«Второй Рим глазами Третьего: Эволюция образа Византии в российском общественном сознании»

Второй Рим глазами Третьего: Эволюция образа Византии в российском общественном сознании

Сергей Аркадьевич Иванов - выпускник кафедры классической филологии филологического факультета МГУ. Автор монографий: «Византийское юродство» (1994), «Судьбы кирилло-мефодиевской традиции после Кирилла и Мефодия» (2000; в соавторстве), «Византийское миссионерство. Можно ли сделать из “варвара” христианина?» (2003), «Блаженные похабы. Культурная история юродства» (2005).

Добрый вечер. Я буду говорить только о восприятии Византии после самой Византии. О многочисленных формах влияния живой Византии на древнерусское государство я говорить не предполагаю. Это работа с образом, с имиджем Византии. Выступая в штаб-квартире ФСБ на праздновании девяностолетия ЧК, тогдашний начальник – Николай Патрушев - сказал следующее: «Кто занимается историей, знает, что безопасность была и раньше. Софья Палеолог вышла замуж за Ивана III и, будучи племянницей последнего византийского императора, очень серьезно занималась вопросами безопасности». Как видите, начальник тайной полиции совершенно однозначно связывает Византию с КГБ. Это замечательный пример того, как живет образ Византии совершенно отдельно от нее самой по своим собственным законам. Об этом я и буду говорить.

Работа с образом Византии началась сразу после ее гибели. Первые недопонимания по этому поводу вызваны тем, что в нашем общественном сознании глубоко укоренено следующее представление. Провожая свою племянницу из горящего Константинополя, последний император Константин XI, передает ей будущую библиотеку Ивана Грозного, говоря: «Довези ее до Москвы. И доставь нашего двуглавого орла». И что эта эстафета была непосредственно из холодеющей руки императора передана в крепкие руки Ивана III. Все это не соответствует действительности вообще. Начать с того, что Софья Палеолог никогда не была в Константинополе. Она родилась на Корфу, была воспитана при папском дворе, в католицизме и т. д. Но главное, идея о том, что Москве следует позаботиться о наследии Константинополя, была придумана в Италии. Европейские державы в ужасе перед стремительным распространением османов, в поисках хоть каких-то союзников, естественно, обращали свой взор и на Москву. И первый документ, в котором сказано, что Москва имеет все права на византийское наследие, – решение венецианского Сената от 1473-го года. Там именно так и сказано: «Мы заключим союз всех христианских государств и привлечем Великого князя Московского обещанием ему его законного наследия». Между тем, по всей видимости, ни Иван III тогда не испытывал ни малейшего интереса к этому вопросу, ни кто-либо из участников этого династического брака не воспринимал его как форму передачи легитимности от Константинополя Москве. Папа имел в виду, что Софья, может быть, склонит Ивана к католицизму. Формальные права на Константинопольский престол принадлежали, конечно, старшему брату Зои-Софьи, Андрею и младшему – Фоме. Оба были шалопаями. Андрей ездил в Москву. Но никаких следов разговоров о передаче прав на престол нет. Мы точно знаем, что Андрей, испытывая большие финансовые затруднения, продал свой титул французскому королю. Иван III действительно расширял свою державу и оглядывался на выдающийся образец, но таким погибшая Византия никак быть не могла. А была, разумеется, Габсбургская Империя. Исследования последних лет по истории геральдики более или менее достоверно доказали, что появление двуглавого орла на печати Московского князя заимствовано из Австрии. Конечно, австрийский орел тоже родственник византийского, но очень двоюродный. У византийского орла есть один прямой потомок – нынешний албанский орел. Скандербег, который последним на Балканах сопротивлялся османам, сознательным образом апеллировал к этому наследию. Но не Московский Царь.

Само наименование царя царем, которое якобы свидетельствует о том, что князь решил объявить себя императором, тоже ничему не соответствует. Этим титулом именовались, например, татарские ханы. Мало того, когда Иван Васильевич Грозный короновался царем, венчался на царство, в обоснование своих прав (перед западными дворами) он ссылался не на то, что его предки являются византийскими царями, а на то, что он завоевал Казань, а казанский хан раньше именовался ведь царем. Это несколько обидно для русской державной гордости, но именно так выглядела его легитимация.

Тем не менее, довольно скоро после усиления Московского княжества идеи о том, что оно должно обратить свои взоры на юг, стали исходить из церковного круга, главным образом, от тех греков, которые бежали от турок в Московию. Они подталкивали московские власти, чтобы те подняли знамена своего рода крестового похода для освобождения Империи от неверных и восстановления православной власти в Константинополе. Первый такой текст – это 1492 год. Это Пасхалия митрополита Зосимы. Там действительно Московский царь объявлен новым Константином, а Москва – новым Константинополем. Важно понять, что политическая идеология самой власти решительным образом не принимала в себя всех этих заходов. Если посмотреть на практику идеологического строительства, станет ясно, что в Москве не построили ни Золотых Ворот, какие были и в Киеве, и во Владимире. Святая София была в Киеве и в Новгороде. Где она в Москве? Почему не построили? Почему никакие великие князья не звали своих детей Константинами? И т. д. Целый ряд вопросов показывает, что к идее этого наследия политическая власть была довольно равнодушна. Когда я формулировал тему беседы, я выбрал всем хорошо известную идеологему Второго и Третьего Рима. Нельзя о ней не сказать. Важно только подчеркнуть, что она жила и развивалась очень по-разному в разные эпохи. Старец Филофей, который обращался к молодому Ивану Грозному в 20-х гг. XVI века, имел в виду встраивание Московии в общемировую на тот момент общехристианскую перспективу. Если бы это было символом московского изоляционизма, каким стало впоследствии, зачем же старцу Филофею понадобился бы вообще первый Рим? Можно было просто сказать, что Москва – это второй Константинополь. В действительности эта концепция была, конечно, эсхатологическая, но и универсалистская. Она была превращена в то, что мы сейчас под ней подразумеваем, много столетий спустя. Для Филофея очень важно понятие Ромейского царства. То, как византийцы называли сами себя. Он говорил, что погибло Греческое царство, как все славяне называли Византию, но Ромейское царство прибывает, поскольку оно не может исчезнуть, ведь оно воплощает в себя правду христианства. Ромейское царство и есть новая Московия. Кстати, идея, что Москва как город есть Третий Рим, появилась сильно спустя. Филофей не говорит про город Москву. Словосочетание «Москва – Третий Рим» приписано Филофею. Оно было произнесено лет на 70-80 позднее. Он говорил о Ромейском царстве. Уже через несколько десятилетий в рукописной традиции этого послания одна буква заменилась на другую, и Ромейское царство превратилось в Росейское царство. Тогда эта идеологема стала приобретать новые черты. Филофей же находился в перекличке с идеями, которые тогда были в Западной Европе.

