«Крушение Римской империи»

МАЙКЛ ГРАНТ КРУШЕНИЕ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ

Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то.

Евангелие от Марка, 3:24

И встали, взявшись за руки, все американцы: вместе мы выстоим, порознь погибнем.

Джон Дикинсон, «Песня свободы», Бостон Газетт, июль 1768

Да, мы, конечно, должны держаться вместе, либо, по всей видимости, нас повесят порознь.

Бенджамин Франклин при провозглашении Американской Декларации Независимости, 1776

Мы не можем более позволять себе роскошь отрываться друг от друга.

Британские политики, 1973—1975

ВВЕДЕНИЕ

Падение Западной Римской империи было одним из самых серьезных превращений (любимое слово для обозначения всего процесса, особенно в Германии) за всю историю человечества. За сто лет до этого Рим был мощным государством с огромной армией. Спустя сто лет и власть, и армия исчезли. Западная империя вообще перестала существовать. Ее территория была занята несколькими королевствами германских племен.

Высказывались сотни причин крушения Западной Римской империи. Свидетельства этому можно получить, читая прекрасную и непревзойденную Историю упадка и крушения Римской империи (1776—1788) Эдуарда Гиббона. Он перечисляет, по меньшей мере, две дюжины предполагаемых причин этого упадка и крушения — военные, политические, экономические и психологические. На многие из этих причин-событий мы будем ссылаться на последующих страницах. Однако Гиббон не сделал никаких попыток противопоставить эти причины, либо выбрать из них главные, что довольно неудобно для читателя, который ищет быстрые ответы. Но это также говорит об осторожности историка. Для такой огромной и сложной организации, какой была Римская империя, трудно подыскать единственное простое объяснение.

Две основных причины определяют крушение: нападения извне и внутренняя слабость. Нападения легко проследить, и речь о них пойдет в начальном разделе этой книги. Однако их одних, конечно, было недостаточно, чтобы привести империю к гибели.

Она погибла из-за ряда внутренних противоречий, помешавших организовать сопротивление внешним захватчикам. Большая часть книги и посвящена рассмотрению этих противоречий.

Я выделяю тринадцать недугов, которые, с моей точки зрения, в сочетании привели Римскую империю к конечному параличу. В каждом из них проявлялась главная угроза: угроза дезинтеграции. Каждый недуг обладал своей спецификой, угрожая расколоть империю на части и, тем самым, ослабляя способность римлян сопротивляться внешней агрессии. Боги воспрепятствовали тому, чтобы люди могли создать монолитное общество без каких-либо внутренних противоречий вовсе, либо различий в характерах или мнениях. Но приходит время, когда эти различия становятся настолько несовместимыми, что вся структура общества подвергается опасности. Это и произошло у древних римлян. Вот почему Рим пал.

Эта тема всегда привлекала острый интерес, в основном, из-за тех напутствий и предостережений, которые она содержала для будущих поколений, и их уместность никогда не выглядела более очевидной, чем в наше время. Британцы думают о своей собственной исчезающей империи, Соединенные Штаты Америки размышляют о своем нынешнем лидерстве и той опасности, которая возникнет, когда оно сойдет на нет. В этот же самый момент Советский Союз, кажется, демонстрирует, как малые народы освобождаются от пут империи. Франция — страна, где в древние времена это все произошло впервые. Германия строит мост Восток—Запад и очень хорошо осознает свою давнюю роль разрушителя Западной Римской империи, Италия — страна, где эта Империя правила и пала. И так далее. Я не собирался в этом пересмотренном издании провозглашать или обсуждать каждое напоминание тех времен, каждую аналогию. Но и то, и другое в разных частях света сразу бросается в глаза.

Я хочу поблагодарить м-ра Уолтера Анненберга, который предложил мне написать исходный вариант этой книги, когда он был послом США в Лондоне, за его постоянную помощь и воодушевление. Я также глубоко благодарен покойному м-ру Дэвиду Г. Аппелю за его постоянную, конструктивную и сочувственную помощь. Я обязан очень высоко оценить м-ра Кристофера Фалкуса за его стимулирующую бесценную поддержку. Я приношу благодарность миссис Энид Гордон, м-ру Питу Квеннелу и мисс Сюзан Рейнолдс за помощь, которую они оказали, Анненберг Скул Пресс за подготовку первого издания и мисс Джоселин Бартон с ее конструктивными предложениями, которая подготовила это второе пересмотренное издание. Поддержка моей жены была неисчерпаема.

Майкл Грант, Каттайола 1990

При цитировании отрывков из авторов древности я пользовался переводами:

В. В. Андерсон, П. Браун, Дж. Б. Бэри, О. А. В. Дайкл, С. Д. Гордон, А. Хаукинс, Г. Изабелл, Д. Мейги, Ф. К. Мерфи, А. Ф. Норман, С. Фарр, Р. С. Пайн-Коффин, Дж. С. Рольф, Е. М. Санфорд, Е. А. Томпсон, Г. Ж. Е. Уайт, Ф. А. Райт и Т. А. Синклер.

Выражаю им свою благодарность.

ОБЗОР ИСТОРИИ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ

Огромная Римская империя раскинулась от Атлантики до Евфрата и от Британии до пустыни Сахары. Это было величайшее политическое образование древнего мира, да и на все времена. Плиний Старший, римский писатель, имел полное право говорить о «невероятном величии Рима».

Созидание этого могущественного организма шло медленно и постепенно. В отдаленные, туманные дни полулегендарного прошлого Рим был маленьким итальянским городом-государством, управляемым царями. Затем, по-видимому, на исходе VI века до н. э. цари были свергнуты и появилась Республика. Формально власть принадлежала Ассамблее римских граждан, но реально она была в руках нескольких патрицианских (благородных) семей. Они составляли ядро сената, считавшегося совещательным органом, а на самом деле из поколения в поколение он руководил государством.

В течение следующих двухсот лет власть Рима распространилась на все области Италии. Затем, в III веке до н. э., Рим столкнулся с властвовавшим на море североафриканским городом Карфагеном и установил контроль над западной частью Средиземного моря. К началу новой эры власть Римской империи распространилась и на восточную часть Средиземного моря. Под тяжестью управления различными обширными территориями республиканская структура разрушилась, и во времена Юлия Цезаря, а затем и Августа (31 г. до н. э.—14 г. н. э.) — первого из череды римских императоров, роль сената была сведена до подчиненной, от чего он уже никогда не оправился. Его члены, люди страны, шедшие по статусу вслед за императором, сохраняли свою роль, которой нельзя пренебрегать. Но императоры, хотя это и было скрыто за конституционным фасадом Августа, зависели от армии.

Когда Республика ослабла, а Империя, или Принципат, стала распространять свою власть на северные и центральные районы европейского континента, Цезарь установил северную границу по Рейну, а Август продолжил ее на все течение Дуная. С другой стороны барьеров, по всему пути от Нидерландов до Аквинка(Будапешт), германцы внимательно следили за укреплениями римлян. Со временем вооруженные стычки между германцами и римлянами становились все чаще и чаще.

Главные боги, которым поклонялись германские племена, — это боги войны. Германцы были знакомы с земледелием и животноводством, и то, что они видели и узнавали о благополучных и процветающих римских провинциях, побуждало к попыткам завладеть их богатством. Более того, они сами находились под давлением других племен, живших севернее и восточнее них. Поэтому, когда во втором столетии н. э. германцы начали угрожающе объединяться, империя, которая была также в конфронтации с Парфянским царством на своих восточных границах, не на шутку обеспокоилась.

Проблема особенно обострилась в годы правления Марка Аврелия (161—180), который столкнулся с атакой объединенных племен с севера, что привело империю к первому серьезному кризису за много лет. Септимий Север (193—211) учел этот урок и увеличил численность армии Рима. Кроме того, он повысил вознаграждение солдатам, что привело в последующие годы к увеличению налогов; относительно благополучная жизнь гражданского населения резко ухудшилась из-за необходимости содержать 400 000 солдат.

Тем не менее в течение большей части III века н. э. границы империи постоянно и одновременно нарушались враждебными нападениями германцев и других племен с севера и персами, наиболее грозными преемниками парфян, — с востока. Казалось, что римский мир, разделенный на части внутренними мятежами, не сможет устоять. Однако на одном из наиболее драматичных поворотов истории враги Рима были повержены и не единожды грозными военными императорами.

И все же цена, которую должны были платить жители империи, была чрезмерна. Для того, чтобы собирать гигантские контрибуции деньгами и товарами, необходимыми для поддержания армии, приходилось постоянно увеличивать налоги до беспрецедентного уровня. Сперва Диоклетиан (284—305), а затем и Константин Великий (306—337) радикально перестроили и реорганизовали всю административную систему страны с тем, чтобы извлекать необходимые платежи.

Константин, как и другие императоры тех времен, интенсивно использовал в своей армии солдат и офицеров-германцев — сперва франков и алеманнов, затем вестготов и остготов (две ветви готов), а также вандалов и бургундов. Более того, как и ряд его предшественников, но в большем масштабе, он позволил германцам-иммигрантам селиться под присмотром Рима у его границ. Но военная угроза германских племен на севере и персов на востоке неумолимо нарастала.

Константин пришел к выводу, что город Рим больше не может оставаться столицей империи. Отсюда трудно было осуществлять постоянный контроль за двумя жизненно важными границами — по Рейну и Дунаю на севере и по Евфрату на востоке. Прежние правители, ощущавшие ту же необходимость, время от времени перемещали свои резиденции в места, более близкие к обороняемым районам. Их любимым местом был Медиолан (Милан). Сам Константин жил в ряде других городов: Тревери (Трир) в Западной Германии, Арелате (Арль) в Южной Франции, Тицине (Павия) в Северной Италии, Сирмии (Сремска Митровица) на иллирийской (югославской) реке Сав (Сава) и Сердике (София) в Мезии (Болгария). Но теперь он решил, что идеальным местом для надзора за границами по Дунаю и Евфрату будет Византии на Босфоре. Здесь он основал свою новую столицу Константинополь (современный Стамбул).

Константин произвел и вторую революцию, официально обратив империю из язычества в христианство путем придания относительно небольшой и мало влиятельной христианской общине доминирующего положения в государстве. После его смерти империя осталась разделенной между тремя сыновьями покойного, из которых уцелел только Констанций II (337—361). В годы его правления неприятности как на северной, так и на восточной границах обострились. У Рейна его кузен Юлиан одержал важную победу над германцами при Аргенторате (Страсбург) в 356 году; пятью годами позже он стал императором. Известный как «Отступник», Юлиан возвращается к официальному язычеству. Но в 363 году во время персидской кампании он погибает, а его наследник, Иовиан, возвращает империю в христианство. В следующем году умирает и он.

Упадок и крушение

Сто двенадцать лет, начиная с этой даты и кончая крушением Западной империи, составляют период, которому, в основном, посвящена эта книга. О дате начала крушения империи ученые долгое время спорили. Школа историков-марксистов, опираясь на Арнольда Тойнби, заявляла, что кризис классической цивилизации, приведший к развалу Рима, начался в 431 г. до н. э., когда города-государства Греции начали военные действия друг против друга в Пелопонесской войне — за четыре века до этого только началась эра Римской империи, крушение которой это событие должно было обусловить.

Эдуард Гиббон занял совершенно другую позицию, отказываясь видеть что-либо опасное для империи шестью веками позже:

…Если бы попросили назвать период мировой истории, в течение которого человечество было наиболее счастливым и благополучным, то, без сомнения, это период от смерти Домициана до вступления на престол Коммода (96—180).

Последующие историки опровергали его оценку, указывая, что рабы, например, вряд ли были счастливы и благополучны и что многое из того, что стало плохим позже, несомненно, начало портиться во времена, которые Гиббон назвал золотым веком. Конечно, если мы ограничим «человечество» населением империи и учтем, как жило его большинство, то он, по-видимому, был недалек от истины.

Впоследствии, в третьем веке н. э., под объединенным напором внешних угроз и внутренних мятежей, империя начала разваливаться. Конечно, это был еще не конец, поскольку только значительно позже, на изломе пятого века н. э., начался окончательный развал.

Эта книга начинается с правления Валентиниана I (364— 375), когда спад только начался, в этот день Рим, казалось, был в зените своего могущества.

Валентиниан I

В 364 г. армия провозгласила Валентиниана I императором, и он оказался последним из действительно впечатляющих императоров Рима. Он был родом из Цибалае (Винковцы), в Паннонии (Югославия), высокий и сильный — чемпион по борьбе — с белокурыми волосами, серо-голубыми глазами, правильными чертами удлиненного лица и крупным прямым носом. Хотя враги насмехались над его низким происхождением, он был широко образован, хороший художник и скульптор.

Его характер приводил в замешательство: жестокий, подозрительный, злобный и истеричный. Не будучи праведным судией своих граждан, он решил править Империей по-своему. Однако Валентиниан был превосходный солдат и добросовестный работник, одаренный дикой энергией. Он ощущал себя обязанным государству и, что весьма необычно, обязанным простым людям. Это чувство сочеталось у него с отвращением к высшему классу Рима. Что еще более необычно для того времени, он верил в терпимость к различным религиозным мнениям. Несмотря на все свои недостатки, он был бы выдающимся человеком в любой эпохе, и только из-за укоренившийся традиции негативно относиться к деятелям поздней Империи большинство людей никогда ничего о нем не слышали.

Валентиниан решил, что интересы национальной обороны требуют, чтобы был не один император, а два. Поэтому он отдал своему брату Валенсу восточную часть Империи, а себе оставил западную. Западная империя, которую он унаследовал, была огромна, имела большую армию, и после его одиннадцатилетнего правления эта армия была более сильной, чем когда бы то ни было.

Но эта мощь поддерживалась только его неустанной бдительностью и энергией. Как только он сел на трон, ему пришлось немедленно столкнуться с чередой критических обстоятельств. По словам Аммиана, написавшего прекрасную историю позднего Рима, «в это время по всей Империи как будто трубы трубили военный клич, повсюду поднимались дикари и обрушивались на ближайшие границы». Валентиниан и его способные командиры принимали вызов.

Вначале германцы переправились через Рейн и захватили крепость на Майнце. Но они были трижды побиты римлянами, а затем и сам император, переместив свою штаб-квартиру из Лютеции (Париж) в прифронтовой город Тревери (Трир), поднялся по долине реки Некар и одержал блистательную победу в Черном Лесу. Он оставался в Германии семь лет, построив сложнейшую систему укреплений на Рейне, опорный пункт в Базиле (Базеле), а затем отправился в Амбианы (прежде Самаробрива, ныне Амьен), чтобы руководить военными действиями в Британии, которую опустошали саксы с моря, а пикты и скотты — с севера.

Валентиниан преднамеренно раздувал распри между самими германскими племенами, призывая на помощь бургундов, всегдашних врагов своих соплеменников алеманнов. Последние были врагами Рима. Тем временем многие германцы продолжали заселять приграничные территории Империи.

В 374 г. восточная часть северной границы была прорвана, когда другие германские племена, а также ряд сарматских племен, пришедших из Ирана, переправились через Средний и Верхний Дунай на территории нынешних Венгрии и Австрии. На следующий год Валентиниан перенес свою резиденцию в Сирмий, восстановил крепости на Дунае, переправился и опустошил германскую территорию на другой стороне Дуная. Позднее в том же году, оскорбительное поведение германских посланцев, приехавших к нему в Венгрию, привело его в такую ярость, что он скончался от инсульта.

Наследником стал его сын Грациан, обыкновенный шестнадцатилетний подросток: в это время на другой части границы на Дунае римская армия попыталась посадить на трон Западной империи одного из своих командиров. Штабные офицеры-германцы, чтобы воспрепятствовать этому, срочно вызвали вдову

Валентиниана Юстину и ее четырехлетнего сына и в Аквинке (Будапешт) провозгласили его императором Валентинианом II. Ни с Грацианом, ни с Валенсом не посоветовались. Но они приняли ребенка как одного из правителей и закрепили за ним половину Западной империи, включая Италию, Северную Африку и большую часть Балкан.

Восточная империя в это время потерпела серьезное поражение, что одинаково сильно повлияло как на Западную, так и на Восточную империи. Это произошло в битве при Адрианополе (Гадрианополь, ныне Эдирне в европейской части Турции) против вестготов.

Описания различных германских народов можно найти у Е. А. Томпсона (Римляне и варвары: упадок Западной империи, 1982) и Дж. Д. Рандерса-Персона (На заре борьбы в Европе, 400—700 гг. н. э., 1983). В Восточной Европе были два больших германских государства — остготы («светлые готы») на Украине и вестготы («мудрые готы») — на территории нынешней Румынии. Грозная кавалерия гуннов, негерманского народа, ворвалась в эти районы около 370 г., разрушила королевство остготов и погнала перед собой 200 000 вестготов вдоль Дуная в Восточную Римскую империю, где представители Валенса разрешили им селиться. Но вскоре поселенцы-вестготы воспротестовали, имея для этого основания, против угнетения и эксплуатации со стороны восточных римлян, а затем восстали против них. Под предводительством своего вождя Фритигерна они опустошили Балканы; в то же время другие германские племена, расселившиеся вдоль Дуная, пробудились от спячки. Император Валенс поспешил из Азии и намеревался атаковать их у Адрианополя 9 августа 378 г. Вестготы опередили его и после успешной фланговой атаки своих всадников одержали ошеломительную победу. Римская кавалерия бежала, пехота была полностью уничтожена. Валенс погиб, и никто не нашел его тело.

«Мы должны здесь остановиться, — заявил историк XIX столетия Виктор Дюрю, — нашествие началось: Фритигерн подошел вплотную к воротам Константинополя, а через несколько лет Аларих возьмет Рим».

Феодосии I

Западный император Грациан не успел вовремя в Адрианополь и вернулся на свою территорию. Но он предпринял шаги, чтобы назначить нового партнера на трон. Его выбор пал на тридцатидвухлетнего Феодосия, сына землевладельца из Кока (Северо-Западная Испания), который был в свое время (до того, как попал в немилость) наиболее удачливым военачальником при Валентиниане I. Провозглашенный императором в Сирмии, его сын десять лет правил в Восточной империи, которой Западная империя теперь уступила большую часть Балкан. Затем он стал правителем и Западной империи, так что перед его смертью обе империи вновь объединились.

Феодосии со своим орлиным носом и волосами, такими же белокурыми, как и у Валентиниана, имел очень приятную внешность. Однако Феодосии был менее энергичен, перемежая пассивную деятельность праздностью, он мог довольствоваться солдатским существованием и отнюдь не был чужд блестящей придворной жизни, время от времени почитывая римскую историю. Он любил назначать тяжелые наказания и приговоры, но был скор на их отмену и принесение извинений. Алчный и экстравагантный, он стремился к удовольствиям и пытался выполнять свои обещания, хотя все больше терял репутацию надежного друга или вождя.

Феодосия назвали «Великим» из-за бескомпромиссной христианской ортодоксальности, характерной для его правления. Другой выдающейся приметой его правления было принятие вестготов, как целое, в состав Империи (382), чтобы они жили автономно, с условием предоставления солдат и сельскохозяйственных рабочих Риму. Это было первое из германских племен, получивших федеральный статус.

Вскоре Феодосии потерял своего западного коллегу, Грациана, убитого в Лионе (Южная Франция) войсками узурпатора Магна Максима в 383 г. Четырьмя годами позже Максим неожиданно напал на Италию, но Феодосии в двух битвах нанес ему поражение и обезглавил его в Аквилее. Однако около 389 г. он был вынужден уступить жесткому внешнему давлению и отдать германцам земли, лежащие западнее линии Верхнего Дуная и севернее озера Бригантина (Констанц) у нынешней границы между Германией и Швейцарией.

Когда Феодосии вернулся в Константинополь, он оставил в качестве реального правителя Запада своего главнокомандующего Учителя Солдат, Арбогаста; по-видимому, именно он ответственен за смерть Валентиниана II в 392 г. в Вене (Вьенн), Южная Франция. Арбогаст приложил усилия, чтобы достичь независимости от Феодосия. Будучи германцем, он не стремился к пурпуру для себя, поскольку люди его расы, даже обладая реальной властью, не были приемлемы в качестве императоров. Он выставил свою марионетку, красноречивого Евгения, и таким образом получал контроль над Италией и испанскими провинциями.

Но Феодосии победил Евгения на реке Фригид (Випава) и приказал убить его. Он снова стал правителем всей Империи, как Западной, так и Восточной, однако правил он ею только пять месяцев, и в январе 395 г. умер.

Стилихон и Аларих

Теперь старший сын Феодосия восемнадцатилетний Аркадий встал во главе Восточной империи, а его одиннадцатилетний брат Гонорий номинально возглавил Западную Империю; на этом существование воссоединенной Империи прекратилось. Братья оставались императорами до тридцати и двадцати восьми лет соответственно. Аркадий был невысокого роста, сонливый и косноязычный. Гонорий был набожным и мягким человеком, но некомпетентным и упрямым, как осел. Шотландский историк восемнадцатого века Вильям Робертсон считал, что самый пагубный стопятидесятилетний период в жизни человечества «начался с вступления на престол этой унылой пары».

Конечно, задача управления двумя империями перепоручалась другим лицам. Реальным правителем Запада и выдающимся военным и политическим деятелем своего времени был загадочный Стилихон, полуримлянин — полугерманец, который стал Учителем Солдат Феодосия I и был женат на его любимой племяннице Серене.

Стилихон был военачальником исключительного таланта и энергии. Однако его карьера, которая могла обеспечить Риму длительную передышку, была не совсем гладкой по двум причинам. Первая заключалась в его отношении к Восточной Римской империи, а вторая — в отношении к вестготским федератам, которые теперь селились внутри границ империи.

К Восточным властям Стилихон относился не только прохладно, но даже враждебно, поскольку он хотел отнять у них Балканы — и это намерение привело к ужасному разрыву между двумя империями. По отношению к вестготам, с другой стороны, и особенно к их могущественному предводителю Алариху I (395—410) Стилихон не проявлял враждебности, как это казалось должно быть. После смерти Феодосия I Аларих поднял восстание, объясняя это тем, что его людям не было выплачено жалование. Позднее Стилихон выиграл несколько битв с ним — и мог бы разбить его окончательно, но никогда так не делал, потому что верил, что его собрат-германец может служить полезным противовесом Восточной империи. В результате Аларих, вначале претендовавший на мирное сотрудничество с имперскими властями, стал их врагом, что было для империи крайне опасным.

Неприятности начались с того, что Стилихон, оставленный Феодосией в качестве регента Гонория на Западе, возмутился тем, что другой человек, Руфин, был назначен командиром гвардии императора Аркадия на Востоке. Поэтому когда Аларих поднял мятеж и направился к Константинополю, а Стилихону было приказано восточными властями остановить его, он преднамеренно действовал неэффективно, и в 395 г. устроил так, что Руфин, которого он подозревал в саботаже своих планов, был убит.

Двумя годами позже Стилихон появился на Балканах с другой армией и окружил вестготов в Греции. И снова, на беду восточного правительства, он не заставил их капитулировать.

В 401 г. Аларих, несмотря на сдержанность Стилихона восстал против Западной империи и начал вторжение в Италию. Стилихон, дочь которого Мария, была замужем за императором Гонорием, вызвал войска с Рейна и Британии и в последующие 402 и 403 годах нанес поражение захватчикам в Северной Италии. И снова Алариху было дозволено покинуть страну.

Тем временем другая группа германских племен, остготы, заняла территории Империи на Среднем Дунае. Большая часть римского населения была вынуждена бежать с венгерской равнины, тем самым лишая Восточную империю одного из лучших районов вербовки солдат-новобранцев. В 405 г. остготы и другие германские племена, ведомые неким Радагайсом, устремились на юг, в Италию. Стилихон разбил их при Фесуле (Фисоле) у Флоренции. Затем он сделал ряд предложений Алариху скоординировать военное наступление, но не против внешних врагов, а против Восточной империи. Однако его планы были нарушены самым серьезным и самым решительным из всех вторжений германских племен на Западе.

Все это произошло в последний день 406 г. Смешанные полчища различных германских племен — вандалы, свевы, аланы, бургунды — перешли по льду замерзший Рейн и, встречая только слабое сопротивление, ворвались на соседние территории и в пределы самой Галлии, сея опустошения везде, где они прошли. Были разграблены Могунтиак (Майнц) у места их прорыва, Тревери (Трир); многие другие города на территории нынешней Бельгии и Северной Франции постигла та же судьба.

Захватчики и проникшие в Галлию другие племена продолжили свой марш, пока они не пересекли всю страну и достигли Пиренеев. Только редкие города, в частности, Толоза (Тулуза) вступали с ними в борьбу. «Бесчисленные и самые свирепые люди, — писал св. Иероним, — теперь захватили всю Галлию … За малым исключением, все города были опустошены либо от меча, либо от голода». Это была уж очень мрачная картина, но отмечая, что этот прорыв являлся поворотным пунктом в судьбе народов, Иероним был совершенно прав.

… Знаменитый переход через Рейн (тщательно проанализированный Гиббоном) можно рассматривать как падение Римской империи в странах за Альпами; барьеры, которые так долго разделяли варваров и цивилизованные нации, с этого фатального момента были сравнены с землей.

Стилихон не оказал никакой помощи, поскольку был полностью поглощен своими планами вторжения на Восток. Тем не менее отзвуки германских атак побудили амбициозных римских военачальников на несколько попыток узурпировать западный трон. Один из этих узурпаторов, Константин III, был объявлен императором войсками в Британии, после чего он переправился через Ла-Манш, оставив страну полностью беззащитной от последующих вторжений саксов, против которых британцам было предложено организовать самостоятельную оборону, насколько это было возможно. Затем, вступив в борьбу с германцами в Галлии и получив временное признание имперского правительства, Константин двинулся в Испанию, но не смог противостоять многим германским захватчикам, преследовавшим его и в конце концов ворвавшимся в эту страну.

Тем временем Аларих потребовал от римских властей четыре тысячи фунтов золота, и Стилихон заставил упорно сопротивлявшийся сенат согласиться на это. Однако влияние Стилихона было на исходе, и вскоре он был обвинен в тайном сговоре с Аларихом с целью посадить на имперский трон своего собственного сына. В результате против Стилихона был организован мятеж в гарнизоне Тицина (Павии), который закончился уничтожением его сторонников, включая многих высших военных и гражданских лиц. Сам он отправился в Равенну, ставшую столицей Западной империи, и здесь, после того, как ему было отказано в передаче германской личной гвардии под его начало, сдался императору Гонорию и был казнен. Эдиктом императора он был объявлен изменником, стремившимся обогащать и подстрекать к восстанию варваров. В течение следующей половины века ни один германец не смог вновь занять в Западной империи пост главнокомандующего.

На волне антигерманских настроений, сопровождавших смерть Стилихона, римские войска уничтожали жен и детей своих собратьев — германских солдат-федератов, которые в результате массами бежали к вестготам. Аларих, лишившись полезных контактов со Стилихоном, потребовал деньги и армию для своих людей, и когда ему в этом было отказано, пошел маршем на Рим и отрезал его от источников продовольствия. Он снял осаду и отошел только тогда, когда сенат заплатил ему большое количество золота, серебра и меди. На следующий год правительство вновь отказалось удовлетворить требования Алариха и уплатить ему деньги, тогда он повторил поход на Рим, где посадил на трон временного императора Приска Аттала.

В 410 г. побуждаемый продолжающейся непреклонностью имперских властей признать его силу, Аларих в третий раз осаждает Рим. Ворота города были предательски открыты, после чего к ужасу жителей Рима солдаты Алариха вошли внутрь и оккупировали древнюю столицу, которая не знала вражеского сапога почти восемьсот лет. Много добра было разграблено и ряд зданий сожжено. Однако все это еще не было концом Римской империи, как впоследствии объявили историки Ренессанса, поскольку войска вестготов оставались в городе только три дня.

Уйдя из Рима и захватив с собой двадцатилетнюю сводную сестру императора Галлу Пласидию, Аларих направился к южной оконечности Италии. Отсюда он намеревался вторгнуться в Северную Африку, однако его суда потерпели крушение, и он повернул обратно. Достигнув Конзенции (нынешний Козенца), он умер. Его тело, украшенное драгоценной добычей, было глубоко захоронено в толще дна реки Басент (Бусенто) с тем, чтобы его никогда не нашли и никогда не смогли осквернить.

Констанций III

Ведущим военным лидером Рима в следующем десятилетии был Констанций, командир из города Начеса (Ниш) на территории бывшей Верхней Мезии, а теперь провинции Дакии Средиземноморской (Югославия). Назначенный Гонорием верховным главнокомандующим, он позднее, через несколько месяцев, становится императором Констанцием III. Мы очень мало знаем о деталях его замечательной карьеры, но описание его внешности и привычек пришло к нам от современника Констанция, греческого историка Олимпиодора.

…К своему успеху Констанций шел с опущенными глазами и мрачным лицом. Это был мужчина с большими глазами, длинной шеей и крупной головой, которую он наклонял далеко вперед к шее несущего его коня. Уголками глаз он бросал быстрый взгляд вокруг так, будто сообщал «внешность, достойная аристократа».

Однако на пирах и вечеринках он был настолько очарователен и остроумен, что даже соперничал с шутами, которые зачастую слонялись у его стола.

На следующий год после разграбления Рима, Констанций, признание которого императором Гонорий уже успел отменить, ворвался в Галлию, где сместил не менее трех узурпаторов. Здесь Констанций обосновался в штаб-квартире своего побежденного предшественника в Арелате (или Констанция, ныне Арль), теперь заменившим опустошенный Тревери (Трир) в качестве столицы западных провинций. В 413 г. он придал одному из вторгшихся в Галлию германских племен, бургундам, статус союзников, или федератов. Им было разрешено поселиться на западном берегу Среднего Рейна, где они основали свою столицу у Борбетомага (Вормс).

Тем временем Атаулф, продолжая дела своего шурина Алариха в качестве вождя вестготов, выступил из Италии на север и оккупировал Юго-Западную Галлию, где его люди поселились на плодородных землях между Нарбо (Нарбонн) и Бурдигалом (Бордо). Атаулф заявил, что его самым большим желанием теперь является не создание Империи Готов — о чем он говорил раньше — а союз с Римом внутри самой Римской империи. У Нарбо в 414 г. он женился на сводной сестре Гонория, Пласидии. Однако император не дал своего согласия на этот брак, и в следующем году заставил Атаулфа покинуть Галлию и направиться в Испанию, где тот вскоре был убит у Барсино (Барселона) .

Его брат, Уаллиа (Валлиа), выдал Пласидию римлянам и помог им, в обмен на низкие налоги на поставку зерна, в борьбе против своих собратьев — германцев в Испании. Ему и его вестготам было затем разрешено вернуться на их прежние земли в Юго-Западной Галлии, в качестве федератов в 418 г. им был предоставлен соответствующий статус, а Тулуза стала их столицей. В том же году Гонорий объявил о мерах по децентрализации своей власти в Галлии путем передачи ряда прав региональной администрации в Арелате (Арль), где римляне и вестготы намеревались сотрудничать. Но этот проект так и не был осуществлен.

Годом раньше теперь уже всевластный Констанций женился на Пласидии — снова против ее воли, а в начале 421 г. Гонорий объявил его императором объединенной Западной империи, и третий Констанций занял трон. Однако менее чем через семь месяцев Констанций III скоропостижно скончался. Если бы он не умер, он мог наверняка задержать падение Западной империи, но только ценой подавления восточных партнеров, которые вызвали его гнев, отказавшись признать его восшествие на престол.

Пласидия, Аэций, Гейзерих, Аттила

Все шло к ссоре между Гонорием и вдовой Констанция Пласидией, что заставило ее искать убежища в Константинополе. Она взяла с собой Валентиниана, четырехлетнего сына Констанция. Когда в 423 г. Гонорий умер от водянки, восточная армия помогла ей вернуться на Запад и отделаться от узурпатора, а Валентиниан был провозглашен императором Валентинианом III (425—455). В годы его младенчества Западной империей правила Пласидия. Поскольку она не могла изменить праздный, безответственный характер своего сына, а военачальники и сановники рвались к власти, Пласидия, «наиболее набожная и надежная мать императоров», держалась твердо и долгое время оставалась во главе Империи.

Ее переменчивая жизнь, полная драматических взлетов и падений, завершилась в 450 г. Однако задолго до этого она передала главенствующую роль Аэцию, римлянину, происходившему из семьи, жившей на территории нынешней Румынии. Историк пятого века Ренат Фригерид расточает похвалы в адрес Аэция за его мужественный, несгибаемый характер. И действительно, Аэций был человеком экстраординарных способностей. Он принял руководство Западным Римским миром, оттеснив Пласидию на второе место, в тот момент, когда Империя находилась в очень тяжелом положении. И затем, в течение более двадцати лет, он стремился удерживать деструктивные элементы под контролем. Какое-то время ему это удавалось. Если бы не он, распад Империи произошел бы куда быстрее. Но это максимум, чего он добился, поскольку слишком поздно появился на сцене.

Прежде, чем подняться к высотам власти, Аэций пережил многие превратности судьбы. Еще юношей он какое-то время был заложником сперва у вестготов, а затем у гуннов, почерпнув бесценные сведения о поведении неримских народов в те дни. В течение долгого времени он оставался с гуннами в дружеских отношениях. В 423—425 гг. Аэций привел большие отряды гуннов с целью противостоять удачной попытке Пласидии посадить Валентиниана III на трон, но затем ему удалось поддерживать мир с ее новым правительством.

В течение этого переходного периода жизненно важный район Северной Африки, откуда шли поставки зерна в Рим, находился под мягким контролем римского военачальника Бонифата (Бонифация). Известный византийский историк шестого века Прокопий называл его, поразительную смесь святого, средневекового рыцаря и флибустьера, «последним из римлян». В этой связи Прокопий ставил его на одну доску с Аэцием и был абсолютно прав, сопоставляя этих двух людей, поскольку их соперничество было очевидным. В 427 г. Пласидию убедили отозвать Бонифация из Африки, но он отказался подчиниться ее вызову и в 429 г., после поражения ее войск, призвал на помощь вандалов под предводительством Гейзериха — одну из германских народностей, захвативших Галлию, а затем Испанию за двадцать лет до этого. Вскоре Бонифаций обнаружил невозможность удерживать новых союзников в определенных рамках и вернулся в Италию.

Здесь он быстро уладил свои отношения с Пласидией, а их дружба пробудила в ней надежду на то, что он справится с Аэцием, которого она начала считать чрезмерно сильным. Вот таким образом два римских военачальника столкнулись в гражданской войне. В 432 г. Бонифаций был ранен, а позже умер. Согласно легенде, отдающей ароматом средневекового рыцарства, соперники решили биться один на один, и умирающий Бонифаций посоветовал своей жене отправиться к победившему врагу, как к единственному мужчине, достойному ее любви.

Смерть Бонифация означала, что Аэций с помощью своих гуннских солдат добился, наконец, положения, в котором он мог оказывать решающее влияние на Пласидию и ее двор. Наконец-то он был назначен главнокомандующим. Говорят, что посланники из провинций больше не докладывали императору-подростку, а имперскую аудиенцию получали прямо у Аэция.

Задачей чрезвычайной важности было ограничить власть вандала Гейзериха. Однако объединенная армия Западной и Восточной империй, посланная против Гейзериха, потерпела крупное поражение, и в Риме воцарилась гнетущая тревога.

Гейзерих был прямолинейный, безжалостный, волевой лидер, чьи исключительные возможности ставили перед римлянами куда более неразрешимые проблемы, чем те, что связаны были с любым из предыдущих вождей германцев. Мы имеем описание этого человека, чья мать была рабыней, оставленное Иорданом, готским историком шестого века.

…среднего роста, хромой (после падения с лошади), немногословный, он обладал острым умом. Роскошь он презирал, был скупым, в гневе — необузданным.

Он был очень дальновидным, побуждая иноплеменников действовать в его собственных интересах, и изобретательным, разбрасывая семена раздора и пробуждая ненависть.

Поскольку крестьянские восстания в Галлии распространялись через границы и становились рискованно опасными для германцев, правители Западной империи сочли себя обязанными заключить соглашение с Гейзерихом. Был подписан договор, по которому вандалам предоставлялся статус «федератов» на больших территориях современных Марокко и Западного Алжира. Но в то время этот федеральный статус мало отличался от полной независимости.

Более того, через четыре года Гейзерих нанес новый и опустошающий удар, захватив Тунис и Северо-Восточный Алжир, главные центры снабжения Рима зерном. Гейзерих также захватил саму африканскую столицу Карфаген. Это был второй город Западного Римского мира. Его потеря делала развал империи прискорбно очевидным. Три года спустя правительство Западной империи подписало новый договор с Гейзерихом. По его условиям он сохранял районы, которые были захвачены в последний период, но обязан был возвратить Риму (хотя и не окончательно) более западные районы Марокко и Алжира, оккупированные ранее.

Отныне Гейзерих правил совершенно открыто своим собственным суверенным государством, которое было отторгнуто от Империи. Он отличался от других предводителей варваров хотя бы тем, что основал, несомненно, подлинное королевство; он единственный обладал флотом, который терроризировал центральную часть Средиземного моря и угрожал Италии. Роль Гейзериха в падении Западной империи куда выше, чем кого бы то ни было.

Аэций был не в состоянии остановить его. Однако кое-где он достиг определенных успехов. Германцы были временно вытеснены из самых западных районов Верхнего Дуная. Движения крестьянского сопротивления в Галлии были подавлены. И когда в 437 г. бургунды попытались проникнуть в Галлию из рейнских земель, Аэций нанес им сокрушительное поражение (это событие описано в германских сагах, где оно фигурирует в Песнях Нибелунгов). Затем в 443 г. он переместил всю бургундскую федерацию на территорию у Сапаудии (нынешний Савой) на юго-востоке Франции.

С другой стороны, Рим держался за Британию, так и не сумевшую освободиться от поработителей, войска которых отправились на континент, бросив провинцию на произвол судьбы; и, наконец, несмотря на все обращения к Аэцию, население Британии почувствовало себя полностью зависящим от милости соседей-кельтов и германских захватчиков — англов, саксов и ютов.

Это были также годы, когда гунны — основные поставщики солдат в войска Аэция — стали превращаться во врагов Рима, сперва воюя с Восточной империей, а затем и с Западной. Историк Аммиан характеризует их как лживых, непостоянных, необузданных и прожорливых — дикарей исключительно отталкивающего вида.

…Гунны — дикари из дикарей.

…Все они с короткими сильными конечностями и толстыми шеями, ужасно безобразны и уродливы. Они едят корни диких растений и полусырое мясо любых животных, которое они кладут под свой зад, когда едут на лошади, и этим немного его согревают.

Даже хибарки, покрытой тростником, нельзя найти у этих людей.

…Они одеваются в полотняное платье и в одежду из сшитых вместе шкурок полевых мышей, и носят одну и ту же одежду и в хижине, и снаружи до тех пор, пока она не превратится в лохмотья и начнет отваливаться кусок за куском. Они покрывают свои головы круглыми шапками и защищают волосатые конечности козлиной кожей.

Они, кажется, приросли к своим лошадям, которые, правда, выносливы, но безобразны. Иногда они сидят на них боком, как бы отдыхая в такой позе.

К 430-м годам гунны создали огромную Империю в Восточной и Центральной Европе, раскинувшуюся на всем пространстве от Южной России до Балтики и Дуная. В 434 г. вся эта территория была унаследована Аттилой и его старшим братом. Известный, как «божье проклятие», Аттила убил своего брата и играл выдающуюся роль во всех событиях в Римской империи в течение девятнадцати лет своего правления. Неистовый, раздражительный, высокомерный, неутомимый в переговорах, он стал самым могущественным человеком в Европе. Готский историк Иордан так описывает его внешность и манеры:

…Большая голова, коренастый, маленькие, глубоко посаженные глаза, плоский нос, редкие волосенки на месте бороды, широкие плечи, короткое квадратное тело, мускулистое, но непропорционально сложенное. Надменный шаг и повадки короля гуннов выражают сознание своего превосходства над остальным человечеством. Он имел привычку свирепо вращать глазами, как будто бы хотел насладиться ужасом, который он наводил.

В течение 440-х годов Аттила оставался в дружеских отношениях с Аэцием, но безжалостно разорял Восточную империю и вынудил ее заключить два договора, каждый раз ухудшая их условия. Затем, однако, новый правитель Восточной империи Марциан (450—457) отказался впредь платить подати, и Аттила пошел войной на западные провинции, чтобы возместить свои потери грабежом.

Предлог для вторжения представился, когда сестра Валентиниана III, Гонория, не подчинившись имперскому приказу выйти замуж за римлянина, которого она не любила, послала гуннскому предводителю кольцо с печаткой, призывая его на помощь. Изобразив этот зов, как приглашение жениться, Аттила потребовал половину Западной империи в качестве приданого, а когда это требование было отвергнуто, он начал поход на Галлию. Здесь он столкнулся с объединенными армиями римлян во главе с Аэцием, вестготов, а также других германских федератов, которых имперские посланники убедили в том, что Аттила — общий враг всего человечества. Итак, в 451 г., как писал Гиббон, «собрались все народы от Волги до Атлантики».

Последовавшая затем битва, проходившая на Каталаунских полях, к западу от Трои, в Шампанье, была включена сэром Эдвардом Кризи в число пятнадцати самых решающих мировых сражений. В сражении погиб вестготский король Теодорих I. Ат-тила был побежден и вытеснен из Галлии. Это было первым и единственным поражением в его жизни и самым крупным успехом в карьере Аэция.

Но успех галльского сражения не сулил спокойствия Риму, напротив, он обернулся террором для Италии, куда гунны вторглись на следующий год, разграбив Милан и другие большие города. На этот раз у Аэция не было под руками имперской армии, которую он мог бы послать против Аттилы. Аттила собирался переправиться через реку Минцио, приток реки По, когда папа Лев I прибыл из Рима и убедил его отступить. Эта сцена отражена в картине Рафаэля в Ватикане. Предположительно, Папа предупредил, что в Италии свирепствуют чума и голод, так что Аттила не сможет здесь прокормить свою армию. Как бы то ни было, гунны прекратили свой марш на Рим, повернули назад и покинули страну.

В 453 г. Аттила сразу после своего свадебного торжества скончался ночью от инсульта. После его смерти империя гуннов быстро развалилась. Многочисленные сыновья Аттилы, которые разделили между собой территорию, начали тут же ссориться друг с другом. Этим воспользовались покоренные германские племена, которые сумели объединиться и начать борьбу с гуннами.

В последующем сражении на так и не установленной поныне реке Медао, южнее Дуная, гунны были наголову разбиты. С этого момента они больше никогда не представляли собой грозную силу, но и римляне тоже теряли свои позиции в Центральной Европе. Германцы постепенно выдавливали их, добившись особого успеха у озера Констанц.

Аэций в это время резко усилил свои позиции при дворе после помолвки его сына с дочерью Валентиниана III. Но придворные начали нашептывать императору, что он окажется полностью в руках главнокомандующего, если не нанесет удар первым. Однажды, когда Аэций представлял во дворце финансовый доклад, Валентиниан вдруг вскочил с трона и стал обвинять его в государственной измене, затем выхватил меч и обрушил его на беззащитного человека, который одновременно был атакован и камергером императора. Бездыханный Аэций упал к их ногам.

Как сказал впоследствии императору один из его советников, «вы левой рукой отрубили свою собственную правую руку». Известный летописец Византии шестого века Марцеллин имел большие основания назвать Аэция «столпом безопасности Западной империи» — если вообще можно говорить о безопасности Рима в то время. После убийства Аэция начался стремительный закат Западной Римской империи.

Конец

Всего лишь через шесть месяцев после смерти Аэция два его охранника-варвара отомстили за него на Марсовом поле в Риме, уничтожив его убийцу, императора Валентиниана III. Несмотря на незначительность самой личности императора, его смерть так или иначе явилась не менее решающим событием, чем гибель Аэция. Поскольку у Валентиниана не было наследников по мужской линии, его столь долго царствовавшая династия на этом завершилась.

Западной империи осталось жить еще двадцать один год. И в течение этого периода правили еще девять более или менее легитимных императоров, происходивших из различных родов. Большинство из них обладали лишь минимумом власти, а шестеро закончили свой путь насильственной смертью.

Сразу за смертью Валентиниана III последовала очень серьезная катастрофа. Флот вандала Гейзериха распространил область своего влияния далеко за пределы Северной Африки; король вандалов высадился в Остии, порту Рима, и захватил сам город. Он оставался здесь четырнадцать дней, но масштабы его грабежей намного превзошли обычный разбой Аттилы. Когда он наконец ушел, в числе многих тысяч захваченных им с собой пленников оказались вдова Валентиниана и двое ее дочерей.

Из числа имперских правителей наиболее значительной фигурой стал теперь главнокомандующий Рицимер, который в течение пятнадцати лет постоянно возводил на трон и свергал, как марионеток, все новых и новых императоров. Наконец, на посту главнокомандующего оказался германец. Правда и теперь германское происхождение не давала Рицимеру возможность самому лично занять трон императора. Но, если кто-то и был в состоянии поддерживать контроль над окружающими, то это был он. И именно ему пришлось столкнуться с проблемами быстро разваливавшейся Империи.

Наиболее способным ставленником Рицимера был император Майориан (457—461), который моментально воспрепятствовал дальнейшим продвижениям германцев в Галлии и Испании. Но кампания, которую он начал против Гейзериха, закончилась катастрофой, поскольку у испанского порта Картахо Нова (Картахена) флот Майориана из 300 судов был захвачен врасплох и полностью уничтожен.

Вернувшегося в Италию без армии Майорана Рицимер арестовал, и он был приговорен к смерти. Последующий холодок в отношениях между Рицимером и назначаемыми им по очереди императорами был еще одним из многих деструктирующих факторов, делавших возврат к стабильности невозможным. После падения Майориана процесс падения ускорился.

В 467 г. Рицимер принял на трон императора кандидата от восточного двора Антемия, а годом позже Гейзерих, который постоянно опустошал Италию и Сицилию, подвергся нападению, как это случалось многими годами ранее, объединенной экспедиции сил Западной и Восточной империй.

Но это нападение закончилось, как и все остальные, полным фиаско, Антемий и Рицимер занялись взаимными обвинениями, и все это вскоре перешло в гражданскую войну. В 472 г. Антемий был побежден и, чтобы избежать ареста, выдал себя за просящего милостыню у одного из храмов Рима, но был опознан и казнен. Однако сразу же после этого и сам Рицимер умер, и последний назначенец на трон императора не намного пережил его.

После безуспешной попытки племянника Рицимера, Гундобада (который унаследовал пост главнокомандующего), назначить правителя Западной империи по своему выбору, восточный император прислал на пост правителя Запада своего родственника по линии жены, Юлия Непота, военачальника из Далмации. Но в том же, 474 году, Непот был вынужден сдать верноподданный город Арверн (ранее Августонеметум, а ныне Клермон-Ферран), столицу провинции Галлии Оверне, все более усиливающемуся правителю вестготов Эвриху. Вестготы контролировали также большую часть Испании и, следуя примеру Гейзериха, объявили себя полностью независимыми.

В следующем году Непот вернулся на свою базу в Далмации и был заменен новым военачальником. Им стал Орест, когда-то служивший у Аттилы. Орест тут же передал вакантный имперский трон в Равенне своему юному сыну Ромулу Августу, известному под уменьшительным именем Августул.

Начиналась финальная сцена трагедии. Последняя из римских армий в Италии, которая почти полностью состояла из германцев придунайских областей и которой командовал германец по имени Одоакр, решила в этой кризисной ситуации придать федеральный статус всем землям, захваченным другими группами германцев в течение прошлого века на Балканах, в Галлии и повсюду. Когда их требование сенат отверг, солдаты объявили Одоакра королем. Они заняли Равенну, объявили Ромула низложенным и отправили его в отставку с пенсией.

Солдаты получили заработанную землю. Но в 476 г. трон Западной империи в Равенне оказался свободным, поскольку Одоакр, учитывая трудности Рицимера, решил, что будет куда умнее вообще больше не иметь императора. Соответственно сенат убедили отправить депутацию к восточному правителю Зенону. Посланники передали ему в руки имперские знаки отличия, как единственному оставшемуся правителю «единой и неделимой Империи». В то же время они просили доверить управление Италией Одоакру. Зенон колебался, поскольку Непот, ставленник Востока, еще здравствовал в Далмации. Тем не менее Одоакр продолжал управлять Италией вплоть до 493 г., не признанный Константинополем, но оставленный им в покое.

С формальной точки зрения отсутствие императора Запада означало, что деление Империи на две части закончилось, так что, как и предлагал сенат, Зенон становился номинальным правителем как Запада, так и Востока. Но в действительности Одоакр стал независимым германским монархом в Италии точно так же, как и Гейзерих в Северной Африке, а Эврих в Галлии и Испании.

Так что, оглядываясь назад, византийские историки шестого века канонизировали этот 476 год, как эпохальный финальный момент долгого периода распада и падения. Византийский император Юстин I, правивший на Востоке с 518 до 527 г., признал германское королевство в Италии во главе с остготом Теодорихом, который низверг Одоакра. Так что в ретроспективе произошедшее в 476 г. оказалось чем-то большим, чем чисто временное событие. Ученые периода итальянского Ренессанса и более поздних времен соглашались, что это был поворотный момент в истории.

Однако затем проявилась тенденция преуменьшать важность этой даты, поскольку, в конце концов, это было только одним из событий в длинной цепи распадов, причем не самым эффектным. Тем не менее удаление императора в 476 г. означало, что последняя важная территория Запада, территория метрополии, стала, к счастью или нет, другим, германским королевством. Западной империи не стало. Этот надолго затянувшийся исход из широких имперских пространств, достигший своего завершения в 476 г., «запомнится навсегда, — как писал Гиббон, — и ощущается до сих пор всеми народами на земле».

Французский историк Андрэ Пиганьоль в 1947 г. сравнил мир Рима с человеком, который подвергся яростному нападению. Рим погиб, пишет он, от фатальных ран, нанесенных внешними врагами.

«Римская цивилизация, — заявляет он, — погибла не естественной смертью, она была убита». Люди, атакуемые возможными убийцами, иногда остаются в живых, если они достаточно сильны, чтобы бороться. И римляне могли бы выжить, если бы у них было достаточно сил. Но когда на них обрушились удары убийц, они не смогли больше собрать силы, чтобы отразить удары.

Это произошло потому, что Италия и весь Западный мир были безнадежно разобщены. Рим пал не только из-за внешних атак. Атаки были, конечно, грозными. Однако если бы они были единственной бедой, Империя могла бы выстоять, как это ей удавалось делать не раз в прошлом. На сей раз она была парализована своей внутренней разобщенностью.

Теперь мы попытаемся выделить и описать эти виды разобщенности в их многочисленных и разнообразных формах и образах. Каждая из них была вредоносной. В сочетании они оказались фатальными. Делая сопротивление внешним грозным нападениям невозможным, они привели к прекращению существования Западной Римской империи.

РАЗВАЛ АРМИИ

Глава I ВОЕНАЧАЛЬНИКИ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА

Профессор Артер Феррилл в книге Падение Римской империи: военные причины (1983) проанализировал пороки армии поздней Римской империи, которые привели к ее поражению в борьбе с германцами. Другой из главных причин поражения Рима в борьбе с захватчиками была концентрация автократической власти в руках одного человека, императора. Кроме катастрофического отдаления его от подданных, эта абсолютная власть создавала другую, особую и опасную форму разобщенности, поскольку у военачальников постоянно возникал соблазн сделать в своей игре ставки на тот же привлекательный приз.

