в Женеве, освещая с.-p., получала 200 франков. В 1908 году вернулась в Россию, в Орел и предложила свои услуги начальнику орловского губернского жандармского управления. По ходатайству Столыпина ей была пожалована пенсия 40 рублей в месяц. В 1911 году была направлена в Париж в состав заграничной агентуры, получала 350 франков. В 1912 году вернулась в Россию и в 1916 году поступила к начальнику орловского губернского жандармского управления под кличкой «Бланш» без определенного содержания. Мария Бейтнер — сестра известного провокатора Льва Бейтнера.

Блохин Василий Григорьевич, крестьянин Псковской губернии. В 1904 году за выделку фальшивых монет был приговорен к ссылке в каторжные работы на 2 года 8 месяцев, но по манифесту попал на поселение в Енисейскую губернию. В 1907 году за принадлежность к группе а.-к. и нападение на Знаменский скит был выслан из Красноярска, где жил по паспорту Ивана Красильникова, в Якутскую область под гласный надзор полиции на четыре года. В 1911 году был командирован начальником пермского губернского жандармского управления в Париж, где жил под фамилией Бартенев. В 1912 году ввиду его склонности к шантажу отозван из Парижа и отправлен в Якутскую область. Жил некоторое время в Иркутске под фамилией Боляринова, затем бежал, был арестован в Саратове и отправлен в Якутскую область. Охранные клички «Енисейский» и «Племянник». Революционная кличка «Сибиряк». В циркуляре Департамента полиции объявлен опасным шантажистом.

Боровская, жена врача, жила в Кракове в 1904–1908 гг., а оттуда ездила в Варшаву и давала полиции весьма важные сведения о п.-п.-с.

Бржезовский Станислав Валентьевич (Иосиф Андреев); охранная кличка «Понятовский». Бржезовский состоял секретным сотрудником в заграничной агентуре с июня 1912 года и получал 250 франков в месяц, 1 марта (2 апреля) 1913 года переехал в Сосновицы, оставлен при начальстве варшавского охранного отделения с окладом 50 рублей в месяц.

Бродский Станислав стал секретным сотрудником с 1904 года. У Бродского было два старших брата, имевших большие связи в революционной среде, что и благоприятствовало его провокационной деятельности. Прежде всего он начал освещать своих братьев и их не раз арестовывали по его указаниям. По поручению варшавского охранного отделения Бродский ездил за границу для слежки за эмигрантами. При возвращении в Россию Бродский был задержан на границе с нелегальной литературой таможенными чиновниками, не знавшими, что литература провозилась Бродским по поручению варшавского охранного отделения; только благодаря вмешательству варшавского прокурора Набокова, который знал о провокаторской деятельности Бродского, он был вскоре освобожден из тюрьмы. Среди арестованных в Варшаве по указанию Бродского нелегальных можно указать Жирова.

В начале 1907 года Бродский приехал в Петербург и вошел в с.-д. организацию, где в продолжение нескольких месяцев работал в динамитной мастерской студента Неймана. Полиция знала о существовании этой динамитной мастерской в Финляндии от Бродского, но только в мае эта мастерская была забрана (в Куоккала) и в ней был арестован Нейман с товарищами. Летом 1907 года Бродский скрылся из Петербурга в провинцию, где продолжал провокаторскую деятельность, а в начале 1908 года он работает уже за границей.

Бротман Е. Гершович из г. Уфы. Революционная кличка за границей «товарищ Саша», за границей жил и был известен под фамилией Эгер. Охранные клички: «Пермяк», «Хитрый», «Ниель». В справке Департамента полиции, составленной 15 июня 1913 года, находим между прочим следующее:

«Пермяк» (он же «Хитрый», он же «Ниель») с 5 ноября 1908 года по 3 марта 1909 года служил секретным сотрудником при уфимском губернском жандармском управлении для освещения деятельности социал-демократической организации, получая первые два месяца по 30 рублей и последнее время по 75 рублей.

Для отбытия воинской повинности он оставил службу при названном управлении, но затем, бежав с военной службы, поселился в городе Саратове, где во время ликвидации социал-демократической организации 21 октября 1909 года был арестован. При аресте «Пермяк» заявил о своем сотрудничестве и ввиду последовавшего благоприятного отзыва начальника уфимского губернского жандармского управления был под благовидным предлогом освобожден из-под стражи и поступил на службу в саратовское губернское жандармское управление, начальник коего признал «Пермяка» весьма ценным для розыска как по личным качествам, так и по партийным связям».

Из доклада исполняющего обязанности вице-директора Департамента полиции статского советника Виссарионова от 13 мая 1910 года видно, что «Пермяк», получающий 45 рублей жалования, дает сведения об образовании в покровской слободе трех коммун, дающих приют беглым и нелегальным, а также освещает прибытие отдельных социал-демократов.

Из донесения начальника бакинского охранного отделения от 9 марта 1911 года видно, что «Пермяк» находился в городе Баку во временной командировке, где давал сведения о местной социал-демократической организации; после неудачной ликвидации как в смысле обнаружения преступного материала, так и в смысле создавшейся для него весьма опасной обстановки, грозившей неизбежным провалом (о чем он предупреждал начальство), «Пермяк» выбыл из Баку.

20 октября 1910 года за № 6124 начальник саратовского губернского жандармского управления уведомил, что «Пермяк» в сентябре месяце по условиям розыска отправился в Париж, откуда и будет поддерживать сношения с подполковником Мартыновым. Хотя «Пермяк» и близок по своим связям к членам Российской социал-демократической рабочей партии, но ввиду личных отношений с Матреной Еропкиной может быть полезен освещением деятельности некоторых социалистов-революцио-неров. Положение его хотя несколько и поколеблено в Баку, но несмотря на это командировка в Париж признана желательной. Жалование его 100 рублей в месяц».

3 февраля 1911 года начальник саратовского губернского жандармского управления уведомил, что по сообщению «Пермяка» вопрос с проверкой его революционной благонадежности (со стороны революционе-ров-эмигрантов) закончился ввиду благоприятных отзывов, видные революционные деятели находятся с ним в живом общении, он состоит членом группы и землячества, на что протестов не поступало. Устанавливал таким образом в положительном смысле вопрос о доверии к нему со стороны социалистов-революционеров-змигрантов и принимая во внимание связь его по террористическому делу, «Пермяк» просил разрешить ему поездку в Америку и передать его в ведение заведующего заграничной агентурой, которому он объяснит все положение дела и докажет полную возможность и желательность для дела розыска его временное командирование в Америку.

6 февраля 1911 года Департамент полиции предложил заведующему заграничной агентурой (Красильникову. — В. А.) войти в непосредственные сношения с «Пермяком» и между прочим сообщил, что последний получил возможность быть достаточно осведомленным в партийных делах социалистов-революционеров и что ему было предложено войти в состав террористической группы. Получаемые от «Пермяка» сведения совпадают и со сведениями заграничной агентуры. В своих сообщениях «Пермяк» удостоверял, что квартира их (с Еропкиной) стала местом, где партийная публика собирается провести часок-другой, попить чаю, поболтать. Некоторые социалисты-революционеры усиленно предлагают Еропкиной ввиду болезненного состояния ее поехать на юг Франции по климатическим будто бы соображениям. Однако у «Пермяка» и Еропкиной имеется план поехать в Америку, приобрести права американских граждан и, вернувшись в Россию, приняться за партийную деятельность. Но ввиду представляющейся для Еропкиной возможности подойти при условии поездки на юг к группе Савинкова, Департамент полиции указал полковнику Семигановскому на необходимость отговорить «Пермяка» от поездки в Америку с тем, чтобы он по возможности не оставлял Еропкину, а последняя не отклоняла бы партийных предложений.

24 февраля 1911 года заведующий заграничной агентурой уведомил, что с 23 февраля сношения с «Пермяком» установлены. По заявлению последнего за границей он получает содержание 150 рублей, ввиду чего за март ему было уплачено 400 франков.

Кроме того, надворный советник Красильников сообщил, что из разговоров с самим «Пермяком» и из полученных о нем агентурных сведений видно, что и он, и Еропкина далеко не занимают такого положения в парижских революционных кругах, как о том сообщалось «Пермяком» ротмистру Мартынову. Их положение далеко не близкое к центральным кругам и, не считая Бартольда, мало кто из лиц с положением поддерживает сношение сними. Сам «Пермяк» даже не состоит членом группы, хотя он и утверждает противное. На основании вышеизложенного особенные надежды на деятельность «Пермяка» возлагать едва ли является возможным.

29 марта 1911 года за № 443 заведующий заграничной агентурой уведомил, что Еропкина, вступившая в члены группы содействия партии со-циалистов-революционеров под именем «Веры», в последующее время прекратила посещение групповых собраний по следующим причинам: по прибытии в Париж и вступлении в члены означенной группы «Вера» стала обращать на себя внимание почти всех членов группы подозрительным любопытством, так, например, при чтении фамилий или имен лиц заявивших желание вступить в члены группы, она обращалась с просьбой назвать ей еще те же имена и также указать, кто они такие; без видимой надобности посещала квартиры известных социалистов-революционе-ров, с которыми общего ничего не имела и очень мало их знала. Кроме того, в группе имелись сведения, что «она живет с каким-то социал-демократом, известным под кличкой «Григорий», который будучи арестован в России, в своих показаниях на допросах много болтал лишнего, причем много говорил о социалистах-революционерах, о коих он мог быть осведомлен со слов своей сожительницы». Ввиду всего этого Еропкина в последнее время перестала посещать групповые собрания.

Обо всем вышеизложенном был поставлен в известность «Пермяк», который, не отрицая возможности подобного отношения к нему и «Вере», заявил, что сам такового хотя и не замечал, но опасения, что зародившиеся подозрения могут действительно иметь свои последствия, которые помешают ему сблизиться с местными революционными кругами и тем самым лишить его возможности быть полезным сотрудником, есть. Ввиду этого «Пермяк» возобновил свое ходатайство о поездке своей в Америку.

Для осуществления этого проекта «Пермяк» просил выдать ему авансом 600 франков и оплатить расход по переезду (400 франков). В течение своего пребывания в Америке «Пермяк» обещал освещать жизнь и деятельность находящихся там революционных партий, их отношение к

России и тому подобное, так как он уже жил там раньше четыре года и известен как хороший партийный работник.

Заведующий заграничной агентурой, докладывая об этом Департаменту полиции, присовокуплял, что удовлетворение ходатайства «Пермяка» являлось бы желательным, так как пребывание его в Париже бесполезно.

Ввиду сего Департамент полиции 4 апреля 1911 года распорядился, чтобы заграничная агентура прекратила с «Пермяком» дальнейшие сношения, обеспечила бы материально выезд его из Парижа, но отнюдь не входила бы с ним в какие-либо соглашения о необходимости его поездки в Америку, от которой Департамент никакой пользы не усматривает.

20 сентября 1911 года заведующий заграничной агентурой представил документ, в котором социалист-революционер Алексей Бессель сообщал одному из своих единомышленников между прочим следующее: «Скажите Я., что есть сведения о том, что фотограф где-то и когда-то обвинялся в провокации. Пусть он напишет мне его настоящую фамилию — он должен знать. Я навожу справки».

По объяснению надворного советника Красильникова, «фотограф» есть «Пермяк», который поставлен в известность о возникших, как видно из письма, относительно его подозрений.

Ввиду сего Департамент полиции 30 сентября 1912 года предложил заведующему заграничной агентурой при сношениях с «Пермяком» соблюдать особую осторожность.

Ежемесячное содержание «Пермяка» составляло до сентября 1911 года — 400 франков, с сентября 1911 года до июля 1912 года — 500 франков и с июля до апреля 1913 года — 550 франков.

Кроме того, ему выдано за служебные командировки в 1912 году в январе — 300 франков, в феврале — 500 франков, в апреле — 600 франков, в июле — 120 франков, в августе — 50 франков, в ноябре — 160 франков, в феврале 1913 года — 275 франков и на переезд в другой город в августе 1912 года — 500 франков.

Самым лучшим средством для того, чтобы потушить зародившиеся подозрения в провокаторстве, у жандармов всегда считался перевод секретного сотрудника в другой город. К этому приему и прибегнул Красильников по отношению к Бротману.

2 июля /11 августа 1913 года Красильников сообщает в Департамент полиции Броецкому следующее: «В апреле 1911 года «Пермяк» был командирован в Италию, а именно в Кави-ди-Лаванья, где прожил более года. За это время он освещал в достаточной степени всю русскую эмигрантскую колонию, которая представляла собой значительный интерес… Помимо сведений обо всех лицах «Пермяк» нашел возможным представить фотографические снимки многих из них. Неосторожное обращение с этими снимками в одном из розыскных органов империи имело своим последствием то, что в окружающей «Пермяка» среде стали подозревать его в сношениях с охраной, и только благодаря случайности ему удалось себя реабилитировать. Тем не менее его дальнейшее пребывание в Италии становилось невозможным, и он вынужден был переменить местожительство. Таковыми ему были указаны сперва Брюссель, а затем Антверпен, где он находится по настоящее время, освещая деятельность живущих там Виктора Военного, «Медведя» и других, а также некоторых эсеров, проживающих в Кави, с которыми у него установлены дружеские отношения, поддерживаемые до сих пор. Докладывая об изложенном Вашему Превосходительству, имею честь почтительнейше добавить, что «Пермяк» теперь вполне заслуживает удовлетворения его ходатайства о выдаче ему ссуды в размере 2000 рублей — с погашением таковой в течение годового срока».

Здесь нужно отметить, что благодаря этим фотографическим неудачам Бротмана против него в среде русских эмигрантов в Италии снова возродились подозрения, снова начал возиться в нем Бурцев, еще недавно в печати совершенно реабилитировавший его. Снова надо менять местожительство; в Антверпене Бротман не засиделся и оттуда ему пришлось перекочевать в Лондон, где его и застает расследование нашей парижской Комиссии и допрос Сватикова в Лондоне.

С именем провокатора Бротмана связан один характерный эпизод изложить который мы предоставляем перу самого Красильникова:

«Сотрудник заграничной агентуры «Ниель», он же «Пермяк», — докладывает 25 июня/8 июля 1913 года Красильников Департаменту полиции, — обратился ко мне с просьбой следующего содержания. В городе Аксто-фе Елизаветпольской губернии проживал брат его Давид Гершов Бротман с семьей, состоящей из жены и трех малолетних детей, старшему из коих мальчику — 11 лет, девочке — 8 лет и мальчику — 3–5 лет. В Акстофе у Давида Бротмана была своя аптека. Приблизительно 12 месяцев тому назад Давид Бротман умер, а так как жена его не вполне нормальна, то родители умершего решили взять детей себе на воспитание, но препятствием этому является происхождение детей, не имеющих право, как евреи, повсеместного в России жительства. Старики Бротманы живут в городе Уфе, отца зовут Герш Хаимов Бротман, мать — Хая-Гильда. Сотрудник «Ни-ель» просит, не представится ли возможным малолетним детям его умершего брата поселиться в г. Уфе при его стариках-родителях, прося о последующем распоряжении не отказать в уведомлении…».

На полях карандашом написано вероятно директором Департамента: «Есть дела по подобным просьбам. Прошу дать». Ходатайства Бротмана и Красильникова были удовлетворены членом Совета Министров тайным советником Кондоиди 25 июня 1913 года…

Не только для провокаторов, но даже и для разных родственников их, антисемитское царское правительство соглашалось отменять и черту оседлости.

Бряндинский Матвей Иванович, из потомственных почетных граждан г. Казани, родился в 1879 году, бывший учитель. Бряндинский был выслан в 1907 году под гласный надзор полиции в Нарымский край Томской губернии на два года, оттуда в том же году скрылся; вторично был выслан в Томскую губернию на три года с 28 апреля 1908 года и снова скрылся в 1909 году. Состоял секретным сотрудником московского охранного отделения с апреля 1909 до мая 1912 года под кличкой «Вяткин» или «Кропоткин». Обслуживал по выражению жандармского полковника Заварзина «верхи Российской социал-демократической рабочей партии». В докладе от 26 декабря 1913 года директору Департамента полиции Белецкому, опубликованном В. Л. Бурцевым, Бряндинский сообщает между прочим следующее: «…Я был районным организатором и секретарем Московского городского комитета и дал за это время материал, послуживший главным фундаментом обвинений на большом социал-демократическом процессе, разбиравшемся в Москве осенью 1912 года, когда из 33 обвинявшихся не было ни одного оправданного, и громадное большинство получило каторжные работы на разные сроки как члены комитетов Московского городского и Московского окружного. Мною также были даны указания, по которым взяты: вполне оборудованная типография с отпечатанными номерами подпольной газеты и паспортное бюро с массой бланков, печатей и штемпелей. В этот же период мне удалось собрать и дать сведения о преподавании, внутренних распорядках и личности большинства учеников Первой партийной школы для подготовки ра-ботников-профессионалов, устроенной на острове Капри Горьким, Богдановым и Луначарским…». Затем Бряндинский как «технический член ц. к.» заведывал общепартийным бюро, объезжал членов ц. к. и извещал их «о времени и месте пленарных заседаний ц. к.». Таким путем все в партии с.-д. было в руках Бряндинского, а следовательно и Департамента полиции. Бряндинскому ц. к. также поручает «заведовать общепартийным транспортом либеральной литературы из-за границы в Россию и рассылать ее по местным организациям». «Благодаря близости к ц. к., — с гордостью заявляет Бряндинский, — я старался парализовать те начинания ц. к., о которых я мог знать и к которым имел доступ…». Благодаря указаниям Бряндинского арестовано несколько членов ц. к., захвачен в Москве исполнительный орган центрального комитета, прослежены в России «остатки или зародыши организаций», в которых начали было работать ученики партийной школы, устроенной Лениным около Парижа, арестован Алексей Росков, «несменяемый член нескольких составов ц. к.», «указаны петербургские, московские и тифлисские делегаты, имевшие возможность поехать на беспартийную конференцию, которая состоялась б января 1912 года. Громадные средства, затраченные партией на доставку нелегальной литературы в Россию, пропали даром, так как она или гнила на границе, или же доставлялась в петербургское или московское охранные отделения и лишь самая незначительная часть рассылалась по местам, причем адреса получателей служили путеводной нитью для раскрытия местных работников…, «если партия фактически не существовала, то в этом, — справедливо замечает Бряндинский, — и моя деятельность сыграла довольно значительную роль…», и за все это Бряндинский получал 150 рублей в месяц. В мае же 1912 года он был передан в ведение заграничной агентуры. В Париже Бряндинский жил на улице Клод-Бернар, 17. Письма, адресованные в заграничную агентуру, подписывал фамилией «Duperrier». Жалование платили ему в Париже 400 франков в месяц. В марте 1913 года Бряндинский уехал в Россию с тем, чтобы явиться к судебному следователю в Ярославле «по обвинению в поступлении в высшее учебное заведение по чужим документам». Приметы: рост два аршина пять вершков, глаза карие, волосы русые.

Бурдес Борис, состоял сотрудником петербургского охранного отделения в 1881 году. В 1893 году поехал в Париж и оттуда предложил свои услуги Семякину по заграничной агентуре, причем указал, что имеет связь в революционной среде благодаря своим виленским знакомствам с Борисом Гейманом, Валерианом, Леоном Френкелем (другом Бебеля), Давидом Куревичем и его сестрой Марией, затем он знаком с московским студентом Троицким, входящим в кружок Василия Мятлина, Рождественского и сестер Шефтель. 0 Бурдесе в это же время писал Н. Н. Сабурову — исправляющему должность директора Департамента полиции — начальник харьковского жандармского управления К. Н. Вербицкий, сообщая, что Бурдес был у него в числе секретных сотрудников петербургского охранного отделения в 1881 году (письмо от 29 сентября 1893 года). Вернувшись из Парижа, Бурдес представил с. — петербургскому градоначальнику сообщение о деятельности русских революционеров в Париже, причем охарактеризовал следующих лиц: Александра Карро, Бориса Геймана, Анку Берман — жену Геймана, Николая Троицкого, Марию Давыдовну, Гуревич, Татьяну и Веру Гейман (сестры Бориса), Верховеского, Григорьева, Яновича и других.

Вакман Яков Ефимович, мещанин города Кишинева, родился (приблизительно) в 1880 году. Окончил техническое среднее учебное заведение в Ворсме на Рейне в 1904 году, затем юридический и экономический факультеты в Женевском университете, доктор прав Римского университета; окончил курс прикладных наук уголовного розыска в Италии. За границей с 1902 года. В 1905 году ездил в Россию. В 1906 году снова появился за границей (Женева). В ноябре 1906 года по собственной инициативе предложил свои услуги заграничной агентуре под кличкой «Россини». Вакман освещал за границей с.-p., партийных работников, с.-р. конференцию, о которой имеется в архивах заграничной агентуры подробный доклад, съезд делегатов русских колоний в Италии (Рим, 1913 год). При освещении не забывал давать и приметы отдельных лиц. Жил в Италии по адресам: Rossini, 7, Margetta Romo, М-Ме Beatrice Battaglia, 18 villa Buonarotti, Roma.

На допросе Вакман признал себя секретным сотрудником заграничной агентуры Департамента полиции, вступившим в нее по собственной инициативе, но как и большинство секретных сотрудников, признавшихся в том, что они служили в агентуре, утверждал, что его деятельность не носила злостного характера, что он выдал всего двух, имена которых не пожелал открыть, «освещал» же и только крайне скудно Ильина (Осоргина), Гольдберга (Кобылянского) и Колосова. В комитет по отправке эмигрантов в Россию Вакман, по его словам, вошел лишь по настоянию эмигрантов Рихтера и Григория Шрейдера, у которых он пользовался полным доверием. Вакман приводит следующие слова Григория Шрейдера, будто бы сказанные им перед отъездом Вакмана в Россию: «Только Вам одному и могу доверить заботу об эмигрантских женах и детях».

Вейсман Александр Моисеевич, 49 лет, караим, потомственный почетный гражданин, родился в г. Одессе, жена Софья Миронова, урожденная Гарбель, сын Илья 14 лет, сестры Бета и Бася — последняя замужем за подрядчиком Михаилом Файштейном. Мы берем эти данные из «справки», составленной 12 февраля 1911 года и находящейся в архиве Департамента полиции.

С 1882 по 1893 год Вейсман состоял на службе в качестве агента при начальнике жандармского управления города Одессы. Затем перешел на службу в заграничную агентуру Департамента полиции и в течение нескольких лет управлял балканской агентурой. А. Вейсман пользовался большим влиянием на Балканах не только в политических, но и в дипломатических сферах; он был уволен в конце 1903 года. «Поводом к увольнению Вейсмана со службы, — читаем мы в этой записке, — послужили имеющиеся данные, свидетельствовавшие о том, что Вейсман является человеком беспечным и не стесняющимся в средствах добывания денег, а равно последовавшие разоблачения его участия в деле устройства фиктивного покушения на жизнь болгарского князя, причем он имел целью открыть означенный замысел и благодаря этому получил от болгарского правительства материальные выгоды; ввиду сего по личному распоряжению князя Фердинанда ему было воспрещено жительство в пределах княжества». Спустя некоторое время Вейсман отправился в Болгарию, где у него в Софии имеется собственный дом, но на границе был арестован и выслан в Румынию. Во внимание к его двадцатилетней службе ему было назначено из секретных сумм Департамента полиции ежегодное пособие в размере 600 рублей. Поступив потом на службу в варшавскую сыскную полицию (занимал должность делопроизводителя), Вейсман за мошенничество был уволен и предан суду, ввиду чего назначенная ему из сумм Департамента полиции пенсия была приостановлена. В августе 1905 года Вейсман заявил на приеме в Департаменте, что он освобожден от суда, и ходатайствовал о возобновлении выдачи пенсии. Спрошенный по сему поводу прокурор варшавской судебной палаты 10 сентября 1905 года за № 2023 уведомил, что в производстве у судебного следователя седьмого участка г. Варшавы имеется возникшее в 1905 году дело по обвинению делопроизводителя сыскного отделения при канцелярии варшавского обер-полицмейстера Александра Вейсмана в преступном деянии, предусмотренном 2 частью 447 и 373 статьи Уложения о наказании, и кроме того в этом же году у того же следователя возникло еще три дела о Вейсмане по обвинению его по 9 и 377 статьям Уложения о наказании.

Вот какие типы по характеристике самих царских властей стояли во главе заграничного политического розыска.

Вейсман Симон (Шимов) состоял секретным сотрудником при одесском жандармском управлении с 1892 по 1895 год, а затем был переведен в Вену для доставления агентурных сведений о политической эмиграции.

В 1913 году в газете «Речь» была помещена заметка о деле инженера Алехина, в которой было указано, что Вейсман оказал ряд важных услуг австро-венгерскому правительству; в руки Вейсмана и попал Алехин (см. первую часть, страница 64).

Верецкий Николай Николаевич, сын священника. В апреле 1903 года, будучи учеником 7-го класса Павлоградской гимназии, поступил секретным сотрудником в екатеринославское охранное отделение под кличкой «Новиков» и освещал павлоградскую с.-д. группу. В 1905 году Николай Верецкий поступает в число студентов Петербургского университета и одновременно переводится секретным сотрудником в петербургское охранное отделение. В Петербурге Верецкий состоял членом боевой организации при петербургском комитете партии с.-д. и в качестве такового получил от комитета более десяти тысяч рублей для приобретения оружия в Финляндии. Верецкий водворял это оружие в Петербург мелкими транспортами, причем только незначительную часть передавал в комитет, а все остальное оружие сдавал в охранное отделение. В 1907 году в партии возникло против Верецкого подозрение в растрате и был назначен партийный суд. Тогда для реабилитации Верецкого у него на квартире был произведен обыск, и за хранение оружия Верецкий был приговорен к трехмесячному аресту, который и отбыл при петербургском охранном отделении, а затем для окончательного восстановления доверия был послан на год в Женеву, где и работал в заграничной агентуре.

В 1908 году Верецкий вернулся в Россию и продолжил свое сотрудничество в петербургском охранном отделении под кличкой «Мухин». В 1912 году под видом высылки Верецкий был снова командирован за границу. По отношению к этой командировке приведенные нами данные (из бумаг екатеринославского охранного отделения) несколько расходятся со сведениями, почерпнутыми нами из архивов заграничной агентуры, которые гласят следующее; состоя секретным сотрудником петербургского охранного отделения (под псевдонимом «Осипов»), Верецкий в бытность свою в Париже предложил в декабре 1912 года свои услуги заграничной агентуре, не сообщив о своем сотрудничестве в петербургском охранном отделении. Верецкий назвался сначала Андреем Ивановичем Ниловым, а потом Федором Ивановичем Кличко, был принят в число секретных сотрудников под псевдонимом «Бернар» на жалование 200 франков, которое через два месяца было повышено до 500 франков. Сведения Верецкого, по отзыву имевшего с ним сношение жандармского офицера, были «правдивы и ценны».

Обстоятельные доклады Верецкого касались главным образом социа-листов-революционеров в деятельности Бурцева, у которого он, по официальному выражению, занимал «прочное положение», благодаря этому Верецкий был в курсе дел, которые возбуждались против различных лиц по обвинению в предательстве. В декабре 1913 года, когда выяснилось, что Верецкий служит одновременно и петербургской и парижской агентуре, он был отозван в Россию.

Вернувшись из-за границы в начале 1914 года, Николай Верецкий был призван на военную службу, вследствие чего оставил работу в охранном отделении, получил 900 рублей пособия. Одновременно с назначением этой награды Департамент полиции хлопотал об освобождении Верецкого от наказания за несвоевременную явку к отбыванию воинской повинности.

Приметы: лет около 30, среднего роста, волосы светло-русые; усы довольно густые, длинные; лицо овальное, худое, нос толстый.