В реальности византийская составляющая здесь была очень слабой. Иван Грозный, когда захотел короноваться царем, велел перевести на русский язык чин венчания на царство византийских императоров. То, как этот текст был переведен, довольно рельефно характеризует, что воспринималось и что не воспринималось из Византии. Византийский император являлся верховным чиновником. Он всякую секунду должен был ощущать свою тленность, свою преходящесть. Он на парадных выходах нес в руках мешочек с прахом. Рядом с ним шел человек, который говорил ему: «Помни о смерти!» Когда его короновали, ему должны были показать горшок с человеческими костями и предлагали выбрать мрамор для его будущего саркофага. Это для того, чтобы он не возносился. Когда это все предложили Грозному, он в ужасе это все отверг. Потому что Московский царь – совсем не то, что василевс. Понятно, что русский князь вырастает прямо из земли. Он хорош чадородием, у него отчина. Он правит по завету отеческому и дедовскому. В этом его основание. А византийский император всякую секунду должен осознавать, что его власть – это странная, окказиональная вещь, которая в принципе должна принадлежать Богу. Эта разница была сущностной. Ее нельзя было перепрыгнуть, потому что эти два государства складывались абсолютно по-разному. И Грозный прекрасно понимал это несходство. Он играл с некоторыми бирюльками византийского наследства. Он провозгласил шапку, в которой короновался, Шапкой Мономаха. Вообще-то это подарок Ивану Калите от хана Узбека. И шапка эта является шедевром ордынского ювелирного искусства. Она даже эстетически является ханской шапкой, совсем непохожей на византийский венец, вид которого мог быть московитам хорошо известен. При этих минимальных заимствованиях на бутафорском уровне, Иван Грозный в действительности совершенно не увлекался Византией, не любил ее. В разговорах с иностранцами всячески подчеркивал, что он немец, что он происходит от императора Августа, что его предки восходят к настоящему, западному Риму, а не к Константинополю. И никогда не упоминал о своей бабке – византийской принцессе.

Надо сказать, что восточные патриархи – Иерусалимские, Антиохийские, которые, будучи нищими, все время посылали за милостыней в Москву, всячески его подталкивали в сторону Константинополя. Но московские цари оставались к этому равнодушны. Это перетягивание каната между греческими клириками и московскими политиками очень хорошо видно на истории создания московского патриаршества, когда нужно было вырвать у греков согласие на учреждение этого патриаршества, с другой стороны, не давая им каких-то специальных обещаний. Впрочем, это слишком долгая история. Подводя итог московскому периоду, достаточно сказать, что, хотя слова «Третий Рим» и звучали иногда в XVI - XVII вв. в официальных документах, ни из чего не следует, что эта идеологема тогда воспринималась как форма претензий на правопреемство от погибшей Империи. Скажу сразу, что потом идея Третьего Рима стала вотчиной старообрядцев. Они взяли ее на вооружение. И она окончательно оторвалась от чего угодно, особенно от греческого.

Давайте перейдем к Петербургской Империи. Известно, что в голове Екатерины Второй в какой-то момент возник план уничтожения османской Турции и восстановления Византии. И созрел знаменитый Греческий Проект, имевший несколько последствий, одно из которых – это наречение ее второго внука Константином. Предполагалось, что он будет посажен в освобожденном Константинополе. На этот счет она переписывалась с Вольтером. Вольтер, который в европейском духе того времени терпеть не мог Византию, всячески побуждал императрицу, что нужно пойти дальше и освободить скорее Грецию, Афины. Она ему довольно жестко отвечала, что ей, по статусу русской государыни, необходимо освободить именно Константинополь. Это довольно комичная переписка, которая вполне показывает циничное отношение царицы к этому делу. Хотя, конечно, был огромный энтузиазм среди греков, и у нас есть тексты всяких пророчеств относительно того, как, наконец, Россия освободит греков от турок. Этот не очень долго живший Греческий Проект был блестяще осмеян Салтыковым-Щедриным в «Истории одного города». Он рассказывает про губернатора Бородавкина, который начал писать проект «О вящем армии и флотов по всему лицу Земли распространении, дабы через то возвращение древней Византии под сень российской державы уповательным учинить». «Таким образом, – пишет он, – составилась довольно объемистая тетрадь, на которую он не без гордости указывал посетителям, прибавляя при этом: «Вот, государь мой, сколь далеко я виды свои простираю!»

Сергей Иванов (фото Наташи Четвериковой)

Скажу только, что в это время Третий Рим был забыт напрочь. Например, Карамзин в своей «Истории..» не упоминает его вообще. Тем не менее, Византия где-то на фоне общественного сознания так или иначе брезжит. В этом смысле очень характерно знаменитое письмо Пушкина Чаадаеву. Чаадаев, оглядываясь на Европу, написал, что мы прокляты, поскольку все взяли у растленной Византии. Пушкин пытается возражать, что мы взяли у нее хорошее, а не взяли плохого. «Нравы Константинополя не были нравами Киева». Кстати, все любят с большим придыханием цитировать его слова, что он не хотел бы для России никой иной истории, забывая, что слова эти написаны на французском.

Но в целом Византия была политическим образом забыта. По-настоящему она выходит на авансцену в середине XIX века. Первым надо назвать Тютчева. Правда, сама Византия для него не играла никакой роли - но была ему важна в рамках концепции о том, что только через усвоение византийского наследия Россия сможет стать матерью всех славянских стран. «И своды древние Софии, В возобновленной Византии, Вновь осенят Христов алтарь. Пади пред ним, о царь России,- И встань как всеславянский царь!» Такая вот сложная концепция: София важна не сама по себе, а потому что через нее Россия обретет право покровительства над всеми славянскими народами. И к этому относится вторая часть язвительной сатиры Салтыкова-Щедрина про губернатора Бородавкина. «Очень часто видали глуповцы, как он, сидя на балконе градоначальнического дома, взирал оттуда, с полными слез глазами, на синеющие вдалеке византийские твердыни. - Сперва с Византией покончим-с, - мечтал он, - а потом-с... На Драву, Мораву, на дальнюю Саву, На тихий и синий Дунай.. Д-да-с!» Византия оказалась вовлечена в новый идеологический расклад, к которому не могла иметь совсем никакого отношения. Самая концепция национальности в Средние Века, разумеется, не существовала. Если разговоры Пушкина и Чаадаева были отдельными эпизодами, то общественный диалог о Византии после Тютчева начинает вестись невероятно остро. Ему возражает с одной стороны Владимир Соловьев, который против Византии в силу ее «неправильного» подхода к христианству. С другой стороны, против нее возражает Константин Леонтьев, придумывающий термин «византизм», который, кстати, обрел новую жизнь в современной России. «Византизм» в противоположность «византинизму». Для него славяне, наоборот, не нужны, а надо стать Византией. Эта общественная дискуссия выплескивается на страницы печати, про это кто только не пишет! Конечно, это подхлестнуто еще и успехами русского оружия на Балканах и тем, что в 1878-м году русские офицеры в бинокли уже видели купол Святой Софии.