Автократия приводит к хорошо известной нестабильной ситуации. Ряд мыслящих личностей в период поздней Римской империи хорошо понимали эту опасность. Например, языческий писатель Эвнапий забросил карьеру, сожалея о такой тотальной монополии власти у одного человека. Один из императоров позднего Рима в своем публичном заявлении говорил прочувственно о «волнениях и беспокойстве его Светлого Ума». Каждого правителя подобострастно называли Его Светлость. Горечь и неосознанная ирония были скрыты в этом выборе титула, поскольку волнения и беспокойства императора всегда были на виду и мучительны для общества. Его описывали как человека, которого больше всего должны были жалеть во всем римском мире.

Более того, очень мало монархов в этот последний беспокойный век были достаточно сильными личностями, чтобы отвечать столь гигантской ответственности. Если оставить в стороне более или менее временных узурпаторов, то на последние сто двадцать лет Западной Римской империи трон занимали шестнадцать правителей, из которых действительно выдающейся личностью был только первый, Валентиниан I. Феодосия I также можно отнести к таким личностям, хотя некоторые аспекты его политики, особенно его религиозная нетерпимость, были отталкивающе ужасны по своим последствиям. К числу одаренных людей можно отнести Майорана, но он появился слишком поздно.

Другие были в своем большинстве незначительными личностями, так что реальное осуществление их автократической власти ложилось на плечи их военачальников. Двое из наиболее незначительных императоров, Гонорий и Валентиниан III, царствовали в общей сложности более половины всего периода почти в сто двадцать пять лет. Бездарность этих правителей — еще один тяжкий груз, который должна была вынести распадающаяся Империя. Однако хотя они не могли эффективно управлять страной и оставались только замкнутыми, изнеженными, слабовольными, некомпетентными людьми, они были в то время полезны уже самим фактом своего существования — как конституционные монархи.

Обреченность римской династической монархии, в частности, обусловливалась коренным пороком, который всегда подрывал корни всей имперской системы. Этим пороком было отсутствие удовлетворительного способа обеспечения мирного перехода власти от одного императора к другому. Когда Август основал имперскую систему в 31 г. до н. э., он создал множество властных структур, ни одна из которых, с формальной точки зрения, не могла быть передана наследнику или продолжателю.

Вот почему величайший из всех римских историков, Тацит, начал свои Анналы с детального перечисления всех критических моментов, которые возникли сразу же после смерти Августа. Хотя Август на практике в течение ряда предыдущих лет принимал необходимые меры, чтобы обеспечить плавный переход власти, историк хотел акцентировать потенциальную катастрофическую опасность таких моментов перехода, поскольку в эпоху Империи они приводили к кризисам, революциям и гражданской войне. «В выборных монархиях, — как указывал Гиббон, — вакантность трона — это момент, чреватый опасностью и бедой». Да и Макиавелли логично доказывал, не слишком преувеличивая, что неверное конституционное устройство было ответственно за ситуации, постоянно подрывавшие устои империи.

Теоретически считалось, что каждый новый правитель должен избираться сенатом. Но с самого начала эти выборы превратились в фикцию. Непреложным фактом является то, что все императоры продолжали сохранять свои позиции только при лояльности армии. И именно армия назначала каждого последующего обладателя трона цезаря.

В первом веке нашей эры поставщиком императоров часто была преторианская гвардия — специальное военное подразделение в Риме, которому поручалась защита личности правителя, но которое также пользовалось возможностью сбросить его с трона. Этой возможностью офицеры гвардии слишком часто злоупотребляли. И, соответственно, другие армейские подразделения и гарнизоны, расположенные в провинциях, в свою очередь сажали и сбрасывали местных правителей.

Мнения сената и армии о том, кто должен стать следующим императором, зачастую не удавалось согласовать. Все это происходило потому, что сенаторам нравилось поддерживать идею о своей неограниченной свободе выбора и инициативы так, что, когда бы ни умирал правитель, именно они должны иметь право назначать наидостойнейшего человека, не обязательно из предыдущей династии. В противовес этому желанию, уходящие императоры делали все возможное, чтобы оставить власть своей семье, выдвигая на трон своего сына либо другого родственника. Частично это происходило потому, что правители были склонны считать наиболее прочной опору на собственную семью, а частично потому, что в Древнем Риме бывали времена, когда семейственность обеспечивала наибольшую надежду на стабильный и ненасильственный переход власти.

Более того, что бы там конституционалисты ни говорили, передача власти по наследству очень сильно поддерживалась солдатами. А их лояльность главнокомандующему, императору, была личным чувством, которое легко перенести на его сына или других членов его семьи. Более того, император платил им за службу: любое нарушение спокойствия в Империи грозило отразиться на их заработках.

С 97 г. н. э. и далее, в течение большей части второго столетия, испытывалось новое правило, в соответствии с которым императоры «принимали» и фактически назначали преемников, людей не своего рода, выбранных только за их деловые качества. Затем последующие правители вернулись к практике укрепления собственных династий.

Но каждая династия, если она сходила со сцены, почти немедленно заканчивалась. Поскольку, хотя армия и благоволила теоретически к династиям, на практике она очень быстро уставала из-за нарастающей неудовлетворенности личными качествами императора. И эта армия в течение всего описываемого периода продолжала сажать на трон одного монарха за другим.

В 364 г. Валентиниан I стал очередным армейским назначенцем. И даже Симмах, старого типа консервативный аристократ, верил или делал вид, что верит в оправданность этого назначения. Поскольку армии, заметил он в 369 году, лучше знать, чем кому бы то ни было, кого назначать императором, так как «сенат и другие политические институты ленивы и ни на что более не годны». Историк Аммиан также поддерживал роль армии в назначении императоров, так как он привык думать, довольно сверхоптимистично, что этим решениям нормально предшествует процесс должного отбора среди претендентов на власть.

Не установленная до сих пор группа биографов, составившая Историю Августа, с этим не согласилась и шумно превозносила тех правителей прошлого, которые, как они верили, были выбраны сенатом. В результате, эти писатели возродили и повторили древнюю концепцию, что правление империи не должно быть наследственным. Они отрицали, что рождение сына может играть какую-либо роль в определении преемника.

Валентиниан I, как и многие предыдущие императоры, придерживался противоположной точки зрения и хотел основать собственную династию. Более того, хотя он сам вышел не из императорского рода, он почувствовал себя уверенным в возможности обернуть предпочтение армии к наследственности к своей выгоде. Когда в 367 г. он выдвинул своего сына Грациана в преемники, он был достаточно осторожен и провел целую военную церемонию, где представил юношу солдатам. На этой церемонии, когда солдаты приветствовали своего нового правителя громкими криками и лязгом оружия, Валентиниан вручил ему имперские одежды и заявил: «Смотри, мой дорогой Грациан, теперь на тебе, как мы все и надеялись, императорские одежды, дарованные тебе благодаря покровительству моей воли и воли наших собратьев-солдат».

Попытка Валентиниана основать с помощью военных новую правящую династию оказалась чрезвычайно успешной. Эта династия, усиленная включением Феодосия I путем брачного союза, находилась у власти девяносто один год — один из самых длительных периодов в истории империи и замечательный пример неразрывности в это неспокойное время.

И, напротив, за смертью последнего представителя этого рода, Валентиниана III, хотя он лично был немногим лучше ничтожества, последовал период беспрецедентной нестабильности, в течение которого быстро сменялись императоры-временщики. Эта нестабильность была завершающей и фатальной, поскольку с последним из этих императоров закончилась история Западной империи.

Опыт Древнего Рима свидетельствует, что наиболее опасной оказывается постоянная смена военных фигур, каждая из которых организовывала мятежи и перевороты, чтобы занять место очередного правителя. Эти события приводили к опасному дроблению и распаду провинций. Деятели, которых в различные периоды времени и в различных регионах какая-то часть армии объявляла императорами, даже если им не удавалось оставаться в этой роли достаточно долго, были, к большому сожалению, многочисленны; они продолжали возникать из поколения в поколение. И соперничество между этими узурпаторами и «законными» конкурентами на трон (различие между ними в данном случае не всегда легко было установить) стало одной из главных причин дискредитации власти Рима.

Гражданские войны, разгоравшиеся в результате захватов власти, губительно подрывали внутреннюю безопасность римского мира. Более того, можно указать много случаев, когда в ходе этих битв германцы и другие внешние враги получали предложение начать наступление на разобщенные провинции. Начиная с первого века н. э. и до самого конца Римской империи, т. е. более, чем в течение четырех столетий, едва ли было хоть одно десятилетие, когда бы в каждый отдельный момент никто не составлял конкуренцию действующему императору, а зачастую таких конкурентов было несколько.

Такое состояние дел явилось результатом неразрешимой дилеммы: армия должна быть достаточно сильна, чтобы защитить границы государства; но если она достаточно сильна, чтобы делать это, то, значит, она достаточно сильна, чтобы повернуть оружие против императора, как только один из военачальников призовет к восстанию. Правда, только благодаря армии Империя вообще продолжала существовать. Но и виной армии и лиц, ею командовавших, было отсутствие мира внутри страны в течение очень многих лет. Из-за этой фатальной, все ослабляющей страну разобщенности, римляне претерпевали удручающие и постоянные неурядицы и несли огромные потери.

По временам возникающая в таких ситуациях анархия возрастала и приводила к национальному параличу. Например, в течение только одного периода продолжительностью в полтора столетия, перед воцарением Константина Великого (306—337), почти восемьдесят военачальников, как в столице, так и за ее пределами в других частях Империи, объявлялись императорами. Только между 247 и 270 годами не менее тридцати человек провозглашались правителями. Некоторые из них были слишком напуганы, чтобы отклонить предложение.

Правда, узурпаторы сослужили прекрасную службу современным нумизматам, волей-неволей являющимся поставщиками исторической информации. Поскольку, как только кто-то провозглашал себя императором, он немедленно чеканил новые монеты, чтобы расплатиться с солдатами за их поддержку; монеты в то же время служили цели распространения за рубежом сведений о имени и образе правителя. И образцы этих монет в количестве от десятков тысяч, в одних случаях, до одной единственной монеты, в других, дошли до нашего времени, и их можно сегодня увидеть.

В последние годы Империи продолжались те же деструктивные процессы, а их развитие оставалось все таким же сумбурным и быстро меняющимся, как и прежде. Во времена правления династии Валентиниана I еще было много военных и других лиц, решивших захватить трон. По меньшей мере десять человек предприняли такие попытки, все в конце концов безуспешные, но имевшие различную начальную вероятность успеха. Эта цифра вырастет до тринадцати, если сюда включить трех североафриканских смутьянов с амбициозными намерениями. А возможно, их было еще больше.

Можно представить, насколько все эти попытки узурпации власти истощали уже безнадежно ограниченные людские ресурсы Империи и ее казну. Становится яснее также не только, почему Валентиниан I стремился гарантировать мирную династическую преемственность, но и почему армия и Империя в целом упорно продолжали проводить политику наследственности даже когда речь шла о некомпетентных последних членах его рода.

Еще к вопросу об узурпаторах. Практически всем императорам Востока и Запада, имевшим общие интересы в деле поддержания династии, к которой они принадлежали, удавалось работать согласно — было понятно, что пока один из императоров сохраняет власть в любой части римского мира, с другим ничего не произойдет без его согласия. Правда, это взаимопонимание не всегда соблюдалось. Тем не менее, пока династия Валентиниана I занимала оба трона — на Западе и на Востоке, никому из ее соперников не удавалось сместить любого ее представителя в любой из империй.

И все равно истощение имперских ресурсов в результате гражданских войн было ужасным. В течение последних лет Западной империи, когда династия Валентиниана I окончательно сошла со сцены, хаос углубился. К тому времени большинство сменявшихся правителей было просто марионетками, зависящими от властных военачальников, среди которых германец Рицимер (456—472) был наиболее видным. Правда, эти военные диктаторы не стремились присвоить себе монархический титул вплоть до 476 г., когда последний император Запада был изгнан из Равенны, а Одоакр стал королем Италии.

Писатели того времени в любые периоды истории империи были очень обеспокоены тем исключительным вредом, который приносили перевороты. Аммиан, в частности, называл военные перевороты высшим дьявольством. Он имел четкое и ясное понимание взаимных обязательств, которые связывали правящего императора с его народом и прекрасно осознавал, что если субъекты не будут лояльны своему императору, то вся безопасность Древнего Рима рухнет.

Августин также заявлял: «Какое неистовство иностранцев, какая жестокость варваров могут сравниться с тем вредом, который наносят гражданские войны?» И два наиболее видных мятежника, Магн Максим (383—388), чьи солдаты убили Грациана, и Евгений (392—394), чей Учитель Солдат, по-видимому, убил Валентиниана II, рассматриваются поэтом Клодианом как пара действительно виновных людей:

Два тирана вторглись в западные страны, Их грязные души переполнены преступлениями; Один из них родом из Британии, Другой — урожденный германец. Несчастные холопы-изгнанники: оба запятнаны виной, Их руки залиты кровью хозяина.

Эти преступники, либо номинальные руководители восстаний, пока находились у власти порой контролировали территории больших размеров. И, зачастую, не было недостатка в людях, готовых вступить под их знамена. Как указывалось в анонимном трактате «О делах войны», недовольные бедняки не видели причин для отказа сменить хозяина и примкнуть к таким восстаниям.

Разрушительный характер таких движений хорошо видел Гиббон, а еще до него французский историк Монтескье. Последний называл весь этот процесс предательского захвата власти одной из главных причин падения Рима. Он прослеживает, как политические различия, которые ранее приводили не более чем к разумному обсуждению, теперь, когда Империя выросла до огромных размеров, превратились в смертоносные гражданские войны.

Глава 2 НАРОД ПРОТИВ АРМИИ

Теперь мы переходим ко второй причине гибели Западной Римской империи: общей неспособности армии выполнять поставленные перед ней задачи. Развал армий Рима, на первый взгляд, представляется необъяснимым явлением, так как иностранные наемники были, по крайней мере теоретически, и по численности и по снаряжению сильнее своих противников, а противостоящего врага Рим ранее всегда побеждал. В действительности, сложившееся негативное общественное настроение и почти полная потеря взаимопонимания между армией и народом, привели к фатальному ослаблению его сил.

Нашим основным источником информации об армии позднего Рима будет перечень официальных должностей, Notitia Dignitatum, в котором приводится список основных официальных должностей в Западной и Восточной империях по состоянию на 395 год. Более того, когда речь идет о военачальниках, добавляются подробности о тех подразделениях, которыми они командовали.

Перечень официальных должностей в одно и то же время исключительно важный и вводящий в полное заблуждение документ. В соответствии с его статистикой численность войск объединенных империй составляла от 500 000 до 600 000 человек, что вдвое превышает силы, защищавшие Древний Рим двумя веками ранее. Из этого общего числа солдат Западной империи принадлежало немногим менее половины — вероятно около 250 000; большинство воинских подразделений размещалось на границах по Рейну и Дунаю или рядом с границами.

Такого количества солдат, учитывая прецеденты, должно было быть более, чем достаточно для охраны границ империи от вторжений варваров, поскольку отряды варваров по численности никогда не были особенно велики — не более тех, которых римляне наголову громили в предыдущие времена. Следует сказать, что войска вестгота Алариха I и вандала Гейзериха составляли 40 000 и 20 000 бойцов соответственно, а в полчищах алеманнов было не более 10 000 воинов.

Но если мы посмотрим более внимательно на силы, противостоявшие племенам завоевателей, то вырисовывающаяся картина начинает странным образом меняться. Римские армии той эпохи делились на две части — элитные полевые войска и пограничные силы. Последние были менее мобильными и их труднее было использовать для выполнения специфических военных задач, так как они были разбросаны по местным гарнизонам и обеспечивали внутреннюю безопасность страны. Кроме того, как это следует из закона 428 года, к ним относились с куда меньшим уважением, чем к полевым войскам.

Изучая Перечень и другие источники информации, обнаруживаешь, что не менее двух третей всей армии Западной империи состояло из пограничных войск, то есть подразделений более низкой квалификации. Поскольку полевые войска несли тяжелые потери во внешних и гражданских воинах, то для их укомплектования требовалось больше солдат, возможно, не менее двух третей от личного состава. Эти резервы поставляли пограничные армии в частности, из напряженных районов Северной Африки и Галлии, что самым существенным образом подрывало безопасность на границах.

Языческий историк Зосим приходит к выводу о том, что Константин Великий, который, в основном, виноват в ослаблении пограничных сил, в значительной мере ответственен за падение Римской империи. Да и ситуация в полевых войсках не улучшалась, поскольку они были вынуждены пополнять свои ряды за счет большого количества бывших пограничных войск низкого уровня. У полевых командиров были и другие проблемы. Например, их соединения в Северной Африке теперь нельзя было перекинуть в другие кризисные зоны из-за необходимости обеспечения безопасности поставок зерна в Рим из этих районов.

Если говорить о действительном числе солдат, участвовавших в сражениях под командованием римских военачальников того времени, то ситуация выглядит еще серьезнее. Зосим отмечает, что 55 000 солдат, выведенных Юлианом Отступником на поле сражения, были одной из самых больших армий того времени. Это кажется достаточно странным. В следующем поколении наибольшее число солдат, когда-либо участвовавших под командованием величайшего полководца Рима того времени Стилихона в сражении против вождя остготов Радагайса в 405 г., не превышало 30 000, а возможно, было немногим более 20 000 человек. Большим числом солдат для любой сражающейся армии Рима было 15 000, а экспедиционные силы составляли не более одной трети от этого числа. Эти данные очень расходятся с теоретическими цифрами Перечня официальных должностей. Они куда ближе к реальностям поздней Римской империи. Нашумевшее численное превосходство над германскими завоевателями едва ли вообще существовало.

Анонимный писатель четвертого века в трактате О делах войны выражал беспокойство по поводу этой ситуации. Он также обратился к своим императорам — а ими, вероятно, были Валентиниан I и его брат — с предложениями привести военные дела в порядок. Это были чрезвычайно толковые предложения. Автор хотел, чтобы правители, кроме всего прочего, сберегали личный состав армии с помощью механизации. В частности, он предложил целую серию осадных машин нового типа и другого оборудования. Его предложения остались без ответа, будучи, по всей видимости, перехваченными и положенными в долгий ящик прежде, чем они смогли попасть на глаза императору. Трактат анонимного писателя был ценен не только тем, что он, в отличие от большинства своих современников, верил, что можно сделать что-то реальное для улучшения этого мира, но и тем, что ясно представлял себе тяжесть ситуации с комплектацией армии и предлагал меры, которые необходимо принять для улучшения положения.

Почему же эта ситуация оказалась такой плохой? В яростных атаках на границах не было ничего нового, однако они, конечно, повторялись все чаще и чаще — в основном из-за внутренней слабости, провоцировавшей внешние вторжения.

Не может быть и малейшего сомнения в том, что слабость армии позднего Рима во многом была связана с постоянными неудачами имперских властей наладить набор новобранцев. С начала четвертого века н. э. это был основной источник пополнения армии. Валентиниан I, наиболее видный военный лидер своего времени, организовывал военные призывы ежегодно, Феодосии I в начале своего правления пытался даже проводить набор новобранцев в национальном масштабе.

Однако освобожденные от военной службы категории граждан были чрезмерно многочисленны. От призыва освобождались сенаторы, священники и множество чиновников; среди других групп освобожденных были повара, пекари и рабы. Чтобы набрать рекрутов среди оставшегося населения, проводились интенсивные операции чистки. Призывались даже мужчины из огромных имений самого императора. Да и другие лендлорды были не очень солидарны с государством, Им полагалось поставлять в армию рекрутов пропорционально размеру их земель, но во многих случаях они наотрез отказывались это делать. Даже тогда, когда им приходилось уступать, они старались отправить в армию только тех, от кого они и так хотели отделаться. Они ссылались на то, что наборы солдат были тяжким бременем для сельского населения, которое истощено как численно, так и духовно. И, действительно, в этих словах было много правды. Ну а поскольку от горожан, как солдат, было мало толку, то основная нагрузка падала на мелких фермеров и крестьян в возрасте от девятнадцати до тридцати пяти лет.

В связи с активным сопротивлением набору в армию, вскоре стало понятно, что обычными мерами рекрутирования солдат не обойтись. Формирование полков стало на повестку дня, причем стремились призывать к сохранению отцовской профессии, т. е. все больше развивалась тенденция вынуждать сыновей солдат или бывших солдат в свою очередь становиться солдатами.

Хотя эта доктрина была давно провозглашена, ей в начале 300-х годов не очень повиновались, но уже в пятом веке это правило стало обязательным, как и для гражданской службы. Более того, за исполнением строго следили — настолько, насколько правительство обладало властью для проведения своих решений. Но результаты оставались далеки от удовлетворительных.

Христианский философ Синесий из Сирены (Шахха) заявил, что для спасения Империи необходимо вступление всей нации под ружье. Как и автор трактата О делах войны этот философ рассматривает проблему с позиций ее воздействия на римлян. Сожалея об отсутствии достаточного объема источников как рекрутов, так и ветеранов, он предложил сократить сроки военной службы, чтобы было легче призвать уклоняющихся и сопротивляющихся. Конечно, его предложение, даже будучи принятым, вряд ли сыграло бы большую роль в решении проблемы. Поскольку в Западной империи, где, как мы еще увидим, возникла серьезная социальная напряженность, уничтожавшая последние патриотические чувства, то стало казаться, что не избежать выводов св. Амвросия о том, что военная служба вообще перестала рассматриваться как обычная обязанность, и теперь на нее смотрят, как на рабство, которого каждый стремится избежать. Всеобщую обязанность служить уже нельзя было навязать силой.

По мере сужения границ Империи снабжение солдат ложилось все больше и больше на саму Италию. Но итальянцы были не в состоянии нести эту ношу, да у них и не было даже малейшего желания это делать. По закону 403 г. ежегодный призыв новобранцев еще существовал. Однако в соответствии с двумя постановлениями от 440 и 443 годов призывы рекрутов на Западе уже ограничивались только чрезвычайными ситуациями. Более того, Валентиниан III, автор этих эдиктов, заявил, что «ни одного гражданина Рима нельзя принудить служить», за исключением случаев защиты родного города, если он подвергается опасности. А после смерти энергичного Аэция вообще никто не слышал о призыве гражданина Рима на военную службу.

Аристократия сената, которая в этот финальный период истории доминировала над гражданской администрацией, естественно не хотела поддерживать такое истощение рабочей силы на своих сельскохозяйственных угодьях. Правительство, однако, уже давно сделало один важный вывод из сложившегося критического состояния дел: если не удастся набрать рекрутов у землевладельцев, то пусть они взамен расплачиваются деньгами.

В последний период четвертого столетия были уже предприняты определенные шаги, чтобы использовать эту альтернативу. В конечном счете сенаторы формально согласились с тем, что за каждого непризванного рекрута, за которого они несли ответственность, надо уплатить 25 золотых монет. Подобным же образом отдельные лица могли откупаться от призыва на военную службу. Историк Аммиан заклеймил такую замену службы. Но в условиях надвигающегося кризиса такое решение имело смысл. Так как было очень трудно, практически безнадежно, собрать необходимое число гражданских рекрутов, даже путем обязательного призыва, то деньги, по крайней мере, гарантировали службу германских солдат и их оплату. Кроме того, их службу в качестве воинов Рима гарантировали решения императоров, одного за другим разрешавших германцам расселяться в провинциях в качестве федератов и союзников. Вместо римской армии, Запад мог себе позволить иметь армию германцев. Тем временем римская армия постепенно таяла, так что ко времени окончательного крушения Западной империи от нее вообще ничего не осталось.

Совершенно верным было замечание Амвросия о том, что в его время пребывание в солдатах рассматривали как рабство, которого следовало остерегаться. Поэтому достаточно странно, что страницы историков Рима последних двух столетий полны жалоб на то, что солдатам создавались чрезмерно благоприятные условия: одного римского императора за другим обвиняли в том, что они баловали и портили солдат. Громкие и ясные, эти жалобы были услышаны от Септимия Севера (193—211). Они дали основание Гиббону назвать Септимия Севера главным автором времен упадка Рима. С этого времени и позднее солдаты получали все большую и большую зарплату в различном виде: в форме продуктов, одежды и других товаров. Щедрость Константина по отношению к своим войскам была впоследствии также объявлена чрезмерной.

Как говорит Аммиан, именно Валентиниан I «был первым, кто повысил роль военных, подняв их в звании и увеличив довольствие в ущерб общим интересам». Феодосия I также обвиняли в том, что он слишком потворствовал армии. Например, всеобщее раздражение вызвала выдача военным сельскохозяйственного оборудования и семян, поскольку император разрешил им в свободное от службы время заниматься земледелием — как фермерам и наемным работникам, в то время, как граждане других категорий такой работой плохо обеспечивались. Но за всеми этими критическими замечаниями скрывалась традиционная точка зрения высших классов, которые ностальгически хотели самостоятельно контролировать государство и связывали свой отход от этого контроля с ростом влияния армии.

В действительности, несмотря на кипение во многих случаях политических страстей, военным никогда чрезмерно не платили и не поощряли, так что в результате реформы, типа проводившихся Севером и Валентинианом I, повышались их заработки только до нормального уровня. К пятому веку эта ситуация не намного изменилась, за исключением того, что даже эта плата не всегда выдавалась военным регулярно, поскольку коммуникации были в скверном состоянии.

По этим же причинам результаты каждой попытки удовлетворить военных оказывались бесполезными. Да и главная притягательность военной службы в былые времена, когда горожане Рима шли после призыва в легионеры, а после демобилизации — на вспомогательные работы, теперь перестала существовать, поскольку начиная с 212 г. горожане уравнивались в правах с любыми жителями Империи, кроме рабов. Кроме того, так или иначе, военные переносили свою долю тягот этого сурового века. Никакие льготы, им предлагаемые, не могли уравновесить факторы, подрывающие их усердие.

Итак, молодые мужчины поздней Римской империи делали все, чтобы избежать воинской службы. Их уловки принимали причудливые формы. Это становится видным из текста законов того времени, в которых раскрываются отчаянные шаги, предпринимаемые во избежание воинского призыва. Как там указано, многие юноши прибегали к членовредительству, чтобы стать непригодными к службе. За это по закону полагалось сожжение живьем. Однако Феодосии I постановил, что такие правонарушители больше не должны испытывать свою судьбу, а вместо этого, несмотря на нанесенные себе увечья, все равно обязаны отслужить в армии. Землевладельцы, которые должны были поставить своих арендаторов в качестве рекрутов, могли вместо здорового мужчины, за которого они отвечали, привести двоих увечных. У землевладельцев также очень энергично отбивали охоту прятать молодых мужчин от офицеров, сборщиков рекрутов. Действительно, в 440 г. укрывание рекрутов наказывалось смертной казнью.

Такая же судьба ожидала тех, кто укрывал дезертиров. Ранее приговоры были более мягкие. Преступников-бедняков отправляли на каторгу в рудники, а у богатых конфисковывали половину их имущества. Богатых, как класс, постоянно обвиняли в потворстве попыткам уверток и укрывании беглецов с целью пополнения рядов собственных сельскохозяйственных рабочих. Жесткая официальная критика обрушилась также на агентов землевладельцев и управляющих имениями, которым в некоторых провинциях было даже запрещено иметь лошадей в надежде, что эта мера помешает им подстрекать к дезертирству.

Другим показателем озабоченности государства проблемой дезертирства было введение законов о клеймении новых солдат: на их кожу наносили клеймо как на кожу рабов в бараках-тюрьмах. Все возрастающая жестокость легальных мер такого характера показывала, насколько тяжело было правительству удержать контроль над государством. Более того, дополнительная опасность исходила от объединения дезертиров в банды разбойников, о чем специально сообщалось в серии законов.

В одном из постановлений обнаруживается поразительное влияние ситуации в стране на пограничные укрепления: из закона 409 г. становится ясно, что их потомственные защитники улетучивались. Это было завершением процесса, который развивался уже давно: в годы, последовавшие сразу же за поражением при Адрианополе, в 378 г., можно было наблюдать целую волну дезертирства, ухода с оборонительных позиций и бегства из гарнизонов, численный состав которых резко упал.

Таким образом, поскольку германцы продолжали вторгаться в Империю через Рейн и Дунай, стало ясно, что повсеместно для противостояния не удается эффективно использовать города и укрепленные пункты. Сальвиан, пресвитер Массилии (Марселя), нарисовал очень мрачную картину современных ему ужасных бед: по его словам города оставались без охраны даже тогда, когда к ним уже подступали варвары; защитники и жители города, разумеется, не имели желания умирать, и в то же время никто из них пальцем не двинул, чтобы защитить себя от смерти. Правда, часто римские солдаты, несмотря на полное отсутствие энтузиазма, продолжали хорошо драться, если у них были способные и смелые командиры. Например, Стилихон несколько раз наносил поражение армиям куда больших размеров, чем его собственная. Но во многих других случаях имперские войска чувствовали себя обреченными еще до того, как они мельком видели германских воинов. Многими столетиями позже это не вызвало никакого удивления у Карла Маркса, который указывал, что не было никаких резонов этим насильственно призванным крепостным хорошо драться, поскольку у них на было никакой заинтересованности в судьбе страны.

С другой стороны, как зло заметил свидетель тех лет Синесий из Сирены (Шахха), если армия не сеет страх среди врагов, она жестока к своим согражданам.

Ритор Либаний из Антиохии (Антакия), современник Константина, показал, почему это происходит. Он говорит о солдатах в лохмотьях, слоняющихся вокруг винных лавок далеко от линии фронта и проводящих время в дебошах за счет местных крестьян.

Аммиан рисует столь же печальную картину. Прежде, чем стать историком, он был сам офицером, а потому, описывая дикую жестокость и предательское непостоянство войск, он описал, в основном, только то, что хорошо знал. Что солдатам больше всего нравилось, писал епископ шестого века Эннодий из Тицина (Павии), так это задирать местного фермера. Военная служба в лагере им надоела. Они жаловались на то, что старшие по чину их постоянно угнетают. Как только предпринимались попытки переместить солдат из мест, где они выросли, в другие районы, они тут же переставали подчиняться. Как тогда говорили, они больше походили на иностранных оккупантов, нежели на армию граждан Рима. В результате, их очень ненавидели и боялись. В Северной Африке, например, Августин критиковал личную гвардию правителя за ее возмутительное поведение. А прихожане его церкви настолько ненавидели армию, что линчевали ее местного командира. «Главные города на границах, — писал Гиббон, — были заполнены солдатами, которые считали своих сограждан наиболее непримиримыми врагами».

Не является ли все это преувеличением? Возможно, в какой-то мере, поскольку все, приведенное выше, взято в основном у писателей, которые отбирали из окружающего наиболее характерное в соответствии со своими политическими и социальными взглядами. Тем не менее все эти сообщения в сочетании с мрачными фразами из имперских законов безошибочно указывают на то, что в армии было неблагополучно.

Военный эксперт Вегетий считал, что решение проблемы было возможно только с возвратом к дисциплине античных времен. Всегда есть консерваторы, которые говорят такие вещи. Однако невозможно так просто перевести часы назад. Валентиниан I делал все, что мог, поскольку он слыл безжалостным к нарушителям дисциплины. Но ему не удалось довести этот процесс до своего логического завершения, поскольку, хотя он и был очень строг к солдатам, он чувствовал, что нужно ладить с офицерами, если хочешь быть уверен в сохранении их лояльности.

В офицерском корпусе Рима оставалось еще много хороших воинов. Но и они зачастую отходили от прекрасных традиций прошлого. Солдаты пограничных гарнизонов, в частности, зависели от милости своих офицеров, которые бесстыдно их эксплуатировали, отбирая часть жалованья, а в виде компенсации глядели сквозь пальцы на нарушения дисциплины. Ходили рассказы об офицерах, умышленно разрешавших подразделениям с неполным численным составом прикарманивать вознаграждения не существующих в действительности солдат.

Грек при дворе Аттилы рассказывал Приску из Панин (Барбарос) в Трейсе, посланнику Восточной империи, какого низкого мнения он был об офицерах Рима. В своем описании войны против Западной империи, как «более мучительной» по сравнению с войной против Восточной империи, Аттила делает мало комплиментов пресловутой мощи Запада, поскольку он не нашел солдат Запада грозными и внушительными; зато он высоко оценил боевые качества готов, которые к этому времени составляли важную часть армии Запада.

Вот почему императоры рады были обменять военные обязательства граждан римских провинций на золото: они могли на эти деньги взамен завербовать рекрутов-германцев. В самой по себе вербовке не было ничего нового. На заре империи вспомогательные армейские подразделения включали в свой состав много германцев, в основном служивших под началом римских офицеров. Затем, в начале четвертого века, Константин резко повысил роль таких солдат, заключая при вербовке с каждым из них контракт на индивидуальной основе о службе под командованием римлян. В свете таких постановлений Порфирий, который написал плохую хвалебную поэму в честь Константина, мог с полным правом заявить ему: «Рейн обеспечивает тебя армией». За исключением некоторых военнопленных, которых призывали в обязательном порядке, эти германцы ни в коей мере не были врагами Рима и стремились завербоваться в армию. Службу в армии Римской империи они рассматривали, как возможность сделать карьеру.

Юлиан Отступник (361—363) выразил свое неодобрение «проварваризмом» Константина. Но ему не хватило времени в течение короткого периода его правления обернуть эту тенденцию вспять, да и наверное он никогда бы этого не сделал, поскольку германские солдаты уже стали незаменимыми.

Когда Валенс перед сокрушительным поражением при Адрианополе пригласил в провинции Рима вестготов, основным оправданием этого поступка были необходимость увеличения армии, а также рост доходных статей, поскольку суммы, которые жители провинций должны были выкладывать за освобождение от воинской службы, превышали расходы на выплату вознаграждения германцам. Затем в 382 г. Феодосии I принял энергичные судьбоносные решения. Германские «союзники», или «федераты», которых он вербовал в солдаты, не были просто индивидуальными рекрутами. Теперь вербовали на службу племена в целом, вместе с их вождями, которые получали от императора Рима годовую сумму деньгами и товарами, чтобы платить солдатам, которыми они продолжали командовать. Эти люди служили в армии в качестве добровольцев на очень хороших условиях. Им разрешалось уволиться, если они находили себе замену.

В 388 г. Амвросий указывает на решающую роль германцев в армии Феодосия. Он мог бы сюда также добавить негерманцев — гуннов, которые в это время также обеспечивали Рим большим количеством солдат. Однажды начавшись, участие новых федератов в армии быстро нарастало. И оно росло с особой скоростью, поскольку в битвах между Феодосием I и другими претендентами на трон участвовало много германцев и неримских войск с обеих сторон.

Хотя придворные льстецы восхваляли мудрость императоров, набиравших солдат из германских племен, этот процесс широко критиковали другие римляне и греки. Синесий считал бесполезным доверять сторожить стадо овец стае матерых волков, набрасывающихся на овец, — людям той же расы, что и римские рабы. Иероним также заявлял, что римляне теперь самая слабая нация на земле, поскольку они целиком зависят от того, как за них будут сражаться варвары. И языческий историк пятого века Зосим, который мало в чем соглашался с Иеронимом, также писал, что Феодосии уменьшил истинно римскую армию почти до нуля. Это было не совсем верно. Но это очень мало отличалось от правды, поскольку римская армия, если не считать германцев, быстро угасала.

Поскольку проблема вербовки рекрутов стала совсем безысходной, действия Феодосия по замене римских солдат на германцев, по-видимому, были наилучшим практическим средством, которым он располагал. Они также предоставляли замечательные возможности для расового сотрудничества, однако из-за сочетания предрассудков римлян и непокорства германцев, эти возможности не удалось эффективно использовать и, впоследствии, иллюзии о надежности подразделения федератов исчезли.

Для того, чтобы подстраховать их сомнительную службу, центральное правительство от случая к случаю делало попытки мобилизовать местные группы самообороны против непрекращающихся извне вторжений. Уже были прецеденты таких действий, например, защита Тревери (Трира) от узурпатора в 350-х годах. Но затем, в 391 г., право использования армии против «бандитов» было даровано, в противовес обычной практике, всем, без исключения, на принципах, изложенных в Истории Августа так: люди сражаются лучше всего, когда они защищают свою собственность.

В конце четвертого столетия снова стали возникать спорадические вспышки местной обороны, но они были немногочисленны и неэффективны. Во время отчаянного кризиса при вторжении германских племен в Италию в 405 г. государство обратилось к провинциям с призывом объединиться в качестве временных добровольцев в борьбе «за родину и мир» — но без особого успеха. Сепаратистские движения в британских провинциях тремя годами позже можно рассматривать как попытки совместной самообороны. А вскоре, в 410 г., Гонорий послал в Британию инструкцию местным властям, как организовать самостоятельную оборону. Тридцатью годами позже британцы вновь получили подобное послание. В Италии, когда Гейзерих и вандалы угрожали стране, власти призвали граждан взять в руки оружие. Также и в Галлии в 471—475 гг. епископ Сидоний призвал население Арверни (Оверн) защищать свою столицу Арверни (ранее Августонемет, ныне Клермон-Ферран) от нападения вестготов.

Эти попытки местной самообороны заслуживают только упоминания, поскольку они были скорее исключением. В военных событиях они не играли существенной роли. А что касается самой армии Рима, без учета неуправляемых федератов, то ее конец был уже близок. Легальное выступление на трон Валентиниана III едва ли могло скрыть отчаянную ситуацию, поскольку император прямо заявил, что его военные планы полностью провалились.

Разваливалось все и повсюду. Британия, несмотря на все увещевания, была уже полностью потеряна. В провинциях в долине Дуная войска были распущены еще в начале века, граница вокруг них рассыпалась и никто не платил им зарплату. Только часть реки, самая близкая к Италии, вплоть до конца оставалась в руках Рима.

Некий Еджиппий, местный монах, в своей биографии описывал последние дни дунайского гарнизона, примерно, в 482 г. Он рассказал, как пограничные силы и сама граница, наконец, рассыпались, и описал, как последнее уцелевшее подразделение у Кастра Батава (Пассау) послало несколько человек в Италию получить причитающиеся им выплаты. В это время в самой Италии больше не было никаких римских войск. Последняя армия римского государства, армия Одоакра, который низложил последнего императора Запада, состояла полностью из федератов.

Если бы римляне смогли поддерживать армию, они смогли бы спасти страну от развала. Их провал в попытке восстановить армию был одной из основных причин крушения империи. В позднем Риме наблюдалось полное отсутствие взаимной симпатии между армией и гражданами; и это противоречие между нуждами обороны и желанием людей обеспечить ее, внесло весомый вклад в падение Западного Рима.

Но почему эти противоречия достигли столь катастрофических масштабов? Ответ лежит немногим ниже поверхности и заключается в глубоком расколе, потрясшем позднее римское общество. Исследованием этого раскола мы теперь и займемся.

РАСКОЛ МЕЖДУ КЛАССАМИ

Глава 3 БЕДНЯКИ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА

Главной причиной, по которой граждане Рима не хотели поддерживать армию и пополнять ее ряды, было тяжелое бремя налогов, взимавшихся для содержания армии — гигантская нагрузка, все более отчуждавшая бедняков от государства и с фатальной неизбежностью разделявшая их. Отчаянная ситуация, в которую фискальная налоговая политика загнала Западную империю, серьезно анализируется неизвестным автором книги «О делах войны». Он описывает происходившие в терминах, использовавшихся налоговым управлением Империи: «огромные расходы на армию необходимо проверить, поскольку они ввергли в кризис всю систему уплаты налогов».

Это заявление не совсем справедливо, поскольку в нем рассматривалась только часть проблемы. Огромные военные расходы были вынужденно необходимы, если Империя хотела устоять на ногах. Стоимость защиты границ стала поистине колоссальной. Когда в 360 г. государственный казначей Урсул побывал в разрушенном городке Амида, ныне Дьярбакир в Южной Турции, который римляне были вынуждены оставить, он с горечью обратил внимание на финансовые аспекты: «Посмотрите, с какой храбростью защищают эти города наши солдаты, чье безмерное жалование уже подорвало здоровье Империи».

Это замечание позже стоило Урсулу жизни — он погиб от рук солдат, которых критиковал. И все-таки, даже если его осуждение сдачи Амиды было оправданным и даже если расходы были чрезмерными, при всем при том армию необходимо было поддерживать и находить деньги на ее содержание во что бы то ни стало. Но находить их было все труднее, а иногда и невозможно. Когда Валентиниан III признал, что его планы относительно армии провалились, он связал этот провал с нехваткой денег. Не было денег, сказал он, для действующей армии, не говоря уже о новых рекрутах.

Автор книги о делах войны, не рассматривающий проблему в общем, делает ряд частных предложений, которыми, к большому сожалению, не всегда можно было воспользоваться. Одним из таких предложений, о котором он и сам говорит, что оно явилось бы жестом отчаяния для его исполнителей, было — резко сократить, либо полностью отменить премии, которые правительство обычно выплачивало как военным, так и гражданским лицам: автор видит в этих расходах главную причину упадка Империи. Однако и прошлые правители считали политически обязательным распределение дополнительных вознаграждений в войсках и среди гражданского персонала, каков бы ни был их источник — налоги или грабежи.

Конечно, неизвестный автор был прав, когда говорил, что эти премии ложились тяжелым бременем на налогоплательщиков. Но он умалчивал о том, что отмена премий была бы самоубийственна. Второе предложение касалось сокращения срока службы, чтобы сэкономить на высоких окладах на выслугу лет. Но и это, по-видимому, было практически невозможно из-за отсутствия людских ресурсов для замены увольнявшихся из армии.

Другой анонимный автор того же периода, один из авторов Истории Августа относится с энтузиазмом к известному заявлению императора Марка Аврелия Проба (276—232) о том, что, поскольку при его правлении все складывалось очень удачно, то в дальнейшем римская армия вообще не нужна.

…Какое блаженство охватило бы всех, если бы при его правлении больше не брали бы в солдаты. Провинции не должны были бы содержать гарнизоны, никаких выплат на армию от общественных щедрот, сокровища Рима оставались бы нетронутыми, землевладельцы больше не облагались бы налогами!

Это был бы действительно золотой век, обещанный им.

Все это, конечно, так, но золотой век так никогда и не настал. Вместо этого все произошло с точностью до наоборот: армия становилась все больше и больше. Однако История Августа была совершенно права, признавая армию главной причиной и потребителем налогов. Когда впоследствии Валентиниан I и Феодосии I предпринимали гигантские усилия, каждый по-своему, для укрепления вооруженных сил, неизбежным результатом являлось резкое повышение налогов. Из-за отсутствия оборотного капитала, правительство не могло, выражаясь на современный лад, переложить часть бремени на потомков, образуя государственный долг.

Насколько это было в силах Валентиниана, он проводил налогообложение крайне осторожно. Аммиан специально информирует нас о желании императора обеспечить провинциям финансовые послабления. Но несмотря на свои личные пожелания, он был вынужден разрешить Петронию Пробу, своему префекту претории в Италии, Иллирии (Югославия) и Северной Африке, прибегнуть к очень жестким мерам, и к концу его правления налогообложение резко выросло.

Что касается Феодосия I, то в его законах отражено страстное желание увеличить поступление налогов любыми возможными средствами. «Никто, — заявил он в 383 г., — не может владеть какой-либо собственностью, не облагаемой налогом». И он подписывал огромное количество регулирующих актов для воплощения этого принципа со все возрастающей жесткостью.

Он использовал беспрецедентно безжалостные методы для сбора налогов; это не было новостью. Такие методы практиковались и за сто лет до него. Третий век новой эры, отмеченный множеством внешних и гражданских войн, свидетельствовал о почти полном развале политической структуры и национальной обороны. Это был кризис, от которого Империя спасалась фантастическими военными усилиями. Ценой поддержания зыбкого равновесия было огромное, постоянное повышение налогов и рост всевозможных тоталитарных методов давления для обеспечения их поступления в казну.

В IV в. н. э. давление стало еще более неумолимым. Каждый последующий император старался все сильнее затягивать гайки, а поток законов и эдиктов Феодосия I свидетельствует, что он закрутил эти гайки уже до предела. Бесполезными были патриотические отрицания поэта Клодиана того, что провинции изнывают под тяжестью налогов, или утверждения посла Приска из Панин (Барбарос), Трейс, полувеком позже, убеждавшего эмигранта грека в том, что в Империи все прекрасно.

Валентиниан III открыто допускал проявления дикости своей собственной системы и даже уменьшал размеры налогов — для богачей. Когда вскоре на трон взошел Майориан, и Сидоний приветствовал его вступление во власть поздравительным адресом, ему удалось упомянуть бремя налогов, придавившее его родную Галлию. И новый император сам выступил с очень откровенным заявлением, не оставляющим места для кривотолков, в котором он сожалел о допущенных жестокостях.

В период чрезвычайных событий третьего века возник обычай востребования налогового платежа в товарном виде, а не в деньгах (подобно выплатам солдатам таким же образом) — возврат к бартерным системам примитивных времен. В завершающий период Империи налоговая политика стала изменяться, как бы возвращаясь к старому, и сборщики налогов стали требовать замены товаров на золото — прежде всего замены лошадей, крупного рогатого скота и обмундирования для армии, а затем и в рамках регулярного земельного налога — замены ранее принимавшихся зерна, вина, масла и мяса. Вообще говоря, это был своего рода возврата к долговременным концепциям прогресса, но он уже не мог помочь простым людям, ограбленным налогами.

Ситуация ухудшалась еще и потому, что большие неудобства населению доставляла нестабильность в денежных единицах, которая была весьма далека от хорошо спланированной чеканки монет в Империи прежних времен. Правда, после периода выпуска в обращение ненадежных золотых монет, Константин вновь вернулся к стабильной единице из этого металла, солиду. Но от этого для большинства населения Империи было мало толку, так как у них вообще редко бывали золотые монеты (хотя оплату некоторых налогов требовали в золоте), и даже проведенная Феодосией новая деноминация золота (чеканка монеты по размеру в одну треть от солида) не помогла устранить образовавшуюся пропасть. Феодосии и его преемники выпустили также маленькую серебряную монету, но это практиковалось очень короткое время. Большинство граждан никогда не видело ничего, кроме монет из бронзы, либо слегка посеребренной бронзы, да и на них по прошествии времени можно было купить все меньше и меньше товаров.

Инфляция в большой мере была связана с увеличением номинальной стоимости солида. Эта стоимость (в бронзовых долях) в 400-х годах была в сорок пять раз выше, чем сто лет назад. Это означало, что государству приходилось выпускать все больше и больше бронзовых монет, не сокращая в то же время те виды налогов, которые было необходимо оплачивать золотом. В результате эти монеты заполонили рынок, а стоимость их становилась все ниже и ниже по отношению к золоту. Власти оставались безучастными к плачевным результатам, поскольку бронзовые монеты, будучи разменной валютой, можно было выпускать совершенно произвольной номинальной стоимостью, что приносило им большую прибыль. Как бы то ни было, как и все другие правители в античном мире, они не задумывались над экономическим законом, гласящим, что если количество денег растет, а количество доступного товара остается прежним, то цены обязательно будут расти.

В результате ущерб был колоссальным, собственно таким он уже был в ходе инфляции в предыдущем, третьем столетии. Торговцы западных провинций, которыми были, в основном, греки и иудеи, находили жизнь почти непереносимой, поскольку правительство не оказывало им никакого содействия. Меняльщики денег также жаловались префекту Рима Симмаху, что они едва сводят концы с концами. Другая трудность, которая причиняла ущерб каждому, заключалась в том, что нелегальная подделка монет стала совершенно необузданной.

Эта неблагоприятная валютная ситуация особенно осложнилась для населения, когда в начале пятого века правительство Западной империи отказалось вообще от каких-либо изменений в сложившемся порядке, проводя только ограниченные выпуски бронзовых монет минимальной номинации. Правда, это некоторое уменьшение общего числа новых бронзовых монет снижало инфляцию, но отсутствие любой другой разменной монеты и к тому же, чрезвычайная нехватка серебряных монет привели к тому, что денежные операции любого рода — кроме как для меньшинства, обладавшего большим запасом золотых монет — стали намного более трудоемкими и опасными, чем это было раньше.

Эти неурядицы, однако, были относительно несущественными по сравнению с основной бедой — крушением налоговой системы. Выплата огромных налогов была только частью поборов, накладываемых государством на гражданина Империи. Было широко распространено использование его личных услуг. Так например, его заставляли поставлять дрова и уголь, особенно для государственных арсеналов и монетных дворов; гасить известь; предоставлять государству свой опыт и труд по различным поводам, если он обладал соответствующей квалификацией; помогать поддерживать в хорошем состоянии дороги, мосты и здания. Только лишь один император, Гонорий, издал не менее десяти эдиктов об условиях содержания основных дорог, плохое состояние которых привело к серьезному нарушению деятельности имперской почтовой службы, работавшей по системе реквизиций.

Для борьбы с кризисом все интенсивнее использовали принудительный труд. «Служба в этой стране, — речь идет о Риме, — превратилась в нечто типа принудительного найма». И в то же время было очень много освобожденных от этих обязанностей: духовенство (частично), арендаторы имперской собственности, высший класс в целом — хотя они были наилучшим образом обеспечены, чтобы нести такую ношу.

При реализации всех упомянутых принудительных мер в огромных масштабах расцвела коррупция. Мошеннический деспотизм бюрократов особенно проявлялся при сборе налогов. Императорам это было хорошо известно, и они резко критиковали официальных лиц, угрожая им разными карами. Валентиниан III жаловался, что «ответственные чиновники ставят дымовую завесу для детальных расчетов, погруженных в непроницаемую тьму». За этой дымовой завесой все прогнило. Масса чиновников казначейства продолжала заниматься своими преступными махинациями с надменностью и безнаказанностью, едва ощущая отдаленные раскаты грома пустых имперских угроз.

Ритор четвертого века Либаний рассказывал о мучительных сценах, сопровождавших появление сборщиков налогов в городе или деревне.

…Если торговцы могли возместить убытки за счет спекуляций, то те, которые своими руками едва зарабатывали на жизнь, падали на колени под прессом налогов. Самый нищий сапожник не мог избежать этого. Я видел некоторых из них, кто, простирая руки к небу и показывая свой сапожный нож, клялись, что они не могут больше ничего заплатить. Но их протесты не умеряли алчность жестоких угнетателей, которые преследовали свои жертвы с криками и, казалось, были готовы уничтожить их.

Еще со времен Константина известны подобные сообщения, в которых говорилось об изъятии налогов насилием и грубостью, о применявшихся методах, в том числе, принуждении детей свидетельствовать против своих родителей и насильственном склонении жен к измене своим мужьям.

Было бесполезно освобождать от земельных налогов, как это делал в ряде случаев Гонорий, поскольку облагодетельствованные таким образом районы были уже настолько обчищены, что им все равно уже нечем было платить. В таких случаях, как об этом откровенно говорилось в одном из императорских эдиктов, официальное принуждение могло только привести налогоплательщика к печальному концу без какой-либо выгоды для государства.

От угроз арестов, самые известные из которых содержатся в эдикте Майориана, было мало толку, поскольку в результате только списывались безнадежные долги. Долги, в основном, числились не за бедняками, а за богатыми, которые достигли высокого искусства в задержке платежей, вызывая снова и снова напрасный гнев римских законодателей.

Возникла ужасная дилемма. Не было сомнений в том, что государство обязано взимать налоги, если оно хочет выжить, и, конечно, неэффективность сбора налогов была одной из причин падения Рима — римляне больше не могли содержать свою армию. Однако это чрезвычайно необходимое наполнение государственной казны приводило к страшной нищете населения.

Было ли это потому, что требуемые суммы налогов и податей были за пределами платежных возможностей населения? Если так, то задача была безнадежной, и не было смысла для Западной империи пытаться себя защищать, поскольку для этого не было денег. Но кажется, что с большой вероятностью необходимые суммы могли быть уплачены, если бы система сбора налогов была менее репрессивной — и, в результате, более эффективной. В действительности, сборщики налогов были виновны в огромных злоупотреблениях, что приводило к уклонению от уплаты налогов в невероятных масштабах.