Верецкий Михаил Николаевич, брат Николая, воспитанник Екатери-нославской духовной семинарии; с 1904 года состоял секретным сотрудником при екатеринославском охранном отделении и освещал с.-р. группу в семинарии; в том же году был исключен из семинарии за участие в беспорядках и несмотря на заступничество начальника губернского жандармского управления, обратно принят не был. В 1907 году вызван генералом Герасимовым в Петербург и командирован за границу, по возвращении оттуда в 1909 году поступил в охранную команду петербургского охранного отделения; в 1911 году «ввиду непрочности положения» ходатайствовал о назначении на должность пристава.

Верецкий Борис Николаевич, брат Николая и Михаила, хотя и не служил в заграничной агентуре, но мы же запечатлеваем его здесь как редкий пример устойчивости семейного типа: трое братьев и все провокаторы. Борис был «вспомогательным агентом» при екатеринославском охранном отделении с 1910 года под кличкой «Безусый», освещал семинарские организации; получал жалование 30 рублей в месяц. В ноябре 1910 года вследствие «чрезмерной поспешности при ликвидации семинарского украинского кружка» товарищи заподозрили Бориса Верецко-го в провокации, и в 1912 году он был принужден оставить семинарию, причем получил из сумм екатеринославского охранного отделения пособие в 90 рублей.

Виндинг Лев Дмитриевич, дворянин Полтавской губернии, по приговору Владикавказского окружного суда за преступления, предусмотренные 1656 и 1687 статьями Уложения о наказании, лишен был всех прав состояния. По Высочайшему манифесту в апреле 1913 года был освобожден и, желая «реабилитировать себя», он обратился к начальнику московского отделения по охранению общественной безопасности с предложением своих услуг, также и в Департамент полиции с просьбой о выдаче ему денег на проезд в Париж и зачислении его в заграничную агентуру. Ему предложено было отправиться в Париж и там предложить свои услуги. С дороги давал сведения о матросах крейсера «Аскольд». В Париже поступил в 82-й французский полк тяжелой артиллерии.

Циркуляром 17 августа 1916 года за № 13 45 97 признан лицом, не заслуживающим доверия и «склонным к провокации».

Владигеров, служил агентом Департамента полиции в Румынии в 1885 году, одновременно был военным агентом в болгарской миссии в Бухаресте; освещал деятельность русских эмигрантов. Об его роли сообщил эмигрантам бывший драгоман русского консульства в Рущуке Якобсон, за что и был избит Владигеровым. В 1891 году по приезде в Болгарию Владигеров был по указанию Якобсона арестован Стамбуло-вым и подвергнут якобы пытке, а имущество его было конфисковано. После двух лет заключения был освобожден и сдан в солдаты; бежал в Россию и просил у Департамента полиции 12000 франков пособия с тем, чтобы уехать за границу. 12 января 1894 года ему было выдано 5000 франков.

Выровой Захар Иванович, столяр, бывший член Государственной думы I созыва (социал-демократической фракции), родился в 1879 году. Состоял секретным сотрудником заграничной агентуры под псевдонимами: «Знахарь» до октября 1909 года и затем «Орлик», получал ежемесячно по 350 франков, а под конец 400 франков. В июле 1912 года Выровой надумал поехать в Россию, ссылался на «некоторые обстоятельства частного характера», причем надеялся получить от с.-р. явки и адреса и рассчитывал, что переезд через границу ему будет обеспечен делегацией партии с.-р. Уехал Выровой только в ноябре с паспортом на имя Михаила Иваненко и направился в Киев (прибыв туда, он должен был уведомить начальника местной охраны письмом по адресу: Рейтерская, 5, П. Ф. Боговскому).

Сообщения Вырового касались главным образом анархистов. Одно из донесений «Орлика» за 1912 год было посвящено обществу активной помощи политическим каторжанам, одним из учредителей которого был он сам. В августе 1912 года Выровой работал в Billancourt на постройке аэропланов Фармана, что дало ему возможность написать донос на некоторых русских авиаторов (с.-р. Небуков и другие). Дальнейшие сообщения Вырового касались главным образом «Братства вольных общинников» и съезда анархистов, который предполагался в 1914 году. В это время Бурцевым были получены указания на провокацию среди анархистов. Заподозрен был однако не Выровой и не Долин, действительные осведомители охраны, а Рогдаев (Николай Музиль). На этой почве возникли крупные недоразумения, вызвавшие «угнетенное состояние» среди членов группы, которые, ища в среде предателя, «стали бросать в глаза обвинения в провокации». По этому поводу Красильников доносил: «дело Рогдаева привело к тому, что существование организовавшейся парижской федерации анархистов-коммунистов можно считать поконченным».

Вскоре после этого Выровой вышел из группы анархистов. Весной 1915 года он выехал в Россию для отбывания воинской повинности, получил на дорогу 500 франков. Жене Вырового, жившей в Париже, выплачивалось после этого в течение года по 200 франков в месяц.

Герцик Борис бывший ученик технического училища Вавельберга в Варшаве, сын купца из Минска, в 1903 году поступил на службу в варшавское охранное отделение, выдавал бундистов; для придания большего значения своей личности просил полицию себя арестовать, но за попытку играть двойную роль был выселен не только из тюрьмы, но и из При-вислинского края. В 1908 году был уличен в провокации среди с.-д. в Женеве и в сношениях с заведующим заграничной агентурой Гартингом-Ландезеном. Портрет Герцика помещен в № 34 «Пролет». И там же приведена резолюция суда над ним.

Гольденберг Лев Иосифович служил в последнее время в Московском отделении Русского для внешней торговли банка. В 1909 году поступил секретным сотрудником в кишиневское охранное отделение на жалование в 40 рублей, а затем 50 рублей; потом уехал за границу, где и окончил академию в Антверпене. За границей был знаком с Лениным, его женой, которых и освещал. В 1914 году Гольденберг возвратился из-за границы и стал секретным сотрудником московского охранного отделения.

Гольдендах Евгений Юльевич, сын действительного статского советника, а ныне французский гражданин. Оказывал услуги парижской сыскной полиции, а в октябре 1912 года был передан начальником «Сюрете Женераль» заведующему заграничной агентурой. Ему был присвоен псевдоним «Дасс». Гольдендах не был по официальному признанию членом какой-либо революционной партии, но имел связи с лицами, стоящими близко к Бурцеву, почему ему и было поставлено целью «освещать» последнего. Однако «Дасс» несколько уклонился отданных ему указаний и ограничился доставлением сведений о деятельности кружка русских хулиганов, к которому принадлежали: Познанский (сотрудник агентуры), Алексеев (делал донос о мнимом покушении на царя), Леон Берман и Сергей — «Стрелок» (названный «кружок» освещался еще одним агентом наружного наблюдения).

Эта компания совершенно подходила к Гольдендаху, про которого другой секретный сотрудник агентуры В. Верецкий писал: «личность тем-нал, из евреев, живет исключительно на средства проституток». По сведениям «Дасса» члены кружка хулиганов собирались поочередно шантажировать охрану; они проектировали даже устроить в целях грабежа похищение «Вольдека» (подполковник Эргардт, помощник Красильникова). Планы эти не получили осуществления, так как «Дасс» скоро «провалился». Бурцев заявил, что Гольдендах еще 1908 году состоял агентом французской полиции и стал выяснять, «является ли Гольдендах провокатором или только шпиком». В отместку «Дасс» возбудил в январе 1913 года дело против своего разоблачителя, обвиняя его в клевете, а заграничная агентура возобновила с ним отношения, причем ему была оказана в этом деле «нужная денежная поддержка». Не ограничиваясь этим, Гольдендах подбил своего приятеля Познанского поднять другое дело против Бурцева, но, не дожидаясь разбора его, уехал в Москву; осенью 1913 года он жил там у своей сестры Лидии Юльевны Гольдендах (Пятницкая ул., д. 20, кв. 48), получая присвоенное ему содержание (200 франков в месяц). В России «Дасс» соскучился и стал хлопотать о разрешении (он не отбыл полностью воинской повинности) вернуться в Париж; к выдаче ему заграничного паспорта Департамент полиции отнесся отрицательно, но не встретил «препятствий к самостоятельному переезду границы Гольдендахом в случае, если он смог достать сам себе надлежащий документ». Летом 1914 года «Дасс» уже находился в Париже, где с ним вел через посредство Абашидзе переговоры Бурцев, предложивший ему за «исповедь» хорошие деньги. Сделка не состоялась, так как Гольдендах убедился, «что у Бурцева вообще денег нет, и что едва ли представится ему возможность раздобыть хотя бы и обещанные им 3000 франков». С началом войны Гольдендах был призван в войска и, судя по его письмам к Биттар-Монену, находился (октябрь 1914 года) в Вои-Сааба(Алжир) в качестве капрала в 3-є Compagnie 3-є groupe special.

Гончаров Стефан Григорьевич, крестьянин Старобельского уезда слободы Литвиновки. Родился в 1888 году. Бывший рядовой Кавказского железнодорожного батальона; состоял токарем в механических мастерских в рыковских копях. Был арестован по делу местного анархического кружка; бежал из-под стражи 20 ноября 1912 года; в январе следующего года поселился в Париже с женой Гликерией, урожденной Ставинской; 25, B-d Anguste Blanqui.

8 августа 1913 года Гончаров обратился с предложением услуг и был тогда же принят в число секретных сотрудников заграничной агентуры Департамента полиции под псевдонимом «Рено» с жалованием 100 франков в месяц. Гончаров доносил на русских анархистов, проживавших в Париже, как, например, на Кучинского («Аполлон»), Константиновского («Давид»), Жабова («Осип») и других.

Приметы Гончарова: рост два аршина 57/8 вершка, глаза карие, волосы темно-русые; на левой руке татуировка.

Гончаров Яков Дементьевич состоял секретным сотрудником одесского жандармского управления по группе анархистов под кличкой «Иванченко»; в мае 1911 года был командирован в Лемберг и Францию сроком на шесть месяцев, на что было ассигновано 1200 рублей. Цель поездки: приобрести за границей серьезные связи среди русских змигран-тов-революционеров, а также «проверить слух о намерении боевиков воспользоваться аэропланами для совершения в России террористических актов первостепенной важности». По прибытии в Париж Гончаров должен был сообщить о том заведующему заграничной агентурой письмом за подписью Grandsarte по адресу: M-r Ridler, 79, rue de GreneUe.

Гудин Василий Григорьевич, сын крестьянина Муромского уезда, 37 лет; бывший студент Петроградского технологического института (1902 год); «заагентурен» около 1902 года. В 1905–1906 годах Гудин, по его словам, передал свой паспорт другому лицу — революционеру, на которого потом донес. Революционера вместе с другими арестовали, судили и приговорили к ссылке на поселение (под именем Гудина).

Гудин долгое время жил в Бельгии, главным образом в Льеже; женат на бельгийке — Жанне Гейне. Во время войны из Бельгии переехал в Англию, где вскоре по рекомендации Аладьина получил место лектора русского языка при Ливерпульском университете.

Гудин состоял в партии с.-д. (большевиков). Освещал все партии. За границей находился в сношениях с заведующими заграничной агентурой

Гартингом и Красильниковым отчасти непосредственно, но главным образом через их агентов (в Англии — через чиновника Департамента полиции Литвина). В заграничной агентуре имел кличку Ney («Ней»); жалование получал 400 франков в месяц.

На допросе много путал и лгал, хотя факт своей службы в охранке тотчас признал. Протокол допроса собственноручно подписал.

Приметы: роста высокого (больше двух аршинов десяти вершков), телосложения плотного, полный; волосы светлые, усы светлые, недлинные, лицо круглое; бороду бреет.

Гурари Лев (Леон). В письме своем из Ниццы от 3 /16 ноября 1902 года заведующему заграничной агентурой Департамента полиции Ратае-ву Гурари предложил «услуги». Он писал между прочим; «Я легко могу вступить в сношение с Верой Гурари, моей кузиной, сосланной ныне в Иркутск. Прикинувшись сочувствующим и жаждущим деятельности, я смогу добыть у нее указания, рекомендации… Я искренно убежденный противник революционной деятельности и приложу все умение и усилие, чтобы обезвредить возможно большее число этих паразитов». Гурари был принят в число секретных сотрудников, но вскоре был уволен. В сентябре 1905 года Гурари обратился к новому заведующему заграничной агентурой Гартингу с просьбой принять его на службу, ссылаясь на то, что «ввиду его близкого знакомства с Прекером-Гнатовским он сможет в течение двух месяцев давать весьма ценные сведения». Гартинг назначил ему 600 франков в месяц и 1000 франков «на наем подходящей квартиры». Однако вскоре Гурари был опять уволен.

В июле 1910 года Гурари снова просил принять его на службу, указывая на то, что в 1892–1895 годы, будучи в зубоврачебной школе в Варшаве (Джеймса Леви), он «оказывал много услуг генералу Брокку» (начальнику жандармского управления). Услуги его однако приняты не были.

Гурари в 1902 году имел в Ницце экспортную контору (Fay, at. Maurice); затем держал в Париже зубоврачебный кабинет.

В 1909 году Гурари состоял зубным врачом при Обществе критики французской прессы. Летом 1910 года Гурари жил в Drancy (Seine) во Франции.

Гурович Михаил Иванович в 1880 году был помощником провизора и имел аптекарский магазин в г. Луганске. За участие в революционном движении в конце 1880 года был сослан в Сибирь. По отбытии положенного срока возвратился в Россию, был «заагентурен» вероятно в самом начале 1890 года под кличкой «Харьковец». В бумагах Департамента полиции между прочим имеются следующие отметки: «30 января 1890 года г-ну «Харьковцу» выдано 150 рублей на расходы (от Зволянского), 17 февраля того же года выдано 200 рублей в возмещение расходов (от Зволянского); 14 января 1899 года — 300 рублей на переезд из Москвы в Санкт-Петербург; тогда же назначено «Харьковцу» 350 рублей в месяц вместо получавшихся им ранее 250 рублей. Как всем известно, Гурович имел обширные связи среди революционеров и «проваливал» очень многих из них; с провокационными же целями он сделался издателем первого легального с.-д. журнала «Начало», в редакции которого принимали участие Струве, Туган-Барановский и многие другие видные с.-д.

В 1902 году Гурович был разоблачен, и имя его как злостного провокатора было пропечатано во всех нелегальных революционных журналах; с этого времени «Харьковцу» прекращается выдача жалования, вместо которого назначена пенсия в 2000 рублей в год. Сам же Гурович был причислен к Департаменту полиции, а в начале 1903 года Гурович назначен заведующим галицинской и румынской агентурой, причем резиденцией его была назначена Варшава. Это галицинско-румынско-варшавское предприятие было ликвидировано в следующем году, и Гурович снова возвратился в Петербург. Здесь по данным Меньщикова[53] для Гуровича создали новые должности. Его начали именовать «инспектором охранных отделений и заведующим агентурой всей России». Это был самый блестящий период для Гуровича: он разъезжал всюду по России, наводил страх на жандармов, авторитетно поучал, как надо вести розыски, пользоваться агентурой… Недаром высшее начальство вплоть до самого Николая II осыпало невиданными милостями Гуровича. И царь, и шпионы хорошо знали, какие неоценимые услуги оказывал этот предатель, и сколько вреда принес он революционерам. Дело в том, говорит Меньщиков, что за продолжительное свое пребывание в революционной среде Гурович приобрел много знакомств, узнал слабые стороны некоторых и, воспользовавшись многими благоприятными для себя обстоятельствами, немало лиц завербовал в провокаторы. По уходу из Департамента полиции Лопухина Гурович остался не у дел, но с появлением Трепова, а за ним и Рачковского он снова всплывает как помощник последнего; к этим двум охранникам переходит почти весь политический розыск по Петербургу, половина филеров работает у них, особенно хорошо была организована секретная агентура, благодаря которой им и удалось предотвратить приготавливаемые партией с.-р. покушения на Булыгина и Трепова. За столь блестящие успехи Рачковский был назначен заведующим политической частью Департамента полиции на правах директора, а Гурович получил орден и был назначен начальником канцелярии помощника наместника на Кавказе по политической части; весь штат этой канцелярии Гурович сформировал из бывших провокаторов и зубатовцев; в 1906 году вследствие перемены начальства Гурович принужден был выйти в отставку.

Гутман Моисей состоял секретным сотрудником виленского охранного отделения под кличкой «Турок». Был рекомендован подполковником Радиным для заграничной «работы». В 1908 году прибыл в Париж и был принят жандармским ротмистром Андреевым (Рено) в число секретных сотрудников заграничной агентуры. Жалование получал 400 франков в месяц. Гутману было поручено «проникнуть в местную группу социали-стов-революционеров», но так как он имел явку лишь к одному студенту Мурашкину, то в организацию вступить ему не удалось. Тогда Андреев поручил Гутману, «не теряя времени», сблизиться с Бурцевым и Бакаем. Гутман вошел в сношения с ними, но вскоре вызвал у них подозрения и «под давлением Бакая» признался в предательстве. Опасаясь разоблачений со стороны Гутмана, Андреев отправил его в Россию под конвоем сыщика Бинта. Через две недели Гутман вернулся в Париж. Заведующий агентурой, «опасаясь вреда, который он может принести, решил принудить его к отъезду, но предварительно добился от Гутмана официальной жалобы на разоблачившего его Бакая, которая могла бы послужить некоторым прецедентом при суждениях Французского правительства на предмет высыпки Бакая из пределов Франции. Эту жалобу предполагалось направить через русского генерального консула в префектуру».

28 ноября того же года Гутман уехал в Германию, где он «как человек, знающий немецкий язык и малярное и декоративные ремесла, мог найти спокойное существование». На дорогу ему дали 200 франков. Живя в Париже, Гутман пользовался адресами: M-r Verdier, 77, rue Chariot pour M-r Goutmanne, Paris; № 155, rue de Turenne, M-r Robert Couffin, pour Goutmanne.

Делирон Андрей Андреевич, дворянин, был прикомандирован к нагасакскому консулу Поляновскому в качестве агента по наблюдению за политическими эмигрантами, потом — к начальнику охранного отделения во Владивостоке в 1915 году; был принят на службу начальником железнодорожного полицейского управления Китайско-Восточной железной дороги под кличкой «Моряк», но вскоре ему было отказано ввиду его склонности к шантажу.

Димитрашвили (он же Деметрашвили) Андрей Гаврилович; родился в 1886 году в селе Карагаджи Горийского уезда Тифлисской губернии, состоял секретным сотрудником при московском охранном отделении с 1910 года, освещал с.-p., агентурная кличка «Малоросс», в 1912 году в июле Димитрашвили был командирован в Париж и в апреле 1913 года был передан в ведение заграничной агентуры с жалованием 400 франков в месяц; в Париже продолжал освещать с.-p., давал сведения также о грузинах и армянах, состоял членом парижской группы содействия с.-р. и по своим связям мог давать интересные и подробные сведения о выдающихся деятелях партии. Между прочим Димитрашвили следил также и за разоблачителем Меньщиковым.

Приметы: высокого роста, плотный, брюнет, красивый, но с тупым выражением лица.

Дликман (он же Гликман и Глюкман) Мовша Мордков, рязанский мещанин; родился в 1880 году; по профессии слесарь. В революционной среде был известен под кличками: «Мишель», «Михаил Саратовец», «Аполлон». Привлекался по политическому делу в Рязани. Впоследствии был осужден на поселение по делу о саратовском губернском комитете партии с.-р.

Состоя секретным сотрудником пермского охранного отделения (под псевдонимом «Ангарцев» с ежемесячным жалованием 250 рублей), Дликман в мае 1911 года был командирован по распоряжению генерала Курлова в Париж. Первоначально доносил своему начальнику — полковнику Комиссарову. В августе того же года был принят в число секретных сотрудников заграничной агентуры под кличкой «Балла». Заподозренный в сношениях с политической полицией еще во время пребывания своего в ссылке (был реабилитирован заявлением центрального комитета партии с.-р. в «Знамени Труда», № 33), Дликман вызвал недоверчивое отношение к себе и у заграничных товарищей. Когда над ним назначили суд, заграничная агентура отказалась от его услуг.

Приметы: рост два аршина 4 5/8 вершка, глаза карие, волосы русые.

Долин Бенцион Моисеев-Мошков, Заславский мещанин; секретный сотрудник волынского охранного отделения и заграничной агентуры; охранные клички: «Ленин», «Александров», «Шарль».

11 июля 1904 года начальник екатеринославского охранного отделения ротмистр Шульц доносит директору Департамента полиции между прочим следующее: «…по вступлении в должность начальника волынского охранного отделения мне был рекомендован полковником Потоцким в качестве сотрудника Бенцион Моисеев Долин, оказывавший некоторые услуги управлению до сформирования в городе Житомире охранного отделения. Будучи довольно развитым и находясь в близких сношениях с представителями оперирующей в то время в городе Житомире организации «Бунда», Долин давал мне полное внутреннее освещение преступной деятельности наиболее выдающихся лиц, благодаря чему я имел возможность пресекать их вредную деятельность при соответствующей обстановке… До поступления в секретные сотрудники Долин зарабатывал частными уроками весьма ограниченные средства; будучи же сотрудником и давая ценные сведения, Долин получал от меня в последнее время, считая с наградными деньгами, в общей сложности значительно более ста рублей в месяц. Несмотря на мои предупреждения жить возможно скромно и придерживаться прежнего образа жизни, Долин, как он впоследствии сознался, довольно часто позволял себе разные излишества и пристрастился к картам, причем неоднократно проигрывал в азартных играх (иногда даже в местном клубе) крупные суммы, тщательно скрывая все это от меня.

Большие траты денег Долиным были замечены другими членами организации, знавшими его материальное положение, и это обстоятельство в связи с происходившими обысками и арестами лиц, близко стоящих к Долину, бросило на него тень подозрения, но никаких веских обязательных данных к обвинению Долина у организации не было. О всем же я осведомился уже со слов другого сотрудника. Ввиду изложенного я посоветовал Долину по прошествии некоторого времени под благовидным предлогом поехать к отцу в местечко Острополь Новгород-Волынского уезда и временно прервать сношения с организацией, что он и исполнил. После моего приезда в Екатеринослав Долин также приехал ко мне и просил устроить его куда-либо на службу, но по прошествии небольшого промежутка времени заявил, что для восстановления его репутации в организации его необходимо самого привлечь к дознанию и продержать как можно дольше под стражей непременно в житомирской тюрьме. Просьбу Долина, выехавшего вскоре в Житомир, я передал частным письмом полковнику Потоцкому, и по распоряжению последнего Долин был привлечен по 4-й части 252 статьи Уложения о наказании и заключен под стражу. Вскоре после этого я получил через полковника Потоцкого от Долина письмо, которым последний уведомляет меня, что для окончательного восстановления своего положения в организации он намерен выгородить кого-нибудь из своих прежних сотоварищей, взять его вину на себя и, не ожидая моего ответа, подал по сему поводу официальное заявление…».

Вот начало карьеры осторожного и выдержанного провокатора. За время «работы» в волынской бундовской организации Долин выдал Абрама Ческиса, Носовича, Иду Фрейдин, Пласкина и нелегальную библиотеку…

Затем Долин переходит из «Бунды» к анархистам-коммунистам и из волынского охранного отделения в екатеринославское. Здесь кроме жалования он получает еще и дополнительные суммы — за отдельные выдачи, так сказать, «с головы». Так, он предложил в марте 1908 года начальнику екатеринославского охранного отделения, жандармскому ротмистру Прутенскому выдать известную анархистку Таратуту, но при условии предварительной уплаты ему за это 500 рублей. У Прутенского таких свободных денег не оказалось, но он занял и заплатил Долину, а затем просил Департамент об уплате ему этих денег. В архивах Департамента полиции имеется расписка в получении этих иудиных денег, она помечена 25 марта 1908 года и подписана «Ленин». Сама выдача и арест Таратуты были обдуманы и разработаны Прутенским и Долиным чрезвычайно тонко, чтобы не «провалить» провокатора. Таратута была арестована «как по-писаному» и пошла в каторжные работы.

26 августа того же 1908 года тот же начальник екатеринославского охранного отделения Прутенский телеграфирует Департаменту полиции: «Известный мне, Одессе, Екатеринославлю сотрудник Ака (анархист-коммунист. — В. А.) — «Ленин», находящийся сейчас за границей, предлагает мне выдать все адреса всех городов Европы по коим разыскивается «Буревестник», обещая дать мне те же сведения, касающиеся России, и просит за все четыреста рублей: двести сейчас, двести потом за отчислением аванса. Кривой Рог стеснен в деньгах, срочно телеграфируйте, можно ли дать. Могу дать из суммы отделения при условии возвращения Департаментом к 20 августа. Перед отъездом «Ленина» за границу я предлагал связь с Гартингом, он категорически отказался. № 4072, ротмистр Прутенский».

На эту телеграмму заведующий Особым отделом Департамента полиции Климович отвечает лапидарной телеграммой: «Заграничные адреса представляют мало интереса, за русские стоит уплатить двести рублей, которые возвращу».

Через месяц 6 сентября 1908 года тот же Прутенский доносил телеграфно тому же Климовичу: «Екатеринославле находится мой сотрудник, анархист группы «Буревестник», кличка «Ленин», указавший две типографии «Буревестника», два склада литературы по пятьдесят пудов каждый, склад оружия, подробный план транспортировки литературы, оружия в Россию, места двух транспортов литературы и лиц, привезших их в Россию; прошу ходатайствовать перед директором о разрешении приехать мне в Петербург с «Лениным» для передачи его Департаменту, что, по моему мнению, будет более полезно для дела, чем его сношение со мной из-за границы ввиду его обширных партийных связей. «Ленин» вполне заменит Моста, ответ прошу телеграфом, так как «Ленин» скоро опять уедет за границу. № 4779. Ротмистр Прутенский».

В ответ Климович телеграфирует 8 сентября Прутенскому: «№ 4779, Департамент непосредственно агентуры не ведет[54]. Передайте «Ленина» Аркадию Михайловичу Гартингу, для чего снеситесь с ним депешами, адресуя Париж, рю де Гренель, 79, монсиер Барре. Шифруйте полицейским».

Но ротмистр Прутенский задержал еще Долина в России до конца сентября 1908 года и поручил ему «узнать, где хранится 8000 рублей боевого интернационального отряда анархистов-коммунистов».

В октябре Долин уже в Женеве и меньше чем через месяц (17 ноября 1908 года) заведует политическим розыском в Швейцарии, помощник Гартинга; ротмистр Владимир Андреев доносит «лично», «совершенно секретно» директору Департамента полиции Трусевичу между прочим следующее: «…делегатом от ан. — синд. группы «Буревестник», на которого пал жребий ехать в Россию для… 1) Установки связи с счетчиком хотин-ского казначейства, 2) Вручения ему имеющихся при делегате 3000 рублей, 3) Попытки обменять негодные к употреблению 49 тысяч рублей посредством того же счетчика; есть упомянутый в предыдущем донесении за № 384 «Абрам» — член группы «Буревестника», состоящий при редакции в качестве «экспедитора» и являющийся в то же время нашим для за границы вновь приобретенным с минувшего октября сотрудником, сделавший уже в России крупные дела, кличка «Ленин». Так как от этой поездки «Ленин» ни в коем случае отказываться не может, то на обсуждении всего дела 15 ноября в Женеве мы пока выработали такой план действий: 1) «Абрам» («Ленин») едет 17 ноября в Австрию, потом «в г. Коломну, где по Старо-Гончарской улице в доме № 90 у Стеры Иванчук» хранится 49 тысяч рублей, негодных к обращению, и завязывает с этой женщиной связь. 2) К 21 ноября «Абрам» прибудет в Одессу, которую он избирает центром своего местопребывания на время операции, немедленно входит в сношение с начальником одесского охранного отделения подполковником Левдиковым, в районе которого лежит Хотин, и которого я должен уведомить о прибытии «Ленина».

Затем следует наложение плана, как подвести счетчика, помогавшего ограблению хотинского казначейства, передав ему деньги, номера которых будут предварительно записаны.