В это же время появляется архитектурный стиль, который определяется как (псевдо)византийский. В противоположность псевдорусскому стилю, он стал предметом искусствоведческого изучения сравнительно недавно. Зато вышло сразу две монографии на эту тему. Мы можем это проследить достаточно подробно. Было построено 40 кафедральных соборов по всей Империи от Ковно до Харбина. И даже заграницей, в Биаррице, например, или в Софии. Самый грандиозный из них – Морской собор в Кронштадте, который практически воспроизводит Святую Софию в Константинополе. Этот собор, пожалуй, подтверждает, что к концу ХIХ в. уже и государственная власть всерьез объявляет претензию на византийское наследство. Не в конце ХV-го, как часто думают, а лет на 400 позже, внешняя политика Империи вполне всерьез поворачивается к тому, чтобы инкорпорировать Византию в Российскую Империю. В это время расцветает в России византиноведение, выходит практически три научных журнала по этой тематике, все великие византинисты мира считают себя обязанными учить русский язык. Начинает функционировать Русский археологический институт в Константинополе. Есть свидетельство, что Николай Второй предлагал себя во вселенские патриархи. Писались бесконечные романы, общественность была просвещаема в отношении того, что есть Византия и почему мы имеем на нее право. Интересно, что даже маленький Осип Мандельштам, только переехавши в Петербург, немедленно начал писать стихи про Святую Софию. «Айя-София – здесь остановиться судил Господь народам и царям…» Когда началась Первая Мировая Война, главный российский византинист, академик Федор Иванович Успенский, немедленно подал на высочайшее имя бумагу, где подробно объяснил, как следует устроить Константинополь после его захвата русскими войсками. До Константинополя дело не дошло, но дошло, например, до Трапезунда, одной из столиц Византии, который был в 1916-м году захвачен русскими войсками. Там на фреске Собора Саввы всякий визитер может прочесть процарапанную штыком фамилию солдата-освободителя «Ломакинъ». Это был максимум, до которого Россия дошла в осуществлении своих имперских амбиций. И рухнула, надорвавшись. Ахматовой привиделось, как «дух суровый византийства от русской церкви отлетал». Примечательно, что она усмотрела это в восстановлении вполне византийского института патриаршества.

Что происходит с образом Византии при большевизме? Это третья глава моего небольшого рассказа. Первоначально была идея, что византийские штудии можно оставить в живых. Они существовали еще 10 лет. Но постепенно оказалось, что это совсем не ко двору. В первую очередь - потому что надо было дружить с новой, кемалистской Турцией. Она была символом пробуждающегося Востока. А Византия ассоциировалась со всем обветшалым и покрытым плесенью, царским. В 1928-м году византийские исследования были запрещены. Был закрыт журнал «Византийский временник». Все византинисты были так или иначе раскассированы. Один из них, Владимир Евграфович Вальденберг, был арестован по академическому делу не очень надолго. И из тюрьмы написал очень интересное письмо Сталину с объяснением того, что тот напрасно невзлюбил Византию, потому что Византия – предтеча того государства, которое строит он, Сталин. Тогда власть к этому не прислушалась. Потом начались репрессии. Выдающийся византинист Владимир Николаевич Бенешевич был арестован и расстрелян. Слово «Византия» попало под запрет. Его с 1928 по 1938 гг можно было употреблять только в кавычках. Но все стало меняться с превращением СССР из всемирно-пролетарской родины трудящихся всех стран обратно в Российскую империю. В 1938-м году обратно разрешили употреблять слово «Византия». В 43-м году одновременно с уничтожением Третьего Интернационала и реабилитацией русской православной церкви был административно учрежден сектор византийских исследований. Но поскольку византиноведение и Петербурге было уничтожено, он был основан в Москве на новых основаниях и с новыми людьми. Был возрожден журнал «Византийский временник». И это было связано с территориальными притязаниями, которые после войны возникли у СССР к Турции, в том числе и на Проливы. В рамках этого вспомнили и про Византию, и про Русский археологический институт в Константинополе и т. д. Мне довелось в начале 90-х гг. поработать в архиве отдела науки ЦК КПСС. И там я читал инереснейшую переписку по поводу Византии между Ждановым Андреем и его сыном Юрием – начальником отдела науки ЦК. Вершиной советского византинизма было празднование 800-летия Москвы. Тут все сошлось вместе. Журнал Московской Патриархии напечатал в сентябре 48-го года статью о том, что, как и были предсказано, осуществился Третий Рим, только советский. Теперь все встало на свои места. Но Турцию Трумэн взял под защиту, Сталин передумал с ней воевать. Начальника идеологии Александрова в октябре 48-го года сменил Суслов, которому Византия не нравилась. Немедленно первый выпуск журнала «Византийский временник» был подвергнут жестокой критике за идеологические упущения. И вся его редакция должна была публично каяться в преувеличении роли Византии в русской истории. На повестку дня стал лозунг самобытности, который потом и играл главную роль.

Что же происходило с Византией в постсталинские годы? Она никакой специальной роли в идеологии не играла, но активно использовалась в общественном пространстве для эзопова языка – политических намеков. Когда люди писали про Византию, они намекали, что речь идет про СССР. Главный фокус интеллигентского внимания, особенно в брежневские годы, был на якобы тоталитарном характере византийского государства. Тут опять придется сделать шаг в сторону реальной Византии и сказать, что сам этот термин «тоталитаризм» применим к средневековому государству очень условно. Технических средств там не хватает, чтобы осуществить нужный для настоящего тоталитаризма контроль над подданными. Но тут важно, как Византия воспринималась. Мой учитель, Александр Петрович Каждан, воспринимал Византию просто как форму предсуществования СССР. Его статья «О социальной природе византийского самодержавия» даже была на какое-то время остановлена цензурой за неконтролируемые ассоциации, которые она вызывала у читателя. Так вели себя практически все крупные византинисты. Признаюсь, что и сам я студентом выбрал Византию в качестве предмета своей специализации, потому что думал, что смогу понять лучше, как функционирует тоталитарное государство, в котором мы жили. В 85-м году Иосиф Бродский написал эссе, которое по-русски называется «Путешествие в Стамбул», а по-английски – «Flight from Byzantium». Бродский просто линчует Византию, говоря, что она и есть колыбель советского тоталитаризма. Цитирую: «Деваться Руси от Византии было действительно некуда. Русь оказалась естественной географической добычей Византии. Русь получила, приняла из рук Византии все: не только христианскую литургию, но, и это главное, христианско-турецкую систему государственности. Чем покойный Суслов не Великий Муфтий, чем Генсек не Император?» Интересно, что такое же ощущение касательно Византии было и у наших идеологических надсмотрщиков. Как выяснилось. В 91-м году в Москве проходил XVIII Международный Византийский Конгресс. 17-го августа руководителей Международной Ассоциации Византинистов принимал в Кремле вице-президент СССР Геннадий Иванович Янаев. Первым делом он спросил их, был ли в Византии тоталитаризм. Один из участников этой встречи, президент ассоциации, Игорь Шевченко, американский ученый, потом даже написал статью «Был ли в Византии тоталитаризм?», которую начинает с описания этого разговора. Удивительно, что Янаев завел разговор не про иконы, не про церковную архитектуру, не про литературу Древней Руси – то есть про все то, разговор про что официально приветствовался в предшествующие десятилетия. Его интересовало, как оказалось, то же, что и меня, - византийский тоталитаризм. (Я думаю, что Николай Патрушев в своей процитированной мною речи имел в виду то же самое.) Тогда, в 91-м, нам казалось, что даже тот переворот, который на следующий день осуществил Геннадий Иванович против своего благодетеля Михаила Сергеевича, тоже выглядел абсолютно по-византийски. Горбачев его из ничтожества возвысил до небес, а тот его предал и бросил в узилище. Но с расстояния лет понятно, что это впечатление обманчиво. Просто человек смотрит из своего времени и выскочить из него не может.