Когда критики системы указывали, что наибольшие страдания приходились на сельских бедняков, в их словах была только правда. Более девяноста процентов всех поступлений государство получало за счет земельного налога, т. е. с сельского населения. И этот налог по своему действию не был прогрессивным, так что его бремя для бедняков было пропорционально больше, чем для богатых. Дополнительная несправедливость возникала из-за неспособности государства при взимании налога принять во внимание качество земли и размеры урожая. К 350 г. суммы, извлекаемые из этого главного источника доходов, утроились за период жизни поколения, что привело к еще большему угнетению и нарастающей жестокости по отношению к землевладельцам при взимании налога.

Наиболее важным налогом этого рода, используемым в течение многих лет для выплаты жалованья государственным служащим, был опять-таки сельскохозяйственный налог, поскольку он взимался в виде зерна — основного продукта питания в Римской империи. Но поставок зерна часто не хватало, чтобы удовлетворить непомерные запросы сборщиков налогов. Это было неудивительно, поскольку транспортировка зерна осуществлялась примитивными способами, а механизация труда была очень несовершенной. Экономия на рабах не помогала. Не способствовало и новое христианское государство, в котором такие деятели, как Эйсебий и Амвросий объявили науку напрасным трудом, поскольку она не помогала спасению человека на этом свете.

Кроме того, не хватало рабочих рук. Американский историк А. Е. Р. Боак считает сокращение населения фатальной причиной падения Рима. Его детальные аргументы вызывают возражение, но некоторое сокращение было бесспорным. Набеги, опустошения и нищета — все они сделали свое дело, и когда рентные и налоговые платежи истощили население, зачастую не оставалось денег на то, чтобы вырастить достаточное количество детей и, тем самым, скомпенсировать высокую смертность. Причиной уменьшения численности населения была продажа бедняками своих младенцев в рабство. Ранее это запрещалось законами Рима, но, начиная примерно с 300 г., такая практика официально допускалась, а во время ужасного голода 450 г. широко распространилась. Напрасно Валентиниан III десятью годами ранее своим декретом об освобождении от налогов пытался остановить сокращение сельского населения. Этот процесс зашел слишком далеко, чтобы его можно было обратить вспять.

Из-за недостатка рабочих рук земля оставалась не обработанной, а сокрушительный налоговый пресс изгонял мелких фермеров из их хозяйств. В среднем уменьшение площади обрабатываемой земли, с учетом эрозии почвы и региональных ' климатических изменений составило от десяти до пятнадцати процентов. По общему мнению эта заброшенная земля была, как правило, на окраинах, так что снижение производства зерна в процентном выражении было меньшим. Тем не менее это означало, что налоговое бремя, которое по-прежнему ложилось на сельское хозяйство, становилось все тяжелее для тех, кто обрабатывал землю.

Когда последующие римские императоры пригласили германцев в свои провинции, они предполагали, что эти иммигранты, как и солдаты приграничных римских гарнизонов, будут не только нести военную службу, но и в свободное время обрабатывать землю. Однако анализ медлительных неэффективных законов, касающихся оставленных земель, показал, что проблема восстановления земли никогда не была решена и к ней только едва приступали, поскольку так тяжело пробивавшая себе путь налоговая система не давала никаких стимулов для возвращения на землю. Слабая и плохо обустроенная римская экономика показала свою полную неэффективность, не сумев ответить поставленным перед нею требованиям.

В определенных районах, таких, как Мавритания и территория Среднего Дуная, жило большое число рабов, они составляли существенную часть общей рабочей силы. Однако это не давало желаемого эффекта увеличения общего числа работников. Единственным результатом было дальнейшее снижение доли «свободных» бедняков, поскольку они не могли конкурировать с бесплатной рабочей силой и просто выпадали из рынка труда.

В большинстве других районов Империи в ту эпоху количество рабов было ничтожно, и они не могли оказать существенного влияния на рынок. Правда, захват военнопленных, продажа младенцев и понижение статуса нуждающихся граждан до положения рабов делали проблему поставки рабов не столь острой, как это было в непосредственно предыдущий период. Но поскольку многих военнопленных вместо отправки на работы в качестве рабов забирали в солдаты римской армии, только небольшая их часть попадала на землю для восполнения нехватки сельскохозяйственных рабочих.

Во время военного кризиса, в годы, последовавшие сразу после 400-го, правительство Рима предприняло отчаянный шаг, призвав рабов в армию, впервые за многие столетия. Опасность этой меры заключалась в том, что вместо принятия таких патриотических предложений, рабы предпочитали объединиться с захватчиками, которые зачастую были их соотечественниками.

Историки-марксисты не раз доказывали, что рабство рухнуло в самом конце Римской империи, открывшем новую эпоху в мировой истории, — потому, что рабы и крестьяне вместе с захватчиками извне делали одно общее дело.

Это, однако, было преувеличением. Были, конечно, случаи, когда рабы помогали врагу. Такое случилось, например, перед битвой у Адрианополя с вестготами и когда Аларих был у ворот Рима. Примерно в 415 г. отдельные рабы, ведомые молодыми знатными людьми, нанимались грабежами вокруг Бордо. Но все это было давно и редко. Рабы играли относительно несущественную роль в истории этого периода.

Так обстояло дело со свободными бедняками Рима. Аммиан говорит, что они проводили свои дни в винных лавках, харчевнях, играли в кости, убивали время на гонках колесниц и боях гладиаторов. Но Аммиан, по-видимому, преувеличивает, поскольку он всегда с особым предубеждением относился к низшим слоям общества.

Тем не менее правда, что сто семьдесят пять дней в году посвящалось публичным зрелищам, в то время, как двумя веками раньше эти развлечения занимали сто тридцать пять дней. Правда также, что в середине четвертого века 300 000 римлян имели хлебные карточки, которые давали им право получать от правительства бесплатный государственный рацион. И даже столетием позже, когда население города сильно сократилось, оставалось еще 120 000 получателей бесплатного хлеба. Конечно, население Рима в большой мере паразитировало, но этот городской пролетариат слишком в малой степени определял ход событий, приведших к финалу позднюю Римскую империю.

С другой стороны, были и «свободные» бедняки из сельских районов, которых правительство в борьбе за деньги для армии обложило налогами со всей строгостью и жестокостью. Юридически отличаясь от рабов, они были в не лучшем положении, но даже в худшем, чем рабы, поскольку часто оказывались в полной нищете. Между этой сельской беднотой и правительством были враждебные отношения — отношения угнетаемых и угнетателя.

Это было одно из самых серьезных противостояний, подтачивавших Западную империю. Государство и непривилегированное большинство сельского населения находились друг с другом в деструктивной, самоубийственной дисгармонии, которая сыграла прямую и определяющую роль в последующем развале Империи. Из-за этого раскола не собирались налоги, необходимые для содержания армии. А поскольку не собирались налоги, не было чем платить защитникам страны и — Империя рухнула.

Поскольку мелкие фермеры и сельскохозяйственные рабочие поздней Римской империи были настолько задавлены тяжестью налогового бремени, что больше не могли свести концы с концами, они стали искать защиту там, где ее легче всего можно было найти.

Целые деревни, например, обратились к местным армейским офицерам за «патронажем». Поскольку эти военнослужащие были готовы изгонять официальных имперских сборщиков налогов, такая практика вначале была объявлена незаконной. Однако в 415 г., по крайней мере в нескольких провинциях, такой патронаж был разрешен при условии, что патроны принимали на себя ответственность на полноту сбора налогов в конкретной деревне.

Куда большее число деревень — особенно на Западе — вместо солдат выбирало местных землевладельцев в качестве патронов. И так поступали не только деревни, но и многочисленные «единоличники»: большей частью мелкие фермеры, люди, обреченные на нищету, забросившие свои участки земли и отправившиеся под защиту стен ближайших крупных поместий, где они оставались до конца своей жизни. Массовое перемещение населения, вызванное непереносимыми требованиями государства, стало одним из важнейших социальных движений того времени.

Земельные магнаты были рады заполучить этих бездомных людей, поскольку на селе не хватало рабочих рук. Вот почему, заявлял Сальвиан, «бедняки безоговорочно капитулировали перед богачами». Действительно, это была самая настоящая безоговорочная капитуляция. Люди могли быть уже по уши в долгах перед новым хозяином, прежде, чем они попали в стены его поместья. В любом случае, впоследствии они должны были платить ему ренту в деньгах, либо фиксированные платежи натурой, либо сдавать часть урожая, который им было разрешено выращивать на его земле, либо иногда служить вольнонаемным работником. О безопасности, стабильности, гарантиях от произвола они могли только мечтать. Хуже всего то, что после их побега с собственных владений, правительство настаивало на продолжении уплаты ими налогов с тех участков земли, которые они навсегда забросили.

Как раз в таких случаях их новые лендлорды оказывались крайне необходимыми, поскольку, как и военные патроны, местные властители были готовы дать от ворот поворот сборщикам налогов; в обмен они получали полное подчинение бесправных людей, отдавших себя на их милость. Но затем лендлорды нашли взаимопонимание с правительством, и дело было сделано: отказники обнаружили себя в налоговых списках по новому месту жительства.

Диоклетиан для того, чтобы упростить сбор огромных налогов, в которых он нуждался, принудительно прикрепил всех жителей сельских районов к тем местам, где они были зарегистрированы, и запретил им когда-либо покидать эти места. В соответствии с этим принципом (лендлорды с ним согласились) сборщики налогов снова получали свободу действий при условии, что они будут взимать налоги с арендаторов, включая те семьи, которые недавно попали в поместья землевладельцев.

Валентиниан I строго запретил арендаторам сниматься с места без разрешения их лендлордов, а Феодосии I выразился еще яснее:

…Для того, чтобы арендаторам не казалось, что они освобождены от налогов и могут странствовать везде, где только пожелают, они должны быть связаны правилом изначальности, по которому, хотя и являются свободнорожденными, должны тем не менее рассматриваться рабами той земли, на которой родились, не имеют прав самовольно покидать ее или менять место жительства, а землевладелец должен осуществлять свои права по отношению к ним с родительской заботой и властью господина.

Из последующих эдиктов явствует, что любой из тех, кто самовольно покинет места, к которым он приписан, будет рассматриваться совершившим серьезное преступление, акт кражи: «он крадет самого себя».

В законах часто отмечались случаи неповиновения арендаторов упомянутым выше регулирующим актам и их попытки бежать из поместий, к которым они были привязаны, с последующими объединенными усилиями лендлордов и налоговых властей вернуть их обратно. К пятому веку этим арендаторам даже запретили вербоваться в армию. Надетые на них путы еще отличались от тех, которые связывали античного господина и раба, средневекового хозяина и крепостного; но рабы или крепостные были как раз тем, во что они превращались. Им даже не разрешали предпринимать какие-либо действия, направленные против хозяев даже в рамках законов, а унижения, которым их подвергали, как и большинство принуждений, того времени, переходили по наследству.

Единственным утешением для этих людей было то, что законы — это было видно по их неоднократному повторению — исполнялись очень неэффективно, так что лазеек для ухода от них было предостаточно. С какими-то законами они смирялись. Но в целом картина тысяч свободных фермеров, постепенно погружавшихся в полную зависимость, представляла собой печальную реальность.

И все-таки один император сделал попытку помочь беднякам. Это был Валентиниан I. Такой вывод может показаться удивительным, поскольку он сыграл очень большую роль в жестком привязывании арендаторов к поместьям богачей. Но, по-видимому, император руководствовался реалистичными мотивами: могло быть хуже, чем закрепление людей на месте, поскольку таким путем предотвращалась перспектива для этих фермеров и крестьян вообще остаться без работы и без пищи, и это делалось не ради землевладельцев.

Валентиниан I ясно показал другими поступками, что он крайне заинтересован в благополучии униженных классов, к которым сам когда-то принадлежал. В одном из эдиктов он обращается к их угнетателям с такой напыщенной фразой «невинные и мирные селяне». В другом из своих постановлений он специально обращается за социальной справедливостью к своим собственным налоговым властям, требуя ликвидации льгот для определенных групп лиц, поскольку эти льготы осуществлялись за счет рядового населения Империи.

С самыми важными заявлениями в 363—370 гг. Валентиниан обращался к официальным лицам, называемым Защитниками Народа, или Защитниками Общества. Их функции напоминали функции омбудсмена в современных странах, в чьи обязанности входило устранение злоупотреблений против отдельных граждан. Но Защитники при Валентиниане должны были по идее помогать непривилегированным классам. В письме своему префекту претории Петронию Пробу император пишет: «Мы принимаем необходимые меры для обеспечения простых людей покровителями для защиты их от несправедливости сильных мира сего».

В каждом городе префект должен был назначать Защитника Народа, а сам император требовал извещать его лично об именах людей, отобранных на эти посты. Защитники имели право разбираться с любой самой незначительной жалобой, и их долгом было сделать правосудие более доступным для бедных. Императоры и ранее поступали подобным образом, но только Валентиниану I удалось довести свои намерения до реальной всеобъемлющей схемы.

Однако чудовищным оказалось то, что свои первые указания по этому вопросу император должен был дать Петронию Пробу — известному угнетателю бедноты. Когда Валентиниан умер, институт защитников быстро был предан забвению и никогда уже не смог восстановить своего былого значения. Действительно, Феодосии I поручил задачу отбора защитников городским советникам — тем самым, которые отвечали за взимание налогов.

Затем Гонорий перепоручил эти назначения комитету, состоявшему в основном из землевладельцев. Первоначальная идея Валентиниана была избавить бедняков от произвола лендлордов.

А теперь защитники и земельные магнаты объединились в дьявольский союз.

Итак, в течение определенного периода времени были серьезные успешные попытки облегчить жребий угнетенных. Но они провалились. Масштабы этого провала хорошо прослеживаются по произведениям античной литературы. Правда, большинство авторов того времени были довольно равнодушны к тяжелому положению угнетенных. Однако были и замечательные исключения. Одним из них был Иоанн Златоуст (Джон Хрисостом) епископ Константинополя, который прекрасно представлял себе пропасть между богатыми и бедными. Хотя он исходил скорее из теологических, нежели социальных соображений, он находил различие между этими двумя образами жизни настолько болезненным, что историк Дж. Б. Бюри в своей книге назвал его «почти социалистом».

Что касается Сальвиана Массилия (Марсейл), то он не высказывал никаких планов изменения ситуации, кроме указания на необходимость морального возрождения. Тем не менее грехи, за которые, как ему казалось, Бог покарал мир, безусловно определялись как грехи материального угнетения. Время, в котором он жил, как и девятнадцатый век, было временем, когда собственность считалась позором и бесчестьем. Сальвиан питал отвращение к богатству и ненавидел его обладателя. Он был настолько выраженным радикалом, что никакой класс не находил у него добрых слов, кроме бедных, чью судьбу он оплакивал с неизменной печалью.

…Налогообложение, каким бы грубым и жестоким оно не было, стало бы куда мягче, если бы все разделили поровну по обычному жребию. Но ситуация становится все более постыдной и ужасной из-за того, что не все несут это бремя вместе. Взносы богатых изымаются у бедных, а слабый несет ношу сильного. Единственной причиной того, что они не несут вместе всю ношу, это то, что вымогательства много больше их возможностей …

Бедные первыми принимают ношу и последними получают облегчение. Где бы (как это случалось и позже) правящие власти, желая лучшего, не принимали бы меры для помощи несостоятельным городам, снижая в какой-то мере налоги, мы сразу видим, как богачи делят между собой помощь, предназначенную для всех, поровну. Кто тогда вспоминает о бедных?.. Что я могу еще добавить? Только то, что в этот момент о бедных, как налогоплательщиках, забывают, за исключением времени, когда на них надо возложить бремя налогов. Они выбывают из числа граждан, когда надо распределить помощь.

Можем ли мы при таких обстоятельствах считать, что мы не заслуживаем сурового Божьего наказания, если мы сами постоянно наказываем бедных?

Опытный ритор, Сальвиан нарисовал эту картину в самых черных тонах, какие он только мог подобрать. Но есть достаточные доказательства тому, что реальная ситуация была вряд ли лучше той, о которой он сообщает. Например, Сидоний, когда он стал епископом Арверны (Клермон-Ферран), осаждали толпы нуждающихся просителей, которые открыли ему глаза на социальные бедствия его поколения. А мрачный автор христианских рождественских проповедей Гауденций писал, что крестьян, умерших от голода, либо вынужденных принять убежище от церкви, было так много, что ему было очень стыдно назвать их число.

В результате, тысячи людей, отчаявшихся в возможности частной жизни, стали объединяться в бродячие шайки грабителей и бандитов. Эти партизанские группы, эквивалент сегодняшних появляющихся и скрывающихся террористов — люди, выброшенные из социальной системы, которую они считали неприемлемой — поглощались не только дезертирами из армии, но и толпами нищенствующих горожан. Все это случалось и раньше, но теперь проблема приняла совершенно ужасающие размеры.

О бандитизме значительных масштабов сообщали из Италии, Северной Африки, Испании и с Дуная. Но самые большие беспорядки происходили в Галлии. Еще в третьем веке она была одним из самых беспокойных районов, а теперь здесь то и дело возникали социальные взрывы. Галльские банды приняли на той или иной стадии старое имя Бакауды, или Багауды, что означало «восставшие». Их цель, как и все полувоенное движение, возможно, носила определенную националистическую окраску. Это была эпоха, когда распад центральной власти означал возрождение региональных субкультур, особенно в таких странах, как Галлия, где во многих районах люди еще сохраняли свой родной язык.

Аммиан сообщает о серьезных волнениях в Галлии в 369 г. Позже, в течение ряда лет, между 401 и 405 годами, банды мародеров активизировались в Альпах. Затем, в течение следующего десятилетия, вооруженные люди в Британии ушли из групп местной самообороны, на которые так надеялся император Гонорий, и превратились в разбойников, действующих почти в масштабе общенационального восстания, объединившего арендаторов и рабов против лендлордов.

В 435 г. новые крупномасштабные волнения того же рода возникли в Галлии под началом некоего Тибатто; он обратился за помощью к рабам и продержался против римлян в течение двух лет. 440-е годы были свидетелями возрождения подобных волнений под предводительством лекаря по имени Евдоксий, который в конце концов бежал к гуннам. И в Испании, не впервые, беспорядки вылились в восстание, длившееся до тех пор, пока армия вестготов, посланная Аэцием, не разбила восставших в 454 году.

В любопытной пьесе в стихах под названием Протестер (Жалобщик), которую относят к началу пятого века, рассказывается, как Багауды сформировали рудиментарные политические структуры, включая собственные народные суды, «где смертные приговоры вывешивались на ветвях дуба, либо прикреплялись к человеческим останкам». Беспорядки, распространившиеся на широкие просторы провинций, были настолько всеобъемлющими, что отчаявшиеся люди, бежавшие как от правительства, так и от лендлордов, были вынуждены брать дело защиты в свои руки.

Напрасно имперские власти разражались угрозами. В конце четвертого века было объявлено, что любой, оказывающий бандитам помощь или предоставляющий им кров, будет наказан плетьми, либо даже сожжен живьем. Право использования оружия против таких лиц предоставлялось каждому члену отрядов общественной самообороны; законом 409 г. было предусмотрено, что слова «пастух» и «бандит» следует считать синонимами.

Однако семью годами позже, в связи с «бесчисленными бедами нашего времени» было решено объявить амнистию в надежде, что более мягкая политика успокоит эти вооруженные шайки. Увы, ни одна из этих мер, ни жесткая, ни примирительная, не позволили восстановить общественный порядок.

И чему удивляться, спрашивает Сальвиан. В отличие от большинства своих современников он был чрезвычайно враждебен к тем мерам, которые принимал Аэций против бандитских шаек. В их бегстве от общества и чинимых беспорядках он обвинял римских правителей и высший класс общества. Бандитизм, заявляет он, универсален, и никто не может чувствовать себя в безопасности от него. Но, по его мнению, так называемые бандиты были ни в коей мере не виновны. Их поступки были полностью спровоцированы поведением им нечестивых и кровожадных угнетателей.

…Бедных грабят, вдовы стонут, сирот притесняют, так что многие, даже люди знатного рода, получившие либеральное воспитание, ищут совместного с врагами убежища во избежание смерти в условиях всеобщих гонений. Они ищут у варваров прощения римлянам, поскольку не могут вытерпеть варварское бездушие у римлян …

Мы превращаем их несчастья в преступление, мы клеймим их прозвищем, которое напоминает об их утратах, прозвищем, которое мы сами придумали, чтобы оскорбить их. Мы называем смутьянами и преступниками тех, которых мы сами обрекли на преступления. По какой еще причине мы заставили Багаудов спасаться от наших несправедливых действий, неправедных решений властей, издевательств со стороны тех, кто обратил возмущение общества на повышение своего личного благосостояния и превратил налоговые обвинения в возможности для грабежа?

Вместо того, чтобы разумно управлять своими подданными, власти, как дикие звери, пожирают их, питаясь не только их собственностью, как это делают обыкновенные бандиты, но и их разодранной плотью и их кровью. Пришло время, когда люди, наполовину раздавленные и уничтоженные грубыми вымогательствами, становятся настоящими варварами, так как им не разрешают быть римлянами. Они уже готовы становиться теми, кем они никогда не были, поскольку им запрещают быть теми, кем они когда-то были; и их вынуждают изо всех сил защищаться, поскольку они обнаруживают, что уже полностью утратили свою свободу.

Как наше нынешнее положение отличается от былых времен? Те, кто ранее не присоединился к Багаудам, вынуждены сделать это сейчас. Беспредельные страдания бедняков побуждают их стремиться стать Багаудами, но им мешает их слабость. Они как пленники под игом врага, выносящие пытки по необходимости, а не по своему выбору; сердца их рвутся к свободе, а они переживают ужасы рабства. Так обстоят дела среди почти всех низших классов.

Давным-давно, казалось, прошла целая вечность, был золотой век ранней Империи, когда, как верил Аммиан «знатные и бедняки в едином порыве и согласии стремились отдать жизнь за свою страну, чтобы обрести спокойную и мирную жизнь на небесах». Эти времена, конечно, прошли, а за ними последовало фундаментальное саморазрушающее отсутствие какого-либо единого духа нации. «Мужчины сражаются не так, как это делалось в старину, — приводит Маколей древнюю римскую пословицу в своей поэме Гораций. Но такой же серьезной в эти времена поздней Империи была неудача в сборе налогов, крайне необходимых для поддержания боевого духа армии.

Конфликт между властями и народными массами был одной из главных причин крушения Империи. Маркс использовал эту ситуацию для иллюстрации своего мнения о том, что классы вообще не имеют общих интересов, а их борьба друг против друга является бесконечной. Но Маркс также заявил, что особой причиной падения Римской империи была опора ее социального строя на рабство, что привело к феодальной системе, взорвавшей имперскую структуру изнутри. Быть может, точнее следовало бы сказать, что одной из главных причин развала Империи было то, что «свободное» население, которое обязано было обеспечивать благосостояние государства, настолько жестоко грабили взиманием чрезмерных налогов, что оно больше не смогло платить и, в результате, вообще потеряло свободу, а пустая оболочка государства, оставшегося в изоляции, не смогла противостоять вторжениям извне.

Вот таким было ужасное разобщение между государством и огромной массой его подданных, и, естественно, между богатыми и бедными.

Глава 4 БОГАЧИ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА

В предыдущей главе обсуждались трагические обстоятельства, приведшие правительство Рима к прямому конфликту с доведенным до нищеты большинством своих подданных. Такой же бесславный итог ожидает государство, когда его правительство находится в конфронтации с высшим классом. Именно эта ситуация самым очевидным образом возникла в Древнем Риме — несмотря на все привилегии, которыми обладал этот класс — и стала еще одним видом разлада, предопределившим окончательный развал.

На закате Римской империи высший слой общества в основном состоял из лиц, носивших титул сенаторов. Еще при первых императорах сенат, этот совещательный орган, мнение которого определяло важнейшие государственные решения, превратился в подчиненный и мало что значивший институт.

Во времена распада Империи произошли большие изменения, и в том, что касалось сенаторов, это были изменения к лучшему. Хота сам сенат, как государственный орган, так и продолжал мало что значить, его отдельные члены получили значительно большую власть, чем когда-либо ранее.

Те из них, кто обычно заседали в здании сената в Риме, имели мало общих дел с императором, который, как правило, находился в Медиолане (Милан), а позднее в Равенне. Последствия его отсутствия были в чем-то неблагоприятны для роли сената, а в чем-то положительны. Доктрина «где Цезарь — там и Рим» и тот факт, что в Риме обычно не было императора, казалось, мог свести сенат до малозначительной роли городского совета. И именно так зачастую выглядело его положение. С другой стороны, перемещение императора и его двора в другие города обеспечивало сенаторам («призванным отцам») куда большую степень независимости. Более того, Константин, чей переход к христианству вынудил его дать отступного языческой аристократии, увеличил число важных постов, доступных сенаторам.

Правда, он отлучил их от армии, их не допускали туда очень много лет, но ежегодная пара консулов, должность которых тогда еще много значила, была поднята по своей престижности на максимальную высоту по сравнению с временами ранней Империи: эти места теперь полностью резервировались за наиболее видными приближенными императора, его близкими друзьями, которых он называл своими компаньонами. У них не было больших забот в период пребывания на посту консула. Как заметил Гиббон, консул времен поздней Империи «мог без помех созерцать свои собственные достоинства». Но за время консульства все члены семьи консула и его потомки навсегда попадали в число аристократов, а также, как правило, обогащались.

Так что, хотя собственно Рим больше не являлся центром событий, ведущие граждане города добились такой степени личного влияния, которой они не обладали предыдущие четыреста лет. Классовое самосознание было чрезвычайно высоким. Сим-мах, сам видный аристократ, замечал, что «голубая кровь кричит о себе и всегда признает своих». В то же время аристократическая структура не была полностью замкнута у своего основания. Поэт Осоний, например, пробился в привилегированные слои общества и, проявляя гнетущее подобострастие к людям высокого происхождения, преуспел в выгодном устройстве всех своих родственников.

Однако его соавтор Клодиан говорит о повсеместном негодовании сенаторов, когда евнух Евтропий стал консулом на Востоке; Иероним пишет об охватившей их ярости из-за того, что человек низкого происхождения, «селянин», отхватил у них пост консула, который, как они считали, по праву принадлежал им. Более того, большинство писателей считало само собой разумеющимся, что низшие классы должны относиться к консулу и сенатору с безмерным почтением.

Со времен ранней Империи значение термина сенатор существенно расширилось. Теперь лица, носившие это звание, никоим образом не относились только к сравнительно малому числу высокопоставленных людей, действительно восседавших в сенате. Местом их собраний во времена поздней Западной империи была курия, которая и сегодня располагается у Римского Форума. Она едва могла вместить 600 человек, входивших в сенат во времена ранней Империи. А теперь в ее состав входило около 2000 сенаторов, не считая еще 2000 их коллег в аналогичном государственном органе в Константинополе.

Эти 4000 сенаторов были разбиты на три группы в соответствии с их имущественным цензом, каждая со своей степенью привилегий. К 450 г. двум нижним группам было разрешено не посещать заседания сената. Еще раньше было принято постановление о том, что сенаторы Запада обязаны жить в Риме. Но это правило устарело, и должно было быть формально отменено, поскольку большое число сенаторов, включая многих, принадлежавших к высшей из трех по иерархии групп, предпочитали жить вне столицы и даже вне Италии, в пределах своих огромных поместий. Но, будучи географически далеко друг от друга, эти главные аристократические фамилии поддерживали друг с другом тесные связи, образуя замкнутые самоподдерживающиеся конгломераты по всем территориям Запада, доминирующие над окружающим политическим ландшафтом.

Хотя сенаторы нижних групп постепенно опускались и сливались с более низкими слоями общества в их тенденции к всеобщему обнищанию, самые богатые аристократы становились все богаче и богаче. Известно о людях, чьи арендаторы приносили им годовой доход в четыре тысячи фунтов золота плюс прибыль, которую они получали от продажи зерна, вина и других продуктов. Эти люди, в среднем, были впятеро богаче своих предшественников на заре Империи.

В Риме и Константинополе сенаторам, назначенным на посты консулов, полагалось по закону отпраздновать это назначение путем щедрой оплаты общественных развлечений или игр. Августин резко критиковал тех богачей, кто был готов разориться, лишь бы поразить окружающих своим расточительством. Некий Петроний Максим, ставший впоследствии в 455 г. на несколько недель императором, потратил 4000 фунтов золота на такие игры. Симмах, когда его сын получил высокую должность, потратил 2000 фунтов. Хотя и называвшийся современниками человеком среднего достатка, Симмах владел тремя домами в Риме и, по меньшей мере, тринадцатью домами в различных районах Италии, не считая недвижимости в Сицилии и Африке.

Одна из отшельниц, очень интересовавшая Иеронима, святая Мелания Младшая, владела поместьями в Италии, Африке, Испании, Сицилии и Британии. Ее собственность в Сицилии обслуживалась за счет дохода от шестидесяти ферм и обрабатывалась 400 рабами. При таком состоянии дел она одним актом освободила 8000 рабов. И тем не менее она была умным и проницательным финансистом. По словам ее биографа «благословенны будут те, кто предвидит и продает свою собственность перед приходом варваров». И она и ее семья хорошо понимали необходимость вовремя перевести свои денежные доходы на Восток.

Как показало отношение к своей собственности таких людей, как Симмах и Мелания, любому, кто хотел добиться финансового успеха, следовало вкладывать свои деньги не в производство каких-либо товаров, а в землю. Христианские моралисты, такие как Амвросий и Иоанн Златоуст нападали на богачей, покупавших дом за домом и поле за полем, выбрасывая на улицу прежних владельцев и захватывая целые деревни в свои собственные ненасытные руки. Когда поэт Рутилий Намациан плыл вдоль Этрусского побережья в 416 г., он наблюдал эти безграничные владения вдоль берега.

Мы плыли на север за Алию, и Пиржи Вскоре остался позади. Сегодня перед нами огромные поместья, А когда-то это были маленькие деревушки.

Многие огромные здания, возвышавшиеся на этих землях, были укреплены, как замки; это были почти неприступные крепости, в которых искали убежища бедняки и перемещенные лица. Поместья стали маленькими ограниченными королевствами, экономически и социально независимыми, заполненными наемными сельскохозяйственными рабочими, рабами, ремесленниками, охранниками, управляющими и прихлебателями.

На мозаике некоего Юлия из Карфагена виден один из таких сельских дворцов со стенными башнями; а семьи мавританских вождей, таких, как Фирм и Гильдо, достаточно могущественных, чтобы восставать против правительства в 373 и 397 годах, жили в такого же рода дворцах на скалах.

Сидоний дает описание другого огромного дворца, галльского Бурга Леонтия у слияния рек Дуран (Дордон) и Гарумна (Гаронна). Действительно, в Галлии была особенно заметна концентрация могущественных землевладельцев, которые все больше и больше жили в деревне и редко наезжали в Рим — энергичная сенатская аристократия из около сотни семей, унаследовавших свою династическую власть и содержавших собственную вооруженную охрану.

Многие из деревень, располагавшихся у этих замков, до сих пор сохраняют в своих названиях имена владельцев — Джуллий (Юлий), Витри (Виктор), Савиньи (Сабин), Лезигни (Лициний). Настолько могущественны были эти римско-галльские лорды, что император Гонорий во время кризиса рассредоточил контроль над страной, фактически передав власть на местах в их руки. В 455 г., собравшись в Арелате (Арль), они даже провозгласили выходца из своих рядов, Авита, императором.

Этот акт был триумфом галльских дворян перед римской аристократией, хотя и очень быстротечным, поскольку Авит был низложен и вскоре умер. Его сын Экдиций был достаточно богат, чтобы поддержать 4000 страдающих бедняков во время голода — благотворительность, которую никто из его соседей землевладельцев никоим образом не поддержал.

Взгляд на одежды какого-либо из этих аристократов показывает, как изменились времена. Чисто белые одеяния ранних римских сановников ушли в прошлое. Сенатор четвертого века носил льняную тунику (камизию) с шерстяной мантией (далматиком), накинутой поверх нее. Верхняя часть далматика представляла собой плащ с жестким капюшоном, либо прозрачную ткань, легко развевавшуюся сзади. Эти одежды украшались великолепными узорами с добавлением платков и шарфов. Женщины носили шелковые платья, расписанные золотыми нитями. Иероним часто приводит злые портреты экстравагантно разукрашенных драгоценностями матрон; Аммиан также предпринимает целый ряд яростных атак на кричащую роскошь богачей. Так же поступает и радикальный Сальвиан.

Без сомнений, богатые римляне и галло-римляне жили великолепно. Но картина, нарисованная Аммианом, в какой-то мере является умышленным литературным изложением традиционной сатирической темы. В любом случае, он был человеком Востока, чувствовавшим себя уязвленным, поскольку не стоял на тех же ступенях социальной лестницы Рима. Действительно, нет оснований предполагать, что римские сенаторы были куда более экстравагантны, чем на заре Империи. Прав греческий историк Олимпиодор, когда заявляет: «Каждый из видных домов Рима имел у себя все то, чем, по-видимому, обладал средних размеров город — ипподром, форумы, храмы, фонтаны и бесчисленные бани». Но другой, весьма осведомленный писатель того же времени, Макробий, благодарит своих современников за то, что они вели менее роскошный образ личной жизни, чем их предшественники. В восемнадцатом веке Монтескье частично связывает развал Рима с избыточной роскошью его богачей; ему следуют бесчисленные художники и кинопродюсеры, рисующие сцены оргий и пуритански заключающие, что падение Рима явилось самоочищением общества, погрязшего в разврате. Но такая же или большая роскошь существовала в течение столетий без какого-либо летального исхода.

Куда более серьезным является другое обвинение, которое может быть предъявлено этим сенаторам-аристократам позднего Рима. «В этом городе, — сообщает гость с Востока, — есть сенат состоятельных людей … Каждый из них должен исполнять свои обязанности на высокой должности. Но они предпочитают этого не делать. Они стоят в сторонке и предпочитают в праздности наслаждаться своим богатством».

Как и многие сегодня, богачи чувствовали, что политика это грязное дело, которого они стремились избегать. В конце 300-х и начале 400-х годов они таким образом предали Империю и послужили ее падению. Как в Риме, так и в провинциях знать не использовала свой вес в общественной жизни. Будучи освобожденными от службы в качестве городских советников, состоятельные люди защищали только интересы собственных поместий и способствовали успехам своих друзей. У самого заката Западной империи в ее политической жизни произошло очень важное изменение — к этому времени землевладельцы стали могущественнее, чем сам император и успешно овладели государственными учреждениями. Но многие оставались в стороне даже и тогда и были равнодушны к призывам о помощи, раздававшимся отовсюду.

Тогда такое отношение было едва ли в новинку. Для хорошо обустроенной жизни знатного римлянина некоторая степень праздности и отчуждения от событий общественной жизни считалась само собой разумеющейся. Тем не менее аристократия поздней Империи с обескураживающей беззаботностью бездельничала, когда погибал Рим.

Сальвиан очень хорошо это понимал и заявил, что чем выше положение человека в обществе, тем большим он обязан обществу и тем больше его вина, если он плохо исполняет свои обязанности. Сидоний также призывал к ответу за преступное равнодушие своих галло-римских друзей и писал одному из них, некоему Сягрию, стараясь пробудить в них общественное самосознание.

…Почему идут по проторенной борозде и забывают о всякой гордости в погоне за одеждами консула? Не порочьте свою репутацию постоянным проживанием в поместье … Я не хочу сказать, что мудрый человек должен забыть о своих личных делах, но он должен поступать по известному принципу — исходи не только из того, что ты хочешь иметь, но и из того, кем ты обязан быть.

Более того, в течение короткого, но блестящего периода Сидоний не раз претворял в жизнь то, к чему он призывал в своих молитвах. Все это происходило в 471—475 гг., когда он, будучи епископом Арверна (Клермон-Ферран), помогал Экдицию в обороне против вестготов до тех пор, пока правительство Империи не отвернулось от него и уступило вестготам эти земли. В оставшиеся годы жизни Сидоний еще несколько раз вмешивался в общественные дела.

Тем не менее девять книг его писем, адресованных многим друзьям и близким, в хорошей литературной форме очень живо иллюстрируют то самое уединение в башне из слоновой кости, о котором он так сожалел в письме к Сягрию. Будучи страстным патриотом, Сидоний в своих письмах очень точно описывает аристократию, которая жила под нависающей тенью германцев, а сама продолжала купаться в последних теплых лучах заходящего солнца Империи, совершенно равнодушная к надвигающейся темноте. Десять книг эпистолярного наследия Симмаха, жившего за два поколения до Сидония, свидетельствуют о том, что и в Риме изысканная аристократия метрополии того времени была страшно далека от общественной жизни и ничуть не беспокоилась о грозящем шторме.

Когда автор книги О делах войны предполагал, что крупные землевладельцы, жившие в тех районах, которым угрожало вторжение германцев, будут помогать укреплять оборону Империи, он, по-видимому, просто невесело шутил. Он должен был знать, что нет никаких шансов надеяться на это. Лендлорды были заинтересованы только в поддержании в хорошем порядке оборонительных укреплений собственных дворцов. Хотя на словах они были преданы романтическим традициям Вечного Рима, многие аристократы не хотели даже пошевелить пальцем во имя спасения империи. Поэтому Орозий и Сальвиан обвиняли целый ряд аристократов в том, что они перебежали к варварам, которых они даже подкупали, добавляет Орозий, чтобы сопровождать их и тащить на ними багаж.

Правда, эти землевладельцы со своими грамотеями, библиотеками и литературными вкусами, даже того не осознавая, сыграли историческую роль в передаче культуры прошлого будущим поколениям как во все годы Империи, так и после ее крушения. Но их бегство от практических задач службы отечеству, обороны Империи было одной из главных причин ее падения.

Один из таких землевладельцев, поэт Осоний, резко возражал своему другу-магнату Паулину, намеревавшемуся бросить свои земли и стать священником, указывая на тот хаос, который может воцариться после разграбления его поместий. С равным основанием можно было доказать, что собственники были центробежными силами деструкции государства. Это было связано не только с их пассивным отношением к нуждам Империи. Они подрывали основы государства и самым активным образом, поскольку из всех препятствий эффективному и честному администрированию эти были наихудшими — они грубо изгоняли сборщиков податей, давали убежище дезертирам и разбойникам, неоднократно злоупотребляли законом.

Симмах не сомневался в том, что любой правитель провинции, исполняя свои обязанности в качестве судьи, отдает предпочтение аристократам и нетитулованным дворянам перед простым людом. Они владели своими собственными частными тюрьмами: Феодосии I, получая жалобы на их возмутительное высокомерное поведение, запретил им пользоваться такими тюрьмами, но все было напрасно. Аммиан говорил о местных властителях, чья «личная собственность многократно возрастала во время общественных катастроф». Когда германцы вторглись в Империю в 410 г., чрезвычайный эгоизм некоторых землевладельцев — особенно восхитительной дамы по имени Проба — превращал ужасный проблемы, стоявшие перед правительством, в значительно более тяжелые, чем они были изначально.

Императоры и их советники были очень озабочены тем, что олигархия сенаторов в каждой провинции создавала барьеры между обычным гражданином и правительством, а патронаж, который устанавливали лендлорды над своими арендаторами и окружающим населением, разрушал власть и права имперской администрации.

Конечно, правители регулярно издавали законы, направленные на ограничение такого патронажа, в конце концов, они «вообще повсеместно упразднили понятие патрона». Но все это было бессмысленным актом, поскольку нигде ничего не изменилось. Действительно, последующие императоры были вынуждены отказаться от подобных мер. Сенаторы достигли такого могущества, что те из них, кому это было нужно, были в состоянии войти в правительство и в высшие сферы имперской власти. Несмотря на обреченные попытки Валентиниана III восстановить общепринятые ступени продвижения, высшие посты автоматически доставались сенаторам.

Более того, некоторые из богачей-«патронов» были самыми жестокими угнетателями бедняков. Отец Симмаха, Абиан, заявлял, когда не хватало вина, что «лучше он будет гасить известь своим вином, чем продаст его черни». Возможно, это и не столь важно, но эти слова говорят о жестоком классовом антагонизме в обществе.

Прискорбно, что землевладельцы имели право голоса при назначении защитников народа, в чьих обязанностях было опекать бедняков. Кроме того, эти процветающие собственники были сами освобождены не только от всех муниципальных повинностей, но и от многих налогов. Что же касается тех налогов, которые им полагалось платить, то именно они усовершенствовали разнообразные методы ухода от них, либо отсрочки платежей. Это означало, что бремя, ложившееся на бедняков, становилось соответственно тяжелее. И как только объявлялись налоговые скидки, именно богачи, а не бедняки пользовались ими.

Ряд имперских декретов, весьма неэффективных, показывает, что состояние дел очень беспокоило правительство. Сальвиан вряд ли преувеличивает, когда заявляет, что богачи виновны в гибели бедняков.

…Кто может найти слова, чтобы описать гнусность нашей нынешней ситуации? Теперь, когда римское государство уже угасает или, по крайней мере, испускает последнее дыхание в том самом углу, где, казалось, еще теплится жизнь, умирает, скованное путами налогов, как лапами бандитов, остается еще много богатых людей, чье бремя налогов лежит на бедных; иначе, есть очень много богатых людей, чьи налоги убивают бедняков. Я сказал очень много, боюсь, я должен был бы, по правде, сказать все.

Богатые становятся богаче за счет уменьшения бремени налогов, которое они и так легко несут, а бедные гибнут от увеличения налогов, которые им всегда было трудно выносить. Так что превозносившееся лекарство чаще всего возвышает одних, и так же часто губит других. Для одного класса это проклинаемая всеми награда, а для другого — проклинаемая всеми отрава.

Конечно, правящая верхушка на местах держала всех и вся в полном подчинении. Они сами взимали налоги со своих арендаторов. Это была только часть их отношений с правительством, и в силу этих отношений они занимали большинство официальных должностей. А потому Валентиниан III в 450 г. нашел дипломатически целесообразным выразить симпатию богачам, как налогоплательщикам, за лишения, которые они якобы несли.

Но даже и тогда они не устремились к патриотической покорности. Напротив, они зачастую оставались враждебными по отношению к императору и держались в стороне от его советников. В течение долгого времени многие из них оставались язычниками, тогда как их правитель был христианином. А их отношения с вооруженными силами, с которыми им запретили иметь дело, были особенно плохими. Их сопротивление каждой попытке призвать в армию их работников оставалось, как мы уже говорили выше, ярко выраженным, и в этом они все более преуспевали.

Здесь будет уместным сказать о кратком перерыве в политических и финансовых успехах богатых землевладельцев и сенаторов. Их стремление к обогащению было на время прервано Валентинианом I, дунайским солдатом, не принадлежавшим к этому магическому кругу и ненавидевшему их самих и их влияние. Конечно, им крепко досталось от него, и на короткое время произошло что-то вроде полного раскола между правительством и аристократией. Назначение императором префектом претории известного энергичного аристократа Петрония Проба было попыткой примирения с наиболее влиятельными благородными семьями в его правление, которое вскоре закончилось.

Однако некоторые писатели того времени, пропитанные аристократическими традициями, были способны дать отпор Валентиниану I — если и не в лицо, то хотя бы после его смерти. Одним из таких был Аммиан, который, хотя и был унижен аристократами, ушел с головой в их культурные ценности. Аммиан допускал, что Валентиниана I нельзя представлять, как «полудеревенщину», каким был его брат, но он не мог питать какие-либо симпатии к семье, привыкшей пить скверное пиво в своей родной придунайской провинции.

Этот снобизм по отношению к людям другого социального круга был одним из наиболее распространенных и неприятных явлений античного мира и оказался очень опасным во времена, когда благополучие Империи и даже ее судьба зависели от таких инородцев — людей типа Валентиниана I и его придунайских друзей-соотечественников, которые в его время спасли Рим более чем на сто лет и поставляли стране лучших императоров и солдат.

Такие предрассудки исчезают нелегко. Историк Дион Кассий в начале третьего века уже описывал таких придунайцев как грубых, диких, примитивных скандалистов, а о Галерии, императоре из деревни у Флоренциана (Дакия Рипенсис, ранее Верхняя Мезия), правившем с 305 по 311 г., было сказано, что он принимал законы «грубые и неотесанные, соответствовавшие его пастушьему происхождению. Один из его преемников, Юлиан, был вынужден слушать ораторов, насмехавшихся над грубым, деревенским окружением этих придунайских императоров. Многие писатели вообще выражали ужас перед варварами-карьеристами. Утонченный Симмах придирался к «чужестранным дорогам» друзей и соотечественников Валентиниана I. Все это носило крайне негативные формы, и когда тот же дух неприятия распространялся на все германские элементы в правительстве и армии, это становилось смертельно опасным. Соглашаясь с таким отношением к инородцам, сенаторы вносили еще один вклад в дело крушения Империи.

И в то же время, когда Запад пал, все аристократы сразу же с определенной долей иронии установили прекрасные отношения с германцем Одоакром, который привел их к бесславному концу, и стали сотрудничать с ним по всей Италии. Так и в Галлии земельная аристократия перенесла переход к появлению германцев без особого материального или духовного ущерба — опираясь на зарождающиеся феодальные отношения в германских королевствах, отличавшихся гибкой классовой структурой.

Но какого бы обоснованного порицания не заслуживал класс римских сенаторов, вина лежит не только на нем. Одна из причин заключалась во все возрастающей неспособности властей защитить как собственников, так и их собственность, как, впрочем, и любой другой класс. Правительство должно быть хозяином в своем собственном доме, чего нельзя сказать о правительстве позднего Рима. Несмотря на все его страстное желание мобилизовать все для взимания денег, оно потерпело неудачу в своих последних усилиях добиться этого, а потому государство и рухнуло.

Глава 5 СРЕДНИЙ КЛАСС ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА

Властители поздней Западной Римской империи преуспели в полной изоляции богачей и сокрушении бедняков. Точно так же они сперва изолировали, а затем сокрушили основную часть тех, кто жил между этими двумя полюсами общества — средний класс.

Средний класс всегда был становым хребтом Римской империи, как это было и в греческих городах-государствах ранее. Этот класс играл главную роль в Римском мире потому, что империя состояла из городов и более или менее автономных городов-государств, известных зачастую еще до возникновения самого Рима. При общем подчинении правителям римских провинций каждый из городов имел собственную территорию, в ряде случаев — большие земельные угодья. Провинции, и особенно те, которые занимали более развитые районы, представляли собой нечто большее, чем совокупность этих городов и их территорий. Это была — и продолжала существовать в течение столетий — урбанистическая цивилизация, в которой средний класс, живший в городах, составлял центральный и жизненно важный элемент. Интересы сельского населения практически во внимание не принимались.

В третьем веке нашей эры положение этих городов резко ухудшилось. Набеги извне и восстания внутри нанесли им и их местным правителям большой урон, а из-за денежной инфляции их золотые запасы и земли растаяли. Военные императоры того времени не очень сожалели об этом, многие из них не питали симпатий к урбанистической греко-римской культуре и чувствовали себя ближе к сельскому населению, которое представители этой культуры всегда игнорировали.

Когда, незадолго до 300 г., императорам военного склада жесткими тоталитарными мерами удалось стабилизировать имперский режим, города не получили стимулов для возрождения. Константин Великий и его сыновья конфисковали у городов их доходы от налогов и аннексировали большую часть остававшейся у них территории, а затем, после временного послабления при Юлиане, подобные меры были применены Валентинианом I. Позднее городам было предоставлено достаточно средств для ремонта общественных зданий, но новое строительство оставалось строго ограниченным.

Города выглядели полуразрушенными, а вся старая цивилизация среднего класса пришла в упадок. Историк Зосим связывает этот развал в основном с деятельностью Феодосия I. Частично это утверждение вызнано тем, что автор, язычник, сожалел о фанатичном христианстве императора. И тем не менее он прав в своей общей оценке эры Феодосия, как периода продолжительного и интенсивного распада городов.

Процесс депрессии продолжался и впоследствии. Те поверхностные впечатления, которые нам дает история жизни поздних городов, далеко не воодушевляют читателя. Когда посланник Рима Приск из Панин (Барбарос) посетил в Трейсе Аттилу, один торговец из империи, встреченный им при дворе гуннов, жаловался, что римские граждане, с которыми он расстался дома, больше не питают никаких надежд. Вдобавок к отношению имперских властей, города страдали от разбойников-германцев, набеги которых наносили большой ущерб. Хотя некоторые античные авторы переоценивают разрушительный эффект вторжений извне, они были достаточно серьезны и причиняли немало бед городам.

В такой обстановке жители городов становились крайне инертными. Их единственной целью было предотвратить разграбление своих домов и собственности захватчиками. Если им это гарантировали, они обычно были готовы подчиниться. И все-таки германцы часто причиняли им серьезный вред. Сидоний платит поэтическую дань наполовину разрушенному городу Нарбо (Нарбонн) в Южной Галлии: «Эти великолепные руины делают вас героями в наших глазах».

Моралист Сальвиан, с другой стороны, осуждает непрерывный энтузиазм жителей Тревери (Трира), проявляемый в их играх на площади, где уже трижды происходили грабежи и разбой. «Народ Рима, — заявляет он, — гибнет и смеется». Они, конечно, гибли; по крайней мере гибли их города. Эти традиционные общественные объединения стали просто тенью своего прежнего энергичного облика.

Существенным элементом урбанизированного среднего класса были куриалы, члены городских советов или курии. Этот титул распространялся на их сыновей и потомков. Советники стремились стать группой с правом наследства, поскольку только такие основательные граждане — те, которые имели собственность, передаваемую от отца к сыну, — могли выдержать растущее финансовое бремя. В наступившие времена люди все в меньшей мере стремились занять пост советника, однако империя заставляла их соответствующим образом служить.

Горожане находили различные пути ухода от этого принуждения. Существовал большой перечень освобожденных категорий лиц, включающий не только различных профессионалов, священников и арендаторов государственных ферм, но также сенаторов и всадников, которые шли вслед за сенаторами в финансовой иерархии. Нежелание богачей входить в городские советы говорит о том, что членство в этих органах передавалось высшим слоям среднего класса. Так, например, все землевладельцы рангом ниже сенаторов и всадников имели право — или даже были вынуждены — войти в городской совет, если в пределах границ территории города они владели двадцатью пятью римскими акрами земли (пятнадцатью в современных единицах измерения).

И их отпрысков, когда приходила им очередь, принуждали служить в совете. (В этом отношении они были в одинаковом положении с коммерческими корпорациями, которые стали заметной чертой жизни поздней Римской империи, и их члены также могли рассматриваться как представители среднего класса. Поскольку корпорации поставщиков продуктов и судовладельцев представляли собой для государства жизненно важные службы, их также использовали в советах путем наследственного принуждения — в этом была суть жесткого закона Валентиниана I.)

Функции городских советников намного отличались от того, что было принято в давние времена. В то время, как все возрастающая потеря городами своей автономии приводила к уменьшению их реальных муниципальных обязанностей до минимума, они обнаружили, что превратились в агентов центральных властей. Повсюду теперь их наиболее важной обязанностью было выполнять работу для правительства и, сверх того, собирать причитающиеся ему доходы. На советников, а затем и на их сыновей, когда приходила их очередь, была возложена обязанность заставлять своих сограждан платить денежные налоги, взимаемые государством, а также специализированные сборы: с продуктов, одежды и прочего. Более того, от советников даже требовали помощи в управлении имперскими шахтами и поместьями, а также в призыве рекрутов в армию.