План ротмистра Андреева и «Ленина» был задуман так тонко и выполнен так ловко, что счетчик Малайдах и анархист Дудниченко были захвачены с поличным, а Долин остался вне всяких подозрений и 20 декабря уже вернулся в Женеву; так как он не желает докладывать письменно, то к нему в Женеву 2 января 1909 года едет помощник ротмистра Андреева; последний доносит 20 января директору Департамента Трусевичу между прочим следующее:

«…выбыв затем из Одессы в Хотин, «Ленин» связался через местных анархистов с счетчиком» казначейства для вручения последнему как было условлено 3000 рублей из ограбленной суммы (известными кредитными билетами), так равно и для переговоров об обмене негодных денег на годные, причем обмен был решен на 16 тысяч. Съездив в Австрию и взяв 16 тысяч рублей негодных, «Ленин» вернулся и передал все деньги посреднику сношений с счетчиком, каковой посредник был взят в наружное наблюдение филерами одесского охранного отделения. Дав таким образом материал для ликвидации дела в руки подполковника Левдикова, осветив попутно также по предварительному нашему условию хотинскую группу анархистов и представив все сведения подполковнику Левдикову одновременно со сведениями, послужившими основанием для ликвидации группы в девять человек с тремя пудами анархистской литературы, сотрудник счел свою задачу законченной и вернулся в Женеву…».

За эту предательскую «гастроль» Долин получил 400 рублей в два приема.

Но в конце 1909 года мы видим Долина снова в России — в Одессе; он несмотря на приглашение и даже требование начальства не хочет снова ехать за границу «ввиду каких-то разногласий и несогласий с заграничными (парижскими) анархистами».

13 ноября 1909 года при ликвидации одесской группы анархистов начальник одесского жандармского управления «принужден был арестовать и «Александрова» (вторая охранная кличка Долина. — В. А.) ввиду охранения его от «провала». «Александров» и до сего времени остается в тюрьме. Несколько времени тому назад я вновь говорил с ним по означенному выше вопросу, причем в связи с таковым предложил ему такую комбинацию: по данным расследованиям он может быть выслан в определенную местность под надзор полиции, откуда и скроется за границу, что в глазах как местных, так и заграничных анархистов вполне снимет с него какое бы то ни было подозрение в неискренности к делу организации, если таковое над ним тяготеет. «Александров» заявил на это, что его и так не считают провокатором, так как таковым в глазах организации считается совершенно другое лицо, тем не менее изъявил согласие выехать за границу, но только не из ссылки, а чтобы вместо таковой ему разрешено было выехать за границу на срок, определенный для ссылки…».

Но начальство для более крепкой реабилитации настаивало на ссылке, и с 21 января 1910 года мы видим Долина уже административно-ссыльным в г. Архангельске, куда ему следом было выслано 500 рублей и паспорт на имя Григория Соломоновича Гайхсберга. 28 мая Долин «бежал» в Петербург, 27 июня он в Одессе, затем в Херсоне посетил своих родителей. б июля снова в Одессе, оттуда и выехал «нелегально» за границу «по врученному ему паспорту, выданному одесским градоначальником 5 июня сего года (1910 год) за № 7442 на имя павлоградского мещанина Хаима Янкеля Айзенберга». В Париж он едет уже под охранной кличкой «Шарль» и поступает в распоряжение подполковника Эргардта.

Уже в сентябре «Шарль»-Долин ходатайствует о выдаче ему 2000 франков «для устройства его личных дел» с погашением этого долга в течение года. Подполковник Эргардт поддерживает его просьбу, а вице-директор Виссарионов кладет следующую резолюцию: «Шарль» работает много лет. Он был «заагентурен» ротмистром (ныне подполковником) Эр-гардтом в Житомире. Я его видел в 1910 году в Париже. Он на меня произвел благоприятное впечатление своей искренностью и осведомленностью. Освещая анархистов, он имел связи с «Музилем» (Рогдаевым), его женой и другими. Удовлетворить это ходатайство…».

Ценил его и Красильников как энергичного и ловкого агента, но весьма жадного до денег.

Четыре года «проработал» Долин за границей, получая жалование 650 франков в месяц; жил он главным образом в Швейцарии.

В конце мая (31) 1904 года по его просьбе он был вычеркнут из числа разыскиваемых и ему было разрешено вернуться в Россию, но он выехал даже раньше этого разрешения, так как в делах Департамента полиции имеется открытка, посланная им из Варшавы в Петербург Броецкому и датированная от 23 мая.

Материалов дальнейшей провокаторской работы Долина в наших руках в данный момент не имеется, о его же деятельности в области военного шпионажа мы уже сообщали в первой части нашей книги, и читатель, ознакомившейся с провокаторской эпопеей Долина, вероятно согласится нами, что такого человека не угрызения совести довели до самоубийства.

Дрожко Федор Матвеевич, крестьянин Гродненской губернии Волынской волости деревни Слысино, кожевник. Привлекался по 102-й статье Уголовного уложения (дело об экспроприации в Фонарном переулке в Петербурге). Состоял секретным сотрудником заграничной агентуры под псевдонимами «Мольер» и «Клермон», получал 600 франков в месяц. По официальному выражению «польза делу политического сыска этим лицом была принесена несомненная» в особенности в первые годы его сотрудничества (1906 год и последующие до 1910 года). Дрожко доносил о деятельности парижской группы с.-р. максималистов (Наталия Климова, Клара Зельтер, Лиза Кац) и так далее. Роль Дрожко обнаружилась случайно; он написал письмо, прося об уплате жалования; письмо это попало по недоразумению в руки присяжного поверенного Сталя и от него к Бурцеву; после этого Дрожко был опубликован 4 мая 1913 года как провокатор («Будущее», № 43).

В апреле 1913 года заведовавший агентурой Красильников сообщил Департаменту полиции, что ввиду попыток Бурцева войти в сношения с Дрожко «дальнейшее пребывание последнего в Париже сделалось крайне тяжелым, что и побудило его возбудить ходатайство о помиловании и возвращении на родину». По мнению Красильникова, Дрожко заслуживает Высочайшей милости, «так как из бывшего максималиста стал самым убежденным и преданным монархистом». Однако Департамент полиции это ходатайство отклонил. Дрожко вскоре после этого уехал (по утверждению Красильникова, в Северную Америку).

Дрезнер Шия в начале 1900 года занимался провокационной деятельностью в соц. — дем. организациях — в Варшаве, Севастополе, Германии, Париже, Женеве и в Балезе.

Приметы: родился 1882 году, среднего роста, шатен, говорит быстро, захлебываясь.

Еваленко Александр (Марков), издатель. Состоял секретным сотрудником заграничной агентуры Департамента полиции под псевдонимами «Сурин» и «Сергеев», давно уже живет в Нью-Йорке.

Еваленко был осведомителем Департамента полиции еще в 1885 году, когда доставлял сведения (о Рубенович, Федершере и других) начальнику киевского губернского жандармского управления; в 1894 году вел сношение через генерального консула Оларовского; доставлял сведения об эмигранте Лазареве и других; в 1902 году вел через своих помощников наблюдение за Розенбаумом.

В марте 1910 года Департамент полиции производил расследование о пропаже дела третьего делопроизводства за № 3, заключавшего в себе сведения о сотруднике Александре Еваленко, он же «Сурин» и «Сергеев». По этому поводу бывший журналист Департамента полиции Молчанов доложил, что в конце 1910 года при приезде в Петербург сотрудника «Сурина» до приезда его в Болгарию к Дебагорию-Мокрие-вичу и при ведении с ним объяснений старшим помощником делопроизводителя Зубовским, а затем кажется в 1904 году в момент обнаружения роли «Сурина», все агентурные дела, его касавшиеся, подбирались для составления справки.

Еваленко был уже разоблачен Бурцевым на основании сведений, данных Меньщиковым; был опубликован в американской прессе в 1911–1913 годах.

В бумагах Департамента полиции Еваленко значится еще под именем Конов; вероятно, это тот же самый Еваленко, который в других документах носит фамилию Александров. Приводим следующие данные; имеющиеся в нашем распоряжении о Конове-Еваленко, агенте Департамента полиции. В докладе Дурново от 8 июня 1887 года значится: «В октябре 1885 года был командирован в распоряжение начальника киевского губернского жандармского управления принятый Департаментом полиции в качестве внутреннего агента с ежемесячным содержанием 150 рублей еврей Конов-Еваленко; долгое время вращался в Париже в кругу выдающихся эмигрантов и имел связи со скрывающимися за границей государственными преступниками». В киевском жандармском управлении секретный агент Конов-Еваленко «проработал» лишь до 1 июня 1887 года, так как с этого месяца по докладу начальника киевского жандармского управления Новицкого был отставлен от службы директором Департамента полиции Дурново. Новицкий в своем докладе Дурново пишет между прочим следующее: «Конов-Еваленко вполне бесполезен и крайне нечестен, поэтому он прекращает ему выдачу содержания коммерческими делами по страховому Русскому обществу».

Ерофеев Леонид Михайлович (он же Островский), шлиссельбургский мещанин, 12 июня 1913 года явился к заведующему заграничной агентурой и, не называя себя, предложил выдать Савинкова, едущего будто бы с другими лицами в Россию для совершения террористических актов; при этом за выдачу первого он просил вознаграждение в 10000 рублей, а за остальных «сверх того, сколько будет признано возможным». Ерофеев был принят на этих условиях в секретные сотрудники под кличкой «Фальстаф». Вскоре однако действительная фамилия нового агента выяснилась, и Департамент полиции дал о нем такой отзыв: «Ерофеев является человеком крайне преступного направления и порочной нравственности, который в бытность свою за границей в период времени с 1908 по 1912 годы присваивал себе разные имена, располагая для сего подложными документами, совершал под этими именами кражи, вымогал у консулов и частных лиц деньги, хранил с преступными целями взрывчатые вещества и поддерживал сношения с революционными организациями». За свои «проделки» Ерофеев был выслан в Нарымский край, откуда в марте 1913 года скрылся. Он бежал в Париж, где предложил Красильникову участвовать в кампании против Бурцева, но Красильников ввиду его секретной репутации не ответил ему. В 1913 году он был циркуляром Департамента полиции за № 107572 объявлен шантажистом.

Житомирский Яков Абрамович, врач (в настоящее время служит волонтером во французском флоте), партийная кличка «Отцов», с.-д., большевик. Будучи студентом Берлинского университета, «заагентурен» немецкой полицией, которая передала его вскоре заведовавшему берлинской агентурой Гартингу в начале 1902 года; получал сначала 250 марок в месяц.

В июле 1902 года по поручению берлинских революционных групп Житомирский совершает поездку в Россию — Ростов-на-Дону и некоторые другие местности по данным ему явочным адресам для установления связей. О поездке он представил общую сводку Гартингу, за которую получил 500 марок награды и 350 марок в счет расходов.

В 1902 году Житомирский занимал видное место в берлинской группе «Искры», в 1907–1911 годах был близок к большевистскому центру, исполняя различные поручения последнего по части транспорта и заграничных сношений. В 1907 году Житомирский присутствовал в Лондоне на съезде Российской с.-д. рабочей партии, в августе 1908 года участвовал на происходивших в Женеве пленарных заседаниях центрального комитета Российской с.-д. рабочей партии, а в декабре этого же года — на общерусской конференции Российской с.-д. рабочей партии, проходившей в Париже. В 1909 году Житомирский входил в состав «заграничного бюро», находящегося в Женеве, и состоял членом «заграничной агентуры центрального комитета» Российской с.-д. рабочей партии. Житомирский состоял секретным сотрудником русской политической полиции не менее 15 лет под кличками «Andre» и «Daudet».

За границей Житомирский получал до войны 2000 франков жалования в месяц. Освещал деятельность центрального комитета с.-д. партии, давая подробные отчеты о его пленарных заседаниях, о партийных конференциях, в организации коих принимал участие, о технических поручениях, дававшихся отдельным членам партии, в том числе и ему самому. Во время войны следил за революционной пропагандой в русском экспедиционном корпусе, к которому был прикомандирован как врач (отчислился в мае 1917 года). Последний адрес в Париже: Bd. Raspail, 250. На допросе Житомирский, не отрицая факта своей «службы» в полиции, отказался дать какие-либо дальнейшие объяснения.

Жученко Зинаида Федоровна, урожденная Гернгросс. Охранная кличка «Михеев» — крупный провокатор в партии социалистов-револю-ционеров, была близка к многим членам центрального комитета. Вот что говорит она сама о своей шпионской карьере:

«В 1893 году я познакомилась в Петербурге с г-ном Семякиным и стала агентом Департамента полиции. Весной 1894 года по семейным обстоятельствам переехала в Москву. Г-н Семякин (вице-директор Департамента полиции. — В. А.), приехав туда, познакомил меня с С. В. Зубатовым, у которого я работала до мая или апреля 1895 года вплоть до своего ареста вместе с И. Распутиной, Т. Акимовой и другими. До марта или февраля 1896 года я находилась под арестом в московской бутырской тюрьме, после чего была выслана в Кутаиси на пять лет. В апреле 1898 года я уехала в Лейпциг, пробыв там до весны 1904 года, когда по приглашению Гартинга приехала в Гейдельбург. Следовательно от апреля 1895 года до весны 1904 года я не работала как сотрудник. В Гейдельбурге я вошла в сношение с проживавшими там социалистами-революционерами и, получив от них связи для Москвы, уехала в этот город в сентябре 1905 года. С 1905 года, с сентября месяца вплоть до конца февраля 1909 года я работала в Москве с небольшими перерывами, вызванными моими поездками за границу под начальством г-на Климовича и г-на фон Котена».

В этом кратком своем curriculum vitae Жученко о многом умолчала, например, о том, что как было установлено дознанием по делу Распутиной, Акимовой и других, выяснилось, что она — Жученко — помогала Бахареву ознакомиться по иностранным сочинениям с изготовлением взрывчатых составов для бомб, а также содействовала ему в приобретении нужных для изготовления этих составов химических веществ. Поступки, характерные для типичного провокатора. Также умолчала Жученко и о том, что если с апреля 1895 года до весны 1904 года она и «не работала как сотрудник», но Высочайше пожалованную ей в 1902 году пенсию в 150 рублей ежемесячно получала аккуратно. Кроме этих умолчаний в curriculum vitae Жученко имеются и прямые уклонения от истины.

Начальник московского охранного отделения полковник Климович в докладе от 29 июля 1906 года директору Департамента Трусевичу характеризует следующим образом провокаторскую деятельность Жученко:

«…Зинаида Федоровна Жученко, урожденная Гернгросс, оказывавшая в течение многих лет секретные услуги по заграничной агентуре господам Рачковскому (был выслан из Парижа в 1902 году. — В. А.), Ратаеву (начальник заграничной агентуры с 1902 года до 1 августа 1905 года — В. А.) и Гартингу. Вступив в феврале месяце сего года в должность московского охранного отделения, войдя с ней в сношение; я заставил г-жу Жученко, проживающую в Москве, войти в боевую организацию соци-алистов-революционеров. В названной организации г-жа Жученко приобрела прочные связи, благодаря чему была выяснена и ликвидирована мною вся летучая боевая организация московского областного комитета, а также произведен ряд менее крупных ликвидаций».

Из этих слов полковника Климовича видно, что с 1895 года до весны 1904 года Жученко не почивала на лаврах как она утверждает, а служила у Рачковского и Ратаева, и вероятно «служба» эта была очень важной и «деликатной», раз такая «искренняя» провокаторша считает необходимым об этом периоде своей службы, которой она вообще якобы гордилась, умолчать.

Между тем именно в этот период, а именно в 1902 году ей была назначена пенсия в 150 рублей, то есть почти семь лет спустя после того, как она якобы прекратила свою службу в охранке. Крайне интересно выяснить этот скрытый период деятельности «искренней» провокаторши.

Климович чрезвычайно ценил свою энергичную, ловкую и преданную «сотрудницу» и всеми силами старался снова заполучить ее из-за границы. Но и Гартинг не менее цепко держится за Жученко, которую до небес превозносит и Лопухину, и Климовичу; между прочим из письма Гартин-га к Климовичу от 31/18 июля 1906 года мы узнаем, что благодаря Жученко было ликвидировано и дело Гинсбурга (18 апреля 1906 года).

В докладе Климовича Трусевичу от 6 сентября 1906 года, в котором мы и нашли указание на год назначения пенсии Жученко, имеются еще и следующие интересные строки: «Справедливость требует заметить, — пишет Климович, — что «Михеев» служит теперь не ради денег, а по убеждению…».

Теперь! Ну, а раньше из-за чего служила искренняя провокаторша?

В этом докладе имеются следующие интересные сведения о деятельности Жученко:

«Приехав из-за границы в Москву в конце 1905 года, «Михеев» (охранная кличка Жученко. — В. А.) приобрел здесь связи с боевой организацией социалистов-революционеров в лице известного Департаменту полиции Дмитрия Осиповича Гавронского-Шнестова и сестер арестованного ныне в Ревеле Ильи Фундаминского, почему получал возможность освещать деятельность старых централистов-боевиков, свивших свое гнездо в Москве и влияющих на боевые организации империи в качестве идейных руководителей. Проработав со мною около пяти месяцев первый раз в жизни в качестве «не заграничной агентуры», «Михеев» пришел к отрицательному взгляду на свою работу за границей и стремится вернуться в Москву, где ему удались довольно прочные связи с революционерами.

Это желание «Михеева» обусловливалось кроме того соображениями, что 15 мая он выехал за границу по поручению московской революционной организации, давшей ему поручение к известному «Саше» («кличка «Бекас») — закупщику оружия на 50000 рублей, почему силой вещей «Михееву» теперь необходимо вернуться к пославшей его организации, что он и намерен выполнить, судя по последним ко мне письмам, около 12 сего сентября. Во время своего пребывания за границей «Михеев» по делу «Саши» сносился непосредственно с г-ном Гартингом, а мне только известно из его писем, что миссия «Саши» уже по-видимому закончена».

Опять-таки эти сношения с «Сашей»-«Бекасом» в связи с закупкой оружия на 50 тысяч рублей — тоже весьма прозрачная провокация.

Климович тянет драгоценного сотрудника к себе в Москву, Гартинг упорно задерживает в Париже.

«Veullez прекратить звать «Михеева» в Москву, Semblables precedes невозможны, никогда не соглашусь его перехода к Вам» телеграфирует 14/1 сентября 1906 года взбешенный Гартинг Климовичу, а затем в письме подробно развивает эту тему: «Михеев» — вполне порядочный и честный человек, не найдя сразу в Берлине подходящей обстановки, а главное под влиянием опьянения от своих успехов в Москве, а также вследствие Ваших беспрестанных вызовов, заявил мне, что выезжает к Вам в Москву. Подобное отношение между коллегами, служащими одному делу, я считаю совершенно недопустимым. Дело розыска обставлено и так уже невероятными затруднениями и станет невозможным, если мы будем отбивать сотрудников друг у друга…».

В этой борьбе за Жученко победа осталась за Климовичем: директор Департамента полиции Трусевич приказал Гартингу отдать знаменитую провокаторшу начальнику московского охранного отделения.

В последнем письме из этой интересной переписки Гартинг сообщает Трусевичу адрес сотрудника «Михеева»: Frau Schutchenko CLaudinstr. 10 links, Berlin, W.

В этом же письме Гартинг сообщает:

«Что же касается сотрудника «Саши» (Рабинович), то по проезде моем через Берлин его не оказалось в этом городе, откуда он за несколько дней до моего прибытия выехал в Париж…».

23 ноября 1906 года Жученко была уже в Москве. Последний ее берлинский адрес был: Berlin 0. Elldenauerstrasse, 14 Herrn Leo Struch.

В Москве она играет видную роль в партии соц. — рев. и состоит членом центральной областной партии.

В 1908 году мы видим ее в качестве делегатки на Лондонской конференции партии.

С ноября 1906 года Жученко было повышено жалование до 500 рублей в месяц.

Когда был разоблачен Азеф, и в начале января 1909 года ему в течение многих недель были посвящены целые столбцы в газетах всего мира, Жученко поняла и почувствовала, что скоро настанет и ее черед; в феврале 1909 года она для большей безопасности уезжает из Москвы в Берлин и поселяется в его предместье — в Шарлоттенбурге. Как раз в это время уже возникают против нее подозрения: Меньщиков уже сообщил ее имя Бурцеву.

Но только в августе 1909 года центральный комитет обратился к В. Л. Бурцеву со следующим предложением: «Центральный комитет партии с.-р. собрал ряд данных, уличающих 3. Ф. Жученко в провокационной деятельности. Центральный комитет считал бы полезным предварительно, до предъявления Жученко формального обвинения, сделать попытку получить от нее подробные показания об известном ей из провокационного мира. Центральный комитет полагает, что Вы как редактор «Былого» могли бы предпринять эту попытку, и со стороны готов оказать Вам в этом необходимое содействие».

Бурцев был у Жученко 11/24 августа 1909 года. Их свидание описано Бурцевым в «Русских ведомостях» (№ 293 и 295 от 19 и 22 декабря 1910 года) под псевдонимом «Волков». С другой стороны, в архивах Департамента полиции сохранились интереснейшие письма Жученко к полковнику фон Котену (начальнику московского охранного отделения) с описанием этого свидания.

Прежде всего она немедленно отправила своему начальнику-другу следующую телеграмму: «Micheew ist bekannt durch der historicer. Brief folgt. Zina».

В этих письмах Жученко рассказывает, что Бурцев прежде всего заявил ей, что получил сведения о ее службе в полиции «от охранников»; «Среди с.-p., — заявил он, — подозрений никаких не было. Вас хотели сейчас же убить, но я «выпросил» Вас у них, расскажите все, ответьте на все вопросы и Ваша жизнь гарантирована».

«Спрашивал, — пишет Жученко фон Котену, — о многом, многом, но я отвечала только на пустяковые вопросы. Надеюсь, что все время оставалась спокойной и ничего не выболтала».

При прощании Бурцев, — рассказывает далее Жученко, — сказал мне: «Как человеку честному, жму Вашу руку, желаю всего хорошего».

Действительно, Жученко «ничего не выболтала», и последствием свидания Бурцева с нею было лишь то, что Департамент полиции, как утверждал Меньщиков, понял тогда, что выдал революционерам и Жученко, и Азефа он, Меньщиков.

Когда Жученко была пропечатана как провокатор, это подняло большой шум и в русской, и иностранной прессе, и берлинская полиция, опасаясь различных эксцессов, хотела было выслать из Берлина слишком уж прошумевшую шпионку, но русские власти заступились за своего верного Конрада Валенрода, и немцы в конце концов оставили ее в покое.

В письмах своих фон Котену Жученко принимает позу героини, мужественно ожидающей трагического конца на своем посту, — на своей квартире в Шарлоттенбурге, которую конечно прекрасно охраняли и русские, и немецкие шпионы. Но благополучное существование ее старшего коллеги Азефа, — увы! — скоро лишило ее удовольствия красоваться в этой трагической позе, и уже 24 сентября 1910 года она кончает свое письмо фон Котену сентиментальным вздохом о былом: «От предательства не упасется никто… О, есл и б не Меньщиков! Тяжело, мой друг, не быть у любимого дела! Без всякой надежды вернуться к нему».

Тем же элегическим настроением проникнуто и письмо от Жученко 7 ноября к Бурцеву, которому она «ничего не выболтала». «Осень моей жизни наступила для меня после горячего богатого лета и весны», — пишет сентиментальная и самовлюбленная провокаторша.

После провала пенсия Жученко была сильно увеличена.

Загорские Мария Алексеевна и муж ее Петр Францевич. В бумагах заграничной агентуры мы не нашли данных, которые позволили бы документально установить этапы провокаторской деятельности Загорской; изыскания в архивах Департамента тоже не помогли нам разобраться в этом темном вопросе, и мы, к сожалению, не можем и здесь прибавить чего-либо существенного к тому, что было уже нами сказано о Загорской в первой части нашей книги.

Это конечно не значит, что окончательно потеряна надежда найти пути и способы раскрыть все же «работу» этой столь ловко законспирированной секретной сотрудницы. Как мы уже говорили (1. с.), конспирация проводилась так упорно и последовательно благодаря главным образом настойчивости самой Загорской. Эта удивительная для женщины настойчивость несомненно и спасла Загорскую от «провала»; она вероятно долго еще освещала бы центральные с.-р. «сферы», если б не русская революция, когда разверзлись уста, казалось навеки запечатанные «профессиональной» тайной…

Загорская была так конспирирована, что даже вице-директору Департамента полиции Виссарионову, с которым была лично знакома, писала печатными буквами. Мы приводим это письмо как чрезвычайно характерное для того упорства, с которым эта сотрудница Рата-ева, Гартинга и Красильникова оберегала себя от «провала». Письмо от 5 / 18 мая 1912 года.

«Многоуважаемый Сергей Евлампиевич!

А. А.[55] мне передал, что получил распоряжение о прекращении со мной свиданий и о передаче меня другому лицу.

А. А. предлагал мне уже неоднократно и даже настаивал перейти к этому другому лицу, но я категорически отказывалась, как и отказываюсь теперь[56]. Те мотивы, которые мне выставил А. А., я не считаю достаточно основательными, чтобы производить в моей жизни ненужный переворот. А. А. многие знают как официальное лицо, А. А. известен адрес, — это верно, но А. А. ни с кем не виделся из тех, с кем видится лицо, мне рекомендуемое; и я нахожу, что оно (то лицо) для меня по многим причинам неудобное и опаснее (я не буду вдаваться в подробности, Вы догадаетесь сами, почему я считаю опаснее). Затем я вполне надеюсь на конспиративность и аккуратность А. А. и несмотря на его «популярность», без всякой боязни иду на свидания.

А затем Вы хоть немного должны вникнуть в психологию субъекта при переходе от одного лица к другому. Не надо быть особенно наблюдательным, чтобы не подметить, что должен чувствовать человек, находящийся в таких условиях, при знакомстве с каждым новым лицом. Вспомните наше знакомство с Вами, от которого я так долго и упорно отказывалась. Нельзя силой заставить раскрыть свою душу и довериться, не присмотревшись. А от этого может сильно пострадать дело, тем более теперь. Да наконец у нас с А. А. установилась очень «удобная» переписка, к тому же скоро каникулы, и мне кажется, новое знакомство совсем ни к чему.

Я очень извиняюсь, многоуважаемый Сергей Евлампиевич, что беспокою Вас этим письмом, но Ваше решение причинило мне столько волнений, что я принуждена была обратиться к Вам, и убедительно прошу Вас оставить все как было до сих пор. Ведь право же нам на месте гораздо виднее.

С глубоким уважением

Преданная Вам С.».

Департамент полиции не внял этой женской слезнице и настаивал на «передаче» Загорской в ведение подполковника Эргардта, но упорная сотрудница настояла на своем и до конца вела сношение лишь с Красильниковым.

Провокаторская карьера мужа Загорской, Петра Францевича Загорского, тоже далеко еще не выяснена, но она позволяет с большей долей вероятности предположить, что Марья Алексеевна начала служить в охранке с 1901–1902 годов, когда Ратаев, несомненный «крестный отец» Загорской, состоял еще начальником Особого отдела Департамента полиции, но уже был на отлете за границу.

П. Ф. Загорский был «заагентурен» Манусевичем-Мануйловым в 1901 году в Риме и «освещал», как и его патрон, главным образом поляков-ка-толиков. Когда летом 1901 года Манусевич-Мануйлов приехал в Петроград, то он перетащил с собою Загорского и пристроил его к Департаменту. Вначале Манусевич-Мануйлов даже собственноручно писал доклады Департаменту полиции на основании «освещений» Загорского, но вскоре молодой провокатор эмансипировался и доставлял свои доносы непосредственно в Департамент полиции; писал он в течение долгого времени по-немецки, изредка по-польски. «Работал» Загорский и в Петрограде, и в Варшаве, главным образом над поляками — освещал Садковского, Завадского, Вазвицкого, Чечевинского, Закрчевского и десятки других, доносил на Чечота и Мазуркевича как пособников побега из больницы Пилсудского, но не брезговал начинающий провокатор и русскими — освещал Тото-мианца, Ст. Ст. Семенова (друга Тотомианца), Ходского, Котельникова, анархиста Гоходмана и так далее. В России чета Загорских пробыла недолго и вероятно вместе с Ратаевым (в 1902 году, может быть в 1903 году) перекочевала в Париж. Дальнейшая «карьера» Загорского еще не выяснена, в числе секретных сотрудников заграничной агентуры он не числится, но несомненно стоял в тесной связи с каким-нибудь учреждением русской полиции, вернее всего с Департаментом полиции, а может быть, ввиду несомненной энциклопедичности этого провокатора, и с полициями других государств. Супруги Загорские подлежат еще дальнейшему выяснению.