Теперь к самой последней главе моего рассказа – к постсоветским годам. Все вышло на поверхность. И все возможные формы отношения к Византии теперь легко можно проследить, благо не эзоповым языком выраженные. Существует течение мысли, отвергающее Византию на основании русского национализма. Мол, в Византии угнетались славяне, поэтому Византия плохая и нам не годится. Есть фашистская форма приятия Византии: объясняется, что Византия – арийское государство. Это фашистский дискурс. Наиболее же распространенным провизантийским дискурсом является евразийство. Процитирую вам известного Александра Дугина. Мне нравится этот текст своей энергичностью. «Нашей самой прочной базой является Византия. С богословской точки зрения, именно Византия была подлинным христианским царством – она длилась 1000 лет. Это и было тысячелетнее царство. Православие – это Византия. Россия – это Византия. Наша формула: Запад – зло, Византия – добро. Все, что написано о Византии плохого, – ложь. Это лишь приемы идеологической борьбы со стороны Запада. Каждый русский должен знать, что Византия – чистое добро, всякий, кто утверждает иное, – враг. Критикуешь Византию – враг русского народа. Такова должна быть наша железная установка. Установка на Византию. Византия – абсолютный ориентир русского проекта, наша точка отсчета в истории. Это надежно и крепко, это центрально. Византия пала, когда засомневалась относительно собственной правоты». Не буду вас утомлять столь же обширными цитатами из других идеологов. Скажу только, что в 90-е гг. эта полемика нарастала. Но она носила политико-философский характер. Пропаганда с использованием Византии как аргумента сильно обострилась во время бомбардировок Югославии в 98-м. Я вам процитирую из газеты «Завтра». «Из академических кабинетов, из сугубо научных исследований византизм вышел на улицы городов России и Восточной Европы. И даже, как мы видим, претворился в колонну русских танков, победоносно прошедших навстречу НАТО. В Византии есть высшая стратегия нового объединения всех православных народов. Предсказанная блестящим русским византинистом, проживающим в Англии, сэром Дмитрием Оболенским. В народном менталитете бывшего византийского пространства заложено то, что не могли уничтожить ни турки, ни фашисты, ни американцы». Представьте себе, какой ужас и стыд я испытал, когда это прочел. Ведь я сам перевел книгу Оболенского «Византийское содружество наций» на русский язык. Она как раз тогда появилась на прилавках.

2000-е годы сильно продвинули ситуацию. Византия стала предметом сочувственных публичных высказываний. Этих высказываний становилось все больше. Высказывалась Наталья Нарочницкая, высказывался Сергей Глазьев. И т. д. Мне очень нравится статья из журнала «Родина». «Воссоединение Церкви состоялось во многом благодаря импульсу, данному Президентом Путиным, выступившим в качестве представителя традиции государей-императоров, врачевателей расколов. Президент России стал продолжателем линии императоров Константина Великого, Пульхерии, Маркиана, Юстиниана и других светских правителей, прославивших свое имя инициативой преодоления церковных распрей». Все это вполне подвело нас к тому, что в январе прошлого года на российском канале был показан нашумевший фильм «Гибель Империи. Византийский урок», который произвел эффект разорвавшейся бомбы. Количество сайтов, на которых эта картина обсуждалась, не поддается исчислению. Количество откликов, рецензий и т. д. ни с чем не сообразно. И, главное, не сообразно с качеством этого фильма. Про него я не скажу ни слова. Сам по себе он совсем не важен. Важно его общественное звучание. Вот что говорит Шевкунов в интервью: «Вот что было приятно. Вдруг мне приходит диск с этим фильмом, изданный Генштабом Минобороны РФ. Я сначала ничего не понял. Оказалось, что в Генштабе был юбилей. И руководство дарило этот фильм, изданный самим Генштабом. Это было криминально и трогательно. Но сам факт этого и множество звонков из государственных структур, институтов, из правительства. Для них это все оказалось очень важным». Истерика была так велика, что 23-го апреля прошлого года покойный патриарх вынужден был официально отмежеваться и сказать, что позиция Шевкунова не есть позиция РПЦ: «Не надо сравнивать события, которые происходили в Византии с нашим временем. Не надо проводить параллели. Если они и напрашиваются у кого-то, это личный взгляд конкретного человека». Но сам факт того, что патриарх должен был по этому поводу оправдываться, говорит о многом.

По видимости, интерес к Византии лежит, с одной стороны, в провале либеральных реформ и с другой – в невозможности осуществления евразийских проектов с опорой на Восток. Россия оказывается зажата без геополитического фундамента. И в качестве этого фундамента выбирается Византия. 23-го января этого года на седьмом торжественном вручении национальной премии в области кинематографии премия за лучший документальный фильм была вручена фильму Тихона Шевкунова. Вручая ее, президент Медиасоюза Александр Любимов сказал: «Имя России – Византия». Я как византинист должен бы радоваться, но я чрезвычайно огорчился. Спасибо за внимание.

Обсуждение лекции

Борис Долгин: Из зала прозвучал вопрос, какова позиция Шевкунова?