В связи с этими новыми обязанностями советников стало неизбежным, что низы видели в них угнетателей. Император Юлиан соглашался с такой точкой зрения и делал все возможное, чтобы ограничить то, что он считал эксплуатацией народа — хотя Аммиан, давнишний его почитатель, не одобрял таких действий, поскольку сам принадлежал к классу городских советников.

Для Сальвиана поведение советников по отношению к беднякам представлялось ужасно жестоким: он видел в них хищных преследователей вдов, сирот и монахов. «Где же такие города, — восклицал он, — и не только города, но и поселки, и деревни где нет столько тиранов?» Для людей того же мировоззрения, что и Сальвиан, было очень неприятно, что Феодосии I поручил назначение Защитников Народа (которые, как предполагалось, должны были защищать бедняков от угнетения) все тем же городским советникам.

Вряд ли можно винить задавленное налогами, нуждающееся население в таком отношении к советникам. Конечно, это было односторонним видением проблемы, поскольку положение самих советников было ужасно трудным. С начала четвертого века и в последующие годы правительство удвоило свои энергичные, почти неврастеничные усилия, чтобы добиться закрепления советников на их постах и сохранения их наследуемых обязанностей. Усилия Юлиана помешать их жестоким действиям по отношению к беднякам парадоксально сочетались со многими яростными попытками ограничить их свободу и удержать на предназначенных им местах службы; в результате Кодекс Феодосия II содержал не менее 192 эдиктов, угрожавших и запугивавших советников различными видами наказаний.

Например, им запрещали продавать свою собственность без разрешения свыше. Им нельзя было ездить за границу, поскольку такое деяние квалифицировалось как «причинение вреда своему городу». Если они игнорировали этот запрет, то после пятилетнего отсутствия обнаруживали, что их владения конфискованы. Им также отказывали в убежище, предоставляемом церковью, т. е. они делили свою участь с несостоятельными должниками. Более того, управляющий имением землевладельца, потворствовавший этому бегству хозяина от службы, приговаривался к сожжению заживо. Неосознанный черный юмор содержался в эдикте 365 г., который запрещал присвоение статуса советника любому человеку в виде наказания.

Называть такое положение вещей разобщенностью было бы слишком мягко: советники и правительство постоянно находились в состоянии войны друг с другом. Анонимный автор книги О делах войны был потрясен их страданиями под гнетом властей — и, хотя вполне возможно он сам был в ранге советника, нам представляется, что он был разумным, объективным человеком.

Согласно ритору Либанию, официальное запугивание советников, остававшихся непокорными людьми, доходило до применения грубого физического насилия.

…Именно эта причина опустошила залы советов. Возможно, есть и другие причины, но эти особенно — плети и нанесение таких телесных оскорблений, которых не могли стерпеть даже преступники-рабы.

Во многих городах, ваше Высочество, после таких телесных наказаний вот что говорили несколько пострадавших городских советников: «Прощай, мой дом, прощайте, мои земли! Пусть и то, и другое продадут, и этой ценой мы купим свободу!»

Этих людей сломила, продолжал оратор, и довела до рабского состояния их принудительная персональная ответственность за недостаточное поступление налогов во всем их районе, а это они не были в состоянии ни предотвратить, ни изменить к лучшему.

В конфликте между правительством и налогоплательщиками они безнадежно находились между молотом и наковальней. Это была, конечно, поразительная ситуация, в которой любой человек, занимавший вверенный ему пост городского советника, был обречен на телесное наказание агентами центрального правительства. Нельзя просто отмахнуться от устных и письменных свидетельств Либания, как от фантазий ритора. Поскольку, когда Феодосии I приказал прекратить наказания советников ударами плетей со свинчаткой, стало ясно, каким карам они подвергались.

В следующем эдикте этого же правителя, изложенном нелепым языком, говорится, что «как и люди, посвященные в таинства религии, члены советов должны хранить вечные тайны». Пока повсюду в достаточной мере готовы были применить давление и силу, чтобы удержать этих функционеров на своих постах, император иногда запоздало решает напомнить, что он учитывает их чувство собственного достоинства. Их призывают не «забыть о блеске их происхождения». Валентиниан III откровенно признает невыносимость их груза ответственности, а Майориан призывает их быть «сухожилиями государства и сердцами городов». Но уже было слишком поздно, чтобы такие поэтические комплименты имели бы какой-нибудь эффект.

А. Г. М. Джоунс в монографии Поздняя Римская империя (1964) сомневается в том, что жизнь среднего класса Рима в четвертом и пятом веках была действительно настолько мрачной, как об этом говорили. Но если в его большой работе и были недостатки, то они заключались в его стремлении иногда свести к минимуму тяжелые испытания того времени, хотя, к сожалению, они были весьма реальны. Однако он был прав, указывая, что (как и в случае угнетения сельскохозяйственных рабочих) единственным спасением была очевидная неэффективность правительства: сам многократно повторяющийся характер имперских заявлений, их резкий тон — это верные сигналы того, что они не осуществлялись полностью. В результате многим городским советникам удавалось перейти в ранг почетных сенаторов, либо на государственную службу, либо в армию или на церковную службу, а другие вообще как-то исчезали из поля зрения.

Тем не менее жизнь советников оставалась практически немногим легче невыносимой. К этому времени, за исключением купцов, они остались почти единственными представителями когда-то блестящего среднего класса, о которых мы вообще хоть что-то слышали. Они были почти в полном упадке — просто издерганные агенты центрального правительства. И такое положение было почти всеобщими. Зажатый между мельничными жерновами государства, средний класс прекратил свое существование.

Безусловно, в обществе, которое всегда так сильно зависело от этого класса, его распад очень сильно повлиял на процесс падения всей Империи. Поскольку после него оставался вакуум и нечем было заполнить его, постольку с уверенностью можно сказать, что с этих пор население состояло в основном из очень богатых и очень бедных людей. Нет сомнений, что традиционная урбанистическая культура всегда проявляла нестабильность, так как города паразитировали на аграрной экономике. Тем не менее эта культура объединяла античный мир, а исчезновение ядра общества — среднего класса — означало близкий конец этого мира.

ИСЧЕРПАННЫЙ КРЕДИТ ДОВЕРИЯ

Глава 6 НАРОД ПРОТИВ БЮРОКРАТИИ

Таким образом в течение последних двух столетий в Римской империи происходило непрерывное и все возрастающее ограничение личной свободы для всех, исключая самых богатых и могущественных. С тех пор, как архиправитель Диоклетиан заявил, что «неконтролируемая деятельность есть изобретение безбожников», каждый из последующих правителей все сильнее закручивал гайки. Римская империя стала тюрьмой, либо военным лагерем в непрерывном осадном положении, где каждому указано место, которое он не может оставить. И его потомки — тоже.

Таким образом, все население оказалось в конфликте с правительством: это был разлад, даже целая серия разладов колоссального масштаба. Власти хотели и установили высшую степень регламентации общественной жизни, какой вообще можно добиться — даже если это означало почти для всех рабство, поскольку для них это был единственный способ выкачать отовсюду деньги, чтобы спасти Империю.

Но результат оказался полностью противоположным желаемому. Парадоксально, но эта регламентация не остановила дезинтеграцию Римской империи и, наоборот, ускорила ее распад. Дух инициативы свободной личности, единственный способный поддержать государство, был заморожен и подавлен широко распространенным ограничением персональной свободы граждан, что стало одной из наиболее серьезных причин коллапса Рима.

Процессу распада в большой мере способствовали огромные размеры и низкая квалификация лиц, состоящих на гражданской службе, предназначенной для выбивания столь необходимых государству налогов. Более того, органы этой службы были самоподдерживающимися, поскольку, подобно многим другим элементам позднего римского общества, членство в них носило наследуемый характер. Гражданским служащим сперва разрешали устраивать своих сыновей на те же места, которые они занимали сами, а затем, во времена Валентиниана I и Феодосия I, они обнаружили, что их заставляют это делать. В 394 г. Феодосий даже объявил абсурдной практику благоразумных родителей заблаговременное зачисление своих детей еще в младенческом возрасте в те же ведомства, в которых они сами служили.

С начала четвертого века возникла новая аристократия чиновничества. Последующие императоры того периода могли не призывать на помощь враждебно настроенных потомственных дворян, а опираться на более послушных помощников. Позже, однако, эти чиновники новой ветви власти вышли из доверия и почувствовали необходимость продемонстрировать открытое неповиновение императорам. А те, в свою очередь, хотя и вмешивались бестолково в управление на любом понравившемся им уровне, не смогли помешать бюрократии постепенно укрепить свою власть, которую эти чиновники в конце концов довели до полного паралича.

Валентиниан I как-то обнаружил, что он амнистировал убийц, ничего не зная об этом. Ничего об этом не знал и его личный аппарат. Это так расстроило императора, что он был готов подвергнуть проверке все, на что хватало сил. И это было сделано для того, чтобы зажать всех в один мощный кулак, убедиться в том, что процесс контроля осуществляется очень тщательно, расширить зону влияния правительства, привлечь профессиональных администраторов, зачастую из родных императору придунайских территорий. Сенаторы ненавидели и боялись их, а затем в течение пятого столетия они взяли реванш, проникнув в ряды высшей администрации; в конечном счете, аппарат стал придатком итальянской и галло-романской аристократии.

Валентиниан I строго дисциплинировал чиновников, приравняв их обязанности к воинской службе. Тем не менее их отношения с армейскими офицерами оставались напряженными из-за взаимной ревности. Главной обязанностью гражданских чиновников оставалось обслуживание армии — обеспечение ее живой силой и деньгами. Поскольку военные запросы становились все более внушительными, аппарат чиновников соответственно резко разрастался. Губернатор Африки, теперь Северный Тунис, имел 400 чиновников, а директор имперского казначейства — 834 чиновника.

Существовала также целая армия шпионов для слежки за политически неблагонадежными. Они, в частности, концентрировались в имперской почтовой службе, где дублировали курьеров и поставляли правительству информацию о любом, замеченном ими, подозрительном движении. Некоторые императоры, особенно Юлиан, пытались сократить шпионскую службу до более умеренных размеров. Но сыск был настолько характерен для того времени, что все попытки ограничить его размеры и деятельность разумными пределами оказались безуспешными.

Итак, поздняя Римская империя была полностью бюрократическим государством. Было бы, однако, слишком большим упрощением рассматривать чиновничество в целом как ненужную организацию, хотя бы по той причине, что римское правительство, не имея политической опоры, должно было полагаться на свою гражданскую службу, чтобы поддерживать в стране законность и порядок. Так что в течение определенного времени, несмотря на все недостатки, чиновники играли существенную роль в укреплении государства. Конечно, не будь их, государство развалилось бы намного раньше. Но, в конечном счете, их число становилось чрезмерным, также выросла их власть в стране.

Законы Феодосия I показали, что этот факт стал тревожно очевидным и для самого императора. Однако внимательное прочтение имперских постановлений указывает нам на нечто куда более худшее, подтверждая свидетельства античных авторов, а именно на то, что бюрократия поздней Римской империи была не только косной, сверхконсервативной и рабской, но и исключительно коррумпированной. Автор «О делах войны» не сваливал все на землевладельцев, как некоторые мыслители его времени. Вместо этого он концентрирует внимание на недостатках имперских чиновников, в которых он видел еще более зловещую группу угнетателей. И кажется, он не очень переоценивает ситуацию, поскольку работы его современников также подтверждают, что дееспособные общественные служащие стали настолько редким явлением, что их надо было бы отбирать по одному для воздачи причитающихся восхвалений.

Наиболее толковые люди вообще не шли на такую работу. Причиной этому была, частично, очень слабая перспектива продвижения по службе из-за правила наследования, и, частично то, что наиболее компетентные люди обратились в христианство, оставив службу государству менее одаренным, менее надежным и, сверх того, менее добросовестным карьеристам. Кроме того, Западная империя была слишком бедна, чтобы платить чиновникам достойную зарплату — а потому они были готовы хватать все, что могли. Даже отставные чиновники стремились к наживе. «Прежняя работа в каком-либо ведомстве, — замечал Сальвиан, — давала им привилегию постоянного права грабить других».

Самым легким делом на свете для чиновников и эксчиновников было обходить приказы правителей провинций и требования сборщиков налогов. Если вы хотели добиться у этих функционеров принятия нужного вам решения, то в расчет принимались только ваша влиятельность и взятка, известная как «продажа дыма». Мы уже говорили о том, что моральное разложение было одной из причин падения Рима, а когда речь идет об общественных службах, то утверждение о коррупции особенно оправдано. К несчастью, даже среди императоров не набралось бы несколько компетентных людей, способных оценить порядочность своих подчиненных. Например Валентиниан I и его брат были ответственны за подбор нескольких приближенных, которых Аммиан позже назвал отвратительными.

Результат этого дикого, неконтролируемого размножения бесчестной бюрократии был ужасен. Управление оказалось парализовано. Лекарства от этой болезни, если их вообще применяли, были смехотворно неэффективными. Через десять лет после смерти Валентиниана I общественная критика пороков его правления стала настолько громкой, что власти абсурдным актом самообороны постановили считать святотатством даже обсуждение заслуг бывших приближенных императора. Правительство прекрасно представляло себе не только всю глубину коррупции чиновников, но и силу их власти. Оно пыталось бороться с этой практикой многочисленными и жесткими эдиктами, постановлениями и предупреждениями. Каждый очередной правитель угрожал своим чиновникам штрафами, наказаниями, пытками и даже смертной казнью. В 450 г. Валентиниан III специальным актом осудил сборщиков налогов и целый ряд других государственных чиновников. Затем и Майориан атаковал их в самых жестких и даже оскорбительных выражениях, но все это, безусловно, не давало никакого результата.

Не оказались более полезными и чисто административные меры, к которым прибегали императоры. Это была дальнейшая интенсивная централизация; она не только ограничивала свободу личности, но и наделила правительство куда большей ответственностью, которую оно было просто не в силах выдержать.

Организационная структура империи была намного сложней, чем в былые времена. С начала четвертого века нашей эры Западная и Восточная империи совместно образовали сто провинций — вдвое больше, чем прежде. Этим дроблением хотели добиться того, чтобы ни одна деталь управления не ускользнула от внимания правителей провинций. Дополнительной целью было снижение могущества отдельных правителей (наместников), чтобы они не располагали силами для борьбы за трон императора.

При реорганизации не достигли ни одной из поставленных целей. Боясь провала и понимая, что установить персональный контроль за каждым правителем вне их возможностей, императоры использовали не менее двухсот чиновников-посредников для выполнения поставленных задач.

Во-первых, эти чиновники (викарии) были поставлены во главе тринадцати диоцезов, на которые были разбиты эти сто провинций. Во-вторых, эти тринадцать диоцезов были распределены между тремя, позднее четырьмя, преторианскими префектурами, во главе каждой из которых были поставлены префекты.

Во времена ранней Империи преторианский префект являлся командиром личной гвардии императора и, иногда, главой его аппарата. Но теперь все полностью изменилось. Хотя префектуры и сохранили огромное значение, они приняли в большей своей части гражданский характер. Префекты поздней Империи являлись могущественными сановниками, которые, будучи в непосредственном подчинении у самого правителя и в постоянном контакте с его внутренним кабинетом, или консисторией, контролировали правительства имперских территорий. «Их мудрости, — как заметил Гиббон, — было доверено высшее управление юстицией и финансами, двумя объектами, которые в состоянии мира соответственно определяют почти все обязанности монарха и народа».

Двое из этих префектов принадлежали Западной империи. Один контролировал Италию, Северную Африку и Иллирию (Центральная Европа на всем протяжении Дуная и одно время Балканы вплоть до Черного моря). Его коллега был префектом Галлии, контролируя Галлию, провинции по Рейну, Британию и Испанию. Мавритания в Северо-Западной Африке была поделена между этими двумя западными префектурами.

Как и в любой большой стране, уровень эффективности и целостности, обеспечиваемый установленной чиновничьей иерархией, нельзя было признать, как правило, ни хорошим, ни плохим. Например, законодательство сменяющих друг друга императоров отражает отчаянные попытки целого ряда преторианских префектов задержать быстро ускоряющееся соскальзывание в хаос.

К несчастью, префектом Италии, Африки и Иллирии при Валентиниане I был Петроний Проб, занимавший этот пост не менее четырех раз при трех следовавших друг за другом правителях. Невозможно не согласиться с мнением Аммиана о Петроний, как о человеке, хотя и достаточно осторожном, чтобы идти на явное нарушение закона, но в то же время подозрительном и безжалостном лицемере, съедаемом беспрерывной тревогой и завистью.

Более того, есть свидетельства тому, что и наместники провинций далеко не удовлетворяли высоким требованиям времен ранней Римской империи. Вряд ли стоило ожидать в такое тяжелое и бурное время, что каждый из сотни наместников в любой момент времени будет оставаться на высоте положения. Слабость городских советов давала повод этим высокопоставленным чиновникам вмешиваться во все. Автор «О делах войны» рисует уж очень удручающую картину. «Невероятная алчность наместников провинций, — пишет он, — наносила ужасный вред интересам налогоплательщиков… Выкуп рекрутов, закупки лошадей и зерна, деньги на строительство городских стен — все это было для них источниками регулярного дохода, их постоянными методами грабежа». Именно из-за безграничного цинизма наместников и их приспешников вестготы были обречены на тяжелые испытания и были вынуждены в отчаянии выступить против римлян в 378 г. Ораторы в присутствии императоров повсеместно говорили вслух о том, что поведение таких администраторов побуждает жителей провинций страстно желать вторжения варваров на их территории. 

Сальвиан называл наместников продажными и жестокими — людьми, подвергавшими бедные общины фактическому опустошению. Резкого осуждения от критически настроенного писателя следовало ожидать, но и куда более консервативный Сидоний также чувствовал, что злоупотребления, творимые римскими представителями власти в Галлии, становятся совершенно невыносимыми. Один из таких функционеров пятого века, Серонат, совершал такие зверства, что многие люди бежали от него в окрестные леса.

После всего этого смешно, если не скатать — печально, читать императорский эдикт, который рекомендует наместникам не посещать слишком часто притягательные дома с плохой репутацией (non diverticula deliciosa sectetur).

Специальные слова проклятия следует произнести в адрес «законников» поздней Империи. Одним из выдающихся документов того периода является Кодекс Феодосия, написанный в 438 г. по приказу монарха Востока Феодосия II и принятый к исполнению также и на Западе. Кодекс состоит из шестнадцати томов, каждый из которых содержит собрание имперских государственных актов (законов, указов) за последние сто лет и более.

Его целью было ликвидировать множество наиболее очевидных неясностей, двусмысленностей и противоречий, которыми были полны действовавшие тогда законы. Хотя и испытывая влияние последующего германского законодательства, он был во многом превзойден в шестом веке Кодексом Юстиниана I.

Однако как источник исторической информации, он остается и поныне весьма значительным документом. Меры, предусмотренные содержащимися в нем государственными актами, рисуют нам очень подробную картину обстановки в двух империях, как в Восточной, так и в Западной. В той же мере информативны некоторые последующие эдикты императоров Запада того же и более поздних периодов, особенно Валентиниана III и Майориана.

Но эти акты в особенности полезны нам по причинам, которые не доставили бы удовольствия составителям законов, если бы они могли их узнать. В большинстве рассматриваемых документов, особенно заключительных десятилетий истории Западной империи, проявляется почти истерическое неистовство, приводящее к эмоциональной путанице между грехом и преступлением, что было совершенно чуждо классическим римским законам раннего периода. Сэр Сэмюэль Дилл, прочувственно писавший о тяготах римлян того позднего периода, был убежден с большой долей правоты, что такое расплывчатое жесткое законодательство было не только симптомом приближавшегося коллапса Рима, но и в большой мере способствовало ему.

Кроме всего прочего, имперские постановления были длинными и непрерывно повторяющимися. Постоянные повторы показывают, что предпринимаемые правительством одна за другой меры, двигаясь непрерывным потоком, сталкивались с противодействием, неповиновением и игнорируются с той же беспредельной безнаказанностью. Эти же бесконечные повторы свидетельствуют, что правительство, хотя и осознавая, что надо делать, настолько раздавлено ситуацией, что совершенно неспособно ее улучшить. Никогда еще не было такого бесполезного перепроизводства законов. И их пустота, казалось, подчеркивалась странно причудливым и многословным стилем изложения, расцвеченным многочисленными ссылками на могущество дьявола и необходимостью перевоспитать тех граждан, которые из-за своей неграмотности подвергались развращающему обману.

Некоторые законы, правда, были гуманными и просвещенными. Например, это были законы, облегчавшие участь рабов, оказывавшие поддержку нуждающимся должникам и преследовавшие детоубийц. Однако было и множество ужасающе кровожадной юридической жестокости. Кроме того, не было даже претензии на установление равенства всех перед законом. Аристократам не только позволялось вести свои судебные процессы в специально созданных судах, но и, при явном одобрении Симмаха, привилегии и наказания богатых и бедных были совершенно различными. «Если человек беден, — заявлял теолог Феодор, — его страх перед судьей и судопроизводством удваивается».

Конечно, были короткие периоды, когда эта тенденция менялась на противоположную, например, при Валентиниане I, который вел себя с высшим классом достаточно жестко. Тем не менее и сам Валентиниан не мог засвидетельствовать судебного равенства. Даже если мы не поверим заверению Аммиана, что он бросал свои жертвы на съедение ручным медведям, известно, что он был подвержен диким приступам гнева, один из которых кончился его смертью. Пресловутой была свирепость, с которой он совершал свои скорые наказания. «Вали его на плаху!» — кричал он обычно. Да и Феодосии I, несмотря на все свои религиозные принципы, часто вел себя с глубочайшим цинизмом и жестокостью.

Таковы были характерные недостатки жестких императоров. Но еще хуже была та дикость, с которой по всей Империи суды претворяли в жизнь законы. Правда, они всего лишь следовали Кодексу, неизменно угрожавшему телесными наказаниями и сжиганием живьем — а может быть, Кодекс следовал практике судов. Когда землевладельцы брали дело в свои руки и творили правосудие сами (как это изображено на одной из карфагенских мозаик), результаты были не менее суровыми. Вето Феодосия на обладание частными тюрьмами было проигнорировано. И даже высокообразованный Сидоний рассказывает нам, как на свою ответственность он избивал и пытал могильщиков за их проступок, выразившийся в том, что они неумышленно бросили свои инструменты на землю, покрывавшую могилу его матери.

Но наиболее серьезные проблемы, влиявшие на. действие законов, заключались в общих для всех гражданских служб недостатках. Судебная власть, как и вся бюрократия, была насквозь пропитана коррупцией. Многие юристы вели себя совершенно отвратительно. Автор О делах войны выбирает эту специальную тему в качестве кульминации своей работы.

…Большинство Священных Императоров, когда божественное Провидение обеспечивало безопасность государства как внутри, так и за его пределами, придумало одно лекарство для излечения скорби народной — обращение к Их Сиятельству. Пролейте свет на запутанные и противоречивые законы, обратив на них внимание своей Августейшей Особы. Прекратите бесчестные тяжбы!

Кодекс Феодосия II был направлен на приведение в порядок противоречивых правил и законов. Но, к сожалению, он не нашел лекарства для бесчестных тяжб. Опасение коррупции в самом ядре власти открыто прозвучало на любопытной церемонии в присутствии императора, когда сенаторы произнесли целый ряд ритуальных заклинаний. Одно из них, повторенное не менее двадцати пяти раз подряд, звучало как призыв «предотвратить неверное толкование эдиктов, все Кодексы должны быть написаны совершенно прозрачно». Следует сказать, что бесчестного применения эдиктов не только опасались, но и были в этом уверены.

Посланник Приск из Панин (Барбарос) в Трейсе, побывавший при дворе Аттилы, попытался убедить встреченного там расстроенного греческого купца с помощью напыщенной речи, которая ему самому показалась безжизненной и неубедительной, в том, что римская юстиция остается на высоком уровне. Грек ответил, что, быть может, с системой все в порядке, но исполнители просто ужасны.

Но наиболее резкое обвинение юристов исходит от Аммиана. Нет никакого смысла в развитии совершенно бесполезного законодательства, говорит он, поскольку юристы используют свое пустое и наглое красноречие для преступного обмана, оттягивая решение с помощью безнадежно запутанных хитросплетений, возбуждая смертельную ненависть друг к другу близких родственников и «осаждая двери вдов и детей». Непристойный, оскорбительный характер их речей может быть сопоставлен только с их скверным знанием закона.

Возможно Аммиан несколько переусердствовал в своих риторических упражнениях в духе сатириков прошлого. Но он очень ответственный историк, и большая часть его высказываний скорее всего правда. Действительно, сами имперские эдикты указывают на существование точно таких же злоупотреблений. Юристы, почти так же, как и государственные служащие, подталкивали администрацию Рима к постепенному сползанию к параличу. Среди многих, юристы и бюрократы передавали в наследство варварам Империю, которая, по словам германского философа Иоганна фон Гердера, была «уже мертва, измученное тело, труп, растянувшийся в своей собственной крови».

Глава 7 НАРОД ПРОТИВ ИМПЕРАТОРА

Правители, издававшие постоянные потоки неэффективных эдиктов, часто вели очень замкнутый образ жизни. В узком кругу своих советников и придворных они теряли всяческие контакты с остальными своими подданными. И это была еще одна фатальная разобщенность, приведшая Империю к краху.

Положение императора было чрезвычайно возвышенным и отстраненным. Философ и ритор четвертого века Фемистий сформулировал эту ситуацию афористично «вы живой закон и выше писаного закона». Правда, правители зарезервировали за собой право отказываться от авторства в тех специальных случаях, когда принятые решения имели непопулярные последствия. Но высшие духовные лица, такие, как Амвросий, хотели бы квалифицировать заявление Фемистия исходя из права церкви на независимость. Другим также не нравилась сложившаяся ситуация. Так Валентиниан III счел целесообразным публично заявить, что он считает себя подвластным закону.

Тем не менее и формально и фактически власть императора была неограниченной. С необыкновенной напыщенностью его сознательно представляли в качестве исполнителя роли наместника Бога на земле. В соответствии с его августейшим статусом все, что было с ними связано, объявлялось священным. Ряд следовавших друг за другом эдиктов даже ограничил число тех лиц, кому дозволялось прикасаться к пурпурным одеждам императора и кому разрешалось засвидетельствовать свое почтение лично перед его сиятельством. Те, кто не имел такого доступа, простирались ниц перед его святыми изображениями и портретами. Его эдикты, написанные золотом на пурпурной парчовой ткани и принимаемые сановниками в руки с благоговением, были формально «божественными». Поскольку их происхождение было неземным, нарушение положений этих эдиктов считалось святотатством и могло быть соответственно наказано.

Церемониалы достигли фантастического уровня развития. Особенно грандиозными были прибытия и въезды императора в города. Аммиан описывает иконоподобную позу — в духе древнеегипетских фараонов — Констанции II, когда он въезжал на колеснице в Рим в 357 г.

…Он склонил голову, проходя черен величественные ворота (хотя и был очень маленького роста), и тем не менее смотрел прямо перед собой, как будто его шея была в тисках, и не поворачивал голову ни вправо ни влево. Как манекен, он ни разу не вздрогнул, когда рядом стучали колеса, не вытер пот с лица, не почесал нос, не сделал ни одного движения руками.

Эта величественная неподвижность была ужасно далека от относительной доступности, которую обеспечивали правители раннего Рима в отношениях со своими подданными.

Более того, в эти поздние времена император был окружен и отрезан от окружающего мира куда более многочисленным двором, чем ранее. Юлиан пытался ограничить число своих придворных до разумных пределов, но вскоре их численность еще более возросла, особенно при Феодосии I. Безусловно, их близость к персоне императора обеспечивала им колоссальную влиятельность. Наиболее убедительно они продемонстрировали свою силу, когда помогли Валентиниану III свергнуть фактического властителя Западного мира Аэция. Но чаще они вредили как себе, так и императору непрестанными междоусобицами в своих рядах.

Императорский двор и кабинет, или совет (консистория), бывший ядром двора, неизбежно находились в фокусе резкой критики извне. Историк Олимпиодор нападал на советников за взяточничество и присвоение чужих денег. Антигерманцы критиковали многочисленность придворных, большинство которых было германцами, а аристократия испытывала непримиримую враждебность к влиятельным личным камергерам императора.

Многие из этих камергеров были евнухами; к этой социальной группе часто благоволили античные монархи из-за того, что евнухи были свободны от сексуальных претензий и наследственных амбиций, которые могли ослабить их преданность трону. При Феодосии I за принадлежность к евнухам надо было платить. Но нападки на евнухов из-за их могущества были традиционны, и при Валентиниане III они достигли апофеоза. Высокое положение евнухов и их влияние на императоров углубило пропасть между двором и окружающим миром. Особенно скандальным было событие, когда один такой евнух по имени Евтропий стал главным советником и военачальником императора Аркадия в Восточной империи. Поэт Клодиан обрушился с яростной бранью на такое развитие событий, указывая, что даже варвары никогда не назначали евнуха консулом и главнокомандующим.

Двор был всегда там, где находился император. Вплоть до смерти Феодосия I во время многочисленных войн двор размещался у поля боя и проводил жизнь, бесконечно путешествуя от одного конца Империи до другого. Императоры часто останавливались в Тревери (Трир) у германской границы, либо у Сирии, вблизи дунайского фронта. Когда они находились в Италии, то обычно размещались не в Риме, расположение которого географически было неудобным, он отстоял от многочисленных фронтов, а в Медиолане (Милан), где пребывала штаб-квартира императора.

Однако в 402 г. Гонорий, находясь в этом городе, получил жестокий удар. Во время вторжения Алариха в Италию молодой император был на время осажден в стенах Медиолана и оказался на опасно близком расстоянии от вражеских отрядов варваров. Поэтому он вскоре принял решение переместить правительство Западной империи в Равенну на восточном побережье Италии. Он выбрал Равенну, поскольку она была практически недоступна для захватчиков по суше, ее почти полностью окружали водные преграды и болота. С другой стороны, она находилась рядом с Адриатическим морем (ныне — в нескольких милях), так что с коммуникациями все было в порядке.

Преимущества Равенны были чисто стратегическими. Здесь не было никаких природных красот, и даже не было воды, пригодной для питья. Хотя император Юлий Непот персонифицировал эту местность в качестве богини на своих монетах, Сидоний заявлял, что «движение судов взбалтывает грязные осадки в каналах, а медленное течение загрязняется шестами гребцов на баржах, достающих до придонных слоев ила». Тем не менее по указанию сводной сестры Гонория Пласидии была построена блестящая столица, особенно выделявшаяся украшенными разнообразной мозаикой интерьерами церквей и мавзолеев.

Многие здания в Равенне сохранились до наших дней с того периода после падения Западной империи, когда германцы и византийцы правили городом по очереди. Но здесь есть и здания большой красоты, принадлежащие эпохе последних императоров Запада. Одним из них является мавзолей крестообразной формы с интерьером, украшенным голубой мозаикой, — местом захоронения либо Пласидии, либо ее мужа — Констанция III. Там же имеется и сооружение в виде восьмигранника, известное под названием Баптистерий Ортодскса, а иногда описываемое как Баптистерий Неона в связи с тем, что оно было украшено архиепископом Неоном в середине пятого века, а может быть несколькими десятилетиями ранее.

Где бы они ни были, императоры стремились отделиться от внешнего мира роскошным двором и тщательно отработанной пышностью церемоний. В Константинополе, например, в 400 г. Синесий укорял своего правителя за изоляцию от людей под покровом пышности. «Ты скрываешься в своих апартаментах, — говорил он, — а люди должны поверить, что ты тоже живой человек!» И продолжал настаивать на разрыве с дворцовой кликой и всеми ее пустопорожними церемониалами. Его критику в еще большей мере можно было отнести к Равенне, географическое положение которой способствовало изоляции. Языческий историк Зосим обрисовал резкий контраст между руинами Италии, беззащитной жертвы вестготов, и императорским двором в Равенне, который продолжал заниматься своими ритуальными церемониями и интригами, как бы погрузившись в игру привидений.

После того, как Равенна стала столицей, императоры Запада, за редкими исключениями, не покидали ее даже для того, чтобы возглавить армию Рима во время войн. Гонорий оставался здесь в безопасном уединении, так же поступал Валентиниан III. Последний иногда посещал Рим, чтобы полюбоваться его роскошью. Некоторые из его преемников останавливались здесь на время. Но в большинстве случаев правители предпочитали оставаться в тени Равенны, ведя праздный образ жизни в полной изоляции от жестоких реалий усыхающей Империи.

Их основные или даже единственные контакты с миром осуществлялись через придворных. Многочисленные речи, которые эти люди произносили во хвалу своих господ, оставили нам отвратительные примеры раболепства. Валентиниана I, Валенса и Грациана часто сравнивали со Святой Троицей. Одним из наиболее отталкивающих льстецов был поэт Осоний, чьи излияния в честь введения Грациана в должность консула представляли ничем не примечательную личность молодого императора в смехотворно неузнаваемом виде.

…Мой милостивый император, мое сознание запечатлело чудесный образ твоего самого обожаемого величества. Так же и двор твой, который был таким грозным, когда ты взошел на трон, и который ты сделал таким милым. То же форум и базилики, в которых раньше звучало эхо легального предпринимательства, а теперь слышны только здравицы в твою честь, поскольку под твоим руководством вся их собственность находится в полной безопасности. То же и сенат, так счастливый в издании постановлений в твою честь, а ранее такой мрачный и обеспокоенный многочисленными жалобами. То же и в обществе, где сплошная череда сияющих лиц не нарушается видом хоть одного недовольного.

То же и с обстановкой в твоем доме — ложе, предназначенное для твоего отдыха, становящееся все более удобным, когда мы говорим о твоих заслугах; сон, который стирает все и в то же время предоставляет нашему внимательному взгляду твой образ!

Другим ужасным льстецом был Клодиан, предсказавший ничем не выделявшимся сыновьям Феодосия I, что им суждено сравняться со Сципионом, Метеллом и Камиллом — героями старины. Его повторы о несуществующих заслугах мальчишки Гонория, конечно, выглядят жалкими.

…Когда доброта и суровость, в сочетании Со спокойной непринужденностью наполняют твой величественный ум, Никакие страхи, витающие вокруг, не пугают тебя, Никакие новости не тревожат и не поражают тебя. Твои знания и способности прекрасны; Каждое твое слово дышит превосходством, Твои ответы вызывают удивление послов; За грузом серьезных раздумий кроется молодость. В каждой твоей черте виден отец. Волшебная легкость сочетается с современными манерами. Теперь на тебе каска отца; Пикой, которую часто использовали твои предки, Ты так ловко владеешь. Римляне сияют от радости при виде твоих достоинств. Сколько благородной элегантности в том, Как ты держишь щит или носишь позолоченные латы!

Эта низкая лесть легко переходила и в государственные дела. Когда Кодекс Феодосия II был представлен сенаторам в 433 г., они кричали в унисон: «Благодаря тебе мы сохраним наше достоинство, нашу собственность — все, все!» И они прокричали эти слова не единожды, а двадцать восемь раз. Но и это еще не все. Девятью годами ранее, когда эдикт, предписывавший разработку Кодекса, был зачитан в сенате — в Риме Валентинианом III, крики, восхвалявшие императора и его соратников, повторялись не менее трехсот пятидесяти двух раз. Да и в замкнутой в себе Равенне привычное подобострастие перед «драгоценными» фигурами императоров было ничуть не меньшим.

А в то же самое время даже в уединенной Равенне стало возникать постоянное, порою острое ощущение настоятельной необходимости для правителя произвести определенное впечатление на окружающий римский мир. И правительство решило осуществить такие контакты с окружающим миром наиболее доступным и традиционным методом — путем чеканки соответствующих изображений и надписей на монетах.

Никогда еще с начала Римской империи не было столь поразительного распространения официальной пропаганды при выпуске монет, выполнявших те же задачи, с точки зрения официальных властей, что и нынешние газеты, радио и телевидение. Обычно использовался целый ряд монетных дворов, но когда размеры Империи существенно сократились, монеты стали чеканить, в основном, на монетных дворах самой Италии, а именно, в Риме, Медиолане (Милан) и Равенне. Однако надписи, которые помещали на продукции различных монетных дворов, были в ту эпоху почти совершенно одинаковыми и основывались они на одной и той же единой универсальной директиве, исходившей из администрации императора, причем зачастую этот выпуск осуществлялся по взаимной договоренности с императором Востока синхронно в те времена, когда отношения между двумя столицами были достаточно хорошими, чтобы работать согласно.

Изображения и надписи были немногочисленны и варьировались в меньшей степени, чем во времена раннего Рима, так что на первый взгляд они несли в какой-то степени стереотипную информацию. Однако уровень отбора сюжетов рисунков и тема надписей, на которых правительство решило сосредоточиться, чеканя их на тысячах и миллионах монет, находившихся в интенсивном обращении, поражает: для них выбирались темы, которые, как считали власти, окажут наибольшую поддержку режиму и делу защиты Империи.

На одной из сторон монеты, как и раньше, изображалась голова одного из императоров, либо принца или принцессы из его дома. Но, в отличие от более ранних эпох, на этих «портретах», как и на мраморных бюстах тех же императоров, отсутствовали индивидуальные черты, давалось обобщенное изображение не конкретной личности, а могущественного символа монархии. Зачастую эти изображения выполняли не в профиль, а анфас, подобно пустым и вызывающим священный трепет лицам на византийских мозаиках, которые теперь открывали свою долгую историю.

Необходимость организации обороны отражалась во все увеличивавшемся числе монет-портретов военного типа, изображавших правителя, экипированного копьем, щитом и латами, инкрустированными драгоценными камнями. В тех же случаях, когда эти военные эмблемы не появлялись, обнаженные головы старой традиции очень часто заменяли бюстами, украшенными символами власти — скипетром и державой, а также имперской мантией с плотной вышивкой, усеянной драгоценными камнями. Больше того, лавровый венок старого Рима теперь заменили на диадему автократической монархии, переплетенную нитками жемчуга и цветами. В имперской номенклатуре на монетах освященный веками титул «августейший» сохранялся, но традиционное «император» заменяли на «наш господин», а традиционные эпитеты, прославлявшие благочестие и благодеяния императора, стали почти неизменными. Использовали также обозначение «вечный». В этом термине было что-то ироническое, поскольку императоры сменяли друг друга почти каждый год, но, по крайней мере, это было напоминанием о надеждах на вечность монархии.

Обратная сторона монет также очень часто посвящалась персоне монарха в том или ином виде. На многих из этих рисунков (когда западный и восточный союзники были достаточно дружны) император изображался на престоле рядом с константинопольским коллегой, иногда со специальным намеком на царившую между ними гармонию. Более того, те же надписи иногда сопровождали сидящие фигуры, персонифицирующие Рим и Константинополь. Императрицу Флациллу, жену Феодосия I, наделяли чертами той же гармонии, поскольку она родила наследников обоих престолов. Более ранний наследник, Грациан, при восшествии на царство был назван «Слава нового времени». Постоянное, неадекватное использование слова «слава» стало новой неприятной чертой того периода.

Стало уже традицией для правительства добиваться демонстраций солидарности путем организации клятв верности императору, особенно, когда завершался очередной пятилетний срок его правления, и в монетах продолжали дотошно регистрировать эти церемонии. Кроме того, в них же отражали предполагаемые военные триумфы правителя. Хотя традиции отмечать отдельные военные победы соответствующим выпуском монет для нумизматов прекратилась, оставались многочисленные и непрерывные славословия по поводу доблести победоносного императора. Часто, вплоть до последнего года существования Империи, намеки в монетах сопровождались изображениями крылатой женской фигуры типа той, которая когда-то была поставлена в честь языческой богини Виктории и которую никак нельзя было интерпретировать как христианского ангела. Было также много изображений императора в военной одежде.

Эти рисунки на монетах обнажили такую дикость и жестокость, которые ранее так явственно не проявлялись. Один правитель за другим изображался как «триумфатор в борьбе с варварами», наступивший на распростертого пленника, которого иногда заменяли на змею с человеческой головой, что указывало на силы тьмы. На монетах, посвященных «Славе римлян», изображен Валентиниан I, влачивший по земле за волосы военнопленного.

Проявлялась также какая-то одержимость в упоминаниях о Риме — государстве, чье правительство за счет страданий своих подданных стремилось его сохранить. Например, при чеканке монет щедро восхваляли славу государства, его спасение и безопасность, счастье и мир. Валентиниан I наречен спасителем государства, а возрождение последнего иллюстрируется сценой, в которой императоры поднимают на ноги упавшую на колени фигуру Рима. Виктор, сын узурпатора Магна Максима, заявляет, что он и его отец были «рождены во благо государства».

Прославляли непобежденный Вечный Рим. Более того, даже на закате уходящей Империи было привычным приравнивать ее не менее, чем ко всему миру и курить ей фимиам при чеканке монет. Тенденция использования слов «слава» и «спаситель» (SALVS MVNDI) при кратковременном правлении императора Олибрия (472 г.) превратилась в чеканку на монетах креста. Этот символ, или христианская монограмма, мог быть в руках Виктории либо императора и изображаться на верхушке военных знамен.

Такие штандарты часто появлялись на монетах, не позволяя народу ни на минуту забывать жизненно важную роль армии. В дополнение к постоянным панегирикам императорам, как военачальникам и победителям, настойчиво воспевалось мужество армии. Верховенство нужд обороны символизировалось изображением укрепленного военного лагеря или городских ворот с изречением Магна Максима «надежда римлян». Ничего, конечно, не говорилось об обратной стороне рисуемой картины, поскольку полагали, что изображения, отчеканенные на монетах, как и другие виды пропаганды, укрепят дух народа. Самым замечательным в последних выпусках имперских монет действительно был необычно проявлявшийся, практически повсеместный глубокий разлад между изображением и надписью на монете с одной стороны, и реальной жизнью общества с другой, — разлад с правдой.

При этом, как всегда, возникает один и тот же вопрос — чего же власти пытались добиться всеми этими символами и лозунгами. Будет неверным относиться к ним во всех случаях, как к отъявленной лжи. Когда, например, монетный двор провозглашал своей чеканкой концепцию безопасности государства в то время, как ее просто не было, предполагать, что правительство старалось обмануть своих поданных, уверяя их в несуществующей безопасности, было бы слишком большим упрощением.

Речь больше шла о благих намерениях. Администрация хотела сказать людям, что она рассматривает национальную безопасность, как свою главную цель, и делает все, что в ее силах для возрождения этой безопасности и ее закрепления. Был уже ранее известный прецедент вселения в души людей надежд с помощью монет. Например, император Отон во время гражданских войн по всей территории Империи в 69 г. до н. э. приказал отчеканить на монетах надпись «мир всей земле», не ожидая, конечно, что хоть кто-нибудь поверит в этот обман.

Но монеты Отона помогают нам понять, что же порочное заключалось в тех, появившихся намного позднее надписях и изображениях на монетах, которые мы здесь рассматриваем. Причиной того, что его «мир всей земле» так неприятно колол глаза в тот период истории — даже если его воспринимать как намерение воодушевить народ перспективами режима, — была такая оторванность от реальности, что эта надпись становилась просто смехотворной в отличие от других надписей на монетах, более привычных для нумизматов того времени. В последних случаях речь шла об очевидных фактах или, в худшем случае, о фактах, слегка приглаженных. И когда на монетах вместо действительного было желаемое, это желаемое имело вполне солидную внешность или тщательно подбиралось таким образом, чтобы внушать доверие и чтобы задеть в умах людей самые чувствительные струны, поскольку это желаемое было, в принципе, осуществимым.

В поздней Империи, однако, все изменилось. Содержание монет было настолько далеким от реальности и, безусловно, невыполнимым, как это было когда-то только изредка. Новая ужасная расселина образовалась между правительством, с одной стороны, и сердцами и умами людей — с другой. Один момент этой проблемы мы уже отмечали: безопасность. Было совершенно бессмысленно даже говорить о «безопасности государства», когда захватчики стояли у стен городов и дверей домов и когда ни у кого не было даже слабой надежды, что их удастся выдворить. Есть и много других примеров.

Возможно, был определенный смысл в призыве к согласию между Западной и Восточной империями (хотя каждый знал, что они находятся между собой в состоянии холодной войны), поскольку была небольшая надежда на изменение этой ситуации. Но бесконечно повторявшийся термин «слава» был явно не к месту. И еще более неуместной и анахроничной была глупая высокомерность при изображении плененных варваров, которых тащили за волосы. О многих императорах, которых изображали на монетах как победителей, завоевателей, было хорошо известно, что они никогда не появлялись на полях сражений и едва ли вообще покидали дворцовые апартаменты в Равенне.

«Виктории», к которой постоянно взывали, просто не существовало: и не было, даже на оптимистический взгляд, какой-либо возможности для западного режима материализовать эту концепцию, пусть в самых минимальных размерах, чтобы оправдать эти многочисленные идентификации империи по всему миру. Говорить о безопасности или спасении государства или выпускать эдикт, как это сделал Валентиниан III, заявляя, что он «обеспечивает мир и спокойствие провинциям», было, по меньшей мере, наивно и не продуктивно в то время, когда жители страны под объединенным гнетом завоевателей и налогов оказались на грани существования.

Болтать о национальной реставрации, реконструкции и возрождении было точно так же не к месту, поскольку в действительности ничего подобного не было. И было много поразительного несоответствия, если не сказать большее — наглости, в словах «непокоренный Вечный Рим» Приска Аттала, марионетки вестгота Алариха, вкладом которого в историю Вечного Рима был захват и разграбление города.

В этих обстоятельствах трудно согласиться с точкой зрения Гарольда Маттингли, утверждавшего, что лозунги такого рода помогали «воодушевлять народ». Правда, абсолютное большинство этих монет было золотыми, так что, чаще всего, они были в руках высшего класса, а не отверженных бедняков, которые отнеслись бы к таким лозунгам, как к смехотворным.

Так что, хотя страдания богачей были относительно пренебрежимо малы, их высокое положение и образование позволяли им оценить, какая чушь содержалась во всех этих посланиях. Что же касается остального населения, то если простолюдину и посчастливилось бы подержать золотые монеты в руках и если бы у него сохранялось желание на досуге рассмотреть их, то он должен был быть весьма поражен и обеспокоен, так что ханжество правителей служило дополнительным источником раздражения и доказательством того (если еще нужны были какие-нибудь доказательства), насколько безнадежно далеки были императоры в Равенне от мыслей, чаяний и нужд своих подданных и насколько бессмысленно было говорить об общенациональном движении возрождения.

РАСПАВШИЙСЯ СОЮЗ

Глава 8 ВРАЖДА СОЮЗНИКОВ

Очень важный деструктивный момент, способствовавший разрушению Римской империи, имел политические и географические корни. Он заключался в том, что Империя на ее беду, как это потом оказалось, была разделена на две половины, каждая с самостоятельным правителем, одна на Западе, другая — на Востоке.

В идее о том, что Римская империя слишком велика, чтобы ею управлял и ее защищал один человек, не было ничего нового. Еще во втором веке Марк Аврелий ввел пост соимператора и разделил с ним власть. Через сто лет Валериан разделил провинции по географическому принципу между собой и своим сыном Галлиеном, которому он отвел Запад. Затем Диоклетиан (284—305) в рамках предпринятой им крупной реорганизации имперской системы, отдал западные районы своему соратнику, основав собственную восточную резиденцию в Никомедии (Измит) в Малой Азии. Константин Великий вновь объединил Империю, правя ею из своей новой столицы в Константинополе. Затем ее снова разделили между его сыновьями, а впоследствии на короткое время (353—364) еще раз объединили.

В последний год этого периода армия провозгласила Валентиниана I императором. Сразу после этого солдаты потребовали, чтобы он назначил соратника и разделил с ним власть. Военные понимали, что риск хаоса в масштабах государства, который мог последовать за смертью единственного императора, был слишком велик. И действительно, смерть последнего монарха, Иовиана, привела, как и в других подобных нестабильных моментах истории за последние столетия, к возникновению критической ситуации в стране.

Валентиниан I, обращаясь к войскам по случаю восшествия на престол, выразил согласие с разделением власти: «Чтобы быть готовым к любым кризисам, действительность диктует необходимость выбора соратника с равными со мной правами. После долгих мучительных обдумываний я решил больше не сомневаться и не спорить, поскольку прекрасно осознаю весь груз ответственности и возможные изменения обстоятельств, которые ждут меня впереди».

При этом он думал, в частности, о прессе внешних угроз на многих участках границы и об угрозе восстаний внутри страны. Поэтому он немедля поделился властью со своим братом, Валенсом. Валенс был не лучшей кандидатурой, но кровное родство обеспечивало полное доверие к нему. Отдав под его начало восточные провинции, Валентиниан оставил себе Западные, поскольку, хотя эта половина Империи была менее богата, ее внешние границы находились в наибольшей опасности. Он, как и некоторые из его предшественников, решил оставаться не в Риме, а ближе к опасной зоне — в Медиолане (Милан).

Единая власть над бассейном Средиземного моря, сохранявшаяся в течение многих веков, подходила к концу. С этого времени власть Западной империи распространялась на всю римскую часть Европы за исключением побережья Черного моря и прилегавших к нему внутренних районов. Сюда необходимо включить также Северную Африку, вплоть до Триполитании (западной современной Ливии). Остальная часть Ливии отошла к Восточной империи, которая включала также европейскую часть бассейна Черного моря (вплоть до столицы — Константинополя) , Египет, ряд азиатских территорий, которые теперь принадлежат Турции, Сирии, Ливана и Израилю.

Все придворные службы, в том числе правительство, дублировались в каждой из столиц; впредь мы будем говорить о Западной и Восточной империях. Но современники так не поступали, поскольку люди античности были убеждены в существовании только единой Римской империи. По общему согласию они имели двух раздельных суверенов, но законодательная власть и денежная система были общими. Таким образом, эти два государства, официально говоря, управлялись не императорами Западной и Восточной империй, а императорами в «Западной и Восточной части Империи».

Тем не менее эта теория единства становилась все более фиктивной. Гармонический союз между Валентинианом I и Валенсом превозносился на их монетах, где они изображались всегда вместе. Но вскоре после смерти Валентиниана в 375 г. начали проявляться признаки раскола. Так, его сын, Грациан, не пришел на помощь Валенсу, когда тот должен был начать фатальное сражение против вестготов под Адрианополем. Хотя причины разрыва в сотрудничестве и не совсем ясны, ведущий военачальник Грациана германец подозревался в саботаже.

Однако это мог быть и Грациан, который вместо погибшего Валенса назначил Феодосия I и вскоре сделал своему новому восточному коллеге очень важную уступку, которая имела серьезнейшие последствия. Именно тогда он передал Феодосию большинство из прежних западных владений на Балканском полуострове. С этих пор граница между Западной и Восточной империями, оставаясь неизменной в Северной Африке, проходила в Европе от Белграда на юг к Адриатике по территории нынешней Албании.

Несмотря на частичное перекрещивание, несомненно, что население Западной империи говорило на латинском языке и владело латинской культурой, а культура и язык Восточной империи были греческими. Различие между латинским Западом и греческим Востоком было очевидным, долговременным и фундаментальным. Было ясно, что они прочно разделены. Рим и Греция никогда не были в добром согласии, что не удивительно, поскольку Рим был победителем, а Греция — побежденной. Если бы давным-давно, в 31 г. до н. э., Антоний и Клеопатра выиграли бы сражение при Акции, а их противник Октавиан (Август) потерпел поражение, все могло бы обернуться совершенно иначе. Ведь Клеопатра была воспитана на греческой культуре, а Антоний был настроен прогречески и если бы удача не отвернулась от них, они могли быть поставлены Римом — сюзереном — во главе режима, нацеленного на партнерство двух культур. Но победивший их Август был убежден в необходимости политического верховенства римлян над греками — верховенства, которое его страстный поклонник Вергилий открыто провозглашал.