Землянский Иван Федорович, крестьянин Хвалынского уезда Адаевщинской волости села Масленщик (31 год). Привлекался в 1910 году при бакинском губернском жандармском управлении к дознанию о местной организации с.-p.; судом был оправдан.

17 августа 1915 года обратился при посредстве русской дипломатической миссии в Стокгольме с письмом к начальнику московского охранного отделения, в котором писал: «Будучи осведомлен о некоторых предполагающихся шагах центральных организаций революционеров с.-д. партий, находящихся за границей… предлагаю Вам сотрудничество в борьбе с ними».

Землянский был рекомендован Департаментом полиции заграничной агентуре, но, по свидетельству заведующего последней, соглашение сним не состоялось.

Золотаренко Александр Петрович, он же Александр Зиновьев — художник. Секретный сотрудник заграничной агентуры под кличками «Сенатор» и «Матисса», освещал с.-р. и В. Л. Бурцева.

Каминчан Гавриил Спиридонович, мещанин г. Кишинева. Состоял секретным сотрудником пермского губернского жандармского управления под кличкой «Инженер,» освещал партию с.-р. Был командирован полковником Комиссаровым в сентябре 1910 года в Швейцарию «в целях получения надлежащих связей на Урале». В январе 1911 года Каминчан был отозван в Россию, так как по выражению Департамента полиции «судебным трибуналом ему предъявлено обвинение в сношениях его в бытность в середине 1909 года в Чите с ротмистром Стахурским, какое обстоятельство действительно и имело место».

Каплун Борис Борисович, сын делопроизводителя канцелярии и туркмен иста некого генерал-губернатора, родился в 1882 году в Ташкенте.

Состоял студентом медицинского факультета Женевского университета, обратился в июле 1907 года в Департамент полиции с предложением услуг; назвал себя членом заграничной лиги России: с.-д. рабочей партии и секретарем по внешним сношениям женевской группы этой партии. «Таким образом, — писал Каплун, — дальше в моей возможности проникнуть во все организации в награду я прошу лишь постоянное место в полиции с окладом не менее 150 рублей в месяц». В другом письме Каплун предложил раскрыть заговор покушения на жизнь московского градоначальника и подробности «дела депутата Оэоля», но только «по получении 1000 рублей». В третьем письме Каплун соглашается уже на получение половины этой суммы, а в доказательство того, что он не шантажист, приложил явку на бланке бюро женевской с.-д. группы за подписью Нончева; адрес свой указывал: Geneve, rue de Carouge, 38, chez m-me Vogel, V-elle Bougaeff pour Boris.

Заведовавший заграничной агентурой Гартинг принял Каплуна в число секретных сотрудников под псевдонимом «Петров». Сообщения Каплуна были многочисленны, но бессодержательны; доносил он главным образом на анархистов, — братьев Керселидэе, Магалова, Бакрадэе и других; почти все его письма заканчивались просьбами о присылке денег. Скоро впрочем товарищи заподозрили Каплуна, и он, симулируя покушение на самоубийство, «прострелил себе легкое» (5 декабря 1907 года).

«Мне было необходимо, — писал Каплун по этому поводу Гартингу, — для укрепления положения; теперь все — с.-д. и прочие извиняются, молят, произносят тирады о моей честности…». Тем не менее Каплун поспешил уехать в Париж, а Гартинг не замедлил отправить его в Россию. 22 декабря Каплун, получив от жандармского офицера в пограничном пункте Вержболово железнодорожный билет и 20 рублей (в чем дал расписку), выбыл в Петербург.

Приметы Каплуна: выше среднего роста, шатен, небольшие светлые усики, остроконечная бородка.

Кенсицкий Вячеслав Александрович; окончил семь классов гимназии, затем служил в Варшавском магистрате. В революционной среде носил клички: «Метек», «Феликс» и «Ипполит».

В 1904 году в Варшаве была арестована группа лиц, принадлежащих к польской социалистической партии «Пролетариат»; в числе их находились: инженер Шанявский, Редин, Кенсицкий и другие. Сначала допросы велись в административном порядке в варшавском охранном отделении начальником его ротмистром Петерсоном. Из всех арестованных один только Кенсицкий сразу начал давать вполне откровенные показания с условием, что его вскоре освободят и он, выйдя на волю, будет оказывать услуги политическому розыску. На этих допросах Кенсицкий указал между прочим, где находится партийная типография, которая действительно и была затем там найдена полицией. Через семь дней дело об этой группе «пролетариатцев» было передано в губернское жандармское управление подполковнику Салматову (убит в 1906 году). На Кенсицкого охранное отделение возлагало большие надежды в смысле провокационной деятельности после выхода его из тюрьмы, — поэтому ротмистр Петерсон просил начальника жандармского управления генерала Черкасова сделать распоряжение, чтобы показаниями Кенсицкого пользовались только для комбинирования вопросов арестованным, но ни в коем случае не предъявляли этим последним написанных Кенсицким протоколов. По небрежности или благодаря недоброжелательному отношению к Петерсону Салматов протокол этот показал Шанявскому при его допросе; Шанявский после этого заявил всем, что Кенсицкий — предатель. Кенсицкий, оправдываясь, утверждал, что показанный Шанявскому протокол подложный. Партия «Пролетариат» не нашла достаточных данных для обвинения Кенсицкого, но все же исключила его из своих рядов.

По выходе из тюрьмы Кенсицкий в 1904–1905 годах оставался в Варшаве и состоял секретным сотрудником охранного отделения, но встречая явное к себе недоверие среди революционеров, не мог быть достаточно полезным политическому розыску и был отослан начальством за границу, сначала в Австрию и Италию, затем во Францию и Англию. За границей он получал жалование от 70 до 75 рублей в месяц, высылавшихся ему варшавским охранным отделением; начальнику этого отделения Кенсицкий писал подробнейшие донесения о своих наблюдениях в среде заграничной эмиграции. В первой половине 1905 года Петерсон рекомендовал Кенсицкого как секретного сотрудника Ратаеву, заведовавшему в то время политическим розыском в Западной Европе. В Париже под руководством Ратаева Кенсицкий освещал вначале деятельность главным образом анархистов, давая точные сведения о их поездках в Россию, затем выдавал членов п.-п.-с., а в конце перешел к с.-р. — максималистам; вообще, как гласит официальный отзыв, Кенсицкий «работал с пользой в заграничной агентуре». Кроме того, он имел большие связи среди французских анархистов и донес на некоторых из них французской полиции.

В 1908 году во время похорон Гершуни в Париже Кенсицкий был опознан известным Бакаем, который лично знал его как секретного сотрудника варшавского охранного отделения. После этого в Париже состоялся разбор дела Кенсицкого представителями различных партийных групп, а затем и группой парижских максималистов; и тот и другой суд признал Кенсицкого провокатором, причем максималисты выпустили подробное заявление об этом, к которому был приложен и портрет Кенсицкого. По сему поводу заведующий заграничной агентурой доносил Департаменту полиции, что «провал Кенсицкого чрезвычайно чувствителен для агентуры», и ходатайствовал о выдаче Кенсицкому пособия в 5000 франков ввиду намерения его уехать ради безопасности в Америку. В Америку Кенсицкий не уехал, а по сведениям заграничной агентуры летом 1910 года имел свидание с Бурцевым, предлагая ему очень интересные документы, за которые хотел получить 500 рублей. У Бурцева такой суммы не оказалось и сделка не состоялась.

Ковальская (см. первую часть). Вероятно настоящая фамилия ее Скарбетэ, а Ковальская — лишь кличка. Провокаторы часто пользовались фамилиями видных революционеров, воспользовалась и Скарбетз фамилией Ковальской — известной революционерки, больше 20 лет пробывшей в карийской каторжной тюрьме.

Коган Борис Вениаминович. С 1906 года состоял секретным сотрудником петроградского охранного отделения, освещал деятельность центрального комитета Российской с.-д. партии и военной организации при ц. к. В Петербурге подозревался в провокации, его дело разбиралось в Париже, но ничем не закончилось. В ноябре 1909 года передан в заграничную агентуру. Неоднократно в 1912 году и 1913 году командировался для освещения настроения судовых команд, ездил с этой целью в Испанию и Англию, в 1913 году был в Канаде. «Единственно, чего он опасался, — пишет Красильников 26 июля/8 августа 1913 года, — это встречи в Америке с людьми, его знающими; как известно, ему предъявлено обвинение и против него возбуждено дело, однако дело это осталось без всякой конечной санкции и гласного результата…». В 1916 году Коган переведен был в Стокгольм. Коган носил агентурную кличку «Генерал» и получал 500 франков в месяц.

Коган (он же Чекан) Николай; охранная кличка «Серж», командирован за границу как секретный сотрудник; заграничная агентура установила с ним сношение с 3 ноября 1912 года, получал жалование вначале 200 рублей в месяц, а с декабря 1912 года — 230 франков; осенью 1914 года жил в Париже по адресу: 66, rue Barrault и освещал социалистов-революционеров. Коган в 1916 году поступил волонтером во французскую армию. Приметы: высокого роста, брюнет, со шрамом от ожога на правой щеке.

Коган (он же Кан Аврум Перцов), уманский мещанин, родился в 1889 году, охранная кличка «Анастасьев». С июня 1910 года состоял сотрудником одесского жандармского управления, освещал социал-демократические организации; жалование получал 40 рублей в месяц. Летом 1911 года Коган выехал самовольно из Одессы в Германию. По возвращении принят на военную службу и зачислен в сентябре 1912 года в 45-й пехотный азовский полк. В 1916 году был в Америке и из Нью-Йорка предложил полковнику Заварзину свои услуги по освещению заграничных организаций; предложение было принято, он был зачислен в заграничную агентуру; ему писали по адресу: С.-А. С. Ш. Нью-Йорк, M-r Leo Lerner. 4 rade Priufind С 253, Centre street New York.

Козлов Яков Тимофеевич, крестьянин деревни Воронок Крупецкой волости Путивльского уезда Курской губернии, бежал с военной службы, украв у командира батареи, в которой служил, 200 рублей. Был арестован под фамилией Грачевского при типографии с.-p., обнаруженной в г. Глухове в 1907 году. Бежал из тюрьмы и снова был задержан 20 июля 1910 года в Белебее, где он жил под именем Антона Марченко; был присужден к ссылке на поселение; здесь в Красноярске «был «заагентурен» жандармским ротмистром Беликовым», в марте 1912 года скрылся из деревни Ян на Чуне.

10 июля того же года Департамент полиции уведомил заведовавшего заграничной агентурой о том, что в мае в Женеву выбыл секретный сотрудник енисейского губернского жандармского управления по партии с.-р. под кличкой «Уярский» — Яков Тимофеевич Козлов. По предложению того же Департамента в сентябре за Козловым, жившим уже в Париже, было установлено наблюдение с целью выяснения его положения в революционной среде, и может ли он приносить пользу делу политического розыска».

В это же время Козлов писал из-за границы в Красноярск жандармскому ротмистру Беликову, что «подготавливается цареубийство, и что он на днях виделся с Лазаревым и Фигнер, они скоро собираются в Россию, а относительно других лиц узнает по прибытии в Париж, куда уже взял явки прямо к центральному комитету — Аргунову, Натансону и Ракитникову». В октябре Козлов жил в Париже под фамилией Васильев в отеле «Медикаль», 36, на улице Фобург Сан-Жак; он требовал командирования в Париж Беликова, так как решил «никого другого до себя не допускать». В ноябре Департамент полиции поручил заграничной агентуре войти в сношение с Козловым; чиновник Литвин, которому было поручено это, доложил, что Козлов с ним не пожелал иметь дела и что он произвел на него впечатление ненормального человека: «У него какая-то дрожь, щелкает зубами, а ноги и руки так и ходят во все стороны, все время испуганно озирается как будто ожидая нападения». При свидании Литвина с «Уярским» 16 января 1913 года последний «опять был нервно настроен, держал себя вызывающе и резко». После этого заведующий агентурой сообщил Департаменту полиции, что рассчитывать на получение от «Уярского» в будущем полезных сведений, данных не придется и что лучше из-за границы его отозвать.

В октябре 1914 года Козлов, по сведениям Департамента полиции, жил в Швейцарии и пользовался для сношений с Россией адресом: М-г Kosloff, Villa Sonas Richelieu Wersofx, Suisse.

В 1917 году Козлов жил в Лионе (50, B-d de Brotteau) и принимал деятельное участие в местном эмигрантском комитете. При приезде в Париж по делам этого комитета летом 1917 года был разоблачен членами комиссии эмигрантов, разбиравших дела заграничной агентуры.

Приметы Козлова: рост два аршина б с четвертью вершка, худощавый, глаза темно-серые; волосы темно-русые, рыжеватые; лицо смуглое с легкими следами оспы.

Кокочинский Игнат Мошков родился в Лодзи в 1881 году. В 1898 году он поступил вольноопределяющимся на военную службу и с этого момента вошел в сношение с революционными организациями Лодзи, распространял нелегальную литературу среди солдат и офицеров и скоро занял выдающееся положение в Бунде. Партийная кличка его — «Павел». В августе 1906 года Кокочинский был отправлен делегатом на седьмой бундовский съезд, затем был назначен секретарем центрального бюро заграничной организации Бунда.

В 1910 году Кокочинский обратился письменно к начальнику заграничной агентуры Красильникову с предложением своих услуг. Предложение было принято, и с той поры Кокочинский с необычайным усердием осведомлял охранку о всем, что делается в заграничных партийных кругах. В списках секретных сотрудников записан под именем «Гретхен». От заграничной агентуры Кокочинский получал ежегодно от 12 до 15 тысяч франков; освещал деятельность «Бунда», польских социалистических партий, давал обстоятельные доклады о парижских социал-демократических газетах «Голос», «Начало», «Наше слово» и сообщал подробнейшие сведения о различных заграничных партийных деятелях. Сфера наблюдения «Гретхен» не ограничивалась одной Францией, но распространялась и на Швейцарию. «Гретхен» докладывал также о событиях и партийных делах в России и ездил со специальными поручениями заграничной агентуры в Польшу. Последние годы (1914–1917 годы) Кокочинский не принимал близкого участия в партийных делах, но несмотря на это продолжал по-прежнему осведомлять охранку о «Бунде», меньшевистских организациях, составе редакций и направлении газет «Голос», «Наше слово» и так далее. Многие интересующие охранку сведения Кокочинский получал от некоторых неосторожных товарищей, которые рассказывали Кокочинскому все, что знали о партийных делах, и порой о самых конспиративных. По ходатайству заведующего заграничной агентурой и по представлению министра внутренних дел Кокочинский освобожден военным министром от отбывания воинской повинности. На допросе Кокочинский сознался в том, что состоял секретным сотрудником заграничной агентуры.

Прилагаем здесь чрезвычайно интересный доклад Кокочинского Красильникову:

«Мои частые служебные поездки я до сих пор объявлял моим партийным товарищем и моей семье следующим: южно-американская импортная фирма передала все операции по покупке товаров в Европе управляющему одного из парижских экспортных домов. Не желая передать эти дела дому, в котором служит, последний решил все эти операции производить лично при моем посредстве. Поэтому по его поручению мне приходится часто ездить за товарами, особенно в Австрию за богемскими товарами (стекло, бусы, искусственные камни и прочее). Отсутствие же всякой обыкновенно связанной с этим переписки, документов, контактов и тому подобное и наконец конспиративность упомянутого управляющего, которого нигде и никогда не видели даже мои близкие товарищи и семья, я объясняю тем, что всю переписку ведет он; опасаясь же разоблачения его деятельности, идущей во вред интересам дома, в котором он служил, сам он избегает свиданий со мною вне его дома.

Это объяснение весьма искусственное как-нибудь до сих пор прикрывало мою деятельность. Но дальнейшее сохранение этого объяснения для блага службы и моей безопасности становится крайне опасным. Уже одно тщательное скрывание концов моих торговых сношений, дающих пропитание мне и моей семье, даже перед такими людьми, которые со мной всегда вполне откровенны, и даже перед семьями родственников вызывают удивление; и в отношениях с друзьями-товарищами создает нежелательную и опасную отчужденность. И если мне удается до сих пор скрывать мои сношения и истинный смысл моих поездок за этой мифической постройкой, лишенной осязательных оправдывающих данных, то это лишь благодаря тому безграничному доверию, которым я пользуюсь в среде знакомых и партийных товарищей.

Но явится малейшее подозрение, например, станут подозревать, что за границей имеется центральная провокация, — и сейчас по логике вещей внимание некоторых направится в мою сторону, а абсолютная невозможность указания существенных мотивов моих поездок как равно скрывание моих сношений может повести к фатальной катастрофе.

Ввиду вышеизложенного необходимо безотлагательно принять меры для недопущения этого. Соответственно, единственной мерой является создание такого фактического торгового дела, которое бы вызвало необходимость моих поездок, создало бы переписку, торговые документы и прочее.

В свое время у меня уже была подобная попытка. Но тогда я ухватился за первый подвернувшийся мне под руку предмет из области французских новинок. Но по своему характеру новинка не может долго служить; к тому же Австрия скоро ее подделала. Необходим товар постоянный, французского вывоза и повсеместного сбыта.

Таким товаром являются дамские гребни с украшением из камней и другие дамские туалетные украшения.

1) Коллекция, находящаяся на виду у всех в моей конторе, была бы первым осязательным доводом моих занятий.

2) Сбывая этот товар без намерения иметь при этом непременный заработок, мне легко было бы связываться с коммерсантами любого для нас интересного города, вызвать переписку и создать необходимость поездок.

Для этого необходимы средства, свободная наличность, чтобы можно было выполнять заказы и поддерживать существование этого предприятия, минимум 5000 франков.

К началу моей службы я находился в очень стесненных материальных условиях. С течением времени при Вашем содействии (между прочим имею в виду прошлогоднюю оказанную мне ссуду, которую я ныне уже вернул) я освободился от долгов. Средства, необходимые для выполнения кое-каких поручений, получаемых МНОЮ от нескольких русских купцов и служащих, нужные мне только для скрывания источников моих ресурсов, я уже тоже как-нибудь найду. Но сумму, необходимую для вышеупомянутого дела — пять тысяч франков, которая необходима для избежания все более возрастающего риска в моих с Вами отношениях, мне неоткуда взять.

Поэтому я настоящим честь имею просить Вашего ходатайства о предоставлении мне указанной выше суммы.

И если к моему сожалению не представится возможным хоть часть этой суммы доставить мне в виде безвозвратного пособия, а остальную — в виде ссуды, то усиленно прошу все-таки доставить мне всю сумму хоть бы в форме займа, который я стану выплачивать. Ибо проведение моего плана является непременным условием моей дальнейшей безопасности и единственным и самым подходящим выходом для предотвращения того, что с каждым днем при условиях все усиливающегося значения моей службы (вследствие возрастающего революционного движения в России и особого характера моих сведений) может стать по вине нашего неприменения к обстоятельствам уже непредотвратимым. Только приведение моего плана в исполнение даст мне возможность и впредь давать безбоязненно и такие важные сведения, которые добыты не партийным путем, но при посредстве личных связей и известны иногда лишь двум-трем лицам (например, время и обстоятельства поездки Медема, Рахмилевича и других в Россию и тому подобное)…».

18 ноября 1913 года директор Департамента полиции разрешил выдать «Гретхен» 2500 франков в виде пособия и 2500 франков в виде ссуды с погашением.

Будучи разоблачен, Кокочинский не потерял энергии и решил найти себе работу в новой сфере деятельности. В сентябре 1917 года Кокочинский печатает о себе нижеследующее объявление во французских газетах:

«Коммерсант, экспортер, уроженец союзной страны, проживающий в Париже девять лет, знающий хорошо Восточную и Центральную Европу, говорящий по-русски, по-польски, на других славянских языках и по-немецки, пострадавший от войны, ищет подходящей должности в солидном торговом предприятии».

Кревин Вильгельм-Янов принадлежал к рижской группе анархистов латышей. После покушения на жизнь мастера Бруваля скрылся за границу.

В октябре 1913 года Кревин, находясь в Бельгии, предложил начальнику лифляндского губернского жандармского управления свои услуги и был принят в агенты под кличкой «Старик» с жалованием 50 рублей. В следующем же месяце Кревин был передан в распоряжение заграничной агентуры. Некоторое время Кревин жил в бельгийском городке La Louviere. Затем его адресом был: A. Rockchan (К) Р. R., Watermaal Bruxelles. Находясь в Антверпене, Кревин примкнул к местному кружку анархистов (Лайцит и другие) и стал доносить. Находясь в заграничной агентуре, Кревин получал 250 франков в месяц; охранный псевдоним — «Марс». Кревин, по отзыву официального лица, «мальчишка лет 19, бойкий, о себе большого мнения». Обиженный недостаточным по его мнению вниманием, уехал в Америку, по сведениям же Департамента полиции Кревин осенью 1915 года вернулся в Россию под именем Яна Дзениса.

Курьянский Герш Шлиомович (Георгий Соломонович), белостокский мещанин, по паспорту Григорий Георгиевич Светлицкий. Охранные клички: «Макс» (в Белостоке), «Овигленский», «Теплое», «Р. Даннен-берг», «Б. Вяземский», в заграничной агентуре носил кличку «Карпо» («Сачков» — см. первую часть).

Маркин Теофил (он же Русинов Михаил Аркадьевич, Виктор Милевский, Виктор Русинов); охранная кличка «Перво», секретный сотрудник заграничной агентуры по партии с.-р. с 1910 года.

Милевский Владислав состоял секретным сотрудником Департамента полиции с 1873 года.

В 1886 году в Женеве Милевский, Гурин и Бинт по поручению Рачков-ского разгромили типографию «Народной воли»; в 1887 году по указаниям Милевского был арестован в Вене и выдан русскому правительству террорист Яцевич; в 1888 и 1889 годах Милевский наблюдал в Цюрихе за террористической группой, которая по настоянию русского посольства и была выслана из Швейцарии; когда эта группа перекочевала в Париж, Милевский продолжал следить за ней и в Париже, дополняя таким «внешним наблюдением» внутреннюю провокационную работу Ландезе-на по организации мастерской бомб.

За все эти «заслуги» Милевский получил от русского правительства два ордена и чин губернского секретаря, а на похороны его 5 августа 1904 года в Париже выдано 1000 франков.

Миртов Сергей Васильевич, бывший студент Петербургского университета, обратился к начальнику губернского жандармского управления с письмом от 22 октября 1909 года с предложением агентурных услуг, в частности для разоблачения «бурцевских разысканий». Адрес для сношений был указан: «Serge Mirtoff. 132, bis rue de la Tombe Issoire». Департамент полиции рекомендовал Миртова заграничной агентуре, но сношения не наладились.

Михалковский Симон (Шимон) привлекался по делу «Пролетариата», приговорен к тюремному заключению на один год, скрылся за границу и жил в Цюрихе. В ноябре 1892 года явился добровольно к начальнику жандармского управления варшавского уезда, отправлен в Петербург, где и посажен в выборгскую тюрьму. В июне 1893 года было выписано из секретных сумм 20 рублей «для выдачи содержавшемуся под стражей Шимону Михалковскому за оказываемые им Департаменту полиции услуги агентурного характера»; по отбытии наказания Михалковский был передан в распоряжение Рачковского и 17 ноября 1893 года получил 110 рублей для отъезда за границу в Швейцарию.

Михневич (он же Якобсон); охранные клички: «Воронов» и «Корбо» (Corbeau); состоял секретным сотрудником саратовского губернского жандармского управления с 1908 года, в июне 1911 года был командирован в распоряжение заграничной агентуры; освещал социалистов-рево-люционеров, в Париже получал жалование 100 франков в месяц.

Модель Арон-Яков Хаимов-Ицков родился в 1890 году; в 1908 году, еще гимназистом, состоял секретным сотрудником и «освещал» группы учащихся в Витебске. В 1910 году, будучи студентом Лейпцигского университета, вновь предложил свои услуги и был принят в заграничную агентуру с 20 июня 1911 года под кличкой «Мартен». В 1913 году был в России. С 1914 года живет в Берне, где учится в университете. В 1916 году получал 300 франков в месяц.

Молчановский Петр Захарович, бывший студент Харьковского ветеринарного института. В 1908 году был выслан по делу харьковского кружка социалистов-революционеров в Архангельскую губернию, но в том же году ему разрешено было выехать за границу. В 1910 году он жил в Париже. В 1913 году Молчановский «обратился в Департамент полиции с предложением своих услуг, указав адрес для сношений: Plainest. Denis (Seine), 186, m-me Ivanoff (pour P. M.).

Нейштадт Авагдор (Виктор) Мордухов, Могилевский мещанин.

В мае 1909 года Нейштадт послал в Департамент полиции письмо с заявлением о намерении своем посягнуть на жизнь царя; допрошенный, он объяснил свой поступок желанием «выйти из затруднительного положения». Сидя в прилукской тюрьме, Нейштадт рассказал надзирателю о существовании тайного преступного общества; в показании по этому поводу он заявил, что «яркие краски в его рассказах составляют обычный плод его фантазии». За эти фантазии Нейштадт после медицинского освидетельствования, признавшего его здоровым в физическом и психическом отношении, был отдан под гласный надзор полиции.

В мае 1907 года Нейштадт, живший в Базеле, обратился к министру Столыпину с письмом, в котором предложил свои услуги в борьбе с рево-люционерами-террористами. В прошении своем он заявил, что у него «разработан детальный план втесаться в их среду на правах испытанного товарища». По вопросу о вознаграждении Нейштадт писал, «меня это интересует ровно настолько, во сколько оцениваются жизненные потребности человека средней руки (без спиритуозов и игры)»; себя Нейштадт рекомендовал так: вероисповедания официально иудейского, возраст — 27 лет, образование — домашнее, политическое credo — умеренный прогрессист. Письмо это было препровождено Департаментом полиции на распоряжение заведующего заграничной агентурой. Принято ли было его предложение — неизвестно.

Нобель Александр Александрович.

Проживая в Париже, 34, rue Broca в ноябре 1912 года, обратился в русское посольство с заявлением о том, что революционеры замышляют покушение при помощи аэропланов «на священную жизнь Государя Императора», при этом Нобель назвал ряд лиц как участников этого предприятия. С таким же доносом он обратился к министру Столыпину. Парижское бюро заграничной агентуры занялось расследованием полученных указаний, но вскоре убедилось в полной их вздорности. 10 марта 1913 года Департамент полиции предписал «дальнейшие сношения с журналистом Александром Нобелем прекратить». По сведениям того же Департамента, в ревельской газете «ТаШпа Teataja» в августе 1913 года была помещена статья, предостерегавшая проживавших за границей, относительно лица выдающего себя за инженера «надворного советника Нобеля», который, находясь в Бельгии, сообщает русским властям за вознаграждение сведения об эмигрантах.

Приметы Нобеля: лет под 50, среднего роста, плотного телосложения, темный блондин, небольшая бородка, одевается чисто.

Озеров Антон Михайлович, русский подданный, секретный сотрудник с ноября 1902 года; имел сношения с македонскими революционерами и с проживавшими в Женеве народовольцами и анархистами-ком-мунистами, наблюдал за теми, чтобы социал-революционеры не получали от македонских революционеров взрывчатых веществ. Жалование получал 300 франков. Знает болгарский и французский языки.