Сергей Иванов (фото Наташи Четвериковой)

Сергей Иванов: Идея Шевкунова и людей, писавших ему сценарий, состоит в том, что существовала гигантская роскошная богатая империя, которая была уничтожена интригами Запада. Турки там вообще не упоминаются. Все зло идет с Запада. Сценарий, наверное, писался, когда еще не отзвучали рыдания о третьем сроке. Поэтому там много всякого насчет того, что византийские императоры правили недолго. И разве можно что-то успеть за столь малое время?! Потом было сказано, что иногда у императора был один преемник, а иногда и два, и император обоих вводил в курс дела и т. д. Но главное, что Запад духом меркантилизма разложил отличную Византию, появились предатели внутри, олигархи, которые вступили в стачку с внешними силами. Там даже был выбран некий богатый человек Евстафий Малеин, который был «олигархом» и, поскольку он угрожал власти, его пришлось сослать в дальнюю тюрьму. Настоящий Евстафий Малеин кончил свою жизнь в Константинополе, в монастыре. Так что под дальней тюрьмой имеется в виду, конечно, Чита. Другой «олигарх», Виссарион Никейский, бежал на Запад и гадил Империи оттуда. Это, понятно, Березовский. Он наделен всеми чертами Березовского. Там есть идеальый император Василий II. Он правил хорошо, обуздал олигархов, создал стабфонд, проводил отличные нацпроекты. А после него все пошло под откос. Эта картина любопытна только тем, что (поразительным для архимандрита образом) там вообще ничего не сказано про духовность. Там говорится только об имперском величии и могуществе, о богатстве и власти. Архимандрит даже жалеет, что в Империи было столько монахов – ведь в результате набирали меньше солдат. Это очень интересное произведение по накалу страстей. Ну, в конце концов, нам при коммунизме виделись одни сходства, им сейчас другие, а иногда мы просто одно и то же воспринимаем с противоположным знаком. Разница в том, что у Шевкунова казенный политический заказ. Все хвалители этого фильма были в этом смысле правы. Он оказался совершенно «в масть».

Борис Долгин: Уточните вашу последнюю фразу. Вы сказали, что «вы как византинист должны бы радоваться такой популярности византийской проблематики, но скорее печалитесь». Поясните, что вас здесь печалит. Как византиниста, как гражданина.

Сергей Иванов: Отчасти меня это печалит как гражданина. Но и как византиниста тоже. Приведу маленький пример. 5 лет назад я возил своих студентов в учебную поездку в Стамбул. Так случилось, что со мной вступил в контакт тогдашний российский посол в Турции, который встретился со мной и спросил о том, как академическая общественность отнеслась бы к идее восстановления Русского археологического института в Константинополе, который был очень важным научным учреждением до 1914-го года. Я сказал, что это было бы изумительно, но это очень дорого стоит, хотя все научные державы мира давно уже имеют такие институты. Он сказал, что Турция сейчас стремится открыться миру и, может быть, как раз сейчас это возможно сделать. И предложил мне написать бумагу. Я вернулся в Москву, написал бумагу, дал ее на подпись каким-то академическим начальниками. Она ушла наверх, где-то ходила. Мы питали разные иллюзии и думали, кто туда может поехать. В какой-то момент нам сказали, что власть этим заинтересовалась, и это ушло из академической сферы в какую-то дипломатически-политическую. И если Институт и будет основан, то к нам он не будет иметь никакого отношения. Там будут сидеть идеологи или шпионы. Так что тот факт, что власть заинтересовалась, не обязательно позитивен. Это лишь один пример. Можно считать, что популярность тематики привлечет больше студентов специализироваться по Византии. Но те, кого это привлечет, будут привлечены совсем не тем, чем бы я хотел, чтобы они были привлечены. И т. д.

Борис Долгин: Спасибо. Просьба не устраивать дискуссии по поводу соотношения понятий «тоталитаризм» и «авторитаризм». Это не релевантно сегодняшней теме.

Григорий Глазков: Вы сказали о том, почему занялись Византией. Вам эта тема была дорога тем, как была устроена жизнь в СССР. Вы могли бы сказать, чем Византия сейчас дорога вам. И в чем ваша позиция? Сегодня прозвучал обзор исторических проекций на Византию, который был в нашей стране.

Сергей Иванов: Все-таки выбор специализации был продиктован для меня в первую очередь обаянием самого Каждана. Он был выдающимся ученым. А за этим уже следовало все остальное. А когда уже столько лет чем-то занимаешься, любишь предмет своих исследований независимо ни от чего. Просто потому, что им занимаешься и все ему отдаешь. Что же касается сходства культур, то это беспредметный разговор. Они абсолютно разные. Просто потому, что там тепло, а здесь холодно. Там живут греки, которые поют, танцуют, у которых все растет. Здесь вот, например, пьют водку, а не вино. Что общего может быть у этих цивилизаций? Ничего. Какие-то формы, термины, чуть-чуть. Да и то переделанные.

Григорий Чудновский: Хочу выразить вам вечную благодарность за очень живую, очень человеческую речь, что я на площадке Билингвы от историков редко встречаю. Более того, когда пытаешься у них получить человеческую интерпретацию, эмоцию, они говорят: «Мы основываемся только на методе и не можем заниматься эмпатией». Вы совершенно удивительно изложили предмет. Когда я, не будучи историком, пытаюсь прочитать что-нибудь об империях типа Римской или Византии, я понимаю, что ее понять невозможно нормальному человеку. Я о Византии. А вы о сложном рассказали блестяще. Вопрос такой. По вашему изложению видно, что этими образами, путаницами и передергиванием пользовалась власть исключительно для себя. Укрепляя себя, давая себя разные основания. Это им было нужно. Объясните мне, люди способны были бы понять дугинские византийские вопли и этот фильм, о котором шла речь? Люди, которые составляют 99,9% населения. Для кого это писалось, кроме власти? Какие современные россияне могут примкнуть к чему-то такому? По-моему, это безнадежный труд власти. С этой точки зрения. Она же хотела повлиять на людей.

Сергей Иванов: Действительно у нас в стране с обществом не очень хорошо. Это проблема общая, а не только восприятия Византии. Тем не менее, какие-то транслируемые властью идеи нравятся. Одни больше, другие меньше. Думаю, что с фильмом Шевкунова власть добилась, чего хотела. Трудно судить. Массовых опросов не было. Но, судя по Интернету, этот фильм задел людей за живое. Они сказали: «Теперь мы поняли. У нас все отлично. Только Запад нужно не любить еще сильнее». Я думаю, что фильм делался с этим прицелом. И оказал воздействие на человека, у которого было смутное ощущение, что мы находимся в каком-то тупике. Коммунизм рухнул, а либеральные реформы не получились. Православие слабое, фашизм не растет. Что же остается? У нас есть государство! Оно существует для самого себя. Это правильно, а не тупик. Византия так прожила 1000 лет – и ничего. Думаю, что этот посыл звучал так. И он очень гладит по шерсти.

Николай: Почему Россия так ориентируется на Византию и Константинополь? Нужна ли Византия России? Что ценного здесь для нашей страны?

Сергей Иванов: Грамоте от них научились. Строить и писать картины. Это немало. Слова «грамота», «алфавит», «бумага» греческие. А также слова «корабль», «огурец», «кот», «вол». Не говоря уже о «куличе», «оладьях». Но думаю, что «огурец» вас должен убедить.

(Аплодисменты)

Елена Иванова: Так сложилось, что я пришла как раз с социологического семинара, где обсуждалось общеевропейское исследование по поводу ценностных установок Европы и России. Если бы это была только власть! Все дело в том, что мы сами такие. У нас такие установки по отношению к власти, друг к другу. Поэтому и востребованы такие фильмы. К сожалению, самые худшие византийские традиции в России крепки до сих пор.