С тех пор все так и продолжалось, вплоть до времен Константина Великого. Основание Константином Константинополя, как своей столицы, ознаменовало начало новой эры, в которой Восток должен был подтвердить могущество греческого наследия. После того, как Валентиниан разделил два региона политически, процесс ускорился. Правда, официальным языком Константинополя оставался латинский. То же относилось к языку восточных монет и законодательства. Времена, когда Восточная, или Византийская, империя приобрела чисто греческий облик, были еще далеко впереди. Антоний и Клеопатра не были еще полностью отомщены. Но тем временем доверие между говорившими на латинском и греческом языках отнюдь не возрастало. Восток, как отметил Гиббон, всегда «менее, чем Запад, прислушивался к голосу победоносных (римских) наставников».

Были также и другие периодически повторявшиеся причины тому, что дружба между двумя империями была не такой уж тесной, как этого следовало ожидать. О неудаче Грациана в оказании помощи своему восточному коллеге, Валенсу, уже упоминалась. А затем, в 383 г., например, когда узурпатор Магн Максим поднялся против Грациана в Галлии, озабоченность Восточного императора Феодосия I своими проблемами на границах означала, что он тоже не сможет послать помощь вовремя, чтобы спасти жизнь соратнику. Он даже счел необходимым временно признать справедливыми притязания узурпатора на трон. Правда, позже он добился успеха в подавлении этого выскочки и тем самым способствовал воссозданию объединенной Империи. Но после его смерти в 395 г., когда Империя снова была разделена на две части между двумя его сыновьями, Аркадием и Гонорием, Запад и Восток разошлись навечно.

Более того, именно в это время отношения между двумя империями стали действительно плохими, настолько плохими, что это можно рассматривать как главную причину ослабления менее сильного партнера — Запада. Ухудшение отношений в большой степени связано с лидером Запада, одним из самым способных людей того времени — Стилихоном, германцем, являвшимся Учителем Солдат Западной империи, т. е. главнокомандующим. Хвалебные описания свершений Стилихона оставил нам поэт Клодиан. Но имеется и противоположная точка зрения, которую следует равным образом серьезно рассмотреть.

Феодосии I перед своей смертью назначил Стилихона, племянника по жене, опекуном своего младшего сына Гонория. Но он также назначил Руфина, сына сапожника из Элузы (Еоуз) в Новемпопулане (Аквитания, Юго-Западная Галлия), личного врага Стилихона, опекуном своего старшего сына, Аркадия, который стал императором Востока. Стилихон, однако, заявил, что Феодосии I одному ему поручил заботу о двух сыновьях. Впоследствии это стало его навязчивой идеей — воссоединить всю Империю и стать ее реальным правителем. Для этого было необходимо вывести из игры Руфина, против которого протеже Стилихона, Клодиан, выходец с Востока, писавший на латинском и ставший большим западником, чем любой римлянин, ретроспективно разразился яростными атаками.

Убить жену, и мужа, и детей — Все мало, чтобы насытить этого зверя; Нет пощады ни друзьям, ни близким, оторванным друг от друга, — Эти осуждены на смерть, те — на ссылку … Он не сразу обрекает на смерть свою жертву, Старается затянуть ее невыносимые страдания В оковах, во мраке подземелья, в страшных муках — До удара, с которым их мучения прекратятся …

В то время, как цивилизованный мир мог выжить только при условии объединения Запада и Востока, раскол между правительствами стал практически полным.

Одним из самых худших последствий этой взаимной неприязни между Руфином и Стилихоном было то, что она позволила вестготу Алариху пробиться в Грецию. Клодиан заявлял, что Руфин вероломно отвел свои войска, но по всей вероятности это был обдуманный план Стилихона обратить Алариха против Восточной империи и тем самым отвлечь его от Запада.

В конце концов, Руфин был отстранен от власти и казнен. Это было, безусловно, сделано по настоянию Стилихона. И конечно, Клодиан открыто поздравил его в связи с этим убийством. Теперь евнух Евтропий занял место Руфина в качестве главного правителя Восточной империи. Вначале были слабые надежды на то, что сотрудничество между предполагаемыми союзниками восстановится. Но вскоре выяснилось, что у этих надежд нет серьезных оснований.

Сперва Стилихон, после того как Восток пригласил его выступить против Алариха в Греции, загадочно позволил Алариху вырваться из тисков в 397 г. и уйти. Учитывая этот факт, Евтропий по поручению Восточного правительства не только объявил Стилихона врагом общества, но и счел необходимым примириться с предводителем вестготов и назначить его Учителем Солдат на Балканах. Такой шаг вызвал понятное возмущение на Западе.

В этой ситуации новый повод для взаимной недоброжелательности предоставили жизненно важные провинции Северной Африки — главные поставщики зерна в Рим — где в том же году вспыхнуло восстание. Лидер восставших Гильдо, воодушевленный плохими отношениями между двумя империями, предложил передать эти провинции Востоку — катастрофическая перспектива для Запада. Евтропий, потворствовавший восстанию до такой степени, что угрожал каждому, кто выступал против, тем самым вызвал неистовую брань со стороны Клодиана. Последний призвал Стилихона начать боевые действия против Востока. И Стилихон, по всей вероятности, сделал враждебный ход, но не открыто, а тайными методами — он приложил руку к свержению Евтропия, которое произошло в 399 г.

Резкие споры между Западом и Востоком дали Клодиану возможность добраться до подоплеки событий и обнажить фундаментальное соперничество между двумя культурами. Он назвал Константинополь вместилищем всех пороков и, выражая ненависть Рима и презрение ее аристократов, обрисовал отвращение, испытывавшееся богом войны Марсом при виде изнеженности и женственности Востока. Стилихон, заявлял он, восстановил справедливое место Рима, как истинной столицы всего Римского мира.

Тем временем, однако, последовательные действия этого государственного деятеля, приведшие к удалению сперва Руфина, а затем и Евтропия, сделали вражду между двумя империями, которая и так была обострена яростными церковными диспутами, куда более серьезной, чем прежде. Это напряжение уже во многом способствовало амбициям вестготов, а теперь, в 401 г., их король Аларих перешел границу между Восточной в Западной империями и появился в пределах самой Италии. Уговорили ли его скрытно власти Константинополя покинуть их земли и стать тяжелым бременем для западных соседей? По-видимому, так и было. Если это так, то они сделали крупный вещественный вклад в дело крушения Запада.

И снова реакция Стилихона на вторжение Алариха была неоднозначной. Два года подряд он наносил ему поражения, но и дважды не преследовал его, хотя мог довести дело до конца. Оба они были германцами, а Стилихон был настолько одержим своей самоубийственной враждебностью к римскому Востоку, что предпочитал сохранить своего соплеменника-германца в качестве потенциального союзника.

Когда Стилихон называет все происходящее вероломством восточных властей, ему трудно поверить. Не единожды в прошлом Стилихон питал надежду возвращения Балкан из Восточной в Западную Империю, вот почему он позволял Алариху бежать: ведь вестготы могли существенно ослабить контроль Восточной империи над Балканским полуостровом.

Однако в 405 г. планы Стилихона были неожиданно нарушены вторжением новых масс германцев в Италию. И когда в конце следующего года новые германские орды перешли через замерзший Рейн, он вначале не отправил войска для отражения их атак, поскольку враждебность к восточным римлянам была для него превыше всего. Точно так же и правительство Востока было прежде всего озабочено противостоянием, и не оказало никакого содействия Западу в отражении агрессии. Если бы отношения были более дружественными и удалось бы объединить силы это бы отдалило довольно скорый коллапс Западной империи.

Следуя своему стратегическому плану и невзирая на военные катастрофы на севере Империи, в 407 г. Стилихон подготовился к вторжению в восточные провинции. Закрыв все порты Италии для восточных кораблей, он предложил Алариху по поручению императора Запада оккупировать морское побережье Греции. И снова ему пришлось отложить свои планы из-за восстания узурпатора в Британии. Смерть Аркадия в 408 г. моментально возродила его агрессивные амбиции. Но вскоре западный император Гонорий, убеждаемый сенаторами в том, что Стилихон планирует посадить на трон своего собственного сына, организовал его убийство.

На этом завершился один из наихудших периодов в истории отношений между двумя империями. Но последствия его были непоправимыми, особенно для более уязвимого Запада, чьим интересам, как это ни парадоксально, Стилихон так страстно служил. В результате напряженности и взаимного недоверия, границы империй были бесповоротно ослаблены, а враги римского мира усилили свой натиск со всех сторон.

Однако далеко не все недоразумения между двумя сторонами были исчерпаны. Правда, когда Аларих, теперь уже лишенный поддержки Стилихона трижды подряд вторгался в Италию, регент нового восточного несовершеннолетнего императора Феодосия II (403—450) закрыл все порты и пункты досмотра для предотвращения проникновения агентов вестготов и послал Западу помощь. Позже Феодосии отчеканил золотые монеты с изображением себя и своего коллеги Гонория.

Однако из-за собственных проблем на границах, эта помощь в борьбе против Алариха ограничилась всего несколькими тысячами солдат. И в последующие годы были явные признаки того, что отношения между двумя государствами далеки от удовлетворительных. Например, в 414 г. восточные войска пошли на провокацию, оккупировав Салону (Солин) в Далмации и основав базу на побережье Адриатики, как раз напротив новой столицы Западной империи Равенны. В том же году сестра Гонория Пласидия, которую увез Аларих после набега на Рим, вышла замуж за его сына Атаулфа, нового хозяина трона вестготов. По всей вероятности, это замужество было организовано по настоятельному совету ведущего восточного политика с ясно выраженным желанием досадить Гонорию.

После смерти Атаулфа Пласидию вынудили выйти замуж за знаменитого римского военачальника Констанция. Но когда в 421 г. Гонорий посадил его на трон в качестве собственного западного коллеги — императора Констанция III — возник новый источник напряжения в отношениях с восточными властями, которые отказались признать Констанция членом императорской династии. Возможно, потому что они теперь вели себя, как Стилихон, — вопреки здравому смыслу, предвидя смерть Гонория, они надеялись вновь объединить Империю под своим контролем.

С точки зрения Запада, Константинополь вел себя непростительно, и Констанций III действительно возродил идею нападения на территорию Востока, проведению которой в жизнь помешала только его смерть. И снова между обоими государствами пролегла серьезная трещина в то время, когда только максимально возможное единство могло предотвратить сползание Запада к распаду.

Когда двумя годами позже умер Гонорий, император Востока Феодосии II, отвечая на призыв Пласидии помочь ее четырехлетнему сыну Валентиниану III занять трон Запада, предложил очень невыгодную для нее сделку: он поможет и прогонит вторгшегося узурпатора при условии, что большая полоса Центральной Европы, граничившая со Средним Дунаем, западнее Белграда, отойдет к Восточной империи. Сделка была заключена и территория уступлена, но только с 437 г., когда Валентиниан III женился на дочери Феодосия II. Это событие было отмечено чеканкой последней монеты в Константинополе, где император Востока изображен в компании со своим западным коллегой.

Феодосии II и его преемники помогали Западу в его борьбе против германских завоевателей из Северной Африки — Гейзериха и его вандалов, по меньшей мере в трех случаях. Но эта помощь всегда оказывалась недостаточной, потому что ее предоставляли в совершенно мизерных размерах. Все это выглядело так, будто Восток помогает только ради приличия, и предпочитает поддерживать эту помощь на минимальном уровне. По-видимому, политикам Востока помощь Западной империи представлялась невыгодной деятельностью. Казалось, что лучше поменьше расходовать своих солдат, а иные аргументы, к несчастью для Запада, не принимались во внимание.

Последним важным совместным предприятием, в котором участвовали обе римских империи, было создание Кодекса законов Феодосия II, опубликованного в 438 г. На первый взгляд совместные усилия по разработке Кодекса императорами Запада и Востока можно было приветствовать как впечатляющий символ единства, противоположный недавней тенденции обеих столиц издавать свои собственные законы. Тем не менее степень раскола двух империй была формально зафиксирована решением о том, что будущие законы Запада не будут действовать на территории Восточной империи до тех пор, пока они не будут формально вручены ее правительству, и наоборот. Но и эти договоренности не выполнялись регулярно. Восточные эдикты редко посылали на Запад, а власти Запада вообще не направляли свои законодательные постановления на Восток.

Перспективы сотрудничества на будущее практически отсутствовали, поскольку распад Западной империи все ускорялся, а Восток был практически беспомощен остановить этот процесс. Когда-то это можно было сделать. Но теперь из-за обоюдных ошибок было уже слишком поздно.

В то же время неудачи обеих империй в оказании помощи друг другу в борьбе против гуннов приводили к взаимным обвинениям. Возникают новые поводы для конфликтов. Когда Марциан (450—457) был провозглашен императором Востока, Запад вначале выразил нежелание признать его. А тот, в свою очередь, с отчаяния или по иным причинам, ухитрился развернуть враждебного Аттилу с Востока на Запад, отказавшись платить ему ежегодную дань. Западные власти еще меньше были в состоянии платить ему, но Аттила двинулся против них, так как надеялся захватить все, что ему нужно в западных провинциях. Не согласился Марциан впутываться в борьбу и с Гейзерихом и его вандалами, врагами Западной империи в Африке. Он не забыл высказанного Западом нежелания признать его право на трон и, в свою очередь, отказался признать любого из двух временных преемников Валентиниана III. Второй из них, Авит, ответил тем, что в 455—456 гг. потребовал вернуть недавно уступленную полосу вдоль Дуная.

Оказавшийся в это время на посту главнокомандующего германец Рицимер, контролировавший Западную империю в течение последующих шестнадцати лет, сумел установить равновесие за счет дипломатического мастерства в отношениях с правителем Востока Львом I. Но все это было бесполезно, поскольку теперь, когда на Валентиниане III закончилась старая династия императоров Запада, Восток испытывал еще меньший, чем раньше, энтузиазм по поводу предоставления помощи.

Более того, Лев I отказался признать последнего, самого компетентного из всех, когда-либо правивших на Западе императоров. Это был Майориан (457—461), после напрасного в течение восьми месяцев ожидания одобрения в Константинополе, он занял трон в Равенне без согласования и, в надежде на примирение, отчеканил монету, на которой был изображен совместно со Львом I. Вскоре, однако, Лев подтвердил свою предшествующую политику отказа Западу в помощи в борьбе против вандалов, с которыми, несмотря на все усилия Рицимера убедить его в обратном, он заключил в 462 г. мир.

Однако, несмотря на очевидный распад Запада, Лев сделал последнюю и запоздалую попытку спасти Западную империю от крушения. Когда трон в 467 г. снова освободился, он предложил своему человеку, Антемию, занять его. Рицимер, задобренный обещанием женитьбы на дочери нового правителя, согласился. Антемий, более правдоподобно, чем его предшественник, отметил свои отношения с Львом на выпущенной монете, а поэт Сидоний, сочинив панегирик Антемию, заявил, что поскольку династия на Западе завершилась, Рим вправе искать счастья в императоре с Востока. «Прощай, деление Империи!» — с надеждой восклицал он: при объединенных органах власти, даже столь запоздало, все еще может хорошо обернуться, и враги Империи, особенно вандалы в Африке, могут быть побеждены.

Хотя Восток послал в Африку наиболее подготовленную экспедицию, вандалы не были побеждены, поскольку бешеная атака на их позиции, как и все предыдущие, захлебнулась. И когда император Антемий назвал Рицимера просто диким зверем, тот решил, что на троне нужна более послушная марионетка, чем этот «гречонок», и убил его — а вскоре умер и сам, в 472 году.

Затем на короткое время появились еще два правителя. Одного из них император Востока Лев полностью проигнорировал, и решил послать своего родственника по женской линии Юлия Непота занять трон в Равенне. В это время Лев умер. Его преемник Зенон (474—491) был слишком занят внутренними проблемами своей страны, чтобы интересоваться еще и делами Запада, и постоянно возвращался к миру с вандалами.

Не сумев уверенно закрепиться на троне, Непот отправился на покой в Далмацию. В 476 г. Западная империя подошла к конечному пункту, когда ее последний номинальный император Ромул Августул был вынужден отречься от престола под давлением влиятельного военачальника у римлян германца Одоакра. И теперь Зенон, формально продолжавший реагировать на призывы Непота, хотя и неохотно, но смирился с положением Одоакра как одного из германских королей, подобно Гейзериху у вандалов и Эвриху у вестготов, правивших на бывших имперских территориях.

Западная империя закончила свое существование. Восток пережил ее, но без Запада его дальнейшее развитие было куда менее впечатляющим. Античный мир Рима был сведен до половины своего начального размера, и одной из причин этого знаменательного истощения великой классической культуры, как указывал Гиббон, явилась прискорбная неудача двух прежних половинок в попытках сотрудничать. Проигравшим оказался Запад, более слабый партнер.

Глава 9 РАСА ПРОТИВ РАСЫ

Когда германцы вступили в Империю, Риму представилась возможность ассимилировать их, однако эта возможность была упущена с самыми печальными последствиями. Вместо объединения и партнерских отношений между двумя народами возникли острые трения, которые, как это ни печально, внесли свой вклад в распад римского мира.

Еще задолго до последнего столетия Западной империи, многие германские племена жили в пределах имперских границ. С момента установления империи один римский правитель за другим приглашали их в большом количестве, чтобы обезопасить границы и заполучить как можно больше солдат и сельскохозяйственных рабочих. Со времен Константина Великого целые полки имперской полевой армии состояли из германцев. Многие из этих людей получали офицерские звания. Императоров окружали военачальники-германцы. Символом того периода явился германец, ставший Учителем Солдат или командующим имперских армий. Императоры всегда были склонны полагать, что они могут рассчитывать на лояльность иноплеменников.

С течением времени получилось, что эти люди стали фактически над правительством. Таким властителем был, например, Арбогаст во времена Грациана и Валентиниана II; хотя он вряд и заслуживал доверия, как это обнаружилось позже, после таинственной смерти Валентиниана II, которая почти наверняка была делом рук этого франка. Наиболее выдающимся из всех таких командующих и правителей, стоявших за троном, был Стилихон, который правил Западной империей при юноше Гонории.

Благоговение перед имперской монархией было настолько неописуемым, что даже наиболее могущественные военачальники-германцы не помышляли войти в число правителей. Из всех многочисленных военных узурпаторов и потенциальных узурпаторов четвертого и пятого столетий только две совершенно исключительные фигуры в период 350-х годов, по-видимому, были германцами. Даже перед самым концом германец Рицимер предпочитал править, оставаясь в тени трона послушных императоров, нежели пытаться, вопреки традиции, выйти самому на авансцену.

Внутренний баланс власти между римлянами и германцами в Империи еще за три четверти столетия до Рицимера необратимо сместилась в пользу германцев. Это изменение стало явным, когда Валенс пропустил толпы вестготов в провинции. «Никогда самого опытного государственного деятеля [современной] Европы» — казалось Гиббону в восемнадцатом веке, — не принуждали выбирать между уместностью и опасностью допуска, либо отражения бесчисленных полчищ варваров, которых отчаяние и голод гнали просить разрешения поселиться на территориях цивилизованной нации. Но это проблема встала перед Валенсом, и он разрешил вестготам пройти через границу; иммигранты потом отплатили черной неблагодарностью, разбив его под Адрианополем.

Они остались, а в 382 г. Феодосии I сделал революционный шаг, разрешив всем германским племенам поселиться на территории Империи в качестве отдельных, автономных, союзнических либо федеральных субъектов при условии службы в римской армии, хотя и под началом их собственных командиров. Эта практика продолжалась и расширялась, и впоследствии такие федеральные субъекты стали регулярной и широко распространенной частью Империи.

В начале пятого века, когда вестготы и бургунды поселились в Галлии, было проведено формальное перераспределение земель, при котором местные римские собственники отдавали одну треть своей пашни германским иммигрантам. Со временем эта пропорция выросла до двух третей и включала в себя также владение недвижимостью; лесные территории делились пополам. Принципы такого распределения были взяты из старой римской практики расквартирования солдат у землевладельцев. Но теперь расквартирование стало непрерывным процессом, то же относилось и к передаче собственности. Старая оригинальная система была известна как гостеприимство, и это название продолжали использовать, так что для владельца и частично вытесняющего его германца существовал эвфемиам «хозяин» и «гость».

Эти переустройства составляли важную часть процесса, в ходе которого в античном мире постепенно формировались прообразы новых характерных особенностей национальностей средних веков. Роль, которую играли в этом историческом преобразовании поселенцы — вестготы и бургунды, можно оценить только задним числом. В те времена, когда они строили свои первые дома на земле Империи, у них и в мыслях не было расколоть Рим или отторгнуть его государственные институты.

Как показали археологические раскопки, германцы, жившие вне Империи, но в контакте с ней, за исключением варварских племен, таких, как англы, саксы и юты, вторгавшихся в Британию, — в определенной степени сами нуждались в романизации. Времена им кочевой жизни уже завершились, и им была нужна земля для обработки. Подобно их соплеменникам, раньше их просочившимся в течение столетий в Империю, их самым сильным желанием было обосноваться в одной из Имперских провинций и получить свою долю ее мирного благополучия.

Когда они поселились в этих провинциях, вопросы борьбы за полную независимость от Империи в первое время вообще не возникали. Напротив, эти вновь прибывшие германцы надеялись установить какую-то форму сосуществования. Это был исключительный момент. Появились проблески нового порядка, при котором и римляне и германцы могли стать добрыми партнерами.

Римляне ранее были не в состоянии удержать германцев за пределами империи, а теперь у них не было сил вытеснить их со своих территорий. Очевидно, римские поселенцы были не в восторге от перераспределения земли. Но тем не менее Рим отчаянно нуждался в военной службе иммигрантов, а также и в сельскохозяйственных рабочих. Более того, германцы, как представители «третьего мира», вкусившего плоды имперской цивилизации, стремились только (в той мере, в какой они вообще представляли ситуацию) к добрососедским отношениям с римлянами, среди которых они поселились. Конечно, практически у них не было выбора, поскольку доля германского элемента во всем населении была относительно малой. По-видимому, насчитывалось не более 100 000 вестготов во всем их королевстве, которое раскинулось от Луары до Гибралтара. Если это так, то они составляли не более двух процентов от всего населения этого региона.

В самом конце существования Империи вестготы выступили против Рима и разграбили его. Их лидера Алариха не следует воспринимать только, как захватчика Рима. Исходно он был куда более положительной и неординарной личностью, человеком, который согласно готскому историку шестого века Иордану, стремился к образованию единого германо-романского народа. Его сын и преемник Атаулф (410—415), который женился на сводной сестре Гонория, Пласидии, сформулировал те же идеалы на языке, который остается совершенно уместным и сегодня в связи с нашими расовыми проблемами. Житель Нарбо (Нарбон-ны) рассказывал Орозию, автору Истории против язычников, что Атаулф говорил следующее:

…Начнем с того, что я горячо мечтаю стереть само имя римляне и преобразовать Римскую империю в Готическую империю. Романия, как ее обычно называют, должна стать Готией, а Атаулф должен заменить Цезаря Августа. Но давний опыт учит меня, что неуправляемое варварство готов несовместимо с законами.

Без законов нет государства. Поэтому я решил скорее стремиться к возрождению славы Рима во всей его незыблемости и к ее умножению за счет мощи готов. Я хочу, чтобы потомки связывали с моим именем возрождение Рима, а не его разрушение.

Так что существовал прекрасный идеал, к которому явно стремились, по меньшей мере, некоторые лидеры германцев. Их практические возможности проанализировал Иосиф Фогг в своей книге Упадок Рима, изданной в 1967 годе.

…Вестготы и бургунды были «постояльцами» в римских провинциях и как таковые всецело зависели от земельных установлений. Численное меньшинство чужеродцев само по себе являлось поводом для достижения согласия с местным населением. Этим германским меньшинствам было трудно устоять против давления Рима.

Более того, солидарность германцев в какой-то степени нарушалась из-за их собственной общественной организации. У вестготов были верхний и нижний слои общества, каждый живший по собственным законам, а бургунды были разбиты на три слоя — высший, средний и низший.

На таком шатком фундаменте два народа стремились построить государство, которое бы включало и германцев и римлян, два разнородных элемента, обязанных жить бок о бок и при этом сохранять свою идентичность.

Наиболее важной связью, скреплявшей их, был [германский] монарх. Для своих римских субъектов он стал приемлемым благодаря официальным и почетным титулам, дарованным римским императором, и вымышленным родством с императорским двором. С ассамблеей германских воинов редко советовались перед принятием важных решений, а германская аристократия должна была довольствоваться службой королю.

С самого начгла римляне заняли высокое положение в центральном правительстве и при королевском дворе, с которым правительство было тесно связано. Суд лорда-канцлера сохранил свою римскую печать, структура провинциальных правительств оставалась нетронутой, и не было никаких препятствий в делах экономики. Латинский был принят в качестве административного языка, налоговую систему не изменили, а в чеканке монет следовали имперским образцам.

Но основной вопрос заключался в следующем: как собирались себя вести римляне в этом беспрецедентном эксперименте сосуществования, в котором от них требовалось разделить свои провинции и свои земли с другой расой в незнакомых условиях сотрудничества?

На высоком уровне не было недостатка во взаимных заверениях самого общего плана. Августин, указывая на то, что все мы связаны узами общего происхождения от Адама и Евы, в нужный момент воспроизводил экуменизмы св. Павла из Послания к Галатам: «Нет уже иудея, ни язычника, нет раба и ни свободного; нет мужеского пола, ни женского, ибо все вы одно во Христе Иисусе». Но, как и в давние времена, ощущалось серьезное напряжение в универсальном, многорасовом обществе Римской империи. «Мы должны пить из Рейна и из Оронта, заявлял Клодиан, — мы все один народ», а непрерывной обязанностью Рима было установление дружбы между нациями:

Она единственная, кто приняла Побежденных в свои руки и взлелеяла Человеческую расу как единое целое, Обращаясь с людьми, как с детьми, а не рабами. Она назвала их гражданами Рима И связала дальние миры узами верности.

А христианский лирик Пруденций писал со всеми подробностями в том же всеобщем духе:

Общий закон уравнял их и Связал одним единым именем … Мы живем в самых разных странах, Как сограждане одной и той же крови, Укрывшись за стенами родного города И объединившись в общем доме предков …

Еще одним доказательством таких настроений служат слова другого поэта, Рутилия Намациана, заявившего, что Рим правит потому, что он заслужил это право, поскольку мудро объединил всех людей под сенью закона, чтобы они жили без оков.

Не было недостатка в признаках того, что если опустить эти возвышенные рассуждения на землю, то все они будут относиться к сосуществованию с германцами. В частности, христианский историк Орозий видел большие перспективы в мире, который хотел заключить с Гонорием преемник Атаулфа Ваала. Орозий был даже готов утверждать, что настанет день, когда германские вожди станут великими королями. Более того, он заявил, что, хотя и сталкиваясь с постоянным сопротивлением и враждебностью, германцы уже начали жить дружно со своими соседями, а бургунды, например, достаточно кротки и скромны и могут поэтому относится к галло-римлянам, как к братьям.

Орозий, как и ряд других священнослужителей, стремился прийти к согласию с новыми силами и предвидел возможность будущего христианского порядка, как определенного союза между римлянами и германскими племенами, который разрешит наиболее острые проблемы. Его единоверцу, Паулину из Нолы, также казалось, что варвары, однажды обращенные на путь истины, могут стать союзниками закона и порядка.

Сальвиан также высказывался в поддержку такого сосуществования. По общему мнению, он делал это в основном по этическим и риторическим соображениям, поскольку постоянно противопоставлял коррупции римского общества преданность варваров принципам морали, гуманности, общественной солидарности и справедливости — какими бы неотесанными и неорганизованными не были эти люди. Эта точка зрения помогла Сальвиану взглянуть на германцев под необычным, конструктивным углом зрения. Размышляя о будущем и отстраняясь от высокопарных сентиментов современников, он смог обнаружить то важное и привлекательное, что было в новом германском феномене. Но можно ли было начать все по-новому в межрасовых отношениях, если его одинокий голос был слышен только высшему классу Рима?

Представителем этого класса, писавшим двадцатью годами позже — и всего за десять лет до окончательного крушения римского правления — был некий Паулин; еа тот хорошо известный Паулин из Нолы, а Паулин из Пеллы, города в Македонии, где он родился, хотя потом перебрался в Галлию. В своей поэме Благодарение он рассказывает нам, как обернулась жизнь для галло-романских аристократов под властью варваров. Сам он в это время понес большие материальные потери. Тем не менее еще будучи юношей, он установил личные дружеские отношения с Атаулфом и, хоть и с неохотой, согласился на мир с вестготами.

Я думал — этот мир был дарован Готическими правителями. Им самим был нужен мир И задолго до того, как они его дали другим, хотя И ценою возможности жить в покое. Мы об этом не сожалеем, так как видим, что Власть в их руках и под их покровительством мы процветаем. Все это было не легко, многие переживали Страдания. Я был не последним из них, Потеряв все нажитое и покинув родину.

Другой галло-романский аристократ, Сидоний, пришел к тем же выводам. Правда в 471—475 гг. он, как епископ Арверны помогал борьбе против короля вестготов Эвриха. Но как до, так и после этого военного противостояния он писал и выступал в пользу сосуществования с вестготами, многих из которых он хорошо знал. Это отношение выразилось, например, в его панегирике Авиту, который был посажен на престол в 455 году своими друзьями римлянами из Галлии в сговоре с вестготами. Поддерживая такие совместные действия, Сидоний заметил, что поскольку германцы и римляне стали друзьями, у них теперь общие интересы в деле спасения Империи.

К тому времени это уже не было правдой, и Сидоний знал это. Но вестготы защищали его и его друзей от других, намного более свирепых германских племен, таких, как саксы. Так что Сидоний лицемерил, и после года пребывания в умеренном заточении за свое сопротивление правлению вестготов в Арверне, он в самых льстивых выражениях обращался к королю Эвриху «наш владетель и господин, которому покоренный мир платит дань». Граф, франк из Тревери (Трир), также получил заверения от Сидония в том, что его латинский стиль изливается так же восхитительно, как и течение Тибра.

Все эти мнения, выражающие в определенной мере сочувственное отношение к новому положению германцев, не так легко найти и извлечь из огромной массы всецело неблагоприятных римских публикаций. Даже такой выдающийся историк, как Аммиан, не был исключением. Правда, он показал, что циничное отношение римских официальных лиц к германским иммигрантам — они кормили падалью голодающих вестготов в обмен на их сыновей, проданных в рабство — ускорило катастрофу под Адрианополем. Тем не менее он весьма наивно думал, что всех германцев, осевших в Империи, можно будет при необходимости как-то попросить прочь, если только приложить для этого усилия или, в противном случае, вынудить их жить в крепостной зависимости от римлян. А гунны, которые принимали большое и полезное участие в армиях Феодосия I, казались Аммиану недочеловеками: «Они настолько чудовищно безобразны и бесформенны, что их можно принять за двуногих зверей или за пни, которые вырублены в виде идолов, устанавливаемых на краях мостов … Как неразумные животные, они совершенно не понимают разницы между истинным и ложным.

Не может быть и речи, заявлял в том же духе епископ Оптат из Милева (Мила) в Алжире о существовании среди варваров любой христианской добродетели. Синесий из Сирены (Шахта) также проявлял исключительную враждебность к германским поселенцам, критикуя политику наделения их землей и требуя их высылки (что было совершенно невозможно, а он этого не понимал), либо превращения их в рабов или крепостных.

…Титул сенатора, который в античные времена казался римлянам вершиной всех почестей, превратился из-за варваров во что-то жалкое … а те белокурые варвары, которые являются простыми слугами в частных домах, в общественной жизни повелевают нами.

Феодосии I из-за чрезмерного милосердия обращался с ними мягко и снисходительно, даровал им титулы союзников, предоставлял политические права и почести, щедро одарял их землей. Но они не могли понять и оценить благородство такого обхождения. Они толковали его как слабость с нашей стороны, что толкало их на дерзкое высокомерие и неслыханное хвастовство.

Разочаровывает и Пруденций, тот самый, кто многообещающе объявил народы Империи «равными и связанными единым именем» и тем не менее проявивший невероятное отвращение ко всем варварам, огульно представляя их вкупе с римскими язычниками объектом презрения.

Как звери от людей, бессловесные среди говорящих, Как от праведников, следующих заповедям Господа, Отличаются эти глупые язычники, так и Рим стоит В гордом одиночестве над землями варваров.

Становится ясно, что терпимость св. Павла заменило среди христиан традиционное для Рима презрение к инородцам. И снова такие же чувства выражает Амвросий, который видит в готах жестоких гонителей народа магог, оплаканного пророком Иезекиилем, а когда кажется, что епископ принимает методы варваров — то его поведение выглядит чистейшим святотатством. Амвросий описывает жесточайшие войны между различными племенами варваров, и этот феномен вдохновляет Клодиана, как и прочих, таить надежду на то, что одним из преимуществ предпринятой Стилихоном вербовки германцев на военную службу будет то, что теперь они столкнутся и перебьют друг друга.

Хотя покровитель Клодиана Стилихон сам был германцем, поэт совершает чудеса литературной эквилибристики, ухитряясь обвинить их восточного врага Руфина в тайной прогерманской политике:

Он в стенах укрепленного города, Обвиненный в преступлениях, смердящих бесчестьем … Разорение услаждало его взор, Он смотрел на дикарей с нежным восхищением … Не краснел от стыда при виде заросшего шерстью варвара, Вершившего суд, отбросив в сторону латинские законы.

В Клодиане возродились все старые традиционные предрассудки. Варвары, заявлял он, более, чем дикари, нацеленные только на войну и бандитизм. Гунны убивают собственных родителей, а затем получают удовольствие, давая клятвы над их мертвыми телами. И до чего же отвратительны смешанные браки с африканцами, когда «цветной ублюдок запятнает колыбель!». Иероним обвинил Рим в том, что он «откупился от варваров золотом и драгоценностями», и повторил, цитируя Библию, что все они, как дикие звери.

Что касается Симмаха, то в одном из его писем, отмеченном высокой культурой, излагается история, показывающая его расистские взгляды в прискорбном свете. Игры гладиаторов все еще продолжались в Риме, и Симмах, как городской префект, доставил группу из двадцати девяти саксов для этих поединков. Но еще до начала представления, жалуется он, эти люди ухитрились повеситься, или повесить друг друга в своих каморках, очень расстроенный потерей таким образом своих денег, Симмах не находит даже слова сочувствия к этим несчастным жертвам относится к ним, как к неотесанной деревенщине, сыгравшей дрянную варварскую шутку.

Это презрение и ненависть глубоко укоренились в обществе. Даже Орозий, так необычно и просвещенно рассматривавший германцев как политическую силу, сопровождает свой приговор обескураживающим заявлением о своих личных чувствах к ним: Я смотрел на германцев и понял, что должен избегать их — они пагубны, льстить им, потому что они хозяева, молиться на них, хотя они и язычники; спасаться от них бегством, потому что они заманивают в ловушки».

И Сальвиан, несмотря на все свои провидения относительно будущей роли германцев в западном мире, не удержался, чтобы не упомянуть вызывающее тошноту зловоние, исходящее от их тел и одежды. И, несмотря на свое сочувственное сравнение их простых и наивных добродетелей с порочной коррупцией римлян, он находит также возможным поносить каждое из германских племен по очереди, описывая готов как предателей, аланов как отвратительных развратников, алеманнов как алкоголиков, саксов, франков и герулов как беспричинно жестоких людей. Еще один из тех, кто положительно воспринял новую роль германцев в современной жизни, Сидоний, точно так же поясняет, что все его оценки, это чрезвычайное насилие над собой, поскольку ему тоже отвратительны непристойные, невежественные, тупые обычаи даже лучших из его германских соседей, ему не нравятся ни шумно общительные, затянутые в кожу готы, ни покрытые татуировкой герулы. Его не привлекают отталкивающие обычаи добрых, но невоспитанных бургундов, «бесчувственных истуканов», поливавших свои волосы прогорклым маслом. Они оплакивали своих покойников, выписывая на скулах кровавые рубцы — и это тоже отталкивало его. «Я больше не могу писать стихи длиной шесть футов, — говорил он, — когда живу среди семифутовых гигантов с волосами, как пакля».

Фактически, высказываемая Сидонием терпимость в отношении германцев искусственна либо дипломатична: он не хочет иметь с ними ничего общего. «Ты избегаешь варваров, — писал он своему другу Филагрию, — из-за их дурной славы. Я остерегаюсь их, если даже у них хорошая репутация». А другому приятелю, Сягрию, который хорошо говорил на бургундском, что было совершенно необычным, Сидоний смог только насмешливо выразить саркастическое восхищение таким полезным талантом. Другими словами, даже такой культурный и интеллигентный человек, который так высоко оценивал политическую роль германцев, был не в состоянии хотя бы в минимальной степени поддерживать с ними человеческие отношения и был рад держаться от них подальше.

На важнейшем психологическом уровне межрасовое партнерство полностью провалилось. Лидеры высшего класса Рима слишком во многом были узниками своих наследственных культурных стереотипов, чтобы достичь компромисса с германцами и обеспечить позитивное сотрудничество с ними.

Эмоциональная и интеллектуальная реакция Рима на вызов варваров с предложением о сосуществовании была угнетающе неадекватной в любом аспекте. В лучшем случае, на иммигрантов смотрели с презрением и плохо скрываемым отвращением, связанными частично с их чисто внешними характеристиками, которые римляне находили отвратительными, и частично с традиционными невежественными предрассудками. Эта смесь предвзятых мнений привела к бесплодному и искаженному изображению вероломных и распутных недочеловеков, полярно противоположных всему цивилизованному. Римляне преднамеренно поставили своих новых нежелательных соседей в состояние духовного апартеида, рассматривая их как некую массу меченых людей, заключенных в оболочку красноречивой или молчаливой неприязни.

Уцелевшие записи этих иммигрантов свидетельствуют о том, что они осознавали навязанное им чувство неполноценности. На надгробной плите из Южной Галлии два германца в извинительном тоне написали, что их расовое происхождение есть «часть пятна, смытого крещением». Эпитафия из Антверпа сообщает, что покойник Мурран, выходец из района Дуная, составил ее сам «так как жалкое существование научит писать даже варвара».

Но другие германцы неизбежно реагировали на окружающую их враждебность совсем иначе, вообще отказываясь от романизации. Будучи менее грамотными, чем римляне, они не оставили после себя литературных описаний своих чувств. Но факты сами по себе отчетливо отражают их реакцию. Схема включения германских частей федератов в армию потерпела неудачу: отверженные и презираемые, они платили той же монетой Риму, чью славу они когда-то надеялись разделить.

Первоначальная идея Феодосия I о призыве этих частей в армию была совсем неплохой. Она предоставляла шанс этнического партнерства и была лучшим средством из всех, имевшихся его распоряжении. Германцы были хорошими воинами, а содержание их обходилось дешевле, чем римских солдат. Если бы их военные действия можно было ограничить необходимыми рамками, и если бы после сражения их можно было убедить спокойно вернуться в свои жилища, то все было бы в порядке. В благоприятных ситуациях использование таких федеративных частей резко возрастало. Иммигрантов включали даже в большие воинские соединения, которые фактически становились частями регулярной армии.

Несмотря на широко распространенное в Риме неблагоприятное мнение о германских солдатах в римских частях, они, взятые каждый в отдельности, сохраняли лояльность государству. Печальным фактом, однако, оставалось то, что федеративным частям, даже хорошо показавшим себя в ряде чрезвычайных ситуаций, в большинстве случаев нельзя было доверять выполнение приказов — они были совершенно ненадежными. Эти части постоянно находились в состоянии волнений и бунтов. Частично это было связано с обычной для них недисциплинированностью, а также безмерным желанием получить как можно больше земли. Главным же очевидно было то, что они чувствовали окружавшую их ненависть римлян, а потому не могли быть им преданными. Кроме того, они видели, что некоторые из самых лучших римских военачальников, даже офицеры масштаба Констанция III, предпочитали в непрерывных войнах проливать кровь союзников и германцев, а не римлян.

В результате, все больше и больше происходило актов неповиновения и прямой нелояльности федеративных частей. Так, например, в 409 г. они преступно отказались предотвратить переход других германских племен в Испанию. Через тринадцать лет они оставили своего римского командира в руках его врагов-вандалов, ставших снова друзьями германцев. Федеративные силы совершенно не подчинялись, что представляло серьезную опасность и приносило Риму много вреда.

Таким образом, большой эксперимент завершился катастрофой. Вместо проторения нового пути к единству в самом сердце Империи возникла ужасная дисгармония. Массовый набор германцев в армию не спас Империю от распада. Более того, он способствовал крушению всего здания Империи. Сам по себе это был вполне разумный план. Беда в том, что римляне не были готовы к его осуществлению.

Ранее утверждалось, что Рим пал из-за нарушения расовой чистоты. На самом деле все было не так. Хотя и многое изменилось в течение столетий благодаря расовому смешению, к большому сожалению не произошло соответствующего изменения характера римского этноса. Симбиоз с германцами слишком мало отразился на нем. Вместо того, чтобы сокрушаться по поводу генетических загрязнений, было бы куда ближе к истине признаться: падение Рима было ускорено полной неудачей в ассимиляции германцев путем смешения двух рас (раз уж их впустили в Империю).

Конечно, с обеих сторон осуществлялись экономические и технологические заимствования на повседневном уровне. С германской стороны это было следствием их страстного желания, по крайней мере на первом этапе, использовать все возможные преимущества своего нового положения. И, наоборот, большой перечень римских технических заимствований (например, длинный германский меч) заставил автора книги О делах войны прийти к выводу о том, что «народы варваров ни в коей мере не чужды изобретениям». Официальная политика не приняла во внимание эти факторы и способствовала всеобщему желанию римлян изолировать иммигрантов.

Плохо было уже то, что местные правители и военные командиры жестоко эксплуатировали вестготов еще до битвы у Адрианополя. Но они хотя бы действовали не по имперским приказам. Однако такие приказы, разделявшие римлян и германцев, к этому времени уже были на подходе. Закон Валентиниана I и Валенса в 370 г. не поощрял заключение смешанных браков между римскими гражданами и германскими иммигрантами. Напротив, он требовал самыми жесткими методами препятствовать этим бракам.

Подобные запреты распространялись даже на такие внешние признаки, как одежда. Среди римских заимствований у варваров были различные виды одеяний. Аристократы, например, любили носить шерстяные рубашки дунайского образца, саксонские штаны и плащи из Северной Галлии, скрепленные у плеча германской брошью.

Но у имперских властей было явно отрицательное отношение к такой моде. В 397 г. ношение штанов в самом городе Риме было запрещено под угрозой пожизненной высылки и конфискации всего имущества. Затем последовали еще три эдикта, а в 416 г. носить меховую и кожаную одежды варваров в столице и ее окрестностях запрещалось даже рабам.

Если бы Аэций, величайший лидер своего времени, не был бы убит в 454 г., то даже в такой поздний период что-то можно было бы спасти, хотя бы на время, из-под обломков крушения римско-германских отношений. Это связано с его исключительным искусством и тактом ведения дел с германцами, за что он заслужил похвалы от Гиббона. «Варвары, которые осели в западных провинциях, постепенно приучались уважать честность и доблести патриция Аэция. Он охлаждал их страсти, учитывая предрассудки, уравновешивал сталкивающиеся интересы, сдерживал амбиции». Но Аэций был убит своим собственным бездарным монархом Валентинианом III. И тогда процесс разделения рас ускорился и вошел в свою окончательную разрушительную стадию.

Отчуждение римлян от германцев, как в официальном, так и в неофициальном аспектах, существенно усилилось из-за религиозных различий. Действительно, те племена, которые остались вне Империи, были язычниками, а те, что поселились внутри ее границ, стали христианами. Однако они были приверженцами арианства, и между ними и католиками, контролировавшими правительство Рима, все шире и глубже становились догматические различия, как об этом сказано в Приложении 1.

Германцы, ставшие с самого начала арианцами, были обязаны этим миссионеру Улфилу, который начал проповедовать среди них еще в четвертом веке и сам был арианином. Он не дожил до того, чтобы увидеть окончательный отход вестготов от язычества, но его миссионерская деятельность принесла такие обильные плоды, что когда вестготы расселились на Балканах, окончательно завершилось их массовое обращение в арианство. Таким образом, эта арианская ветвь христианства стала религией каждого германского племени, каждого германского командира в Империи.

Хотя арианское учение, как его тогда интерпретировали, было скучным и статичным делом, навязанным всему народу — сверху донизу и от мала до велика — германцы нашли его более легким для понимания, чем католическую форму христианства, поскольку арианская доктрина, утверждавшая, что Сын-Бог должен стоять ниже Бога-Отца согласовывалась со структурой представлений их общества.

Это религиозное различие между германцами-арианами, с одной стороны, и католической церковью Западной империи — с другой, служило только расширению и углублению уже образовавшейся трещины между римлянами и германцами.

Конечно, раздавались очень редкие голоса, напоминавшие людям, что германцы это тоже христиане, но другой ветви. Вот почему, согласно Августину и Орозию, захват Рима Аларихом, таким же арианином, как и его соотечественники, был осуществлен с должным уважением к собственности церкви. А Сальвиан добавляет к этому, что германцы, несмотря на свою прискорбную ересь, вели себя, в целом, лучше, чем римские католики. Конечно, такая точка зрения была исключительной и умышленно парадоксальной. Наиболее традиционные взгляды заключались в том, что дружба с германцами — сама по себе очень непривлекательная идея — невозможна из-за их приверженности арианству. Это обрекало германцев на вечное проклятие.

Мощные расовые и религиозные противоречия, пропитавшие все слои населения, неизбежно приводили время от времени к вспышкам насилия по отношению к германцам. Феодосии I, который не только разрешил вестготам поселиться компактно внутри Империи, но и с большой симпатией отнесся к их вождям, с колоссальным трудом удерживал эти враждебные демонстрации под контролем. Но не всегда это ему удавалось. Например, в 390 г. в Фессалонике в Северной Греции, толпа линчевала местного военного командира Буфёрика (заключившего в тюрьму любимого колесничего за гомосексуальность); такой ужасной судьбой, конечно, он был обязан своему германскому происхождению.

Пятью годами позже Стилихон счел удобным организовать убийство своего восточного соперника Руфина за его прогерманские связи; а в 399 г. местное население в Константинополе систематически вырезало готов. Затем, в 408 г., Гонорий нашел повод убрать Стилихона за то, что тот тоже был германцем. Перед этим наказанием римские войска — с одобрения императора — убили германских вождей из его окружения, а затем, после смерти Стилихона, по всей Италии были прокляты имена солдат-варваров из федератов.

Нападения на Империю германских захватчиков и, прежде всего, вторжение Алариха довели антигерманские настроения до точки кипения. Более того, стало неизбежным, что это враждебное настроение римлян, будь на то оно оправданным, либо просто основанным на трагических предрассудках, распространится на федеративные племена и административные образования внутри имперских границ. Такие настроения во многом определили события последующих лет, в течение которых отношение германских племен-иммигрантов, поначалу достаточно дружественное к Риму, сменялось все более и более агрессивным движением к фактической независимости, достигнув кульминации при вандале Гейзерихе в Северной Африке, когда вандалы добились полной независимости, бескомпромиссной и враждебной Риму.

Гейзерих, который привел монархию вандалов к высотам власти, беспрецедентным среди германских народов, поставил римлян перед ужасной проблемой. Действительно, он четко организовал правительство по римскому образцу. Его властная личность резко противопоставила всей застарелой римской ненависти и предрассудкам в отношении германцев еще более безжалостное возмездие германцев Риму. Хотя романскому и романо-африканскому населению Северной Африки, которое превышало вандалов по численности в соотношении сто к одному, было позволено сохранить все свои легальные привилегии, а их лидеры оставались на административных постах, они полностью утратили политическое влияние.

Более того, не теряя времени, Гейзерих организовал целенаправленные атаки на известнейших романо-африканских землевладельцев. Объектом этого бешеного нападения стало и католическое духовенство. При установившихся германских режимах в Галлии и Испании было на удивление очень мало трений между завоевателями-германцами и католической церковью. Но теперь, когда Гейзерих начал жестокие преследования, задуманные, как умышленный противовес гонениям ариан католиками в других частях западного мира, все резко изменилось.

В шестом веке преемник Гейзериха, один из католических епископов Северной Африки, Виктор из Вита, очень мрачно опи-ал эту ситуацию.

…Вы, немногие, кто любит варваров и всегда восхваляет их, исторгая из собственных уст проклятья в свой адрес, не забывайте о своем имени и репутации. Может ли какое-либо другое имя, кроме варваров, означающее жестокость, дикость и террор, так точно соответствовать их сути? Можно нежно ухаживать за ними, добиваться их расположения прилежной службой, но главное, на чем они сосредоточены, — это зависть к римлянам.

Их намерения очевидны, они беспрерывно пытаются очернить славу честь имени римлянина. Их сокровенное желание — не дать римлянам выжить. Если они и щадят их в том или ином случае, то только для того, чтобы использовать в качестве рабов.

Пока Гейзерих был занят своими делами, король вестготов Эврих объединял своих людей в другую отдельную нацию, все возраставшую по численности и все более независимую. Он также проявлял нетерпимость и ненависть к католикам, подвергая их жестоким репрессиям.

Эврих отрегулировал отношения между своими германцами галло-романскими субъектами, выпустив в 475 г. новый Кодекс законов, оказавший впоследствии большое влияние на средневековое законодательство. Хотя сам он не знал достаточно хорошо латинский язык, его канцлера Льва сравнивали с Тацитом Горацием, а сам Кодекс Эвриха был составлен римскими юристами, взявшими многое от римских законов. Тем не менее он полностью отвергал возможность слияния двух основных народов своем государстве, провозглашая их необратимо разделенными отличными друг от друга. Кодекс Эвриха был опубликован сего за год до окончательного крушения Западной империи: изоляция германцев и римлян, зафиксированная в этом Кодексе, ярко выпятила причину того, почему это крушение было неизбежным — потому, что провалилась конструктивная идея союза между двумя народами.

Удержать германцев вне пределов Римской империи, как показала жизнь, было нереально. Однако существовала уникальная, неповторимая возможность создания рабочего партнерства между римлянами и германцами. В определенное историческое время ряд германских лидеров стремился к этому. Но выше сил римлян было превратить такое сосуществование в позитивный союз сотрудничающих народов. Из-за их традиционного, закоренелого отрицательного отношения к германцам эта возможность была трагически упущена.

Таким образом, этническая разобщенность стала одной из главных причин падения Рима. Сохранять в своей среде значительное и разочарованное расовое меньшинство и не принимать эффективных шагов для интеграции, либо для обращения с ним на психологически равных условиях, означало идти на большие неприятности; и римлянам не удалось решить эту проблему.

ГРУППЫ, ВЫБРАВШИЕ ДРУГОЙ ПУТЬ

Глава 10 ИЗГОИ

Значительные слои населения поздней Римской империи решили порвать с нею. Одни, находя существующую социальную систему невыносимой, уходили в подполье и становились ее врагами. Другие — это многочисленное движение людей, просто отказывавшихся от совместного существования с себе подобными, порывали с обществом.

Последние становились отшельниками-монахами или монахинями. Но монахи и монахини античных времен были во многом далеки от монахов нынешних и, скорее, ближе к ; современным изгоям, сторонникам гуру, либо к другим — не обязательно с какой-либо религиозной мотивацией, рвущим с окружающим их миром и уходящим из своих домов на улицы, в горы или пустыни. Многочисленные монахи, затворники из Римской империи, зачастую стряхивали с ног пыль социальной, (финансовой и политической систем в такой степени, как будто; они никогда не были их частью. И по мере приближения окончательной политической и финансовой развязки значительное число мужчин и женщин уже было не в состоянии участвовать ни в активной защите Империи, ни в сборе податей для оплаты ее защитников.