Орловский, вероятно настоящая фамилия его Германд Исаак Наумович; кажется бывший студент Петербургского лесного института. Родился в Царском Селе. Состоял в анархических группах с 1907 года под кличкой «Адольф». Орловский-Германд значился в числе секретных сотрудников заграничной агентуры под кличкой «Космополит» с июля 1912 года и получал жалование вначале 200 франков, а под конец 350 франков в месяц. Жил сначала в Брюселе в 1912–1913 гг. и состоял там секретарем рабочего союза. В начале войны уехал в Лондон, затем обосновался в Голландии, в Гааге, где был заведующим просветительным отделом «Красного креста». В первой половине 1917 года жил в Стокгольме и служил в Русском «Красном кресте» в просветительском отделе. Орловский-Германд освещал почти исключительно анархические круги, но из Брюсселя доносил между прочим о беспартийном студенческом клубе; в октябре 1913 года принимал участие в съезде «Братства вольных общинников» в Париже; на поездку в Париж по этому делу получил от заграничной агентуры 275 франков, представил подробнейший доклад о заседаниях и участниках этого съезда; в настоящее время находится в России.

Орлов Альберт Михайлович, он же Цукерман. Вероятно эта последняя фамилия является настоящей, потому что он еврей (возраст 32 года); родился в местечке Коссово Гродненской губернии и жил в Екатеринославле и Варшаве, как он заявил на допросе. Отбывал воинскую повинность, по его словам, в одном из полков в Казани, откуда дезертировал и бежал в 1907 году в Англию, «заагентурен» в Лондоне около пяти лет тому назад. Орлов-Цукерман освещал главным образом анархистов, донес также английской полиции на участников известного дела на Sydney Street (1910 год), где группа русских анархистов была осаждена английскими войсками и уничтожена артиллерийским огнем вместе с домом, в котором засела. За этот донос Орлов-Цукерман получил от англичан 163 фунта стерлингов. В заграничной агентуре носил кличку «Сименс» и получал жалование 400 франков в месяц; одновременно состоял на службе и в Skottland Yard (бюро английской сыскной полиции).

Осадчук Иван Осипович из крестьян Подольской губернии села Жерденовки; в 1884 году состоял унтер-офицером при киевском губернском жандармском управлении и нес при управлении агентурные обязанности. С июля 1890 года поступил в заграничную агентуру Балканского полуострова. «Главным образом специализировался на организации агентуры, перлюстрации почты и вел таковые в Бухаресте, Варне, Рущуке и Яссах». Жалование получал 400 франков (по закрытии балканской агентуры зачислен в штатные сотрудники бессарабского охранного отделения).

X (выясняется), охранные клички: «Молодой» и «Лежен» (Lejeune); «работал» среди с.-р. — анархистов. «Молодой» состоял секретным сотрудником петроградского охранного отделения по партии с.-р. с 1906 года; одно время оказывал услуги по освещению организации «крайних террористов». На основании доносов «Молодого» были ликвидированы: в 1906 году собрание организаторов партии с.-р. в помещении союза инженеров; в кв. № 1, д. № 23 по Загородному пр. были арестованы Б. Нестеровский, Лидия-Лойко, С. И. Донской и другие; 4 февраля 1907 года конференция партии с.-р. в XI аудитории С.-Петербургского университета. Кроме того, благодаря «Молодому» были произведены и другие, более мелкие ликвидации. «Молодой» «освещал» затем «совместно с другой агентурой студенческие фракции партии с.-р. Петербургского университета и политехнических курсов Общества народных университетов, где он состоял в числе слушателей». В 1910 году «Молодой» был направлен для освещения среди авиаторов; для этой цели поступил на службу в авиационную школу в качестве механика, а затем ему было выдано 300 рублей на дальнейшее обучение; в сентябре 1912 года «Молодому» было выдано из Департамента полиции 500 рублей для взноса в школу за экзамен на звание пилота. В Петербурге «Молодой» получал от охранного отделения 60 рублей в месяц жалования. В октябре 1912 года «Молодой» был командирован в Париж и ему выдано 1454 рубля на взнос за обучение в Парижской высшей школе авиации. За границей состоял сначала в распоряжении полковника фон Котена, а затем был передан в ведение заграничной агентуры, от которой и получал с ноября месяца 1912 года 400 франков в месяц жалования. Через год в ноябре 1913 года «Молодому» предложено было возвратиться в Петербург, так как он «не удовлетворял требованиям, предъявленным сотрудникам заграничной агентуры».

Перлин («Андронов») Нахман Сандароа, в крещении Наум Александрович жил по паспорту Александрова; доктор медицины. В 1880 году был привлечен к дознанию о государственном преступлении и арестован; с того же времени поступил в секретные сотрудники к полковнику Буданловичу (предшественник Тржецяка) в Одессе; выдал офицерский кружок в Одессе и кружок Делетицкой, Гринцера, Рашавского, Кириллова, Марморштейна и других. С назначением полковника Будзиловича в заграничную агентуру Перлин ушел из под негласного надзора в Одессе в Румынию, «где и способствовал организации в Румынии и Болгарии революционной агентуры». В 1888 году сообщил о готовившемся русскими революционерами в Париже динамитном взрыве. В 1892 году окончил Бухарестский университет. Перлин сообщил об отъезде Черкасова и Бурцева в Лондон; организовал аресты революционеров Ананьина и Корсакова и попытку ареста Бурцева, постоянно освещал деятельность местных эмигрантов. Получал жалование 500 франков. В 1902 году выехал в Париж для занятий в клинике Шарко, а осенью 1903 года защитил диссертацию, переселился на постоянное жительство в Софию.

Петров Александр Иванович, дворянин, уроженец г. Кронштадта; родился в 1879 году; учился в военно-медицинской академии. Принадлежал, по его словам, с 1900 года к российской соц. — демократиче-ской рабочей партии. В революционной среде был известен под кличкой «Олег».

Петров состоял с октября 1912 года секретным сотрудником заграничной агентуры под псевдонимом «Мишло». Жил в Париже под фамилией Артемьев. При проверке сведений, представленных Петровым, они не подтвердились. Получивши с агентуры 300 франков и захватив еще 200 франков у своей близкой знакомой, Петров 10 ноября 1912 года скрылся.

Пиленас Казимир, литовец.

Пиленас состоял секретным сотрудником заграничной агентуры под псевдонимом «Валленрод» с декабря 1909 года, раньше был осведомителем Скотланд-Ярда (бюро английской сыскной полиции). Жил в Лондоне; доставлял пространные донесения о русских революционерах-эмигрантах, живущих в Англии. Получал 600 франков в месяц. В феврале 1912 года жалование было сбавлено до 400 франков за бездеятельность. В сентябре 1913 года Пиленас был уволен.Пиленас Петр, литовец; состоял секретным сотрудником заграничной агентуры с декабря 1909 года в Лондоне под псевдонимом «Руссель». Получал 600 франков в месяц; давал общие сведения о русских революционерах-эмигрантах, живущих в Англии, но так как «донесения его были основаны на сообщениях газет», то содержание ему было уменьшено; обиженный «Руссель» сначала отказался «от дальнейших сношений», но затем написал извинительное письмо, в котором сообщал о своем отъезде в Америку и предлагал свои услуги по освещению движения в Америке, соглашаясь получать 400 франков в месяц. «Руссель» был вновь принят, давал кое-какие сведения; спустя полтора года, то есть в августе 1912 года, сношения с ним были прекращены.

Познанский Лейба Амшаев, мещанин Кременчугского уезда, родился в 1885 году.

Состоял секретным сотрудником заграничной агентуры под кличкой «Кодак», но не долго; «Не успел я послужить и трех недель, как вдруг известный Вам субъект, под названием Бурцев, открыл меня», — жаловался Познанский Департаменту полиции в письме от 6 сентября 1912 года. Красильников по поводу этой жалобы писал начальству: «Как сотрудник Познанский никакой пользы оказать не может, во-первых, как лицо, разоблаченное в сношениях с охраной, во-вторых, как не принадлежащий ни к какой революционной партии. Общего с Бурцевым он ничего не имеет и проводит время в компании подобных ему хулиганов, в игре в карты и в посещении кабаков. Как и раньше, так и теперь. Желание его быть сотрудником имеет одну только цель — заполучить с агентуры деньги». Тем не менее агентура попыталась использовать Познанского другим путем: сначала он выступил свидетелем в судебном деле, которое возбудил против Бурцева агентзаграничной агентуры Ю. Гольдендах, а затем и сам выступил против своего разоблачителя, обвиняя его в диффамации. На это агентурой была дана ему «нужная сумма». Однако ввиду возникших опасений, что Познанский «может попасть в Париже под влияние Бурцева», «Кодак» был отослан в Россию, где он, как скрывшийся от воинской повинности, был отправлен в Тамбов, в 28-й пехотный полоцкий полк. В июне того же года Познанский бежал с военной службы за границу и накануне разбора дела с Бурцевым явился к своему адвокату Гюро, причем «держал себя вызывающе, требуя денег», почему «во избежание шантажа или скандала» дело решено прекратить. Спустя месяц Познанский вместо «суда» пошел к Бурцеву и в присутствии двух адвокатов дал «откровенные показания».

В 1915 году Познанский жил в каком-то французском провинциальном городе.

Попов Антон Платонович (он же Семенов Даниил); по профессии конторщик. В революционных кругах известен был под кличкой «Тимофей». Состоял секретным сотрудником в Баку, откуда выехал за границу на съезд моряков для того, чтобы «предупредить забастовку во флоте на Черном море». С 1 ноября 1910 года начал давать сведения начальнику одесского жандармского управления Заварзину; охранные клички его: «Американец», «Полный». С 1913 года начал числиться секретным сотрудником одесского жандармского управления; получал 150 рублей, потом 200 рублей в месяц, а под конеіц работая в заграничной агентуре; — около 800 франков; доставлял обстоятельные сведения о потемкинцах, союзе профессиональных судовых команд России; находился большей частью в разъездах. В феврале 1913 года был проездом из Александрии в Париже, где участвовал в заграничной делегации партии с.-p., причем был снабжен паспортом на имя Александра Ивановича Глохова. По указанию Попова был арестован Николай Андреевич Кингин, проживавший по паспорту крестьянина Таврической губернии Феодосийского уезда Михаила Ивановича Игнатьева, который обещал оказывать услуги, но когда выяснилось, что он уже подозревается в сношениях с охранным отделением, бежал, сведений о себе не давал, почему и было распоряжение вновь арестовать его. Подполковник Щегловский написал доклад о Попове, где указывал на неискренность Попова, чересчур активную роль его в союзе моряков и предлагал его «ликвидировать». Сотрудник «Султан» был проведен на съезд и дал «Американцу» печати для хранения, которые последний представил в Департамент полиции… Вследствие выяснившегося участия «Американца» в партии Департамент полиции предложил ему выехать на родину и прекратить сношение с революционерами, в противном случае он будет подлежать аресту. Попов был затем в Одессе арестован и при допросе сказал, что ввиду восьмилетней службы на пользу розыска (причем отрицал «провокационный» характер своей работы) надеется на близкое освобождение. Он и был вскоре освобожден. В июле 1914 года Попов-«Американец» был командирован снова за границу, но застрял в Варшаве по случаю объявления войны, и поездка его ввиду трудности и дороговизны путешествия была отложена; в декабре 1914 года он выехал в Пермь, причем ему был выдан заграничный паспорт на имя мещанина г. Костромы Даниила Ивановича Семенова. В течение своей продолжительной работы в полиции он носил различные клички: «Антон Платонов», «Норд», Александр Иванович Глохов», «Никифор Терентьевич Щеглов», «Тихон Никонорович Погребцов» и «Даниил Иванович Семенов». После неудавшейся командировки Попов весной 1915 года снова появился за границей, хлопотал здесь о пособии в 600 рублей, но ему было отказано в этом, так как им не были исполнены все указания руководителей розыска. С 18 мая по 18 октября Попов провел в Англии, затем поехал в Марсель, но захворал и поселился в Ментоне в отеле Avenue de la Gare, 39. Донесения «Американца» за 1915 год многочисленны: он сообщал о Русском морском союзе, в делах которого он был очень осведомлен, так как был некоторое время редактором заграничного журнала «Моряк», о Парвусе, о перевозке в Россию динамита и украинской литературы (дело Клячко, Тарасова и Григория Совы), о ливерпульском кружке русских моряков, о редакторах газеты «Морской листок» и так далее. Весной 1916 года Попов опять ездил в Англию и затем возвратился во Францию. За это время им был представлен заграничной агентуре обширный доклад относительно влияния германской социал-демократии на внутренние дела держав согласия. Между прочим Попов подозревался французской полицией в сношениях с немцами. Заведующий заграничной агентурой Красильников отзывался о Попове как о талантливом человеке. В 1917 году Попов находился в Париже и жил сначала по адресу: 4, Avenue du Раге de Montsouris, а затем 31, rue Delamdre.

Праотцев Сергей Васильевич, сын коллежского регистратора. В прошении, поданном 3 января 1914 года, Праотцев с гордостью сообщает между прочим следующее: «С 20-летнего возраста я состоял сотрудником у различных лиц, ведших борьбу с революционным движением в России. Отец мой был привлекаем к процессу «Народной воли», и потому я был поставлен с ранней юности в революционную среду. Сознание долга перед Государем и Отечеством побудило меня исполнять таковое мое пожелание в виде борьбы с революционным движением в Москве. Начал я свою деятельность с С. С. Бердяевым в Москве, затем продолжал с С. В. Зубатовым. В 1894 году Зубатов отрекомендовал меня ныне покойному Семякину, и я работал год в Петербурге, затем отправился на лето в Саратов, где мне пришлось работать с двумя помощниками, командированными Зубатовым из Москвы.

На другой год — в год коронования Государя Императора Николая Александровича я продолжал службу в Москве около года и затем, когда революционная среда от меня отошла, я уехал в г. Клинцы, где занял место учителя рисования в тамошнем ремесленном училище…».

Несмотря на этот вынужденный отдых, Праотцеву благодаря ходатайству Семякина было выдано 7 февраля 1895 года пособие Департаментом полиции в размере 150 рублей, причем Семякин дает следующее обоснование своего ходатайства: «Ввиду неоднократных и несомненных заслуг этого молодого человека, обнаруженной им теперь типографии, кружка народовольцев и трудного его материального положения (он и его жена только что оправились от болезни)».

«Года через четыре, — продолжает исповедь Праотцев в своем прошении, — когда я уже служил в Киеве в коммерческих училищах, моя родственница Л. Л. Чернова ввела меня опять в круг революционеров, и я тотчас же вошел в сношение с Департаментом полиции, так как в Киеве в то время охранного отделения еще не существовало… В 1904 году после того как я около двух лет держал конспиративную квартиру Гершуни в Де-сятином переулке, я до такой степени расстроил свое здоровье, что попросил тогдашнего моего начальника полковника Спиридовича уволить меня. Передав свои связи в революционной среде по просьбе полковника Спиридовича одной новой сотруднице, я уехал на Кавказ. Этим кончилась моя служба в качестве сотрудника. В 1905 году я оставил место во Владикавказском кадетском корпусе и уехал в Париж, чтобы отдаться всецело живописи. В Париже жить мне приходилось исключительно в среде русских эмигрантов… В сношения с политическим розыском не входил, так как не интересовался революционными делами и очень тяготился той средой, в которой жил…».

Здесь Праотцев говорит несомненную неправду: он был в Париже очень жаден на всякие новые знакомства и преимущественно вращался в кругу с.-p., максималистов и анархистов; в революционные группы не входил, но всегда уверял, что он анархист по убеждениям. В Париже Праотцев жил со своими двумя сыновьями-мальчиками шести и восьми лет и видимо бедствовал, мог существовать только благодаря благотворительности эмигрантов — получал постоянные пособия из эмигрантской кассы, а также кажется в течение целого года ежемесячную, довольно значительную сумму от известного с.-р. Фундаминского-Бунакова; заработка никакого не имел, так как по-французски совершенно не говорил, а художник был на редкость бездарный, хотя на каждую выставку «независимых» выставлял громадные портреты знаменитых революционеров: Каляева, Спиридоновой и других. Мечтой его жизни, как он выражался, было найти мецената, который дал бы ему 100000 франков для написания и постановки панорамы «Апофеоз революции». С этой панорамой он мечтал объехать весь свет.

Когда за границей появился известный разоблачитель Л. Меньщиков, Праотцев счел наиболее благоразумным уехать в 1909 году со своими детьми в Южную Америку; разоблачение достигло его уже в Бузнос-Ай-ресе, откуда ему и пришлось бежать в Парагвай. Этот побег и свои скитания в лесах Парагвая он очень картинно описывал в том прошении, о котором мы уже упоминали. Свое провокаторство Праотцев упорно отрицал и во время своего пребывания в Южной Америке и в бытность свою в России, куда он вернулся в 1916 году. В России он получил место преподавателя рисования в частном коммерческом училище в г. Слуцке.

В ответ на свое прошение Праотцев получил от Департамента 500 рублей, причем от него взято обязательство, чтобы он больше не беспокоил начальство просьбами о пособии.

В числе сотрудников заграничной агентуры Праотцев не числился, но мы далеко не убеждены, что он не был сотрудником во время своего пребывания за границей какого-нибудь русского охранного отделения.

Приметы: родился в 1873–1874 году, высокого роста, хорошо сложен, правильные крупные черты лица; носит бороду, усы и длинные волосы, шатен, синие глаза, толстые и красные губы. Выглядит очень нечистоплотным.

Преображенский Михаил Николаевич родился 8 октября 1887 года в селе Земляке Екатеринославской губернии; привлекался в 1907 году в Севастополе и Петербурге по делу о соц. — демократической организации; перед призывом на военную службу скрылся за границу; состоял студентом технической школы в Митвейде (Саксония).

Преображенский вошел в сношение с заведующим заграничной агентурой Красильниковым во время пребывания последнего в Германии (1910 год), был принят в число секретных сотрудников под кличкой «Баум»; доставлял сведения о членах партийной группы — своих товарищей по школе (Лейба Коган, Финкельштейн и другие); 8 марта 1911 года был арестован на границе Италии (за ношение огнестрельного оружия). В сентябре того же 1911 года Красильников донес, что «Преображенский ввиду выяснившейся полной его непригодности к работе из состава сотрудников заграничной агентуры исключен».

Рабинович Георгий Иванович состоял секретным сотрудником заграничной агентуры у Ратаева с декабря 1902 года; в ноябре 1903 года «провалился» и вернулся в Россию, где ему было выдано пособие в 250 рублей.

Рекули Раймонд французский журналист, в списках заграничной агентуры числился под кличкой «Ратмир». В делах агентуры Комиссией, разбиравшей дела, не найдено никаких следов деятельности «Ратмира».

По показаниям Красильникова, Рекули заведывал у него отделом иностранной печати. «На обязанности его, — говорил Красильников, — лежало следить за всем, что появлялось в иностранной прессе, и указывать мне все статьи и сообщения, могущие представлять интерес для русского правительства как в области иностранной политики вообще, так и по всем вопросам, имеющим касательство к России. Вместе с тем в нескольких случаях как, например, по албанскому вопросу, господин Рекули давал мне и собственную оценку того или другого политического момента, положения или события, а в этом отношении он являлся лицом весьма компетентным и авторитетным, так как он в течение нескольких лет вел отдел иностранной политики в газете «Фигаро». Получал 500 франков в месяц.

Розенберг Александр Лейэеров, полтавский мещанин, был разоблачен Бакаем, помог ему уличить Меньщиков. Он был пропечатан Бурцевым; на партийном суде он сознался, что в мае 1903 года давал сведения о Гершуни Спиридоновичу.

Романова Августа Матвеевна, череповецкая мещанка, агентурная кличка «Шульц», в революционной среде жила под фамилиями Ольги Субботиной, Юлии Любимцевой и Марии Федоровны Исполатовой. Состояла заграничной сотрудницей в Париже в 1913 году.

Русинов Михаил Аркадьевич, он же Виктор Русин. Родился в 1887 году в Богородском. В революционной среде был известен под кличкой «Виктор Маленький».

Русинов состоял секретным сотрудником заграничной агентуры в Париже по группе социалистов-революционеров. Получал 500 франков в месяц. Псевдоним имел «Прево». Жил в Париже под именем Теофила Маркина (дом 59, rue de Barrault), а потом по паспорту механика Иосифа Елкина (дом 26, rue de I'Aude).

В 1910 году Русинов был случайно разоблачен; письмо к нему с приглашением на свидание попало в руки революционеров; тогда он был опубликован как провокатор; агентура дала ему пособие в 400 франков, 26 мая 1910 года Русинов застрелился.

Савенков Алексей Михайлович родился приблизительно в 1875 году. Крестьянин Рязанской губернии Раненбургского уезда Солнцевской волости деревни Соловых. Арестован первый раз в декабре 1906 года в г. Раненбурге, выслан в Вятку (административная ссылка). В мае 1907 года приговорен к ссылке на поселение как с.-р. по 1 части 103 статьи, бежал с поселения из Пинчукской волости через Красноярск в Москву в 1908 году. В 1913 году жил в Саратове, где познакомился с Иваном Михайловичем Шило. Из Саратова выехал в Москву, где и был арестован 13 июня 1913 года. По приглашению начальника московского охранного отделения полковника А. И. Мартынова вступил в секретные сотрудники московского охранного отделения с кличкой «Франсуа» и жалованием 150 рублей в месяц (по собственному признанию). 16 июля 1913 года освобожден из под ареста с тем, чтобы занялся французским языком и готовился к отъезду за границу, куда и отправился в ноябре 1913 года по паспорту Соколова Алексея Михайловича, выданному московским охранным отделением. 23 ноября 1913 года полковник Мартынов сообщил А. А. Красильникову в Париж, что «сотрудник, кличка «Франсуа», вверенного ему охранного отделения, освещающего организации с.-p., выехал в Париж». Мартынов рекомендует Савинкова как «человека солидного, имеющего связи с с.-р. за границей, и полезного для политического сыска». Красильников 27 декабря 1913 года уведомил Департамент полиции о прибытии «Франсуа» в Париж. Из Парижа Савенков получил командировку в Италию с жалованием 500 франков в месяц. Савенков живет в Италии с 5 июня 1914 года; его постоянное местожительство — Кави-ди-Лаванья, а также для Колосова, Христиана Шебетова и Азанчевской, равно и всех живущих в Кави. Признал себя бывшим секретным сотрудником заграничной агентуры Департамента полиции.

Санвелов Минае Степанович родился в 1881 году, мещанин города Кизляра Терской области, армяно-грегорианского вероисповедания. Санвелов вступил в агентурные сношения с начальником бакинского жандармского управления Мартыновским, получал вначале жалование 50 рублей в месяц, освещал почти исключительно «дашнаков». В мае 1912 года был командирован за границу и выехал 29 мая в Берлин, Женеву и Константинополь; в феврале 1913 года был уже снова в России, в Петровске, куда, по сведениям агентуры, был направлен бакинским комитетом партии «дашнаков». В этом же году снова был командирован за границу с окладом 200 рублей и жил до марта 1915 года в Женеве, находясь в близких сношениях с редакцией газеты «Дрошак» и по-прежнему освещая армянских революционеров, а иногда и грузин. По его собственному признанию, помимо агентурных сношений с представителями заграничной агентуры осведомлял консула Горностаева и посла Бибикова о различных проявлениях революционной и общественной деятельности русских эмигрантов в Швейцарии. В марте 1915 года выехал легально в Россию, откуда отправился по поручению центрального армянского комитета в Персию; был в Ване в качестве представителя восточного бюро и в штабе араратского бюро советником (сведения Департамента полиции). Вернувшись в Тифлис, испросил разрешения Департамента возвратиться в состав заграничной агентуры и в 1916 году вернулся в Швейцарию. В последнее время получал жалование 650 франков в месяц. В бакинском охранном отделении носил кличку «Козел», а в заграничной агентуре — «Лебук». В Женеве жил с женой и детьми по адресу: 10, rue de la Muse.

В 1916 году директор Департамента полиции Белецкий возбудил ходатайство об освобождении Санвелова от призыва его по мобилизации ввиду возложенного на него министром внутренних дел поручения. Исполнительный директор начальника мобилизационного отдела Аверьянов освободил его от воинской повинности на все время службы в Департаменте полиции.

Селиванов Николай Петрович. Партийная кличка «Шабельский». По его словам Селиванов — его настоящая фамилия. Сын мещанина г. Ельца, 37 лет. Обучался в московской мукомольной школе, но ее не окончил. В 1898 году был привлечен в Харбине (где имел службу) по делу с.-р. и приговорен иркутской судебной палатой к ссылке на поселение. Ссылку отбывал в Иркутской губернии и в Якутской области. «Заагентурен» иркутским жандармским управлением около 1911 года. Получил кличку «Амурец» и давал сведения, находясь еще в тюрьме. В 1913 году он бежал из Сибири и проездом был встречен на вокзале в Самаре, где он и заявил, что скрылся из Сибири. Белецкий телеграфировал начальнику самарского губернского жандармского управления: «Сообщите «Амурцу», что может отправляться исключительно на свой страх и риск в Париж, откуда при желании может предложить свои услуги Департаменту непосредственно». Таким образом, Департамент полиции знал, что Селиванов скрылся из места ссылки, бежал в Краков, потом в Париж. В Кракове Селиванов находился в сношениях с польскими социалистическими группами, а в Париже вступил в группу с.-p., помогал Бурцеву в раскрытии провокаторов и в то же время «освещал» его самого парижской охранке. В 1914 году Селиванов переехал в Лондон и поступил на службу в Русский правительственный комитет в качестве приемщика (браковщика) военных заказов на заводе Виккерса.

Со времени приезда за границу Селиванов находится в непосредственных отношениях с агентами Красильникова, главным образом с чиновником охраны А. И. Литвиным. В Париже освещал преимущественно с.-p., в Лондоне — с.-р. и с.-д. — большевиков (Н. П. Высоцкая, Сомов, Литвинов, Клышко, Макушин, Боготранц, Максимов и другие).

Селиванов оказывал также услуги лондонской (английской) секретной полиции (Scottland Yard), сообщая сведения о русских революционерах; некоторых из них оговорил, навлекая на них подозрение в военном шпионаже (Литвинов, Максимов). Селиванов обладает большими сведениями в области военной техники; нередко именовал себя бывшим офицером (морским, военным инженером); хорошо знает подробности устройства многих крепостей (Краков и другие), планы которых исполняет очень умело от руки. Эти данные наводят на мысль, что может быть и фамилия Селиванов, и все, что с ней связано в прошлом, не относится к разоблаченному ныне сотруднику.

В заграничной агентуре Селиванов имел кличку «Вебер». Получал жалование 450 франков в месяц.

Селиванов на допросе факт своего сотрудничества в охранке признал и соответствующий протокол собственноручно подписал.

Стааль (фон Стааль) Алексей Георгиевич родился в 1881 году, учился в Киевском и Ярославском кадетских корпусах, был вольнослушателем в Киевском политехническом институте.

«В июне 1912 года Стааль предложил свои услуги начальнику одесского жандармского управления для освещения инициативной группы черноморских моряков»; его приняли в число секретных сотрудников под псевдонимом «Зверев» и назначили содержание 100 рублей в месяц. «В октябре того же года Стааль был передан заведующему агентурой в Константинополе. Прекратив сообщения сведений по союзу черноморских моряков, «Зверев» стал освещать панисмалистское движение, перешел в магометанство и поступил в турецкую армию летчиком. Затем он переехал в Александрию, прекратил сношение с политической полицией, но в 1913 году, находясь в Марселе, потребовал вознаграждение в 300 рублей, которые ему были уплачены.

При производстве дознания в Одессе было установлено, что Стааль, «состоя сотрудником, передал обвиняемому лицу преступную литературу на пароход «Иерусалим», каковая была обнаружена при таможенном досмотре в Одессе». Стааль был привлечен за это в качестве обвиняемого, но за «неимением достаточных данных» дело было направлено к прекращению.