Борис Долгин: Альтернативный вариант восприятия Византии как христианского Востока, в отличие от Востока деспотического, Востока Христа – в отличие от Востока Ксеркса. Такая альтернатива почему недостаточно работала? Или работала?

Сергей Иванов: Все было. Долго очень общались. И общение киевское – это не то же самое, что общение московское или новгородское. И это общение было на разных уровнях. На уровне иконописцев, на уровне монашеском. Гораздо меньше было династических браков, чем принято считать. Больше было браков на Запад, чем на Византию. Мы недооцениваем влияние западных стран на Древнюю Русь. Польша, Венгрия, Чехия оказывали огромное влияние. Было и то и другое. Власть воспринимала свое, а общество – свое. Первый текст, который был переведен на Руси, в Новгороде, – это житие Андрея Юродивого, которое оказало огромное влияние на парадигму юродства в России и на саму житийную литературу. Как же оно там оказалось? Ведь оно было полуканоническим. Андрей не был официальным святым. И оно не могло быть предметом государственного идеологического экспорта. И другие подобные жития были очень быстро переведены, явно потому, что Древняя Русь интересовалась не только официальным православием, но и православием низовым, неофициальным. И оно попадало на Русь. А если мы поверим Андрею Анатольевичу Зализняку, который единственный из всех людей читает на недавно найденной новгородской вощаной табличке третьи и четвертые слои, то он видит очень удивительные тексты. Они совершенно еретические. Это тексты культа, о котором мы ничего не знаем. Так что общение шло на разных уровнях.

Григорий Глазков: Вы много говорили о мифах и о тех ложных уроках, которые извлекаются из истории Византии. А какие есть истинные уроки? Ведь мы все равно об этом думаем, когда изучаем историю. Тем более что Византия так или иначе является нашим духовным прародителем. Христианство все-таки взято оттуда.

Сергей Иванов: Хороший вопрос. Я думаю, что надо говорить не о «генетических» уроках, а о «типологических». То есть их можем делать не только мы в России, потому что мы что-то «унаследовали» от Византии. Важно, что и Русь и Византия были цивилизациями на периферии Европы. Они смотрели и на Восток, и на Запад. Отсюда можно что-то извлекать. Не менее важный урок, как мне кажется... Сейчас для России самая страшная опасность, на мой взгляд, грозит с Востока, а боятся все при этом почему-то Запада. Такое же было и в Византии. После того как Уния была заключена, никаких оснований ненавидеть греков у Запада не осталось. Когда Византия сказала, что она подчинится Папе, Европа в 1396 году послала огромную армию крестоносцев против турок. Другое дело, что она была разбита. Запад защищал Византию как мог. В 1444 году был второй крестовый поход. И опять все крестоносцы были уничтожены. Но при этом византийцы твердили, что «лучше султанский тюрбан, чем папская тиара». Это очень важный для нас урок. Кроме того, очень важен для нас урок догоняющей модернизации. Византия первой в мире столкнулась с тем, что Запад стал технически развиваться и обгонять. В XII веке произошла первая технологическая революция в Европе. Не нужно думать, что Средневековье – это один сплошной мрак. И стало ясно, что Византии нужно догонять. Там было сразу несколько важных изобретений. Корабли с ахтштевнем и глубоким килем изменили форму мореплавания. Изобретение арбалета изменило характер боя. Изобретение твердого стремени изменило характер конницы. Изобретение ветряной мельницы изменило характер производства. И т. д. Там было много изобретений. В XII веке Запад начал выдвигаться вперед. И на это надо было реагировать. И вот Византия проиграла. Она отстала, и расплатой за это был 1204-й год, когда крестоносцы разграбили Константинополь. Нельзя сказать, что Византия не понимала этой проблемы. Это там обсуждалось. Предпринимались разные попытки в разных сферах. Тот самый Император Василий II, который так любим Шевкуновым, сыграл здесь весьма зловещую роль. Он был сторонником максимальной централизации. Максимальная централизация всегда имеет следствием казнокрадство и взяточничество. Идея, что Византия была уничтожена в 1204-м году крестоносцами, потому что она была недостаточно спаяна в смысле вертикали власти, прямо противоположена реальности. Константинополь захватила армия, которая состояла из малюсеньких отрядов отдельных феодалов. А централизованная Византия ничего не смогла сделать. И двадцатитысячная армия латинян захватила город, в котором было 500 000 населения, никто из которых не пошевелил пальцем. Это было дело начальства. А оно разбежалось. По-моему, это очень хороший урок.

Андрей: По-английски слово Byzantium означает то, что по-русски можно перевести как иезуит. Как получилось, что в английском языке такая однозначно негативная коннотация?

Сергей Иванов: Это не единственная коннотация. Есть роман Ирвинга Шоу «Вечер в Византии». Там про Византию ничего нет, там про жизнь богемы. Это значение идет от Йейтса. В этой сфере слово значит «все, связанное с искусствами». Вторая отрицательная коннотация идет от просветителей: во французском языке глагол byzantiner означает «погрязать в мелочных спорах», немецкое Byzantinismus означает бюрократизм и угодничество. Это все из арсенала XVIII века, от Монтескье, Вольтера и, главным образом, от Эдуарда Гиббона, он написал первую историю Византии, которая называлась «Упадок и гибель Римской Империи». Представляете себе – 1200 лет упадка и гибели. Это отношение просветителей укоренилось. И оно же, кстати, было воспринято Чаадаевым. Фантастическая идея, которая у нас распространена, о том, что на Западе и сейчас не любят Византию, ни на чем не основана. Все эти предрассудки давно преодолены. Ее, наоборот, любят за многое, в том числе за «мультикультурность».

Григорий Глазков: Почему на Западе возникли такие мифы в XVIII веке?

Сергей Иванов: В раннее Новое Время Византия вызывала любопытство. Людовик XIV не сам по себе придумал, что он – король-солнце. Судя по всему, он опирался на византийский пример. Ему был важен придворный византийский церемониал. В Германии было важно, что православные были врагами Римского Папы, как и германские протестанты. В Австрии было важно, что византийцы тоже боролись с турками. В XVIII в. на первый план вышли другие проблемы. Византия была политической деспотией, а с деспотизмом нужно было бороться. Византия была религиозным государством, а с клерикализмом нужно было бороться. Когда возникла мода на готику в середине XIX века, Византией стали интересоваться в готическом духе. В Греции своя особая история взаимоотношений с византийским наследием, там было и отвержение Византии в пользу «классицизма», и любовь к ней в рамках национального романтизма, и империалистический проект восстановления Византии, так называемая «Великая Идея», за которую была потом заплачена страшная цена.