В течение двух последних веков аскетический образ жизни, связанный с уходом из общества и уединенным созерцанием, становился все притягательнее, все ближе к желанному идеалу. Многочисленные отражения такой точки зрения можно встретить в Медитациях Марка Аврелия, императора, правившего во втором веке; правда, его имперские и военные обязанности .напрочь отвергали самую возможность претворения в жизнь [такой идеологии. Те же тенденции были широко развиты среди манихеев и других дуалистов, которые полностью отделяли реальный дьявольский мир от божественного творения и пытались избавиться от грязи реалий в своей повседневной жизни.

Экстремистский пуританизм довлел над влиятельнейшими слоями христианского общества. Они оправдывали это отношение презрением к человеческой плоти и к положению в обществе, ярко выраженным Джоном Баптистом на выбранном им жизненном пути, повторенным св. Павлом и приписываемым евангелиями самому Иисусу, которому было сказано: удалиться в уединенное место и подняться на гору, где он посвятил себя молитвам.

Затем, в третьем веке нашей эры, в глубинах египетских пустынь зародилось монашеское движение. Его корни окутаны легендами, в центре которых — фигура Павла Отшельника из Фив в Верхнем Египте. Иероним написавший биографию Павла, считает его первым христианским отшельником; однако чаще первым отшельником называют св. Антония, о котором сохранилось больше документов. Бросив свое мирское имущество около 270 г., пятнадцатью годами позже Антоний начал жить в полной изоляции, поселившись в пустой могиле на пустынной вершине холма. Многие люди последовали его примеру и присоединились к нему; вскоре он начал организовывать их в группы, жившие отдельными, разбросанными ячейками и собиравшиеся только на совместные богослужения. Другой египтянин, Пахомий, привел своих последователей к полностью обобществленной жизни, организовав монастыри в девяти египетских центрах, где поселились семь тысяч монахов и монахинь. Затем монашеские обители возникли и в Палестине. Вскоре уже все было готово к распространению монашеского движения на Запад.

Причины, понуждавшие монахов и отшельников пойти на такое антиобщественное уединение, были самыми различными. Многие последователи Антония пришли к нему в период последних массовых гонений христиан в начале четвертого века. Но и после того, как Империя была обращена в христианство, поток страждущих не иссяк. Некоторые бежали от тяжелого пресса налогов, призыва на военную службу и от налога за освобождение от нее. У других были чисто личные причины для бегства — например, судебные преследования или семейные ссоры. Некоторыми двигала фанатичная набожность. Они считали церковь слишком светской.

Для самоотрицания были потенциальные причины, среди которых чувства вины, потеря нравственных ориентиров, полное отвращение к человечеству и плоти. Часто эти чувства приобретали самые крайние формы, включая резкое умерщвление плоти, вплоть до кастрации (запрещенной в то время законом). Эти самодисциплинирующие меры предпринимались во имя того, чтобы избежать вечного божьего наказания, уготованного тем, кто не смог устоять против светских соблазнов.

Ужасное потрясение испытал высококультурный, получивший классическое образование поэт Осоний, когда его лучший друг Паулин из Нолы — ученый, коллега по сенату и по поэтическому цеху, славный малый средних лет — решил полностью порвать со светским обществом и цивилизованной жизнью. До нас дошли недоуменные, полные физической боли жалобы Осония, символичные для столкновения двух взаимно исключающих жизненных путей. Но все это было тщетно, поскольку Паулин забросил свою политическую карьеру и отправился с женой в Испанию, где они во всеуслышание объявили об отказе от всех своих владений. А позже оба, получив духовный сан, поселились в Ноле, в Южной Италии, где жили строгой, аскетической жизнью.

Отстаивая уединенный образ жизни, Паулин писал своему другу:

…Как ты пишешь в своих письмах, ты не часто бываешь в городах, а в последнее время полюбил задушевную уединенность тихой сельской жизни. Дело не в том, что ты ленишься заниматься активной деятельностью и уходишь от благих дел во имя церкви. Просто ты избегаешь шумных городских сборищ и суматохи церквей, которые могут поспорить с толпами в Форуме.

Я думаю, что ты закладываешь фундамент великого служения церкви, мудро решив полностью посвятить себя религиозным предписаниям. Концентрируясь на познании души, к которому ведет уединение, ты каждый день формируешь и укрепляешь в себе Христа …

Будем стремиться к царству Божию, как мы боремся за свое место под солнцем. Короче, будем заботиться о божественных благах так же бережно, как мы это делаем по отношению к земным.

Сам Паулин, как и его друг, которому он писал, не полностью порвал с миром, поскольку стал епископом и заботился о своей пастве и немощных прихожанах. Но общественное мнение с наибольшим восхищением относилось к бескомпромиссным, пуританским личностям, отшельникам в уединенных скитах.

Исходя из собственного опыта, Иероним писал о трудностях и галлюцинациях в жизни отшельника.

…Мои немытые чресла были покрыты бесформенной власяницей; моя кожа из-за долгого пренебрежения ею стала грубой и черной, как У эфиопа. Слезы и вопли были ежедневно моим уделом. И когда сон преодолевал мое сопротивление, и глаза мои слипались, я опускался на голую землю. О еде и питье я уже не говорю …

И хотя в страхе перед адом я обрек себя на этот дом-тюрьму, где моими единственными компаньонами были скорпионы и дикие звери, я часто обнаруживал себя окруженным стайкой танцующих девушек. Мое лицо было бледно и неподвижно. Но хотя все члены мои были холодны, как лед, я весь сгорал от желания, и огни вожделения продолжали плясать передо мной, а плоть оставалась безжизненной.

Такими словами были описаны муки, которые вдохновили сотни европейских художников на изображение жизненного опыта Иеронима — шедевры, показавшие всему миру искушение, которое испытал этот аскетичный идеалист. Его страстный разрыв с окружающим миром казался странно несовместимым с его беспокойством о бедах, постигших Рим, и с его утверждениями о том, что патриотизм является нормальным инстинктом. Однако «мир в материальном смысле», как он заявил в 412 г., «принадлежит насилию». А потому он ушел от него. Такую линию поведения Гиббон счел крайне предосудительной, исходя из рациональных подходов западного мира в восемнадцатом веке.

Западный мир времен античности был вовлечен в движение Афанасия, епископа Александрии, игравшего доминирующую роль в теологических диспутах того времени. Во время второго из пяти периодов ссылки из своей епархии, около 341 г., он появился в Риме в сопровождении двух монахов, которых впервые увидели в западном мире; он смог рассказать римлянам о своем уважении и преданности тому образу жизни, который ведут монахи. Через четырнадцать лет, в другой период ссылки, он нашел убежище в египетских монастырях, а вскоре после этого появилось на греческом его Житие Антония. Причудливая смесь реалий и фантазий, она стала бестселлером, а когда ее перевели на латинский, произвела глубокое впечатление повсюду в Западной империи.

Тем не менее монашеский образ жизни был сам по себе слишком непривлекателен, чтобы распространиться в этих регионах. Первый регулярный западный монастырь появился в Ли-гуже вблизи Пиктави (ранее Лимон, ныне Пуатье) во Франции, и был основан около 360 г. бывшим крестьянином и солдатом св. Мартином, прибывшим из Саварии (Зомбатели) в Паннонии Прима (Венгрия). Позднее Мартин основал другую монашескую обитель Май Монастери (Мармотьер), куда он любил наезжать из своей епархии в Турони (ранее Цезародун, ныне Тур), как только появлялась возможность.

Мартин следовал Антонию в жизненных идеалах, которые были частично отшельническими, частично — общинными. Восемьдесят монахов у него в Мармотьере жили в пещерах и в шатрах, встречались друг с другом только во время служб и трапез и строго соблюдали пост. Работа была изнурительной, за исключением переписывания манускриптов — задания монахам, исполнение которого в конце концов превратилось в их величайшее достижение в глазах современного мира.

Сульпиций Север из Юго-Западной Галлии написал прекрасную биографию св. Мартина, где подробно описывает свершавшиеся им предполагаемые чудеса и смерть. Биография была нацелена на то, чтобы показать, что и на Западе могут рождаться святые, превосходящие любого египетского отшельника. Сульпиций, богатый сенатор, создавший разновидность монашеской жизни в своих собственных поместьях, писал для своих друзей и равных себе. Культ св. Мартина среди высшего класса придавал сверхъестественную святость господству известных епископов-землевладельцев.

Иерониму, счеты которого с жизнью отшельника были столь драматичными, оставалось завершить популяризацию таких идеалов. В 370—373 гг. он организовал свое первое общество отшельников в Аквилее, Северо-Восточная Италия, а позднее отправился в Палестину, где основал в Вифлееме около 389 г. монастырь. Он также много писал о жизни монахов и переводил правила, установленные в их восточных обителях. Тем временем и Августин в Северной Африке собрал вокруг себя группу священнослужителей для постоянной общинной жизни. Его трактат О трудах монахов настойчиво провозглашал, что монахи должны зарабатывать на жизнь упорным трудом, а не попрошайничаньем. Он также устанавливал обязательную связь между монашеством и учебой.

Затем, после 400 г., на земле Галлии все эти многочисленные упорные старания принесли серьезные плоды, когда Гонорат на одном из Леринских островов (св. Гонорат), напротив Канн, основал более величественный монастырь, а соседние острова были вскоре заселены монахами. Лерины послужили образцом для будущего, и почти сразу же после этого Джон Кассий, отшельник из малой Скифии (на черноморском побережье Румынии), основал мужской и женский монастыри в Массилии (Марсель) (примерно в 415 г.). Он также написал Обычаи и конфессии, где изложил представления монахов о средневековой Европе. Напутствия Кассия побудили многих сенаторов, от рождения набожных, либо сломленных вторжениями германцев, обратиться в монашество, а затем стать епископами.

Таким образом, прежний характер монашества и монахов, как изгоев, существенно изменился. Правда в Ирландии старая традиция Антония — полуотшельничества сохранилась, как превалирующая. Однако наиболее организованным было движение монахов в Галлии, которое затем в пятом веке широко распространилось на Западе. Взяв его в свои руки, аристократия превратила движение в весьма респектабельный общественный институт. Св. Бенедикту в следующем столетии осталось только выковать его особую монолитную постоянную форму. Но к этому времени западный римский мир уже пал.

В течение предыдущих, решающих лет постепенного коллапса Империи монашество было не стабилизирующим, а дезинтегрирующим элементом. Когда общество крайне нуждалось в людской силе и деньгах, которые оно обязано было собрать, чтобы устоять перед захватчиками, монахи ретировались сами и уводили за собой других. То, что они внесли свой вклад в раскол общества, приведший к падению Империи, было неоднократно оценено современниками. Некоторые, по общему согласию, воздавали монахам должное за то, что они старались облегчить участь местных жителей, зачастую выступая против гражданских властей. Но критиков было куда больше, и они были агрессивнее.

Сам Иероним, хотя и признанный пионер того движения, которое он считал верным направлением монашества, лучше всех различал неискренность многих его профессиональных участников. Его письма заполнены нападками на их тщеславие, разврат, обжорство и жадность. Я могу понять, говорил он, почему многие люди предпочтут жить с дикими зверьми, чем с христианами такого сорта. Но, хотя и устремляя свою критику на плохих монахов, он очень боялся, что многие люди возненавидят их всех без разбора, с презрением указывая пальцем на их черные одежды и бритые головы.

Нехристиане также обнаружили, что монахи подбрасывают очень много дров в костер их атак на христианскую религию. Палладий, сочинитель эпиграмм из Александрии, не мог понять, почему такие хорошо организованные агрессивные группы романтически называют себя «отшельниками», а Эвнапий описывал, как языческие святыни осквернялись этими «тиранами», которые живут, как свиньи, и называют это благочестием. Их также широко критиковали за лень и попрошайничанье, о чем, среди прочего, очень сожалел Августин.

Языческий историк Зосим отмечал, что то, что монахи называют «поделиться с бедными», означает низведение каждого на их собственный, предельно низкий уровень деградации. Но самым важным был его акцент на их бесполезности для государства, которому они отказывались хоть в чем-либо помочь.

Возможно, общее мнение было наилучшим образом подытожено Рутилием Намацианом, который прошелся по монастырю на острове Капрари (ныне Капри), когда его корабль плыл вдоль западного побережья Италии:

…тоскливое место, где живут люди, укрывающиеся от света и называющие себя монахами … Они страшатся судьбы, ниспосланной как богом, так и дьяволом. Будет ли жить человек в нищете, чтобы избежать ее? Из-за страха своего они остерегаются добра. Такое поведение — это буйство сумасшедшего, Каковы бы ни были причины, я нахожу их очень странными.

Отношение официальных церковников к монахам и отшельникам было более неоднозначным. Неискренние словоизлияния были часто обращены к духовным идеалам монашеской жизни, а епископы были порой готовы подстрекать монахов на разрушение языческих храмов. В течение долгого времени церковь ощущала себя существенно ослабленной деятельностью монахов, поскольку они умышленно пренебрегали ее представителями, не видели причин для отклика на ее призывы и отвергали союз церкви с государством.

В ответ духовный синод, состоявшийся в Малой Азии около 340 г., выразил сожаление о редких посещениях монахами церковных служб. В период правления Валенса епископ Луций из Александрии даже послал людей для нападения на монастыри, и ряд монахов были убиты. Папа Сириций заявлял повсеместно, что многочисленные монахи — самозванцы. И императоры в своих эдиктах объявляли обитателей монастырей фанатиками, непокорными бунтовщиками, способными только на проникновение в города и обострение религиозной и социальной напряженности.

Эти различные точки зрения звучали и в официальных извещениях. Покровительственное отношение было продемонстрировано в 361 г., когда Констанций II подтвердил освобождение монахов от всех общественных обязанностей. Но затем Юлиан сравнил их с такими же неряшливыми странствующими последователями язычников, известными как циники, видя и в тех и в других «вызывающих беспокойство наглых бродяг».

Валентиниан I и Валенс были среди тех христианских правителей, которые подобным образом обвинили монахов в плохом исполнении гражданского долга и в непорядочности в сделках. Феодосии I в раздражении обратился к Амвросию: «Что мне делать с этими фанатичными монахами?» В 390 г. Феодосии еще надеялся держать их на расстоянии от городов, приказав им оставаться в «пустынных и уединенных местах». Но двумя годами позже под внешним нажимом он отозвал этот указ. Затем и Валентиниан III запретил мужчинам покидать имения в сельской местности для принятия монашеского обета без разрешения землевладельца. Но ни одна из этих ограничительных мер не смогла остановить развитие движения.

С точки зрения на будущее наиболее опасным для Империи был обет безбрачия, как составная часть монашеской карьеры, поскольку он означал, что население, размеры которого едва обеспечивали деньги и людские ресурсы для обороны страны, будет продолжать сокращаться. Более того, это принуждение к безбрачию распространилось далеко за пределы монашеского движения, поскольку широко использовавшиеся призывы к воздержанию привели к чрезвычайному энтузиазму в части воздержания от сексуальных отношений.

Это было объявлено наиболее притягательным социальным идеалом из-за недостойности человеческих существ и их плоти. Ведь было сказано, как это приписывается евангелисту св. Матфею, что сам Иисус назвал безбрачие примером высшей жертвенности. И св. Павел в обращении к коринфянам также дал подобную рекомендацию. Затем, по мере того, как склонность к самоотрицанию резко усилилась, проповеди, призывающие к полному прекращению половых отношений, стали весьма многочисленными, а пуритане третьего столетия, такие, как пламенный Тертуллиан, без устали защищали это положение. Трактаты, возвышавшие девственность, стали появляться в большом изобилии.

Августин был одним из тех, кто часто и яростно писал в защиту таких идей. В начале своей карьеры он заявил, что «вокруг меня, спереди и сзади потрескивает на углях множество отвратительных Любовей», и предложил известную молитву: «Господи, дай мне целомудрие и воздержание — и не только». Он был без всяких колебаний уверен в том, что с сексом надо разделаться — это было наказание на грех Адама.

И у Иеронима были те же ощущения:

…Наш враг — дьявол — ходит вокруг, как рычащий лев в поисках жертвы: кого бы ему сожрать … Пока мы находимся под гнетом этого бренного тела, пока мы держим наши сокровища в кувшинах под землей, пока плоть восстает против духа, а дух — против плоти, до тех пор не может быть окончательной победы.

Иногда Иероним спускается с этих величественных высот на землю, чтобы посоветовать женщинам не выходить замуж просто из благоразумия — из-за смутных беспокойных времен того периода. Но чаще он придерживался определенного принципа, особенно в письме о воспитании Паулы, девушки из аристократической семьи, с рождения посвященной в монахини — он предписывал ей строгое, спартанское воспитание.

Общественная позиция Иеронима, определявшаяся такими взглядами, когда он был секретарем папы Дамаса, сыграла важную роль в его изгнании из Рима после смерти Дамаса в 385 г. Дело в том, что когда умерла тетка Паулы Блезилла, то сочли, что ее кончина была ускорена чрезвычайным аскетизмом, который ей внушил Иероним. На ее похоронах раздавались крики «Монахов в Тибр!», после чего Иероним поспешно покинул Рим и больше никогда не возвращался. Новый папа, Сириций, подозревавший Иеронима в претензиях на папское звание, ничуть не сожалел о бегстве монаха.

Этот эпизод обнажает чрезвычайно запутанные отношения Иеронима с римлянкой из высшего класса, к которым был причастен и Дамас, слывший «дамским угодником». Такие женщины, какие бы формальные определения ни давать их статусу в соответствии с современными стандартами, например, длительное отстранение от всех официальных и дозволенных законом постов и отказ в доступе к высшему образованию, были намного впереди мужского сословия в стремлении к христианской аске-тичности. Иероним посвятил отдельное письмо защите своих подруг. «Заходил ли я когда-либо, — спрашивал он, — в дом к женщине: если она слыла распутницей? Привлекали ли меня когда-либо шелковые платья, сверкающие бриллианты, намазанные лица, вид золотых украшений? Ни одна матрона в Риме не могла заслужить мое расположение, кроме той, что регулярно постилась, вынуждена была ходить в грязных одеждах и часто слепла от слез!»

Дальнейшее сокращение и так уже уменьшавшегося населения, к чему мог привести такой отказ от сексуальных отношений, спокойно воспринимался христианами. Их оратор Эйсебий говорил, что отвращение к сексу помогает им не заводить детей. Например, св. Мелания Старшая, одна из подруг Иеронима, хотя и вышла замуж, не имела никакого желания вообще иметь детей, а когда она все-таки родила, то бросила последнего уцелевшего ребенка без видимых угрызений совести. Амвросия беспокоили все громче раздававшиеся обвинения в том, что он и его единоверцы своими восхвалениями пуританского государства без семейных уз лишают Рим сыновей и дочерей, в которых он так нуждается. Ответ его был таков: «С каких это пор мужчины жаловались, что не могут найти себе жен?»

Тем не менее и противоположная точка зрения имела право на существование, а дальнейшее распространение отшельников, монахов и монахинь, к каким бы высоким моральным ценностям они ни призывали, раскалывало и так уж разобщенное общество, создавая новую серьезную трещину в государстве. Так что утверждение папы Александра, что «монахи доделали то, что начали готы», было не лишено смысла. Они стали изгоями потому, что столкнулись с обществом, которое было им отвратительно.

Глава 11 ГОСУДАРСТВО ПРОТИВ СВОБОДНОЙ ВЕРЫ

Несмотря на все свои угрожающие заявления, государство не предприняло эффективных шагов для возвращения в общество мужчин и женщин, выбравших путь монахов, монахинь и отшельников. Но оно практиковало грубое насилие над теми, кто не примкнул к доминировавшей в государстве религии — и даже к той же ветви той же религии. Это насилие было грубейшей ошибкой. Вместо цементирования общества, на что надеялись, оно в еще большей мере увеличивало раскол.

Эта старинная практика принуждения оказалась возможной благодаря тесному союзу между церковью и государством. До самого начала четвертого века официальной религией в римском мире оставалось язычество. Античное язычество в Римском государстве стремилось быть всем для всех. Политеистическое по своей сути, оно было многоликим и многосторонним, очень далеким от замкнутости. Во всяком случае, оно отличалось терпимостью. Правда, язычников отличала нетерпимость к христианам, поскольку те, будучи преданы господу, казалось, отвергали даже в минимальной мере верность императору и народу. Но христиане в течение долгого времени оставались небольшим, ограниченным меньшинством.

Затем произошло обращение в христианство Константина Великого, который постепенно перевел в ту же веру всю империю. Эти события кажутся совершенно поразительными, поскольку христиане оставались в меньшинстве и не были очень влиятельными. Как заявлял английский историк Дж. Б. Бури, революция Константина была «возможно, самым дерзким актом, когда-либо совершавшимся автократом в пренебрежении и с явным вызовом по отношению к огромному большинству подданных».

Император предпринял такие удивительные действия, поскольку импульсивно ощущал внутреннюю потребность в божественной помощи свыше, а христианская вера и ее наиболее привлекательная личность — Спаситель, тот самый Спаситель, что реально жил среди людей, давала более надежные обещания об оказании такой помощи, нежели многочисленные языческие боги, которых никто никогда не видел. Так что Константин, оглядевшись вокруг и обнаружив высшую степень печальной внутренней дисгармонии, угрожавшей разрушить государство, решил, что, возможно, наилучшим объединяющим фактором станет христианство. Под началом императора оно будет сплачивать общество, тем самым эффективно уравновешивая многочисленные центробежные тенденции распада. Он планировал, что государство и церковь обязательно будут работать рука об руку, но государство будет всегда оставаться руководящим партнером. При Валентиниане I епископ Оптат из Милеви (Мила), Алжир, согласился с этой идеологией, заявив Государство не в Церкви, но Церковь в Государстве.

Тем не менее политика терпимости Валентиниана не смогла помешать идее независимости церкви. Он даже не смог предотвратить скандал века — выборы папы в 366 г. — когда 137 трупов остались лежать на брусчатке у римской базилики. Удачливым кандидатом оказался Дамас, создавший впоследствии конкордат, в котором роль папы существенно возросла. Популярный язычник Претекстат прокомментировал величие папы следующим замечанием: «Сделайте меня епископом Рима, и я сразу приму христианство».

Но оказалось, что епископ не Рима, а Медиолана (Милан), резиденции императора, в то время поднял власть церкви на новую высоту. Это был Амвросий, возглавивший епархию с 374 г. до самой своей смерти в 397 г. В отличие от предыдущих доктрин, Амвросий заявил: «Император не над церковью, а в церкви … Кто читал Священное писание, тот знает, что это священники судили императоров … Хороший император не отказывается от помощи церкви, а ищет ее». Эти слова были адресованы Валентиниану II, который использовал автора таких заявлений для важных политических миссий.

У Амвросия были два широко известных столкновения с Фе-одосием I. В обоих случаях священник выходил победителем. Первое — в 388 г., когда епископ Востока приказал сжечь еврейскую синагогу в Нисеферии Каллиник (Рагга) в Сирии, а Феодосии потребовал ее восстановить и наказать поджигателей. Амвросий, выступая с кафедры проповедника, призвал императора выразить сожаление о содеянном и не стал служить мессу, пока император не отменил свое решение. Двумя годами позже, когда в Фессалонике линчевали армейского командира за то, что он посадил в тюрьму популярного возничего, Феодосии в наказание приказал вырезать семь тысяч человек. Амвросий отказался допустить императора к мессе и наложил эпитимию. Это были исторические моменты. Подчинившись в обоих случаях призывам Амвросия, Феодосии самым очевидным образом уступил власти церкви.

После смерти Амвросия духовная инициатива вернулась из Милана в Рим, где папа Иннокентий I (401—417) ясно показал, что новая церковная администрация будет облечена властью не в миланской епархии, а здесь, в Риме. Когда Аларих со своими вестготами подошел к Риму, Иннокентий оказался единственным национальным лидером, чей престиж был достаточен для ведения переговоров. Позже папа Лев I (440—461) вел аналогичные переговоры с Аттилой и добился впечатляющего успеха. Точка зрения Льва была такова, что сотрудничество между государством и церковью взаимовыгодно, как контрактные соглашения, хорошо известные каждому римскому юристу.

Некоторые мыслители тех времен, включая Иеронима и Сальвиана, сожалели о стремлении церковников присоединиться к комфортному существованию правителей и их окружения. Но многие другие были в восторге от союза между духовной и светской властями, подчеркивая, что совпадение во времени рождения Христа и Империи было совсем не случайным.

Действительно, этот союз, как и предполагалось при его заключении, мог оказаться фактором, цементирующим разобщенный римский мир. Но случилось прямо противоположное, поскольку чрезмерное усердие, с которым гражданские власти выполняли требования своих духовных партнеров, усиливало ортодоксальность церкви и давление ее на всех тех, кто не соглашался с официальными доктринами. Такими способами государство и церковь превращали различия во мнениях и доктринах неискоренимую враждебность.

Намерение использовать насильственные методы в насаждении веры, было основано на ужасной интерпретации текста Евангелия от Луки, в котором Иисусу приписывались следующие слова: «Выходите на дороги и тропы и заставьте их прийти сюда, чтобы дом мой был полон». В позднем Риме эта фраза, ак и изречения св. Павла, использовались церковью и государством как основание для проведения фатальной политики принуждения.

Проблема возникла в самой острой форме еще в начале царствования Константина. Когда он смело обратил страну в христианство, подавляющее большинство его подданных были язычниками. Это было некоторым препятствием на пути к гармонии, которое, император не сомневался, обязательно будет преодолено. Вначале он заявил, что собирается «разрешить тем, то ошибается, быть свободными и наслаждаться тем же миром спокойствием, что и те, кто верит». Но в конце царствования сопротивление оппозиции заставило его резко изменить эту умеренную позицию. Сокровища языческих храмов были конфискованы, и, в конце концов, были запрещены языческие жертвоприношения. Затем его сын Констанций II, чья личная благочестивость усиливалась террором магии, развязал борьбу против язычества, издав в 346 и 356 годах законы, носившие чрезвычайно репрессивный характер.

Его кузен и преемник Юлиан Отступник (361—363) резко прореагировал на свое христианское воспитание и восстановил официальное язычество. Сперва казалось, что он проявляет религиозный нейтралитет и, в отличие от Константина, объявляет всемерную готовность разрешить отправление любого религиозного культа. Однако после восстановления язычества он лишил христианские церкви и духовенство привилегий и запретил профессорам-христианам преподавать классические дисциплины. Его гибель во время сражения языческие историки объявили самым ужасным событием в римской истории, событием, предопределившим падение Рима. После его смерти христианство было восстановлено в качестве государственной религии.

Такова была ситуация, которую унаследовал Валентиниан I — ситуация, когда отношения между двумя верами, за исключением отношений в среде небольшого числа интеллектуалов, стали резко враждебными.

Будучи сам христианином, Валентиниан в 371 г. решил осуществлять политику всеобщей терпимости. «Я не считаю, — заявил он, — любой обряд, который был принят у наших предков, преступным». Язычник Аммиан, всегда готовый критиковать Валентиниана во всех других отношениях, с восхищением приветствовал это его решение. Тогдашний папа, Дамас, имел связи с представителями языческой аристократии, и это облегчило Ва-лентиниану задачу нейтрализации все возрастающей непримиримости ряда других священников.

Либеральное установление Валентиниана было одним из немногих достижений того времени. Будучи в оппозиции общим настроениям и поведению, он чувствовал, что единства скорее всего можно достичь на пути терпимости. Это его решение служит маяком уже полторы тысячи лет, в течение которых правители разных ведущих стран думали и действовали совсем иначе.

Грациан сперва проводил подобную политику, поскольку в начальный период он находился под влиянием поэта Осония, чья христианская вера не была фанатичной. Но новая фаза началась, когда в 397 г. он назначил Феодосия I своим коллегой, императором Востока.

Во-первых, Грациан отказался вступать в какие-либо отношения со старым традиционным языческим духовенством, чего никогда не допускал его новый коллега. Затем Грациан решил убрать из здания сената языческую статую Победы. Рассматривавшаяся сановниками-язычниками как серьезная угроза их традициям и вере, эта акция спровоцировала в течение последующих трех лет серию известных ораторских дуэлей между Сим-махом, известнейшим язычником того времени, и наиболее выдающимся христианином, Амвросием, епископом из Медиола-на (Милана).

Дискуссия проводилась в рамках внешних приличий. «Каждый, — заявлял Симмах, — имеет свои собственные привычки, свою собственную религию. Любовь к обычаям велика. Мы просим восстановить культ в его прежнем виде, который был так благотворен для Римского государства в течение столь долгого времени. Нельзя достичь великой истины только на одном пути». Это отрицание христианского призыва к универсальности должным образом опровергалось Амвросием, который настаивал на том, что император должен «делать то, что наилучшим образом приведет его к спасению в глазах Господа». Его точка зрения победила, и статуя была удалена из здания сената. Это было тяжелейшим поражением язычества.

Амвросий также нападал на смешанные браки между христианами и язычниками, ссылаясь на союз между Самсоном и Далилой. В то же время Симмах должен был спорить с лириком Пруденцием, который так оптимистически описывал христианский Рим, что создавалось куда более яркое впечатление, чем от собственного меланхолического и ностальгического изложения Симмаха. Более того, Пруденций остроумно отвечал своим оппонентам-традиционалистам, аргументируя тем, что изменение веры не отрицает римский дух. Это был конструктивный подход, и Пруденций, христианин, глубоко, мудро оценивая старый Рим, был временами ближе, чем кто-либо еще к духовному взаимопониманию между христианами и язычниками. Но этому взаимопониманию не суждено было развиваться, поскольку христианский режим не чувствовал, что его кажущаяся устойчивость в любой момент может обрушиться.

Одну опасность этот режим постоянно держал в уме — вероотступничество, объект шести суровых законов в течение пятнадцати лет. Самые жесткие меры предпринимались Феодосием I. В благодарность за примирение с Амвросием он повсеместно запретил любые языческие богослужения, а в 381 г. были запрещены даже посещения храмов. В следующем году, сразу после смерти соратника Феодосия — императора Валентиниана II, произошли события, которые еще более ужесточили отношение к язычникам. Дело в том, что узурпатор Евгений, захвативший трон Запада, хотя и был номинально христианином, но настолько равнодушным верующим, что его восшествие на престол зажгло свет надежды в сердцах язычников Рима.

Феодосии I ответил решительными эдиктами. Любой вид языческих обрядов был строжайше запрещен, а на судей, городских советников и виднейших горожан была возложена ответственность за нарушения этих эдиктов под угрозой сурового наказания. Кодекс Феодосия II включает не менее двадцати пяти законов, разработанных им самим и его предшественниками и направленных против язычества во всех его формах. Влияние Амвросия было весьма существенным, по крайней мере, в части законодательства, а может быть, и в части конкретного его применения, поскольку после этих резких антиязыческих законов императоры сочли необходимым дополнить их тринадцатью эдиктами на ту же тему.

Феодосии I, казалось, умышленно мстил, взяв на себя задачу осуществления давних преследований христиан язычниками, только в обратном направлении. Противоположная точка зрения была выражена языческим писателем Эвнапием из Сардия (Сарт), который заявил, имея в виду христиан, что «наше время очень опасно непрерывными ляганиями ослов». Тем временем в 394 г. выскочка Евгений был смещен, и, благодаря расстройству планов его языческих сторонников, настал момент, когда христиане получили решающее большинство в сенате. Время свободы, терпимости к иному мышлению безвозвратно уходило из античного римского мира.

Тем не менее в следующем году после смерти Феодосия I регенты его сыновей, Аркадия и Гонория, вначале стали проводить умеренную политику по отношению к язычникам, стараясь защитить государственную власть от антиязыческих выступлений духовенства. Но в 399 г. в Северной Африке религиозные экстремисты из числа язычников начали бунт, поскольку их святыни были закрыты, вследствие этого тамошние священники двумя годами позже обратились к правительству Запада с просьбой издать новые законы для искоренения последних остатков идолопоклонст ва.

Августин, епископ из Гиппона Регия — теперь Анаба в Алжире — активно участвовал в этих событиях и выступил в поддержку политики насилия по отношению к язычникам со стороны государства. Они должны изменить свое поведение. И отступников надо принудительно вернуть в паству церкви, как на этом совершенно правильно настаивают императорские эдикты, поскольку Христос, как генерал, возвращающий своих дезертиров, выявляемых по клейму на ладони, вынужден использовать насильственные методы для возвращения собственных дезертиров в свою армию.

Августин настаивал на разрушении языческих храмов. Нектарий, философ, принадлежавший к старой религии, старался по-человечески убедить его в угрозе тяжких последствий таких гонений. Но все усилия переубедить Августина оказались тщетными. Они стали еще более бесполезными после того, как Аларих захватил Рим. Это событие напугало христиан, поскольку посеяло в умах язычников новые надежды. Смотрите, говорили язычники, что произошло в Риме теперь, когда христиане отказались от своих древних богов! Именно опровержению этих заявлений была посвящена работа Августина О граде Божием. Хотя в этой великой книге обсуждается много проблем, непосредственной причиной ее появления была необходимость воспрепятствовать возрождению язычества, что стало возможным благодаря болезненным событиям 410 г.

Вплоть до смерти Стилихона двумя годами ранее еще сохранялись надежды на более терпимое отношение официальных властей к язычникам. В течение того периода, когда он практически контролировал всю Империю, Стилихон настоял на проведении определенных мер по религиозной терпимости и установлению равновесия. Тем не менее даже Стилихон ощутил необходимость сжечь Сивиллины книги, самые священные документы язычества. За это он был посмертно проклят в 417 г. языческим поэтом Рутилием Намацианом, который убежденно повторял, что несчастья обрушились на римлян потому, что они забросили богов: он высмеивал христианских святых за их неспособность отстоять город.

За смертью Стилихона сразу же последовал закон, запрещающий службу язычников в армии — их лояльности больше не доверяли. В 430-х годах был издан ряд документов о репрессиях по отношению к язычникам. Начало следующего десятилетия ознаменовалось вступлением на престол папы Льва I, который заявил, что «истина, простая и единственная, не допускает множественности». В том же духе в 448 г. Феодосии II начал сжигать книги язычников: «Мы не хотим, чтобы до глаз и ушей людских доходили все эти тома, которые гневят Господа и наносят вред душе». Очевидно, культ языческих богов был даже в эти поздние годы достаточно силен, чтобы вызвать такие проявления жестокой предосторожности.

Затем началось медленное умирание язычества. Одним из последних выдающихся язычников был греческий историк Зо-сим, который написал Новую Историю в начале шестого века. Как и Рутилий Намациан, он, оглядываясь назад, рассматривает насильственное введение Феодосием I христианства в Империи как непосредственную причину падения Рима, поскольку именно эта мера, очевидно, спровоцировала религиозные распри. Он достаточно иронично заявляет, что результатом такой насильственной официальной политики явилось катастрофическое крушение надежд Константина, который видел в христианстве потенциально объединяющий Империю фактор.

Люди, предложившие и развивавшие эту идею, от которой до тех пор был свободен греко-римский мир и которая предполагала, что людей надо репрессировать за их мысли, несут тяжелый груз ответственности за все последствия, проявившиеся во времена средневековья и даже позже. Более того, эти насилия помогли разрушить Римскую империю, обострив до предела ту самую разобщенность, которую они должны были снять.

Такими же разобщающими и деструктирующими были конфликты внутри самого христианства. Когда Константин сделал христианскую веру государственной религией, он, без сомнения, был готов к сопротивлению со стороны языческого большинства. Но жестокая враждебность, быстро возникшая между самими христианами, неприятно поразила его. «Те же люди, — писал он епископу Хресту из Сиракуз в Сицилии, — которые должны были бы проявлять братскую гармонию и согласие, отдаляются друг от друга позорным и болезненным образом».

Удивление Константина, возможно, объясняется тем, что он не учитывал исторические корни. Греко-римское язычество никогда не было монолитным, оно состояло из множества различных отдельных культов, слабо связанных между собой. Так что для большинства людей не было удивительным, что среди христиан также возникло множество различных «ересей» (от греческого слова hairesis — выбор или секта). В поздней Империи все более утверждалось официальное убеждение в том, что должна быть единая ортодоксия, и существование многочисленных ересей стало источником резкого недовольства не только для новой церкви, но и для императоров. Они постоянно стремились к тому, чтобы одобряемая ими ветвь христианства стала католической, другими словами, универсальной и объединяющей.

Вот почему Константин в 314 г. писал одному чиновнику в Северной Африке, что божественное благоволение может быть обеспечено только единой службой, которая должна встать над спорами и ссорами, тем более, что они были противны Всевышнему. Потому что, как заявлял его духовный сторонник Эйсебий, ничто так не раздражает Господа, как деление церкви — это то же самое, что резать тело Иисуса на куски.

Но все надежды Константина были обречены на крушение. Он затратил большую часть своего правления, стараясь установить сотрудничество между христианами, которых он так резко вознес — и все напрасно. Незадолго до того, как его терпение истощилось, приверженцы ересей обнаружили свои церкви конфискованными, а священников — сосланными. Через пять лет Константин заявил, что было бы лучше оставить их наказание Богу. Но он слишком опоздал: вред уже был нанесен и создан прецедент ненависти. Одни христиане, как только они пришли к власти в стране, начали преследовать других христиан.

Начиная с этого момента, за период, длившийся век с четвертью, сменяющие друг друга императоры издали не менее шестидесяти шести декретов против ересей. В своем Панарионе Домашней Аптечке, написанной в 378 г. епископ Епифаний из Констанции (Салами) на Кипре, перечислял не менее восьмидесяти ересей, предписывает лекарства их приверженцам, как если бы они были укушены ядовитыми змеями; а на характерной монете изображены императоры, наступившие на змей с человеческими головками, под которыми подразумеваются инакомыслящие.

Когда на трон в 361 г. пришел Юлиан, его отношение к христианской вере во многом определялось впечатлением от постоянных ссор в рядах ее сторонников, «поскольку он знал из опыта, — как писал Аммиан, — что ни один дикий зверь не является таким врагом людям, как большинство христиан в своей смертельной ненависти друг к другу». Валентиниан I, хотя официально христианство было восстановлено, оставался терпимым как к «еретикам», так и к язычникам. Но Грациан и Феодосии I под влиянием Амвросия изменили эту политику.

В 380 г. Феодосии I неожиданно издал очень жесткое постановление, осуждающее ереси. Годом позже он распорядился передать все церковные здания еретиков католическим священникам по его выбору. В течение оставшихся четырнадцати лет своей жизни он издал семнадцать других законов против инакомыслящих разного толка. Соотношение числа законов против ересей и против язычников было пять к одному. Самым замечательным из них благодаря ощущению неуверенности, заполнявшему его, был эдикт, практически повсеместно запрещавший дискуссии на любые религиозные темы. Таким образом императоры пытались, хотя и абсолютно тщетно, лишить современников одного из их любимых занятий.

В 407—408 гг. ересь была вновь объявлена преступлением, «поскольку оскорбления священной религии наносят вред всему обществу». В это же время всех некатоликов перестали допускать ко двору, хотя на следующий год Гонорий был вынужден ослабить эти запреты, поскольку оказалось невозможным отлучать или принуждать каждого германца-арианина. Но в 410 и 415 гг. вышли следующие эдикты, вновь осуждающие и ограничивающие всех еретиков. Священники, которые могли гордиться такими единоверцами, как Амвросий, Иероним и Августин, не позволяли правительству терпеть отступников, и все три выдающихся мыслителя продолжали метать громы и молнии на таких преступников.

Мы проследили, как Августин, после долгого и тщательного обдумывания пришел к выводу о правильности требований к светским властям подавить язычников силой. Но еще большую часть своей жизни он провел, призывая к подобным действиям против ересей. Он был убежден, что их приверженцы навсегда обречены гореть в аду. Для него, как и для императоров, могла существовать только единая церковь. А те, кто оставался за ее пределами, как бы красноречиво они не называли себя христианами, были вне Тела Христова.

Вначале Августин отвергал использование силы против еретиков, как он отвергал это ранее и по отношению к язычникам. Но позднее, после долгих размышлений, он изменил свое мнение, поскольку «познал их потенциальную нечестивость, и то, что они могут получать выгоду от существующего порядка. Таким образом он пришел к вере в насилие, убедив себя, как он убеждал себя относительно язычников, что государству следует заставить еретиков принять истинную веру. Он объяснял теперь, что метод принуждения очень похож на принятие лекарств упирающимся пациентом, а потому может даже рассматриваться, как истинное проявление любви, поскольку «любовь с суровостью» лучше, чем «предательство с извинениями». Отдельные граждане не могут превзойти императоров со всем им мощным репрессивным аппаратом в деле служения Богу. В письме к Вин-центу, епископу Картены (Тенес) в Мавритании Цезаренс (Алжир), он убедительно разъясняет причины изменения своей позиции.

…Вначале мое мнение было таково: никого нельзя принуждать к единству с Христом, мы должны действовать только убеждениями, бороться только аргументами и побеждать только силой логики, если только мы не хотим, чтобы настоящие еретики притворились, что они стали католиками.

…Но это мое мнение было изменено не словами тех, кто был против, а убедительными примерами, которые они могли привести. В первую очередь моему мнению был противопоставлен мой собственный город, который, хотя и был когда-то на стороне донатизма, пришел к союзу с католиками из страха перед имперскими эдиктами. Я понял, что к этому случаю хорошо приложимы слова из Библии: «Дай возможность мудрецу, и он станет еще мудрее».

Но «возможность» была нечто иное, как благозвучное определение насильственного правления (Приложение 1).

Позднее, в книге О граде Божием, Августин добавляет парадоксальное оправдание, гласящее, что те, кто действительно может назвать себя жертвой, вовсе не являлись еретиками, а были такими же правоверными, как и их гонители — поскольку само существование таких грешников заставляло лояльных христиан «переживать гонения — но не плотью, а сердцем». И затем этот псаломопевец говорит: «Сколько скорби в моем сердце», — но не «в моей плоти». Но все это не помогло еретикам, к которым правительство, согласившись по политическим соображениям с теологическими аргументами Августина о принуждении, теперь прибегало к силе, чтобы загнать их в общий строй.

Эта систематическая, активная нетерпимость была чем-то до тех пор неизвестным в средиземноморском мире. Она отражала рост догматизма, который, в свою очередь, отвечал падению рациональной интеллектуальной деятельности. Августин сам себя поставил на переднюю линию движения нетерпимости. Благодаря своему красноречию и влиятельности он был провозглашен князем и патриархом гонителей. Он был также объявлен предтечей и первым теоретиком испанской инквизиции. Так уж сложилось, что поскольку он жил за морем, в Северной Африке, а не в центре, он не стал великим инквизитором всего римского мира. Но и в этом случае велик был вред, нанесенный насилием, которое он одобрял и восхвалял. Вольтер и Гиббон были правы, когда называли вражду между христианами, а также между христианами и язычниками одной из причин крушения Империи.

Остается обсудить трещины в отношениях между христианскими властями и членами двух других религий, которых государство притесняло, религий, которые были ни языческой, ни христианской: манихеи и иудеи.

Манихейство и в наши дни является верой миллионов обычных людей, если только они об этом догадываются. Эта мощная доктрина держалась с третьего до пятнадцатого столетий, требуя от своих приверженцев абсолютной веры в различие между добром и злом. И то, и другое сосуществует вечно: исходя из этого манихейство поддерживает широко подспудно распространенное мнение о том, что раз мы не можем принять на себя ответственность Бога за деяния дьявола в этом мире, то, значит, в них виноват кто-то другой. Этот дуализм, известный как гностицизм (от слова gnosis — знание), восходит от Симона Мага, который упоминается в Деяниях Апостолов. Во втором веке новой эры дуалистические секты широко распространились на территории римских провинций. Они провозглашали, что мир и дьявол сотворены не Богом, а независимым создателем (Демиургом).

Но большинство этих сект в конце концов слились в манихействе. Символ этой веры, Мани, начал свою религиозную деятельность в 240 г. в Месопотамии. Сопоставляя вечные контрасты добра и зла со светом и тьмой, Мани основал тщательно обдуманную, хорошо организованную церковь, а его религиозные амбиции шли намного дальше даже всеимперского универсализма Константина и его церковности, поскольку он намеревался основать духовную общину, которая покорит весь мир. Менее чем за столетие его доктрины распространились по широким просторам римского мира; сменяющие друг друга имперские правительства, сперва языческие, а затем христианские, рассматривали рост влияния манихейства, как серьезную угрозу.

Диоклетиан, который преследовал христиан, ввел жестокие санкции также и против манихеев, явно рассматривая их как политическое оружие врагов Рима в Персии. Тем не менее их приверженцы появились уже и в самой столице, а вскоре распространились в Южной Галлии и Испании. Христианские императоры, относившиеся к ним так же непримиримо, как и их предшественники, судя по Кодексу Феодосия чувствовали определенное беспокойство, поскольку манихеи обращали в свою веру «лиц низших классов».

Они, по-видимому, действительно представляли определенную специфическую угрозу, если даже умеренный Валентиниан I не счел себя вправе включить их в общую программу веротерпимости, и издавал указы о необходимости конфискации их собственности. Именно в это время ряды манихеев пополнились их наиболее выдающимся новообращенным, Августином, чья девятилетняя преданность их взглядам поселила в его сердце присущее им отвращение к окружающему миру — но, после того, как он покинул манихеев, добавила остроты в его попытки обратить в истинное христианство всех тех, кто однажды встал на путь ошибочных и еретических доктрин, как это когда-то произошло с ним.

В 383 г. Грациан, Феодосии I и Валентиниан II резко усилили жесткость предыдущего антиманихейского законодательства. Враждебное отношение к инакомыслящим вскоре стало причиной трагедии. Оно привело к первой в истории официального христианства казни людей за их религиозные убеждения. Жертвой стал Присциллий, испано-римлянин, привлекший к себе много духовных последователей. Хотя он и был выбран епископом Аве-лы (Авилы), его чрезвычайно аскетическое отношение к нашему жалкому физическому существованию вызвало у иерархов церкви подозрение в том, что он является манихеем. Поэтому в 384 г. с одобрения императора Магна Максима он был проклят церковным синодом в Бурдигале (Бордо), а в следующем году, будучи признанным виновным в колдовстве и аморальности, он был казнен.

Суд, который вынес смертный приговор, был светским. И тем не менее Присциллий был приговорен к смерти за свои религиозные убеждения, и этот прецедент оказался очень зловещим. Раскол в Империи уже достиг разрушительной стадии, если власти, как гражданские, так и духовные, могли принять решение убить кого-то по такой причине. Св. Мартин из Тура резко протестовал против этой казни, заявляя, что и церковь и государство должны заниматься каждый своими делами. Даже Амвросий, который обычно одобрял жесткое обращение с еретиками и раскольниками, был устрашен и вместе с папой Си-рицием отлучил от церкви людей, ответственных за это злодеяние.

Преследование манихеев Феодосием I загнало их на время в подполье, но оказалось в долговременном плане настолько неэффективным, что в течение пятого столетия они снова стали преуспевать, особенно в Испании и Галлии. Папа Лев I (440— 461) был встревожен, обнаружив манихеев, проникших в его собственную конгрегацию. А потому вскоре после этого Вален-тинианом III были изданы против них два суровых закона. Ни на одну другую секту не нападали с такой жестокостью и не отвергали с такой чрезвычайной силой.

Однако манихеи продолжали жить на Востоке в течение многих столетий. Да и на Западе дуализм оказался тоже неискоренимым, и у манихеев было много духовных наследников, скрывавшихся под самыми различными названиями. Через полных восемьсот лет после падения Рима король Франции Людовик IX, Святой, злоупотреблял словом «крестовый поход», пытаясь подавить подобные вероисповедания.

Иудеи также столкнулись с неблагоприятным отношением христианских правителей как Востока, так и Запада. Прошли столетия с окончания первой и второй римских войн — иудейских восстаний, завершившихся жестоким террором в отношении коренной нации. Миллионы иудеев, разбросанных в ходе рассеяния по всей Римской империи и персидской Месопотамии, старались выжить и сохранить свою веру. В самом Израиле, хотя старый Иерусалим и был стерт с лица земли и заменен римским поселением, жизнь возрождалась среди иудейских общин в других частях страны. Они автономно управлялись патриархатом и советом, и вскоре получили признание Рима.

Отношения с Римом наладились при патриархе Иехуде ха-Наси («князе») (135—219), который традиционно рассматривается как главный создатель Мишны, основного свода устных иудейских традиций. Но затем язычество стало терять свои позиции официальной религии Империи. Почему же христианство, а не иудаизм занял его место? У них было так много общего, включая девять десятых их нравственных заповедей. Но вновь, как и в случае языческих религий, иудаизм никогда бы не утвердился среди основной массы населения, потому что мир жаждал прихода спасителя, а иудеи не могли предложить исторического мессию.

Еще с тех пор, как жизнь и деятельность Христа были описаны, отношения между двумя общинами стали враждебными. В евангелиях содержится много антисемитских материалов, основной целью которых было показать римским властям, что христианам нечего иметь дело с теми, кто поднял первое иудейское восстание. С иудейской стороны Toledoth Yeshu описал Иисуса как колдуна, сына грязи.

Иудеи относились к христианству, как к одному из безусловных бедствий, извещавших о приближающемся конце света. И когда оно стало официальной религией Империи, их положение резко ухудшилось. На них нападали за то, что они обрекли Христа на смерть: епископ Север из Антиохии говорил своему коллеге в Берое (Алеппо), что «вся община должна быть наказана за участие в этом смертном грехе». В то же время следовало иметь в виду, что сам Иисус принадлежал к той же расе, осуществил многие пророчества иудеев, так что они были свидетелями, хотя и невольными, славы его миссии.

Поскольку все это было, нечего было даже говорить о подавлении иудеев силой, как язычников, манихеев или еретиков. Тем не менее в отношении к ним христианских императоров было много двусмысленности и недовольства. Поскольку иудеи подготовили путь Иисуса и дали ему жизнь, их нельзя было просто так подвергнуть насилию. Но с другой стороны, поскольку они отвергли и убили Иисуса, их жизнь следовало сделать, по возможности, несчастной. Этого требовали священники, и это предписывали императоры. Правда, Суббота была легализована, иудейское церковное имущество объявлено неприкосновенным, а раввины пользовались привилегиями христианского духовенства. Но в то же самое время римское чиновничество предпринимало одну меру за другой, чтобы понизить статус синагог, запретить разрыв или возвращение к иудаизму, препятствовать смешанным бракам между двумя общинами и подавить любое скрытное сопротивление превосходству христианской церкви.

Надежды иудеев моментально возродились, когда Юлиан в своих попытках примирить христианство как официальную религию, разрешил восстановить Иерусалимский храм, почти через триста лет после его разрушения во время первого иудейского восстания. Но Юлиан умер еще до претворения в жизнь своих планов. Был и другой, сравнительно благоприятный момент, когда Феодосии I попытался обращаться с иудеями с большим либерализмом, нежели с язычниками и еретиками. После его смерти восточный правитель Евтропий продолжил ту же политику. Но вскоре ситуация с иудеями вновь ухудшилась. В 415 г. патриарх Гамалий VII был подвергнут аресту, а когда через четыре года он умер, учреждение самой Патриархии упразднили, а ее деньги аннексировали в пользу правительства. Затем в Кодексе Феодосия II были систематизированы все многочисленные санкции, направленные против иудаизма. Их постоянные ссылки на грязную, отвратительную, неистовую, фатальную, кощунственную порочность иудеев оставляют при чтении тяжелое впечатление.