В феврале 1914 года Стааль находился в Париже. Указывая его как секретного сотрудника. Департамент полиции предупреждал заведующего заграничной агентурой, что «Зверев» производит впечатление человека опасного; в партийных кругах не считается лицом, заслуживающим доверия благодаря разгульному образу жизни». В 1914 году Стааль жил летом по адресу: 8, rue Gazan, Fontenay Bois chez m-me Gaston Mounier, a осенью — 55, rue de Chateadun, Nogent sur Marne. В июле 1917 года Стааль указывал свой адрес: m-me Millecent, 22 13 de Strasbourg, Nogent sur Marne. Сотрудничество свое в полиции Стааль категорически отрицает.

Тумаринсон Михаил Борисович, зубной врач, состоял секретным сотрудником заграничной агентуры под псевдонимами: «Механик» и «Максаков». В мае 1909 года доставил сведения о парижских анархистах-ком-мунистах (Iudich sprachende), о «Буревестнике» и так далее. По отзыву

Департамента полиции личность Тумаринсона представляется весьма сомнительной, за ним числилась серия дел по кражам у разных лиц и в различных городах денег, платья, белья, а также к нему предъявлялись многочисленные иски из Женевы, Цюриха, Лондона, Чикаго и Парижа. В парижской эмиграционной колонии о нем были чрезвычайно нелестного мнения. В конце концов Тумаринсона заподозрили в сношениях с заграничной агентурой, и он уехал в Россию.

По свидетельству Департамента полиции (июль, 1911 год) Тумарин-сон намерен был «не возвращаться за границу, а «работать» в России. Провал же свой он категорически отрицает».

Усов Сергей под кличкой «Вода» состоял секретным сотрудником московского охранного отделения, представлял в Департамент полиции письма к нему от Минора, Веденяпина и других, был командирован за границу для освещения группы Бесселя.

Цатурьян Мыгыртыч Исайе предлагал русскому посланнику в Софии в 1907 году доставить за 3000 рублей сведения о существовавшем в Шуше армянском тайном обществе, а также предлагал выдать лицо, убившее Свена-Шушинского, и директора почты, служащего там околоточным надзирателем.

Чирьев Илья Васильевич, сын статского советника, родился в 1885 году. Был арестован 3 декабря 1906 года в Москве под фамилией Узнадзе по делу Гулина (склад бомб и оружия); в апреле следующего года был сослан в Туруханский край, откуда в июне 1907 года скрылся; 10 декабря 1909 года арестован в Москве под фамилией Васильева. Находясь под стражей, Чирьев ходатайствовал о замене ссылки в Сибирь высылкой за границу, что «по пересмотре обстоятельств дела» и было ему разрешено; 22 февраля 1910 года Чирьев был освобожден из под стражи и 8 марта выехал за границу. Об этом Департамент полиции сообщил заведующему заграничной агентурой на случай, если он найдет нужным войти в сношение с Чирьевым «в целях приобретения его в качестве сотрудника». Красильников по сему поводу сообщил в июне 1910 года, что сношения с Чирьевым установлены и что ему выдана субсидия в 200 франков. Однако заграничная агентура не была довольна новым агентом; так, в марте 1911 года Красильников донес, что состоящий секретным сотрудником заграничной агентуры по группе максималистов «Катя» (псевдоним Чирьева) «проявил полную бездеятельность и неосведомленность в революционных кругах, а также и не вполне порядочное отношение к делу, приходя по большей части лишь только за деньгами», причем однажды заявил, что «если он даст то, что имеет, то боится себя продешевить, так как эти сведения стоят дороже тех 250 франков, которые он получает в месяц». Ввиду такого поведения Чирьев из числа сотрудников был исключен. На это Департамент полиции указал заведующему агентурой, что «Катя» «занимал безусловно серьезное положение в партии с.-р.» и что таких сотрудников надо стараться удерживать в своем распоряжении всеми силами, а отнюдь не отказываться от них вследствие лишь временного отсутствия у них сведений и значительности уплачиваемого им содержания, так как сотрудники, подобные «Кате», иной раз в течение целого года бывают не в состоянии доставить какие-либо сведения, но затем в один день могут дать столь ценные указания, которые не сравнятся по своему значению со сведениями, данными заурядными сотрудниками. Тем не менее заведующий заграничной агентурой остался относительно Чирьева при особом мнении, сообщив в ответ, что «Катя» «производит впечатление человека, не заслуживающего доверия, крайне легкомысленного, проводящего время в различных притонах, не интересующегося делом и не только не пользовавшегося каким-либо влиянием в революционной среде, но совершенно не имеющего с ней связей»; возобновление сношений «с подобным сотрудником» Красильников признал нежелательными.

Находясь во Франции, Чирьев жил некоторое время в качестве зубного техника у одного дантиста в Blauvais.

Опрошенный 20 июля 1917 года в Париже, Чирьев признал свои сношения с охранниками, но заявил, что полезного дела для них он «не сделал ни черта».

Приметы его: лицо болезненное; роста выше среднего; блондин; ходит, ввиду слабости, опираясь на палку.

Шахновский Натан окончил в 1908 году Ковенское коммерческое училище. По делу о ковенской группе анархистов-коммунистов подлежал ссылке на поселение, но получил разрешение выехать за границу.

По собственному признанию (прошение на имя директора Департамента полиции от 25 декабря 1909 года), Шахновский состоял в течение долгого времени сотрудником при начальнике охранного пункта в г. Ковно — Александре Евгеньевиче Донцове, а впоследствии, в течение трех месяцев, — при одесском охранном отделении под кличкой «Южный» (группа анархистов-коммунистов). «Согласно тому же заявлению Шахновский был близко знаком с жандармским ротмистром Колоковым, чиновником при виленском охранном отделении А. К. Ралли, ротмистром Г. А. Магеровским, начальником одесского охранного отделения Левдиковым и полковником Гноинским».

В октябре 1908 года временный генерал-губернатор г. Одессы Толмачев ходатайствовал перед товарищем министра внутренних дел Макаровым о разрешении зачислить Шахновского в число студентов Новороссийского университета ввиду необходимости иметь в их среде «лиц, вполне преданных порядку, политически благонадежных, с помощью которых можно было бы получать сведения». Однако ввиду отсутствия еврейской вакансии и незнания Шахновским латинского языка Департамент полиции отказал в содействии и предложил возбудить соответствующее ходатайство перед попечителем учебного округа, «так как иной порядок мог повлечь за собой разоблачение секретной роли Шахновского». В указанное время Шахновский состоял в числе студентов медицинского факультета в одном из швейцарских университетов, и «только вследствие настоятельных просьб начальника охранного отделения вернулся в г. Одессу». Потерпев неудачу с поступлением в университет, Шахновский уехал в Карлсруэ, где был зачислен в число студентов Баденской высшей технической школы (в декабре 1909 года он жил там по адресу: Гирвингштрассе, 32), в следующем году Шахновский переселился в г. Бонн (Германия).

Шварц Лев Соломонович состоял секретным сотрудником одесского охранного отделения. В 1907 году Департамент полиции предложил заведующему заграничной агентурой взять Шварца в число своих сотрудников; Гартинг согласился принять его на службу «для Женевы» при условии, если «он может подойти к с.-р. или анархистам». После этого Шварц был командирован в Париж, причем заграничный паспорт и 125 рублей на дорогу он получил лично от заведующего Особым отделом Департамента полиции.

Шварц Петр Андреевич, помощник адвоката в Софии, Шварц оказывал в качестве случайного сотрудника агентурные услуги директору (?!) Вайсману, а по отъезде того в С.-Петербург обслуживал Софию, получал 500 франков в месяц. «Всегда выделялся своей корректностью по отношению к агентурному делу… знает русский, французский и немецкий языки, и ввиду безграмотности Вайсмана вел перлюстрацию почты в Софии… обладает достаточными нравственными основами и вполне воспитан».

Шнеур Владимир Константинович поручик запаса. Составлено на основании «справки» Департамента полиции от 18 сентября 1911 года.

Из донесений начальника санкт-петербургского охранного отделения от 4 ноября 1906 года за № 22259 и 7 июля 1911 года за № 12941 усматривается, что редактором ежедневной газеты «Военный голос», издававшейся в Санкт-Петербурге и приостановленной в октябре 1906 года, состоял Владимир Шнеур, привлеченный судебным следователем второго участка г. Санкт-Петербурга в качестве обвиняемого в преступлении, предусмотренном 5 пунктом 129 статьи Уголовного уложения. Так как Шнеур скрылся, то по определению Санкт-Петербургской судебной палаты от 5 февраля 1909 года дело о нем приостановлено впредь до его явки или задержания.

По словам Шнеура, он по окончании курса в кавалерийском училище был произведен в офицеры, затем вышел в запас, много путешествовал, служил по гражданскому ведомству и при объявлении мобилизации 4 февраля 1904 года добровольно выехал на Дальний Восток для зачисления в один из казачьих полков, но в Чите был призван как офицер запаса и вскоре был назначен в отряд генерала Мищенко. Принимал участие во всех разведках и боях, вплоть до октябрьских сражений на реке Шахэ, за что награжден тремя боевыми наградами. В октябре 1904 года назначен состоять обер-офицером для поручений при дежурном генерале в штабе командующего армией, и он при занятии этого поста генералом Куропаткиным был отставлен. Серьезная болезнь прервала службу Шнеура в армии, и он в январе 1905 года эвакуирован в Россию для лечения в Петербург. В это время в левой печати появились клеветнические нападения на армию, которые оставались без опровержения. Назревала необходимость в создании частной военной газеты, которая с одной стороны отстаивала бы честь и доброе имя армии, с другой — защищала бы ее интересы, служа делу реорганизации.

В ноябре 1905 года у Шнеура возникла мысль создать ежедневную газету, которую ему и удалось осуществить при помощи нескольких офицеров — военных юристов. Сначала составилась небольшая группа офице-ров-учредителей, но к моменту окончательного решения вопроса на учредительном собрании 19 декабря 1905 года присутствовало уже 30 офицеров всех родов оружия армии и флота. Преобладали академики: военные юристы, артиллеристы, инженеры и генеральный штаб. На собрании решено вести дело на коллегиальных началах, для чего набраны редакционный и хозяйственный комитеты, а Шнеур большинством голосов избран ответственным редактором-издателем.

Еще до появления первого номера «Военного голоса» на учредительных собраниях образовался небольшой раскол между Шнеуром и небольшой группой учредителей, высказывающихся по разным вопросам радикально. При обсуждении содержания первого же номера Шнеур вопреки решению редакционного комитета наложил свое «вето» на две статьи. Тем не менее общий характер «Военного голоса» с самого же начала приобрел легкую тенденцию газеты, «оппозиционной» правительству. В первый же месяц существования газеты для Шнеура стало ясно, что весь состав редакционного комитета, за исключением двух лиц, принадлежит к радикальному лагерю. Чтобы облегчить борьбу, Шнеур стал уничтожать три четверти поступивших по почте рукописей и писем преступного содержания, а статьи, принадлежащие перу сотрудников, по мнению Шнеура вредные и опасные, не допускал своей властью к печати. Этим он мог избегнуть ответственности, но не больше. Газета уже имела репутацию «революционной», и благонамеренные элементы армии стали отпадать от сотрудничества. Последствием этого из состава газеты стали выбывать те немногие учредители, которые служили опорой Шнеура в борьбе с «левыми». На смену им нахлынули враждебные Правительству элементы: офицеры, «увольняемые» за неблагонадежность, и лица, замешанные в политическом движении. В апреле 1906 года Шнеур убедился в полной невозможности продолжать дело и на одном из заседаний просил сложить с него обязанности ответственного редактора-издателя. Но материальная ответственность, лежавшая всецело на нем, заставила его уступить и остаться на своем посту. Пользуясь отсутствием Шнеура в Петербурге, в июле редакционный комитет поместил статью, отложенную Шнеуром как преступную, и он был привлечен к ответственности по 126 статье.

В редакционном заседании 30 июля 1906 года после бурного столкновения с бывшими налицо членами редакции, когда Шнеур открыто высказал, что газета клевещет на армию и занимается революционной пропагандой, — он отказался от обязанностей редактора, а 6 сентября выпуск «Военного голоса» по распоряжению с. — петербургского градоначальника был приостановлен. Опасаясь обысков, члены редакции, кем-то предупрежденные, накануне сожгли и унесли много компрометирующей переписки и документов.

В октябре 1907 года Шнеур был впервые предан суду с. — петербургской судебной палатой с сословными представителями за издание брошюры, но был оправдан.

В мае 1908 года он вызывался в с. — петербургское губернское жандармское управление для объяснений по поводу сношений редакции с «Офицерским союзом с. — петербургского гарнизона», но, к сожалению Шнеура, его допрашивали в присутствии другого лица из состава «Военного голоса» и этим лишили Шнеура возможности дать те сведения, которыми он располагал.

Осенью того же года Шнеур из газет узнал о том, что он вторично предан суду Судебной палатой по 129-й статье. По словам Шнеура, ему не трудно было бы на суде доказать свою невиновность документально и свидетельскими показаниями, но для этого ему пришлось бы предать в руки правосудия десятки лиц. носящих мундир, из которых многие увлечены были под давлением других. опасаясь перспективы тюремного заключения, что подорвало бы окончательно расшатанное войной здоровье и лишило бы средств к существованию его семью, Шнеур покинул родину и поселился в Париже.

В заключение Шнеур говорит, что его единственное желание — нанести русской революции последний решительный удар и в самое больное место — центральный комитет и военные организации. Материально он обеспечен и положение его твердо.

12 февраля 1910 года за № 125133 Департамент полиции препроводил заявление Шнеура в распоряжение заведующего заграничной агентурой.

18 февраля 1910 года за № 145 заведующий заграничной агентурой сообщил, что в первых числах февраля в редакцию газеты «Le Journal» в Париже явился некий Владимир Шнеур и предложил купить у него будто бы важные военные секретные документы, в коих разоблачается деятельность как штаба генерала Куропаткина, так и некоторых русских офицеров в частности, но редакция это предложение отклонила. К сообщению приложены фотографические карточки Шнеура.

В ответ на означенное сообщение Департамент полиции 25 февраля за № 125189 уведомил заведующего заграничной агентурой, что названный Шнеур является лицом, указанным в отношении за № 125133, и предложил в сношениях с ним по возможности быть осторожным, так как ввиду изложенного в записке за № 145 возникает сомнение в его искренности и возможно предположение склонности Шнеура работе на обе стороны.

10 июня 1910 года на имя г-на вице-директора Департамента полиции С. П. Белецкого пришло из Парижа письмо Г. Гербеля (Владимира), в котором, называя Шнеура своим приятелем и сообщая о неудавшемся личном свидании заведующего заграничной агентурой со Шнеуром, рекомендует его как человека редкой энергии и воли, и, как пример, рассказывает, что Шнеур, прибывший в Париж без всяких средств, создал финансовый журнал, которым руководит, создал еще крупное промышленное (лесное) предприятие и избран главным администратором. Из журнала, четыре номера коего приложены, можно усмотреть, говорит автор, что это первый и единственный журнал за границей, который отстаивает достоинство и честь России (по финансовому вопросу). В заключение письма автор просит о прекращении дела Шнеура и разрешении ему выезда в Россию.

25 июня 1910 года за № 673 заведующий заграничной агентурой сообщил, что в ответ на письмо агентуры Шнеур прислал заказное письмо с указанием прислать еще и простое. Заказное письмо Шнеуром было взято, но простого не последовало, и на этом сношение прекратились.

Справками о Шнеуре было установлено, что он сошелся с какой-то француженкой, по-видимому располагающей денежными средствами, так как им был снят особняк-отель, куда они и переселились.

Принимая во внимание, что Шнеур предлагал свои мемуары редакции «1_е Journal» и услуги Департаменту, заведующий заграничной агентурой заключает, что Шнеур конечно преследовал одну и ту же цель — добыть деньги, которые видимо он теперь получил в лице вышеуказанной дамы. Так как в розыскном деле он едва ли может быть полезен, не имея к партийным кругам никакого касательства, вознаграждения же вероятно потребует значительного, заведующий агентурой просил указания, следует ли рисковать знакомством с ним из-за весьма гадательного результата.

1 июля 1910 года за № 125693 заведующему заграничной агентурой сообщено, что г-н директор Департамента полиции не настаивает на необходимости сношений со Шнеуром.

В июне 1910 года Департаментом полиции получен был секретный документ из Парижа на имя Евгении Петровны Друговской в Киеве, в котором автор, по всем данным Шнеур, между прочим пишет: «… не послал тебе до сих пор прошение на Высочайшее имя потому, что не имел от тебя известий. Уведомь, что ты можешь сделать в этом смысле. Такое прошение обычным рутинным путем ни к чему не приведет. Тут надо частое сильное влияние, а главное не дать ему остаться под сукном. Для меня получить возможность теперь ездить в Россию — значит нажить состояние».

В начале настоящей войны Шнеур пробрался в Россию и поступил снова в русскую армию; затем обучался в Гатчинской авиационной школе, сделался военным летчиком, был одним из руководителей Тифлисской школы летчиков, а в 1917 году получил от военного воздухоплавательного отдела командировку в Лондон и Париж. Вытребованный оттуда в Петроград как один из обвинителей русского комитета в Лондоне, заведовавшего военными поставками, Шнеур вернулся уже во время октябрьского переворота и тотчас же предложил свои услуги большевистскому правительству. Дальнейшая судьба его известна всем: он был назначен помощником главковерха Крыленко, принимал деятельное участие в брестских мирных переговорах, во время которых и был арестован, когда обнаружилось его прошлое.

В революционном трибунале Шнеур защищался с необычайной энергией и проявил большой ораторский талант; был осужден сначала к изгнанию из России, а после второго разбирательства и суда — к заключению в крепости. Где находится Шнеур в настоящее время, нам неизвестно.

Штакельберг Сергей Александрович барон, бывший гвардеец, в течение трех лет был секретным сотрудником петроградского охранного отделения по с.-р. под кличкой «Петровский»; дал несколько ликвидаций и получил от Департамента полиции 250 рублей награды. С 1913 года переведен в заграничную агентуру под кличкой «Пьер». Несмотря на то, что начальство и в Петрограде относилось к его сведениям с некоторым подозрением, проверяя их через других сотрудников, он все же за границей получал жалование 1300 франков в месяц, но вел жизнь в Париже и в Монтрэ, где он бывал, столь широкую, что конечно этим жалованием он не мог оплатить и четверти своих расходов. В Париже он освещал военную организацию с.-p., и, по словам его непосредственного начальства, видно было, что Штакельберг в курсе дел этой организации. Среди с.-р. он был известен под фамилией Вронский.

В феврале 1916 года Штакельберг уехал в Россию, и по словам того же непосредственного его начальника перед отъездом стремился найти в Петрограде ходы для того, чтобы получить место в учреждениях военного ведомства, работающих на оборону; этого он достиг, так как в Петрограде состоял в одном из секретнейших отделов артиллерийского ведомства. В январе 1917 года Штакельберг вернулся в Париж и получил место в русской военной миссии. Штакельберга многие подозревали в военном шпионаже в пользу Германии.

Шустер Ян (Иван) Эрдманов (Германов) родился в 1880 году, из крестьян Эдваленской волости Виндавского уезда, где одно время был волостным писарем, был привлечен по 100 и 102 статьям Уголовного уложения газенпотским судебным следователем.

В 1910 году, находясь в Берне, Шустер обратился к местному русскому посланнику с письменным сообщением от имени Волкова «о весьма важном деле» (конференция «Воймы» в Цюрихе и прочее). В ноябре Шустер уже состоял в числе секретных сотрудников заграничной агентуры под псевдонимом «Новый», который был заменен потом кличкой «Поль». Жалование получал сначала 250,300 франков, а потом 600 франков в месяц. Доклады Шустер представлял швейцарскому представителю заграничной агентуры жандармскому офицеру Лиховскому (прежде — Келлеру); донесения его касались цюрихской большевистской группы Российской с.-д. рабочей партии, с.-д. союза Латышского края и за последнее время вплоть до февраля 1917 года женевской группы призывовцев.

По официальному свидетельству Красильникова, Шустер «отличался своим рвением и усердной работой».

В феврале 1917 года Шустер жил около Цюриха по адресу: 163? Zuricherstrasse, Ноду.

Приметы Шустера: среднего роста, брюнет, чахоточный.

Приводим здесь некоторые отрывки из характерного прошения-письма Шустера Красильникову от 4/17 апреля 1913 года:

«Дорогой друг…

Сообщая о первом деле куда следует два с половиной года тому назад я имел в виду, что этим выкуплю свои личные проступки и буду за это Высочайше помилован, и таким образом опять стану человеком. Но тогда же при моем личном свидании мне сказали, что это так скоро не идет, и что я действительно на деле должен доказать свое раскаяние и преданность престолу. Я примирился с действительностью, работал по чистейшей совести и старался выполнить все мне порученное по возможности лучше, и постоянно носил надежду, что в конце концов все-таки найдут меня опять достойным и дадут мне моральную поддержку. Дорогой Друг, Вы знаете; что я играю для себя довольно опасную роль, и сознание, что в случае несчастия не смогу иметь от Правительства нужную моральную поддержку, меня всегда угнетает.

Все мои грехи состоят в том, что я осенью 1905 года говорил в двухтрех собраниях и против моего желания был принужден запротоколировать в книгах волостного правления для революционеров требования незаконно выбранного волостного правления.

Когда толпа хотела снять со стены волостного правления Высочайшие портреты, я угрозами и мольбой удержал ее от этого. Это все случилось в 1905 году в Курляндской губернии, Курмановском волостном правлении, где я коротко перед смутными днями был выбран волостным писарем. Далее я удержал толпу от сжигания дворца князя Ливена «Пельцен» и помог хозяйке спрятать всю серебряную и золотую посуду, чтобы толпа не разграбила. Толпа только взломала винный погреб и разграбила его; от этого шага я их удержать не мог, так как угрожали меня застрелить и заперли меня в одной из комнат.

Я тогда еще не разобрался ни в требованиях революционеров, ни в их партиях. Но все, что пошло против жизни, имущества, так же и против Высочайших особ, мне было противно, ибо я был религиозно воспитан…

Теперь моя покорнейшая просьба к Вам. Как Вы наверно знаете, здесь без бумаг не дозволяется проживать, нужен заграничный паспорт или же поручительство двух богатых местных граждан. Я до сих пор проживал по поручительству. Проживая по поручительству, я связан на месте, нахожусь постоянно под контролем местной тайной полиции (за политическими, проживающими здесь по поручительствам, строго следят), и это связано с опасностью, так как надзирают, что известное лицо делает, с кем переписывается и так далее. Поэтому я в этом отношении живу в постоянном страхе. Далее, я не имею того морального самосознания, которое имеет человек, у которого все бумаги в порядке, и нахожусь здесь можно сказать без всяких человеческих прав. Например: люблю одну женщину, имею с ней сношение уже два года, но без паспорта не имею права, не могу на ней жениться. Один выход имею: стать швейцарским гражданином, это предлагает мне и местная полиция, но этого не хочу…

И вот. Дорогой друг, Вы могли бы мне все эти неприятности устранить и дать мне нужную моральную поддержку, если бы Вы мне выхлопотали откуда следует один настоящий заграничный паспорт на мою настоящую фамилию. Сердечно я Вас в этом умоляю, сделайте для меня эту милость. Я буду Вам на всю жизнь глубоко благодарен. Я тогда буду себя чувствовать настоящим человеком и морально успокоенным. И всегда останусь Вам и делу верен. Если имеются на это материальные издержки, в следующий раз можете отсчитать.

Было бы всего лучше, если бы сведения — моя фамилия Иван (Ян) Германов Шустер — были приписаны к Эдваленской волости Виндавского уезда Курляндской губернии, родился в 1880 году 12 августа…

С сердечным приветом Ваш Вам всегда верный

Шустер (Валко)».

Яманди Генрих Федорович, агентурная кличка «Робур», был секретным сотрудником с 1 января 1902 года в Бухаресте, находился в сношениях с проживавшими в Бухаресте и Румынии эмигрантами. Жалование получал 125 франков в месяц. Служил в Бухарестской городской таможне.

Историко биографический комментарий

Азеф Евно Фишелевич (1869–1918), ростовский мещанин, оперативные клички «Ратаев», «Виноградов» и другие, один из организаторов и лидеров «боевой организации» партии социалистов-революционеров (БО ПСР). С 1893 года являлся секретным сотрудником царской охранки. Крупнейший провокатор. Под его непосредственным руководством готовились многие террористические акты: убийство В. К. Плеве в 1904 году, Великого князя Сергея Александровича в 1905 году и другие. И в то же время именно благодаря ему в течение 1907–1908 гг. были провалены все сколько-нибудь существенные акции Б0 ПСР. В 1908 году разоблачен «охотником за провокаторами» В. Л. Бурцевым как предатель и приговорен ЦК ПСР к смерти, бежал за границу. В 1915 году был арестован в Германии как «русский шпион», находился в тюрьме до декабря 1917 года. Умер в Берлине 24 апреля 1918 года.

Александр II (1810–1881), русский император, был на престоле с 1855 по 1881 год. Его правление связано с проведением целого ряда крупных государственных реформ, включая освобождение крестьян (1861). Вместе с тем его царствование ознаменовалось нарастанием социального недовольства и радикализацией революционного движения. 1 марта 1881 года после ряда неудачных покушений убит народовольцами.

Александр III (1843–1894), российский император, был на престоле с 1881 по 1894 год отец Николая И).

Бакай М. Е. (Михайловский), из разночинцев, фельдшер по образованию, в 1900 году был принят на службу в екатеринославское охранное отделение. Здесь он был отмечен в частности за помощь в раскрытии подпольной типографии революционеров. В результате провала был переведен на работу в варшавское охранное отделение. После революционных событий 1905 года, порвав с охранкой, уехал за границу, (де вошел в контакт с В. Л. Бурцевым (1907), оказывая последнему помощь в разоблачении секретных сотрудников Департамента полиции (в частности им были разоблачены агенты и провокаторы Л. Д. Бейтнер, В. А. Кенсицкий, Моисей Гутман и другие).

Белецкий Степан Петрович (1873–1918), в 1907 году — вице-губернатор в Самаре, в 1909 году — вице-директор Департамента полиции, в 1914 году — сенатор, в 1915 году — товарищ министра внутренних дел. В 1916 году после скандала, связанного с секретной командировкой Б. М. Ржевского, основателя клуба журналистов, уехал в Швецию для переговоров с иеромонахом Илиодором, уволен с оставлением в звании сенатора. Расстрелян в октябре 1918 года.

Броецкий М. Е. (1866-?), юрист, действительный статский советник. После окончания в 1890 году Киевского университета работал по судебному ведомству. В 1907 году перешел на работу в министерство внутренних дел. В 1913 году назначен заведующим Особым отделом Департамента полиции. 6 февраля 1917 года получил должность вице-директора Департамента полиции.

Бурцев Владимир Львович (1862–1942), участвовал в революционном движении с 80-х годов прошлого века, примыкал к народовольцам, затем — член партии социалистов-революционеров. В 1885 году за революционную деятельность был сослан в Сибирь, откуда бежал за границу. В 1890 году, в начале 1900 годов выпускал в Лондоне журнал «Народоволец», в котором призывал к политическому террору и цареубийству, за что был приговорен английским судом к полугора годам каторжной тюрьмы. Отсидев назначенный срок, переехал в Швейцарию, но и оттуда в 1903 году был выдворен за пропаганду кровавого терроризма. В Париже издавал журналы «Былое» и «Минувшие годы». С 1906 года успешно занимался разоблачением агентуры Департамента полиции, находившейся в революционных организациях, заслужив прозвище «охотник за провокаторами». Так им были разоблачены Гартинг, Азеф, Жученко и другие. В 1917 году Временное правительство негласно предложило Бурцеву высказаться по поводу организации новой службы контрразведки в постсамодержавной России при условии абсолютного доверия к нему. Бурцев был готов посвятить для становления этого «важнейшего дела» все свои силы и способности без остатка. Однако Октябрьская революция не позволила его планам воплотиться в жизнь.