Реплика из зала: Вы говорили о политическом аспекте. А есть еще и другой. Я думаю, что РПЦ с самого начала считала себя наследницей Византии. Киевская София была построена по византийским образцам. При Иване Третьем, когда он хотел построить храмы, Аристотель Фиораванти был послан им во Владимир, чтобы строить по византийским образцам. И говорить, что от Византии пришел только «огурец», совсем неправильно. Вся эта православная вера, которая в течение столетий была основой и опорой бытия, пришла оттуда.

Сергей Иванов: Конечно. Я вообще лишь закончил «огурцом». А начал я как раз с этого. С архитекторов и богомазов. Это очевидно. Достаточно посмотреть на древнерусские храмы. Конечно, они были построены византийскими мастерами. И все мозаики Софии Киевской были сделаны греческими мастерами. Моя дипломница только что нашла там греческие граффити, которые совсем по-новому представляют жизнь греческой общины Киева. Вы правы. Только русская церковь считалась не преемницей, а частью Вселенской Церкви. И иерархи были греками. И многие сначала даже русский не знали.

Борис Долгин: Вы сказали о том, что Греция в своем освободительном движении отчасти отталкивалась от византийской традиции. А были ли какие-то движения, пытавшиеся ставить Византию культурным образцом? Вне России.

Сергей Иванов: С Грецией было не так однозначно. Сложная история у Сербии, очень сложная у Болгарии. Отдельная история у Армении и Грузии. Прямо никто не ставил Византию во главу угла. В этом смысле она сирота.

Дмитрий: Идеи византизма, изложенные в фильме, могли пробудить в зрителях определенные имперские амбиции. В чем тут может быть интерес правительства демократического государства, нашего государства?

Борис Долгин: Было сказано, что у нас демократическое государство. И зачем властям демократического государства нужно показывать то, что может разбудить имперские амбиции? Тут мы, возможно, и имеем проблему.

Сергей Иванов: Авторы фильма имели в виду, что имперские эмоции лучше националистических. Они всячески подчеркивают, что в Византии не было греческого национализма. И некоторые фашистские сайты ругали фильм за это. Это был позитивный посыл. А уж почему надо выбирать между этими двумя полюсами? Может быть, надо усомниться в вашей изначальной посылке насчет того, что мы имеем классическое демократическое государство?

Евгений Голубев: Я пытался выяснить, что же положительного мы можем сейчас узнать о Византии, извлечь из ее наследия. И кроме православной веры и «огурца» я ничего не смог выделить. Это, конечно, очень важные вещи. И время существования Империи доказывает, что и то и другое очень важно. Но в данный момент какой положительный пример мы могли бы применить для себя? Что вы можете сказать для нас, граждан? И если бы у вас была возможность, что бы вы сказали властным структурам?

Сергей Иванов: Это очень византийский подход к делу. Почему вы исходите из того, что обратиться необходимо к властным структурам? Почему к ним? Мне им нечего сказать. Обращаться надо к обществу, что я и пытаюсь сделать. Я прошу прощения за неудачную шутку про огурец. Оказалось вдруг, что это главное наследие Византии. Я же упоминал о тех вещах, которые типологическим образом дают нам представление о том, как развивается культура Византии. Она действительно просуществовала 1000 лет, потому что она менялась. И это вообще не указывается в фильме Шевкунова. Она там одинакова в IV веке и в XIV. Но она все время менялась! Иначе она бы не выжила. Из разных ее эпох можно извлечь разные уроки. Можно извлечь, например, урок толерантности. В Византии было совершенно все равно, болгарин ты, армянин или грузин. Если ты подданный Империи и православный, этим все сказано. Это важная вещь. Потом можно извлечь какие-то уроки из истории монетного дела в Византии. Так что зависит от точки зрения. Можно выводить десятки уроков.

Владимир Молотников (АСТ): Как я понял, ваш взгляд на причины падения Византии в 1204-м году сводится примерно к следующему. В Западной Европе произошла, как вы сказали в лекции, технологическая революция. А в некоторых ваших публикациях термин еще более запальчивый – «индустриальная революция». Византия технологически отстала. А отсталых бьют. А когда первый Рим был взят готами – это было следствием отставания римской цивилизации от цивилизации готов? Или были другие причины? Может быть, и здесь дело не в так называемом технологическом отставании, которого на самом деле не было.

Сергей Иванов (фото Наташи Четвериковой)

Сергей Иванов: Спасибо. Если говорить про гибель Западной Римской Империи, мы уйдем слишком далеко. Отчего она погибла, есть очень много теорий. И я тут не специалист. Что касается технологического отставания, то его признавали и сами греки. Они говорили: «Наши рыцари по сравнению с западными - как глиняные горшки против железных кастрюль». Ведь постепенно даже византийские товары, которые раньше очень котировались в Европе, стали уступать европейским. Итальянским. Это мы видим по импорту, по находкам. Это было отчасти следствием того, что итальянские фактории имели налоговые послабления, которых не имели греки. А византийская торговля и ремесло были и так спутаны по рукам и ногам мелочной административной регламентацией. А итальянцы – нет. Конечно, они учились у греков. Достаточно приехать на Сицилию и посмотреть на храмы Чефалу или Монреале, чтобы увидеть, как многому латиняне научились у греков. Но они стали делать и свое. И стали выходить вперед. На кораблях они теперь стали плавать быстрее. Они стали строить большие корабли, на которых до этого приплыли норманны. Именно поэтому в первый крестовый поход латиняне шли пешком, а в четвертый плыли на кораблях. Во многих отношениях можно сказать, что 1204-й год является результатом технологического преимущества, хотя, разумеется, не только его. Это и результат глубочайшего внутриполитического кризиса в Византии и полного маразма власти. Но все взаимосвязано. Они там бесконечно свергали друг друга, ослепляли друг друга, тягали друг у друга этот престол. В частности, племянник последнего императора, свергнутого родным братом, бежал из Константинополя и обещал латинянам привести их в Константинополь, чтобы они вручили ему власть силой. И это дало идеологический предлог для нападения на Константинополь. Но это предательство своей страны. Но ему свой престол был гораздо важнее, чем что бы то ни было. Историк Никита Хониат, который все это знает, рисует картину полного отсутствия идеи ответственности, гражданского долга. Полный развал не только государства, но и общественного организма. Конечно, это все тоже играло огромную роль.

Борис Долгин: Я хочу обратить внимание на один принципиально некорректный логический аргумент. Если кто-то говорит, что государство A оказалось повержено в результате некоторого фактора, из этого совершенно не следует, что в другой ситуации государство B должно было быть повержено в результате того же фактора.

Владимир Молотников: И все-таки мы как историки используем только сравнительно-исторический метод. Я пытаюсь просто сравнивать. Теперь возвращаясь к так называемому технологическому отставанию. В Лувре есть два ювелирных предмета. Эмалевая икона XII века из Константинополя и привезенная из одного из французских городов византийская же ткань XII века. В XII веке Константинополь – это полумиллионный город с канализацией и водопроводом. А Париж – это большая пятидесятитысячная деревня, где нет здания выше двух этажей. О каком технологическом отставании, кроме отставания в средствах ведения войны, можно вести речь?