Нет сомнений, что имперские власти больше бранились, чем на самом деле сердились, стремясь задобрить наиболее фанатичное христианское духовенство. Но возникала опасность, что такие клерикалы постоянно настраивают свои конгрегации на поддержку подобных взглядов. Амвросий, например, сообщал Феодосию I, что причиной падения узурпатора Магна Максима было его неосмотрительное указание реконструировать синагогу, которая ранее сгорела в Риме — и вот почему Феодосии был вынужден отменить свой приказ о восстановлении подобного здания, разрушенного на Востоке.

Августин тоже в своих переживших современников сочинениях не менее двадцати раз вновь подводит старый прогнивший баланс, заявляя, что эти упрямцы «свидетельствуют с своей собственной несправедливости и христианской истине». В пятом веке епископ Феодор из Кирха (Кур в Южной Турции) жаловался, что иудеи до сих пор ощущают превосходство над христианами, а Иероним обвинял их в сохранении надежд добиться высшей политической власти. Поэт Рутилий Намациан в отрывке, полном глубокого презрения к иудаизму, даже заявлял, что это уже произошло и что покоренная раса подчиняет себе своих покорителей — «их вера — это вредное ползучее растение, которое вновь стелется, после того, как его выкорчевали». С другой стороны, Сидоний хорошо отзывался об иудее Гозоле — «это человек, которого я бы уважал как личность, если бы не презирал его религию». Но даже эти неохотно высказанные слова как бы положительной оценки, предваряющие пользовавшееся дурной славой выражение «среди моих друзей есть иудеи», были исключением из правила. В целом мы имеем печальную картину сегрегации.

Недавно было сделано заключение, что этот финальный раскол и разделение между христианами и иудеями «рассматривается многими учеными, как христианами, так и иудеями, как величайшее несчастье с куда более далеко идущими последствиями, чем для любой ереси внутри самой христианской церкви. Если даже не полное объединение, то хотя бы союз между христианами и очень многочисленными иудеями по всей Империи мог бы обеспечить единый фронт, на фоне которого внутренние христианские расколы казались бы куда меньшим злом. Он мог бы усилить приходящий в упадок римский мир. Но случилось полностью противоположное, и враждебность между христианами и иудеями стала еще одним фактором, ослабившим волю Западной империи к самозащите и сделавшим свой вклад в ее крушение.

«Кажется, невозможно отрицать, — заключил Арнальдо Момиг-лиан, — что благополучие церкви явилось как следствием, так и причиной падения государства». И наибольший вклад в это падение внесло религиозное принуждение, потому что вместо объединения оно достигало полностью противоположных целей, резко ускоряя процессы дезинтеграции и разложения.

ТЩЕТНОСТЬ УСИЛИЙ

Глава 12 САМОДОВОЛЬСТВО ВМЕСТО САМОПОМОЩИ

А теперь мы должны обратиться к образу мышления, определявшему официальные действия правительства. И мы обнаружим, что ни языческая, ни христианская традиции мышления не могли сколь-нибудь серьезно помочь правительству в его безнадежной борьбе за национальное выживание.

Язычники, в целом, слишком благодушно опирались на успехи в прошлом, а христианские богословы провозглашали доктрины, в которых важность служения государству сводилась к минимуму. Поэтому каждая из этих двух философий, противопоставляя свою собственную концепцию той, единственно необходимой для спасения Империи, усиливали массовую национальную разобщенность.

Во-первых, язычники. Их античные, воспитывающие каждого обычаи еще процветали. Поэтому следование классическим традициям позволяло им сдерживать верх над христианами, которые не могли противопоставить ни равноценную теорию образования, ни практику. А учителя того времени придерживались старых образцов семи свободных искусств — грамматики, риторики, диалектики, арифметики, геометрии, астрономии и музыки, хотя последним четырем предметам уже едва ли учили.

В пределах этого ограниченного круга требований академические заслуги исключительно хорошо вознаграждались. Но продвижения очень строго контролировались. Юлиан отстаивал право императора пересматривать назначения преподавателей, сделанные местными властями. Градацию их жалования утвердил Грациан. Эдикт 425 г. устанавливал исключительный контроль государства за образованием и наказания за открытие образовательных учреждений лицами, не имеющими на то права.

В Риме был самый крупный государственный университет. Валентиниан I предпринимал энергичные меры для поддержания его студентов. Когда новички приезжали в город, они должны были иметь разрешения от наместников провинций с указанием о соответствии требованиям к студентам. Для уточнения их квалификации они должны были в общих чертах описать предлагаемый курс обучения, для чего требовалось согласие городского префекта. Изложив суть предстоящей работы необходимо было сообщить свои адреса чиновникам, которые назывались цензуалы и в чьи обязанности входила регистрация места проживания студентов.

В обязанности цензуалов было также предупреждать студентов об опасности беспутного поведения и чрезмерной склонности к публичным зрелищам; недисциплинированных студентов могли исключить, либо высечь. Нет сомнения, что университетские власти более смело, чем их современные коллеги, следовали предостережениям Иоанна Златоуста, епископа Константинополя: «Не позволяйте вашим сыновьям носить длинные волосы — природа противится этому, Господь не давал на это разрешение, это запрещено».

Другие ведущие университеты Запада располагались в Ме-диолане (Милан) и Карфагене. Однако в Карфагене были серьезные проблемы со студентами, о которых вспоминает Августин, находившийся среди молчаливого большинства и не имевший на беспутных товарищей никакого влияния.

…Я был среди верхушки в школе риторики, а потому полон самодовольства. Несмотря на это, как вы хорошо знаете, мой господин, я вел себя куда более спокойно, чем «мародеры», кличка дьявольски жестоких парней, которую светская молодежь выбрала для себя. У меня не было ничего общего с их взрывами насилия, но я жил среди них и ощущал превратное чувство стыда, поскольку не был на них похож.

Я водил с ними компанию и бывали времена, когда они полностью оправдывали свою кличку. Без всякого повода они могли наброситься на какого-нибудь застенчивого новичка, безответно нанося оскорбления его чувству собственного достоинства и используя его, как объект своих злобных насмешек … «Мародеры» было подходящим для них именем, потому что их уже выгнали из дому и они потерпели полное жизненное крушение.

Тем не менее университет в Карфагене поддерживал академический стандарт, куда более высокий, чем другие институты.

В Галлии находились известные муниципальные школы грамматики и риторики. Школы в Лугдуне (Лион), Вене, Бурдигале (Бордо) и Арверне (Клермон-Ферран) были самыми выдающимися. Эпоха Константина — это период ренессанса системы образования в Галлии. В соответствии с эдиктом 376 г. по всей стране была организована тщательно отработанная система образования под государственным контролем. В следующем столетии, золотом веке галльской поэзии, эти школы продолжали существовать, хотя политические катаклизмы того времени уже проявлялись в признаках упадка; преподавание становилось заурядным и поверхностным.

Культ бесплодных условностей был очень распространен среди самых различных колледжей. Ничего и нигде не делалось для излечения болезней разрушающегося римского образования, сводившегося в основном, к изучению литературы и ораторского искусства. Пренебрежение наукой и технологией, о чем свидетельствовали учебные планы, не дало возможности встретить во всеоружии непрерывно повторявшиеся кризисы той эпохи. Пустой, педантичный классицизм был в порядке вещей, система продолжала выпускать достаточно образованных людей, проявлявших способности к яркой и точной устной речи, сложному словесному построению, но не обладавших никакими практическими конструктивными идеями.

Константин, далекий от приведения образовательных заведений в соответствие с новыми отношениями в обращенной в христианство Империи, дал энергичный стимул старой непригодной системе, преднамеренно установив над ней свой патронаж. Не будучи высокообразованным человеком, он горячо высказывался в поддержку классики, не выдвигая ни малейших обязательств в части расширения кругозора учащихся. И даже Валентиниан I, не римлянин по рождению, с неприязнью относившийся к высшему классу, не сделал ничего для обращения вспять этой консервативной тенденции.

В то же время в течение всего четвертого столетия происходит возрождение исторической литературы и ораторского искусства. «Если мы утеряем искусство красноречия, — восклицал известный ритор Либаний, — чем же мы, в конце концов, будем отличаться от варваров?» Однако круг людей, поддерживавших эту цивилизацию, существенно сократился, поскольку средний класс, сыгравший в ней выдающуюся роль, постепенно сходил на нет. В результате, исходно аристократическая природа традиционной римской культуры вновь заявила о себе, а круг ее приверженцев стал ограничен относительно небольшим числом аристократов-язычников и сенаторов, чьи культурные и литературные привязанности имели спрос только среди их единомышленников.

Они писали друг другу письма, изложенные на языке, понятном только таким же утонченным натурам, как и они, источавшем элегантность и ностальгический шарм и, как говорили, бывшем таким же совершенным и сухим, как визитные карточки мандаринов императорского Китая. Печально памятными образцами такой стерильности языка было богато эпистолярное наследие Симмаха. Чарующе прекрасна поэма Осония Mosella с очень естественными описаниями, но его остальные работы, в основном, оправдывают собственные признания поэта. «Я знаю, что мои читатели будут зевать над моими несчастными стихами. Такова их обычная судьба, и они ее заслужили». Поэмы Клодиана, которые очень сильно повлияли на средневековые латинские стихи, достигают наивысшего уровня, обнаруживая достаточную мягкость манеры выражения и стихосложения. Но надпись на его статуе в Форуме Траяна в Риме «тому, кто сочетал музыку Гомера и ум Виргилия» явно переоценивает его достоинства.

Типичным продуктом того времени были тридцатистраничные «дайджесты» римской истории, рассчитанные на людей, не имевших времени, либо терпения на большее. С другой стороны, писатель пятого века Мартиан Капелла написал длинное аллегорическое исследование, которое использовали как пример для подражания в средних веках. Его сухой, как песок, хотя и необычный педантизм хорошо согласуется с заголовком работы О венчании Меркурия и Филологии и выбором семи свободных искусств в качестве свадебных подружек Филологии.

Академический сборник статей Макробия Сатурналия, возможно написанный в то же время, включает в себя массу разнообразного и неизвестного ранее материала, проливающего свет на период древнего Возрождения. И хотя Сатурналия привлекает слабый интерес как определенный символ умирающего академического классицизма, этот сборник без сомнения является литературным шедевром.

И вновь Сидоний с его исключительно богатой информацией о Римской империи. Однако его письма и поэмы напыщенны, искусственны и грубоваты — как сказал английский историк Томас Ходжкин, он тщеславный член общества дурацкой взаимной лести. Но Сидоний страстно верил в достоинства литературной профессии, и в конце своей жизни он довольно импрессивно писал: «Теперь, когда старые ранги официальной иерархий сметены — те ранги, по которым наивысшего на земле отличали от наинизшего, — единственным признаком благородства впредь будет знание искусства письма».

Сидоний и многие другие выдающиеся деятели культуры жили вне пределов Рима и вне Италии. Хотя императоры тех времен редко посещали древнюю столицу и находились чаще всего в Медиолане (Милан), а затем в Равенне, влияние Вечного Города, где еще размещался сенат, оставалось огромным и даже росло. Вечным он был назван поэтом Тибуллом за пять веков до этого, и целый хоровод правителей многих эпох повторял тот же славный эпитет. Даже Приск Аттал, протеже предводителя вестготов Алариха, описывал богиню Рому, сидящую в традиционном воинственном облике с гордой, романтической, неосознанно иронической надписью «Непокоренный, вечный Рим» — «INVICTA ROMA AETERNA».

Когда Аттила, находившийся в конфронтации с папой Львом I, решил уйти из Италии, мотивы, удержавшие гуннов от нападения на Рим, включали в себя не только практические соображения, но и мистический страх, который внушал сам город. И даже после того, как германец Одоакр захватил контроль над Италией, и Западной империи больше не стало, вакуум независимости был наполнен романтической идеологией Вечного Рима. Уже не было и административного центра того старого мира, который носил это имя, и тем не менее он стал символом нового мира, который назвали «романским».

Впервые использованное в четвертом веке, такое название применяли для Римской империи в политическом значении этого термина, а затем им стали обозначать все наследие римской культуры на латинском Западе в отличие от готской, французской, германской. Императоры, выходцы из дальних провинций, едва-едва ступив на землю Рима, начинали страстно подчеркивать свои романские корни, и даже скромные провинциалы в конце концов называли себя «римлянами», хотя и они не имели ничего общего с Римом.

В высших слоях общества и культуры обращения к городу достигали фанатической литературной экспрессии. Аммиан, покинув греческий Восток и приехав в Рим, чтобы работать над латинской историей, описывает в самой торжественной манере очарование urbs venerabilis (города, освященного веками). И Клодиан обращается к античной столице с восхвалениями, сверх всего прочего восхищаясь ее принадлежностью всему миру и считая это величайшим вкладом в историю. В 416—417 гг. другой поэт, Рутилий Намациан, создает еще более потрясающий панегирик. В действительности, Рим был вынужден сдаться предводителю варваров Алариху, правда позднее. Но Рутилий приписывает Риму высшую реальность, бесконечную во времени.

Кто забудет тебя — навсегда потеряет покой; Даже если погаснет солнце, я буду молиться на тебя. Перечислить победы Рима — все равно, что Сосчитать звезды на небе …

Сидоний, выходец из той части Галлии, которая гордилась своей причастностью к латинской цивилизации, видит в Риме «вершину мироздания, родину свободы, уникальное мировое государство». В своем панегирике императору Майориану он персонифицирует город в богине в следующих льстивых впечатляющих словах:

Рим, богиня-солдат, заняла свое место. Ее грудь была обнажена, на голове с плюмажем Корона из башен … В не строгости — укоризна Экзальтации, благопристойность в ее лице еще Более внушает страх.

Сидоний и его коллеги-христиане в те времена еще непринужденно пользовались такой языческой персонификацией, а папа Лев I, традиционно веривший в то, что он первый папа, вышедший из старой итальянской деревни, припадал к престолу св. Петра со словами, которыми язычники привыкли пользоваться, обращаясь к богам Капитолия.

Между христианами шла бесконечная дискуссия о том, в какой степени они имели право обращаться к этому классическому наследию. Тертуллиан вообще придерживался крайней точки зрения на возможность изучения языческих авторов и считал это греховным для христиан. Это была неофициальная точка зрения, но самым распространенным было мнение об опасности полного обольщения языческой классикой. Иероним воображал, что Господь укоряет его в излишнем красноречии (в то время как Олмайти отпускал его литературным способностям чрезмерные комплименты). Августин также противопоставлял вашему Виргилию наше Священное писание. Тем не менее он считал необходимым напомнить, что даже античным израэлитам позволялось «поживиться за счет египтян» и использовать захваченных женщин в качестве наложниц, т. е. он также был намерен брать все, что можно у языческих писателей. Паулин из Нолы ощущал то же самое. Не слишком увлекайтесь классикой, советовал он, но все же вполне допустимо использовать ее на благо христиан.

Те же самые писатели, что благоговели перед Римом — как язычники, так и христиане — проявляли четкую тенденцию рассматривать каждый нынешний случай через призму событий в прежнем Риме. Для того, чтобы убедить кого-либо в справедливости этих сопоставлений, они обычно обращались к большому числу прецедентов, взятых из длинной галереи славного прошлого. Когда, например, римляне потерпели поражение от вестготов под Адрианополем, Аммиан тут же сравнил этот разгром с вторжениями германцев почти пятьсот лет назад. События прошлого и нынешние постоянно ставились рядом друг с другом и сопоставлялись.

Клодиан играл в те же игры, постоянно и тщательно проводя аналогию между своими современными героями и их соответствующими историческими предшественниками — Горацием на Мосту, Сципионом, Катоном, Брутом и т. д., все далее уходя в глубь имперских времен. Так же поступал и Сидоний, обрушивавший на читателя целый ливень ссылок на античные прецеденты. И даже Сальвиан, несмотря на все свое отвращение к консервативному истеблишменту, тем не менее оставался невероятным панегиристом ушедших в Лету времен.

Да и императоры поздней Империи использовали тот же языковый стиль в своих эдиктах. Законодательство Майориана, например, содержало хвалебствия в адрес законов античных времен. Имена правителей сохраняли память об античности. Самого Майориана назвали Юлием в честь Цезаря, умершего ровно за пятьсот лет до восшествия этого императора на престол. А самый последний император Западной Римской империи был одновременно и Ромулом, и Августом. «Эти имена, — отмечает Дж. Б. Бури, — встречают нас, как привидения, восставшие из давних дней римской истории».

Такова была атмосфера, в которой школяры того периода активно извлекали из-под пыли веков и сохраняли античные шедевры латинской литературы. «Если мы хоть в какой-то мере, проницательны, — советовал Макробий, — то должны чтить античность». В его совете вряд ли нуждались. Люди всех возрастов с благоговением оглядывались назад.

Это преклонение перед прошлым вело прямиком к катастрофам, поскольку в нем таились препятствия, мешавшие избежать их. Ведь когда Аммиан сравнивал вестготов с германскими завоевателями пятисотлетнего прошлого, его главной целью было показать, что прежние германцы, какими бы они ни были опасными в то время, тем не менее были успешно изгнаны за пределы империи. Более того, он резко нападал на тех, кто считал такие параллели с нынешними временами недостаточно корректными.

…Те, кто незнаком с античными рукописями, говорят, что никогда ранее над страной не повисала такая черная туча несчастий, но их вводит в заблуждение ужас недавних бедствий, нахлынувший на них. Если бы они внимательно изучили давние времена, или те, совсем недавние, то убедились бы, что такие ужасные события происходили часто.

Это означало, что в битве под Адрианополем, которая закончилась убедительной победой вестготов, не было ничего особо серьезного, о чем следовало бы беспокоиться. И другие писатели говорили почти точно в тех же словах.

Сегодня истолковывать эти заявления, как похвальное мужество перед лицом множества напастей, было бы неверно, поскольку такая интерпретация игнорировала бы заблуждения, присущие взглядам Аммиана. Эти заблуждения заключались в неправильной оценке реальных различий между античными событиями и несчастьями его времени. Германские завоеватели, разбитые Марием, не несли в себе фатальной угрозы Риму, да и эти угрозы не были неизбежными. Масштабы несчастий существенно изменились: удар, нанесенный под Адрианополем, был бедствием совсем другого порядка, да и симптомы удручающего положения были куда более отчаянными, чем когда-либо ранее.

Если рассмотреть сложившуюся ситуацию, как описывал ее сам Аммиан, но более внимательно, то становится ясной справедливость наших утверждений. Он пишет, что императоры постоянно заняты выяснением причин прорывов германцев на разных участках границы. Адрианополь сделал очевидным, что если не найти новых крупномасштабных средств противодействия, то коллапс римской власти во многих провинциях уже становился только делом времени. Оптимизм Аммиана можно было в очень малой степени оправдать, если бы он был в состоянии предложить хоть какой-нибудь план предотвращения краха. Но это было выше его сил.

Уйдя с головой в классическую историю и классическое образование, все, что он мог сделать — это впасть в туманное проповедование, объясняя римлянам, точно так же, как это делали моралисты в течение многих столетий, что они должны пройти через нравственное возрождение и вернуться к естественной простоте и жертвенности своих предков. Само собой разумеется, что это был единственный путь, который он мог предложить, поскольку он был способен воспринимать настоящее только в терминах прекрасного прошлого Рима, когда каждое очередное препятствие триумфально преодолевалось. Такому образу мышления в его время места не находилось, поскольку вновь возникшая апокалиптическая ситуация требовала таких же радикальных решений: какою выступала она сама.

Римляне пришли к полностью противоположным выводам. Самодовольствие, с которым они реагировали на текущие события, обнаруживало их инертность и недопонимание тенденций нынешнего развития. Ярким примером этого может служить Осоний, хотя он и был политическим советником ряда императоров. В основе его поведения — благодушное восприятие вещей такими, какие они есть, без единой новой идеи.

Сверх всего это благодушие сочеталось с чрезмерно большим оптимизмом относительно настоящего и будущего. Надписи на могильных плитах в Северной Африке содержат упоминания о прошедшем бурном четвертом веке, сопровождаемые явно необоснованной надеждой на «юношескую энергию римского имени» и «золотой век повсюду». И такой же бессодержательный оптимизм можно найти у каждого писателя — без исключения. Например, Клодиан без всяких на то оснований дополняет непрерывные заявления об общности всей Империи темой бесконечности власти Рима. Риму следует только пригрозить, и Рейн тут же затихнет. Традиционные утверждения поэтов о том, что даже такие отдаленные страны, как Индия, склоняются перед могуществом Римской империи, были просто смехотворны в условиях все нарастающего распада.

Теперь перед моими глазами покоренный Вавилон; Несутся парфяне, как будто за ними гонятся; Бактрия полностью подвластна римским законам; Ганг течет среди указанных ему границ; А Персия у наших ног со смиренным видом Разбрасывает дорогие украшения и редкие драгоценности. На нашем пути вы поклоняетесь Вакху; Ваша Империя раскинулась от полюса до полюса. Красное море вы покроете жемчугом; Воды Инда принесут вам слоновую кость …

С той же самодовольной глупостью Симмах объявляет покорение новых территорий постоянной целью Империи. Более того, его христианский оппонент Пруденций твердо проводит ту же мысль, что Вечный Город начал новую жизнь с приходом к власти христиан. Он заставляет богиню Рому заявлять следующее:

Мои седые волосы снова стали золотыми. Пусть все, Кто смертен, подчинятся закону; для меня время Продлилось в следующее столетие, А долгая жизнь научила презирать смерть.

Даже когда до конца оставалось всего шестьдесят лет, и Империя уже быстро разваливалась, Рутилий Намациан продолжал обращаться к духу Рима все в той же беспредельной самоуверенностью:

Твоя власть повсюду, где светит солнце, Даже на самом дальнем краю земли … Пусть твой Свет затмит проблеск света вечного огня … Пусть твои законы распространятся на весь мир; Он бессмертен. Ты прожил половину тысячелетия, Да еще шестьсот, а теперь и еще девять лет. Не страшись Фурий; годы жизни, которые остались, Не имеют конца; твердость земли и Сила Господа поддержат звезды. Твоя сила В слабости других империй; Ты силен, потому что можешь учиться на несчастьях.

Прекрасно сказано. Но совершенно отвлекает внимание от необходимости предпринять самые решительные шаги, чтобы предотвратить неотвратимо нависшее крушение любимого Рима.

Сидоний нанес свой второй визит в город в 467 г., за девять лет до того, как западный мир перестал существовать. И что же он обнаружил? Он нашел все в превосходном порядке. Когда он взирал на римлян, наслаждавшихся своими праздниками, ему казалось, что античные институты совершенно не тронуты временем. Он ни увидел, ни почувствовал ни малейшего признака приближающихся зловещих изменений в стране.

Повторим еще раз: в воздухе Рима не носилось никаких ощущений потребности в спасении погибавшей Империи, ни даже чего-то большего, чем видимость небольших недостатков. Эта слепая приверженность идеям прошлого занимает видное место среди основных причин крушения Рима. Если вас убаюкивают эти традиционные миражи, то и нет нужды вообще предпринимать какие-то первоочередные шаги во спасение.

Глава 13 БОРЬБА ДВУХ МИРОВ

Если язычники и воспитанники их системы образования оказались неспособны принять вызов кризиса из-за чрезмерно консервативного отношения к внешнему миру, то видные церковники и богословы, люди высокого интеллекта и мужественного характера, которые в прежние времена непременно служили обществу, в большинстве случаев оказались несостоятельными в иных, не менее серьезных вопросах: они отбивали охоту служить государству — ни на мирной, ни на военной стезе.

Это было достаточно естественно в старину, когда государство преследовало христианство. Их чувства в тот период были обобщены Оригеном: «Мы, христиане, защищаем Империю нашими молитвами; мы солдаты духовной сферы, куда более эффективные, чем любые другие, служащие в римских легионах». Его более радикальный современник Тертуллиан выдвигал аргументы в том же духе, например, что солдат — христианин в римской армии, отказавшийся надеть на голову венок во время языческого праздника, должен быть полностью оправдан, даже если после этого отказа он будет посажен в тюрьму, а его единоверцев будут преследовать. Конечно, призыв «подставить другую щеку», приписываемый Иисусу, вообще затруднял христианам службу в римской армии, и были многочисленные случаи, когда люди, приняв христианство, чувствовали невозможность продолжения дальнейшей воинской службы.

Не более привлекательной для христиан была и гражданская служба. Дело в том, что библейская заповедь: «Не служи двум господам, Богу и Маммоне» воспринималась как отождествление Маммоны и императора. «Ничто нам более не чуждо, чем государство», — провозглашал Тертуллиан. А церковный собор, проходивший в 306 г. в Иллиберии (Элвира) в Испании, заявил, что ни один верующий, назначенный на официальный пост, не имеет права появляться в церкви в течение всего периода пребывания на этом посту.

Нечто удивительное есть в том, что после того, как Империя приняла христианство, церковь и ее лидеры, теперь уже партнеры императора, продолжали пребывать в своем прежнем убеждении о невозможности совмещения государственной службы с религией. Например, в 313 г. городской совет Арелата (Арль) в Галлии объявил, что те, кто захочет заниматься политической деятельностью, будут исключаться из религиозной общины. Это следовало из давнишнего письма папы к галлам, в котором говорилось, что тот, «кто приобщился к светской власти и занялся светским правосудием, не может быть свободен от греха». В результате, ряд пап, включая Сириция и Иннокентия I, отлучали тех, кто занимал административные должности, от церкви, объясняя, что такая работа в правительстве, будучи сама по себе не греховной, тем не менее чрезвычайно опасна для человеческой души.

Более того, это вето до сих пор распространялось, как и в давнее время, на тех, кто служил в армии. Действительно, в это время христианские лидеры, несмотря на свои новые тесные связи с правительством, продолжали часто и открыто выступать против воинской службы. Афанасий однозначно восхвалял христианство, поскольку только оно ввело истинно пацифистский порядок, по которому единственным врагом, с которым надо бороться, был дьявол. Базил из Цезареи очень жестко связывал такое отношение с практической жизнью, заявляя, что солдат, убивший человека при исполнении своих служебных обязанностей, виновен в убийстве и должен быть отлучен от церкви. Даже папа Дамас, несмотря на свой тесный союз с государством, благословлял солдат-христиан, которых судил военный суд за то, что они бросили оружие. Св. Мартин из Тура просил отпустить его из армии, потому что «Я солдат Христа, мне не позволено воевать». Когда он был обвинен в малодушии, говорят, ему приказали стоять во время боя перед строем, имея в качестве оружия только крест. Но затем, согласно легенде, враги немедленно сдались, так что этот жест оказался излишним.

Паулин, епископ Нолы, поддерживал эти аргументы против службы в армии, сравнивая ее с ношением доспехов Богом.

…Отвратись от этого мира и воинской службы, ведь библейские авторитеты утверждают, что друг этого мира — враг Господа. Солдат с мечом — это служитель смерти. Когда он проливает кровь — собственную или своего врага — это возмездие за его службу.

Он будет виновен в смерти, будь то его собственная смерть или его грех, потому что солдата на войне, сражающегося не столько за себя, сколько против других, либо побеждают и убивают, либо он сам побеждает и убивает. Он не может стать победителем, если первый не прольет кровь.

Для тех, кто защищал сотрясавшийся общественный строй, в этих строках нет и признака одобрения. Неизвестному автору книги О воззвании ко всем народам в пятом веке осталось выразить не только всеобщую веру в то, что варвары являлись орудием божьего наказания, но и надежду на то, что римские армии падут в борьбе против врага, чье «оружие не только разрушает мир, но и усиливает привлекательность христианства».

Когда такие взгляды высказывались священниками и богословами, трудно было ожидать, что их прихожане проявят большой энтузиазм по отношению к армии и ее задачам, какими бы важными они ни были; таким образом способность Империи противостоять своим врагам подрывалась. Пацифизм можно проповедовать только при отсутствии потенциальных внешних врагов, чем античный Рим не мог похвастаться.

Другая угроза лояльному отношению к защите государства была еще более коварной. Она исходила от Августина, обладавшего одним из самых мощных интеллектов своей и любой другой эпохи и оставившего нам многочисленные и содержательные сочинения. Нельзя точно сказать, был ли Августин пацифистом. Он указывал, что заповедь «подставь другую щеку» может рассматриваться только как метафора, поскольку буквальное ее восприятие может оказаться фатальным для благополучия государства. Он верил, что войны порой являются печальной необходимостью, и говорил, что в любом случае Иисус никогда не призывал солдат не служить и не сражаться. Нет, Августин отбивал охоту к государственной службе более коварными методами. Как монахи подрывали Империю своим физическим уходом из общественной жизни, так и он подрывал ее духовной изоляцией: государство, которому мы должны страстно служить, это не Римская империя, а некое идеальное, божественное общество.

Его работа Civitas Dei, переведенная как «О граде Божием», хотя это скорее означает «община» или «общество», является большей частью сочинением богослова, а не исследованием политика. Тем не менее содержательные страницы этой книги убедительно свидетельствуют о влиянии Августина на политические события того времени. Платон описал такой идеальный город — предшественник города Августина. Он был «возведен где-то на небесах», чтобы стать образцом для реальных общин на земле. Во времена поздней Греции философы-стоики воображали себе мир в виде единого общества, космополиса, который сам по себе является потенциальным Городом Бога на земле, поскольку каждый в нем обладает своей долей божественного разума. Затем и философ-мыслитель, Посидоний, использовал эту доктрину для обоснования преимуществ Римской империи, в которой он видел единственный реальный космополис.

Св. Павел также писал, что умы врагов Христа заняты земными проблемами, тогда как сторонники Христа на земле «в противовес этому являются гражданами небес». Он обосновывал необходимость подчинения людей земным властям тем, что они учреждены Богом, находятся у него на службе, так что те, кто восстает против них — выступает против божественной власти. В том же самом духе в Евангелиях записано многократно обсуждавшееся изречение Иисуса «Отдайте Кесарю кесарево, а Богу — богово.

После вступления на престол Констанция II его сторонники были уверены, что слова Иисуса и Павла, требовавшие покорности земным властям, стали особенно уместными, потому что единство божественного и земного, провозглашенное По-сидонием, начало действительно осуществляться под покровительством правящего императора. Затем Феодосии I, установив всеобъемлющий союз между государством и церковью, казалось, завершил этот процесс, а официальная доктрина теперь утверждала, что служение христианскому правительству есть служение Богу.

Но когда Аларих в 410 г. разграбил Рим, волна пессимизма нахлынула на отношения между церковью и государством, и это нашло отражение в размышлениях Амвросия, Иеронима и Августина. Это уныние основывалось на определенных отношениях, установившихся в античные времена. В частности, была широко распространена языческая доктрина, в соответствии с которой мир, такой далекий от концепций прогресса того времени, все больше удаляется от Золотого Века прошлого в направлении Железного Века настоящего с неминуемой катастрофой в будущем. Такие доктрины, которые хорошо согласовывались с христианскими взглядами на день Страшного суда и Божьего наказания, позволили, например, Амвросию обосновать крайне неблагоприятную точку зрения на условия и перспективы развития Римской империи. После битвы под Адрианополем он объявил об «уничтожении всего человечества и конце света, а затем, в 386 г., он написал: «Болезни распространяются, время движется к концу. Наступают сумерки мира». Он рассматривал христианство, как хлеб на корню перед наступлением зимних морозов, и, как объявил один из его последователей, приближающемуся концу света будет предшествовать конец Рима.

Если уж считать римлян, выражавших ультра-оптимизм, болтливыми глупцами, то было бы сверхкритично осуждать их тогда, когда они выражали глубокий пессимизм. И, конечно, необходимо сказать вот что в оправдание их мрачного настроения. Воздух вокруг был буквально пропитан ощущением приближения ужасных неприятностей. Однако полезные планы наведения должного порядка вряд ли возникали в большей мере среди христиан, нежели среди язычников.

Этот мир неконструктивного мышления и взорвал Аларих в 410 г. Почти за сто лет до этого христианский писатель Лак-танций заявил, что падение столицы Империи будет означать конец света, а теперь, после нападения Алариха, казалось, что оба этих события произойдут в одно и то же время. И хотя, в действительности, вестготы оставались в Риме только три дня и нанесли куда меньший ущерб, чем этого можно было ожидать, удар, который получил Вечный Город, навел страшный ужас как на оптимистов, так и на пессимистов.

Иероним, хотя и в далеком Вифлееме, воспринял все эти события, как и другие современники, очень тяжело. Предыдущие вторжения Алариха уже наполняли его самыми мрачными предчувствиями, а теперь, после разграбления города, он, почти уверившись в справедливости самых черных предсказаний, в отчаянии писал своим друзьям, что действительно наступает конец света.

…Я едва осмеливаюсь говорить, пока не получу более определенные сообщения. Я разрываюсь между надеждой и отчаянием, мучимый ужасными вещами, которые происходят с нашими друзьями. Но теперь, когда наш славный Свет Мира разграблен и осквернен; теперь, когда в связи с событиями в этом городе весь мир столкнулся с опасностью полного уничтожения, «Я потерял дар речи, я унижен и не могу говорить даже о добром».

Через три года он снова возвращается к той же теме.

…Ужасные новости приходят к нам с Запада. Рим взят штурмом. Люди спасают свои жизни ценой золота. Их ограбили, а теперь травят со всех сторон, так что, расплатившись своим добром, они будут платить теперь самой своей жизнью.

Голос мой тих, и слова мои все время прерываются рыданиями. Город захвачен, а это значит, что покорен весь мир.

Тем не менее взгляды христиан оставались неоднозначными, поскольку Аларих своей разрушительной деятельностью, казалось, выполнял Божьи предначертания и был человеческим инструментом Бога, накладывая Божью кару, наказание и проводя человечество через испытания. «Божье провидение, — писал Августин, — постоянно использует войны для исправления и очищения развращенной человеческой морали, использует эти бедствия для наставления людей на путь истинный к похвальной жизни, помогает тем, чья жизнь праведна, и задерживает их в этом мире для дальнейшего служения Господу».

Когда Августин услышал о захвате Рима, его первой реакцией, как и у Иеронима, было чувство глубокого потрясения.

«Известия о терроре дошли до нас, — заявил он своим африканским прихожанам. — Идет резня, большие пожары, грабежи, убийства, насилия». Позже он понял, что эти первые сообщения были преувеличены. Действуя достаточно сдержанно, Аларих, будучи сам христианином, пожалел служителей и имущество церквей.

Однако многие, и не только язычники, задавались вопросом: почему Господь позволил такому случиться, если имперское правительство было христианским и, следовательно, пользовалось поддержкой Бога. Ничего подобного этому ужасу никогда не случалось в правление язычников. Для того, чтобы ответить на такой вызов, Августин начал писать двадцать две книги «О граде Божием». «Первые пять томов, — объяснял их автор, — опровергают заблуждения тех, кто связывает процветание и напасти с культом языческих богов, либо с запретом этого культа. Следующие пять направлены против тех, кто считает несчастья неотъемлемыми спутниками людей, и что культ языческих богов помогает в посмертной жизни». Вторая часть работы содержит двенадцать книг. Первые четыре описывают рождение двух городов, Бога и мирского. В следующих четырех этот рассказ продолжается, а в последних четырех говорится об их конечной судьбе. В этих последних двенадцати книгах содержится далеко идущая философия истории, которая не зависит всецело от захвата Рима Аларихом, но обладает широкой универсальностью.

Августин прочел Республику Платона в латинском переводе и изучил комментарии к этой работе. Но он заимствовал концепцию двух городов у современных ему североафриканских христиан, донатистов (см. Приложение 1), которые считали, что один город служит Богу и послушным ему ангелам, а другой работает на дьявола и его бунтующих ангелов и демонов. В то время, правда, эти два города казались невероятно запутанными в рамках церкви, как и всего остального мира, но в Судный день они должны были появиться четко разделенными, один слева, а другой справа от Господа, как город-захватчик Вавилон и освобожденный из плена Иерусалим.

Образы пленения и освобождения возбуждали Августина и воодушевляли его. Впоследствии, в течение 410 года, он начал развивать всю эту тему перед своими читателями и прихожанами, разрабатывая ее со страстью мастера и убежденного художника. Две любви создали два города, говорил он: любовь Бога к городу на небесах и презрение к собственной личности; любовь собственной персоны к земному городу и презрение к Богу. Город Бога — это город справедливости, в котором Бог, его ангелы и святые находятся на небесах, а также все те мужчины и женщины, что ведут на земле праведный образ жизни. Земной город — обиталище всех неправедных мужчин и женщин, где бы они не находились в пространстве — падших ангелов, душ грешников, нечестивцев со всего мира. Хотя и можно найти какие-то общие им черты, земной город не то же самое, что Римская империя.

Что же Августин думал об этой Империи? Его ответ основан на его же доктрине милосердия. Он чувствует, что без данной Богом помощи земным существам мы, сосредоточие проклятья — вечные грешники после падения Адама, никогда не сможем достичь вечного спасения. Многократно возникающая в душе самого Августина борьба между духом и плотью вынудила его разделить пессимистическое высказывание св. Павла о том, чего может достичь личность без посторонней помощи, и заставила его порвать с более оптимистичной, классической, гуманной точкой зрения о возможности собственными усилиями дойти в своей жизни до совершенства.

Такое отношение Августина вызвало резкое неодобрение и даже гнев со стороны другого христианского теолога того времени, Пелагия. Монах британского или ирландского происхождения, он прибыл в Рим около 400 г. Как и другие, он был потрясен ограблением Рима Аларихом, когда «повелительница мира была разбита вдребезги и раздавлена под звуки труб и рев толпы готов».

Но реакция Пелагия на эти бедствия была никоим образом не ограничена печалью и отчаянием фаталиста. Как до, так и после захвата города, он ощущал глубокое разочарование в моральном состоянии многих богачей Рима, в их инертности. В стремлении преодолеть их беспечность и беззаботность он настаивал на необходимости энергичных персональных попыток добиваться спасения. Он был убежден, что барьер греховности, который отделял от нас природные невинность и добродетели, не столь тверд и что он может быть преодолен одним только усилием: мы грешим путем добровольной имитации Адама, и в такой же степени добровольное покаяние может искупить все наши грехи.

Спасение, к которому взывал Пелагий, относилось не к этому миру. Но в его доктрине, очевидно, указывался путь к спасению мира в целом — к восстановлению распадающейся Римской империи. Как следует из рассуждений Пелагия, если люди будут действовать энергичнее и работать больше, то они станут лучше. Это также означало, хотя именно так он не говорил, что тогда они с большей вероятностью смогут прийти на помощь своей родине.

Искренняя вера в самопомощь заставила его с ненавистью относиться к десятой книге Августина Исповеди, в которой автор неоднократно указывал на свою зависимость не только от собственной воли, но и от милосердия Господа. С другой стороны, сам Пелагий, хотя и не отрицал роль Божьего милосердия, не считал ее чрезмерно важной. Для него это было скорее формой оказания божественного содействия, в основе которой могла быть либо моральная проповедь, либо изучение высшего примера для подражания — Христа: милосердие в этом смысле поможет нам выполнить и выразить те благородные предначертания, которые были указаны нам Богом. Как и ранние представители современного экзистенциализма, до того как они тесно связались с марксизмом, Пелагий верил, что человек творит свою историю собственными руками.

Узнав о таком подчеркивании роли человеческой воли, Августин выступил против Пелагия еще более резко, чем Пелагий против Августина. Он обвинил Пелагия в учении «типа философов-язычников» о том, что человек только за счет своей собственной свободной воли может стать добродетельным, вообще без всякой помощи со стороны Бога. Возможно, эта критика была неоправданной, так как в действительности Пелагий хотел сказать, что небеса помогают тем, кто помогает сам себе. Но Августин в течение многих лет настаивал на своей правоте и написал исследование «О свободной воле», где он старался подчеркнуть существование более благочестивого баланса между ограниченными возможностями человека в своей автономной деятельности и его зависимостью от Божественной силы. В результате, однако, «высшая свобода», которая постигалась при допущении свободной воли, приводила к ее же самоуничтожению, как источника действий.

Хотя неуверенность Августина в своих собственных силах (отраженная в его формулировках) говорит скорее о его скромности, доктрина Пелагия в реальных условиях ежедневных событий и происшествий того времени имела большее значение для поздней Римской империи. Правда, ему настолько не нравилось тогдашнее духовное безразличие, и, возможно, и вся стоящая за ним общественная система, что он даже тепло отзывался о монашестве. Тем не менее его доктрина воли, по меньшей мере, предлагала людям попытаться искать выход. Философия же Августина вела к фатализму. Но его несравненное красноречие, увлекавшее за ним многих других проповедников, обеспечило преимущественное распространение его взглядов.

Таким образом, Пелагий был обречен на неудачу. Иероним называл его жирным псом, набитым шотландской овсянкой; его дважды отлучали от церкви. Когда он умер и где похоронен — неизвестно. Но и после его смерти противостояние продолжалось со все возрастающей страстью. Галльские монахи и теологи относились к его взглядам с большой симпатией, поскольку непрестанные и страстные оценки Августином милосердия, как единственной надежды человечества, казалось, подрывали людские усилия в борьбе за существование.

Конечно, заявления Августина носили фундаментальный политический характер, влияя на представления о Римской империи. Действительно, как говорил он, поскольку человек настолько необратимо испорчен падением Адама, что до сих пор неразрывно связан с грехом, и даже милосердие Господа не в состоянии предотвратить неизбежный исход, поскольку всю свою жизнь он никогда не сможет смыть с себя пятно, то, значит, и все его общественные учреждения точно так же запятнаны. Даже церковь, являющаяся единственной связью с небесным городом, остается вместилищем и зерна, и плевел. Насколько же более несовершенным должно быть тогда государство, сама Римская империя!

Правда, эта империя, хотя и часто извращаемая дьявольскими силами, является естественной и божественной необходимостью, которой Бог одарил римлян. По его повелению, продолжал Августин, есть царь в преходящей, мирской жизни, как и царь в вечной жизни. У земным правителей есть специальные службы, через которые они могут обращаться к Богу — именно потому, что они правители. И хотя Константин был без сомнения, близок к идеалу — ведь Августин был одним из тех, кто верил, что христианство потеряло свои достоинства, обретя богатство и власть, — он преклонялся перед Феодосием I, как правителем, чья преданность вере была образцовой.

Когда правят такие люди, то можно различить «слабое, призрачное сходство между Римской империей и божественным городом». Государство, конечно, имеет свою специфику. Любовь к ближнему, считал Августин, делает наш патриотический и гражданский долг обязывающим. Солдаты, правители и судьи — все должны оставаться на своих постах, все должны делать свое дело. И тогда в каждом из них мы сможем прочесть мысли человека, в котором национальное самосознание настолько безгранично подчинено религиозным соображениям, что в некотором смысле можно считать это самосознание отсутствующим.

От националистических чувств, которые в течение многих столетий помогали защищать границы античного Рима, римляне ушли очень далеко. Например, утверждая, что войны могут быть справедливыми и даже необходимыми, Августин заключает, что «победы в этих войнах несут с собой смерть или обрекают на смерть», а широкие просторы Римской империи, добавляет он, дали толчок множеству отвратительным внешних и гражданских войн. Августин даже заявляет, что он бы предпочел монолитной Империи римлян целый ряд малых народов, проживающих в мире. «Без справедливости, — говорит он, — правительства — это просто большие шайки бандитов», бандитизм в государственном масштабе. Но «без справедливости» это как раз то, что было в порядке вещей, к чему неизбежно скатывались эти государства, и чего не мог избежать Рим.

Итак, он проповедовал, как это делали и до него, что «мы не хотим иметь дело с существующими властями». Будем откровенны: это призыв к отказу служить правительству. Столь же откровенно его напоминание о том, что Империя так или иначе обречена на крушение. «Если небо и земля должны исчезнуть, почему мы должны удивляться тому, что в определенный момент и государство должно прекратить свое существование? — И если то, что сотворил Господь, однажды погибнет, то, конечно, сделанное Ромулом исчезнет куда быстрее». И даже существующее отождествление церкви и государства окажется недостаточным, чтобы остановить разложение.

Что же в этих условиях оставалось делать отдельному гражданину? Рим, к его выгоде, неумолимо сокращался в размерах. Наша настоящая постоянная родина, говорили ему, единственное истинное царство, соответствующее жесткой идее правоты, находится повсюду с нами. «Что нам нужно, — заявляет Августин, — так это путь, который поможет нам вернуться в это царство: вот как мы покончим с нашими бедами. Что же касается земных кризисов и катастроф, то ими можно пренебречь — или даже приветствовать, поскольку Бог насылает их нам для возрождения человека. Бедствия в стране, в которой вы являетесь просто иностранцем, вообще должны быть вам безразличны. А потому, когда эти бедствия происходят, относитесь к ним как к приглашению сосредоточить ваши мысли на вечном, и представьте, что ваши сокровища находятся там, куда ни один ваш враг не в состоянии добраться. Августин шлет послание патриоту-язычнику, взволнованному несчастьями, обрушившимися на Рим: «Пожалуйста, простите нас за то, что наша гибнущая страна причиняет вам беспокойство … вы заслужите куда большего, если посвятите себя высшему отечеству».

Это совсем не те слова, которые вдохновили бы человека на защиту гибнущей Римской империи. Августин сдвинул центр тяжести таким образом, что государство стало теперь занимать в сознании людей куда меньше места; далекий от того, чтобы помочь своей стране выжить, он только способствовал ее паданию. Но приписываемое ему предположение, что поскольку предотвратить падание Римского мира выше сил провидения, то все попытки людей в этом направлении в любом случае бесполезны, встретило резкий отпор со стороны таких мыслителей, как Пелагий. «Человек не пленник истории, — пишет Давид П. Иордан в своей книге Гиббон и его Римская империя, — он живет не в притоне, он может освободиться благодаря своему разуму».

Хотя полностью влияние Августина не сказывалось на новых поколениях, многие писатели в течение последних лет Римской империи повторяли его высказывания, полные фатализма. Например, именно в этот период поэт Коммодиан злорадствовал по поводу падения города: «Он, который похвалялся своей вечностью, теперь оплакивает ее». То же звучит в словах Ориента, епископа из Оски (бывший Елимбер, ныне Ош) в Юго-Западной Франции: «Почему проходят похоронные церемонии по всему миру, превращающемуся в руины в соответствии с общепринятым законом для всего смертного?» Более того, Орозий, которому Августин поручил написать историю Рима, не только напоминает нам снова, что Рим заслужил эти атаки германцев — потому что когда-то преследовал христиан, — но и что эти нападения даже полезны, «потому что они могут привести к распаду Империи». Священник Сальвиан, веривший в то же самое, добавил два реалистических комментария. Первый — Империя уже была мертва, или испускала последний дух. И второй — большинству римлян не хватало воображения понять ту высшую степень опасности, которая грозила им, а если даже некоторые обладали такой проницательностью, то у них не было сил, чтобы что-то предпринять.

Из-за существования такой инерции мышления, что является очень точным диагнозом, утверждение Августина о том, что все старания людей бесполезны, как в этой ситуации, так и в любой другой, несет на себе свою долю ответственности за создавшееся положение; либо, по крайней мере, он очень точно выражал превалировавшие тогда ощущения, легко выстраивавшиеся в один ряд с другими многочисленными тенденциями, приведшими к падению Рима.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение I РЕЛИГИОЗНЫЕ РАЗЛАДЫ

Католики против ортодоксов

Разделение Западной и Восточной империй и трения между ними, описанные в главе 8, помогли выявить важнейший внутренний разлад в истории христианства: раскол между католической и ортодоксальной церквями.

Римская епархия, впоследствии названная папской, пользовалась особым уважением с самого зарождения христианства. Христиане в восточных провинциях признавали особое положение римской церкви, хотя и не хотели соглашаться с ее правом на диктат и осуществление церковного законодательства от их имени. Они также считали, что божественная власть воплощается не в одной отдельной личности, а (с оговоркой, что отдельным престолонаследникам дается преимущество в знак особого уважения) в соответствии со Священным писанием предоставляется всем священникам, которые осуществляют эту власть коллегиально через свои высшие советы. Восточные греки не признавали централизованного автократического подхода, который осуществляли западные римляне благодаря своим правовым традициям и расположению метрополии; в свою очередь, западные римляне не испытывали особых симпатий к эллинизму, идеями которого было пропитано восточное христианство.

Другим фактором, закреплявшим эти провалы во взаимопонимании, являлась все углублявшаяся и расширявшаяся трещина в культуре между латино- и грекоговорящими гражданами Империи. Двуязычие становилось все более редким в обоих частях Империи: после 230 г. н. э. в римских церквях некому было излагать точку зрения греков, и очень немногие восточные священнослужители владели латинским языком. Да им и не было нужды использовать его, поскольку языком Нового Завета был греческий. Более того, продолжительное отсутствие императоров из Рима в третьем веке давало восточным священникам, особенно в периоды преследований, еще большие возможности для принятия независимых решений и, тем самым, повышения собственного статуса.

Но после того, как Константин основал свою новую столицу в Константинополе, возникла совершенно новая ситуация. Если ранее римские епископы, или папы, чувствовали себя более независимо в отсутствие императора, то теперь стало ясно, что его решение постоянно находиться в Константинополе вело к повышению статуса епископа этого города (известного как патриарх — как и везде на Востоке) до весьма высокого уровня, позволявшего на равных конкурировать с Римом. Константин, жаждавший, чтобы христианство универсальными связями сцементировало всю империю, надеялся, что основание им Константинополя сыграет особую роль в этом процессе. По словам св. Григория Назианского из Каппадокии (восточная часть Малой Азии) новая столица была «связующей нитью союза между Востоком и Западом, в которой должны были соединиться самые удаленные друг от друга крайности и в которой они должны были видеть свой общий центр и оплот веры».

Однако случилось полностью противоположное. Не сделав никакого существенного вклада в союз между двумя частями империи, новая столица привела к росту религиозной поляризации. Это стало очевидным на совете в Сердике (София, 343 г.), когда яростный диспут по теологическим вопросам быстро перешел в раскол между правительствами Востока и Запада. Затем, после оформления политического раздела между двумя территориями в 364 г., трения в их отношениях распространились на духовную сферу. Одно из яблок раздора — растущая власть римских пап, спровоцировала церковных сановников Востока на выступление с далеко идущими призывами организовать свою независимую религиозную власть. Естественно, эти призывы не очень понравились императору Запада, что вызвало серьезное напряжение в отношениях с Восточными патриархами.

Тем временем латинское религиозное образование процветало. До сих пор латинская христианская литература была на более низком уровне, чем греческая, но значительным шагом в направлении ликвидации этого разрыва был перевод Библии, с греческого на латинский, названный Вульгатой и осуществленный Иеронимом по поручению папы Дамаса с целью пересмотра старых латинских евангелических текстов. Исследование Августина «О Троице» также показало, что, наконец, искусство латинской теологии вышло на уровень, не имеющий себе равных в любых современных греческих образцах. Эти достижения повысили духовный престиж Запада.

В течение длительного времени отношения между церквями Рима и Константинополя продолжали ухудшаться, что болезненно отзывалось на общих политических взаимоотношениях между Западом и Востоком. В 404 г. совет восточной церкви, ревниво относившийся к популярному и прогрессивному Иоанну Златоусту, патриарху Константинополя, низложил его и отправил в ссылку. Это вывело из себя правителей Запада во главе с императором Гонорием, который считал предосудительным принятие такого жестокого приговора, не ожидая какого-либо решения главы римской церкви, папы Иннокентия I, с которым, по мнению Гонория, следовало проконсультироваться. Дальнейшие трения возникли по поводу религиозного контроля над балканскими провинциями после того, как большинство из них было передано из Западной империи в Восточную. Папа Сириций, несмотря на эти территориальные изменения, заявил, что епископ Фессалоники (Салоники), столицы этого края, должен оставаться под его началом. Тогда император Востока Феодосии II издал в противовес указ о том, что все духовные диспуты на переданной территории должны проходить под эгидой епископа Константинополя, «который унаследовал прерогативы старого Рима». Но после протеста Гонория Феодосии был вынужден уступить.