Виссарионов Сергей Евлампиевич (1867–1918), действительный статский советник. С 1889 года служил по судебному ведомству. В 1907 году назначен чиновником по особым поручениям при министре внутренних дел, затем с января 1908 года по январь 1910 года — заведующим Особым отделом полицейского ведомства. С 1912 по 1913 год — вице-директор Департамента полиции. В 1913 году стал членом совета Главного управления по делам печати и председателем Санкт-Петербургского комитета по делам печати. С 1915 года являлся членом совета министра внутренних дел.

Гартинг (Ландезен) Аркадий Михайлович, действительный статский советник. Родился 20 октября 1861 года в местечке Каролин под Пинском Минской губернии в семье евреев-мещан. Настоящее имя Аарон Мордухович Геккельман. Во время предполагаемого обучения в Санкт-Петербургском горном институте (1882–1883) был «заагентурен» в качестве секретного сотрудника столичной охраны начальником Особого отдела Департамента полиции Г. П. Судейкиным. Сразу после этого, активно помогая народовольцам основать собственный печатный орган, газету «Народная воля», столь же энергично «светил» полиции на своих «товарищей по борьбе». Заподозренный в про-вокаторстве, в 1884 году уехал за границу и поступил в Цюрихский политехникум под фамилией Ландезен. Вошел в местную революционную среду, сотрудничал с заведующим заграничной агентурой П. И. Рачковским. В 1892 году, приняв православие, взял себе фамилию Гартинг. В 1902 году стал заведующим берлинской агентурой. В июле 1904 года, в связи с русскояпонской войной и «возможностью нападения японцев на Вторую тихоокеанскую эскадру» организовал, находясь в Копенгагене, разветвленную сеть аген-тов-наблюдателей на побережье Дании, Швеции, Норвегии и Германии с целью оперативного выявления японских шпионов и диверсантов. В 1905 году Гар-тинг становится заведующим всей заграничной агентурой. В мае 1909 года он был разоблачен В. Л. Бурцевым, после чего уволен в отставку с пожизненной пенсией, производством в дворянство и действительные статские советники. В годы первой мировой войны подвизался во Франции и Бельгии, работая на русскую военную контрразведку. В двадцатые годы проживал в Бельгии, іде занимался приумножением своих капиталов в банковской сфере.

Горемыкин Иван Логгинович (1839–1917), действительный статский советник I класса, член Государственного совета, сенатор, выходец из старинного дворянского рода. С I860 года служил в канцелярии I Департамента сената. В 1862 году причислен к Департаменту министерства юстиции. В 1864-1872 гг. — вице-губернатор ряда губерний. В 1872-1882 гг. — член временной комиссии по крестьянским делам губерний «Царства Польского». В 1884 году назначен обер-прокурором II Департамента правительствующего сената. В 1891 году стал товарищем министра юстиции. В 1895 году назначен сначала товарищем министра внутренних дел, затем министром внутренних дел, а также шефом отдельного корпуса жандармов. С 1899 года — член Государственного совета с увольнением от должности министра внутренних дел. В 1905 году возглавил «Особое совещание по укреплению крестьянского землевладения». В 1906 году и с 1914 по 1916 г. — председатель совета министров.

Деникин Антон Иванович (1872–1947), один из выдающихся генералов царской армии, генерал-лейтенант. После Октябрьской революции 1917 года вместе с генералами М. В. Алексеевым и Л. Г. Корниловым активно занимался формированием Добровольческой армии. После гибели Корнилова 13 апреля 1918 года возглавил Добровольческую армию. Летом-осенью 1919 года предпринял поход на Москву, но потерпел поражение. В марте 1920 года передал командование Врангелю и уехал за границу.

Джунковский Владимир Федорович (1865–1938), генерал-адъютант, генерал-майор. В 1905 году — московский вице-губернатор, затем губернатор. Во время восстания 1905 года сам ходил во главе революционных толп под красным знаменем и выпускал политзаключенных из московских тюрем. В 1913 году стал товарищем министра внутренних дел и командующим отдельным корпусом жандармов. Выступал против вербовки агентуры среди учащихся средних учебных заведений, а также в военной среде. 19 августа 1915 года по настоянию императрицы освобожден от вышеназванных начальственных должностей в полиции и назначен в действующую армию. Участвовал в первой мировой войне. В период революционных событий отказался от эмиграции. В 1920-е годы выступал в качестве консультанта органов внутренних дел.

Дурново Петр Николаевич (1845–1915), видный деятель царского режима, отличавшийся промонархическими, крайне реакционными взглядами. В 1902–1905 гг. являлся товарищем министра внутренних дел, в 1905–1906 годах — министром внутренних дел. В 1906 году стал членом Государственного совета. В 1911 году уволен в заграничный отпуск за оппозицию в Государственном совете законопроекту Столыпина.

Еремин Александр Михайлович (1872-?), генерал-майор отдельного корпуса жандармов. Свою карьеру в министерстве внутренних дел начал в 1903 году, когда был прикомандирован к киевскому губернскому жандармскому управлению. В 1904 году — в резерве при херсонском губернском жандармском управлении. В 1905 году исполнял обязанности начальника киевского охранного отделения. В 1906 году прикомандирован к Особому отделу Департамента полиции. В 1908 году назначен начальником тифлисского губернского жандармского управления. В 1910 году прикомандирован к сибирскому губернскому жандармскому управлению, затем назначен заведующим Особым отделом Департамента полиции. 11 июня 1913 года получил назначение на должность начальника финляндского жандармского управления. После 1917 года проживал в эмиграции.

Зубатов Сергей Васильевич (1864–1917), организатор движения, известного под названием «зубатовщина», суть которого заключалась в отвлечении рабочего класса от антиправительственных выступлений путем создания легальных пролетарских организаций, проповедующих мирные переговоры с предпринимателями, как основного средства классовой борьбы. В 1882 году исключенный из гимназии за членство в нелегальной организации Зубатов начал сотрудничать с охранкой. Разоблаченный единомышленниками, он в 1885 году официально переходит на службу в московское охранное отделение. Продвигаясь по служебной лестнице, достиг поста начальника московского охранного отделения. В 1902–1903 годах работает заведующим Особым отделом Департамента полиции. Являлся одним из авторов разработки системы вербовки агентуры и ее насаждения в революционных организациях. Зубатов был заподозрен в скрытых симпатиях к революционному движению и уволен в отставку. Жил во Владимире, затем в Москве под надзором полиции. При получении известия о Февральской революции застрелился.

Зуев Нил Петрович (1857–1918), тайный советник, сенатор, выходец из дворян. После окончания училища правоведения служил по судебному ведомству. В 1894 году начал работать в Департаменте полиции. В 1903 году назначен на пост вице-директора Департамента полиции. В 1909–1912 гг. являлся директором Департамента полиции.

Керенский Александр Федорович (1881–1970), эсер, масон, один из вождей Февральской революции. После окончания юридического факультета Петроградского университета работал присяжным поверенным, затем адвокатом. В 1910-е годы входил в состав Верховного совета российского масонства. В 1912 году был избран членом ложи «Малая Медведица» Устава Великого Востока Франции. В том же году избран в депутаты Государственной думы. Во Временном правительстве занимал пост министра юстиции, затем военного и морского министров, с 8 июля 1917 года — министр-председатель, а после провала корниловщины — Верховный Главнокомандующий. После Октябрьской революции проживал в эмиграции, занимался литературным трудом.

Климович Евгений Константинович (1871-?), генерал-лейтенант по армейской пехоте, сенатор. Окончил Полоцкий кадетский корпус и Павловское военное училище. Служил в 69-м пехотном рязанском полку. В 1898 году переведен в отдельный корпус жандармов. В 1901 году — помощник начальника губернского жандармского управления. В 1903 году — исполняющий должность виленского полицмейстера, в 1905 году — начальник Виленского охранного отделения. В 1906 году — начальник московского охранного отделения. В 1907–1908 годах — помощник московского градоначальника. В 1908 году назначен заведующим Особым отделом Департамента полиции. В 1909–1914 годы — градоначальник в Керчи-Вникале, в 1914 году — в Ростовена-Дону, в 1915–1916 годах — в Москве. В 1916 году стал директором Департамента полиции, сенатором. После Октябрьской революции находился в эмиграции.

Корвин-Круковской Петр Васильевич (1844–1899), родился в Нижнем Новгороде в семье отставного армейского подполковника, православного; после Первого кадетского корпуса и учебы в 1874 году значился в чине титулярного советника на месте внештатного чиновника VI класса МВД. Тонкий ценитель театрального искусства, молодой Корвин-Круковской влюбился в заезжую актрису французской труппы императорских театров Стеллу Колас, был вынужден жениться на ней и уехать во Францию. Там он занялся журналистикой, и в силу своей искренне верноподданнической позиции и готовности бороться с «революционной крамолой» в 1881–1882 гг. подвизался в число активных членов так называемой «Святой дружины». Поскольку «крамола» ковалась русской революционной эмиграцией в Европе, на нее и обратили в первую очередь свои бдительные взоры «дружинники». Так возникла заграничная агентура Дружины, которой на первых порах руководили (негласно) французские полицейские чины — некто Клеман Фабр де Лагранж, а затем Барле. В сентябре 1882 года их сменил давний сотрудник российского МВД Корвин-Круковский. Через полгода после ликвидации «Святой дружины» (декабрь 1882), а именно в мае 1883 года, ее закордонная сеть тайных сотрудников была официально введена в состав МВД как заграничная агентура Департамента полиции. В январе 1884 года в помощь Корвину-Круков-скому в Париж из Петербурга прибыл мастер политического сыска П. И. Рач-ковский, а уже в марте того же года Корвин-Круковской был уволен с занимаемой должности, которую месяц спустя занял новоприбывший Рач-ковский. Остается добавить, что в истории Корвин-Круковской может быть даже более известен как талантливый писатель и драматург, пьесы которого — «Данишевы», «Анюта», «Принцесса Боровская» и другие многократно ставились на сценах ведущих театров России и Европы. Творчеством Корвина-Круковского живо интересовался Александр Дюма-младший, взявшийся переводить его пьесы на французский язык. Последние годы писатель сотрудничал с такими крупными французскими газетами, как «Фигаро» и «Матэн». Умер он в Аньере в 1899 году.

Красильников Александр Александрович (1864-?), статский советник, заведующий заграничной агентурой Департамента полиции, из дворян (точнее из семьи почетного гражданина, царскосельского купца первой гильдии А. Ф. Красильникова). Окончил Николаевское кавалерийское училище. В 1884 году корнетом начал службу в лейб-гвардии конногвардейского полка. В 1901 году вышел в отставку. В апреле 1909 года по протекции товарища министра внутренних дел генерала П. Г. Курлова зачислен на службу в министерство внутренних дел в качестве чиновника V класса для особых поручений. В ноябре 1909 года откомандирован в Париж на должность заведующего заграничной агентурой Департамента полиции. К февралю 1917 года в подчинении Красильникова находились 32 тайных агента (из них работали во Франции — 15 человек, в Швейцарии — 5 человек, в Швеции — 1 человек, в Голландии — 1 человек и в США — 3 человека). Получив известие об отречении Николая II, Красильников в присутствии российского посла в Париже А. П. Извольского распустил подчиненную ему заграничную агентуру, закрыл и опечатал ее секретный архив. После революции занимался банковским делом и в 1920-х годах проживал в Бельгии.

Курлов Павел Георгиевич (1860–1923), генерал-майор. Окончил Военно-юридическую академию. В 1903 году — вице-губернатор в Курске, в 1905 году — губернатор в Минске. В связи с жестоким подавлением революционного движения попадает под расследование, но дело было прекращено. В 1906 году назначен членом совета при министерстве внутренних дел. В 1909 году стал товарищем министра внутренних дел и командующим отдельным корпусом жандармов. В 1911 году после убийства Столыпина отстранен от должности как не обеспечивший безопасность премьер-министра.

В 1914 году назначен особоуполномоченным по гражданскому управлению Прибалтикой. Во время первой мировой войны отчислен в резерв с назначением расследования по неудовлетворительной эвакуации Прибалтийского края. В 1916 году вновь занял пост товарища министра внутренних дел.

Лиховский Борис Витальевич, жандармский ротмистр, подполковник, в июле 1915 года направлен Департаментом полиции в Париж для поддержки работы заграничной агентуры, до 1917 года заведовал швейцарским направлением ее деятельности (агенты: Долин — «Ленин», Абрамов, Модель Шустер), в числе первоочередных, перед ним была поставлена задача оперативного сбора разведывательной информации в Швейцарии и других странах Европы, охваченных явными и тайными сражениями первой мировой войны.

Лопухин Алексей Александрович (1864–1928), окончил юридический факультет Московского университета в 1886 году, начал карьеру товарищем прокурора в московском окружном суде, затем служил по судебному ведомству в Твери, Харькове и Петербурге. С мая 1902 года по февраль 1905 года являлся директором Департамента полиции. В 1907 году после увольнения со службы «без прошения» издал книгу «Из итогов служебного опыта» (Настоящее и будущее русской полиции). — М., изд. Саблина. -1907. В 1908 году оказал помощь В. Л. Бурцеву в разоблачении Азефа, за что особым присутствием сената был приговорен к пяти годам каторжных работ, замененных ссылкой в Сибирь. В 1912 году помилован и восстановлен в правах. В 1913–1917 годах — вице-директор Московского банка.

Люстих Владимир Эмильевич, офицер корпуса жандармов, помощник управляющего варшавским охранным отделением, ротмистр, подполковник; в августе 1912 года откомандирован из Департамента полиции в Париж в распоряжение помощника начальника заграничной агентуры ротмистра А. В. Эр-гардта, после смерти которого (1915) вплоть до 1917 года отвечал за всю практическую работу по заграничной агентуре, заведовал всеми ее секретными сотрудниками во Франции (15 человек), обрабатывал для пересылки в Петербург секретную информацию, поступавшую из Швейцарии и Англии, и кроме того, курировал агентурную работу в США Швеции (Стокгольм) и Италии.

Макаров Александр Александрович (1857–1919), из купцов, действительный тайный советник, сенатор, член Государственного совета, окончил Санкт-Петербургский университет. В 1878 году начал службу по судебному ведомству. В 1889–1899 годах являлся прокурором ревельского, нижегородского и московского окружных судов. В 1899–1901 годах — председатель киевского окружного суда. В 1901–1906 гг. — прокурор саратовской судебной палаты. В 1906–1909 годах — товарищ министра внутренних дел, заведующий Департаментом полиции. Макаров был одним из активнейших сторонников Столыпина в проведении реформы полицейских органов. Возглавлял межведомственную комиссию по выработке проекта реформы МВД. В 1911–1912 годах — министр внутренних дел и шеф жандармов. В 1916 году — министр юстиции. В 1917 году назначен председателем Особого присутствия при Государственном совете по предварительному рассмотрению всеподданнейших жалоб.

Малиновский Роман Вацлавович (1878–1918), рабочий-металлист, член большевистской партии, в 1912 году избран в ее центральный комитет. Член IV Государственной думы. Секретный сотрудник московского охранного отделения и Департамента полиции. В 1914 году по требованию товарища министра внутренних дел Джунковского, опасавшегося раскрытия связи Малиновского с Департаментом полиции, последний сложил полномочия члена Государственной думы. Тогда же был исключен из числа секретных сотрудников и с заграничным паспортом и денежным вознаграждением, выданным Департаментом полиции, уехал из России. В 1915 году служил добровольцем в русской армии на французском фронте. Был пленен. В 1918 году вернулся в Россию. Был предан суду и расстрелян по приговору Верховного трибунала ВЦИК.

Манусевич-Мануйлов Иван Федорович (1869–1918), журналист, чиновник Департамента полиции, действительный статский советник. Родился в бедной еврейской семье (отец его за подделку акцизных бандеролей по приговору суда был сослан в Сибирь на поселение, где мальчика усыновил богатый местный купец Мануйлов, оставив ему в наследство 100 тысяч рублей). На действительной государственной службе в петербургском охранном отделении состоял с 16 февраля 1890 года. В 1903 году — специальный представитель российского МВД в Париже, в задачу которого входило организовать массовый подкуп французских газете целью парализации «интриг», направленных против России. В 1904 году вновь командирован в Париж для ведения разведывательной деятельности против Японии. С 22 сентября 1905 года состоял в должности агента по римско-католическим духовным делам в Риме Департамента духовных дел иностранных исповеданий. С 1906 года — в отставке. Вернувшись в Россию, сотрудничал с «Новым временем», другими периодическими изданиями, вступил в Союз драматических писателей. В начале первой мировой войны вернулся на государственную службу. Благодаря близости к Г. Е. Распутину и по его протекции Мануйлов был назначен чиновником для особых поручений при председателе совета министров Б. В. Штюрмере. Последнему Мануйлов предложил создать собственную тайную спецслужбу, стоящую как над военной разведкой и контрразведкой, так и над Особым отделом Департамента полиции, во главе которой, естественно, Мануйлов видел самого себя. Но развернуться в этом мероприятии он не успел, и в конечном итоге сей замысел так и не был реализован. В 1915 году генерал Н. С. Батюшин привлек Мануйлова для работы в качестве агента военной контрразведки (см. совместную публикацию «Общества изучения истории отечественных спецслужб» с издательством «X-History» книги Н. С. Батюшина «Тайная военная разведка и борьба с ней»; М., 2002). Позднее, в начале 1916 года, он становится членом комиссии Ба-тюшина по расследованию злоупотреблений тыла. За сравнительно непродолжительное время работы в качестве следователя Мануйлов сколотил огромное состояние в 300 тысяч рублей, используя всевозможные интриги, шантаж и угрозы в отношении богатых дельцов и банкиров, чья деятельность расследовалась комиссией. Вскоре Мануйлов был арестован, однако его судебное дело, сначала по просьбе генерала Батюшина, а затем и по личному настоянию императрицы Александры Федоровны, было отложено (как якобы предпринятое с целью повредить «другу» царской семьи Распутину). Суд над Мануйловым состоялся в Петрограде только после смерти Распутина с 13 по 18 февраля 1917 года, признав ответчика виновным в мошенничестве, и назначил ему наказание в форме полутора лет тюремного заключения. Умер Мануйлов в 1918 году.

Мария Федоровна (1847–1928), императрица, жена императора Александра ІП, мать Николая И, дочь датского короля Христиана IX. В первые годы правления Николая II имела некоторое влияние на сына, пытаясь сохранить преданное Александру III окружение.

Меньщиков Леонид Петрович (1870–1932), член народовольческого кружка в 1885–1887 годах. В 1887 году был арестован и дал откровенные показания с целью, как говорил он сам, изучить деятельность охранки. Служил в московском охранном отделении сначала в качестве филера, а затем в канцелярии. Через несколько лет был с повышением переведен для работы в Особый отдел Департамента полиции. В 1906 году (по некоторым источникам в 1909 году) эмигрировал за границу и сделал ряд сенсационных разоблачений секретной агентуры. Выпустил в 1914 году в Париже книгу «Русский политический сыск за границей». В 1923–1932 годах вышли в свет его книги «Охранка и революция» и «История политических организаций в России».

Натансон Марк Андреевич (1849–1919), выходец из купеческой семьи. В начале 1870 годов увлекся народническими идеями. За участие в народнических кружках неоднократно арестовывался. В 1883 году вместе с Тютчевым организовал социально-революционную партию «Народное право». После образования партии эсеров вошел в ее центральный комитет. Вплоть до 1917 года придерживался «центрального» течения в ПСР, выступавшего за примирение крайних позиций, но признававшего террор как необходимый механизм распространения влияния партии. Был членом редколлегии газеты «Знамя труда». После Февральской революции порвал с правым крылом партии и возглавил левых социалистов-революционеров. После Октябрьской революции входил во ВЦИК от партии эсеров.

Оржевский Петр Васильевич (1839–1897) происходил из дворян Санкт-Петербургской губернии, сын тайного советника. Образование получил в Пажеском корпусе по окончании которого в чине прапорщика был направлен в лейб-гвардии Измайловский полк. В 1860 году закончил Николаевскую академию Генерального штаба. В 1873 году назначен начальником варшавского жандармского округа. В 1874 году произведен в генерал-майоры с зачислением в свиту Его Императорского Высочества. С 1882 по 1887 год — товарищ министра внутренних дел, заведующий полицией и командующий отдельным корпусом жандармов, затем назначен сенатором. Для его отношений с тогдашним министром внутренних дел графом Д. А. Толстым было характерно то, что Оржевский имел полную власть над полицией. «Пусть, — говорил Д. А. Толстой, — на нем лежит [вся] ответственность и пусть в него стреляют, а не в меня». В 1893–1897 годах был Виленским, ковенским и гродненским генерал-губернатором.

Плеве Вячеслав Константинович (1846–1904), один из виднейших деятелей царской России. С 1881 по 1884 год — директор Департамента полиции. С 1885 по 1894 год — сенатор и товарищ министра внутренних дел. В 1894–1899 годах — государственный секретарь. В 1902 году назначен министром внутренних дел. 15 июля 1904 года убит по постановлению «боевой организации» партии эсеров боевиком Егором Сазоновым.

Рапп Е. И., адвокат, масон. 4 марта 1917 года на своем третьем заседании Временное правительство приняло решение о ликвидации отдельного корпуса жандармов и всех охранных отделений Департамента полиции. Вскоре после этого была образована и уже в мае направлена в Париж Комиссия Временного правительства по ликвидации русской заграничной агентуры, разборке ее архива и проверке дипломатических служб, во главе которой в качестве главного комиссара был поставлен Е. И. Рапп. С 1918 года — в эмиграции: член русского масонского комитета в Париже, преобразованного в 1922 году во Временный комитет Российского масонства.

Ратаев Леонид Александрович (1857–1937) происходил из старинного дворянского рода (отец имел титул надворного советника), на государственной службе состоял с 31 августа 1876 года, видный деятель Департамента полиции, в который поступил по личному ходатайству В. К. Плеве и в котором служил с 9 сентября 1882 года. 1 января 1887 года Ратаев был «Высочайше пожалован» орденом Св. Станислава 3-й степени «за отличноусердную службу». В 1902-1905 годах возглавлял заграничную агентуру Департамента полиции. Летом 1905 года, получив пособие в 150 тысяч франков, вышел в отставку и поселился в Париже под фамилией Рихтера. В 1915-1916 годы работал по вольному найму, собирая для Департамента полиции сведения по масонству. Кроме того, в годы первой мировой войны Ратаев активно сотрудничал с русской военной разведкой во Франции, Бельгии, Швейцарии и Италии, являясь военным агентом генерала А. А. Игнатьева, начальника русского союзнического бюро в Париже. Октябрьскую революцию 1917 года Ратаев не принял и на родину не вернулся. В 1931 году он выпустил свои мемуары, в которых частично осветил деятельность русской военной агентуры в Европе во время войны. Ратаев обладал недюжинными талантами не только в области сыска, он также известен как способный драматург; к примеру, его пьеса «Облачко» шла до революции в знаменитом Александрийском театре в Петербурге, а другая пьеса «Дон Жуан Австрийский» ставилась даже в советское время на подмостках драматических театров в Ярославле (1923) и Харькове (1924). Умер Ратаев во Франции в 1937 году.

Рачковский Петр Иванович (1851–1910), действительный тайный советник, крупный представитель политического розыска России, из дворян, окончил Новороссийский университет, был женат на француженке Ксении Мартовне Шерле. В 1867 году начал работать в почтовом ведомстве. С апреля 1869 года по март месяц 1873 года служил чиновником канцелярии одесского градоначальника с откомандированием в 1869–1871 годах в распоряжение одесского полицмейстера. 16 марта 1873 года Рачковский уехал в Варшаву, где получил место «чиновника для письма» в канцелярии варшавского губернатора. С августа 1874 года по май 1876 года Рачковский «секретарствует» в Кашине. А уже в июле 1876 года получил назначение на должность помощника судебного следователя в Ковно, в которой проработал до апреля 1877 года (есть основания полагать, что в 1870 годы он учился и закончил экстерном юридический факультет Петербургского университета). В 1878 году он причислен к министерству юстиции. В 1883 году начал работать в Департаменте полиции. В 1884 году Рачковский был назначен заведующим заграничной агентурой Департамента полиции и находился на этой должности до 1902 года. В 1902–1905 годах находился в отставку проживая в Париже и Варшаве. Летом 1905 года был назначен на вновь созданную должность заведующего политической частью Департамента полиции. В декабре 1905 года выезжал в Москву для руководства арестами участников вооруженного восстания. В 1905–1906 годах был вице-директором полицейского ведомства. С приходом в 1906 году М. И. Трусевича на пост заведующего Департаментом полиции Рачковский вторично вышел в отставку. Умер 19/1 ноября 1910 года по пути в Варшаву на железнодорожной станции Режеца (ныне г. Реэекне в Латвии), как сообщили тогда газеты, от «разрыва сердца».

Савинков Борис Викторович (1875–1925), из дворян, активный участник революционного движения в России. В 1902 году был арестован и выслан в Вологду за работу в санкт-петербургском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса». Затем перешел к социалистам-революционерам. В 1903 году эмигрировал за границу, где вошел в состав «боевой организации» партии эсеров. Организатор ряда террористических актов. В 1906 году был арестован по доносу Азефа, бежал из тюрьмы. Занимался литературным трудом под псевдонимом В. Ропшин. В 1917 году был сподвижником Керенского. После Октябрьской революции активно боролся с Советской властью. В 1924 году Савинков нелегально прибыл в нашу страну и был арестован. Будучи приговорен к тюремному заключению сроком на десять лет, покончил с собой.

Сватиков Сергей Григорьевич (1880–1942), историк, журналист, общественный деятель, масон. По окончании Ростовской гимназии учился в Петербургском университете на юридическом факультете, откуда был исключен за участие в студенческом движении. В 1904 году получил звание доктора философии в Гейдельбергском университете, Германия. На основе докторской диссертации тогда же и там же издал книгу «Проекты и попытки изменения государственного строя в России (с 1801 по 1881 год)». В 1907 году установил личный контакт с Г. Плехановым в Сан-Ремо. До первой мировой войны подвизался в качестве «сведущего лица» при социал-демократических фракциях Государственной думы второго и третьего созывов, печатался в таких периодических изданиях, как «Былое», «Голос минувшего», «Исторический вестник», «Русское богатство», «Современный мир», «Русская мысль» и других. Подтвердив на родине свое юридическое образование, стал помощником присяжного поверенного. В 1915–1917 годах преподавал на Бестужевских курсах. Во время Первой мировой войны — оборонец. После Февральской революции в мае 1917 года направлен в качестве комиссара Временного правительства (в составе комиссии Е. И. Раппа) в западноевропейские страны для ликвидации заграничной агентуры Департамента полиции и проверки дипломатических служб. Во Франции посещал русские войска, но не сумел переломить антивоенных настроений солдат. По возвращении в Россию в отчете Временному правительству (октябрь 1917) привел сведения о реваншистских настроениях русских монархистов во Франции. Кроме того, в 1918 году написал книгу «Русский политический сыск за границей», изданную в Ростове-на-Дону (и переизданную НКВД СССР «для служебного пользования» в 1941 году), куда Сватиков спешно уехал в ноябре 1917 года, чтобы избежать ареста. В январ — феврале 1919 года работал при Особом совещании — правительственном органе генерала А. И. Деникина (вместе со своим одноклассником, издателем и предпринимателем Н. Парамоновым). С целью организации за рубежом пропаганды в поддержку белого движения в феврале 1920 года выехал в Париж. Был парижским представителем Русского заграничного архива в г. Праге, членом правления Русской библиотеки имени И. С. Тургенева, отмечен Н. Берберовой в числе франкмасонов. В 1924 году в Белграде выпустил свой самый значительный исторический труд «Россия и Дон (1549–1917)». В октябре 1934 года выступал свидетелем на Бернском процессе по делу об авторстве «Протоколов сионских мудрецов», доказывая, что это фальшивка, изготовленная по поручению бывшего заведующего заграничной агентурой П. И. Рачковского. Умер во Франции в 1942 году.