Сергей Иванов: Ситуация такова. То, что мы имеем в 1204-м году, – это наследие древнего Константинополя. Урбанистическая цивилизация Византии, которая не была, в отличие от Рима, уничтожена варварскими нашествиями, была на порядки впереди Западной Европы. Не только водопровод, но и, например, система общественных больниц, странноприимных домов, гостиниц и т. д. Система благотворительности была очень развита. Это, постепенно разрушаясь, досуществовало до 1204-го года. Но это не принадлежало XII веку. До нас дошел текст, где спрашивают: «Почему же раньше были раздачи бедным, а сейчас они прекратились?» И ответ: «Раньше государство было богатым, а теперь оно бедное». Так что византийцы и сами вполне это рефлексировали. Что касается технологического превосходства, то оно, увы, тем не менее, было. И не только в средствах ведения войны. Ветряная мельница – совершенно мирная вещь. И непонятно, почему ее не изобрели греки. Они продолжали жить водяной мельницей. Трехпольная система, которая позволила избавиться Западной Европе от голода. Все это вещи не военные, а технологические.

Борис Долгин: И еще раз в дополнение. Историки пользуются не только сравнительно-историческим методом, а сравнительно-исторический метод не состоит в том, что одни и те же события в разных условиях происходят в результате одних и тех же факторов.

Наталья Самовер: Вопрос историографический. Из очерка европейской византинистики следует печальный вывод о некоем проклятии, тяготеющем над вашей наукой. Состоит оно в том, что она в особенности подвержена всевозможным идеологическим влияниям. Извращениям и политическому манипулированию, очевидно, вследствие того, что Византия является удобным объектом для осмысления ее в качестве не-Европы. А значит, эта печальная для науки ситуация возникла, видимо, вместе с понятием европеизма. Как это может сказаться на настоящем и на будущем этой науки?

Сергей Иванов: В прошлом это действительно так. Понятие Запада формировалось очень медленно. И в то время, о котором говорят авторы фильма Шевкунова, никакого Запада как целого еще не было. В то время, как одни западные страны воевали с Византией, другие были ее союзниками. Тогда шла речь о христианском мире, но идея Европы – это очень поздняя идея. Когда она возникла, Византия оказалась неизвестно где. Это смешным образом отражается на административном устройстве науки, потому что никогда не знают, приглашать ли византинистов на конгрессы по истории средневековой Европы. Но теперь это выглядит в качестве выигрыша. Европа усовестилась своей европейскостью. Она ищет мультикультурности. А тут Византия оказалась очень уместна. И она сейчас пользуется невероятным авторитетом. Только что я был в Лондоне на гигантской выставке о Византии в Королевской Академии Искусств. Совершенно выдающаяся по набору предметов, свезенных со всего мира. Самое поразительное – это даже не сама эта выставка, а тот бешеный успех, каким она пользуется у публики. Туда все время стоит огромная очередь. Вы правы, что Византия не является собственным прошлым ни для кого. Греции всегда приятнее античность в качестве прошлого. А остальные страны не имеют к ней прямого отношения. Тем более, Турция. Может быть, от этого Византия легче становится предметом манипуляции. Но в целом византиноведение развивается очень успешно и бурно. Открываются новые горизонты, до сих пор неизвестные. Новые города. Турция разрешила раскопки в разных местах, где раньше не разрешала. Нам открываются целые провинции Византии. Находят новые тексты. Все время публикуются новые. И достаточно много молодежи приходит в византинистику, чтобы с оптимизмом смотреть в будущее.

Наталья Самовер: Это следующая идеологизированная наука будущего или все-таки наука без идеологии?

Борис Долгин: Так бывает? Наука без идеологии? С наукой об античности этого не было? С наукой о Средних веках?

Сергей Иванов: Я думаю, что все можно идеологизировать. Но на это у меня нет такого пессимистического взгляда.

Григорий Глазков: Я как экономист, когда слушаю вас, хочу сказать, что в этой стране было очень плохо с конкуренцией. Вы говорите, что Византия менялась. Но, судя по всему, недостаточно. Были какие-то глубинные механизмы, которые так и не позволили ей адаптироваться и выжить. Ведь выжить в исторической перспективе можно только меняясь. И напрашивается параллель. Что Россия унаследовала у Византии? На иностранных языках, на том же греческом «православная» звучит как «ортодоксальная». То есть верность традиции. И в этом суть. И наша православная церковь, которая до сих пор придерживается Юлианского календаря, является очень важным системным элементом этой традиции. Это вопрос про то, что явилось сутью Византии, которая не позволяла ей меняться? Почему так происходило? И второе. Сергей Аверинцев тоже довольно много со своей стороны занимался Византией. Как вы к нему относитесь, к его изысканиям?

Сергей Иванов: Сергей Аверинцев определил целую интеллектуальную эпоху в нашей стране. Обаяние его личности было грандиозным. В душной атмосфере 70-х это просто невозможно переоценить. Как только это стало возможным, он ушел из византинистики. Для него Византия была отчасти прикрытием каких-то его богословских штудий. Это было формой легитимации. Но талант его был ярким, и он сделал очень много. Он не создал школы, будучи слишком артистом, – было невозможно делать как он. И у него, к сожалению, не осталось учеников. Но его влияние переоценить невозможно. Он заговорил, в атмосфере хамского похохатывания, устроенной еще Хрущевым, о влиянии религии на культуру. Его разговор поражал прежде всего языком. На мой взгляд, он вернул русскому языку его достоинство. Русский язык корчился в муках безъязыкости. А он показал, что это – изумительный инструмент. За одно это ему можно поставить памятник. Его работы по истории литературы очень важны. Во многом они субъективны. Но это становится видно по прошествии многих лет. Его книга «Поэтика ранневизантийской литературы» просто создала византийскую филологию в нашей стране. Это выдающаяся личность. А насчет первого вопроса, то это очень много вопросов вместе. Чудо, что эта империя просуществовала 1200 лет. Она же Римская Империя, а прожила до Нового Времени. Когда она пала, уже родился Колумб. Но это же надо осознать. Будучи живым организмом, она тащила с собой традиции из прошлого, из времени совсем другого, древнего. Например, организация экономики неизбежно имела на себе родимые пятна восточного способа производства. Там идея прибыли не работала. Существовала идея простого воспроизводства. Существовала идея справедливой цены, которую устанавливало государство. И всякий раз, при всякой транзакции, оно брало еще один налог. Оно запрещало концентрацию производства, стояло за полную распыленность. Цехов не возникло, потому что власть их боялась. Существовали корпорации, которые были учреждены государством. И, главное, идея, что производство – вещь вторичная по отношению к распределению.

Оглавление