В 451 г. совет Калхедона (Кадикой) в Бифинии (западная часть Малой Азии) еще более рассорил восточную и западную церкви. Совет проголосовал за подтверждение верховенства патриарха Константинополя над другими восточными епископами и передал под его юрисдикцию еще три епархии. Однако посланник папы, игравший важную роль в этом совете, подал протест, и сам папа Лев I в последующих письмах категорически возражал против очевидного выдвижения Константинополя на второе место в духовной иерархии. Но что действительно ему больше всего не понравилось, так это передача трех дополнительных епархий епископу Константинополя, размещение которого в восточной столице, где он легко мог воспользоваться поддержкой императоров Востока, казалось, делало его серьезным соперником Рима. Особенно Льва беспокоило отсутствие в оскорбительном решении совета какого-либо упоминания об апостольском характере римского престола, что ранее представители совета акцентировали при каждом удобном случае. В результате, Лев отложил признание этого решения на два года и даже впоследствии, когда Константинополь эффективно управлял тремя новыми епархиями, о которых шел спор, решение не было официально признано Римом вплоть до шестого века.

Хотя все происходившее еще не бросалось в глаза, но наиболее долговременные характеристики раскола между Западной и Восточной империями уже сформировались. Последующие стадии все возрастающей бреши между католиками и ортодоксами надвигались одна за другой в череде столетий. Заметное отчуждение началось в заключительный период античной Римской империи.

Начальные расхождения, которые развели их в разные стороны, были, в основном, теологическими. Но эти различия были усилены общими политическими напряжениями между Западной и Восточной империями — напряжениями, которые теологические расхождения еще более обострили.

Государство и церковь против двух ересей

В главе 11 мы показали, как правительство поздней Западной империи объединилось с высшим духовенством и, с одобрения Августина, преследовало тех, кто не хотел приспособляться, включая отклоняющиеся от общего курса христианские секты. Эти секты, хотя и повсеместно объявленные еретическими, существенно отличались по своему характеру. Одну из них, пелагинистов, мы обсуждали в главе 13. Две другие секты особой важности, ариане и донатисты, будут кратко описаны ниже.

Одним из самых известных еретиков христианской Империи был Арий, по-видимому, уроженец Ливии, ставший религиозным наставником в Александрии. Как и унитарии в недалеком прошлом, он был обвинен в чрезмерном акцентировании человечности Иисуса в ущерб его божественности. Среди александрийских христиан, воспитанных в классических традициях, такие взгляды были распространены давно. Эти люди с философским складом ума не могли согласиться с дуализмом понятия Бог-Отец и Бог-Сын, поскольку они считали, что возможно существование только одного Бога. Эти взгляды достигли кульминации в изложении Ария, пришедшего к выводу, что Иисус не может быть Богом, поскольку, будучи его Сыном, он берет свое начало от Отца, а потому и моложе, и ниже его ступенькой по положению.

После смерти Ария в 336 г. некоторые из императоров поддерживали его последователей, но большинство, напротив, сожалело об умалении ими божественности Иисуса. Наконец, в 381 и 388 годах эта секта была объявлена вне закона, а все ее руководители изгнаны. Она продолжала успешно действовать в среде германских племен и других народностей, но что касается римлян и жителей провинций ее существование для них завершилось. Однако вред она нанесла, так как бесконечное противостояние очень досаждало имперской церкви в критический период ее становления, обрекая на провал надежды Константина на объединение христиан в общем доме.

Вторая распространившаяся ересь, с которой Константин столкнулся, была более устойчивой и даже более деструктивной, хотя и ограничивалась только Северной Африкой. Это была ересь секты донатистов. Секта названа по имени Доната, его кандидатуру в 313 г. выставили на пост епископа Карфагена, поскольку официальный назначенец, Цецилиан, был обвинен в излишней мягкости к тем членам духовенства, которые в период недавних гонений на язычников отказывались от священных рукописей, сосудов, либо иным образом предавал свою паству. Это событие привело к еще более глубокой дисгармонии, поскольку донати-сты полностью отвергали традиционную, классическую, урбанистическую культуру и отрицали независимость официальной церкви Константина, отождествляя ее с ненавистным им окружением. После продолжительны дискуссий Константин приговорил их к конфискации имущества и изгнанию. Правда, вскоре эти репрессивные меры были отменены, но секта уже начала составлять свой гордый перечень мучеников.

Ее основатель вместе со своими основными сторонниками был в 347 г. выслан в Галлию, где и умер через восемь лет. А в Северной Африке донатисты продолжали преуспевать. Более того, стало угрожающе очевидным, что они могут повести за собой целую подпольную армию. Такие африканские боевики, известные как циркумцелионы («те, кто странствует от гробницы к гробнице»), были сезонными рабочими на местных оливковых плантациях; они быстро объединялись с должниками в бегах и другими бродягами. Используя преимущества существовавшего религиозного напряжения, эти отчаянные люди, одетые в платье монахов и соединившиеся в банды, вооруженные оливковыми палками, запугивали местное население, время от времени врывались в католические церкви, избивали заимодавцев и других, кого у них были основания ненавидеть. «Никто, — заявлял епископ Оптат из Милеви (Мила), — не мог себя чувствовать в безопасности в своих поместьях… И какой же землевладелец не был вынужден страшиться своих рабов?» Некоторые собственники считали, однако, более благоразумным закрывать глаза на эту террористическую деятельность.

Часть приверженцев донатизма, в основном бедняки — выходцы из различных социальных групп — относились с боязнью к таким методам насилия. Но в целом эти разбойники сослужили им достаточно хорошую службу, как ударные войска их веры. Августин жаловался, что любой епископ-донатист может свистнуть и собрать их, как только ему это понадобится.

При Юлиане оставшиеся в живых ссыльные донатисты вернулись с триумфом домой, да и нейтралитет Валентиниана I был им на руку; их кафедральные соборы были самыми большими в римской Африке. Но вскоре их обвинили в поддержке местного восстания под предводительством мавританского вождя Гильдо в 397 г. Это дало Августину весомые основания для нападения на них, а последующую серию карательных официальных эдиктов против донатистов он приветствовал, как акт провидения.

Решения конгресса, созванного в Карфагене в 411 г., были крайне неблагоприятны для донатистов — у них были отняты все права. В последующие годы было принято несколько дополнительных законов, а Августин продолжал снова и снова выступать против них, обвиняя секту в сотрудничестве с внешними врагами Рима.

И все-таки эти упорные пуритане выстояли и даже преуспевали. Во время вторжений вандалов в Северную Африку их поведение вновь вызвало серьезное беспокойство. Нет свидетельств тому, что они поддерживали захватчиков, хотя циркумцелионы, конечно, присоединялись к ним. Тем не менее донатисты, в движении которых трагически объединялись теологические, эгалитарные и даже, до некоторой степени, националистические мотивы, уже внесли свой вклад в разлады, расшатывавшие Западную империю. Это была не только их вина. Причина лежала и в политике властей, способствовавших превращению различия в теологических доктринах в неуправляемое движение сопротивления.

Приложение II ПОЧЕМУ ВЫЖИЛА ВОСТОЧНАЯ, А НЕ ЗАПАДНАЯ ИМПЕРИЯ?

Бесполезно взывать к полному объяснению причин падения Западной империи в поисках каких-то событий, связанных с Восточной Византийской империей, поскольку последняя устояла в пятом веке новой эры и продолжала существовать еще очень длительный период времени, вплоть до 1453 г. (с коротким перерывом между 1204 и 1261 годами). Необходимо обсудить только, почему этим двум империям было суждено иметь настолько разные опыт и судьбы.

Кроме всего прочего, Западная империя была куда более уязвима по отношению к внешним нападениям из-за своего географического положения. Вот что говорит об этом А. Г. М. Джоунс:

…Западная империя должна была охранять протяженную границу по Рейну и Верхнему [и среднему] Дунаю, а Восточная империя только по Нижнему Дунаю. По восточной границе ее соседом была Персидская империя, цивилизованные власти которой были, в целом, не агрессивны и соблюдали заключенные договоры.

Более того, когда император Запада не мог удержать какой-либо участок фронта по Рейну и Дунаю, у него не было второй линии обороны, захватчики могли проникнуть непосредственно в Италию и Галлию, и даже в Испанию … [в то время, как] ни один противник не мог форсировать Босфор и Геллеспонт, охраняемые самим Константинополем.

По тем же причинам у Восточной империи после первого вторжения вестготов в 382—395 гг. не было необходимости впускать так много германцев в свои провинции в качестве поселенцев и федератов.

Во-вторых, Восточная империя обладала более прочной социальной и экономической структурой, чем Запад, с куда менее бросающимися в глаза внутренними конфликтами. Американский историк Гленвилл Дауни объясняет, почему так происходило:

…Структура правительства на Западе и Востоке существенно отличалась. На Западе аристократы-землевладельцы, некоторые из которых были фантастически богаты, отдавали куда меньше денег на содержание армии и правительства, чем были должны. Восточная империя, напротив, имела гражданскую службу, состоявшую, в основном, из профессионалов среднего класса, и хотя незаконные доходы неизбежно существовали, правительство Восточной империи получало в виде налогов куда более высокую долю национального дохода, чем это удавалось сделать правительству Западной империи.

В результате, правительство Востока обладало куда большими ресурсами, чем правительство Запада; а потому оно было в состоянии обеспечивать свою оборону. Территория ее была намного плотнее населена и лучше обрабатывалась (в резком контрасте в сравнении с ситуацией в этих двух районах в наше время); ее провинции перенесли экономическую бурю вторжений третьего века намного легче, чем регионы Запада.

Благосклонное отношение Дауни к бюрократии Востока также напоминает нам, что средний класс, образующий традиционное ядро государства, обладал куда более древними и прочными корнями в восточных районах — еще с греческих времен — и имел намного лучшие экономические условия.

Более того, внутренняя политическая стабильность Восточной империи была значительно выше. За весь период с 364 по 476 год внутреннее спокойствие нарушалось только двумя попытками узурпировать власть — Прокопием в самом начале и Василиском в самом конце — и обе были легко подавлены: яркий контраст по сравнению с большим количеством таких попыток на Западе.

Вот главные причины, почему выстояла Восточная империя, а Западная империя нет. Кстати говоря, население Востока куда меньше натерпелось от вторжений варваров, да и на них значительно меньше отразились внутренние конфликты, описанные в первых одиннадцати главах этой книги. От некоторых других расколов, сотрясавших Западную империю, они страдали так же, как и население Запада, и даже более того. Например, там было намного больше выступлений монахов, а их религиозные распри выражались куда острее. Но с этими проблемами они смогли справиться, так как всякие другие конфликты, разрушившие Запад, затронули их в значительно меньшей степени.

СПИСОК ИМПЕРАТОРОВ И ПАП

Западные императоры

364–375 – Валентиниан I

375–383 – Грациан

383–392 – Валентиниан II

387–395 – Феодосии I

395–423 – Гонорий

    – 421 – Констанций III

425–455 – Валентиниан III

    – 455 – Петроний Максим

455–456 – Авит

457–461 – Майориан

461–465 – Либий Север

467–472 – Антемий

    – 472 – Олибрий I

473–474 – Глицерий

474–475 – Юлий Непот

475–476 – Ромул Август (Августу л)

Восточные императоры

364–378 – Валент

379–395 – Феодосии I

395–408 – Аркадий

408–450 – Феодосии II

450–457 – Марциан

457–474 – Лев I

    –474 – Лев II ,

474–491 – Зенон -

Папы

352-366 – Либерий

366-385 – Дамас

385-399 – Сириций

399-401 – Анастасий

401-417 – Иннокентий

417-418 – Зосим

418-422 – Бонифаций I

422-432 – Целестин I

432-440 – Сикст III

440-461 – Лев I

461-468 – Гиларий

468-483 – Симплиций

Кто есть кто среди античных писателей

Латинские писатели

АВГУСТИН (св.), 354-430. Родился в Фагасте (Саук Арас, Алжир). Епископ Гиппо Регии (Анаба, ранее Боун, Алжир). Девяносто три работы включают Исповеди, (прибл. 397—400), О Троице (399—419), О граде Божием (413—426) и критику восьми еретических сект.

АМВРОСИЙ (св.), прибл. 339— 397. Родился в Тревери (Трир, Западная Германия). Епископ Медиолана (Милан). Работы включают проповеди, гимны и 91 послание (литературные письма).

АММИАН МАРЦЕЛЛИН, прибл. 330—395. Родился в Антиохии (Ан-такия, Юго-Восточная Турция). Язычник. Написал историю периода 96—378 гг. н. э. (книги 14—31, обзор о периоде 353—378 гг.).

БЕНЕДИКТ (св.), прибл. 480— прибл. 547. Родился в Нурсии (Норсия, Центральная Италия). Аббат Кассинума (Монте Касси-но). Написал Правила жизни монахов.

ВЕГЕТИЙ. Писал после 383. Гражданский чиновник и автор рукописи о Римских военных заведениях (De Re Military).

ВИКТОР из ВИТЫ. Писал после 484. Епископ из Виты в Бузацене (Южный Тунис). Автор Истории Африканских гонений (о вандалах).

ДЖОН КАССИАН, прибл. 360-435. Родился в Добрудже (Румыния). Основатель мужского и женского монастырей в Массилии (Марсель, Южная Франция). Его работы включают Сравнения, диалоги Отцов-Пустынников.

DE REBUS BELLICIS, см. О ДЕЛАХ ВОЙНЫ.

ЕДЖИППИЙ, умер в V веке. Биограф Св. Северина из Норикума (Австрия, Бавария).

ИЕРОНИМ (ЖЕРОМ) (св.), прибл. 348—420, родился в Стридоне (Северо-Западная Югославия). Секретарь папы Дамаса, 382—384; основатель монастыря в Вифлееме. Многочисленные работы включают в себя перевод Библии на латинский (Вульгата) и критику ереси Пелагиана.

ИОРДАН, середина VI века. Гот. Написал обзор (Gotica) истории готов Кассиодора в одном томе (умер в 583).

ИСТОРИЯ АВГУСТА. Сборник биографий римских императоров и принцепсов от 117 г. н. э. до 284 (с пропуском 244—259 гг.). Приписывалась шести авторам, оказавшимся вымышленными. Дата написания спорна, возможно, конец IV века н. э.

КАССИАН, см. ДЖОН КАССИАН.

КЛОДИАН умер (прибл.) 404. Родился в Александрии (Египет). Язычник. Поэмы включают Панегирики, Инвективы и Похищение Прозерпины,

Кодексы, см. ЭВРИХ, ЮСТИНИАН, ФЕОДОСИИ II.

КОММОДИАН, по различным источникам живший в III, IV или V веках н. э. в Галлии, Палестине и Северной Африке. Написал стихотворное изложение (Carmen Apologeticum) и 80 коротких стихотворений.

ЛАКТАНЦИЙ, прибл. 240-прибл. 320. Родился в Северной Африке. Работы в защиту христианства, включая Божественную Институцию и На смерть Преследователей.

ЛЕВ I Великий (св.), папа, 440— 461. Родился в Этрурии (Тоскана) (?). Сохранились 432 письма и 96 произведений.

МАКРОБИЙ. Возможно писал с (прибл.) 430. Родился в Северной Африке (?). По-видимому, язычник. Среди его работ Сатурналия, академический сборник статей в семи книгах.

МАРЦИАН КАПЕЛЛА. Писал между 410 и 439. Родился в Северной Африке. Язычник. Работы — смешанная проза и стихи, О бракосочетании Меркурия и Филологии.

НАМАЦИАН, см. РУТИЛИЙ.

NOTITIA DIGNITATUM, см. ПЕРЕЧЕНЬ ОФИЦИАЛЬНЫХ ДОКУМЕНТОВ.

О ДЕЛАХ ВОЙНЫ (DE REBUS BELLICIS). Анонимное исследование, по-видимому, адресованное императорам Валентиниану I и Валенсу, 364—375, излагающее планы реформы управления и армии.

ОПТАТ (св.). Время правления Валентиниана I, 364—375. Родился в Северной Африке. Епископ Милевы или Милы (Мила в Алжире). Автор работ, осуждавших ересь донатистов.

ОПТАТИАН, см. ПОРФИРИЙ.

ОРИЕНТ. Умер вскоре после 439. Галл. Епископ Оски (Ох в Юго-Западной Франции). Автор поэмы Commonitorium, рекомендующей христианский образ жизни.

ОРОСИЙ. Писал в 414-417. Вероятно, родился в Бракаре Августа (Брага в Северной Португалии). Христианский священнослужитель. Его работы включают критику ересей и Летопись с критикой язычества (Historiae adversus Paganos).

ОСОНИЙ, прибл. 310—прибл. 395. Родился в Бурдигале (Бордо, Юго-Западная Франция). Консул в 379. Поэмы, включая Моселла Мозель) и 25 писем.

ПАУЛИН из НОЛЫ. Прибл. 353-431. Родился в Бурдигале (Бордо, Юго-Западная Франция). Епископ Нолы (Юго-Западная Италия). Написал более 30 поэм ч 50 писем.

ПАУЛИН из ПЕЛЛЫ. Писал с прибл. 457. Внук Осония. Родился в Пелле (Северная Греция), жил в Юго-Западной Франции. Написал Eucharisticus (Благодарение.).

ПЕЛАГИЙ. Умер после 419. Из Британии или Ирландии. Написал комментарии к 13 посланиям Паулина. Семьдесят трактатов в поддержку его теологических воззрений являются работой его последователей.

ПЕРЕЧЕНЬ ОФИЦИАЛЬНЫХ ДОЛЖНОСТЕЙ (NOTITIA DIGNITATUM).

Список старших чиновников государства (с их персоналом) в Западной и Восточной империях (395 н. э.), включая военных с указанием воинских соединений под их командованием.

ПОРФИРИЙ ОПТАТИАН. Писал в 324—325. Автор стихотворных панегириков Константину Великому и его старшему сыну Криспу.

ПРУДЕНЦИЙ. 348—после 405, Родился в Испании, возможно в Цезаравгусте (Сарагосса). Автор христианских гимнов и другой поэзии, включая критику язычества.

QUEROLUS («Протестующий»). Драма в стихах, вероятно, V век н. э., отражавшая взгляды нелегального движения Багаудов в Галлии.

РУТИЛИЙ НАМАЦИАН. Писал в начале IV века. Галло-римлянин, вероятно, из Толозы (Тулуза, Юго-Западная Франция). Язычник. Написал путевые заметки в стихах в 416 или 417, На его возвращение (De reditu Suo).

RENATUSPROFUTURUS

FRIGERIDUS. V век. Германское происхождение. Уцелевшие прозаические сочинения, включая описание захвата Рима Аларихом (410) и панегирик Аэцию.

САЛЬВИАН, прибл. 400-прибл.480. Родился, вероятно, в Тревери (Трир, Западная Германия). Пресвитер Массилии (Марсель, Южная Франция). В число работ входит О божественной власти (De Gubernatione Dei).

СИДОНИЙ АПОЛЛИНАРИЙ, прибл. 430—прибл. 488. Родился в Лугдуне (Лион, Франция). Епископ Арверны (Клермон-Фер-ран), 469. Писал панегирики и другие поэмы, девять книг писем.

СИММАХ, прибл. 340—прибл. 402. Римский аристократ, консул в 391. Известен как язычник и оратор. До наших дней дошли отрывки речей и десять книг писем.

СУЛЬПИЦИЙ СЕВЕР, прибл. 360—прибл. 420. Родился в Аквитании (Юго-Западная Франция). Автор Жития св. Мартина из Тура и исторического обзора.

ТЕРТУЛЛИАН, прибл. 160 -прибл. 240. Родился в Карфагене (Тунис). Автор многих воинствующих работ по христианству.

ТРИБОНИАН, см. ЮСТИНИАН I.

ФЕОДОСИИ II. Восточный Римский император, 408—450. Его именем назван сборник законов (Кодекс Феодосия, 438).

ФРИГЕРИД, см. РЕНАТ.

ЭВРИХ, король вестготов в Галлии и Испании, 466—484. Его именем назван сборник законов, широко распространенный Кодекс Эвриха. Хорошо сохранился.

ЭННОДИЙ, прибл. 473—521. Родился в Арелате (Арль, Южная Франция). Епископ Тицинума (Павия, Северная Италия). Писал стихи и различную прозу.

ЮСТИНИАН I, восточный римский (Византийский) император, 527—565. Захватил большие районы бывшей Западной империи. Его именем назван сборник законов (Кодекс — два издания, Дигесты, Институции, «Новеллы»), изданный под руководством Трибониана.

Греческие писатели

АРИЙ, прибл. 260—336. Вероятно, уроженец Ливии. Христианский наставник в Александрии (Египет), основатель арианской ереси. Уцелели три его письма и отрывки из Фалии (стихи и проза).

АФАНАСИЙ (св.). Прибл. 295-373. Родился в Египте, вероятно, в Александрии. Среди многочисленных работ История арианской ереси и догматические письма.

БАЗИЛ Великий (св.). Прибл. 330—379. Родился в Цезарее (Кайзери, Турция). Епископ Цезареи. Автор Правил подлиннее и покороче о монашеской жизни, писем, трактатов и проповедей.

ГРИГОРИЙ НАЗИАНСКИЙ, прибл. 329—389. Сын епископа из Назианса в Каппадокии (Турция). Короткое время патриарх Константинополя (381). Среди многочисленных работ Пять богословских речей и длинная автобиографическая поэма.

ЕПИФАНИЙ (св.). Прибл. 315— 403. Родился в Безандуке у Еле-ферополиса (Байи Джибрин, Израиль). Епископ Констанции (Саламис у Трикомом, Кипр). Автор Panarion (Медицинская аптечка), критики 80 ересей.

ЗОСИМ. Писал прибл. с 500. Иногда его отождествляют с софистом из Аскалона (Ашкелон, Южный Израиль). Автор Новой исто* рии от Августа до 410 г. н. э.

ИОАНН ЗЛАТОУСТ (ДЖОН ХРИСОСТОМ) (св.), прибл. 354—407. Родился в Антиохии (Антакия, Юго-Восточная Турция). Патриарх Константинополя (398). Среди работ много трактатов (напр. О духовенстве), проповеди, комментарии и свыше 200 писем.

ЛИБАНИЙ. 314-прибл. 393. Родился в Антиохии (Антакия, Юго-Восточная Турция). Языческий профессор риторики. Дошедшие до нас работы включают 64 речи и 1600 писем.

МАРЦЕЛЛИН. VI век. Из Иллирии (Югославия). Священник. Написал Летопись вплоть до 534.

ОЛИМПИОДОР, до 380—после 425. Родился в Фебе (Луксор, Египет). Язычник. Написал историю биографий (дошедшую в виде краткого изложения) с 407 до 425.

ОРИГЕН, прибл. 185-254. Родился в Александрии (Египет). Уцелела только небольшая часть его крупных богословских работ, включая Проповедь мученичества.

ПАЛЛАДА. IV век. Жил в Александрии (Египет). Уцелели 150 эпиграмм в Греческой антологии.

ПРИСК. V век. Родился в Паний-Феодосиополисе (Европейская Турция). Побывал при дворе Аттилы в 449. Написал Историю Византии за период 433—472 (с долгими перерывами).

ПРОКОПИЙ, прибл. 500—после 562. Родился в Цезарее Маритима (у Цихрона Иакова, Израиль). Префект Константинополя (562). Написал Историю войн Юстиниана и тайную историю.

СИНЕСИЙ, прибл. 370-413. Родился в Сирене (у Шахха в Восточной Ливии). Философ и епископ Птолемея (Толмета, 410). Девять гимнов, лекции по риторике и 156 писем.

ФЕМИСТИЙ, прибл. 317-388. Родился в Пафлагонии (Северная Турция). Языческий философ и ритор. 34 речи, в основном, официальные обращения, парафразы Аристотеля.

ФЕОДОР, прибл. 393-466. Родился в Антиохии (Антакия, Юго-Восточная Турция). Епископ Кирха (Куру). Среди многочисленных работ История Церкви до 428 и 30 биографий отшельников в Истории религии.

ЭВНАПИЙ. Прибл. 345-после 414. Родился в Сарди (Сарт, Западная Турция). Языческий философ и священник. Автор Жизни философов и софистов и Хронологии с 270 по 404.

ЭЙСЕБИЙ. Прибл. 250-прибл. 340. Епископ Цезареи Маритима (у Цихрона Иакова, Израиль). В число работ входят История Церкви и Жизнь Константина Великого.

ЮЛИАН «Отступник». Император 361—363. Язычник. Дошедшие до наших дней работы включают восемь речей, Misopogon («Антибородач», сатирическая защита своей политики), юмористические Цезарии и 80 писем.

Библиографический список книг об упадке и крушении Древнего мира

A. ALFOLDI

A Conflict Ideas in the later Roman Empire: The Clash between the Senate and Valentinian I, Oxford University Press, 1952.

F. ALTHEIM

Niedergang der Alten Welt, Frankfurt-am-Main, 1952.

M. T. W. ARNHEIM

The Senatorial Aristocracy of the Later Roman Empire, Oxford University Press, 1972.

W. C. BARK

Origins of t he Medieval World, Stanford University Press, 1958; Doubleday Anchor, 1960.

R. H. BARROW (ed.)

Prefect and Emperor; The Relationes of Symmachus (ad 384), Oxford University Press, 1973.

R. BIANCHI BANDINELLI

The Late Empire: Roman Art AD 200-400, Thames and Hudson, 1971.

G. W. BOWERSOCK, J. CLIVE, S. R. GRAUBARD (eds.)

Edward Gibbon and the Decline and Fall of the Roman Empire, Harvard University Press, 1977.

P. BROWN

Augustine of Hippo, Faber 1967.

P. BROWN

The World of Late Antiquity, Thames and Hudson, 1971.

J. W. BURROW

Gibbon, Oxford University Press, 1985.

J. B. BURY

History of the Ijlter Roman Empire, 1923, Dover, 1958.

A. CAMERON

Claudian: Poetry and Propaganda at the Court of Honorius, Oxford University Press, 1970.

R. A. G. CARSON

Principal Coins of the Romans, Vol. Ill, The Dominate AD 294-498, British Museum Publications Ltd., 1981.

R. A. G. CARSON and J. P. C. KENT

Part II (AD 346-98), Spink, 1960.

M. CHAMBERS (ed.)

The Fall of Rome: Can it be Explained? Holt Rinehart and Winston, 1963.

A. CHASTAGNOL

Recherches sur I'Histoire Auguste (Antiquitas, Reihe 4, Habelt, Bonn, 1970.

K. CHRIST (ed.)

Der Untergang des romischen Reiches (Wege der Forschung), 1971.

C. N. COCHRANE

Christianity and Classical Culture, Oxford University Press, 1940; Galaxy, 1957.

С. H. COSTER

Late Roman Studies, Harvard University Press, 1968.

P. COURCELLE 

Histoire litteraire des grandes I invasions germaniques, Paris, 1948; 3rd ed., 1965.

B. CUNLIFFE

Romans and the Barbarian West: I Spheres of Interaction 600 BC-AD 400), 1988.

P. B. CRADDOCK

Edward Gibbon, Luminous Historian, John Hopkins University I Press, 1988.

C. DAWSON

The Making of Europe, 1932; Meridian, 1956.

A. DEMANDT

Der Fall Roms, Munich, 1984.

E. DEMOUGEOT

La formation de I'Europe et les invasions barbares, Paris, 1969.

H.-J. DIESNER

Die Vdlkerwauderung, Leipzig, 1976, Gutersloh, 1980 (translated as The Great Migration: The Movement of Peoples across Europe AD 300-700, Orbis, London, 1982).

S. DILL

Roman Society in the Last Century of the Western Empire, 1898; Meridian, 1958.

E. R. DODDS

Pagan and Christian in an Age of Anxiety, Cambridge University Press, 1965.

G. DOWNEY

The Late Roman Empire, Holt Rinehart and Winston, 1969.

F. H. DUDDEN

Life and Times of St Ambrose, 1935.

V. DURUY

Histoire des Remains depuis les temps les plus recules jusqu'a la wort de Constantin, Paris, 1879-85.

F. DVORNIK

Byzance et la primaute romaine, Corf, Paris, 1964 (translated as Byzantium and the Roman Primacy, Fordham University Press, 1966).

D. EARL

The Moral and Political Tradition of Rome, Thames and Hudson, 1967.

W. ENSSLIN

Die Religionspolitik des Kaisers Theodosius des Grosses, Munich, 1953.

A. FERRILL

The Fall of the Roman Empire: The Military Explanation, Thames and Hudson, 1983, 1988.

S. FISCHER-FABIAN

Die Ersten Deutschen, Knaur Nachfolger, Munich and Zurich, 1975.

E. GIBBON

The Decline and Fall of the Roman Empire, London, 1776-88 (abridged by D. M. Low, Chatto and Windus, 1960, Washington Square, 1962).

W. GOFFART

Barbarians and Romans, AD 418-584: The Techniques of Accommodation, 1987.

W GOFFART

The Narrators of Barbarian History (AD 550-800), 1987.

С D GORDON

The Age of Attila, University of Michigan Press, 1960.

M. GRANT

"The Fall of the Roman Empire: Is it Relevant to Us?" in O. Molden (ed.), Evolution and die Zukunft der Menschheit, Vienna, 1985.

M. GRANT

The Dawn of the Middle Ages, McGraw Hill and Weidenfeld and Nicolson, 1981.

L. HAMBLEN

Attila et les Huns, Presses Universitaires de France, Paris, 1972.

R. M. HAYWOOD

The Myth of Rome's Fall, Alvin Redman, 1960.

H. HOMEYER

Attila der Hunnenkdnig von seinen Zeitgenossen dargesteat, de Gruyter, Berlin, 1951.

H. ISBELL (ed.)

The Last Poets of Imperial Rome, Penguin, 1971.

A. H. M. JONES

The Decline of the Ancient World, Longmans, 1966.

A. H. M. JONES

The Later Roman Empire, Blackwell, 1964.

D. P. JORDAN

Gibbon and his Roman Empire, University of Illinois Press, 1971.

W. E. KAEGI

Byzantium and the Decline of Rome, Princeton University Press, 1968.

D. KACAN (ed.)

The End of the Roman Empire: Decline or Transformation, 2nd ed., Lexington Massachusetts, 1978.

J. N. D. KELLY

Jerome: His Life, Writings and Controversies, Duckworth, 1974.

M. MCCORMICK

Eternal Victory, Cambridge University Press, 1986.

H. P. L'ORANGE

Art Forms and Civic Life in the Late

Roman Empire, Princeton 1965.

F LOT

La fin du monde antique et le debut du Moyen-Age, Paris, 1927 (translated as The End of the Ancient World and the Beginning of the Middle Ages, Routledge and Kegan Paul, 1931; reprint 1966).

R. MACMULLEN

Corruption and the Decline of Rome, Yale University Press, 1988.

O. J. MAENCHEN-HELFEN

The World of the Huns, University of California Press, Berkeley, 1973.

H. I. MARROU

S. Augustin et la fin de la culture antique, 4th ed., Paris, 1958 (translated as St Augustine and his Influence [Men of Wisdom series], 1957).

J. MATTHEWS

Western Aristocracies and Imperial Court AD 364-425, Clarendon Press, Oxford, 1975.

H. MATTINCLY

Roman Coins, Methuen, 1928; 2nd ed., 1960.

S. MAZZARINO

La fine del mondo antico, Garzanti, Milan, 1959 (translated as The End of the Ancient World, Pater and Faber, London, and Knopf, New York, 1966)

S. MAZZARINO

Stilicone: La crisi imperiale dopo Teodosio, Rome, 1942.

A. MOMIGLIANO (ed.)

The Conflict between Paganism and Christianity in the Fourth Century, Oxford University Press, 1963.

C. L. DE S. MONTESQUIEU Comiderations sur to causes de la grandeur des Romains et de lew decadence, Paris, 1734 (translated as Considerations on the Causes of the Greatness of tie Romans and their Decline, Cornell, 1969).

L. MUSSET

The German Invasions, University Park, Pennsylvania, 1975.

K. L. NOETOLICHS

Die gesetzgeikrischen Massnahmen der christlicnen Kaiser des vierten Jahrnunderts, Kaln University, 1971.

H. О OSBORN

The Emergence of Christian Culture in the West, Harper, 1958.

J. R. PALANQUE

Le bas-empire, Presses Universitaires de France, Paris, 1971.

A. PAREDI

S. Ambrogio, Milan, 1960. (translated as St Ambrose, 1964).

A. PARRY (ed.)

Studies in Fifth-Century Thought and Literature (Yale Classical Studies, Vol. 22), 1972.

F. PASCHOUD

Roma Aeterna (Bibliotheca Helvetica Romana, Vol. 7), Institut Suisse, Rome 1967.

S. PEROWNE

The End of the Roman World, Hodder and Stoughton, 1966.

C. PHARR

The Theodosian Code and Novels and Sirmondian Constitutions, Princeton University Press, 1952.

A. PIGANIOL

L'empire Chretien, Presses Universitaires de France, Paris, 1947; 2nd ed., 1972.

J. D. RANGERS-PEHRSON

Barbarians and Romans: The Birth Struggle of Europe AD 400-700, University of Oklahoma Press, Norman, 1983.

W. REHM

Der Untergang Roms in abendlandischen Denken (Das Erbe der Alten, Vol. 18), Leipzig, 1930.

R. REMONDON

La crise de l'empire romain, Presses Universitaires de France, Paris, 1964.

R. SEAGER

Ammianus Marcellinus: Seven Studies in his Language and Thought, University of Missouri Press, 1986.

O. SEECK

Geschichte des Untergangs der antiken Welt, Stuttgart, 1910-19.

E. STEIN

Geschichtedes spaitrdmischen Reichs, I: Vom rdmischen zum byzantinischen Staate (284-476 n, С nr.), Vienna, 1928 (translated and revised as Histoire du basempire, Paris, 1959).

R. SYME

Ammianus and the Historia Augusta, Oxford University Press, 1968.

R. SYME

Emwerors and Biography: Studies in the Historia Augusta, Oxford University Press, 1971.

M. TESTARD

S. Jerome, Les Belles LeMres, Paris, 1969.

E. A. THOMPSON

The Early Germans, Clarendon Press, Oxford, 1965.

E. A. THOMPSON

A History of Attila and the Huns, Oxford University Press, 1948, Greenwood Press, Westport, 1975.

E. A. THOMPSON

Romans and Barbarians: The Decline of the Western Empire, University of Wisconsin Press, Madison, 1982.

M. TODD

The Northern Barbarians 100 BC-AD 300, London, 1978.

J. VOGT

Der Niedergang Roms, Kindler, Zurich, 1965 (translated as The Decline of Rome, Weidenfeld and Nicolson, London, 1967).

J. VOGT

Kulturwelt und Barbaren: zum Menschheitsbild der spatantiken Gesellschaft (Akademie der Wissenschaften in Mainz), Steiner, Wiesbaden, 1967.

F. W. WALBANK

The Awful Revolution, Liverpool University Press, 1969.

J. M. WALLACE-HADRILL

The Barbarian West AD 400-1000, 3rd ed., London 1967.

M. A. WES

Das Ende des Kaisertums im Westen des romischen Reichs (translated from Dutch; Nederlands Historisch lnstituut te Rome), Ministerie van Cultuur, Rijswijk, 1967.

L. WHITE (ed.)

The Transformation of the Roman World: Gibbon s Problem after Two Centuries (UCLA), University of California Press, 1966.

D. WOMERSLEY

The Transformation or the Decline and Fall of the Roman Empire, Cambridge University Press, 1989.

N. TOFFEE and G. L. COWGILL (eds.)

The Collapse of Ancient States and Civilizations, University of Arizona Press, 1988.

КАРТЫ

1. Западная и Восточная империи, 395 г. н. э. Границы преторианских префектур

2. Вторжение варваров в V веке н. э.

3. Европа после крушения Западной Империи, 476 г. н. э.

4. Италия

5. Галлия и Рейн

6. Верхний и Средний Дунай

7. Балканы

8. Восток

9. Северная Африка и Испания

УКАЗАТЕЛЬ

Август

Августа Треверов см. Тревери

Августин

Августонемет см. Арверн

Авела (Авила)

Абиан Симмах см. Симмах

Авит

Аврелий Марк

Адам

Адрианополь

Адриатическое море

Азия Малая

Аквилея

Аквинк

Аквитаны см. Новемпопулан

Акций, мыс

Алеманны

Аланы

Аларих, король вестготов

Алеппо см. Берой

Александр, папа

Александрия

Алжир см. Африка, Северная

Альпы

Алия (Пало)

Амбианы (Самаробрива, Амьен)

Амвросий

Амида (Дьярбакир)

Аммиан Марцеллин

Амьен см. Амбиан

Англы

Аннаба см. Гиппон Регий

Антверп

Антиохия (Антакия)

Антоний Марк (Марк Антоний)

Антоний, Св.

Антемий

Арбогаст

Арверна (Клермон-Ферран),

Арверны (Оверне)

Аргенторат (Страсбург)

Арелат

Ареморика (Британия)

Арий Ариан

Аркадий

Арль см. Арелат Атаулф

Атлантический океан

Аттал Приск см. Приск Аттал Аттила

Афанасий, Св.

Африка, Северная

Аэций, полководец

Базил из Цезареи, Св

Базил (Базель)

Бакауды, Багауды

Бактрия

Балканы

Балтийское море

Барсино (Барселона)

Басент (Бусенто)

Белград см. Сингидун

Бельгия

Бенедикт, Св.

Берой

Бифиния

Блезилл

Боак

Бонифаций

Борбетомаг (Вормс)

Бордо см. Бурдигала

Босфор Фракийский

Боун см. Гиппон Регий

Бригантин (Констанц), озеро

Британия см. Ареморика

Британцы

Брут

Будапешт см. Аквинц

Бургунды

Бург Леонтия

Бурдигал (Бордо)

Бури Дж. Б.

Буферик

Вавилон

Валенс (брат и соратник Валеитиана I)

Валентиниан I

Валентиниан II

Валентиниан III

Валериан

Валлиа см. Уаллиа

Вандалы

Василиск

Ватикан

Вегетий

Вена

Вергилий см. Виргилий

Веттий Агорий Претекстат см. Претекстат

Византийская империя, Византий см. Константинополь

Визиготы (вестготы)

Викарии диоцезов

Виктор (Витрий)

Виктор из Вита

Виктор (сын Магна Максима)

Винцент из Картены

Випава, река см. Фригид Виргилий

Вита см. Виктор

Витри см. Виктор

Вифлеем

Вольтер Франсуа

Вормс см. Борбетомаг

Гадрианополь см. Адрианополь (Эдирн)

Галатия

Галерий

Галлиен

Галлия (Франция)

Гамалий

Гарумна (Гаронна)

Гауденций

Гейзерих (Гензерих)

Геллеспонт

Гензерих см. Гейзерих

Гердер Иоганн, фон 98 !>

Германцы, см. также Аланы, англы, бургунды, вандалы, визиготы (вестготы), герулы, готы, остроготы (остготы), саксы, свеч вы, франки, юты герулы

Гиббон Эдуард

Гиберния (Ирландия)

Гильдо

Гиппон Регий

Гиспания см. Испания

Гностики см. Манихеи

Гозола

Гомер

Гомосексуальность

Гонорат, Св.

Гонория

Гонорий

Гораций

Гораций Коклео

Готы, см. также Вестготы, остготы

Грациан

Греки, Греция

Григорий Назианский, Св.

Гундобад

Гунны

Дакия Рипенсис

Дакия Средиземноморская

Далмация

Дамас, папа

Дарданеллы см. Геллеспонт

Дауни Гленвилл

De Rebus Bellicis см. О делах войны

De Vocatione Omnium Nationum см. О призыве ко всем нациям

Джон Кассий

Джон Баптист, Св.

Джоунс А. Г. М.

Джуллий см. Юлий

Дилл, сэр Самюэль

Диоклетиан

Дион Кассий

Дьярбакир см. Амида Домициан

Донат, донатисты

Дуалисты см. Манихеи

Дунай, река

Дуран (Дордон), река

Дюрю Виктор

Евангелисты см. Лука, Марк, Матфей (Gospels)

Евгений

Евдоксий

Евнухи

Евтропий

Евфрат

Еджиппий

Египет

Епархия

Епифаний из Констанцы

Equites см. Рыцари

Женщины, см. также Гонория, Мария, Мелания (Старшая и Младшая), Паула, Пласидия, Проба, Серена, Флацилла, Юстина

Защитники Народа

Законы, эдикты, суды

Зенон

Зомбатели см. Савария

Зосим

Иероним, Св.

Иерусалим

Измит см. Никомедия

Израиль см. Палестина

Иисус Христос см. Христианство

Иллиберий (Элвира)

Иллирия см. также Далмация

Иннокентий I, папа

Иоанн Златоуст

Иовиан

Иордан Давид П.

Иордан, готский историк

Иранцы см. также Персия

Ирландия см. Гиберния

Испания (Гиспания)

История Августа

Иехуда ха-Наси

Иудея см. Палестина

Иудеи, иудаизм

Кабинет имперский см Консистория

Кадика см. Калхедон

Каледония (Шотландия)

Каллиник см. Нисфорий

Калхедон

Камилл

Камп Мартий

Канал английский (Ла-Манш)

Каппадокия

Капрари (Капри)

Картахена см. Новый Карфаген

Картена (Тенес) см Винцент

Карфаген

Кассий Джон см. Джон Кассий

Кассий Дион см. Дион Кассий

Кастра Батава

Каталаунские поля

Катон

Каука (Кока)

Кейзери см. Цезарея

Кельты см. Британцы, галлы

Кипр

Кирена (Шаххат) см. Синесий

Кирх (Кур) см. Феодор

Клеопатра

Клерикалы см. Христианство

Клермон-Ферран см. Арверна

Клодиан

Кодекс Эвриха см. Эврих

Кодекс Феодосия см. Феодосии II

Козенца см. Конэенция

Кока см. Каука

Коммодиан

Коммод

Конзенция (Козенца)

Консистория

Константин I Великий

Константин III

Константинополь (Византии, Стамбул)

Констанц, озеро см. Бригантин

Констанций II

Констанций III

Констанция см. Арелат, Епифаний

Коринф

Корпорации

Коррупция

Крези, сэр Эдвард

Куриалы (муниципальные советники)

Курия см. Сенат

Лактанций

Лев, канцлер Эвриха

Лев I, восточный император

Лев I Великий, папа

Лезигни см. Лициний

Леонтий

Лерина о. (св. Гонорат)

Либаний

Ливия см. также Триполитания

Лигуж см. Локотейк

Лиже (Луара)

Лимон см. Пиктави

Лион см. Лугдун

Лициний (Лезигни)

Локотейк (Лигуж)

Луара см, Лиже

Лугдун (Лион)

Лука, Св.

Луций (епископ)

Луксор см. Фивы

Людовик IX, Святой, король Франции

Лютеция (Париж)

Мавритания

Магн Максим

Май Монастери (Мармотьер)

Майнц см. Могунтиак Майориан

Македония

Макиавелли Никола

Маколей Т. В.

Макробий

Максим Магн см. Магн Максим

Максим Петроний см. Петроний Максим

Манихеи, Мани

Марий Гай

Мария

Марк, Св.

Маркс Карл, марксизм

Мармотьер см. Май Монастери

Марокко см. Мавритания

Марсейл см. Массилия

Марсово поле см. Камп Мартий

Мартиан Капелла

Мартин из Тура, Св.

Марцеллин Аммиан см. Аммиан Марциан

Массилия

Матфей, Св.

Медао

Медиолан (Милан)

Мезия см, также Дакия Средиземноморская, Рипенсис

Мелания Мдадшая, Св.

Мелания Старшая, Св.

Месопотамия

Метелл

Милан см. Медиолан

Милев, Милы (Мила) см. Оптат

Минций (Минцио), река

Митровица, Сремска см Сирмий

Мишна

Могунтиак (Майнц)

Мозель, река

Момиглиан Арнальдо

Монастери Май см. Май Монастери

Монтескье

Мурран

Назиан см. Григорий

Наисс

Намациан Рутилий см. Рутилий

Нарбо (Нарбонн)

Некар, река см. Нисер

Нектарий

Неон

Непот Юлий

Нидерланды

Никомедия (Измит)

Нисер (Некар), река

Нисеферий Каллиник (Рагга)

Ниш см Наисс

Новемпопулана

Новый Карфаген (Картахена)

Нола см. Паулин

Notitia Dignitatum см. Перечень официальных должностей

О воззвании ко всем народам (De Vocatione Omnium Nationum)

О делах войны (De Rebus Bellicis)

Оберне см. Арверны

Одоакр

Октавиан см. Август

Олибрий

Олимпиодор

Оптат из Милеви

Орест

Ориген

Ориент из Оски

Орозий

Оронт, река

«Ортодоксальная» (Восточная) церковь

Оски (Ош) см Ориент

Осоний

Остия

Остроготы (остготы)

Отон

Павел, Св.

Павел Отшельник

Павия см Тицин

Пад (По), река

Палестина (Сирийская Палестина, Израиль) см. также Иудеи

Палладий

Пало см. Алия

Паний см. Приск

Паннония

Париж см Лютеция

Парфия

Пассау см. Кастра Батава

Паула

Паулин из Нолы

Паулин из Пеллы

Пахомий

Пелагий, Пелагиан

Пелла см. Паулин

Пелопоннесская война

Перечень официальных должностей (Notitia Dignitatum)

Персия

Песня о Нибелунгах

Петр, Св.

Петроний Максим

Петроний Проб см. Проб

Пиганьоль Андрэ

Пиктави (Пуатье)

Пиржи (Санта Севера)

Пласидия Галла

Платон

Плиний Старший

По, река см. Пад

Порфирий

Посидоний

Претекстат Веттий Агорий

Префекты, преторианцы

Приск Аттал

Приск из Панин

Присциллий

Проб Марк Аврелий (римский император)

Проб Петроний (префект претории)

Проба

Прокопий (историк)

Прокопий (узурпатор)

Протестер (Жалобщик)

Пруденций

Псалмы

Пуатье см. Пиктави

Равенна

Рагта см. Нисеферий Калдиник

Радагайс

Рафаэль

Рен (Рейн), река

Ренат Фригерид см. Фригерид

Рим см. также Камп Мартий, Сенат, Форум Траяна, Форум Римский

Риторы, риторики, ораторы

Рицимер

Робертсон Вильям

Ромул

Ромул Август (Августул)

Россия см. Советский Союз

Румыния

Рутилий Намациан

Руфин

Рыцари

Сабин (Савиньи)

Сава, река

Савария

Савиньи см. Сабин

Савой см Сапудия

Саксы

Салон ика см. Фессалоника

Салоны (Солин)

Сальвиан

Самаробрива см. Амбиан

Санта Севера см. Пиржи

Сапудия (Савой)

Сардий (Сарт) см. Эвнапий

Сарматы

Сахара, пустыня

Свевы

Святой Гонорат см. Лерина

Север (епископ)

Север Септимий

Север Сульпиций см. Сульпиций

Сенат, сенаторы, здание сената (Курия)

Септимий Север см. Север

Сердика (София)

Серена

Серонат

Сивиллины книги

Сидоний Аполлинарий

Симмах Абиан

Симмах Квинт Аврелий

Симон Маг

Сингидун (Белград)

Синесий

Сиракуза см Сиракузы

Сиракузы (Сиракуза) см. Хрест

Сирийская Палестина см. Палестина

Сириций, папа (Св.)

Сирия

Сирмий (Сремска Митровица)

Сицилия

Scriptores Historiae Augustae см. История Августа

Скифия Малая

Советский Союз см. также Украина

Солин см. Салоны

София см. Сердика

Сремска Митровица см. Сирмий

Стамбул см. Константинополь

Стилихон

Стоики

Страсбург см. Аргенторат

Сульпиций Север

Сципион

Сягрий

Тацит

Теодорих I (вестгот)

Теодорих Великий (остгот)

Тертуллиан

Тибатто

Тибр, река

Тибулл

Тицин

Тойнби Арнольд

Toledoth Yeshu

Толоза (Тулуза)

Томпсон, Е. А.

Траян

Тревери (Трир)

Трейс см. Константинополь, Приск

Триполитан(и)я

Троя

Турони (Тур) см. Мартин

Уаллиа

Украина

Улфил

Урсул

Фемистий

Феодор из Кирха

Феодосий I Великий

Феодосий II, кодекс Феодосия

Феодосий Флавий (отец Феодо сия I)

Феррилл Артер

Фессалоника (Салоника)

Фесула (Фисола)

Фивы (Луксор)

Филагрий

Фирм

Флацилла Элия

Флоренциан

Фогг Иосиф

Форум Римский

Форум Траяна

Франки

Франклин Бенджамин

Франция см. Галлия

Фригерид Ренат

Фригид (Випава)

Фритигерн

Халцедон см. Калхедон

Хрест (епископ)

Христос, христианство, клерикалы

Цезарея (Каппадокия) см. Базил

Цезарь Юлий

Цецилиан

Цибалае (Винковцы)

Циники

Циркумцелионы

Черное море

Черный лес

Шотландия см. Каледония

Эвксинское море см. Черное море

Эвнапий из Сардия

Эврих

Эдирн см. Адрианополь

Эйсебий

Экдиций

Элвира см. Иллиберий

Элуза (Еоуз)

Эннодий

Этрурия

Юлиан Отступник

Юлий (Джуллий)

Юлий (из Карфагена)

Юлий Непот см. Непот

Юлий Цезарь см. Цезарь

Юстин

Юстина

Юстиниан

Юты

Язычество см также Зосим, Намациан, Рутилий Симмах

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ

ОБЗОР ИСТОРИИ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ

  Упадок и крушение

  Валентиниан I

  Феодосии I

  Стилихон и Аларих

  Констанций III

  Пласидия, Аэций, Гейзерих, Аттила

  Конец

РАЗВАЛ АРМИИ

  Глава I . ВОЕНАЧАЛЬНИКИ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА

  Глава 2 . НАРОД ПРОТИВ АРМИИ

РАСКОЛ МЕЖДУ КЛАССАМИ

  Глава 3 . БЕДНЯКИ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА

  Глава 4 . БОГАЧИ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА

  Глава 5 . СРЕДНИЙ КЛАСС ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА

ИСЧЕРПАННЫЙ КРЕДИТ ДОВЕРИЯ

  Глава 6 . НАРОД ПРОТИВ БЮРОКРАТИИ

  Глава 7 . НАРОД ПРОТИВ ИМПЕРАТОРА

РАСПАВШИЙСЯ СОЮЗ

  Глава 8 . ВРАЖДА СОЮЗНИКОВ

  Глава 9 . РАСА ПРОТИВ РАСЫ

ГРУППЫ, ВЫБРАВШИЕ ДРУГОЙ ПУТЬ

  Глава 10 . ИЗГОИ

  Глава 11 . ГОСУДАРСТВО ПРОТИВ СВОБОДНОЙ ВЕРЫ

ТЩЕТНОСТЬ УСИЛИЙ

  Глава 12 . САМОДОВОЛЬСТВО ВМЕСТО САМОПОМОЩИ

  Глава 13 . БОРЬБА ДВУХ МИРОВ

ПРИЛОЖЕНИЯ

  Приложение I . РЕЛИГИОЗНЫЕ РАЗЛАДЫ

  Приложение II . ПОЧЕМУ ВЫЖИЛА ВОСТОЧНАЯ, А НЕ ЗАПАДНАЯ ИМПЕРИЯ?

  СПИСОК ИМПЕРАТОРОВ И ПАП

  Кто есть кто среди античных писателей

  Библиографический список книг об упадке и крушении Древнего мира

  КАРТЫ

  УКАЗАТЕЛЬ

Реклама на сайте