Святополк-Мирский Петр Дмитриевич (1857–1914), князь, с 1900 года по 1902 год — товарищ министра внутренних дел, с 1902 года по 1904 год — виленский, ковенский и гродненский генерал-губернатор, с августа 1904 года по январь 1905 года — министр внутренних дел России.

Сипягин Дмитрий Сергеевич (1853–1902), с 1894 года — товарищ министра внутренних дел, с октября 1899 года — управляющий министерством внутренних дел России, с 1900 года — министр внутренних дел. Убит членом «боевой организации» эсеров С. В. Балмашевым.

Сергей Александрович (1857–1905), великий князь, сын императора Александра П, брат Александра III, дядя Николая II, генерал-адъютант, генерал-лейтенант по гвардейской пехоту член Государственного совета, московский генерал-губернатор в 1891–1905 годах. Убит эсером И. П. Каляевым по решению «боевой организации» партии социалистов-революционеров.

Степанов А. В. (1865-?), тайный советник, сенатор, из дворян, окончил училище правоведения, с 1886 года служил по судебному ведомству, с марта по октябрь 1916 года являлся товарищем министра внутренних дел, затем — сенатором.

Столыпин Петр Александрович (1862–1911), видный государственный деятель России, статский секретарь. В 1902 году — губернатор Гродненской губернии, в 1903 году — губернатор Саратовской губернии. В 1906 году — министр внутренних дел и председатель совета министров. Столыпин пытался предотвратить рост революционного движения путем ужесточения репрессий, а также путем разрешения сложных социально-экономических проблем. Из целого ряда реформ, предпринятых Столыпиным, наиболее известна аграрная реформа, направленная на создание широкой социальной опоры самодержавию среди крестьянского населения. Убит Д. Багровым в сентябре 1911 года в г. Киеве.

Струве Петр Бернгардович (1870–1944), публицист и политический деятель, для взглядов которого характерна эволюция от легального марксизма до крайне правого монархизма. Во время гражданской войны принимал активное участие в движении Деникина, был министром у Врангеля. Находясь в эмиграции, издавал в Праге журнал «Русская мысль», затем в Париже газету «Возрождение».

Тихомиров Лев Александрович (1852–1923), он же «Тигрыч», народоволец, в 1878 году принимал активное участие в создании организации «Земля и воля», сторонник террора, член исполнительного комитета «Народной воли». В 1883 году эмигрировал из России и за границей создал журнал «Вестник народной воли». Политические неудачи, внутренний морально-психологический кризис превратили Тихомирова из ярого революционера в ренегата, защитника самодержавия. Он вернулся в Россию, поступил на работу в «Московские ведомости». В 1908–1909 гг. сотрудничал со Столыпиным.

Трепов Дмитрий Федорович (1855–1906), генерал-майор свиты Его Императорского Величества сын петербургского градоначальника в которого еще в 1878 году стреляла Вера Засулич. В 1896–1904 годах — московский обер-полицмейстер. Протежировал Зубатову. С января 1905 года — петербургский генерал-губернатор и с апреля по октябрь месяц того же года — товарищ министра внутренних дел, командующий отдельным корпусом жандармов. С конца 1905 года — дворцовый комендант в Петергофе.

Фон Котен Михаил Фридрихович (1870–1917), генерал-майор. 29 сентября 1903 года призван из запаса в отдельный корпус жандармов. С 22 февраля 1904 года по 1906 год состоял в распоряжении петербургского градоначальника а с 19 марта 1905 года — с прикомандированием к петербургскому губернскому жандармскому управлению. В 1907-1909 годах — начальник московского, а в 1910–1914 годы — петербургского охранного отделения. 8 мая 1910 года на него было совершено покушение в Париже бывшим агентом охранного отделения Михаилом Рипсом (Витковым), после чего там же в июне состоялся открытый судебный процесс, на котором французские социалисты хотели судить не Рипса а царское самодержавие в лице пострадавшего фон Котена. По заявлению Е. К. Климовича сделанному перед Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства 13 марта 1917 года он планировал поставить фон Котена на место А. А. Красильникова для руководства заграничной агентурой. Во время первой мировой войны фон Котен работал в военной разведке. Случайно убит солдатами в 1917 году в Финляндии.

Хрусталев-Носарь Г. С. (1879–1918), помощник присяжного поверенного, из крестьян. В 1905 году являлся председателем петербургского совета рабочих депутатов. В 1906 году был отправлен в ссылку. В этот период вошел в социал-демократическую организацию (меньшевиков). В 1907 году бежал за границу, жил во Франции, отойдя от партийной работы. За противоправные финансовые операции был арестован. В 1914 году вернулся в Россию, был арестован как политический преступник, бежавший из ссылки. В тюремном заключении находился до 1917 года. После освобождения уехал в г. Переславль, где был председателем земской управы. Во время гражданской войны поддерживал гетманов Скоропадского и Петлюру, преследовал нелегальные коммунистические организации. Расстрелян в 1918 году.

Эргардт Александр Владимирович, жандармский ротмистр, подполковник, в феврале 1910 года был откомандирован из петербургского охранного отделения в Париж в помощь начальнику заграничной агентуры А. А. Красильникову для организации сыскной работы за рубежом; первоначально (до 1912 года) на нем лежала ответственность за организацию и ведение агентурной работы практически по всей Европе. Умер Эргардт в 1915 году.

Архивные источники и библиография

Колумбийский ун-т (Нью-Йорк). Бахметееский архив (лисьиа к А. В. Гольштейн); ОПИ ГИМ. Альбом П. Н. Переве-реева. НИОР РГБ. О. 358. К. 198. Ел. хр. 27 (письмо к Н. А. Рубакину); РГАЛИ 0.1464. Оп. 3. Д. 55; БН AG; ЦХИДК Ф. 1. Оп. 27. Д. 12497 Л. 24; Ф. 112. Оп. 2. Д. 26а. Л. 96 об.; Д. 38. Л. 45 об.; Ф. 730. On. 1. Д. 51. Л. 189, Д. 64. Л. 76; Д. 77. Л. 8; ВВО. Архив ложи «Северная Звезда»; Архив ложи «Свободная Россия»; ЛА; НИОР РГБ. Материалы Тургеневской библиотеки (сведения даны по А. И. Серкову).

ПН. 1922. 2 апреля. № 603.1923.11 апреля. № 914. С. 3; 1924. 20 сентября. № 1351. С. 3; 1925. 18 марта. № 1502. С. 2; 1926. 21 марта. № 1824. С. 2; 1927.1 марта. № 2169. С. 3; 25 апреля. № 2224; 1928.16 февраля. № 2521; 1929.8 ноября. № 3152. С. 4; 1930.7 июня. № 3363; 22 июня. № 3378; 1932. 20 февраля. № 3986; 1935. 29 ноября № 5363; 1939.19 января. № 6506; Лотос. С. 11; PH. 1945.18 мая. № 1. С. 8; 1955.4 февраля. № 505; Русская эмиграция; Каталог периодики. 1; Джурич; Минувшее. 7; 18; 23; Звенья. 2 (сведения даны по А. И. Серкову).

Павлов Д. Б. Эсеры-максималисты в Первой российской революции. М., 1989; Хасс И; Бурцев В. Л. В погоне за провокаторами; «Протоколы сионских мудрецов» — доказанный подлог. М„1991; Лурье О. М. Полицейские и провокаторы. Спб., 1992; Ковалевский П., Ра. С. 233 и сл.; [Грезин]. Хроника. Т. 1–3; В. 1935. 30 мая. № 3647; РНУ. С. 21; Венгеров. Словарь; ППР (статья «Революционная мысль», автор — Н. Ерофеев); НМ; Серков А. И. История русского масонства. 1845–1945. Спб» 1997, С. 178, 183, 420; Берберова Нина. Люди и ложи. Русские масоны XX столетия. Харьков — М„1997, С. 102, 106,107,129; Платонов Олег. Терновый венец России. Тайная история масонства. 1731–2000. М., «Русский вестник», 2000, С. 357, 847; B. С. Брачев. Заграничная агентура Департамента полиции (1883–1917). Спб., 2001, С. 7–8; Серков А. И. Русское масонство. 1731–2000. Спб., 2001, С. 42–43; Партия левых социалистов-революционеров. Документы и материалы. 1917–1925. В 3-х ТТ. Т. 1. Июнь 1917 — май 1918. М„2000, C. 7; Перегудова 3. И. Политический сыск в России (1880–1917). М., 2000. С. 140–170.

Фотоматериалы

Фотография В.К. Агафонова с дарственной надписью В.И. Вернадскому «Старому другу на память…» от 4 июня 1932 г.[57]

В.И. Вернадский[58] (1863–1945) — выдающийся русский ученый, один из основателей «Союза освобождения» и Конституционно-демократической партии, друг В.К. Агафонова с университетских лет.

В.К. Агафонов в лаборатории Института Планка в Париже, 30-е гг.

Титульный лист книги «Воздухоплавание в его прошлом и настоящем».

Составлено под редакцией В.К. Агафонова. СПб., 1903

Обложка масонского удостоверения.

Форма работы французского скульптора G.Deieha, по которой была отлита медаль в честь 75-летия В.К. Агафонова (Париж, 1938 г., июль)

  

М.Т. Норис-Меликов — председатель ВРК, министр внутренних дел (август 1880-апрель 1881).

П.К. Плеве — директор Департамента полиции, министр внутренних дел (1902–1904). 15.07.1904 г. убит боевиками ПСР, которыми руководил провокатор Е.Ф. Азеф.

А.Х. Бенкендорф (1783–1844) — граф, шеф жандармского управления и начальник III Отделения.

Д.Х. Нивен — княгиня, урожденная Бенкендорф, родная сестра шефа жандармского управления и начальника III отделения А.Х.Бенкендорфа (1783–1844), жена русского посла в Англии в 1812–1834 гг. князя Х.А. Нивена, агент III отделения в Европе.

С.Ю. Витте — председатель Совета министров (1905–1906). В 1907 г.(7.01 и 8.08) на него дважды совершались покушения, организованные провокатором А.Е. Казанцевым.

С.И. Зубатов — начальник Московского охранного отделения, затем Особого отдела Департамента полиции.

А.А. Лопухин, — директор Департамента полиции (май 1902 — март 1905).

П.А. Столыпин (1862–1911) российский политический деятель, реформатор, министр внутренних дел, премьер-министр России; убит агентом охранки, террористом Д.Г. Богровым в Киеве 1.09.1911.

Штаб-квартира русской тайной полиции на Фонтанке, 16.

В.Ф. Джунковский — московский губернатор, товарищ министра внутренних дел (январь 1913 — август 1915).

Е.К. Климович — заведующий Особым отделом Департамента, директор Департамента (февраль 1916 — сентябрь 1916).

П.И. Рачковский — руководитель заграничной агентуры (1885–1902), заведующий политической частью Департамента полиции в 1905 г. в группе сотрудников заграничной агентуры — второй справа.

А.А. Рафалович — финансовый агент царского Минфина и Временного правительства в Париже в 1894–1917 гг. (в парадной форме члена Французской академии, кавалер ордена Почетного Легиона первой степени), с помощью Зарубежной агентуры и прямого подкупа французской прессы, депутатов парламента и государственных чиновников способствовал принятию правительством Франции крупных политических и экономических решений в пользу России, а также воздействовал на широкие общественные круги в стране с целью организации активной скупки французами акций русского «золотого займа» и практической поддержки идеи формирования Антанты (русско-фрацузского военного союза против Германии). Только в январе 1904 г. на эти цели российский МИД выдал Рафало-вичу 200 тысяч золотых франков, что по ценам конца XX века составляло сумму, почти равную 4 млн франков.

Панорама исторической части Парижа. Здесь, на улице Гренель, в здании российского посольства долгие годы располагалась главная штаб-квартира заграничной агентуры Департамента полиции.

 

И.ф. Манасевич-Мануйлов — Департамента полиции, действительный статский советник.

   

Заграничный паспорт на имя Ивана Федорова, по которому И.Ф. Манасевич-Мануйлов выехал в Париж с секретным заданием.

  

   

  

М. Акаши — японский военный агент.

Париж, начало 1900-х гг. Линия метро в Пасси, которое активно использовалось разными спецслужбами и иностранными агентами в оперативных целях.

Генрих Бинт — 1915 г.

Леруа — агент заграничной агентуры, перешедщий на службу к В.Л. Бурцеву.

Росси — агент наружного наблюдения заграничной агентуры.

Александр Барле — один из первых руководителей службы наружного наблюдения заграничной агентуры. 1885 г.А.М.

Гартинг — он же Геккельман, он же Ландезен, заведующий заграничной агентурой Департамента полиции (1905–1909) с семьей.

Фридрих-Вильгельмштрассе в Берлине, начало 1900-х гг.

На этой улице располагалась штаб-квартира берлинского отделения заграничной агентуры Департамента полиции.

Е.Ф. Азеф[58] (1869–1918) — член партии эсэров, до 1908 — глава ее Боевой организации, провокатор, агент охранки, разоблаченный В.Л.Бурцевым.

  

Р.В. Малиновский[58](1877–1918) — член ЦК РСДРП, депутат Государственной Думы от большевиков, провокатор, агент охранки, политический эмигрант.

З.Ф. Жученко-Гернгросс [58] — многолетняя идейная секретная сотрудница Московского охранного отделения и заграничной агентуры, разоблачена Бурцевым.

  

Я.А. Житомирский[58] — многолетний секретный сотрудник заграничной агентуры.

Петроградский телеграф. Телеграфисты за передачей международных и зарубежных телеграмм, также служивших важнейшим каналом связи с руководством и сотрудниками заграничной агентуры (располагавшей собственными шифрами и кодами).

А.И. Герцен[58] (1812–1870) — писатель, революционер, пропагандист идей социализма, издатель вольной русской литературы, политический эмигрант.

Н.В. Клеточников[58] (1846–1883) — тайный агент Исполкома «Народной воли» в III Отделении Его Имеператорского Величества личной канцелярии (с 1881 г. преобразовано в Департамент полиции); в 1882 г. приговорен к вечной каторге.

М.А. Бакунин[58] (1814–1876) — идеолог и теоретик анархизма, создатель «Интернационального братства», политический эмигрант.

Г.В. Плеханов[58] (1856–1918) — идеолог марксизма, видный деятель русской и европейской социал-демократии, политический эмигрант.

А.А. Измайлович[58] (1878–1941) — член Северного летучего боевого отряда эсэров, участвовала в создании ПСР, террористка, политическая эмигрантка. 14.01.1906 г. участвовала в неудавшемся покушении на минского губернатора П.Г. Курлова и полицмейстера Д.Д. Нарова (сексот зарубежной агентуры З.Ф. Жученко доставила в Минск разряженую бомбу).

Л.Д. Троцкий[58] (1879–1940) — член РСДРП, сначала поддерживал меньшевиков, занимая во фракции наиболее радикальную позицию, в 1915 г. заявил о разрыве с меньшевиками-«оборонца-ми», сблизился с большевиками, во время Первой мировой войны вел за рубежом активную антивоенную агитацию, политический эмигрант.

Б.В. Савинков[58] (1879–1925) — член партии эсэров, глава ее Боевой организации, боевик-террорист.

В.Л. Бурцев[58] (1862–1942) — член партии эсэров, ее официальный летописец, разоблачитель провокаторов (включая Азефа).

  

С.Г. Сватиков[58] (1880–1942) — историк, общественный деятель, комиссар Временного правительства в составе Комиссии по ликвидации зарубежной агентуры в 1917 г. (в этой должности — коллега В.К. Агафонова), автор книги «Зарубежная агентура Департамента полиции».

  

А.Ф. Керенский[58] (1881–1970) — министр юстиции, военный министр и председатель Временного правительства в 1917 г.

  

Подписи министров Временного правительства первого состава под актом присяги.

Примечания

1

См. ее публикацию, осуществленную «Обществом изучения истории отечественных спецслужб» совместно с издательством «Х-History» в 2002 г.

(обратно)

2

См. Алданов М. А. Азеф. — «Девятая симфония». Иэд. II. Париж, приложение к журналу «Иллюстрированная Россия», 1936; Николаевский Б. И. История одного предателя. Террористы и политическая полиция. Берлин, 1932.

(обратно)

3

См. В. С. Брачев. Заграничная агентура Департамента полиции (1883–1917). СПб., 2001, С. 7–8.

(обратно)

4

Александра Ивановна Лебедева (она же Лукьянова), характеризовавшая Панкратьева «славным человеком, умным, опытным, но не уравновешенным», была предана последним; ее арестовали весной 1901 года вместе с Олимпиадой Марковной Мальцевой и Алексеем Николаевичем Хавским (Ланцевичем) — талантливым начинающим поэтом; последний и вышедшая за него замуж Лебедева были сосланы на пять лет в Якутскую область, где Хавский застрелился в 1904 году. Панкратьев был оглашен как предатель в 1901 году в № 11 «Искры», где был опубликован его апокрифический «рапорт» по начальству; позднее он служил чиновником Департамента полиции, а в сентябре 1909 года умер.

(обратно)

5

Под буквой Г. скрывается несомненно Гольшман, вначале секретный сотрудник, а затем правая рука и «перо» Рачковского, хорошо писавший и по-русски, и по-французски. Большинство серьезных докладов Рачковского было написано Гольшманом. Впрочем в распоряжении Рачковского был и еще один «писатель». Не он ли скрывается под буквой К. — первой буквой его фамилии?

(обратно)

6

Как известно в это время П. Б. Струве и печаталось «Освобождение».

(обратно)

7

Более подробно о всей российской и заграничной деятельности Евно Азефа см. во второй части.

(обратно)

8

Данное написание фамилии (Манусевич-Мануйлов) является авторской транскрипцией В.К. Агафонова. Официально-принятое написание — Манасевич-Мануйлов.

(обратно)

9

Подробнее о Вайсманах см. во второй части. — В. А.

(обратно)

10

Несомненно Зинаида Жученко. — В. А.

(обратно)

11

Как видит читатель, из семи секретных сотрудников Гартинга мы с достоверностью смогли установить «Ростовцева» и «Киевлянца» — Житомирского, «Москвича» — Льва Бейтнера и 3. — Зинаиду Жученко; три остальные псевдонима нами пока еще не раскрыты окончательно. Если у кого-либо из наших читателей имеются по сему поводу какие-либо данные или соображения, просим сообщить их нам на адрес книгоиздательства «Книга». В. А.

(обратно)

12

Позволяю себе отметить, что в момент убийства статс-секретаря Плеве действительный статский советник Рачковский жил в Варшаве и Азефа не знал, который в этот период времени мог лишь находиться в распоряжении преемника г-на Рачковского по должности заведующего заграничной агентурой Департамента полиции действительного статского советника Ратаева.

(обратно)

13

По рассказам Бурцева, Лопухиным было написано три письма с просьбой об его охране: одно — министру внутренних дел Столыпину, другое — директору Департамента полиции Трусевичу и третье — генералу Герасимову. По некоторым агентурным данным, возможно допустить, что письма эти были доставлены по адресам Верой Гоц ездившей в Россию, как думают, по делу Азефа.

(обратно)

14

Это заседание было устроено «левой группой» для всех социалистов-революционеров, проживавших в Париже; оно было весьма многочисленным: на нем присутствовали почти все центральные фигуры партии, а также и внегрупповые эсеры. Болезненная острота момента и первая встреча враждующих групп — «правой» и «левой» — породили необычайную нервность атмосферы и «бурность» этого заседания. В печатаемых нами докладах Гартинга истина несколько сдобрена фантазией. Мы не считаем возможным подвергать здесь критическому разбору эти доклады Гартинга, укажем лишь следующую неточность. «Конспиративная комиссия» была избрана «левой группой», членами ее были — Агафонов, Гнатовский и Юделевский. Комиссия до объявления Азефа провокатором и некоторое время после этого события работала рука об руку с Бурцевым, но затем разошлась с ним. Группа Агафонова и Юделевского ни секретных, ни открытых переговоров с ц. к. о соглашении не вела. (Примечание автора.)

(обратно)

15

Факт этот, как уже выше доложено, не отвечает истине.

(обратно)

16

Официальные командировки русских филеров за границу начались в эту эпоху по инициативе директора Департамента полиции Белецкого ввиду приближавшегося 300-летнего юбилея Романовской династии.

(обратно)

17

«Сережа» — охранная кличка; настоящая фамилия его Чекан или Каган (см. список).

(обратно)

18

В Петрограде я получил компетентное подтверждение, что автором этого доклада был полковник Еремин. Мы не даем критического разбора сведений, сообщаемых секретными сотрудниками как в этом докладе, так и в других бумагах, исходивших от начальника заграничной агентуры или из Департамента полиции. Такая критика завела бы нас очень далеко, потребовала бы книги вдвое больше по размерам, чем наша, и вышла бы за пределы поставленной нами себе задачи; мы пишем очерк о деятельности заграничной агентуры, а не пишем историю революционного движения.Но в некоторых местах, где мы сами с полной несомненностью знаем, что приводимые в документах сведения неверны, мы делаем соответствующие замечания. Так, например, в докладе Еремина совершенно ложно сообщение о том, что парижская «левая группа» с.-p., группа «Юделевского и Агафонова», вела переговоры с Верой Фигнер, и что эта группа соглашалась «признать главенство центрального комитета». — В. А.

(обратно)

19

Против этого места на полях, вероятно рукой подполковника Эргардта, написано: «Это говорил Борис и ему предлагали».

(обратно)

20

Под кличкой «Вронского» среди с.-р. вращался в это время разоблаченный нашей Комиссией провокатор барон Штакельберг.

(обратно)

21

Здесь, рукой вероятно подполковника Эргардта, написано: «К профессору Броне, у которого лечился в клинике».

(обратно)

22

Против этого места на полях написано, вероятно рукой подполковника Эргардта: «Сколько их всех?» А Бессель обращался к делегации с просьбой дать денег на посылку террористов в Псков. Делегация отказала, ответив, что в их содействии они не нуждаются и, когда нужно будет, сами пошлют людей. Бессель отказался от участия. Агент ц. к. объяснил: «Нам провокаторов не надо». Тогда Натансон предложил ему гарантировать успешность предприятия. От этого Бессель отказался, группа из девяти человек обратилась к Авксентьеву. Он оставался тогда один в делегации (Ник. Дм.) и потребовал план организации; отказался, указывая на возможность провала.

(обратно)

23

Против этого места может быть рукой подполковника Эргардта написано: «Этот самый живет в Fontenay aux Rosos с Петровой, изучает биологию, записан в Сорбонну, студент, группы не посещает».

(обратно)

24

В Петрограде я узнал, что Bernard — Николай Верецкий был в это время отозван в Петербург полковником фон Котеном.

(обратно)

25

Во избежание недоразумений я не привожу здесь фамилии лиц, значащихся в этом документе, а оставляю лишь инициалы.

(обратно)

26

Против этого места на полях написано: Глот., Ник. Мих. Жит., Жур., Каган, азвол, Жарон, Хмара, С. Малков, Патрик.

(обратно)

27

Только в текущем году уже в Петрограде мне удалось узнать из достоверных источников, что кроме Бакая и Меньщикова раскрывали Бурцеву охранные тайны сначала (во времена Гартинга) — бывший революционер, провокатор, а затем чиновник Департамента полиции — Панкратьев старший, а затем (в красильников-скую эпоху) некто Петрищев — чиновник заграничной агентуры, пользовавшийся таким доверием Красильникова, что у последнего никогда не было и мысли о возможности измены с его стороны. После февральского переворота Петрищев приехал из-за границы в Петроград. — В. А.

(обратно)

28

См. список. — В. А.

(обратно)

29

Эта глава была прочитана мною до печати П. Е. Щеголеву, который дал мне несколько весьма ценных указаний; приношу Павлу Елисеевичу свою сердечную благодарность. — В. А.

(обратно)

30

Московская «охранка» была основана еще в 1880 году и называлась «отделением по охранению общественной безопасности и порядка в городе Москве»; это учреждение «охраняло» главным образом Москву и Московскую губернию, но как «районное отделение» центральной области оно обслуживало кроме Московской еще 12 губерний — Тверскую, Ярославскую, Вологодскую, Архангельскую, Костромскую, Калужскую, Тульскую, Орловскую, Владимирскую, Рязанскую, Нижегородскую и Смоленскую.

(обратно)

31

См. «Былое», № 2. Авг. 1917 г.,стр. 237–238.

(обратно)

32

Le Passe. «Былое». Сборник по истории русского освободительного движения, апрель — май, № 9,10, Paris, 1909 г. под ред. В. Л. Бурцева. «Из записок М. Е. Бакая», стр. 193 и след.

(обратно)

33

Loc. Cit.

(обратно)

34

Loc. Cit. «Азеф, Столыпин и провокация», ар. 204.

(обратно)

35

В. Б. Жилинский. «Организация и жизнь охранного отделения во время царской власти». 1917–1918 гг., стр. 33–34.

(обратно)

36

L. С., стр. 34–35.

(обратно)

37

На докладе министра внутренних дел И. Дурново от 28 июня 1890 г. Александру III по поводу приговоров парижским судом русских революционеров, участвовавших в этом спровоцированном Ландеэеном деле, красуется царская резолюция: «пока это совершенно удовлетворительно». Александр III был «удовлетворен», хотя прекрасно знал, что осужденный наиболее сурово — на пять лет тюрьмы — Ландезен был не революционером, а злостным провокатором — правой рукой Рачковского.

(обратно)

38

«Былое». Август 1917 г.,стр. 248.

(обратно)

39

Серебрякова «освещала»  и с.-p., и c.-д., и вообще всех, кто попадал в район ее деятельности.

(обратно)

40

Примечание Семякина: «Мы уже вошли в сношение с этим лицом».

(обратно)

41

Из неизданной записки об «Азефе и азефщине» Л. Меньщикова.

(обратно)

42

Неизданная записка Меньщикова.

(обратно)

43

Неизданная записка Меныцикова об «Азефе и азефщине».

(обратно)

44

Кстати, не появился ли в связи с появлением террористов под видом разносчиков циркуляр полиции, запрещавший разносчикам стоять на одном месте?

(обратно)

45

См. воспоминания Б. Савинкова.

(обратно)

46

Азеф ездил в Россию с таким паспортом, выданным ему Ратаевым, который не нужно было обменивать на другой по выезде из России.

(обратно)

47

Савинков в своих воспоминаниях рассказывает со слов Швейцера, что в декабре 1904 года Леонтьева (известная максималистка) должна была убить царя… но бал был отменен.

(обратно)

48

Соколов — известный максималист, имевший тогда немецкий паспорт на имя Каина.

(обратно)

49

Из неизданных записок Меньщикова.

(обратно)

50

Содержание письма взято из Заключения судебно-следственной комиссии по делу Азефа. Стр. 61 и след.

(обратно)

51

Берем из «письма В. Л. Бурцева к члену конспиративной комиссии Липину», напечатанному в № 5 «Революционной мысли», Париж, июнь, 1909 год.

(обратно)

52

См. «Дело Гапона» Рутенберга, № 11,12, «Былое», Париж, 1909 год.

(обратно)

53

См. «Революционную мысль» № 3. сентябрь, 1908 года.

(обратно)

54

Климович конечно уклонялся от истины, утверждая, что «Департамент непосредственно агентуры не ведет».

(обратно)

55

Александр Александрович Красильников.

(обратно)

56

«Другое лицо» — подполковник Эргардт.

(обратно)

57

Фотография В.К. Агафонова была любезно предоставлена мемориальным Кабинетом-музеем В.И. Вернадского при Институте геохимии и аналитической химии им. В. И. Верна декого РАН, Москва (ориентировочно: Сорбонна, 1932 г.).

(обратно)

58

Звездочкой обозначены имена революционеров, общественно-политических деятелей и провокаторов охранки, в разное время находившихся под наблюдением (или в «разработке») у секретных сотрудников Зарубежной агентуры Департамента полиции.

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия Борец за «научную истину и общественную совесть»

Введение

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII[29]

Приложение. Евно Азеф

Список секретных сотрудников заграничной агентуры

Историко биографический комментарий

Архивные источники и библиография

Фотоматериалы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg